Полярский сдержал слово и вскоре побывал у Анны Павловны. Гриша Махмуров был в это время у тетки и имел случай ближе познакомиться с замечательным человеком. Полярский любил говорить и почти один вел беседу; разговор его был блестящ, особенно тогда, когда Полярский был несколько возбужден удовольствием встречи. Изредка у него прорывались меткие и глубокие мысли, но вообще тон беседы был таков, что не мог дать ему повода высказывать серьёзные взгляды. Когда он уходил, Гриша нашел, что и ему нужно куда-то отправиться и, как оказалось, по пути с Полярским, который пошел пешком. Дорогой они разговорились и разговор стал занимательнее; сначала Полярский выспрашивал более Махмурова, видя в нём одного из молодого поколения, готового выступить на сцену и желая, кажется, ознакомиться с образом мнений и с направлением этого поколения, но потом, увлекаясь привычкой высказываться, говорил сам.
Из всего слышанного Гриша составил себе понятие о Поярском, как о человеке необыкновенно восприимчивом, живом и любившем блеснуть своим умом, но того задумчивого, глубокого взгляда, который он видел в его сочинениях, Гриша еще не имел случая заметить. Некоторые выражения Полярского были действительно блестяще-остроумны и метки, но иногда прорывались и неудачные, как это бывает с человеком, который хочет постоянно сказать что-либо острое. Впрочем, из всего слышанного на молодого Махмурова более всего произвело впечатление одно замечание Полярского. Вскоре по выходе из дому, Полярский, говоря об оставленных, сказал Грише:
— Прелестная девушка вышла из Веточки: только вы, смотрите, не влюбитесь в нее.
— А если бы и так, что́ же тут дурного? — возразил, улыбаясь, Гриша.
— Дурного ваши годы, сказал Полярский; и вы для неё слишком молоды, и она для вас тоже.
— Как же это? — спросил Махмуров.
— А вот, если бы вы были десятью годами её старее, вы бы годились ей в мужья; если бы она была десятью годами старее вас, она бы сама сумела устроить свои отношения к вам. А теперь между вами стоит стена обычая. Что́ вы прикажете с ней делать! Жизнь интеллигентного общества так сложилась, что молодые люди в самой лучшей и первой поре их развития всего менее могут принадлежать друг другу. В то время, как молодежь вынуждена тратить избыток свежих сил с самыми непарными или развратными женщинами, девушка осуждена заглушать лучшие требования молодой природы и ждать, пока какой-нибудь полуистасканный господин, вздумавший остепениться, не соблаговолит разрешить ей пользование удовольствиями жизни с своей особой.
— Что́ же делать с этим? — спросил Гриша с свойственной всей молодежи заблуждением, что руководящий человек сейчас обязан указать средство — излечивать всякое зло и устраивать жизнь по желанию.
— Что́ делать? Да ничего! Ведь если условия сложились именно так, а не иначе, значит, жизненные удобства и необходимость требовали, чтобы они так сложились: ведь никто этого не устанавливал? Вон, крестьянская жизнь этого не требовала — там и отношения остались естественными. А теперь в нашем кругу каждый выбивайся как знаешь, до тех пор, пока жизненные условия или требования изменятся. А когда изменятся, тогда постепенно будет являться больше и больше исключений установившегося порядка и, наконец, исключения сделаются правилом, а устаревшее правило исключением. Это неизбежный ход вещей там, где в дело не вмешивается какая-нибудь сильная воля.
Гриша задумался над этими словами, а Полярский сделал какой-то вопрос, который перевел разговор на другую колею и уже не возвращался к прежнему предмету.
Разговор этот еще более ознакомил Полярского с молодым Махмуровым и, расходясь, он повторил приглашение бывать у него.
— По вторникам у меня собираются иногда приятели чай пить: заходите, когда удосужитесь, я очень рад буду, — сказал Полярский, пожимая руку Гриши.
Нечего и говорить, как молодой человек был доволен этим приглашением, которым решил воспользоваться при первом случае. Расставшись с Полярским, Гриша задумался более всего над словами его об отношениях молодых людей. Надо признать, что его не столько занимало самое воззрение на предмет Полярского, сколько замечание его, сделанное мимоходом, оставшееся без ответа: «смотрите, не влюбитесь в нее» — сказал Полярский. И Гриша задал себе вопрос: «не поздно ли сделано предостережение?»
Да! Что́ значит, в самом деле, это возбужденное состояние, в котором Гриша чувствовал себя с самого приезда Шершановых? Отчего то радостное и приятное изумление, которое почувствовал он при первом взгляде на Веточку, — это сладкое ощущение, когда он держал её руки — отчего они живут в нём до сих пор непрерывно? Отчего он ложится с мыслью о кузине, о поручениях, которые надо выполнить для неё, об удовольствиях, которые надо доставить ей или её матери — и с ними просыпается? Откуда у него явилась эта готовность бегать по поручениям Анны Павловны, старание угождать ей во всем? Отчего с тех пор, как он увидел нынче Веточку, он перестал быть самим собою, утратил ощущение собственного «я» и взамен того, что́ бы он ни делал, о чём бы ни думал, он чувствовал, что в нём сидит что-то постороннее, какое-то другое «я» поселилось в нём и завладело им, и руководит его волей, и заставляет думать о себе более, чем о собственном его, Гришином, «я».
— Да! она прелестна, как ангел, и я люблю ее, как никогда никого не любил, — решил Гриша. Он это чувствовал давно, но не говорил себе. Теперь — чувство сознано, и слово выговорено, и Гриша немедленно повернул домой, хотя имел намерение идти к одному товарищу за выписками из лекций. Какие тут лекции! Он сделал открытие, и ему нужно было проверить его, нужно было поглядеть на Веточку с сознанием, что он любит ее, высмотреть ее всю, овладеть всем её обликом, насколько глаз может овладеть им, потому что он чувствовал уже потребность обладания и ему казалось, что глаза его теперь приобрели какую-то особенную силу прозрения, способность не только видеть, но усвоить себе, поглотить в себя и там внутри отпечатать обожаемый образ.
Гриша почти прибежал домой — так быстро шел он, сам того не замечая, и первым словом швейцару было:
— Дома ли Анна Павловна?
Швейцара этот вопрос нисколько не удивил, ибо с самого приезда Шершановых его молодой барин, Григорий Иванович, входя в дом, постоянно делал этот неизменный вопрос.
— Анна Павловна выехамши. Поехали к поверенному, — доложил швейцар, снимая шинель, — а барышня дома, — как-то наставительно и выразительно прибавил он, вешая шинель на гвоздь, и прибавил потому, что твердо знал по опыту, что если о барышне не упомянуть, то второй неизбежный вопрос Григория Ивановича был бы:
— А Елизавета Николаевна с нею?
Грише стало почему-то совестно и досадно от этого ответа. Его рассердило выражение, с которым швейцар ему доложил о барышне. Как будто швейцар вместо своей конуры под лестницей самовольно заглянул в его, Гришину, душу и увидал там предмет, который Гриша вовсе не желал показать не только ему, глупому отставному гвардейскому унтер-офицеру Бабаеву, но никому на свете!
— Стряхни прежде снег хорошенько с воротника, а потом уже вешай, — сказал Гриша сердито, и поспешно вошел в дверь к Шершановым.
Швейцар угрюмо дал два щелчка по воротнику, потом посмотрел в след Грише и подумал про себя:
«Ну, уж ты не финти с воротником-то. Ишь — приспичило!»
Из чего можно было заключить, что глупый отставной гвардейский унтер-офицер Бабаев был не лишен наблюдательности.
Веточка сидела одна в гостиной и работала какую-то прошивочку. Вскинув голову и увидав, что входить Гриша, она весело улыбнулась.
— Вернулись? — сказала она с маленьким удивлением. — А я думала, что вы надолго пропадете, мама то же уехала к стряпчему и я приготовилась скучать.
— Вы одни? — спросил Гриша.
— Совершенно: даже Дуняшу услала за шелком.
Мурашки пробежали по спине у Гриши. Он поздоровался с Веточкой за руку и, не выпуская её руку, смотрел ей в глаза.
— Что́ с вами? — спросила Веточка. — С вами как будто что́ случилось, или вы новость какую-то узнали?
— Да, случилось! — отвечал Гриша, — и я действительно узнал новость.
Гриша продолжал стоять перед Лизой, держать ее за руку и смотреть на нее влюбленными, упивающимися глазами.
Веточка зарумянилась более обыкновенного, сердце почему-то сильно забилось в её маленькой груди, но она принудила себя храбро смотреть на Гришу, хотя и чувствовала, что, сама не зная отчего, была несколько смущена.
— Что же такое? Не секрет? можно узнать? — спросила она.
— Для вас не секрет, — сказал он. — Хотите знать?
Лизе стало и жутко, и сладко.
— Если можно, то, конечно, хочу, — сказала она, храбрясь, хотя в душе и боялась, и ждала чего-то, и сердце еще сильнее забилось в ней.
— Я узнал, — сказал Гриша, понизив голос, и голос его почему-то стал хрипл и на две ноты ниже, — узнал, что люблю вас, Веточка, без ума люблю!
Гриша выговорил это, и ему стало не по себе: он боялся, хорошо ли сделал, что высказался, боялся, что Веточка огорчится, что она не любит его и станет держать себя с ним строже и холоднее, и их милая короткость и дружба исчезнуть.
Веточка тоже смутилась. Она любила Гриню, она подумывала, что любит его более, чем следует любит кузена, замечала, что нечто волнующее входить в её чувства к нему. Но чувство это было так приятно, оно казалось ей так невинно, что она и не пыталась определить его; оно было так хорошо, как оно есть, что она и не хотела, чтобы оно менялось.
И вдруг признание! признание ясное! Несмелой рукой Гриша снимает покрывало с их взаимного чувства и спрашивает, что́ оно такое?
Лиза побледнела и робко опустила глаза. Ей стало страшно и признания, страшно и за себя. Неужели она любит? Да, она знает теперь, что она любит любовью этого славного, милого ей Гриню. Но хорошо ли это? И следует ли, можно ли ей любить его?
И вот, оба молодые, неопытные, смущенные, они робко замерли перед своим чувством, которое вдруг нечаянно, негаданно стало между ними и прямо сказало им: «я — любовь! »
Несколько мгновений они оба молчали и чуткое ухо могло бы слышать, как шибко билось у них сердце и как тяжело дышала грудь.
Гриша первый прервал молчание.
— Веточка! Вы не сердитесь на меня? — робко спросил он, поднося её руку к губам, и робко поцеловал ее: маленькая рука Веточки была холодна, как лед, и дрожала.
— Ах, Гриня, зачем это! Не надо! не надо! Нам так было хорошо, как мы жили, — чуть не плача, с мольбой в голосе, говорила Веточка.
— Но, ангел мой, что́ же мне делать, если я вас полюбил? — жалобно проговорил Гриша. — И потом, Веточка, вы сами спрашивали и хотели знать, что это, ну я и сказал, — прибавил он, улыбнувшись и заглядывая в глаза Лизе.
Веточка почувствовала ужасную жалость к Грине при первых жалобных звуках его голоса, и когда он улыбнулся, невольная улыбка вдруг, не спросясь ее, самовольно пробежала по её губам.
— Гриня! я боюсь! — сказала Веточка.
Но Веточке нечего было бояться. Едва Гриня увидал её улыбку, еще не выслушав её слов, он уже очутился рядом на диване возле Веточки и его свободная рука — другой он держал руку Веточки — вдруг чувствует она, нежно охватила её талию, и голос, который ей казался музыкой, говорит ей:
— Не бойтесь, Веточка! Ангел мой! Я вас люблю как божество… я никому не отдам вас, Веточка!..
И крепкая рука, обвив, сжимала её хрупкий тоненький стан — и странно! хрупкое создание не боялось этой силы и чувствовало себя как-то отрадно спокойнее…
— А вы, Веточка, любите меня? — тихо спросил голос под самым ухом. И прежде нежели Лиза успела ответить, она почувствовала, как чьи-то горячие губы прильнули и целуют её шею…
Веточка стыдливо отвернула голову и не знала, что́ делать, что отвечать. Сердце у неё билось так сильно, ей было так и страшно боязно я страшно приятно, а горячие губы перебрались с шеи на щеку и, как она ни отвертылась, коснулись угла её губ.
Но тут как-то с Веточкой случилось нечто странное и совершенно неожиданное: головка Веточки, которую она тщательно отвращала от Гриши, точно под влиянием какой-то притягательной силы, повернулась совсем не туда, куда наклоняла ее Веточка и… ответ стал совершенно невозможен, потому что губки Веточки оказались внезапно замкнуты поцелуями…
Ах, зачем это консультации у стряпчих кончаются так несносно скоро и карета Анны Павловны стуча уже остановилась у подъезда…
