Все, казалось, шло по-прежнему в Махмуровском доме. Гости и хозяева встречались за обедом (Шершановы постоянно обедали наверху, у Махмуровых), иногда за завтраком и по вечерам. Иван Григорьич по утрам занимался своими делами; Анна Павловна, если не выезжала по делу, то обыкновенно выезжала вместе с дочерью или, непривычная к скверной петербургской погоде, сидела дома. Гриша, по-старому, больше ходил по поручениям тетки и кузины и чаще посещал с ними храм Талии или Мельпомены, нежели храм науки. С истинно родственной нежностью Гриша ни разу не проходил мимо двери, ведущей в квартиру тетки, без того, чтобы не завернуть в нее, хотя бы Елизавета Николаевна одна была дома. Но под этой обыденной жизнью, как весною под нерастаявшим еще снегом, ключом закипала жизнь молодая, полная надежд и страсти. Какая чудная была эта жизнь частых и беспрепятственных свиданий, таких бесед, где-нибудь в стороне — пожатие руки при мимолетной встрече или за спиной занятых чем-нибудь родителей — и, наконец, как нежный цветок, распустившийся над пышным кустом, робкий, стыдливый, горячий и невинный поцелуй.
Однако ж наши влюбленные, витая в небесах, нисходили и на землю. Они спускались на нее, чтобы подумать об упрочении их любви и постановке её на твердый грунт. Веточка могла бы, и не откладывая вдаль, упрочить свое чувство законным браком, — но Грише, некончившему курса студенту, было неловко и намекнуть родителям ранние браковступительные намерения. Поэтому решено было, что Гриша сначала кончит курс в университете и затем уже объявить родителям о своих законных желаниях. Приняв это решение, молодые люди пришли к убеждению, что первым делом надобно непременно Грише с успехом окончить курс и не отвлекаться от учения. Поэтому, родители юной четы могли бы заметить, что у Веточки вдруг явилась ужасная заботливость об успехах своего кузена. Скажет ли Анна Павловна:
— Попрошу я завтра Гриню зайти утром к стряпчему.
Как вдруг Веточка начнет доказывать, что Гриня может опоздать на лекции и что они и без того слишком злоупотребляют временем и снисходительностью её кузена. Пригласит ли Анна Павловна Гриню сопровождать их в концерт, на что тот немедленно и с радостью соглашался, Веточка, для которой всякая нотка звучала бы чище и трогала бы ее больше, если бы рядом с нею эту же нотку слушал Гриня — опять говорила тоном строгого наставника:
— Нет, Григорий Иваныч, извольте-ка оставаться и заниматься вашими законами; вы и так ничего не делаете.
И Гриня, если ему не удавалось доказать неоспоримейшим образом, что не только все, что́ нужно, он знает и приготовил, но что дальнейшее занятие уже будет вредно и собьет его с толку — Гриня вынужден был, скрепя сердце, оставаться. Автор никак не поручится, чтобы, оставшись один и засев над скучнейшими пандектами, Гриша прочел пли понял хоть одну строку из них, ибо, как ему достоверно известно, Гриня по странной рассеянности вплоть до возвращения кузины забывал повертывать страницы лекций. Он даже сомневается, не читал ли профессор законоведения, вместо римского права, чего-либо о римских женщинах, ибо Гриня покрывал поля книги или литографированных лекций бесконечным множеством женских головок, впрочем, с самыми мелкими и вовсе не римскими чертами. Но если Гриша Махмуров держал себя в отсутствии кузины таким странным образом, то в этом никак нельзя было, по крайней мере, винить кузину за слабость надзора с её стороны. Веточка ничего не знала о лени и рассеянности Гриши, иначе наистрожайше запретила бы кузену, под страхом лишения разных приятных вещей, не только думать, но и вспоминать о ней, Веточке, во все время её отсутствия.
Так мирно и приятно шло время для наших молодых людей. Но часто, как заметил патриарх наших поэтов, Василий Кириллович Тредьяковский:
Ходит птичка весело́
По тропинке бедствий,
Не предвидя от сего
Никаких последствий.
Между тем, как по выражению Софьи Павловны Фамусовой:
Раз вся семья, то есть Анна Павловна с дочерью и Иван Григорьич с своим первенцем Гришей были в итальянской опере. Гриша получил на сей раз разрешение Веточки ехать вместе с ними в театр в виду клятвенного, с его стороны, уверения, что дома ему решительно нечем заниматься, а спектакль чрезвычайно интересен, особенно по участию в нём её, Елизаветы Николаевны, как зрительницы. В первом антракте Иван Григорьевич, увидав в партере одного нужного ему человека, вышел сказать ему несколько слов. Нужный человек был еще молодой, но входивший уже тогда в силу, предприниматель промышленных компаний, по своему уму, деятельности и честности пользовавшийся большим доверием в финансовом мире, хотя все эти качества не помешали ему впоследствии, как говорится, «прогореть», благодаря доверчивости к приятелям, которые не затруднились его надуть и обобрать. Но в то время, о котором идет речь, молодой предприниматель входил в полную силу и был так занят, к нему так приставали и теребили его нарасхват разные вращающиеся около него или втирающиеся к нему личности, что трудно было получить от него пять минут времени, чтобы переговорить по своему делу, даже обедая у него или проводя весь день в его доме. Иван Григорьич очень был рад случаю сказать несколько слов предпринимателю и потому поспешно сошел в партер, слегка извинился перед небольшим кружком, который и в театре окружал молодого деятеля, и, поймав его за пуговицу, сообщил ему, что́ нужно. Он был так счастлив, что даже успел получить несколько слов в ответ, прежде нежели один генерал, вежливо извинясь перед самим Иваном Григорьевичем, отодвинул его слегка и взял предпринимателя за другую пуговицу, и начал говорить ему про свое дело, не обращая на Ивана Григорьевича никакого внимания. Но Иван Григорьевич, как мы сказали, был почти удовлетворен и потому с обычною мягкостью манер уклонился от говоривших и обратил внимание на другой круг стоящих, из которых многие были ему знакомы. Между ними Иван Григорьевич с особенным вниманием и особенно приятной улыбкой пожал руку человека лет около сорока, в отличном черном фраке и великолепном белье с большими брильянтовыми запонками на груди.
— Извините, нескромность. У кого это вы в ложе? спросил этот, по-видимому, богатый и влиятельный человек, отвечая пожатию Ивана Григорьича.
— В своей! — ответил Иван Григорьич: — Ко мне приехала на зиму кузина с дочерью, и я абонировался для них.
— Так эта прелестная девушка ваша племянница? — спросил говоривший: — поздравляю! — добавил он.
— Да, это дочь моей кузины, — весьма довольный похвалой, еще приятнее улыбаясь сказал Иван Григорьич. — Если вы дадите себе труд зайти к нам в ложу — я с удовольствием готов вас представить дамам, — прибавил он.
— Очень буду рад, — сказал знакомый: — я люблю все изящное, а такой изящной головки не скоро встретишь. Вы мне доставите большое удовольствие.
— Очень рад слышать такой отзыв от такого знатока изящного, — сказал Иван Григорьич. — Так пойдем, если угодно, — и он пошел на верх, сопровождаемый своим знакомым.
Знакомый, сопровождавший Ивана Григорьича, прозывался Елабужский, звали его Дмитрий Дмитричем. По происхождению был он дворянином и тамбовским помещиком — но, кажется, незначительным, служил в министерстве ** и заведовал делами какого-то комитета, в свою очередь заведовавшего какими-то особыми капиталами, до которых никому не было дела. Место это было не хлопотливо, не представляло никаких особых выгод — но считалось почетным; Елабужский только и принял его на этом основании. Дмитрий Дмитрич, по свойствам и по склонностям своим, должен бы был принадлежать непременно к гражданам города Сибариса, жители которого славились склонностью к пирам, расточительности и лени, а не заимствовать свое прозвище от прикамского города Елабуги, жители коего известны только хлебной торговлей и склонностью к разведению лука, — хотя некоторые проницательные люди после некоторого события, о котором будет речь в конце, и говорили, что Елабужский был собственно не русский человек, как бы следовало думать, судя по фамилии, а происходил из западных губерний и должен бы был именоваться Иелябусским. Да, Дмитрий Дмитрич Елабужский был сибарит и известен был за такового всему Петербургу, не исключая и высшего начальства. Должностью он, по-видимому, мало занимался, приезжал в присутствие редко, оставался там недолго, и если работал, то это было известно его секретарю, который часто являлся к нему на дом; это отношение к делу тоже было известно начальству, хотя оно при всех ревизиях, к общему удивлению, находило дела и суммы в отличном порядке, из чего вынесло убеждение о необыкновенной способности Елабужского работать быстро и Дельно. Затем, Дмитрий Дмитрич предавался всецело удовольствиям. Он был вдов, и его первая жена-красавица умерла от несчастных родов, поэтому его холостая квартира имела всю обстановку семейного человека и была отделана великолепно. Небольшими обедами, которые Елабужский задавал по пятницам наиболее близким и нужным людям, мог бы позавидовать Лукулл, но особенно славились его ужины по понедельникам, куда зазывалась лучшая молодежь после театра. Разливное море тончайших вин, превосходные сигары, милейшее общество, иногда дополняемое участием каких-нибудь знаменитых артистов и артисток, и все это скрашенное самым внимательным гостеприимством хозяина — делали эти ужины одним из самых лучших удовольствий Петербурга. Вся молодежь дорожила возможностью попасть на них, и кто попадал, тот уже никогда не пропускал, но попасть было не легко: приглашался только цвет молодежи и особенно молодежи чем-либо замечательной. Затем Дмитрий Дмитрич (его по фамилии редко и называли — так он был популярен) вел огромную игру — но ошибется тог, кто подумает, что он завлекал молодежь ужинами для того, чтобы обыгрывать. Напротив, на его ужинах совсем не играли: все было посвящено удовольствию игривой и веселой болтовни, смакованию тонких вин, а иногда и легкому подпитию; оргий — у такого порядочного и уже немолодого человека — не было и тени. Играл Дмитрий Дмитрич в клубе и в домах только с несколькими денежными тузами, и играл по огромной. И играющие с ним были в восторге от его снисходительно любезной, спокойной, умной и, разумеется, вполне честной игры. Особенно любил его игру, а вследствие того и самого Елабужского, известный в то время богач, больной, редко выезжающий, циник и брюзга Савичев; когда ему приятели, завидовавшие влиянию Елабужского, говорили, что Дмитрий Дмитрич играл лучше, осторожнее Савичева и постоянно выигрывал, то Савичев отвечал, что ему приятнее проигрывать Елабужскому, чем выигрывать с других. На какие суммы жил Дмитрий Дмитрич, вел игру и задавал ужины — было покрыто глубочайшим мраком неизвестности. Имение, как слышно, было у Дмитрия Дмитрича небольшое, жалованье не особенно значительное, играл Елабужский не всегда счастливо, а должен был проживать кучу денег. Скептики заикались насчет целости тех капиталов, до которых никому не было дела, но капиталы эти находились в распоряжении всего комитета и при всех внезапных ревизиях (а их делали довольно-таки часто) все находилось в отличном порядке. А между тем деньги как будто из какого-то неиссякаемого родника лились у Дмитрия. Дмитрича, но они у него не задерживались. Он не употреблял их на приобретение имения, ценных бумаг, словом — на скоп. Точно также широкое и изящное гостеприимство, великолепные обеды и ужины не делались для каких-либо особых целей. Дмитрий Дмитрич не заискивал у начальства, не гонялся за почестями; он был сибарита: он любил отличное вино для питья, тонкую еду для еды, общество для веселой беседы, игру для сильных ощущении. С утонченностью истинного эпикурейца, он все это любил не только для себя — но наслаждался доставлением этих удовольствий тем, кто умел понимать их, и от этого никто не находил такого внимания к своим вкусам, такого искреннего радушие и широкого гостеприимства, как у Дмитрия Дмитрича. Откуда взялось в небогатом тамбовском помещике это неудержимое стремление к изящной роскоши и тонкому самоуслаждению — это остается тайной его покойной матери, полной и добродушной тамбовской помещицы, и воспитательного значения общественной среды и тогдашнего времени. Впрочем, если припомнить другого, еще менее богатого дворянина — Потемкина, который, попав «в авантаж», почувствовал склонность играть от скуки пересыпанием драгоценных камней, то увидим, что в российской истории примеры необычайных прихотей уже бывали и до времен Елабужского. Прибавим к этому, что Дмитрий Дмитрич имел весьма приятную наружность. Он был высокого роста; тонкие, уже редеющие волосы на голове слегка вились, лицо правильное, без резких очертаний, было приятно и всегда как бы благосклонно; держался он прямо, манеры имел привлекательные. Но, несмотря на все эти мягкие и приятные черты и приемы, нельзя было сказать, чтобы в натуре Дмитрия Дмитрича преобладал мед и нежность. Напротив, сквозь всю эту мягкость и приятность, в нём просвечивал человек с характером нешуточным, а иногда, взглянув на него врасплох, когда он возвращался домой с игры или оставался один после ухода веселых и не только польщенных, но прельщенных гостей, какая-то темная мысль, казалось, бороздила его лоб, или он улыбался горькой и устало-печальной улыбкой.
— Кузина моя, говорил Иван Григорьич в коридоре идущему с ним Дмитрию Дмитричу — вдова чиновника Шершанова и приехала сюда по делам; на имение, оставшееся от мужа, наложено запрещение и падает взыскание; он служил по вашему ведомству.
— Что вы мне не сказали этого давно: я бы, может быть, мог быть полезен вашей кузине, — сказал Елабужский. — Пришлите мне коротенькую записочку в чём дело.
— Ах! и я, и кузина будем очень благодарны, — сказал Иван Григорьич. — Кстати же, скоро должен быть представлен доклад по нём министру.
—Кем? — спросил Дмитрий Дмитрич.
— Овсецовым: это по его департаменту.
— Тем лучше: он свой человек, — заметил Елабужский.
При этих словах Иван Григорьич ввел Дмитрия Дмитрича в свою ложу и представил его дамам, прибавив кстати, что Дмитрий Дмитрич служит в том же ведомстве, где служил и покойный Николай Никандрыч (Шершанов), и обещал свое содействие по делу Анны Павловны.
Анна Павловна с истинно провинциальною наивностью и врожденной чувствительностью, сначала чуть не со слезами на глазах начала благодарить Елабужского, а потом принялась было угощать его подробнейшим изложением дела и доказательствами полной невинности покойного Николая Никандрыча, по Дмитрий Дмитрич, вежливо прервав ее, заметил, что об этом обещал уже дать записку Иван Григорьич, и ловко повернул разговор на более приятный предмет, обращаясь преимущественно к Елизавете Николаевне.
Через десять минут Елабужский ушел, испросив позволение лично сообщить Анне Павловне о последствиях своего вмешательства, пожал руку Ивану Григорьичу и Григорию Иванычу, пригласив последнего заехать к нему когда-нибудь после оперы поужинать с молодыми людьми, которые у него собираются и кстати познакомиться с кружком, в который вскоре вероятно вступит, —и произвел на всех самое приятное впечатление.
— Этот милейший господин, — сказал по уходе Елабужского Иван Григорьич, — проживает в год тысяч пятьдесят или сто, ни у кого и ни в ком не ищет и всем доставляет удовольствие: поэтому, для него сделают все возможное.
— Что же, он богач? — спросила Анна Павловна.
— О, нет! он имеет меньше каждого из нас — отвечал Иван Григорьич.
— Так получает огромное содержание? — продолжала выспрашивать Анна Павловна.
— Да, порядочное. На наем квартиры станет.
— Знать, выгодное место, — понизив голос заметила кузина.
— Не приносит ни копейки, — улыбаясь говорил Иван Григорьич.
— Так что же, у него волшебный талисман, что ли, какой есть? уже с некоторым нетерпением и весьма раздражительным любопытством, спросила Анна Павловна.
— Вероятно, — отвечал Иван Григорьич, — ибо во всем Петербурге едва ли найдется человек, который бы решил, откуда Дмитрий Дмитрич проживает сотни тысяч!
Эффект был полный. Дмитрий Дмитрич Елабужский остался в воображении дам не только как приятнейший, обязательнейший и роскошно-изящный господин, но и как таинственная личность. Правда, Гриша попытался было несколько разъяснить эту таинственность намеком на целость особенных капиталов, но Иван Григорьич осадил его, сказав, что в нелепости таких догадок не сомневаются уже и враги Елабужского.
- ↑ О юность — весна жизни!
