Вскользь: Без корня (Жаботинский)
См. также одноимённые страницы.
Вскользь: Без корня
Справа от нашей дачи летняя колония для польских девочек, а слева — для еврейских. Из-за деревьев ни тех, ни других не видать, только слышны голоса. Надо сознаться, что слева шуму больше; но я против этого ничего не имею. Говорят, евреи слишком крикливый народ, надо, мол, потише, соседи слышат. Но, по моему, не беда. Пусть слышат.
Беда, мне кажется, в другом. Иногда вечером, около 8 часов, справа тихо доносится пение польских девочек; сначала издалека, потом постепенно ближе. Это процессия. Сквозь щели забора и просветы акаций, можно разобрать, что идут они вокруг сада парами, сложив руки молитвенно; и поют они, слышно, по-польски хвалу Мириам из Назарета. Постепенно процессия удаляется, пение затихает, и ничего не слыхать больше с дачи направо, кроме серебристого лепета кузнечиков, что по своему славят бледнеющий закат.
Я сижу на террасе и гляжу долго в ту сторону, где замолкла польская песнь о Марии. Так тихо, что вспоминаются стихи Мицкевича: «Так тихо, что расслышал бы зов с Литвы»…Но разве не чуется в этом зов из далёкой отчизны этих девочек, разве не звучит ещё в воздухе невидимая гармоническая нить, сплетающая побеги с сочными корнями, со старой Польшей, со старой польщизной, со старою верой?
Потом я перехожу налево и тоже слушаю. Там тоже поют. Слов я сначала не могу разобрать, но уже ясно, что поют на великорусском языке — только буква р не выходит. Эти девочки тоже не стоят на месте; через минуту я уже разбираю слова. Слова, с вашего позволения, такие:
«Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращение.
Глупец, зачем он не напился?
Тогда бы не было сомнения!»
И затем, с вашего позволения, припев:
«Так наливай сосед соседу,
Сосед соседу наливай.
Вино, вино…»
Любопытная песня. С педагогической точки зрения можно против неё многое возразить, — но как раз в этом отношении я бы взял её под защиту. Русским и польским детям, пожалуй, и не следует петь о вине: чего доброго, ещё в серьёз примут. Славяне — бедовое племя по этой части. Но еврейские девочки на даче, поющие гимн зелёному змию — Господи! Что может быть невиннее? Всё равно, как если бы они пели про царя Фарнака Понтийского. Нечто далёкое, расплывчатое, не дающее сердцу никаких осязаемых образов. Что они знают о вине? Если бы собрать их отцов и посадить за стол, эти почтённые евреи все вместе не одолели бы трёх бутылок пива. И потом, возвращаясь домой, каждый предусмотрительно кричал бы ещё издали жене: — Двоша! Убери посуду: я, может быть, пьян. И кричал бы он это на жаргоне; на великолепном, сочном, забористом волынском или бессарабском жаргоне, на котором так хорошо звучит то самое гортанное р…
Право, я ничего не имею против русских песен. Музыкально, впрочем, они мне не нравятся, но это дело вкуса. Однако я всё-таки невольно спрашиваю себя: разве мало таких песен, в которых гортанное р было бы вполне уместно? Сколько угодно и на все тона жизни, от самого горя до самой радости. Вот сидит мама над ребёнком. «Спи, моё дитя, моя утеха, mein kaddisch einer, lulinke-lu-lu». Над кроваткой сидит мама, поёт и плачет. Ты когда-нибудь поймёшь, что ей думалось в эту минуту. Твой татэ в Америке — ты ещё маленький, спи себе пока! Что такое Америка? Это такой рай. Там и по будням едят белый хлеб. Я тебе там буду варить суп. Он пришлёт двадцать долларов и свой портрет, и — leben soll er! — возмёт нас туда. И схватит тебя целовать, и будет кричать от радости; а я буду стоять и смотреть и потихоньку плакать…
Или другая. Из той же Америки сын шлёт старой матери письмо. «Чего бы я только не отдал, чтобы еще раз посмотреть на тебя, моя старая, верная мама». Но нельзя. «Не легко мне написать: мама, я к тебе не приеду. Лея не пускает. Боится призыва, и моя малютка, моя Двойра, удерживает меня ручёнками… Если бы ты слышала, как она говорит, если бы видела, как она показывает большим пальчиком на бабушкин портрет! А мой старший сын, мой Саня, уже работает; у него золотые руки. Мойшеле говорит уже Moideani, Ханочку ты бы не узнала. Вспоминаешь ли ты о них?»…"Прощай. На пятидесятницу у нас Johrzeit: скажи тогда отцу, что я шлю ему привет".
Впрочем, это всё грустные, а на той даче справа, любят, очевидно, песенки повеселее. Можно и повеселее. Конечно, еврейское веселие несколько иное: «Когда цедят из меня кровь, и мучают меня по капле, что я делаю? Я смеюсь над моими мучителями и пляшу, а freilich’s!» — Что это за веселье? — поморщатся на той даче: — в нём чувствуется горечь, оно не для детей. Ошибаетесь. Смотря по тому, для чьих детей. Берегитесь, как бы не забыли ваши девочки совсем о горечи, пропитавшей даже самое веселье из народа! Потому что многие уже забыли…
Впрочем, есть и веселье чистое, без горечи. Правда, только раз в году: в праздник, именуемый «Радостью Торы», когда сам Бог ликует у себя на вышке. Раз в год не грех всё позабыть. «Брайна!», кричит еврей своей жене: «сегодня Радость Торы, радость Торы на целом свете. Дай мне новую капоту: я хочу её надеть. А тебе я говорю, что всё ерунда, всё пустяки, пока человек держится на ногах». И того больше: в этот день появляется на сцену даже вино. «Пейте! Сам ребе велел пить!». Помнит ли кто ещё из нашего непомнящего поколения это удалое freilich’s, безумную, беззаветную, нервную, пьяную присядку? Собственно, по закону, в этот праздник, да ещё в Пурим, полагается пить, пока не перестанешь различать Амана от Мардохея. Деды так и делали; внуки уже так не делают. Но всё равно: вот вам и вино и вращение земли вокруг Коперника: Mein Liebchen was willst du noch mehr?
Я говорю не специально об этой даче направо — собственно, я к ней только так придрался, для начала, и совсем не хочу её обижать. Повсюду так. У русских, у польских, у немецких детей есть родной быт, полный интимной, уютной прелести, есть традиции, формирующие, скрепляющие характер, есть прекрасные праздники, ёлка и Пасха, на которых потом, через сорок лет ласково будет останавливаться память. У еврейских детей в прежних поколениях это всё тоже было: особый лад жизни, красивый, как всё, что исторически сложилось и утрамбовалось, прекрасная невеста — суббота в огнях благословлённых свечек, белый седер Пасхи, весёлый сладкий Пурим с его трещётками, праздник Кущей, когда сами строили шалаш и после в нём обедали. В каждом часе дня было что — то характерное, быт и предание были в каждом кушании за столом. Хедер был грязен и меламед дрался, но Библия, всё-таки врезывалась в память и сознание; в синагоге было душно и скучно, а всё-таки несколько напевов оседали в душе на всю жизнь, как песня матери. Что же осело и что же осядет в голой порожней душе теперешних поколений? Где родное, где бытовое? Старый еврейский быт тщательно выметён отовсюду, начиная с лучшей комнаты, где в канун субботы уже не благословляет свечей, и кончая кухней, где уже нарочно не варят фаршированной щуки и нарочно обходятся без луку, потому что не ловко. Где праздники? Кто у этого поколения видел настоящий седер, кто ел в шалаше, у кого дрогнет душа от знакомой синагогальной мелодии? Мелодии… Вот их мелодия:
«Так наливай сосед соседу,
Сосед соседу…»
Юркий, прыткий, торопливый народец. Вечно ему хочется всех обогнать и всюду раньше поспеть. Упразднил и ликвидировал всё: и быт, и обряды, и традиции, — между тем, как из соседей никто ещё вокруг ничего не ликвидировал, ничего не отменил. И осталось торопливое племя санкюлотом среди имущих, Иваном Непомнящим среди аристократов, без корня, без своей гордости, без точки опоры внутри себя.
Картавьте русские песни, бедные девочки. Сама истина картавит вашими устами: картавит, что песня не та и язык не тот, и всё детство не то.
Примечания
- ↑ Опубликовано 2 июля 1910 года под псевдонимом ALTALENA в газете «Одесские Новости».