Не предавая очей сну, сидѣл я в темную ночь и говорилъ своему сердцу: О, родникъ жемчужинъ тайны! Отчего забылъ пѣсни соловей цвѣтника твоего? Отчего замолкъ попугай твоего краснорѣчiя?
Отчего сталось, что запалъ путь твоей поэзiи? Отчего сталось, что гонецъ мечтанiй твоихъ остановился?
Взгляни кругомъ — наступила весна, и всѣ растенiя красуются юною прелестью, словно дѣвы! Берега ручейковъ, бѣгущих по лугу, подернулись фiалками. Огнистыя почки розы вспыхнули въ цвѣтникахъ. Степь изукрашена какъ невѣста: угорье, мнится, собрало всѣ цвѣты в полу свою, чтобы осыпать ее ими, как драгоцѣнными камнями.
Въ невозмутимомъ величiи, въ коронѣ цвѣтовъ, как царь, возвышается дерево посреди сада, а лилiя и ясминъ, будто вельможи, пьютъ въ честь его росу изъ чашечекъ тюльпана.
Лугъ до того ярко блещетъ ясминами, что отъ взора на него помутились очи упоеннаго нарциса. Привѣтливый соловей несет въ дар гостю листикъ розы.
Готово облако обрызнуть цвѣтникъ дождемъ, а вѣтерокъ — отдать ему свое благоуханiе.
Сладко поютъ птички: красавица-зелень, прогляни изъ-подъ фаты праха!
Все живое знакомо съ каким-нибудь художествомъ — отъ каждаго есть приношенiе на торжищѣ природы.
Одно величается красотою или плѣнительными взорами, другое — стенанiемъ выражаетъ любовь свою. Все теперь наслаждается и веселится, распростившись съ печалью.
Все, кромѣ тебя, сердце мое. Не участникъ ты в общей радости и восторгѣ; не просыпаешься ты изъ безмолвiя.
И въ глубинѣ твоей, нѣтъ ни къ чему склонности, нѣтъ ни къ кому любви. Далеко ты отъ страсти к славѣ и отъ мечты поэзiи.
Развѣ ты не то самое сердце, что погружалось въ море мыслей, на ловлю стиховъ, подобныхъ жемчужинамъ царскимъ, и дарило цѣлыя нити ихъ, въ украшенiе тысячамъ игривыхъ выраженiй, будто красавицамъ?
Откуда же теперь печаль твоя? Не знаю. Для чего теперь ты стенаешь и сокрушаешься, какъ плакальшица похоронная?
Отвѣчало на это сердце: Товарищъ моего одиночества, оставь меня теперь самому себѣ.
Еслибъ я, наравнѣ с красавицами луга, не вѣдало, что за вешнимъ вѣтеркомъ дуют вихри осеннiе — о, тогда я препоясало бы мечемъ слова станъ наѣздника поэзiи на славную битву; но мнѣ знакомо вѣроломство судьбы и жестокость этой измѣнницы. Я предвижу конецъ мой.
Безумна птица, которая, однажды увидѣвъ сѣть своими глазами, для зерна вновь летит на опасность!
Что такое громъ славы, что такое хвала за доблести, как не отклики звуковъ внутри этого коловратнаго свода! Не говори мнѣ о поэзiи! Я не знаю, чѣмъ это небо награждаетъ своихъ поклонниковъ.
Развѣ ты, чуждый мiру, не слыхалъ о Пушкинѣ, о главѣ собора поэтовъ? О томъ Пушкинѣ, которому стократно гремѣла хвала со всѣх концов свѣта за его игриво текущiя пѣснопѣнiя! О томъ Пушкинѣ, отъ котораго бумага жаждала потерять свою бѣлизну, лишь бы его перо рисовало черты на лицѣ ея!
Въ мечтанiяхъ его, какъ въ движенiи павлина, являлись тысячи радужныхъ отливовъ словесности.
Ломоносовъ красотами генiя украсилъ обитель поэзiи — мечта Пушкина водворилась въ ней. Державинъ завоевалъ державу поэзiи, но властелиномъ ея Пушкинъ былъ избранъ свыше.
Карамзинъ наполнилъ чашу виномъ знанiя — Пушкинъ выпилъ вино этой полной чаши. Разошлась слава его по Европѣ, как могущество царское, отъ Китая до Татарiи.
Свѣтлотою ума былъ онъ любимцемъ сѣвера, такъ какъ взоръ молодой луны драгоцѣненъ востоку.
Такого остроумнаго, такого даровитаго сына не рождали доселѣ четыре матери отъ семи отцовъ (т. е. стихiи и семь небесъ).
Съ удивленiем теперь внимай мнѣ: эти родители не устыдились быть къ нему жестокосерды.
Прицѣлились въ него смертной стрѣлой. Исторгли корень его бытiя. Черная туча, по волѣ ихъ, одною градиною побила плодъ его жизни. Грозный вѣтер гибели потушилъ свѣтильникъ его души. Какъ тюрьма, стало мрачно его тѣло.
Старый садовникъ — свѣтъ пересѣкъ его станъ безжалостною сѣкирою, как юную вѣтку своего цвѣтника.
Глава его, въ которой таился кладъ ума, волей змѣенравнаго рока стала виталищемъ змѣй. Изъ сердца, подобнаго розѣ, въ которой пѣлъ соловей его генiя, растутъ теперь тернiя. Будто птица изъ гнѣзда, упорхнула душа его — и всѣ, старъ и младъ, сдружились съ горестью. Россiя въ скорби и воздыханiи восклицаетъ по немъ: Убитый злодѣйской рукою разбойника — мiра!
И такъ, не спасъ тебя, отъ оковъ колдовства этой старой волшебницы — судьбы, талисманъ твой! Удалился ты отъ земныхъ друзей своихъ — да будетъ же тебѣ въ небѣ другомъ милосердiе Божiе! Бахчисарайскiй фонтанъ шлетъ тебѣ, съ весеннимъ зефиромъ, благоуханiе двухъ розъ твоихъ. Сѣдовласый старецъ — Кавказъ отвѣчаетъ на пѣснопѣнiи твои стономъ въ стихахъ Сабухiя.[1]
