Не предавая очей сну, сидел я в темную ночь и говорил своему сердцу: О, родник жемчужин тайны! Отчего забыл песни соловей цветника твоего? Отчего замолк попугай твоего красноречия?
Отчего сталось, что запал путь твоей поэзии? Отчего сталось, что гонец мечтаний твоих остановился?
Взгляни кругом — наступила весна, и все растения красуются юною прелестью, словно девы! Берега ручейков, бегущих по лугу, подернулись фиалками. Огнистые почки розы вспыхнули в цветниках. Степь изукрашена как невеста: угорье, мнится, собрало все цветы в полу свою, чтобы осыпать ее ими, как драгоценными камнями.
В невозмутимом величии, в короне цветов, как царь, возвышается дерево посреди сада, а лилия и ясмин, будто вельможи, пьют в честь его росу из чашечек тюльпана.
Луг до того ярко блещет ясминами, что от взора на него помутились очи упоенного нарциса. Приветливый соловей несет в дар гостю листик розы.
Готово облако обрызнуть цветник дождем, а ветерок — отдать ему свое благоухание.
Сладко поют птички: красавица-зелень, прогляни из-под фаты праха!
Все живое знакомо с каким-нибудь художеством — от каждого есть приношение на торжище природы.
Одно величается красотою или пленительными взорами, другое — стенанием выражает любовь свою. Все теперь наслаждается и веселится, распростившись с печалью.
Все, кроме тебя, сердце мое. Не участник ты в общей радости и восторге; не просыпаешься ты из безмолвия.
И в глубине твоей, нет ни к чему склонности, нет ни к кому любви. Далеко ты от страсти к славе и от мечты поэзии.
Разве ты не то самое сердце, что погружалось в море мыслей, на ловлю стихов, подобных жемчужинам царским, и дарило целые нити их, в украшение тысячам игривых выражений, будто красавицам?
Откуда же теперь печаль твоя? Не знаю. Для чего теперь ты стенаешь и сокрушаешься, как плакальшица похоронная?
Отвечало на это сердце: Товарищ моего одиночества, оставь меня теперь самому себе.
Еслиб я, наравне с красавицами луга, не ведало, что за вешним ветерком дуют вихри осенние — о, тогда я препоясало бы мечем слова стан наездника поэзии на славную битву; но мне знакомо вероломство судьбы и жестокость этой изменницы. Я предвижу конец мой.
Безумна птица, которая, однажды увидев сеть своими глазами, для зерна вновь летит на опасность!
Что такое гром славы, что такое хвала за доблести, как не отклики звуков внутри этого коловратного свода! Не говори мне о поэзии! Я не знаю, чем это небо награждает своих поклонников.
Разве ты, чуждый миру, не слыхал о Пушкине, о главе собора поэтов? О том Пушкине, которому стократно гремела хвала со всех концов света за его игриво текущие песнопения! О том Пушкине, от которого бумага жаждала потерять свою белизну, лишь бы его перо рисовало черты на лице ее!
В мечтаниях его, как в движении павлина, являлись тысячи радужных отливов словесности.
Ломоносов красотами гения украсил обитель поэзии — мечта Пушкина водворилась в ней. Державин завоевал державу поэзии, но властелином ее Пушкин был избран свыше.
Карамзин наполнил чашу вином знания — Пушкин выпил вино этой полной чаши. Разошлась слава его по Европе, как могущество царское, от Китая до Татарии.
Светлотою ума был он любимцем севера, так как взор молодой луны драгоценен востоку.
Такого остроумного, такого даровитого сына не рождали доселе четыре матери от семи отцов (т. е. стихии и семь небес).
С удивлением теперь внимай мне: эти родители не устыдились быть к нему жестокосерды.
Прицелились в него смертной стрелой. Исторгли корень его бытия. Черная туча, по воле их, одною градиною побила плод его жизни. Грозный ветер гибели потушил светильник его души. Как тюрьма, стало мрачно его тело.
Старый садовник — свет пересек его стан безжалостною секирою, как юную ветку своего цветника.
Глава его, в которой таился клад ума, волей змеенравного рока стала виталищем змей. Из сердца, подобного розе, в которой пел соловей его гения, растут теперь тернии. Будто птица из гнезда, упорхнула душа его — и все, стар и млад, сдружились с горестью. Россия в скорби и воздыхании восклицает по нем: Убитый злодейской рукой разбойника — мира!
И так, не спас тебя, от оков колдовства этой старой волшебницы — судьбы, талисман твой! Удалился ты от земных друзей своих — да будет же тебе в небе другом милосердие Божие! Бахчисарайский фонтан шлет тебе, с весенним зефиром, благоухание двух роз твоих. Седовласый старец — Кавказ отвечает на песнопении твои стоном в стихах Сабухия[1].
