В два или три перехода отошла армия от Малоярославца к полотняным заводам. Она шла во всем своем составе, за исключением наблюдательных отрядов, к стороне неприятеля. Последний переход к заводам был из числа самых трудных и тяжелых: погода была мрачная, с дождем и сильным холодным ветром; пришлось идти очень темной ночью по проселочной дороге, между кустарников и лоз, где находились глубокие выбоины и колеи, в которых беспрестанно заседали орудия и ящики; дороги поправляли по возможности фашинами, а потому люди находились почти в беспрерывной работе, да, кроме того, помогали вытаскивать завязшие орудия, что, при темноте, дожде и грязи, было очень утомительно и неприятно; остановки были беспрестанные: пройдут саженей двадцать, много пятьдесят, орудие завязнет, а покуда его вытаскивают, прочие стоят. Мне невозможно было сидеть на орудии, потому что ветер пронизывал насквозь, а сам я был мокр с ног до головы. Даже походить, чтобы согреться, было трудно, до того дорога была узка и грязна. Шел я с четырьмя орудиями при полку, отдельно от своих офицеров, и так как при полку находился недолго и не имел коротко знакомых, то был один и очень скучал. А тут еще вот что случилось. Однажды, только что я присел на орудие, как кто-то объезжает верхом и спрашивает меня: «Зачем стоит артиллерия?» — Я с сердцем отвечал: «Да впереди стоят!» — «Где офицер?» — «Я офицер». — «А, офицер! так вот отчего остановка: офицеры только спят на орудиях, а за делом не смотрят… извольте идти за мной!» Было очень темно, но по голосу я узнал генерала Дохтурова, да и свита его начала подъезжать, теснившаяся поодиночке сзади. Дохтуров продолжал: «Давно я собираюсь наказать и накажу примерно. Ночью ни одного офицера не видно при орудиях, все спят, а за делом не смотрят, нужно непременно наказать и примерно». Я прошел за ним порядочное пространство, потом подумал: дело плохо; особенного, конечно, ничего не будет, но дня три продержит под арестом при корпусной квартире, что не слишком приятно. Да что же, думаю, не только не спросил фамилии, но даже не справился какой я роты, а темнота страшная… Сначала немного отстал, а потом отскочил с дороги и спрятался в кустах. Дохтуров твердил всё одно и тоже: «Нужно, нужно наказать, непременно нужно, для примера другим». Я оставался в кустах, до тех пор пока не стало слышно слов Дохтурова, что накажет примерно. Мне даже стало смешно и тогда я возвратился к своему месту. Хотя переход был и небольшой, но шли мы очень долго. Пред рассветом пришли к полотняным заводам. Дождь шел всю ночь, а когда остановились, то пошел еще сильнее. Отдохнув, собрались, отгадывали, куда и зачем идем; решили, однако ж, на том, что фельдмаршал не хочет пропустить французов на Калугу, а направляет их на Смоленскую дорогу, и если вздумает Наполеон пробиваться на Калужскую дорогу, то будет жестокое сражение. Толковали о трудном переходе: «Ну уж, говорили, переходец!» При этом я рассказал случившееся со мной и прибавил, что боюсь неприятных последствий. Офицеры смеялись и говорили: «Бог знает, что сделалось с нашим Дохтуровым: всю ночь ездил и кричал, чего за ним никогда не водилось, и многим досталось еще больше. А бояться нечего: он доволен, что ты ушел и тем избавил его от необходимости взыскивать, и вероятно после сам смеялся». Так думали у нас офицеры о доброте Дохтурова.
Дождь всё продолжал идти. Получен был приказ послать за приемкой, привезенных из Тулы, подков для лошадей. Досталось ехать мне. Долго ездил я по заводам; все от дождя попрятались, не у кого было ни о чем спросить, и, не добившись толку, я возвратился. Следуемое количество подков принял уже на походе.
Узнали наконец, что Наполеон поворотил на Смоленскую дорогу: значит струсил. Когда он ломился в Москву, то сам искал сражений, а теперь избегает и думает как бы убраться: значит дела его плохи. Мы всё еще полагали, что французы многочисленнее нас, но о расстройстве и слабости их армий уже догадывались. И тут же в своих умах решили неминуемую гибель французов.
Наконец выступила наша армия из полотняных заводов и шла по направлению к Вязьме, наперерез французам. Переходы были не слишком велики, но трудны. Часто шел дождь с порывистыми холодными ветрами, и повсюду была грязь. После сделанного мне замечания полковым командиром, я уже всегда оставался на ночь при своих орудиях, в первой линии; прочие же были во второй при своих полках. Поужинав вместе, шел я к своему месту и так как был один, то не делал для себя шалаша, а располагался под лафетом или зарядным ящиком. Для того, чтоб во время сна меня не прохватывал ветер, я приказывал выкапывать для себя яму по колена глубиной, настилать туда соломы или сена, а иногда и набрасывать еще сверху, и в этом логовище было тепло. Солдаты же под плохими навесами ложились плотно один подле другого, и тем поддерживали теплоту; холодом охватывало их только сверху. Но от сырости и теплоты завелись отвратительные насекомые не только у солдат, но и у офицеров, тем более, что все спали, почти не раздеваясь. Мы подшучивали и смеялись над тем, как солдаты истребляли насекомых над кострами, что, однако ж, делали денщики и с нашим бельем. Денщики полоскали его только в холодной воде без мыла, просушивали у огня на руках и подавали нам, не гладивши. Сено для лошадей доставали без затруднения, но немолоченные ржаные снопы, а особенно овсяные, предпочитали и старались преимущественно их доставать. Овса в зерне совсем не имели, и я даже не припомню, достали ли мы его хоть раз во время всего похода. Сухари и крупу имели для людей из полуфурков, которые на походе несколько раз пополнялись. Свежего хлеба ржаного, а тем более белого, совсем не видали. Говядину промышляли сами, и редко оставались без нее, как офицеры, так и солдаты. Водку подвозили и выдавали очень редко. Табаку не было почти совсем, и солдаты очень скучали без него. Мы, офицеры, хотя и дорогой ценой, но всё же доставали его от маркитантов, а для солдат это было уже тяжело. С табаком мешали разные листья, а иногда курили и одни капустные. Дать солдату за какую-нибудь услугу на трубочку табаку — считалось большой милостью. Поднимались с ночлегов до рассвета, шли большей частью днем, а на ночь делали привалы, но часто шли и ночью. При нашем корпусе шел полк милиции. Командир этого полка, старичок полковник, во время ночного похода к Вязьме, когда я только что собрался лечь на приготовленное место на лафете, подошел ко мне и сказал: «Ах, любезный артиллерист! позволь мне немного отдохнуть на твоем месте, я так изморился, что не могу сидеть на лошади». Я не только уступил ему свое место, но еще приказал двум солдатам идти по сторонам и поддерживать его, чтоб он не мог свалиться с лафета. Он услышал это приказание и был чрезвычайно мне благодарен. Я предложил ему и вперед приготовлять для него место, когда вздумает отдыхать. На последнем переходе до Вязьмы слышна была во весь день пушечная канонада, становившаяся по мере приближения к Вязьме, всё сильнее и сильнее. Мы, однако ж, двигались обыкновенным порядком и днем отдыхали. Говорили, что генерал Милорадович напал на французов, и так как выстрелы всё подавались вперед, то заключали из этого, что успех на нашей стороне. К вечеру над Вязьмой начали обозначаться дымные тучи, а потом и зарево. Когда, поздно уже, остановились недалеко от города, то пожар так усилился, что нас почти освещало. Наши войска под Вязьмой порядочно поколотили французов. От Вязьмы пошли по направлению к Ельне. Начались небольшие морозы и падал снег. Останавливались ночевать на снегу, и один раз во время остановки, снег выпал почти по колена. Устроили навесы со стороны ветра, устлали соломой, а впереди разложили костры и обогрелись. На следующий день продолжали путь к Ельне; почти весь день падал снег и была метель, но тут получили в первый раз квартиры, чему чрезвычайно обрадовались.
Напрасно обвиняют одних только французов за то, что они по дороге всё жгли и опустошали. Мы делали то же самое. Начиная от полотняных заводов, в Ельне, имели первые квартиры, оттуда до Красного изредка давали по одному или по два двора на артиллерийскую роту и два или три на полк, а больше становились на бивуаках. Армия останавливалась ночевать подле селений; в несколько минут от целых селений оставались лишь одни печи да столбы от клунь и сараев. Всё разносили, жерди и солому с крыш для навесов, избы разбирали на дрова и жгли целыми бревнами. Оставались целы только некоторые дома, занятые генералами и штабом. Летом нужны были только бивуаки и немного дров, чтобы варить пищу, а тут, всю холодную ночь нужно было греться и сушиться. Солдаты ложились спать, но долго не могли улежать. Прозябнувшие шли к огню, поправляли его и, погревшись, опять ложились. На место их вставали другие и делали то же самое, так что огни пылали целую ночь. То же делали и французы; забирали, что могли, из фуража и продовольствия, а селения разбирали, чтоб греться. Если мы имели некоторую выгоду против французов в продовольствии, зато они шли по большой дороге, которая была лучше и с исправными мостами. Нашим же, особенно артиллерии и обозам, труднее было тащиться проселком, по грязи, колеям и выбоинам. Приходилось часто поправлять дороги имеющимися фашинами, что очень затрудняло. Солдаты наши часто впрягали себя в орудия и ящики, чтоб помочь лошадям вытащить их. Для облегчения людей велено было ранцы привязывать к ящикам. Случалась в артиллерии ломка и порча. Пехота и кавалерия шли, хотя с трудом, но не имели остановок. Артиллерия начинала уже отставать от полков и приходила на ночлег после, случалось и довольно поздно.
Получив в Ельне квартиру, орудия свои я расставил подле на небольшой площадке, лошадей расставил на дворе, бывшем вроде постоялого, с навесами. Посредине двора люди разложили огни, расположились около них и варили пищу. Распорядившись таким образом, пошел я с квартирьером в избу. Изба была довольно большая и теплая. Там сидели два милиционные офицера: один пожилой, а другой молодой. Когда я вошел, то молодой сказал: «Квартира занята уже штаб-офицерами и вам нет в ней места». Я обратился к бывшему тут квартирьеру, фейерверкеру: «Как же это так, ты показываешь мне занятую уже квартиру?» — «Никак нет, ваше благородие, квартиру эту назначил именно для нас наш дивизионный свитский офицер такой-то». — «Когда так, то пусть идут люди и располагаются». — «Как же это так, — вскричал молодой милиционер, — вздумали располагаться вместе с солдатами, а еще артиллерийский офицер!» — Тут уже я разгорячился: «Слушайте, — говорю, — всё время я имел одну квартиру со своими солдатами под открытым небом и теперь должен с ними поделиться, да и для меня одного, верно, не отвели бы целого двора. Если вам стеснительно, то вот дверь — можете идти, куда угодно. Вас же, — сказал я, обратившись к старшему, — прошу занимать какое вам угодно место». Молодой человек вздумал было вооружаться, но старший его остановил, и они оба, несколько посидевши, ушли совсем.
Расположившись на квартире, я узнал, что по другую сторону площадки квартира штабс-капитана с офицерами, и я пошел к ним. Застал их за ужином и так как на другой день назначена была дневка, то и засиделся довольно долго. Возвратившись на свою квартиру, увидал несколько солдат у огней, лошадей, стоявших под навесом — что называется в роскоши, фуража было довольно. В избе огня не было. «Эй, говорю, давайте огня». На это отозвался незнакомый голос: «Кто там такой шумит?» — «Да ты, говорю, что за черт такой, что не узнаешь меня?» Неизвестный назвал себя. Это был капитан батарейной роты нашей бригады, занимавший за отсутствием бригадного командира его место. Подали огонь. Капитан лежал, поместившись на лавках, а офицеры его роты на полу. Я извинялся всякими способами, что не узнал его по голосу и потревожил, а он извинялся передо мной, что занял мою квартиру. — «Мои квартирьеры, — говорил он, — так распорядились, что для меня не нашли квартиры, и я принужден был остановиться на вашей». Тем дело и кончилось, но первые квартиры сделали на меня неприятное впечатление, по двум таким встретившимся обстоятельствам.
От Ельни продолжали наш поход тоже проселочными дорогами. Останавливались больше на бивуаках. Дожди и снег перестали идти, начало морозить. Морозы были небольшие, грязь окрепла; люди, идучи, согревались и было гораздо лучше и сноснее. Вставали мы обыкновенно до света. Пока вытянутся передние войска, что продолжалось полчаса и более, поджигали оставляемые бивуаки и грелись. Немного пройдя, наши офицеры подходили к запасному лафету, где в ящике были водка, сухари и холодная говядина. Так как мы привыкли уже согреваться водкой, то выпивали понемногу и закусывали. Как только открывали ящик, подходили к нам пехотные офицеры, всегда следившие за этим, угощать их было часто и в тягость, так как у самих часто лишнего не имелось. Днем останавливались для отдыха регулярно часа на два или и того менее; лошадям подбрасывали немного корма, а иногда и поили. Для себя же не успевали варить пищу с говядиной. Не помню, каким образом и где доставали мы малороссийского сала, крошили его в котел, наливали водой и — когда закипит — клали сухари, которые скоро разваривались, и этим мы часто питались. Случалось, что таким скорым способом мы не успевали поесть на месте, тогда денщики котелок несли на палке, и мы на походе уже доедали остальное. Вечером же всегда варили, как для себя, так и для солдат, пищу с говядиной.
Не доходя селения Ляхова, повстречали много французов, взятых там в плен, из отряда генерала Ожеро. Их провожали малороссийские казаки. Была оттепель, и снег перемешался с грязью. Французов гнали против нас стороной дороги и некоторые из них отставали. Казаки подгоняли их тупыми концами пик, так что пленные часто падали. Тут они не так гордо выглядывали, как с начала кампании, но так смирно, что нам было жаль на них смотреть.
Не могу припомнить, когда и где именно, подошли мы к какому-то постоялому двору или корчме. Впереди была небольшая речка, на ней исправляли мост. Мы остановились и поджидали, пока исправят. Около корчмы и моста стоял захваченный французский обоз и около сотни карет, колясок, брик и других экипажей. Между каретами и колясками было несколько богатых. У многих карет были дверцы отворены? и туда засматривали солдаты и офицеры. Полюбопытствовал посмотреть и я. В одной богатой карете сидело несколько молодых дам в бархатных и атласных салопах на собольих и лисьих мехах. Салопы были помяты, запачканы грязью и местами порваны. На головах дам были измятые уборы и платки, из-под них выбивались пряди нечесанных волос. По лицам видно было, что они несколько дней не умывались и выглядывали самым жалким образом. У меня случилось в шинели несколько солдатских сухарей, я достал один и показал одной даме, не думая, что она возьмет и станет есть его, а она почти выхватила его у меня из рук. Видно было, что дамы несколько дней не ели. Тогда я роздал им, бывшие со мной, сухари, и еще пошел за ними и набрал из мешка полный платок, раздал их уже всем дамам, сидевшим в каретах и колясках, которые были почти исключительно наполнены ими. Все они принимали сухари не только с признательностью, но как будто благодарили бога за такую милость, поднимая глаза кверху и складывая руки. Не могу сказать какого сорта были эти дамы, но почти все были молодые и хорошо одетые. Может быть, это были жены генералов и других знатных лиц, а может быть и какие-нибудь авантюристки, которых, как говорили, довольно тогда наехало из Франции в Москву.
Обходили Смоленск, остававшийся от нас в правой стороне. Распространились слухи, что идем к Красному, отрежем дорогу французам и не пустим их дальше из России. Как ни тяжелы и трудны были переходы, но всем казалось, что всё-таки тихо идем, и начали говорить, что нужно бы нашему фельдмаршалу помолодеть. Начались морозы, а накануне сражения был самый сильный, я полагаю, градусов до десяти. Но так как погода была тихая и ясная, то мы слабо чувствовали морозы и совершенно согревались у огней. В день сражения, 4 ноября, потеплело. Наш корпус подвигался к Красному по направлению выстрелов, подававшихся туда же. Мы только слышали выстрелы, но ничего не видали, хотя и остановились вблизи места сражения, недалеко от Красного; к тому же еще сделалось мглисто и туманно.
На другой день, 5-го числа, сделалось совсем тепло. Наш, генерала Дохтурова, корпус и еще несколько корпусов пошло в обход французов, к селению Доброму. Все были того мнения, что станем поперек большой дороги, французы непременно станут пробиваться, будет жаркое дело, и к этому готовились. Снегу выпало еще, так что местами было довольно глубоко. Прошли несколько селений. Беспрерывные выстрелы были слышны от нас с правой стороны. Всё пространство к Красному было покрыто мглой и дымом. Мы шли медленно и досадовали, что нас тихо ведут, а время было уже далеко за полдень. Наконец, пройдя небольшое селение, остановились на возвышенности. Шестой корпус шел в голове колонны, а впереди Московский и Псковский полки. При Псковском шли четыре орудия 12-й легкой роты, а при Московском мои четыре. На возвышенности колонны остановились, а мы с орудиями стали сбоку своих полков. Возвышенность склонялась к большой дороге, на ней видна была березовая посадка, и там во мгле, что-то двигалось и шевелилось. Подъехал к голове колонны генерал Тормозов и другие генералы с своими свитами, и образовалась порядочная группа. Туда же подошли как пехотные, так и артиллерийские офицеры и смотрели на дорогу, но, несмотря на близость ее, трудно было рассмотреть, что по ней двигалось. Приказали кричать «ура!». И только что прокричали, как со стороны дороги блеснул огонь и завизжало ядро, ударило впереди конной группы, подняло рикошетом снег и грязь и обдало ими всадников. Многие лошади стали на дыбы и попятились назад, а одна и совсем упала. С какого-то генерала свалилась шапка. К счастью, ядро хотя и было направлено в эту группу, однако никого не убило, а только одной лошади перебило ногу. Приказали выдвинуть наши восемь орудий вперед, немного левее колонны, и открыть огонь. Стреляли мы по дороге, направляя выстрелы на блеск огня от неприятельских выстрелов. При этом вот что случилось со мной. Несколько зарядов, принятых из парка под Малоярославцем, оказались испорченными, так что после слабого удара ядра падали недалеко от орудий и катились по снегу. «Что, думаю, если приедет наш неугомонный генерал Костенецкий? да он меня тут же смешает с грязью». И я боялся его больше, чем неприятельских ядер. К счастью Костенецкий не приехал, никто ничего не заметил и всё прошло для меня благополучно, но послужило уроком, как должны мы быть ко всему внимательными, особенно относительно зарядов. Неприятели вскоре замолкли. Стало вечереть и колонны пошли вперед по направлению к большой дороге. На ней увидели мы несколько тащившихся и валявшихся французов и много разного обоза, как военного, так и частного — разных экипажей, брик и повозок. Хотя строго было приказано солдатам не отходить от своих мест, однако, несмотря на это, многие из них там рылись. Подошел и я к одной бричке, открыл ее и оказалось, что вся она была наполнена фарфоровой посудой, принадлежащей какому-либо генералу или награбленной в Москве. Ударил я по фарфору палкой, которая была у меня в руке, раза два, сам не зная для чего, и пошел к своему месту. Немного пройдя по дороге назад, остановились мы подле селения, лицом к Орше.
Так как целый день находились мы в движении и готовились к сражению, да и орудия приказано было иметь очищенными и готовыми к бою, то и некогда было думать о фураже. Остановились поздно. Было мрачно, темно; начинал идти дождик. Нужно было ехать, наконец, за фуражом, что и пришлось на мою долю. Ехали сами не зная куда, придерживались направления пройденных днем селений, однако ж, фуража достали, но возвратились поздно. Возвращаться к армии было нетрудно: огни так блестели на бивуаках, что освещали нам дорогу. После трудного, целый день продолжавшегося, похода приятно было отдыхать у огней; и после сухарей, которыми пробавлялись целый день, каша с говядиной показалась роскошным блюдом. Поутру рано назначены были батальон Московского полка, отряд кавалерии и мои четыре орудия идти к стороне Днепра забирать французов, разбревшихся по лугам, кустам и болотам. Погода была туманная и мрачная с небольшим дождем. Дорога была узкая и самая дурная: по лугам и болотам. Пехота шла хотя тихо, но без остановки; мне было очень трудно тащиться с орудиями. Одна часть кавалерии ехала с нами, а другая малыми отрядами по сторонам. Забирали шатавшихся французов по нескольку человек вместе. Шли довольно долго и остановились при какой-то маленькой деревушке, посреди лугов и кустов. Пленных загоняли в огороды, тут же находившиеся. Сгоняли их со всех сторон, так что к вечеру накопилось тысяч до двух. Большая часть из них была без оружия, в разных мундирах, и пеших, и конных. Обмундировка на них была хотя и прочная, но тонкая и плохо могла укрывать их от ненастной погоды. Для лета она была удобнее и легче нашей, но в это время наша грубая была более кстати. Все они вообще имели жалкий вид. Не знаю, давали ли им чего-нибудь поесть. Для своих лошадей с трудом достали мы сена, но такого черного и порченного, что лошади почти его не ели и были голодны во весь день. Поздно вечером пошли обратно к своим местам. Пехота ушла вперед, а я со своими орудиями отстал. Кавалерия оставалась при пленных. В темноте и по грязи шли с большим трудом почти всю ночь.
