Книга седьмая. Сожжение сует
правитьI
правитьПрошло более года с тех пор, как Бельтраффио поступил послушником в обитель Сан-Марко.
Однажды, после полудня, в конце карнавала тысяча четыреста девяносто шестого года, Джироламо Савонарола, сидя за рабочим столом в своей келье, записывал недавно бывшее ему от Бога видение Двух Крестов над городом Римом: черного в смертоносном вихре, с надписью: Крест Гнева Господня, и сияющего в лазури, с надписью: Крест Милосердия Господня.
Он чувствовал усталость и лихорадочный озноб. Отложив перо, опустил голову на руки, закрыл глаза и стал припоминать то, что слышал в это утро о жизни папы Александра VI Борджа от смиренного фра Паоло, монаха, посланного в Рим для разведок и только что вернувшегося во Флоренцию.
Как видения Апокалипсиса, проносились перед ним чудовищные образы: багряный Бык из родословного щита Борджа, подобие древнего египетского Аписа, Золотой Телец, предносимый римскому первосвященнику, вместо кроткого Агнца Господня; бесстыдные игрища ночью, после пира в залах Ватикана, перед Святейшим Отцом, его родною дочерью и толпой кардиналов; прекрасная Джулия Фарнезе, юная наложница шестидесятилетнего папы, изображаемая на иконах в образе Матери Божьей; двое старших сыновей Александра, дон-Чезаре, кардинал Валенсии, и дон-Джованни, знаменосец римской церкви, ненавидящие друг друга до каинова братоубийства из-за нечистой похоти к сестре своей Лукреции.
И Джироламо содрогнулся, вспомнив то, о чем фра Паоло едва осмелился шепнуть ему на ухо — кровосмесительную похоть отца к дочери, старого папы к мадонне Лукреции.
— Нет, нет, видит Бог, не верю — клевета… этого быть не может! — повторял он и втайне чувствовал, что все может быть в страшном гнезде Борджа.
Холодный пот выступил на лбу монаха. Он бросился на колени пред Распятием.
Раздался тихий стук в дверь кельи.
— Кто там?
— Я, отче!
Джироламо узнал по голосу помощника и верного друга своего, брата Доминико Буонвичини.
— Достопочтенный Ричардо Бекки, доверенный папы, испрашивает позволения говорить с тобой.
— Хорошо, пусть подождет. Пошли ко мне брата Сильвестро.
Сильвестро Маруффи был слабоумный монах, страдавший падучей. Джироламо считал его избранным сосудом благодати Божьей, любил и боялся, толкуя видения Сильвестро, по всем правилам утонченной схоластики великого Ангела Школы, Фомы Аквината, при помощи хитроумных доводов, логических посылок, энтимем, апофтегм и силлогизмов и находя пророческий смысл в том, что казалось другим бессмысленным лепетанием юродивого. Маруффи не выказывал уважения к своему настоятелю: нередко поносил его, ругал при всех, даже бил. Джироламо принимал обиды эти со смирением и слушался его во всем. Если народ флорентинский был во власти Джироламо, то он в свою очередь был в руках слабоумного Маруффи.
Войдя в келью, брат Сильвестро уселся на пол в углу и, почесывая красные голые ноги, замурлыкал однообразную песенку. Выражение тупое и унылое было на веснушчатом лице его с острым, как шило, носиком, отвислою нижнею губою и слезящимися глазами мутно-зеленого бутылочного цвета.
— Брат, — молвил Джироламо, — из Рима от папы приехал посол. Скажи, принять ли его и что ему ответить? Не было ли тебе какого видения или гласа?
Маруффи состроил шутовскую рожу, залаял собакою и захрюкал свиньею: он имел дар подражать в совершенстве голосам животных.
— Братец милый, — упрашивал его Савонарола, — будь добрым, молви словечко! Душа моя тоскует смертельно. Помолись Богу, да ниспошлет Он тебе духа пророческого…
Юродивый высунул язык; лицо его исказилось.
— Ну, чего ты, чего лезешь ко мне, свистун окаянный, перепел безмозглый, баранья твоя голова! У, чтоб тебе крысы нос отъели! — крикнул он с неожиданною злобою. — Сам заварил, сам и расхлебывай. Я тебе не пророк, не советчик!
Потом взглянул на Савонаролу исподлобья, вздохнул и продолжал другим, более тихим, ласковым голосом.
— Жалко мне тебя, братец, он, жалко глупенького!.. И почему ты знаешь, что видения мои от Бога, а не от дьявола?
Умолк, смежил веки, и лицо его сделалось неподвижным, как бы мертвым. Савонарола, думая, что это видение, — замер в благоговейном ожидании. Но Маруффи открыл глаза, медленно повернул голову, точно прислушиваясь, посмотрел в окно и с доброй, светлой, почти разумной улыбкой проговорил:
— Птички, слышишь, птички! Небось теперь и травка в поле, и желтые цветики. Эх, брат Джироламо, довольно ты здесь намутил, гордыню свою потешил, беса порадовал, — будет! Надо же и о Боге подумать. Пойдем-ка мы с тобой от мира окаянного в пустыню любезную.
И запел приятным тихим голосом, покачиваясь:
В леса пойдем зеленые, В неведомый приют, Где бьют ключи студеные Да иволги поют. Вдруг вскочил — железные вериги звякнули — подбежал к Савонароле, схватил его за рук у и прошептал, как будто задыхаясь от ярости:
— Видел, видел, видел!.. У, чертов сын, ослиная твоя голова, чтоб тебе крысы нос отъели, — видел!..
— Говори, братец, говори же скорей…
— Огонь! Огонь! — произнес Маруффи.
— Ну, ну, что же далее?
— Огонь костра, — продолжал Сильвестро, — и в нем человека!..
— Кого? — спросил Джироламо.
Маруффи кивнул головой, но ответил не вдруг: сначала вперил в Савонаролу свои пронзительные зеленые глазки и засмеялся тихим смехом, как сумасшедший, потом наклонился и шепнул ему на ухо:
— Тебя!
Джироламо вздрогнул и отшатнулся.
Маруффи встал, вышел из кельи и удалился, позвякивая веригами, напевая песенку:
Пойдем в леса зеленые, В неведомый приют, Где бьют ключи студеные Да иволги поют. Опомнившись, Джироламо велел позвать доверенного папы, Ричардо Бекки.
II
правитьШурша длинным, похожим на рясу, шелковым платьем модного цвета мартовской фиалки, с откидными венецианскими рукавами, с опушкой из черно-бурого лисьего меха, распространяя веяние мускусной амбры, — в келью Савонаролы вошел скриптор святейшей апостолической канцелярии. Мессер Ричардо Бекки обладал той елейностью в движениях, в умной и величаво-ласковой улыбке, в ясных, почти простодушных глазах, в любезных смеющихся ямочках свежих, гладко выбритых щек, которая свойственна вельможам римского двора.
Он попросил благословения, выгибая спину с полупридворной ловкостью, поцеловал исхудалую руку приора Сан-Марко и заговорил по-латыни, с изящными цицероновскими оборотами речи, с длинными, плавно развивающимися предложениями.
Начав издалека, тем, что в правилах ораторского искусства называется исканием благоволения, упомянул о славе флорентинского проповедника; затем перешел к делу: святейший отец, справедливо разгневанный упорными отказами брата Джироламо явиться в Рим, но пылая ревностью ко благу церкви, к совершенному единению верных во Христе, к миру всего мира и желая не смерти, а спасения грешника, изъявляет отеческую готовность, в случае раскаяния Савонаролы, вернуть ему свою милость.
Монах поднял глаза и тихо сказал:
— Мессере, как вы полагаете, святейший отец верует в Бога?
Ричардо не ответил, как будто не расслышал или нарочно пропустил мимо ушей неприличный вопрос, и, опять заговорив о деле, намекнул, что высший чин духовной иерархии — красная кардинальская шапка — ожидает брата Джироламо в случае покорности, и, быстро наклонившись к монаху, дотронувшись пальцем до руки его, прибавил с вкрадчивой улыбкой:
— Словечко, отец Джироламо, только словечко — и красная шапка за нами!
Савонарола устремил на собеседника неподвижные глаза и проговорил:
— А что, ежели я, мессере, не покорюсь — не замолчу? Что, ежели безрассудный монах отвергнет честь римского пурпура, не польстится на красную шапку, не перестанет лаять, охраняя дом Господа своего, как верный пес, которому рта не заткнешь никакою подачкою?
Ричардо с любопытством посмотрел на него, слегка поморщился, поднял брови, задумчиво полюбовался на свои ногти, гладкие и продолговатые, как миндалины, и поправил перстни. Потом неторопливо вынул из кармана, развернул и подал приору готовое к подписи и приложению великой печати Рыбаря отлучение от церкви брата Джироламо Савонаролы, где, между прочим, папа называл его сыном погибели и презреннейшим насекомым — nequissimus omnipedo.
— Ждете ответа? — молвил монах, прочитав.
Скриптор молча склонил голову.
Савонарола поднялся во весь рост и швырнул папскую буллу к ногам посла.
— Вот мой ответ! Ступайте в Рим и скажите, что я принимаю вызов на поединок с папой Антихристом. Посмотрим — он меня или я его отлучу от церкви!
Дверь кельи тихонько отворилась, и брат Домпнико заглянул в нее. Услышав громкий голос приора, он прибежал узнать, что случилось. У входа столпились монахи.
Ричардо уже несколько раз оглядывался на дверь и, наконец, заметил вежливо:
— Смею напомнить, брат Джироламо: я уполномочен лишь к тайному свиданию…
Савонарола подошел к двери и открыл ее настежь.
— Слушайте — воскликнул он. — Слушайте все, ибо не вам одним, братья, но всему народу Флоренции объявляю я об этом гнусном торге — о выборе между отлучением от церкви и кардинальским пурпуром!
Впалые глаза его под низким лбом горели, как уголья; безобразная нижняя челюсть, дрожа, выступала вперед.
— Се, время настало! Пойду я на вас, кардиналы и прелаты римские, как на язычников! Поверну ключ в замке, отопру мерзостный ларчик — и выйдет такое зловоние из вашего Рима, что люди задохнутся. Скажу такие слова, от которых вы побледнеете, и мир содрогнется в своих основаниях, и церковь Божия, убитая вами, услышит мой голос. Лазарь, изыде! — и встанет и выйдет из гроба… Ни ваших митр, ни кардинальских шапок не надо мне! Единую красную шапку смерти, кровавый венец твоих мучеников даруй мне, Господи!
Он упал на колени, рыдая, протягивая бледные руки к Распятию.
Ричардо, пользуясь минутой смятения, ловко выскользнул из кельи и поспешно удалился.
III
правитьВтолпе монахов, внимавших брату Джироламо, был послушник Джованни Бельтраффио.
Когда братья стали расходиться, сошел и он по лестнице на главный монастырский двор и сел на свое любимое место, в длинном крытом ходе, где всегда в это время бывало тихо и пустынно.
Между белыми стенами обители росли лавры, кипарисы и куст дамасских роз, под тенью которого брат Джироламо любил проповедовать: предание гласило, что ангелы ночью поливают эти розы.
Послушник открыл «Послания апостола Павла к Коринфянам» и прочел:
«Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской».
Встал и начал ходить по галерее, припоминая все свои мысли и чувства за последний год, проведенный в обители Сан-Марко.
В первое время вкушал он великую сладость духовную среди учеников Савонаролы. Иногда поутру уводил их отец Джироламо за стены города. Крутою тропинкою, которая вела как будто прямо в небо, подымались они на высоты Фьезоле, откуда между холмами, в Долине Арно, видна была Флоренция. На зеленой лужайке, где было много фиалок, ландышей, ирисов и, разогретые солнцем, стволы молодых кипарисов точили смолу, — садился приор. Монахи ложились у ног его на траву, плели венки, вели беседы, плясали, резвились, как дети, пока другие играли на скрипках, альтах и виолах, похожих на те, с которыми фра Беато изображает хоры ангелов.
Савонарола не учил их, не проповедовал, только говорил им ласковые речи, сам играл и смеялся, как дитя. Джованни смотрел на улыбку, озарявшую лицо его, — и ему казалось, что в пустынной роще, полной музыки и пения, на вершине Фьезоле, окруженной голубыми небесами, подобны они Божьим ангелам в раю.
Савонарола подходил к обрыву и с любовью смотрел на Флоренцию, окутанную дымкой утра, как мать на спящего младенца. Снизу доносился первый звон колоколов, точно сонный детский лепет.
А в летние ночи, когда светляки летали, как тихие свечи невидимых ангелов, под благовонной кущей дамасских роз на дворе Сан-Марко, рассказывал он братьям о кровавых стигматах, язвах небесной любви на теле св. Катерины Сиенской, подобных ранам Господа, благоуханных, как розы.
Дай мне болью ран упиться, Крестной мукой насладиться — Мукой Сына Твоего! — пели монахи, и Джованни хотелось, чтобы с ним повторилось чудо, о котором говорил Савонарола, — чтобы огненные лучи, выйдя из чаши со Святыми Дарами, выжгли в теле его, как раскаленное железо, крестные раны.
Gesu, Gesu, amore! [24] — вздыхал он, изнемогая от неги.
Однажды Савонарола послал его, так же как он делал это с другими послушниками, ухаживать за тяжело больным на вилле Карреджи, находившейся в двух милях от Флоренции, на полуденном склоне холмов Учелатойо, — той самой вилле, где подолгу живал и умер Лоренцо Медичи. В одном из покоев дворца, пустынных и безмолвных, освещенных слабым, как бы могильным, светом сквозь щели запертых ставен, увидел Джованни картину Сандро Боттичелли — рождение богини Венеры. Вся голая, белая, словно водяная лилия — влажная, как будто пахнущая соленою свежестью моря, скользила она по волнам, стоя на жемчужной раковине. Золотые тяжелые пряди волос вились, как змеи. Стыдливым движением руки прижимала их к чреслам, закрывая наготу свою, и прекрасное тело дышало соблазном греха, между тем как невинные губы, детские очи полны были святою грустью.
Лицо богини казалось Джованни знакомым. Он долго смотрел на нее и вдруг вспомнил, что такое же точно лицо, такие же детские очи, как будто заплаканные, такие же невинные губы, с выражением неземной печали, он видел на другой картине того же Сандро Боттичелли — у Матери Господа. Невыразимое смущение наполнило душу его. Он потупил глаза и ушел из виллы.
Спускаясь во Флоренцию по узкому переулку, заметил в углублении стены ветхое Распятие, встал перед ним на колени и начал молиться, чтобы отогнать искушение. За стеною в саду, должно быть, под сенью тех же роз, прозвучала мандолина; кто-то вскрикнул, чей-то голос произнес пугливым шепотом:
— Нет, нет, оставь…
— Милая, — ответил другой голос, — любовь, любовь моя! Amore!
Лютня упала, струны зазвенели, и послышался звук поцелуя.
Джованни вскочил, повторяя: Gesu! Gesu! — и не смея прибавить — Amore.
«И здесь, — подумал он, — здесь — она. В лице Мадонны, в словах святого гимна, в благоухании роз, осеняющих Распятие!..»
Закрыл лицо руками и стал уходить, как будто убегая от невидимой погони.
Вернувшись в обитель, пошел к Савонароле и рассказал ему все. Приор дал обычный совет бороться с дьяволом оружием поста и молитвы. Когда же послушник хотел объяснить, что не дьявол любострастия плотского искушает его, а демон духовной языческой прелести, — монах не понял, сперва удивился, потом заметил строго, что в ложных богах нет ничего, кроме нечистой похоти и гордыни, которые всегда безобразны, ибо красота заключается только в христианских добродетелях.
Джованни ушел от него неутешенный. С того дня приступил к нему бес уныния и возмущения.
Однажды случилось ему слушать, как брат Джироламо, говоря о живописи, требовал, чтобы всякая картина приносила пользу, поучала и назидала людей в душеспасительных помыслах: истребив рукой палача соблазнительные изображения, флорентинцы совершили бы дело, угодное Богу.
Так же монах судил о науке. «Глупец тот, — говорил он, — кто воображает, будто бы логика и философия подтверждают истины веры. Разве сильный свет нуждается в слабом, мудрость Господня — в мудрости человеческой? Разве апостолы и мученики знали логику и философию? Неграмотная старуха, усердно молящаяся перед иконою, — ближе к познанию Бога, чем все мудрецы и ученые. Не спасет их логика и Философия в день Страшного Суда! Гомер и Вергилий, Платон и Аристотель, — все идут в жилище сатаны! Подобно сиренам —
Пленяя коварными песнями уши, Ведут они к вечной погибели души. Наука дает людям вместо хлеба камень. Посмотрите на тех, кои следуют учениям мира сего: сердца у них каменные».
«Кто мало знает, тот мало любит. Великая любовь есть дочь великого познания», — только теперь чувствовал Джованни всю глубину этих слов и, слушая проклятия монаха соблазнам искусства и науки, вспоминал разумные беседы Леонардо, спокойное лицо его, холодные как небо глаза, улыбку, полную пленительной мудрости. Он не забыл о страшных плодах ядовитого дерева, о железном пауке, о Дионисиевом ухе, о подъемной машине для Святейшего Гвоздя, о лике Антихриста под ликом Христа. Но ему казалось, что не понял он учителя до конца, не разгадал последней тайны сердца его, не распутал того первоначального узла, в котором сходятся все нити, разрешаются все противоречия.
Так вспоминал Джованни последний год своей жизни в обители Сан-Марко. И между тем как в глубоком раздумье ходил взад и вперед по стемневшей галерее, — наступил вечер, раздался тихий звон «Ave Maria», и черной вереницей прошли монахи в церковь.
Джованни не последовал за ними, сел на прежнее место, снова открыл книгу «Посланий» апостола Павла и, помраченный лукавыми наущениями дьявола, великого логика, переделал в уме своем слова Писания так:
«Не можете не пить из чаши Господней и чаши бесовской. Не можете не быть участниками в трапезе Господней и трапезе бесовской».
Горько усмехнувшись, поднял глаза к небу, где увидел вечернюю звезду, подобную светильнику прекраснейшего из ангелов тьмы, Люцифера — Светоносящего.
И пришло ему на память предание, слышанное им от одного ученого монаха, принятое великим Оригеном, возобновленное флорентинцем Маттео Пальмьери в поэме «Город Жизни», — будто бы в те времена, когда дьявол боролся с Богом, среди небожителей были такие, которые, не желая примкнуть ни к воинству Бога, ни к воинству дьявола, остались чуждыми Тому и другому, одинокими зрителями поединка, — о них же Данте сказал:
Angeli che non furon ribelli, Ne рог fideli a Dio, ma per se foro. Ангелы, кои не были ни мятежными, Ни покорными Богу, — но были сами за себя. Свободные и печальные духи — ни злые, ни добрые, ни темные, ни светлые, причастные злу и добру, тени и свету — изгнаны были Верховным Правосудием в долину земную, среднюю между небом и адом, в долину сумерек, подобных им самим, где стали человеками.
— И как знать, — продолжал Джованни вслух свои грешные мысли, — как знать, — может быть, в этом нет зла, может быть, следует пить во славу Единого из обеих чаш вместе?
И почудилось ему, что это не он сказал, а кто-то другой, наклонившись и сзади дыша на него холодным ласковым дыханием, шепнул ему на ухо: «Вместе, вместе!»
Он вскочил в ужасе, оглянулся и, хотя никого не было в пустынной галерее, затканной паутиною сумерек, начал креститься, дрожа и бледнея; потом бросился бежать вон из крытого хода через двор и только в церкви, где горели свечи и монахи пели вечерню, остановился, перевел дыхание, упал на каменные плиты и стал молиться:
— Господи, спаси меня, избавь от этих двоящихся мыслей! Не хочу я двух чаш! Единой чаши Твоей, единой истины Твоей жаждет душа моя, Господи!
Но Божья благодать, подобная росе, освежающей пыльные травы, не смягчила ему сердца.
Вернувшись в келью, он лег.
К утру приснился ему сон: будто бы с моной Кассандрой, сидя верхом на черном козле, летят они по воздуху. «На шабаш! На шабаш!» — шепчет ведьма, обернув к нему лицо свое, бледное, как мрамор, с губами, алыми, как кровь, глазами прозрачными, как янтарь. И он узнает богиню земной любви с неземною печалью в глазах — Белую Дьяволицу. Полный месяц озаряет голое тело, от которого пахнет так сладко и страшно, что зубы стучат у него: он обнимает ее, прижимается к ней. «Amore! Amore!» — лепечет она и смеется, — и черный мех козла углубляется под ними, как мягкое знойное ложе. И кажется ему, что это — смерть.
IV
правитьДжованни проснулся от солнца, колокольного звона и детских голосов. Сошел на двор и увидел толпу людей в одинаковых белых одеждах, с масличными ветками и маленькими алыми крестами. То было Священное Воинство детей-инквизиторов, учрежденное Савонаролою для наблюдения за чистотою нравов во Флоренции.
Джованни вошел в толпу и прислушался к разговорам.
— Донос, что ли? — с начальнической важностью спрашивал «капитан», худенький четырнадцатилетний мальчик другого, плутоватого, шустрого, рыжего и косоглазого, с оттопыренными ушами.
— Так точно, мессер Федериджи, — донос! — отвечал тот, вытягиваясь в струнку, как солдат, и почтительно поглядывая на капитана.
— Знаю. Тетка в кости играла?
— Никак нет, ваша милость, — не тетка, а мачеха, и не в кости…
— Ах да, — поправился Федериджи, — это Липпина тетка в прошлую субботу кости метала и богохульствовала. Что же у тебя?
— У меня, мессере, мачеха… накажи ее Бог…
— Не мямли, любезный! Некогда. Хлопот полон рот…
— Слушаю, мессере. Так вот, изволите ли видеть, — мачеха с дружком своим, монахом, заповедный бочонок красного вина из отцовского погреба выпили, когда отец на ярмарку в Мариньолу уезжал. И посоветовал ей монах сходить к Мадонне, что на мосту Рубаконте, свечку поставить да помолиться, чтобы отец не вспомнил о заповедном бочонке. Она так и сделала, и когда отец, вернувшись, ничего не заметил, — на радостях подвесила к изваянию Девы Марии бочонок из воска, точь-в-точь такой, каким монаха учествовала, — в благодарность за то, что Матерь Божья помогла ей мужа обмануть.
— Грех, большой грех! — объявил Федериджи, нахмурившись. — А как же ты об этом узнал, Пиппо?
— У конюха выведал, а конюху рассказала мачехина девка татарка, а девке татарке…
— Местожительство? — перебил капитан строго.
— У Святой Аннунциаты шорная лавка Лоренцетто.
— Хорошо, — заключил Федериджи. — Сегодня же следствие нарядим.
Хорошенький мальчик, совсем крошечный, лет шести, прислонившись к стене в углу двора, горько плакал.
— О чем ты? — спросил его другой, постарше.
— Остригли!.. Остригли!.. Я бы не пошел, кабы знал, что стригут!..
Он провел рукой по своим белокурым волосам, изуродованным ножницами монастырского цирюльника, который стриг в скобку всех новобранцев, поступавших в Священное Воинство.
— Ах, Лука, Лука, — укоризненно покачал голоеой старший мальчик, — какие у тебя грешные мысли! Хоть бы о святых мучениках вспомнил: когда язычники отсекали им руки и ноги, они славили Бога. А ты и волос пожалел.
Лука перестал плакать, пораженный примером святых мучеников. Но вдруг лицо его исказилось от ужаса, и он завыл еще громче, должно быть, вообразив, что и ему во славу Божью монахи обрежут ноги и руки.
— Послушайте, — обратилась к Джованни старая, толстая, красная от волнения горожанка, — не можете ли вы мне указать, где тут мальчик один, черненький с голубыми глазками?
— Как его зовут?
— Дино, Дино дель Гарбо…
— В каком отряде?
— Ах, Боже мой, я право не знаю!.. Целый день ищу, бегаю, спрашиваю, толку не добьюсь. Голова кругом идет…
— Сын ваш?
— Племянник. Мальчик тихий, скромный, прекрасно учился… И вдруг какие-то сорванцы сманили в это ужасное Воинство. Подумайте только, — ребенок нежный, слабенький, а здесь, говорят, камнями дерутся…
И тетка опять заохала, застонала.
— Сами виноваты! — обратился к ней пожилой почтенный гражданин в одежде старинного покроя. — Драли бы ребятишек, как следует, — дурь в головы не полезла бы! А то — виданное ли дело? — монахи да дети государством править вздумали. Яйца курицу учат. Воистину никогда еще на свете не бывало такой глупости!
— Именно, именно, яйца курицу учат! — подхватила тетка. — Монахи говорят — будет рай на земле. Я не знаю, что будет, но пока — ад кромешный. В каждом доме — слезы, ссоры, крики…
— Слышали? — продолжала она, с таинственным видом наклоняясь к уху собеседника: — Намедни в соборе перед всем народом брат Джироламо, — отцы и матери, — говорит, — отсылайте ваших сыновей и дочерей хоть на край света, они ко мне отовсюду вернутся, они — мои…
Старый гражданин кинулся в толпу детей.
— А, дьяволенок, попался! — крикнул он, схватив одного мальчика за ухо. — Ну, погоди же, покажу я тебе, как из дому бегать, со сволочью связываться, отца не слушаться!..
— Отца Небесного должны мы слушаться более, чем земного, — произнес мальчик тихим, твердым голосом.
— Ой, берегись, Доффо! Лучше не выводи меня и терпения… Ступай, ступай домой — чего уперся!
— Оставьте меня, батюшка. Я не пойду…
— Не пойдешь?
— Нет.
— Так вот же тебе!
Отец ударил его по лицу.
Доффо не двинулся — даже побледневшие губы его не дрогнули. Он только поднял глаза к небу.
— Тише, тише, мессере! Детей обижать не дозволено, — подоспели городские стражи, назначенные Синьорией для охраны Священного Воинства.
— Прочь, негодяи! — кричал старик в ярости.
Солдаты отнимали у него сына; отец ругался и не пускал его.
— Дино! Дино! — взвизгнула тетка, увидав вдали своего племянника, и устремилась к нему. Но стражи удержали ее.
— Пустите, пустите! Господи, да что же это такое! — вопила она. — Дино! Мальчик мой! Дино!
В это мгновение ряды Священного Воинства заколыхались. Бесчисленные маленькие руки замахали алыми крестами, оливковыми ветками, и, приветствуя выходившего на двор Савонаролу, запели звонкие детские голоса:
«Lumen ad revelationem gentium et gloriam plebis Israel».
«Свет к просвещению языков, ко славе народа Израилева».
Девочки обступили монаха, бросали в него желтыми весенними цветами, розовыми подснежниками и темными фиалками; становясь на колени, обнимали и целовали ему ноги.
Облитый лучами солнца, молча, с нежной улыбкой, благословил он детей.
— Да здравствует Христос, король Флоренции! Да здравствует Мария Дева, наша королева! — кричали дети.
— Стройся! Вперед! — отдавали приказание маленькие военачальники.
Грянула музыка, зашелестели знамена, и полки сдвинулись.
На площади Синьории, перед Палаццо Веккьо, назначено было Сожжение сует, Bruciamento della vanita. Священное Воинство должно было в последний раз обойти дозором Флоренцию для сбора «сует и анафем».
V
правитьКогда двор опустел, Джованни увидел мессера Чиприано Буонаккорзи, консула искусства Калималы, владельца товарных фондаков близ Орсанмикеле, любителя древностей, в земле которого у Сан-Джервазио, на Мельничном Холме, найдено было древнее изваяние богини Венеры.
Джованни подошел к нему. Они разговорились. Мессер Чиприано рассказал, что на днях во Флоренцию приехал из Милана Леонардо да Винчи с поручением от герцога скупать произведения художеств из дворцов, опустошаемых Священным Воинством. С этой же целью прибыл Джордже Мерула, просидевший в тюрьме два месяца, освобожденный и помилованный герцогом, отчасти по ходатайству Леонардо.
Купец попросил Джованни проводить его к настоятелю, и они вместе направились в келью Савонаролы.
Стоя в дверях, Бельтраффио слышал беседу консула Калималы с приором Сан-Марко.
Мессер Чиприано предложил купить за двадцать две тысячи флоринов все книги, картины, статуи и прочие сокровища искусств, которые в этот день должны были погибнуть на костре.
Приор отказал.
Купец подумал, подумал и накинул еще восемь тысяч.
Монах на этот раз даже не ответил; лицо его было сурово и неподвижно.
Тогда Чиприано пожевал ввалившимся беззубым ртом, запахнул полы истертой лисьей шубейки на зябких коленях, вздохнул, прищурил слабые глаза и молвил своим приятным, всегда ровным и тихим голосом:
— Отец Джироламо, я разорю себя, отдам вам все, что есть у меня — сорок тысяч флоринов.
Савонарола поднял на него глаза и спросил:
— Если вы себя разоряете и нет вам корысти в этом деле, о чем вы хлопочете?
— Я родился во Флоренции и люблю эту землю, — отвечал купец с простотою, — не хотелось бы мне, чтобы чужеземцы могли сказать, что мы, подобно варварам, сжигаем невинные произведения мудрецов и художников.
Монах посмотрел на него с удивлением и молвил:
— О, сын мой, если бы любил ты свое отечество небесное так же, как земное!.. Но утешься: на костре погибнет достойное гибели, ибо злое и порочное не может быть прекрасным, по свидетельству ваших же хваленых мудрецов.
— Уверены ли вы, отец, — сказал Чиприано, — что дети всегда без ошибки могут отличить доброе от злого в произведениях искусства и науки?
— Из уст младенцев правда исходит, — возразил монах. — Ежели не обратитесь и не станете как дети, не можете войти в Царство Небесное. Погублю мудрость мудрецов, разум разумных отвергну, говорит Господь. Денно и нощно молюсь я о малых сих, дабы то, чего умом не поймут они в суетах искусства и науки, открылось им свыше, благодатью Духа Святого.
— Умоляю вас, подумайте, — заключил консул, вставая. — Быть может, некоторая часть…
— Не тратьте даром слов, мессере! — остановил его брат Джироламо. — Решение мое неизменно.
Чиприано снова, пожевав своими бледными старушечьими губами, пробормотал себе что-то под нос. Савонарола услышал только последнее слово:
— Безумие…
— Безумие! — подхватил он, и глаза его вспыхнули. — Ну, а разве Золотой Телец Борджа, предносимый в кощунственных празднествах папе, — не безумие? Разве Святейший Гвоздь, поднятый во славу Господа на дьявольской машине похитителем престола, убийцей Моро, — не безумие? Вы пляшете вокруг Золотого Тельца, безумствуете во славу бога вашего Маммона. Дайте же и нам, худоумным, побезумствовать, поюродствовать во славу нашего Бога, Христа Распятого! Вы издеваетесь над монахами, плясавшими пред Крестом на площади. Погодите, то ли еще будет! Посмотрим, что скажете вы, разумники, когда заставлю я не только монахов, но весь народ флорентинский, детей и взрослых, стариков и женщин, в ярости Богу угодной, плясать вокруг таинственного Древа Спасения, как некогда Давид плясал перед Ковчегом Завета в древней Скинии Бога Всевышнего!
VI
правитьДжованни, выйдя из кельи Савонаролы, отправился на площадь Синьории.
На Виа Ларга встретил он Священное Воинство. Дети остановили двух черных невольников с паланкином, в котором лежала роскошно одетая женщина. Белая собачка спала у нее на коленях. Зеленый попугай и мартышка сидели на жердочке. За косилками следовали слуги и телохранители.
То была кортиджана, недавно приехавшая из Венеции, Лена Гриффа, из разряда тех, которых правители Яснейшей республики называли с почтительною вежливостью «puttana onesta», «meretrix onesta», «благородная, честная блудница», или с ласковою шутливостью — «mammola», «девушка». В знаменитом, изданном для удобства путешественников «Catalogo di tutte le puttane del bordello con il lor prezzo» — «Каталоге всех блудниц в домах терпимости с их ценами», против имени Лены Гриффы, напечатанного крупными буквами, отдельно от других, на самом почетном месте, стояла цена — четыре дуката, а за святые ночи, кануны праздников, цена двойная — «из почтения к Матери Господа».
Развалившись на подушках, с видом Клеопатры или царицы Савской, мона Лена читала записку влюбленного в нее молодого епископа, с приложенным сонетом, который кончался такими стихами:
Когда пленительным речам твоим я внемлю, О, Лена дивная, то, покидая землю, Возносится мой дух к божественным красам Платоновых идей и к вечным небесам. Кортиджана обдумывала ответный сонет. Рифмами владела она в совершенстве и недаром говаривала, что? если бы это зависело от нее, она, конечно, проводила бы все свое время «в академиях добродетельных мужей».
Священное Воинство окружило носилки. Предводитель одного из отрядов, Доффо, выступил, поднял над головой алый крест и воскликнул торжественно:
— Именем Иисуса, короля Флоренции, и Марии Девы, нашей королевы, повелеваем тебе снять сии греховные украшения, суеты и анафемы. Ежели ты этого не сделаешь, да поразит тебя болезнь!
Собачка проснулась и залаяла; мартышка зашипела; попугай захлопал крыльями, выкрикивая стих, которому научила его хозяйка:
Amore a millo amato amar perdona [25]. Лена собиралась сделать знак телохранителям, чтобы разогнали они толпу, — когда взор ее упал на Доффо. Она поманила его пальцем.
Мальчик подошел, потупив глаза.
— Долой, долой наряды! — кричали дети. — Долой суеты и анафемы!
— Какой хорошенький! — тихо произнесла Лена, не обращая внимания на крики толпы. — Послушайте, мой маленький Адонис, я, конечно, с радостью отдала бы все эти тряпки, чтобы сделать вам удовольствие, — но вот в чем беда: они не мои, а взяты напрокат у жида. Имущество такой неверной собаки едва ли может быть приношением, угодным Иисусу и Деве Марии.
Доффо поднял на нее глаза. Мона Лена, с едва заметной усмешкой кивнув головой, как будто подтверждая его тайную мысль, проговорила другим голосом, с певучим и нежным венецианским говором:
— В переулке Бочаров у Санта Тринита. Спроси кортиджану Лену из Венеции. Буду ждать…
Доффо оглянулся и увидел, что товарищи, увлеченные бросанием камней и перебранкой с вышедшей из-за угла шайкой противников Савонаролы, так называемых «бешеных» — «аррабиати», не обращали более внимания на кортиджану. Он хотел им крикнуть, чтобы они напали на нее, но вдруг смутился и покраснел.
Лена засмеялась, показывая между красными губами острые белые зубы. Сквозь образ Клеопатры и царицы Савской мелькнула в ней венецианская «маммола» — шаловливая и задорная уличная девочка.
Негры подняли носилки, и кортиджана продолжала путь безмятежно. Собачка опять уснула на ее коленях, попугай нахохлился, и только неугомонная мартышка, строя уморительные рожи, старалась лапкою поймать карандаш, которым вельможная блудница выводила первый стих ответного сонета епископу:
Любовь моя чиста, как вздохи серафимов. Доффо, уже без прежней удали, во главе своего отряда, всходил по лестнице чертогов Медичи.
VII
правитьВтеплых покоях, где все дышало величием прошлого, дети охвачены были робостью.
Но открыли ставни. Загремели трубы. Застучали барабаны. И с радостным криком, смехом и пением псалмов рассыпались маленькие инквизиторы по залам, творя суд Божий над соблазнами искусства и науки, отыскивая и хватая «суеты и анафемы», по наитию Духа Святого.
Джованни следил за их работой.
Наморщив лоб, заложив руки за спину, с медлительною важностью, как судьи, расхаживали дети среди изваяний великих мужей, философов и героев языческой древности.
— Пифагор, Анаксимен, Гераклит, Платон, Марк Аврелий, Эпиктет, — читал по складам один из мальчиков латинские надписи на подножиях мраморных и медных изваяний.
— Эпиктет! — остановил его Федериджи, насупив брови с видом знатока. — Это и есть тот самый еретик, который утверждал, что все наслаждения позволены и что Бога нет. Вот кого бы сжечь! Жаль, мраморный…
— Ничего, — молвил бойкий, косоглазый Пиппо, — мы его все-таки попотчуем!
— Это не тот! — воскликнул Джованни. — Вы смешали Эпиктета с Эпикуром…
Но было поздно: Пиппо размахнулся, ударил молотком и так ловко отбил нос мудрецу, что мальчики захохотали.
— Э, все равно, Эпиктет, Эпикур — два сапога пара: «Все пойдут в жилище дьявола!» — повторил он любимую поговорку Савонаролы.
Перед картиной Боттичелли заспорили: Доффо уверял, будто бы она соблазнительная, так как изображает голого юношу Вакха, пронзенного стрелами бога любви; но Федериджи, соперничавший с Доффо в умении отличать «суеты и анафемы», подошел, взглянул и объявил, что это вовсе не Вакх.
— А кто же, по-твоему? — спросил Доффо.
— Кто! Еще спрашивает! Как же вы, братцы, не видите? Св. Первомученик Стефан!
Дети в недоумении стояли перед загадочною картиной: если это был в самом деле святой, почему же голое тело его дышало такою языческою прелестью, почему выражение муки в лице было похоже на сладострастную негу?
— Не слушайте, братцы, — закричал Доффо, — это мерзостный Вакх!
— Врешь, богохульник! — воскликнул Федериджи, поднимая крест, как оружие.
Мальчики бросились друг на друга; товарищи едва успели их разнять. Картина осталась под сомнением.
В это время неугомонный Пиппо вместе с Лука, который давно уже утешился и перестал хныкать о своих остриженных кудрях, — ибо никогда еще, казалось ему, не участвовал он в таких веселых шалостях, — забрались в маленький темный покой. Здесь, у окна, на высокой подставке, стояла одна из тех ваз, которые изготовляются венецианскими стекольными заводами Мурано. Задетая лучом сквозь щель закрытых ставень, вся она искрилась в темноте огнями разноцветных стекол, как драгоценными каменьями, подобная волшебному огромному цветку.
Пиппо взобрался на стол, тихонько, на цыпочках, — точно ваза была живая и могла убежать, — подкрался, плутовато высунул кончик языка, поднял брови над косыми глазами и толкнул ее пальцем. Ваза качнулась, как нежный цветок, упала, засверкала, зазвенела жалобным звоном, разбилась — и потухла. Пиппо прыгал, как бесенок, ловко подкидывая вверх и подхватывая на лету алый крест. Лука, с широко открытыми глазами, горевшими восторгом разрушения, тоже скакал, визжал и хлопал в ладоши.
Услышав издали радостные крики товарищей, вернулись они в большую залу.
Здесь Федериджи нашел чулан со множеством ящиков, наполненных такими «суетами», каких даже самые опытные из детей никогда не видывали. То были маски и наряды для тех карнавальных шествий, аллегорических триумфов, которые любил устраивать Лоренцо Медичи Великолепный. Дети столпились у входа в чулан. При свете сильного огарка выходили перед ними картонные чудовищные морды фавнов, стеклянный виноград вакханок, колчан и крылья Амура, кадуцей Меркурия, трезубец Нептуна и, наконец, при взрыве общего хохота, появились деревянные, позолоченные, покрытые паутиною, молнии Громовержца и жалкое, изъеденное молью, чучело олимпийского орла, с общипанным хвостом, с клочками войлока, торчавшего из продырявленного брюха.
Вдруг из пышного белокурого парика, вероятно, служившего Венере, выскочила крыса. Девочки завизжали. Самая маленькая, вспрыгнув на стул, брезгливо подняла платьице выше колен.
Над толпой повеяло холодом ужаса и отвращения к этой языческой рухляди, к могильному праху умерших богов. Тени летучих мышей, испуганных шумом и светом, бившихся о потолок, казались нечистыми духами.
Прибежал Доффо и объявил, что наверху есть еще одна запертая комната: у дверей сторожит маленький, сердитый, красноносый и плешивый старичок, ругается и никого не пускает.
Отправились на разведку. В старичке, охранявшем двери таинственной комнаты, Джованни узнал своего друга, мессера Джорджо Мерулу, великого книголюбца.
— Давай ключ! — крикнул ему Доффо.
— А кто вам сказал, что ключ у меня?
— Дворцовый сторож сказал.
— Ступайте, ступайте с Богом!
— Ой, старик, берегись! Повыдергаем мы тебе последние волосы!
Доффо подал знак. Мессер Джорджо стал перед дверями, собираясь защитить их грудью. Дети напали на него, повалили, избили крестами, обшарили ему карманы, отыскали ключ и отперли дверь. Это была маленькая рабочая комната с драгоценным книгохранилищем.
— Вот здесь, здесь, — указывал Мерула, — в этом углу все, что вам надо. На верхние полки не лазайте: там ничего нет.
Но инквизиторы не слушали его. Все, что попадалось им под руку — особенно книги в роскошных переплетах, — швыряли они в кучу. Потом открыли настежь окна, чтобы выбрасывать толстые фолианты прямо на улицу, где стояла повозка, нагруженная «суетами и анафемами». Тибулл, Гораций, Овидий, Апулей, Аристофан — редкие списки, единственные издания — мелькали перед глазами Мерулы.
Джованни заметил, что старик успел выудить из кучи и ловко спрятал за пазуху маленький томик: это была книга Марцеллина, с повествованием о жизни императора Юлиана Отступника.
Увидев на полу список трагедий Софокла на шелковистом пергаменте, с тончайшими заглавными рисунками, он бросился к ней с жадностью, схватил ее и взмолился жалобно:
— Деточки! Милые! Пощадите Софокла! Это самый невинный из поэтов! Не троньте, не троньте!..
С отчаянием прижимал он книгу к груди; но, чувствуя, как рвутся нежные, словно живые, листы, заплакал, застонал, точно от боли, — отпустил ее и закричал в бессильной ярости:
— Да знаете ли, подлые щенки, что каждый стих этого поэта большая святыня перед Богом, чем все пророчества вашего полоумного Джироламо!..
— Молчи, старик, ежели не хочешь, чтобы мы и тебя вместе с твоими поэтами за окно выбросили!
И снова напав на старика, взашей вытолкали его из книгохранилища.
Мерула упал на грудь Джованни.
— Уйдем, уйдем отсюда скорее! Не хочу я видеть этого злодейства!..
Они вышли из дворца и мимо Марии дель Фьоре направились на площадь Синьории.
VIII
правитьПеред темною, стройною башнею Палаццо Веккьо, рядом с лоджией Орканьи, готов был костер, в тридцать локтей вышины, сто двадцать ширины — восьмигранная пирамида, сколоченная из досок, с пятнадцатью ступенями.
На первой нижней ступени собраны были шутовские маски, наряды, парики, искусственные бороды и множество других принадлежностей карнавала; на следующих трех — вольнодумные книги, начиная от Анакреона и Овидия, кончая «Декамероном» Боккаччо и «Моргайте» Пульчи; над книгами — женские уборы: мази, духи, зеркала, пуховки, напилки для ногтей, щипцы для подвивания, щипчики для выдергивания волос; еще выше — ноты, лютни, мандолины, карты, шахматы, кегли, мячики — все игры, которыми люди радуют беса; потом — соблазнительные картины, рисунки, портреты красивых женщин; наконец на самом верху пирамиды — лики языческих богов, героев и философов из крашеного воска и дерева. Надо всем возвышалось громадное чучело — изображение дьявола, родоначальника «сует и анафем», начиненное серой и порохом, чудовищно размалеванное, мохнатое, козлоногое, похожее на древнего бога Пана.
Вечерело. Воздух был холоден, звонок и чист. В небе затеплились первые звезды. Толпа на площади шелестела и двигалась с благоговейным шепотом, как в церкви. Раздавались духовные гимны — laudi spirituali — учеников Савонаролы, так называемых плакс. Рифмы, напев и размер остались прежними, карнавальными; но слова переделаны были на новый лад. Джованни прислушивался, и диким казалось ему противоречие унылого смысла с веселым напевом.
Tre di fede е seu d’amore… То tre once almen di speme, Взяв три унции любви, Веры — три и шесть — надежды, Две — раскаянья, смешай И поставь в огонь молитвы; Три часа держи в огне, Прибавляй духовной скорби. Сокрушения, смиренья, Сколько нужно, для того, Чтобы вышла мудрость Божья. Под Кровлею Пизанцев человек в железных очках, с кожаным передником, с ремешком на жидких, прямых, смазанных маслом, косицах волос, с корявыми, мозолистыми руками, проповедовал перед толпою ремесленников, по-видимому, таких же «плакс», как и он.
— Я — Руберто, ни сэр, ни мессер, а попросту портной флорентинский, — говорил он, ударяя себя в грудь кулаком, — объявляю вам, братья мои, что Иисус, король Флоренции, во многих видениях изъяснил мне с точностью новое, угодное Богу, правление и законодательство. Желаете ли вы, чтобы не было ни бедных, ни богатых, ни малых, ни великих, — чтобы все были равны?
— Желаем, желаем! Говори, Руберто, как это сделать?
— Если имеете веру, сделать легко. Раз, два — и готово! Первое, — он загнул большой палец левой руки указательным правой, — подоходный налог, именуемый лестничною десятиною. Второе, — он загнул еще один палец, — всенародный боговдохновенный Парламенто…
Потом остановился, снял очки, протер их, надел, неторопливо откашлялся и однообразным шепелявым голосом, с упрямым и смиренным самодовольством на тупом лице, начал изъяснять, в чем заключается лестничная десятина и боговдохновенный Парламенто.
Джованни слушал, слушал — и тоска взяла его. Он отошел на другой конец площади.
Здесь, в вечерних сумерках, монахи двигались, как тени, занятые последними приготовлениями. К брату Доминико Буонвиччини, главному распорядителю, подошел человек на костылях, еще нестарый, но, должно быть, разбитый параличом, с дрожащими руками и ногами, с неподымавшимися веками; по лицу его пробегала судорога, подобная трепетанию крыльев подстреленной птицы. Он подал монаху большой сверток.
— Что это? — спросил Доминико. — Опять рисунки?
— Анатомия. Я и забыл о них. Да вчера во сне слышу голос: у тебя над мастерскою, Сандро, на чердаке, в сундуках, есть еще «суеты и анафемы», — встал, пошел и отыскал вот эти рисунки голых тел.
Монах взял сверток и молвил с веселой, почти игривой улыбкой:
— А славный мы огонек запалим, мессер Филипепи!
Тот посмотрел на пирамиду «сует и анафем».
— О, Господи, Господи, помилуй нас, грешных! — вздохнул он. — Если бы не брат Джироламо, так бы и померли без покаяния, не очистившись. Да и теперь еще кто знает, спасемся ли, успеем ли отмолить?..
Он перекрестился и забормотал молитвы, перебирая четки.
— Кто это? — спросил Джованни стоявшего рядом монаха.
— Сандро Боттичелли, сын дубильщика Мариано Филипепи, — ответил тот.
IX
правитьКогда совсем стемнело, над толпой пронесся шепот: «Идут, идут!»
В молчании, в сумраке, без гимнов, без факелов, в длинных белых одеждах, дети-инквизиторы шли, неся на руках изваяние Младенца Иисуса; одною рукою он указывал на терновый венец на своей голове, другою — благословлял народ. За ними шли монахи, клир, гонфалоньеры, члены Совета Восьмидесяти, каноники, доктора и магистры богословия, рыцари Капитана Барджелло, трубачи и булавоносцы.
На площади сделалось тихо, как перед смертной казнью.
На Рингьеру — каменный помост перед старым Дворцом — взошел Савонарола, высоко поднял Распятие и произнес торжественным громким голосом:
— Во имя Отца и Сына и Духа Святого — зажигайте!
Четыре монаха подошли к пирамиде, с горящими смоляными факелами, и подожгли ее с четырех концов.
Пламя затрещало; повалил сперва серый, потом черный дым. Трубачи затрубили. Монахи грянули: «Тебя Бога хвалим». Дети звонкими голосами подхватили:
«Lumen ad revelationem gentium et gloriam plebis Israel!».
На башне Старого Дворца ударили в колокол, и могучему медному гулу его ответили колокола на всех церквах Флоренции.
Пламя разгоралось все ярче. Нежные, словно живые, листы древних пергаментных книг коробились и тлели. С нижней ступени, где лежали карнавальные маски, взвилась и полетела пылающим клубом накладная борода. Толпа радостно ухнула и загоготала.
Одни молились, другие плакали; иные смеялись, прыгая, махая руками и шапками; иные пророчествовали.
— Пойте, пойте Господу новую песнь! — выкрикивал хромой сапожник с полоумными глазами. — Рухнет все, братья мои, сгорит, сгорит до тла, как эти суеты и анафемы в огне очистительном, — все, все, все — церковь, законы, правления, власти, искусства, науки, — не останется камня на камне — и будет новое небо, новая земля! И отрет Бог всякую слезу с очей наших, и смерти не будет, — ни плача, ни скорби, ни болезни! Ей, гряди, Господи Иисусе!
Молодая беременная женщина, с худым страдальческим лицом, должно быть, жена бедного ремесленника, упала на колени и, протягивая руки к пламени костра, — как будто видела в нем самого Христа, — надрываясь, всхлипывая, подобно кликуше, вопила:
— Ей, гряди, Господи Иисусе! Аминь! Аминь! Гряди!
X
правитьДжованни смотрел на озаренную, но еще не тронутую пламенем картину; то было создание Леонардо да Винчи.
Над вечерними водами горных озер стояла голая белая Леда; исполинский лебедь крылом охватил ее стан, выгибая длинную шею, наполняя пустынное небо и землю криком торжествующей любви; в ногах ее, среди водяных растений, животных и насекомых, среди прозябающих семян, личинок и зародышей, в теплом сумраке, в душной сырости, копошились новорожденные близнецы — полубоги-полузвери — Кастор и Поллукс, только что вылупившись из разбитой скорлупы огромного яйца. И Леда, вся, до последних сокровенных складок тела, обнаженная, любовалась на детей своих, обнимая шею лебедя с целомудренной и сладострастной улыбкой.
Джованни следил, как пламя подходит к ней все ближе и ближе, — и сердце его замирало от ужаса.
В это время монахи водрузили черный крест посередине площади, потом, взявшись за руки, образовали три круга во славу Троицы и, знаменуя духовное веселие верных о сожжении «сует и анафем», начали пляску, сперва медленно, потом все быстрее, быстрее, наконец, помчались вихрем, с песнею:
Ognun’ grida, com’io grido, Sempre pazzo, pazzo, pazzo! [26] Пред Господом смиритесь, Пляшите, не стыдитесь. Как царь Давид плясал, Подымем наши ряски, — Смотрите, чтоб в пляске Никто не отставал. Опьяненные любовью К истекающему кровью Сыну Бога на кресте, Дики, радостны и шумны, — Мы безумны, мы безумны, Мы безумны во Христе! У тех, кто смотрел, голова кружилась, ноги и руки сами собою подергивались — и вдруг, сорвавшись с места, дети, старики, женщины пускались в пляску. Плешивый, угреватый и тощий монах, похожий на старого фавна, сделав неловкий прыжок, поскользнулся, упал и разбил себе голову до крови: едва успели его вытащить из толпы — а то растоптали бы до смерти.
Багровый мерцающий отблеск огня озарял искаженные лица. Громадную тень кидало Распятие — неподвижное средоточие вертящихся кругов.
Мы крестиками машем И пляшем, пляшем, пляшем, Как царь Давид плясал. Несемся друг за другом Все кругом, кругом, кругом, Справляя карнавал. Попирая мудрость века И гордыню человека, Мы, как дети, в простоте Будем Божьими шутами, Дурачками, дурачками, Дурачками во Христе! Пламя, охватывая Леду, лизало красным языком голое белое тело, которое сделалось розовым, точно живым — еще более таинственным и прекрасным.
Джованни смотрел на нее, дрожа и бледнея.
Леда улыбнулась ему последней улыбкой, вспыхнула, растаяла в огне, как облако в лучах зари, — и скрылась навеки.
Громадное чучело беса на вершине костра запылало. Брюхо его, начиненное порохом, лопнуло с оглушительным треском. Огненный столб взвился до небес. Чудовище медленно покачнулось на пламенном троне, поникло, рухнуло и рассыпалось тлеющим жаром углей.
Снова грянули трубы и литавры. Ударили во все колокола. И толпа завыла неистовым, победным воем, как будто сам дьявол погиб в огне священного костра с неправдой, мукой и злом всего мира.
Джованни схватился за голову и хотел бежать. Чья-то рука опустилась на плечо его, и, оглянувшись, он увидел спокойное лицо учителя.
Леонардо взял его за руку и вывел из толпы.
XI
правитьС площади, покрытой клубами смрадного дыма, освещенной заревом потухающего костра, вышли они через темный переулок на берег Арно.
Здесь было тихо и пустынно; только волны журчали. Лунный серп озарял спокойные вершины холмов, посеребренных инеем. Звезды мерцали строгими и нежными лучами.
— Зачем ты ушел от меня, Джованни? — произнес Леонардо.
Ученик поднял взор, хотел что-то сказать, но голос его пресекся, губы дрогнули, и он заплакал.
— Простите, учитель!..
— Ты предо мною ни в чем не виноват, — возразил художник.
— Я сам не знал, что делаю, — продолжал Бельтраффио. — Как мог я, о Господи, как мог уйти от вас?..
Он хотел было рассказать свое безумие, свою муку, свои страшные двоящиеся мысли о чаше Господней и чаше бесовской, о Христе и Антихристе, но почувствовал опять, как тогда, перед памятником Сфорца, что Леонардо не поймет его, — и только с безнадежною мольбою смотрел в глаза его, ясные, тихие и чуждые, как звезды.
Учитель не расспрашивал его, словно все угадал, и с улыбкой бесконечной жалости, положив ему руку на голову, сказал:
— Господь тебе да поможет, мальчик мой бедный! Ты знаешь, что я всегда любил тебя, как сына. Если хочешь снова быть учеником моим, я приму тебя с радостью.
И как будто про себя, с тою особою загадочною и стыдливою краткостью, с которою обыкновенно выражал свои тайные мысли, — прибавил чуть слышно:
— Чем больше чувства, тем больше муки. Великое мученичество!
Звон колоколов, песни монахов, крики безумной толпы слышались издали — но уже не нарушали безмолвия, которое окружало учителя и ученика.
Примечания
править24 Иисус, Иисус, любовь! (итал.).
25 Любовь не полюбить никому не позволит (итал.).
26 Всяк кричи, как я кричу, Вечно безумный, безумный, безумный! (итал.).