Вольтер (Шашков)

Вольтер
автор Серафим Серафимович Шашков

Опубл.: 1870. Источник: az.lib.ru • Романы и Повести Вольтера. СПб. 1870.
Etudes sur l’humanité par Laurent, tomes XII, XIII et XIV

С. С. ШАШКОВ

Вольтер
Voltaire, Sechs Vorträge von Dav. Gr. Strauss. Leipz 1870
Романы и Повести Вольтера. СПб. 1870.
Etudes sur l’humanité par Laurent, tomes XII, XIII et XIV¹

Вольтер: pro et contra, антология

СПб.: РХГА, 2013. — (Русский Путь).

I

Около ста лет прошло, как Вольтер умер. Казалось бы, этого времени слишком достаточно для того, чтобы подвести общий итог громадной деятельности этого мыслящего человека и произнести над ним окончательный приговор, а между тем и до сих пор продолжаются о нем ожесточенные споры, разделяющие друзей от врагов его более, чем на целое столетие, по различию их взглядов и симпатий к этой исторической «личности». Для одних это — «патриарх философской школы», «царь мыслителей», «адвокат человечества», друг свободы и разума; для других — это «чудовище нечестия», «сын дьявола», «антихрист», «Магомет Запада». У нас имя Вольтера, или «Волтера», как называется он на семинарском наречии, до сих пор служит пугалом для известного сорта людей, считающих этого писателя родоначальником атеистов, против которых он боролся всю свою жизнь и которые никогда не переставали обзывать его «святошей», «ханжой», «пустосвятом», суевером (Laurent, XII, 454).

Такие же ожесточенные споры ведутся и из-за политических идей Вольтера. Для одних, например для Лорана, его политическое знамя служит священною хоругвию, за которою они с благоговением следуют; между тем радикалы забрасывают это знамя грязью и осыпают его градом насмешек и проклятий.

Личная нравственность и частная жизнь Вольтера испытывают ту же судьбу, даже в большей степени, чем его религиозные и политические убеждения. Поклонники его стараются оправдать даже такие поступки и недостатки его, которых не взялись бы оправдать все адвокаты мира; враги же, посредством клеветы и преувеличений, стараются выставить в самом отвратительном виде и без того далеко непривлекательную нравственную физиономию этого властителя дум своего времени.

Но и враги, и друзья Вольтера признают как его необыкновенные таланты, так громадность и прочность того влияния, какое имел он на умственное развитие XVIII века. Даровитейший из клерикальных врагов Вольтера, Де-Местр, сознается, что «чувствуя удивление и отвращение к этому человеку, он хотел бы воздвигнуть ему статую руками палача»².

Понятно, что такое разнообразие мнений о Вольтере зависит от разных точек зрения, с которых на него смотреть. Это главная, но не единственная причина. Самый характер Вольтера, полный противоречий, и долголетняя жизнь его, ознаменованная самыми разнообразными увлечениями, производят то, что нередко люди одного и того же направления, одной и той же партии относятся к нему совершенно различно.

Сократ, Дант, Шиллер, Фурье, Прудон, Берне³, наш Белинский имели демона, который неизменно руководил ими в продолжение всей их жизни. У Вольтера не было такого демона, но зато, как в Байроне или Гейне, в нем сидел целый легион духов.

Вольтер прожил восемьдесят четыре года (1694—1778), работая часто по восемнадцати и по двадцати часов в сутки и оставив после себя семьдесят томов сочинений. Эта многолетняя жизнь, это неутомимое трудолюбие, эти разнообразные произведения были посвящены главным образом борьбе против фанатизма и произвола, пропаганде гуманности, терпимости и свободы разума. Мы не будем, как это делает ученый Штраус, возбуждать в читателе сочувствия к Вольтеру, выставляя на вид его наклонность к дружбе, его преданность близким к нему людям и нежную заботливость о них, его отеческую любовь к свей воспитаннице, Марии Корнель⁴, — все эти хорошие свойства вольтеровской души совершенно бледнеют перед тою любовью к человечеству, которою горело его сердце. Он защищал дело свободы и разума всегда с такою страстностью и с таким искренним увлечением, как будто вопрос шел об его личных интересах; он преследовал деспотизм и насилие, жестокость и несправедливость, невежество и наглое шарлатанство патеров с таким негодованием и с такою настойчивостью, которые могут быть объяснены только тем обстоятельством, что, по выражению Кондорсе, Вольтер принадлежал к той немногочисленной группе людей, у которых любовь к роду человеческому является настоящей страстью. «В его сердце, — говорит Леру, — жила религия — неразрушимая религия, которая называется человечностью». «Нападая на христианство, он, однако, гораздо более своих противников имел той любви к людям всех классов и племен, которую проповедует христианство», — замечает Маколэ⁵. Сам Вольтер говорит о себе, что любовь к бедному человечеству «всегда живет в его сердце и, можно сказать, составляет его характер» (Laur., XI, 559, 560).

Но как ни сильна была эта любовь, она все-таки никогда не доводила Вольтера до решимости рисковать собою во имя ее. Исполняя свою миссию, Вольтер всегда старался избегать «малейшей опасности» для себя. «Я горячий друг истины, но отнюдь не желаю быть ее мучеником», — писал он Д’Аламберу (Strauss, 193). Он желал служить человечеству так, чтобы это не вредило его личному благосостоянию. Однако ж ни характер времени, ни личный характер Вольтера не дозволяли ему выдержать эту двойственную роль так, как ему хотелось. Его литературная деятельность и злой язык создали ему легион врагов, в рядах которых были лица всевозможных общественных положений, начиная с папы и первых сановников Франции и кончая невежественными деревенскими и бездарными писаками. Чтобы обезоружить этих врагов и устроить себе вполне безмятежное личное благосостояние, Вольтеру нужно было совершенно изменить направление своей общественной деятельности, но, при всех своих нравственных недостатках, он не был способен изменять той идее, служению которой была посвящена вся его жизнь. Страх опасности и инстинкт самохранения не в силах были ни подавить его любви к человечеству, ни обуздать его язык, говоривший под влиянием мощной и благородной страсти. При всей своей осторожности, Вольтер сплошь и рядом попадался в сети, расставленные ему властью и его личными врагами. Полиция с остервенением преследовала его сочинения, запрещала их, сожигала публично, посредством палачей: большая часть их выходила без имени автора и распространялась во Франции путем контрабанды. Самого Вольтера заключали в Бастилию, выгоняли из Парижа, высылали из Франции, подвергали всевозможным оскорблениям, и не раз лица высшей аристократии даже колотили его, надеясь на свою привилегию безнаказанности. Сын небогатого землевладельца и чиновника, воспитанник иезуитов, развившийся под влиянием их безнравственных доктрин, дитя своего века, жаждавшего наслаждений и только что начинавшего понемногу освобождаться от той нравственной тины, которою покрыли Францию предыдущие века ее истории, — Вольтер дозволял себе все, чтобы избавиться от бед, которые, однако, не переставал навлекать на себя своею просветительною деятельностью. Когда полиция накладывала руку на какое-нибудь из его сочинений, когда его привлекали к ответственности за какой-нибудь памфлет или пасквиль, когда власть начинала бесноваться, раздраженная злыми выходками этого гениального остряка, — он тотчас прикидывался казанским сиротой, отпирался от всего, выставлял себя человеком самым благонамеренным, доходил даже до того, что старался свалить всю вину на других. Когда «Орлеанская Девственница» многими заключавшимися в ней намеками и выходками против важных особ раздражила последних, то Вольтер заявил, что все эти места, непонравившиеся большим господам, писаны не им, а сочинены его врагами и без его ведома внесены в поэму. Он поспешил вновь издать «Девственницу», выпустив все места, уязвившие мелкое самолюбие врагов его (Str., 22, 29, 57, 106).

Аристократ в душе, Вольтер любил ухаживать за сильными мира и заводил дружеские связи в высших общественных сферах. Он ухаживал за министрами, льстил тупоумным вельможам, выслуживался перед королевскими любовницами, лез ко двору и нередко наполнял его залы своим фимиамом. Все это было бы не так дурно, если бы Вольтер, как стараются доказать его ярые поклонники, служа таким образом мамону, имел в виду только свою личную безопасность и влияние своей деятельности, на которую он употребил свои лучшие силы. Действительно, тактика Вольтера достигала своей цели, и аристократические связи избавляли его от многих ударов и бед, которые, по всей вероятности, не дозволили бы ему так много, так долго и так решительно действовать на пользу человечества. Но, угождая сильным мира, Вольтер прежде всего имел в виду свои чисто-личные выгоды. Не довольствуясь тем, что он царил над своими аристократическими друзьями и меценатами своим умом, Вольтер, подобно нашему Пушкину, хотел равняться с ними и богатством, роскошью и общественным положением. Он выслужил себе немало милостей и, между прочим, звание камер-юнкера и титул историографа Франции. Его честолюбие было беспредельно, и для удовлетворения этой страсти он, не стесняясь, жертвовал и своею совестью, и своим достоинством. Когда, например, все его хлопоты занять одно из сорока кресел во французской академии оказались безуспешными, то он решился добыть себе место академика посредством иезуитов, которых он так искренно ненавидел, так метко преследовал, что не было врага, более опасного для них. В одной церковной газете был выражен упрек папе Бенедикту XIV⁶ за его дружелюбное послание к Вольтеру, а в одной книге, вышедшей в Голландии, нападали на последнего за его пристрастие к иезуитам; Вольтер воспользовался этим случаем, чтобы написать письмо к патеру, управлявшему иезуитской коллегией, в которой он воспитывался. В этом письме он заявляет свою преданность папе, свою благодарность и непоколебимую верность воспитавшим его братьям общества Лойолы, которых враги истины несправедливо «к стыду человечества» обвиняют постоянно в крайней безнравственности, между тем как они во всей Европе ведут самую строгую жизнь и отправляются в отдаленные страны Азии и Америки искать там мученической смерти. Что же удивительного, если упомянутые враги истины оклеветали и невинность его, Вольтера, приписывая ему мнения, которых он никогда не имел, и книги, которых он никогда не писал или которые были подделаны издателями. «По всей вероятности, мои настоящие сочинения выйдут после моей смерти», пишет он и заявляет намерение, подобно великому Корнелю, отдать их на просмотр и обсуждение св. церкви!: «Каждую страницу, когда либо напечатанную под моим именем и могущую оскорбить последнего деревенского пономаря, я готов собственноручно разорвать в его присутствии; я хочу спокойно жить и умереть в недрах римско-католической апостольской церкви, ни на кого не нападая, никому не вредя, не утверждая ни одного мненья, которое могло бы быть соблазнительным для кого-нибудь» (Str., 25-29, 107, 109, 114 и др.). Подобные скачки Вольтер выделывал часто, и выделывал их для достижения целей вовсе не того рода, чтобы быть французским академиком, в роли которого он мог принести несомненную общественную пользу. При своем безграничном самолюбии, Вольтер, сохранивший вплоть до смерти юношескую страстность темперамента, имел постоянно целый легион врагов, как общественных, так и личных. В своих ссорах и в полемике с ними Вольтер брался за все средства, какие только могли обещать ему победу: в нем не было и тени беспристрастия. Жан-Жака Руссо, например, он обзывал «архидураком, который вообразил, что может составить себе партию», «щенком диогеновской собаки»; он колол Жан-Жака его плебейством, утверждая с глупою барскою надменностью, что его отец был сапожником Вольтерова отца. По своей сварливости, болезненному самолюбию и характеру своих отношений к личным врагам, Вольтер был нисколько не выше нашего Сумарокова, который не упускал случая поставить себя на один пьедестал с «господином Вольтером» ⁷.

Вольтер жил на широкую ногу, любил роскошь, и страсть к богатству равнялась в нем его самолюбию. Кроме доходов за свои сочинения, кроме подарков и пенсий от своих коронованных и вельможных друзей, у него были постоянно и другие источники обогащения с его имений, от банковых и торговых спекуляций, которыми он занимался всю жизнь и по поводу которых входил в связи с лицами самой сомнительной честности. «Во Франции, писал он, — необходимо быть или молотом или наковальней; я родился, чтобы быть молотом», т. е. наживаться посредством разных спекуляций и жить роскошно, «как генеральный откупщик». Нужно, впрочем, заметить, что Вольтер был щедр, помогал друзьям, заботился о своих арендаторах и в последние годы жизни не брал за свои сочинения денег, раздавая их все актерам, книгопродавцам и нуждавшимся молодым писателям (Str., 28,41,54,320).

Самолюбие Вольтера и его страсть к наживе были причиною того всесветного скандала, которым окончились его дружественные отношения к Фридриху Великому.

Фридрих, преклонявшийся перед гением Вольтера, пригласил его в Берлин, дал ему орден, звание камер-юнкера, готовое содержание и 20000 ливров ежегодного жалованья. При дворе короля-философа Вольтер продолжал заниматься литературой с Фридрихом и поправлял его по-французски писанные сочинения. Но могли ли ужиться между собою два таких желчных характера, два злейших языка тогдашней Европы! Началось с маленьких неудовольствий, колкостей, сплетен. Однажды, например, Вольтер, говоря с одним генералом о поправке французского слога Фридриховых сочинений, назвал свое занятие «стиркою грязного королевского белья», что не замедлило дойти до ушей самого короля. Ссора Вольтера с известным ученым Мопертюи, которого Фридрих сделал президентом Берлинской академии, довела дело почти до явного разрыва между королем и его другом. Вольтер написал злую сатиру на Мопертюи и обманом выпросил у Фридриха дозволение напечатать ее, давая которое, король воображал, что он разрешает печатание защиты Болингброка от нападений ортодоксов. Этот обман возмутил Фридриха, не менее возмутило его деспотическую душу и то обстоятельство, что Вольтер осмелился издеваться, как над дураком, над тем человеком, которого его величество считал замечательным ученым и сделал президентом академии. Сатира была конфискована и в присутствии Вольтера сожжена в королевском кабинете. Но тотчас же сатира эта вышла за границей и начала сильно распространяться в Берлине. Король-философ окончательно озлился и унизился до того, что велел публично сжечь ее рукою палача. Последовал явный разрыв с Вольтером, неизбежный тем более, что незадолго перед этим Вольтер сильно вооружил против себя короля своим скандальным процессом с евреем Гиршем, причем он, «апостол гуманности», был уличен в противузаконных финансовых спекуляциях и обвинялся в подмене бриллиантов и в подделке векселя!.. Вольтер настойчиво просил короля об отставке; Фридрих соглашался, но с тем, чтобы Вольтер предварительно возвратил ему орден, камергерский ключ и том фридриховских стихотворений, которые он боялся оставлять в руках мстительного писателя, так как последний, выехав из Пруссии, мог перессорить Фридриха почти со всеми дворами посредством обнародования этих стихотворений, в которых прусский король не щадил своих коронованных «братьев» с их камарильями. Вольтер обещал возвратить все это после своей поездки на воды, после которой он заедет в Берлин и затем уже отправится во Францию. Король отпускает его на воды, но Вольтер, вместо того, едет во Францию, распространив в Берлине смешные пародии на королевские стихотворения и напечатав в одной лейпцигской газете пасквиль на Мопертюи. По приказу Фридриха, Вольтера задержали во Франкфурте, отобрали у него камергерский ключ и орден, взяв с него честное слово о невыезде до прибытия во Франкфурт тюка, в котором были уложены королевские стихотворения. Тюк прибыл, но задержавший Вольтера прусский резидент Фрейтаг по какому-то недоразумению медлил раскупорить его и отпустить Вольтера; Вольтер бежал, его поймали и вернули. Он пробыл таким образом во Франкфурте почти под арестом 28 дней. Он поднял гвалт на всю Европу и изобразил всю эту историю в таком преувеличенном виде, в каком только мог, умалчивая обо всех обстоятельствах, говоривших в пользу Фридриха или бросавших неблаговидный свет на его собственную репутацию. Впоследствии Вольтер помирился с королем и хотел даже снова переселиться в Берлин, но Фридрих отвечал: «…избави меня Боже от него; его приятно читать, но опасно быть знакомым с ним» (Str., 140, 151—180, 184).

Вслед за этим скандалом Вольтер поселился в Швейцарии, в Фернейском замке, и зажил здесь пышно и независимо, как король. Этот многолетний период почти безвыездной фернейской жизни был самою блестящею эпохою деятельности Вольтера. Он царил над умами Европы и считал между своими последователями более двадцати коронованных лиц. С неутомимою зоркостью следил он из своего уединения за ходом европейской жизни, пользуясь всяким случаем, каждым замечательным событием, чтобы хлестнуть врагов свободы и разума своим сатирическим бичом и огласить Европу своим знаменитым кликом — «душите гадину» (écrasez l’infame)! «Религиозное преследование, — скажем словами Маколэ, — судебная пытка, произвольное заточение, бесполезное умножение уголовных наказаний, медленность и придирки судов, притеснения откупщиков податей, рабство были постоянными предметами живой сатиры и красноречивых статей Вольтера. Когда в Тулузе был колесован невинный, когда юноша, виновный только в нескромности, был обезглавлен в Абевиле, когда храброго офицера, угнетенного общественною несправедливостью, влекли с заклепанным ртом к месту казни на Гревскую площадь, из Фернея раздавался тотчас же голос, который слышался от Москвы до Кадикса и предавал тупоумных судей общему презрению и ненависти всей Европы». Особенную популярность между всеми классами европейского населения заслужил Вольтер благодаря своему влиянию на процесс Каласа. В Тулузе жило одно почтенное протестантское семейство Калас. Старший сын был найден убитым в доме отца, которого совершенно несправедливо обвинили и казнили в 1762 году за то, что он будто бы умертвил сына, желая воспрепятствовать его переходу в католичество. Вольтер принял это дело так близко к сердцу, что в продолжение целых трех лет занимался почти исключительно им и «улыбка не появлялась на губах его». Он пишет «трактат о веротерпимости по поводу смерти Жана Каласа», рассылает во все концы сотни писем, ведет переговоры с лучшими адвокатами, собирает деньги в пользу обнищавшей семьи казненного, — и наконец достигает цели: верховный Парижский суд оправдывает казненного и его семейство, а король декретирует в пользу последнего 36000 ливров.

Несколько таких подвигов доставили Вольтеру завидное имя благодетеля и защитника угнетенных. Большая слава, большая популярность, чем какими он пользовался в последние годы своей жизни, кажется, невозможны для человека. Он был идолом Европы. И когда незадолго до своей смерти он посетил Париж, то все столичное население встретило знаменитого старика с таким взрывом энтузиазма, выказало к нему столько любви и уважения, почтило его такими овациями, что человеческому самолюбию ничего не оставалось желать более.

Между тем духовенство употребляло все усилия, чтобы запугать правительство Вольтером и снова изгнать его из Парижа. Но теперь это не удалось, как не удалась и последняя попытка клерикальной мести, состоявшая в запрещении хоронить Вольтера. Даже мертвый, Вольтер сыграл с духовенством штуку и был тайно погребен одним аббатом. Его гроб вместе с гробом Руссо, по декрету национального собрания в 1791 году, был перенесен в Пантеон. При реставрации, превратившей Пантеон в церковь, гроба этих двух нечестивцев перенесены под своды паперти. В июльскую революцию их опять поставили на старое место. Вскоре открылось, что патеры уничтожили самые кости Вольтера посредством извести. Как бы дорого дали они, чтобы уничтожить и дух его, чтобы заглушить неумолкающее эхо его клика: «душите гадину»!..

II

Вольтер, как писатель, во многих отношениях уже давным-давно устарел. Достаточно сказать, например, что он не понимал и не любил Шекспира, называя его «пьяным дикарем»⁸. Его литературные приемы часто поражают своею неестественностью, особенно в диалогах, в которых действуют и беседуют не живые люди, а марионетки, одушевленные автором. Но при всех своих литературных недостатках, Вольтер стал чрезвычайно высоко одним уже тем, что решительно отверг старую эстетическую теорию искусства для искусства, направив литературу на служение общественной пользе. Сознанием этой утилитарной цели проникнуты все его произведения.

Основные философские воззрения Вольтера не имеют почти ничего оригинального и не составляют целостной и последовательной системы. Мы не будем касаться их, а упомянем только, что Вольтер был таким ярым врагом атеизма, таким ревностным проповедником правосудного Бога и естественной религии, что тогдашние неверы называли его ханжой и святошей. «Если бы даже Бога не было, то нужно было бы изобрести его, — писал он. — Атеизм — бессмыслица, приносящая великий вред обществу. Атеист, уверенный в безнаказанности, будет дураком, если не убьет вас, чтобы завладеть вашими деньгами. Атеизм разрушил бы все общественные связи; преступления наводнили бы землю, а низшие классы превратились бы в орду разбойников… Что обуздывало бы тогда царей и вельмож в их мстительности, в их честолюбии, которым они приносят в жертву все? Царь-атеист более опасен, чем фанатический Равальяк. В XVI веке атеисты сильно плодились в Италии, и что же вышло из этого? Отравить человека считалось делом столь же обыкновенным, как угостить его ужином; вонзить кинжал в сердце своего друга — все равно что заключить его в свои объятия…» Изображая пагубные следствия атеизма в своей «Истории Женни», Вольтер выставляет безбожника Биртона таким легкомысленным глупцом и развратником, обрисовывает его такими грубыми красками и с такими суздальскими литературными приемами, что эту повесть можно поставить наряду с «Асмодеем» г. Аскоченского⁹. Безнравственность и глупость Биртона простираются до того, что он «защищает даже людоедство!.. Поражая таким образом атеизм, Вольтер проповедует рационалистическую религию деизма, — веру в правосудного Бога, общего отца всех людей, награждающего добродетель и наказывающего порок» (Laur., XII, 446—465; Ром. и пов. Вольтера, 545 и др.).

Догматы, теологические препирательства и фанатизм служат, по его мнению, главною причиною религиозных гонений, междоусобиц, войн, клерикального террора. В спорах ариан и донатистов, в крестовых походах, в войнах альбигойской, гусситской¹⁰, протестантской, при миссионерских подвигах испанцев в Америке, католиков в Германии, при инквизиционных преследованиях еретиков погибли десятки миллионов людей во имя Бога любви и мира. Католицизм, лютеранство, все секты, магометанство и все другие религии, считающие себя откровенными, не свободны от этих кровавых междоусобиц, от этих раздоров из-за предметов совершенно непостижимых, от этих преследований иноверцев и истребления их огнем и мечом (Str. 273, 278; Laur., XII, 434). Фанатизм и суеверие народных масс поддерживаются клерикальной партией и в особенности иезуитами, «этими солдатами в рясах, шпионами всех дворов и изменниками всех отечеств». Кто знает, каким сильным влиянием пользовалась корпорация иезуитов в политической сфере, посредством воспитания аристократов и принцев, в сфере религиозной, посредством миссий и невидимого, но всюду проникавшего надзора над семейной и общественной совестью, тому будут понятны глубокие антипатии Вольтера к обществу Лойолы и разоблачения его этой «великой опоры» католичества. (Laur., XII, 427, 429; Str., 391). Пороки иезуитов, их козни, их нелепые измышления и обманы служили главными сюжетами злой сатиры Вольтера. Фанатизм, суеверие и клерикальный деспотизм были для него тем чудовищем, о котором он никогда не забывал, постоянно повторяя и в своих разговорах, и в своих письмах, и в своих сочинениях: «écrasez l’infâme!» Проповедуя деизм и относясь совершенно отрицательно не только к католичеству; но и ко всем клерикальным учреждениям, Вольтер, однако ж, не питал к ним такой радикальной злобы, как некоторые из его современников. У него были в виду чисто практические цели — уничтожить преобладающее влияние духовенства и очистить верования масс от всего, что порождает между ними фанатизм, братоубийственную вражду и слепое раболепие перед авторитетом традиции. Он стремился не к разрушению, а к реформе. «Философы, — пишет он, — не разрушат веры, но благодаря им религия сделается более гуманною, а общество — менее грубым». Он сознавал и то, что невозможно ниспровергнуть «существующую католическую иерархию, потому что в ней нуждается народ, что невозможно уничтожить господствующей секты, но можно сделать ее менее сильною, менее опасною и более рациональною». Для того чтобы обуздать и обессилить «infâme», Вольтер указывал на два средства — на светскую власть, которая должна в собственных своих интересах поддерживать философов в их борьбе с клерикалами, и на образование народа, который, благодаря своему суеверию и невежеству, окован, по-видимому, вечными цепями (Str., 238; Laur., XII, 437, XIII, 476). Впрочем, о просвещении народной массы аристократ Вольтер заботился мало. «Мы должны быть довольны, — пишет он Д’Аламберу, — тем презрением, в каком находится „гадина“ у всех порядочных людей Европы. Вот все, чего хотелось и что было нужно. Ведь мы не имели претензии просвещать сапожников и горничных». «Дело не в том, чтобы помешать нашим лакеям слушать мессу или проповедь, но в том, чтобы освободить отцов семейств от тирании обманщиков и распространить дух терпимости». «Скоро у нас будет новое небо и новая земля, но только для порядочных людей (honnêtes gens); что же касается сволочи (canaille), то она вовсе не нуждается в них». Впрочем, Вольтер, презиравший «подлый народ, который поддерживал l’infâme, ославленную и отвергнутую всеми порядочными людьми, вовсе не отрицал у него способности к умственному развитию в будущем и к постепенному освобождению от клерикальной тирании» (Str., 326; Laur., XII. 458, 459).

Вольтер, беспощадный к гадине и «орудием своей насмешки погасивший в Европе костры фанатизма»¹¹, и имел полное право сказать о себе: «Я сделал для Европы больше, чем Лютер и Кальвин». Действительно, после реформации, расшатавшей старые основы католического здания, Вольтер более всех употреблял и своих сил, и своего таланта на борьбу с уцелевшими злоупотреблениями папской власти. Он так метко нападал на ее злоупотребления, так горячо стоял за развитие человечества, что Гольбах имел полное право назвать его «вестником нового разума». Он желал прогресса и был убежден, что прогресс совершается посредством знания и разума. Проклиная те мрачные времена истории, когда разум преследовали, когда апостолов его сожигали на кострах, когда «ничего не было слышно о разуме, а говорили только о праве сильного», Вольтер в своем «Похвальном слове разуму» и во множестве других сочинений указывает на превосходство своего века над предыдущими и приветствует занимающуюся зарю светлого будущего. «В умах совершается переворот, который произведет великую эпоху. Вопли педантов возвещают об этой замечательной перемене, подобно тому как карканье ворон предвещает хорошую погоду». «Я, — пишет он в другом месте, — не буду свидетелем этого прекрасного переворота, но я умру с тремя добродетелями, которые утешают меня, — с верою в разум человеческий, который начинает оживать в мире, с надеждою, что мудрые и смелые правители разрушат наконец порядки, столько же смешные, как и опасные, и с любовью, которая заставляет меня горевать о своем ближнем, плакать над его цепями и желать ему освобождения». Предтеча революции хотя и печалится, что развитие человечества идет медленными шагами, но твердо убежден в этом развитии, в прогрессе разума, в прекрасных днях будущего, предвещаемого умственным переворотом, совершающимся от Москвы до Неаполя (Ром. и пов., 508 сл.; Laur., XII, 415, 470, XIII, 473).

Но, допуская исторический прогресс, Вольтер всею силою своего гения боролся против ходячих супра-натуральных теорий оптимизма и целесообразности всего существующего. Нелепая доктрина самодовольных глупцов и шарлатанов, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров, поднимала в нем всю желчь. Всемирная история представляется ему сцеплением преступлений, глупостей и несчастий; ошибки и предрассудки господствуют, а истина и разум подвергаются гонению; умные и счастливые порабощают слабых и уничтожают несчастных; и при всем том сами эти счастливцы служат только игрушками судьбы, подобно рабам, над которыми они владычествуют. Наконец, люди мало-помалу просвещаются, начиная сознавать свои глупости и свое несчастье; общества со временем приходят к тому, что начинают исправлять свои понятия, люди «научаются думать». В романах и повестях Вольтер обыкновенно заставляет своих героев путешествовать по разным странам земного шара, и они всюду встречают одно и то же — владычество деспотизма, лжи и суеверия, царюющую глупость, свирепствующий порок, братоубийственные распри, стенания народа, костры и виселицы, плач и скрежет зубов. Где же тут целесообразность, в чем же проявляется какое-то мистическое устроение всего к лучшему! Глупость оптимизма Вольтер превосходно обрисовал в бессмертном типе доктора Панглосса, домашнего учителя в семействе барона Тундер-Тен-Тронк. Панглосс преподавал мета-физико-теолого-космолого-нигилологию. Он превосходно доказывал, что нет следствия без причины и что в том мире, лучшем из всех возможных миров, замок господина барона лучше всех замков, а баронесса лучше всех баронесс. «Дознано, — говорил он, — что все есть так, как есть, и ничего иначе быть не может, чем оно есть, ибо все создано для известной цели, и следовательно, для самой лучшей цели. Так, носы созданы для того, чтобы носить очки, и вот почему мы носим очки; ноги, очевидно, существуют для штанов, и действительно, мы носим штаны. Камни созданы для тесания и постройки замков, и вот у вашего сиятельства прекрасный замок, — оно и понятно: знатнейшему барону приличествует лучшее помещение; а вот свиньи, так те сотворены для того, чтобы их ели, и мы круглый год едим буженину. Значит, глупо говорят, будто все хорошо: надо говорить, что все превосходно». Какая бы беда ни стряслась с Панглоссом, он терпеливо сносит ее, показывая, что «все это необходимо, — из частных несчастий составляется общее благо, так что чем более частных несчастий, тем выше общее благоденствие». Когда, например, Кандид встречает Панглосса, почти сгнившего от сифилиса, то несчастный доктор передает ему, что терзающие его «адские мучения порождены райскими наслаждениями в объятиях Пакетты, хорошенькой горничной. Пакетта получила этот подарок от одного ученейшего францисканца, который, если добираться до источника, приобрел его от одной старой графини, графиня получила его от кавалерийского капитана, капитан от маркизы, маркиза от пажа, паж от иезуита, а иезуит еще послушником наследовал его по прямой линии от одного из спутников Хр. Колумба. Это необходимое снадобье в лучшем из миров; ибо, не схвати Колумб на одном из американских островов этой болезни, которая отравляет источник произрождения, часто даже совершенно уничтожает его, и очевидно противится великой цели природы, — мы не имели бы ни шоколаду, ни кошенили!» (Str., 208; Ром. и пов., 135, 141, 142).

Аскетические доктрины католицизма, поддерживаемые развратными патерами, встречали со стороны Вольтера такое же противодействие, как и со стороны всех других замечательных писателей того времени. Клубничный букет проникает собою почти все сочинения Вольтера, а в некоторых из них эта клубничность доходит до цинизма, особенно в тех местах, где Вольтер издевается над мнимыми идеалами католических добродетелей или рассказывает о целомудренной жизни пап, кардиналов, прелатов и монахов. Даже независимо от последнего обстоятельства, эта клубничность некоторых вольтеровских сочинений, могущая возбуждать теперь отвращение, в свое время вполне гармонизовала с характером общества, фривольные нравы которого были практической реакцией традиционному дуализму, поражаемому в то же время с другой стороны реакцией научно-теоретической.

Борьба против фанатизма и нетерпимости была главным делом Вольтера. Казни и преследования иноверцев, пропаганда веры огнем и мечом, ярая вражда сект между собою, религиозные войны — все это было порождением того суеверия и того духа нетерпимости, которые продолжали действовать и во времена Вольтера. Один эдикт 1757 года, например, определял смертную казнь «всякому, кто будет уличен в составлении, обнародовании или продаже сочинений, содержащих в себе нападки на религию». Католицизм, кальвинизм, лютеранство по-прежнему проповедовали, что «для приведения еретиков к истинной вере, есть два средства — наставление и страх. „Веруй тому, чему я верю и чему ты не можешь верить, или ты погибнешь“. Вот что говорят, — пишет Вольтер, — в Португалии, в Испании, в Гоа. В некоторых других странах в настоящее время довольствуются тем, что говорят: „веруй, или я прокляну тебя; веруй, или я буду вредить тебе, как только могу“. И если бы все люди вели себя так, то японец ненавидел бы китайца, китаец гнушался бы сиамца, этот преследовал бы гангаридца, который нападал бы на жителей Индии, могол вырывал бы сердце у каждого встречного малабарца, мала-барец убивал бы перса, перс — турка, а все они вместе бросались бы на христиан, которые так давно уже пожирают друг друга, как тигры». Мы даже хуже тигров, «которые дерутся из-за пищи, между тем как мы истребляем друг друга за параграфы». Эти каннибальские войны, возбужденные неистовством фанатизма, эти убийства, внушенные верою, эта Варфоломеевская ночь, превратившая добрый народ в стадо диких зверей, эти костры, воздвигаемые клерикалами для истребления людей, эти религиозные войны, сопровождавшиеся варварством, неизвестным даже герулам, вандалам и гуннам, — все это превратило бы Европу в одно обширное кладбище, если бы не встречали противодействия со стороны развивающегося разума. Эту фанатическую кровожадность клерикалов и руководимых ими изуверов Вольтер преследовал неумолимо в самых разнообразных литературных формах. Вот, например, Скарментадо, путешествуя по Европе, приезжает во Францию, где ему предлагают «на завтрак кусочек маршала Д’Анкр, тело которого, зажаренное народом, продавалось по дешевой цене». Затем он переправляется в Англию, где «благочестивые католики решились, для блага церкви, взорвать на воздух короля, королевское семейство и весь парламент и освободить Англию от еретиков. Мне указали на место, на котором, по повелению блаженной памяти королевы Марии, было сожжено более 500 ее подданных. Один ирландский священник уверял меня, что это был прекрасный поступок, во-первых, потому, что убитые были англичане, а во-вторых, потому, что они никогда не пили святой воды и не верили в вертеп св. Патрика. Он крайне удивлялся тому, что королева Мария до сих пор не причтена к лику святых». «Прибыв в Гагу, я увидел, что какому-то почтенному старцу отсекают голову. То была лысая голова первого министра Барневельдта, человека, оказавшего республике важные услуги. Тронутый жалостью, я спросил, что за преступление он сделал и не изменил ли государству. „Он сделал гораздо худшее, — ответил мне проповедник в черной мантии, — он думал, что добрыми делами можно так же хорошо спастись, как и верою. Вы понимаете, что если подобные мнения утвердятся, то республика не может существовать, а чтобы предупредить этот соблазн, необходимы строгие законы“. Один глубокомысленный туземный политик заметил мне со вздохом: „Ах, милостивый государь, хорошим временам когда-нибудь придет конец; усердие этого народа — случайное: по существу своего характера, он способен принять гнусный догмат терпимости“». В Севилье путешественник наталкивается на приготовления к какому-то великолепному празднику на громадной площади. Праздник начинается. «На трон взошел великий инквизитор и стал благословлять короля и народ. Затем попарно вошло целое войско монахов белых, черных, серых, обутых и босых, бородатых и безбородых, с остроконечными капюшонами и без них; за монахами следовал палач; наконец, полицейские чиновники и вельможи сопровождали около сорока человек, покрытых мешками, разрисованными чертями и пламенем: то были иудеи, не соглашавшиеся отречься от Моисея, христиане, женившиеся на кумах, или не поклонявшиеся образу богородицы в Атохе, или не желавшие отдать своих наличных денег в пользу братьев иеронимитов. Прежде всего набожно пропели несколько прекрасных молитв, затем всех преступников сожгли на медленном огне, что послужило к великому назиданию всей королевской фамилии». Кое-как вырвавшись из лап испанской инквизиции, Скарментадо добрался до Турции. Здесь «греческие и латинские христиане были смертельными врагами и жестоко преследовали друг друга, подобно собакам, которые грызутся на улице до тех пор, пока хозяева не разгонят их палочными ударами. Великий визирь покровительствовал в то время грекам. Греческий патриарх обвинил меня в том, что я ужинал у латинского патриарха, и я был принужден целым советом к сотне ударов палкой по пятам. На следующий день визирь был задушен; на третий день его преемник, бывший на стороне латинян и задушенный только через месяц после того, присудил меня к такому же штрафу за то, что я ужинал у греческого патриарха». В Персии, Китае, Индии, Африке — всюду Скарментадо встречает те же неистовства фанатизма, неразлучные с абсолютными доктринами и с владычеством своекорыстной клерикальной касты. Но нигде эта фантастическая кровожадность не проявляется с такою силою, как в католических странах. Вот что пишет у Вольтера один достопочтенный патер духовнику Людовика XV: «В нашем королевстве считается только 500000 гугенотов, по другим, миллион или даже полтора миллиона. Как же отделаться от них? Осмеливаюсь предложить следующий смиренный совет: 1) захватить разом всех проповедников и повесить их на одной и той же площади не ради только общего назидания, но и для вящего благолепия зрелища; 2) умертвить в постелях всех отцов и матерей, потому что если убивать их на улицах, то из этого выйдет шум, и многие, пожалуй, спасутся, что было бы крайне неприятно. Это побоище будет необходимым увенчанием здания наших принципов; ибо, если надо убивать еретика, как доказывают великие теологи, то очевидно, что должно убивать всех еретиков». Вольтер говорит, что сначала он сомневался в подлинности этого письма, но все сомнения рассеялись, когда на стр. 149 книги «Согласование религии с человеколюбием» он прочитал следующие любвеобильные слова: «…совершенное истребление протестантов во Франции ослабит Францию так же мало, как кровопускание, сделанное больному с хорошей комплекцией». Но не в одних казнях, гонениях и притеснениях иноверцев выражается фанатическая нетерпимость. Каждый сектант, будет ли то магометанин, брамин, лютеранин или католик, считает всех иноверцев людьми безнравственными, хотя бы они были идеалом добродетели, и обреченными на вечную гибель. «Государи, мудрецы, герои древности! — поет Вольтер, пародируя кого следует, — ваши великие добродетели были только пороками, ваши прекрасные действия — смертными грехами! Мы, следуя закону высшей справедливости, предаем вас анафеме. И Эпиктет, и Катон, и Сципион африканский, и мошенник Тит, эта воплощенная любовь к роду человеческому, и Марк Аврелий, и Траян, и сам великий Генрих — все созданы для ада, все они умерли без благодати!»…¹² "Несчастные! — говорит Вольтер от лица правоверных членов Сорбонны, — вы хотите, чтобы Конфуций и Сократ не мучились вечно. Таковое нечестие достойно примерного наказания. Знайте же, что мы осуждаем на адские муки весь мир. На земле считается около 600000000 жителей. Если положить на каждое столетие по три поколения, то это составит около двух миллиардов человек, и, считая только последние 4000 лет, мы получим 80 миллиардов осужденных, не считая людей живших до и имеющих жить после упомянутого периода времени. Правда, из 80 миллиардов следует вычесть 2 или 3 тысячи избранных, но это сущая безделица… " Эта догматическая нетерпимость служит основою не только юридической нетерпимости, светской и духовной, но и заражает собою массы, возбуждая их к суеверным неистовствам. «После чумы суеверие — главное из самых ужасных зол, угнетающих род человеческий. В шести милях от меня есть еще ведьмы, в Сен-Кло, в местности, граждане которой — рабы — И чьи рабы? — епископа и монахов! Несколько лет назад два молодых человека были обвиняемы в ведовстве; судья почему-то оправдал их. Но их святоша-отец, которого духовник убедил в преступности его детей, поджег ригу, около которой они спали, и сжег их, чтобы искупить перед Богом несправедливость оправдавшего их судьи. Это было в большом местечке, и это случалось бы в Париже, если бы в нем не было уже Декартов, Гассенди¹³, Бэйлей. Одни только философы превращают скотов в людей. Философы — это медики душ, отравляемых фанатиками» (Ром. и пов., 125 и сл.; Laur., XIV, 183, 194, 281, 312—325).

Вольтер понимал, что успешно бороться с фанатизмом можно только в том случае, если борцы будут бить в самый корень, сражаться с теми принципами, из которых религиозная нетерпимость вытекает совершенно логически. И он указывал на рационалистический деизм, как на самое радикальное средство против всех этих зол.

Cessez, impertinents, cessez, infortunés,

Très sots enfants de Dieu, chérissez vous en frères

Et ne vous mordez plus pour d’absurdes chimères¹⁴.

говорил он фанатикам, призывая их к разуму и братской любви. Он возбуждал людей сбросить с себя иго «нашего святейшего отца Далай-ламы, папы», и обратиться к одному общему отцу, Богу. Все люди братья — и турки, и китайцы, и жиды, и сиамцы, и европейцы, потому что они дети одного и того же отца. Католические ортодоксалы, указывая на эту доктрину Вольтера, уличают, будто он украл ее у них. «Я согласен с вами, — отвечает Вольтер, — что иудеи и христиане много говорили о братской любви; но их любовь по своим проявлениям очень похожа на ненависть. Они считали братьями только людей, одетых в платье их цвета; на всякого, носящего их ливрею, они смотрели, как на святого, в противном случае, с совершенным соблюдением своей святости, они умерщвляли людей в этом мире и осуждали в их будущем».

Провозглашая свободу совести и разума, Вольтер целую жизнь бил тревогу, призывавшую европейцев к «восстанию против той тирании над умами», которая до революции считалась одною из главных и «священных» основ общества. «Оборот идей, — жаловался он, — стеснен во Франции; пересылка идей из Лиона в Париж, например, не дозволена. Произведения человеческого ума конфискуются, словно запрещенные материи. Забавная политика, проникнутая желанием, чтобы люди оставались дураками и чтобы величайшая слава Франции заключалась в комической опере». Он сам, по собственному опыту, не раз должен был убедиться в нетерпимости тогдашнего французского общества ко всякому независимому образу мыслей. Он несколько раз был заключаем в Бастилию по поводу своих сатир, и раз был беспощадно высечен великосветским фатом, де-Роган-Шабо. Для характеристики того времени мы передадим этот исторический скандал. Однажды Вольтер, которого имя уже пользовалось громкою известностью, встретился за обедом у герцога Сюлли¹⁵ с де-Роганом и стал противоречить мнениям его. «Кто это так возвышает голос?» — спросил с грубою надменностью кавалер де-Роган и окинул самым презрительным взглядом молодого поэта. «Это говорит, — ответил Вольтер, — человек, у которого нет знатной фамилии, но который умеет уважать свое скромное имя». «Ответ этот до такой степени рассердил де-Рогана, что он вышел из-за стола и уехал. Через несколько дней де-Роган подкараулил Вольтера в одной из темных улиц, насильно затащил его к себе и высек с помощью своей прислуги. Когда же Вольтер вызвал его на дуэль, то де-Роган донес на него регенту, как на автора оскорбительной для этого последнего сатиры, и Вольтер немедленно был заключен в тюрьму на несколько месяцев. Но эта расправа была, по крайней мере, коротка. Что же до врагов его из ученого мира Сорбонны, то те преследовали его хуже…» Разбирая нелепые возражения докторов Сорбонны против свободы слова, бичуя врагов ее, Вольтер иногда, по своему обыкновению, пародирует мысли тех, на кого он нападает. Теологи и тупые политики говорят у него: «…религия будет уничтожена, государство разрушено, если вы напечатаете несколько истин или несколько парадоксов. Не покушайтесь никогда думать, не испросив предварительно разрешения у монаха или другого надлежащего лица. В благоустроенном государстве человек не может думать самостоятельно. Гомер, Платон, Цицерон, Виргилий, Плиний¹⁶, Гораций никогда ничего не издавали без одобрения докторов Сорбонны и святой инквизиции. Посмотрите, в какую ужасную бездну падения свобода слова увлекла Англию и Голландию. Правда, что они заправляют торговлею целого мира и что Англия победоносна как на морях, так и на суше, но все это — только ложное величие, мишурный блеск, и эти страны быстрыми шагами идут к своему окончательному падению. Просвещенный народ не может иметь прочного существования» (Laur., XII, 425: XIII, 520, 522; XIV, 359).

Провозглашая мир и братство всех людей, Вольтер, естественно, должен был относиться отрицательно ко всякой войне. Он считает ее преступлением, разбоем. Составляя похвальное слово офицерам, павшим в войне 1741 года, Вольтер пишет: «…с берегов По до берегов Дуная со всех сторон благословляют знамена, под которыми идут тысячи солдат, — увлекаемых жаждою грабежа и разврата от своего домашнего очага. Это подонки человечества.» Вот сходятся две враждебных армии. «Сначала пушки перебили тысяч по шести человек с каждой стороны, затем стрельба избавила лучший из миров от девяти или десяти тысяч портивших его негодяев. Когда тке BLcx убитых набралось до 30000 душ, то оба короля принялись служить в своих лагерях благодарственные мессы. Глупость человеческая так велика, что в большинстве случаев народы дерутся между собою по одному только приказу, сами не зная из-за чего и для чего. Дело идет о нескольких кучах грязи. И ни одного комка этой грязи не достанется ни одному из всех этих глупцов, которые убивают друг друга. Все дело в том, достанется ли эта грязь человеку, которого называют султаном, или другому, который, неизвестно почему, носит имя короля. Ни тот, ни другой никогда ни видел и, может быть, никогда не увидит того кусочка земли, из-за которой идет война.» Но, проклиная войну, Вольтер, однако ж, считал ее неизбежным злом, которое можно регулировать и ослаблять, но нельзя уничтожить, и едко смеялся над утопичностью известного проекта Сен-Пьера¹⁷ о вечном мире. Международное право войны ему казалось также нелепостью. «Кодекс убийства кажется мне смешною фантазией; после этого остается только ожидать свода законов разбойников большой дороги!» (Laur., XI, 564—669; Ром. и пов., 117, 118, 136).

Само собою понятно, что Вольтер был противником политического деспотизма. Указывая постоянно на свободу Англии и Швейцарии, Вольтер укоряет французов за их рабство. Будучи врагом всякого насильственного переворота, веруя только в один мирный, постепенный прогресс человечества, Вольтер никогда не рекомендовал крайних мер для достижения свободы. Хотя он часто высказывает радость по поводу совершающегося в Европе великого переворота, хотя он с восторгом приветствует зарю будущей революции, но под последнею он всегда разумеет только одну мирную революцию умов, а не бунт, не восстание. И если бы он дожил до великого переворота 89-93 годов, то, нет сомнения, он проклял бы всех его лучших деятелей и отрекся бы от многих принципов, провозглашенных в эту знаменитую эпоху. Вольтер, подобно Гольбаху и многим другим своим современникам, надеялся только на одну революцию сверху. Вольтер жил в века «просвещенного деспотизма», когда Петры, Иосифы¹⁸, Фридрихи, Екатерины стояли во главе прогрессивного движения наций, когда около двадцати коронованных лиц и множество первостепенных сановников разных государств считались в числе его последователей. Не будучи радикалом, Вольтер, естественно, видел в «просвещенном деспотизме» лучшее средство для осуществления своих идей. Подобно большинству философов XVIII столетия, начиная с Лейбница, Вольтер ждал реформ и всевозможных благ от государей-законодателей, которые добровольно откажутся от феодального произвола и водворят законную свободу (Laur., XII, 111, XIII 474, 484, 518).

Надеясь, что «просвещенный деспотизм» уничтожит старый, варварский деспотизм, Вольтер в тоже время брал за образец будущих порядков свободные учреждения Англии. «Английское законодательство, — говорит он, — облекает всех людей полнотою естественных прав, которых они лишены почти во всех монархиях. Эти права заключаются в совершенной свободе личности и имущества, в свободе слова, в праве быть судимым по уголовным делам независимыми присяжными, в праве быть судимым не иначе, как на основании точных постановлений закона, в праве исповедывать какую угодно религию, отказываясь от должностей, присвоенных одним только англиканам. Это называется прерогативами. И действительно, величайшая и самая благодетельная прерогатива заключается в том, что ложась спать, вы уверены, что проснетесь завтра обладателем всех тех благ, какими владеете сегодня, что посреди глубокой ночи вас не вырвут из объятий вашей жены и ваших детей и не отправят вас в тюрьму или в изгнание, — что вы имеете право говорить все, что думаете, и если будете обвиняемы за свои действия или слова, то вас будут судить не иначе как по закону». «Все государства, неоснованные на таких принципах, должны подвергаться революциям», которые всегда бывают следствием угнетений и тирании. Уничтожение остатков крепостного права, поддерживаемого преимущественно духовенством, было одною из главных забот Вольтера. «Во Франции, — пишет он, — есть еще целые провинции, обрабатываемые рабами монастырей. Отец семейства, умирающий без детей, не может иметь других наследников, кроме бенедиктинцев или картезианцев, рабом которых он был в продолжение всей своей жизни. Сын, не бывший в доме своего отца во время его смерти, лишается всего наследства, которое поступает в руки монахов. Если житель другой провинции проводят год и один день на земле монастыря, то он делается его рабом. Можно подумать, что это законы кафров или готентотов! Нет, эти ужасы имеют законную силу в отечестве Лопиталей и Д’Агессо!»¹⁹ Вольтер не упускает ни одного удобного случая, чтобы сказать свое слово об освобождении крестьян, и обращается к королю с просьбою «рассудить между природою и церковью, возвратить граждан государству и подданных своей короне» (Laur., XIII, 474, 493, 512, 510, 525).

Мы уже видели выше, что Вольтер относился свысока к простому народу, к этой «сволочи», к этим «быкам, для которых нужны только ярмо, кнут и сено». Но высказывая, таким образом, свое отвращение к темной, забитой, невежественной массе, он, однако, всегда проводил идею равенства в английском вкусе. Он восхищается английскими порядками, при которых «каждый человек, имеющий сорок франков поземельного дохода, есть свободный гражданин, избирающий членов в парламент». Он нападает на «ненавистное и унизительное» разделение людей на «благородных и неблагородных». «Кто говорит, что все люди равны, тот высказывает величайшую истину, если только он разумеет под этим то, что все люди имеют равное право на свободу, на собственность, на покровительство законов» (Laur., XIII, 523, 527).

«Законодательство есть искусство охранять народы и делать их счастливыми; законы, противодействующие этому, противоречат собственной цели и поэтому должны быть уничтожаемы» (Strauss, 221). В силу этого принципа Вольтер стоит за равномерное распределение налогов, за отобрание церковных имуществ, за уничтожение разных привилегий. Более всего писал он о необходимости реформ в уголовной юстиции. Когда вышло известное сочинение Беккариа, то Вольтер радостно приветствовал автора, как товарища в борьбе против нелепостей и жестокостей суда и законов. Он настаивал на упрощении и смягчении следствия и уголовного законодательства, на уничтожении пытки и квалификацированной смертной казни (Str., 219; Laur., 562).

Читатель видит, что Вольтер как в религиозном, так и в политическом отношении вовсе не был радикалом, а поборником деизма и либеральным конституционистом. Будучи практическим деятелем, он всегда стремился к целям, которых можно достигнуть в ближайшем будущем. Вот как изображает он это будущее. «Законы будут однообразны. — Несметные богатства праздных людей, давших обет нищеты, будут распределены между неимущими тружениками. У этих мертворуких владельцев не будет более крепостных рабов. Пристава монахов не будут более гнать из родительского дома сирот, доведенных до нищенства, чтобы их награбленным добром обогащать монастыри, пользующиеся правами ленных владельцев, т. е. правами древних завоевателей. Нам не придется более видеть целых семейств, тщетно просящих милостыни у ворот монастыря, который их обобрал. — Браки сотни тысяч семейств, полезных государству, не будут считаться наложничеством, и дети не будут более объявляться незаконными. Маленькие проступки не будут наказываться, как большие преступления, потому что во всем необходима соразмерность. Из-за варварского закона (эдикта Людовика XIV против богохульников), темно выраженного и плохо понятого, не будут более морить в темницах и жечь на кострах безрассудных и неосторожных детей, как убийц своих отцов и матерей. — Имущества отцов семейств не будут более конфисковаться, потому, что дети вовсе не должны умирать с голоду за проступки отца и потому, что король вовсе не нуждается в этой гнусной конфискации. — Пытка, которую выдумали некогда грабители больших дорог, чтобы выпытывать у своих жертв, где спрятаны их сокровища, и которая, в настоящее время, служит у некоторых народов для того, чтобы спасать сильных преступников и губить невинных, но слабых телом и духом людей, — пытка не будет употребляться. — Будет существовать одна только власть короля или закона в монархии и одна только власть народа в республике. Светская власть духовенства уже отживает свой век» (Ром. и пов., 514—515).

Вот каким умеренным либералом был тот, чье имя до сих пор приводит в трепет невежд, как имя такого крайнего отрицателя, в сравнении с которым будет существом добродетельным и сам антихрист, который, по новейшим исследованиям знаменитого профессора Нильского, придет еще не так скоро, как выходит по вычислениям не менее знаменитого экс-профессора Виктора Аскоченского²⁰. Передовые мыслители нашего века и их последователи ушли вперед, и ушли далеко от Вольтера. С своими нравственными недостатками, с своим презрением к народной массе, с своею надеждою на «просвещенный деспотизм», со своею уверенностью доходившею до того, например, что, требуя для гугенотов свободы совести, он допускал относительно их ограничение некоторых прав, сравнительно с гражданами католического вероисповедания, — Вольтер справедливо возбуждает неприятное чувство в людях, стоящих на высоте современного развития. Но для своего века, для людей старого порядка с его деспотизмом и изуверством, с его кострами и виселицами, с его всемогущими клерикалами, с его Бастилиями и рабством, — Вольтер был мыслителем вполне прогрессивным. А его деятельность в пользу свободы разума и совести, его энергические стремления «задушить гадину», его мысли о прогрессе и о знании, как главном факторе человеческого развития, — словом, идеи, служившие главным содержанием его пропаганды, не теряют цены даже и в настоящее время. Относительно свободы разума и совести Вольтер вполне радикален. Перевод избранных сочинений этого мыслителя был сделан у нас еще в конце прошлого века. Вольтер тем в особенности и хорош, что он в высшей степени популярен и понятен для всех. В этом его неотразимая сила. Ни Лейбниц, ни Кант, при всем их глубокомыслии, не имели и сотой доли того влияния на своих современников, какое имел Вольтер. Тяжеловесные фолианты Лейбницев и Кантов оставались на полках ученого цеха, а легкие и изящные статьи Вольтера на крыльях ветра разносились между многочисленною публикою тогдашней Европы от дворца и до бедной хижины. Самый смех, за который упрекали Вольтера, как легкомысленного и кощунствующего гаера, в руках его был могущественным орудием. Он открывал его идеям дорогу в светские фривольные салоны, в аристократические гостиные и, под формой салонного остроумия, учил самым серьезным вещам. Недаром же он так увлекал наших недалеких и простоватых прадедов и прабабушек XVIII века, когда почти все его сочинения были переведены по-русски, когда имя его было известно от Петербурга до Охотска. Своими политическими идеалами, своими отсталыми идеями он, в настоящее время, не в состоянии увлечь мало-мальски смышленого и образованного человека, а если и увлечет, то разве кого-нибудь из последователей Скарятина, и пусть увлекает: во всяком случае, лучше, если увлеченный будет думать и чувствовать как Вольтер XVIII века, чем как Скарятин XIX²¹. Для нас Вольтер еще долго не потеряет своего значения, потому что те общественные недостатки, которые он выставлял на свет Божий, еще не совсем отжили свое время.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Дело. 1870. № 12. Декабрь. С. 172—194. Печатается по данному изданию.

Шашков Серафим Серафимович (1841—1882) — журналист, публицист, историк, социальный мыслитель. Шашкову принадлежит также другая статья о Вольтере, опубликованная в журнале «Дело» в 1879 г. (№ 11 и 12). Он является и автором большой работы о Ж.-Ж. Руссо, напечатанной под псевдонимом С. Ставрин (см.: Шашков С. С. Жизнь и деятельность Ж. Ж. Руссо // Дело. 1875. № 8. С. 81-110; № 10. С. 1-25; № 11. С. 198—231; № 12. С. 109—141.)

¹ О Штраусе см. коммент. 1 к статье Михайловского.

Лоран Франсуа (Laurent Franèois) (1810—1887) — люксембургский и бельгийский юрист и историк, автор многотомных «Очерков по истории человечества» (1861—1870, 18 т.) (Études sur l’histoire de l’humanité), a также работ по гражданскому праву.

² Местр Жозеф de (Maistre Joseph de) (1753—1821) — французский консервативный католический философ и социальный мыслитель. Непримиримый противник идей Просвещения и Французской революции. Данная оценка Вольтера помещена в книге Жозефа де Местра «Санкт-Петербургские вечера» (Les Soirées de Saint-Pétersbourg ou Entretiens sur le gouvernement temporel de la Providence, suivis d’un traité sur les sacrifices par Joseph de Maistre. Paris, 1821. T. 1. P. 277).

³ Берне Карл Людвиг (1786—1837) — немецкий писатель, публицист, общественный деятель.

⁴ Корнелъ Мари-Франсуаза (Corneille Marie-Fran3oise) (1742-?) — племянница знаменитого драматурга Пьера Корнеля, приемная дочь Вольтера.

⁵ О Пьере Леру см. коммент. 22 к статье Гогоцкого. Маколэ — Маколей Томас Бабингтон (1800—1859) — английский историк, писатель, поэт, государственный деятель. Шашков неточно приводит цитату, характеризующую Вольтера и французских просветителей из статьи Маколея «Римские папы» (см.: Маколей Т. Б. Поли. собр. соч. СПб., 1862. Т. 4. С. 128). (У Маколея: «Нападая на христианство со злобою и коварством, унизительными в людях, называющихся философами, они, однако, гораздо более своих противников имели той любви к людям всех классов и племен, которую проповедует христианство» (Там же)).

⁶ Венедикт XIV (в миру Проспсро Лорснцо Ламбсртини) (1675—1758) — римский папа с 1740 по 1758 г. Поддерживал либеральных церковных деятелей, выступавших против ордена иезуитов. Покровительствовал писателям и деятелям культуры. Создал Римскую археологическую академию, начал восстановление Колизея. Вольтер, желая получить покровительство папы для избрания во Французскую Академию, посвятил ему в 1745 г. свою трагедию «Магомет», а также написал папе в 1745 г. несколько писем, получив в ответ одно письмо (D 3210).

⁷ Отношение А. П. Сумарокова к Вольтеру было более сложным. См. об этом: Заборов П. Р. Русская литература и Вольтер: XVIII первая треть XIX века. Л.: Наука, 1978. С. 15-25; Zaborov P. Voltaire dans la culture russe. Ferney-Voltaire, Centre internationale d'étude du XVIII siècle. P. 19-29.

⁸ В предисловии к трагедии «Семирамида» Вольтер писал о «Гамлете» Шекспира: «Можно подумать, что это произведение — плод воображения пьяного дикаря».

⁹ Имеется в виду роман Виктора Ииатьевича Аскоченского (1813—1879) — писателя крайне консервативных взглядов, «Асмодей нашего времени» (1858) — предтеча антинигилистических романов.

¹⁰ Арианство — одно из учений в христианстве IV—VI вв., говорившее о сотворенной природе Бога-Сына, о том, что он не совечен Богу-Отцу.

Донатизм — течение в раннехристианской Церкви (названо по имени епископа Доната (313—360)). Донат подчеркивал необходимость нравственной чистоты членов Церкви, говорил, что Церковь является сообществом святых.

Альбигойские войны (1209—1229) — серия крестовых походов северофранцузских рыцарей на юг Франции для искоренения ереси альбигойцев (катаров).

Гуситские войны (1420—1434) — войны между католиками и последователями Яна Гуса, а также между умеренными гуситами (чашниками) и радикальными гуситами (таборитами).

¹¹ Цитата из знаменитого Письма Белинского к Гоголю (см. наст. издание).

¹² Эпиктет (50-120) — философ, представитель позднего стоицизма. Марк Порций Катон Младший или Утический (95-46 г. до н. о.) — республиканец, противник Цезаря. После своего самоубийства в Утике, которая была осаждена Цезарем, стал символом несгибаемого республиканца.

Сципион — очевидно, имеется в виду Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (235—183 гг. до н. э.) — римский полководец, который во второй Пунической войне победил Ганнибала.

Тит (Тит Флавий Веспасиан) (39-81) — римский император в 79-81 гг. Традиция считает его одним из лучших императоров. Согласно Светонию, он отличался редкостной добротой.

Траян (53-117) — римский император в 98-117 гг. Во время правления Траяна Римская империя в наибольшей степени расширила свои границы.

Генрих — имеется в виду Генрих IV.

¹³ Гассепди Пьер (1592—1655) — французский философ и ученый. Последователь Эпикура, разрабатывал атомистическую теорию. В познании был приверженцем сенсуализма и в то же время поддерживал теорию двойственной истины. Истина философии (науки) опытна и рациональна, истина религии иррациональна и не нуждается в доказательствах.

¹⁴ Шашков цитирует строки Вольтера из «Послания к автору книги „О трех обманщиках“»:

«Прекратите, безрассудные, прекратите, несчастные

Глупые дети Бога, возлюбите друг друга как братья,

И не терзайте друг друга более из-за абсурдных химер».

¹⁵ Имеется в виду Максимилъен Анри де Бетнюи, герцог де Сюлли (Maxi-milien Henri de Bethune Duc de Sully) (ок. 1667—1729).

¹⁶ Имеется, очевидно, в виду Плиний Старший (23-79 гг.) — ученый и государственный деятель, автор «Естественной истории».

¹⁷ Об аббате де Сен-Пьере см. коммент. 31 к статье Радлова.

¹⁸ Имеется в виду Иосиф II (1741—1790) — король Германии с 1764 г. и император Священной римской империи (с 1765 г.). Проводил реформы в духе просвещенного абсолютизма.

¹⁹ Мишель де Лопиталь (Michel de THospital) (ок. 1504/1507-1573) — французский государственный деятель, поэт. Был приверженцем религиозной терпимости и диалога между католиками и протестантами.

Агессо Апри Франсуа д' (Agucsscau Henri Franèois d') (1668—1751) — французский юрист, философ и государственный деятель, канцлер Франции.

²⁰ Иван Федорович Нильский (1831—1894) — профессор Санкт-Петербургской духовной академии. После окончания Санкт-Петербургской духовной академии работал на кафедре Истории и обличения русского раскола, занимался исследованием старообрядчества. Автор многочисленных работ, посвященных расколу и старообрядчеству, в частности труда «Об антихристе против раскольников» (1859).

²¹ О Скарятине см. коммент. 15 к статье Михайловского.