ВОЛЬТЕРЪ. править
Прошло 100 лѣтъ послѣ смерти Вольтера и скоро минетъ 200 лѣтъ со дня его рожденія, а ожесточенные споры партій о немъ до сихъ поръ еще не умолкли и по поводу его столѣтняго юбилея дошли во Франціи до крайней ярости. Враги Вольтера, даже тѣ, которые признаютъ всю силу его генія и, подобно де-Местру, готовы «воздвигнуть ему статую руками палача», выставляютъ Вольтера грязнымъ негодяемъ, его же поклонники готовы оправдывать со всѣми натяжками даже дѣйствительно темныя стороны его жизни и характера; у первыхъ онъ выходитъ дьяволомъ, у вторыхъ — чуть не ангеломъ. Еще менѣе точны и безпристрастны представленія о Вольтерѣ за границею Франціи. «Въ Англіи и Германіи, говорить Гетнеръ, — большинство пугливо сторонится отъ Вольтера. Люди хвалятся, что они уже стоятъ выше точки зрѣнія Вольтера, и потому повторяютъ большею частію механически обычную брань, между тѣмъ какъ на дѣлѣ они должны-бы признаться, что только очень немногіе изъ нихъ, и самые громкіе крикуны всего меньше, знаютъ Вольтера изъ собственнаго изученія». Русское общество менѣе всѣхъ другихъ европейскихъ, за исключеніемъ польскаго, знакомо съ Вольтеромъ, и даже столпы университетской пауки, вродѣ такихъ професоровъ, какъ гг. Ор. Ф. Миллеръ и г. Незеленовъ, болѣе знакомы съ Конфуціемъ или Зороастромъ, чѣмъ съ Вольтеромъ или Байрономъ. Професоръ Миллеръ, въ своихъ недавнихъ статьяхъ о Байронѣ, указываетъ въ немъ нѣкоторое существенное сходство съ преподобнымъ Несторомъ-лѣтописцемъ, а професоръ Незеленовъ, въ своей дисертаціи о Новиковѣ, считаетъ Вольтера не болѣе, какъ французскимъ Барковымъ, обнаруживая при этомъ своими цитатами, что, вовсе не зная по-французски, онъ не читалъ ни одной строчки Вольтера въ подлинникѣ. Если даже на Западѣ, гдѣ біографій Вольтера тысячи, его новыя жизнеописанія, вродѣ книги Морлея, выдержавшей въ короткое время три изданія, далеко не лишаи, то тѣмъ болѣе у насъ, гдѣ онѣ могутъ быть очень поучительны даже для професоровъ и историковъ литературы, незнающихъ иностранныхъ языковъ, какъ г. Незеленовъ. Оли должны были-бы учить насъ, но вмѣсто того въ нѣкоторыхъ случаяхъ имъ не мѣшаетъ поучиться и у насъ.
Вольтеръ — не настоящая фамилія геніальнаго писателя, а только псевдонимъ его. Сынъ нотаріуса, Франсуа-Мари Аруе, родился въ Парижѣ 21-го ноября 1694 г. Робенокъ былъ очень слабъ, такъ что долго отчаявались въ его жизни. Семи лѣтъ онъ лишился матери и жилъ одинъ съ отцомъ до 1704 г., когда былъ помѣщенъ въ іезуитскую колегію. Острый, насмѣшливый умъ Вольтера обнаружился еще въ школѣ. "Религіозныя и политическія притѣсненія, тяготѣвшія надъ тогдашней Франціей, производили сильное впечатлѣніе на молодой умъ и возбуждали его къ выходкамъ, которыя, понятно, не могли нравиться его отцу, благоразумному нотаріусу. Безконечныя ссоры отца и сына кончились тѣмъ, что послѣдняго взялъ на свое попеченіе его дядя, абатъ Шатонефъ, и ввелъ его въ свѣтъ, гдѣ юноша скоро обратилъ на себя общее вниманіе своими стихами и мѣткими сарказмами. Увлеченная его остроуміемъ, восьмидесятилѣтняя Пинонъ сдѣлалась его главною покровительницею. Общій тонъ общества отличался крайнею фривольностью и реакціей офиціальному ханжеству, господствовавшему въ послѣдніе годы Людовика XIV. Авторъ легкомысленныхъ пѣсенокъ, Шолье, былъ любимымъ поэтомъ этого общества, и Вольтеръ считалъ его своимъ учителемъ. Оргіи и разсѣянная жизнь, которымъ предавался въ этихъ кружкахъ молодой Аруе, сильно безпокоили его отца, и онъ постарался удалить его изъ Парижа, выхлопотавъ ему мѣсто при посольствѣ въ Гаагѣ. Но и здѣсь у молодого Аруе вышла любовная исторія, вслѣдствіе которой посолъ отослалъ его обратно къ отцу. Около этого времени, осенью 1715 г., «король-солнце» умеръ и власть перешла къ регенту, герцогу орлеанскому. Настала знаменитая эпоха оргій, спекуляцій и необузданнаго разврата… Вольтеръ увлекся общимъ теченіемъ, но въ то-же время его свѣтлый умъ увидѣлъ, надъ какою бездною стояла Франція. Въ 1716 г. появились анонимные стихи «Les j’ai vu», въ которыхъ авторъ разсказываетъ, сколько золъ онъ ужо видѣлъ въ жизни, несмотря на то, что ему только 20 лѣтъ, — тысячи тюремъ, наполненныхъ честными гражданами и вѣрными подданными, угнетенный народъ, разоряемый чиновничьимъ грабежемъ и налогами. Въ сочиненіи этихъ стиховъ заподозрили Вольтера и посадили его въ Бастилію, гдѣ онъ провелъ почти цѣлый годъ, читая Гомера и Виргилія и приготовляясь къ сочиненію своей «Генріады».
По выходѣ изъ Бастиліи, Вольтеръ пустился въ прежнюю жизнь, кутилъ, ухаживалъ, сыпалъ остротами, писалъ стихи, часто гостилъ въ помѣстьяхъ своихъ свѣтскихъ друзей, но въ немъ уже началъ проглядывать болѣе серьезный писатель, чѣмъ ученикъ легкомысленнаго Шолье, какимъ онъ былъ сначала. Въ это время во Франціи начало усиливаться вліяніе англійской литературы, особенно философіи. " Впродолженіи двухъ поколѣній, говоритъ Бокль, — послѣ смерти Людовика XIV и до начала революціи, не было почти ни одного выдающагося француза, который бы не посѣтилъ Англіи или не учился бы по-англійски. Англійскія книги, Ньютонъ, Локкъ, Попъ, Свифтъ были въ большомъ ходу во французскомъ обществѣ, и кардиналъ Флери жаловался, что «эти книги заразили всѣхъ, кто имѣетъ у насъ притязаніе на умъ и широкіе взгляды». Это вліяніе отразилось и на молодомъ Вольтерѣ, и уже въ 1718 г. въ своемъ «Эдипѣ» онъ бросилъ въ лицо клерикаламъ слѣдующія слова:
Les organes du ciel sont-ils donc infaillibles?
Non, non; chercher ainsi l’auguste vérité
C’est usurper les droits de la divinité!
Nos prêtres ne sont, pas ce qu’un vain peuple pense, --
Notre crédulité fait toute leur science.
Еще болѣе серьезною мыслью проникнуты «Посланіе къ Ураніи» (1722 г.) и поэма «Генріада», прославлявшая вѣротерпимость. Но въ тогдашней Франціи славы писателя было еще недостаточно, чтобы люди высшаго круга считали его «порядочнымъ человѣкомъ», и Вольтеръ, гордый сознаніемъ своихъ личныхъ достоинствъ, скоро испыталъ на себѣ, до какой степени беззащитенъ всякій истинно-порядочный человѣкъ отъ насилія со стороны перваго встрѣчнаго болвана изъ аристократической клики. Въ 1725 году, на одномъ вечерѣ, Вольтеръ поспорилъ съ Шевалье-де-Роганомъ, а послѣдній приказалъ своимъ слугамъ схватить его на улицѣ и высѣчь. Вольтеръ вызвалъ Рогана на дуэль, но вліятельное семейство Рогановъ успѣло вторично посадить поэта въ Бастилію. По выходѣ изъ тюрьмы, въ 1726 г., онъ получилъ повелѣніе выѣхать изъ Франціи и отправился въ Англію.
Въ исторіи умственнаго развитія новой Европы эта поѣздка можетъ считаться такой же эрой, какъ въ исторіи магометанства бѣгство Магомета изъ Мекки въ Медину. Быстро выучился Вольтеръ по-англійски, сошелся съ лучшими представителями англійской интелигенціи, скоро усвоилъ идеи Ньютона, Болингброка, Локка, а у желчнаго Свифта могъ поучиться, конечно, болѣе, чѣмъ у посредственнаго версификатора Шолье. Въ Англіи онъ уже окончательно проникся идеей верховнаго значенія разума. «Недавно, писалъ онъ однажды, — въ избранномъ обществѣ шла рѣчь о томъ, кто выше — Цезарь, Александръ, Тамерланъ или Кромвель? Одинъ изъ собесѣдниковъ сказалъ: Исаакъ Ньютонъ. И онъ былъ правъ, ибо если истинное величіе состоитъ въ мощномъ разумѣ, дарованномъ небомъ и употребляемомъ на просвѣщеніе себя и другихъ, то такой человѣкъ, какъ Ньютонъ, который является развѣ однажды втеченіи десяти вѣковъ, есть по истинѣ великій человѣкъ. Ему, который воспитываетъ наши умы силою истины, а не тѣмъ, которые порабощаютъ людей грубымъ насиліемъ; ему, который обнимаетъ вселенную своей мыслью, а не тѣмъ, которые обезображиваютъ ее, обязаны мы своимъ уваженіемъ». Подобныя идеи были совершенною новостью для Франціи, еще ослѣпленной чудовищнымъ блескомъ «короля-солнца». Вольтеръ былъ въ восторгѣ отъ того значенія, какимъ пользовались въ Англіи дарованіе, наука, литература, между тѣмъ какъ во Франціи они почти презирались. Не менѣе былъ пораженъ Вольтеръ и различнымъ состояніемъ обѣихъ странъ въ соціальномъ отношеніи. Въ то время, какъ французскіе крестьяне были доведены до послѣдней степени нищеты, въ Англіи Вольтеръ видѣлъ, что земледѣлецъ не ходитъ въ деревянной обуви, ѣстъ бѣлый хлѣбъ, не боится увеличивать своихъ запасовъ или крыть свое жилище черепицею. Вольтеръ былъ пораженъ, что въ Англіи и дворянство, и духовенство платятъ налоги, а распредѣляющая ихъ палата общинъ пользуется въ законодательствѣ болѣе важнымъ значеніемъ, чѣмъ верхняя палата лордовъ. Онъ удивляется плодотворности сліянія въ общемъ дѣлѣ различныхъ классовъ, тому, что сыновья первыхъ вельможъ королевства занимаются иногда торговлей и т. д. «Если у насъ кто пріѣзжаетъ въ Парижъ изъ провинціальной глуши съ туго-набитымъ карманомъ и съ фамиліей на жъ или илъ, то онъ уже болтаетъ постоянно: „человѣкъ, какъ я“, или „человѣкъ нашего сословія“ и относится къ купцу съ полнымъ презрѣніемъ. Купецъ, постоянно слыша презрительные отзывы объ его професіи, доходитъ до такой глупости, что начинаетъ стыдиться ея. Еще неизвѣстно, кто полезнѣе государству, напудренный дворянинъ, знающій въ точности, когда король встаетъ и ложится спать, и разыгрывающій гордаго вельможу, между тѣмъ какъ онъ лакейничаетъ въ передней министра, или-же купецъ, который обогащаетъ страну, разсылаетъ свои приказы конторамъ въ Суратѣ и Каирѣ и содѣйствуетъ счастію земного шара». Вмѣстѣ съ указаніемъ на важную роль «третьяго сословія», Вольтеръ выяснялъ значеніе господствующей въ Англіи свободы слова и разума. «Здѣсь, въ Лондонѣ, пишетъ онъ, — около 800 человѣкъ облечены правомъ говорить публично и защищать интересы націи; тысячъ пять или шесть другихъ, въ свою очередь, претендуютъ на ту-же честь, всѣ-же остальные судятъ о нихъ и каждый можетъ выражать свое мнѣніе свободно». Но популяризаціи англійскихъ политическихъ учрежденій во Франціи посвятилъ себя Монтескье, пріѣхавшій въ Англію немедленно послѣ отъѣзда Вольтера, котораго плѣняла болѣе умственная, чѣмъ политическая свобода Англіи. Онъ увлекся религіозною свободою, утвердившеюся въ странѣ, и отдавалъ предпочтеніе англиканскому духовенству передъ французскимъ. «То неопредѣленное существо, которое, не будучи ни міряниномъ, ни духовнымъ, называется абатомъ, вовсе неизвѣстно въ Англіи. Когда англичанамъ разсказываешь, что во Франціи молодые люди, извѣстные своимъ развратомъ и получающіе духовныя мѣста съ помощію женскихъ интригъ, открыто живутъ съ женщинами, забавляются сочиненіемъ любовныхъ стиховъ, каждый день задаютъ роскошные пиры, послѣ которыхъ идутъ молиться, я смѣло называютъ себя преемниками апостоловъ, — то англичане благодарятъ Бога, что они протестанты». Простое ученіе квакеровъ и строгая жизнь ихъ очень понравились Вольтеру, особенно-же квакерское отвращеніе отъ войны. «Мы, говоритъ у него квакеръ, — не ходимъ на войну, потому что мы не волки, не тигры, не собаки, а христіане. Нашъ Богъ велѣлъ любить враговъ и безропотно сносить обиды; какъ-же можемъ мы послѣ этого пускаться за моря, чтобы рѣзать нашихъ братьевъ, какъ разбойники? Когда же, послѣ одержанной побѣды, весь Лондонъ сіяетъ илюминаціей, небо блещетъ ракетами, воздухъ потрясается гуломъ колоколовъ, музыки и пушекъ, мы оплакиваемъ побоище, давшее поводъ къ такому общественному торжеству». Не ограничиваясь серьезнымъ знакомствомъ съ англійской наукой, литературой и философіей, Вольтеръ изучалъ и теологію, причемъ особенно сильное вліяніе имѣли на него Болингброкъ, съ которымъ онъ былъ друженъ, и книга Вульстона о чудесахъ новаго завѣта. Усвоивъ съ своей обычной легкостью идеи и выводы англійскихъ теологовъ и философовъ, Вольтеръ потомъ распространилъ ихъ по Франціи и всей Европѣ.
Вольтеръ прожилъ въ Англія три года. Онъ пріѣхалъ въ нее поэтомъ, а вернулся мудрецомъ. "Примѣръ Англіи, говоритъ Кондорсе, — показалъ ему, что истина не должна быть секретнымъ достояніемъ немногихъ философовъ и ограниченнаго кружка свѣтскихъ людей, просвѣщенныхъ или, лучше сказать, надоктриноваяныхъ философами, издѣвающихся съ ними надъ заблужденіями, жертвою которыхъ гибнетъ народъ, но въ то же время поддерживающихъ эти заблужденія въ дѣйствительныхъ или мнимыхъ интересахъ своего сословія и общественнаго положенія, и готовыхъ даже гнать и преслѣдовать своихъ наставниковъ, если они осмѣливаются говорить во всеуслышаніе то, что они думаютъ. Вернувшись изъ Англіи, Вольтеръ почувствовалъ, что его настоящее призваніе — литература, что его талантъ и знанія должны быть всецѣло отданы литературной дѣятельности, блестящую перспективу которой онъ уже предвидѣлъ. "Болѣзненно сжимается сердце, писалъ онъ своему другу Больё, — при взглядѣ на страну, такъ богато одаренную природою и, благодаря ея глубокому невѣжеству и безъисходной бѣдности, такъ низко павшую въ глазахъ людей просвѣщенныхъ. Я, какъ писатель, всего себя отдамъ на служеніе тому дѣлу, котораго ждетъ Франція отъ своихъ лучшихъ людей ". И онъ остался вѣренъ этому призванію. Но на первыхъ-же шагахъ онъ встрѣтилъ страшныя препятствія на пути къ своей цѣли, достиженіе которой потребовало чрезвычайныхъ трудовъ всей его чуть не столѣтней жизни. Такое долголѣтіе, вмѣстѣ съ чрезвычайною плодовитостью, блестящимъ языкомъ, необыкновенною ясностью изложенія и ѣдкимъ остроуміемъ, было сильною опорою его успѣха. Еслибы Вольтеръ умеръ 24 лѣтъ, какъ нашъ Добролюбовъ, или даже 38, какъ Бѣлинскій, то его имя вовсе не сохранилось-бы въ исторіи литературы и, пожалуй, професоръ Незеленовъ былъ-бы въ такомъ случаѣ правъ, третируя его, какъ французскаго Баркова. Но Вольтеръ прожилъ 84 года, написалъ почти сто томовъ сочиненій, и эта упорная, неусыпная борьба его принесла желанные плоды. Онъ не зналъ усталости, работалъ часто по 18 часовъ въ сутки, сотни разъ говорилъ объ одномъ и томъ-же, развивая одну и ту-же мысль въ самыхъ разнообразныхъ формахъ, и когда ему говорили, что онъ повторяется, онъ отвѣчалъ: «я буду повторяться до тѣхъ поръ, пока міръ не исправится». Его воодушевляли искренняя антипатія ко всякой лжи и теплое чувство гуманности, для котораго былъ невыносимъ видъ чужого страданія или слухъ о немъ. Но при всемъ томъ Вольтеръ не принадлежалъ къ тѣмъ святымъ, избраннымъ натурамъ, въ которыхъ чувство правды и любовь къ людямъ берутъ рѣшительный и постоянный перевѣсъ надъ эгоизмомъ и заставляютъ ихъ ради счастія другихъ жертвовать личнымъ комфортомъ. Вольтеръ былъ трусъ, и хотя живость темперамента нерѣдко подвергала его преслѣдованіямъ, доводила даже до Бастиліи, но когда полиція захватывала какое-нибудь его сочиненіе, когда ему начинала угрожать отвѣтственность, онъ обыкновенно отказывался отъ своихъ мнѣній и сочиненій, выставлялъ себя человѣкомъ вполнѣ легитимнымъ, даже старался сваливать вину на другихъ и, случалось, печатно льстилъ тѣмъ, которыхъ онъ глубоко ненавидѣлъ. Когда, напр., разные намеки въ его "Дѣвственницѣ* раздражили сильныхъ міра, то Вольтеръ заявилъ, что всѣ эти страницы писаны не имъ, а внесены въ книгу его врагами, и вновь издалъ поэму въ сокращенномъ и исправленномъ видѣ. Аристократъ въ душѣ, Вольтеръ любилъ общество большихъ господъ, ухаживалъ за ними, льстилъ министрамъ и королевскимъ любовницамъ, воскурялъ фиміамы двору и разными изворотами добился камергерскаго ключа и титула исторіографа Франціи. Его честолюбіе было безгранич но, и для удовлетворенія его онъ нерѣдко входилъ въ очень недостойныя сдѣлки съ совѣстью. Когда, напр., всѣ его хлопоты объ избраніи во французскую академію не удались, Вольтеръ обратился за содѣйствіемъ къ своимъ заклятымъ врагамъ — іезуитамъ. Въ письмѣ къ патеру, управлявшему іезуитской колегіей, въ которой онъ воспитывался, Вольтеръ выразилъ свою безусловную покорность панѣ, уваженіе и преданность послѣдователямъ Лойолы, которыхъ враги истины, «къ стыду человѣчества», лживо обвиняютъ въ безнравственности, между тѣмъ какъ они отличаются святою жизнію и безтрепетно принимаютъ мученическую смерть въ отдаленнѣйшихъ странахъ Азіи и Америки. Тѣ-же «враги истины» постоянно клевещутъ и на него, Вольтера, приписывая и искажая его пьесы и распространяя подъ его именемъ самыя возмутительныя идеи. «По всей вѣроятности, мои подлинныя сочиненія выйдутъ только послѣ моей смерти», пишетъ онъ и выражаетъ намѣреніе отдать ихъ, подобно великому Корнелю, на просмотръ и исправленіе св. церкви. «Каждую страницу, когда-либо напечатанную подъ моимъ именемъ и могущую оскорбить послѣдняго деревенскаго пономаря, я готовъ собственноручно разорвать въ его присутствіи; я хочу спокойно жить и умереть въ нѣдрахъ римско-католическо-апостольской церкви, ни на кого не нападая, никому не вредя, не утверждая ни одного мнѣнія, которое могло-бы быть соблазнительнымъ для кого-нибудь». При своемъ безграничномъ самолюбіи, Вольтеръ имѣлъ постоянно множество личныхъ враговъ, которымъ онъ не прощалъ ни малѣйшихъ нападокъ на него, никакихъ неодобрительныхъ отзывовъ объ его личности или сочиненіяхъ. Онъ былъ готовъ держать всюду шпіоновъ, чтобы послѣдніе сообщали ему мнѣнія, высказываемыя о немъ даже въ частныхъ разговорахъ. Когда на театрѣ шла въ первый разъ его «Семирамида», Вольтеръ, переодѣвшись абатомъ, отправился въ кафе, чтобы подслушать отзывы театральныхъ критиковъ, и, вернувшись домой, отъ злобы «походилъ на тѣнь Нина», по выраженію его слуги. Онъ, не стѣсняясь ничѣмъ, осыпалъ своихъ враговъ бранью, клеветою, пасквилями, не дѣлая никакого различія между дѣйствительными негодяями и такими личностями, какъ Ж.-Ж. Руссо. Онъ называлъ Руссо «архидуракомъ», «щенкомъ діогеновой собаки», ругалъ его за его плебейство, увѣряя, что отецъ его былъ сапожникомъ Вольтерова отца. Но при всемъ томъ, у Вольтера не было зависти, онъ охотно признавалъ достоинства и заслуги людей, которые не задѣвали его самолюбія, былъ всегда друженъ не только съ Дидро и д’Аламберомъ, но и съ людьми противоположныхъ мнѣній, напр., съ благороднымъ Вовенаргомъ. Онъ не былъ и злопамятенъ и, видя своего врага въ несчастій, первый спѣшилъ къ нему на помощь. Разъ, когда Вольтеръ былъ особенно раздраженъ множествомъ направленныхъ противъ него пасквилей и въ то-же время находился въ хорошихъ отношеніяхъ съ полиціей, одинъ изъ распространителей пасквилей былъ арестованъ. Старикъ-отецъ его явился къ Вольтеру, умоляя о прощеніи, и весь гнѣвъ Вольтера мигомъ угасъ, онъ заплакалъ, обнялъ старика и немедленно принялъ всѣ мѣры къ освобожденію арестованнаго. Когда Вольтеръ прочиталъ «Письма съ горы» Руссо, въ "которыхъ Вольтеръ былъ за живое задѣтъ, какъ писатель, онъ весь задрожалъ отъ злости и началъ кричать: «Негодяй, чудовище! Я накажу его палками, да, палками, у ногъ его кормилицы!» Присутствующіе начали успокоивать его и сказали, что Руссо самъ хочетъ пріѣхать къ нему. — «Ахъ, только-бы онъ пріѣхалъ!» — «Какъ-же вы примете его?» — «Какъ приму?.. Я устрою ужинъ, приготовлю ему свою постель и скажу: вотъ порядочный ужинъ, вотъ лучшая постель въ домѣ, прошу васъ принять то и другое и желаю, чтобы вамъ было пріятно у меня». Скопидомство Вольтера равнялось его самолюбію. «Во Франціи, писалъ онъ, — необходимо быть или молотомъ, или наковальней; я родился, чтобы быть молотомъ и жить, какъ генеральный откупщикъ». Получивъ наслѣдство отъ отца, наживая самъ деньги, благодаря своему таланту, Вольтеръ пускался въ спекуляціи, игралъ на биржѣ, занимался подрядами на армію, далеко не прочь былъ при случаѣ что-нибудь зажилить, обмануть, сдѣлать подлогъ, и нерѣдко поднималъ скандалъ на всю Европу изъ-за выѣденнаго яйца. Такова, напримѣръ, была его ссора съ де-Броссомъ изъ-за 14 саженъ дровъ, которыя тотъ продалъ ему, а Вольтеръ началъ увѣрять, что подарилъ, — пошли пасквили, ссора, брань. Но въ то-же время Вольтеръ былъ щедръ на помощь друзьямъ и несчастнымъ, заботился о своихъ арендаторахъ, а въ послѣднее время жизни не бралъ денегъ за сочиненія, раздавая ихъ всѣ актерамъ, книгопродавцамъ, нуждающимся писателямъ. Народа онъ не любилъ и даже презиралъ эту «чернь непросвѣщенну», служившую главною опорою застоя и рабства. «Мы, пишетъ онъ д’Аламберу, — должны быть довольны тѣмъ презрѣніемъ, въ какомъ находится гадина (l’infame) у всѣхъ порядочныхъ людей Европы. Вотъ все, что хотѣлось и было нужно, — вѣдь не имѣли-же мы претензіи просвѣщать сапожниковъ и горничныхъ»."Дѣло не въ томъ, чтобы помѣшать нашимъ лакеямъ слушать мессу или проповѣдь, но въ томъ, чтобы освободить отцевъ семействъ отъ тираніи обманщиковъ и распространить духъ терпимости". «Скоро у насъ будетъ новое небо и новая земля, но только для порядочныхъ людей, что-же касается сволочи, то она вовсе не нуждается въ нихъ». Въ 1766 году онъ пишетъ Дамилавилю: «я думаю, что относительно народа мы не понимаемъ другъ друга; я понимаю подъ народомъ чернь, у которой есть только руки, чтобы работать. Я боюсь, что эти люди никогда не будутъ имѣть времени и способности для образованія; мнѣ даже кажется необходимымъ, чтобы существовали невѣжи. Еслибы вамъ пришлось пахать землю, какъ имъ, вы, конечно, согласились-бы со мной. Когда чернь начинаетъ разсуждать, все погибло». Въ другомъ письмѣ Вольтеръ говоритъ даже, что «народъ всегда безвкусенъ и грубъ; это скотъ, которому нужны ярмо, погонщикъ и кормъ». Но подобные отзывы высказывались обыкновенно подъ вліяніемъ минутнаго раздраженія; Вольтеръ, какъ увидимъ ниже, желалъ умственнаго развитія народной массы, сердечно жалѣлъ ее и хлопоталъ объ ея освобожденіи отъ феодальной тираніи. Вообще, какъ человѣкъ, Вольтеръ имѣлъ много крупныхъ недостатковъ и былъ похожъ въ этомъ отношеніи на нашего Сумарокова, по невозможно согласиться вполнѣ съ Гетнеромъ, думающимъ, что "къ Вольтеру, какъ и къ Свифту и къ Гейне, можно приложить прекрасныя слова апостола: «еслибы я говорилъ языкомъ людей и ангеловъ, но не имѣлъ любви, то остался-бы только мѣдью звенящей и бряцающимъ тимпаномъ». У Вольтера эта любовь была, и хотя она сильно ослаблялась и заслонялась чудовищнымъ самолюбіемъ, но все-таки далеко не дала ему сдѣлаться ни пустозвонной мѣдью, ни бездушнымъ тимпаномъ.
Первое время по возвращеніи изъ Англіи Вольтеръ велъ чрезвычайно тревожную жизнь. Сожженіе рукою палача его «Писемъ объ Англіи», боязнь за личную безопасность, личныя ссоры и дрязги, зависть и злоба враговъ держали его въ постоянномъ напряженіи и заставляли жить поперемѣнно то въ Парижѣ, то въ Руанѣ, гдѣ онъ написалъ исторію Карла XII, то въ Голапдіи. «Боже мой, писалъ онъ одному изъ своихъ друзей, — какъ должно быть пріятно жить вмѣстѣ съ тремя или четырьмя людьми сходныхъ понятій, обмѣниваться мыслями безъ взаимной ревности, сердечно любить другъ друга, заниматься искуствомъ и говорить о немъ, учиться и просвѣщаться другъ у друга; я мечтаю, что еще буду жить въ такомъ раю». Несмотря на то, что Вольтеру шелъ уже сороковой годъ, онъ нашелъ этотъ рай въ Сиреѣ, замкѣ 27-лѣтисй маркизы дю-Шатле. Она не жила съ мужемъ и о ней извѣстны такія подробности, которыя даже мужчинѣ составили-бы репутацію завзятаго развратника, но она была даровита и образована, знала греческую и римскую литературы, геометрію, метафизику, хорошо была знакома съ Ньютономъ и Лейбницемъ и познакомила съ ними Францію въ своихъ переводахъ и компиляціяхъ. Эта связь Вольтера продолжалась цѣлыхъ 16 лѣтъ (1733—1749) и была союзомъ болѣе духовнымъ, чѣмъ тѣлеснымъ. Вольтеръ и «божественная Эмилія» — это, по выраженію прусскаго короля, «два великіе человѣка, изъ которыхъ одинъ ходитъ въ юбкѣ». Они нерѣдко ссорились между собою, но эти мимолетныя бури не нарушали общаго тона ихъ мирной трудовой жизни, которая такъ нравилась Вольтеру. Цѣлые дни маркиза и Вольтеръ занимались каждый у себя, потомъ сходились за обѣдомъ, болтали, принимали гостей, затѣмъ шли работать, и маркиза засыпала только утромъ, часа на два, на три. Въ 1737 году оба они представили въ академію свои дисертаціи объ огнѣ, по первая премія была присуждена знаменитому Эйлеру, а вторая и третья — двумъ неизвѣстнымъ личностямъ, рѣшавшимъ вопросъ въ ортодоксально-декартовскомъ духѣ. Оба друга принимали также живое участіе въ спорѣ о живой силѣ, поднятомъ Лейбницемъ, причемъ маркиза Шатле стала на сторону Лейбница противъ Ньютона и Декарта, а Вольтеръ остался вѣренъ ньютоновской теоріи. Онъ въ это время усиленно занимался физикой, дѣлалъ опыты, возился съ инструментами и, послѣ долгихъ трудовъ, обратился къ Клэрво съ просьбой, такъ-сказать, проэкзаменовать его и рѣшить, слѣдуетъ-ли ему продолжать ученыя работы. Клерво отвѣчалъ откровенно, что сколько бы онъ ни трудился, въ наукѣ онъ все-таки не пойдетъ дальше посредственности, и совѣтовалъ отдаться поэзіи и философіи. Совѣтъ былъ принятъ, и Вольтеръ, уже запасшійся самыми разнообразными свѣденіями, посвятилъ всего себя литературѣ, этой, по его выраженію, «пространной граматикѣ знанія». Усвояя себѣ идеи передовыхъ мыслителей вѣка: Ньютона, Локка, Болингброка, Лейбница, Вольтеръ переработывалъ ихъ для своихъ спеціальныхъ цѣлей и учился цѣлую жизнь, чтобы учить другихъ. «Душа, говоритъ онъ, — иламя, зажженное въ насъ Богомъ, и мы обязаны поддерживать его лучшимъ матеріяломъ. Мы должны держать настежь всѣ двери своей души для воспринятія всевозможныхъ знаній и чувствованій». И Вольтеръ по только дѣлалъ это самъ, но посредствомъ литературы заставлялъ дѣлать и другихъ. Физика, астрономія, теологія, философія, исторія, эстетика, театръ, поэзія — всѣ сферы науки и литературы питали умъ Вольтера и черезъ него, какъ черезъ зажигательное стекло, дѣйствовали на умы массы.
Въ журнальной статьѣ невозможно сколько нибудь подробно познакомить со всѣми сторонами дѣятельности Вольтера, и потому я сообщу здѣсь лишь въ самыхъ общихъ чертахъ содержаніе его главныхъ литературныхъ работъ.
Многіе до сихъ поръ представляютъ себѣ Вольтера какимъ-то насмѣшникомъ надъ всякой религіей. Но мы уже видѣли, съ какою симпатіей онъ относился, напр., къ жизни и ученію квакеровъ. Онъ нападалъ только на католическое духовенство, какъ на касту, и будучи злѣйшимъ врагомъ атеизма, прежде всего пропагандировалъ разумное, вѣрованіе въ существованіе Бога, въ торжество свободы и справедливости. «Еслибы Бога не было, его слѣдовало-бы выдумать, писалъ онъ Фридриху В. — Атеизмъ — нелѣпость, причиняющая великій вредъ обществу. Атеистъ, увѣренный въ безнаказанности, будетъ дуракомъ, если не убьетъ васъ, чтобы завладѣть вашими деньгами. Атеизмъ разрушилъ-бы всѣ общественныя связи, преступленія наполнили-бы землю, а народная масса превратилась-бы въ орду разбойниковъ. Что обуздывало-бы тогда царей и вельможъ въ ихъ мстительности, въ ихъ честолюбіи, въ жертву которымъ они готовы принести все? Царь-атеистъ болѣе опасенъ, чѣмъ фанатическій Равальякъ. Въ XVI вѣкѣ безбожники сильно расплодились въ Италіи, и что же вышло? Отравить человѣка считалось дѣломъ столь-же обыкновеннымъ, какъ угостить его ужиномъ; вонзить кинжалъ въ сердце друга — все равно, что обнять его». Изображая атеиста въ своемъ романѣ «Исторія Женни», Вольтеръ не пожалѣлъ никакихъ красокъ, чтобы очернить его; это развратникъ, негодяй, звѣрь, защищающій даже людоѣдство. Богъ Вольтера — есть Богъ любви и справедливости, и вся его этика проникнута въ сущности совершенно христіанскимъ духомъ, чуждымъ узкой исключительности и рутиннаго формализма.
Поэтому деизмъ Вольтера не могъ примириться съ тѣми грязными наростами, которыми клерикальная каста омрачала и искажала истинный смыслъ высокихъ христіанскихъ принциповъ. Фанатизмъ, нетерпимость, суевѣріе, власть католическаго духовенства, его эгоизмъ и хищность, — все это представлялось Вольтеру какимъ-то апокалипсическимъ чудовищемъ, мысль о силѣ котораго не давала ему покоя, и онъ оглашалъ землю своимъ крикомъ противъ него. Еще въ своей первой трагедіи, какъ мы уже говорили, въ 1718 году, онъ напалъ на католическое духовенство и потомъ съ каждымъ годомъ эти нападки дѣлались все сильнѣе и сильнѣе. Въ трагедіи «Магометъ» основатель магометанства выставленъ наглымъ обманщикомъ. Въ «Генріадѣ» мы видимъ еще болѣе смѣлый протестъ противъ суевѣрій. Въ «Орлеанской Дѣвственницѣ» — та-же основная мысль, хотя поэма и имѣетъ преимущественно клубничное содержаніе. Цѣль поэмы Вольтеръ опредѣляетъ такъ:
«Jeanne montra sous féminin visage,
Sous le corset et sous le cotillon,
Dun vrai Roland le vigoureux courage.
J’aimerais mieux, le soir, pour mon usage
Une beauté douce comme un mouton;
Mais Jeanne d’Arc eut un coeur de lion,
Vous le verrez, si lisez cet ouvrage,
Vous tremblerez de ses exploits nouveaux,
Et le plus grand de ses rares travaux
Fut de garder un an sou pucelage».
Но сквозь всю грязь, которою залито изображеніе дѣвственницы, ясно сквозитъ основная мысль, осмѣиваются нетерпимость, фанатизмъ, слѣпая вѣра въ традицію, король Людовикъ, г-жа Помпадуръ, первые сановники Франціи. Начавъ съ легкихъ намековъ, вродѣ уже указанныхъ нами въ «Эдипѣ» и «Магометѣ», Вольтеръ въ «Дѣвственницѣ» нападалъ уже прямо, хотя рѣзкость его и смягчалась эротическими подробностями, которыя такъ нравились даже тѣмъ, противъ кого была направлена поэма. Вообще, и въ другихъ сочиненіяхъ Вольтера не мало такихъ подробностей и сальныхъ сценъ, но нужно быть крайне близорукимъ, чтобы за нихъ ставить Вольтера на одну доску съ Барковымъ, какъ это дѣлаетъ проф. Незеленовъ. Вольтеру нечего было церемониться въ тогдашнемъ французскомъ обществѣ: его сальности были явленіемъ самымъ обыкновеннымъ, онѣ никому не рѣзали слуха, не оскорбляли ничьего чувства и только подрывали авторитетъ «святѣйшихъ» папъ и патеровъ, поддерживавшихъ враждебную Вольтеру аскетическую доктрину, а на дѣлѣ валявшихся въ той самой грязи, за изобличеніе которой укоряютъ Вольтера. Правда, сынъ своего вѣка, Вольтеръ имѣлъ и его слабости, но эти слабости были направлены у него къ одной завѣтной цѣли — открывать глаза на суевѣрія, развившіяся и окрѣпшія на почвѣ народнаго невѣжества. «Послѣ чумы, писалъ онъ, — суевѣріе — главное изъ самыхъ ужасныхъ золъ, угнетающихъ родъ человѣческій. Въ 6 миляхъ отъ меня есть еще вѣдьмы въ Сен-Кло, въ мѣстности, жители которой — рабы и чьи рабы? — епископа и монаховъ! Нѣсколько лѣтъ назадъ двое молодыхъ людей были обвиняемы въ колдовствѣ. Судья оправдалъ ихъ, но ихъ святоша-отецъ, котораго духовникъ убѣдилъ въ преступности его дѣтей, поджегъ ригу, около которой они спали, и сжегъ ихъ, чтобы искупить передъ Богомъ несправедливость оправдавшаго ихъ судьи. Это было въ небольшомъ мѣстечкѣ, и это случалось-бы въ Парижѣ, еслибы въ немъ не было уже Декартовъ, Гасенди, Бейлей. Одни только философы превращаютъ скотовъ въ людей. Философы — это врачи душъ, отравляемыхъ фанатиками». Суевѣріе свирѣпствовало даже въ большихъ городахъ, гдѣ іезуиты и янсенисты соперничали между собой въ эксплуатаціи невѣжественныхъ умовъ. Опираясь на суевѣрную массу, клерикалы преслѣдовали всякую свободную мысль, нерѣдко напоминая своими дѣйствіями о средневѣковыхъ ужасахъ инквизиціи. Въ 1762 г. Морелле издалъ инструкцію для инквизиторовъ, и читающій міръ былъ пораженъ хладнокровною жестокостью правилъ, которыми руководилось «святое учрежденіе». По выраженію Вольтера, эта книга произвела на него такое-же впечатлѣніе, какъ на римлянъ окровавленный трупъ Цезаря. Около того-же времени было начато преслѣдованіе Энциклопедіи и Руссо, а въ 1757 г. одинъ эдиктъ назначалъ смертную казнь «всякому, кто будетъ уличенъ въ составленіи, обнародованіи или продажѣ сочиненій, содержащихъ въ себѣ нападки на святѣйшаго папу». Это былъ тотъ-же духъ, который дѣйствовалъ нѣкогда въ спорахъ аріанъ и донатистовъ, въ крестовыхъ походахъ, въ истребленіи альбигойцевъ, въ войнахъ гуситовъ и протестантовъ, въ мисіонерскихъ подвигахъ испанцевъ въ Америкѣ. Католики, лютеране, іезуиты, япсенисты, евреи, магометане, — всѣ, въ свою очередь, губили иновѣрцевъ и заливали землю человѣческою кровью. «Вѣрь тому, чему я вѣрю и чему ты не можешь вѣрить, или ты погибнешь, вотъ что говорятъ, пишетъ Вольтеръ, — въ Португаліи, въ Испаніи, въ Гоа. Въ нѣкоторыхъ другихъ странахъ въ настоящее время довольствуются тѣмъ, что говорятъ: „вѣруй, или я прокляну тебя; вѣруй, или я буду вредить тебѣ, какъ только могу“. И еслибы всѣ люди вели себя такъ, то японецъ ненавидѣлъ-бы китайца, китаецъ гнушался-бы сіамца, этотъ преслѣдовалъ бы гангаридца, который нападалъ-бы на жителей Индіи, моголъ вырывалъ-бы сердце у каждаго встрѣчнаго малабарца, малабарецъ убивалъ бы перса, персъ — турка, а всѣ они вмѣстѣ бросались-бы на христіанъ, которые такъ давно уже пожираютъ другъ друга, какъ тигры. Мы даже хуже тигровъ, которые дерутся изъ-за пищи, между тѣмъ какъ мы истребляемъ другъ друга за параграфы». Вотъ, напр., въ одной изъ повѣстей Вольтера Скарментадо, путешествуя по Европѣ, пріѣзжаетъ во Францію, гдѣ ему предлагаютъ «на завтракъ кусочекъ маршала д’Анкръ, тѣло котораго, зажаренное народомъ, продавалось по дешевой цѣнѣ». Затѣмъ онъ переправляется въ Англію, гдѣ "благочестивые католики рѣшились для блага церкви взорвать на воздухъ короля, королевское семейство и весь парламентъ и освободить Англію отъ еретиковъ. Мнѣ указали на мѣсто, на которомъ, по повелѣнію блаженной памяти королевы Маріи, было сожжено болѣе 500 ея подданныхъ. Одинъ ирландскій священникъ увѣрялъ меня, что это былъ прекрасный поступокъ, во-первыхъ, потому, что убитые были англичане, а во-вторыхъ, потому, что они никогда не пили святой воды и не вѣрили въ вертепъ св. Патрика. "Прибывъ въ Гагу, я увидѣлъ, что какому-то почтенному старцу отсѣкаютъ голову. То была лысая голова перваго министра Барнефельдта, человѣка, оказавшаго республикѣ громадныя услуги. Тронутый жалостью, я спросилъ: — «что за преступленіе онъ сдѣлалъ и не измѣнилъ-ли государству?» «Онъ сдѣлалъ гораздо худшее, отвѣтилъ мнѣ проповѣдникъ въ черной мантіи: — онъ думалъ, что добрыми дѣлами можно такъ-же хорошо спастись, какъ и вѣрою. Вы понимаете, что если подобныя мнѣнія утвердятся, то республика не можетъ существовать, а чтобы предупредить этотъ соблазнъ, необходимы строгіе законы». Одинъ глубокомысленный туземный политикъ замѣтилъ мнѣ со вздохомъ: «ахъ, милостивый государь, хорошимъ временамъ когда нибудь придетъ конецъ; усердіе этого народа — случайное: по существу своего характера, онъ способенъ принять гнусный догматъ терпимости». Въ Севильѣ путешественникъ наталкивается на приготовленія къ какому-то великолѣпному празднику на громадной площади. Праздникъ начинается. «На тронъ взошелъ великій инквизиторъ и сталъ благословлять короля и народъ. Затѣмъ попарно вошло цѣлое войско монаховъ, бѣлыхъ, черныхъ, сѣрыхъ, обутыхъ и босыхъ, бородатыхъ и безбородыхъ, съ остроконечными капюшонами и безъ нихъ; за монахами слѣдовалъ палачъ; наконецъ, полицейскіе чиновники и вельможи сопровождали около 40 человѣкъ, покрытыхъ мѣтками, разрисованными чертями и пламенемъ; то были іудеи, несоглашавшіеся отречься отъ Моисея, христіане, женившіеся на кумахъ или непоклонявшіеся образу Мадонны въ Атохѣ, или нежелавшіе отдать своихъ наличныхъ денегъ въ пользу братьевъ іеропимитовъ. Прежде всего набожно пропѣли нѣсколько прекрасныхъ молитвъ, затѣмъ всѣхъ преступниковъ сожгли на медленномъ огнѣ, что послужило къ великому назиданію всей благочестивой націи». Кое-какъ вырвавшись изъ лапъ испанской инквизиціи, Скарментадо добрался до Турціи. Здѣсь «греческіе и латинскіе христіане были смертельными врагами и жестоко преслѣдовали другъ дрога, подобно собакамъ, которыя грызутся на улицѣ до тѣхъ поръ, пока хозяева не разгонятъ ихъ палочными ударами. Великій визирь покровительствовалъ въ то время грекамъ. Греческій патріархъ обвинилъ меня въ томъ, что я ужиналъ у латинскаго патріарха, и я былъ присужденъ цѣлымъ совѣтомъ къ сотнѣ ударовъ палкой по пятамъ. На слѣдующій день визирь былъ задушенъ; на третій день его преемникъ, бывшій на сторонѣ латинянъ и задушенный только черезъ мѣсяцъ послѣ того, присудилъ меня къ такому-же штрафу за то, что я ужиналъ у греческаго патріарха». Въ Персіи, въ Китаѣ, Индіи, Африкѣ, всюду Скарментадо встрѣчаетъ тѣ-же фанатическія звѣрства, «И іудеи, и христіане, говоритъ Вольтеръ въ другомъ мѣстѣ, — много говорили о братской любви, по ихъ любовь очень смахиваетъ на ненависть. Они считаютъ братьями только людей, одѣтыхъ въ влатье ихъ цвѣта; на всякаго, носящаго ихъ ливрею, они смотрятъ, какъ на святого, въ противномъ случаѣ, съ полнымъ сохраненіемъ своей святости, они убиваютъ людей въ этой жизни и осуждаютъ ихъ въ будущей». Вольтеръ заставляетъ одного патера писать слѣдующій проектецъ, повергнутый имъ на благоусмотрѣніе преподобнаго духовника Людовика XV: «въ нашемъ королевствѣ считается только 500,000 гугенотовъ, по другимъ — мильонъ или даже полтора. Какъ избавиться отъ нихъ? Дерзаю предложить слѣдующій смиренный совѣтъ: 1) захватить разомъ всѣхъ проповѣдниковъ и повѣсить ихъ на одной и той-же площади и для общаго назиданія, и ради вящаго благолѣпія зрѣлища; 2) перерѣзать ночью въ постеляхъ всѣхъ отцовъ и матерей, ибо если убивать ихъ днемъ на улицахъ, то выйдетъ шумъ и многіе, пожалуй, спасутся, что было бы крайне непріятно. Это побоище необходимо, чтобы увѣнчать зданіе нашихъ принциповъ, ибо если, какъ доказываютъ великіе теологи, нужно убивать еретиковъ, то необходимо истреблять всѣхъ ихъ». "Я, говоритъ Вольтеръ, — не вѣрилъ въ подлинность этого письма, пока въ книгѣ «Согласованіе религіи съ человѣколюбіемъ», на страницѣ 149, не прочелъ слѣдующаго: «совершенное истребленіе протестантовъ во Франціи ослабитъ ее такъ-же мало, какъ кровопусканіе, сдѣланное больному съ хорошей комплекціей». И этотъ безчеловѣчный фанатизмъ преслѣдуетъ не только живыхъ, но даже и мертвыхъ, не только простыхъ смертныхъ, но и самыхъ свѣтлыхъ и великихъ дѣятелей исторіи. «Государи, мудрецы, герои древности, говоритъ Вольтеръ отъ лица фанатиковъ, — ваши великія добродѣтели были только пороками, ваши благородныя дѣйствія — только смертными грѣхами! И Эпиктетъ, и Катонъ, и Сципіонъ африканскій, и мошенникъ Титъ, это воплощеніе любви къ человѣчеству, и Маркъ Аврелій, и Траянъ, и самъ великій Генрихъ — всѣ созданы для ада, всѣ они умерли для благодати». «Несчастные, говорятъ у Вольтера члены Сорбоны, — вы хотите, чтобы Конфуцій и Сократъ не мучились вѣчно. Таковое нечестіе достойно примѣрнаго наказанія. Знайте же, что мы осудили на адскія муки весь міръ. На земномъ шарѣ считается 600,000,000 жителей. Если положить на каждое столѣтіе по 3 поколѣнія, то составится около 2,000,000,000 человѣкъ, и считая только послѣднія 4,000 лѣтъ, мы получимъ 80,000,000,000 осужденныхъ, не считая людей, жившихъ до этого періода времени и имѣющихъ жить послѣ него. Правда, изъ 80,000,000,000 нужно вычесть 2 или 3 тысячи избранныхъ, но вѣдь это сущая бездѣлица».
Фанатизмъ поддерживался въ особенности воспитателями Вольтера, іезуитами, и онъ съ особеннымъ ожесточеніемъ боролся съ «этими солдатами въ рясахъ, шпіонами всѣхъ дворовъ и измѣнниками всѣхъ отечествъ». Іезуиты были почти всесильны, вмѣшиваясь въ политику, заправляя воспитаніемъ юношества, служа главною опорою католицизма, и понятно, что они сдѣлались глаи нымъ предметомъ нападенія со стороны воинствующей «философской церкви». Въ самыхъ разнообразныхъ формахъ, по всякому подходящему случаю, и въ стихахъ, и въ прозѣ, и въ сочиненіяхъ, и въ частныхъ письмахъ, Вольтеръ призывалъ всѣхъ порядочныхъ людей свергнуть иго «Далай-Ламы, папы», и обратиться къ одному общему отцу — Богу. Вольтеръ понималъ, что невозможно совершенно разрушить «существующую католическую іерархію, потому что въ ней нуждается народъ, невозможно уничтожить господствующую секту, но можно сдѣлать ее менѣе сильною, менѣе опасною и болѣе разумною. Философы не разрушатъ вѣры, но, благодаря имъ, религія сдѣлается болѣе гуманною, а общество менѣе грубымъ»; только для этого необходимы поддержка философовъ со стороны свѣтской власти и народное образованіе.
Въ 1749 г. Вольтера поразило страшное горе: маркиза Шатле, нашедшая новаго любовника въ лицѣ молодого офицера СенЛамбера, умерла отъ родовъ. Вольтеру въ это время было уже 55 лѣтъ, онъ былъ богатъ, считался первымъ писателемъ въ Европѣ, былъ исторіографомъ Франціи, академикомъ, gentilhomme ordinaire de la chambre du roi, что очень льстило его мелочному самолюбію; онъ купилъ въ Парижѣ дворецъ Шатле, взялъ къ себѣ хозяйкою свою племянницу, вдову Дени; на блестящіе спектакли и ужины его стекалось избранное общество, но ничто не могло утѣшить его въ потерѣ пріятельницы, память которой онъ свято чтилъ до самой смерти. Къ тому-же еще мирная жизнь, продолжавшаяся 14 лѣтъ, кончилась, и для Вольтера снова началось тревожное метанье изъ стороны въ сторону. Людовикъ XV не терпѣлъ Вольтера, Помпадуръ, прежде покровительствовавшая ему, теперь сдѣлалась къ нему холоднѣе, и, чтобы затемнить славу его, выдвинула на сцену уже забытаго драматурга Кребильона. До этого времени Вольтеръ написалъ уже нѣсколько трагедій («Эдипъ», «Врутъ», «Заира», «Цезарь», «Альзиръ», «Магометъ», «Меропа»), теперь-же, соперничая съ Кребильономъ, онъ рѣшился уничтожить его, противопоставляя его трагедіямъ свои новыя пьесы, написанныя на тѣ же темы — «Семирамида», «Спасенный Римъ», «Орестъ», къ которымъ потомъ присоединились «Китайская сирота» и «Танкредъ». Какъ драматургъ, Вольтеръ не имѣлъ особенно важнаго значенія; онъ былъ классикъ, онъ даже не вполнѣ понималъ Шекспира, хотя и увлекался имъ, но его трагедіи были полны возбудительной тенденціи. Корнель и Расинъ безусловно преклонялись передъ традиціей; Вольтеръ-же выводилъ на позорище безобразія фанатизма въ лицѣ, напр., Магомета, и говорилъ о свободѣ въ образахъ классическихъ героевъ. По одному уже этому его трагедіи не могли пользоваться благосклонностью короля и его любовницы, Помпадуръ. Вольтеръ былъ оскорбленъ въ высшей степени и рѣшился оставить Францію. Еще въ 1736 г. Фридрихъ, наслѣдникъ прусскаго престола, вступилъ съ Вольтеромъ въ дружественную переписку и даже посылалъ въ Спрей своего камергера съ порученіями «къ божествамъ Сирся». По вступленіи на престолъ, Фридрихъ началъ залучать философа къ себѣ, мечтая превратить Берлинъ въ столицу европейской интелигенціи, но Вольтеръ долго не хотѣлъ разстаться съ Франціей и только по-временамъ ѣздилъ повидаться съ королемъ. Въ первый разъ они свидѣлись въ 1740 г. въ замкѣ Мойландѣ, и Фридрихъ нашелъ, что «Вольтеръ обладаетъ краснорѣчіемъ Цицерона, мудростью Агрипы и кротостью Плинія младшаго». Но уже послѣ второго свиданія въ томъ-же году король писалъ: «скряга Вольтеръ долженъ удовлетворить по горло свою ненасытную алчность и получить еще 1,300 талеровъ; изъ 6-ти дней, проведенныхъ имъ здѣсь, каждый день стоитъ мнѣ 550 талеровъ; я считаю, что очень ужь дорого платить столько за шута, и думаю, что никогда придворный шутъ не получалъ такой платы». Въ 1742 г. состоялось новое свиданіе въ Ахенѣ, и Вольтеръ былъ въ восторгѣ, что «герой, выигравшій два сраженія, болталъ съ нимъ, какъ Сципіонъ съ Теренціемъ». Въ слѣдующемъ году честолюбивый Вольтеръ добился дипломатической командировки въ Берлинъ и, угождая вашимъ и нашимъ, вооружилъ противъ себя и французское правительство, которому онъ сообщалъ даже все, сказанное Фридрихомъ въ дружеской бесѣдѣ съ нимъ, и Фридриха. Этотъ разладъ не помѣшалъ, однакожь, Фридриху все снова и снова настаивать на переселеніи Вольтера въ Берлинъ, и онъ писалъ: «у него всѣ уловки обезьяны, но я не подаю вида, потому что нуждаюсь въ немъ для изученія французскаго стиля; можно и отъ бездѣльника научиться чему-нибудь; мнѣ нужно знать его французскій языкъ, и что мнѣ за дѣло до его нравственности!» Чтобы вѣрнѣе достичь своей цѣли, Фридрихъ подзадорилъ самолюбіе философа, написавъ эпиграму, въ которой онъ называлъ Вольтера заходящимъ свѣтиломъ, и противопоставивъ ему новое восходящее свѣтило — Вакюлара д’Арно, молодого писателя, котораго Вольтеръ рекомендовалъ королю въ секретари. Прочитавъ эту эпиграму, Вольтеръ бѣшено закричалъ: «король увидитъ, что я еще не закатился!» Получивъ извѣстіе о согласіи Вольтера, Фридрихъ написалъ ему, что почтовыя лошади, дороги, гостинницы и погода Германіи готовы достойнымъ образомъ принять творца Генріады. Въ іюнѣ 1750 г. Вольтеръ былъ уже въ Саи Суси, и, несмотря на извѣстное скопидомство Фридриха, получилъ отъ него 2,000 талеровъ, 20,000 ливровъ годового жалованья, квартиру и столъ во дворцѣ, прислугу, экипажъ, званіе камергера и орденъ.
Не долго ладили между собой король и философъ, и уже въ ноябрѣ 1750 г. въ письмахъ Вольтера начинаются жалобы на царственнаго хозяина, а тутъ какъ разъ подвернулось и скандальное дѣло съ евреемъ Гиршемъ. Вольтеръ поручилъ Гиршу сдѣлать запрещенную нѣсколькими королевскими указами операцію съ саксонскими бумагами; операція не состоялась, и Вольтеръ, за деньги, переданныя еврею, взялъ у него бриліантовъ на 300 т., но черезъ 3 дня возвратилъ ихъ, заявляя, что его обманули, и потребовалъ обратно деньги, на что Гиршъ не согласился. Дѣло дошло до суда; Гиршъ обратился съ жалобой прямо къ королю, а Вольтеръ, желая скрыть отъ послѣдняго затѣянную имъ операцію съ саксонскими бумагами, въ своихъ счетахъ съ Гиршемъ сдѣлалъ два подлога. Судъ рѣшилъ дѣло въ пользу Вольтера, но общественное мнѣніе было далеко не за Вольтера. Лесингъ пустилъ эпиграму:
Und kurz und gut den Grund zu fassen.
Warum die List
Dem ludern nicht gelungen ist,
So fällt die Antwort ohngefähr:
Herr Voltair war ein grösser Schelm als er *).
- ) Чтобы коротко и ясно выразить причину, почему хитрость не удалась евреи, приходится сказать, что г. Вольтеръ оказался большимъ мошенникомъ, чѣмъ онъ.
Этотъ скандалъ сильно возмутилъ Фридриха, тѣмъ болѣе, что Вольтеръ въ это время успѣлъ уже перессориться почти со всѣми его приближенными и старался выжить изъ Берлина ученыхъ французовъ, водворившихся тамъ подъ покровительствомъ короля-философа. То были Ла-Метри, д’Аржанъ и Мопертюи, президентъ берлинской академіи, извѣстный ученый, но человѣкъ съ большими странностями. Ла Метри былъ не по душѣ Вольтеру въ силу уже одного своего атеизма, а президентское кресло Мопертюи не давало покоя его честолюбію. Король въ этой начинавшейся борьбѣ былъ не на сторонѣ Вольтера и ихъ отношенія съ каждымъ днемъ дѣлались все холоднѣе, причемъ оба они распускали другъ о другѣ самыя злыя эпиграмы и сплетни. Фридрихъ выразился о Вольтерѣ, какъ о выжатомъ уже лимонѣ, который слѣдуетъ бросить; а Вольтеръ жаловался, что, давая ему поправлять свои французскія стихотворенія, король въ сущности навязываетъ ему стирку грязнаго бѣлья; Вольтеръ, словно кухарка нашихъ дней, вопилъ, что царственный хозяинъ обижаетъ его сахаромъ, а король пускалъ слухи, что Вольтеръ воруетъ у него свѣчные огарки. Въ довершеніе всего, Вольтеръ выведенъ былъ изъ себя несправедливостью Мопертюи, который, вступивъ въ научную полемику съ вольтеровскимъ другомъ, професоромъ Кенигомъ, кончилъ тѣмъ, что исключилъ его изъ академіи. Это было въ ноябрѣ 1752 г.; Вольтеръ распустилъ по всему Берлину и Потсдаму нѣсколько злостныхъ брошюръ о Мопертюи, а король напечаталъ статейку въ защиту президента. Тогда Вольтеръ написалъ одинъ изъ своихъ самыхъ бойкихъ памфлетовъ: «О д-рѣ Акакіѣ», въ которомъ ядовито издѣвался надъ нѣкоторыми, дѣйствительно нелѣпыми проектами Мопертюи, который, между прочимъ, предлагалъ для удобнѣйшаго изученія латини построить латинскій городъ; прорыть яму до центра земного шара для изученія его внутренности; вскрывать черепа у живыхъ патагонцевъ, чтобы познакомиться съ составомъ души; обмазывать больныхъ смолой для предохраненія отъ опасной испарины и т. д. Король узналъ о памфлетѣ еще до его выхода и потребовалъ, чтобы Вольтеръ не выпускалъ его; когда-же Вольтеръ отперся отъ своего сочиненія, то Фридрихъ написалъ ему: «ваше безстыдство изумительно. Послѣ всего, что вы сдѣлали и что ясно, какъ день, вы упорно отпираетесь, вмѣсто того, чтобы признать себя виновнымъ. Не воображайте, что заставите меня принять черное за бѣлое. Если вы доведете дѣло до крайности, я прикажу напечатать все, и тогда узнаютъ, что если за свои произведенія вы достойны статуй, то ваше поведеніе заслуживаетъ кандаловъ. Книгопродавецъ былъ спрошенъ и во всемъ признался». Вольтеръ послѣ этого письма тоже сознался, стараясь придать дѣлу видъ шутки; памфлетъ былъ сожженъ и первый писатель Европы унизился до того, что далъ письменное обязательство никогда ничего не писать ни противъ Фридриха, ни противъ другихъ правительствъ и даже писателей. Въ то-же самое время Вольтеръ послалъ свой памфлетъ для напечатанія въ Голандію; черезъ нѣсколько дней, онъ уже ходилъ по рукамъ въ Пруссіи и, по приказанію короля, былъ сожженъ палачами на всѣхъ площадяхъ Берлина. Вольтеръ, уже выѣхавшій изъ дворца, возвратилъ королю свой камергерскій ключъ, орденъ, патентъ на пенсію и заявилъ рѣшительное желаніе уѣхать изъ государства своего бывшаго друга. Фридрихъ хотѣлъ примириться съ нимъ, но напрасно, тѣмъ болѣе, что Вольтеръ уже успѣлъ напечатать новый пасквиль на Мопертюи.
Въ мартѣ 1753 г. Вольтеръ былъ уволенъ во временной отпускъ, прожилъ нѣсколько недѣль въ Лейпцигѣ, откуда снова пустилъ въ Мопертюи печатною бранью, былъ въ Готѣ, у новаго своего друга, герцогини Доротеи, потомъ, въ концѣ мая, пріѣхалъ во Франкфуртъ-на-Майпѣ. Между тѣмъ Фридрихъ, убѣдившись, что Вольтеръ болѣе не вернется въ Пруссію, испугался, такъ-какъ въ его рукахъ остались нѣкоторыя письма короля и въ особенности его стихотворенія, язвившія нѣкоторыхъ представителей власти въ иностранныхъ государствахъ. Король велѣлъ Фрейтагу, своему агенту въ вольномъ городѣ Франкфуртѣ, отобрать у Вольтера камергерскій ключъ, орденъ, письма и бумаги, а въ случаѣ сопротивленія, арестовать его. Фрейтагъ произвелъ у Вольтера обыскъ, причемъ бумагъ оказалось столько, что ихъ пришлось перебирать съ 9 часовъ утра до 5 вечера, по королевскихъ стихотвореній не оказалось: они остались въ Лейпцигѣ и должны были прибыть послѣ съ тюкомъ. Вслѣдствіе этого 1 іюня Вольтеръ былъ задержанъ гостинницѣ подъ домашнимъ арестомъ; 18 іюня стихи были получены, но одна вкравшаяся въ королевскую инструкцію неточность заставила Фрейтага еще задержать Вольтера, впредь до новыхъ разъясненій изъ Потсдама. Вольтеръ бѣжалъ, его поймали, арестовали, посадили подъ караулъ вмѣстѣ съ пріѣхавшею къ нему племянницею Дени, которая напрасно пыталась призвать на помощь франкфуртскую полицію. Наконецъ 7 іюля пришло королевское распоряженіе объ освобожденіи, и Вольтеръ, уѣхавъ, началъ немедленно мстить Фридриху, печатая самые преувеличенные разсказы о своемъ арестѣ, какъ его пруссаки хотѣли ограбить, какъ часовые посягали ночью на честь племянницы, какъ Фрейтагъ называлъ поэзію поёжіей и т. д. Черезъ нѣсколько времени, впрочемъ, переписка между Вольтеромъ и Фридрихомъ возобновилась, но даже въ самыхъ любезныхъ письмахъ ихъ нерѣдко прорывается мстительное воспоминаніе о прежнихъ ссорахъ и обидахъ. «Вы уже довольно надѣлали мнѣ зла, писалъ, напр., Вольтеръ королю, — вы навсегда очернили меня передъ королемъ Франціи; вы лишили меня моихъ должностей и пенсій; во Франкфуртѣ вы учинили позорное насиліе надо мной и невинной женщиной, которую волокли по грязи и бросили въ тюрьму; и теперь, удостоивая меня своими письмами, вы отравляете сладость этого утѣшенія горечью упрековъ… Ваши поступки принесли тотъ большой вредъ, что дали поводъ врагамъ философіи по всей Европѣ говорить: „Эти философы не могутъ уживаться въ мирѣ. Вотъ король, невѣрующій въ Христа: онъ приглашаетъ къ своему двору человѣка, тоже невѣрующаго въ Христа, и вредитъ ему; въ этихъ мнимыхъ философахъ нѣтъ никакой гуманности, и Богъ видимо наказываетъ ихъ“. Ваша изумительная и великая мудрость много терпитъ отъ вашей несчастной страсти унижать другихъ, говорить и писать вещи оскорбительныя для нихъ; эта слабость въ особенности недостойна васъ въ вашемъ положеніи, при вашихъ несравненныхъ талантахъ». Въ отвѣтномъ письмѣ король сознавался въ своихъ крупныхъ недостаткахъ, но въ то же время указывалъ Вольтеру на нѣкоторыя отвратительныя стороны и въ его характерѣ: «Если вы уже не могли ужиться съ человѣкомъ, до съумасшествія влюбленнымъ въ вашъ прекрасный геній, то послѣ этого съ кѣмъ же вы способны ужиться на землѣ? Подумайте объ этомъ и не надоѣдайте мнѣ снова своей племянницей, вовсе неимѣющей заслугъ своего дяди. Люди говорятъ о слугѣ Мольера, но никто не проронитъ и слова о племянницѣ Вольтера». По поводу постоянныхъ жалобъ Вольтера на слабое здоровье и близость смерти, король писалъ ему: «вѣдь вамъ всего только 62 года и душа ваша полна того огня, который животворитъ и поддерживаетъ тѣло. Вы переживете и меня, и половину нашего поколѣнія. Вы будете имѣть удовольствіе написать ядовитую эпитафію мнѣ». Но Вольтеру долго было ждать смерти короля, и онъ поторопился отомстить ему за все и про все безсовѣстнымъ пасквилемъ «Частная жизнь Фридриха Прусскаго». Но и послѣ этого онъ не прочь былъ примириться съ королемъ, если тотъ возвратитъ ему орденъ и камергерскій ключъ, и не стѣснялся получать отъ него пенсію. Фридрихъ поступалъ благороднѣе, и когда Вольтеру, еще при его жизни, воздвигали статую, онъ пожертвовалъ на нее деньги, а по смерти Вольтера въ шацларскомъ лагерѣ написалъ ему горячее похвальное слово, которое было прочтено въ чрезвычайномъ собраніи берлинской академіи.
По освобожденіи изъ Франкфурта, Вольтеръ не рѣшался ѣхать въ Парижъ, гдѣ неминуемо подвергся-бы новымъ преслѣдованіямъ. Онъ долго проживалъ въ Эльзасѣ, хотѣлъ было отправиться въ Англію, но раздумалъ; потомъ намѣревался поселиться въ Готѣ, но также не рѣшился. Въ 1755 г. онъ жилъ въ Швейцаріи, гдѣ даже купилъ себѣ имѣніе около Женевы; наконецъ, въ 1758 г. онъ купилъ помѣстье Ферней, на французско-швейцарской границѣ, и прожилъ въ немъ послѣднія двадцать лѣтъ своей жизни. Онъ выстроилъ себѣ здѣсь замокъ, къ которому примыкалъ великолѣпный садъ, и даже возобновилъ старую развалившуюся церковь, сдѣлавъ на ней надпись: Богу — Вольтеръ. Поселившись въ этомъ уединенномъ уголкѣ Швейцаріи, среди богатой природы и мирнаго населенія, впослѣдствіи полюбившаго Вольтера, онъ дѣятельно работалъ почти по всѣмъ отраслямъ литературы, велъ обширную кореспонденцію со всѣми современными знаменитостями и отовсюду получалъ свѣденія, необходимыя для его протестовъ и полемическихъ памфлетовъ. Внѣшняя обстановка его жизни была роскошная; его племянница Дени вела хозяйство на самую широкую ногу; посѣтители со всѣхъ концовъ образованнаго міра встрѣчали въ Фернеѣ самый радушный пріемъ, и Вольтеръ называлъ себя «трактирщикомъ Европы». Въ замкѣ былъ и театръ, на сценѣ котораго часто появлялись лучшіе артисты Парижа. Не только Франція, но и вся остальная Европа зорко слѣдили за всѣмъ, что происходило въ маленькомъ Фернеѣ, дворы получали отъ своихъ парижскихъ агентовъ кореспонденціи о Вольтерѣ, а самъ онъ переписывался съ Фридрихомъ Великимъ и Екатериною II; Христіанъ VII датскій, Густавъ III шведскій, Іосифъ II австрійскій были его послѣдователями. Екатерина сообщала ему о своихъ политическихъ планахъ, о дѣйствіяхъ своихъ армій, о своихъ законодательныхъ работахъ, и Вольтеръ рѣшительно поддерживалъ ея политику относительно Турціи и Польши[1]. «Быть ходатаемъ за человѣческій родъ, писала ему Екатерина, — значитъ заслужить безсмертіе. Ни боролись противъ ополчившихся вмѣстѣ враговъ человѣчества, — противъ суевѣрія, фанатизма, невѣжества, крючкотворства, дурныхъ судей. Надо имѣть много доблести и достоинства, чтобы преодолѣть такія препятствія. Вы доказали, что обладаете ими — вы побѣдили». Но когда, въ 1769 г., Вольтеръ вознамѣрился было пріѣхать въ Россію, Екатерина, опасаясь, конечно, повторенія скандальной исторіи съ Фридрихомъ, отклонила его намѣреніе («Сб. ист. общ.», X, 379). Кромѣ вѣнценосцевъ, съ Вольтеромъ переписывалось множество государственныхъ людей разныхъ странъ, писателей, особенно начинающихъ, и даже частныя, ничѣмъ незамѣчательныя лица, часто обращались къ нему съ письмами, на которыя онъ почти всегда отвѣчалъ. «Недавно, писалъ онъ одной знакомой, — какой-то мидльбургскій бургомистръ, котораго я вовсе по знаю, письмомъ спрашиваетъ меня по секрету, есть-ли Богъ, вѣчна-ли матерія, можетъ-ли она мыслить, безсмертна-ли душа, и просилъ меня отвѣчать ему по почтѣ». Старый, больной, высохшій, какъ скелетъ, съ трудомъ передвигавшій ноги, Вольтеръ былъ молодъ душою, какъ юноша, и неутомимо велъ громадную переписку, полемизировалъ, работалъ для Энциклопедіи, писалъ свои коментаріи на библію, «философскій словарь», «Опытъ о духѣ и нравахъ народовъ», «Исторію появленія христіанства», трагедію «Танкредъ» и т. д. Но ни литературные труды, ни громадная переписка, ни полемическія дрязги не помѣшали Вольтеру съ юношеской энергіей помогать дѣломъ несчастному, защищать несправедливо гонимаго, вырывать жертву изъ рукъ гадины. Услышавъ, напр., что племянница Корнеля нищенствуетъ, онъ сказалъ: «старый солдатъ обязанъ помочь дочери своего генерала», взялъ на себя ея воспитаніе, доставилъ ей богатое приданое и помогъ ей выйти замужъ. Въ самомъ Фернеѣ остались слѣды его ума и добрыхъ дѣлъ и до настоящаго времени. Онъ основалъ здѣсь школу и организовалъ производство часовъ, которое долго славилось въ женевскомъ кантонѣ. Нравственное вліяніе его на европейскую интелигенцію въ это время достигло высшей степени. Къ нему обращались, какъ къ верховному судьѣ и посреднику. Онъ былъ настоящимъ адвокатомъ человѣчества. "Русская императрица, говоритъ Копдорсе, — короли прусскій, датскій, шведскій старались заслужить похвалу Вольтера и поддерживали его благія дѣла; во всѣхъ странахъ вельможи, министры, стремившіеся къ славѣ, искали одобренія фернейскаго философа и довѣряли ему свою надежду на успѣхи разума, свои планы распространенія свѣта и уничтоженія фанатизма. Во всей Европѣ онъ основалъ союзъ, котораго онъ былъ душой. Воинственнымъ кликомъ этого союза было: разумъ и терпимость! Совершалась-ли гдѣ-нибудь вопіющая несправедливость, оказывалось ли кровавое преслѣдованіе, нарушалось-ли человѣческое достоинство, — сочиненіе Вольтера передъ всей Европой выставляло виновныхъ къ позорному столбу. И какъ часто рука притѣснителей дрожала отъ страха передъ этимъ страшнымъ мщеніемъ! " «Религіозное преслѣдованіе, судебная пытка, произвольное заточеніе, безполезное усиленіе уголовныхъ каръ, медленность и каверзы судовъ, притѣсненія откупщиковъ податей, рабство — были постоянными предметами живой сатиры и краснорѣчивыхъ статей Вольтера. Когда въ Тулузѣ былъ колесованъ невинный, когда юноша, виновный только въ нескромности, былъ обезглавленъ въ Абевилѣ, когда храбраго офицера, осужденнаго общественною несправедливостью, влекли съ заклепаннымъ ртомъ къ мѣсту казни на Гревскую площадь, изъ Фернея тотчасъ раздавался голосъ, который слышенъ былъ отъ Москвы до Кадикса, и предавалъ тупоумныхъ судей презрѣнію и ненависти всей Европы» (Маколей). Эти судебные процесы, слишкомъ извѣстные сто лѣтъ назадъ, въ настоящее время уже забываются, и мы только мимоходомъ напомнимъ о нихъ.
Въ Тулузѣ жилъ купецъ-протестантъ Жанъ Каласъ, 68 лѣтъ; его младшій сынъ перешелъ въ католичество, но это не разстроило его отношеній къ остальному семейству; нянька, жившая въ домѣ болѣе 30 лѣтъ, была тоже католичка. Старшій сынъ Каласа, кутила Маркъ, бывшій кругомъ въ долгахъ, повѣсился при обстоятельствахъ, ясно свидѣтельствовавшихъ о самоубійствѣ, но нѣкоторые фанатики начали кричать, что Каласъ удушилъ сына изъ ненависти къ святой католической вѣрѣ, въ которую тотъ готовъ былъ перейти. Попы постарались раздуть пламя. Все семейство Каласа, нянька-католичка и одинъ другъ дома были арестованы и закованы въ цѣпи. Это было въ 1762 г., когда двухсотѣлѣтній юбилей рѣзни гугенотовъ разжегъ и возбудилъ умы фанатиковъ. Марка считали мученикомъ, расказывали о чудесахъ, совершенныхъ его трупомъ. Въ процесѣ участвовало тринадцать судей, которые и признали, вопреки всякому смыслу, что 68-лѣтній старикъ, съ опухшими и слабыми ногами, могъ задушить безъ борьбы, безъ сопротивленія и ранъ здороваго, чрезвычайно сильнаго молодого человѣка 28 лѣтъ, и что въ этомъ участвовали мать, нѣжно любившая убитаго, нянька, ревностная католичка, и другъ дома, нарочно пріѣхавшій по этому поводу. Каласъ былъ приговоренъ къ колесованію, и даже на колесѣ продолжалъ заявлять о своей невинности, умоляя Бога простить его судьямъ-палачамъ; дѣти его были присуждены къ заключенію въ монастырь, а жена, лишенная всякой поддержки, осталась въ нищетѣ. Вольтеръ написалъ свое сочиненіе о вѣротерпимости, обратившее на дѣло Каласа вниманіе всей Европы, поручилъ возобновленіе его знаменитому адвокату и хлопоталъ цѣлыхъ три года, пока не достигъ цѣли. «Ни разу улыбка не появлялась на губахъ моихъ втеченіи этого времени, говорилъ онъ, — и я вмѣнилъ-бы ее себѣ въ преступленіе». Государственный совѣтъ потребовалъ дѣло къ себѣ на пересмотръ, и черезъ два года Каласы были объявлены невинными, и, вслѣдствіе хлопотъ Вольтера-же, король назначилъ имъ 36,000 ливровъ пенсіи.
Въ то же время, какъ началось дѣло Каласа, дочь кальвиниста Сирвепа, жившаго въ Кастрѣ, была насильственно взята епископомъ въ монастырь, для воспитанія въ католичествѣ. Она сошла съума и, выпущенная изъ монастыря, вскорѣ исчезла; трупъ ея нашли въ колодцѣ. Католическій фанатизмъ былъ уже возбужденъ дѣломъ Каласа, и многіе были увѣрены, что Сирвенъ убилъ свою дочь за переходъ въ католичество, что протестанты вообще мстятъ смертью своимъ дѣтямъ, желающимъ перейти въ другую вѣру. Отца, мять и сестеръ умершей помѣшанной рѣшено было арестовать, но они успѣли бѣжать въ Ферпей, къ Вольтеру, только несчастная жена Сириспа умерла дорогой. Все семейство было приговорено къ смерти, а имущество конфисковано. Вольтеръ обратилъ и на это вниманіе всей Европы; Екатерина II, короли польскій, прусскій, датскій, герцогъ саксонскій, ландграфъ гессенскій послали Сирвопямъ богатые подарки, а тулузскій парламентъ, только благодаря протесту Вольтера, оправдалъ ихъ.
Нѣкто Белеваль, житель города Абевиля, воспылалъ любовью къ настоятельницѣ монастыря, по получилъ отказъ; между тѣмъ настоятельница въ 1764 г. пригласила къ себѣ своего племянника де-ла-Вара, чтобы докончить его воспитаніе. Въ іюлѣ 1765 г. молодой де-ла-Баръ и его другъ д’Эталопъ прошли мимо одной церковной процесіи, не снявъ шляпъ. Вскорѣ послѣ этого въ Абевилѣ было сброшено съ моста въ воду деревянное распятіе. Думали, что это сдѣлалъ пьяный солдатъ, но Белеваль, воспользовавшись упомянутымъ невниманіемъ де-ла-Бара къ процесіи, съумѣлъ возбудить противъ него подозрѣніе и въ низверженіи распятія. Началось дѣло. Слѣдствіе доказало только, что де-ла-Баръ пѣлъ легкомысленныя пѣсни, и его по одному только подозрѣнію приговорили къ колесованію, а д’Эталона къ отсѣченію руки и языка. Де-ла Баръ умеръ мужественно. «Я не думалъ, сказалъ онъ на эшафотѣ, — что убьютъ юношу за такіе пустяки». Д’Эгалону-же удалось бѣжать къ Вольтеру и по рекомендаціи послѣдняго поступить въ прусскую службу.
26-го іюля 1770 г. одна старуха, любившая выпить, клюкнула на ночь болѣе обыкновеннаго; утромъ ее нашли упавшею съ кровати на сундукъ и мертвою. Все показывало, что она умерла отъ удара, и вскрытіе трупа не обнаружило никакихъ подозрительныхъ признаковъ. Старуху схоронили. Вдругъ разнесся слухъ, что ее убили спавшіе въ другой комнатѣ ея дочь и мужъ послѣдней, Монбальи. Молодые супруги были арестованы, и хотя слѣдствіе не открыло никакихъ уликъ противъ нихъ, были удержаны въ тюрьмѣ въ виду раздраженія массы. Высшій судъ Артуа, безъ всякихъ новыхъ допросовъ, осудилъ ихъ на сожженіе живыми, и Монбальи, до послѣдней минуты увѣрявшій съ клятвами о своей невинности, былъ сожженъ, а исполненіе приговора надъ женою его было отсрочено вслѣдствіе ея беременности. Вольтеръ спасъ ее. Онъ послалъ въ министерство записку о дѣлѣ, и новый судъ оправдалъ и сожженнаго Монбальи, и его вдову.
Дѣло Лали гораздо сложнѣе и въ изложеніи Вольтера занимаетъ цѣлыя 56 страницъ (vol. XXII, р. 189—245). По проискамъ враговъ, генералъ-губернаторъ французской арміи Лали былъ обвиненъ въ измѣнѣ и подлогѣ. «Послѣ пятидесятипятилѣтней службы, говоритъ Вольтеръ, — 68-лѣтній старикъ былъ приговоренъ къ смерти. Когда ему объявили этотъ приговоръ, его негодованіе было такъ-же велико, какъ и его изумленіе. Держа въ рукахъ циркуль, съ помощію котораго въ своей тюрьмѣ онъ разсматривалъ географическія карты, Лали ударилъ имъ въ свое сердце, но рана оказалась недостаточно глубокою, чтобы лишить его жизни. Спасеннаго для позорной смерти на эшафотѣ, его повезли въ навозной телѣгѣ, вложивъ ему въ ротъ огромный клинъ, который, высовываясь изо рта, безобразилъ его лицо и приговоренный представлялъ ужасное зрѣлище. Многіе изъ его враговъ пришли насладиться видомъ его казни и жестокость ихъ дошла до того, что они начали аплодировать. Ему заклепали ротъ изъ боязни, чтобы на эшафотѣ онъ не возвысилъ своего голоса противъ судей и, убѣжденный въ своей невинности, но убѣдилъ-бы въ ней и народа». Вслѣдствіе хлопотъ Вольтера процесъ Лали былъ разобранъ снова и первый приговоръ кассированъ.
Эти и подобные имъ процесы не давали Вольтеру покоя и онъ писалъ д’Аламберу: «не время заниматься шутками, остроты не вяжутся съ убійствами. Какъ? Эти крючкотворцы въ царикахъ умерщвляютъ ужасными пытками шестнадцатилѣтпихъ дѣтей? Общество немного поболтаетъ объ этомъ, потомъ на завтра-же отправляется въ комическую оперу, а варварство, становясь болѣе и болѣе наглымъ вслѣдствіе нашего молчанія, готово по своему произволу юридически перерѣзывать глотки. Здѣсь Каласъ, умершій на колесѣ, тамъ Сирвенъ, присужденный къ висѣлицѣ, далѣе клинъ, вложенный въ ротъ генерала, или пять юношей, осужденныхъ на сожженіе за поступки, за которые ихъ слѣдовало не болѣе, какъ выдержать въ тюрьмѣ. И эта страна называется страной филоссфіи и наслажденія! Нѣтъ, это скорѣе страна варфоломеевской рѣзни. Даже инквизиція не осмѣливалась на то, что выдѣлываютъ эти судьи-янсенисты». Отвѣчая на другое письмо д’Аламбера, Вольтеръ писалъ: «И вы можете ограничиться смѣхомъ? Мы обязаны скорѣе или позаботиться объ отомщеніи, или во чтобы то ни стало оставить страну, въ которой день за днемъ совершаются такіе ужасы. Нѣтъ, я не въ состояніи вынести того, что вы кончаете письмо словами, что я посмѣюсь! Ахъ, другъ мой, время-ли для смѣха? Развѣ люди могутъ смѣяться, видя, какъ раскаляютъ мѣднаго быка Фалариса?»[2]. И величайшій изъ насмѣшниковъ въ это время не смѣялся, а плакалъ и гремѣлъ на всю Европу свонни проклятіями, дѣйствовавшими такъ-же сильно, какъ анафемы папъ въ средніе вѣка. Екатерина въ одномъ изъ своихъ писемъ, называя себя «главою греческой церкви», въ шутку предлагала Вольтеру сдѣлаться римскимъ папой и общими съ нею усиліями водворить въ христіанскомъ мірѣ покой терпимости. Но Вольтеру не зачѣмъ было для этого взбираться на римскій престолъ: онъ и съ высоты своего знаменитаго фернейскаго кресла съ успѣхомъ гасилъ послѣдніе костры фанатизма. При этомъ онъ ясно видѣлъ, что дѣло не должно ограничиваться однимъ водвореніемъ вѣротерпимости, а необходимы еще свобода мысли и слова. "Оборотъ идей, писалъ онъ, — стѣсненъ во Франціи; пересылка идей, напр., изъ Ліона въ Парижъ не дозволена. Произведенія человѣческаго разума конфискуются, словно запрещенныя матеріи. Забавна политика, проникнутая желаніемъ, чтобы люди оставались дураками и чтобы величайшая слава Франціи заключалась въ комической оперѣ! " Теологи и политики-рутинеры говорятъ у Вольтера: «не покушайтесь никогда думать, не испросивъ предварительно разрѣшенія у монаха или инквизитора. Въ такомъ благоустроенномъ государствѣ, какъ Франція, человѣкъ не можетъ мыслить независимо. Гомеръ, Платонъ, Цицеронъ, Виргилій, Плиній, Горацій никогда ничего не издавали безъ одобренія докторовъ Сорбонны и св. инквизиціи. Посмотрите, въ какую ужасную бездну паденія свобода слова увлекла Англію и Голандію. Правда, онѣ заправляютъ торговлею всего міра, правда, Англія побѣдоносна, какъ на моряхъ, такъ и на сушѣ, но вѣдь все это только ложный блескъ, мишурное величіе, и эти страны быстрыми шагами идутъ къ своему окончательному паденію. Просвѣщенный народъ не можетъ имѣть прочнаго существованія». Вольтеръ хорошо понималъ мишурность военнаго величія государствъ и, будучи ревностнымъ другомъ мира, возставалъ противъ ужасовъ войны. Вотъ какъ онъ описываетъ ее. Сошлись двѣ арміи. «Сначала пушки перебили тысячъ по шести человѣкъ съ каждой стороны, затѣмъ ружейная стрѣльба избавила лучшій изъ міровъ отъ 9 или 10 тысячъ портившихъ его негодяевъ; когда-же всѣхъ убитыхъ набралось до 30,000, то оба короля начали служить въ своихъ лагеряхъ благодарственныя молебствія». Говоря о войнѣ, Вольтеръ съ обычною своею рѣзкостью нападалъ на католическихъ «служителей мира». «Изъ 5 или 6 тысячъ проповѣдей Масильона найдется-ли хотя въ одной нѣсколько словъ противъ варварства и преступленій войны? Вурдалу проповѣдывалъ противъ нечестія, но сказалъ-ли онъ хотя одно слово противъ грабежей, рѣзни, разбоевъ и всеобщаго бѣшенства, опустошающихъ міръ? Жалкіе врачи душъ, вы декламируете о пустыхъ булавочныхъ уколахъ и молчите о чудовищѣ, которое раздираетъ насъ на тысячи частей! Философы и моралисты, сожгите свои книги: пока война будетъ свирѣпствовать между народами, до тѣхъ поръ часть человѣчества, посвятившая себя героизму, будетъ совмѣщать въ себѣ все, что есть ужаснаго въ человѣческой природѣ. Что мнѣ гуманность, кротость, умѣренность, мудрость, благочестіе, коль скоро пол-унца свинца поражаетъ мое тѣло и я умираю въ ужасныхъ мукахъ, среди 5 — 6 тысячъ мертвыхъ и умирающихъ, и, открывъ въ послѣдній разъ глаза, вижу родной свой городъ преданнымъ огню и мечу, до слуха-же моего долетаютъ послѣдніе для меня звуки, вопли женщинъ и дѣтей, погибающихъ въ развалинахъ, — и все это ради какихъ-то интересовъ человѣка, котораго мы даже не знаемъ». Но, проклиная войну, Вольтеръ не вѣрилъ въ возможность вѣчнаго мира и смѣялся надъ извѣстной утопіей Сен-Пьера, равно какъ и надъ международнымъ правомъ. «Кодексъ убійства кажется мнѣ смѣшною фантазіей, послѣ которой остается только ожидать свода законовъ разбойниковъ на большихъ дорогахъ». Миръ, свобода и разумъ были идеаломъ Вольтера. Поселившись на берегу женевскаго озера, онъ написалъ свою извѣстную оду, въ которой между прочимъ говоритъ:
«Mon lac est le premier; c’est sur ses bords heureux
Qu’habite des humains la déesse éternelle,
L'âme des grands travaux, l’objet des nobles voeux,
Que tout mortel embrasse, on désire vu rappelle,
Qui vit dans tous les coeurs, et dont le nom sacré
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
La liberté…»
Въ другой одѣ, написанной еще въ ранней молодости, Вольтеръ такъ обращался къ народу:
«Vieille erreur, respect chimérique,
Sortez de nos coeurs mutinés;
Chassons le sommeil léthargique
Qui nous а tenus enchaînés.
Peuple! que la flamme s’apprête;
J’ai déjà, semblable au prophète,
Percé le mur d iniquité.
Volez, détruisez l’injustice,
Saisissez au bout de la lice
La désirable Liberté!»
«Единственно естественная жизнь, говоритъ онъ, — состоитъ въ томъ, чтобы человѣкъ былъ и зависимъ какъ въ своей совѣсти, такъ и въ жизни; чтобы между людьми не лежало цѣлой пропасти неравенства. Всякое другое состояніе есть только недостойная внѣшняя поддѣлка, дурной фарсъ, въ которомъ одинъ играетъ роль господина, другой — раба, третій — льстеца, четвертый — поставщика. Люди могли потерять это естественное состояніе только по трусости и глупости». «Быть свободнымъ — значитъ не зависѣть ни отъ чего, кромѣ законовъ». «Свобода обнимаетъ всѣ прочія условія. Когда господствуетъ законъ, а не произволъ, — крестьянина не будетъ угнетать любой мелкій чиновникъ, гражданина не посадятъ въ тюрьму, не начавъ тотчасъ-же его процеса передъ его законными судьями; ни у кого не будутъ отнимать его поля подъ предлогомъ общей пользы, не вознаграждая его за это; клерикалы не будутъ властвовать надъ народомъ и обогащаться на его счетъ, вмѣсто того, чтобы научать его». «Всѣ люди равны по рожденію, говоритъ Вольтеръ, — и я тогда только повѣрю въ божественное право рыцарей, когда увижу, что крестьяне рождаются съ сѣдлами на спинѣ, а рыцари со шпорами на пяткахъ», «Всѣ естественныя права принадлежатъ самому послѣднему турку такъ-же ненарушимо, какъ султану; и тотъ, и другой съ той-же властью могутъ распоряжаться собой, своимъ семействомъ, своею собственностью; люди равны въ сущности, но на сценѣ міра они играютъ разныя роли». "Теперь каждый свободенъ такимъ образомъ въ Швеціи, Англіи, Голандіи, Швейцаріи, Гамбургѣ, но есть еще много христіанскихъ государствъ, жители которыхъ большею частью находятся въ холопскомъ состояніи. Англійское законодательство облекаетъ всѣхъ людей полнотою естественныхъ правъ, которыхъ они лишены почти во всѣхъ континентальныхъ государствахъ. Вольтера особенно возмущали остатки крѣпостного права, существовавшіе преимущественно въ монастырскихъ имѣніяхъ. «Во Франціи, пишетъ онъ, — есть еще цѣлыя провинціи, обработываемыя рабами монастырей. Отецъ семейства, умирающій безъ дѣтей, не можетъ имѣть другихъ наслѣдниковъ, кромѣ бенедиктинцевъ или картезіанцевъ, рабомъ которыхъ онъ былъ впродолженіи всей своей жизни. Сынъ, небывшій въ домѣ своего отца во время его смерти, лишается всего наслѣдства, которое поступаетъ въ руки монаховъ. Если житель другой провинціи проводитъ годъ и одинъ день на землѣ монастыря, то онъ дѣлается его батракомъ. Можно подумать, что это законы кафровъ или готентотовъ. Нѣтъ, эти ужасы имѣютъ законную силу въ отечествѣ Лопиталей и д’Агесо!» Вольтеръ много хлопоталъ объ освобожденіи этихъ крестьянъ, умоляя короля «разсудить между природою и церковью, возвратить гражданъ государству и подданныхъ своей коронѣ». Въ старомъ феодальномъ режимѣ Вольтеръ видѣлъ много зла и настаивалъ на необходимости реформъ. «Законодательство есть искуство охранять народы и дѣлать ихъ счастливыми; законы, противодѣйствующіе этому, противорѣчатъ своей цѣли и должны быть отмѣняемы». Вольтеръ говоритъ о «ненавистномъ и унизительномъ раздѣленіи людей на благородныхъ и неблагородныхъ», о равномѣрномъ распредѣленіи налоговъ, объ отобраніи церковныхъ имуществъ и отмѣнѣ разныхъ привилегій, о смягченіи уголовныхъ наказаній и уничтоженіи пытки. Вотъ какъ изображаетъ Вольтеръ то свѣтлое будущее, когда осуществятся его реформаторскія мечты: «Законы будутъ однообразны. Несмѣтныя богатства праздныхъ людей, давшихъ обѣтъ нищеты, будутъ распредѣлены между неимущими тружениками. У этихъ мертворукихъ владѣльцевъ-не будетъ болѣе крѣпостныхъ рабовъ. Пристава монаховъ не будутъ болѣе гнать изъ родительскаго дома сиротъ, доведенныхъ до нищенства, чтобы ихъ награбленнымъ добромъ обогащать монастыри, пользующіеся правами ленныхъ владѣльцевъ, т. е. правами древнихъ завоевателей. Намъ не придется болѣе видѣть цѣлыя семейства, тщетно просящія милостыни у воротъ монастыря, который ихъ обобралъ. Браки сотни тысячъ семействъ, полезныхъ государству, не будутъ считаться наложничествомъ и дѣти не будутъ болѣе объявляться незаконными. Маленькіе проступки не будутъ наказываться, какъ большія преступленія, потому что во всемъ необходима соразмѣрность. Изъ-за варварскаго закона (эдикта Людовика XIV противъ богохульниковъ), темно выраженнаго и плохо понятаго, не будутъ болѣе морить въ темницахъ и жечь на кострахъ безразсудныхъ и неосторожныхъ дѣтей, какъ убійцъ своихъ отцовъ и матерей. Имущества отцовъ семействъ не будутъ болѣе конфисковаться, потому что дѣти вовсе не должны умирать съ голода за проступки отца и потому что король вовсе не нуждается въ этой гнусной конфискаціи. Пытка, которую выдумали нѣкогда грабители большихъ дорогъ, чтобы выпытывать у своихъ жертвъ, гдѣ спрятаны ихъ сокровища, и которая въ настоящее время служитъ у нѣкоторыхъ народовъ для того, чтобы спасать сильныхъ преступниковъ и губить невинныхъ, но слабыхъ тѣломъ и духомъ людей, — пытка не будетъ употребляться. Будетъ существовать одна только власть короля или закона въ монархіи и одна только власть народа въ республикѣ. Свѣтская власть духовенства уже отживаетъ свой вѣкъ». Вольтеръ предчувствовалъ, что дѣло не обойдется безъ борьбы, и еще въ 1764 г., за 24 года до революціи, писалъ абату Шовелепу достопамятныя слова: «Все, что я вижу происходящимъ кругомъ меня, бросаетъ зерно революціи, которая наступитъ неминуемо, но которой я едва-ли буду свидѣтелемъ. Французы почти всегда поздно достигаютъ своей цѣли, но, наконецъ, они все-таки достигаютъ ея. Свѣтъ распространяется все больше и больше, вспышка произойдетъ при первомъ случаѣ и тогда поднимется страшная сумятица. Счастливъ тотъ, кто молодъ; онъ, вѣроятно, доживетъ до лучшихъ временъ». Когда, въ 1774 г., власть перешла въ руки Тюрго, Вольтеръ привѣтствовалъ его, какъ политическаго обновителя, и писалъ, что онъ уже видитъ новое небо и новую землю.
«Contemple la brillante aurore
Qui l’annonce enfin les beaux jours.
Un nouveau monde est près d’eclore;
Até disparait pour toujours.
Vois l’auguste philosophie,
Chez toi si long temps poursuivie,
Dicter ses triomphantes lois.»
Когда Тюрго палъ, Вольтеръ страшно разочаровался въ своихъ надеждахъ. «Я поверженъ во прахъ, писалъ онъ. — Намъ ужь не суждено утѣшиться видомъ разсвѣта золотого вѣка. Съ уходомъ Тюрго, мои глаза видятъ впереди только смерть. Я какъ-бы пораженъ громовымъ ударомъ и въ мозгъ, и въ сердце. Остатокъ дней моихъ будетъ только однимъ огорченіемъ».
Политическія и религіозныя воззрѣнія Вольтера. сильно отражались и въ его историческихъ сочиненіяхъ («Essai sur le mœurs et l’esprit des nations» и др.). По поводу выхода въ свѣтъ англійской исторіи Юма Вольтеръ справедливо жаловался, что во Франціи еще невозможна настоящая исторія, потому что историка стѣсняютъ всевозможныя внѣшнія вліянія, что во Франціи пишутъ исторію, какъ похвальное слово, что при этомъ нужно подбирать даже слова, чтобы кто-нибудь не нашелъ ихъ оскорбительными для себя. Всѣ эти условія отразились и на вольтеровской исторіи Людовика XIV, хотя, съ другой стороны, въ ней Вольтеръ указалъ историкамъ, что они должны заниматься не одними королями, а также исторіей цивилизаціи, общій ходъ которой самъ Вольтеръ попытался обрисовать въ своемъ упомянутомъ «Опытѣ». Этотъ «Опытъ» былъ начатъ еще при жизни мадамъ Шатле и по ея желанію. «Что за дѣло мнѣ, француженкѣ, живущей въ своемъ имѣніи, говорила она, — до того, что Егилъ наслѣдовалъ Гакину въ Швеціи, или что Отоманъ былъ сынъ Ортугрула? Я съ удовольствіемъ читаю исторію грековъ и римлянъ, которая даетъ столько великихъ изображеній, увлекающихъ меня; но я еще ни однажды не могла дочитать до конца исторію какого-нибудь новѣйшаго народа, такъ-какъ не вижу въ ней ничего, кромѣ какого-то хаоса, кучу мелкихъ событій, несвязанныхъ между собою, и тысячи безцѣльныхъ битвъ. И я отказалась отъ занятія, обременяющаго умъ, не просвѣщая его». Вольтеръ отвѣчалъ на это, что изученіе исторіи не можетъ быть, безплоднымъ, если оставить въ сторонѣ всѣ подробности войнъ и дипломатическихъ сношеній, всѣ мелкія событія, заслоняющія собою крупныя, и обращая особенное вниманіе на развитіе нравовъ и культуры. Съ этой точки зрѣнія и для противодѣйствія босюетовскому «Разсужденію о всемірной исторіи» онъ написалъ свой «Опытъ» и тѣмъ положилъ начало современной исторіографіи. Но, какъ реакція Босюету, «Опытъ» вышелъ одностороннимъ. Босюетъ превозносилъ евреевъ, ихъ исторію, а Вольтеръ только потому, что первый съ энтузіазмомъ смотрѣлъ на избранный народъ, впадалъ въ другую крайность и черезчуръ ужь унижалъ его. «Въ лѣтописяхъ евреевъ, говоритъ онъ, — вы не найдете ни одного благороднаго поступка; имъ неизвѣстны ни гостепріимство, ни щедрость, ни милосердіе. Ихъ цари служатъ ростовщиками иностранцевъ, и этотъ духъ ростовщичества такъ укоренился въ сердцахъ ихъ, что постоянно высказывается въ рѣчахъ и поступкахъ ихъ. Ихъ слава заключается въ томъ, чтобы выжигать и вырѣзывать мирныя села; дѣлаясь рабами, они убиваютъ своихъ владыкъ, а послѣ побѣды не знаютъ, что такое пощада; это враги рода человѣческаго». Въ томъ-же духѣ изложена и исторія католической церкви. «Столько обмановъ, столько заблужденій, столько возмутительныхъ нелѣпостей, которые наполняли собою міръ впродолженіи 17 вѣковъ, не могли повредить нашей церкви. Она, безъ сомнѣнія, божественна, если ужь 17 вѣковъ обмана и глупости не разрушили ее». Историческіе опыты Вольтера, такимъ образомъ, имѣютъ характеръ и научныхъ трудовъ, и вмѣстѣ полемическихъ памфлетовъ. Полемикой Вольтеръ страстно занимался до самой смерти, не упуская ни одного благопріятнаго случая, чтобы нанести ударъ своимъ личнымъ врагамъ. Впрочемъ, всѣ, съ кѣмъ только ни боролся Вольтеръ, кто только ни полемизировалъ съ нимъ, были уже тѣмъ самымъ личными врагами его. Какъ только кто-нибудь, неизвѣстный до тѣхъ поръ, задѣвалъ Вольтера въ печати, Вольтеръ начиналъ собирать справки объ его личности и спѣшилъ передать читателю что-нибудь въ такомъ родѣ: «отецъ его былъ дровосѣкъ и носильщикъ, мать — прачка; Яшенька сначала занимался ремесломъ отца» и т. д. (v. XX, 73). Но при всемъ томъ, даже эти чисто-личныя выходки Вольтера имѣли общественное значеніе, — до такой степени личность его сливалась съ дѣломъ, за которое онъ боролся. Чтобы дать читателю нѣкоторое понятіе о вольтеровской полемикѣ, я сдѣлаю нѣсколько выдержекъ изъ его «Les honnêtes littéraires». «Въ чемъ-же причина ярости этого множества мелкихъ писакъ изъ бывшихъ іезуитовъ, конвульсіонистовъ, выгнанныхъ учителей и т. д.? Съ чего они нападаютъ съ бѣшеной яростью на первыхъ людей литературы? Почему они всегда называютъ Паскалей — вратами адовыми, Николей — волками хищными, а д’Аламберовъ — скотами вонючими? Почему, какъ только извѣстное сочиненіе имѣетъ успѣхъ, они начинаютъ кричать объ ереси, деизмѣ, безбожіи? Главный источникъ этой эпидемической болѣзни — претензія на талантъ. Мораль. Достойна изслѣдованія мудреца та ярость, съ какою іезуиты нападали на янсенистовъ и съ какою обѣ эти партіи, разбитыя во взаимной свалкѣ, обрушились на литераторовъ. У этихъ жалкихъ полемистовъ нѣтъ честнаго ремесла. Хорошій столяръ, ваятель, портной, часовщикъ приносятъ пользу, они кормятъ своимъ трудомъ семейство. Отецъ Нонота[3] былъ честнымъ и хорошимъ носильщикомъ въ Безансонѣ. Могъ-ли онъ не желать, чтобы лучше честно рубилъ дрова его сынъ, чѣмъ шатался изъ одной книжной лавки въ другую, отыскивая дурака, который согласился-бы напечатать его пасквиль? Въ Нонотѣ-отцѣ нуждались многіе, въ Нонотѣ-сынѣ — никто. Пустившись въ литературу, эти люди тотчасъ-же дѣлаются негодными ни на какое употребленіе, они осуждены гнить въ собственныхъ нечистотахъ всю остальную свою жизнь, и много-много, если имъ удастся соблазнить какую-нибудь старую дуру и заставить ее вѣрить въ нихъ, какъ въ Златоустовъ и Амвросіевъ, въ то время, какъ надъ ними издѣваются даже уличные мальчишки. О, братъ Нонотъ, братъ Питонъ, братъ Дюплеси! Ваше время прошло; вы похожи на старыхъ актеровъ, выгнанныхъ изъ хора оперы, которые, въ надеждѣ на подачку, тянутъ на Новомъ мостѣ устарѣвшія аріи. Повѣрьте, несчастные, лучше не нѣтъ болѣе, чтобы добыть хлѣба».
Читатель видитъ, что даже въ самыхъ личныхъ нападкахъ Вольтера на его враговъ чувствуется живая общественная струнка. Но страстный въ полемикѣ, смѣлый въ литературной борьбѣ, Вольтеръ, какъ мы уже замѣчали, былъ въ то-же время крайне трусливъ и даже въ послѣднія двадцать лѣтъ своей жизни то и дѣло трепеталъ за свою личную безопасность, боясь, чтобы его не постигла судьба Каласа и Сирвепа. И онъ принималъ всевозможныя мѣры, чтобы гарантировать свое личное спокойствіе въ своемъ роскошномъ замкѣ, такъ-что даже другъ его д’Аламберъ писалъ ему: «вы портите нашихъ преслѣдователей, Правда, вамъ болѣе, чѣмъ кому-нибудь, нужно умиротворять ихъ и вы принуждены бываете ставить свѣчку Люциферу, чтобы избавиться отъ Вельзевула; но отъ этого Люциферъ становиться только наглѣе, а Вельзевулъ не дѣлается менѣе опаснымъ». Въ старости Вольтеръ еще больше, чѣмъ въ молодости, скрывался подъ всевозможными псевдонимами и клятвенно отрекался отъ произведеній, несомнѣнно написанныхъ имъ. «Никогда не нужно ставить своего имени, я не написалъ даже Дѣвственницы», однажды писалъ онъ Гельвецію. Съ той-же цѣлью онъ иногда печатно отрекался и даже глумился надъ своими собственными произведеніями. Такъ по поводу той-же «Дѣвственницы» онъ жаловался, что враги его «откопали гдѣ-то и приписали ему рукописную поэму, наполнивъ ее стихами, достойными почтальона, выходками противъ Карла XII, Людовика св. и французскихъ министровъ и описаніемъ любви въ тонѣ, въ какомъ говорятъ о ней въ казармахъ… Издатели надѣются выгодно распродать эти кабацкіе вирши и пасквили, и что авторъ, которому они приписываютъ ихъ, неизбѣжно погибнетъ въ глазахъ двора. Вы ошибаетесь, господа, въ Парижѣ и Версалѣ никогда не припишутъ автору Альзиры этихъ грязныхъ виршей».
Въ февралѣ 1778 г. Вольтеръ пріѣхалъ въ Парижъ. Никогда никто до тѣхъ поръ по былъ встрѣчаемъ во французской столицѣ съ такимъ тріумфомъ, какъ онъ, и народный. энтузіазмъ только черезъ одинадцать лѣтъ выразился съ такою же силою по поводу взятія Бастиліи. Вотъ какъ Гримъ описываетъ этотъ тріумфъ: "Сегодня, 31 марта, знаменитый старикъ въ первый разъ былъ въ академіи и въ театрѣ. Огромная толпа-людей слѣдовала за его экипажемъ даже во дворы Лувра, желая его видѣть. Всѣ двери, всѣ входы академіи были заняты, потокъ раскрылся только, чтобы дать ему мѣсто, и потомъ быстро сомкнулся снова и съ громкой радостью привѣтствовалъ его. Вся академія вышла ему навстрѣчу въ первую залу, — честь, которой не получалъ еще никто изъ ея членовъ, даже никто изъ иностранныхъ государей. Ему назначили мѣсто директора и выбрали его единогласно предсѣдателемъ. Вольтеръ принялъ эти отличія съ выраженіями живѣйшей благодарности, и чтеніе д’Аламбера о Буало возбудило, кажется, его живѣйшее участіе. Чтеніе заключало множество чрезвычайно лестныхъ намековъ на Вольтера. Собраніе было весьма многочисленное, хотя въ немъ и не было епископовъ. Но эти почести, оказанныя академіей, были только увертюрой къ тому, что ожидало его на національной сценѣ. Когда онъ ѣхалъ отъ Лувра къ театру, это было совершенно похоже на тріумфъ. Все было переполнено людьми обоего пола, всякаго возраста и всякаго званія. Едва только показывалась вдали карета, раздавался всеобщій радостный кликъ; съ приближеніемъ его восклицанія, аплодисменты и восторгъ удвоивались. Наконецъ, когда толпа видѣла уже почтеннаго старика, отягощеннаго столькими годами и такой славой, видѣла, какъ онъ, поддерживаемый съ обѣихъ сторонъ, выходилъ изъ экипажа, умиленіе и удивленіе достигали высшей степени. Всѣ улицы, всѣ балюстрады домовъ, лѣстницы, окна были усыпаны зрителями, и едва останавливалась карета, какъ все лѣзло на колеса и на экипажъ, чтобы посмотрѣть вблизи на знаменитаго человѣка. Въ самомъ театрѣ, гдѣ Вольтеръ вошелъ въ камергерскую ложу, суматоха радости, казалось, стала еще больше. Онъ сидѣлъ между г-жей Дени и г-жей де-Вилетъ. Знаменитѣйшій изъ актеровъ, Бризаръ, подалъ дамамъ лавровый вѣнокъ съ просьбой увѣнчать имъ старика. Но Вольтеръ тотчасъ положилъ вѣнокъ въ сторону, хотя публика громкими криками и рукоплесканіями заставляла его оставить вѣнокъ на головѣ. Всѣ дамы стояли. Вся зала наполнилась пылью отъ передвиженія человѣческой массы. Только съ трудомъ можно было начать пьесу. Давали «Ирену» и затѣмъ драму «Нанина». Когда занавѣсъ упалъ, шумъ поднялся снова. Старикъ всталъ съ своего мѣста, чтобы благодарить, и тогда посреди сцены явился на высокомъ пьедесталѣ бюстъ великаго писателя; его окружили всѣ актеры и актрисы съ вѣнками и гирляндами изъ цвѣтовъ, на заднемъ планѣ стали воины, выходившіе въ пьесѣ. Имя Вольтера раздавалось изъ всѣхъ устъ; это было восклицаніе радости, благодарности и удивленія. Зависть и ненависть, фанатизмъ и нетерпимость должны были скрыть свою злобу, и общественное мнѣніе въ первый разъ, быть можетъ, высказалось свободно и въ полномъ блескѣ. Бризаръ положилъ на бюстъ первый вѣнокъ, за нимъ слѣдовали другіе актеры, наконецъ г-жа Вестрисъ обратила къ виновнику торжества нѣсколько стиховъ, написанныхъ маркизомъ Сеи Маркомъ, которые торжественно высказывали, что лавровый вѣнокъ даетъ ему сама Франція. Минута, когда Вольтеръ оставлялъ театръ, была, если можно, еще трогательнѣе, чѣмъ его вступленіе. Казалось, онъ изнемогалъ подъ тяжестью лѣтъ и лавровъ. Кучера просили ѣхать потише, чтобы можно было идти за нимъ; большая часть народа провожала его, съ криками: «да здравствуетъ Вольтеръ!» Этотъ тріумфъ до того потрясъ старческій, давно уже полуразрушенный организмъ Вольтера, что черезъ два мѣсяца, 30 мая 1778 г., онъ умеръ, не упустивъ случая выкинуть передъ смертью фарсъ, о которомъ, впрочемъ, разсказываютъ различно. Журналамъ запрещено было говорить о его смерти, актерамъ играть его пьесы, а духовенству — хоронить его трупъ. Его тайно погребли, но не въ Парижѣ, а въ абатствѣ Сельеръ въ Шампаньи. Въ 1791 году, по декрету конвента, гробъ Вольтера вмѣстѣ съ гробомъ Руссо былъ перенесенъ въ Пантеонъ, а на памятникѣ его съ знаменитой статуей Гудона сдѣлана надпись: «Тѣни Вольтера. Поэтъ, историкъ, философъ, онъ возвеличилъ духъ человѣческій и научилъ его быть свободнымъ. Онъ защищалъ Каласа, Сирвена, де-ла-Бара и Монбальи; онъ поражалъ атеистовъ и фанатиковъ, училъ терпимости, защищалъ права человѣка отъ феодальнаго рабства». При реставраціи, превратившей Пантеонъ въ церковь, гробы Руссо и Вольтера перенесены въ подвалъ, въ іюльскую же революцію снова поставлены на прежнее мѣсто, но при этомъ открылось, что клерикалы посредствомъ известковаго раствора уничтожили самыя кости Вольтера.
«Вольтеръ, говоритъ Морлей, — безъ всякаго сомнѣнія, не стремился къ общественному перевороту, будучи въ этомъ случаѣ представителемъ метода Гобеа. Единственною цѣлью его были возстановленіе полноправія разума, освобожденіе мысли, распространеніе знанія, водруженіе знамени критическаго здраваго смысла. Руссо началъ тамъ, гдѣ кончилъ Вольтеръ. Онъ разсказываетъ, чтобъ то время, какъ формировался его характеръ, онъ слѣдилъ за всѣмъ, что писалъ Вольтеръ, который такимъ образомъ, будучи на 18 лѣтъ старше Руссо, далъ его необыкновенному генію первый производительный толчекъ. Чувствительность темперамента, которой, можетъ быть, нѣтъ другого подобнаго примѣра въ ряду великихъ людей, заставила Руссо думать, или, скорѣе, чувствовать, о конкретныхъ несправедливостяхъ и страданіяхъ людей, а не объ отвлеченныхъ правахъ ихъ разума. Отсюда происходятъ двѣ великія школы: школа, взывающая къ чувству, и школа, опирающаяся на разумъ. Вольтеріанскіе принципы строжайшей политической умѣренности и литературнаго здраваго смысла нашли свое воплощеніе въ учредительномъ собраніи, которое было дѣломъ высшаго и средняго класса; духъ же Руссо, страстный, пылкій, нетерпѣливо желавшій облегченія страданій, достигъ жизни и силы въ учрежденіяхъ конвента». Мощное вліяніе Вольтера еще при жизни его сказывалось во всемъ образованномъ мірѣ, въ личностяхъ и реформахъ Тюрго во Франціи, Екатерины II въ Россіи, Фридриха въ Пруссіи, Помбаля въ Португаліи, д’Аранды въ Испаніи, Леопольда въ Тосканѣ. Вольтеръ сдѣлался популярнѣйшимъ изъ писателей прошлаго вѣка и даже въ библіотекахъ русскихъ баръ XVIII и начала XIX в. его сочиненія занимали первое мѣсто. Съ 1760 по 1790 г. въ Россіи вышло 65 переводовъ разныхъ произведеній Вольтера. Но вполнѣ Вольтеръ все-таки не былъ переведенъ ни разу, а съ конца прошлаго вѣка имя его стало дѣлаться даже пугаломъ, и полковникъ Скалозубъ счелъ за нужное назначить въ Вольтеры фельдфебеля, въ наши-же дни въ должности Вольтера очутился г. Суворинъ, между тѣмъ какъ Незлобинъ идетъ за Руссо, а Цатовичъ за Дидро…