Ганс Христиан Андерсен
правитьВещий сон
правитьИсточник текста: Ганс Христиан Андерсен — Сказки Г. Хр. Андерсена
Издание: Т-ва И. Д. Сытина
Типо-лит. И. И. Пашкова, Москва, 1908 г.
Переводчик: А. А. Федоров-Давыдов
В саду яблони были в полном цвету; они поспешили разубраться цветами, прежде чем успели развернуться зеленые листья; по двору прогуливались утята; кошка грелась на солнце и слизывала солнечный свет со своих собственных лапок; а на полях красовалась высокая и дивно-зеленая рожь, и маленькие птички так щебетали, так заливались, точно справляли праздник; да и в самом деле день был праздничный, воскресный.
Колокола звонили, и народ шел в церковь, разодетый в лучшие платья, с радостными лицами; да, всё кругом радовалось: день стоял такой прекрасный, теплый, что невольно можно было воскликнуть: «Велика и бесконечна милость Господа Бога к нам, людям!»
Но в церкви, на амвоне стоял пастор и говорил очень громко и очень сердито; он говорил о том, что все люди безбожны, и что за это их Господь покарает, а после смерти сошлет их в ад, где они будут гореть на вечном огне. Он особенно подчеркивал слова, что «да не умрет их червь и не погаснет их огонь, что никогда не обретут они покоя и мира».
Страшно было слушать эти слова, которые он произносил с таким убеждением, описывая ад, проклятый ад, куда стекается всё зло мира; не воздух там, а горящее жгучее серное пламя; нет земли, нет опоры под ногами; глубже и глубже опускаются грешники в муках вечного молчания.
Даже слушать это было ужасно, потому что пастор говорил с глубоким убеждением, и всех в церкви объял страх.
А на дворе весело заливались птицы, солнце светило так радостно, и казалось, каждый цветок говорил там: «Боже! Безмерно Твое благоволение ко всем нам!»
Да, на дворе было совсем не так, как проповедовал пастор.
В тот же день вечером пастор заметил, что жена его сидит глубоко задумавшись о чем-то…
— Что с тобой? — спросил он ее.
— Со мной? — переспросила она. — Я никак еще не могу собраться с мыслями, не могу понять того, о чем ты говорил сегодня в церкви, что все люди безбожны и обречены гореть в вечном огне! В вечном?.. Ах, как долго! Я — только человек, грешница в сравнении с Богом, но даже и у меня не хватило бы духу обречь самого злого грешника на вечную муку. Как же может это сделать Господь, бесконечно милосердный, знающий, что зло приходит извне и таится в нас самих? Нет, я этому не верю, хотя и говоришь это ты…
Стояла осень, листья с деревьев осыпались; строгий, суровый пастор сидел у ложа умирающей; благочестивая, верующая душа отходила на вечный покой: умирала жена пастора.
— Если кому суждено обрести в могиле покой и милость Господа Своего, то это тебе, — сказал пастор, скрестил ей на груди руки и стал читать отходную.
Ее похоронили; две слезы выкатились из глаз сурового человека; в доме стало тихо и пусто; солнце, его освещавшее, погасло, закатилось.
Но в ту же ночь чье-то холодное дуновение коснулось головы пастора; он открыл глаза, и ему показалось, что комната его залита лунным сиянием, хотя месяц не светил; свет исходил от призрака, стоявшего у его изголовья; он узнал призрак покойницы; она смотрела на него пристально, печально, точно хотела что-то сказать ему.
Приподнявшись на постели, пастор протянул к ней руки:
— Как? И ты не обрела вечного покоя? И ты страдаешь, святая, кроткая?
Мертвая кивнула головой и прижала руку к груди.
— Могу ли я испросить для тебя мир в могиле?
— Да, — был ответ.
— Как?
— Дай мне волос, один-единственный волос с головы грешника, который должен гореть в вечном огне; того грешника, которого Господь осудит на вечную муку в преисподней.
— Значит, ничего нет легче, как освободить тебя, чистую сердцем, крепкую верой!.. — сказал он.
— Тогда следуй за мной, — сказала покойница. — Так нам позволено: за моей душой может следовать твоя мысль, куда захочет; невидимые для людей, проникнем мы в их самые сокровенные помещения, но твердой рукой должен ты указать на того, кто обречен на вечную муку, и раньше чем прокричит петух, должен ты найти его.
Быстро, словно мчащиеся на крыльях мысли, очутились они в громадном городе, и на стенах домов огненными буквами запылали перед ними названия смертных грехов: Высокомерие, Алчность, Пьянство, Сладострастие, — одним словом, вся семицветная радуга грехов человеческих.
— Да, как я думал и предполагал, — сказал пастор, — обреченные на вечную муку находятся именно здесь…
И в то же мгновение они уже стояли перед роскошно освещенным входом; широкие лестницы были украшены цветами и коврами, и в праздничных залах гремела веселая музыка. У входа стоял швейцар, разодетый в шелк и бархат, с жезлом в серебряной оправе.
— Наш бал не хуже королевского, — сказал он и презрительно отвернулся от глазеющей на улице толпы; его движения и лицо ясно выражали: — «Сволочь! Сброд уличный! Вы все вместе одного моего пальца не стоите!»
— Высокомерие! — сказала покойница. — Видишь ты его?
— Этого? — возразил пастор. — О, нет, это только несчастный глупец; разве он может быть обречен на вечную муку, на вечный огонь?
— Только глупец! — разнеслось по всему дому Высокомерия, потому что все там находившиеся были точно такие же.
Тихо поднялись они вверх и проникли за убогие голые стены Скупца. Худой, как скелет, дрожащий от голода и холода старик цеплялся только за мысль о своих деньгах; они видели, как лихорадочно-поспешно он вскочил со своего убогого ложа и вытащил из стены слабо вставленный камень: там, в старом чулке, лежали золотые монеты; они видели, как беспокойно ощупывал он карманы своего платья, где были зашиты деньги, и как дрожали при этом его влажные пальцы.
— Он болен! Это — сумасшествие! Безотрадное сумасшествие, сопровождаемое страхом и ужасными снами!
Они быстро удалились и очутились около арестантских нар; друг возле друга длинными рядами спали несчастные. Как дикий зверь, один из них, проснувшись, закричал во весь голос и грубо ударил своего соседа в бок локтем; тот сонно перевернулся.
— Молчи, дьявол, спи! Каждую ночь орешь!..
— Каждую ночь!.. — повторил другой. — Да, каждую ночь она приходит и мучает меня!.. В минуты запальчивости я много понаделал разных дел; с злобным сердцем родился я на свет Божий, злоба, моя привела меня сюда второй раз; но если я совершил преступление, то и наказание несу страшное. В одном только я еще не признался. В последний раз, как я отсюда вышел и проходил мимо усадьбы моего прежнего хозяина, закипела во мне кровь, — так, припомнилось кое-что… потер я спичку чуть-чуть об стену; наверно, крыша соломенная близко была, ну, и пошел огонь полыхать… Жар стоял вроде того, какой ощущаю я теперь иной раз в самом себе… Я стал помогать погорельцам: скотину выводил, вещи выносил. Ни одна живая душа не сгорела, только стая голубей бросилась в огонь да собака осталась, привязанная на цепи. О ней я не подумал! Как охватил ее огонь, завыла она, и вой этот я слышу, как только закрываю глаза. А когда, засну, ко мне приходит собака, большая, косматая, и ложится на меня, и воет, и давит, и терзает меня… Слушай, что я тебе говорю. Храпеть ты мастер, всю ночь захрапываешь, а я минутки заснуть не могу.
Кровь ударила в голову разгорячившемуся арестанту; сжав кулаки, он бросился на товарища и стал наносить ему удары по лицу.
— Пентюх опять взбесился! — пронеслось по всем нарам, и другие арестанты вцепились в него, согнули его пополам, так что голова его торчала между колен, и в этом положении они его связали, так что у несчастного кровь почти проступила из глаз и изо всех пор.
— Вы убьете несчастного! — воскликнул пастор, и в ту минуту, как он протягивал руку, чтобы охранить того, кто уже слишком страдал за грехи свои, картина изменилась.
Через роскошные залы и через бедные комнаты пролетали они; все смертные грехи проходили мимо них; ангел Суда перечислял их вину и их оправдание: оно было не блестяще, но оно представлялось на рассмотрение Бога, Того, Который читает в сердцах людских, Всеведущего, Знающего, что зло приходит извне и из сердца, Того, Кто Сам есть Любовь и Милосердие.
Рука пастора дрожала; он не смел ее протянуть, не смел прикоснуться к волосу, который должен быть упасть с головы грешника. И слезы текли из его глаз, как поток любви и милосердия, прохладная влага которых гасит вечный огонь преисподней.
Петух пропел.
— Боже Милостивый! Ниспошли ей покой, которого я не смог ей испросить!
— Я обрела его уже, — сказала покойница. — Твои жестокие слова, твое неверие в людей, твой мрачный взгляд на Бога и на Его Мироздание заставили меня прийти к тебе! Учись познавать сердца людские! Даже в самом закоснелом злодее живет частица Бога и гасит, и побеждает огонь преисподней!
Пастор почувствовал поцелуй на своих губах, свет разлился вокруг него; ясное солнце Господнее освещало комнату, в которой живая жена его кротко, любовно пробуждала его от вещего сна, посланного ему Богом.