Великий перевал (Заяицкий)

Великий перевал
автор Сергей Сергеевич Заяицкий

Опубл.: 1926. Источник: az.lib.ru

Сергей Сергеевич Заяицкий

Великий перевал

Часть первая

I. Клей-предатель

— Чем это пахнет? Чем это пахнет, я вас спрашиваю?

— Осмелюсь доложить…

— Ну!

— Василий Петрович столярный клей разводят.

— Откуда у него столярный клей? Что за гадость!

Тетушка Анна Григорьевна еще раз фыркнула своим тонким, похожим на птичий клюв носом и грозно нахмурила густые седые брови.

— Где Франц Маркович?

— В гостиной, письмо пишут.

— Ну, вот, письма пишет, а за мальчишкой не смотрит.

Анна Григорьевна поднялась с кресла и, величественно шурша бесчисленными оборками своего белого капота, проплыла мимо Петра, почтительно распахнувшего перед ней дверь, и направилась в гостиную.

В гостиной было тихо и прохладно, маркизы на окнах были спущены. В глубоком кресле перед столом сидел Франц Маркович. Его круглая голова на толстой красной шее была откинута на спинку кресла, рот был открыт, и из него вылетало мерное похрапывание.

— Франц Маркович! — крикнула Анна Григорьевна так громко, что тот мгновенно проснулся и уставился на нее мутным и бессмысленным от крепкого сна взглядом.

— Вам бы следовало лучше следить за Василием, — резким голосом продолжала Анна Григорьевна, — пока вы тут спите, он отравляет весь воздух в доме какою-то гадостью!

Франц Маркович спросонья, повидимому, не вполне понимал в чем дело, но на всякий случай он свирепо нахмурился.

— Я ему задам, — сказал он, плохо выговаривая по-русски, — какой негодяй — мальчишка!

— Кончится тем, — все более и более возмущаясь, продолжала Анна Григорьевна, — что он спалит весь дом, и я уверена, что клей ему дал этот дурак Филимон, а ведь я запретила Василию знаться с мужиками.

Франц Маркович грозно встал и направился вместе с Анной Григорьевной в мезонин, где находилась Васина комната. Еще на лестнице услыхали они стук молотка. Запах клея здесь был так силен, что тетушка должна была приложить к своему чувствительному носу надушенный носовой платок.

Распахнув дверь, они увидали Васю, двенадцатилетнего белокурого мальчика, который энергично сколачивал какие-то палочки. На столе и на полу валялись стружки и кусочки дерева, а на окне стоял остов почти готового аэроплана. На спиртовке варился в жестяной кружке виновник тетушкиного гнева — столярный клей.

Увидав вошедших, Вася перестал стучать молотком и бросился к спиртовке, словно защищая ее. Но было уже поздно. Франц Маркович оттолкнул Васю, схватил кружку, выбросил ее из окна и потушил спиртовку.

— А вот, чтобы ты помнил, негодяй! — крикнул он и, схватив остов аэроплана, сломал его пополам, швырнул на пол и с торжеством поглядел на Анну Григорьевну.

Вася вскрикнул и замер на месте. Его аэроплан, над которым он трудился столько дней, который завтра должен был уже полететь, лежал сломанный на полу. Ненависть к этому толстому самодовольному французу закипела в нем.

— Как вы смеете ломать мой аэроплан! — закричал он со слезами на глазах, — вы сами негодяй!

Анна Григорьевна всплеснула руками.

— Да это форменный разбойник! — воскликнула она, — запереть его! Запереть на весь день и никуда не пускать. Мало того, что он без позволения говорит с мужиками и отравляет весь воздух в доме, он еще позволяет себе бить наставника, который относится к нему как второй отец. Дрянь!

И, громко хлопнув дверью, она вышла из комнаты.

Франц Маркович сделал грозные глаза, по-наполеоновски скрестил руки и добавил величественно:

— Сиди в своя комната и кайся в свой грех! Хулиган!

Он тоже вышел; Вася услышал, как он повернул ключ в замке.

Его душили слезы, сердце стучало; с лестницы уже заглушенно доносился резкий голос тетушки; как сквозь сон Вася услыхал фразу, которую часто слыхал из уст Анны Григорьевны, но смысла которой он не понимал: «Я всегда говорила покойной сестре, что она сделала ужасную глупость».

II. Опасное купанье

Оставшись один, Вася вытер слезы и подобрал исковерканный остов аэроплана. Он старался выправить его, но руки у него дрожали от обиды и негодования, и без клея починить аэроплан все равно было невозможно. Он печально положил его на стол и грустно подошел к окну. Равнодушно смотрел он на клумбы с яркими цветами, разбросанные перед домом, на огромные старые липы парка, на яркую, трепещущую под солнечными лучами, степь; она уходила куда-то далеко, далеко и сливалась где-то там с горизонтом. Все это Вася видел тысячу раз, ему надоел этот цветник, и парк, и старинный дом тетушки, и его собственная комната, где так часто приходилось ему сидеть наказанным. Ему казалось, что все это какая-то огромная тюрьма, куда его заперли, а тетушка и Франц Маркович его тюремщики, которые сторожат его и не дают ему убежать на волю.

Вдруг, под окном появился Франц Маркович. Он тяжело опустился в гамак и, строго посмотрев на Васино окно, развернул газету и, повидимому, погрузился в чтение. Но постепенно газета стала наклоняться в его руках и наконец накрыла его красное круглое лицо. Франц Маркович обычно пользовался газетой, как средством защиты от мух, и это всегда возмущало и раздражало Васю. Он сам очень интересовался всеми сообщениями с фронта, но газеты приходилось ему читать украдкой, ибо, по мнению тетушки, это не было чтением для детей. Часто Вася пытался заговорить с французом на тему о войне, но тот только что-то мычал в ответ и ругал немцев. Васе, вдруг, ясно представилось, как там, где-то далеко, далеко на границе Германии и Франции грохочут орудия, летают аэропланы и бросают бомбы, а в окопах и траншеях тысячами гибнут французские и немецкие солдаты. Толстому французу, повидимому, не было до них никакого дела. Гром пушек сюда не долетал и стало быть нечего было беспокоиться. Франц Маркович, мягко покачиваясь в гамаке, погрузился в сладкий послеобеденный сон.

Вася осторожно высунулся из окна и осмотрелся: кругом было тихо, нигде ни души. Тетушка наверно теперь тоже дремлет, сидя в кресле у себя в комнате. Вася вскочил на подоконник, а с него ловко соскочил на крышу террасы, приходившейся как раз под его комнатой. Легко и бесшумно добежав до края крыши, он ухватился за толстую ветвь липы, добрался по ней до ствола и спустился на землю. Сделав большой крюк, чтобы обогнуть окна тетушки, он добежал до черного крыльца, взбежал по ступенькам и вошел в большие светлые сени. У окна на стуле сидел старый лакей Петр. На носу у него были надеты очки в оловянной оправе, одной рукой он теребил свои седые баки, а в другой вытянутой руке держал какую-то исписанную карандашом бумажку. Все лицо его выражало сильное напряжение; при этом он шевелил губами, словно шептал.

— Что это вы читаете, Петр? — спросил Вася, — опять письмо от Степана?

Степан был сын Петра, он добровольцем пошел на войну. В глазах Васи Степан был храбрец и герой. Степан присылал с фронта длинные подробные письма. Когда Петр был в хорошем расположении духа, он иногда читал Васе вслух отрывки из этих писем и беседовал с ним о войне. Вася очень любил эти беседы. С Петром он мог говорить совершенно свободно, не стесняясь. Петр сообщал ему все новости с фронта. С ним вместе рассматривал Вася военную карту, висевшую на стене в комнатке Петра, и переставлял на ней бумажные флажки на булавках, которыми Петр отмечал передвижение русских и неприятельских войск.

— Ну как Степан, — спросил опять Вася, — не ранен?

— Да все сидит в окопах, — вздохнув отвечал Петр, — теперь вот уже два месяца! Измаялся, пишет, вода и пища плохая, цынгой у них в полку, пишет, половина больны. Зарядов дают мало, а немец все жарит тяжелой артиллерией. Да, дела, дела! — и Петр опять тяжело вздохнул.

— А кружечку вашу с клеем-то я подобрал, — прибавил он с добродушной улыбкой, — не извольте беспокоиться, в целости и сохранности у меня в комнате на окне стоит.

Вася радостно улыбнулся.

— Вы ее уберите, Петр, — быстро заговорил он, — а то, знаете, тетя и француз мне ни за что не позволят клеить, а я вот сейчас к Филимону сбегаю, может быть, он мне склеит.

И Вася, перепрыгивая через ступеньки крыльца, бросился бежать по дорожке. Пробежав цветник, он свернул в аллею и, добежав до ограды парка, повернул на двор, где тянулись многочисленные хозяйственные постройки. Он запыхался и весь вспотел от жары и волнения, но здесь можно было передохнуть, здесь он чувствовал себя в безопасности, сюда редко заглядывали тетушка и Франц Маркович.

Засунув руки в карманы и насвистывая (то и другое строго воспрещалось Францем Марковичем), Вася побрел по двору. Жара стояла невыносимая, и вся усадьба, казалось, вымерла. Даже куры, и те куда-то спрятались в тень. Только из молотильного сарая доносились какие-то мерные стуки. Вася направился туда.

— Филимон, — сказал Вася, заглядывая в полуоткрытую дверь, — а, Филимон!

Филимон — плотник, давнишний приятель Васи, босой, в расстегнутой рубахе, старательно стругал на верстаке какую-то доску.

— Ступай, барчук, — сердито проворчал обычно добродушный Филимон, — мне из-за тебя здоровая была нахлобучка, и говорить мне с тобой не велено. Ступай, ступай!

— Мне аэроплан только склеить! — жалобно протянул Вася.

— Ступай, ступай, говорю!

Вася грустно побрел дальше. Но Филимон, должно быть, сжалился над ним, ибо он крикнул ему вслед.

— Ужо вечером с Петром пришли аэроплан, ладно, склею его тебе.

Несколько минут Вася простоял в раздумьи, куда итти. Он знал, что Франц Маркович проспит теперь долго, надо было воспользоваться свободой. Быстрым шагом вышел он со двора и зашагал к реке. На противоположном берегу темнел небольшой гай, из-за деревьев виднелась крыша водяной мельницы. Чем ближе подходил Вася к заросли, тем громче доносился до него мерный шум мельничного колеса. Это было любимое место Васи. Он мог целыми часами смотреть, как работает мельница, как подъезжают и отъезжают огромные арбы, нагруженные мешками.

С реки доносился громкий визг и крик купающихся ребятишек. Из-за голубоватых ветел уже виднелось огромное серое мельничное колесо. Оно мерно вращалось. Вася бросил в воду щепочку. Ее подхватило течением и понесло к колесу. Река в этом месте была очень широка и глубока. Вдруг Вася услыхал жалобный визг. Что-то чернело и барахталось на поверхности реки.

Вася остановился и стал вглядываться.

Небольшой черный пёс, подхваченный течением, визжал и барахтался, выбиваясь из сил и тщетно стараясь подплыть к берегу. Он с тоской смотрел на огромное серое колесо, словно понимая, что здесь его ждет неминуемая гибель. Вася побежал по берегу вслед за псом, не зная, как помочь. Вдруг он увидел кучу длинных ивовых прутьев, сложенных на берегу, очевидно, для починки плетня. Одним прыжком подбежал он к куче, схватил длинную ветку и протянул ее псу. Не хватало полуаршина. Вася вытянулся, сколько мог. Пес увидал его и понял в чем дело; собрав последние силы, метнулся он в сторону и схватился зубами за ветку. Но в тот же миг Вася потерял равновесие и бултыхнулся в воду. От неожиданности он растерялся, хотел достать ногами дно, нырнул, сделал усилие, вынырнул и очутился рядом с визжавшим псом.

Шум мельницы с каждым мгновением становился все оглушительнее, и Вася понял, что его подхватило течением.

III. Новые друзья

Все, что произошло после, Вася помнил как в тумане. Он видел мальчиков, бегавших по берегу, слышал их крики и возгласы, увидал, как один из них бросился в воду, взметнув кверху целый сноп, сверкающих на солнце, брызг. Вася почувствовал вдруг, как чья-то рука ухватила его за шиворот и поволокла к берегу.

Вася и в этот миг не забыл о псе. Он почти машинально схватил его за длинную шерсть и потащил за собой.

Через несколько секунд Вася уже сидел на зеленом берегу; рядом отряхивался, обрызгивая всех, черный остромордый песик.

Мальчик, спасший Васю, стоял тут же, весь мокрый, распутывая веревку, которою он был обвязан. За конец этой веревки его держали другие мальчики, пока он вытаскивал из воды Васю.

— Э, — сказал один из мальчиков, — да никак это барчук из «Ястребихи»?

«Ястребихою» называлось родовое имение господ Стаховых, где теперь жила Анна Григорьевна.

— Он самый и есть, — подтвердил другой, — ишь, куртка на нем аглицкая!

— Это он в ней купается, — заметил третий, — чтоб не холодно было в воде-то!

Некоторые из мальчиков рассмеялись, но другие стали их останавливать.

— Ишь, чуть не утоп, а вам хохот!..

— Ты, барчук, с чего это в воду полез?

— За собакой, — сказал Вася немного смущенно, ибо боялся вызвать насмешки, — собака тонула… Я нагнулся и упал в воду…

Черный пес, как бы в подтверждение этих слов, подошел к Васе и лизнул его прямо в лицо.

— Жулан, — закричали мальчики, — это Жулан… ишь, рад!

Жулан поднял морду и лихо залаял.

То обстоятельство, что Вася чуть не погиб, спасая Жулана, очень подняло его во мнении мальчиков. Они теперь уже не смеялись, а, сев вокруг него на траву, глядели на него с любопытством.

— Ты, барчук, разденься, да разуйся, — посоветовал один, — так рубаха-то твоя скорее обсохнет…

Вася так и сделал. Он стал раздеваться; сложность его одеяния возбудила в мальчиках большое удивление.

— Ишь, штанов-то на нем сколько, — заметил один, — ровно в мороз.

— А крючков-то!

— А пуговиц!

— А это что? — спросил один из мальчиков, поднимая с травы мокрый галстук.

— Это галстух.

— Это зачем же?

— Так… сам не знаю…

— Мне мой брательник говорил, — сказал один из мальчиков, — он знает, он в городе живал… Это господа носят, чтобы голова не отмоталась.

Все рассмеялись.

Васе было необычайно приятно чувствовать, как жжет его знойное степное солнце. Ему вдруг захотелось бегать, прыгать, кувыркаться.

— А ну-ка, ребята, — крикнул один из мальчиков, — кто скорей добежит вон до той коряги?

Все бросились по берегу вдоль реки, при чем и Жулан, высунув язык и закинув назад уши, принял участие в состязании.

Первым прибежал Петька, голубоглазый мальчик, с белыми, как пакля, волосами; он больше всех понравился Васе.

Сам Вася тоже не ударил лицом в грязь и прибежал третьим.

Это еще больше подбодрило его. Он прыгнул в реку (здесь это было уже вполне безопасно), а за ним последовали и другие мальчики. Они долго плескались в воде, обдавая друг друга брызгами, ныряя до самого дна. Жулан с лаем вертелся в воде и хлестал всех своим мокрым мохнатым хвостом.

Кончив купаться, ребята растянулись на самом припеке.

— У вас все убрали? — спросил Петька черноволосого мальчика с узенькими, как щелочки, глазами.

— Вчера кончили, — ответил тот деловитым басом, — убрались бы и раньше, кабы тятька дома был.

— А где же он? — спросил Вася.

— Где! На войне.

Наступила тишина. Лица у ребят сразу стали серьезными. Резкий переход от веселой мальчишеской игры к этой серьезности взрослых людей глубоко поразил Васю.

— Да, — сказал Петька, — с войной всем плохо стало. И сеют меньше и убирать некому!.. Вон дядя мой об одной ноге воротился, — куда такой человек?

— Моему двоюродному брату, — сказал Вася, — руку оторвало.

— А он кто из себя?

— Так, никто…

— Небось, у него в банке капитал есть…

— Есть…

— Ну, так ему что… конечно, жалко человека, без руки всякому плохо… да все не то, что в нашем деле! Наш капитал вот он! — Петька помахал своими загорелыми руками. — Все богатство с собой носим… Отняли руку и пропал, и кончено!

Опять наступила тишина, слышно было только, как вдали стучала водяная мельница, да высоко в небе жалобно покрикивал ястреб.

— Ну, — сказал Петька, — я домой, тачку починить надо! — Он поглядел на Васю и прибавил: — Хорошо тебе живется!

Вася вспомнил толстого Франца Марковича и сердитую Анну Григорьевну и подумал, что ему живется вовсе уж не так хорошо. Однако он почувствовал, что его заботы слишком ребячливы рядом с заботами этих мальчиков, умеющих сразу превращаться во взрослых.

Он ничего не сказал и пошел одеваться.

— Приходи, барчук, рыбу ловить! — издалека крикнул Петька.

— Да, смотри, не тони больше! — крикнул другой мальчик, и опять над рекой раздался их звонкий детский хохот.

Вася одевался, думая о своих новых приятелях. Недурно бы еще разочек эдак побегать по берегу и поплескаться в воде. Он сердито посмотрел на шпиль дома, торчавшего из-за деревьев.

Кто-то вдруг ткнул Васю в плечо.

Он обернулся.

Жулан стоял позади него и весело размахивал хвостом.

Вася потрепал его мохнатую спину.

— Ну, Жулан, — сказал он, — прощай. Мне пора домой… Я ведь сегодня вроде беглого узника!

Он пошел к парку, но Жулан и не думал отставать. Он бежал рядом с Васей, ласково заглядывая ему в глаза.

— Чудак ты, Жулан, — говорил Вася, — ведь я же все равно не могу взять тебя с собой! Ступай лучше вон с теми мальчиками. Вон они идут… Видишь? Ну… Раз… два… три…

Но Жулан продолжал бежать рядом с ним, высунув язык и помахивая хвостом.

Дойдя до межи, отделявшей парк от степи, Вася остановился.

— Ступай, Жулан, — сказал Вася с притворной строгостью.

Жулан продолжал сидеть и смотреть на него.

— Ну, ступай же!

Никакого впечатления.

Вася поднял камешек и сделал вид, что хочет запустить его в Жулана.

Тот отскочил, принял боевую позу и громко залаял. Однако уходить не намеревался.

Вася отшвырнул камень и побежал по парку. Побежал и пес.

Добежав до аллеи, ведущей прямо в дом, Вася еще раз обернулся и, топнув ногой, крикнул:

— Ступай!

Но как он ни старался придать строгости голосу, ничего из этого не выходило. Жулан отлично это понимал и потому решительно не желал слушаться.

Вася побежал изо всех сил. К счастью, в парке никого не было.

В доме все еще спали, ибо Вася пробыл в отсутствии не более часа. Франц Маркович все еще мирно храпел под газетой.

Вася быстро взобрался на крышу и через минуту был уже в своей комнате, дверь которой продолжала оставаться запертой. Пес сел возле крыльца, поднял одну лапу и громко завыл.

— Тише, тише! — с отчаянием закричал Вася.

И вдруг произошло нечто ужасное: пёс бросился на крыльцо и исчез внутри дома. Вася похолодел от ужаса и замер. С минуту всё в доме было тихо, но вдруг послышался отчаянный вопль Анны Григорьевны, что-то упало, кто-то забегал, а пес, вкатившись, как шар, по лестнице, начал отчаянно царапаться в запертую Васину дверь.

IV. Двадцать семь галстуков!

В доме поднялась ужасная суматоха.

На все вопросы перепуганной прислуги Анна Григорьевна кричала:

— Бешеная собака! Бешеная собака!

Все бегали взад и вперед, заглядывали под диваны и кресла, но нигде не было никакой собаки. Экономка Дарья Савельевна даже высказала предположение, что Анне Григорьевне бешеная собака почудилась во сне. Анна Григорьевна от этого предположения пришла в сильнейшее раздражение и назвала Дарью Савельевну дурой.

Вдруг в гостиной появился Жулан, отчаявшийся проникнуть в Васину комнату. Все вскрикнули, будто увидали лютого тигра и бросились врассыпную. Лакей Петр со стулом в руках доблестно ринулся на Жулана, но тот завертелся волчком, бросился ему под ноги, перекувыркнулся и свалил этажерку с нотами. Крик стоял невообразимый. Во время этой суматохи никто не заметил, как к дому подъехал автомобиль и из него вылез очень толстый человек в соломенном картузе и парусинном балахоне, защищавшем от пыли. Он удивленно вошел в гостиную, как раз в тот самый миг, когда Жулан, едва не свалив с ног Анну Григорьевну, пулей выскочил в окно.

Вася с восторгом увидел, как его новый друг пронесся по аллее и мгновенно исчез за поворотом.

— Говорил тебе, не ходи за мной, — пробормотал он.

Приехавший на автомобиле человек был Иван Андреевич Тарасенко, владелец большого сахарного завода.

Завод был расположен в пяти верстах от «Ястребихи».

— Вообразите, Иван Андреевич, — воскликнула Анна Григорьевна, протягивая гостю руку для поцелуя, — сейчас к нам в дом ворвалась бешеная собака, это чудо, что она никого не искусала!

Но, к ее удивлению, Иван Андреевич отнесся к этому случаю совершенно хладнокровно.

— Еще бы, сказал он, вытирая пот со лба, — жарища-то какая, не то что пес, человек взбесится! А я, моя сударыня, к вам не без тайного умысла, хочу вашего парнишку с моим Федором познакомить. Федор мой скучает, нет у него тут ни одного приятеля. Заодно ваш парнишка и завод посмотрит, ему любопытно!

Анна Григорьевна поджала губы.

— Я его, Иван Андреевич, — сказала она, — наказала за безобразные шалости, мне бы не хотелось доставлять ему это удовольствие.

— Полноте, моя сударыня, — возразил Иван Андреевич, — это он небось от жары! Прокатится — и все шалости забудет. А я Федору своему обещал.

Анна Григорьевна, скрепя сердце, должна была согласиться. Через пять минут Вася уже выезжал за ворота усадьбы, сидя рядом с Иваном Андреевичем.

Иван Андреевич казался с виду необыкновенно добродушным человеком. Всю дорогу он восхищался то степью, то небом, то солнцем, то урожаем.

— Господи, благодать-то какая, — говорил он, жмурясь от удовольствия и подставляя встречному ветру лицо, — ширь-то какая, простор. Только на Руси такие просторы имеются… В Америке разве еще, ну да ведь то Америка! Эх, хорошо! Эх, славно!

Навстречу, то и дело, попадались мажары, серые, длиннорогие волы лениво месили черноземную пыль. Угрюмые головы молча кланялись Ивану Андреевичу, тот в ответ тыкал пальцем в свой соломенный картуз.

— Ишь, молодые все на войне, — говорил он, — одни старики остались! А старость нужно уважать!

Скоро вдали показалась высокая кирпичная труба, курившая черным дымом. Это и был сахарный завод. Имение Ивана Андреевича находилось отсюда в трех верстах, и сам он лишь изредка наезжал сюда, доверив завод всецело поляку-директору.

Завод был очень большой, и вокруг него были расположены многочисленные постройки. Директорский домик стоял несколько в стороне над четыреугольным прудом, обсаженным пирамидальными тополями. На крыльце стоял худой мальчик, лет четырнадцати, с хлыстиком в руках и в каком-то необыкновенном клетчатом костюме.

— Что же вы так долго? — воскликнул он с раздражением, — я жду вас без конца!

Вася догадался, что это и есть Федор — сын Ивана Андреевича.

Выражение глаз у него было дерзкое и вызывающее, и Васе он не понравился с первого взгляда.

Между тем от завода к ним быстро шел плечистый человек с рыжими усами, в чесунчевом пиджаке.

Это был директор завода, поляк, по фамилии Вжишка. За ним ковылял какой-то старик, без шапки, с белыми волосами, словно из ваты, и с такою же бородой. Он что-то говорил директору, но тот шел, не обращая на него никакого внимания.

— Прошу, прошу, — сказал он, — день добрый!

— Вот заехали к вам, — сказал Иван Андреевич с некоторой как будто робостью, — казалось, и он побаивается директора.

Иван Андреевич и директор вошли в дом, а Вася с Федей остались на крыльце. Они молча осматривали друг друга.

— У вас много галстуков? — спросил вдруг Федя, играя хлыстиком.

— Нет… Не помню… Три, кажется.

Федя презрительно повел носом.

— У меня двадцать семь галстуков, — сказал он, — и мне еще скоро пришлют из Парижа! Если бы не война, я бы сам поехал в Париж. Отец делает все, что я захочу.

Между тем старик подошел совсем близко к ним и стоял, опершись на клюку, по-стариковски тряся головою.

— Ужасно нахальный мужик, — сказал Федя, — его сына рассчитали за лень и за пьянство, а он все лезет.

Иван Андреевич и директор между тем вышли из дому.

— Ну, — сказал директор, — идемте, панове, посмотрим, как сахар делается.

— Я не пойду, — сказал Федя, — там жарко.

— Нельзя, нельзя, — испугался Иван Андреевич, — надо, братец, изучать производство, вырастешь, сам будешь хозяином.

Они пошли. Старик вдруг протянул руку, словно хотел удержать за рукав Ивана Андреевича; тот, уловив его движение, быстро и испуганно засеменил вперед. Директор же, обернувшись к старику, крикнул:

— Я тебя отсюда палкой выгоню, старый хрен!

«Почему Иван Андреевич не остановился, не выслушал старика?» — подумал Вася.

Но Иван Андреевич продолжал быстро семенить ногами, испуганно косясь на директора.

Федя, с брезгливым выражением лица, помахивая хлыстиком, лениво плелся сзади и что-то недовольно ворчал.

Между тем директор говорил:

— Он должен благодарить, что я его сына просто выгнал, а не отправил к исправнику! Вздумал у нас здесь разводить революцию, войны не нужно, богатых не нужно, и чорт знает что.

— А, может быть, он образумится, — робко заметил Иван Андреевич.

— Извольте, я его приму обратно, но тогда уже не требуйте от меня никаких доходов.

— Нет, нет, разве я что говорю, — забормотал Иван Андреевич, — вам, конечно виднее.

Вася в первый раз очутился на большом заводе и с непривычки у него голова пошла кругом от грохота и лязга. В глазах зарябило от множества вращающихся больших и малых колес с приводными ремнями, от жары захватило дух.

На сахарных заводах искусственно поддерживается очень высокая температура в тех помещениях, где отстаивается жидкий сахар. Поэтому рабочие здесь раздеваются почти догола.

В огромном зале стояли сотни форм, в которых отстаивался сок. Формы стояли тесными рядами и полуголые рабочие бегали по ним с обезьяньей ловкостью. При виде директора все как-то поджимались, а он в свою очередь не упускал случая прикрикнуть:

— Раззевались, раззевались, ленивое племя!

Оборачиваясь, Вася замечал, как рабочие хмуро смотрели им вслед и о чем-то шептались между собою. Вася чувствовал себя очень смущенно. Для него посещение завода было простым развлечением, а эти полуголые люди проводили здесь весь день за тяжелым трудом. Глухая вражда чудилась ему в этих бледных лицах. Иван Андреевич тоже чувствовал себя, видно, не в своей тарелке. Федя кис от жары и все время ворчал. Только директор был весел и оживлен.

Вася был рад, когда они очутились на свежем воздухе.

У выхода все еще стоял старик. Он снова стал бормотать что-то, обращаясь к директору. У того лицо вдруг побагровело. Он обернулся и так сильно толкнул старика, что тот не удержался и тяжело сел на землю. Клюка его откатилась.

— Вы дурной человек, — вдруг крикнул Вася, совершенно неожиданно для себя.

Иван Андреевич испуганно стал вытирать платком лысину. Глаза у директора стали злые и круглые, как у филина. Только Федя стоял равнодушно, изображая на лице презрение.

— Что делать, паныч, — сказал директор, криво усмехаясь, — таким уродился, постараюсь исправиться, а только вот мой вам совет: за эту сволочь не заступайтесь, не мы их, так они нас; на будущее время язык за зубами придерживайте, еще вершка на четыре подрасти нужно.

Вася весь дрожал от негодования, а Иван Андреевич был красен, как рак. Увидав, что из знакомства Васи с Федей все равно не выйдет никакого толку, он поспешил усадить его в автомобиль и велел шофферу отвезти его в «Ястребиху».

Вася ехал один в автомобиле по степи, солнце склонялось к западу. Прохладный ветерок дул навстречу. Кузнечики громко трещали в траве. Вася любил быструю езду на автомобиле, но в этот вечер даже это не радовало его. На душе у него было тяжело.

«Почему все так несправедливо устроено? — думал он, — ведь вот Иван Андреевич толкует, что старость нужно уважать, а между тем, когда директор толкнул старика, он и не подумал заступиться. И на меня рассердился! Ведь если бы этот старик не был бедным, то директор не посмел бы толкнуть его».

Когда автомобиль заворачивал в парк, по дороге из деревни навстречу им проскакали деревенские ребятишки верхом на лошадях. Среди них Вася узнал и Петьку. Он мчался верхом на гнедой кобылке со спутанной гривой; громкий гудок автомобиля испугал ее, она шарахнулась в сторону и захрапела, но Петька так успокоительно цыкнул, что лошадь мигом успокоилась.

Вася невольно вспомнил Федю и его двадцать семь галстуков. Петька был ему куда больше по сердцу.

У подъезда Васю встретил Франц Маркович.

— Ступай ужинать, негодяй, — сказал он, и прибавил наставительно: — хотя тейбе нюжно не кушанье, тейбе нюжно кнут.

V. Новое непослушание

Прошло несколько недель. За это время Франц Маркович не отпускал Васю ни на шаг, и Вася был лишен возможности вновь увидаться с деревенскими мальчиками. Ему было очень скучно. Однажды ночью он долго не мог заснуть. Шел уже август и ночь была хотя еще теплая, но очень темная. Вася подошел к открытому окну. Было тихо, тихо. Из-за парка со стороны реки слышались порою фырканье лошадей и возгласы стороживших их мальчиков. Вася оделся, спустился по липе и побежал по темному парку.

Около реки горел костер. Черные тени стреноженных лошадей вырисовывались на фоне звездного неба.

Вокруг костра лежали и сидели мальчики.

Вася хотел было подкрасться незаметно, чтобы послушать, о чем они говорят, но внезапно послышался громкий лай. Жулан почуял своего друга и теперь мчался в темноте, оглашая луг веселым лаем.

— Эй, кто там? — крикнул Петька.

— Это я.

— Кто я?

Вася в это время подошел к костру.

— А, барин, — произнес Петька насмешливо-добродушно, — с чем пожаловал? Али опять купаться собрался?

— Нет, — отвечал Вася смущенно, — погулять захотелось.

— Делать тебе, нечего, вот, ты и шляешься, выпорет тебя твой француз, ей-богу, выпорет!

— И нам влетит, — сказал другой очень маленький, но очень широкоплечий мальчик, — ты, барчук, лучше отчаливай!

— Никто не узнает, я только немножко посижу, одному скучно.

— Ишь, денег куры не клюют, а он скучает! Эх, барин, много у тебя добра всякого, земли одной сколько! А что, ребята, правда ли, али нет, говорил брат учителев, будто землю у господ отнимут и нам предоставят?

Наступило молчание.

— Чу… — сказал один из мальчиков.

— Что?

— Ровно что грохнуло; говорят, ночью, коли ветру нет, слыхать, как на войне из пушек палят.

Все рассмеялись.

— Сказал! да отсюда до войны неделю скачи, не доскачешь.

— И ведь вот, — начал третий мальчик после краткого молчания, — сколько ее, земли-то, глазом не обоймешь, ногами не обойдешь, а все тесно!

— Кому тесно, а кому просторно, вот ему, — Петька кивнул на Васю, — ему просторно, он и не знает, сколько у него этой земли.

— И почему это у одних много, а у других мало?

— Будет время, — сказал Петька, тряхнув волосами, — будет время такое, что у всех все пойдет поровну, и войны не будет и никакой ссоры. Все будут довольны, и все работать будут, да ты чего фыркаешь, я тебе это не зря говорю. К нам, ребята, шарманщик на деревню приходил, и не простой это был шарманщик… а… слово-то позабыл! Во… во… агитатор! Так он бумажки раздавал и на них все это пропечатано. Как война кончится, так все и пойдет по-другому!

Вася вернулся домой только на заре.

Почти каждую ночь стал он убегать к своим новым друзьям. Они совсем перестали его дичиться, и ему было приятно слушать их простые, но по-своему серьезные беседы. Он никак не мог понять, почему Анна Григорьевна все время называла их хулиганами.

Однажды Вася возвращался домой. Заря едва-едва забрезжила на востоке. Вася по-обыкновению взобрался на липу и собирался уже перелезть на крышу терассы, как вдруг ветвь хрустнула, обломилась, и Вася шлепнулся на землю. Когда он попробовал встать, он почувствовал такую сильную боль в правой ноге, что вскрикнул и чуть-чуть не потерял сознание. На его крик прибежал ночной сторож, разбудил кого-то из прислуги, та подняла экономку Дарью Савельевну, и Васю внесли в дом под общее оханье и причитанье. Проснулся Франц Маркович, проснулась Анна Григорьевна, и тут на Васю обрушился целый град строгих внушений и нравоучений. Анна Григорьевна сразу догадалась, зачем ему понадобилось вылезать из окна. То, что Вася вывихнул себе ногу, ее нисколько не удовлетворило. Она, правда, каждый день вызывала доктора, но если сама заходила к Васе, то только за тем, чтобы напомнить ему о его непослушании.

— Бог все видит, — говорила она, — и он не терпит хулиганства.

Франц Маркович, чтобы угодить ей, тоже бранил Васю, называл его ослиным мозгом и русским дурачком.

Однажды горничная, улучив момент, когда никого не было в Васиной комнате, сунула ему что-то под подушку, — это Петька прислал ему в подарок яблоко.

К концу августа Вася мог уже немного ходить по комнате. Анна Григорьевна решила, что время переезжать в Москву. Она боялась, что Вася, поправившись, опять возобновит свои «шалости». Васе было очень грустно расставаться со своими приятелями. Он даже не имел возможности с ними проститься, но когда коляска с Анной Григорьевной и тарантас, где сидели Франц Маркович и Вася, выезжали из ворот «Ястребихи», мальчики издали махали ему шапками.

Все это происходило в конце лета 1916 г.

VI. В темноте

Холодная сентябрьская ночь окутала все непроницаемым мраком.

Два солдата шли в темноте по высокому берегу Днестра, который еле слышно плескался где-то внизу. Лее, покрывавший берег, глухо шумел в темноте. На том берегу изредка вспыхивал огонек и тотчас же потухал,

— Долго ли нам еще итти, Степан? — спросил один из солдат.

— Долго еще, дядя Влас, — отвечал Степан, — успеем еще прогуляться.

Они невольно говорили вполголоса. Немецкие расположения были всего в одной версте, мост, по которому они рассчитывали перейти на тот берег, оказался взорванным, и теперь им пришлось добираться до ближайшего понтонного моста.

В темноте они наткнулись на какие-то обгорелые балки и остатки забора. Повидимому, тут раньше было жилье.

— Ишь, — сказал дядя Влас, — небось человек прежде жил, чай, дом строил, обдумывал, как все лучше сделать, а хватанули его снарядом и только мокрое местечко осталось. И сколько эта война зла людям понаделала!

— И еще понаделает, — сказал Степан, — коли долго дураки еще воевать будут!

Дядя Влас с удивлением посмотрел на него.

— Такого приказа нет еще, чтобы войну кончать, — сказал он.

— А ты не воюй, вот тебе и приказ.

— Ишь ты какой, а сам небось добровольцем пошел!

Степан сердито поправил фуражку.

— С дуру пошел, карахтер у меня беспокойный, на месте мне не сидится, а как посидел два года в окопах, так и понял.

— Что понял?

— А то, что не с тем воюем.

— А с кем же воевать-то?

— А вот обмозгуй!

Дядя Влас с минуту шел молча, должно быть обмозговывал.

Он вдруг остановился и сказал, пристально глядя на Степана:

— А ведь я понял, куда ты гнешь!

— Понял, и ладно!

— Нет, не ладно! Страшное это дело!

— А в окопах сидеть не страшно?

Перед ними вдруг ярко забелело что-то. Сноп ослепительных лучей пересек им дорогу и далеко врезался в ночь.

— Прожектор, — прошептал Степан.

— Германский, — также шопотом проговорил дядя Влас.

Светлая полоса медленно отодвинулась от них. В этом месте леса была длинная просека, шириною она была шагов в двести; по этой просеке взад и вперед ползал немецкий прожектор.

Оба солдата остановились под прикрытием деревьев и смотрели, как белая полоса медленно доехала до того места, где снова начинался лес. Не останавливаясь, она поползла обратно, и там, где она проползала, был виден каждый пенек, каждый листочек, словно в ясный полдень. Вот она поползла под ноги притаившихся солдат. На миг деревья, за которыми они притаились, кинули от себя черную густую тень. Но через секунду кругом был снова мрак, и яркая полоса медленно отползала обратно.

— Ишь, черти, — пробормотал дядя Влас, — ужель нам здесь всю ночь стоять? А рассветет, так и вовсе не проберешься.

— А мы вот что сделаем, — сказал Степан, — когда она к нам подойдет еще раз, мы потом следом за ней пойдем в темноте, а там, как ей обратно ползти, мы сразу бегом и опять за деревья.

Дядя Влас одобрил этот план. Как только свет дошел до них, и снова пополз обратно, они пошли следом за лучом, идя по самому берегу, так как дальше от него все было завалено на-спех срубленными деревьями. Они прошли уже больше половины пути, как вдруг произошло нечто непредвиденное: прожектор вдруг изменил свой маневр, и повернул обратно.

Две солдатские фигуры резко обозначились на фоне ночного неба.

— Беги, — крикнул Степан.

И оба побежали. Но ночная тишина уже разлетелась на части от пулеметного грохота. Дядя Влас, бежавший впереди, услыхал вдруг, как вскрикнул бежавший следом за ним Степан.

Ему почудилось, что он услыхал всплеск, словно от упавшего в воду тела, но ему некогда было оборачиваться. Он слышал еще, как словно какие-то осы с неистовым жужжаньем пронеслись мимо него. Он почувствовал вдруг, как одна из этих ос нестерпимо больно ужалила его в плечо, но в тот же миг он уже добежал до леса и, сильно ударившись о дерево, рухнул на землю. Здесь ни прожектор, ни пулемет не могли его застигнуть.

Он долго лежал в каком-то оцепенении, чувствуя сильную боль в плече. Он потрогал его рукою, весь рукав шинели был мокрый.

— Ишь, — пробормотал он, — ишь! — затем вспомнив о своем товарище, он тихонько крикнул, — Степан!

Но никто не откликался. Из-под прикрытия деревьев дядя Влас видел, как мечется взад и вперед по просеке полоса света. Он внимательно следил за всеми ее прыжками. Но хотя под яркими белыми лучами можно было различить каждую травку, однако тела Степана нигде не было видно.

Дядя Влас покачал головой и, придерживая рукою окровавленное плечо, побежал дальше по направлению к понтонному мосту.

VII. Старый дом

Особняк, принадлежавший Анне Григорьевне, находился в одном из переулков возле Арбата. Перед домом был палисадник, отделенный от улицы каменной оградой. Дом был очень старый, двухъэтажный, с мезонином. Его построил вскоре после нашествия Наполеона один из предков Анны Григорьевны, генерал Стахеев. Среди многочисленных портретов дедушек и бабушек, висевших в большом зале в потемневших золотых рамах, был и портрет генерала. Вася в раннем детстве очень боялся этого портрета. Генерал Стахеев был изображен в полной парадной форме, с голубой лентой через плечо, вся грудь его была усеяна орденами и звездами, одной рукой он опирался на трость с золотым набалдашником. Лицо портрета почернело от времени и потому казалось еще страшнее, только белки глаз ярко белели; брови были грозно нахмурены и тонкие губы сжаты в насмешливую, как казалось Васе, улыбку.

Парадные комнаты, куда редко заглядывал Вася, были расположены в первом этаже. Это были большие, несколько темные и мрачные комнаты с тяжелыми шелковыми занавесками на окнах. Они были заставлены старинной мебелью красного дерева. В углах стояли стеклянные шкафики и этажерки с фарфоровыми безделушками. Огромные, потускневшие от времени, зеркала висели в простенках между окнами. Пол был устлан старинными коврами, тоже несколько выцветшими от времени.

Вася не любил ходить в эти комнаты, ему казалось, что от всех этих старых темных шкафов, тяжелых диванов и кресел исходит какой-то удушливый запах. А суровые лица портретов пристально смотрели на него неподвижными злыми глазами.

За залой и гостиной была комната Анны Григорьевны. Там стояла такая же тяжелая темная мебель, на стенах висели бесчисленные, пожелтевшие от времени, фотографии родных и знакомых. В углу, возле огромной постели с многочисленными подушками, стоял большой киот с иконами в золотых и серебряных ризах.

Тетушка Анна Григорьевна проводила здесь почти весь день. Она или сидела за старинным письменным столом и считала что-то, громко стуча счетами, или перебирала какие-то старые вещи в шифоньерках, комодах и сундучках, которыми была заставлена вся комната.

На диване целый день спали две большие сибирские кошки, любимицы Анны Григорьевны. Они просыпались только, чтобы поесть. На шеях у них были надеты пестрые банты и всем своим видом они изображали сытость, довольство и непреодолимую лень.

Непосредственно к комнате Анны Григорьевны примыкала комната Дарьи Савельевны. Дарья Савельевна состояла при Анне Григорьевне с незапамятных времен. Это была хитрая старушонка. В присутствии барыни лицо ее изображало смирение и покорность господской воле. Но не то было, когда она появлялась в людской. Здесь ее маленькие глазки только и старались подметить какую-нибудь оплошность, чтобы о ней донести барыне. Вся прислуга боялась ее и ненавидела за сплетни и доносы.

Единственный человек в людской, которого она побаивалась, был лакей Петр, так как он пользовался большим доверием Анны Григорьевны.

Во втором этаже помещались Вася и Франц Маркович. Там же находилась библиотека и целый ряд комнат, в которых раньше жила мать Васи, и которые теперь стояли запертыми.

Там же была и так называемая людская половина. В многочисленных небольших комнатках, соединенных узкими коридорчиками, жили горничные, портниха, прачки и Петр.

В свободное время, улизнув от бдительного взора француза, Вася спасался туда. Там было всегда тепло, весело и уютно. Можно было болтать обо всем и смеяться сколько угодно.

Сюда же часто забегал Федор, сын кухарки, парень лет девятнадцати, исполнявший в доме роль истопника. Вася давно был дружен с ним. Федор был большой любитель почитать, и Вася постоянно давал ему книжки из своей библиотеки.

Однажды Федор попросил свою любимую книжку «Путешествие по Африке». Вася обещал ему принести ее в условленный час после обеда, когда обычно Франц Маркович засыпал над чтением газеты. Вася взял книжку и, осторожно спустившись с лестницы, бросился бежать по коридору. Федор должен был ждать его там у большой печки, которую он ежедневно топил в это время.

К, своему удивлению, вместо Федора Вася увидел перед печкой дворника Никиту. Кряхтя и ворча что-то себе под нос, он мешал кочергой в печке.

— А где же Федор? — запыхавшись спросил Вася, — почему вы топите печку?

— Федор? — пробасил Никита, стуча кочергой по углям, — нету здесь его, пропал твой Федор.

— Как пропал? — вскрикнул Вася, куда пропал?

— Пропал и баста, — проворчал Никита и вышел, стуча сапогами.

Вася в волнении бросился в кухню, но на все вопросы о Федоре получал все тот же ответ.

И в следующие дни Федор не появлялся. А тут как раз приходили о нем справляться из участка, потому что несколько дней тому назад был объявлен призыв его года. Его мать несколько раз вызывали в полицию, но там она только голосила и утверждала, что Федор не иначе, как утонул.

К удивлению Васи, который чуть ли не каждый день пробирался к ней в кухню, чтобы узнать не нашелся ли Федор, она говорила о его исчезновении вполне спокойно.

— Все равно бы на войне убили, — отвечала она, вздыхая, — еще бы больше муки принял.

Все это казалось Васе очень странным.

VIII. Привидение

Одной из достопримечательностей Стахеевского дома был чердак, с так называемой «астрономической комнатой». Комната эта была устроена на антресолях, но выход имела только на чердак.

Генерал Стахеев, построивший дом, был большим любителем астрономии. Сидя по ночам в этой комнате, он часами наблюдал звезды в подзорную трубу, укрепленную на треножнике. Наблюдая звезды, он все стремился по ним научиться предсказывать важные государственные события.

Выйдя в отставку, генерал Стахеев жил совершенно уединенно, не видясь ни с кем из своих прежних друзей и знакомых.

Жена генерала умерла в ранней молодости, оба сына его служили в Петербурге. Старший служил в сенате, а младший был офицером в одном из гвардейских полков.

Еще при жизни императора Александра I среди гвардейских офицеров образовалась революционно настроенная группа, поставившая себе задачей низвергнуть самодержавие. Впоследствии эти офицеры получили наименование «декабристов», так как они открыто восстали против царской власти 14-го декабря 1825 г., при вступлении на престол Николая I.

Еще задолго до восстания, в обществе стали ходить слухи о каком-то заговоре против царя.

Генералу Стахееву кто-то донес, что и его младший сын-гвардеец замешан в этом заговоре. Случилось так, что сын его на два дня приехал в Москву. Отец никогда не проявлял по отношению к сыновьям какого-нибудь нежного чувства, но на этот раз он встретил сына как будто даже радостно.

Поздно вечером он предложил сыну пройти в астрономическую комнату и полюбоваться на звезды. Старый камердинер генерала хотел доложить господам, что ужин подан, он поднялся было на чердак, но еще с лестницы услыхал в астрономической комнате громкие спорящие голоса. Резкий голос генерала перебивался взволнованным голосом сына. Камердинер, знавший, как страшен барин в припадке гнева, так и не решился войти в астрономическую комнату, а поспешил уйти с чердака. Не успел он сойти с последней ступеньки лестницы, как наверху прогремел выстрел. Со всех сторон сбежалась перепуганная прислуга. Лакеи и горничные толпились у лестницы, ведущей на чердак, не смея пойти посмотреть в чем дело.

Вдруг наверху лестницы появился генерал.

— Ваш молодой барин нечаянно застрелился, — сказал он расступившейся перед, ним челяди и прошел в свой кабинет.

Однако словам генерала никто не поверил. Все шопотом передавали друг другу, что он сам застрелил сына за то, что тот осмелился принять участие в заговоре против царя.

Вася часто слышал этот рассказ от Петра, который, в свою очередь, слышал его от своего деда, служившего в то время в лакеях у страшного генерала.

С тех пор астрономическая комната оставалась запертой, и суеверные люди утверждали, что на чердаке и до сих пор раздаются стоны и вздохи, а деревянная лестница, ведущая на чердак, трещит под чьими-то шагами.

Однажды вечером экономка Дарья Савельевна пошла зачем-то на чердак, захватив с собою свечку. Вдруг по всему дому пронесся страшный крик, и Дарья Савельевна почти кубарем скатилась с лестницы. Она долго не могла прийти в себя, но, наконец, объяснила, что на чердаке она видела генеральского сына, который в белом саване шел ей навстречу.

Анна Григорьевна была очень суеверна, и этот рассказ произвел на нее сильное впечатление. Правда, с Дарьей Савельевной такие происшествия случались не в первый раз. Однажды в деревне она в парке приняла за чорта случайно забредшего туда козла, а в другой раз упала в обморок, наткнувшись в полумраке на большое зеркало и приняв за привидение свое собственное отражение.

Однако на этот раз она клялась и божилась, что привидение в белом саване пересекло ей дорогу, при чем она едва не умерла от страха.

Удивительно было то, что вся прислуга на этот раз отнеслась к ее словам совершенно недоверчиво и говорить об этом очень скоро все перестали. Только Дарья Савельевна решительно заявила, что никогда больше на чердак не пойдет.

— И незачем вам туда ходить, Дарья Савельевна, — говорила прислуга.

— Незачем, или есть за чем, а только я не пойду, — отвечала та, — хоть вы меня золотом осыпьте.

*  *  *

Однажды Вася, бродя по дому, решил зайти на чердак, ибо его давно уже интересовала астрономическая комната. Никаких привидений Вася не боялся. Он взял свой карманный электрический фонарик и пошел по темной лестнице. Было часов семь вечера.

Дверь чердака отворилась с зловещим скрипом. Чердак был довольно большой и нехолодный, ибо его согревали проходившие там дымоходы.

На чердаке валялась всякая рухлядь, которая накопилась в доме за его столетнее существование. Связки каких-то журналов, сломанные люстры, какие-то парики — должно быть от маскарадов, облезлые чучела животных.

В конце чердака Вася увидал «астрономическую комнату». Он вспомнил о страшных рассказах, связанных с ней, но не испугался, а, напротив, с любопытством начал пробираться к ней. И вдруг… это он ясно видел — глаза не обманывали его — дверь комнаты стала медленно, с легким скрипом, отворяться.

У Васи невольно замерло сердце, и он остановился. Дверь, наконец, медленно раскрылась, и длинная белая фигура показалась на пороге.

— Кто там? — крикнул Вася.

Фигура, подняв руки, со стоном двигалась на него. Но вдруг… привидение споткнулось и растянулось во всю длину.

— Э, — воскликнул Вася, — вот так привидение!

Он подбежал к призраку и осветил ему лицо фонарем.

Это был кухаркин сын Федор.

— Федор! — закричал Вася удивленно и радостно.

— Тсс, — прошептал Федор, испуганно оглядываясь по сторонам, — чего кричишь!

— Ты что тут делаешь? — продолжал Вася шопотом.

— От войны спасаюсь, — также шопотом отвечал Федор, — жизнь-то мне еще не надоела.

— Где же ты живешь? — спросил Вася.

— А вот тут и живу, — отвечал Федор, кивнув на астрономическую комнату.

— А что же ты ешь?

— А мне по ночам мать пищу приносит.

— А не холодно тебе здесь?

— Холодновато, да все лучше, чем в окопах гнить.

— А больше никто не знает, что ты здесь?

— Да знает еще кой-кто, Петр знает, Никита, Феня, только они меня не выдадут. Да и ты, смотри, молчи.

— Уж не выдам, не бойся, — торжественно ответил Вася.

— А как меня намедни Дарья Савельевна испугала. Слышу вдруг кто-то на чердак лезет. Я струхнул было. Да слышу ключи гремят. Ну, думаю, это никто другой, как наша экономка. По ключам ее и узнал. Была-не была, завернулся в простыню, поднял руки, да прямо на нее и пошел. Она так с лестницы и скатилась. Хотел и тебя пугнуть, да не вышло.

— Я бы все равно не испугался, — гордо возразил Вася, — а ты-то привидений не боишься?

Федор расхохотался.

— Я сам привидение, — отвечал он, — ну, ступай, а то еще хватятся тебя, да смотри, молчи, я ведь теперь дезертир.

Обещав принести Федору на чердак книг, Вася спустился вниз.

IX. Тетушкины именины

9-е декабря был особенный день в доме Анны Григорьевны. В этот день она праздновала свои именины, и все ее знакомые и родственники съезжались ее поздравить.

Приготовления начинались еще накануне. Парадные комнаты убирались с особой тщательностью, из стеклянных шкафов вынимались старинные чашки и хрусталь. Ключи Дарьи Савельевны звенели по всему дому.

В кухне с раннего утра топилась огромная плита и особо приглашенный повар священнодействовал, делая какие-то необыкновенные торты и печенья. Наверху Петр являлся главным церемониймейстером. Во фраке и в белом галстуке он имел весьма торжественный вид и отдавал приказания направо и налево. Уже скоро должны были начать съезжаться гости, как вдруг в буфетную, запыхавшись, вбежала горничная Феня и сказала каким-то странным тоном:

— Петр Миронович, вас на кухне ожидают.

— Кто ожидает?

— Да дядя Влас на побывку приехал.

Дядя Влас был родственник Петра, служивший в одном полку со Степаном.

Петр вздрогнул.

— Что же, он письмо что ли привез?

— Про письмо ничего не говорил, да вы только на кухню пройдите.

Вася, случайно забредший в буфетную, услыхал этот разговор и побежал вслед за Петром, так как все известия с фронта его чрезвычайно интересовали.

В кухне за столом, окруженный кухарками и судомойками, сидел дядя Влас и что-то оживленно рассказывал. Даже важный повар подошел послушать, косясь на плиту.

Когда вошел Петр, дядя Влас вдруг умолк, и все присутствующие посмотрели на Петра и многозначительно переглянулись между собой.

— Ну, как, дядя Влас? — спросил Петр не совсем уверенным голосом, — все воюете?

— Все воюем, милый человек, все воюем, — отвечал дядя Влас, протягивая ему руку.

— Письма ты мне не привез?

— Не привез, милый человек, не привез.

— Ну, а как мой Степка?

И вдруг судомойка Феклуша, отличавшаяся слезливостью, громко всхлипнула.

Петр побледнел и огляделся кругом. Очевидно по лицам присутствующих он понял, в чем дело, ибо вдруг спросил еле слышно:

— Убили Степана?

Дядя Влас молча кивнул головой.

С лестницы послышался крик Дарьи Савельевны:

— Анна Григорьевна Петра Мироновича требуют, гости съезжаются.

К удивлению Васи Петр молча повернулся и направился в буфетную.

Как только Петр ушел, в кухне начались оживленные толки.

Дядю Власа еще раз заставили повторить свой рассказ о смерти Степана, что тот сделал не без удовольствия. Он рассказал, как он шел вместе со Степаном ночью по высокому берегу Днестра, как немцы внезапно осветили прожектором лесную просеку, как обстреляли их из пулемета и как Степан, бежавший сзади, вдруг вскрикнул и упал в реку.

Вася в страшном волнении бросился наверх, в буфетной он увидал Петра. Тот стоял у стола и дрожащими руками бессмысленно перебирал какую-то посуду.

— Василь, — раздался в это время голос Франца Марковича.

Вася вздрогнул и неохотно, молча отправился вслед за Францем Марковичем в парадные комнаты, где уже собирались гости. Согласно заведенному обычаю, он всегда должен был присутствовать на тетушкиных именинах.

Анна Григорьевна, обычно не пускавшая его к себе на глаза, считала нужным показать гостям, как хорошо она относится к своему племяннику.

Вася вошел в гостиную, там было уже много народу, но двери продолжали распахиваться, и входили все новые и новые гости.

Анна Григорьевна величественно восседала в своем любимом кресле и каждому вновь приходившему говорила неизменно:

— Очень рада, спасибо, что меня, старуху, вспомнили.

Гости громко разговаривали и смеялись.

— Скажите, Павел Петрович, — говорила одна полная дама солидному господину в черном сюртуке, — вы вращаетесь в военных кругах, ничего не слышно об окончании войны?

Господин расхохотался.

— Мы, русские, слишком нетерпеливы, — сказал он, — вот англичане! Лорд Асквит прямо сказал, что будем воевать еще одиннадцать лет.

— Ну, что вы, что вы, одиннадцать лет, разве это возможно, — раздались голоса.

— А что же вы хотите? Позиционная война, — отвечал Павел Петрович, с удовольствием произнося это военное слово.

— Да ведь людей не останется!

— Ну, как не останется? Мы все тогда пойдем, я поступлю в легкую кавалерию.

Слова эти вызвали общий смех.

Вася стоял в уголке у окна.

«Нужно все сказать тетушке» — в волненьи думал он, — «она не должна сегодня заставлять Петра подавать чай, ему, вероятно, хочется остаться одному, ведь он даже не успел как следует расспросить дядю Власа».

Вася с минуту был в нерешительности, ему так редко приходилось разговаривать с Анной Григорьевной. Но вдруг, решившись, он подошел сзади к ее креслу и, улучив удобный момент, когда все гости о чем-то оживленно спорили, он нагнулся к ней и шепнул:

— Степан убит.

Тетушка вздрогнула от неожиданности и с неудовольствием обернулась к Васе.

— Как можно так подкрадываться! Какой Степан?

— Да Степан, сын Петра, — повторил Вася.

— Вот как! — протянула тетушка.

— Тетушка, — быстро заговорил Вася, — отпустите Петра, он сегодня не может чай подавать.

Анна Григорьевна нахмурилась.

— Не вмешивайся не в свое дело, — сказала она строго, — Петр не маленький, мог бы сам мне об этом доложить.

Вася хотел было что-то ответить, но в это время дверь с шумом распахнулась, и в гостиную вошел генерал Бирюков, дальний родственник Анны Григорьевны, занимавший важный пост в штабе.

— Ну, где наша именинница? — загудел он, подходя к Анне Григорьевне и на ходу расправляя седые бакенбарды, — поздравляю, поздравляю! С каждым годом все моложе! Можешь гордиться своей тетушкой, клоп, — прибавил он, страшно ущипнув Васю за щеку.

Затем он сделал общий поклон гостям, пробормотав что-то невнятное и, звеня шпорами, опустился в кресло.

— Ну, генерал, — произнес один из гостей, — чем вы нас порадуете сегодня?

— Хо, хо, все государственная тайна-с, — самодовольно засмеялся генерал, — дал обет молчания.

— Ну, скажите, — простонала полная дама, — ну, хоть что-нибудь.

Генерал вынул платок и высморкался, словно затрубил в трубу.

— Все благополучно, — произнес он вдруг, делая серьезное лицо, — главное не падать духом и не терять веры в героизм русского воина! Не извольте беспокоиться, Германия будет сметена!

И для вящей убедительности своих слов генерал дунул себе на ладонь, как бы сдувая Германию.

В это время отворилась дверь, и Петр в сопровождении другого молодого лакея вошел в гостиную, неся на подносе чай, печенье и конфеты.

В день тетушкиных именин чай подавался в гостиной. Хотя пить его в столовой было гораздо удобнее, но так уже полагалось для большей торжественности.

Вася с ужасом смотрел на Петра. Тот обходил гостей, и Вася удивлялся, как он может казаться таким спокойным.

— Я могу вам сообщить, — продолжал генерал, громко откашливаясь, — что по всему фронту началось наступление.

В гостиной раздался радостный гул.

Как раз в это время Петр подошел с подносом к генералу.

— Поздравляю тебя, — обратился к нему генерал, — сын Георгия заработает!

Вася с испугом увидел, как побледнел вдруг Петр, поднос запрыгал у него в руках, и — дзинь! — драгоценный сервиз полетел на пол и разбился на тысячу кусков, а Петр стоял, глядя в пространство, и повторял бессмысленно:

— Могилу он себе заработал, могилу!

Произошло замешательство. Другие лакеи увели Петра и бросились подбирать осколки посуды. Тетушка, повидимому, очень недовольная всем происшедшим, стала просить извинения у гостей.

— Ну, что вы, это так понятно, — произнесла одна из дам.

— Понятно-то, понятно, — пробормотал генерал, желая поднять общее настроение, — а коленку-то он мне все-таки ошпарил. Да-с, господа, — наставительно продолжал он, — подобные единичные смерти не должны нас смущать в нашей великой борьбе. Наоборот, мы должны радоваться, что человек пал, защищая отечество!

Страшная ярость вдруг охватила Васю. Сам не отдавая себе отчета в том, что он делает, он вдруг подошел к генералу и спросил его дрожащим голосом:

— А у вас есть сын на войне?

— Нет, — ответил генерал с недоумением.

— Ну, так и молчите! — крикнул Вася и при общем гробовом молчании выбежал из гостиной.

X. Раненый № 825

Возле большой узловой станции ЮгоЗ-ападных железных дорог были построены огромные деревянные бараки. Это был 3-й образцовый эвакуационный пункт, приспособленный на несколько сот раненых.

С утра до вечера на пункте кипела лихорадочная работа, принимали и отправляли раненых, делали перевязки и операции.

Раненые стонали, кричали, одни просили лучше убить их, только чтоб избавить от ужасных мучений, другие, напротив, умоляли докторов спасти их во что бы то ни стало.

— Умру я, ваше благородие, — говорили одни, — кто же без меня за хозяйством-то посмотрит, ведь некому будет землицей-то заняться…

Доктора хмуро и привычно делали свое дело, не слушая этих давно надоевших им разговоров.

Воздух в бараках был тяжелый, смрадный. Непривычный человек, попав туда, начинал задыхаться. Мимо бараков по направлению к позициям тянулись бесконечные эшелоны, здоровые солдаты молча смотрели на раненых, выгружаемых с санитарных поездов, идущих навстречу.

Может быть, через несколько дней и они будут так же лежать с раздробленными костями. Для чего все это делалось, они хорошенько не понимали. Да и никто этого хорошенько не понимал. Но все послушно продолжали подталкивать пущенную в ход машину.

Среди раненых, лежавших на эвакуационном пункте, был один тяжело раненый солдат, значившийся в бараке под № 825. Он был привезен на пункт в бессознательном состоянии, без всяких документов. Грудь его была навылет пробита пулей, и коленка раздроблена. Он очень страдал и метался в жару.

Однажды старшая сестра подошла к дежурному врачу и сказала:

— Этот вот, 825-й… Уж очень странно он бредит.

— А что? — спросил дежурный врач.

— А так, все говорит, что воевать не надо, что войну помещики затеяли, надо, говорит, воевать не с внешним врагом, а с внутренним, удивляюсь, откуда он такие слова знает.

— Гм! — сказал врач, — это любопытно!

— Любопытно-то, любопытно, а только он кругом всех раненых смутил.

В это мгновение у входа в барак произошло движение, явился старший врач. Он отозвал в сторону дежурного и взволнованно спросил ого:

— Все ли у вас в порядке? А то, — добавил он, оглянувшись по сторонам, — я получил секретное извещение (он стал говорить шопотом), что верховный главнокомандующий, стало, быть, государь-император, сегодня вечером посетит наш пункт. Ведь вы знаете, что царь находится теперь рядом с нами в Могилеве-Подольском.

— У меня все в порядке, — сказал дежурный врач, отнесясь довольно хладнокровно к этому известию.

— Все равно, я хочу лично убедиться.

Старший врач, видимо, волновался и нервничал.

«Хочет Владимира получить с мечами», — подумал, усмехаясь, дежурный врач.

Старший врач придирался на каждом шагу, и усы дежурного врача начали сердито подергиваться. Проходя мимо одного из раненых, они услыхали, как тот вдруг сказал.

— Всех их к ногтю, негодяев!

Дежурный врач, случайно взглянув на номер, прибитый к койке, увидал цифру 825.

— Каких это негодяев? — сердито спросил старший врач.

Но раненый, не отвечая ему, продолжал, очевидно, в бреду:

— За богатых людей воюем! Будет ужо всем.

— Это что значит? — спросил старший врач у дежурного, нахмурившись.

— Бредит.

— Да, но такой бред в военном лазарете, вы сами понимаете, недопустим. Изолировать!

Уже почти дойдя до выхода, старший врач почувствовал необходимость дать выход своему волнению и, придравшись к какой-то соринке, начал кричать.

— Это не лазарет! Это хлев! Вы вместо того, чтобы дело делать, только глазами хлопаете!

Дежурный побледнел.

— Я прошу вас помнить, что я не мальчишка…

— А вы не забывайте, что вы на войне, где существует дисциплина. Чтоб все было в порядке! Всех под арест посажу!

И он вышел из барака, метнув кругом грозный взгляд.

Дежурный врач промолчал, но по тому, как дрожали у него руки, видно было, что слова старшего врача его глубоко оскорбили.

*  *  *

В пять часов вечера к особой платформе плавно подошел и остановился царский поезд, весь состоявший из синих блестящих вагонов.

На платформе стояло все местное начальство, держа руку у козырька фуражки.

Задняя стенка последнего вагона-гаража откинулась и два автомобиля плавно спустились по ней на землю.

На эвакуационных пунктах царило волнение, сестры и санитары в белоснежных халатах обходили раненых, одетых тоже в чистое белье.

Бараки были по возможности прибраны и проветрены. Раненые отнеслись к предстоящему посещению по-разному. Одни радовались тому, что можно будет дома похвастаться — царя видел. Другие хмурились и потихоньку делали свои замечания.

— Небось, как царю-то приехать, все чистое выдали, а так в грязи лежи.

Тяжело раненые лежали равнодушно, и видно было, что никакой царь не может уже их интересовать. Слишком много довелось им испытать!

Дежурный врач барака № 9 постарался, и в его бараке ни к чему нельзя было придраться.

Когда в дверях показалась, наконец, знакомая всем по портретам фигура царя, за которым шел старший врач и свита, дежурный врач подошел, отдал честь и отрапортовал.

Царь с усталым видом обходил барак. Когда старший врач, забегая вперед, обращал его внимание на какое-нибудь достоинство госпиталя, царь насмешливо щурил глаза.

Раненые провожали группу посетителей долгими любопытными взглядами.

Около одной койки царь остановился.

— Красивый парень, — сказал он.

Раненый открыл глаза и устремил на говорившего тяжелый воспаленный взгляд.

— Тебе первая пуля, — пробормотал он вдруг.

Старший врач посмотрел на номер и побледнел.

Это был раненый № 825.

— Тяжелый случай, бред… а вот ваше величество обратите внимание…

Но царь продолжал смотреть на раненого.

— Ты меня должно быть за немца принял… Ты знаешь, кто я?

— Царь!

— Ну, так как же?

Раненый тяжело задышал.

— Тебе первая пуля, — опять пробормотал он.

Царь пристально и долго глядел в пылающие почти безумные глаза. Вдруг он вздрогнул, нахмурился и отвернулся.

— Здесь тяжело дышать, — произнес он, — мне душно… у вас плохая вентиляция…

И он быстро вышел из барака, не слушая, что говорит дрожащим голосом старший врач.

Дежурный врач насмешливо посмотрел им вслед.

— В другой раз будьте немножко повежливее с вашими подчиненными, г. доктор, — прошептал он, — пожалуй «Владимир» -то ваш теперь плакал!

После этого он подошел к № 825.

Но тот уже снова впал в забытье, а соседи по койкам, слыхавшие весь разговор его с царем, обсуждали сказанные им страшные слова.

*  *  *

В эту ночь раненый № 825 был отправлен с 3-го образцового эвакуационного пункта, но куда, этого никто не знал.

XI. Гром в февральском небе

Как только разошлись гости, Анна Григорьевна послала за Францем Марковичем, дабы совместно с ним обсудить, что делать с Васей. Его последняя выходка вызвала ее чрезвычайный гнев.

Но Франц Маркович так усиленно предался именинному угощению, что теперь лежал неподвижно у себя на постели и держался обеими руками за живот.

— Отвезите меня в Париж, — повторял он жалобным голосом, — я хочу умереть среди родных и друзей.

Вообще Анне Григорьевне на этот раз не повезло. Внезапно в передней послышался звонок, а затем по всему дому разнесся громоподобный бас и звонкий собачий лай.

Это приехал брат Анны Григорьевны, Иван Григорьевич, мужчина лет 50, огромного роста, всегда пребывавший в наилучшем расположении духа. Он почти всю свою жизнь прожил у себя в имении, где главным его занятием была охота.

Анну Григорьевну не слишком радовал приезд брата, ибо он сразу нарушал чинный строй ее дома. К тому же Иван Григорьевич всюду возил с собой Джека, рыжего ирландского сеттера, наводившего панику на любимых кошек Анны Григорьевны. Как только в доме появлялся Джек, кошки немедленно переселялись на зеркальный шкаф и там только чувствовали себя в безопасности.

— А где же именинница? — кричал Иван Григорьевич, шагая, будто слон, по зале, — неужто спит? Эй, Анна, ты спишь?

Но Анна Григорьевна еще не спала и встретила своего брата довольно холодно.

— Ну, как у вас в Москве? — гаркнул Иван Григорьевич, разваливаясь в кресле. Кресло затрещало, и одна из ручек отлетела.

— Ну и мебель, — вскричал с негодованием Иван Григорьевич, отшвыривая ручку в угол, — это карликам на такой мебели сидеть!

Он пересел на диван.

— А где предводитель команчей?

Предводителем команчей он называл Васю, так как тот в детстве очень любил играть в индейцев.

Анна Григорьевна нахмурилась.

— Он ведет себя из рук вон плохо, — сказала она, — то, что он сделал сегодня, превосходит всякие границы.

И она начала рассказывать брату то, что произошло сегодня в гостиной. Иван Григорьевич был чрезвычайно огорчен смертью Степана. Он прервал рассказ сестры и долго выражал свое сожаление, не замечая, что это ей вовсе не нравится.

Но, когда дело дошло до Васиного выступления, Иван Григорьевич вдруг схватился за бока и расхохотался так, что кошки, сидевшие на шкафу, тревожно выгнули спины.

— Неужто так и сказал? — орал он, задыхаясь от смеха, — хо, хо, хо, воображаю, какую рожу состроил генерал.

— Я не вижу тут ничего смешного, — сердито сказала Анна Григорьевна, — мальчишка распустился до последней крайности, в конце концов из-за того, что сестра моя сделала глупость, я не обязана страдать всю жизнь.

Иван Григорьевич постарался было сделать серьезное лицо, но вдруг снова расхохотался с удвоенной силой.

— Нет, каков предводитель команчей, надо его пробрать хорошенько! — И не вынося больше строгого взгляда Анны Григорьевны, Иван Григорьевич помчался в Васину комнату.

Вася сидел за своим столиком весь бледный, ожидая последствий своего преступления.

Вдруг лестница заскрипела под чьими-то тяжелыми шагами, и в дверях появилась фигура Ивана Григорьевича.

— Ты что это, разбойник! — воскликнул он, перекувыркивая Васю в воздухе, — ты, говорят, генералов учить вздумал, — и Иван Григорьевич снова разразился хохотом.

Таким образом, благодаря неожиданным событиям, Анне Григорьевне не пришлось прибегнуть к строгим мерам.

Иван Григорьевич прожил в Москве две недели, и за это время Анна Григорьевна почти не выходила из своей комнаты. Она предоставила дом в полное распоряжение своего беспокойного брата и его рыжего пса.

*  *  *

Однажды Вася, совершая с Францем Марковичем утреннюю прогулку, увидал около мясной лавки толпу женщин, которые что-то кричали, стараясь протиснуться в магазин.

— Вон наша барыня, — кричала какая-то женщина, — у нее чуть насморк, она уже в постели лежит, а у меня простуда во всем теле, а меня небось в очередь посылают.

— Все они такие, господа-то.

— Ничего, будет и на нашей улице праздник.

— Скоро всех их по шапке.

К толпе кричавших женщин подошел городовой с ледяными стекляшками на усах.

— Кого это по шапке? — cпросил он строгим тоном.

— А вот узнаешь!

— Ишь, поперек себя шире.

— Проходи, дяденька, важный какой, страсть.

Городовой отошел, махнув рукой, а женщины продолжали кричать и браниться, переминаясь с ноги на ногу от крепкого февральского мороза.

В этот день, поднявшись на чердак, Вася застал Федора в большом волнении:

— Ну, — сказал он, — недолго мне здесь сидеть. Дело к революции пошло. Маманьке в «хвосте» говорили: подожди, говорят, скоро и царю крышка и всяким так генералам! А без генералов и войны не будет!

*  *  *

Однажды, в конце февраля, Васин учитель, Иван Васильевич, ходивший к Васе каждый день, придя на урок, после своей обычной фразы: «Ну-с, что у нас сегодня?» — вдруг сказал:

— А в Петербурге-то происходят стычки между народом и полицией.

— Вы думаете, что начинается революция? — спросил Вася с волнением.

— Поживем, увидим, — отвечал учитель.

Больше Вася от него ничего не добился.

На следующее утро Вася услыхал какой-то шум в переулке. Подбежав к окну и отдернув занавеску, он увидел множество людей, громко кричавших что-то. Один из толпы нес палку с привязанным к ней куском красной материи. У ворот тетушкиного дома столпилась вся прислуга. По переулку шныряли взад и вперед мальчишки. Они кричали, свистели и тоже размахивали какими-то красными лоскутами. С грохотом пронесся грузовик, битком набитый солдатами. И на грузовике тоже развевался красный флаг.

Вася быстро оделся и побежал узнать, в чем дело.

В столовой Вася увидал какого-то господина с седой бородой, в сером пиджаке, как будто с чужого плеча. Вася с изумлением узнал генерала. Он взволнованно говорил Анне Григорьевне:

— Они теперь решили свести со мною счеты. Вы знаете генерала Семенова? К нему ворвались сегодня утром, сорвали с него погоны и этими погонами стали бить его по щекам. Хотели даже убить. К, счастью, явились на выручку какие-то другие солдаты, и его пока просто держат под домашним арестом, но я, знаете ли, не хотел подвергать себя такому же риску, и решил явиться к вам и просить вас разрешить мне пока остаться у вас. Чорт знает, что делается!

Анна Григорьевна была мрачнее тучи. Она никак не могла никого дозваться, так как вся прислуга, не исключая и Дарьи Савельевны, была за воротами. А по переулку шли все новые и новые толпы, и от времени до времени с громом проносился грузовик. Старый дом весь содрогался и стекла в окнах звенели.

Вася побежал на чердак, чтобы поговорить с Федором, но астрономическая комната была уже пуста!

*  *  *

— Батюшки-светы, — закричала Феня, вбегая в сени, — городовых забрали! Ведут словно они тебе мазурики! А царь, говорят, сел на корабль и был таков. И никто не знает, куда укатил!

Васе очень хотелось пойти на улицу, но об этом нечего было и думать, так, как Франц Маркович не отходил от него ни на шаг.

— Неужели, — говорил Франц Маркович испуганно глядя в окно, — я приехал в грубую Россию, чтоб погибнуть на гильотине, как некогда погиб мой предок… О!.. Недаром все родные убеждали меня не ехать! А я, безумец, пренебрег их мудрыми советами! Кошмар! Кошмар!

Из комнаты Анны Григорьевны на цыпочках прошла Дарья Савельевна.

— Вы тут пожалуйста не шумите, — прошипела она Васе, — у Анны Григорьевны мигрень по случаю, что государь отрекся… Ох, горе, горе! Такой особе, как ваша тетушка, такие события переживать большой труд-с… Вы, конечно, утешить ее не можете, потому что вы шалун-с… а должны всячески горевать-с… А не пялить глаза на красные тряпки-с… коли вы впрямь дворянин-с…

Дарья Савельевна повела носом, желая всхлипнуть, и не успев в этом, удалилась в свою комнату.

Вася оглядел полутемный зал.

Предки с изумлением смотрели из своих золотых рам на развевающиеся за окном красные флаги.

Строй, созданный столетиями, разрушился в несколько дней.

XII. Уличный митинг

Недели через две после начала революции, когда все понемногу утихло, Вася отправился с Францем Марковичем на прогулку.

Был ясный мартовский день, солнце сияло над Москвой, и по голубому небу плыли большие белые облака. По улицам текли ручьи, и, еще голые, деревья садов отражались в огромных лужах. Франц Маркович беспокойно оглядывался по сторонам. Навстречу попалась толпа каких-то мастеровых, они шли с красными флагами и пели марсельезу. Франц Маркович несколько успокоился, услыхав свой национальный гимн, но все-таки он, повидимому, чувствовал себя не в полной безопасности на московских улицах.

На Арбатской площади Вася увидал группу людей, толпившихся у памятника Гоголя. Какой-то человек, прицепившись к памятнику, говорил речь; Васе очень захотелось подойти послушать, но Франц Маркович решительно воспротивился.

Но судьба благоприятствовала Васе. Какой-то мальчишка, с необыкновенно большой головой, выскочил из переулка и со всего размаха налетел на Франца Марковича, больно ударив его головой прямо в живот, Франц Маркович согнулся, вскрикнул от неожиданности и дал мальчишке подзатыльник. Тот мгновенно отскочил от Франца Марковича и помчался дальше. Инстинктивно француз схватился за карман. Часов не было! Испустив вопль негодования, размахивая палкой, бросился он вслед за мальчишкой.

Вася, воспользовавшись случаем, втерся в толпу и постарался, как можно ближе, пробраться к памятнику.

Толпа была самая разношерстная. Тут были и мастеровые, и кухарки, и хорошо одетые молодые люди, и солидные господа в меховых шубах и бобровых шапках.

— Итак, граждане, — кричал оратор, — вы видите, что мы должны довести войну до победного конца и что наша святая обязанность всячески поддерживать Временное Правительство, наш лозунг — война до победного конца!

Какой-то господин, стоявший рядом с Васей, крикнул:

— Браво, браво!

Толпа зашумела, загудела, но внезапно на смену первому оратору на памятнике появился другой, — с очень суровым лицом и нахмуренными бровями.

— Товарищи, — крикнул он, — не верьте, война нужна только тем, у кого есть текущие счета в банках, им война приносит доход, они высасывают из народа последние соки. Сотни тысяч рабочих и крестьян погибают в окопах для того, чтобы фабрикантам и банкирам легче было устраивать свои делишки.

— Довольно, — крикнул господин в богатой шубе, стоявший рядом с Васей, и махнул тросточкой с золотым набалдашником.

— Нет, пусть говорит, — раздались другие голоса.

— Товарищи, — крикнул оратор, — пока власть не перейдет всецело к Совету Рабочих и Солдатских Депутатов…

Толпа загудела. «Долой, долой», кричали одни; «верно, товарищ», — кричали другие. Крик толпы заглушал голос оратора.

Вася услыхал новое слово, повторяемое всеми — «большевик, большевик».

Шум все усиливался. Оратор вдруг собрал все силы и крикнул, заглушая гул толпы:

— Долой войну!

Этот крик был подхвачен очень многими. Вася вдруг почувствовал, как его охватывает восторг толпы, он словно растворился в ней и ощутил себя маленькой частицей какого-то огромного механизма.

— Долой войну! — кричал он, размахивая руками.

Господин в богатой шубе сердито застучал палкой по талому снегу и крикнул Васе.

— Стыдитесь, молодой человек, судя по платью, принадлежите к приличной семье, а ведете себя, как хулиган!

Вася хотел было что-то крикнуть в ответ, но кто-то ударил его по плечу. Это был Федор. Он весь так и сиял, словно расцвел на весеннем солнце после своего долгого заключения на чердаке.

— Слышал? — спросил он у Васи.

— Слышал, — отвечал Вася.

— Хорошо, брат, свободно, и, помяни мое слово, скоро все солдаты с фронта побегут. А как же это тебя одного-то отпустили?

— Я от француза убежал, — с гордостью ответил Вася.

— Ну, убежал, так айда со мной, я тебя в одно местечко сведу. Ох, уж и речи там говорят! Небу жарко!

Вася с восторгом согласился.

Они пробились сквозь толпу на тротуаре и зашагали через площадь по направлению к Воздвиженке. Но внезапно перед ними выросла фигура Франца Марковича. Он был красен, как рак, и сердито вытирал платком потное лицо.

— Куда ты пропал, негодяй? — крикнул он Васе, — я тебя запирать буду в комнате!

Федор смерил француза презрительным взглядом и произнес:

— Теперь не такое время, чтобы запирать!

— А ты кто такой! — яростно воскликнул Франц Маркович.

— Я большевик, — отвечал Федор, по-видимому, не совсем ясно сознавая значение этого слова.

Но на француза это произвело страшное впечатление, он отскочил в сторону, схватил Васю за руку и рысцой пустился с ним прочь от Федора.

— Я еще за тобой приду, — крикнул Федор вслед Васе.

— Ладно, — крикнул ему в ответ Вася.

Восторг, охвативший его в толпе, продолжал волновать его, и он с радостью чувствовал, что уже совершенно не боится толстого француза.

XIII. Неизвестный

В госпитале при одной из Киевских тюрем имелся изолятор, куда обычно клали только самых важных преступников, осужденных на одиночное заключение.

В этом изоляторе уже месяца три лежал молодой солдат, присланный с Юго-Западного фронта с очень тяжелыми ранениями. При нем была сопроводительная бумага на имя коменданта тюрьмы следующего содержания:

Совершенно секретно.

«Препровождаемый при сем раненый рядовой (фамилия и имя неизвестны) должен быть помещен в глухом изоляторе, так как бред его носит характер смущающий окружающих. В случае его выздоровления, немедленно сообщить о нем в охранное отделение для выяснения его личности. По выздоровлении на свободу не выпускать.»

Бумага эта весьма заинтересовала коменданта. Он несколько раз заходил в изолятор, чтобы послушать, о чем бредит солдат, но тот уже очевидно находился на пути к выздоровлению, так как все время или спал, или просто лежал неподвижно.

Комендант тюрьмы вызвал к себе врача, заведывавшего госпиталем, и сказал ему:

— Как только тот раненый — знаете, который лежит в изоляторе, — вполне придет в себя, немедленно сообщите мне, нам нужно получить от него некоторые сведения.

— Да он уж отвечает на вопросы, — ответил врач, — только почему-то не желает говорить своего имени, вообще удивительно упрямый малый.

Комендант тюрьмы дал знать в охранное отделение, согласно полученному предписанию, и вечером в изоляторе появился маленький человечек в очках и с общипанной бороденкой.

— Имейте в виду, — сказал он, садясь возле койки раненого, — что вы должны правдиво отвечать на все вопросы, иначе вы можете очень повредить себе. Как ваша фамилия?

При этих словах человечек вынул записную книжку и приготовился записывать.

Раненый усмехнулся.

— Фамилия моя Узнавай-Неузнаешь.

— Что за вздор, таких фамилий не бывает.

Человечек недовольно почесал карандашом переносицу.

— Ну, а имя?

— Так без имени и живу, крестить крестили, а имя дать забыли.

Сыщик пожал плечами и пометил что-то в книжечке.

— Где родился?

— На земле.

— Чем занимались до войны?

— Ветер мешком ловил.

Сыщик встал.

— Больше вы мне ничего не скажете? Еще раз напоминаю вам, что вы себе очень вредите.

Тогда раненый приподнялся на локте и сказал с расстановкой:

— Пошел вон, шпик проклятый!

Человечек пожал плечами и вышел.

— Посмотрите, какую ерунду он мне наболтал, — сказал он коменданту тюрьмы.

— Ничего, — отвечал комендант, — посидит в одиночке — образумится, а будет упрямиться мы его в «мешок» запрячем, тогда небось станет посговорчивее.

«Мешком» назывался в тюрьме особый карцер, куда сажали за провинности; он был настолько мал, что человек не мог в нем вытянуться во весь рост.

Через несколько дней врачи нашли, что раненый вполне оправился и что ему незачем больше находиться в госпитале. Его перевели в одиночную тюремную камеру.

Все попытки выяснить, кто он такой, были напрасны; его так и прозвали «Неизвестный».

Комендант, окончательно потеряв терпение, велел перевести его в «мешок». Но на следующий день узник услыхал на улице какой-то странный, глухой шум. Был ясный мартовский день и под ярким солнцем тюрьма казалась еще более мрачной.

Вдруг до слуха узников вместе с неясным гулом стали доноситься звуки военной музыки. Политические заключенные вслушивались в эти звуки и не верили своим ушам.

— Да ведь это играют марсельезу, — говорили они в полном недоумении, — что такое? Что случилось?

А между тем уличный шум уже вливался в самую тюрьму, гулко раздаваясь под каменными сводами.

Щелкнули замки тех камер, где содержались политические узники.

— Товарищи, — раздались голоса, — поздравляем вас, вы свободны! Царская власть свергнута.

Послышались радостные возгласы. Люди обнимались со слезами на глазах. Многие просидевшие в тюрьме долгие годы, едва верили своему счастью.

«Неизвестный» был тоже выпущен на свободу. Полной грудью вдыхал он весенний воздух. Весь Киев сиял и трепетал на солнце. Кругом шумела и гудела толпа.

Освобожденные узники радостно обнимались с родными и друзьями, стоявшими у ворот тюрьмы и ожидавшими их. Гремела музыка, красные флаги развевались на фоне голубого неба. Грохотали грузовики. Промчался автомобиль, над которым развевался флаг с надписью: «война до победного конца».

«Неизвестный» увидел около тюремной стены ведерко с краской и кисть, очевидно брошенные здесь маляром. Он схватил кисть, обмакнул ее в краску и написал на стене огромными буквами:

«Долой войну!»

Проезжавшие мимо на грузовике солдаты выразили свое одобрение восторженными криками. Они остановили машину и, подхватив Неизвестного, втащили его на грузовик.

Грузовик с грохотом покатил дальше.

— Тебя как звать? — спросил один из солдат.

— Степаном, — отвечал Неизвестный.

XIV. Воскресший

Мы оставили Васю в тот момент, когда Франц Маркович схватил его за руку и потащил домой.

Дело в том, что слово «большевик» внушало Францу Марковичу необычайный ужас.

Теперь он был в особенно дурном настроении, вследствие утраты своих часов.

Петр с сияющим лицом открыл им дверь. Вася очень удивился, так как отвык видеть его улыбающимся. Но каково же было его удивление, когда, посмотрев в окно, он увидел на дворе молодого солдата, беседовавшего о чем-то с дворником. У солдата на груди был большой красный бант. Вася, вглядевшись в его лицо, воскликнул в радостном недоумении:

— Да ведь это же Степан, сын Петра!

И он, как был, выскочил на двор.

— Степан, разве вас не убили? — закричал он, подбегая к солдату.

Тот усмехнулся.

— А вот не убили, — ответил он, — убивать убивали, а убить не убили. Ну, а ты как поживаешь, буржуйчик!

— Я вовсе не буржуй, — отвечал Вася, но Степан, повидимому, был увлечен своей новой революционной ролью.

— Ладно, ладно, рассказывай, знаем мы вас, капиталистов, — как увидали, что дело плохо, так все на попятную.

В это время Анна Григорьевна вернулась с Дарьей Савельевной из церкви.

Степан насмешливо посмотрел на нее, не считая нужным поздороваться.

Вася, вернувшись домой, слышал, как Анна Григорьевна спрашивала горничную:

— Что это за солдат там, на дворе?

— А это Степан, Петра сын.

— Разве он не убит?

— Ошибка вышла, ранили его очень тяжело, а убить не убили. Да какой отчаянный, в большевики поступил.

— Ну, я в своем доме большевика терпеть не буду, — сказала тетушка и, строго взглянув на разболтавшуюся Феню, величественно шумя шелковым праздничным платьем, прошла в столовую.

Дарье Савельевне было поручено сказать Петру, чтобы Степан немедленно отправлялся туда, откуда пришел. Дарья Савельевна, не любившая Петра, с удовольствием взялась выполнить это поручение.

Она напустила на себя смиренный вид исполнительницы господской воли и, переваливаясь на своих коротеньких ножках, вошла в буфетную.

Петр убирал в шкаф посуду, то и дело подбегая к окну и любуясь сыном.

— Петр Миронович, — сказала Дарья Савельевна со вздохом, — сыночек-то ваш вернулся и здоровехонек, чай, рады?

Лицо Петра расплылось в радостную улыбку, но он молча продолжал перетирать посуду.

— В гости к родителю пришел, — продолжала все тем же смиренным голосом Дарья Савельевна, — вот хорошо-то! Живет-то ведь далеко, чай в казармах!

— Зачем в казармах, — произнес Петр, — здесь будет жить, при мне.

— Что вы, что вы, Петр Миронович, — как бы испугавшись воскликнула Дарья Савельевна, — да наша барыня его и на порог не велела пускать, он, говорит, большевик, а большевику я у себя в доме жить не позволю.

Петр вдруг с треском захлопнул буфет и, исподлобья посмотрев на Дарью Савельевну, обрезал:

— Теперь никаких таких своих домов нет, и никакого права у нее нет Степану здесь жить запрещать. Теперь революция произошла, господское время кончилось!

Дарья Савельевна скривила рот и постаралась выразить на лице глубокую обиду за барыню.

— Бог вас накажет за эти слова, Петр Миронович, — сказала она сокрушенным тоном.

— У бога поважнее дела есть, — сурово возразил Петр и вышел из буфетной.

Дарья Савельевна поспешно покатилась к Анне Григорьевне; в душе она радовалась, что ее давнишний враг Петр, наконец-то, попадет в немилость к барыне.

— Матушка-барыня, — загнусила она нараспев, — и Петр тоже большевиком стал, я к нему со всей вежливостью, так и мол и так, барыня приказала, а он на меня как цыкнет, как ногами затопочет, да как кулачищем по столу хватит, чуть всю посуду не перебил! Нет, говорит, теперь господ, теперь, говорит, революция, где, говорит, захочет Степан, там и будет жить, да опять кулачищем как хватит.

Анна Григорьевна сверкнула глазами и встала, шумя своим шелковым платьем.

— А, так… — грозно начала она.

Но в этот миг на улице послышались крики, грохот проезжавшего грузовика, старый дом затрясся и в стеклянном шкафу жалобно зазвенели старинные фарфоровые чашки и вазочки, так бережно хранимые Анной Григорьевной.

— Ступай, Дарья Савельевна, — со вздохом сказала Анна Григорьевна, — видно, надо запасаться терпением, да, слава богу, недолго еще терпеть осталось, говорят, скоро опять будет восстановлена монархия.

Когда Петр передал Степану свой разговор с Дарьей Савельевной, тот только презрительно свистнул и поправил на груди красный бант.

XV. Новые события

Степан остался жить в доме Анны Григорьевны. От Федора он узнал, как тот сидел на чердаке, спасаясь от призыва, и как Вася не выдал его. Федор считал Васю «своим», и Вася этим очень гордился. Степан тогда стал относиться к Васе гораздо дружелюбнее, тем более, что и прежде они были очень дружны между собой.

Вася теперь чувствовал себя много свободнее. Анна Григорьевна почти не выходила из своей комнаты, а Франц Маркович как будто даже стал побаиваться Васи, увидав однажды, как он запросто беседовал на дворе со Степаном.

От Степана Вася узнал много интересного. Степан рассказал, как он был ранен, как, потеряв равновесие, он упал в реку. Как он поплыл, несмотря на тяжелую рану, как ударился головой о лодку, плывшую по течению, как взобрался он в нее с великим трудом и как тут потерял сознание. Что было потом, Степан не помнил. Вероятно, лодку заметили с берега, а, может быть, течением выбросило ее на берег. Он очнулся только в госпитале, но помнит все время проведенное там как сквозь сон. Смутно вспоминалось ему лицо царя и его разговор с ним. Рассказал он Васе и о том, как сидел в Киевской тюрьме, как засадили его в «мешок» и как неожиданно освободила его революционная толпа.

Федор тоже принимал участие в этих беседах. Он все беспокоился, что война не кончается, но Степан всякий раз отвечал ему:

— Погоди, поумнеть еще не успели.

*  *  *

Шел уже апрель. Однажды вечером, когда Анна Григорьевна собралась ложиться спать, дверь в ее комнату с шумом распахнулась и на пороге появился Иван Григорьевич в сопровождении Джека.

Увидав кошек, мирно дремавших на диване, Джек стремительно бросился на них. Произошла ужасная суматоха, кошки шипели, Джек лаял.

— Возьмите собаку, — кричала Анна Григорьевна вне себя.

— Джек, тубо, — ревел Иван Григорьевич.

Наконец порядок был восстановлен.

— Ну-с, сестрица, — сказал Иван Григорьевич, тяжело опускаясь в кресло, — можете меня поздравить, мужички меня из имения выгнали.

— Как выгнали? — строго спросила Анна Григорьевна.

— А очень просто: приходят ко мне три бороды и объявляют: так мол и так, мы тобой очень довольны, а только лучше выметайся, парни наши народ молодой, глядишь, и обидеть могут. Это ведь у них известная система друг на друга валить. А нужно сказать, что у нас в уезде уже две усадьбы спалили. Ну, я подумал, подумал, да и дал тягу. Спасибо, что предупредили. Хочу теперь в Питер съездить, посмотреть, как там дела. Здесь в Москве ни чорта ни у кого не добьешься, а там все-таки к власти поближе. Вот только одному ехать скучно. Может быть предводителя команчей со мной отпустишь?

— Пожалуйста, сделай одолжение, он тут совсем от рук отбился.

— С большевиками компанию водит, — с сокрушенным вздохом ввернула Дарья Савельевна.

— С какими большевиками?

— Да вот со Степаном, с сыном Петра.

— Да ведь Степан убит.

— Разве такого убьют, живехонек, теперь здесь народ смущает.

— Так, так! Ну, ладно, завтра махну в Питер. Все там узнаю. Или опять заживем по-прежнему, или… — и Иван Григорьевич сделал жест, словно давал кому-то по шее.

На следующий день он с Васей выехал в Петроград.

Поезд был переполнен. Места брались с бою. Благодаря силе и огромному росту Ивану Григорьевичу удалось все же протолкаться и занять место в купэ, сюда же он втащил и Васю. Поезд осаждался на каждой станции целыми толпами солдат. В купэ шли тревожные разговоры.

— Армия бежит, — говорил какой-то нервный интеллигентный господин, — по пути она сметает все. Увидите, что через месяц мы все будем стерты с лица земли.

— Боже мой, какой ужас, — кричала полная дама, — но, может, союзники примут меры!

— Никаких мер принять нельзя-с, ибо это стихийное бедствие, а все из-за того, что разрешили солдатам чести не отдавать офицерам! А солдат как рассуждает? Не нужно чести отдавать, стало быть, и по физиономии бить можно.

В это время в купа ворвались несколько солдат.

— Эй, буржуазия, потеснись маленько!

Все потеснились и разговоры сами собой замолкли.

В Петрограде Иван Григорьевич остановился у своего знакомого, бывшего камергера. Целый день он бегал по городу, а вечером возвращался мрачнее тучи.

— А ну их к дьяволу, — сказал он, наконец, Васе, — поеду в Африку на львов охотиться!

В этот вечер Иван Григорьевич и Вася шли по улице, ведущей к вокзалу. Огромная толпа запрудила и тротуар, и мостовую.

— Что это тут еще стряслось, — ворчал Иван Григорьевич, — не сидится им дома.

Город в этой части почти не был освещен. Улицы казались поэтому жуткими и мрачными.

Вдруг толпа заволновалась и загудела. От вокзала медленно двигались два грузовика. На втором из них сиял яркий прожектор, освещая белым светом первый грузовик. Он был битком набит людьми, среди них стоял какой-то человек с красным знаменем в руках. Повидимому, этого человека и встречала громкими криками все разростающаяся толпа.

— Кто это? — спросил Иван Григорьевич у одного из рабочих.

Тот с удивлением посмотрел на него и ответил:

— Ленин.

Часть вторая

I. Приближение новой грозы

В начале мая Анна Григорьевна получила от управляющего имением письмо такого содержания:

«Барыня Анна Григорьевна! Мужики у нас с ума посходили, говорят, что земля теперь ихняя, грозятся господ извести. Сладу с ними нету.

Вчера телятник сожгли. Приедете, сами удостоверитесь. Слуга ваш

Иван Прокофьев».

Управляющий был хитер, и возможно, что он просто хотел напугать Анну Григорьевну, так как без господ править имением ему было куда выгоднее. Но, с другой стороны, отовсюду приходили такие тревожные слухи, что нельзя было не поверить письму. Анна Григорьевна, посоветовавшись с Иваном Григорьевичем, в конце концов решила остаться на лето в Москве.

Это было памятное лето в истории России. Армия бежала с фронта. Поезда, шедшие с запада, были облеплены солдатами. Ничто не могло остановить этого бегства. Тщетно разъезжал по фронту Керенский в бывшем царском поезде и с утра до вечера до хрипоты произносил патриотические речи. Солдаты смеялись ему в лицо и спешили покинуть проклятые, залитые кровью окопы. Временное Правительство издавало приказ за приказом. Но приказам этим никто уже не подчинялся.

В начале июля в Петербурге на улицах затрещали пулеметы, и впервые прозвучал лозунг: «Вся власть Советам».

Правда, Временное Правительство сумело удержать на своей стороне некоторые части войск и большевики были разбиты, но это была только чисто внешняя победа. В воздухе пахло грозой, и наиболее осторожные из капиталистов начали переправлять свои деньги в Парижские и Лондонские банки.

С необыкновенной быстротой стали отмежевываться друг от друга два класса. «Война до победного конца», — кричали представители одного класса. «Долой войну, вся власть Советам», — отвечали представители другого. Ясно было, что в самом непродолжительном времени эти классы должны были столкнуться с оружием в руках.

*  *  *

В течение этого лета жизнь Васи сильно изменилась. Почти все время он был предоставлен самому себе.

Франц Маркович, пыхтя от жары, целый день писал в Париж длиннейшие письма, на которые, к своему отчаянию, не получал никакого ответа. По утрам он бегал в консульство, возвращался оттуда крайне взволнованный и еще больше пыхтел от жары.

Анна Григорьевна почти не выходила из своей комнаты.

— Я не хочу видеть зазнавшихся мужиков, — говорила она.

Иван Григорьевич, то и дело, ездил в Петроград.

— Что это ты тащишь? — спросил Вася Федора, встретив его однажды утром на черной лестнице. Федор нее на спине большой мешок.

— Так, хлам всякий набрался, — коротко ответил Федор, а потом вдруг прошипел, — ты смотри, молчи, будто меня и не видал.

Васю это очень заинтересовало, и вечером он решил пробраться на чердак и посмотреть, в чем дело.

Среди разной рухляди на чердаке Вася не нашел мешка, который видел в руках у Федора. Он прошел весь чердак и заглянул в астрономическую комнату. Здесь в углу лежало несколько мешков и стояли два ящика. Вася подошел поближе и осторожно пощупал мешки; они были битком набиты какими-то твердыми предметами. Вася запустил в мешок руку и вытащил большой револьвер. Затаив дыхание, он стал его рассматривать. Ему еще ни разу не приходилось держать в руках настоящий револьвер.

Вдруг на чердаке заскрипели половицы, и в дверях астрономической комнаты появился Федор.

— Ты что тут делаешь? — строго крикнул он, — повадился шляться, куда не просят.

— Чьи эти револьверы? — спросил Вася.

— Не твои, больше тебе и знать не надо.

— Ну, Федор, скажи, честное слово никому не разболтаю.

Федор сел на один из ящиков.

— Я знаю, ты держать язык на привязи умеешь, — сказал он. Видно было, что ему и самому не терпелось рассказать все Васе.

— Только ты смотри, ни гу-гу. Вот как я тебе скажу, ты все сразу и забудь, как будто я тебе ничего не говорил.

— Ну, ну!

Федор принял торжественный вид и сказал шопотом:

— Ты про большевиков слыхал?

— Как же не слыхать, ведь ты сам большевик, да и Степан тоже.

— Да, — важно ответил Федор, — я большевик, ну так вот, мы, большевики, постановили, что, значит Керенского надо вышибить, а власть всю передать Советам Рабочих Депутатов. Смекаешь? Керенский тоже так власть сдать не захочет, за него юнкерье, буржуазия, стало-быть нужно нам тоже не голыми руками с ним сражаться. Смотри-ка.

Он открыл один из ящиков, и Вася с удивлением увидал маленькую пушечку на зеленых колесах.

— Что это? — спросил он.

— Пулемет, — гордо отвечал Федор, — у нас по всей Москве много оружия припасено.

— Что же, разве в Москве будет сражение?

— А как же, обязательно. Да, мы своего добьемся. Только ты смотри, ежели проболтаешься…

— Ведь сказал, что не проболтаюсь.

— Ну, ладно, ладно.

*  *  *

Пожелтели деревья и заморосили мелкие осенние дожди. По вечерам на улицах было темно и безлюдно. Обыватели сидели по домам и шопотом передавали друг другу страшные слухи. Говорили, что большевики решили перерезать всех буржуев; что скоро в городе начнутся страшные грабежи, а потому необходимо куда-нибудь запрятать все ценные вещи. Ходили слухи, что Ленин, загримированный, живет в Петрограде и что все рабочие и солдаты на его стороне.

Однажды в темный октябрьский вечер Анна Григорьевна сидела у себя в комнате и раздумывала, куда лучше припрятать деньги и бриллианты. Вдруг в комнату, задыхаясь вбежала Дарья Савельевна.

— Матушка, Анна Григорьевна, — бормотала она, задыхаясь, вне себя от ужаса, — Феня сейчас от кумы пришла, мимо Кремля шла, а там, как пойдут из ружей палить, все матросы какие-то, да солдаты, уж она не знала, как ноги унести! Что народу перестреляли, так и лежат, словно тараканы. Матушка барыня, что же нам делать, ведь они проклятые и до нас доберутся. И, как бы в подтверждение ее слов, на парадном крыльце раздался неистовый звонок.

Дарья Савельевна, вне себя от ужаса, скривила рот и бессмысленно выпучила глаза на Анну Григорьевну.

Та, в свою очередь, изменившись в лице, дрожащими руками стала прятать на груди какой-то мешочек.

По дому раздались громкие шаги. Кто-то решительно шел прямо в комнату к Анне Григорьевне.

Дарья Савельевна перекрестилась и вся съежилась, словно хотела стать совсем незаметной.

Анна Григорьевна судорожно схватилась за ручки кресла. Дверь с треском распахнулась, но, вместо ожидаемого страшного матроса с ружьем в руках, в дверях появился Иван Григорьевич.

— Поздравляю вас, — заорал он, — Керенский удрал, говорят, чуть не переодевшись кормилицей, ах, сволочь какая! Большевики подняли восстание, во главе, разумеется, Ленин. Я очень рад, ей-богу рад! Надо нашу интеллигенцию проучить! Доболтались! А ведь я с вокзала едва добрался, стрельба какая-то, чорт ее знает, у одного извозчика лошадь подстрелили.

Он подошел к окну и открыл форточку. В сырой темноте откуда-то издалека доносились глухие звуки.

— Ну, конечно, — воскликнул Иван Григорьевич, захлопывая форточку, — форменная баталия! Помяните мое слово, победят большевики, и будем мы все на фонарях болтаться. И отлично, и очень рад! Мы размазня, простокваша, тюфяки, — говоря это, Иван Григорьевич так страшно размахивал руками, что, казалось, он перебьет и переломает все, что ему попадется на пути.

— Понастроили себе особняков, набили шкафы всякой дребеденью и успокоились, не жизнь, а масленица, а до исторических законов нам дела нет! Так вот, извольте теперь радоваться!

С этими словами Иван Григорьевич выбежал из комнаты и направился к Васе. В зале он остановился и стал рассматривать столь знакомые ему портреты предков.

— Да, голубчики, — сказал он со вздохом, обращаясь к портретам, словно это были живые люди, — кончилось ваше времячко, хотели Россию в турий рог согнуть, а она изогнулась, да этим самым рогом нас всех по башке.

В зале была открыта форточка и с улицы явственно доносились выстрелы. Иван Григорьевич еще раз взглянул на предков, вздохнул и пошел наверх к Васе.

Вася стоял на столе и, высунув голову в форточку, со страхом и любопытством прислушивался к зловещим звукам выстрелов.

— Слушай, предводитель команчей, — закричал Иван Григорьевич, садясь на Васину кровать, которая жалобно затрещала под его грузным телом, — ты парень молодой, мой тебе совет: становись большевиком! Старый мир, братец мой, разъехался по всем швам, и его уже не склеишь. Ну, вот посмотри на меня, ну, что я за человек? Я всю жизнь на волков охотился, а разве я о России думал? Разве я думал о людях? Ни о чем я не думал, вот теперь пришла пора расхлебывать. Нет, иди в большевики, обязательно иди! И если когда-нибудь Керенского встретишь, ты его по щекам, вот этак, вот этак!

И Иван Григорьевич выразительным жестом показал, как надо было поступить с Керенским.

— Ну, однако, надо пойти закусить. Я ведь прямо с вокзала, а теперь на поезде ехать, все равно, что в чортовой колымаге, на станциях буттерброда не добьешься, все солдатье поело!

Он пошел в кухню, а Вася бросился на чердак в надежде увидать там Федора.

Но Федора на чердаке не оказалось, не было и мешков с револьверами.

Вдруг в углу чердака за грудой хлама что-то зашевелилось, и Васе, показалось, что на фоне слухового окна обрисовалась человеческая голова.

Васе стало страшно, и он, перепрыгивая через ступеньки, бросился вниз по лестнице.

II. Бегство

На следующее утро все было как будто тихо. Иван Григорьевич с Васей вышли за ворота и долго прислушивались, но стрельбы не было слышно. Над Москвой нависла какая-то страшная тишина, не предвещавшая, впрочем, ничего доброго.

Иван Григорьевич и Вася прошли по безлюдным переулкам и вышли к Смоленскому бульвару. Редкие прохожие, попадавшиеся им навстречу, тревожно оглядывались по сторонам. В руках они тащили какие-то свертки и мешки, очевидно запасались провизией, ибо по городу разнесся слух, что лавки не будут торговать несколько дней. Один из этих прохожих, худой мужчина с испуганным лицом, остановил Ивана Григорьевича и спросил его:

— Не слыхали, говорят, большевики уж несколько домов в Москве захватили и перебили всех жильцов буржуазного происхождения?

Иван Григорьевич только открыл рот, чтобы ответить, как вдруг мимо них пронесся открытый автомобиль, за которым на некотором расстоянии мчался другой. Во втором автомобиле внезапно сверкнул огонь и прогремел выстрел. Из первого автомобиля ответили тем же.

— Видите, видите, — испуганно зашептал худой мужчина, — что-то ужасное начинается.

Автомобили, продолжая перестрелку, с грохотом пронеслись по пустынным улицам.

Внезапно, где-то совсем близко загрохотали ружейные выстрелы. Какая-то женщина с криком:

— Батюшки, убьют! — бросилась бежать по переулку.

Где-то затрещал пулемет. Люди теперь уже не шли, а бежали по улице с испуганными лицами.

— Ну, брат, — сказал Васе Иван Григорьевич, — кажется, довольно погуляли, айда домой!

И они бегом бросились по направлению в дому.

А пока они бежали, выстрелы становились все чаще и чаще, грохотали со всех сторон, и внезапно среди дробной ружейной пальбы где-то глухо прогрохотала пушка.

Вернувшись домой, Вася побежал наверх в свою комнату; там, высунувшись из форточки, он мог видеть почти весь переулок. Пробегая мимо комнаты Франца Марковича, он заглянул в полуоткрытую дверь. Франц Маркович, пыхтя и отдуваясь, задвигал окно большим платяным шкафом.

Вбежав к себе в комнату, Вася вскочил на подоконник, распахнул форточку и, высунувшись насколько мог, стал смотреть в переулок. Какие-то военные в длинных шинелях осторожно пробирались вдоль стен, держа ружья на перевес.

«Юнкера», — подумал Вася.

Вдруг над самой Васиной головой прогремел выстрел, и один из юнкеров, выронив винтовку, упал ничком на тротуар. Другие юнкера сразу взяли ружья на прицел, и Васе показалось, что дула всех ружей устремились на него. Он едва успел отскочить от форточки, как раздался залп. В соседней комнате зазвенели стекла и послышался отчаянный вопль Франца Марковича.

Вася бросился на крик. Франц Маркович сидел на полу, лицо его было бледно, волосы взъерошены, он бессмысленно показывал пальцем на осколки стекла, усыпавшие пол.

Над их головой снова прогремел выстрел, опять с улицы ответили залпом; и Васе показалось, что град посыпался и запрыгал по крыше.

В доме поднялась суматоха. В передней послышались испуганные голоса. Вася бросился туда.

— Батюшки, — визжала Феня, — солдаты к нам ломятся.

Со двора слышались громкие звонки и стук в ворота. Юнкера толпились перед домом и требовали, чтобы их впустили.

— Ничего, — крикнул Иван Григорьевич, — это юнкера! — И он сам побежал отпирать ворота.

Через минуту вся передняя была полна серыми шинелями.

— У вас здесь в доме большевики скрываются, — сказал старший юнкер, — где у вас здесь проход на чердак?

Вася вспомнил тень, которую он видел возле слухового окна.

«Ну, — подумал он, — сейчас начнется сражение».

Два юнкера стали у выхода, остальные бросились на чердак. Но в этот самый миг в переулке загрохотал пулемет и послышались громкие крики.

— Эй, эй! — крикнули юнкера, занявшие вход, — назад, красные в переулке.

Вдоль стен теперь пробирались уже не серые шинели, а черные ободранные куртки. Но у людей, одетых в эти куртки, в руках тоже были винтовки.

Юнкера, отстреливаясь, бросились к воротам и скрылись за углом.

— Неужели у нас там на чердаке и правда большевики сидят? — воскликнул Иван Григорьевич, — что за ерунда такая!

Он взял свой браунинг и подошел к лестнице, ведущей на чердак. Простояв несколько секунд в раздумьи, он сунул револьвер в карман и сказал, махнув рукой:

— А, ну их к дьяволу!

*  *  *

Гром пальбы все разрастался, поминутно ухали пушки, и шрапнели с треском разрывались над высокими московскими домами.

Когда стемнело, заполыхало зарево пожара. Стрельба продолжалась и в темноте.

Весь день Вася испытывал странное волнение. Ему не сиделось на месте, он то бегал вниз, в кухню, то поднимался снова к себе в комнату. В кухне шли беспрерывные толки обо всем происходящем. Говорили, что Кремль разрушен весь, осталась от него одна груда кирпичей; рассказывали, что к Москве подходят казаки, что они прогонят большевиков.

Никто не знал ничего наверное. И некого было, спросить, ибо и Степан, и Федор, к великому огорчению Васи, оба исчезли.

Часов в двенадцать ночи опять отчаянно зазвонил звонок у ворот, и послышался грохот железных прикладов.

— Ну, — сказал Иван Григорьевич, — кажется, пришла нам крышка.

Анна Григорьевна побледнела, как смерть, и заметалась по комнате.

— Не пускайте их, не пускайте, — говорила она, — ведь они нас убьют.

— Да, попробуйте, не пустите, — злорадствовал Иван Григорьевич.

Между тем стук прекратился, и внезапно в передней послышались громкие голоса. Иван Григорьевич пробурчал что-то, одернул пиджак и пошел встречать страшных гостей; Вася проскользнул за ним.

Вся передняя была полна молодыми безусыми парнями, одни были в шинелях, другие в ободранных куртках, у некоторых в руках были винтовки. Начальник отряда, украшенный громадным красным бантом, подошел к Ивану Григорьевичу и уставил на него свой наган; вид у него при этом был очень суровый, но Иван Григорьевич почувствовал, что зря стрелять он не станет.

— Товарищ, — сказал юноша, — оружие у вас имеется? Имейте в виду, что за неверные сведения — расстрел.

Иван Григорьевич вытащил из кармана свой браунинг и отдал ему.

Глаза у парня заблестели от удовольствия.

— Гляди, ребята, — сказал он, обращаясь к остальным, — вот это штука!

Он сунул револьвер себе в карман и спросил строго:

— Ну, а офицеры у вас не скрываются?

— Нет, — отвечал Иван Григорьевич.

Начальник отряда оглядел огромный зал, в дверях которого происходил разговор, и нерешительно вошел.

— Товарищи, — сказал он, — пройдитесь-ка по комнатам, нет ли чего подозрительного, а я вам сейчас расписку выдам, что мол принял от вас оружие.

Большевики ходили по огромным комнатам, останавливаясь перед зеркалами и перед диковинными картинами. Они, повидимому, были изумлены этой невиданной роскошью.

Между тем начальник, усевшись за письменный стол, стал писать расписку.

— Ну, как, — спросил Иван Григорьевич, — думаете победить?

— Обязательно победим, — отвечал тот.

— И скоро?

— А небось, деньков через пять, как, значит, власть советы возьмут, так все и пойдет по-хорошему и войны не будет. Уж не будет так, как теперь: у одного все, у других ничего.

— Ну, а вдруг, разобьют вас юнкера?

Тот рассмеялся.

— Никак этого быть не может.

Между тем остальные большевики, производившие обыск, дошли наконец до комнаты Анны Григорьевны. Заглянув туда, они увидали Анну Григорьевну, сидевшую в своем огромном кресле, и рядом с нею Дарью Савельевну, в съехавшем на бок платочке.

Постояв с минуту у порога, большевики затворили за собой дверь и пошли обратно.

— Старуха-то какая важная, — сказал один из них, — словно княгиня.

— Княгиня и есть.

— А ведь им, братцы, конец пришел.

— Смотри-ка, смотри-ка, чайников-то сколько в шкапу, и куда им столько!

— Ну ладно, ладно, ступай, не задерживайся.

Доложили начальнику, что при обыске ничего подозрительного не обнаружено.

— Ну ладно, — сказал он, — идем, а то, может быть, нашим подкрепление нужно.

После их ухода все несколько успокоились. Иван Григорьевич сказал торжественно, что он большевиков уважает.

Ночь прошла сравнительно спокойно. Но утром Вася проснулся от какого-то ужасного треска и грохота. Весь дом содрогнулся и кое-где с потолка посыпалась штукатурка. Вася наскоро оделся и побежал узнавать, в чем дело. Оказалось, что снаряд попал в угол крыши и оторвал часть карниза.

Почти тотчас же вслед за ним другой снаряд разорвался над домом и обсыпал крышу осколками, словно горохом.

Откуда-то пронесся слух, что юнкера решили разгромить до-чиста все кварталы, занятые большевиками.

Стрельба все усиливалась, к вечеру в соседнем переулке загорелся дом и яркое зарево осветило все комнаты. В эту ночь в доме Анны Григорьевны никто спать не ложился. Иван Григорьевич категорически заявил, что в этом особняке оставаться дольше невозможно.

— Помилуйте, — говорил он, — ведь мы очутились в самой боевой зоне, вон на Девичьем поле совершенно спокойно! Мой совет, как только стрельба немного стихнет, перебраться к Полозовым на Погодинскую улицу. Места у них для нас хватит, а за домом пока Петр присмотрит.

Сначала Анна Григорьевна решительно отказывалась выйти из дома, утверждая, что их непременно убьют по дороге, но когда у горевшего дома обрушилась крыша и миллионы искр взметнулись к небу, она согласилась, скрепя сердце.

На рассвете стрельба несколько затихла.

— Ну, — сказал Иван Григорьевич, — теперь самое время. Только одевайтесь попроще: не на бал едем. Предводитель команчей, собирайся. Франц Маркович, торопись, батюшка!

Франц Маркович за последние дни имел совершенно ошалелый вид, и теперь он с перепугу побежал укладывать свой чемодан.

— Я не могу оставить свое имущество на поругание разбойникам, — повторял он.

Но Иван Григорьевич решительно запретил ему брать с собой чемодан.

Были тусклые предрассветные сумерки, когда они вышли из ворот и пошли по пустынному переулку по направлению к Смоленскому бульвару. Впереди шел Иван Григорьевич, за ним шла Анна Григорьевна под руку с Дарьей Савельевной. Обе они были одеты в старые салопы, повязаны темными платочками, и несли в руках по узелку. Франц Маркович и Вася замыкали шествие.

Со стороны Кремля доносилась глухая канонада. На улицах было пустынно и тихо, но тишина эта опять-таки была какая-то тревожная.

Иван Григорьевич продвигался медленно, стараясь ступать как можно легче и бесшумнее. Они благополучно дошли до Смоленского бульвара и собрались уже пересечь его, чтобы выйти на площадку, как вдруг и справа и слева загрохотали выстрелы. Несколько солдат, отстреливаясь от кого-то, бежали по бульвару. Затрещал пулемет, все это произошло в одно мгновенье. Вася видел только, как впереди быстрее замелькали темные фигуры Ивана Григорьевича, Анны Григорьевны и Дарьи Савельевны. Франц Маркович выпустил руку Васи и юркнул в какие-то ворота. Вася бросился было бежать, но в это мгновенье огромный грузовик с грохотом пронесся мимо него и загородил ему дорогу. Когда Вася выбежал на бульвар, впереди никого уже не было, и в тоже время со стороны Сенной грянул залп. Вася внезапно почувствовал, как его что-то сильно ударило в плечо, он дернулся вперед, и ему почудилось, что он летит в какую-то черную пропасть.

III. Еще новые друзья

Отряд рабочих осторожно пробирался вдоль стен, держась правой стороны Смоленского бульвара.

Отряду этому было поручено пройти дозором бульвар. Во главе шел Иван Сачков, держа ружье на перевес и поминутно озираясь по сторонам.

Ивану Сачкову пришлось побывать на Японской войне, где он был даже ранен в знаменитом бою под Ляояном. Пришлось также года три провоевать с немцами в последнюю Мировую войну.

Но мысленно сравнивая те войны с этой, происходящей теперь в Москве войной, он находил, что эта война куда страшнее. Там неприятель почти всегда был виден; в атаку шли большими колоннами, подбадривали друг друга криками, здесь было совсем не то. Врага не было видно вовсе, но он мог таиться в каждой подворотне, в каждом слуховом окне, за каждым углом и поворотом. Уже почти совсем рассвело и на окнах безмолвных домов алели лучи зари.

Все эти дома и особняки казались опустевшими и мертвыми. Иван Сачков, монтер по профессии, часто бывал в них, чинил электричество, проводил звонки. Он знал, какая роскошь скрывается за этими стенами, какую беззаботную жизнь вели те, кто жили в этих домах.

Иван Сачков давно уже был революционером. Революционером он сделался на Японской войне; тогда революционерами сделались многие. Он видел, как эксплоатировали народ люди, имеющие деньги или облеченные властью, и эта несправедливость, в особенности там, на Дальнем Востоке, перед лицом смерти, глубоко его потрясла. Впоследствии ему пришлось посидеть и в тюрьме за распространение революционных прокламаций, но и тюрьма не охладила его пыла. Теперь, после Февральской революции, он оказался одним из старейших большевиков и стал усиленно работать, агитируя против Временного Правительства. Когда от слов перешли к делу, он не задумался выступить с оружием в руках.

«Да, — думал Иван Сачков, пробираясь по бульвару, — этакие три дня стоят трех месяцев сидения в окопах, вон там в окне, как будто что-то мелькнуло! Уж не юнкерская ли засада».

В это время сзади загремели выстрелы и послышался грохот бешено несущегося грузовика; наперерез Сачкову пробежал какой-то высокий мужчина и две старухи. Через мгновение эта странная тройка скрылась в переулке, а из грузовика между тем грянул ружейный залп.

Сачков понял, что это могли быть только белогвардейцы, так как автомобиль обстреливался со стороны Сенной площади, занятой красными. Поэтому он и его спутники послали вслед грузовику несколько пуль.

Грузовик скрылся за Зубовской площадью, а Сачков со своим отрядом медленно стал продвигаться дальше.

— Смотри-ка, — сказал вдруг один из рабочих, — мальчишку убили. Ишь, бедняга, валяется!

Сачков остановился и стал присматриваться. По середине бульвара в самом деле неподвижно лежал какой-то мальчик.

— Надо бы его осмотреть, — сказал Сачков, — может ранили только, жалко мальчонку.

И он, оглядевшись по сторонам, быстро подбежал к телу мальчика.

За годы войны он привык одним прикосновением руки отличать убитого от раненого.

— Конечно жив, — проговорил он, — надо бы его на пункт снести.

Перевязочный пункт был наскоро устроен в трактире на Смоленском рынке. Несколько врачей и сестер перевязывали раненых. Врачи молчали и недовольно хмурились. Они на свое несчастье жили в этом районе и вот теперь им пришлось поневоле помогать большевикам.

— Это что за мальчик? — спросил высокий солдат с красным бантом, который был по-видимому начальником.

— На бульваре подняли, — отвечал Сачков, — ранен.

Врач осмотрел рану и нашел ее неопасной. Пуля пробила только мягкие ткани. Обморок был следствием большой потери крови.

— Только нам тут с этим мальчишкой возиться не приходится, — сказал начальник Сачкову, — видишь, люди как дрова сложены, глядишь, еще раненых понатащат.

Между тем Вася пришел в себя.

— Ты кто такой будешь? — спросил его начальник.

Вася долго не мог опомниться. Он молча осматривался кругом, не понимая, где он находится.

— Слышишь, — отвечай что ли, ты кто такой?

— Я Стахеев, Василий Стахеев, я живу там в Сивцевом Вражке.

Начальник свистнул.

— Ишь ты, какая цаца, — сказал он, — знаю я этих Стахеевых, это у них такой домина с садом. Молодчина, Сачков, буржуев спасать начал.

Сачков нахмурился.

— Какой он буржуй, — пробормотал он, — не с детьми воюем.

— Ну, уж он и на дыбы! Только вот что я тебе скажу: здесь у нас места нет, волоки его, куда хочешь, только чтобы здесь его не было.

Вася между тем от слабости впал в какое-то полузабытье.

Он пробормотал только:

— У нас дома никого нет.

— Ладно, — объявил Сачков, — возьму его к себе, а там видно будет.

Сачков жил рядом, в Ростовском переулке.

Когда Вася через час снова открыл глаза, он увидел себя лежащим на широкой деревянной кровати под одеялом из пестрых лоскутов. Он находился в маленькой комнате, обстановка которой была ему совершенно чужда и непривычна. О таких комнатах ему приходилось читать в рассказах, где описывалась жизнь бедных людей; но в действительности ему еще ни разу не приходилось бывать в таких комнатах.

Вместо роскошных картин здесь на стенах висело несколько пожелтевших фотографий и лубочных картинок. Кроме кровати в комнате стоял простой деревянный стол и несколько стульев. В углу стоял еще небольшой шкаф для посуды со стеклянной дверцой.

Посуда эта очень отличалась от той, которая блистала в шкафчиках Анны Григорьевны.

Непосредственно рядом с комнатой была, повидимому, кухня, из которой доносилось шипенье. Очевидно, на сковородке жарили блины или оладьи.

В комнате никого не было. Осмотревшись, Вася захотел было встать, но почувствовал сильную боль в плече и невольно застонал

— Очухался, паренек, — послышался женский голос.

Дверь в кухню приотворилась, и в комнату заглянула худая бедно одетая женщина с добрым болезненным лицом. Из-за нее выглядывала маленькая девочка лет восьми, которая с любопытством уставилась на Васю.

— Где я? — спросил он.

— Ничего, лежи, лежи, — сказала женщина, — ты уж лучше молчи, да не ворочайся, смотри! А то как захлещет кровь, что я с тобой буду делать?

— А вы кто? — спросил Вася.

— Мы Сачковы, — тонким голоском ответила девочка.

— Ну вот, — сказала женщина, — эта тебе все расскажет; она у меня разговорчивая, а то боюсь, оладьи бы не пригорели.

Она отошла от двери и втолкнула девочку в комнату.

Девочка, продолжая смотреть на Васю, подошла близко к его постели и взобралась на стоявший рядом стул.

Сначала они молча смотрели друг на друга.

— А как тебя зовут? — спросил Вася.

Девочка широко улыбнулась и ответила с удовольствием.

— Зовут меня Настей, а тебя как зовут?

— А меня Васей. А кто твой папа?

— Папаня электричество чинит, звонки. Сколько у него всяких молоточков, да клещей! Страсть!

— А сейчас он где?

— А сейчас он из ружья стреляет.

— Он что же большевик?

— Большевик. А ты тоже большевик?

— Не знаю.

— А кто тебя застрелил? — спросила девочка.

— Какой-то солдат с автомобиля выстрелил.

— Папаня сказал, что ты очень богатый.

Вася вспомнил дом тетушки, в котором он жил, как в тюрьме, и ответил:

— Это тетушка богатая, а не я.

В это время в кухне послышались мужские голоса.

— Папаня, папаня, — закричала девочка и побежала в кухню.

«Должно быть это сам Сачков пришел», — подумал Вася.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел, как показалось Васе, необыкновенно высокий человек, повидимому едва державшийся на ногах от усталости.

— Ну, как живем? — спросил он, ставя в угол ружье и тяжело садясь на стул. — Фу, жаркие денечки! Ты, Марья, скорей оладьи-то давай, — крикнул он жене, нам засиживаться некогда. Федор, ступай сюда, посмотри какого я красавчика подобрал. Федор, слышишь что ли?

В это время Марья вошла в комнату, неся в руках миску румяных оладьев. Вслед за нею вошел…

Вася, забыв про свою рану, так и подскочил на постели, но тут же со стоном упал на подушку. Это был Федор, его приятель Федор!

IV. Новая жизнь

Как-то утром Иван Сачков вернулся домой и сказал жене:

— Ну, Марья, радуйся, назначили перемирие, победа за нами, пока что воевать кончили. И тебя можно домой отправить, — прибавил он, обращаясь к Васе.

При этих словах у Васи невольно сжалось сердце. За эти дни он уже успел привыкнуть к семье Сачкова. Он вспомнил, каким одиноким и заброшенным он лежал у тетушки в имении, когда вывихнул себе ногу. Эти дни, проведенные у Сачковых, положили какую-то грань между его прошлым и настоящим, и ему не хотелось снова вернуться к прежней жизни.

— А нельзя мне остаться у вас? — робко спросил он Сачкова.

— Как так? — удивился тот.

— Ну что же, — с жаром продолжал Вася, — я сирота, я живу у тетушки и она меня не любит; меня никуда не пускают, а я вовсе не маленький и могу отлично работать. Я могу вам помогать. Вот и Федор вам скажет, как мне плохо дома жилось.

Сачков слушал Васю и не мог удержаться от одобрительной улыбки. Старому революционеру понравились Васины слова.

«А ведь правда», — подумал он, — «теперь вот Советская власть победила, парнишка он молодой, нечего ему с буржуазией путаться».

— Ну ладно, — сказал он, — мы ведь тебя не гоним, только смотри — пройдет денька три, сам убежишь.

Над Москвой, как по волшебству, перестали греметь выстрелы. Московские обыватели, отвыкшие за эти дни от тишины, стали осторожно выползать на улицу. Они все еще не верили: неужели кончилось? Но когда прошел час, два, а выстрелов все не было слышно, они, наконец, поверили, и толпы людей запрудили московские улицы. Казалось в Москве происходило какое-то огромное гулянье. Люди шли и с изумлением осматривали разбитые витрины магазинов, пробитые купола церквей, мостовую, изрытую окопами и усыпанные битым стеклам тротуары. Стены домов были рябые от пуль, а кое-где в них виднелись огромные пробоины, сделанные снарядами.

— Батюшки, что домов-то перепортили, — охала старушка.

— Ничего, матушка, — говорил ей, проходя молодой солдат, — Москва при французе сгорела, и то ничего.

Вася, не смотря на увещевания Сачкова, встал в этот день. Он чувствовал себя еще очень слабым, но ему не терпелось пройтись по улицам. Марья подвязала ему руку платком, и он со своим приятелем Федором отправился на Остоженку.

— Эк мы их ловко разделали, — говорил Федор по дороге, — а уж и отчаянные же юнкера! К Дорогомиловскому мосту стали пробиваться, а мы их тут с двух сторон, ружья у них, конечно, самые превосходные, не чета нашим. А только глядим, что-то стреляют не бойко, тут-то мы и сообразили, патронов у них маловато стало, а у нас этих патронов сколько хочешь у Хамовнического арсенала. Ну мы их, конечно, и прижали, сдались, ничего не поделаешь. А из Никитских ворот что было! Такое, брат, было сражение, прямо первый сорт.

— А как же ты, Федор, все войны боялся, — спросил Вася, — а теперь вдруг сам воевать пошел?

— Уж очень меня разобрало, — отвечал Федор, — уж и не подумал, страшно или нет. Как взял ружье в руки, да как пальнул один раз, так на меня прямо какой-то восторг нашел. Уж очень победить хотелось.

— Что ж теперь большевики совсем победили?

— А то как же? Читал листовку? Власть повсеместно переходит к Советам. Ленин теперь в Петербурге первое лицо. Эс-эры пикнуть не смеют. Хорошо, ей богу хорошо!

День был ясный и холодный. При каждом порыве ветерка деревья стряхивали на землю целые дожди желтых листьев.

На Остоженке Федор остановился перед дверью, над которой была большая синяя вывеска с белою надписью «Чайная».

— Тут наш штаб, — сказал Федор, — пойдем, я тебе покажу наших ребят.

Они вошли, в чайной было душно и жарко от множества находившегося там народа. Войдя со свежего воздуха, Вася едва не задохся от махорочного дыма. Все находившиеся в чайной молчали и слушали оратора в кожаной куртке и в матросской шапке, стоявшего на столе.

— Итак, товарищи, — говорил оратор, очевидно заканчивая свою речь, — вы видите, что мы победили, теперь наша задача — сохранять революционный порядок. Буржуазия, товарищи, сломлена и более не воскреснет. Мировой пролетариат, товарищи, идет нам на помощь. Да здравствует Советская власть! Да здравствует Мировая революция!

Этот клик был подхвачен всеми присутствующими, из которых многие повскакали с мест и захлопали в ладоши.

Вася опять почувствовал, как его охватывает общий восторг, и он тоже закричал и захлопал в ладоши.

— Ты как сюда попал? — послышался голос. Позади Васи стоял Степан.

— А он из дому удрал, — ответил Федор, гордясь своим приятелем, — нашим хочет быть, видишь, даже рану получил.

— Вот ты какой гусь — сказал Степан, — ну смотри, задаст тебе твой француз бучу.

Вася презрительно пожал плечами.

— Боюсь я его, как же! — отвечал он и почувствовал вдруг необыкновенно приятное чувство свободы, — я не знаю, где он.

К Степану в это время подошли два солдата, и он ушел с ними в глубину чайной, оживленно разговаривая.

Вася присел на подоконник и с любопытством наблюдал этих незнакомых, именовавших себя большевиками.

Тут были матросы с обветренными, загорелыми лицами, были какие-то совсем молодые мастеровые, восторженно толковавшие о победе, были хмурые солдаты, должно быть недавно покинувшие окопы. Все они громко кричали, спорили, перебивали один другого, шутя давали друг друга тумака.

Васе почему-то вдруг вспомнились тетушкины именины, чинные гости, которые почтительно выслушивали друг друга и только тогда начинали говорить мягкими вкрадчивыми голосами.

Все это было так непохоже одно на другое, Васе казалось, что он попал на какую-то другую планету. Он вдруг ясно понял, что уже никогда попрежнему не соберутся гости в гостиной у Анны Григорьевны, что старому дому и его старым обитателям пришел конец. Вася не очень пожалел об этом. В старом доме он испытал мало радостей, от Анны Григорьевны он никогда не слыхал ни одного приветливого слова, и она казалась Васе теперь куда более чужой, чем, например, Марья, жена Сачкова. Та по крайней мере относилась к нему всегда ласково и заботилась о нем, словно о родном. «В конце концов, — думал Вася, — к чему мне вся эта роскошь, если меня там никто не любит».

И, выйдя на улицу, он, весело насвистывая, отправился на квартиру к Сачкову.

*  *  *

Когда Вася в ту достопамятную ночь покидал дом, у него было с собой двадцать пять рублей. Эти деньги ему подарил Иван Григорьевич в день его рождения. Вася отдал их Марье, так как он видел, как трудно им живется. Даром кормить его им было трудно.

Федор сообщал Васе домашние новости. Тетушка, видимо, мало была огорчена его исчезновением, но Иван Григорьевич очень волновался. Он был уверен, что Васю убили на улице, все ругал Франца Марковича и даже велел ему отправляться на все четыре стороны.

Вася любил Ивана Григорьевича. Это был единственный человек, относившийся к нему добродушно и сердечно. Поэтому Вася решил написать ему письмо о том, что он жив и здоров, но что домой не вернется, так как решил стать рабочим.

Дальнейшая связь с домом у Васи порвалась, так как Федор куда-то уехал, как он сказал по партийным делам.

Наступила зима, побелели московские крыши, и мягкий снег густым слоем покрыл московскую мостовую. В эту зиму русские обыватели съежились по своим углам и передавали друг другу страшные слухи. Цены все росли, продукты исчезали. Вечером и ночью на мрачных, неосвещенных московских улицах изредка раздавались одинокие выстрелы. Еще никто не понимал, во что выльется новая власть, и все ожидали какого-то переворота и всегда непременно «через две недели».

А между тем во всех партийных комитетах шла напряженнейшая работа.

Участники этой работы сами еще не знали справятся ли они со своей задачей — перекроить заново всю Россию. Однако они работали, не покладая рук. Так прошло несколько зимних месяцев.

*  *  *

— Ну, Васька, хочешь я тебя на настоящий митинг сведу? Карл Радек говорить будет, — сказал однажды Сачков, придя домой.

— Пойдем, — воскликнул Вася.

Они вышли из дому, и у Васи дух захватило от ужасного ветра, дувшего им навстречу. Снег залепил ему глаза, и он едва шел, проваливаясь в сугробы.

Митинг происходил на Девичьем поле, в большом здании, где помещалась какая-то школа.

Зал был уже весь набит народом.

За столом президиума сидело двое мужчин и женщина в военной шинели, все с красными бантами на груди.

Вдруг, в дверях появился человек, при виде которого все разразились приветственными возгласами. Вошедший был одет в черную кожаную куртку, с револьвером у пояса и в кожаные рейтузы. На его бритом лице блестели большие круглые очки, а на голове была фуражка с красной звездою. Приветствуемый аплодисментами, он взошел на кафедру.

Председатель встал и произнес с расстановкой:

— Объявляю настоящее собрание открытым. Слово принадлежит товарищу Карлу Радеку.

Радек начал говорить. Он говорил спокойно и резко. Его иностранный акцент придавал речи какую-то особую выразительность.

— Товарищи, — закончил он, — всемирная революция не за горами, уже во многих странах вспыхнули восстания, рабочие всюду не хотят больше терпеть иго капитала, нам нужно быть только терпеливыми, крепко отстаивать завоеванные позиции, и тогда не дети наши, но мы сами будем свидетелями мировой коммуны. Да здравствует всемирный пролетариат! Да здравствует всемирная революция!

Гром аплодисментов покрыл эти слова, и неожиданно, скрытый где-то в задних рядах оркестр, грянул Интернационал.

Когда Вася вышел опять на улицу, в метель, не нашел Сачкова. Сачков исчез, оттертый толпой. Вася шел отмахиваясь от снега, как вдруг кто-то крепко схватил его за руку.

— А, предводитель команчей, — послышался знакомый голос, — попался-таки, теперь не выпущу!

— Пустите дядя, я не хочу домой возвращаться.

— Как так не хочешь, мы тебя по всей Москве ищем. (Иван Григорьевич понизил голос). Мы, брат, решили за границу удирать. И мы с тобой поедем в Африку на львов охотиться.

— Я хочу быть рабочим.

— Э, брат, на львов охотиться та же работа, да еще какая работа! А интересно-то как!

— У меня тут друзья новые.

— И там друзья будут, не навсегда едем. Поохотимся и вернемся. Зато каким ты молодцом станешь. Тогда хоть сразу помощником Ленина делайся.

И почти подняв Васю на воздух, он быстро зашагал, не обращая внимания на хлеставшую их вьюгу.

V. В Одессе

Путь от Москвы до Одессы был ужасен. Больше недели пришлось ехать им в битком набитых вагонах. Все время носились какие-то тревожные слухи о бандитах, развинчивающих рельсы, чтобы после крушения удобнее было грабить. Между прочим, во время этой поездки трагическая судьба постигла вечного спутника Ивана Григорьевича — рыжего Джека. В купэ сидел какой-то желтый худой господин.

— Это возмутительно — говорил он, нервно подергивая плечом, — люди сидят, как сельди в бочонке, а они собаку везут, от нее псиной пахнет, я просто задыхаюсь!

Другие пассажиры от нечего делать тоже стали роптать.

Джек, понимая, что он является предметом общего неудовольствия, смущенно смотрел на Ивана Григорьевича, словно спрашивая, как ему быть. Иван Григорьевич тоже был смущен, ибо сознавал, что в купэ, действительно, слишком тесно.

На одной станции в вагон ввалилось несколько солдат, вооруженных с ног до головы.

— Эй, расступись, — кричали они пассажирам, — не то худо будет, пулю всадим.

Двое из них кое-как протиснулись в купэ, где ехали наши беглецы.

— Вот, товарищи, — заговорил желчный господин, желая заслужить расположение новых спутников, — вам места нет, а тут вот собаку везут!

— Собаку! это по какому же праву?

— А вот, спросите.

Иван Григорьевич не успел опомниться, как один из солдат схватил Джека и выбросил в разбитое окно. Иван Григорьевич и Вася вскрикнули от ужаса и бросились к окну.

Поезд шел очень медленно и Джек, мягко скатившись с песчаной насыпи, побежал рядом с вагоном, жалобно скуля и взвизгивая.

Поезд пошел быстрее. Джек все бежал и бежал, высунув язык, и напрягая все силы, чтобы не отстать. Но поезд все ускорял ход, дорога пошла под уклон, Джек превратился в еле видимую точку и, наконец, совсем исчез из виду.

Делать было нечего, Иван Григорьевич больше всего боялся обратить на себя внимание, так как у него с собой было очень много денег, на которые он рассчитывал жить за границей вместе с Анною Григорьевной. Они решили ехать в Одессу, и оттуда морем в Константинополь, потому что война еще не кончилась, и все другие пути за границу были гораздо труднее и опаснее.

В Одессе уже по-весеннему сияло солнце. В большом номере гостинницы сидела Анна Григорьевна и с раздражением бранила Дарью Савельевну за то, что та уложила в чемоданы множество ненужных вещей. Иван Григорьевич шагал из угла в угол и от времени до времени говорил Васе, сидевшему в углу:

— Ты главное не думай о Москве, тебе еще предстоит много интересного. Хочешь коммунистом быть, будь, но только пока тебе еще рано. Вот подрастешь — пожалуйста, возвращайся в Россию и переворачивай ее вверх дном.

Вася слушал молча, и в душе был не согласен. Вовсе он не так уж мал. Он страшно ругал себя за то, что согласился уехать из Москвы. Он даже не совсем понимал, как это случилось. Каким образом дяде удалось его уговорить. Все это произошло так быстро, что он просто не успел опомниться и притти в себя. Впрочем, теперь уже отступать было поздно. В два часа отходил пароход на Константинополь. Билеты были уже взяты.

— Сейчас одиннадцать, — сказал Иван Григорьевич, — времени много, успеем закусить на дорогу.

Он позвонил.

Через полчаса был подан завтрак. Садясь за стол, Иван Григорьевич опять посмотрел на часы и с удивлением увидел, что они опять показывают одиннадцать часов.

— Остановились, — воскликнул он в ужасе и выбежал в коридор.

— Вы не знаете, который час? — спросил он у проходящего лакея.

Тот вытащил из кармана большие никелированные часы и ответил хладнокровно:

— Четверть второго.

Иван Григорьевич схватился за голову и бросился в номер. Началась суматоха. Иван Григорьевич и Дарья Савельевна наскоро завязывали чемоданы, а Анна Григорьевна, придя в сильнейшее негодование, упрекала брата в беспечности и легкомыслии.

Через десять минут два извозчика мчались по сияющим одесским улицам по направлению к порту.

На пристани происходила ужасная суматоха. Огромный двухтрубный пароход завывал своей сиреной и был готов к отплытию. Сходня была запружена народом.

Иван Григорьевич протискивался с трудом, таща за собой Анну Григорьевну. Толпа оттеснила Васю к самому краю сходни и он ухватился за железный канат, заменявший перила, боясь упасть в море. Какой-то носильщик больно ударил его по голове сундуком, который он тащил на плече, а в тоже время с парохода раздался крик: — «Снимать сходни».

Толпа ринулась обратно и Вася почти раздавленный очутился снова на каменных плитах мола. Огромный пароход медленно боком отходил от пристани, страшно пеня воду двумя гигантскими винтами. Между пароходом и молом плескались синие черноморские волны.

Вася все никак не мог выбиться из толпы, а когда, наконец, очутился один у чугунных перил мола, пароход был уже далеко и быстро шел, бросая в небо черные столбы дыма.

*  *  *

Английский солдат, тронув Васю за плечо, жестом велел ему уйти с пристани.

— Что, остались, молодой человек? — раздался позади незнакомый голос.

Вася оглянулся и увидел толстенького человечка, похожего на грека, в большом клетчатом картузе и в потертом френче. Вася молча кивнул головой.

— Ай, ай, ай, какое горе, — сказал незнакомец, — но это ничего, совершенно ничего, так как вы встретились со мною! Вы не пропадете! У вас вероятно и денег нет?

— Нет, у меня есть деньги, двести рублей, — ответил Вася.

Иван Григорьевич перед отъездом наспех рассовывал деньги всем по карманам.

— Двести рублей! — воскликнул грек, — отличные деньги, идемте, я познакомлю вас с одним человеком, который встретит вас, как родного сына, и поможет вам догнать папу и маму; ах, какой это человек!

— Нет, я хочу ехать в Москву.

— Ну, так он поможет вам добраться до Москвы. Сейчас трудно ехать в Москву, ах, как трудно, но этому человеку стоит захотеть, и вы будете в Москве.

Вася пошел за ним. Он как-то плохо соображал, что с ним будет и ему было в конце концов все равно, куда итти.

Одесса, как всякий портовый город, резко разделяется на две части. С одной стороны, красивый нарядный город с тротуарами, обсаженными белыми акациями, с высокими домами и роскошными магазинами; с другой — рабочий и матросский квартал. Мрачные, кривые улицы, подозрительные притоны, грязные дома с темными зловонными лестницами и со зловещими дворами.

В этом квартале и в самый ясный день было мрачно. Незнакомец повел Васю именно в эту часть города. Вася шел, изумленно озираясь по сторонам, и очень удивился, когда его спутник, остановившись перед каким-то грязным домом, произнес:

— Вот тут живет мой друг, который поможет вам в вашем горе.

Вид у грека был такой благодушный, что Вася решил вполне ему довериться.

Они вошли в ворота и поднялись по какой-то вонючей лестнице; пройдя несколько площадок, незнакомец постучал в дверь, обитую рваной клеенкой, постучал как-то особенно, сначала три раза под-ряд, а потом еще два раза. Дверь приотворилась и из нее выглянула растрепанная женская голова.

— Есть дело? — спросила женщина.

— Есть.

Вася с отвращением прошел через грязную, вонючую кухню и очутился в комнате, где на рваном кожаном кресле сидел толстый мрачного вида мужчина. К удивлению Васи, грек, проведший его, исчез, словно его тут никогда и не было.

— А, — сказал сидевший в кресле, — здорово, молодчик.

Вася ничего не ответил и ему вдруг стало жутко.

— Тебе, собственно, чего нужно?

— Я не попал на пароход, — робко сказал Вася, — мне сказали, что вы можете помочь мне добраться до Москвы.

— Гм, добраться до Москвы! Может у тебя деньги есть?

— Есть, двести рублей.

— А ну-ка, покажи.

Вася вынул деньги и подал ему.

Тот молча посмотрел бумажки на свет и сунул себе в карман. Затем он встал, долго рылся в каких-то лохмотьях, вытащил рваные башмаки, какую-то засаленную куртку, пестреющую заплатами, и такие же панталоны.

— Переодевайся, — сказал он грубо.

Вася стоял, не понимая в чем дело.

— Переодевайся, — крикнул опять мужчина, и так щелкнул Васю по лбу, что у него, как говорится, искры из глаз посыпались.

Вася понял, что попал в воровской притон. Дрожащими руками он снял свой костюм и облекся в пахнущие рыбой лохмотья.

— А теперь — выметайся.

— Дайте мне хоть немного денег, ведь я с голоду умру.

— Каких денег? Ах, бисова детина! Да у тебя и не было никаких денег! Убирайся-ка скорей, да смотри, если кому-нибудь скажешь, я все равно узнаю и тебя в море утоплю, как котенка. Брысь!

Вася пробежал через грязную кухню, сбежал с лестницы и выскочил на улицу. На углу, он увидал городового.

— Меня обокрали, — заговорил он, — украли двести рублей и платье, заставили переодеться, вот, в эти лохмотья.

Но, к изумлению Васи, городовой не только не принял в нем участия, но, напротив, больно схватил его за ухо и крикнул сурово:

— Знаю я вас — пострелят! Послушать вас, так всех вас ограбили! А вы, небось, сами всякого ограбите! Ступай-ка по добру по здорову, да смотри, попадись мне только на глаза! Отправлю тебя в участок, а там уж с тобой расправятся.

Так как эти слова были подкреплены подзатыльником, Вася не стал продолжать беседы и побежал, чтобы только поскорее выбраться из этой мрачной трущобы.

Так добежал он до какой-то улицы, идущей вдоль моря и, сев на горячий от солнца камень, задумался. И в самом деле было о чем подумать. Он очутился один в незнакомом городе, без денег, да в добавок в таком наряде, что его всякий мог принять за воришку.

В первый момент после отхода парохода Вася как-то не очень испугался, в кармане у него были деньги и ему сразу пришло в голову, что с этими деньгами он сумеет пробраться в Москву. Но теперь он проклинал свою нерасторопность.

VI. Феникс

Вася все сидел на камне, предаваясь своим грустным размышлениям и даже не заметил, как потемнело небо и как весь город окутали синие весенние сумерки. По этой пустынной набережной никто не проходил. Вася не знал, куда ему итти и что делать.

Между тем голод давал себя чувствовать.

В прежние времена Вася никогда не думал о пище, она являлась в нужное время сама собой, как нечто совершенно необходимое и естественное. Но теперь, как он добудет себе эту пищу? Купить он ничего не мог, так как денег у него не было. Пойти постучаться в незнакомый дом и попросить, чтобы его накормили? В конце концов разве уж так трудно накормить одного человека? Просить ему не очень-то хотелось. Но, наконец, голод так сильно стал мучить его, что Вася встал и торопливо пошел вдоль огромных запертых амбаров, чтобы дойти до какого-нибудь жилья.

Пройдя пристань, он очутился на красивой улице и зашел в ярко освещенный гастрономический магазин. В магазине толпились хорошо одетые покупатели, а приказчики в белых фартуках резали ветчину, колбасы и давали пробовать покупателям тонкие ломтики сыра.

От этого зрелища голод Васи усилился, как ему показалось раз во сто. Он подошел к одному важному на вид приказчику, стоявшему без дела, и робко произнес:

— Мне нечем заплатить, но дайте мне, пожалуйста, чего-нибудь поесть, я не ел с утра, мои родственники…

Приказчик вдруг, ничего не отвечая Васе, крикнул через его голову:

— Швейцар, займитесь!

Вася не успел опомниться, как могучая рука ухватила его за шиворот и словно какую-то вещь выбросила из магазина. Вася больно ударился плечом о ствол дерева и едва не заплакал от обиды и унижения. Он даже позабыл о своем голоде.

«Как смеют так обращаться со мной», — думал Вася, дрожа от негодования. В эту минуту он увидел в стенном зеркале свое изображение. Действительно его жалкая фигура мало подходила к этому роскошному магазину. Он ясно себе представил хозяина этого магазина, какого-нибудь толстого и богатого грека, и ему вдруг страшно захотелось разбить камнями эти гладкие зеркальные стекла. Но швейцар внимательно наблюдал за ним. Не зная, куда итти, он побрел наугад по каким-то переулкам и скоро к своему удивлению, очутился у того самого камня на набережной, на котором он сидел днем. Неужели же в самом деле он умрет с голоду в этом огромном городе, где столько всякого продовольствия?

Нет, надо что-нибудь изобретать.

Он грустно посмотрел на темное море и вдруг увидал огонек, змейкой отражавшийся в черной воде и медленно приближающийся к набережной. Вскоре этот огонек погас. В темноте обрисовалась тень большой лодки, и послышался всплеск весел. Лодка ударилась носом о набережную и какой-то человек, шепнув что-то другим, сидящим в лодке, как обезьяна вскарабкался по камням набережной, перепрыгнул через чугунные перила и… прямо наткнулся на Васю. Цепкая рука впилась Васе в горло.

— Ты что шпионишь, — прошептал голос.

— Пустите, — прохрипел Вася, задыхаясь, — я не шпион.

Человек разжал руку и, в темноте нагнувшись над Васей, стал пристально его разглядывать.

Между тем остальные люди, приехавшие в лодке, тоже очутились на набережной и окружили Васю. Один из них чиркнул спичку и тотчас же потушил ее.

— Чепуха, — сказал он, — ты всегда, первым делом за горло. Перепугал мальчишку, видишь он еле на ногах стоит. Ишь, струсил.

— Это от голода, — сказал Вася, — я вовсе не струсил.

— Вот оно что, — протянул человек, зажигавший спичку, — ну, нам кормить тебя нечем, походного ресторана при нас нет.

Отойдя в сторону, люди стали о чем-то шептаться друг с другом.

Васе донеслось слово «табак» и «к завтрашней ночи пять ящиков».

Затем они все пошли по набережной, удаляясь от города. Один из них вдруг отстал и окликнул Васю.

— Эй, парень!

Вася подошел к нему. При свете взошедшей луны, Вася мог рассмотреть, этого человека. Это был малый лет семнадцати, с лихо заломленной на затылок измятой шляпой, в старой морской тужурке и в непомерно больших и тяжелых башмаках.

— Ты, правда, не ел ничего?

Вася рассказал ему всю свою историю. Парень, повидимому, очень заинтересовался.

— Ну, и дурак же ты, — сказал он, — за каким-то греком пошел, у нас тут жулик на жулике! Как еще жив-то остался!

— А за что же им меня убивать?

— А почем знать, — со смехом произнес тот, — может быть твоя кожа на барабаны годится. Ну вот что, пойдем, я тебя накормлю. Мы, ребята хорошие — только болтовни лишней не любим. Коли будешь болтать так смотри, у меня для тебя гостинец припасен.

И в лучах луны перед Васей сверкнуло лезвие большого ножа.

— Понимаешь? — выразительно спросил он.

Они пошли вслед за остальными.

— Тебя как зовут-то? — спросил парень.

— Василием.

— А меня зовут Феникс. Одесские фараоны меня хорошо знают.

— А что такое фараоны? — спросил Вася.

Тот в ответ насмешливо свистнул.

— Есть такие дураки со светлыми пуговицами, да только им Феникса не видать, как своей поясницы.

В эту минуту Васе показалось, что между двумя амбарами блеснули при луне две светлых точки, словно очки, и какая-то тень утонула во мраке, но он не обратил на это внимания и пошел вслед за Фениксом.

Через десять минут Вася сидел в грязной каморке и с наслаждением уписывал холодное мясо и скумбрию, которую Феникс изжарил на каком-то необыкновенно вонючем масле.

— Сегодня рано отделались, — говорил Феникс, — а вчера до трех часов ночи валандались. Англичане эти — сущие дьяволы, глазищи у них, словно телескопы, ни одной лодки не пропустят! Ну, да мы их с носом оставляем.

— А что у вас за работа, — спросил Вася, принимаясь за пятую скумбрию.

— Мы — контрабандисты, — отвечал Феникс, закуривая папироску, — слыхал про таких? Табак возим! Турецким табаком занимаемся. Да опасно стало работать, прежде бывало поделишься с надсмотрщиком и баста, а эти англичане с собой сигар понавезли и ничем их не убедишь. Ну, ложись спать, парень, ты носом клюешь.

Он швырнул в угол сенник и какой-то мешок вроде подушки.

— Вот этим накроешься, — добавил он и подал Васе пахнущее морем брезентовое пальто.

Сам Феникс растянулся на лавке и моментально захрапел. Вася, поев, почувствовал ужасную усталость и немедленно улегся.

Перед ним, как в кинематографе, промелькнул Иван Григорьевич, шагающий по номеру гостинницы, уходящий пароход, маленький грек, мрачный грабитель и ярко освещенный гастрономический магазин. Внезапно все подернулось туманом и он крепко заснул.

*  *  *

Было около часа ночи. Жизнь в Одессе замерла, согласно приказу, еще два часа тому назад. В полицейском участке в дежурной комнате мрачно дремал дежурный полицейский офицер, а за перегородкой храпело несколько городовых.

За этот вечер не произошло ничего особенного; арестовали одного спекулянта, привели пьяного, призывавшего к свержению английских властей.

Вдруг в дежурную комнату вошел небольшого роста штатский человек в гороховом пальто и в котелке, который, казалось, был слишком велик для его головы. Войдя, он протер платком круглые очки с дымчатыми стеклами и тронул за плечо офицера. Тот очнулся от дремоты, потянулся и с некоторым неудовольствием сказал:

— В чем дело?

— Хе, — произнес вошедший, — вы уж так сразу хотите знать в чем дело? А может быть ни в чем.

— Ну, так на кой же чорт вы меня разбудили, Мазуркевич!

— Не беспокойтесь, — сказал Мазуркевич, улыбнувшись, — дело есть и даже очень важное. Тс… какое дело! — он цокнул языком.

— Вы знаете, что назначено две тысячи наградных тому, кто сумеет захватить шайку контрабандистов-табачников. Знаете, которые с турками спелись?

— Ну, и что же, — лениво и равнодушно спросил офицер.

— А то, что мы с вами сегодня поделим эти денежки.

— Врете, Мазуркевич!

— Вру, так ну вас к дьяволу! Пойду к англичанам.

— Да вы скажите толком, вы на след что ли напали?

— Одним словом, давайте мне сейчас десяток людей, только чтоб были люди живые, а не мертвые куклы и, конечно, с револьверами, а не с хлопушками! Вот тогда будете видеть. Но все это надо делать живо. Спать теперь нельзя!

*  *  *

Васе снилось будто он гуляет по громадным комнатам московского дома и будто в какую комнату он ни войдет, всюду пусто, никого нет. Вася хочет выйти на улицу, но никак не может найти выхода. Вдруг снаружи раздаются выстрелы. «Ага», — думает Вася, — «началась революция».

Вася сразу проснулся и очутился в каморке Феникса. Еще не совсем опомнившись от сна, он увидел только как Феникс одним ударом вышиб окно и выпрыгнул в темноту ночи. Какой-то человек, перегнувшись через подоконник, пальнул из револьвера. Вася вскочил на ноги, но мгновенно был схвачен сзади чьими-то руками и хриплый от волнения голос пробормотал.

— Попался голубчик!

Человек, стрелявший через окно, подошел к нему и приставил револьвер к груди.

— Отдавай оружие, — гаркнул он.

— У меня нет никакого оружия.

Быстрые руки обшарили Васю.

— Связать мальчишку по рукам и по ногам, а я посмотрю, как там наши работают.

И человек с револьвером в руках выбежал из комнаты.

VII. Одесские Шерлоки Холмсы

Арест банды контрабандистов был настолько важен, что о нем сочли нужным дать знать английским властям.

Правда, Мазуркевич и его отряд еще не возвратились, однако в поимке контрабандистов не могло быть никаких сомнений.

Английский лейтенант явился в участок и, сев в подобострастно подвинутое ему кресло, молча закурил сигару. Явился и пристав, вызванный по телефону. Весь этот шум поднял дежурный офицер, который очень боялся упустить обещанную награду и потому спешил заручиться свидетелями.

Около трех часов ночи на лестнице послышался шум, и появился Мазуркевич. Вид он имел несколько смущенный.

— Привели? — воскликнул дежурный, еле переведя дух от волнения.

Мазуркевич пожал плечами.

— Я умею ловить людей, а не чертей, а это, уверяю вас, настоящие какие-то черти. Впрочем одного удалось захватить и он, конечно, наведет нас на след.

В комнату ввели связанного по рукам Васю.

Дежурный офицер заскрежетал зубами.

— И это все?

— Ну, что же вы хотите, я же вам сказал, что я не могу ловить чертей.

— А вот мы сейчас допросим мальчишку.

Васю подвели к столу.

— Вот что, малый, сказал ему пристав, — если ты скажешь нам всю правду, мы тебя отпустим на все четыре стороны, да еще дадим тебе два-три целковых на разживу, а если соврешь, посадим тебя в чулан, где тебе, во-первых, крысы нос отгрызут, а во-вторых, пить тебе не будем давать, а кормить будем одной селедкой. Понял? Ну вот теперь отвечай!

Прерывающимся от волнения и страха голосом Вася рассказал всю свою историю.

Выслушав ее, пристав громко расхохотался.

— Ишь ведь, еще молоко на губах не обсохло, а как врет-то здорово.

Дежурный тоже ухмыльнулся, но не очень радостно, ибо мысль о потерянной премии не давала ему покоя. Английский офицер недовольно пыхтел сигарой.

— И больше ты нам ничего не расскажешь? — спросил пристав.

— Я вам рассказал истинную правду, — со слезами на глазах сказал Вася.

— Ну, через три дня мы еще с тобой поговорим.

И он крикнул полицейскому:

— В десятый номер.

Васю повели и заперли в темный чулан. Он нащупал место вроде скамейки и сел. Положение было довольно скверное.

Какую же еще правду мог он сказать этим людям?

В углу зашуршало что-то. Вася не боялся ни мышей, ни крыс, но мысль, что их могло быть здесь очень много, и что они могли напасть на него, привела его в ужас. Он подобрал ноги и сидел так в темноте, вспоминая уютную комнатку Сачкова.

«И зачем я уехал из Москвы», — подумал он снова и чуть не расплакался от досады.

*  *  *

На несчастного Мазуркевича между тем со всех сторон посыпались насмешки.

— Да, Мазуркевич, — говорил пристав, собираясь домой и подпоясываясь шашкой, — Шерлок Холмс вам и в подметки не годится, о вашем геройстве надо в газетах написать. Вдесятером одного мальчишку поймали!

Английский офицер встал и сердито сказал:

— Не понимаю, зачем меня беспокоил.

Они оба ушли, и тогда дежурный офицер, подойдя к Мазуркевичу, сказал ему тихо и вразумительно:

— Вы, Мазуркевич, не сыщик, а хвост собачий.

И Мазуркевич ушел, пожав плечами.

*  *  *

Утром, когда в участке начались занятия, туда вбежал взволнованный человек с усами и с бородой, одетый довольно хорошо и закричал:

— Здесь у вас содержится в заключении мой племянник? Где пристав, я требую пристава.

Его провели в кабинет пристава. Там он, упав в кресло, рассказал ту же историю, которую накануне рассказывал Вася и потребовал его немедленного освобождения.

— Только, ради бога, скорей, — кричал он, — я вернулся в Одессу со встречным пароходом, а в двенадцать часов отходит в Константинополь почтовый пароход.

— Вы можете описать приметы мальчика?

— Конечно, могу.

И он довольно точно описал Васины приметы.

— А как вы узнали, что он тут находится?

— Совершенно случайно на улице разговорился с неким… позвольте, я забыл фамилию… Я обратился наугад и прямо попал в точку, да, вспомнил, — Мазуркевич. Но только поскорее. Если не будет задержки, я охотно напишу чек на тысячу рублей на Одесский торговый банк.

Это очень понравилось приставу.

— Привести мальчугана из десятого номера, — крикнул он, приотворив дверь.

— Такой ужасный случай, — продолжал говорить господин, сидя в кресле, — оттеснили его и вот пропал, хорошо еще, что так удачно кончилось.

В это время Васю ввели в кабинет и господин бросился его обнимать и целовать.

Вася был ошеломлен, прямо из двери попав в объятия. Но уже в следующую секунду он тоже радостно отвечал на его объятия.

— Ну, сейчас идем, — крикнул господин, и быстро сунул в руку пристава какую-то бумажку, которую тот спрятал с ловкостью фокусника.

— Еще надо костюм купить по дороге.

И оба быстро вышли из участка.

*  *  *

Через десять минут после их ухода приставу подали копию телеграммы, посланной из Константинополя на имя Одесского полицеймейстера и разосланную в копиях по участкам.

«Потерян в Одессе мальчик, четырнадцати лет, блондин, одет в серое пальто, серый велосипедный картуз. Зовут Василий Стахеев. Нашедшему вознаграждение тысяча рублей.

Константинополь. Европейская гостиница. Иван Стахеев».

— Что за чорт? — сказал пристав, подавая телеграмму дежурному.

Тот тоже прочел и тоже сказал: «что за чорт!»

— На всякий случай распорядитесь догнать эту парочку. Я ни чорта не понимаю.

Когда околодочный вышел, пристав быстро достал из кармана чек и развернул его. Это была просто записка и вдобавок очень простого содержания. На ней написано было только:

«Поздравляю вас еще с одной глупостью

Феникс».

VIII. События развертываются

Вася и Феникс быстро вышли на Екатерининскую набережную, где Феникс с самым независимым видом нанял лодку для катанья.

— Грести буду сам, — сказал он матросу.

Они вдвоем выехали в открытое море. Был чудесный весенний день. Море синело, отливая бирюзой и изумрудами, а Одесса так и сияла, вся залитая солнцем.

— Великая вещь — море, — говорил Феникс, когда они отъехали уже довольно далеко. Он отклеил усы и бороду и сунул их себе в карман.

— Ну, теперь только не дать бы нам маху, — продолжал он, — они нашу компанию накрыли, да никого не поймали, стало быть теперь будут искать повсюду. А ловко я тебя из этой дыры выручил. Я знаю, что значит попасться к ним в лапы.

Он все греб и греб вдоль берега, держась верстах в двух от него.

Скоро кончились одесские дома и начались низкие рыбацкие постройки. Феникс перестал грести и сказал Васе:

— Придется нам поваландаться по морю до вечера. Хлеб у меня есть с собой, вот с водой будет скверно.

— А лодочник нас не выдаст? — спросил Вася.

— Мы с ним приятели, — отвечал тот.

Так до вечера качались они на синих волнах, то работая веслами, то предоставляя лодку течению.

Когда стемнело, Феникс причалил к берегу в том месте, где уже кончался рыбачий поселок и стояли только одинокие хижины.

Они выпрыгнули на песок, втащили за собой лодку, чтобы ее не унесло в море и направились к одной хижине.

На легкий стук в окно им отворила дверь маленькая седенькая старушка и впустила их в дом. В углу сидел старик и чинил большую рыболовную сеть.

«Точно в сказке о золотой рыбке», — подумал Вася. Феникс зашел за перегородку и выйдя из-за нее, уже имел вид заправского рыбака.

— Ну-с, — сказал он, — дайте нам поесть и попить.

Старуха поставила на стол миску с горячей ухой и жареную скумбрию.

*  *  *

Ночь была темная, облачная. Феникс и Вася сидели на завалинке, прислушиваясь к шуму моря.

— Куда же мне теперь тебя девать? — рассуждал Феникс. — С одной стороны, тебе здесь оставаться не безопасно, с другой стороны, может быть, родные искать тебя примутся.

— А нельзя ли как-нибудь в Москву пробраться? — нерешительно спросил Вася.

— В Москву? Да ведь там большевики, ты же от них удирал, чудак!

— Это не я удирал, а мои родные.

— Какие же у тебя там друзья?

— Большевики, — отвечал Вася.

Феникс с любопытством посмотрел на него.

— До Москвы-то уж больно далеко, — сказал он, — лучше иди к нам в контрабандисты, мы теперь в Херсон перекочуем, а большевики твои, может быть, и сами до нас доберутся.

— А разве хорошо быть контрабандистом? — спросил Вася, — в Москве я хотел учиться, быть монтером, вообще работать.

Феникс свистнул и засмеялся.

— Работать! А мы разве не работаем? Ты еще, видно, жизни не видел, а вот ты послушай, что я тебе расскажу, и тогда скажи, что хорошо, что плохо.

И он начал рассказывать:

— Отец мой был не миллионщик какой-нибудь, а простой шахтер, работал он в Донецком бассейне на шахтах купца Коврова. Купец, братец мой, шутить не любил и зря ни одной копейки не платил. Так что шоколада я не кушал, а жевал себе черный хлеб. Было у меня еще два брата и две сестры, и помню я, как мать моя, знай, все кричала на нас, а то случалось и била ни за что ни про что, просто так от бедности. Уж очень много было ей с нами возни, не давали мы ей покоя ни днем, ни ночью. Помню, как раз стали говорить рабочие, что у бадьи, на которой спускались они в шахту, цепи заржавели и пообтерлись и, того гляди, лопнут. Только купец Ковров, осмотрев цепи, решил, что рабочие так себе зря болтают, и заявил, что цепи еще долго выдержат.

И вот однажды сидим мы все и уплетаем щи, как вдруг слышим как что-то грохнуло, словно из пушки где-то выстрелили и тотчас видим — бежит какой-то человек и кричит: «в шахте бадья сорвалася, семерых убило!» Ну, мы все притихли, а мать помчалась к шахте, не убило ли отца.

Но отец мой, оказалось, был уже в шахте и только видел, как сорвалась бадья. Среди рабочих пошли разговоры, недовольство. Отец мой больше всех шумел и бранился. В конце концов у купца Коврова все окна в доме переколотили камнями, а самого его в тачке к самой шахте подкатили и бросить хотели, да потом сжалились и вместо этого по всему поселку прокатили.

Ну, тут пошла кутерьма. Жандармерия наехала, всякие стражники. Арестовали многих рабочих и отца тоже. Купец Ковров на него указал, как на главного зачинщика. С тех пор отца я не видел. Нрава он был сурового, говорят какому-то жандармскому генералу таких слов насказал, что тот загнал его в тартарары. Впрочем, это неизвестно. Пропал, одним словом.

Ну, пришлось нам из поселка выбираться. Тут уже не то, чтоб черный хлеб, а вовсе есть нечего стало. Мать здоровьем была слабая. Пробовала было толкнуться туда, сюда, всюду отказ. Подумала, подумала, отвела нас к тетке, просила за нами присмотреть, «а я, мол, схожу к одной барыне, может она мне что посоветует», перецеловала нас всех, ушла, да в Дону и утопилась. Уж не знаю, что с моими братьями и сестрами стало, а меня один слепой нищий взял, водить его и с ним разные песни распевать.

Вот мы и пошли по степям. Из села в село, из деревни в деревню. Солнце печет, дороги степные длинные, пыльные. Ну, старичок был ничего себе, добрый, меня жалел, сироту. Голодом меня не морил, последним куском со мной делился. Вот, бывало, встанем мы под окном и затянем, словно два пса голодных; иные просто подадут, иные начнут расспрашивать. А старик мой любил языком почесать, ну, приврать был не дурак. Про всякие чудеса рассказывал, будто ангел нам на дороге явился и копеечку подал. Так я с ним два года и валандался. Зимой мы перебирались в город Екатеринослав. Там жили мы в одной каморке. Холодно было зимой, а старик мой все больше и больше кряхтел. Раз шли мы с ним по улице, а он вдруг и ткнулся головою прямо в снег. Я давай его за руку дергать. Ну, тут, конечно, толпа собралась, оказывается, старик мой помер… Случилось это в воскресенье, прямо перед собором, мы тут каждый праздник стояли. Богатая купчиха была такая, каждую обедню в церковь ходила и подавала нам каждый раз по целому двугривенному. Вот и теперь, смотрю, выходит она из собора — и разжалобилась.

— Я, говорит, этого мальчика на воспитание беру, он, говорит, сызмальства к святости приучен.

Привезла меня к себе в дом. Я таких домов никогда и не видывал.

Созвала всех своих приживалок.

— Вот, говорит, хоть и младенец, а во всех святых местах побывал.

Вымыли меня, одели, накормили и давай расспрашивать. Ну, я давай им врать, что только в голову придет, помнил, как старик мой рассказывал. Отдали меня в школу учиться. Учиться мне нравилось! Так я три года как сыр в масле катался, покуда моя старуха не померла. Тут приехал из Питера ее сынок-наследник. Он и прежде, когда приезжал, на меня волком поглядывал. Боялся, не усыновила бы меня старуха. Завещания старуха не оставила, — внезапно померла от удара. Дал мне барин десять рублей, да не дал, а швырнул мне прямо в рожу, собирай, мол, свои вещи, да убирайся на все четыре стороны.

Ну, тут я уже был вроде тебя, не маленький. У купчихи в гостях бывал один бородач, ресторан у него свой был, вот он меня и взял в помощники швейцару. Многого я тут насмотрелся. Иной барин в ресторан приезжает этаким фертом, а из ресторана на четвереньках идет, да по-собачьи лает.

Вот один раз приехал к нам в ресторан сахарозаводчик Хлопьев. Смятение поднялось необыкновенное, не знают, куда его усадить. Сам хозяин ресторана прибежал. Вдруг подбегает ко мне лакей и говорит: «Хлопьев тебя зовет».

Я иду, вижу Хлопьев с приятелями сидит за столом, а на столе всякие закуски, семга, икра зернистая, все что ни на есть самого дорогого. Увидал меня Хлопьев, подзывает к себе и говорит:

«Вот что, малый, видишь на моих часах ровно десять часов, вот я их перед собой кладу, возьми вот эту записку и отнеси по адресу, и ответ чтоб был ровно к половине одиннадцатого! Сделаешь, десятку получишь».

Ну я, конечно, взял записку и во весь дух пустился. Десять рублей на дороге не валяются! Прибегаю, куда он мне сказал, выходит ко мне дама, вся в шелковом, прочла записку: «ну вот, говорит, ответ», и на обратной стороне записки написала всего только одно слово, «вот, говорит, передай ему».

Я схватил записку и бежать! Только бы во время поспеть. Прибегаю двадцать пять минут одиннадцатого. Хлопьев уже сильно подвыпил, прочел ответ, покраснел весь, да как кулаком по столу хватит. Я стою, жду. Один из приятелей и говорит: «а ведь ты мальчишке обещал десятку дать, смотри, ведь он во-время пришел». «Верно», тот говорит, а сам так и трясется от злости. Вынул он из бумажника десять рублей, ткнул в горчицу, да сразмаху мне их к лицу и прилепил. Я от обиды света не взвидел, схватил эту самую десятку, скомкал ее, да и швырнул прямо ему в рожу. Что тут было! Уж меня лакеи утащили, а то Хлопьев, говорят, меня убить хотел. Собрались все на кухне вокруг меня и давай меня ругать! С кем, мол, вздумал сражаться, — с первым богачом в губернии. А я кричу — «я на него в суд подам». Ну, тут кругом хохочут. «А знаешь ли ты», говорят мне, «что все наши судьи при нем и пикнуть не смеют. Да тебя, дурак, из губернии вон вышибут, если ты только в суд сунешься». Главный наш повар погладил меня по голове и говорит: «Помни, малый, что самая большая сила — это капитал, и покуда есть он на земле — покорись. Строптивостью своей только себе повредишь».

На другой же день меня из ресторана выгнали. И тут возненавидел я богатство и всю эту несправедливость. Смиряться-то не по мне. А тут как раз подвернулась компания. Стал я, братец мой, вором. Со злости стал. А потом в Одессу перебрались. Занялись контрабандой. — Видишь, какие дела!

— А все-таки я лучше буду работать, — сказал Вася.

— Да ты погоди, — возразил Феникс, — я поразнюхаю, может быть твои родные тебя ищут. К ним и вернешься.

Вася покачал головой. Он вдруг ясно представил себе недовольное строгое лицо тетушки. Она наверное наймет ему какого-нибудь нового Франца Марковича, ему опять не будут давать никакой свободы, будут считать маленьким мальчиком, будут заставлять его делать то, что ему кажется скучным и ненужным. Между тем у Сачкова он чувствовал себя взрослым и самостоятельным человеком. Ему было немного жалко дядю Ивана Григорьевича. «Но ведь он же сам советовал мне стать большевиком», — тут же подумал Вася. И он сказал Фениксу:

— Нет, я лучше проберусь в Москву.

— А о Москве ты и думать брось, — сказал Феникс, — ну как ты туда доедешь? Денег у тебя нет, а были бы, тебя бы на первом перегоне облапошили — знать ты ничего не знаешь. Ты немножко обожди, я разузнаю как и что, да может мы и вместе туда покатим. Мне тоже эта жизнь надоела, да и нравится мне в большевиках, что они против богатых идут.

— Ну, а пока где же мне жить? — спросил Вася, — контрабандистом я быть не хочу.

— Где тебе контрабандистом быть, — насмешливо протянул Феникс, — можешь пока что у старика пожить, будешь с ним за рыбой в море ездить, ему подсобник нужен.

Вася поступил так, как советовал ему Феникс.

Старый рыбак очень обрадовался, неожиданно получив помощника.

Феникс продолжал заниматься в Одессе какими-то таинственными делами. Он часто навещал Васю, и тот неизменно спрашивал его, нельзя ли пробраться в Москву.

— Ты о Москве и не заикайся, — сказал однажды Феникс, — на Украйне теперь гетманство. Скоропадский с немчурой снюхался, и теперь, братец, такой пошел прижим, что только держись. Узнают, что ты с большевиками дружил — мигом на фонарь! Земли помещикам возвращают! Вот что! Сиди у моря и жди погоды! А погода, брат, будет, и — ух! — какая!

Васе пришлось покориться своей участи.

На большой парусной лодке он ездил со стариком на рыбную ловлю.

Вася полюбил море. Ему нравился широкий синий простор, белые чайки, качавшиеся на гребнях волн.

Однако его томило однообразие работы, а, кроме того, он все больше и больше скучал по Москве.

Феникс часто приносил Васе газеты и он с жадностью читал все, что касалось Москвы.

Как ни старались белые корреспонденты затушевывать истину, но чувствовалось, что украинское гетманство это мыльный пузырь и он вот-вот лопнет.

Наступила осень. Серые облака покрыли небо и на море стало неприютно и холодно.

Однажды Феникс явился к Васе и с таинственным видом вытащил из-за пазухи газету.

— Прочти-ка, — сказал он.

Вася прочел огромный заголовок:

«Революция в Германии».

Часть третья

I. Сын повара Гастона

Было начало декабря.

На Черном море разразилась первая настоящая буря.

Огромные волны с грохотом разбивались о берег, ветер выл и с бешеной быстротой мчал по небу лохматые тучи.

О том, чтобы выехать в море, нечего было и думать.

Вася теперь помогал старому рыбаку чинить продранные за лето сети. При этом он только и мечтал о том, как хорошо было бы пробраться в Москву. Наверное Сачковы приняли бы его, как родного. А Федор? А Степан? Где-то они теперь? Неужели так и не удастся ему снова вернуться к ним? Вася отгонял эту мысль, но она неустанно преследовала его. Хорошо, если красные победят! А если белые?

Однажды вечером, когда Вася был в особенно невеселом расположении духа, на пороге хижины вдруг появился Феникс.

Поздоровавшись, он сел на лавку, засунул по своему обыкновению руки в карманы и с загадочной улыбкой посмотрел на Васю.

— Ну, как, Васюк, — спросил он неожиданно, — хочешь в Москву?

У Васи при этих словах захолонуло сердце.

— А разве можно?! — воскликнул он.

Феникс неопределенно улыбнулся.

— Теперь не разберешь, что можно, что нельзя, — сказал он, — такая, братец, пошла неразбериха, что чорт ногу сломит. Надо пытаться.

— Значит ты больше не хочешь быть контрабандистом?

— Какая теперь к чорту контрабанда. Тут и французы, и англичане, и не разберешь кто! Нет, баста! Проберусь к твоим большевикам! Мне они что-то все больше по душе становятся.

— А как пробраться?

— Вот в том-то вся и загвоздка. Обмозговать надо во всяком случае.

— Феникс, — сказал Вася, — в Москве мы не расстанемся. Я тебя познакомлю с моими друзьями, я знаю наперед, что ты с ними сойдешься.

— Ладно. Услуга за услугу. Я ведь тебя тогда, парень, легко выдать мог. Ведь за тебя две тысячи предлагали, а деньги, сам знаешь, на дороге не валяются. Однако не выдал. А ты меня за это в Москве с хорошими людьми сведи.

— Сведу, непременно сведу. Мы там с тобой хорошо заживем. Будем работать.

— Погоди «работать», «работать» — еще не приехали.

— Ну, а как же проехать.

Феникс задумался.

— Эх, — сказал он, — если бы моя купчиха научила меня по-французски говорить.

— А я умею говорить по-французски, — воскликнул Вася.

— Ну?!

Глаза у Феникса так и засверкали.

— Это вот дело, — произнес он, — пожалуй что-нибудь и надумаем.

Старик рыбак покачал головою.

Москва представлялась ему чем-то очень далеким, а о большевиках он имел самые смутные представления. Он знал только, что они идут против богатых и не верил в их победу. Всю жизнь он зависел от богатых людей и они представлялись ему какой-то таинственною силою, которую нельзя побороть.

Но Феникс должно быть иначе смотрел на дело. Он сел в угол, уперся подбородком в колени, обхватил их руками и стал напряженно дышать.

Вася продолжал шить сети. Но работа подвигалась плохо. Очень уж взволновали его слова Феникса.

А Феникс все думал, наморщив лоб, словно в уме решал трудную математическую задачу.

*  *  *

Темная декабрьская ночь нависла над землею.

На бесконечных рельсовых путях Одессы-товарной чернели длинные составы товарных вагонов, между которыми, как по коридорам шагали часовые.

Иногда какой-нибудь состав начинал медленно двигаться, погромыхивая цепями, влекомый невидимым паровозом.

Вдалеке по главному пути проносились с грохотом скорые и почтовые поезда, идущие с севера.

Они были битком набиты людьми, убегавшими от «красной опасности».

Вся белая Украйна ринулась в Одессу и в Крым.

Там в Крыму и в Одессе держались еще «свои», там разгуливали иностранные офицеры, там слово «большевик» вызывало ропот негодования. А «Красная опасность» медленно надвигалась с севера, грохотали пушки и пулеметы: надо было удирать. Кто был побогаче, тот, не задерживаясь в Одессе, садился на пароход и уезжал в «благословенные» страны, где продолжали работать банки, а в кондитерских продавали вкусные пирожные.

Правда иностранные капитаны не очень охотно принимали русских. Однако в конце концов содержимое карманов богатых эмигрантов соблазняло их. Эмигранты готовы были ехать хоть в трюме!

Ведь пароход уходил все дальше и дальше от страшных берегов, где ежеминутно могли засверкать красные флаги!

*  *  *

— Кто идет? — крикнул французский зуав [зуавами называются особые французские полки, стоящие в африканских французских колониях], охранявший поезд с консервами. Консервы эти предназначались для формирующейся белой армии и должны были отправляться в Лозовую.

— Кто идет? — повторил зуав и щелкнул курком винтовки.

— Свой, — ответил по-французски голос мальчика.

— Какой такой свой?

— Я, сын повара Гастона.

— Ах, чорт возьми, — расхохотался зуав, — а я тебя и не узнал в темноте.

И он пропустил мальчика, для развлечения дав ему легкий подзатыльник.

Мальчик пошел дальше по темному ущелью между вагонами.

Идя он отсчитывал рукой вагоны и постепенно замедлял шаг.

Наконец он остановился в нерешимости.

Из темноты послышался тихий свист.

II. Дьявол Петрович

Темная степная равнина.

Украинская степь зимой, ночью.

По степи медленно ползет товарный поезд.

Одиноко алеет во мраке на последнем вагоне огонек фонаря.

Небо мерцает тысячами звезд.

Яркая, белая луна сияет по самой середине неба, и от ее света в степи светло, как днем.

Шум идущего поезда разносится далеко-далеко.

Стоя у бокового окошечка своей будки, машинист смотрел на белую степь.

Изредка он кидал взгляд и на расстилавшийся перед ним путь, хотя можно было заранее сказать, что не для кого будет давать предупреждающих свистков. Степь была мертва и пустынна.

Машинист чувствовал, что его клонит ко сну от мерного пыхтения локомотива и стука колес.

Чтоб не заснуть, он встряхнул головой и проверил машину.

Все было в порядке.

Машинист снова подошел к окошечку.

Вдали какие-то черные точки зарябили на белом снегу.

Он опять встряхнул головою, но точки продолжали чернеть и даже увеличивались с каждою секундою.

Словно какие-то темные клубни катились, приближаясь к поезду.

Машинист стал напряженно всматриваться.

— Вот так штука, — наконец пробормотал он с удивлением.

Он ясно разглядел, что эти черные клубни были тройки, лихо мчащиеся по степи.

Тройки мчались прямо к поезду.

— Что за чорт! — воскликнул машинист, — Ванько, Ванько, — крикнул он, обращаясь к кочегару.

Но кочегар был в то время на тендере и не расслышал его оклика.

Не доезжая шагов ста до полотна железной дороги, тройки остановились, и черные тени людей помчались по белому снегу навстречу медленно ползущему поезду.

Два человека с револьверами в руках повисли на подножках паровоза.

Машинист, увидав направленные на него дула, машинально дал свисток и остановил поезд.

На каждом тормозном вагоне, где были кондуктора, тоже появились вооруженные люди.

— Что везете? — послышался властный голос, очевидно, командира.

— Консервы, — отвечал перепуганный обер-кондуктор, стараясь посторониться от направленного на него нагана.

Полетели пломбы с вагонных дверец.

Бандиты поскакали в вагоны и стали выбрасывать на снег ящики.

Вдруг, в одном из вагонов послышался смех, и вслед за ящиком на снег полетел какой-то мальчик.

— Тут и живые телята есть! — с хохотом кричали бандиты, выталкивая в снег еще какого-то юношу.

— Но, но, — хладнокровно произнес тот, — полегче на поворотах! Как бы я тебя сам не изжарил.

— Ого! — заметил одна из бандитов, — да это птица стреляная!

— Везде летала, — отвечал юноша, — ворона ловила, галка крыла, ни одна не поймала!

— Ну, такая птица и нам пригодится, — смеясь отвечал бандит. — Ишь целый ящик черти сожрали!..

Читатель вероятно уже догадался, что обнаруженные в вагоне путешественники были никто иные, как Вася и Феникс.

Но как же они попали в вагон с консервами?

Феникс не даром тогда так напряженно думал и морщил лоб.

Вся хитрость заключалась в том, чтобы выехать из Одессы, не затрачивая денег, которых не было ни у Васи, ни у Феникса, и продвинуться куда-нибудь на север.

На другой же день Феникс разнюхал, что сформирован поезд с консервами, предназначенными для добровольческой белой армии.

Узнал он также, что при отряде зуавов, охраняющих пути, есть повар Гастон, а у этого Гастона — сын лет 13, стало быть ровесник Васи.

План созрел в одну секунду.

Феникс с помощью своего приятеля сцепщика незаметно пробрался в один из вагонов во время нагрузки.

Вылезти в Лозовой во время разгрузки представлялось Фениксу делом простым. Лишь бы поскорей доехать.

— Все будем ближе к твоим большевикам, — говорил Феникс, — а в Лозовой еще что-нибудь выдумаем.

Неожиданное нападение бандитов сильно его озадачило. Однако он быстро оправился и снова принял свой обычный спокойный вид. Нагрузив на тройки столько ящиков, сколько было возможно, и оставив большую часть в снегу, бандиты стали собираться в путь.

— Эй, вы, огольцы, — крикнул один из них, обращаясь к Васе и Фениксу, — мы вас к атаману свезем. Всякие люди нужны, может и вы пригодитесь. Уж он там рассудит, что с вами делать.

— Может статься и повесит? — вставил другой со смехом.

— Залезайте вот на эту тройку, — продолжал первый, — да живо, или консервами так нагрузились, что ходить не можете?

Наши приятели сели на тройку. Спутником их оказался мрачный парнище, огромного роста. Казалось, он мог убить быка своим огромным кулаком.

Обмозговав создавшееся положение, Феникс решил, что прежде всего надо выяснить, за кого стоят эти бандиты, — за белых или за красных, чтобы не попасть впросак. Для этого он решил вступить в разговор со своим спутником:

— А много вам досталось провианту… — заметил он.

Тот подозрительно покосился на Феникса и буркнул:

— А по роже хочешь?

«Вот и поговори с этим идолом», — подумал Феникс.

— Зачем же по роже, — сказал он возможно вежливее. — Я просто свое удивление выразил. Да у вас тут на целый год продуктов.

Спутник снова мрачно покосился на него.

— А ты что? Все не налопался? Во, прорва!

— Ну, а кто такой ваш атаман? — спросил Феникс, решив, что парень начал проявлять большую разговорчивость.

— А он вот кто. Не понравится ему твоя рожа, он и велит тебя повесить вверх ногами! Понял?

— Далась тебе моя рожа! Ну, а как же его зовут?

— Дьявол Петрович!

— Так-таки и звать?

— Так и звать.

— А он кто — красный, белый…

— Красный! Сам ты красный!

— Стало быть белый?

— А не твое дело! Заткнись!

Феникс умолк. Он узнал то, что ему было нужно, а поддерживать разговор с мрачным спутником он не имел особой охоты.

Лошади, возбуждаемые гиканьем возниц, лихо мчались по степи.

Васе так нравилась эта бешеная гонка, что он на миг даже забыл, в чьих руках находится. Он зажмурил глаза, и ему порою казалось, что он мчится по воздуху. Ветер свистел в ушах, легкий мороз приятно пощипывал щеки, степь сливалась в огромную серебряную пелену.

Феникс, перестав беседовать, уткнулся носом в воротник тулупа, и, повидимому, дремал, убаюканный быстрой ездою. К бандитам он относился вполне спокойно.

Вася так увлекся ездою, что когда тройка вдруг остановилась, он долго не мог понять, в чем дело.

Тройки стояли на поляне перед большим, очевидно, помещичьим домом с ярко освещенными окнами. Из дома доносился какой-то смутный шум, не то крики, не то пение.

Войдя в дом, Вася чуть не вскрикнул от удивления, так странно было представившееся ему зрелище.

В большом зале, когда-то должно быть очень роскошном, сидели, бродили и лежали на тулупах люди, по-видимому, бандиты из той же шайки. Зал был освещен большими церковными свечами, вставленными в церковные же подсвечники. За столом посередине сидел толстый человек довольно благодушного вида, одетый в странный наряд, очевидно наскоро сшитый из парчовой рясы. Человек этот усиленно прикладывался к бутылке с самогоном, стоявшей перед ним, но старался держаться важно.

Вася сразу понял, что это и есть Дьявол Петрович.

— Ну, это зверь не из хищных, — пробормотал сквозь зубы Феникс.

Предводитель той шайки, которая грабила поезд, долго шептался о чем-то с Дьяволом Петровичем, иногда искоса поглядывая на Феникса и на Васю. Остальные бандиты в это время галдели и обменивались впечатлениями.

— Эй, вы, синьоры! — крикнул вдруг Дьявол Петрович, обращаясь к Васе и Фениксу, — а, ну-ка, подойдите-ка!

Те подошли, при чем атаман весьма важно поправил парчу на своих плечах и грозно нахмурил брови.

— Кто вы такие есть? — спросил он.

— Я — Феникс, а это мой братишка.

— Феникс? — переспросил Дьявол Петрович, икнув от удивления, — да, ведь Феникс не человек! Это зверь какой-то. Ты врешь! Людей так и не зовут никогда! Такого и имени нет вовсе!

— Да ведь и Дьявол тоже не имя.

— А… ты дерзить!?

— Зачем дерзить? к слову пришлось!

— К слову пришлось! А мне вот к слову придется тебя повесить! Вы бродяги что ли?

— Бродяги.

— Служить мне хотите?

— А ты за кого идешь?

— Я сам за себя! Я, может быть, всю Россию завоюю!

— Так!

— Я за белых… вот что!

— Ну, и мы за белых.

— А что ты умеешь?

— А что тебе нужно?

— Умеешь ты на счетах считать?

— Умею!

— Врешь!

— Да лопни мои глаза! Забодай меня лягушка, если не умею…

— Какая такая лягушка?.. Ну, ладно, эй, Гриценко, принеси сюда счеты…

Отдав это приказание, атаман погрузил свой красный нос в кружку, и отхлебнул большой глоток самогона.

Гриценко, слегка пошатываясь на ходу, принес огромные счеты.

— Ну, считай, — важно сказал Дьявол Петрович.

— А что считать?

— Вообще считай… щелкай, одним словом… ну, считай сколько вот тут у меня денег.

Он вынул из кармана пачку измятых бумажек.

Феникс быстро защелкал на счетах.

— 121 рубль, — объявил он.

— Правильно, — с удовольствием пробормотал Дьявол Петрович, — это ты ловко! Ты стало быть у меня будешь ботаник…

— Какой ботаник?

— Тьфу! Бухгалтер… бухгалтер будешь… А парнишка это знает?

— Он по-французски говорит!

— Врешь!

— Да что ты все «врешь», да «врешь», правду тебе говорю.

— А ну-ка скажи что-нибудь.

— А что сказать? — спросил Вася, который уже перестал бояться бандитов и едва удерживался от смеха, глядя на костюм Дьявола Петровича.

— Ну, что-нибудь… ну, про погоду что ли… Какая мол сегодня хорошая погода.

Вася сказал.

— Здорово! — воскликнул атаман, поглядев на собравшихся кругом бандитов.

— Ты, — продолжал он, — будешь у меня переводчиком, если придется мне принимать представителя французского государства.

— Но смотрите, — прибавил он вдруг, для большей убедительности хватив кулаком по столу, — чуть что — у меня расправа коротка! Повешу за ноги, а внизу костер разложу! Поняли?

— Чего тут не понять — отвечал Феникс, — дело простое!

— Ну, а теперь ступай, считай, сколько ящиков привезли! Да смотри на счетах считай, и все в книгу записывай, как настоящий ботаник… тьфу! Бухгалтер!

— А ведь консервы-то белым везли, — как бы вскользь заметил Феникс.

— Я сам белый, — возразил Дьявол Петрович, — стало быть мне и везли!

*  *  *

— Что же мы будем делать дальше? — спросил Вася у Феникса.

Феникс на огромных счетах считал сваленные на дворе ящики.

Луна ярко светила. Справа синели деревья помещичьего парка, слева сверкала гладь замерзшего пруда, за которым виднелось село.

— Пока останемся с ними. Народ не очень опасный. Только держи язык за зубами! Куда-нибудь проберемся.

Сосчитав ящики, Феникс пошел докладывать атаману. Но тот был уже настолько пьян, что ничего не понимал. Он сидел верхом на стуле и говорил неизвестно кому:

— Завоюю Россию, а потом Европу… а потом Америку!.. Эй, ты, бухгалтерия, какая еще есть страна?.. Да, Африка! И Африку завоюю! Негров оттуда по шее… не люблю чернокожих!.. Львов всех в клетку посажу и в зоологический сад продам! Будешь львов на счетах считать? А? Говори! Будешь? Не будешь, тогда… повешу!

С этими словами Дьявол Петрович положил голову на стул и захрапел, как пароходная сирена.

Остальные бандиты частью тоже храпели, растянувшись тут же на тулупах, частью играли в засаленные карты, и при этом крепко ругались.

Феникс и Вася прошли в соседнюю комнату, очевидно прежде бывшую гостиной, и растянулись на изодранных шелковых диванах. Тут же на ковре лежал их дорожный спутник, подложив себе под голову свои огромные ручищи.

— Покойной ночи! — сказал ему Феникс.

Тот приоткрыл один глаз, мрачно поглядел сначала на луну, сиявшую за окном, потом на Феникса, и пробормотал:

— А по роже хочешь?

После этого все трое заснули, как убитые.

III. Лихая езда

На следующее утро Вася проснулся от нестерпимого солнечного блеска.

Солнце светило ему прямо в глаза сквозь огромное окно, и вся степь казалась усыпанной золотыми и серебряными блестками.

Дьявол Петрович, еще несколько сонный после вчерашней выпивки, приказал готовиться к отъезду.

Феникс, слышавший отдаваемые им распоряжения, с радостью сообщил Васе, что поедут они в направлении на север.

— Понемножку и до Москвы доберемся, — шепнул он.

Перед отъездом Дьявол Петрович приказал оборвать все бархатные занавески и разрезать их на полости для саней. На свои сани он приказал положить ковер, изображавший какого-то фантастического дракона. Украсившись таким образом, тройки лихо помчались по залитой солнцем степи.

Вася, зажмурив глаза, снова наслаждался быстротой езды и сверканьем ослепительного снега под голубым небом. Если бы не пригоршни колючего снега, порой хлеставшие его по лицу, он легко бы мог вообразить, что летит на аэроплане.

Степь была совершенно пустынна. Редко в стороне виднелось село.

На одной из троек кто-то запел звонким тенором. На других тройках подхватили. Голоса разносились по степи и утопали в голубой дали.

— А весело вы живете, — заметил Феникс своему соседу.

Сегодняшний сосед был общительнее вчерашнего. Он лихо нахлобучил себе на затылок шапку и ответил.

— Да, покуда не повесили.

— А кто ж повесит-то?

— Да уж кто-нибудь обязательно повесит.

И, сказав так, тоже вдруг запел густым, могучим басом.

В полдень въехали в большое село и разошлись по хатам отогреться.

Вася глядел на испуганные лица крестьян, не ожидавших повидимому ничего доброго от такого посещения. Они наспех прятали все, что, по их мнению, могло понравиться бандитам. Дети плакали. Бандиты же чувствовали себя хозяевами положения. Они без всякого стеснения шарили в печах, вытаскивали горшки и поглощали их содержимое, требовали табаку и денег, а в случае отказа, рылись в сундуках.

Дьявол Петрович, собрав сход, объявил, кто он и велел безусловно ему повиноваться.

— Вы, мерзавцы, царя свергли, — сказал он, — а я сам, может быть, царем буду… так вот! Понимайте!

И для вящей убедительности рассказал, как он вешает за ноги, а внизу раскладывает костер. Впрочем, на этот раз он повидимому очень торопился, ибо едва успели отдохнуть лошади, как был снова дан приказ собираться в дорогу.

— И выпить не дал как следует, дьявол этакий, — ворчали бандиты, снаряжая тройки.

У Дьявола Петровича были по-видимому какие-то соображения заставлявшие его торопиться. Соображений этих он, впрочем, не считал нужным никому сообщать. Да бандиты мало ими интересовались. Все это был народ, за время войны отбившийся от дома, привыкший ни во что считать жизнь и свою и чужую. Они в сущности ни в грош не ставили своего атамана, но понимали, что без него их шайка распалась бы, а тогда, каждому в отдельности труднее было бы грабить. Политических убеждений у них тоже никаких не было. Если бы Дьявол Петрович вдруг заявил, что выгоднее итти за красных, они пошли бы за красных. Наплевать! Лишь бы не сидеть на месте и, как можно дольше, не попасть на виселицу!

Часам к пяти, когда степь стала ярко-багряной, а морозное солнце низко склонилось над горизонтом, окутанным лиловыми тучами, вдали опять показалось село.

Что-то удивительно знакомое было в нем. Вася напряг зрение. Через минуту он схватил за руку Феникса.

— Феникс! — воскликнул он.

Феникс, который уже начинал клевать носом, укаченный быстрою ездой, вздрогнул и испуганно уставился на Васю.

— В чем дело? — спросил он.

Но Вася уже забыл про него, а все смотрел, смотрел.

Да! Вот знакомая группа пирамидальных тополей на откосе, только Вася привык их видеть серебристо-зелеными, а теперь они голые, как воткнутые в снег гигантские метлы. Вот гай, вот река, сверкающая при заходящем солнце, словно огненная змея.

Только каким страшным и чужим кажется все это зимою. Знакомый шпиль забелел над группой деревьев.

Сомнений не было.

Вася наклонился к самому уху Феникса и шепнул ему, весь дрожа от волнения:

— Это «Ястребиха» — имение моей тетки.

IV. Старые друзья

Внезапно из села раздались выстрелы.

Какие-то военные, стоя на дороге у самого въезда в деревню, стреляли в воздух.

Лошади передних троек испуганно шарахнулись в сторону. Кое-кто из бандитов схватился за револьвер.

Тройки остановились. Только одна бешено мчалась по степи. Лошади понесли, и возница был не в силах удержать их.

Дьявол Петрович поднял белый флаг.

Военные тоже в ответ махнули чем-то белым и вступили в переговоры с Дьяволом Петровичем. Переговоры очевидно привели к желательным результатам, ибо один из военных сделал знак, что тройки могут въезжать в деревню. Повидимому они поджидали Дьявола Петровича, а стреляли потому, что не были уверены, он ли это, или еще какой-нибудь неизвестный им бандит.

Хата, в которую вошли Феникс и Вася, была очень чиста, как и все вообще украинские хаты, хотя видно было, что разные Дьяволы Петровичи успели порядком пообщипать ее.

Сам атаман, велев своим людям размещаться в деревне, проехал прямо к барскому дому.

В хате за столом сидели двое гусар. По их багровым лицам видно было, что они только что поели и выпили.

На скамье поодаль сидела старуха и мальчик, недружелюбно поглядевший на вошедших,

При виде этого мальчика Вася так и вздрогнул.

Это был Петька.

Тот его, повидимому, не узнал, ибо отвернувшись не то задремал, не то притворился спящим.

— Ну, — сказал один из бандитов, вошедших вместе с Васей и Фениксом, — бабушка, все что есть в печи — все на стол мечи! Не то твоего поросенка изжарим.

Говоря так, он с хохотом кивнул на Петьку. Тот на миг повернул голову, и Вася видел, как сверкнули у него глаза. Но Петька тотчас сдержался и еще глубже забился в угол.

— Хо, хо, хо, — расхохотался гусар, — да разве мы дураки были! Небось! Все подъели! Старуху и ту чуть не стрескали.

— Ах, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, — выругался бандит; — опять консервы жрать придется. Ванька, притащи пару банок поздоровее, да бутыль прихвати… С морозу-то оно, говорят, полезно.

Через пять минут бандиты уже уписывали консервы и угощали гусар самогоном.

— Хоть и не стоило бы вас скотов поить за ваше обжорство, — говорили они при этом.

— Ладно, ладно, — отвечали гусары, — вон у вас жратвы сколько! Мы знали, что у вас жратвы много, потому все и съели.

— Уж и знали!

— А вот знали! Ей-богу знали!

— Ну, да уж пей, ладно, подавись.

Вася все смотрел на Петьку, который отвернувшись делал вид, что спит.

И Петька зимой был не такой как летом, когда, болтая босыми ногами, скакал верхом в ночное.

Петька зимою казался куда солиднее.

Феникс, отморозив себе палец, оттирал его снегом и мрачно молчал. Он видимо был не в духе.

Бандиты и гусары между тем оживлялись все больше и больше.

— А почему мне самому царем не быть, — орал один из бандитов, — вот возьму и буду царем.

— Врешь, я буду, — отвечал гусар.

— Нет, я!

— Нет, я!

— Врешь, я!

Гусар хотел ответить, но закашлялся так, что бандиту пришлось с добрых пять минут тузить его кулаком по спине, пока тот наконец очухался.

— Ладно, — прохрипел он, наконец, — чорт с тобой! Только это… это… не по-товарищески.

В этот самый миг дверь в комнату приотворилась.

Черная собачья морда с заиндивевшими усами высунулась из-за двери.

Небольшой пес вошел в комнату, сердито бормоча что-то на своем собачьем языке и злобно поглядывая на гостей.

Затем он вдруг начал беспокойно нюхать воздух, и нерешительно подошел к Васе.

Подойдя, он обнюхал его со всех сторон.

— Жулан, — прошептал Вася, и пес в ответ радостно замахал хвостом.

Петька быстро обернулся и уставился на Васю.

— Барчук, — пробормотал он, вне себя от удивления.

— Сейчас я выйду на двор, — быстро прошептал Вася, косясь на бандитов, — а ты ступай за мной.

Петька, видно все еще не оправившийся от своего удивления, молча кивнул головой.

Вася вышел, подмигнув Фениксу.

Феникс смекнул, что наклевывается нечто новенькое, и, выждав несколько минут после ухода Петьки, тоже вышел из хаты.

А бандиты и гусары продолжали пить и спорить о том, кто из них больше похож на царя.

В пылу спора они опрокинули стол и перебили, к ужасу старухи, стоявшие на нем горшки.

Вася успел уже быстро рассказать Петьке, в чем дело и, когда Феникс вышел на двор Петька посмотрел на него уже вполне дружелюбно.

На дворе никто не мог их подслушать.

Жулан вертелся тут же у их ног и, не зная, как выразить свой восторг, лаял на луну.

— А кто находится в нашем доме? — спросил Вася у Петьки.

— Офицеры белые! Ух, сердитые! Не вышло у них тут что-то, вот они и сердятся. Всю деревню обобрали… И овес им давай и пшеницу! Чуть что, сказали, всех перепорят.

— А красные тут не были?

— Были раньше еще до Скоропадского! Хоть бы поскорее опять приходили! Сейчас на сахарном заводе стоят — отсюда пять верст, да вот что-то не идут! Мало их должно быть.

Вася тотчас вспомнил завод, Федю с двадцатью семью галстуками и свирепого поляка директора.

— А завод работает? — спросил он.

— Где тут! Все разбежались! Не такое время! Война сейчас!

— Интересно бы послушать, о чем там сейчас эти белые толкуют, — заметил Феникс.

— Мне бы только в дом пробраться, — прошептал Вася, — я там все ходы и выходы знаю! Уж я бы подслушал!

— Велика штука в дом пробраться!

— Там у всех дверей часовые, — сказал Петька.

— Ну, и что ж, что часовые! Скажи, что к Дьяволу Петровичу по самоважнейшему делу.

— Ну, а, если часовой меня прямо к нему и отведет?

— Скажешь, что провианту в деревне не оказалось, как, мол, быть… бухгалтер, мол, спрашивает, нужно опять ящики пересчитывать или не нужно… да рожу поглупей сделай…

— Разве попробовать.

У Васи от волнения забилось сердце.

— Попробую! — воскликнул он.

Петька поглядел на него и вдруг улыбнулся своей обычной ясной улыбкой.

— А ты, барчук, молодец, — сказал он, — не даром мы тебя тогда из воды-то вытащили.

— Разве я теперь барчук, — засмеялся Вася, — сказал!

— Только ты смотри, — заметил Феникс, не торопись и спокойно! Я бы сам пошел, да я дома не знаю, а вдвоем итти, больше внимания привлечешь. Мы тебя здесь дожидаться будем.

Стараясь казаться спокойным, Вася вышел из ворот и пошел по дороге к усадьбе.

Какой странной казалась ему знакомая дорога при зимней луне. Вместо темного парка с глухо шумящими липами, какая-то белая, сверкающая при луне масса. Самый дом с освещенными окнами казался другим на фоне серебряной степи.

Вот и два древних каменных столба, обозначавших въезд в усадьбу. Отсюда уже ясно был виден весь дом, и черная фигура часового шагавшего у подъезда.

Вася спокойной и уверенной походкой пошел по занесенной снегом аллее, ведущей к дому.

V. Совещание

— Кто идет? — грозно крикнул часовой.

— Свой!

— Какой такой свой? явственно отвечай!

— К Дьяволу Петровичу по важному делу.

— Не велено никого пущать! катись!

— Да мне…

— Катись, тебе говорят!

— Я…

— Ах, ты вот как, возражать! сволочь!

И часовой так грозно вскинул ружье, что Вася отступил. Он решил попытать счастья у другого хода, но сделал вид, что возвращается обратно. Дойдя до ворот, он оглянулся и убедившись, что часовой не смотрит, юркнул на другую дорожку. Проваливаясь в снегу, он направился к тому крыльцу, у которого в прежние времена бывало сиживал Петр, читая письма от Степана. Какая-то тень мелькнула рядом на снегу.

Вася быстро оглянулся.

Жулан стоял позади него, размахивая хвостом, и шумно дышал.

— Ступай, Жулан, — прошептал Вася, — мне сейчас не до тебя…

Он увидал фигуру часового, темневшую у крыльца.

Но Жулан не был расположен уходить. Он обнюхивал Васю и радостно терся у его ног.

Так как часовой не делал оклика, то Вася, слегка отпихнув Жулана, подошел поближе, стараясь понять, чем объясняется равнодушие часового.

Подойдя, он увидел, что часовой просто напросто спит.

Затаив дыхание, Вася хотел юркнуть мимо часового.

Жулан не отставал от него.

Сообразив, что в доме пес будет только опасной помехой, Вася, скрепя сердце, сильно толкнул его ногой. Жулан обиделся, отскочил и громко залаял. Часовой проснулся, но Вася был уже в доме.

В сенях никого не было. Вася быстро юркнул в знакомый маленький коридорчик и оттуда на лестницу, ведущую на чердак. Несмотря на темноту, Вася шел уверенно, ибо сотни раз лазил по этой лестнице. Если ступеньки случайно скрипели, Вася тотчас же останавливался и прислушивался. Но, по-видимому, никто не заметил его. На лестнице было совершенно тихо.

Лестница кончилась, и Вася очутился на чердаке, откуда был ход на хоры. Хоры эти выходили в зал. Еще подходя к дому, Вася по освещенным окнам зала догадался, что в зале этом происходит какое-то собрание или совещание.

С хор, стало быть, отлично можно было увидать и услыхать все, что происходило в зале.

Из темноты на Васю вдруг уставились два зеленых глаза. Вася вздрогнул, но тотчас сообразил, что это была кошка. Ему приходилось пробираться среди множества наваленных тут в груду вещей. Здесь, как и на памятном Васе чердаке московского дома, накопилось много всякой рухляди.

Что-то хрустнуло у Васи под ногами. Он нагнулся и нащупал остов игрушечного аэроплана, того самого, из-за которого у него когда-то произошло столкновение с тетушкой.

Как все это было давно! Как все с тех пор переменилось!

Дом, в котором некогда единовластно царила Анна Григорьевна, теперь захвачен какими-то чужими, неизвестными людьми. Сама Анна Григорьевна где-нибудь в Париже, вероятно, сейчас рассказывает заграничным родственникам о русских ужасах.

В конце чердака виднелась полоска света. Очевидно, дверь на хоры не была плотно затворена. Вася осторожно приотворил ее, стараясь не скрипнуть, и затем ползком пробрался на хоры.

Гул голосов, доносившийся из зала, указывал на то, что Вася не ошибся, что в зале происходило какое-то совещание. Он подполз к самым перилам и заглянул в зал. Вася едва узнал этот некогда роскошный старый зал.

Огромное зеркало в середине между окнами было разбито в дребезги. У статуи, стоявшей в углу, была отломана голова. В другом углу были свалены какие-то грязные мешки. Посреди зала стоял длинный стол, вернее несколько столов сдвинутых в ряд. Вокруг них сидело человек двадцать офицеров и среди них Дьявол Петрович, имевший, как показалось Васе, несколько смущенный вид. При свете свечей, вставленных в знакомые Васе бронзовые канделябры, сверкали золотые погоны.

Так как голоса сливались под гулкими сводами зала, то Васе приходилось с напряжением прислушиваться, чтобы разобрать отдельные фразы.

Офицеры, видимо, о чем-то спорили.

— Как же! — кричал офицер с длинными черными усами, — так они и отдадут вам обратно землю!

— Дожидайтесь! Что они дураки что ли!

— Силой взять, — кипятился подполковник, — перепороть всех… перевешать мерзавцев!

— Всех не перевешаете! И не перепорете!

— Нет, перепорю!

— Господа, к делу!

— Позвольте, я только хочу знать, за что мы воюем…

— Я полагаю, что это и так всем ясно! В воззвании сказано за учредительное собрание!

Седой полковник вдруг вскипятился и ударил кулаком по столу.

— Я тридцать лет служил государю моему, — крикнул он обиженно и сердито, — и никаких учредительных собраний…

— Позвольте, государь расстрелян…

— Нет-с, не расстрелян… а живет в Испании у своего друга и родственника Альфонса тринадцатого.

— Сказки!

— Для вас сказки, потому что вы и в бога не верите, а для меня это святая истина…

— Извините, я в бога верю!

— К делу, к делу!

Внезапно позади Васи на чердаке послышалась страшная возня. Слышалось какое-то шипение и глухой лай.

Вася понял что это Жулан пробрался за ним и теперь на чердаке охотится за кошкой. У Васи сердце замерло от ужаса. Жулан между тем, загнав кошку в груду старья, выбежал на хоры и подбежал к Васе.

Вася быстро зажал ему морду рукою, а другой рукою прижал к себе.

— Тихо, тихо, — зашептал он.

Но от резкого движения одно из лепных украшений на хорах отломилось и полетело в зал.

— Это еще что за чорт? — сказал кто-то из офицеров.

— Крысы вероятно, — заметил другой, — ну-с господа…

На секунду воцарилась тишина, и затем громко и решительно заговорил какой-то худой военный с седыми подусниками.

Говоря, он все время тыкал пальцем в пеструю бумагу, очевидно, карту.

— Красные заняли сахарный завод, пункт важный в стратегическом отношении, ибо к заводу, как вам известно, проведена специальная железнодорожная ветка. Весьма вероятно, что они захотят занять Ястребиху и едва ли будут откладывать. Так как при партизанской войне нападающий всегда находится в более выгодных условиях, то я и предлагаю…

Вася затаил дыхание.

— Завтра утром, — продолжал офицер, — не откладывая дела в долгий ящик, ударить по сахарному заводу и попытаться завладеть им!

— Правильно, правильно, — раздались голоса.

— Если план мой не встречает возражений…

— Не встречает!

— То стало быть завтра…

— А все-таки красные знают за что воюют, а мы нет, — произнес кто-то.

«Верно», — подумал Вася.

И тут же в голове его мелькнула мысль: «предупредить красных!»

Шумя стульями, офицеры вставали из-за стола.

Вася, продолжая сжимать морду Жулана, отполз от перил и стал пробираться к чердачной двери.

— Так, так, молодой человек, — послышался из темноты голос, — подслушивать изволите? Захотели на веревочке поболтаться? Можем доставить вам это удовольствие.

VI. Друзья и враги

Феникс и Петька с беспокойством поджидали Васю.

Луна уже прошла большой путь по звездному небу, пьяные гусары и бандиты забылись тяжелой дремотой.

— Что-то больно долго он там слушает, — заметил Петька, тревожно поглядев на Феникса, — чего доброго попался наш Васюк.

Феникс ничего не ответил, но потому как сердито он начал насвистывать какую-то песенку, видно было, что и он беспокоится за Васю.

Прошло еще около часа.

Вдруг невдалеке послышался лай Жулана.

— Ага! — воскликнул Петька и кинулся к воротам.

Но Жулан был один и сердито ворчал.

Петька заметил, что одно ухо пса ободрано и окровавлено.

— Что-то там стряслось, — заметил Феникс.

И вдруг, как бы в ответ на его замечание, снег заскрипел под чьими-то шагами. Мимо ворот, по-видимому, кто-то шел. В прозрачном зимнем воздухе далеко разносились голоса.

— Понимаешь, мальчишка оказывается все подслушал.

— Ну, и что же теперь с ним сделают?

— Ну, конечно, повесят… Как только рассветет.

— И ведь какова каналья, не сознается!..

— А хороша ночь, чорт ее дери!

Голоса затихли за одною из хат.

Феникс схватил Петьку за руку.

— Слышал? — шопотом спросил он.

— Слышал, — отвечал также шопотом Петька, — что же теперь делать?

Феникс с минуту помолчал, морща лоб.

— Не знаю, — произнес он упавшим голосом.

Вдруг, Петька в чрезвычайном волнении воскликнул.

— А я знаю.

— Ну? — недоверчиво спросил Феникс.

Петька быстро стал шептать ему что-то на ухо.

Феникс слушал и лицо его выражало сомнение.

— Попробуй, — сказал он наконец, — а я тоже тем временем раскину мозгами.

— Эх, — прибавил он вдруг с досадой, — и зачем я его одного пустил. Было бы нам итти вместе!

*  *  *

Услыхав незнакомый голос, Вася вздрогнул и отступил от двери.

Из темноты показалась фигура высокого бритого ротмистра.

— Так, так, — насмешливо продолжал офицер, — веревки у нас специально припасены для таких молодчиков.

И сказав так, он грубо схватил Васю за шиворот.

Вася не успел опомниться, как раздалось сердитое рычанье и одновременно громкий болезненный крик.

Жулан впился зубами офицеру в бедро.

Тот невольно с проклятием выпустил Васю, который, воспользовавшись случаем, кинулся на чердак. За ним следом ринулся и Жулан.

Опомнившись от боли, ротмистр выхватил револьвер и выстрелил в догонку. Что-то со звоном разлетелось на чердаке, испуганно фыркнула кошка, но Вася был уже на лестнице. Он уже добежал до половины ее, как вдруг послышался страшный треск и грохот. Старая прогнившая лестница рухнула, и Вася очутился среди груды обломков. Он услыхал визг Жулана, и хотя сам не расшибся, упав на кучу всякого гнилья, но встать не мог. Нога его оказалась плотно сжатой между двумя ступеньками, и он находился, словно в западне.

Кругом уже толпились офицеры.

— Что это?

— В чем дело?

— Держите его, — послышался сверху голос ротмистра, — это красный шпион.

Васю вытащили из-под обломков и поставили на ноги. Ему было досадно, что не удалось предупредить красных, страшно за Феникса, которого могли теперь обвинить в соучастии; наконец, он испытывал ужас при мысли, что ему грозит неминуемая смерть.

— Ведите его в зал, — приказал полковник, — посмотрим что за птица.

Когда Васю ввели в зал и на него упал яркий свет нескольких десятков свечей, кто-то из офицеров заметил:

— Да это совсем мальчишка!

— Тем хуже-с! Тем хуже-с, — крикнул полковник, — с молоду пропитался коммунистической заразой… Это-то самое страшное… Вы, конечно, рады потакать…

— Да разве я возражаю!.. Я просто говорю…

Между тем к хорам приставили садовую лестницу, и бритый ротмистр слез по ней в зал.

— Когда отломилось украшение, — говорил он с торжествующим видом, — меня словно что-то в бок толкнуло: шпионят. Не говоря никому ни слова удаляюсь и иду на хоры. И что же я вижу? Вот этот самый мальчишка лежит и, понимаете ли, подслушивает во всю…

— Ах, негодяй!

— Но у вас, ротмистр, кровь на галифе.

— Этот мошенник был вдобавок с какою-то собакою, которая меня укусила… боюсь не бешеная ли.

— Ну, что вы! Бешеная собака зимою!

— А что же! Сколько угодно!..

— Но как он проник в дом? — воскликнул полковник, — кто стоял на часах?

— У парадного Нахинчук, а у заднего крыльца Прохоров.

— Позвать обоих!

Вася поглядел на Дьявола Петровича.

Тот созерцал его с тупым недоумением и пока что, повидимому, не собирался вмешиваться в эту историю.

Часовых привели.

Прохоров видел только одну собаку, которая залаяла на него и юркнула в дом, а потом вылетела из дому и с визгом помчалась на деревню.

Нахинчук узнал Васю и доложил, что мальчик этот просился в дом, говоря, что имеет дело до Дьявола Петровича.

— Известен он вам? — спросил полковник, обращаясь к атаману.

— Известен… то-есть подобрал его по дороге. Бродяга какой-то.

— Позвольте, вы даже не знаете, кто это?

— Да бродяга… по-французски говорит…

— Как говорит по-французски? Что за ерунда.

— Ей-богу говорит… по крайней мере говорил, что говорит…

Дьявол Петрович окончательно сбился и побагровел от смущения. Ему вдруг пришло в голову, что Вася обманул его и вместо французского языка просто нес какую-то тарабарщину.

— Как же можно принимать в свой отряд неизвестно кого? — возмущался полковник.

У Васи вдруг мелькнула в голове блестящая мысль.

— Я племянник здешней помещицы, — сказал он по-французски, — моя фамилия Стахеев.

Офицеры выпучили на него глаза.

Мальчишка в драном тулупе говорит по-французски, да еще называет себя Стахеевым.

— Как же ты попал сюда? — воскликнул полковник.

Вася смутился и краска залила его щеки, а сердце замерло. Он сообразил, что нельзя было сказать правду. Разве мог он объявить этим белогвардейцам, что он пробирается в красную Москву. Мысль его напряженно работала.

— Случайно, — пробормотал он, — отбился от родных в Одессе… а потом… потом…

— Да где вы-то его подобрали? — обратился полковник к Дьяволу Петровичу.

— Я? На поезде с консервами… то-есть… нет…

Полковник вдруг выкатил на атамана свои свирепые глаза.

— Дьявол Петрович, — гаркнул он, — тон ваш мне не нравится!.. Не вы ли случайно подослали этого слишком любопытного молодого человека?

— Что вы, полковник!.. Я вам ясно говорю, мы его подобрали на поезде с консервами… предназначавшимися для… (тут Дьявол Петрович слегка закашлялся) для красных… Мы этот поезд… реквизировали!

— Стало быть, он красный! Как же иначе он попал на поезд? И откуда шел поезд? Я не понимаю! Потрудитесь объяснить все как следует.

— Разрешите мне сказать два слова, полковник, — произнес ротмистр, не перестававший гордиться своим подвигом, — по-моему лучше допросить самого мальчишку. Дьявол Петрович поступил, конечно, очень опрометчиво, приняв в свою шайку… виноват, в свой отряд неизвестного человека, но это беда поправимая. Что он Стахеев, это, разумеется, басня, выдуманная тут же на месте. Вернее всего, что это сын кого-нибудь из прежних революционеров эмигрантов… Этим объясняется его знание французского языка… Я знаю подобные случаи. Дети всегда идут в родителей… за редкими исключениями… Мой совет допросить его как следует, а если он будет отнекиваться или лгать…

Ротмистр тут сделал паузу, поглядел на Васю и произнес со вкусом:

— Повесить!

Ему, очевидно, очень хотелось доказать, что Вася действительно шпион, и что он не зря затеял всю эту суматоху.

— Слышишь? — грозно спросил полковник, обращаясь к Васе, — говори всю правду, иначе…

— Я вам сказал правду, — отвечал Вася, тщетно придумывая, чтобы еще сказать, — я отбился от родных… денег у меня не было, вот я и влез в поезд с консервами.

— Где?

— В О… в Одессе…

— Как же из Одессы мог итти поезд с консервами, предназначавшимися для красных?

Дьявол Петрович краснел и бледнел.

— Не будем ссориться, — вмешался ротмистр, — помните, что утром нам всем предстоит одно и то же дело. Очевидно, люди Дьявола Петровича по ошибке ограбили своих же белых.

— Вот именно по ошибке, — радостно прохрипел атаман.

— А куда ехали твои родные? — продолжал полковник, искоса хмуро посмотрев на атамана.

— В Константинополь.

— И, чтоб их догнать, он сел в поезд идущий на север! Очень натурально! — расхохотался ротмистр.

Полковник вдруг засверкал глазами, и хватил по столу кулаком.

— Говори правду, мерзавец, — рявкнул он.

"Феникс бы на моем месте наверное что-нибудь придумал, " — с отчаянием подумал Вася.

— Уверяю вас, — начал было он.

— К чорту! Запереть его для размышления в подвал! Если не одумается, — повесить.

— Совершенно правильно. Если бы он был в самом деле Стахеевым, разве он стал бы подслушивать? Явился бы прямо к нам и заявил…

— Вы, ротмистр, молодец! У вас нюх!

Вася словно в бреду почувствовал, как грубая рука схватила его за шиворот и поволокла через знакомую с детства переднюю. Еще один коридор, лесенка, и он очутился в холодной кладовой. Непроницаемый мрак окутал его. Вася вдруг понял, что ему нечего надеяться на спасение. Завтра утром он будет повешен. Красные на сахарном заводе будут захвачены врасплох!

Крыса с шуршанием пробежала у него под ногами. Вася сел на какой-то ящик и подобрал ноги.

Ему вдруг ясно представилась Москва, украшенная красными флагами, Сачковы, Федор. Но это видение исчезло и вместо него появилась перекладина и на ней петля. Вася в ужасе закрыл глаза.

VII. Петька осуществляет свой план

— Ну, что, товарищ, как дела?

— Да белых много в окрестностях шляется.

— А бандиты?

— И бандиты тоже.

— А ведь товарищ Баранов раньше чем завтра не успеет подойти! Да и то к вечеру!

— Ну, до завтрашнего вечера они вряд ли на вас нападут! Почем они знают, что нас так мало?

— Чорт их знает!..

Такой разговор происходил ночью между красноармейским командиром и одним из красноармейцев. Они сидели в бывшем директорском кабинете сахарного завода.

*  *  *

Завод давно уже не работал.

Когда-то внушительный кабинет теперь представлял довольно плачевное зрелище.

Обивка с кресел и диванов была сорвана. Стеклянный шкаф, где хранились прежде всевозможные образцы сахара, был разбит, а сахар, очевидно, съеден.

Когда красные пришли на этот завод, он был уже весь разграблен какими-то бандитами.

*  *  *

— А что если нам первым ударить на белых?

— Рискованно, чорт побери! Их там много! Когда подойдет Баранов, тогда другое дело.

— А если он и завтра не подойдет?

— Ну, как же так?

— А очень просто! Гражданская война! Тут ни в чем нельзя быть уверенным. Как бы ему белые дорогу не отрезали. Впрочем, утро вечера мудренее.

— Правильно, товарищ.

Командир положил на ободранный диван свою шинель и собирался лечь спать, как вдруг в кабинет быстро вошел молодой красноармеец.

— Товарищ командир, — сказал он, — там какой-то мальчик прискакал верхом, хочет вас видеть. Говорит по важному делу.

— Откуда он прискакал?

— Из «Ястребихи».

— А, пусть войдет! Это интересно.

В кабинет вошел мальчик, весь раскрасневшийся от быстрой езды по морозу.

— Товарищ командир, — заговорил он сразу, от волнения путаясь и запинаясь, — там мальчик — Вася — попал в плен к белым… Он подслушивал, что они говорили, и теперь они хотят его повесить… если вы его не спасете, они его непременно повесят…

— Какой мальчик? Какой Вася? — Ты объясни получше… не спеши…

— Вася, барчук наш бывший из «Ястребихи», только уж он теперь не барчук, он теперь красный.

— Да какой-такой барчук?

— Вася… Стахеев.

Командир вздрогнул и удивленно поглядел на Петьку.

— Стахеев?

— Он, он!

— Да как же он туда попал?

— С бандитами… с Дьяволом каким-то… Петровичем что ли!

— А к бандитам он как попал?

Петька быстро передал ему все, что он успел узнать от Васи.

Командир несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

— Так, ты говоришь, он подслушивал, что белые говорят?

— Да. Хотел узнать и в случае чего вам сообщить.

— Так! А много там белых?

— Человек двести.

— Двести!

Командир нахмурил лоб, что-то соображая.

— Ладно, — сказал он решительно и, подойдя к Петьке, неожиданно прибавил: — что, не узнал меня, Петька?

*  *  *

В темном подвале время тянулось невыносимо медленно. Вася хорошо знал этот подвал и знал, что выбраться из него иначе, как через дверь, не было никакой возможности. Что другое, а подвалы у Анны Григорьевны были устроены на славу. Дверь запиралась огромным замком и тяжелой задвижкой, в маленькие окна под самым потолком были вставлены толстые решетки. Анна Григорьевна и Дарья Савельевна считали, что все кругом только и думают о том, чтобы ограбить их, а в особенности опасались деревенских мальчишек. Они им представлялись какими-то разбойниками.

Вася и не пытался убежать из своей темницы. Он сидел на ящике, прислушиваясь к шороху и писку крыс, и предавался мрачным размышлениям. Бритый ротмистр, очевидно, задался целью погубить его. Он ни за что не согласится, что пойманный им мальчик не шпион. Да и все улики на лицо. Если он действительно Стахеев, почему же он прямо не явился к белым, зачем подслушивал и как попал на поезд с консервами? В конце концов родные могли легко отыскать его в Одессе. Значит, он сам удрал от родных. С какою целью? Не из шалости же? Ведь он не маленький! Ясно, красные, стоящие на сахарном заводе, решили подослать шпиона. Кого подослать? Удобнее всего мальчика, который легко мог сойти за деревенского парнишку. Такой мальчик имелся — сын комиссара, бывшего эмигранта. Его и послали. Все совершенно естественно. Кроме виселицы ему и ждать нечего. Он знал, что белые в таких случаях не церемонятся. Вася вспомнил злые глаза полковника, и ему стало жутко. Но это ощущение жути продолжалось одну минуту.

— Ладно, — вдруг прошептал Вася, — если уж умирать, умру с честью. Скажу им все как есть! Скажу им, что я пробирался в красную Москву к своим друзьям большевикам! Скажу этим белогвардейцам, что они мои враги, что я желаю победы красным! Я не побоюсь их петли. Я умру, останутся миллионы таких же как я и рано или поздно они отомстят за меня и победят!.. Пусть вешают! Пусть!

И однако, как Васе не хотелось умирать. О, если бы только выйти из этого черного подвала и пробраться в Москву. Как бы он работал, с каким восторгом принял бы он участие в великом труде — перестройки заново мира. Неужели смерть ждет его здесь среди врагов? Неужели даже умный Феникс ничего не придумает для его спасения? А, может быть, они и не знают, что он в плену? Даже наверное. Они, может быть, все еще ждут его! Нет! Слишком много времени прошло с тех пор. Они наверное уже начали о нем беспокоиться. Да полно! Точно ли прошло много времени. Разве поймешь в этом проклятом подвале? Здесь и минуты тянутся как часы. Но время шло. Вот сейчас раздадутся шаги, звякнет замок и в дверях появится ненавистная физиономия бритого ротмистра.

— Ну-с, молодой человек, — скажет он, — пожалуйте сюда! А мы для вас и веревочку припасли.

Кто знает, может быть, они еще будут пытать Васю. Будут ломать ему пальцы в дверной щели, как это сделали однажды с одним схваченным комиссаром.

При этой мысли Вася содрогнулся. Все равно! Он и тут не унизится перед врагами. Он скажет им… В коридоре послышались шаги. Вася невольно прижался к стене.

Послышались голоса, раздалось звяканье ключа, вставляемого в скважину замка.

Сейчас ключ повернется.

Но он не повернулся.

Какой-то вопль послышался наверху в доме.

Что-то загрохотало вдали. Люди, подошедшие к двери, убегали, не успев отпереть ее.

Вася вскочил весь дрожа от волнения.

Он услыхал выстрелы. Знакомые по Москве звуки. Вот что-то щелкнуло снаружи в стену над головой Васи.

Наверху слышался топот ног, крики. Происходила какая-то невероятная суматоха.

Вася кинулся к двери.

Но она была заперта. Ее не успели отпереть.

— Откройте, откройте! — кричал Вася.

Но никто не мог услыхать его.

Выстрелы грохотали совсем близко. Вот что-то загрохотало в самом доме. Топот все усиливался. Сквозь выстрелы слышались отчаянные вопли.

Вася сразу понял: красные напали на «Ястребиху».

— Только бы белые не оказались сильнее, — думал он.

Он тревожно прислушивался к шуму наверху. Как узнать, чья берет?

Среди общего гула Васе послышался было какой-то очень знакомый голос. Но голос этот сразу потонул среди массы других голосов, и Вася никак не мог вспомнить, чей это был голос.

Вдруг все смолкло.

Какие-то люди ходили наверху, но уже не было никакой суматохи. Выстрелы замерли. Вася, затаив дыхание, стоял около двери. Но никто и не думал итти в подвал. Вася вдруг с ужасом вспомнил, что ход в подвал идет из темного коридора; если красные победили белых, то они могут и не найти этого подвала. Может быть, они и не будут задерживаться в «Ястребихе». Но Феникс и Петька наверное скажут им про Васю и они будут искать его! Только догадаются ли они заглянуть в подвал. А если победили белые?

При этой мысли Васю охватил ужас. Они-то уж наверное не забудут про него!..

Все равно — один конец. А вдруг победили красные? Не умирать же в подвале.

И Вася начал изо всех сил колотить по двери кулаками, но он только отбил себе руки о толстую дубовую дверь.

Никто не мог услыхать его стука.

И вдруг, Вася так и подпрыгнул от радости: знакомый лай послышался за дверью.

Жулан отчаянно царапался в дверь, как в то памятное утро, когда Васю заперли в комнате за его любовь к аэропланам.

— Жулан, милый, — кричал Вася, — приведи кого-нибудь!

По торжествующему лаю пса Вася понял, что друзья близко.

— Ну, Жулан, ступай за Петькой, за Петькой.

И Жулан, очевидно, понял.

Опять по лестнице прошуршали его лапы, а лай замер наверху.

Вася ждал вне себя от нетерпения.

Кого-то он приведет?

Голоса на лестнице!

Звякнул замок! Офицер не успел вынуть ключ, — дверь приотворилась, мелькнул свет и тень острого профиля Феникса обрисовалась на стене подвала.

VIII. Неожиданное открытие

С каким восторгом Вася кинулся в объятия своего друга!

Из-за Феникса выглядывал Петька.

— Петя, — вскричал Вася, — Феникс, расскажите мне, что случилось! Как вы сюда попали?

— Очень просто, — со своим обычным спокойствием отвечал Феникс, — красные заняли «Ястребиху», напав врасплох на белых, а мы пришли вслед за ними.

— Значит красные решились напасть первые!

— А ты вот распроси Петьку, он тебе много расскажет интересного. Как он верхом скакал на сахарный завод, да еще самую лучшую лошадь угнал у Дьявола Петровича!.. Благо все бандиты перепились… Ну, да об этом после. Пойдем к командиру. Он тебя тут по всему дому ищет! Ну, и запрятали же они тебя! Если бы не Жулан, не нашли бы.

Вася с восторгом посмотрел на Петьку.

— Ты второй раз спас меня, — сказал он.

— Ладно, ладно, — пробормотал тот. — Делов-то пустяк! Пять верст проскакать! Хорошо, что вздумалось им «Ястребиху» брать… Я им про тебя все рассказал. Командир тебя очень видеть желает! — при этих словах Петька неопределенно усмехнулся.

Разговаривая так, они вышли из подвала.

В коридоре Вася чуть не споткнулся о чье-то распростертое на полу тело. Он с содроганием узнал бритого ротмистра.

В сенях тоже лежало несколько трупов.

В комнатах еще пахло порохом.

Но опрокинутым стульям и креслам, видно было, что бой был жаркий. Очевидно, офицеры хотели забаррикадировать мебелью дверь, но не успели. Слишком внезапно было нападение. Гусары и бандиты на деревне спросонья и не пытались сопротивляться. Они охотно сдались в плен, и многие из них тут же выразили желание перейти на сторону красных.

Дьявол Петрович и полковник с несколькими другими офицерами тоже сдались в плен и сидели запертые в бывшей гостинной Анны Григорьевны.

Все это сообщил Васе Феникс, пока они шли через комнаты, ведущие в зал.

В дверях зала стоял человек, при виде которого Вася даже ахнул от удивления.

— Вот и товарищ командир, — сказал Феникс.

Командир уже шел навстречу Васе.

— Здорово, буржуйчик, — произнес он с веселой улыбкой.

Это был Степан, сын Петра.

*  *  *

Не было конца разговорам и распросам.

Вася узнал от Степана, что Сачков выбран в районный совет, а Федор поехал на фронт сражаться с белыми.

— А ведь он так боялся войны! — вскричал Вася.

— То другая война была, — произнес Степан, — теперь сами за себя воюем, а тогда за кого воевали? Обмозгуй-ка! Ну, да мне некогда тут с вами рассуждать. Допрос надо снять. Может быть, от этого Дьявола Петровича что-нибудь выведаю. Много ли белых кругом шляется.

Вася пошел осмотреть дом. Зашел он и в свою комнату, где когда-то с таким усердием разводил столярный клей.

В комнате Анны Григорьевны все было перевернуто и опрокинуто. В углу валялась груда пустых бутылок. Письменный стол был сломан и один из ящиков с грудой писем валялся на полу.

Вася взял пачку писем, написанных рукою Анны Григорьевны. Они были помечены 1906 годом. По-видимому, это были письма, которые Анна Григорьевна писала своей матери, Васиной бабушке, умершей в 1908 году. Та постоянно жила в «Ястребихе». Одна фраза первого письма бросилась Васе в глаза.

«Моя сестра Катя сделала ужасную глупость. Она взяла на воспитание двухлетнего мальчишку, сына какого-то рабочего. Отец его умер на заводе, не знаю от чего, а мать умерла от чахотки на соседнем с нами дворе. Мальчишка внешне довольно миловидный, но как можно вводить в свою семью детей с улицы. Это глупо. Она не мотет утешиться после смерти мужа, но ведь это не причина. И вдобавок, она хочет воспитывать мальчика так, чтобы из него вышел человек нашего круга. Затея по-моему нелепая».

Вася читал, и письмо дрожало у него в руках. Как? Значит, он приемыш, сын «какого-то» рабочего, значит, он не сын своей матери и не племянник Анны Григорьевны. Ему вдруг стало ясно все: и отношение тетки, и ее постоянная фраза о «глупости покойной сестры». Что она не прогнала Васю из дому, это было понятно, ибо Анна Григорьевна очень любила свою сестру. Кажется, это был единственный человек, которого она вообще любила.

Васе вдруг показалось, что все прошлое откололось от него. Он читал и перечитывал письмо. Сомнений не могло быть. В 1906 году ему было как раз два года!

Вася почувствовал необычайный прилив бодрости и энергии. Он побежал в зал, где на подоконнике сидели Феникс и Петька.

«Сказать им или нет?» — подумал Вася, — «нет — решил он тут же, — теперь не до этого! Велика важность, кто я такой!»

И как бы в подтверждение его мысли, Степан вошел в комнату и объявил, с трудом сдерживая торжествующую улыбку.

— Я получил со станции известие: красные сильно продвинулись на юг и, повидимому, Харьков на днях будет занят нашими войсками.

Жулан, вертевшийся тут же, вряд ли понял, чему все радуются. Но из чувства товарищеской солидарности он замахал хвостом и залаял весьма одобрительно.

Заключение

Прошло шесть лет.

В ясный весенний вечер по одному из переулков, прилегающих к Арбату, шли два молодых человека.

Оба они были одеты в военную форму. За ними бежал небольшой черный пес в малиновом ошейнике.

Они проходили мимо большого особняка, со двора которого вдруг раздалась барабанная дробь.

Мальчики в красных галстуках, игравшие перед домом, услыхав звук барабана, побежали в ворота.

Один из военных остановился и тронул другого за локоть.

— Смотри, Петя, — сказал он, — вот дом, где я провел все свое детство. Видишь это окно, третье слева, это моя бывшая комната. Много есть, чего вспомнить! Вот эти окна, это покои Анны Григорьевны, моей бывшей тетушки. Занятно! А теперь здесь пионерский дом.

Военный, которого назвали Петей, хотел был что-то ответить, но вдруг крикнул:

— Жулан, сюда! Экий старик непослушный! Ведь велел тебе дома сидеть. Нечего тебе с собаками грызться.

Возле ворот особняка стоял еще какой-то пожилой человек с седыми усами. Он поглядывал на дом с какою-то добродушно-насмешливою улыбкою.

— Да, голубчик, — пробормотал он, — довольно в тебе генералы пожили! Пусть теперь поживут пионеры.

Военные, продолжая разговаривать, прошли мимо него.

Человек с седыми усами быстро оглянулся и воскликнул вне себя от удивления:

— Васюк!

Один из военных вздрогнул и обернулся.

— Дядя Ваня!

Они крепко обнялись.

— Ну, и молодчина, — говорил Иван Григорьевич, оглядывая Васю с головы до ног.

— Да и вы, можно сказать, молодцом! Но, когда же вы приехали.

— Вернулся, брат, два месяца тому назад… Пока еще были кое-какие деньжонки, жить было туда-сюда… А потом, брат, пришлось лакеем итти в какую-то гостиницу и препаршивую!.. Всяким прохвостам сапоги чистить! Слуга покорный. А тетушка-то, Анна Григорьевна! Кассиршей в кино! Видал-миндал?.. Это она-то!. А?

Вася живо припомнил Анну Григорьевну, когда она бывало строго проходила по большим комнатам особняка. Он попытался представить ее себе, выглядывающей из окошечка кино-кассы, и не мог.

— Ну, а ты что? — продолжал Иван Григорьевич.

— Красный летчик!

— Коммунист?

— Коммунист! По вашему же совету…

— Ну, ладно! Ладно! Нашел, что вспоминать!

— А вот это мой приятель — Петр Днепренко. Помните, был у нас в «Ястребихе»…

— Что? Это Петька?

— Червяков вам копал для рыбной ловли, — со смехом сказал тот.

— Фу, ты чорт побери! Но каково! У меня, у Ивана Стахеева, племянник коммунист!

— Да ведь я вам не племянник вовсе.

— А, ты знаешь? А как узнал?

— Письмо нашел тетушкино…

— Так! Да! Не любила тебя Анна! Только ради сестры и взялась тебя воспитывать! Уж мы с ней бывало частенько из-за тебя бранились! А помнишь, как мы по этому самому переулку удирали?

Так беседуя, они дошли до огромного дома, стоявшего на углу переулка.

— Вот, где я живу, — сказал Иван Григорьевич, — вон на самой верхушке… видишь балкончик?

— Вот завтра первое мая, — сказал Вася, — выходите на балкон, я над Москвой буду летать…

— Ишь ты! Ну, а твои приятели как? Федор… Степан?..

— Степан в районном совете работает вместе с Сачковым, знаете, тот рабочий, который меня подобрал тогда!

— Знаю!

— А Федор… Федор наш убит у Перекопа… в 20-м году!

— Ведь вот! Как он войны боялся… а тут сам под пулю пошел!

— То другая война была…

— Все, брат, другое! И мы все другие, и дома другие и всё… Зайдемте чайку выпить!

— Сегодня не могу!.. Надо к завтрашнему празднеству готовиться.

Они распростились.

Иван Григорьевич долго смотрел им вслед.

Потом он начал медленно взбираться к себе на шестой этаж.

На другой день утром Иван Григорьевич вышел на свой балкончик.

Озаренная ярким солнцем Москва сверкала словно какой-то сказочный Багдад.

Весь город был полон разнообразными звуками.

Гремели трубы оркестров, грохотали грузовики и автомобили, наполненные детьми, кричавшими ура.

С неба донесся вдруг торжественный гул.

На фоне голубого неба длинной вереницей серели аэропланы. Они величественно парили на огромной высоте и иногда при повороте сверкали на солнце их крылья.

«Молодчина», — бормотал Иван Григорьевич, думая о Васе.

Ему вдруг вспомнился толстый Франц Маркович, свирепо выкатывающий глаза и говорящий: «иди в своя комната, негодяй!»

Иван Григорьевич расхохотался.

«Попробовал бы он его теперь!» — подумал он, и, прищурившись, стал глядеть на небо.

А из-за крыши, над самой его головою, появлялись все новые и новые аэропланы.

---

Источник текста: Великий перевал. Повесть / С. С. Заяицкий; Ил. В.Милашевского. — М. ; Л: Гос. изд., 1926. — 261 с.; 18 см. — (Новая дет. б-ка . Ст. возраст).