С. П. Шевырев
Веверлей, или Шестьдесят лет назад*
правитьСочинение Валтера Скотта. 4 части. Москва. В Тип. Имп. Моск. Театра
правитьКнигопродавцы, расчетливые угодники публики, не перестают наделять ее неизящными переводами романов В. Скотта, из чего можно заключить, что они составляют любимое ее чтение. Почти чистая отставка Дюкредюмениля, Августа-Лафонтеня, Жанлис заставляет думать, что всеобщий вкус наш мало-помалу образуется. И то хорошо, что мы пленяемся лучшим, что в нас развернулась способность принимать изящное, хотя способность безотчетная, не докучающая безмолвной критике. Полагая, что некоторые читатели или чтители знаменитого романиста уже вопрошали себя об изяществе его произведений, вменяем в долг если не разрешить сей важный вопрос, то по крайней мере рассмотреть его и приближаться к желанному разрешению.
- Переводчик ошибся и в заглавии, которое у него бессмысленно, а у В. Скотта и его французских переводчиков весьма определенно, а именно: «Шотландия за 60 лет пред сим». Издатели переводных романов вообще заботятся не столько о смысле, сколько о затейливости заглавия: это означает неуважение к читающей публике. Прим. Ред. «Московского вестника».
Несмотря на успехи В. Скотта в сем роде сочинений, удивившие целую Европу и заслужившие ему название Гомера наших времен, имя романа не получило еще прав гражданства в поэзии. Всеобъемлющий В. Скотт давно уже вручил ему неотъемлемое право — стоять наряду с изящными образцами древнего и нового мира; но ни один еще издатель риторики, приткнувший сей род сочинений к роду повествовательной прозы или писем, не осмелился перенести его в область поэзии по примеру В. Скотта, и верно редкий почитатель его романов на русском языке догадался избавить его от соседства Жанлис с сестрами и братиею.
Привязываясь к именам, а не к понятиям, мы смешиваем в уме своем все романы; если б В. Скотт, новый изобретатель сего рода, изобрел вместе новое имя для своих произведений, это было бы весьма благодетельно для многих его читателей.
Роман наравне с эпопеей, лирою, драмой имеет свое начало в общих законах поэзии. Жизнь человеческая есть неисчерпаемый источник для поэта. Чем оживляет он картины самой природы, перенося их в область фантазии? — Собою. Нам сродно всюду искать самих себя; этот эгоизм есть врожденное чувство, нераздельное с чувством бытия нашего. Жизнь человеческая в разных его видах изображается разными родами искусства. Внешняя сторона ее, являющаяся во внешних происшествиях, преимущественно в истории народов, — есть предмет эпопеи; внутренняя жизнь со всем ее богатством мыслей и чувствований, производимых явлениями внешними, есть предмет лирической поэзии; наконец, и ту и другую жизнь в совокупности, мир внутренний и внешний человека представляет драма в борении его с судьбою или в противоречиях с самим собой. Первое есть удел трагедии, второе — комедии.
Удел каждого рода поэзии ограничен; но есть род ее всеобъемлющий, неограниченный, ничего не исключающий. Если позволено в прозе говорить языком поэзии, то мы сравним жизнь человеческую с обширным, разнообразным потоком, величественно вращающим бесконечные миллионы волн и струй по неизмеримому полю времен. Трагедия представляет его там, где он с шумом славы, оглашающей весь поток, изливается в тихий океан вечности. Комедия следит все мелкие изгибы сего потока, все извилины его блуждающих волн, все уклонения от лона, его влекущего к бездне вечности. Лирическая поэзия раскрывает все глубокие тайны сего лона, и пучины, и подводные камни, и незримые острова и пристани, где отдыхает душа, утомленная бурями и плаванием. Эпопея изображает ровное, спокойное течение волн под влиянием сил вышних, бурь небесных, направляющих его течение, не показывая однако ни начала потока, ни конца его. Роман объемлет весь поток жизни человеческой, начиная от его истока до впадения.
История народов и царств, история каждого частного человека, история каждой вещи, чем-либо замечательной, — принадлежат ему. Новейшие романисты ясно показали, что сей род ничего не исключает. Мир внутренний и внешний человека, все разнообразие характеров, страстей и чувств, все высокое и низкое, чудесное и обыкновенное, все печальное и смешное — входит в область сего рода сочинений.
Сначала романы ограничивались большею частию описанием одной семейственной жизни, жизни людей обыкновенных, с их взаимными отношениями и мелочными страстями. Гёте перенес роман в область частной гражданской жизни; Жан-Поль усвоил ему весь мир идеальный, мир фантазии; В. Скотт ввел в его область целые народы, вместил в нем целые столетия, перенес поэзию в жизнь действительную, — и все чудесное эпопеи, сокрытое в тайных судьбах, нами управляющих, все небо Гомерово раскрыл в самом человеке, в его характере, свойствах, привычках, которых сущность остается все та же, но форма изменяется по различию стран и народов. В. Скотт, преимущественно пред другими поэтами, разгадал множество тайн человека. Его романы могут заменить лета опыта, ибо они суть живое изображение мира действительного. В. Скотта достойно можно назвать автором книги жизни. Он стал выше всего человечества и показал ему ясное, верное и вместе необъятное зеркало, отражающее всю богатую сцену мира с ее бесконечно разнообразными лицами и явлениями.
Гигант Жан-Поль создал свой собственный мир в своих романах. Одно только чудесное, необыкновенное, невероятное даже в природе, искусствах и науках имеет право на существование в мире, им созданном. Он не знает средины, он во всем любит крайности. В злодеях его вы видите исчадия не земли, но ада — идеал зла всемирного; в добродетельных — воплощенных ангелов, светлых чад неба. Его женщины сотворены из плоти, растворенной любовию и чувствительностию, из каких-то нежных струн, малейшее прикосновение к которым производит сотрясение в целом их составе: такова его Лиана в «Титане». Природа и искусства несут ему все свои сокровища, когда он описывает мир свой; изо всех царств естества берет он краски для картин своих.
Если Жан-Поля мы назовем идеальным романистом, то В. Скотту, как совершенно ему противоположному, прилично название исторического. Он усвоил себе мир видимый, как бы пересоздал его в своих произведениях. Он так же разнообразен, так же неисчерпаем, как судьба в создании людей и характеров; но он иногда хитрее судьбы бывает в сплетении происшествий, в завязке и развязке действия.
Англию, как государство собственно практическое, назначила судьба быть отечеством практического романиста. Англия, как средоточие гражданской деятельности жизни, которой история, преимущественно пред историями других народов, изобилует характерами, сими главными производителями жизни частной и государственной, Англия сама себя должна была узнать в творениях великого историка-романиста. В нем она достигла своего самопознания. Впрочем, это можно применить и ко всем национальным поэтам. В них народ узнает себя, — и потому национальная поэзия у народа образованного показывает верх его совершенствования, ибо в ней достигает народ цели всех умственных действий — самопознания. Лучшим доказательством сему служит то, что народ, имеющий историю написанную, есть уже народ образованный. Совершенством начертанной истории народа можно измерять его совершенство. В этом отношении важны услуги Карамзина, как начинателя сего важного дела в России. Англичане не только превзошли своими историками других народов, но сделали историю свою предметом искусства — поэзии, и совершитель сего великого дела был Вальтер Скотт.
Теперь перед глазами нашими развернут первенец его романов, «Веверлей», которым он начал свое блистательное поприще. Предложим содержание сего романа, дабы видеть все нити этой ткани и их искусное соплетение. Такие анализы полезны и даже необходимы для всякого мыслящего читателя.
Сценою первого своего романа В. Скотт избрал Шотландию — свою родину, и преимущественно горную часть оной, где он провел лета юности. Весьма замечательно, что он первое внимание свое обратил на то, что окружало его, что было ему близко: отселе уже простер он свои наблюдательные взоры на другие века и нравы. Не служит ли это лучшим доказательством тому, что жизнь поэта всегда становится содержанием его поэзии?
Действие происходит в те времена, когда наследник дома Стюартов, отверженных Англиею, возмутив жителей Шотландии, тщетно покушался возвратить наследие своих предков — и был обращен в бегство при Куллодене. Тогда еще существовали две враждебные партии — Вигов, преданных новому правительству, и Тористов — приверженцев дома Стюартов; но благоразумные меры Министерства успешно прекращали сей раздор, привлекая на свою сторону молодых Тористов. Герой повести, Эдуард Веверлей (коего отец Рихард перешел к Вигам, а дядя Эврард, старший брат Рихарда и наследник родового баронства, воспитатель Эдуарда, принадлежал к Тористам), получил воспитание свое под влиянием сих двух партий. Рихард, прежде бывший во вражде с Эдуардом, примирился с ним через сына, которого бездетный и холостой дядя взял на воспитание, обещаясь сделать своим наследником. Кончив курс учения дома под руководством Мейстера Пемброка, Эдуард по приказанию отца решается вступить в королевскую службу. Дядя нерешительно противится сему намерению, что и доказывает его охлаждение к своей партии. Эдуард, легко победив первое влечение юного сердца к одной соседке мисс Цецилии, вступает в службу капитаном и едет в свой полк, стоявший в Шотландии. Наскучив скоро своим занятием, рассеянный Эдуард выпросился в отпуск и поехал к одному владетелю замка, Козьме Комину Брадвардину, старому приятелю его дяди по родству их мнений, к которому Эдуард имел письмо рекомендательное. Здесь он равнодушно знакомится с его дочерью Розою, девушкой 17 лет, знакомится с соседями Брадвардина, который дает для гостя пирушку. Здесь весьма замечательны лица охотника, вспыльчивого лорда Бальмавапля, жирного и скотолюбивого Килланкурейта и скупого, тщедушного Бальи Махвибля. На пирушке пьяные поссорились. Бальмавапль обидел Эдуарда, предложивши тост за династию Стюартов. Барон вступился за гостя — и дело кончилось на другой день раскаянием и примирением, Эдуард зажился у Брадвардина, отец занимает его охотой, Роза — романсами и поэзией. Описание их домашних занятий и удовольствий доказывает, что все подробности жизни мирной, недеятельной, но оригинальной могут быть достойным предметом поэзии. Их тихая жизнь внезапно встревожена набегом горцев Шотландии. Брадвардин, дотоле плативший дань начальнику горного клана — Мак-Ивору, жил спокойно; но отказавшись от нее, он лишился своего лучшего стада. Явился посредник для примирения; подать заплачена, и мир восстановлен. Эдуард, влекомый любопытством, в качестве уполномоченного Брадвардином отправляется с послом Эваном-Дху в обиталища горцев. Здесь новая природа, живописная и полудикая, новая жизнь, новые нравы и люди. Они находят в пещере горного атамана, хитрого и пронырливого разбойника Дональда Беан-Леана, который украл коров Брадвардина. Проведши ночь в пещере горца, где Эдуард потерял свою гербовую печать (это происшествие имело впоследствии влияние на всю жизнь его), он приходит наконец к шефу клана Мак-Ивору в его замок Гленнакоач. Через умного Мак-Ивора действовал на горцев и их окружных соседей Карл Эдуард, наследник Стюартов; Фергус побуждал умы к восстанию против дома царствующих. Он живет с сестрою, мисс Флорою, достойною воспитанницей гор Шотландских, коей характер тверд и решителен, а душа пылает любовию к брату и к дому Стюартов. Она пленила Эдуарда красотой лица и души и песнями шотландских бардов; но сама, непобежденная, платит равнодушием. Пир на горах в честь гостя и шумен, и сытен, и пьян, и звучен. Поэзия горцев еще прелестнее, еще занимательнее, когда она передается из уст такой девушки, какова была мисс Флора. Травля оленей есть лучшее угощение Эдуарду, Это настоящая битва: она живее, хитрее и опаснее охоты долин, которою прежде Брадвардин угощал Эдуарда. Вдруг судьба, доселе благосклонная к герою романа, изменяется. Известия из Англии доносят ему, что отец его впал в немилость и лишился места. Вскоре и сам Эдуард получает уведомление о своей отставке по неправым подозрениям начальства. Раздражилось честолюбие юноши. Одна любовь Флоры остается ему отрадою; его почти решительный отказ ее еще сильнее поколебал сраженный дух Эдуарда. Однако самая любовь не могла склонить его на сторону Стюартов: он пребыл верен присяге. Он едет в Эдинбург; на дороге схвачен, узнает из допроса, что его обвинили в старании распространить мятеж между солдатами его роты, в заговоре с горцами, в том равнодушии, с каким он принял тост, предложенный лордом Бальмаваплем и пр. Эдуард, внутренно правый, виновен был в неосторожности поступков в такое смутное время. Признаки его обличали. Его ведут в замок Стирлинг, где он должен пребывать до решения суда. Но вдруг на дороге нападают на его спутников неизвестные разбойники, Эдуард освобожден — и вскоре возвращен в Эдимбург. Здесь встречают его победитель Стюарт, Брадвардин и Мак-Ивор со своими вассалами и дочерьми. Просьбы друзей, досада на неправые обиды правительства, желание мщения, сродное юноше, поколебали непостоянную душу Эдуарда, и он надел белую кокарду. Битва при Престоне увенчала принца победою. Веверлей, хотя не рожденный и не воспитанный для битв, отличился храбростью и великодушием. Он спас жизнь одного английского полковника Тальбота, в котором он нашел друга семейства и впоследствии своего благодетеля. Полковник, узнав Веверлея, стал упрекать его в измене, бывшей причиною несчастия его родных. Хотя непостоянный Эдуард, подвергшись влиянию друга и стал охладевать к своей партии, но не вдруг изменил ей. Фергус, узнавши, что принц склонил Брадвардина назначить дочь свою единственною наследницей, чего он прежде не хотел, влюбился в мисс Розу и, желая объявить свои права на нее, просил принца даровать ему графство, которым он надеялся удовлетворить честолюбие старика Брадвардина, но, получив отказ, взбесился.
Равнодушие мисс Флоры охладило любовь Веверлея; он стал понемногу забывать ее и мало-помалу привязался к Розе, его любившей. Между тем полковник Тальбот получает известие об отчаянной болезни своей супруги. Веверлей испрашивает ему отпуск — и полковник в Лондоне. Вспыльчивый Мак-Ивор, узнав о измене Эдуарда Флоре, вызывает его на дуэль. Хотя принц успел наружно примирить их, но сия вражда обессилила в войске дух согласия. Дела горцев переменились, и они принуждены были к отступлению. После несчастной ошибки Эдуард, вовсе охладевший к их партии, остался один, снова изменил слову и, хитростью избежав врагов, переодетый и под чужим именем, приехал в Лондон к Тальботу. Отец его умер; он открывает свою любовь другу, который берется испросить прощение ему, дяде и Брадвардину. Эдуард возвращается снова в Шотландию под именем Станлея и находит там следы опустошения. После битвы при Куллодене принц бежал, Мак-Ивор схвачен и предан суду, Брадвардин укрылся в хижине. Эдуард получил согласие на брак с мисс Розою; старания друга не были тщетны — и обещание его исполнено. Эдуард поехал к дяде в Веверлей, чтобы испросить его благословения; на дороге он был свидетелем великодушной смерти Мак-Ивора, до конца не изменившего своим правилам и характеру, и виделся с Флорою, им забытою, которая, потеряв брата и все надежды, удалилась в монастырь. Наконец все желания Эдуарда свершились — и барон, получив обещание от него назвать второго сына Брадвардином, снова запировал за возвращенною чашею его дорогого медведя.
P.S. Для большей ясности прибавим, что неизвестные разбойники была шайка Дональда, что Роза, узнав молвою о плене друга, его избавила, что Дональд перед смертью признался в покраже печати и в том, что его кознями Эдуард был объявлен в полку возмутителем роты.
Вот содержание сего романа, который вообще не отличается тем богатством, тою быстротою действия, как другие, в котором видите более спокойные и подробные описания. Так рассказывает не молодой человек, а старец опытный, на все смотрящий с холодным, но внимательным равнодушием мудреца. Каждый зубец замка Тюлли-Веоланского им описан, равно и каждая черта на лице Брадвардина, каждое слово, выходящее из уст его и означающее его характер.
Мы, русские, не можем судить о том, верно ли В. Скотт описал нравы того века, жизнь горцев со всеми ее подробностями. Похвалы его соотечественников, которым сей роман весьма нравится, ручаются за сию верность. Потому «Веверлей» не может иметь для нас той же прелести, ибо характерами и действием он не так обилен, как другие романы В. Скотта. Не рассуждая о том, что национально в сих характерах, мы будем рассматривать в них не столько то, что в них есть шотландского или английского, сколько вообще человеческого.
Преимущественно обратим внимание на пять главных характеров сего романа: Эдуарда, Брадвардина, Мак-Ивора, Розы и Флоры. Сии лица особенно выдаются на картине, изображенной романистом. От них и прочие заимствуют свет свой. Это характеры, так сказать, самобытные, оригинальные, резкими чертами означенные; это производители происшествия, определенного В. Скоттом.
Эдуард Веверлей есть герой поэмы. Если непостоянство во мнениях и поступках можно справедливо назвать бесхарактерностию или отсутствием всякого мнения, то невольно из этого выведем следствие, что герой романа не имеет характера. Он воспитывался под влиянием двух противных партий — отца и дяди. Отсюда выводит один французский критик причину его характера. Конечно, нельзя совершенно отрицать возможности сего влияния, но этой причины мало! Кажется, ее должно искать глубже, искать в самой душе Веверлея. Несмотря на то, что он жил в доме дяди, сей последний весьма мало на него действовал. Иначе отчего бы Эдуард так равнодушно вступил в королевскую службу по приказанию отца? Притом же сам Эврард при старости не так твердо следовал прежним правилам и, обнаруживая сам хладнокровие к своей партии, мог ли иметь на другого решительное влияние? Следите Эдуарда на пути всей его жизни от самых первых лет юности, когда наскучило ему чтение, до того времени, когда он забыл мисс Флору, — вы найдете в нем одно непостоянство, какую-то жалкую и страшную пустоту души, которую он тщетно хочет наполнить, гоняясь за приключениями и удовлетворяя мелкому любопытству. Как ни грустно, ни скучно со стороны видеть сего человека, который сам не знает, чего хочет. Без цели он читал, вступил в службу, поехал к Брадвардину, пошел смотреть горы шотландские, предался Стюарту, отстал от него — все без цели; два раза в жизни изменил любви — и могла ли после этого поручиться мисс Роза, что он и ей не изменит? Два раза изменил присяге и остался спокоен, мог равнодушно пробегать свою жизнь, без раскаяния говорить о ней другу и, несколько минут пожалев о бедном Мак-Иворе, жениться! Эдуард недостоин своего счастия; он ничем не искупил его, ни единой мыслию, ни подвигом характера. Но если бы он достойно был наказан за свое непостоянство, душа его, слишком слабая, не могла бы перенести искушения судьбы и жалко изнемогла бы под бременем страдания. Потому скажем лучше, что он недостоин несчастия. Это скорее покажет в нем всю ничтожность характера, воздушность темперамента, легкомыслие ума. Скажем еще, что Эдуард недостоин быть первым лицом в романе В. Скотта; но в оправдание романиста прибавим, что он, как судьба, не всегда производит счастливые характеры, одушевленные одною мыслию, но и в жалких лицах, им выводимых на сцену, он верен себе, ибо все противоречия Эдуарда принадлежат Эдуарду, а не В. Скотту.
Характер Брадвардина также оригинален, как и замок Тюлли-Веолан, им обитаемый. Он живет, действует и говорит в каком-то старообрядном вкусе. Верный своим древним предрассудкам, он стариною хочет жить и в новом мире, — и потому, впадая в смешные противоречия, своим примером ясно доказывает истину, что в них-то и заключается смешное — источник комедии. Его латинские фразы, которыми он, как законами самого ума, форменно скрепляет каждое свое слово, похожи на те странные украшения, коими так богато снабжен его замок. Он помешан на латыни; он думает, что все, по-латыни сказанное, есть истина неоспоримая. Брадвардин просто был бы дурак, по всем правам достойный смеха, если б черта добродушия и какого-то постоянства в характере и предрассудках не внушала к нему невольного уважения и не заставляла иногда удерживать порывов смеха. Романист успевал поселить к нему такое участие, что под конец романа вы невольно соболезнуете о нем в его бедствии как будто в награду за то, что он так невинно смешил вас в продолжение своей жизни, и после с ним радуетесь на свадьбе его дочери за возвращенною чашею «Медведя» — его родовым наследием.
Всех более достоин участия и соболезнования великодушный, решительный, верный и благородный шеф клана — Мак-Ивор. Откровенность и сознание своего превосходства — вот основа сего характера. Под тихой наружностью скрываются в нем страсти сильные, готовые при первом вызове разразиться в гневе яром. Воспитание смягчило его грубый нрав; пребывание при дворе французском научило его тонкости обращения европейского, которое хотя и не согласовалось с его природным нравом, но в нем как в человеке умном не могло быть некстати. Он выше Эдуарда, как горы Шотландские, им обитаемые, выше низменных равнин Тюлли-Веолана. Его уважали подчиненные, но по смерти он достоин уважения потомства. Его первое и последнее слово — «Да здравствуют Стюарты!» — лучше всего живописует силу его характера. Но и в нем есть один поступок, который не сообразен с другими. Странно, как этот гордый и неколебимый фанатик, прежде равнодушный к Розе, мог объявить права свои на нее, узнавши о том, что отец назначает ее наследницей! Это противно тем правилам чести, с которыми он действует за Стюартов и блюдет права своего клана. Впрочем, это может извиниться как минутное заблуждение, которое свойственно пылкости и честолюбию его характера и которое скоро искупилось его откровенностью, постоянством и добровольною смертию.
Две милые девушки, Роза долин и Флора гор, пленительны; в каждой можно видеть ясно отражение природы, ее возлелеявшей. Тихая, добродушная Роза может любить, любить постоянно и сделать счастие верного мужа. Ее не слышно; в тишине замка, в своих трудах и размышлениях, она копит блага жизни и, уступая Флоре в великодушии, в деятельности, в уме, она берет верх над нею в том чувстве, для которого создана женщина, в чувстве любви. Она как скромный цвет, таящий свой запах и незримо им услаждающий, тайно благотворит Эдуарду. Эту Розу можно назвать по душе Фиалкой.
Если Розе суждено покорствовать и любить, то назначение Флоры — властвовать. Она выше женщины, она не плачет при чтении «Ромео и Юлии», она умеет скрывать чувства. Флора достойно может царствовать в тех садах, где благоухают Розы. Любовь к своему, к народному придает душе ее какое-то нравственное возвышение, к несчастию нашему, редко достигаемое ее соперницами. Но сия любовь и равнодушие к Эдуарду, и деятельность, и приверженность к партии, и страсть к поэзии, и великодушное перенесение бед — все проистекает в ней из одной мысли — стать выше своего пола. Потому может ли она быть счастлива?
От недостатков в характере героя происходит недостаток в действии. В. Скотт как будто сам не дорожит им и, забывая его, теряется в богатой подробности описаний, разбор которых к нам не относится.
Действие начинается почти с третьей части; до тех пор пленяешься рассказом, но любопытство ничем не завлекается вперед, нет никакой завесы в грядущем, нет никакого участия в душе читателя. Если отчетливость есть вообще одно из высших достоинств поэта, то тем более оно должно принадлежать романисту — и есть существенное достоинство В. Скотта. Заметим, однако, что не во всех происшествиях первого своего романа он отдает отчет, и для примера намекнем на неясные намерения Дональда вредить Эдуарду, на лицо полковника Тальбота, который как будто спасен для того, чтоб быть средством для развязки и спасителем героя. Все лица в романе должны быть необходимы и вместе самобытны: романист имеет образцом судьбу, в действиях которой ничто не натянуто, а все совершается по законам жизни, происходит из причин естественных. Мерою сей отчетливости можно измерять совершенство романов В. Скотта.
Боясь утомить читателей, мы не будем входить в подробности романа. Если бы мы захотели разбирать каждое происшествие и каждую черту частную, разбор «Веверлея» мог бы превзойти самый роман числом страниц. В. Скотта можно объяснять или разбирать с двух сторон: во-первых, из него самого, т. е. смотреть на его романы без всякого отношения к истории, как мы и сделали в нашем разборе; или, напротив, показать отношение сих романов к истории, сверить лица исторические, нравы и проч., другими словами, вывести В. Скотта на страшный суд. Пускай явятся лица, выведенные им на сцену и обвиняют его в клевете. Мы уверены, что он оправдается и всем народам и лицам своим убедительно и ясно скажет: «Если вы не виновны в этом поступке исторически, то в вас заключалась возможность так поступить, а не иначе», «Страшный суд В. Скотту» было бы сочинением не менее любопытным, как и романы его: оно бы лучшим, эмпирическим способом разрешило важную задачу в литературе, еще Шлегелем предложенную, — определить отношения поэзии к истории*.
- Увлекшись подлинником, мы забыли о переводе. Впрочем, в этом случае лучше всего сослаться на «Северную пчелу». Она давно уже сказала, что иные романы В. Скотта переведены посредственно, другие весьма удачно, прочие довольно хорошо. Перевод «Веверлея» причислен кдовольно хорошим, и расхвалены в нем стихи, написанные размером сказки Карамзина «Илья Муромец»! От себя скажем, что британизмов, слава Богу, нет, но зато каждая страница пестреет галлицизмами. Впрочем, они у нас так обрусели, что их не стыдятся!
Впервые опубликовано: «Московский вестник». 1827. N 20. С. 409—432.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/shevyrev/shevyrev_veverley.html