ГЛАВА I.
правитьКто герой этой повѣсти? Не я, который ее пишетъ. Я изображаю собою только хоръ въ театрѣ. Я дѣлаю замѣчанія о поступкахъ выводимыхъ лицъ: разсказываю ихъ простую исторію. Тутъ есть и любовь, и бракъ, и горе, и разочарованіе; сцена представляетъ гостиную, мѣсто дѣйствія — около гостиной. Нѣтъ, вѣрнѣе — гостиную и кухню вмѣстѣ, на томъ основаніи, что обѣ онѣ на одинаковомъ уровнѣ въ данномъ случаѣ. Это не высшій свѣтъ, хотя вы, вѣроятно, называете вдову баронета свѣтской дамой; но нѣкоторыя дамы могутъ быть названы принадлежащими въ высшему обществу, а нѣкоторыя не могутъ. Этимъ я не хочу сказать, что во всемъ произведеніи нѣтъ ничего благороднаго. Правда, на сценѣ подвизается себялюбивая до отвращенія старуха, закоснѣлая воровка, старая блюдолизка, существующая на счетъ благосклонности ближнихъ, старинная жилица Батскихъ и Чельтенгэмскихъ меблированныхъ комнатъ (о чемъ могъ-ли я что-нибудь знать, ни разу въ жизни не побывавъ въ этихъ домахъ?), грабитель лица ремесленнаго люда, мучительница слугъ, гроза бѣдности — все это можетъ быть принято, разумѣется, послѣ нѣкотораго размышленія, за нѣчто подлое, но сама она считаетъ себя одной изъ добродѣтельнѣйшихъ женщинъ, которыя когда-либо жили на свѣтѣ. Героиня не безъ недостатковъ (ахъ, это должно доставить большое облегченіе нѣкоторымъ людямъ, потому что хорошія женщины многихъ писателей, какъ вамъ извѣстно, чрезвычайно пошлы). Можно подумать, затѣмъ, что главное дѣйствующее лицо ничѣмъ не лучше муфты; но многіе почтенные люди, которые намъ извѣстны, лучше-ли этого предмета? И развѣ муфты знаютъ, что онѣ муфты, а если знаютъ, то развѣ онѣ отъ этого несчастливы? Какая изъ дѣвушекъ не согласится выйти замужъ за муфтоподобнаго человѣка, если онъ богатъ? Кто изъ насъ откажется съ нимъ пообѣдать? Въ послѣднее воскресенье я слушалъ одного такого господина въ церкви, и всѣ женщины вздыхали и плакали; и, Боже мой, какъ онъ прекрасно проповѣдывалъ! А развѣ мы не оказываемъ ему кредита по части мудрости и краснорѣчія въ палатѣ общинъ? Развѣ мы не поручаемъ ему такого важнаго дѣла, какъ командованіе арміей? Если можете, укажите-ка на кого-нибудь, кто могъ бы сдѣлать то же самое? Когда заболѣетъ дитя ваше, развѣ жена ваша не обращается къ одному изъ такихъ господъ? Развѣ вы не читали его очаровательныхъ поэмъ и даже повѣстей? Да, весьма возможно, что онъ пишетъ, и его читаютъ. И это никто иной… Довольно! Quid rides? Не думаете-ли вы, что я рисую портретъ, который каждое утро виситъ передо мною въ зеркалѣ, когда я брѣюсь? Après! Но зачѣмъ предполагать, что я предполагаю, будто у меня нѣтъ слабостей, подобныхъ тѣмъ, которыми обладаютъ мои ближніе? Грѣшенъ-ли я? Всѣмъ друзьямъ моимъ извѣстно, что есть блюдо, отъ котораго я не могу отказаться, даже если бы во время обѣда я ужь два раза помного бралъ его себѣ. А у васъ, дорогой сэръ или madame, имѣется ли какая-нибудь слабость — какое-нибудь блюдо, которое такъ искушаетъ васъ, что вы не можете удержаться? (Если вы не знаете, спросите у своихъ друзей). Нѣтъ, дорогіе друзья, дѣло въ томъ, что вы и я не принадлежимъ къ высшей интеллигенціи, не обладаемъ громадными состояніями, мы не самаго стариннаго происхожденія, мы не безукоризненно добродѣтельны, мы не славимся совершенствомъ нашего тѣлосложенія и красотою лица. Мы не герои и не ангелы, но мы и не черти, обитающіе невѣдомо гдѣ, не черные убійцы, привычные къ кинжалу и къ яду, мы не коварные Яго, смертоубійство не развлекаетъ насъ, мы не играемъ холоднымъ оружіемъ, не смотримъ на мышьякъ, какъ на нашу повседневную пищу, на ложь, какъ на нашу бесѣду, и когда пишемъ, то не поддѣлываемся ни подъ чью руку. Нѣтъ, мы не чудовища преступленія, но и не ангелы, блуждающіе по землѣ — по крайней мѣрѣ, я знаю одного изъ насъ, который именно ни то, ни другое, какъ это можно наблюдать ежедневно у него дома, если ножъ его не плохо рѣжетъ и баранина приготовлена по его вкусу.
Кромѣ того, ни вы, ни я не грубы и не жестоки, и многіе похожи на насъ. Наши стихи не такъ хороши, какъ стихи Альфреда Тениссона, но мы въ состояніи набросать куплетъ въ альбомъ миссъ Фани; шутки наши не всегда первоклассны, но Мэри и ея мать улыбаются очень снисходительно, когда папа начинаетъ что-нибудь имъ разсказывать или каламбурить. У насъ много слабостей, но мы не злодѣи.
Тѣмъ болѣе не былъ злодѣемъ мой другъ Ловель. Напротивъ, когда я впервые познакомился съ нимъ, онъ былъ самымъ безобиднымъ и добрымъ малымъ, какихъ я когда-либо зналъ. Теперь положеніе его измѣнилось и онъ, можетъ быть, сталь черезчуръ изященъ. (И, конечно, меня онъ ужь больше не приглашаетъ на свои избранные обѣды, какъ это бывало, когда у него за столомъ смѣло сидѣли мѣщане… Но я предупреждаю событія!) Въ то время, когда начинается мой разсказъ, у Ловеля были свои недостатки — кто изъ насъ ихъ не имѣетъ? Онъ похоронилъ жену, а передъ тѣмъ, само собой разумѣется, находился у ней подъ башмакомъ. Многіе друзья мои терпятъ такую же лямку. У него было хорошее состояніе — хотѣлось бы мнѣ имѣть такое же, хотя, позволю себѣ, сказать, что есть люди, которые въ десять разъ богаче. Онъ былъ довольно хорошъ собою, а впрочемъ, я не знаю, лэди, нравятся вамъ блондины или брюнеты. У него былъ домъ въ деревнѣ, — близъ Петнея. Занимался онъ дѣлами въ Сити, а такъ какъ онъ былъ гостепріимнымъ человѣкомъ, то въ распоряженіе друзей онъ охотно отдавалъ всегда три или четыре запасныя спальни въ Шребландсѣ, въ особенности послѣ смерти мистриссъ Ловель, которая весьма благоволила ко мнѣ въ первый періодъ своего ранняго брака съ моимъ другомъ, но я пересталъ ей нравиться, и потомъ она охладѣла ко мнѣ. Я знаю многихъ, которые не обѣдаютъ дома по цѣлымъ годамъ, цѣпко держатся за это и ни за что не бросятъ своего обычая. Что касается меня, то, когда жена Ловеля дала замѣтить, что ей наскучило мое общество, я постарался стушеваться: ссылался, что приглашенъ въ другое мѣсто, когда Фредъ вяло звалъ меня въ Шребландсъ, но принималъ его кроткія оправданія и предложенія пообѣдать en garèon въ Гринвичѣ, въ клубѣ и т. д., не обнаруживая, что я сержусь на равнодушіе его жены ко мнѣ — потому что, въ концѣ концовъ, онъ относился ко мнѣ по-дружески во многихъ отношеніяхъ и угощалъ меня любимымъ моимъ виномъ, не думая о его дороговизнѣ. Само собой разумѣется, жена его казалась мнѣ непріятной, мелочной, жеманной, самонадѣянной, заурядной, эгоистической особой. Что же касается до его тещи, тяготѣвшей надъ нимъ, то даже дочь не всегда выносила ее. И всѣ, кто зналъ старую лэди Бекеръ въ Батѣ, Уельтенгэмѣ и Брайтонѣ, знали также, что повсюду ее сопровождали скандальныя исторіи. Она сочиняла грязные слухи; гдѣ только собирались личности съ подозрительной репутаціей и вдовушки съ запятнанными титулами, тамъ была и она. Кто сказалъ хотя бы одно доброе слово объ этой старухѣ? Какое общество не разстраивалось, когда она появлялась? Какой работникъ, съ кѣмъ она имѣла дѣло, не раззорялся? Отъ всей души я хотѣлъ бы, чтобы дѣйствующимъ лицомъ моего разсказа была добрая теща; но вы уже знаете, дорогая лэди, что въ повѣстяхъ всѣ добрыя женщины пошлы. Эта женщина не такая. Она не только дурно воспитана, но и съ дурнымъ вкусомъ. Языкъ ея грязенъ и звонокъ, голова тупая, характеръ скверный, необыкновенная наглость, заносчивость, у ней ужасный сапъ и очень мало денегъ. Можно-ли сказать о женщинѣ больше этого? Ахъ, моя милая лэди Бекеръ! Это я былъ mauvais sujet, неправда-ли? Это я научилъ Фреда курить, пить и разнымъ дурнымъ холостымъ привычкамъ? Это я, его старый другъ, который занималъ у него иногда въ теченіе двадцати лѣтъ деньги, оказался негоднымъ для общества вашего и вашей прелестной дочери? Кстати! Я заплатилъ деньги, которыя бралъ у него, и поступилъ какъ мужчина; но вы-то заплатили-ли ему, хотѣлъ бы я знать? Когда мистриссъ Ловель была объявлена въ первомъ столбцѣ Таймса, тогда Фредъ и я воспользовались этимъ, чтобы ѣздить въ Гринвичъ и въ Блекваль, какъ я ужь говорилъ; тогда его доброе старое сердце открылось для друга; тогда мы могли распить другую бутылку кларета и Бедфордъ не появился съ своимъ кофе, который, во времена мистриссъ Ловель, обыкновенно, посылали намъ, прежде, чѣмъ мы могли приступить ко второй бутылкѣ, хотя лэди Бекеръ и ея дочь выпивали каждая по три бокала изъ первой бутылки. Три полныхъ бокала каждая, даю вамъ слово! Нѣтъ, madame, когда-то вы были моею грозой, теперь пришла моя очередь. Нѣтъ, старая вѣдьма, хотя вы утверждаете, что никогда не читаете повѣстей, нѣкоторые изъ вашихъ гнусныхъ и услужливыхъ пріятелей познакомятъ васъ съ этой повѣстью. Здѣсь-ли вы? слышите-ли вы? Васъ будутъ показывать здѣсь. Точно также будутъ показывать другихъ женщинъ и другихъ мужчинъ, которые оскорбляли меня. Развѣ можно терпѣть насмѣшки и презрѣніе и не отомстить? Легко забываются благодѣянія; но обиды — кто же изъ уважающихъ себя людей не сохраняетъ ихъ въ своей памяти?
Прежде тѣмъ я приступлю къ повѣствованію, я позволю себѣ предупредить благосклонную публику, что хотя все, что я разскажу, совершенно вѣрно, однако же въ разсказѣ, нѣтъ ни одного слова правды; что хотя Ловель живъ и благоденствуетъ и вы весьма вѣроятно встрѣчали его, однако же я не совѣтовалъ бы вамъ указывать на него; что его жена (потому что Ловель больше не вдовецъ) совсѣмъ не та лэди, которую вы себѣ воображаете (и на чемъ вы настаиваете). О, подъ этимъ лицомъ подразумѣвается мистриссъ Тингеми или оно списано съ лэди такой-то. Нѣтъ, вы въ высшей степени ошибаетесь. Теперь даже рецензенты повсемѣстно покинули эту старинную стратагему анонсовъ: «Тайны высшаго свѣта». Beau monde изумится, узнавъ портреты нѣкоторыхъ своихъ блестящихъ представителей въ имѣющемъ выйти романѣ de Société миссъ Уиджинсъ. Или: мы подозрѣваемъ, что одинъ герцогскій домъ будетъ смущенъ, когда догадается, какъ безжалостный авторъ «Майскихъ тайнъ» ознакомился (и изложилъ ихъ безстрашнымъ перомъ) съ нѣкоторыми семейными секретами, которые, казалось, извѣстны были лишь очень немногимъ членамъ высшаго общества". Нѣтъ, я вамъ скажу, эти глупыя приманки для развлеченія неосмотрительной публики не составляютъ моего ремесла. Если вы сами рѣшились заняться провѣркою и хотите убѣдиться, кому изъ тысячи придется та или другая шляпа, то, вѣроятно, вамъ удастся надѣть ее кому нибудь какъ разъ на голову; но шапочникъ умретъ, а не скажетъ вамъ; развѣ ужь у него имѣется частный поводъ къ мести или особенный зубъ противъ какой-нибудь личности, которая не можетъ отплатить тѣмъ же. Тогда пусть онъ смѣло идетъ впередъ и хватаетъ свою жертву (лучше всего, епископа или даму, у которой нѣтъ драчливыхъ родственниковъ) и надѣнетъ на него или на нее колпакъ съ такими ушами, что весь свѣтъ станетъ смѣяться надъ бѣднымъ созданіемъ, которое будетъ трепетать, краснѣть, какъ свекла, и проливать заслуженныя слезы ярости и отчаянія, сдѣлавшись цѣлью всеобщаго вниманія. Къ тому же, я пока обѣдаю у Ловелей; ихъ общество и кухня считаются въ Лондонѣ одними изъ лучшихъ. Если Ловели заподозрятъ, что я списалъ ихъ, они перестанутъ приглашать меня. Кто же изъ порядочныхъ людей потеряетъ такихъ цѣнныхъ друзей изъ-за какой-нибудь шутки и будетъ такъ легкомысленъ, чтобы вывести ихъ въ повѣсти? Всѣ люди, знающіе приличія свѣта, единогласно осудятъ эту мысль и признаютъ ее не только неосновательной, но и дикой. Я приглашенъ къ Ловелю въ домъ на слѣдующей недѣлѣ: vous concevez, я не могу сказать, на какой именно день, потому что тогда я попался бы и, слѣдовательно, карты его стараго друга были бы открыты. Онъ не таковъ, какъ кажется, а кажется онъ человѣкомъ не очень сильнаго ума. Онъ считаетъ себя самой опредѣленной и рѣшительной особой. Онъ скоро говоритъ, носитъ густую бороду, рѣзко обращается съ своими слугами (которые уподобляютъ его той вышеназванной собольей или горностаевой штучкѣ, въ которую лэди прячутъ зимою руки). И такъ зло распекаетъ свою жену, что я вѣрю, что она вѣритъ, что онъ вѣритъ, что онъ глава дома.
«Элизабета, любовь моя, онъ должно быть подразумѣваетъ А, или В, или Д», кажется, я такъ и слышу, какъ говоритъ Ловель. А она говоритъ: «Да, о, это навѣрно Д, настоящій его портретъ!» — «Не то Д, не то T», говоритъ Ловель (у котораго ясный умъ).
А «она» можетъ знать, что я разумѣю, изображая ея супруга въ вышеприведенныхъ безпритязательныхъ строкахъ. Но она никогда не подастъ вида, что знаетъ, развѣ только усилитъ немного свою любезность; развѣ только (могу-ли я допустить это пріятное исключеніе?) нѣсколько чаще станетъ меня приглашать; развѣ только посмотритъ на меня своими бездонными глазами (Святая простота! и подумать только, что она такъ долго носила очки и ей приходилось глядѣть поверхъ стеколъ!). Въ ея же глазахъ можно было видѣть такую глубину, глубину, глубину, что, пожалуй, легко было совсѣмъ утонуть въ ихъ таинственной пучинѣ.
Когда я былъ молодымъ человѣкомъ, я жилъ въ улицѣ Бикъ-стритъ, Реджентъ-стритъ (я никогда не жилъ на Бикъ-стритѣ, равно какъ и въ Бельгравъ скверѣ; но я предпочитаю такъ говорить, и не найдется такого дерзкаго джентльмена, который бы сталъ противорѣчить мнѣ). И такъ, я жилъ въ Бикъ-стритъ, Реджентъ-стритъ. Имя владѣтельной лэди или квартирной хозяйки было мистриссъ Прапоръ. Она видѣла лучшіе дни — у владѣтельныхъ лэди они бываютъ нерѣдко. Ея супругъ — его не.тьзя было назвать лэндъ-лордомъ, потому что мистриссъ Прайоръ была главнымъ лицомъ въ домѣ, въ счастливыя времена состояла, лейтенантомъ въ милиціи. Въ Дисѣ, въ Норфолькѣ онъ сидѣлъ безъ мѣста; въ Норвичской тюрьмѣ онъ сидѣлъ за долги; служилъ писцомъ въ Лондонѣ на Саутгэмптонской Биржѣ; затѣмъ находился на службѣ въ качествѣ лейтенанта въ войскахъ ея величества королевы португальской; еще перемѣнилъ нѣсколько мѣстъ и т. д. Я воздерживаюсь отъ передачи подробностей существованія, которое законный біографъ прослѣдилъ уже шагъ за шагомъ и которое неоднократно было предметомъ юридическаго изученія со стороны судебныхъ чиновниковъ. Однимъ словомъ, Прайоръ претерпѣлъ множество кораблекрушеній, вскарабкался на самое легкое суденышко, какое только нашлось, и поступилъ клеркомъ къ угольному торговцу по ту сторону рѣки. «Понимаете-ли, сэръ, — говорилъ онъ, — что должность моя временная, — таковъ жребій войны! жребій войны!» Онъ кое-какъ болталъ на иностранныхъ языкахъ. Особа его обильно была пропитана табачнымъ запахомъ. Бородатые субъекты, гранившіе мостовую въ сосѣднемъ Редженгь-стритѣ, заходили иногда по вечерамъ и справлялись о «капитанѣ». Онъ былъ извѣстенъ во многихъ сосѣднихъ билліардныхъ заведеніяхъ и, я думаю, не особенно уважаемъ. Капитанъ Прайоръ производилъ тягостное впечатлѣніе нахальствомъ, съ какимъ онъ постоянно обращался за маленькими денежными подачками и надоѣдалъ жалобами на свою судьбу, которая сложилась, само собой разумѣется, раньше, чѣмъ поднялся занавѣсъ и стала разыгрываться наша драма. Полагаю, что на всемъ свѣтѣ только двѣ души жалѣли его: жена, которая еще помнила его красивымъ молодымъ человѣкомъ, волочившимся за ней; и его дочь Елизабетъ, которую въ послѣдніе мѣсяцы своей жизни, не взирая на роковую лѣность, онъ ежедневно провожалъ до такъ называемой ея «академіи». Вы правы — Елизабетъ главное дѣйствующее лицо этой исторіи. Когда я зналъ, ее худенькой, веснусчатой дѣвушкой пятнадцати лѣтъ, въ дрянномъ платьицѣ и съ красноватыми волосами, она брала у меня книжки и играла на фортепіано въ первомъ этажѣ. Тамъ жилъ нѣкто Слемлей; онъ былъ издателемъ газеты «Волна», авторомъ многихъ популярныхъ пѣсенокъ и другомъ разныхъ музыкально-торговыхъ домовъ; ради этого мистера Слемлея Елизабетъ была принята воспитанницей въ то заведеніе, которое семья ея называла «академіей».
Капитанъ Прайоръ такимъ образомъ провожалъ свою дѣвочку до академіи, но за то она часто провожала его домой. Прождавъ предварительно два-три, иногда и пять часовъ, пока Елизабетъ возилась съ своими уроками, онъ естественно проникался желаніемъ освободиться отъ холода въ какомъ-нибудь сосѣднемъ трактирномъ заведеніи. Каждую пятницу золотая медаль или, вѣрнѣе, двадцать пять серебряныхъ медалей были вручаемы миссъ Беленденъ и другимъ юнымъ лэди за хорошее поведеніе и прилежаніе въ этой академіи. Миссъ Беленденъ отдавала золотую медаль матери, а себѣ оставляла только пять шиллинговъ, и на это бѣдное дитя покупало перчатки, башмаки и разныя мелкія принадлежности туалета. Раза два капитану удавалось перехватывать золотую вещицу и, позволю себѣ утверждать, что онъ угощалъ тогда своихъ проспиртованныхъ друзей, шумныхъ гранильщиковъ мостовой. Онъ былъ щедрый товарищъ, когда въ карманѣ его звенѣла какая-нибудь монета. Этимъ объясняется недоразумѣніе, которое возникло по отношенію къ отчетности, поссорившей его съ угольнымъ торговцемъ, его самымъ послѣднимъ хозяиномъ. Бесси, оказавъ помощь ему въ его неблагополучныхъ обстоятельствахъ и увидѣвъ, что нельзя вѣрить его торжественному обѣщанію возвратить долгъ, отказала отцу въ фунтѣ, который онъ хотѣлъ у ней еще взять. Но ея пять шиллинговъ — ея скудныя карманныя деньги, которыми она надѣляла своихъ братишекъ и сестренокъ и на которыя покупала себѣ туалетныя украшенія, т. е. предметы первой необходимости — эти хорошо заштопанныя перчатки и чулки, эти жалкіе башмаки, которые надо было надѣвать и носить послѣ полуночи, эти ничтожныя побрякушки въ видѣ брошки или браслета, которыми бѣдное дитя украшало себя и свои самодѣльныя платья — пять шиллинговъ, изъ которыхъ для Мери пріобрѣталась иногда пара ботинокъ, для Томи фланелевая курточка, для малютки Билля колясочка или лошадка — эта несчастная сумма, эта кроха, которую Бесси распредѣляла между столькими бѣдняками — эти пять шиллинговъ были конфискуемы иногда ея отцомъ! Я поймалъ дѣвочку на мѣстѣ преступленія и она не отрицала, что это такъ. Я взялъ съ нея самую страшную клятву и сказалъ, что если услышу когда-нибудь, что она даетъ Прайору деньги, то съѣду съ квартиры, и никогда ребятишки не получатъ отъ меня никакой игрушки, ни сикспенса, ни мармелада, ни пряника, ни кукольнаго райка, ни ящика съ красками, ни поношеннаго платья, которое передѣлывалось на маленькаго Томи и на маленькаго Билля и которое мистриссъ Прайоръ, Бесси и ихъ маленькая служанка кроили, пороли, гладили, штопали и перешивали съ величайшимъ остроуміемъ. Правда, что въ виду всего, что происходило между мною и Прайорами, принимая во вниманіе эти денежныя одолженія, это поношенное платье и любовь мою къ дѣтямъ, было болѣе чѣмъ жестоко, что мои банки съ вареньемъ пустѣли и мои бутылки съ виномъ усыхали. А она еще жаловалась брату на неумолимаго кредитора! Ахъ, мистриссъ Прайоръ! Фи, мистриссъ Прайоръ!
Бесси ходила въ школу въ изодранной шали, въ полинялой шляпкѣ и въ скверненькомъ платьицѣ, пронизанномъ пылью и дыханіемъ всѣхъ вѣтровъ, между тѣмъ какъ было не мало молодыхъ лэди, ея товарокъ, которыя на свои золотыя медали могли устраиваться гораздо удобнѣе. Миссъ Делямеръ на восемнадцать шилинговъ въ недѣлю (какъ видите, я пошутилъ, назвавъ ихъ серебряными медалями) пріобрѣла два десятка новыхъ шляпокъ, шелковыхъ и суконныхъ платьевъ на всякій сезонъ, множество перьевъ, муфтъ на гагачьемъ пуху и пелеринокъ, премиленькихъ носовыхъ платковъ и золотыхъ вещицъ, и покупала всякой всячины на полъ-кроны — желе, бутылку хереса, одѣяло или что-нибудь другое для бѣдной подруги, впавшей въ нужду. Что же касается до миссъ Монтанвиль, которая получала какъ разъ такое же самое жалованье, то есть около пятидесяти фунтовъ въ годъ — то она наняла маленькій, хорошенькій котеджъ въ Реджентъ-паркѣ и ѣздила въ двумѣстной каретѣ, причемъ лошадь была украшена сбруей изъ бѣлаго металла, а у кучера на шляпѣ красовалась необыкновенная золотая кокарда изъ галуна (впрочемъ, онъ пользовался глубокимъ презрѣніемъ со стороны всего кучерскаго населенія околодка). Ея тетка или мать, я не знаю, кто именно (полагаю, что тетка) была всегда тоже комфортабельно одѣта и присматривала за Монтанвиль. На ней были брошки, браслеты и бархатныя шубки, и все было великолѣпно. Но дѣло въ томъ, что миссъ Монтанвиль умѣла экономничать. Она не знала, что значитъ помочь ближнему въ нуждѣ или дать кружку или даже стаканъ вина усталому брату или сестрѣ. Она посылала десять шиллинговъ въ недѣлю своему отцу, имя котораго было Боскинсонъ и о которомъ говорили, что онъ служитъ клеркомъ въ Педингтонѣ. Но она никогда не видалась съ нимъ, даже когда онъ лежалъ въ госпиталѣ больной и хотя она дала взаймы миссъ Уильдеръ тринадцать фунтовъ, она потребовала, чтобы Уильдеръ арестовали, такъ какъ вексель былъ выданъ на двадцать четыре фунта, и поэтому было продано до послѣдней нитки все имущество Уильдеръ. Вся академія покраснѣла отъ стыда! Но за то съ миссъ Монтанвиль случилось происшествіе, которое могло быть названо печальнымъ даже ея недоброжелателями. Вечеромъ двадцать шестого декабря тысяча восемьсотъ котораго-то года, когда начальство академіи торжественно производило свою годичную святочную встрепку воспитанницамъ — я хотѣлъ сказать публичный экзаменъ предъ многочисленными друзьями своими — Монтанвиль, которой удалось фигурировать на этотъ разъ не въ двумѣстной каретѣ, а въ блестящемъ воздушномъ экипажѣ, влекомомъ голубями, упала съ радуги и свалилась на крышу движущагося престола королевы Амаранты и чуть не зашибла Беленденъ, которая занимала престолъ, одѣтая въ свѣтлоголубое съ блестками платье, потрясая жезломъ и произнося идіотскія стихи, сочиненные для нея профессоромъ литературы, состоящимъ при академіи. Что касается до Монтанвиль, то пусть поскорѣе вынутъ ее изъ-подъ трапа, гдѣ она кричитъ, потому что нога ея сломана. Пусть отнесутъ ее домой и она никогда больше не будетъ нашимъ дѣйствующимъ лицомъ. Никогда она не произнесетъ ни слова. Голосъ ея будетъ также сиплъ, какъ у селедочницы. Что если эта необыкновенно мужественная старая смотрительница ложъ въ… такомъ-то театрѣ, которая, прихрамывая, подходитъ къ лэди перваго яруса и предлагаетъ ей страшную скамейку подъ ноги, чтобы всякій спотыкался, и неловко присѣдаетъ и смотритъ въ глаза пытливо и смѣю, какъ бы признавая знакомку въ блестящей лэди, занимающей ложу — что если эта старая баба была нѣкогда ослѣпительной Эмили Монтанвиль? Мнѣ замѣтятъ, что въ англійскихъ театрахъ женщинамъ не поручаютъ открывать ложи. На это я отвѣчу, что вотъ еще одно доказательство, какъ тщательно и искусно я стараюсь скрыть отъ безпокойнаго любопытства публики оригиналы, съ которыхъ я списываю дѣйствующія лица настоящей повѣсти. Монтанвиль — не открывательница ложъ. Можетъ быть, подъ другимъ именемъ, она содержитъ кабачекъ подъ Борлингтонскою аркою, и кабачекъ вы знаете, но тайны этой у меня не вырветъ никакая пытка! Жизнь имѣетъ свои подъемы и свои ухабы, и были они и у васъ, старое, хромое созданіе. Монтанвиль! проходите-ка своей дорогой. Вотъ вамъ шиллингъ на чай. (Благодарю васъ, сэръ). Уберите-ка эту противную скамейку и никогда больше не попадайтесь намъ на глаза.
Въ то время прекрасная Амаранта была точно также въ нѣкоторомъ родѣ милой, юной лэди, о которой мы читали въ нашей ранней юности. До двѣнадцати часовъ, одѣтая въ яркое платье, она танцовала съ принцемъ Градини (который былъ извѣстенъ подъ именемъ Гради въ тѣ дни, когда его изгнали на подмостки въ Дублинъ). Къ ужину ее велъ царственный отецъ принца (онъ живъ до сихъ поръ и, случается, иногда царствуетъ, а поэтому мы воздержимся называть его почтенное имя). Она притворялась, что пьетъ изъ раззолоченнаго папье-маше и съѣдаетъ огромные пудинги. Она смѣялась, когда добрый, старый, вспыльчивый монархъ колотилъ перваго министра и поваровъ. Блескъ ея ослѣплялъ и она сверкала тысячами драгоцѣнныхъ камней, въ сравненіи съ которыми ко-и-нуръ показался бы жалкимъ, тусклымъ камешкомъ. Она уѣзжала въ колесницѣ, и самъ лордъ-мэръ никогда не имѣлъ подобной. А въ полночь какая-то бѣдная молодая особа пѣшкомъ трепала домой по грязнымъ улицамъ, въ затасканной шляпкѣ, въ бумажной шали и жалкой накидкѣ, на которой, вмѣсто бахромки, бѣлѣлись хлопья печальной зимы.
Наша Сандрильона вставала рано. У ней было не мало дѣла дома. Она одѣвала сестеръ и братьевъ, она готовила завтракъ отцу. А въ тѣ дни, когда ей не надо было идти на утренніе уроки въ академію, она помогала варить обѣдъ. Небо да услышитъ насъ! Она часто приносила мнѣ мой обѣдъ, когда я бывалъ дома, и разогрѣвала знаменитый бараній супъ. Гости приходили — приходили профессіональные джентльмены — повидать Слемлея въ первомъ этажѣ. Приходили отставные португальскіе и испанскіе капитаны, воинственные товарищи ея отца. Удивительно, какъ она усвоила ихъ акцентъ и болтала по-французски и по-итальянски. Она играла въ комнатѣ мистера Слемлея на фортепіано, какъ я уже говорилъ. Но потомъ она стала воздерживаться отъ этого, а равно и не посѣщала его. Подозрѣваю, что у этого человѣка не было принциповъ. Газета его дѣлала жестокія нападки на личныя репутаціи и можно было найти въ «Волнѣ» курьезныя оцѣнки и любопытныя выходки, направленныя противъ театральнаго люда. Мнѣ помнится, что, нѣсколько лѣтъ спустя я встрѣтилъ его у подъѣзда оперы. Онъ былъ чрезвычайно возбужденъ, когда услышалъ, что подаютъ карету одной лэди и закричалъ, употребляя отборныя слова, которыя не нуждаются въ точной передачѣ:
— Посмотрите на нее! Пристыдите ее! Я устроилъ ее! Семья ея умирала съ голода, и ей былъ сдѣланъ ангажементъ, сэръ! Замѣтили вы ее, сэръ? Она даже не взглянула на меня!
Но въ этотъ моментъ самъ мистеръ Слемлей представлялъ собою весьма пріятный предметъ созерцанія. Я вспомнилъ, что и тогда ужо вышла ссора съ этимъ господиномъ, какъ мы жили вмѣстѣ въ Бикъ-стритѣ. Недоразумѣніе разрѣшилось ambulando. Онъ сошелъ съ квартиры и оставилъ превосходный и дорогой инструментъ въ залогъ за квартирную плату, которую онъ задолжалъ мистриссъ Прайоръ. Но залогъ былъ вскорѣ взятъ обратно его настоящимъ собственникомъ, музыкальнымъ торговцемъ. Впрочемъ, что касается мистера Сломлея и его достойной біографіи, я долженъ выражаться какъ возможно нѣжнѣе. Принято считать оскорбленіемъ всей литературы заявленіе, что есть безчестныя и дрянныя личности среди газетныхъ сотрудниковъ.
Дорогой читатель, ничто не ускользаетъ отъ вашей проницательности. Если въ вашемъ обществѣ кто-нибудь пошутилъ, то вы сейчасъ же отгадываете въ чемъ дѣло, и улыбка ваша предупреждаетъ улыбку шутника. Точно такъ же вы сразу узнали, когда я заговорилъ объ Елизабетъ и ея академіи, что рѣчь идетъ о театрѣ, гдѣ бѣдная дѣвочка танцовала за гинею или за двадцать пять шиллинговъ въ недѣлю. Къ сожалѣнію, у ней, должно быть, не было ни малѣйшей ловкости и искусства добиться прибавки и дойти до двадцати пяти гиней; потому что, помимо всего, она не была хороша собою, въ это время, хороши были только ея темно-рыжіе волосы и большіе глаза. Дофинъ, директоръ, не очень много думалъ о ней, и она проходила передъ нимъ въ полку водяныхъ нимфъ, баядерокъ, фей и польскихъ дѣвъ, съ ихъ гибкими копьями и маленькими красными кокетливыми платочками, и была также мало замѣтна, какъ рядовой Джонсъ, стоящій подъ ружьемъ въ своей ротѣ, когда его королевское высочество, фельдмаршалъ, дѣлаетъ смотръ арміи. У миссъ Беленденъ не было драматическихъ тріумфовъ, букеты не падали къ ея ногамъ, ни одинъ коварный Мефистофель, эмиссаръ какого-нибудь заѣзжаго Фауста, не подкупалъ ея дуэньи и не подносилъ ей футляровъ съ брилліантами. Если бы у Беленденъ были подобные поклонники, Дофинъ не только не былъ бы этимъ недоволенъ, но онъ даже увеличилъ бы ея жалованье. Но хотя онъ былъ, какъ можно опасаться, безнравственной личностью, однако, онъ уважалъ то, что хорошо.
— Эта Беленденъ хорошая и честная дѣвка, — сказать онъ автору этихъ строкъ, — работаетъ и деньги отдаетъ семьѣ. Отецъ ея старая улитка. Очень почтенная семья, сколько я слышалъ!
И затѣмъ онъ перешелъ къ другимъ безчисленнымъ субъектамъ, состоявшимъ у него на службѣ.
А все-таки, почему бѣдная содержательница меблированнаго дома хранила въ такой глубокой тайнѣ то обстоятельство, что ея дочь заработывастъ свою честную гинею танцами въ театрѣ? Почему она такъ упорно называла театръ академіей? Почему мистриссъ Прайоръ говорила это даже мнѣ, между тѣмъ какъ я зналъ истину, и сама Елизабетъ не скрывалась отъ меня?
Есть такія дѣла и житейскіе случаи, на которые скромная бѣдность часто предпочитаетъ набрасывать покрывало, и это представляетъ иногда удобство. Если хорошенько вдуматься, то мы всѣ можемъ сравняться, благодаря этимъ шаткимъ ширмамъ. Часто за ними нѣтъ ничего позорнаго — только пустыя блюда, жалкія тряпки и другіе отрепанные свидѣтели нужды и холода. А кто согласится показать свои лохмотья публикѣ и закричитъ на улицѣ о томъ, что онъ голоденъ? Въ то время (характеръ ея развивался потомъ не въ такомъ миломъ направленіи) мистриссъ Прайоръ была въ высокой степени достойна уваженія; и однако же, какъ я уже говорилъ, мои запасы лакомствъ истреблялись съ замѣчательной быстротой; бутылки съ виномъ и съ водкой все усыхали, пока я не сталъ держать ихъ подъ секретнымъ замкомъ. Малиновое варенье, до котораго я былъ страстный охотникъ, постоявъ нѣсколько часокъ на столѣ, всегда пожиралось кошкой или этой удивительной маленькой воровкой, которая служила одной прислугой и была дѣятельна, терпѣлива, ласкова, услужлива и необыкновенно грязна. Но служанка-ли поѣдала всѣ мои сласти? Я видѣлъ «Gazza Ladra» и знаю, что бѣдныхъ маленькихъ служанокъ часто несправедливо обвиняютъ. И кромѣ того, въ моемъ частномъ случаѣ я самъ не особенно заботился о томъ, кто именно виноватъ. Къ концу года одинъ человѣкъ не станетъ бѣднѣе оттого, что съ него взимаютъ этотъ домашній налоги. Однажды, въ воскресенье вечеромъ, оставаясь дома по случаю холода и приступая къ бараньему супу, который Елизабетъ дѣлала такъ хорошо и который она принесла мнѣ, я попросилъ ее достать изъ шкафа бутылку водки. Ключъ отъ шкафа хранился у нея. Она посмотрѣла мнѣ въ лицо, а я посмотрѣлъ на нее: это была настоящая агонія. Дѣло въ томъ, что не было никакой водки: она вся испарилась. Въ воскресенье же, да еще вечеромъ, нельзя было купить порядочной водки.
Елизабетъ, конечно, замѣтила, что я опечаленъ. Она поставила бутылку на столъ, вскрикнула, стала оправдываться и откровенно заплакала.
— Милое, мое милое дитя! — сказалъ я, схвативъ ея руку. — Вы не предполагаете, что я думаю на васъ?
— Нѣтъ, нѣтъ! — закричала она, закрывая своей большой рукой глаза. — Нѣтъ, но я видѣла ее, когда въ послѣдній разъ съ мистеромъ Уорингтономъ вы отпили немного. Ахъ, купите патентный замокъ!
— Патентованный, моя дорогая, — замѣтилъ я. — Какъ странно, что вы научились хорошо произносить итальянскія и французскія слова и дѣлаете такія смѣшныя ошибки на своемъ родномъ языкѣ. Мать ваша говорить довольно хорошо.
— Она по рожденію лэди и не получила воспитанія въ швейной мастерской, какъ я… И ей не приходилось быть въ обществѣ такихъ дѣвицъ… Ужь нечего сказать, мѣсто у меня! — вскричала Бесси и съ отчаяніемъ сжала руку.
Тутъ начали звонить колокола у св. Вика, приглашая къ вечернѣ, я услышалъ, какъ мистриссъ Прайоръ своимъ рѣзкимъ голосомъ закричала снизу: «Елизабетъ!» Дѣвушка ушла въ церковь; по воскресеньямъ ни она, ни ея мать не пропускали церковной службы. Долженъ сказать, что, все равно, я заснулъ хорошо и безъ водки.
Когда съѣхалъ Слемлей, мистриссъ Прайоръ явилась ко мнѣ однажды посовѣтоваться и узнать, что я имѣю противъ m-me Бентиваліо, оперной пѣвицы, нанимающей первый этажъ? Однако же, это было слишкомъ. Какъ могла идти моя работа, когда подо мною ежедневно воетъ эта женщина! Но, не согласившись на это, я не могъ отдавать Прайорамъ въ нѣкоторомъ денежномъ одолженіи. Прайоръ же продолжалъ напирать на меня и выдали, мнѣ новый прекрасный вексель на сумму вдвое большую, какъ человѣкъ, у котораго никогда не было никакихъ сомнѣній и который давно заложилъ свою честь, въ качествѣ офицера и джентльмена. Позвольте, сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ? Тринадцать, четырнадцать, двадцать? Нужды нѣтъ, сколько. Моя прекрасная Елизабетъ, я думаю, что, если бы вы увидали теперь подпись вашего бѣднаго стараго отца, то заплатили бы. Недавно я нашелъ его росписку въ старинной шкатулкѣ, которую не открывалъ лѣтъ пятнадцать, и тамъ были еще нѣкоторыя письма, писанныя — не все-ли равно кѣмъ? и старая перчатка, которой я придавалъ когда-то нелѣпое значеніе, и изумрудно-зеленая жилетка, которую подарила мнѣ добрая старая мистриссъ Макменсъ и которую я надѣвалъ на одинъ Дублинскій балъ, въ Ф--никсъ-Паркѣ, у В--це К--ля, когда я танцевалъ съ «нею»! Господи, Господи! Никогда больше не повторится того, что видѣла эта жилетка! Какъ мы переживаемъ наши вещи!
Но хотя я никогда не представлялъ ко взысканію этотъ единственный вексель на сорокъ три фунта (первая порція въ двадцать три фунта была авансирована мною на уплату какого-то настоятельнаго долга), хотя я никогда не ожидалъ возвращенія своихъ денегъ, какъ не разсчитывалъ быть лондонскимъ лордъ-мэромъ, я думаю, что все-таки немножко жестоко было, что мистриссъ Прайоръ написала своему брату (она написала ему уголовное письмо); въ которомъ, умоляя Провидѣніе ниспослать ему благородный доходъ, и обѣщая, что ея молитвы будутъ услышаны, такъ что онъ будетъ долго жить и наслаждаться высокимъ казеннымъ окладомъ, извѣщала его кстати объ одномъ безжалостномъ кредиторѣ, котораго по называетъ (подразумѣвая меня), который держитъ капитана Прайора въ своей власти, (если бы я обладалъ этой грязной тряпкой, я не зналъ бы, что съ ней дѣлать), который взялъ съ мистера Прайора вексель на сорокъ три фунта и четырнадцать шиллинговъ срокомъ по третье іюля (мой срокъ) и который обязательно раззоритъ всю семью, если хоть часть денегъ, не будетъ ему уплачена.
Когда я посѣтилъ мой старый колледжъ и заѣхалъ къ Сэрдженту въ Бонифасъ-Лоджъ, онъ обошелся со мной такъ холодно, какъ будто я былъ еще студентомъ, почти не говорилъ со мной во время товарищескаго обѣда въ общей залѣ и за все время пригласилъ меня только всего разъ на одинъ изъ отвратительнѣйшихъ вечеровъ, во время которыхъ мистриссъ Сарджентъ имѣла обыкновеніе поить гостей чаемъ. А между тѣмъ, благодаря рекомендаціи этого господина, я нанялъ квартиру у Прайоровъ; какъ-то послѣ обѣда онъ долго говорилъ, пыхтя и краснѣя, о разныхъ предметахъ и, наконецъ, навралъ мнѣ съ три короба о своей несчастной сестрѣ, живущей въ Лондонѣ; она роковымъ образомъ рано вышла замужъ, а ея супругъ, капитанъ Прайоръ, кавалеръ Лебедя и двухъ португальскихъ орденовъ, отличнѣйшій офицеръ, но неблагоразумный спекуляторъ. У нихъ прекрасное помѣщеніе въ центрѣ Лондона, тамъ будетъ спокойно, и кстати отъ нихъ недалеко до клубовъ, а если бы я заболѣла, (я постоянно хвораю), то мистриссъ Прайоръ, сестра его, ухаживала бы за мной, какъ родная мать. Благодаря этому, я въ самомъ дѣлѣ попалъ къ Прайорамъ. Дѣти меня плѣнили; Амелія Джени (грязная дѣвочка, о которой я раньше упоминалъ) передвигала колясочку, въ которой болталась пара грязныхъ ребятишекъ. За ними шло еще дитя и несло четвертаго на рукахъ, такого же маленькаго. Этотъ крошечный народъ пробирался черезъ толпу, словно черезъ потокъ, на Реджентъ-стритѣ, и доплылъ до спокойной бухты Бикъ-стритъ какъ разъ въ то время, когда и я тамъ очутился. Дверь, передъ которой остановился этотъ маленькій караванъ, была та самая дверь, которую я искалъ, и ее отворила Елизабетъ, съ своими темнорыжими волосами, падавшими на прекрасные глаза, тогда только что вышедшая изъ дѣтскаго возраста.
Видъ этихъ малютокъ, который многихъ оттолкнулъ бы, очаровалъ меня. Я одинокій человѣкъ. Можетъ быть, когда-нибудь одно изъ такихъ созданій въ состояніи было бы дурно поступить со мной, но этого не случилось. Если бы у меня были собственныя дѣти, мнѣ кажется, я хорошо обращался бы съ ними. О Прайорѣ я подумалъ, что это страшно вульгарный плутъ, объ его женѣ, что она жадная женщина; но дѣти понравились мнѣ, и я нанялъ комнаты, съ удовольствіемъ слушая, какъ надъ моей головой по утрамъ топочутъ ихъ ножонки. Особа, на которую я намекнулъ, имѣетъ уже нѣсколько дѣтей; мужъ ея судьею въ Вестъ-Индіи. Allons! теперь вамъ извѣстно, какъ я поселился у мистриссъ Прайоръ.
Хотя я въ настоящее время упрямый и закоренѣлый старый холостякъ (назову себя мистеромъ Бейлоромъ въ этой повѣсти; и есть нѣкто — далеко, далеко! — кому извѣстно, почему я никогда не перестану быть холостякомъ[1]), въ молодости я былъ довольно веселымъ малымъ, но не злоупотреблялъ удовольствіями юности. Я выучился кадрили съ тѣмъ, чтобы танцевать съ «нею» во время тѣхъ долгихъ вакацій, когда вмѣстѣ съ моимъ молодымъ другомъ, лордомъ виконтомъ Польдуди, отправлялся читать въ Дуб… Полно! Успокойся, глупое сердце! Можетъ быть, будучи студентомъ, я плохо распоряжался своимъ временемъ. Можетъ быть, я слишкомъ много прочелъ повѣстей, слишкомъ много занимался «изящной словесностью» (это было наше любимое словечко), слишкомъ часто ораторствовалъ въ собраніи, гдѣ пользовался хорошей репутаціей. Но всѣ красивыя фразы не помогли мнѣ получить награды въ колледжѣ. Я запустилъ свои университетскія занятія, затѣмъ попалъ въ маленькую немилость у родныхъ, но пріобрѣлъ маленькую самостоятельность, беря учениковъ и давая уроки. Въ концѣ концовъ умеръ одинъ мой родственникъ и оставилъ мнѣ небольшое наслѣдство, а я оставилъ университетъ и переѣхалъ въ Лондонъ.
Еще въ третій годъ моего пребыванія въ колледжѣ, въ Сенъ-Бонифасъ прибылъ юный джентльменъ, который принадлежалъ къ немногимъ джентльменамъ-пансіонерамъ нашего общества. Его популярность быстро возросла. Милый и простой юноша, онъ нравился бы, смѣю сказать, даже тогда, если бы онъ не былъ богаче насъ; но Лесть, свѣтская угодливость, мамоно-поклоненіе — пороки эти извѣстны молодымъ мальчикамъ такъ же хорошо, какъ и старымъ; и богатый верзила въ школѣ или колледжѣ имѣетъ своихъ ухаживателей, паразитовъ, подлипалъ и свой штатъ придворныхъ, какъ и пожилой милліонеръ изъ Пельмеля, который пристально посматриваетъ вокругъ себя въ клубѣ и выбираетъ, кого бы взять съ собой обѣдать, между тѣмъ какъ блюдолизы съ тоскою ждутъ его рѣшенія и каждый изъ нихъ думаетъ: «ахъ, не меня-ли онъ пригласитъ на этотъ разъ? или къ нему опять попадетъ эта раболѣпная жаба Генчманъ?» Ну-ну! Старая исторія о паразитахъ и льстецахъ. Мой дорогой добрый сэръ, я вовсе не хочу сказать этимъ, что вы были когда-нибудь паразитомъ, но — что деньги могли быть серьезнымъ для васъ поводомъ полюбить человѣка. "Я знаю, — такъ Фредъ Ловель обыкновенно говорилъ, — я знаю товарищей, которые приходили въ мои комнаты потому, что у меня были большія средства, и у моего бѣднаго стараго гувернера было изобиліе вина, а я давалъ хорошіе обѣды. Я не обольщаю себя; по, въ концѣ концовъ, пріятнѣе было бывать у меня и хорошо ѣсть и пить, чѣмъ у Джека Гансона, который угощалъ жалкимъ чаемъ, или у Неда Рупора, гдѣ подавался отвратительный «оксбридскій портвейнъ». Такимъ образомъ, я допускаю сразу, что сборища у Ловеля были гораздо привлекательнѣе, чѣмъ у другихъ. Можетъ быть, и другіе становились пріятными, когда заботились о томъ., чтобы ихъ гости хорошо ѣли. Обѣдъ въ общей залѣ и оловянныя тарелки — все это очень хорошо, и я благодарю за нихъ отъ всего сердца; но обѣдъ съ лондонской рыбой, съ дичью и съ двумя или тремя изысканными entrées гораздо лучше — и во всемъ университетѣ не было лучше кухни, чѣмъ наша въ Сенъ-Бонифасѣ. И то сказать, тогда были не тѣ аппетиты, не тѣ желудки, и хорошіе обѣды казались вдвое вкуснѣе.
Между мною и юнымъ Ловелемъ завязалась дружба, которая, надѣюсь, не уменьшится даже послѣ обнародованія этой исторіи. Непосредственно за полученіемъ степени бакалавра наступаетъ періодъ, когда многіе изъ окончившихъ университетъ попадаютъ въ затруднительное положеніе. Ремесленники тѣснятъ нашего брата своими счетами. Надо платить за перчатки, которыя мы заказали calidi juventa, за запонки и булавки, которыя ювелирамъ непремѣнно хочется вонзить въ нашу безъискусствсиную грудь, за фраки изъ тонкаго сукна, которые мы готовы даже напялить на наши книги. Всѣ эти расходы сопровождаютъ полученіе ученой степени. А такъ какъ отецъ мой, который былъ тогда живъ, отказалъ мнѣ на отрѣзъ въ удовлетвореніи этихъ потребностей, подъ тѣмъ, совершенно справедливымъ, предлогомъ, что я получилъ сполна свое содержаніе и что мои сводныя сестры не могутъ быть лишены ничтожныхъ средствъ, причитающихся на ихъ долю, только потому, что я расточителенъ, то я очутился въ весьма затруднительныхъ обстоятельствахъ, и, пожалуй, меня подвергли бы личному задержанію, если бы не Ловель, который, рискуя исключеніемъ, бросился въ Лондонъ къ своей матери (у которой были тогда спеціальныя причины благоволить къ сыну), получилъ отъ нея денежное пособіе и привезъ мнѣ необходимую сумму въ страшную гостинницу мистера Шекеля, гдѣ я жилъ. Слезы стояли въ его добрыхъ глазахъ, онъ схватилъ мою руку и долго пожималъ ее, сунувъ мнѣ въ карманъ чекъ; а вышеупомянутый туторъ (Сарджентъ былъ тогда только туторомъ), явившійся съ тѣмъ, чтобы препроводить его къ мастеру за нарушеніе дисциплины, тоже уронилъ слезу, когда я краснорѣчиво разсказалъ ему, какъ все это случилось, и спрыснулъ происшествіе особеннымъ старымъ портвейномъ 1811-го года, свободно роспитымъ нами въ этотъ вечеръ въ его комнатахъ. Я имѣлъ счастье постепенно выплатить долгъ Ловелю. Какъ уже сказано, я бралъ учениковъ; сталъ заниматься литературою, завелъ связи съ періодическими изданіями и, мнѣ стыдно признаться, выступалъ передъ публикой въ качествѣ прекраснаго ученаго классика. Я продолжалъ ученыя занятія и тогда, когда послѣ смерти родственника, пріобрѣлъ нѣкоторую независимость положенія и мои «Переводы съ греческаго» и мои «Поэмы», а также статейки мои въ газетѣ, которую я издавалъ въ продолженіе нѣсколькихъ, лѣтъ, пользовались въ свое время кое-какимъ успѣхомъ.
Еще въ Оксбриджѣ я, хотя и не удостоился университетскихъ почестей, обнаруживалъ литературныя наклонности. Однажды въ Бонифасѣ я получилъ награду за сочиненіе; и писаніе философскихъ опытовъ, стиховъ и трагедій причинило мнѣ много хлопотъ. Мои школьные друзья подшучивали надъ моей расточительностью (очень маленькая шутка служить для украшенія портвейно-курительныхъ тумановъ и заставляетъ иногда смѣяться спустя еще долгое время) — имъ хотѣлось повеселиться на мой счетъ — по поводу того, что въ Лондонѣ я заработывалъ деньги торговой предпріимчивостью. Мой Дженкинсовъ былъ со мной знакомъ еще въ колледжѣ, и я былъ настолько глупъ, что воображалъ, будто этотъ человѣкъ достоинъ уваженія. У кого былъ гладкій языкъ и вылощенная внѣшность духовной особы. Онъ любилъ ораторствовать и кричалъ, что общественная дѣятельность доходная статья. Онъ и одинъ странный торговецъ виномъ и дисконтеръ, по имени Шеррикъ, какимъ-то образомъ завладѣли тѣмъ маленькимъ литературнымъ журнальчикомъ — «Музеемъ», который, вѣроятно, вы еще помните. Эту рѣдкую литературную собственность уговорилъ меня пріобрѣсть своимъ льстивымъ языкомъ другъ мой Сладчайшій. Я не злословлю: онъ теперь въ Индіи, гдѣ, вѣроятно, исправно расплачивается съ мясниками и булочниками. Но онъ страшно нуждался въ деньгахъ, когда продавалъ мнѣ «Музей». Онъ началъ протестовать, когда я сказалъ ему спустя нѣкоторое время, что онъ плутъ, и, вынувъ изъ задняго кармана свой носовой платокъ, сталъ слезно увѣрять меня, что современемъ я перемѣню о немъ мнѣніе. Слова мои, однако, произвели совершенно обратное впечатлѣніе на его сообщника Шеррика, который разсмѣялся мнѣ въ лицо и сказалъ: «Да онъ глупѣе васъ!» Шеррикъ былъ правъ. Несомнѣнно, тотъ былъ глупъ, кто имѣлъ съ нимъ какое бы то ни было денежное дѣло, но былъ правъ, совершенно правъ и бѣдный Сладчайшій: я не думаю о немъ такъ дурно, какъ прежде. Если деньги нужны до зарѣза, то какъ устоять противъ искушенія вытянуть ихъ у такого молокососа? Долженъ сказать, что я лично принялся за издательство этого проклятаго «Музея» и намѣревался, воспитавъ вкусъ публики, поднявъ ея нравственный уровень и познакомивъ народъ съ литературой, положить себѣ въ карманъ, взамѣнъ за свои услуги, изрядный гонораръ. Съ этой цѣлью я печаталъ въ «Музеѣ» мои собственные сопеты, трагедіи и обращенія къ «ней» — къ существу, которое я не называлъ, хотя ея поведеніе и заставляло довѣрчивое сердце мое обливаться кровью. Я писалъ сатирическіе очерки, въ которыхъ обнаруживалъ необычайное остроуміе и блисталъ, какъ критикъ, почерпая свѣдѣнія изъ энциклопедическихъ и біографическихъ словарей, такъ что въ концѣ концовъ мои познанія, дѣйствительно, удивляли меня. Я публично смѣюсь надъ собой. Скажи, другъ мой, ты никогда не дѣлалъ ничего подобнаго? Будь увѣренъ, что кто не дѣлаетъ глупостей, тотъ не способенъ быть и умнымъ человѣкомъ!
Кажется, что мой блестящій confrère изъ перваго этажа (у него были общія денежныя дѣла съ Шеррикомъ и вмѣстѣ они посѣщали два или три раза столичныя тюрьмы ея величества) первый обратилъ мое вниманіе на то, что меня жестоко обманули. Слемлей писалъ въ газетѣ, которая печаталась въ нашей типографіи. Одинъ и тотъ же мальчикъ приносилъ намъ обоимъ корректуры — крошка съ некрасивымъ лицомъ и свѣтлыми глазами, смотрѣвшій двѣнадцатилѣтнимъ, тогда какъ ему было шестнадцать: мужъ по уму и ребенокъ по сложенію — дитя бѣдности; многія бѣдныя дѣти таковы.
Маленькій Дикъ Бедфордъ обыкновенно по цѣлымъ часамъ спалъ въ моей передней или у Слемлея, въ то время, какъ мы творили въ нашихъ важныхъ кабинетахъ. Слемлей былъ добродушный негодяй и угощалъ мальчика виномъ и мясомъ. Въ свою очередь, и я оказывалъ помощь маленькому человѣчку, отдавая ему свои завтраки, которые онъ съ наслажденіемъ съѣдалъ. Когда онъ сидѣлъ съ сумкой на колѣняхъ, дремотно склонивъ голову, онъ производилъ трогательное впечатлѣніе. Весь домъ любилъ его. Онъ спускался внизъ, и подвыпившій капитанъ благосклонно кивалъ ему, держа въ рукѣ галстухъ, сюртукъ или жилетъ и занимаясь своимъ туалетомъ въ задней кухнѣ. Дѣти и Дикъ были большими друзьями А Елизабетъ покровительственно относилась къ нему и, проходя мимо, заговаривала съ нимъ. Знаете-ли вы композитора Кленси? а, можетъ быть, онъ болѣе извѣстенъ вамъ подъ фамиліей Фридриха Доннера? Доннеръ обыкновенно писалъ музыку на слова Слемлея, и vice versa, и являлся отъ времени до времени на Бикъ-стритъ, гдѣ онъ и его поэтъ соединяли у фортепіано свои таланты. При звукахъ этой музыки маленькіе глаза Дика умилялись. «О, какъ замѣчательно!» восклицалъ юный энтузіастъ. Я долженъ сказать, что добродушный мошенникъ Слемлей не только давалъ мальчику пенсы, но и билеты въ театры, концерты и проч. У Дика былъ дома занасъ костюмовъ. Его мать выкроила ему изъ моей студенческой мантіи очень изящный костюмъ, и онъ и она, эта скромная женщина, надѣвъ на себя все, что было у нихъ лучшаго, были достаточно респектабельны для любого англійскаго театра.
Мистеръ Дикъ посѣщалъ также и ту академію, гдѣ танцовала миссъ Беленденъ и откуда послѣ полуночи выходила въ своей отрепанной накидкѣ бѣдная Елизабетъ Прайоръ. Однажды капитанъ, отецъ Елизабетъ и ея покровитель, неспособенъ былъ идти пѣшкомъ, рѣчь его была несвязна и криклива. Это обратило на него вниманіе господъ полицейскихъ. Тогда Дикъ подбѣжалъ, посадилъ Елизабетъ и ея отца въ кебъ, заплатилъ извощику изъ собственнаго кармана и торжественно доставилъ отца и дочь домой, самъ возсѣдая на козлахъ. Я какъ разъ возвращался домой (съ элегантнаго чайнаго вечера у мистриссъ Уотерингэмъ въ Дорсэтъ-скверѣ) и стоялъ у двери въ тотъ моментъ, когда прибылъ Дикъ съ своимъ караваномъ.
— Получи, извощикъ! — сказалъ Дикъ, вынимая изъ кармана монету и глядя передъ собой своими свѣтлыми глазами. Гораздо пріятнѣе было видѣть это сіяющее маленькое личико, чѣмъ капитана, шатающагося и поддерживаемаго дочерью. Елизабетъ передала мнѣ, что, когда недѣлю спустя она хотѣла заплатить Дику его шиллингъ, онъ воспротивился и — странный ребенокъ — объявилъ, что ужь ему заплачено.
Возвращаюсь къ моему другу Ловелю. Я подготовлялъ его въ ученой степени, (а между нами сказать, думалъ, что онъ никогда ея не получитъ), когда вдругъ онъ увѣдомилъ меня изъ Веймута, гдѣ проводилъ каникулы, что онъ намѣренъ бросить университетъ и отправиться путешествовать заграницу. «Такъ случилось, дорогой другъ», — писалъ онъ, — «что домъ моей матери сталъ мнѣ противенъ (я отчасти догадался, когда пріѣзжалъ въ городъ по вашему дѣлу, почему она такъ необыкновенно была снисходительна ко мнѣ). Это разорвало бы мое сердце, Чарльзъ (христіанское имя мое Чарльзъ); но раны, нанесенныя ему, нашли утѣшительницу».
Теперь въ этой маленькой главѣ содержатся кое-какія незначительныя тайны, и если бы я не отличался безъискуственностью, я легко могъ бы не разоблачать ихъ цѣлый мѣсяцъ.
1. Почему мистриссъ Прайоръ, содержательница меблированныхъ квартиръ, продолжаетъ называть театръ, въ которомъ танцуетъ ея дочь, академіей?
2. Что это за спеціальныя причины, заставившія мистриссъ Ловель быть ласковой съ сыномъ и вручить ему, по первому требованію, сто пятьдесятъ фунтовъ?
3. Чѣмъ нанесены раны сердцу Фреда Ловеля? И--
4. Кто исцѣлилъ ихъ?
Я отвѣчаю на всѣ эти вопросы сразу, безъ всякихъ проволочекъ и недомолвокъ:
1. Мистриссъ Прайоръ, получавшая иногда деньги отъ своего брата, Джона Эразма Сарджента D. Д., мастера колледжа Сенъ-Бонифасъ, знала въ совершенствѣ, что, если бы мастеръ (которому она уже отравила жизнь) услышалъ, что его племянница подвизается на подмосткахъ, то никогда не далъ бы ни шиллинга.
2. Причина, почему Эмма, вдова покойнаго Адольфа Ловеля изъ Байтъ-Чепель-Родъ, сахаровара, была такъ особенно ласкова съ своимъ сыномъ Адольфомъ Фредерикомъ Ловелемъ, эсквайромъ, изъ колледжа Сенъ-Бонифасъ въ Оксбриджѣ, и главнымъ пайщикомъ торговаго дома вышесказаннаго Ловеля, несовершеннолѣтняго, была та, что Эмма собиралась заключить второй брачный контрактъ съ преподобнымъ Самюелемъ Бонингтономъ.
3. Сердце Фреда Ловеля было потому этимъ изранено, что пріятно имѣть видъ Гамлета, одѣтаго въ черный плащъ, съ длинными волосами, свисающими на глаза, и представлять собою жертву тоски и отчаянія. И, наконецъ, --
4. Луиза (вдова покойнаго сэра Пофсма Бекера изъ Бекерсъ-тоуна въ графствѣ Килькени, баронета) уговорила мистера Ловеля предпринять поѣздку по Рейну съ нею и съ Цециліею, четвертою и единственной незамужнею дочерью вышеупомянутаго усопшаго сэра Пофема Бекера.
Мое мнѣніе о Цециліи уже откровенно высказано на одной изъ предыдущихъ страницъ. Я продолжаю держаться его. Повторять его я не стану. Предметъ этотъ непріятенъ мнѣ, какъ непріятна была и сама дама. Что Фредъ нашелъ въ ней хорошаго, я не могу сказать. Счастье наше, что вкусы наши, какъ у мужчинъ, такъ и у женщинъ разнообразны. Живою вы не увидите ея во всей этой исторіи. Вотъ ея портретъ, нарисованный покойнымъ мистеромъ Гандишемъ. Она стоитъ, пощипывая арфу, ту самую, при помощи которой она доводила меня до сумасшествія, распѣвая «Бѣдную Маріанну». Она такъ угнетала Фреда и такъ мучила его гостей, что онъ, желая сказать: "душа моя, перестань-ка играть! — говорилъ, — «нельзя-ли исполнить еще что-нибудь»? Проклятыя струны неспособны были ни къ какой другой музыкѣ, и «Бѣдную Маріанну» я слышалъ, по крайней мѣрѣ, сто разъ. Тогда-то наступилъ періодъ, когда ко мнѣ охладѣли, о чемъ я уже упоминалъ, и, такъ какъ мнѣ это не нравилось, то я пересталъ бывать въ Шребландсѣ.
Это сдѣлала моя лэди Бекеръ, а не моя добрая воля, думаете вы? Нѣтъ, она не была главной причиной, потому что къ ней относились очень холодно и весь домъ ссорился съ нею. Я помню, какъ Фредъ пришелъ ко мнѣ въ хорошемъ расположеніи духа и сталъ описывать мнѣ не безъ нѣкотораго юмора великую битву, происходившую между Цециліей и лэди Бекеръ, причемъ ея сіятельство потерпѣла пораженіе и была обращена въ бѣгство. Она, однако, убѣжала не дальше мѣстечка Петней, гдѣ основалась опять и укрѣпилась въ нанятомъ домѣ. На слѣдующій день она сдѣлала безнадежную и слабую атаку, явившись къ воротамъ Шребландса и усѣвшись передъ ними, словно олицетвореніе печали, такъ что всѣ рѣшительно видѣли, какъ дочь обращается съ своей матерью. Но это было во время усмотрѣно, и садовникъ Барнетъ, увидѣвъ ее, сказалъ: «Такъ какъ вы здѣсь, лэди, то, можетъ быть, вы заплатите мнѣ двадцать четыре шиллинга, которые вы у меня взяли». И онъ до тѣхъ поръ надоѣдалъ ей изъ-за рѣшетки, пока она не убѣжала и не скрылась. Ловель очистилъ забытый ею счетъ. Онъ говорилъ, что это самые лучшіе двадцать четыре шиллинга, которые онъ когда-либо бросилъ на вѣтеръ.
Прошло восемь лѣтъ. Въ послѣдніе четыре года я почти не видѣлъ моего стараго друга и встрѣчался съ нимъ только въ клубахъ и кабачкахъ, гдѣ мы подновляли если не прежнюю нашу веселую безпечность, то во всякомъ случаѣ добрыя отношенія. Однажды зимой онъ отвезъ свое семейство за-границу. Здоровье Цециліи было ненадежно, и Ловель сказалъ, что докторъ посовѣтовалъ ей провести зимніе мѣсяцы на югѣ. Мужъ не остался съ женой: дѣла требовали его присутствія дома. Онъ затѣялъ множество разныхъ дѣлъ, кромѣ наслѣдственнаго сахароваренія, вошелъ въ разныя компаніи, сдѣлался директоромъ соединеннаго банка и долженъ былъ ковать желѣзо пока горячо. Съ дѣтьми оставалась гувернантка, на которую можно было положиться. Вѣрный мужъ и служанка ожидали больную Ловель, обожая свою жену, въ чемъ нельзя было сомнѣваться, однако, переносилъ ея отсутствіе съ великимъ равнодушіемъ.
Весною я не безъ испуга прочелъ слѣдующее извѣстіе въ газетахъ: «Въ Неаполѣ скончалась отъ пятнистаго тифа въ ночь на 25-е число послѣдняго мѣсяца Цецилія, жена Фредерика Лувеля-эсквайра, и дочь покойнаго сэра Пофема Бекера, баронета». Я зналъ, что друга моего это должно было очень опечалить. Онъ поѣхалъ за-границу при первомъ извѣстіи о ея смерти, но не доѣхалъ до Неаполя; умерла Цецилія, и онъ не принялъ ея послѣдняго вздоха.
Спустя нѣсколько мѣсяцевъ послѣ катастрофы, я получилъ письмо изъ Шребландса. Ловель писалъ мнѣ въ старомъ дружескомъ тонѣ. Онъ умолялъ своего милаго стараго друга пріѣхать къ нему и утѣшить его въ одиночествѣ: не могу-ли я отобѣдать у него сегодня вечеромъ? Я поспѣшно отправился къ нему и засталъ его въ глубокомъ траурѣ въ гостиной съ дѣтьми. Признаюсь, я былъ очень удивленъ, увидѣвъ еще разъ въ этой комнатѣ мою лэди Бекеръ.
— Вы, кажется, удивлены, что видите меня здѣсь, мистеръ Вендоръ? — сказала ея сіятельство съ граціей и свойственной ей привѣтливостью; если она принимала благодѣянія, то старалась оскорблять тѣхъ, отъ кого получала ихъ.
— Нѣтъ, — сказалъ я, взглянувъ на Ловеля, который поникъ головой. У него на колѣняхъ сидѣла маленькая Сисси. Надъ нимъ висѣлъ портретъ покойной музыкантши, между тѣмъ какъ ея арфа въ кожаномъ чехлѣ сиротливо стояла въ углу комнаты.
— Я здѣсь не по своему желанію, а въ силу чувства долга по отношенію къ этому отлетѣвшему ангелу, — сказала лэди Бекеръ, указавъ на портретъ.
— А когда мама была здѣсь, вы постоянно ссорились съ нею, — сказалъ маленькій Пофемъ и нахмурился.
— Вотъ съ какой точки зрѣнія пріучены смотрѣть на меня эти невинныя малютки! — вскричала бабушка.
— Молчать, Попъ! — сказалъ отецъ. — Не надо быть грубымъ мальчикомъ!
— Развѣ, Попъ грубый мальчикъ? — отозвалась Сисси.
— Молчать, Попъ! — продолжалъ отецъ. — Или я тебя отошлю къ миссъ Прайоръ!
Мы уже знаемъ, кто была эта миссъ Прайоръ изъ Шребландса, которую papa и grand-maman пригласили смотрѣть за невоспитанными дѣтьми. Годы прошли съ тѣхъ поръ, какъ я отряхнулъ въ Бикъ-стритѣ прахъ отъ ногъ. Мѣдная дощечка съ фамиліей: «Прайоръ» была снята съ двери, столь памятной мнѣ, и привинчена — это я могу сказать — къ дешевому гробу, куда положенъ былъ капитанъ. Когда я проходилъ мимо, недѣлю тому назадъ, я увидѣлъ надъ дверями цѣлыя изверженія мѣдныхъ грибообразныхъ гвоздей, и вывѣска гласила: «Café des ambassadeurs». За окномъ красовались три пузатыя голубыя чашки, пара кофейниковъ изъ британскаго металла и два засиженныхъ мухами листа дипломатической «Indépendance Belge» были повѣшены на ширмочкахъ. Что это, сами ихъ превосходительства посланники курятъ изъ вишневыхъ чубуковъ, стоя у дверей? Ихъ лица, шляпы и локти въ бѣлыхъ пятнахъ — слѣды карточныхъ и билліардныхъ мѣлковъ. Если это посланники, то впавшіе въ несчастье. Безъ сомнѣнья, они попали въ немилость при дворѣ ея величества, королевы Фортуны. Люди, такіе же грязные, теперь уже вышли изъ немилости, умыли свои запачканныя лица, перевязали ленты черезъ плечо и въ изящныхъ каретахъ удалились отъ жилищъ, которыя пользовались еще болѣе плохой репутаціей, чѣмъ «Café des ambassadeurs». Если бы я жилъ вблизи Лейчестерскаго сквера и пилъ кофе, я всегда относился бы съ уваженіемъ къ этого рода иностранцамъ. Теперь они служатъ маркерами или же исполняютъ нѣкоторыя темныя полицейскія обязанности. Но почему же потомъ не сдѣлаться имъ генералами и великими государственными дѣятелями? Почему вы знаете, что цирюльникъ, который фабритъ палочкой фиксатуара усы, современемъ не надѣнетъ эполетъ и не возьметъ въ руки маршальскаго жеела? Я замѣтилъ, что на колокольчикѣ второго этажа, тамъ, гдѣ были комнаты, вырѣзано: «Плегуэль». Что за существо Плегуэль, грѣющее теперь ноги у того самаго камина, гдѣ я провелъ столько длинныхъ вечеровъ? Этотъ джентльменъ въ мѣховомъ воротникѣ, съ колючей бородой, съ открытымъ и ласковымъ косымъ взглядомъ, съ нѣсколько сиплымъ голосомъ, взывающій съ порога: «Войдите и вы получите всего за шиллингъ свое совершеннѣйшее подобіе!» — это опять не посланникъ-ли? Ахъ нѣтъ, это только chargé d’affaires фотографа, который живетъ вверху, и нѣтъ никакого сомнѣнія, тамъ, гдѣ жили малютки. Боже мой! фотографію представлялъ собой ребенокъ, и фотографія была въ дѣтской, когда мы жили на Бикъ-стритъ. Долженъ-ли я былъ, во имя прошлаго, подняться туда и всего за одинъ шиллингъ пріобрѣсть свое совершеннѣйшее подобіе? Могла бы эта вещица доставить удовольствіе одной особѣ? (Я уже сказалъ, кажется, что особа эта отлично вышла замужъ и проживала на далекомъ островѣ). Я бы удивился, если бы ей захотѣлось взглянуть на портретъ человѣка, котораго она знала, въ пору его юности, съ курчавыми темными волосами, а теперь ставшаго настоящимъ джентльменомъ — съ черепомъ гладкимъ, какъ билліардный шаръ?
Когда я взбирался и спускался по этой темной лѣстницѣ, души дѣтей Прайора глядѣли на меня изъ-за перилъ; маленькія лица улыбались въ сумракѣ. Сердечныя раны раскрылись и стали сочить кровь — о, какъ это было больно и мучительно! Какъ адски страдалъ я за этой дверью, въ этой комнатѣ, то есть въ той самой, гдѣ теперь Плегуэль. Воображаю, что думали о мнѣ, когда видѣли, какъ я стучалъ кулакомъ въ дверь! Madame, вы, можетъ быть, считали меня сумасшедшимъ? Мнѣ все равно, если вы это думали. А можетъ быть вы думали, когда я говорилъ о душахъ дѣтей Прайора, — будто онѣ уже умерли? Нѣтъ, онѣ не умерли, я это знаю. Высокій молодой человѣкъ въ синей курткѣ, съ пушистыми бакенбардами не такъ давно бесѣдовалъ со мною басомъ и сказалъ мнѣ, что его зовутъ Гусъ Прайоръ. «А какъ поживаетъ Елизабетъ?» — прибавилъ онъ, кивнувъ своей круглой головой. — Елизабетъ? Ахъ, вы вульгарный мальчишка! Елизабетъ… Но, кстати, мы слишкомъ долго заставляемъ ждать ея появленія.
Вы видите, когда я заговариваю о ней, куча воспоминаній подавляетъ меня, и я поневолѣ черезчуръ много болтаю. Вы совершенно правы: только вы можете сдѣлать такое вѣрное наблюденіе, и я напередъ угадываю его: вы хотите сказать, что мнѣ слѣдуетъ нѣсколько сдержать свой языкъ. Елизабетъ это моя повѣсть. Она подружилась со мной въ самый критическій періодъ моей жизни. Съ израненнымъ сердцемъ, истекающимъ кровью (а нанесла ему раны мистриссъ… О’Д. — нѣтъ, я никогда не назову ея теперешнимъ ея именемъ), полный отчаянія, самымъ несчастнымъ человѣкомъ вернулся я изъ сосѣдней столицы и вновь поселился въ Бикъ-стритѣ. Вотъ тогда-то стала возростать странная близость между мною и молоденькой дочерью моей хозяйки. Я разсказалъ ей свою исторію. Право, мнѣ кажется, я разсказалъ бы ее всякому, кто меня выслушалъ бы. Она, повидимому, отнеслась ко мнѣ съ участіемъ. Она являлась ко мнѣ, приносила мнѣ обѣдъ (я тогда почти ничего не ѣлъ); она привыкла приходить ко мнѣ и привыкла жалѣть меня, и привыкла, чтобы я говорилъ съ ней о всемъ, говорилъ, говорилъ… Ежедневно плакало мое сердце въ той самой комнатѣ второго этажа, съ которой теперь сопряжено имя Плегуэль. Уже послѣ того, какъ я выплакалъ всѣ слезы и изложилъ исторію моей любви и моихъ страданій Елизабетъ, показалъ я ей ту самую жилетку, о которой я вамъ говорилъ, и перчатку (рука Елизабетъ была гораздо больше), и показалъ письма, т. е. двѣ или три безсодержательныя крошечныя записки слѣдующаго содержанія: «Дорогой сэръ! Мама надѣется, что вы пожалуете на чашку чая»… или: «Дорогой мистеръ Бечлоръ! Если будете въ Фениксъ-паркѣ, близъ Лонгъ-Майльстона около двухъ, то моя сестра и я поѣдемъ кататься»… и проч… или: «О, какой вы милый! Билеты (увѣряю васъ, она написала белеты) присланы какъ нельзя болѣе кстати, и букиты — это очень любезно!» (Кажется, было написано «букеты», но она подчистила перочиннымъ ножемъ; я тогда не находилъ ошибокъ въ ея каракулькахъ); или… Но довольно! Чѣмъ больше я разсказывалъ объ ея капризахъ, кокетствѣ, безсердечности и лукавомъ лицемѣріи (всего этого, разумѣется, требовала отъ нея мать, потому что моего соперника гораздо хуже принимали, чѣмъ меня, пока онъ не получилъ хорошаго мѣста), чѣмъ дольше я рылся въ этихъ дрязгахъ, тѣмъ сильнѣе сочувствовала мнѣ Елизабетъ.
Она привыкла приходить ко мнѣ каждый день, а я привыкъ бесѣдовать съ нею. Она обыкновенно говорила немного. Можетъ быть, она даже не слушала. Но я мало заботился объ этомъ. Безъ конца, безъ конца я болталъ о томъ, какъ я былъ влюбленъ, несчастливъ и какъ велико было мое отчаяніе; неистощимы были мои жалобы, но неистощалось и состраданіе моей маленькой слушательницы. Рѣзкій крикъ мамаши прерывалъ, наконецъ, нашъ разговоръ, она выбѣгала на лѣстницу, ворча: «какъ это надоѣло!» и уходила. Но на слѣдующій день добрая дѣвушка опять являлась ко мнѣ и начиналась новая репетиція нашей трагедіи.
Мнѣ кажется, что вы начинаете предполагать (и это весьма естественно, потому что не надо быть колдуномъ, чтобы сдѣлать догадку), что изъ всѣхъ этихъ возгласовъ и сантиментальныхъ вздоховъ, которые расточалъ мягкосердый старый дуракъ передъ молодой особой, изъ всѣхъ этихъ слезъ и сожалѣній могло выйти нѣчто такое, что сродни сожалѣнію, но не само сожалѣніе. Однако же, моя добрая читательница, вы неправы. Есть люди, у которыхъ бываетъ оспа два раза — у меня была только разъ. По моему мнѣнію, если сердце разбито, то оно разбито; если цвѣтокъ осыпался, то ужь осыпался. Если я предпочитаю относиться съ улыбкой къ своему горю, то что изъ этого? Почему вы думаете, что я долженъ дѣлать трагедію изъ такого изношеннаго, избитаго, вульгарнаго, устарѣлаго, тривіальнаго, обыденнаго предмета, какъ поведеніе кокетки, которая играетъ сердцемъ мужчины, смѣется надъ нимъ и забываетъ его? А все же трагедія. Ядъ — прощальное письмо съ черной каймой — ватерлосскій мостъ — однимъ несчастнымъ больше и т. д. Нѣтъ, если трагедія идетъ, то пусть идетъ. Но у меня не будетъ никакой трагедіи, думаете вы?
Слѣдуетъ замѣтить, что человѣкъ, страдающій отъ безнадежной любви (кажется, я самъ былъ когда-то такимъ человѣкомъ, и доброй долей этого я былъ обязанъ Глорвинѣ), есть существо себялюбивое; между тѣмъ какъ женщины такъ кротки и такъ несебялюбивы, что могутъ забыться или могутъ скрыть на время свою тоску, когда утѣшаютъ опечаленнаго друга. Я не замѣчалъ, послѣ возвращенія моего изъ проклятаго Дублина, что моя маленькая Елизабетъ была блѣдна и разсѣянна, молчалива и грустна; не замѣчалъ, хотя и видался съ нею ежедневно. Она сидѣла неподвижно, пока я болталъ, положивъ руки на колѣни или закрывъ ладонью глаза. Казалось, она говорила: «Да, да! бѣдный другъ! бѣдный другъ!» и меланхолически соглашалась, что исторія моя печальна.
Но чѣмъ спокойнѣе она была, тѣмъ ниже поникала ея голова; положивъ руку на подбородокъ, она опиралась ногой на каминную рѣшетку.
Однажды я игралъ все на той же струнѣ. Я разсказывалъ Елизабетѣ, какъ послѣ подарковъ, которые были приняты, послѣ писемъ, которыми мы обмѣнялись (если каракульки могли быть названы письмами), послѣ того, какъ рѣшительное слово сорвалось съ нашихъ губъ, я разсказывалъ Елизабетѣ, какъ въ одинъ проклятый день мать Глорвины встрѣтилась со мной въ скверѣ. «Дорогой, дорогой мистеръ Бечлоръ, мы смотримъ на васъ, какъ на своего. Поздравьте меня и поздравьте моего ребенка! Томъ получилъ мѣсто сборщика табачныхъ пошлинъ, и онъ женится на своей кузинѣ Глори».
— Его кузина? Кто? — вскричалъ я и засмѣялся, какъ сумасшедшій.
— Моя бѣдная Глорвина. Дѣти любятъ другъ друга еще съ тѣхъ поръ, какъ едва стали лепетать. Мнѣ извѣстно ваше отзывчивое сердце, и я знаю, что вы первый порадуетесь нашему счастію.
— И такъ, — сказалъ я, кончая разсказъ, — я, воображавшій, что любятъ меня, былъ отвергнутъ даже безъ тѣни сожалѣнія! Я могъ бы привести тысячу причинъ, почему я считалъ, что Глорвина расположена ко мнѣ. И вдругъ мнѣ говорятъ, что на меня смотрятъ, какъ на своего, какъ на дядю! Развѣ такія письма пишутъ племянницы? Виданое-ли дѣло, чтобы дядя бродилъ по Маріонъ-скверу по цѣлымъ часамъ ночью, въ дождливую погоду и глядѣть на окно спальни только потому, что тамъ его «племянница»! Сердце мое было отдано, а мнѣ его швырнули назадъ. Нѣсколько мѣсяцевъ она издѣвалась надо мною, глаза ея останавливались на мнѣ, она благосклонно улыбалась мнѣ, она плѣняла меня, а едва только показался другой, она насмѣялась надо мной и прогнала меня.
При этомъ моя маленькая бѣдная Елизабетъ, сидѣвшая понурившись, вскричала: «У, низкій, низкій!» и такъ вздрогнула, что, можно было подумать, что сердечко ея разорвалось.
— Нѣтъ, — сказалъ я, — моя милая, мистеръ О’Даудъ нисколько не низокъ. Его дядя, сэръ Гекторъ, былъ блестящій старый офицеръ, какихъ теперь уже мало въ арміи. Тетка его была Молой изъ Молойстоуна. И вообще это очень хорошая фамилія, хотя, мнѣ кажется, обремененная долгами. А молодой Томъ…
— Томъ? — вскричала Елизабетъ, и взглядъ ея дико засверкалъ. — Томъ? Его зовутъ не Томъ, дорогой мистеръ Вендоръ; его зовутъ Уи-уи-льямъ! — и тутъ она заплакала.
Ахъ, дитя мое! дитя мое! Бѣдное созданіе! И ты страдала! И ты проводила безсонныя мучительныя ночи! И ты слыхала, какъ послѣ полночи печально бьютъ часы! И ты встрѣчала невеселый восходъ солнца и глядѣла на него усталыми глазами! И ты просыпалась отъ грезъ! И тебѣ снилось, что тебя любятъ и улыбаются тебѣ и шепчутъ нѣжныя слова! И какъ ты сладко любила во снѣ! Но твое сердце ограблено, сокровищница расхищена и опустошена! Бѣдная дѣвушка!
Какъ это я смотрѣлъ на ея грустное лицо и не замѣчалъ ея тоски? Она могла кротко убаюкивать мое раненое сердце, а я не замѣчалъ, что ея собственное сердце плаваетъ въ крови! Что, моя дѣвочка? Можетъ быть, ты страдала сильнѣе меня? Надѣюсь, что нѣтъ. Но такъ молода, и ужъ цвѣтъ жизни поблекъ для тебя! Чаша безъ сладостнаго напитка; солнце потускнѣло и чуть свѣтитъ надъ твоей головой! Истина сразу открылась мнѣ. Мнѣ было стыдно, что собственная печаль моя ослѣпила меня, и я не замѣчалъ ея горя.
— Что же это, — сказалъ я, — бѣдное дитя мое? Не онъ-ли это?… — И я указалъ пальцемъ внизъ.
Она кивнула головой.
Я зналъ, что тамъ былъ жилецъ, который нанялъ первый этажъ вскорѣ послѣ отъѣзда Слемлея. Это былъ офицеръ бомбейской арміи; нанималъ онъ квартиру на три мѣсяца и уѣхалъ въ Индію незадолго передъ тѣмъ, какъ я вернулся изъ Дублина.
А Елизабетъ все ждетъ… Не пора-ли войти ей?.. Нѣтъ, не время. Мнѣ надо сказать еще нѣсколько словъ о Прайорахъ.
Вы уже знаете, что миссъ Прайоръ нѣтъ больше на Бикъ-стритѣ и что домъ, въ то время, какъ я пишу, давно уже сданъ другимъ жильцамъ. Капитанъ уже умеръ, и вдова его слезно умоляла меня остаться у ней, что я и сдѣлалъ, такъ какъ никогда не могъ противиться подобнымъ настоятельнымъ приглашеніямъ. Дѣла ея были не въ блестящемъ положеніи. Ведутъ-ли женщины аккуратно свои дѣла? Домовладѣлецъ, справедливо негодуя, очень скоро сдалъ домикъ на Бикъ-стритѣ болѣе исправнымъ арендаторамъ. Убогая утварь бѣдной мистриссъ Прайоръ была описана судебными приставами. — Описали они, кстати, и мои вещи: мои изящно переплетенныя книги, съ изображеніемъ св. Бонифація, патрона нашего колледжа, и епископа Бюджона, его основателя, описали мои прекрасныя гравюры Рафаэля Моргена, пріобрѣтенныя въ студенческіе дни (что это за сила, которая заставляла насъ, мальчиковъ, покупать, получая какихъ-нибудь пятьдесятъ гиней, оттиски Рафаэля и т. п.?), мою фисгармонію, на которой одна особа аккомпанировала себѣ, распѣвая пѣсни моего сочиненія (я подразумѣваю слова, съ величавшимъ искусствомъ изображавшія мою страсть, мои надежды и мое отчаяніе); мой богатый приборъ бемскаго стекла, купленный во Франкфуртѣ на Майнѣ, портретъ моего отца, покойнаго капитана Бечлора (Гопнера), мой телескопъ, барометръ, миніатюру моей бѣдной матери, писанную Адамомъ Бокомъ тоновой краской, я ужь не говорю о другихъ вещахъ, о моихъ чайникахъ и сливочникахъ и о сотнѣ бездѣлушекъ, служившихъ украшеніемъ комнаты одинокаго человѣка. Всѣ эти предметы домашняго обихода очутились во владѣніи судебныхъ мирмидоновъ, и я долженъ былъ заплатить за Прайоровъ, чтобы получить обратно свою собственность. Мистриссъ Прайоръ могла вознаградить меня только вдовьими слезами и благословеніями (такъ какъ Прайоръ покинулъ этотъ міръ, украшеніемъ котораго онъ уже давно пересталъ считаться). Слезы и благословенія вдова охотно расточала мнѣ, и это было очень хорошо. Но почему же, madame, вы внѣдрялись въ мою чайницу? Зачѣмъ вы погружали палецъ — палецъ-ли? всю вашу пятерню въ банку съ вареньемъ? И ужасно было, что винныя и спиртныя бутылки также усыхали послѣ смерти Прайора, какъ и при его безславной жизни. Однажды послѣ обѣда, когда вдругъ мнѣ понадобилось вернуться домой, я засталъ мою хозяику-воровку за кражею хереса. Она стала истерически хохотать, а затѣмъ залилась слезами. Она объявила, что, съ тѣхъ поръ, какъ умеръ бѣдный Прайоръ, она сама знаетъ, что ей надо говорить или что дѣлать. Рѣчь ея была несвязна; это такъ, но въ данномъ случаѣ, конечно, она говорила правду.
Я говорю легко и даже поверхностно объ этой старой мистриссъ Прайоръ, съ ея заискивающимъ смѣхомъ, озабоченнымъ лицомъ, безпокойнымъ взглядомъ, рѣзкимъ голосомъ. Но если бы я захотѣлъ, я могъ бы быть обстоятеленъ и серьезенъ, какъ проповѣдникъ. Да, у этой женщины были когда-то розовыя щеки и она была недурна собой. Она тогда мало лгала и не воровала хереса. Въ ея сердцѣ ютилась нѣжная страсть, и я не сомнѣваюсь, что она цѣловала своего больного и добраго отца, служившаго священникомъ, очень нѣжно и съ угрызеніемъ совѣсти въ ту самую ночь, когда покидала его, чтобы пробраться въ садъ и черезъ заднюю калитку убѣжать съ мистеромъ Прайоромъ. У ней были материнскіе инстинкты, потому что она кормила малютку весьма старательно своей худой грудью, и ради дѣтей она стала такой вороватой, жадной и такой грабительницей. По воскресеньямъ она надѣвала изношенное черное шелковое платье и шляпку, разглаживала воротничокъ и торопливо шла въ церковь. К ней имѣлась плохенькая акварель Дорсетширскаго церковнаго дома и силуэты ея отца и матери, которые она непремѣнно вѣшала въ каждой новой квартирѣ. Ей много пришлось перемѣнить квартиръ, но куда ни забрасывала ее судьба, она всегда цѣплялась за рясу приходскаго священника, говорила о своемъ дорогомъ отцѣ, викаріи, и о своемъ счастливомъ и талантливомъ братѣ, мастерѣ колледжа, съ тѣмъ лишь ограниченіемъ, что докторъ Сэрджентъ могъ бы сдѣлать для ея бѣдныхъ сестеръ и ея семейства гораздо больше, если бы хотѣлъ. Она хорохорилась и горячилась (о, эти жалкія полинялыя павлиньи перья!) своей прикосновенностью къ духовенству, въ молодости прочитала очень много основательныхъ, старомодныхъ теологическихъ книгъ и у ней былъ прекрасный почеркъ, который она пріобрѣла переписывая проповѣди отца. Она испытывала по временамъ потребность очистить совѣсть и исполняла въ этомъ отношеніи долгъ передъ преподобнымъ мистеромъ Гриномъ и обращалась къ нему за объясненіемъ тѣхъ или другихъ мѣстъ изъ его удивительныхъ проповѣдей, причемъ обнаруживала такой интересъ къ предмету, что вспоминала и произносила наизусть цитаты изъ Гукера, Бивриджа, Джерими Тейлора. Мнѣ кажется, что у ней былъ подъ рукой какой-нибудь сборникъ съ этими цитатами и она пользовалась имъ очень ловко въ бесѣдахъ. Даже Гринъ заинтересовался ею. Можетъ быть, поэтому хорошенькая и молоденькая мистриссъ Гринъ тайно способствовала охлажденію доктора Брауна, ректора, къ мистриссъ Прайоръ. Между Гриномъ и мистриссъ Прайоръ возникли денежныя отношенія. Мистриссъ Гринъ прекратила свои посѣщенія, узнавъ, что мистриссъ Прайоръ расточительная дама. Я вспоминаю, что Модлржская Сорока въ свое время постоянно бывалъ въ маленькой гостинной мистриссъ Прайоръ съ своими книжечками, гравюрками, образками и проч., и проч. — вы знаете, его, бѣднаго Джэка, называли іезуитомъ въ Оксбриджѣ. Но однажды въ Римѣ я встрѣтился съ нимъ (у него была маленькая лысина въ полъ-кроны величиною на макушкѣ и шляпа такая широкая, какъ у дона Базиліо). Онъ сказалъ мнѣ: «Дорогой мой Бечлоръ, знаете-ли вы эту особу, у которой вы квартировали? Ловкое созданіе! Она заняла у меня четырнадцать фунтовъ и — я забылъ, сколько — кажется, только семь мы получили съ нея въ день Божьяго Тѣла. Я увѣренъ положительно, что она еще сорвала съ Помеля и способна была получать кое-что отъ іезуитовъ. Слыхали-ли вы кардинала? Подите послушайте; безъ этого нельзя. Это самое лучшее, что есть въ Римѣ». Изъ этото разговора вытекало заключеніе, что не только въ одномъ Римѣ обдѣлываютъ свои дѣлишки во время исповѣди.
Разумѣется, madame Прайоръ знала о любовномъ пассажѣ между ея дочерью и обратившимся въ бѣгство бомбейскимъ капитаномъ. Подобно Елизабетъ, она называла капитана Уолькингема низкимъ человѣкомъ довольно часто; но, если я знаю женскую натуру сколько-нибудь (а мнѣ сдается, я знаю), то старая интриганка сама постаралась, чтобы дочь ея возможно чаще попадалась на глаза офицеру, и позволяла бѣдной Бесси получать подарки отъ капитана Уолькингема; она же была и главной виновницей неудачи. Въ этихъ сферахъ, гдѣ ютится низшая жизнь, матери, не имѣющія принциповъ, сами хотятъ ласкать и приручать джентльменовъ, на которыхъ останавливается ихъ выборъ, чтобы устроить своихъ милыхъ дѣвочекъ. Понятно, Прайорша поступала такъ во имя самыхъ лучшихъ побужденій. «Никогда, никогда чудовище не видалось съ Бесси безъ меня или безъ одного или двухъ братьевъ и сестеръ; а Джекъ и Еленочка самыя догадливыя дѣти во всей Англіи», распространялась передо мной негодующая мистриссъ Прайоръ, находившая, что нельзя допускать ни малѣйшаго флирта между молодыми людьми. «Ахъ, если бы хоть одинъ мальчикъ у меня былъ большой, Уолькингемъ не посмѣлъ бы поступить такъ, безнравственный негодяй! И мои бѣдный мужъ наказалъ бы подлеца по заслугамъ, но что онъ могъ сдѣлать при своемъ расшатанномъ здоровьѣ? О, вы мужчины, мужчины, мистеръ Вендоръ! У васъ нѣтъ никакихъ правилъ!»
— Какъ, добрѣйшая мистриссъ Прайоръ, возразилъ я, — вѣдь вы же позволяете Елизабетъ довольно часто приходить ко мнѣ?
— Чтобы разговаривать съ другомъ своего дяди, съ человѣкомъ воспитаннымъ, съ человѣкомъ, который гораздо старше ея! Любезный сэръ, это совсѣмъ другое дѣло. Развѣ есть мать, которая не желаетъ добра своему ребенку? А кто же, какъ не вы, именно тотъ другъ, лучше котораго нѣтъ у меня? — спрашивала мистриссъ Прайоръ, вытирая глаза носовымъ платкомъ, однажды, когда она стояла передъ моимъ каминомъ съ мѣсячнымъ счетомъ въ рукахъ, написаннымъ ея четкимъ старосвѣтскимъ почеркомъ и составленнымъ съ изумительной щедростью, которая, впрочемъ, всегда была ея добродѣтелью въ отношеніи меня.
— Пощадите меня! — вскричала моя кузина, маленькая мистриссъ Скинеръ, явившись провѣдать меня, когда я былъ боленъ, и разсматривая вышеупомянутые документы. — Пощадите меня, Чарльзъ! Вы выпиваете чая гораздо больше, чѣмъ вся наша семья, хотя насъ семеро, и у васъ выходитъ еще больше сахара и масла. Теперь я не удивляюсь, что у васъ разлилась желчь.
— Но, моя дорогая кузина, я люблю очень крѣпкій чай, — отвѣчалъ я, — а у васъ пьютъ необыкновенно жидкій, я замѣтилъ это на вашихъ вечерахъ.
— Стыдно, что мужчину такъ обкрадываютъ! — кричала мистриссъ Сканеръ.
— Что у васъ за привычка кричать, что всѣ воруютъ, Флора, — возразилъ я.
— Это мой долгъ, Чарльзъ! — воскликнула моя кузина. — И, кромѣ того, я хотѣла бы знать, что это за дѣвушка встрѣтилась мнѣ здѣсь, этакая большая, неуклюжая, съ какими-то красными волосами?
Ахъ, имя единственной женщины, которая могла бы овладѣть моимъ сердцемъ, не Елизабетъ; хотя я полагаю, что было время, когда моя квартирная хозяйка ничего не имѣла бы противъ того, чтобы я миссъ Прайоръ назвалъ мистиссъ Бечлоръ. Къ тому же не только бѣдныя и нуждающіяся лэди поражены маніей сватовства, но и очень богатыя. Въ самыхъ высшихъ кругахъ, какъ мнѣ передавали авторитетные люди, занимаются сватовствомъ. Ахъ, вы, женщина, женщина! Ахъ, вы, преданная жена! Ахъ, вы чадолюбивая мать! Какая чудовищная страсть непремѣнно принимать еще титулъ тещи! Мнѣ говорили, что, когда вы, наконецъ, добиваетесь этого титула, то часто наступаетъ горе и разочарованіе; такъ, напримѣръ, зять, неблагодарное животное, становится грубъ съ вами! Возможно, что возмущается и дочь, безчувственная змѣя! А все-таки вы сплетаете сѣти и, разочаровавшись въ Луизѣ и ея супругѣ, пытаетесь пристроить Джемиму и Марію и снисходите даже до маленькой Тодльзъ, которая бѣгаетъ по дѣтской въ красныхъ башмачкахъ. Когда вы видите ее вмѣстѣ съ крошечнымъ Томи, сыномъ вашего сосѣда, возсѣдающимъ на деревянной лошадкѣ, то, я не сомнѣваюсь, въ вашемъ любвеобильнымъ и глупомъ сердцѣ уже возникаетъ желаніе: «а что, если черезъ какихъ-нибудь двадцать лѣтъ эти дѣти станутъ мужемъ и женой?» и вы суете Томи большой кусокъ пряника, и дѣлаете ему изящный подарокъ на рождественскую елку. Вы это дѣлаете, хотя знаете, что онъ дрянной шалунъ и уже колотилъ Тодльзъ, отнялъ у ней куклу и заставилъ ее кричать. Я вспоминаю, что, когда я самъ жестоко страдалъ отъ поведенія одной юной особы въ столицѣ, которая отличается тѣмъ, что тамъ имѣется вице-королевскій дворецъ, отъ ея безсердечности, а равно и отъ ея родственницы, которую я считалъ одно время будущей своей тещей, я сказалъ одному другу своему, который передъ этимъ продекламировалъ нѣсколько строкъ изъ Теннисоновскаго «Улисса»: "Клянусь святымъ Георгіемъ, Уорнигтонъ, я не сомнѣваюсь, что въ то время, какъ юныя сирены надѣвали свои зеленые чепчики на стараго греческаго капитана и на его команду, скользя передъ нимъ и маня его своими бѣлыми руками и веселыми улыбками и очаровывая его сладостными взглядами, я не сомнѣваюсь, сэръ, что ихъ матери — старыя сирены — укрывались за скалами (съ своими мертвыми лицами и размалеванными щеками, такъ какъ краска предохраняетъ отъ воды) и оттуда взывали: «Эй, Гальціона, спой-ка теперь арію изъ „Пиратовъ“! Гляукойисъ, дорогая, посмотри-ка хорошенько на того стараго джентльмена въ шлемѣ! Батикольносъ, милая, вонъ стоитъ у гротъ-марса молодой матросъ, который сейчасъ упадетъ въ твои объятія, какъ только ты поманишь его!» И т. д. Я смѣялся и въ смѣхѣ моемъ звучало дикое отчаяніе, потому что я самъ былъ на опасномъ островѣ и вернулся оттуда, потерявъ разсудокъ, такъ что необходимо было прибѣгать къ смирительной рубашкѣ.
Такимъ образомъ, когда бѣлорукая сирена, называвшаяся Глорвиной, качалась передо мной на морскихъ волнахъ и соблазняла меня пѣніемъ и строила мнѣ глазки, я въ то время всего не видѣлъ, но теперь знаю, что мать руководила искуснымъ ребенкомъ.
О томъ, какъ послѣ смерти капитана судебные пристава описали его имущество, о чемъ я уже упоминалъ, не стану слишкомъ распространяться — довольно противная тема. Я думаю, что пристава еще при жизни Прайора заглядывали въ домъ, но онъ не зналъ объ ихъ визитѣ. Если я заплатилъ имъ, то невелика важность; а во всякомъ случаѣ слишкомъ смѣло было со стороны мистриссъ Прайоръ изображать меня какимъ-то Шейлокомъ передъ мастеромъ Бонифаса. Ну-ну, допускаю, что есть еще, кромѣ мистера Чарльза Бечлора, джентльмены, которые точно также не поняты въ этой жизни. Сэрдженту и мнѣ пришлось впослѣдствіи побесѣдовать на эту тему, и миссъ Бесси была причиной, почему мы свидѣлись.
— Даю вамъ слово, мой дорогой Бечлоръ, — сказалъ онъ мнѣ на Рождество, когда я пріѣхалъ въ старый коледжъ, — не знаю, какъ выразить… вы такъ много… гм!.. такъ много помогали моимъ родственникамъ! Моя… гм!… племянница, миссъ Прайоръ, разсказала мнѣ о разныхъ проявленіяхъ вашей… гм… вашемъ великодушіи, которое вы обнаружили по отношенію къ моей бѣдной сестрѣ и къ ея еще болѣе злополучному супругу. Второго моего… гм!.. племянника… извините, я забылъ, какъ его зовутъ — вы опредѣлили въ эту, какъ она называется?.. Голубую школу. Въ разнообразныхъ обстоятельствахъ вы оказывали семейству моей сестры значительныя денежныя услуги. Человѣкъ не нуждается въ полученіи высшей университетской степени, чтобы имѣть доброе… гм!.. сердце, и, даю вамъ слово, Бечлоръ, я и моя… гм!.. жена искренно обязаны вамъ!
— Позволю себѣ указать вамъ, — сказалъ я, — на пунктъ, гдѣ я, дѣйствительно, сдѣлалъ вамъ одолженіе и способствовалъ тому, что въ карманѣ у васъ сохранилось нѣсколько лишнихъ гиней.
— Признаюсь, я не достаточно понимаю васъ, — сказалъ мастеръ съ величавымъ видомъ.
— Я рекомендовалъ вамъ и мистриссъ Сэрджентъ очень хорошую гувернантку для вашихъ дѣтей на самое маленькое жалованье, --сказать я.
— Вы знаете, какимъ бременемъ лежитъ на мнѣ уже семья моей несчастной сестры? — спросилъ мастеръ, сдѣлавшись краснымъ, какъ сто ермолка.
— Они часто говорили объ этомъ, — возразилъ я. — Но Бесси служитъ у васъ гувернанткой?
— Бонной! Она подкупилась латыни и получила много другихъ свѣдѣній, съ тѣхъ поръ, какъ она у меня! — вскричалъ мастеръ.
— Гувернантка или бонна на жалованьи горничной! — продолжалъ я смѣло.
— Позвольте, моя племянница… гм! гувернантка моихъ дѣтей жаловалась вамъ, что ей плохо живется въ колледжѣ? — вскричалъ мастеръ.
— Дорогой мой мастеръ, — спросилъ я, — неужели вы можете предполагать, что, выслушавъ ея жалобы, или чьи бы то ни было, я сталъ бы передавать ихъ?
— А какимъ же образомъ я узналъ бы о нихъ, Бечлоръ? — спросилъ мастеръ, расхаживая взадъ и впередъ по своему кабинету, закопченному дымомъ и украшенному портретами св. Бонифатія, епископа Бюджона и всѣхъ знаменитыхъ париковъ колледжа. — Какимъ же образомъ, Бечлоръ? — сказалъ онъ.
— А такимъ образомъ, что въ теченіе трехъ лѣтъ, которыя она служитъ у васъ, она себя зарекомендовала съ самой лучшей стороны и, мой дорогой мастеръ, миссъ Прайоръ стоить того, чтобы ей было прибавлено, по крайней мѣрѣ, пятьдесятъ гиней въ годъ. Она ничѣмъ не хуже другихъ дамъ нашего общества. Я бы не сталъ говорить вамъ объ этомъ, если бы она не нашла лучшаго мѣста.
— Вы намекаете, что она намѣрена уходить?
— Одинъ мой богатый другъ, который, кстати, былъ членомъ нашего колледжа, нуждается въ хорошей боннѣ; я рекомендовалъ ему миссъ Прайоръ, ему на семьдесятъ гиней въ годъ.
— Хотѣлъ бы я знать, какой это членъ моего колледжа дастъ моей племянницѣ семьдесятъ гиней? — свирѣпо спросилъ мастеръ.
— Помните Ловеля, джентльмена-пансіонера?
— Сахароварнаго человѣка, того самаго, который вызволилъ васъ изъ…
— Одно доброе дѣло порождаетъ другое, — сказалъ я сухо, — вашему семейству, Сэрджентъ, я сдѣлалъ не меньше, чѣмъ мнѣ Ловель.
Красный мастеръ, который большими шагами ходилъ взадъ и впередъ по кабинету въ своемъ плащѣ съ отворотами, остановился, когда я напалъ на него; онъ посмотрѣлъ на меня и сталъ краснѣе еще, чѣмъ когда-нибудь. Закрывъ рукой глаза, онъ сказалъ:
— Бечлоръ, прошу у васъ извиненія. Я забылъ — пусть Небо забудетъ меня — я забылъ, какъ вы были добры къ моему семейству, къ моему… гм!.. жалкому семейству и какъ долженъ я быть вамъ благодаренъ за покровительство, которое вы ему оказывали. — Голосъ его совершенно упалъ, когда онъ говорилъ; не осталось у него ни малѣйшаго слѣда гнѣва; онъ былъ обезоруженъ. Мы разстались самыми лучшими друзьями. Онъ не только трясъ мнѣ руку у дверей кабинета, но проводилъ меня до залы и, наконецъ, вышелъ въ переднюю Sub Jove, Геккльзъ, туторъ, (надутый Геккльзъ, какъ мы его называли когда-то)и Ботсъ (профессоръ Чепухи), которые случайно проходили по двору въ это время, остановились въ изумленіи передъ этимъ феноменомъ.
— Кажется, Бечлоръ, — спросилъ Геккльзъ, — вы сдѣлались маркизомъ?
— Почему маркизомъ, Геккльзъ? --спросилъ я.
— Потому что Сэрджентъ никого не провожаетъ до передней, кто ниже маркиза, отвѣчалъ Геккльзъ шепотомъ.
— А можетъ быть, — сказалъ Ботсъ (который любилъ пошутить) — вы не превратились-ли, Бечлоръ, par hasard въ хорошенькую, молоденькую лэди?
— Убирайтесь вы съ своими глупостями, профессоръ Чепухи! — вскричалъ я. Но обстоятельство это сдѣлалось басней въ тотъ вечеръ въ цѣломъ колледжѣ. А затѣмъ мастеръ сталъ еще больше удивлять. Напримѣръ, въ теченіе цѣлаго семестра онъ ни разу не посадилъ лорда Саквиля (сына лорда Уигмора) въ карцеръ. (Отецъ лорда Уигмора, какъ вамъ извѣстно, Деффъ, былъ булочникомъ въ колледжѣ). Далѣе, во весъ семестръ онъ только два раза грубо обошелся съ Перксомъ, младшимъ туторомъ, да и то грубость была скорѣе похожа на вѣжливость. А болѣе всего было удивительно, что онъ подарилъ своей племянницѣ салопъ, благословеніе и поцѣлуй на дорогу, когда она уѣзжала. Мало того, онъ обѣщалъ опредѣлить въ школу одного изъ ея младшихъ братьевъ, каковое обѣщаніе, я долженъ сказать, онъ свято выполнилъ, потому что у Сэрджента были принципы. Онъ грубъ, онъ дурно воспитанъ, но онъ выше многихъ людей, которыхъ я зналъ. Онъ былъ великодушенъ. Онъ сознался, что неправъ; и, Боже мой, какъ глубоки были его познанія въ греческой литературѣ!
Хотя мой покойный другъ капитанъ никогда, повидимому, не собиралъ денегъ для семьи, а только разбрасывалъ ихъ, его присутствіе, несмотря на его неблаговидную репутацію, все-таки въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ оказывало хорошее вліяніе на домашній бытъ Прайоровъ. «Мой милый супругъ соединялъ нашу семью, — говорила миссисъ Прайоръ, качая своей худой головой, покрытой вдовьимъ чепцомъ. — Одному Богу извѣстно, какъ я теперь устрою ягнятъ, которыхъ онъ покинулъ». Въ самомъ дѣлѣ, только послѣ смерти этого ненадежнаго пастыря волны закона добрались до ягнятъ, включая въ томъ числѣ и меня, который давно уже вышелъ изъ нѣжнаго возраста и пересталъ быть ягненкомъ. Полны потопили нашъ маленькій народъ на Бикъ-стритѣ, говорю я, и унесли его. Что мнѣ было дѣлать? Могъ-ли я оставить вдову и дѣтей въ ихъ отчаянномъ положеніи? я зналъ, что такое несчастье, и зналъ, какъ помогать бѣднымъ.
Но думаю, что нѣкоторое возбужденіе, испытанное мною при описи моихъ вещей, и грубость блюстителей закона, съ однимъ изъ которыхъ я чуть не свелъ личнаго счета, и другія происшествія, случившіяся въ распадающейся семьѣ, заставили меня встряхнуться и разсѣять нѣсколько тоску и горе, причиненное мнѣ поведеніемъ… миссъ Молиганъ. Я на свой счетъ водворилъ капитана въ его послѣднемъ жилищѣ. Друзья мои, печатавшіе «Музей», опредѣлили одного изъ мальчиковъ въ банкирскую контору. Голубая куртка и пара желтыхъ чулокъ были сдѣланы для Августа. И видя, что дѣти мастера бродятъ по садамъ Боннфаса съ угрюмой, старой и грубой нянькой, я рѣшилъ предложить ему взять къ себѣ племянницу, миссъ Прайоръ и — Небо да не забудетъ меня! — ни однимъ словомъ не упомянулъ о миссъ Беленденъ и объ академіи. Долженъ сказать, что пришлось таки мнѣ покланяться. Я сталъ ухаживать за великимъ знатокомъ грамматики и разливался въ краснорѣчивыхъ жалобахъ на то, что бѣдная мать Елизабетъ принуждена будетъ позволить дочери вращаться въ дурномъ обществѣ, между тѣмъ какъ она могла бы отлично научиться англійскому языку въ домѣ одного изъ самыхъ замѣчательныхъ ученыхъ Европы и одной изъ самыхъ воспитанныхъ дамъ Англіи. Я говорилъ это, честное слово, прямо и серьезно глядя въ лицо полуобразованной мистриссъ Сэрджентъ. Но я вѣрю, что, когда ложь эта будетъ поставлена мнѣ въ вину, ангелъ, стоящій у вѣсовъ, найдетъ, что поводъ не былъ дуренъ, хотя комплиментъ и не совсѣмъ справедливъ. Въ сущности, это не было пустымъ комплиментомъ, потому что мнѣ надо было во что бы то ни стало подѣйствовать на m-me Сэрджентъ. Такимъ образомъ, Бесси пріѣхала къ своей теткѣ, была взнуздана и стала пить изъ чаши униженія, ѣсть горькій хлѣбъ, заботиться о томъ, чтобы исправить своихъ противныхъ маленькихъ кузеновъ, и низко наклоняла голову передъ своимъ надутымъ, дядей и передъ заносчивой теткой. Она самая воспитанная женщина въ Англіи! Эта ничтожная, тщеславная скряга!
Мать Бесси ни за что не хотѣла разставаться съ пятьюдесятью фунтами, которые ежегодно приносила ей дочь изъ академіи. Но надо было покинуть академію. Тамъ вышло уже нѣсколько недоразумѣній, о которыхъ дѣвушка не считала нужнымъ разсказывать. Что-то грубое было предложено миссъ Беленденъ, но миссъ Прайоръ не подчинилась: неужели ей покинуть сцену своей собственной нищеты, забыть индійскаго капитана? Уходи, подруга по страданію, уходи, дитя несчастья, уходи оттуда! Здѣсь старый холостякъ, который поплачетъ вмѣстѣ съ тобою!
Миссъ Прайоръ — возвращаюсь къ прерванному разсказу — вошла, наконецъ, въ гостиную. Блѣдное лицо, темные волосы, связанные на затылкѣ и покрытые чернымъ чепчикомъ, синіе очки, туго накрахмаленное утреннее платье, застегнутое вплоть до бѣлаго горла, голова нѣсколько понурена — такова теперь миссъ Прайоръ. Она пожала протянутую мною руку, сдѣлала скромный реверансъ и отвѣчала на вопросы вѣжливыми односложными отвѣтами. Постоянно она обращалась къ лэди Бекеръ за инструкціями или за одобреніемъ, того, что она говоритъ. Какъ, неужели шесть лѣтъ рабства такъ измѣнили откровенную смѣлую молодую дѣвушку, какбы я помню ее въ Бикъ-стритѣ? Она стала полнѣе и выше; правда, она попрежнему нѣсколько неуклюжа и сутуловата, но положительно она похорошѣла.
— Гдѣ будутъ пить чай миссъ Сисси и мастеръ Пофемъ — здѣсь или въ классной? — спросилъ Бедфордъ, дворецкій, у своего хозяина, а миссъ Прайоръ вопросительно посмотрѣла на лэди Бекеръ.
— Въ клас… — начала лэди Бекеръ
— Здѣсь, здѣсь! — закричали дѣти,
— Гораздо лучше внизу! И вы намъ пришлете фруктовъ и пирожныхъ, папа! — закричала Сисси.
— Пора одѣваться къ обѣду, — сказала ея сіятельство.
— А что, ужь былъ первый звонокъ? — спросилъ Ловель.
— Да, былъ первый звонокъ, и grand-maman должна уходить, потому что она всегда очень долго одѣвается передъ обѣдомъ! — вскричалъ Попъ. Дѣйствительно, взглянувъ на лэди Бекеръ, компетентный наблюдатель могъ замѣтитъ, что ея сіятельство представляетъ собою чрезвычайно сложную личность и что прелести ея требуютъ особенной заботы и ухода. Есть такіе старые, разрушающіеся дома, гдѣ постоянно работаютъ маляры и замазываютъ, трещины шпаклевкой.
— Пожалуйста, позволите, — сказала она величественнымъ тономъ, обращаясь къ миссъ Прайоръ, хотя звонокъ былъ гораздо ближе къ лэди Бекеръ. (Я бросился впередъ къ звонку, и моя рука встрѣтилась съ рукой Елизабетъ, которая повиновалась приказанію ея сіятельства и отступила, поблагодаривъ меня поклономъ). На звонокъ вошелъ Бедфордъ, дворецкій (онъ былъ старымъ моимъ другомъ) и юный Ботопсъ, помощникъ дворецкаго. Лэди Бекеръ указала на кучу разныхъ вещей, лежавшимъ на столѣ, и приказала Бедфорду:
— Пожалуйста, Бедфордъ, скажите моему человѣку, чтобы отдалъ эти вещи Пенкоттъ, моей служанкѣ, и пусть она отнесетъ ко мнѣ.
— Не могу-ли я этого сдѣлать, дорогая лэди Бекеръ? — сказала миссъ Прайоръ.
Но Бедфордъ, взглянувъ на подчиненнаго, произнесъ:
— Томасъ, скажи Болклею, человѣку ея сіятельства, чтобы онъ взялъ вещи ея сіятельства и передать ихъ горничной ея сіятельства. — Въ голосѣ м-ра Бедфорда чувствовался сарказмъ или даже пародія, но манеры его были необыкновенно серьезны и почтительны.
Дождавшись слуги и, поднявъ суматоху, лэди Бекеръ, изъ вѣжливости или изъ недовѣрчивости, вошла вслѣдъ за человѣкомъ, уносившимъ ея коробки, шали, бумагу, зонтики — я ужъ не знаю, что еще. Какъ только бабушка ушла, прелестный Пофенъ поспѣшилъ стать на голову.
— Не будь вульгаренъ! — закричала маленькая Сисси (Милое дитя старалось быть менторомъ своего брата).
— Я такъ хочу! — отвѣчалъ Попъ и сдѣлалъ гримасу сестрѣ.
— Знаете вы свою комнату, Бечъ? — спросилъ хозяинъ дома.
— Старая комната мистера Бечлора — это голубая комната, — отвѣчалъ Бедфордъ, благожелательно взглянувъ на меня.
— Дай-ка намъ, — приказалъ Ловель, — бутылку того со…
— .. терна? Мистеръ Бечлоръ его любилъ. Шато-Икемъ? Сейчасъ, — отвѣчалъ мистеръ Бедфордъ. — Не прикажете-ли подать тюрбо съ голландскимъ соусомъ? Не положить-ли въ салатъ омаровъ? Мистеръ Бонингтонъ любитъ салатъ изъ омаровъ, — продолжалъ говорить Бедфордъ. Попъ шалилъ въ это время за спиной дворецкаго. Очевидно, мистеръ Бедфордъ сталъ привиллегированной личностью въ домѣ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ началъ службу въ этомъ домѣ по моей рекомендаціи, и съ тѣхъ поръ изъ вѣрнаго лакея сдѣлался дворецкимъ и мажордомомъ Ловеля. Онъ и я — мы всегда встрѣчались, какъ добрые друзья.
— Кстати, Бедфордъ, почему экипажъ не былъ высланъ за мной къ мосту? — вскричалъ Ловель. — Я долженъ былъ идти пѣшкомъ домой, нагруженный игрушками для Попа, корзинкой съ рыбой и картонкой лэди…
— Хи-хи!
— Хи-хи! — осклабился Бедфордъ.
— «Хи-хи!» Стыдно тебѣ! Что ты скалишь здѣсь зубы? Развѣ у меня нѣтъ кареты? Я спрашиваю! — оралъ хозяинъ дома.
— Вамъ извѣстно, сэръ, — отвѣчалъ Бедфордъ, — карета была занята ею. И онъ указалъ на дверь, въ которую только что ушла лэди Бекеръ.
— Ну, а развѣ нѣтъ фаэтона? — спросилъ баринъ.
— А фаэтонъ у вашей матушки и у мистера Бонингтона.
— А почему же нѣтъ у нихъ экипажа, я спрашиваю? Мистеръ Бонингтонъ на покоѣ, а я занятъ весь день дѣлами. Я хотѣлъ бы знать, почему у нихъ нѣтъ фаэтона, — сказалъ Ловель, обращаясь ко мнѣ. Пока мы сидѣли вмѣстѣ, въ ожиданіи появленія миссъ Прайоръ, лэди Бекеръ сказала Ловелю:
— Фредерикъ, сегодня, значитъ, будутъ обѣдать у насъ ваша мамаша и мистеръ Бонингтонъ? — на что Ловель отвѣчалъ угрюмо:
— Значитъ, будутъ обѣдать.
Теперь я понялъ смыслъ этихъ переговоровъ. Дѣло въ томъ, что обѣ женщины воевали между собою за обладаніе этимъ ребенкомъ. Но гдѣ Соломонъ, и кто скажетъ, которая изъ нихъ побѣдитъ? Примѣчаніе первое. Какъ бы не такъ! Я не кладу весла ни въ чью лодку. Дайте мнѣ спокойно прожить, мои дорогіе друзья, и полегче поджаривайте меня!
— Вы лучше сдѣлаете, если пойдете и одѣнетесь, — сказалъ Бедфордъ, угрюмо глядя на барина. — Первый колокольчикъ пробилъ въ четверть перваго. Угодно-ли вамъ тридцать четвертый номеръ?
Ловель пристально посмотрѣлъ на часы.
— Я вижу, Бечъ, что вы ужъ готовы. Надѣюсь, вы меня немного подождете, — сказалъ онъ и ушелъ, чтобы привести себя въ порядокъ и надѣть крахмальное бѣлье.
Я остался поэтому одинъ съ миссъ Прайоръ и съ ея юными питомцами, которые сейчасъ же начали шалить и ссориться.
— Милая Бесси, — сказалъ я, взявъ ее за руку, — я сердечно радъ, что…
— Ne m’appelez que de mon nom paternel devant tout ce monde, s’il vous plaît, mon cher ami, mon bon protecteur! (Называйте меня, пожалуйста, только по фамиліи при постороннихъ, прошу васъ дорогой мой другъ, мои добрый покровитель!), — поспѣшно сказала она на чистомъ французскомъ языкѣ, отнимая руку и учтиво присѣдая.
— Oui, oui, oui! Parlez vous franèais? J’aime, tu aimes, il aime! — закричалъ нашъ прелестный мистеръ Нофемъ. — Что это вы тамъ такое говорите? А вотъ фаэтонъ! — И невинное существо бросилось черезъ открытую стеклянную дверь на заросшій травою дворъ, за нимъ послѣдовала его сестра, и мы увидѣли экипажъ, мягко катившійся но дорогѣ. Въ экипажѣ сидѣли мистеръ и мистриссъ Бонингтонъ.
Бесси подошла во мнѣ и охотно подала мнѣ теперь руку, которую раньше отняла.
— Я никогда не думалъ, Бесси, что вы откажете мнѣ въ этой ласкѣ, — сказалъ я.
— Отказать лучшему моему другу! — сказала она, сжимая мнѣ руку. — Ахъ, дорогой мистеръ Бечлоръ, я была бы самой неблагодарной и негодной дѣвушкой!
— Позвольте-ка мнѣ взглянуть на ваши глаза. Зачѣмъ вы носите очки? Въ Бикъ-стритѣ вы никогда ихъ не носили, — сказалъ я.
Вы видите, что я былъ очень нѣженъ съ дѣвушкой. Она сама находила тысячи дорогъ къ моему сердцу. Но, поэтически выражаясь, сердце мое представляло собой развалины Персеполиса, сэръ, или руины Тадмора. Но что нужды! Дѣло въ томъ, можетѣли путешественникъ вкусить покой подъ этими обломками колоннъ? Можетъ-ли молодая аравитянка отдыхать здѣсь на утренней зарѣ, пока проходитъ караванъ? Да, сердце мое Пальмира, и когда-то царица жила въ немъ. (О, Зиновія, Зиновія! Ты была взята въ плѣнъ О’Даудомъ!) А теперь я одинокъ, и пустынно мое одиночество. Тѣмъ не менѣе, если бы чужестранецъ зашелъ ко мнѣ, то нашелся бы источникъ для его усталыхъ ногъ и тѣнистое убѣжище для его отдыха. Прислонись на мгновеніе, юная дѣва, своей щекой къ моему мрамору, а потомъ иди своей дорогой и оставь меня!
Я думалъ это или нѣчто въ этомъ родѣ, когда, въ отвѣтъ на мое замѣчаніе: «покажите-ка мнѣ свои глаза», Бесси сняла очки. Я взялъ ихъ и посмотрѣлъ на нее. Почему я не сказалъ тогда: «Моя дорогая, милая Елизабетъ! Гляжу на васъ и вижу, что вы страшно страдаете. Ваши глаза полны непонятной тоски. Мы образовали вдвоемъ Общество Печали, и мы его члены. Оба мы потерпѣли крушеніе на разныхъ корабляхъ, и теперь выброшены на одинъ и тотъ же берега. Пойдемъ рука объ руку, отыщемъ какую-нибудь пещеру и вмѣстѣ найдемъ въ ней защиту отъ непогоды». Я не сказалъ этого ей, а она бы пошла со мной, я чувствую, что пошла бы. Мы могли бы привязаться другъ къ другу. Мы заперли бы на ключъ ту комнату въ сердцѣ, гдѣ находился скелетъ, и ничего бы, не говорили больше о немъ, разломали бы перегородку, отдѣляющую насъ другъ отъ друга, и мирно распивали бы чай въ саду. Я живу теперь на водокачальномъ дворѣ. Это было бы лучше теперешняго грязнаго одиночества и слякоти, оскорбляющей обоняніе. А для Бесси? Да, да, можетъ быть, это было бы лучше и для нея. Вспоминаю, что всѣ эти мысли проносились въ моемъ умѣ въ то время, какъ я держалъ очки. Сколько еще другихъ вещей вспоминается мнѣ! Я помню двухъ канареекъ, которыя звонко заливались въ клѣткѣ, помню голоса ребятишекъ, которые ссорились на лугу, шумъ колесъ экипажа, ѣхавшаго по крупному песку, которымъ была усыпана дорога, и помню, какъ до моего слуха донесся звукъ знакомаго рѣзкаго голоса: «а, мистеръ Бечлоръ, вы здѣсь?» и лукавое лицо глянуло на меня изъ-подъ старой шляпки.
— Это мама, — сказала Бесси.
— А я пріѣхала на чай къ Елизабетъ и къ дорогимъ дѣткамъ. Вы будете обѣдать, дорогой Бечлоръ? Благодарю, благодарю за всѣ благодѣянія! Ахъ, Боже мой, здѣсь мистриссъ Бонингтонъ! Дорогая madame, какъ вы хорошо смотрите. Положительно, вамъ не больше двадцати лѣтъ! Дорогой мистеръ Бонингтонъ! О, сэръ, позвольте мнѣ, позвольте, я должна пожать вашу руку! Что за проповѣдь въ послѣднее воскресенье! Весь Петней плакалъ.
И маленькая женщина своими костлявыми руками схватила жирную руку дороднаго мистера Бонингтона, когда онъ и благосклонная мистриссъ Бонингтонъ вошли въ открытую дверь. Жалкая женщина, казалось, хотѣла взять на себя роль хозяйки дома.
— Не подниметесь-ли на верхъ и не снимете-ли шляпку? Боже мой, какая прелестная лента! Какъ синее идетъ мистриссъ Бонингтонъ! Я всегда говорила это Елизабетъ! — кричала она, глядя на маленькій пакетъ, который держала мистриссъ Бонингтонъ. — Обративъ ко мнѣ нѣсколько дружескихъ словъ и обмѣнявшись со мной поклономъ, лэди ушла, чтобы снять свою прелестную шляпку, сопровождаемая этимъ льстивымъ шакалообразнымъ адъютантомъ своимъ. Дородная духовная особа между тѣмъ съ удовольствіемъ смотрѣла на себя въ большое зеркало.
— Я снесъ вещи въ вашу старую комнату. Не угодно-ли вамъ войти и не почиститься-ли немного? — шепнулъ мнѣ Бедфордъ.
Я былъ обязанъ идти, хотя, что касается до меня, то пока Бедфордъ говорилъ, я думалъ, что путешествіе на имперіалѣ петнейскаго омнибуса избавило меня отъ необходимости чиститься, провѣтривъ мое платье и придавъ моимъ щекамъ свѣжесть и пріятный цвѣтъ.
Старая моя комната, какъ называлъ ее Бедфордъ, представляла собою уютный уголокъ, сообщавшійся двойной дверью съ гостиною и изъ нея можно было выходить на лужокъ черезъ стеклянныя французскія окна.
— Вотъ ваши книги и бумага, — сказалъ Бедфордъ, вводя меня въ комнату. — Какъ пріятно видѣть, что вы опять здѣсь, сэръ! Можете теперь курить; Кларенсъ Бекеръ куритъ, когда бываетъ. Скажите, какого вина прикажете подать для васъ къ обѣду?
Глаза добраго малаго преданно остановились на мнѣ и, кивнувъ головой, онъ ушелъ присматривать, какъ накрываютъ столъ. Разумѣется, вы догадались уже, что этотъ Бедфордъ былъ моимъ корректурнымъ мальчикомъ въ оны дни. Что за странный малый: я только ласково обращался съ нимъ, но онъ былъ благодаренъ.
Комната, куда привелъ меня Бедфордъ, была, по моему мнѣнію, одной изъ самыхъ симпатичныхъ во всемъ Шребландскомъ домѣ. Лежать на комфортабельномъ холодномъ ложѣ холостяка и видѣть птицъ, которыя скачутъ по лужку, смотрѣть изъ французскихъ оконъ на облака рано утромъ, вдыхать свѣжій воздухъ, слѣдить за ростомъ махровыхъ цвѣтовъ въ травѣ, слушать, какъ щебечутъ пташки, ходить въ халатѣ и въ туфляхъ, самому собирать клубнику и срывать абрикосы, если они поспѣли, выкуривать двѣ, три и даже до полудюжины сигаретокъ, слышать, какъ бьютъ часы на почтенной петнейской башнѣ (черезъ три часа послѣ завтрака) и опять растягиваться на постели съ любимой повѣстью или съ журналомъ, если вамъ угодно (вы видите, что я не злой человѣкъ, иначе я могъ бы поставить здѣсь имя одного болтуна, успѣхамъ котораго я завидую), опять растягиваться въ постели, говорю я, съ книгой, которая повергаетъ васъ вторично въ чудесный, сладостный сонъ, отчего ваше здоровье и умъ, и аппетитъ быстро поправляются — все это, по моему мнѣнію, самыя веселыя и самыя безгрѣшныя удовольствія, и я часто пользовался ими въ Шребландсѣ съ благодарнымъ сердцемъ. У сердца могутъ быть свои горести, но, однако же, оно воспріимчиво къ радости и къ утѣшенію. Грудь можетъ быть истерзана, но отсюда не слѣдуетъ, что съ истерзанной грудью надо избѣгать комфорта. Послѣ извѣстнаго происшествія въ Дублинѣ — нѣтъ, не сейчасъ, вскорѣ, а три мѣсяца спустя — я, помню, отмѣтилъ въ своей записной книжкѣ: «благодареніе моей счастливой планетѣ, я пріобрѣлъ, наконецъ, кларетъ № 34». Однажды, живя въ Шребландсѣ, я слышалъ всю ночь шаги надъ своей головой и слабый, но неугомонный плачъ ребенка. Я проснулся, разсердился, повернулся на другой бокъ и опять заснулъ. Адвокатъ Бидлькомбъ занималъ эту верхнюю комнату. На слѣдующее утро я увидѣлъ его съ страшно желтымъ лицомъ и зловѣщими кругами около глазъ; его ребенокъ, у котораго прорѣзывались зубки, заставилъ его прошагать всю ночь, а мистриссъ Бидлькомбъ, какъ мнѣ передавали, кромѣ того, все время дѣлала ему страшныя сцены. Онъ кое-какъ проглотилъ кусочекъ торта и на омнибусѣ поскорѣе отправился въ судъ. Я успѣлъ очистить второе яйцо и мнѣ удалось отвѣдать даже раза по два вкусныхъ вещей, поданныхъ на столъ (противъ страсбургскаго пирога я никогда не могу устоять и я убѣжденъ, что онъ въ высшей стенепи здоровое блюдо). Въ зеркалѣ, висѣвшемъ напротивъ, я могъ видѣть, какое у меня свѣжее лицо; во всякомъ случаѣ, щеки мои были такъ же розовы, какъ поджаренная семга. "Ну-ну, — думалъ я, когда адвокатъ взобрался на верхъ кареты и исчезъ, у него есть domus и placens uxor — но placens ли она? Хороша placens, когда тебѣ приходится всю ночь возиться съ ревущимъ младенцемъ. Нечего сказать, сладко ложиться въ постель послѣ цѣлаго дня утомительной работы, когда жена начинаетъ тебя пилить за то, что ее не пригласили на soirée къ лэди канцлершѣ, или за что-нибудь другое въ этомъ родѣ! Предположи, дружокъ, что Глорвина, которую ты любишь, стала твоей…. А вѣдь ея брови способны были хмуриться, и можно было заключить, что она способна капризничать! А вѣдь глаза ея метали иногда злобныя искорки! Вспомни, какъ однажды она шлепнула крошечнаго мальчика за то, что тотъ уронилъ маслянку. Допусти parvuliis aula, что у тебя есть маленькій Бечлоръ, и въ твоей спальнѣ у него всю ночь прорѣзываются зубки!?…
Мысли эти быстро проносились въ моемъ умѣ, пока я удовлетворялъ свой аппетитъ комфортабельнымъ завтракомъ, стоявшимъ передо мной.
— Я знаю, что вы ужасно много ѣдите! — вскричалъ невинный мистеръ Лувль.
Это такъ, но женатый, здоровый, благополучный Бидлькомбъ успѣлъ прожевать только жалкую корку сухого торта.
Ага! — восклицаете вы, — онъ начинаетъ утѣшаться. — Грубіянъ вы! Что же, вы завидуете моему утѣшенію?
— Благодарю васъ, дорогая миссъ Прайоръ. — Еще чашку, и побольше сливокъ, прошу васъ.
Значитъ, лэди Бекеръ не было за столомъ, когда я сказалъ: «дорогая миссъ Прайоръ» за завтракомъ. Въ присутствіи ея сіятельства я бывалъ нѣмъ, какъ мышь. Елизабетъ нашла случай шепнуть мнѣ въ продолженіе дня: «очень рѣдкое событіе: лэди Бекеръ не позволяетъ мнѣ завтракать вмѣстѣ съ Ловелемъ, но она экстренно заснула, я думаю, такъ какъ вы и мистеръ Бидлькомбъ остались здѣсь».
Теперь надо замѣтить, что одна изъ двойныхъ дверей комнаты, въ которой я жилъ, была случайно открыта и что глаза мистера Бечлора и его уши необыкновенно чувствительны и замѣтили множество вещей, на которыя менѣе наблюдательные люди никогда не обратили бы вниманія и не открыли бы ихъ; изъ этой комнаты, гдѣ я пробылъ нѣсколько дней, я, какъ изъ засады, мало по-малу могъ видѣть все, что дѣлается въ домѣ, и такимъ образомъ глубже заглянулъ въ характеры дѣйствовавшихъ вокругъ меня лицъ. Обѣ бабушки Ловеля владычествовали надъ этимъ податливымъ джентльменомъ, такъ какъ женщины вообще, не только бабушки, но и сестры, жены, тетки, и дочери, разъ только представляется случай, непремѣнно хотятъ господствовать. Ахъ, Глорвина! какой сѣдой чертовкой могли бы вы сдѣлаться, если бы избрали своимъ спутникомъ мистера Бечлора (это я замѣчаю только въ скобкахъ). Оба ребенка каждый взяли сторону одной изъ бабушекъ, и въ въ то время, какъ мистеръ Попъ объявилъ, что его бабушка со стороны матери, Бекеръ, выше всѣхъ, и посмѣивался надъ сахаровареніемъ и промышленностью, маленькая Цецилія была любимицей мистриссъ Бонингтонъ, повторяла гимны Уотса съ скороспѣлымъ прилежаніемъ и говорила, что ей бы хотѣлось выйти замужъ непремѣнно за духовную особу. Она произносила цѣлыя проповѣди своему брату и служанкѣ насчетъ суеты и, по правдѣ сказать, немножко утомила меня глубокимъ самоуваженіемъ, съ которымъ она относилась къ своимъ собственнымъ достоинствамъ. Старыя лэди питали другъ къ другу такого рода любовь, какая могла только возникнуть въ ихъ взаимномъ родственномъ положеніи. Надъ израненными и безпомощными тѣлами — Ловеля и его достойнаго и благодушнаго вотчима, мистера Бонингтона, онѣ часто открывали враждебныя дѣйствія и обмѣнивались артиллерійскимъ огнемъ. Лэди Бекеръ дѣлала намеки на вторые браки, на вторыя семьи и т. д., на все то, что было больнымъ мѣстомъ мистриссъ Бонингтонъ. Мистриссъ Бонингтонъ не оставалась въ долгу у лэди Бекеръ по поводу ея, всѣмъ извѣстнаго, денежнаго неряшества. Она никогда не стала бы черпать изъ кошелька сына, благодареніе Господу Богу! Ей нечего бояться встрѣчъ съ ремесленниками въ Петнеѣ или въ Лондонѣ. Ея никогда по выгоняли изъ дома при жизни покойной Цециліи. Она всегда могла наслаждаться свѣжимъ воздухомъ на свободѣ. Все это были страшные удары для лэди Бекеръ. Лэди Бекеръ, я, къ сожалѣнію, долженъ сказать, за прекращеніе платежей была заключена въ тюрьму, какъ разъ въ то самое время, когда она страшно поссорилась съ своей покойной дочерью, и только добрый мистеръ Бонингтонъ выручилъ ее изъ затруднительныхъ обстоятельствъ, какъ это мнѣ извѣстно. Бедфордъ, фактотумъ Ловеля, разсказалъ мнѣ объ этомъ, а также о томъ, что обѣ старыя лэди постоянно схватываются, какъ двѣ кошки.
Только въ одномъ пунктѣ сходились обѣ лэди. Пышущій здоровьемъ вдовецъ еще молодой, красивый и ведущій умѣренный образъ жизни, обыкновенно, находитъ, въ концѣ концовъ, милую женщину, которая утѣшаетъ его въ его одиночествѣ и становится второй матерью его дѣтей. Было много семействъ въ сосѣднемъ Гисѣ, въ Уимблидонѣ, Ругснитонѣ, Кэрисѣ, Мортлокѣ, Ричмондѣ, Ишрѣ, Уальтонѣ, Уиндзорѣ, въ Ридинѣ, Батѣ, Экзетерѣ и Пензенсѣ и въ любомъ кварталѣ любого британскаго города, куда только вамъ угодно предпринять путешествіе — было много семействъ, которыя охотно отпустили бы своихъ прелестныхъ юныхъ дѣвицъ позаботиться о будущемъ счастьѣ этого человѣка; но дѣдовъ томъ, что два дракона зорко слѣдили за всѣми особами прекраснаго пола и не допускали ни одну незамужнюю приличную женщину, съ красивымъ лицомъ, переступить порогъ Шребландса. Если бы явилась таковая, то обѣ матери Ловеля бросились бы на нее и переломали бы ей кости. Разъ или два онъ осмѣлился пообѣдать у сосѣдей, но лэди такъ отравили ему жизнь, что бѣдный человѣкъ нашелъ нужнымъ прекратить свои ухаживанья и уныло объявилъ, что предпочитаетъ сидѣть дома. «Дорогой мой Бечъ, — говорилъ онъ мнѣ, — съ какой стати я буду обѣдать у сосѣдей? У кого изъ нихъ кухня лучше моей и кто изъ нихъ пьетъ лучшее вино? Когда я, усталый, пріѣзжаю домой, какъ несносно одѣваться и за семь или за восемь миль отправляться ѣсть холодныя entrées, пить шипучій кларетъ и сладкій портвейнъ. Я не могу выносить этого, сэръ. Мнѣ не слѣдуетъ выносить этого, сэръ! (И онъ топнулъ ногой рѣшительнымъ образомъ). Дайте мнѣ спокойно жить. Дайте мнѣ винный погребъ, которому я довѣряю, моихъ собственныхъ друзей, которые бы сидѣли со мною около моего собственнаго камина! Не выпьемъ-ли мы еще чего-нибудь? Я думаю, что мы можемъ распить еще бутылочку, мистеръ Бонингтонъ?
— Хорошо, — отвѣчалъ мистеръ Бонингтонъ, указывая на красный бокалъ. — Я, конечно, не стану вамъ возражать, Фредерикъ; можно и другую бу…
— Кофе подано, сэръ, — объявилъ Бедфордъ, входя.
— Ну, ну, можетъ быть съ насъ довольно, — сказалъ достопочтенный Бонингтонъ.
— Съ насъ довольно; мы очень много пили, — живо произнесъ Ловель. — Пойдемъ пить кофе.
Мы перешли въ гостиную. Фредъ, я и обѣ лэди засѣли за вистъ, между тѣмъ какъ миссъ Прайоръ играла пьесу Бетховена подъ легкій свистящій аккомпаниментъ прекраснаго носа мистера Бонингтона, поспѣшившаго заснуть надъ газетой. Пока мы сидѣли за карточнымъ столомъ, Бесси выскользнула, какъ тѣнь, изъ комнаты. Бонингтонъ проснулся, едва только принесли подносъ. Лэди Бекеръ любитъ старый обычай; онъ всегда соблюдался въ замкѣ, и она выпила добрый стаканъ глинтвейна. Мы сдѣлали тоже самое. Разговоръ сталъ веселѣе; Фредъ Ловель выразилъ надежду, что въ эту ночь я лучше буду спать. И вообще, онъ острилъ надъ Бидлькомбомъ и надъ тѣмъ, что тотъ подъ башмакомъ у жены.
Изъ моей холостой комнаты можно было спуститься въ нижній этажъ, изъ моей уединенной кельи перейти въ садъ и оттуда видѣть многое въ домѣ. Я могъ также многое черпать изъ разсказовъ Бедфорда, которые были любопытны и дружески откровенны. Я самъ могъ дѣлать наблюденія, видѣть всѣ подводные камни жизни большинства этихъ людей и, наконецъ, достигнуть того, что тайны Шребландса перестали быть тайнами для меня. Я, какъ второй diable boiteux, снялъ потолки съ комнатъ Шребландса, и отъ меня ничто не могло укрыться.
Напримѣръ, въ первый же день моего пребыванія въ домѣ, въ то время, какъ члены семьи занимались своимъ предобѣденнымъ туалетомъ, мнѣ удалось найти два секретные шкафа въ незапертомъ домѣ и узнать, что тамъ заключается. Пенгорнъ, вертлявая, кокетливая горничная, въ красныхъ лентахъ, принесла мнѣ разныя принадлежности туалета и, уходя, не заперла за собою дверей. Я могъ бы подумать, что эта легкомысленная головка никогда не испытывала никакихъ заботъ. Но, ахъ, черная забота всегда сопровождаетъ всадника, какъ увѣряетъ Горацій, и не только всадника, но и пѣшаго, и не только пѣшаго, а сидитъ иногда за хорошенькими плечами горничной. Такъ было и съ Пенгорнъ. Конечно, вы замѣтили, что слуги въ порядочномъ домѣ обращаются къ вамъ въ тонѣ крайне аффектированномъ и не натуральномъ, а когда они между собою, у нихъ совсѣмъ другіе голоса и жесты, совершенно отличные отъ тѣхъ, которые они употребляютъ въ присутствіи своихъ господъ. Эта маленькая Пенгорнъ, разговаривая съ вашимъ покорнѣйшимъ слугою, какъ-то необыкновенно быстро и, словно птичка, кивала головой, что, безъ сомнѣнія, могло произвести на кого-нибудь очаровательное впечатлѣніе. Что же касается меня, то я былъ застрахованъ отъ какихъ бы то ни было искушеній. Если бы сама Венера принесла ко мнѣ въ спальню свѣчу и кружку горячей воды, я далъ бы ея сикспенсъ и только. Дѣло въ томъ, что я отдалъ все, что у меня было, одной… тише, не будемъ вспоминать объ этой старой исторіи. — Однимъ словомъ, я долженъ сказать, что это созданіе кокетничало со мной, но я такъ же мало обращалъ на нее вниманія, какъ и на корзинку съ углемъ. Впрочемъ, предположимъ, что она была влюблена, предположимъ, что подъ маской легкомыслія она таила глубокую страсть. Почему же вы этого не хотите допустить? Только потому, что она получаетъ пятнадцать фунтовъ въ годъ на своемъ горячемъ и лжетъ барину и барынѣ, что у ней нѣтъ сердца? Она ушла изъ комнаты, очаровывая меня, и унесла, перевѣсивъ черезъ руку большое стеганое одѣяло; но въ слѣдующей комнатѣ голосъ ея уже совершенно измѣнился, и я слышалъ, какъ измѣнился и другой голосъ — впрочемъ, не такъ сильно измѣнился — вопросительно обращавшійся къ ней. Голосъ моего друга Дика Бедфорда въ присутствіи тѣхъ, кого фортуна возвысила надъ нимъ, былъ отчетливъ и отрывистъ; казалось, ему самому хотѣлось отдѣлаться поскорѣе отъ необходимости бесѣдовать съ вами и рѣчь его звучала такимъ намекомъ: „Это мое дѣло и я исполняю то, что мнѣ поручено, но вы отлично знаете, что я не хуже васъ“. Въ этомъ отношеніи онъ никогда не измѣнялъ себѣ даже передъ раздражительной и подозрительной лэди Бекеръ, когда она говорила съ нимъ. Этотъ Дикъ казался мнѣ какимъ-то Спартакомъ того времени, когда Спартакъ былъ рабомъ богатаго римскаго джентльмена. И сели Дикъ былъ понятливъ, послушенъ, способенъ и даже не поднималъ знамя возстанія, находясь въ услуженіи у высшихъ, зато воображаю, какъ онъ велъ себя съ низшими и съ равными себѣ. Едва-ли онъ нравился имъ, и, вѣроятно, всѣ ненавидѣли его за его заносчивость, суровую честность и презрѣніе къ нимъ.
Но женщины не проявляютъ ненависти къ человѣку, который ихъ презираетъ и смѣется надъ ними. Женщины не возмущаются грубостью и заносчивостью своихъ естественныхъ владыкъ. Женщины, если вы умѣете обращаться съ ними, сами идутъ по пятамъ своего господина, подчиняются его приказанію и цѣлуютъ ту руку, которая часто ихъ бьетъ. Я не говорю этимъ, что милѣйшій Дикъ Бедфордъ въ самомъ дѣлѣ занесъ руку на эту бѣдную горничную, но его языкъ хлесталъ ее. Его обращеніе съ нею топтало ее, и она кричала и шла къ нему — стоило ему только поднять палецъ. Тише, не спорьте со мной! Если вы хотите, чтобы у васъ былъ покой въ домѣ, чтобы было довольство и порядокъ и чтобы все было вокругъ васъ комфортабельно, обращайтесь именно такъ съ женщинами.
Бедфордъ находился въ сосѣдней комнатѣ. Это была утренняя комната въ Шребландсѣ, она примыкала къ столовой и въ ней обыкновенно приготовляли дессертъ, прежде чѣмъ подать его на столъ. Бедфордъ приготовлялъ десертъ, когда вошла Пенгорнъ, вернувшись изъ моей комнаты, и онъ началъ съ какимъ-то саркастическимъ ворчаньемъ:
— Хо! Можетъ быть, вы думаете, что завербовали Бечлора?
— О, мистеръ Бедфордъ! вы-то знаете очень хорошо, кто мнѣ дорогъ! — сказала она со вздохомъ.
— Надоѣло! — замѣтилъ мистеръ Бедфордъ.
— Хорошо, Ричардъ, когда такъ.
Тутъ она всхлипнула.
— Оставьте мою руку, я говорю! (Что означало это восклицаніе?)
— О, Ричардъ, мнѣ не ваша рука нужна, мнѣ нужно ваше се-серд-це, Ричардъ!
— Мери Пенгорнъ! — воскликнулъ онъ, — что выйдетъ изъ этой игры? Вы знаете, что мы не можемъ быть счастливы вмѣстѣ. Вамъ извѣстно, что я не могу одобрить ваши идеи, Мери! Въ томъ не ваша вина. Я не порицаю васъ за это, моя дорогая. Нѣкоторые рождаются искусными, нѣкоторые высокими. Ростъ у меня невысокій.
— О, вы достаточно высоки для меня, Ричардъ!
Тутъ Ричарду опять представился случай закричать:
— Оставьте руку, я говорю! Или вы хотите, чтобы Бекеръ пришла и увидѣла, какъ выдержите этакъ мою руку? Я говорю вамъ, что есть люди, которые родились съ толстыми мозгами, миссъ Пенгорнъ, а нѣкоторые съ толстыми лицами. Посмотрите-ка на этого осла, Белклея, человѣка лэди Бекеръ. Онъ настоящій лейбъ-гвардеецъ, а воспитанъ не лучше и думаетъ точно такъ же мало, какъ быкъ, мясомъ котораго онъ кормится.
— Ахъ, Ричардъ, на что вы намекаете?
— Уфъ! Почему же вы знаете, что я намекаю? Разложите книги! Положите томъ къ тому, глупая! Приготовьте бумагу! Столъ приготовьте для дѣтскаго чаю! и не смотрите на меня такими глупыми глазами! Не притворяйтесь дурой, Мери Пенгорнъ!
— О, у васъ не сердце, а камень! камень! камень! — закричала Мери и залилась слезами. — А я хочу, чтобы его повѣсили мнѣ на шею и очутиться на днѣ колодца и… Звонокъ сверху!
Предполагаю, что Мери исчезла по этому сигналу, потому что я слышалъ только ворчанье одного мистера Бедфорда, слышалъ шумъ передвигаемыхъ стульевъ и звонъ стеклянной посуды, а затѣмъ наступило короткое молчаніе, которое продолжалось до тѣхъ поръ, нова не явился помощникъ Дика, Ботойсъ; Ботойсъ поставилъ столъ, за которымъ должны были пить чай дѣти и миссъ Прайоръ.
И такъ, это старая исторія опять! Опять неудовлетворенная любовь и страстное сердечко, которое ранено и несчастливо! Бѣдненькая моя Мери! Такъ какъ я самъ грѣшенъ, то я дамъ тебѣ крону, когда буду уѣзжать, а не пару шиллинговъ, какъ бы слѣдовало. Пять шиллинговъ, конечно, тебя не очень утѣшатъ, но все же утѣшатъ хоть немного. Не станешь же ты воображать, что я подкупаю тебя съ какой-нибудь дурной цѣлью? Вѣдь Ich halte genossen das irdische Glück — Ich habe — geliebt!»
Тутъ, кажется, вошла въ комнату мистриссъ Прайоръ, потому что, хотя я не слышалъ ея безшумныхъ шаговъ, но ея скрипучій голосокъ совершенно ясно долетѣлъ до меня.
— Добраго утра, мистеръ Бедфордъ! Ахъ, Боже мой, какъ много, много лѣтъ мы уже знакомы съ вами! И подумать только, что вы тотъ самый мальчикъ изъ типографіи, который ходилъ къ мистеру Бечлору! Какъ вы выросли и похорошѣли!
Бедфордъ. Во мнѣ только пять футовъ и четыре дюйма.
Мистриссъ Прайоръ. Но вы похорошѣли, Бедфордъ. Вы теперь очень похорошѣли! Да, очень. Какой вы молодецъ! А посмотрите, какая я слабенькая! Вамъ хорошо живется, а я въ горѣ и въ уныніи.
Бедфордъ. Мистриссъ Прайоръ, чай будутъ пить тамъ.
Мистриссъ Прайорь. Дайте мнѣ сначала лучше стаканчикъ воды и влейте туда немного хереса, прошу васъ! Благодарю васъ! Какъ это хорошо! Какъ это согрѣваетъ старую кровь! Какъ вашъ кашель, Бедфордъ? Какъ вашъ кашель? Я привезла вамъ нѣсколько лепешекъ отъ кашля, тѣхъ самыхъ, которыя прописывалъ моему покойному мужу сэръ Гальфордъ.
Бедфордъ (отрывисто). Я и забылъ думать о кашлѣ теперь, мистриссъ Прайоръ.
Мистриссъ Прайоръ. Что это такое здѣсь? Миндаль, изюмъ, макароны, сушеные абрикосы, бисквиты для дессерта? Ахъ, да благословитъ васъ Богъ! Какъ вы меня поразили!
Бедфордъ. Не трогайте, мистриссъ Прайоръ! Прошу и умоляю васъ, не трогайте десерта! Я не могу позволить! Я долженъ буду доложить барину, если это будетъ продолжаться.
Мистриссъ Прайоръ. Ахъ, мистеръ Бедфордъ, я возьму съ собой домой для моей бѣдной маленькой! Докторъ прописалъ абрикосы. Ахъ, дорогой Бечлоръ! кстати, онъ сказалъ, что это помогаетъ противъ дѣтскаго кашля.
Бедфордъ. Умоляю васъ! Вы опять берете хересъ! О, мистриссъ Прайоръ, вы нехорошо поступаете со мной! Неужели же мнѣ идти жаловаться Ловелю? Въ послѣдній разъ я отстегалъ мальчишку за то, что онъ укралъ хересъ, а это ваше было дѣло.
Мистриссъ Прайоръ (съ чувствомъ). Я взяла для больного ребенка, Бедфордъ. Чего по сдѣлаетъ мать для своего больного ребенка!
Бедфордъ. Ваши дѣти всегда больны. Вы всегда берете что-нибудь для нихъ. Говорю вамъ законно, что я не могу и не долженъ этого допускать, мистриссъ Прайоръ!
Мистриссъ Прайоръ (сердито). Идите, говорите вашему барину, Бедфордъ! Жалуйтесь и разсказывайте ему сказки о мнѣ! Сдѣлайте такъ, чтобы мнѣ отказали отъ дома! Сдѣлайте такъ, чтобы отказали отъ дома моей дочери! Пусть ея бѣдная мать лишится всего!
Бедфордъ. Мистриссъ Прайоръ! Мистриссъ Прайоръ, вы таки взяли хересъ! Стакана и то я не могу дать, а вы захватили опять цѣлую бутылку.
Мистриссъ Прайоръ (всхлипывая). Это для Шарлотты, Бедфордъ: дли моего бѣднаго, нѣжнаго ангела! Ей прописалъ докторъ!
Бедфордъ. Къ чему тутъ Шарлотта? Какая тутъ Шарлотта? Я не могу, не долженъ, не имѣю права, мистриссъ Прайоръ.
Шумъ и стукъ каблуковъ прервалъ бесѣду мажордома Ловеля съ матерью гувернантки, и я теперь услышалъ голосъ мастера Попа.
Попъ. Вы пришли пить чай съ нами, мистриссъ Прайоръ?
Мистриссъ Прайоръ. Ваша добрая и дорогая бабушка пригласила меня, дорогой мастеръ Пофемъ.
Попъ. Но, но правда-ли, вамъ пріятнѣе было бы обѣдать съ нами? Я думаю, что у васъ тамечки прескверные обѣды, неправда-ли, мистриссъ Прайоръ?
Сисси. Не надо говорить «тамечки». Ты самъ сочинилъ, слово, Пофемъ; ты шалишь!
Попъ. А я хочу говорить «тамечки». Тамечки-тамъ. А я буду говорить еще худшія слова, если мнѣ захочется. А у тебя ротъ замазанъ! Что намъ дадутъ къ чаю? Мы будемъ ѣсть варенье съ чаемъ? землянику съ чаемъ? тартинки съ чаемъ? Пусть будетъ такъ: земляника и тартинки съ чаемъ. Кромѣ того, мы хотимъ десерта. Это главное. Такъ-ли я говорю, миссъ Прайоръ?
Миссъ Прайоръ. Что вы говорите, Пофемъ?
Попъ. Дадите-ли вы намъ также десерта? Тутъ ужасъ сколько хорошихъ вещей! А вина? Только, когда бабушка начинаетъ разсказывать исторію о моемъ дѣдушкѣ и королѣ Георгѣ — какъ его тамъ зовутъ.? — королѣ Георгѣ IV…
Сисси. Взошедшемъ на тронъ въ 1820 году, а умершемъ въ Виндзорѣ въ 1830.
Попъ. Надоѣла съ Виндзоромъ! Такъ когда она начнетъ разсказывать, то я доложу вамъ, что въ этомъ нѣтъ ничего хорошаго и забавнаго.
Сисси. Ахъ, какъ дерзко говорить такъ о вашей бабушкѣ, Попъ!
Попъ. А у васъ ротъ замазанъ, миссъ! А я буду говорить, какъ, мнѣ хочется. А я мужчина, и у меня нѣтъ глупостей въ головѣ; я съ другой начинкой! Мери, дайте мнѣ мармелада!
Сисси. У васъ всего сколько угодно, и мальчики не должны такъ много ѣсть.
Попъ. Мальчики могутъ дѣлать, что хотятъ. Мальчики могутъ ѣсть вдвое больше женщинъ. Я могу гораздо больше. Теперь довольно! Пусть кто-нибудь доѣстъ остатки.
Мистриссъ Прайоръ. Какой вкусный мармеладъ! Я знаю дѣтей, мои дорогіе, которыя…
Миссъ Прайоръ (съ мольбою). Мама, умоляю васъ…
Мистриссъ Прайоръ. Я знаю трехъ малыхъ, дѣтокъ, которыя очень, очень рѣдко кушаютъ такой прекрасный мармеладъ и такіе восхитительные бисквиты…
Попъ. Я знаю, о комъ вы говорите: это Августъ, Фредерикъ и Фани, ваши дѣти? Хорошо, пусть у нихъ будетъ мармеладъ и бисквиты.
Сисси. О, да, передайте имъ все это!
Попъ (который говоритъ, какъ мнѣ кажется, съ полнымъ, ртомъ). Я не могу дать имъ… мм… того… м-того… что мм… у меня, но вонъ другая банка — пусть они возьмутъ. Вы всегда увозите съ собой цѣлую корзинку. Она съ вами, мистриссъ Прайоръ? Она съ вами была и тогда, когда вы взяли холодную курицу.
Мистриссъ Прайоръ. Для бѣднаго слѣпого негра! О, какъ благодарилъ онъ своихъ дорогихъ маленькихъ благодѣтелей! Онъ человѣкъ, и въ тоже время нашъ братъ, и помочь ему было дѣломъ, великой доброты съ вашей стороны, дорогой мастеръ Пофемъ.
Попъ. Черный нищій мой братъ? Онъ вовсе не мой братъ.
Мистриссъ Прайоръ. Нѣтъ, дорогіе. У васъ цвѣтъ лица самый лучшій въ мірѣ и самый нѣжный…
Попъ. Довольно о цвѣтѣ лица! Я говорю, Мери, подай другую банку съ мармеладомъ!
Мери. Я не знаю, мастеръ Попъ…
Попъ. Я хочу! Если ты не дашь, я что-нибудь разобью! Я хочу!
Сисси. О, грубый, невоспитанный шалунъ!
Попъ. Удержи языкъ свой, дура! Я говорю, что я хочу!
Мистриссъ Прайоръ. Успокой его, пожалуйста, Мери. Моимъ милымъ дѣткамъ отъ это то не будетъ хуже.
Попъ. Вотъ ваша корзина. Теперь кладите сюда хлѣбъ, это масло и сахаръ на масло… Вотъ такъ милая штука! Здѣсь сладкіе бисквиты! Вотъ еще немного кека! Нѣтъ, я думаю, это оставить. Мистриссъ Прайоръ, скажите Гуссу, Фани и Фреду, что я имъ это посылаю и что они ни въ чемъ не должны нуждаться, до тѣхъ поръ, пока Фредерикъ-Пофемъ Бекеръ-Ловель, эсквайръ, въ состояніи будетъ имъ что-нибудь давать. Скажите, Гуссу понравилось мое сѣрое пальто?
Миссъ Прайоръ. Неужели вы отдали ему ваше новое пальто?
Попъ. Оно было пребезобразно, и я отдалъ его; и я хочу отдавать ему все, что мнѣ вздумается. И, пожалуйста, не говорите мнѣ ничего; я поступлю въ школу и скоро перестану нуждаться въ гувернанткахъ.
Мистриссъ Прайоръ. Ахъ, дорогое дитя, какое это прекрасное пальто! Мальчикъ мой не сводитъ съ него глазъ.
Миссъ Прайоръ. Мамаша, мамаша, умоляю васъ!
Мистерь Ловель (входитъ). Дѣти уже пьютъ чай! Какъ поживаете, мистриссъ Прайоръ? Разумѣется, мы можемъ подарить это для вашего второго сына, мистриссъ Прайоръ.
Мистриссъ Прайоръ. Небо, да благословитъ васъ! Да благословитъ васъ, мои добрый и дорогой благодѣтель! Елизабетъ, не мѣшай мнѣ. я должна поцѣловать его руку! Вотъ!
Въ это время прозвонилъ второй колокольчикъ, и я вошелъ въ утреннюю комнату, причемъ увидѣлъ, что большая корзина мистриссъ Прайоръ искусно покрыта скатертью. Эта корзина была ея и портъ-манто, и портъ-бутылка, и портъ-пирогъ, и портъ-панталоны и портъ — все, что угодно вообще. Я могъ наблюдать, что каждый день, какъ мистриссъ Прайоръ являлась въ Шребландсъ, она жадно подбирала колосья… Что же Воозъ былъ богата, а это хищная Руѳь была бѣдна и голодна.
На благосклонный зовъ второго звонка явились мистеръ и мистриссъ Бонингтонъ. На мистриссъ Бонингтонъ была новая наколка, и мистриссъ Прайоръ стала восхищаться ею, улыбаясь и кланяясь. «Дорогая madame! Вотъ какая прелесть! Вѣдь я же говорила, что это всегда будетъ вамъ къ лицу», шептала мистриссъ Прайоръ, и любительница синихъ лентъ стала смотрѣть на себя въ зеркало, съ добродушнымъ, веселымъ видомъ, причемъ, надѣюсь, у ней не было причинъ сомнѣваться въ искренности мистриссъ Прайоръ. Что касается до Бонингтона, то я замѣтилъ, онъ соснулъ передъ обѣдомъ. Я убѣдился на практикѣ, какъ этотъ сонъ, оживляетъ аппетитъ и приготовляетъ умъ къ благодушной бесѣдѣ.
— Что, дѣти хорошо себя вели? — спросилъ отецъ у гувернантки.
— Худо, сэръ, — кротко отвѣчала миссъ Прайоръ.
— Поскорѣе обѣдайте! Мы разсчитываемъ на дессерта! — закричалъ Попъ.
— Что же, вы хотите, чтобы мы обѣдали безъ вашей бабушки? — спросилъ отецъ. (Обѣдать безъ лэди Бекеръ! а? Хотѣлъ бы я посмотрѣть, какъ онъ пообѣдаетъ безъ лэди Бекеръ!).
Обсуждая ожидаемый приходъ ея сіятельства, папаша и мистеръ Бонингтонъ подошли къ открытому окну и смотрѣли на лугъ и на Петнейскую башню, возвышавшуюся за оградой.
— Ахъ, моя добрая мистриссъ Прайоръ, — воскликнула мистриссъ Бонингтонъ, — эти внуки мои ужасно испорчены!
— Но не вами, дорогая моя, — сказала мистриссъ Прайоръ съ видомъ сожалѣнія и бросила на нее взглядъ состраданія. — Ваши прелестныя дѣти, я знаю, образцоваго благонравія. Какъ поживаетъ, madame, мастеръ Эдвардъ? а мастеръ Робертъ? а мастеръ Ричардъ? а прелестный и забавный мальчуганчикъ мастеръ Уильямъ? Какое это счастье имѣть такихъ дѣтей! Что если бы одинъ своевольный маленькій племянникъ взялъ съ нихъ примѣръ?
— Этотъ гадкій шалунъ! — вскричала мистриссъ Бонингтонъ. — Знаете-ли вы, Прайоръ, что этотъ Пофемъ залилъ чернилами ленты моего мужа, вытащивъ ихъ изъ большого словаря, и поколотилъ моего Ричарда, который на три года старше Пофема… Поколотилъ своего собственнаго дядю!
— Что вы? — вскричалъ я. — Вы говорите, madame, что Попъ наложили руку насилія на своего почтеннаго родственника?
Кто-то слегка толкнулъ меня въ бокъ. Можетъ быть, это была миссъ Прайоръ, которая предостерегала меня, чтобы я не очень-то издѣвался надъ доброй мистриссъ Бонингтонъ.
— Я не знаю, почему вы называете мое бѣдное дитя почтеннымъ родственникомъ? — замѣтила мистриссъ Бонидгтонъ. — Я знаю только, что Пофемъ очень грубо обошелся съ нимъ. А когда Робертъ нодошелъ къ брату, тогда этотъ безжалостный Пофемъ взялъ палку; по въ это время вошелъ мой мужъ, и Нофемъ Ловель сталъ его колотить, какъ какого-нибудь барана. И если вы думаете, что въ этомъ есть что-нибудь смѣшное, то ужь я но знаю, мистеръ Бочлоръ! Я, мистеръ Бечлоръ, этого не думаю!
— Дорогая, дорогая лэди! — вскричалъ я, схвативъ ея руку, потому что она собиралась заплакать, а слезы женщины всегда возбуждаютъ сочувственное движеніе въ моей душѣ; — я умышленно ничего не хотѣлъ сказать оскорбительнаго. Пофема же, по моему мнѣнію, слѣдовало хорошенько высѣчь.
— Онъ испорченъ, madame, мы знаемъ кѣмъ, — сказала мистриссъ Прайоръ. — Ахъ, дорогая лэди Бекеръ, какъ идутъ къ вамъ красныя ленты, ваше сіятельство!
Лэди Бекеръ какъ разъ возила въ комнату, украшенная алыми лентами, брошками, кольцами и другими драгоцѣнными бездѣлушками, сіявшими на ея полновѣсной особѣ. Когда такимъ образомъ ея сіятельство появилась, Бедфордъ объявилъ, что обѣдъ поданъ; и Ловель предложилъ руку своей тещѣ, а я повелъ мистриссъ Бонингтонъ въ сосѣднюю столовую. Душа у ней была благосклонная, и она скоро примирилась со мной. Мы пили и ѣли у Ловеля какъ нельзя лучше. А лэди Бекеръ разсказала намъ знаменитый анекдотъ о Георгѣ IV, который сдѣлалъ комплиментъ ея покойному дорогому супругу, сэру Пофему. Это случилось во время посѣщенія Ирландіи его величествомъ. Мистриссъ Прайоръ и ея корзина исчезли, когда мы перешли въ гостиную. Весь день охотилась голодная мать, и теперь она вернулась съ добычей къ своимъ широкоротымъ птенцамъ. Елизабетъ казалась очень блѣдной и красивой, читая у лампы. Вистомъ и подносомъ съ глинтвейномъ и другими напитками закончился второй день въ Шребландсѣ.
Я одинъ любовался сіяньемъ мѣсяца, когда вся семья покоилась сномъ, и курилъ сигару при мерцаніи звѣздъ. Въ домѣ я провелъ только тридцать часовъ, а какая странная маленькая драма уже развернулась передо мной! Какая здѣсь была борьба и какія страсти — certamina и motus animorum. Былъ здѣсь Ловель, эта покорная лошадь! Какую ораву родственниковъ и какую страшную поклажу долженъ былъ тащить на себѣ мой честный товарищъ! Какъ юлила эта мистриссъ Прайоръ, интриговала, поддѣлывалась, льстила, прихвостиичала и тащила все, что попадется подъ руку! А эта невозмутимая Елизабетъ! Съ какимъ удивительнымъ искусствомъ, ловкостью и благоразуміемъ маневрировала она, чтобы занять мѣсто между двумя соперницами, царствовавшими надъ ней! И не только она заняла мѣсто, но въ то же время обѣ эти женщины полюбили ее! Елизабетъ Прайоръ, мое удивленіе и уваженіе къ тебѣ возрастаетъ съ каждымъ часомъ, по мѣрѣ того, какъ я углубляюсь въ созерцаніе твоего характера! Какъ могла ты ужиться съ этими львицами и онѣ не растерзали тебя на клочки? Какую прикормку ты должна была бросать имъ, чтобы усмирить ихъ? Можетъ быть, я не находилъ, что Елизабетъ хорошо ведетъ дѣтей, хотя я рѣдко видѣлъ болѣе отвратительное молодое поколѣніе. Но развѣ это ея вина, а не насмѣшка судьбы? Какъ при этихъ двухъ бабушкахъ, поочередно портившихъ дѣтей, могла гувернантка сдѣлать что-нибудь хорошее? А главное, какъ удавалось ей усыпить естественную ревность бабушекъ? Я намѣренъ поработать надъ разрѣшеніемъ этой проблемны. Впереди у меня еще много дней. Есть тутъ еще и другія тайны, которыя я замѣчаю. Есть тутъ бѣдная Мери, сердце которой разбилъ дворецкій. Почему дворецкій въ сущности такъ снисходителенъ къ продѣлкамъ мистриссъ Прайоръ? А, тутъ тоже заключается тайна, и, клянусь, я разберу, въ чемъ дѣло! Говоря такъ, я вышелъ изъ чащи сада — благоуханнаго товарища моего уединенія, и вернулся въ комнату черезъ открытое французское окно въ то время, какъ Бедфордъ вошелъ въ дверь. Я слышалъ голосъ этого достойнаго слуги, напѣвавшаго какую-то мелодію, когда онъ сидѣлъ у окна своей кладовой, а я проходилъ по лугу. Какъ только господа засыпали, Бедфордъ проводилъ часа два въ кладовой, читая газеты и новыя книги, и такимъ образомъ у него составлялись свои взгляды на литературу и политику. Кстати, я имѣю основаніе думать, что статьи въ «Петнейскомъ Вѣстникѣ» и въ «Мортлекскомъ Указателѣ», подписанныя: «Голосъ изъ фундамента», принадлежали мистеру Бедфорду.
— Будьте осторожнѣе по ночамъ, сэръ, и хорошенько запирайте окна, — замѣтилъ мистеръ Дикъ. — Засыпая, не оставляйте ихъ открытыми. Берегитесь холода и бродягъ. Вспомните, какъ убили Бромлея. Прыгнетъ въ окно и перерѣжетъ горло, вы не успѣете крикнуть — и завтра утромъ въ газетахъ нѣсколько теплыхъ словъ!
— Какой у васъ хорошій голосъ, Бедфордъ! — сказалъ я. — Я слышалъ только что, какъ вы напѣвали. Отличный басъ, честное слово!
— Всегда приверженъ къ музыкѣ. Пою, когда привожу въ порядокъ посуду. Научился когда-то въ Бикъ-стритѣ. Она научила меня. — И онъ указалъ на потолокъ.
— Какой вы были тогда маленькій? помните, когда приносили мнѣ корректуры для «Музея?» — сказалъ я.
— Я и теперь не очень-то великъ, сэръ. По не всѣ великіе люди дѣлаютъ великія дѣла, — замѣтилъ дворецкій.
— Я помню, что миссъ Прайоръ говорила тогда, что она однихъ лѣтъ съ вами.
— Гм! А я едва доставалъ до ея локтя.
— Что же, васъ сама миссъ Прайоръ учила пѣть? — спросилъ я, посмотрѣвъ ему прямо въ лицо.
Онъ опустилъ глаза, такъ какъ не въ состояніи былъ вывести мо его проницательнаго взгляда. Мнѣ стало понятно многое.
— Когда мистриссъ Ловель умерла въ Неаполѣ, и миссъ Прайоръ везла дѣтей домой — вы были ихъ провожатымъ всю дорогу?
— Да, сэръ, — отвѣчалъ Бедфордъ. — Мы ѣхали въ каретѣ. Бѣдную мистриссъ Ловель отправили въ Англію моремъ, а я повезъ дѣтей и — и остальное семейство. Я объяснялся съ итальянскими почталіонами — avanti! avanti! и требовалъ des chevaux, когда мы перевалили черезъ Гальпы — черезъ Альпы, прошу у васъ прощенія, сэръ. (Бедфордъ постоянно велъ борьбу съ гласными и побѣждалъ ихъ, но, какъ видите, не безъ упорной битвы).
— И вы привыкли за дорогу бывать въ ихъ номерахъ, которые они занимали въ гостинницѣ, и будить ихъ по утрамъ? И у васъ было, навѣрно, ружье, чтобы отстрѣливаться отъ разбойниковъ?
— Такъ точно, — отвѣчалъ Бедфордъ.
— Что же, это было очень милое время?
— Да, — отвѣчалъ Бедфордъ, вздохнувъ, и понурилъ голову. — О, да, очень милое время!
Онъ отвернулся, притопнулъ ногой, проворчалъ какое-то проклятіе, взглянулъ на книги и смахнулъ съ нихъ пыль салфеткой, которая была съ нимъ. У меня сразу открылись глаза.
— Бѣдный Дикъ! — сказалъ я.
— Это старая, очень старая исторія, — началъ Дикъ. — Это тоже самое, что вы и ваша ирландская барышня, сэръ. Я только слуга, я знаю, но въ тоже время я… Онъ остановился и поднесъ кулаки къ глазамъ — Не обращайте вниманія, сэръ.
— Вотъ причина, почему вы позволяете мистриссъ Прайоръ красть хересъ и сахаръ? — спросилъ я.
— Откуда вы это знаете? Вы припоминаете, какъ она плутовала въ Бикъ-стритѣ? — свирѣпо спросилъ Бедфордъ.
— Я подслушалъ васъ и ее какъ разъ передъ обѣдомъ.
— Вамъ слѣдовало пойти и разсказать о всемъ Ловелю, и меня выгнали бы изъ дома! Это было бы лучше всего! — вскричать Бедфордъ съ тѣмъ же сердитымъ выраженіемъ и затопалъ ногами.
— У меня ужь такой обычай, Дикъ Бедфордъ, что я на каждомъ шагу дѣлаю ошибки, какія только могу, — насмѣшливо произнесъ я.
Онъ схватилъ мою руку.
— Нѣтъ, вы шутите! Кто не знаетъ васъ? Простите меня, сэръ! Но, видите-ли, сэръ, я очень несчастливъ, я разстроенъ… я такъ, такъ несчастливъ!
— Вамъ, значитъ, не удаюсь тронуть ея сердца, мой бѣдный Дикъ?
Дикъ тряхнулъ головой:
— У ней нѣтъ сердца, — отвѣчалъ онъ. — Если когда и было, то этотъ индійскій хватъ взялъ его и увезъ съ собой. Ей нѣтъ дѣла ни до кого въ мірѣ. Я нравлюсь ей, какъ и всякій другой. Конечно, она цѣнитъ меня, вы видите, сэръ, но она не можетъ мнѣ помочь. О, я былъ бы счастливъ, если бы она могла. Она знаетъ, что я лучше другихъ, но если бы я не былъ слугою! Если бы я былъ только аптекаремъ, какъ этотъ зубоскаль и дуракъ, который пріѣзжаетъ сюда изъ Кэрнса на своей одноколку и хочетъ жениться на миссъ… Она принимаетъ его и обнадеживаетъ и дѣлаетъ это довольно искусно. А старая вѣдьма воображаетъ, что она влюблена въ него. Эхъ, какъ тутъ не сойти съума! Я только слуга; довольно съ меня Мэри. Прошу у васъ прощенья, сэръ! Я дѣйствительно схожу съума! Не я первый, сэръ. Покойной ночи, сэръ! Надѣюсь, что вы хорошо заснете.
Дикъ ушелъ къ своимъ частнымъ занятіямъ въ кладовую, гдѣ его ждали газеты и книги. А я подумалъ: «Вотъ и другая жертва, страдающая отъ стрѣлы не знающаго пощады мірового мучителя».
— Онъ очень странный человѣкъ, — сказала мнѣ миссъ Прайоръ на другой день, когда я гулялъ съ нею по петнейскому вереску, въ то время, какъ питомцы ея бѣжали впереди и ссорились. — Удивительно, какъ развиваются люди, дорогой мистеръ Бечлоръ и какъ быстро идетъ впередъ прогрессъ. Такъ способенъ этотъ Бедфордъ и такъ ему все легко дается. Когда мы были заграницей вмѣстѣ съ бѣдной мистриссъ Ловель, онъ быстро научился говорить по французски и по итальянски. Теперь онъ беретъ книги изъ библіотеки, и такія непонятныя книги. Увѣряю васъ, я даже ихъ не могла бы понимать. Мистеръ Бонингтонъ говоритъ, что онъ самъ изучилъ исторію, читаетъ даже Горація по латыни и знаетъ алгебру и еще не знаю что такое. Съ слугами и рабочими онъ объяснялся въ Неаполѣ гораздо лучше чѣмъ я, увѣряю васъ. — И Елизабетъ посмотрѣла по направленію къ небесамъ, какъ бы спрашивая у нихъ, какимъ образомъ подобный человѣкъ мои, оказаться не глупѣе ея.
Она шла вдоль вереска, стройная, здоровая и высокая, и ея твердая, тонкая нога быстро попирала траву. На ней были синіе очки, но я думаю, она могла бы смотрѣть на самое солнце безъ всякихъ стеколъ и даже не мигнувъ. Солнце играло на ея темныхъ густыхъ локонахъ и золотило ихъ.
— Въ самомъ дѣлѣ, удивительно, — сказалъ я, восхищаясь ею, — какъ зазнаются эти люди и стараются подражать тѣмъ, кто лучше ихъ!
— Необыкновенно! — произнесла Бесси. — Во всей нашей бесѣдѣ она не проявила ни малѣйшаго нѣжнаго чувства. Я думаю, что Дикъ Бедфордъ былъ правъ, и у ней не было сердца. Да, у ней были хорошія легкія, здоровье, аппетитъ, и съ этимъ можно было пройти не безъ комфорта жизненный путь.
— Вы и святая Цецилія были хороши между собой, Бесси? — спросилъ я.
— Святая, кто?
— Покойная мистриссъ Ловель?
— О, мистриссъ Ловель! Да. Какой вы странный человѣкъ! Сначала я не поняла, о комъ вы говорите, — откровенно сказала Елизабетъ.
— Полагаю, не особенно хорошій характеръ былъ у ней. Она и Фредъ ссорились?
— Онъ никогда не ссорился.
— Мнѣ кажется, что какая-то маленькая птичка разсказывала мнѣ когда-то, что она не совсѣмъ была равнодушна къ нашему полу.
— Я не люблю дурно говорить о своихъ друзьяхъ, мистеръ Бечлоръ, — благоразумно возразила Елизабетъ.
— Вамъ таки трудно ладить съ обѣими шребландскими лэди?
Бесси пожала плечами.
— Въ каждой семьѣ необходимо умѣть ладить, — отвѣчала она. — Лэди, естественно, слегка ревнуютъ другъ къ другу, но обѣ онѣ ко мнѣ относятся довольно благосклонно; и я терплю столько, сколько и всякая другая въ моемъ положеніи. Не особенное счастіе было въ Сенъ-Бонифасѣ, мистеръ Бечлоръ, когда я жила у дяди и тетки. У всѣхъ гувернантокъ тернистый, путь и я стараюсь проходить его возможно удобнѣе и признательна за то жалованье, которое, благодаря вашей рекомендаціи, я получаю и которое позволяетъ мнѣ поддерживать мою мать, братьевъ и сестеръ.
— Вы, конечно, отдаете всѣ деньги ей?
— Почти всѣ. Ей нужнѣе; ей столько ртовъ надо прокормить.
— А notre petit coeur, Бесси? — спросилъ я, глядя на ея раскраснѣвшееся лицо. — Вы дали отставку индійскому офицеру?
Она опять пожала плечами. — Вѣдь всѣ платятъ дань этому безумію, мистеръ Бечлоръ. Я припоминаю кого-то, кто былъ точно также на печальной дорогѣ. — И она вопросительно посмотрѣла на жертву Глорвины. — Мое безуміе кончилось и похоронено давнымъ давно. Я должна такъ много работать для мамы и для братьевъ и сестеръ, что у меня нѣтъ времени на подобныя глупости.
Тутъ показался на высокой лошади и въ плетеной одноколкѣ джентльменъ. Онъ ѣхалъ прямо на насъ по выгону, и, при моемъ глубокомъ знаніи человѣческой натуры, я сразу увидѣлъ, что слуга, сидѣвшій рядомъ съ тѣмъ, кто правилъ, былъ мальчикъ доктора, а самъ джентльменъ не могъ похвастать хорошей практикой. Онъ угрюмо, ревниво и подозрительно посмотрѣлъ на меня, поклонившись миссъ Бесси.
— Благодарю васъ, добрый мистеръ Дренчеръ, за вашу доброту къ мамѣ и ко всѣмъ нашимъ. Вы ѣдете въ Шребландсъ? Лэди Бекеръ сегодня утромъ нездоровится, она говоритъ, что если нѣтъ доктора Пайпера, то она никого не желаетъ, кромѣ васъ. — При этомъ притворщица ласково улыбнулась мистеру Дренчеру.
— Я былъ въ рабочемъ домѣ и въ Ругемптонѣ на практикѣ, а въ Шребландсѣ я долженъ быть около двухъ, миссъ Прайоръ, — сказалъ молодой докторъ, котораго Бедфордъ назвалъ зубоскаломъ и осломъ. Онъ произнесъ «около двухъ» съ нѣкоторымъ восторгомъ.
Съ Богомъ! Я знаю, что значить «два», какъ и всѣ люди, мистеръ Дренчеръ. — Онъ бросалъ на меня яростные взгляды изъ своей одноколки. Змѣи этого жалкаго эскулапа сами кусали себя и отравляли другъ друга, извиваясь въ его надутомъ сердцѣ.
— Хорошая у него практика, у мистера Дренчера? — спросилъ я съ тѣмъ лукавствомъ, которое мнѣ свойственно.
— Онъ очень добръ къ мамѣ и къ нашимъ дѣтямъ. Практика его у насъ не приноситъ ему большой выгоды, — отвѣчала Бесси.
— Я думаю, что мы прекратимъ прогулку до двухъ часовъ? — замѣтилъ хитрецъ, гулявшій съ миссъ Прайоръ.
— Я думаю; это часъ обѣда, а когда пройдешься, такъ хочется ѣсть! — вскричала гувернантка.
— Бесси Прайоръ, — сказалъ я, — я увѣренъ, что вы такъ же нуждаетесь въ очкахъ, какъ кошка, когда она ловитъ мышей въ сумеркахъ. — На это она возразила, что я «странный, странный человѣкъ» и что вообще она меня не понимаетъ.
Мы вернулись въ Шребландсъ къ двумъ часамъ. Опоздать намъ нельзя было, потому что съ нами были дѣти, которыя хотѣли обѣдать къ тому же. Мистеръ Дренчеръ прибылъ ровно въ два часа и пять минутъ на своей лошади, которая была вся въ мылѣ. Мнѣ были извѣстны тайны дома, и забавно было смотрѣть на яростные взгляды, которыми поражалъ Бедфордъ доктора, подавая ему котлеты. Дренчеръ, въ свою очередь, косился на меня. Я же чувствовалъ себя легко, былъ въ отличномъ расположеніи духа и мнѣ хотѣлось немножко позлить доктора. Я началъ распространяться передъ лэди Бекеръ о своихъ аристократическихъ друзьяхъ и выслушалъ ея пресловутый анекдотъ о Георгѣ IV съ вѣжливостью самаго изысканнаго денди, чему я могъ научиться въ клубѣ. Юному доктору это было очень не по нутру, и онъ усмирялъ свою ярость, ревностно набрасываясь на блюда.
Но почему лэди Бекеръ дуется на меня? Почему мои фешенебельные разсказы не произвели никакого дѣйствія на свѣтскую матрону? Вчера за обѣдомъ она обнаруживала большую благосклонность и, минуя бѣдныхъ и простыхъ Боннигтоновъ, которые ничего не знали о бомондѣ, снисходительно обращалась спеціально ко мнѣ нѣсколько разъ. «Я полагаю, что вамъ нечего разсказывать, мистеръ Бечлоръ, что дѣвическое имя герцогини Дорсетширской было Де-Бооюсъ»? Или — «вы знаете очень хорошо, что этикетъ на балахъ лорда вице-короля въ дублинскомъ дворцѣ, для вдовъ баронетовъ…» И т. д., и т. д.
Откуда же теперь произошло, что лэди Бекеръ, которая благоволила ко мнѣ въ воскресенье, охладѣла въ понедѣльникъ, какъ задокъ телятины, который остается послѣ обѣда и на другой день подается неразогрѣтымъ?
Я прожилъ въ Шребландсѣ всего два дня. Вообще, я начинаю скучать въ деревенскихъ домахъ. Я собирался уѣзжать утромъ въ понедѣльникъ, но Ловель, когда онъ, я, дѣти и миссъ Прайоръ завтракали вмѣстѣ передъ тѣмъ, какъ ему отправляться по дѣламъ, сталъ уговаривать меня остаться, и уговаривалъ такъ сердечно и такъ искренно, что я согласился и съ удовольствіемъ остался. Я могъ, такимъ образомъ, на досугѣ окончить двѣ сцены въ моей трагедіи. Кромѣ того, въ Шребландсѣ разыгрывались маленькія комедіи, и это возбуждало во мнѣ кое-какое любопытство.
Лэди Бекеръ сердилась на меня. Поэтому за завтракомъ она обращалась въ мистеру Дренчеру и слезливо жаловалась, дѣлая какіе-то намеки. Она напустилась на своего собственнаго человѣка Белклея. Ей хотѣлось знать, будетъ-ли для нея коляска или нѣтъ; а когда ей сказали, что коляска къ услугамъ ея сіятельства, она объявила, что ей очень холодно ѣхать въ открытомъ экипажѣ и что ей необходима карета. Когда же ей сказали, что карета заложена для мистера и мистриссъ Бонингтонъ, она удивилась, какъ могутъ люди разъѣзжать въ чужихъ экипажахъ. А когда мистеръ Бедфордъ замѣтилъ, что сама лэди пожелала ѣхать въ коляскѣ сегодня утромъ, она вскричала: «Я не говорю съ вами, сэръ, и буду благодарна вамъ, если вы не будете прерывать меня, когда съ вами не говорятъ!» Атмосфера была такой напряженной, что я подумывалъ, какъ бы уйти.
— Прошу васъ, миссъ Прайоръ, сказать мнѣ, гдѣ будетъ спать капитанъ Бекеръ? — спросила она. — Вѣдь нижняя комната занята.
Миссъ Прайоръ кротко отвѣчала:
— Капитанъ Бекеръ можетъ занять красную комнату!
— Комната рядомъ съ моимъ балкономъ и безъ двойной двери. Невозможно! Кларенсъ постоянно куритъ! Кларенсъ весь домъ закоптитъ своимъ табакомъ! Ему нельзя спать въ красной комнатѣ. Я думала, что онъ займетъ нижнюю комнату, которую этотъ джентльменъ упорно не очищаетъ. — И милое созданіе посмотрѣло мнѣ прямо въ лицо.
— Этотъ джентльменъ курить также, и ему очень хорошо здѣсь, а потому онъ предполагаетъ еще остаться, — сказалъ я съ веселымъ смѣхомъ.
— Гаспикъ изъ зуйковыхъ яицъ, сэръ, — сказалъ Бедфордъ, подавая мнѣ блюдо и, выбравъ мнѣ кусокъ получше, онъ проворчалъ: — Кушайте, а ей задайте.
— Здѣсь недалеко отъ вересковаго луга есть очень хорошая гостинница, — продолжалъ я, ошелушивая одного изъ моихъ опаловыхъ любимцевъ. — Если капитанъ Бекеръ куритъ, то самое лучшее для него нанять комнату тамъ.
— Сэръ, сынъ мой не можетъ жить въ гостинницахъ! — вскричала лэди Бекеръ.
— О, бабушка, что же тутъ такого? Развѣ въ «Звѣздѣ и Подвязкѣ» такъ тѣсно? и развѣ папа не можетъ заплатить за дядю Кларенса?
— Silence! Молчать, Пофемъ! Неправда-ли, маленькіе мальчики должны только смотрѣть, а не слушать? — сказала Сисси. — Не правда-ли, миссъ Прайоръ?
— Они не должны оскорблять своихъ бабушекъ. О, моя Цецилія! моя Цецилія! — вскричала лэди Бекеръ, опуская руку подъ столъ.
— Вы не смѣете меня щипать! Не щипите меня! Я говорю, не щипите меня! — заревѣлъ Попъ, откидываясь назадъ и вступая въ борьбу съ разъярившейся прародительницей. Сцена становилась весьма прискорбной, а тутъ этотъ ракалія Бедфордъ сталъ душиться смѣхомъ у буфета. Белклей, человѣкъ ея сіятельства, стоялъ спокойно, какъ судьба, по юный Ботонсъ громко расхохотался, послѣ чего, увѣряю васъ, лэди Бекеръ превратилась въ лэди Макбетъ.
— Меня оскорбляютъ слуги моей дочери! — закричала лэди Бекеръ. — Я сейчасъ же оставляю домъ!
— Въ которомъ часу прикажете, ваше сіятельство, подать экипажъ? — сказалъ Бедфордъ съ совершенно серьезнымъ видомъ.
Если бы мистеръ Дренчеръ вынулъ ланцетъ и всадилъ его въ макушку лэди Бекеръ, то онъ сдѣлалъ бы доброе дѣло. Я же долженъ опустить занавѣсъ на эту печальную и унизительную сцену. Занавѣсъ! Кончилось глупое дѣйствіе.
ГЛАВА IV.
правитьСущество, къ которому другъ мой Дикъ Бедфордъ, казалось, питалъ особенное презрѣніе и отвращеніе, былъ мистеръ Белклей, высокій лакей, находившійся въ услуженіи у драгоцѣнной тещи Ловеля. Достойный малый объяснилъ мнѣ главную причину своей ненависти. Въ людской Белклей имѣлъ привычку говорить о своей госпожѣ въ непочтительныхъ и сатирическихъ выраженіяхъ, распространяясь на счетъ ея многочисленныхъ слабостей и описывая ея денежныя затрудненія разнымъ habitués этого второго общественнаго слоя Шребландса. Власть Белклея надъ своей госпожой таилась въ продолжительной задержкѣ жалованья. Ея сіятельство уклонялось отъ уплаты, и въ виду такой несостоятельности, лакей, естественно, долженъ былъ пользоваться доходами съ мѣста, оставаясь на немъ изъ года въ годъ и жирѣя. Достоинство леди не позволяло ей путешествовать одной — этотъ рослый субъектъ долженъ быль сопровождать ее; и великимъ удобствомъ для нея, очевидно, было думать о томъ, что во всѣхъ помѣщичьихъ домахъ, посѣщаемыхъ ею (а бывала она вездѣ, гдѣ добивалась только приглашенія), ея адъютантъ откровенно объяснялъ всѣ ея особенности и разсказывалъ своимъ собратьямъ по профессіи о затруднительныхъ обстоятельствахъ своей барыни. Но, кромѣ того, эта дама, которую, по моему мнѣнію, не уважала ни одна живая душа (впрочемъ, сама она пріятно заблуждалась въ этомъ отношеніи), воображала, что достоинство ея требуетъ выѣзжать не иначе, какъ съ горничной, но мимо этого верзилы въ плюшевой ливреѣ; и ее можно было видѣть вездѣ съ этимъ обременительнымъ багажомъ — на водахъ, на дачѣ, въ гостинницахъ, и даже тамъ, гдѣ ее меньше всего ожидали.
Между Бедфордомъ и Бэлклемъ такимъ образомъ существовала страстная и непримиримая вражда. Бедфордъ допекалъ великана постоянными насмѣшками и злыми шутками, которыя были чувствительны даже для толстой кожи Белклея и часто заставляли его утверждать, что онъ таки выльетъ пуншъ на «мерзкую» голову Дика. Приходилось вмѣшиваться самой барынѣ и простирать свои длани между воюющими сторонами; можетъ быть, Бедфордъ иногда и принужденъ былъ помолчать, потому что Белклей быль на девять дюймовъ выше его и вѣчно хвастался своимъ умѣньемъ боксировать. Султанъ могъ также обнаруживать желаніе бросить свой платокъ миссъ Мери Пенгорнъ, которая, любя Бедфорда за остроуміе и честность, имѣла основанія не оставаться равнодушной къ выпуклой груди, широкимъ плечамъ и къ бакенбардамъ мистера Белклея. Однако, не буду распространяться объ этомъ деликатномъ предметѣ. Люди ненавидѣли другъ друга. Безъ сомнѣнія, вы замѣтили при вашей житейской опытности, что, когда мужчины ненавидятъ другъ друга изъ-за женщины, они прямо объ этомъ не говорятъ, а находятъ другія причины. «Знаете-ли, поведеніе такого-то и такого-то по отношенію къ родной бабушкѣ»… — «манера этого Бенсона сидѣть въ сѣдлѣ… „проборъ, который онъ носитъ но срединѣ волосъ“… — или что-нибудь другое въ томъ же родѣ — „все это дѣлаетъ его невыносимымъ для меня“. Стихи его поэтому плохи; его рѣчи въ парламентѣ полны недостатковъ; его адвокатская практика съ каждымъ годомъ падаетъ; его умственныя способности (вообще ограниченныя) совершенно измѣнили ему, и шутки его плоски, а отъ повторенія стали несносны. Въ послѣдніе три дня — возвращусь къ себѣ — мнѣ удалось пробѣжать прехорошенькую статейку — написанную, какъ вамъ извѣстно, скорѣе въ печальномъ, чѣмъ въ скучномъ родѣ — нашимъ знаменитымъ confrère Уижджинсъ, оплакивающую смерть и проч. А почему же статейка эта оказалась неподходящей одному журналу? Allons duc! Пьяница увѣряетъ, что у него болитъ голова отъ соленой семги; человѣкъ, который ненавидитъ насъ, объясняетъ причину своей ненависти, но не настоящую. Неужели Бедфорду было обидно, что Белклей чернилъ свою госпожу за столомъ передъ слугами? Да. А еще за что онъ не любилъ его? Какое мнѣ дѣло до этого — и вы, восторженный читатель, едва-ли сами интересуетесь этими низменными кухонными ссорами.
Изъ комнаты нижняго этажа я, во всякомъ случаѣ, не двинулся, несмотря на крайнія усилія широкихъ плечъ моей лэди Бекеръ; и вечеромъ Бедфордъ, хихикая, поздравлялъ меня отъ души съ побѣдой, одержанной надъ врагомъ за завтракомъ. Думаю, что онъ могъ разсказать о всемъ и своему барину, потому что Ловель смотрѣлъ тревожно и былъ чѣмъ-то недоволенъ, когда мы встрѣтились съ нимъ по возвращеніи его изъ Сити; но онъ сталъ спокойнѣе, увидѣвъ лэди Бекеръ послѣ второго обѣденнаго звонка: на ея лицѣ не было уже ни слѣда шторма, вздымавшаго волны до небесъ еще такъ недавно. Съ какимъ искусствомъ многіе люди перестаютъ ссориться, когда возвѣщается часъ обѣда, и опять принимаются за то же самое при благопріятной погодѣ! Бекеръ была кротка, мила, грустна и сантиментальна — выражала нѣжную заботливость о своемъ миломъ сынѣ и о дочери, жившихъ въ Ирландіи, куда она должна ѣхать, чтобы повидать родныхъ — и однимъ словомъ, мы всѣ вздохнули съ облегченіемъ. На прощанье она поцѣловала Ловеля и призвала благословеніе небесъ на своего Фредерика. Указала также на портретъ: ничего не могло быть меланхоличнѣе и граціознѣе.
— Она уѣзжаетъ! — сказалъ мистеръ Бедфордъ мнѣ ночью, — не она! Она знаетъ, когда уѣзжать! Изъ Бекерстоуна принуждены были повернуть назадъ прежде, чѣмъ она пріѣхала сюда: этотъ грубіянъ Белклей мнѣ разсказалъ. Всегда она ссорится съ сыномъ и съ его женой. Ангеловъ нигдѣ нѣтъ, какъ нѣтъ ихъ и въ Петнеѣ, мистеръ Бечлоръ!»
Пока я жилъ въ Шребландсѣ, мистеръ Бедфордъ регулярно являлся ко мнѣ съ вечернимъ визитомъ, развертывалъ передо мной carte du pays и вкратцѣ знакомилъ меня съ характерами обитателей дома и съ разными происшествіями въ немъ.
Капитанъ Кларенсъ Бекеръ прибылъ въ Шребландсъ не въ тотъ день, когда его тоскующая мать пыталась очистить мое гнѣздо (и кстати прогнать любезную птичку, усѣвшуюся тамъ). Полагаю, что капитана задержало что-нибудь очень важное. Не обошлось безъ вмѣшательства властей. «Онъ предпочитаетъ смотрѣть, какъ дерутся, а самъ не любитъ сражаться, — замѣтилъ мнѣ мажордомъ. — Полкъ его былъ назначенъ въ Индію и онъ откупился: климатъ вреденъ для его драгоцѣннаго здоровья. Капитанъ былъ здѣсь не такъ давно до миссъ Прайоръ, впрочемъ: съ сестрой онъ страшно ссорился. Капитанъ можетъ похвастаться всевозможнаго рода недостатками, вотъ какой это капитанъ. Во всякомъ разѣ я долженъ сказать, мистеръ Бечлоръ, что богатство незавидное!» Тутъ Бедфордъ сталъ смѣяться. «Читали-ли вы, сэръ, фарсъ, называющійся: „Вѣтеръ дуетъ“? Тамъ дѣйствуютъ капитанъ Джирми Дидлерсъ и лэди Джирми Дидлерсъ. Есть у васъ полъ-кроны? Если есть — заплатите, вотъ и все. Прошу прощенія, сэръ, я надоѣдаю вамъ своими разговорами!»
Во все время пребыванія моего въ Шребландсѣ, я завтракалъ въ обществѣ моего милаго и гостепріимнаго хозяина, его дѣтей и гувернантки, а лэди Бекеръ завтракала отдѣльно въ своей комнатѣ. Но когда не было гостей, она брезгливо выходила изъ спальни и садилась за столъ. Разумѣется, ее сопровождала маленькая, но хорошая компанія избранныхъ анекдотовъ объ усопшей святой, во имя которой, но ея увѣренію, мы всѣ собирались и напряженно-улыбающееся изображеніе которой смотрѣло со стѣны на насъ и на арфу. Глаза портрета слѣдили за нами, какъ настоящіе глаза, оживленные кистью художника; и мнѣ казалось, они еще властвовали надъ Ловелемъ и укрощали его, какъ нѣкогда. Въ углу стояла арфа, покрытая кожанымъ чехломъ. Я сравнивалъ эту кожу съ тою, которую Янъ Жижка велѣлъ послѣ своей смерти содрать съ себя и натянуть на барабанъ, чтобы звуками его наводить страхъ на поработителей своей родины. Vous concevez, я не говорилъ моему любезному Ловелю за завтракомъ того, что могъ слышать отъ меня этотъ музыкальный инструмента: «Милый товарищъ мой, эта кордуанская кожа, облекающая арфу покойной Цециліи, похожа на шкуру, которая и пр.»; но, признаюсь, на первыхъ словахъ я испытывалъ что-то въ родѣ ползанія мурашекъ по спинѣ — словно какой-то болѣзненный нѣжный духъ парилъ здѣсь будучи крайне дурно настроенъ, пытался кричать и распоряжаться — и въ тоже время убѣждался, что его никто не слышитъ, пытался зажечь огонь въ своихъ взглядахъ и блѣдныхъ улыбкахъ — и заранѣе зналъ, что никто не придетъ отъ этого въ восторгъ и даже не обратитъ на это вниманія. Что это за бѣлая фигура рѣетъ надъ безмолвной арфой въ сумракѣ, царящемъ въ углу? Однажды, когда мы собрались въ гостиной во время послѣобѣденнаго чая, влетѣла въ комнату птичка и сѣла на инструментъ. Пофемъ прогналъ ее. Ловель былъ погруженъ въ налогъ на вино, обсуждая вопросъ съ однимъ членомъ парламента, приглашеннымъ имъ къ обѣду. Лэди Бекеръ, по обыкновенію, разсказывала что-то поразительное о лордѣ-лейтенантѣ мистеру Бонингтону, и никто не замѣтилъ случившагося. Елизабетъ, повидимому, тоже не замѣтила, какая это птичка прилетала къ арфѣ… ужь не воробей-ли? Духи и привидѣнія всего петнейскаго кладбища могли бы потрясать своими костями и все-таки не устрашили бы эту твердую душу.
Забавна была предосторожность Бедфорда, какую онъ противопоставилъ настойчивости лэди Бекеръ. Я немножко даже встревожился, когда, вернувшись изъ города, — а уѣзжалъ я часа на четыре, на пять, — засталъ дверь своей комнаты запертой. Дикъ подалъ мнѣ ключъ.
— Онъ написалъ, что пріѣдетъ сегодня вечеромъ, а если бы васъ не было, лэди Бекеръ способна была бы вышвырнуть ваши вещи и помѣстить его сюда, поклявшись, что вы сами оставили комнату. Лэди Бекеръ всегда такъ… клянется она превосходно и петли у ней хитрыя. Но есть петля и петля, мистеръ Бечлоръ. Я сказалъ, что вы взяли ключъ съ собой, опасаясь за порядокъ вашихъ бумагъ. Она попыталась было войти черезъ стеклянную дверь, но я и ее задвинулъ на болтъ, и капитану придется занять красную комнату, въ концѣ концовъ, и курить въ каминъ. Хотѣлъ бы я посмотрѣть, могло-ли бы случиться что-нибудь подобное во времена печальной памяти бѣдной мистриссъ Ловель!
Въ Лондонѣ я случайно встрѣтился съ моимъ другомъ, капитаномъ Фитцбудлемъ, членомъ, по крайней мѣрѣ, двѣнадцати клубовъ и кое-что знающимъ о всемъ Лондонѣ. «А не знаешь-ли ты чего-нибудь о Кларенсѣ Бекеръ?» «Знаю», — отвѣчать Фитцъ. — Если тебѣ нужны какія-либо renseignements, мой дорогой товарищъ, то я имѣю честь поставить тебя въ извѣстность, что этого маленькаго чернаго барана[2] нѣтъ на лондонскомъ pavé. Гдѣ бы ни начать разговоръ объ этомъ славномъ офицерѣ въ Таттерсадѣ, въ его клубѣ, въ его послѣднемъ полку, въ обществѣ мужчинъ, въ обществѣ дамъ, въ томъ разсѣянномъ и въ высшей степени пріятномъ кругу, который мы совсѣмъ не называемъ обществомъ, — вездѣ при имени Бекера поднимается хоръ насмѣшекъ и проклятій. Знаю-ли я что-нибудь о Кларенсѣ Бекеръ! Дорогой мой, знаю столько, сколько нужно, чтобы волосы ваши побѣлѣли, если только природа не поспѣшила уже съ этимъ, такъ что мнѣ придется оперировать надъ мертвымъ волосомъ (бакенбарды моего друга, съ невиннымъ видомъ бесѣдовавшаго со мной, были до того мертвы, что казались изсинепурпурными). «Кларенсъ Бекеръ, сэръ, это молодой человѣкъ, который въ Спартѣ былъ бы признанъ неоцѣненнымъ, какъ живой примѣръ, до чего доводитъ пьянство. Своему полковому врачу онъ помогалъ производить интереснѣйшіе опыты надъ delirium tremens. Его знаютъ во всѣхъ билліардныхъ Брайтона, Іорка, Шеффильда, Кэнтербери — на всѣхъ мостовыхъ, гдѣ только звенѣли его драгунскія шпоры. При помощи мудрой системы ренонсовъ въ вистѣ, онъ проигрался и заставилъ проиграться своихъ партнеровъ, противники же его стали удивляться ему и недовѣрять: задолго до своего совершеннолѣтія онъ подписывалъ свое знаменитое имя подъ векселями, а затѣмъ, придя въ возрастъ, отказался отъ уплаты долговъ. Изъ гарнизонныхъ городовъ, гдѣ онъ квартировалъ, онъ увезъ съ собой не только сердца модистокъ и продавщицъ, но и ихъ перчатки, разныя мелочи, духи. У него вышло недоразумѣніе съ корнетомъ Гриномъ изъ-за лошади; съ лейтенантомъ Брауномъ онъ повздорилъ на скачкахъ, а съ капитаномъ Блэкомъ онъ держалъ пари, проигралъ и не заплатилъ. По всѣмъ слухамъ, онъ достойнѣйшій сынъ своей необыкновенной матери. И бьюсь объ закладъ на что хочешь, что если ты проведешь съ нимъ на дачѣ всего три дня, — кажется, у тебя есть эта счастливая мысль, — онъ непремѣнно затѣетъ съ тобой ссору, оскорбитъ и станетъ оправдываться, напьется до безчувственности не одинъ разъ, предложитъ играть съ нимъ въ карты и не заплатитъ проигрыша (если же выиграетъ, то, конечно, поступитъ иначе) и будетъ стараться занимать у тебя деньги, даже у твоего слуги — на прощанье». Такъ говоря, сентенціозный Фитцъ вдругъ погнался за кѣмъ-то изъ своихъ клубныхъ знакомыхъ и оставилъ меня, заранѣе предупрежденнаго и, конечно, предубѣжденнаго относительно капитана Кларенса и его подвиговъ. Когда я, наконецъ, увидѣлъ врага, онъ не показался мнѣ черезчуръ страшнымъ. Это былъ небольшого роста слабосильный человѣкъ съ китайскими глазами и хорошенькими, маленькими ножками и ручками; блѣдный цвѣтъ послѣднихъ свидѣтельствовалъ о наклонности къ финишамъ и къ игорнымъ домамъ. Манишка его и тоненькіе пальцы были украшены драгоцѣнными каменьями. Табачный ароматъ окружалъ его. Усики его были тщательно завиты и нафабрены какимъ-то клейкимъ косметикомъ. Я замѣтилъ, что ручка его, крутившая усики, страшно дрожала, а изъ узкой груди вырывался громкій и зловѣщій кашель.
Онъ лежалъ на софѣ, когда я вошелъ, а дѣти играли вокругъ него.
— Если вы намъ дядя, то почему вы чаще не бываете? — спрашивалъ Пофемъ.
— Развѣ я зналъ, что вы такія необыкновенно милыя дѣти? — сказалъ капитанъ.
— Милы, да не для васъ, — возразилъ Пофемъ. — Почему вы такъ кашляете? Мама тоже кашляла. А почему у васъ такъ дрожитъ рука?
— Рука у меня дрожитъ потому, что я боленъ, и я кашляю потому, что боленъ. Ваша мамаша умерла отъ этого, и могу сказать, что я тоже умру отъ этого.
— Надѣюсь, что вы захотите быть добрымъ и раскаетесь передъ смертью, дядя. Не хотите-ли, я принесу вамъ душеспасительныхъ книжекъ? — сказала Цецилія.
— О, надоѣла съ книжками! — вскричалъ Пофемъ.
— А я надѣюсь, что и вы станете добрымъ, Пофемъ, «и» удержите-ка свой языкъ миссъ «и я буду» и «я не буду» и «вы не то что онъ» и «я разскажу миссъ Прайоръ и», иди и разсказывай, разсказка, буу-буу-буу-буу! — и я не помню, какими еще восклицаніями шумно и быстро обмѣнивались эти прелестныя дѣти, между тѣмъ какъ ихъ дядя лежалъ передъ ними, держа носовой платокъ у рта и высоко закинувъ свои маленькія ножки на подушку софы.
Капитанъ Бекеръ повернулъ въ мою сторону глазки, когда я вошелъ въ комнату, но не измѣнилъ своей легкой и элегантной позы. Едва я приблизился къ софѣ, на которой онъ лежалъ, какъ онъ вскричалъ:
— Стаканъ хереса!
— Это мистеръ Бечлоръ, дядя; это не Бедфордъ, — замѣтила Сисси.
— Мистеръ Бечлоръ не носитъ хереса въ карманахъ. Есть-ли у васъ съ собой хересъ, мистеръ Бечлоръ? Неужели вы стали похожи на старую мистриссъ Прайоръ, которая все прячетъ въ карманы?! — вскричалъ Пофемъ и разразился смѣхомъ при забавной мысли о томъ, какъ я былъ принятъ за Бедфорда.
— Прошу прощенья. Но почему я зналъ? — протянулъ сквозь зубы инвалидъ съ софы. — Не все-ли равно?
— Сэръ! — сказалъ я. И «сэръ» это было все, что я сказалъ. Дѣло въ томъ, что я могъ бы отвѣтить замѣчательно остро и мѣтко и проучить эту хилую обезьянку за то, что она смѣшала меня съ лакеемъ; но надо вамъ знать, я только сообразилъ черезъ восемь часовъ, уже лежа въ кровати, что именно я могъ бы тогда сказать. И вообще, мнѣ крайне прискорбно, что большая часть моихъ самыхъ лучшихъ bons mots явились на свѣтъ именно этимъ путемъ. Такимъ образомъ, не успѣвъ во время сказать колкаго отвѣта, я не могу похвастать, что капитанъ Бекеръ выслушалъ его, но за то я страшно покраснѣлъ, сказалъ «сэръ» — и больше ничего не сказалъ!
— Не собираетесь-ли вы еще что-нибудь сказать? — томно спросилъ капитанъ.
— Надѣюсь, вы знаете моего друга мистера Фицбудля? — сказалъ я, такъ какъ на самомъ дѣлѣ рѣшительно не зналъ, что сказать.
— Какая-нибудь ошибка — нѣтъ.
— Онъ членъ Знаменскаго клуба, — замѣтилъ я, посмотрѣвъ молодому человѣку прямо въ глаза.
— Не знаю. Тамъ засѣдаютъ обыкновенно кондуктора дилижансовъ и едва-ли кто-нибудь бываетъ порядочный.
— Вы можете не знать его, сэръ, но онъ-то знаетъ васъ очень хорошо. Ну, что, дѣти, дадутъ намъ чая? — сказалъ я, опускаясь на легкій стулъ, взялъ книжку журнала и старался принять позу поудобнѣе, хотя лицо мое продолжало горѣть и было красно, какъ пѣтушиный гребешокъ, а самъ я кипѣлъ отъ ярости.
Такъ какъ въ Шребландсѣ насъ кормили великолѣпными двумя завтраками, то естественно, что природа наша не выдерживала и въ пять часовъ требовала чая; вотъ объ этомъ чаѣ я и спросилъ. Бедфордъ, сопровождаемый своимъ сателитомъ, вошелъ какъ разъ въ комнату съ серебрянымъ приборомъ; и дѣти обступили его.
— Бедфордъ! Бедфордъ! Дядя принялъ мистера Бечлора за васъ.
— Трудно было принять меня за болѣе честнаго человѣка, Попъ, — сказалъ я. Разноситель чая посмотрѣлъ на меня благодарнымъ взглядомъ, который, однако, далеко не способствовалъ возстановленію моего нарушеннаго душевнаго равновѣсія.
— Такъ какъ вы буфетчикъ, то не подадите-ли мнѣ стаканъ хереса и бисквитовъ! — сказалъ капитанъ.
Бедфордъ ушелъ и вернулся съ виномъ.
Рука молодого человѣка такъ дрожала, что, желая выпить вино, онъ схватилъ рюмку ртомъ, и все она еще трепетала возлѣ его губъ.
Выпивъ вино, капитанъ потребовалъ для укрѣпленія руки второй стаканъ. Рука въ самомъ дѣлѣ стала тверже.
— Вы тотъ человѣкъ, который былъ здѣсь и раньше?
— Шесть лѣтъ тому назадъ, когда вы изволили быть здѣсь, сэръ, — отвѣчалъ дворецкій.
— Вотъ какъ. Я не очень измѣнился. надѣюсь?
— Да, сэръ, вы измѣнились.
— Но въ такомъ случаѣ какъ-же вы помните меня?
— Вы забыли заплатить немножко денегъ, которыя занимали у меня; одинъ фунтъ пять шиллинговъ, сэръ, — сказалъ Бедфордъ, глаза котораго слегка повернулись въ мою сторону.
Тутъ, согласно своему обыкновенію пить въ это время чай, вошла въ комнату миссъ Прайоръ, одѣтая въ темное платье. Подвигалась она впередъ твердымъ шагомъ и держалась прямо, какъ всегда. Но вдругъ она на мгновеніе остановилась, и когда подошла къ намъ, то, кажется, страшно поблѣднѣла. Она сдѣлала легкій реверансъ. И надо здѣсь отмѣтить, что капитанъ Бекеръ моментально вскочилъ съ софы, какъ только она появилась. Она сѣла, повернувшись спиной къ нему, а лицомъ къ столу и къ чайному прибору.
За этимъ столомъ моя лэди Бекеръ всѣхъ насъ застала, вернувшись съ прогулки. Она бросилась къ своему негодному сыну, взяла за руку и стала гладить его по головѣ.
— Дитя мое, — вскричала нѣжная мать, — какой у васъ пульсъ!
— Я думаю, оттого, что я выпилъ, — отвѣчалъ капитанъ.
— А почему вы не поѣхали со мною? Прогулка была прелесть какая!
— Ѣхать съ визитами въ Ричмондъ? Нѣтъ, покорно благодарю, maman! — отвѣчалъ инвалидъ. — Разговаривать съ престарѣлыми лэди о пуделяхъ, о библіи, и все въ этомъ родѣ? Чудесная прогулка, въ то время, какъ у меня вотъ эта игра! — И онъ сталъ кашлять, а мать стала выражать ему свое соболѣзнованіе.
— Кхи-кхи! Кихъ! Смерть моя! — простоналъ капитанъ. Теперь я знаю самъ, никто не можетъ мнѣ помочь! Умирать по дюймамъ! Умирать цѣлыми ярдами! Умираю!
Въ самомъ дѣлѣ, этотъ безпардонный капитанъ не только былъ дурной нравственности, но и плохого здоровья.
— Этотъ человѣкъ, который служитъ у Ловеля, кажется, предерзкій попрошайка, — глубокомысленно сказалъ онъ затѣмъ.
— О, дядя, зачѣмъ вы говорите такія слова! — вскричала племянница Сисси.
— Онъ мужчина, и можетъ, говорить все, что ему вздумается. И точно также я буду говорить, когда выросту, что мнѣ вздумается. Да, и я знаю, что скажу теперь, когда захочу! — сталъ кричать мастеръ Пофемъ.
— Перестанешь ты мучить меня, Пофемъ? Замолчишь-ли ты? — спросила гувернантка.
На это мальчикъ отвѣчалъ:
— Хорошо. Но кто же станетъ слушаться васъ, миссъ Прайоръ?
Пріѣхалъ изъ Сити хозяинъ дома и положилъ конецъ нашей бесѣдѣ..
Чѣмъ меня всегда удивляли милыя женщины, это ихъ способностью ссориться и примиряться. Когда я увидѣлъ, какъ лэди Бекеръ вѣшается на шею своему сыну и ласкаетъ его скудныя кудри, я вспомнилъ страшныя исторіи, которыя она когда-то сама разсказывала объ этомъ негодяѣ. Сердце ея было истерзано его сыновними преступленіями. Подлинная голова ея сіятельства, скрываемая каштановымъ парикомъ, посѣдѣла отъ его поведенія. Преждевременный аппетитъ мальчика пожралъ большую часть ея вдовьей доли наслѣдства. Онъ былъ самымъ худшимъ сыномъ, худшимъ братомъ, отвратительнымъ школьнымъ товарищемъ и самымъ безнравственнымъ молодымъ человѣкомъ — страхъ мужей, гарнизонный ловеласъ, развратитель младшихъ товарищей! На самомъ дѣлѣ, лэди Бекеръ не понимала, какъ она могла существовать подъ бременемъ тоски, причиняемой ей преступленіями сына и если что поддержало ее и спасло, такъ это «необыкновенное религіозное чувство».
Капитанъ самъ объяснялъ эти поперемѣнныя ласки и ссоры съ нимъ по своему.
— Смотрите, какъ старая лэди цѣлуетъ и голубитъ меня, — сказалъ онъ своему шурину. Освѣжительно, не правда-ли? Повѣсьте меня, а я знаю, что она пришлетъ мнѣ ломоть сладкаго пирога съ своей тарелки. Поднимитесь-ка ко мнѣ въ комнату ночью, и вы увидите, когда я въ фаворѣ, она всегда ругаетъ моего брата Бекера; когда онъ въ фаворѣ, ругаетъ ему меня. А моя невѣстка? — невѣстка пирога мнѣ не пошлетъ, пирога она не дастъ! Но я надоѣдаю вамъ. А бѣдная Цецилія! Почему — повѣсьте меня, мистеръ Бечлоръ — она имѣла обыкновеніе бѣгать за Цециліей — клянусь этой бутылкой! — и звала ее… гуу! Шелухой!
Нашъ хозяинъ перебилъ его, сказавъ сурово:
— Будьте такъ любезны, забудьте объ этихъ ссорахъ, не напоминайте о нихъ больше. Бечлоръ, вы не хотите-ли еще вина?
Ловель всталъ и съ достоинствомъ удалился изъ комнаты. Дѣлаетъ честь Ловелю, онъ всегда относится съ большимъ презрѣніемъ и отвращеніемъ къ молодому шурину и, несмотря на свое великодушіе, никогда не могъ вполнѣ примириться съ нимъ.
Когда хозяинъ дома ушелъ въ гостиную, капитанъ Кларенсъ остался и продолжалъ тянуть вино.
— Не уходите хоть вы, — сказалъ капитанъ. — Онъ чертовски странный малый, мой зять. Онъ чертовски неудобный товарищъ, кромѣ того. Всѣ они таковы, эти купцы, господа полудворяне! Я сколько разъ говорилъ сестрѣ, но она непремѣнно хотѣла его, потому что у него много денегъ, какъ вамъ извѣстно, и она опутала его…. и онъ влюбился въ нее…. А я говорилъ, что она пожалѣетъ. Я и леди Бэкеръ говорилъ, что она пожалѣетъ. Но всѣ лэди Бекеръ такъ поступаютъ. Она сама втравила Сисси. Конечно, Томъ Монтенъ дурная партія и не совсѣмъ честный человѣкъ, или что-то въ этомъ родѣ. Но во всякомъ случаѣ, онъ былъ дворянинъ и лучше, чѣмъ презрѣнный сахарный нищій изъ… я не знаю откуда.
— Кажется, вы находите этотъ кларетъ очень недурнымъ, — замѣтилъ я, могу сказать, сократически, пока юный другъ мой пилъ это вино глотокъ за глоткомъ.
— Кларетъ недуренъ? Да, очень даже!
— Такъ, видите-ли, презрѣнный сахароваръ угощаетъ насъ, какъ можно, лучше.
— А чтобы онъ дѣлалъ, повѣсьте меня? Ему некуда дѣвать денегъ. Какъ бы онъ израсходовалъ ихъ иначе? Вы бѣдный человѣкъ, я позволю себѣ утверждать. По крайней мѣрѣ, вы не производите впечатлѣнія человѣка, обременнаго золотомъ. Такъ, но вы имѣете всѣ права на хорошій обѣдъ — я думаю, это само собой разумѣется, и вы меня отлично понимаете. Теперь возьмемъ сахарнаго заводчика, у котораго десять тысячъ фунтовъ въ годъ дохода — да позвольте, не все-ли ему равно, — одной бутылкой кларета меньше или больше?
— Пойдемте къ дамамъ, — сказалъ я.
— Идти къ мамѣ! Я не чувствую потребности идти туда, гдѣ моя мать! — вскричалъ чистосердечный юноша. — И мнѣ нѣтъ ни малѣйшей нужды идти къ сахарозаводчику, пусть его повѣсятъ! Къ дѣтямъ я тоже не питаю непреодолимаго влеченія, Разопью-ка я лучше съ вами, старина, стаканъ водки съ водой! Эй вы! Какъ васъ тамъ зовутъ? Бедфордъ! Такъ я вамъ долженъ двадцать пять шиллинговъ? А, старый Бедфордъ? Дайте намъ по стакану шнаппса, и я заплачу вамъ! Послушайте, Бечлоръ. Я ненавижу сахарозаводчика. Два года тому назадъ я выдалъ на него вексель, а онъ не заплатилъ — можетъ быть, и заплатилъ бы, да сестрица не позволила. Мать моя страшно ругала васъ сегодня утромъ. Она всѣхъ ругаетъ. Сисси она постоянно ругала. А Сисси ругала ее — онѣ дрались, какъ кошки…
Ежели я передаю этотъ разговоръ, милѣйшій спартанскій юноша, то единственно съ тѣмъ, чтобы показать тебѣ этого плута во всемъ его безобразіи и представить тебѣ отвратительный примѣръ, который можетъ быть поучителенъ, и ты станешь воздержнѣе. Неужели врагъ, вошедшій чрезъ твои уста, похитилъ твой умъ? Случалось-ли тебѣ подъ вліяніемъ вина выбалтывать тайны? Былъ-ли ты тогда эгоистиченъ и глупъ? Берегись! Неправда-ли, вино было другомъ твоимъ послѣ трудового дня, веселымъ товарищемъ твоихъ пріятелей, источникомъ согласія, благорасположенія, невинной радостью и наслажденіемъ? Будь благодаренъ за это. Три года тому назадъ, когда комета ярко пылала на осеннемъ небосклонѣ, я стоялъ на ступенькахъ шато великаго человѣка, у котораго такой чудесный кларетъ. «Boirai-je de ton vin, о comète?» сказалъ я, обращаясь къ сіяющему свѣтилу съ огненнымъ хвостомъ. «Эти благородныя гроздія, которыя полны сока, не будутъ-ли для меня вѣстниками смерти?» Торжественная мысль! Ахъ, дорогіе братья! Кто знаетъ законы судебъ? Когда пройдемъ мы чрезъ врата Мрака? Кто изъ насъ увѣренъ, что онъ переживетъ послѣдній сборъ винограда? Настоящая проповѣдь, честное слово! Однако же почему и не сказать проповѣди въ осенній вечерокъ за бутылкой добраго пурпурнаго вина?… Если бы этотъ негодный мальчикъ пилъ только кларетъ, увѣряю васъ, его языкъ не болталъ бы, рука не тряслась бы, его душа была бы добрѣе и лихорадка не терзала бы его тѣла.
На слѣдующій день онъ сказалъ мнѣ:
— Бритва опять скоблила меня вчера вечеромъ. У ней идея, что я обидѣлъ Ловеля. Когда вино на столѣ, голова моя безпрерывно работаетъ, вѣдь вы знаете! Въ послѣдній разъ я былъ здѣсь во времена моей несчастной сестры — что-то сказалъ ей, не помню совершенно, что такое именно, что-то дьявольски вѣрное, но непріятное, это такъ. Полагаю, что это было по поводу того франта, который за ней ухаживалъ до ея замужества съ сахарозаводчикомъ. И я получилъ приказаніе уѣхать, клянусь Юпитеромъ, сэръ! По шеямъ, сэръ, безъ всякихъ недоразумѣній! Мы сцѣпились другъ съ другомъ на лѣстницѣ. Мы слетѣли съ лѣстницы — о! — и съ тѣхъ поръ я не видѣлъ уже Цециліи, честное вамъ слово! Забыть ничего не могла эта несчастная, а между нами сказать, Бечлоръ, франтъ продолжалъ-таки… Не слышите, это не моя лэди Бекеръ идетъ? Хорошо, мама, вы ѣдете кататься въ коляскѣ? Нѣтъ, благодарю васъ, я уже раньше имѣлъ честь высказать свое мнѣніе объ этомъ предметѣ. Мистеръ Бечлоръ сыграетъ со мною партійку на билліардѣ.
Мы сыграли, и я выигралъ; но я и до сего дня не получилъ своего выигрыша.
На другой день послѣ появленія славнаго капитана, миссъ Прайоръ, на лицѣ которой я замѣтилъ выраженіе глубокой тоски и озабоченности, не вышла къ завтраку и ея не было за обѣдомъ дѣтей.
— Миссъ Прайоръ немного нездорова, — сказала лэди Бекеръ съ видомъ полнѣйшаго удовлетворенія. — Мистеръ Дренчеръ посѣтитъ ее послѣ обѣда сегодня и пропишетъ ей лекарство, какъ я полагаю, — присовокупила сіятельная дама, бросая на меня выразительный взглядъ, полный какого-то намека.
Я не могъ понять, что означалъ этотъ взглядъ и что такъ забавляло лэди Бекеръ, но она сама объяснила мнѣ.
— Добрѣйшій сэръ, — сказала она, — мнѣ кажется, что миссъ Прайоръ радуется своей болѣзни, — и тутъ она подмигнула.
— Какъ такъ? — спросилъ я.
— Да такъ, — радуется, что больна или, въ крайнемъ случаѣ, что послали за докторомъ.
— Есть, значитъ, нѣчто, связующее гувернантку съ костоправомъ? — сказалъ капитанъ.
— Положительно, Кларенсъ, это очень выгодная партія. Я знала, что это такъ, прежде чѣмъ сама миссъ Прайоръ не призналась въ этомъ, то есть она прямо этого не отрицаетъ. Она говоритъ, что не можетъ рѣшиться выйти замужъ, потому что у ней много сестеръ и братьевъ на рукахъ. Это дѣвушка съ хорошими правилами и, мистеръ Бечлоръ, дѣлаетъ вамъ честь, что вы рекомендовали ее, а также воспитанію, полученному ею у своего дяди, мастера св. Бонифаса.
— Сисси — въ пансіонъ, Попа — въ Итонъ, а миссъ — какъ ее тамъ зовутъ — будетъ толочь въ ступкѣ костоправа — понимаю! — вскричалъ капитанъ Кларенсъ. — Но онъ превульгарная дубина, этотъ костоправъ!
— Милый мой, чего же можно ожидать отъ такого человѣка? — спросила мамаша, отецъ которой былъ мелкимъ адвокатомъ въ какомъ-то ирландскомъ городишкѣ.
— Я хотѣлъ бы хоть немного его проклятаго здоровья, — вскричалъ Кларенсъ, кашляя.
— Бѣдное дитя мое! — сказала мамаша.
Я же ничего не сказалъ.
И такъ, Елизабетъ не прочь выйти замужъ за этого широкоплечаго, краснощекаго молодого медика съ страшнымъ аппетитомъ и съ сомнительнымъ происхожденіемъ? Хорошо. Почему же нѣтъ? Мнѣ какое дѣло? Отчего ей не выйти за него? Чѣмъ онъ ей не пара, что безчестнаго въ этомъ бракѣ? Да. Очень хорошо. Однако же, если радовала меня птичка съ темноголубыми глазками, парящая надъ цвѣткомъ, радость эта вдругъ поблѣднѣла. Однако, если у меня была склонность къ молоденькой газели… тише! Что бы я дѣлалъ съ нею? Развѣ сердце можетъ забыть ту, которую мы любили истинною любовью, и развѣ это любовь, когда… довольно! Для меня минулъ возрастъ безумныхъ увлеченій. Правда, я могъ бы сдѣлать женщину счастливой, я думалъ объ этомъ. Но промчались стремительные годы, и талія моя стала шире груди, и такъ уже предопредѣлено, чтобы я былъ холостякомъ.
Когда затѣмъ я увидѣлъ Елизабетъ, печаль язвила меня, но не тоска. Дренчеръ, молодой докторъ, являлся довольно пунктуально, можете быть увѣрены, и посѣщалъ больную. Маленькая Пенгорнъ, служанка дѣтей, вводила юнаго практика улыбаясь въ предѣлы классной комнаты. Я слышалъ его шаги надъ собою. Изъ залы я слѣдилъ за нимъ съ мрачнымъ удовольствіемъ. «Теперь онъ въ классной», — думалъ я. — Вотъ онъ взялъ ее за руку — бѣлую руку — и считаетъ пульсъ. И такъ далѣе, и такъ далѣе. Навѣрно, навѣрно Пенгорнъ присутствуетъ при этомъ?" Я сидѣлъ въ залѣ за столомъ, печально размышляя объ этихъ предметахъ, и смотрѣлъ на лѣстницу, по которой Хакимъ (великорослый бродяга съ морковно-красными бакенами) взбирался, проникая въ святая святыхъ гарема. Я смотрѣлъ на лѣстницу — открывалась другая дверь и тоже нѣкто смотрѣть на лѣстницу. Это былъ Бедфордъ, который изъ своей кладовки подстерегалъ доктора. И ты также, мой бѣдный Бедфордъ! О, весь міръ страдаетъ отъ сердечныхъ ранъ и задыхается отъ мучительныхъ неудовлетворенныхъ желаній! Каждую ночь весь міръ заливается горючими слезами, которыя падаютъ, какъ роса, и тяжкія воспоминанія тѣснятся у изголовья. Милый сонъ, смежи мои глаза! Милые образы прошлаго, не посѣщайте меня! Часто ваше лицо грезится мнѣ среди другихъ видѣній, Глорвина. Вы представляетесь мнѣ не такою, какая вы теперь — непреклонною матерью многихъ чадъ — вы всегда были похожи на свою родительницу, Глорвина, и это тревожило меня — но такой, какой вы были тогда — тоненькой, черноволосой, голубоглазой, съ яркими губками, распѣвавшими «Плачъ ангела» и др. романсы. «Какъ? — сказалъ я, глядя на лѣстницу, — я ревную къ аптекарю? О, глупецъ!» И тутъ я увидѣлъ, что Бедфордъ тоже ревнуетъ. Я сталъ завязывать свой башмакъ, сидя за столомъ и притворился, что не замѣчаю Бедфорда (который, въ свою очередь, сейчасъ же спрятался, увидѣвъ меня). Снявъ шляпу съ вѣшалки, я надѣлъ ее на голову и вышелъ изъ залы, посвистывая. Пройдясь по петнейскому лугу, я успокоился.
Иногда я веду дневникъ своихъ приключеній и, перелистывая его страницы, я нашелъ слѣдующее мѣсто, возстановляющее въ моей памяти во всѣхъ подробностяхъ только что разсказанное мною.
«Б. сегодня спускалась внизъ. Кажется, съ большимъ волненіемъ ожидаетъ д-ра. Бой между вдовицами послѣ обѣда».
Б. — едва-ли надо пояснять — значитъ Бесси. Д-ръ — понятно. «Бой между вдовицами» — подразумѣваетъ генеральную битву, данную лэди Бекеръ мистриссъ Бонингтонъ, что случалось нерѣдко подъ гостепріимной кровлей Ловеля.
Гигантскій лакей лэди Бекеръ снисходительно согласился служить у стола въ Шребландсѣ, но съ тѣмъ, чтобы не быть подъ командой Бедфорда. Бедфордъ радъ былъ бы освободиться отъ лондонскаго верзилы, на котораго онъ и его помощникъ постоянно натыкались; но достоинство лэди Бекеръ мѣшало ей отпустить человѣка и выѣзжать одной; добродушный зять ея (онъ былъ уступчивъ со всѣми) позволилъ ей дѣлать въ этомъ отношеніи что угодно. Я имѣю причины бояться, что нравственность Белклея, такимъ образомъ, погибла. Мистриссъ Бонингтонъ особенно не выносила его; постоянныя посѣщенія имъ питейныхъ деревенскихъ домовъ, гдѣ плюшевая ливрея его бросалась въ глаза, его свободное обращеніе и свободныя рѣчи съ нянькой и горничной лэди — все это вызывало ея опасенія и подозрительность. Не разъ она жаловалась мнѣ съ омерзеніемъ на это усыпанное мукой пугало; и насколько было въ силахъ, нѣжное созданіе выказывало ему свое отвращеніе. Но торжественное равнодушіе этого гиганта нельзя было потрясти подобнаго рода слабыми знаками нерасположенія. Со своей напудренной высоты онъ взиралъ на мистриссъ Бонингтонъ безразлично и его не касалось ни ея благоволеніе, ни ея ненависть.
Въ пятницу четырнадцатаго, ночью, капитанъ Кларенсъ отправился провести денекъ въ городѣ, и наша Бесси опять появилась; по всей вѣроятности, рецепты доктора возымѣли свое дѣйствіе. Мистеръ Белклей, подававшій кофе дамамъ, не заблагоразсудилъ предложить его миссъ Прайоръ. и забавно было видѣть, какъ Бедфордъ совсѣмъ изогнулся въ дугу, чтобы указать Белклею его пропускъ. Должно быть, молчаливая брань его была страшна. Надо быть справедливымъ — передъ обществомъ, въ гостиной онъ никогда не произнесъ бы ея — онъ предпочелъ бы умереть. Ковыльнувъ, онъ самъ подалъ напитокъ юной лэди, но она отказалась.
— Фредерикъ, — начала мистриссъ Бонингтонъ, когда окончилась кофейная церемонія. — Слуги ушли и я могу пожаловаться вамъ — у васъ черезчуръ расточительный столъ. Зачѣмъ нужно было откупоривать бутылку шампанскаго? Два бокала выпила только одна леди Бекеръ. М-ръ Бечлоръ даже не прикоснулся (нѣтъ, благодарю васъ, дорогая мистриссъ Бонингтонъ: я старый хитрецъ!). Почему же понадобилась большая бутылка, вмѣсто маленькой? Огромная бутылка? Бедфордъ членъ общества трезвости. Ясно, что такъ угодно было этому лондонскому лакею.
— Дорогая матушка, я на самомъ дѣлѣ не знаю его вкусовъ.
— Въ такомъ случаѣ., почему же, мой милый, не самъ Бедфордъ откупоривалъ? — продолжала мамаша.
— О, Бедфордъ, Бедфордъ! пожалуйста не упоминайте о немъ, м-съ Бонингтонъ! — вскричала лэди Бекеръ. — Бедфордъ сама непогрѣшимость. У Бедфорда всѣ ключи. Бедфорда никто не повѣряетъ ни въ чемъ. Бедфордъ пользуется свободой грубо обращаться съ моимъ слугою!
— Бедфордъ былъ незамѣнимъ, служа вашей дочери, лэди Бекеръ, — возразилъ Ловель, нахмурившись. — Что же касается вашего человѣка, то онъ такъ громаденъ, что можетъ самъ защитить себя отъ грубости бѣднаго Дика.
Добрый малый на минуту какъ будто разсердился, но вслѣдъ затѣмъ онъ уже былъ полонъ самыхъ миролюбивыхъ намѣреній.
Лэди Бекеръ приняла утонченный видъ. Этимъ видомъ она часто приводила въ трепетъ простодушную м-съ Бонингтонъ, и она любила напускать на себя этотъ тонъ, когда разговаривала съ кѣмъ-нибудь изъ Сити или съ простолюдинами. Видите-ли, она считала, что она выше васъ и выше меня, и есть много такихъ безхитростныхъ лэди Бекеръ на свѣтѣ. "Милый Фредерикъ мой, — сказала лэди Бекеръ съ самымъ параднымъ своимъ выраженіемъ, — извините меня, если я вамъ скажу, что вы не знаете того масса слугъ, къ которому принадлежитъ Белклей. Лордъ Тодльби уступилъ мнѣ его въ знакъ особаго благоволенія. Дѣло въ томъ, что этотъ классъ слугъ не привыкъ быть въ единственномъ числѣ!
— Такъ что если они не вдвоемъ стоятъ на запяткахъ, то изнываютъ отъ тоски, я предполагаю, — замѣтилъ Ловель, — подобно тому, какъ есть птицы, которыя не могутъ жить безъ пары.
— Безъ сомнѣнія, безъ сомнѣнія, — сказала лэди Бекеръ, которая не поняла его. — Я только говорю, что вы не привыкли здѣсь — въ этой обстановкѣ, вы понимаете — къ этому классу сл…
Но тутъ м-съ Бонингтонъ вышла наконецъ изъ себя.
— Лэди Бекеръ! — вскричала оскорбленная мать. — Развѣ обстановка моего сына недостаточно хороша для какого-то напудреннаго негодяя? Развѣ домъ британскаго негоціанта…
— Моя прелесть, моя прелесть! — перебила ее баронесса. — Это домъ британскаго негоціанта и, конечно, самый комфортабельный домъ.
— Да, вы, кажется, это нашли, — замѣтила мамаша.
— Да, я это нашла въ своей заботливости объ отлетѣвшемъ ангелѣ-хранителѣ дѣтей, м-съ Бонингтонъ — (леди Бекеръ указала тутъ на портретъ Цециліи), — объ этомъ серафимѣ сиротокъ, м-съ Бонингтонъ! Вы не можете. У васъ есть другія обязанности, — другія дѣти, — супругъ, котораго вы покинули дома, несмотря на его слабое здоровье и который…
— Лэди Бекеръ! — воскликнула м-съ Бонигтонъ, — никто не скажетъ, что я не забочусь о своемъ дорогомъ мужѣ.
— Милая лэди Бекеръ! Милая, моя милая матушка! — закричалъ Ловель eploré и шепнулъ мнѣ: — Такъ они спорятъ каждый вечеръ, когда мы остаемся одни. Неправда-ли, Бэчъ, это очень плохо?
— Я говорю только, что вы должны заботиться о м-рѣ Бонингтонѣ, — кротко замѣтила Бекеръ (она уязвила м-съ Бонингтонъ въ больное мѣсто и съ улыбкой продолжала ее жалить). — Я говорю, что вы должны заботиться о вашемъ супругѣ, мое дорогое созданіе, и вотъ почему вы не можете еще заботиться о Фредерикѣ. А такъ какъ у него очень мягкій характеръ — онъ иногда бываетъ грубъ только съ матерью своей бѣдной Цециліи — то онъ позволяетъ всѣмъ слугамъ обманывать себя; всѣ рабочіе обманываютъ его. Бедфорду онъ прощаетъ грубость… Бедфордъ если не со мною, то грубъ съ моимъ Белклеемъ, о которомъ комнатный грумъ лорда Тодльби говорилъ мнѣ, какъ о человѣкѣ чудеснѣйшаго характера!
Мистриссъ Бонингтонъ въ величайшемъ смущеніи заявила, что она съ удивленіемъ слышитъ о комнатныхъ грумахъ, что, по ея мнѣнію, имъ гораздо приличнѣе быть въ конюшняхъ, а когда у нихъ обѣдалъ капитанъ Гофъ, помните, Фредерикъ, то его человѣкъ страшно отдавалъ лошадью, такъ что онъ… Глаза Бекеръ были устремлены на нее и вдовица торжествовала, оскаливъ ротъ.
— Хи, хи! — ошибаетесь, добрѣйшая м-съ Бонингтонъ! — сказала ея сіятельство. — Ваша бѣдная мать ошибается, дорогой мой Фредерикъ. Вы все время вращались въ совершенно респектабельной сферѣ, но… какъ вамъ сказать…
— Что «но?» продолжайте, лэди Бекеръ! Мы здѣсь жили двадцать лѣтъ. Когда живъ былъ мой покойный мужъ, а Фредерикъ воспитывался въ Вестминстерской школѣ, мы собирали у себя большое общество. Двадцать лѣтъ мы рѣшительно за все платили и ни у одного рабочаго не заняли даже пенни. И намъ незачѣмъ было держать напудренныхъ лакеевъ, шести футъ ростомъ, дерзкихъ животныхъ, преслѣдующихъ всѣхъ служанокъ. Не прерывайте, Фредерикъ, я говорю! Но у насъ были слуга, которые любили насъ и которые всегда аккуратно получали свое жалованье и которые е… е… е…
Утрите глаза, друзья, всѣми вашими носовыми платками. Признаюсь, не могу видѣть, какъ женщина груститъ. Фредъ Лувль бросился утѣшать свою милую, старую мать и сталъ упрашивать лэди Бекеръ не говорить колкостей.
— Я говорю колкости! Дорогой мой Фредерикъ, какія же колкости? Я сказала только, что ваша бѣдная мать, повидимому, не знаетъ ничего о комнатныхъ грумахъ. Да и откуда ей знать!
— Ну, ну! — сказалъ Фредерикъ, — довольно объ этомъ. Миссъ Прайоръ, не съиграете-ли вы намъ что-нибудь?
Миссъ Прайоръ стала играть Бетховена — очень торжественно и хорошо — и въ это время возвратился въ свою спокойную загородку Черный Баранъ. Мнѣ тяжело сказать, — онъ былъ въ самомъ взволнованномъ состояніи. Блескъ его глазъ, пурпурный пламень его носа, невѣрная походка и особыя манеры говорить — все выдавало капитана Кларенса; прежде чѣмъ онъ сѣлъ близъ меня, онъ нѣсколько разъ споткнулся о стулъ.
— Совершенно вѣрно, старина! — сказалъ онъ, подмигнувъ мнѣ. — Вотъ такъ товарищъ! Лучше съ вами, чѣмъ быть одному, глупышка вы этакой!
И онъ началъ напѣвать дикую арію: «рол-ронлал…», стараясь аккомпанировать музыкѣ.
— Клянусь, это изъ рукъ вонъ! — проворчалъ Ловель. — Лэди Бекеръ, прикажите вашему великану уложить спать сынка. Благодарю, миссъ Прайоръ!
Юный негодяй продолжалъ выть, и подъ этотъ финальный вой Елизабетъ бросила играть и встала изъ за фортепьяно; она была очень блѣдна. Присѣвъ, она направилась къ выходу, какъ вдругъ капитанъ вскочилъ и, глядя на нее, опять повалился на софу съ дикимъ смѣхомъ. Бесси убѣжала испуганная и блѣдная, какъ полотно.
— Положить животное въ постель! — заревѣлъ хозяинъ дома въ сильномъ гнѣвѣ.
Негодяя отвели въ его компату, онъ все хохоталъ и кричалъ: «пойди-ка сюда, с-с-сахаро-варъ!»
На другой день утромъ послѣ этого милаго приключенія, мамаша капитана Кларенса объявила намъ, что ея бѣдный и дорогой мальчикъ страдаетъ и такъ боленъ, что не выйдетъ къ завтраку. Я полагаю, что у него билъ барабанъ въ головѣ и онъ лечился содовой водой. Ловель, рѣдко сердившійся, былъ страшно недоволенъ шуриномъ; и всегда вѣжливый, за завтракомъ холодно обращался съ лэди Бекеръ. Я долженъ присовокупить, что дама эта злоупотребляла своимъ положеніемъ. Она взывала къ портрету Цециліи слишкомъ часто въ продолженіе завтрака. Она намекала, смотрѣла, кивала головой и говорила объ «ангелѣ» въ самыхъ трагическихъ выраженіяхъ. Ангелъ — положимъ, это вѣрно; пусть будетъ ангелъ; но нельзя же пускать въ ходъ ангела à tout propos; усопшую святую вы вызываете изъ гроба по нѣсколько разъ въ день — когда вамъ нужно провести свою точку зрѣнія на что-нибудь, когда дѣти надоѣдаютъ и шумятъ, когда папаша выражаетъ намѣреніе пообѣдать въ клубѣ или пригласить къ себѣ въ Шребландсъ какого-нибудь холостого друга — я говорю, что вашъ ангелъ суется на своихъ крыльяхъ всюду и теряетъ мало по малу эффектъ. Конечно, никто не былъ такъ огорченъ потерей Цециліи, какъ Ловель. Принимая въ соображеніе всѣ обстоятельства, можно было повѣрить, что его скорбь искренна: но за завтракомъ, за обѣдомъ, по поводу лакея Белклея, изъ-за коляски или кареты… черезчуръ много разъ Deus intersit. И я началъ наблюдать съ нѣкоторымъ внутреннимъ удовлетвореніемъ, что когда лэди Бекеръ произносила погребальныя фразы, поднимала глаза къ потолку и взывала къ портрету, дѣти преспокойно ѣли варенье, ссорились и били другъ друга ногами подъ столомъ, Ловель читалъ газету и поглядывалъ на часы — не пора-ли спѣшить на омнибусъ; а Бесси разливала чай, совершенно равнодушная къ трагической болтовнѣ старой лэди.
Когда Бекеръ описывала, въ какомъ страшномъ лихорадочномъ состояніи ея сынъ и какъ онъ ужасно кашляетъ, я сказалъ:
— Разумѣется, лэди Бекеръ, мистеръ Дренчеръ поможетъ ему и за нимъ слѣдовало бы послать.
Кажется, я произнесъ двусложное словцо «Дренчеръ» съ саркастическимъ удареніемъ; потому что въ это самое время, — какъ разъ въ это самое время, глаза Бесси сверкнули подъ очками и встрѣтились съ моими съ выраженіемъ глубокой досады; между тѣмъ, какъ сама она сидѣла спокойно за самоваромъ и въ этой урнѣ блѣдныя черты ея отвратительно растягивались и искажались.
— Вы никого вѣдь не пригласите обѣдать, Фредерикъ, въ виду нездоровья моего бѣднаго мальчика? — спросила лэди Бекеръ.
— Онъ можетъ оставаться въ своей комнатѣ, мнѣ кажется, — возразилъ Ловель.
— Онъ братъ Цециліи, Фредерикъ! — вскричала лэди.
— Презр… — началъ Лувль. — (Что онъ хотѣлъ сказать)?
— Если вы презираете даже небеснаго ангела, то мнѣ нечего говорить, сэръ! — произнесла мать Кларенса.
— Parbleu, madame! — вскричалъ Ловель по французски. — Если бы онъ не былъ братомъ моей жены, неужели вы думаете, что я потерпѣлъ бы его здѣсь?
— Parly franèais? Oui, oui, oui! — закричалъ Попъ. — Я знаю, на что папа намекаетъ.
— И я тоже знаю. Я пошлю дядѣ Кларенсу кое-какія книжки, которыя мистеръ Бонингтонъ далъ мнѣ и…
— Молчать! — вскричалъ Ловель и топнулъ ногой.
— Можетъ быть, вы будете такъ великодушны, что позволите мнѣ воспользоваться вашей каретой или, по крайней мѣрѣ, подождать здѣсь, пока мой бѣдный больной мальчикъ въ состояніи будетъ двигаться, мистеръ Ловель, — сказала лэди Бекеръ съ видомъ мученицы.
Лувль позвонилъ въ колокольчикъ.
— Карету для лэди Бекеръ тотъ часъ, когда назначитъ ея сіятельство, Бедфордъ, и дроги для ея багажа. Ея сіятельство и капитанъ Бекеръ уѣзжаютъ.
— Я потеряла одно дитя, мистеръ Ловель, о чемъ нѣкоторые люди, кажется, позабыли; но я не намѣрена убивать другого ребенка. Я не оставлю этого дома, сэръ, до тѣхъ поръ, пока докторъ не посѣтитъ моего мальчика — развѣ только меня отсюда выгонятъ силой! — Тутъ она съ грустью опустилась на стулъ. Всегда она заставляла себя ждать. Уже былъ заложенъ экипажъ и багажъ перевязанъ веревками, какъ вдругъ лэди Бекеръ откладывала путешествіе — у ней являлась необходимость въ носовомъ платкѣ, и опять все развязывали и перекладывали. По нѣкоторому нервному движенію плечъ Бесси, я замѣтилъ, что гувернанткѣ было бы пріятно, если бы Бекеръ уѣхали, но на самомъ дѣлѣ лэди Бекеръ не уѣхала въ этотъ день; въ предыдущіе сорокъ дней, когда она объявляла о своемъ намѣреніи уѣхать, случалось то же самое. Она принимала благодѣянія, какъ вы видите, и оскорбляла своихъ благодѣтелей — счеты на этомъ кончались.
Высокій, здоровый, цвѣтущій, краснощекій негодяй явился около двѣнадцати часовъ, осмотрѣлъ мистера Бекера и прописалъ рецептъ; слѣдовательно, онъ могъ перекинуться нѣсколькими словами съ миссъ Прайоръ и тоже справиться о ея здоровьѣ. Какъ и въ предыдущемъ случаѣ, мнѣ удалось быть въ залѣ въ то время, когда Дренчеръ поднимался по лѣстницѣ; Бедфордъ тоже, какъ и тогда, выглянулъ изъ дверей своей кладовки; я разразился смѣхомъ, когда увидѣлъ блѣдное лицо Дика; видъ этотъ нѣсколько смягчилъ мою взволнованную душу.
Едва докторъ ушелъ, какъ Бесси, серьезная и блѣдная, въ чепчикѣ и въ очкахъ, спустилась съ лѣстницы. Разумѣется, она не такъ спустилась, какъ Попъ, у котораго былъ особый любимый пріемъ для этого, но спокойная, подобно какой-то монахинѣ, она тихо, какъ тѣнь, скользнула по ступенькамъ. Разумѣется, я пошелъ вслѣдъ за нею. Носъ мистера Бедфорда выглядывалъ изъ дверной щели и слѣдилъ за нами, когда мы отправились гулять вмѣстѣ съ дѣтьми. Прошу васъ сказать, что побуждало его всегда смотрѣть, кто гуляетъ съ миссъ Прайоръ?
— Такъ-то, Бесси! — сказалъ я. — Что же… гм… мистеръ Дренчеръ говоритъ объ интересномъ инвалидѣ?
— О, самыя страшныя вещи! Онъ говоритъ, что капитанъ Бекеръ нѣсколько разъ ужасно заболѣвалъ отъ пьянства и что онъ тогда сходилъ съ ума. Когда онъ пьянъ, то у него бываютъ какія-то привидѣнія, ему представляются черти, и когда онъ въ этомъ состояніи, его надо очень бояться.
— А что же вамъ сказалъ еще Дренчеръ?
Она кротко отвѣчала:
— Вообще онъ лечитъ насъ, когда мы больны.
Я замѣтилъ съ тонкой ироніей:
— Онъ лечитъ все семейство и постоянно бываетъ въ Шребландсѣ.
— Онъ очень часто бываетъ, — промолвила миссъ Прайоръ.
— А какъ вы думаете, Бесси, — вскричалъ я съ сумасшедшей нетерпѣливостью, сбивая палкой головки съ желтыхъ цвѣтовъ, — какъ вы думаете, когда этотъ милѣйшій докторъ является, онъ здѣсь всегда желанный гость?
— Я была бы очень неблагодарна, если бы онъ не былъ желаннымъ гостемъ, мистеръ Бечлоръ, — сказала миссъ Прайоръ, — И, пожалуйста, называйте меня по фамиліи, прошу васъ. И онъ лечитъ также всѣхъ моихъ близкихъ… и…
— И дальше, и дальше, и дальше, миссъ Прайоръ! грубо произнесъ я. — И вотъ почему мы больны и насъ лечатъ, и почему благодарны доктору, который насъ лечитъ, надо же ему чѣмъ-нибудь платить!
Она покачала головой.
— Когда-то вы были ко мнѣ добрѣе, мистеръ Бечлоръ, въ прежніе дни. Помните тѣ дни, когда я такъ была несчастна! Да, мой милый, это очень хорошенькій цвѣтокъ. О, какая прелестная бабочка! (Цецилія побѣжала по равнинѣ за бабочкой). Когда-то вы были добрѣе ко мнѣ, когда мы оба были несчастливы.
— Я былъ несчастливъ, — сказалъ я, — но я пережилъ свое несчастье; я былъ боленъ, но теперь опять здоровъ, благодарю васъ. Меня отравила одна безсердечная дѣвушка. И я долженъ признаться, что если бы грудь Бесси не была стальная, мои острые взгляды насквозь пробрали бы ее.
Но она потрясла головой и съ такой печалью посмотрѣла на меня, что мои острые взгляды упали на землю и стали тупыми; потому что, видите-ли, хотя я и ревнивый турокъ, но я въ высшей степени легко укрощаемый ревнивый турокъ: и если бы я былъ Синей Бородой, а моя жена въ тотъ самый моментъ, когда я намѣревался обезглавить се, подняла бы голову съ обрубка и закричала бы, я выронилъ бы свой мечъ и сказалъ бы: «Ну-ну, Фатима, забудь теперешнее! Возьми ключи и ступай, занимайся хозяйствомъ. А голову я успѣю отрубить тебѣ завтра утромъ». Да, Бесси обезоружила меня. Увы, я знаю, женщины въ концѣ концовъ могли бы сдѣлать со мной что угодно. Ахъ, милосердная судьба, обрѣжь нить моей жизни, если только она станетъ черезчуръ длинной! Что если мнѣ придется жить до семидесяти лѣтъ и какой-нибудь дамѣ заблагоразсудится осѣдлать меня? Она можетъ поймать меня — я знаю, можетъ. Трогательно созерцать въ этомъ положеніи многихъ товарищей моихъ по полу… Возвращаюсь къ Бесси. Бесси Прайоръ посмотрѣла на меня и сказала:
— Вы самый старый и самый лучшій другъ мой, мистеръ Бечлоръ, единственный другъ!
— Развѣ я другъ, Елизабетъ? — проговорилъ я съ сильно бьющимся сердцемъ.
Сисси побѣжала за мотылькомъ. (Руки наши соединились).
— Развѣ вы не замѣчаете всѣхъ трудностей моего положенія? Развѣ вы не знаете, что лэди придирчивы, и что если бы имъ показалось, что это такъ, если бы я стала нравиться мистеру Дренчеру, который, надо замѣтить, очень добрый и милый человѣкъ, то развѣ онѣ рѣшились бы оставлять меня одну въ домѣ съ… съ… вы понимаете съ кѣмъ? — На минуту глаза Бесси взглянули поверхъ очковъ.
Я удивляюсь, какъ она не могла слышать, какъ бьется мое сердце. О, сердце, о, раненое сердце, могъ ли я думать, что ты въ состояніи еще такъ биться?
— Ели-ели-забетъ, — сказалъ я въ волненіи, — скажи-жи-жите мнѣ, люби-бите-ли вы этого аптекаря?
Она передернула плечами, своими прелестными плечами.
— А если, — горячо продолжалъ я, — если джентльменъ, если человѣкъ извѣстнаго возраста, но у котораго доброе сердце и четыреста фунтовъ собственнаго дохода въ годъ, сказалъ бы вамъ: «Елизабетъ, не хотите-ли вы быть цвѣткомъ моей блекнущей жизни, дабы она опять расцвѣла?» Елизабетъ, могли бы вы залочить раненое сердце?..
— О, мистеръ Бечлоръ! — со вздохомъ сказала она и поспѣшно прибавила: — Прошу васъ, оставьте мою руку: бѣжитъ Попъ.
Прелестное дитя (да благословитъ его Небо!) подбѣжало въ эту минуту съ крикомъ: «Миссъ Прайоръ, посмотрите, какой огромный цвѣтокъ у меня!» — А затѣмъ подбѣжала Сисси съ проклятымъ мотылькомъ. О, Ричардъ III, неужели тебя за то проклинаютъ, что ты заморилъ двухъ маленькихъ тирановъ въ Тоуэрѣ? Какъ мнѣ доказать, что ты поступилъ справедливо и что ты былъ гуманнѣйшимъ человѣкомъ? Ребенокъ Сисси обратился дальше съ милымъ упрекомъ: "Вы не должны держать мистера Бечлора за руку, вы должны держать мою руку! и, потрясая головкой, Сисси рѣшилась не покидать наставницу своего дѣтства.
— Ces enfants ne comprennent rien de franèais, — очень быстро сказала миссъ Прайоръ.
— Après lunch. — Дѣло въ томъ, что, будучи взволновать, я забылъ, какъ по французски завтракъ. Тутъ разговоръ нашъ прервался; я слышалъ только, какъ бьется мое сердце.
Наступилъ этотъ завтракъ. Я не могъ проглотить ни кусочка, я подавился бы. Бесси же ѣла съ аппетитомъ и выпила стаканъ пива. Этотъ второй завтракъ, конечно, былъ ея обѣдомъ. Юный Черный Барашекъ не вышелъ къ обѣду. Когда лэди Бекеръ начала разсказывать свою исторію о Георгѣ IV, я ушелъ къ себѣ и взялъ книгу — читать? Нѣтъ, не въ состояніи. Я отправился въ садъ и вынулъ сигару. Нѣтъ, я и курить не могъ: можетъ быть, она — можетъ быть, нѣкоторыя не любятъ, когда курятъ.
Я вышелъ въ садъ и сѣлъ на скамейкѣ подъ густой сиренью. Я ждалъ. Вѣдь она придетъ?
Окна утренней комнаты были широко раскрыты надъ лужайкой. Неужели никогда она не придетъ? Ахъ, что это за высокая фигура подвигается тамъ вдали? Она скользитъ по комнатѣ, какъ прекрасный духъ. Она подошла въ зеркалу, сняла очки и провела бѣлой рукой своей по темнымъ волосамъ, глядясь въ зеркало. Елизаботъ, Елизабетъ, я здѣсь! Иду!
Но, подойдя, я увидѣлъ, что какое-то отвратительное, маленькое, испитое лицо наблюдаетъ изъ-за спинки высокаго кресла Елизабетъ. Это былъ капитанъ Черный Баранъ. Само собой разумѣется, онъ облокотился на кресло. Онъ смотрѣлъ смѣло, съ дьявольской улыбкой на дѣвушку, которая этого не подозрѣвала, и какъ разъ въ то время, когда я перешагнулъ черезъ порогъ стеклянной двери, онъ закричалъ:
— Бесси Беленденъ, клянусь Юпитеромъ!
Елизабетъ обернулась, издала слабый крикъ и…
Но что случилось, объ этомъ будетъ разсказано въ слѣдующей главѣ.
Если бы я услышалъ, что Бекеръ назвалъ Бесси — Беленденъ и поклялся Юпитеромъ, и увидѣлъ бы, какъ онъ выбѣжалъ и схватилъ Елизабетъ за талію или какъ-нибудь иначе оскорбилъ бы ее, я тоже бросился бы впередъ съ своей стороны и вызвалъ бы его на дуэль. Я широкоплечій пожилой человѣкъ и, несмотря на нѣкоторую мѣшкотность движеній, могъ бы справиться съ этимъ негоднымъ маленькимъ капитаномъ и съ его шпорами. Справиться съ нимъ? Я думаю, что миссъ Бесси справилась бы съ обоими нами. Ея бѣлая рука была такъ тверда и гладка, какъ отполированная слоновая кость. Ей стоило бы протянуть ее, и драгунъ упалъ бы назадъ, прежде, чѣмъ прикоснулся бы къ своей жертвѣ, я въ этомъ не сомнѣваюсь. Въ данномъ случаѣ курочка была сильнѣе жадной лисицы и au besoin выклевала бы глаза у маленькаго драннаго звѣрька. Да, если бы курица была слабенькая, а лисица сильная, я бросился бы впередъ, я навѣрно сдѣлалъ бы это. Будь онъ волкомъ вмѣсто лисицы, я тоже кинулся бы на него, схватился бы съ нимъ, вырвалъ бы его сердце и языкъ изъ его черной пасти и затопталъ бы ногами безнравственное животное, на смерть.
Но я не сдѣлалъ ничего подобнаго, я только готовился кинуться на помощь и не кинулся. Я уже совсѣмъ собрался побѣжать на помощь Бесси и прижать ее къ моему сердцу (это внѣ сомнѣнья), оттрепать усатаго рыцаря, стоявшаго передъ нею и, можетъ быть, сказать: «Радуйся, радуйся, моя преслѣдуемая дѣва! моя прекрасная любовь! моя Ребека! Прочь, сэръ Бріанъ де-Буагильборъ! Ты презрѣнный рыцарь! Вотъ я, сэръ Вильфридъ Айвенго!» Но я не произнесъ ни одной героической рѣчи. Для Ребеки не предстояло необходимости прыгать изъ окна и рисковать сломать свою милую шейку! Какъ могла бы она, на самомъ дѣлѣ, сломать себѣ шейку, когда французское окно было наравнѣ съ землею? Даю вамъ честное слово, что какъ разъ, когда я собирался огласить воздухъ воинственнымъ крикомъ, потрясти моимъ копьемъ и ринуться à la rescousse на сэра Бекера, внезапная мысль остановила мой ударъ (фигурально выражаясь): внезанная идея заставила меня (метафорически) остановить разгоряченнаго коня и на время пощадить Бекера.
Предположите, что я двинулся въ бой. Но прежде всего отсюда могла бы произойти мистриссъ Бечлоръ, я могъ бы сдѣлаться брюзгливымъ отцомъ десятка дѣтей (у Елизабетъ прекрасный характеръ). Что значитъ четыреста двадцать фунтовъ въ годъ съ женою и, можетъ быть, полъ-дюжиной ребятъ? Сталъ бы я счастливѣе? Стала бы счастливѣе Елизабетъ? Ахъ, ни въ какомъ случаѣ. Однакоже, я чувствую нѣчто въ родѣ стыда, даже теперь, когда думаю, что я не бросился и не поколотилъ Бекера. Это не значитъ, что я испугался, какъ нѣкоторые люди готовы уже утверждать. Клянусь, что этого не было. Но причина, почему я воздержался отъ враждебныхъ дѣйствій, была та…
Нѣтъ, я сдѣлалъ уже движеніе и тогда только остановился. Явилось это результатомъ ошибки сужденія, но не отсутствія мужества. Лордъ Джоржъ Секвиль былъ храбрымъ человѣкомъ и подъ огнемъ былъ холоденъ, какъ огурецъ. Все же онъ не выказалъ рѣшительности въ битвѣ при Мюнденѣ, а принцъ Фердинандъ, какъ вамъ извѣстно, надѣлалъ поэтому поводу чортъ знаетъ чего. Бенгъ былъ тоже храбрымъ человѣкомъ, а я спрашиваю, что позорнаго совершилъ онъ, чтобы можно было его казнить? Тоже самое по отношенію ко мнѣ. Такъ я утверждаю. Я дѣлаю это открыто. Я не забочусь о томъ, что скажутъ. Я обвиняюсь въ томъ, что видѣлъ, какъ оскорбляютъ женщину и не подалъ ей помощи. Все-таки я утверждаю, что я невиновенъ. То есть были причины, помѣшавшія мнѣ произвести атаку. Даже, оставляя въ сторонѣ значительную силу Елизабетъ сравнительно съ ея врагомъ, клянусь, что были почтенныя причины, почему я не завелъ себѣ семейнаго очага.
Видите-ли, я стоялъ позади куста голубой сирени (и былъ въ поэтическомъ настроеніи, въ головѣ моей роились риѳмы — Небеса да помогутъ намъ! — и въ стихахъ я воспѣвалъ Елизабетъ, съ которой только смерть могла разлучить меня), когда я увидѣлъ, какъ лицо Бекера вынырнуло изъ-за спинки кресла. Я ринулся впередъ, когда онъ закричалъ: «Клянусь Юпитеромъ!» — Закричи миссъ Прайоръ въ свою очередь, сила двадцати дюжинъ чертей, я знаю, одушевила бы эту руку. Но миссъ только поблѣднѣла и сказала: «О, пощадите! Капитанъ Бекеръ, пожалѣйте меня!»
— Какъ, вы помните меня, Бесси Беленденъ? вы? — спросилъ капитанъ, приближаясь.
— О, только но называйте меня такъ! Прошу васъ, не называйте такъ! — кричала Бесси.
— Мнѣ кажется, я узналъ васъ вчера, — сказалъ Бекеръ. — Только, чортъ возьми! Видите-ли, у меня много было кларета на столѣ и я хорошенько не могъ сообразить. Ахъ, Бесси, у меня голова словно лопается отъ боли.
— О, пожалуйста, пожалуйста! Мое имя миссъ Прайоръ. Прошу васъ, прошу васъ, сэръ, не…
— Вы похорошѣли, очень похорошѣли. Но, знаете что, снимите-ка очки. Вы явились сюда учить моего племянника и племянницу, обманывать мою сестру, строить куры сахароза… О, хитрая маленькая ящерица!
— Капитанъ Бекеръ, я прошу, я умоляю васъ! — сказала Бесси, или что-то въ этомъ родѣ, потому что бѣлыя руки ея сложились съ выраженіемъ мольбы.
— Но меня не проведете! — сказалъ негодный капитанъ это, или что-то другое, съ равнымъ значеніемъ, и заключилъ твердыя, бѣлыя руки въ свои влажныя дрожащія ладони.
Теперь вы понимаете, почему я сдѣлалъ паузу. Когда денди со смѣхомъ приблизился къ Елизабетъ съ жестомъ фамильярнаго обращенія, когда блѣдная Елизабетъ стала умолять пощадить ее, стрѣла ревности пронизала мое сердце и заставила меня волей-неволей отшатнуться въ то время, когда я ринулся впередъ. Я опять скрылся за бронзовой группой въ саду. Группа представляла льва, укушеннаго змѣей. Я былъ тоже львомъ, ужаленнымъ змѣей. Даже Бекеръ опередилъ меня, тысяча чертей! Онъ зналъ ее раньше меня. Академія и жизнь, которую она тамъ вела, старый, негодный, лѣнивый отецъ, въ видѣ стража — всѣ эти предшествующіе факты изъ исторіи бѣдной Бесси прошли въ моемъ умѣ. И я предложилъ сердце и мою вѣру въ добро — этой женщинѣ! Нѣтъ, мой дорогой сэръ, я обращаюсь къ вамъ, что сдѣлали бы вы? Какъ бы вы отнеслись къ внезапному подозрѣнію, которое вторгнулось бы въ вашу страсть? «Но пощадите меня! Пощадите меня!» — Я слышалъ, какъ она это говорила ясно, очень ясно и говорила отъ всей души. Затѣмъ раздался крикъ: «ахъ!» и тогда левъ опять проснулся въ моей груди. И даю вамъ слово, что я ужъ готовился снова идти впередъ-идти? — броситься впередъ изъ-за угла, гдѣ я стоялъ въ эту самую минуту съ замирающимъ сердцемъ, но «ахъ!» произнесенное Бесси, или другой слабый крикъ сопровождался какимъ-то шлепкомъ, который донесся до меня тоже совершенно ясно — я ничего такъ ясно не слышалъ въ своей жизни — и я увидѣлъ, какъ маленькій капитанъ кинулся назадъ, упалъ за кресло и въ этомъ положеніи сталъ кричать и визжать самымъ пронзительнымъ образомъ…
Въ то время, когда капитанъ и кресло полетѣли вмѣстѣ, дверь открылась и человѣкъ кинулся, какъ пантера, на распростертаго капитана, вцѣпился въ его носъ и глаза и заткнулъ его дрянную глотку кулакомъ.
— О, благодарю васъ, Бедфордъ! Оставьте, прошу васъ, Бедфордъ! Довольно! Онъ больше этого не сдѣлаетъ, — сказала Бесси, смѣясь — смѣясь, честное слово!
— А хочешь этого? — спросилъ Бедфордъ. — Смирно лежи, несчастный нищій, или я оторву тебѣ голову! Посмотрите-ка сюда, миссъ Прайоръ! Елизабетъ, Елизабетъ! Дорогая Елизабетъ! Я люблю васъ всѣмъ сердцемъ, всею душою, всей силой — люблю!
— О, Бедфордъ, Бедфордъ! — промолвила Елизабетъ.
— Люблю! Я не могу удержаться! Я долженъ сказать это! Еще съ Рима я люблю! Лежите-ка спокойно, пьяное животное! Нѣтъ силъ… Но я обожаю васъ! О, Елизабетъ! Елизабетъ! — И тутъ Дикъ, который ходилъ всегда по стопамъ за миссъ Прайоръ и просовывалъ свою голову во всѣ замочныя скважины, чтобы шпіонить за ней, сталъ ухаживать за нею надъ распростертымъ тѣломъ капитана.
Теперь что же мнѣ было дѣлать? Развѣ я не очутился въ самомъ отвратительнѣйшемъ и досадномъ положеніи? На лэди напали — на лэди? на лэди, а я не помогъ ей. Ея оскорбитель лежалъ на землѣ, и не я это сдѣлалъ. Рыцарь тремя вершками ниже меня явился и нанесъ ударъ. Я до того оцѣпенѣлъ отъ ярости, что готовъ былъ бы поколотить и капитана, и Бедфорда. Съ первымъ, я знаю, могъ бы справиться, а второй былъ сильный маленькій герой. Это онъ заступился за дѣву, тогда какъ я праздно стоялъ. Но въ такомъ неожиданномъ, ненавистномъ и унизительномъ положеніи, въ какомъ я очутился, что мнѣ оставалось дѣлать?
За львомъ и змѣею была кирпичная стѣна съ мраморной баллюстрадой, фланкирующей три ступеньки и террассу, которая поднималась до уровня оконъ; за баллюстрадой былъ кустарникъ, состоявшій изъ сирени и другихъ растеній, и тутъ вились другія дорожки, по которымъ можно было пройти тоже къ дому. Такъ какъ я не участвовалъ въ боѣ — ахъ, горе мнѣ! то я обѣжалъ вокругъ кустарника, выбрался на другую дорожку и вошелъ въ домъ, появляясь подобно Фортинбрасу въ «Гамлетѣ», когда всѣ уже умерщвлены и лежатъ на землѣ, какъ извѣстно, такъ что нечего больше дѣлать.
Но надо же было положить конецъ моему сраму. Въ этотъ короткій промежутокъ времени, когда я подвигался ко входу (и, кстати, было время для того, чтобы хладнокровнѣе отнестись къ событію), этотъ счастливый малый вызвалъ на бой другого и гораздо сильнѣйшаго рыцаря. Это — Белклея, первокласснаго адъютанта моей лэди Бекеръ! Когда капитанъ упалъ, оглашая воздухъ криками и стонами, онъ позвалъ къ себѣ Белклея, и этотъ индивидуумъ появился въ маленькой шотландской шапочкѣ на напудренной головѣ.
— Хо-хо! Что здѣсь за споръ? сказалъ Голіаѳъ, входя.
— Убей этого чорта! Повѣсь его! Убей его! — завизжалъ капитанъ Черный Баранъ, поднимаясь съ окровавленнымъ носомъ.
— Я говорю, что здѣсь за споръ? — спросилъ гренадеръ.
— Шапку долой, сэръ, передъ лэди! — воззвалъ Бедфордъ.
— Потише съ моей шапкой! Вы… эй, ты!..
Но онъ больше ничего не сказалъ, потому что маленькій Бедфордъ подпрыгнулъ на два фута отъ пола и сбилъ съ него шапку съ такой силой, что облако душистой пыли наполнило комнату фіолетовыми парами. Все гигантское существо Белклея затрепетало при этомъ оскорбленіи.
— Я убью васъ, несчастный! — заревѣлъ онъ и бросился разрушать тѣло Дика въ то самое время, когда я вошелъ, въ облакѣ, поднятомъ его головой.
— Изъ вашей головы я выбью такъ же легко мозги, какъ выбилъ пыль, — сказалъ Бедфордъ, прыгая на Белклея.
— Что это за безпорядокъ? сказалъ я, показываясь въ дверяхъ съ видомъ удивленія и рѣшимости.
— Прочь съ дороги! Не мѣшайте мнѣ! Я самъ скручу ему голову! — ревѣлъ Белклей.
— Возьмите вашу шапку, сэръ, и уйдите отсюда! — сказалъ я съ изящной твердостью въ голосѣ.
— Не я ее сбросилъ, — отвѣчало чудовище.
— Миссъ Прайоръ, — сказалъ я, какъ лицемѣръ, сознающій свое достоинство порядочнаго человѣка, какимъ я былъ въ дѣйствительности, — надѣюсь, что никто не оскорбилъ васъ? — И я посмотрѣлъ вокругъ, прежде всего на рыцаря съ окровавленнымъ носомъ, а затѣмъ на побѣдителя.
Лицо миссъ Прайоръ, когда она взглянула на меня, носило на себѣ выраженіе гнѣва.
— Благодарю васъ, сэръ, — отвѣчала она, наклонивъ голову къ плечу и взглянувъ на меня своими сѣрыми глазами. — Благодарю васъ, Ричардъ Бедфордъ. Богъ да благословитъ васъ! Когда-нибудь я васъ поблагодарю лучше. Я всегда буду вамъ благодарна, гдѣ бы я ни была. — И стройная фигура ея при этомъ скользнула изъ комнаты.
А, значитъ, она видѣла меня за этой проклятой статуей и видѣла, что я не пришелъ къ ней на помощь. О, муки и пытки! О, скорпіоны, черти и сороконожки! Лицо Бедфорда, кромѣ того, вспыхнувшее рыцарскою признательностью въ то время, какъ она произносила милостивыя слова по отношенію къ нему и проходила мимо него, тоже было гнѣвно, когда онъ обернулся ко мнѣ и стоялъ такимъ образомъ съ расширенными ноздрями и тяжело дыша. Онъ смотрѣлъ на своихъ враговъ и еще, казалось, жаждалъ крови и новыхъ битвъ.
Когда Елизабетъ ушла, наступила краткая пауза. Ее прервалъ Черный Баранъ, который, дотронувшись до своего окровавленнаго носа, сталъ кричать:
— Убей его, я говорю! Какъ онъ смѣетъ бить меня! Развѣ онъ не знаетъ, кто я? Белклей, ты, громадина, убей, я говорю!
— Убей! Убью, когда онъ выйдетъ отсюда.
— Струсилъ! струсилъ коварное животное! Мистеръ — какъ васъ зовутъ? — мистеръ Бедфордъ, вы пойдете съ сумой, сэръ; такъ же вѣрно, какъ васъ зовутъ Бедфордъ. Я разскажу все своему зятю; и какъ этой женщинѣ…
— Если еще одно слово противъ нея, я исколочу васъ, увидите, капитанъ Бекеръ! — закричалъ я.
— Кто съ вами говорить? — сказалъ капитанъ, опять падая и жалобно огрызаясь на меня.
— Вы чего вмѣшиваетесь? — замѣтилъ Белклей.
Я былъ въ такой ярости и такъ мнѣ хотѣлось найти предметъ, на которомъ бы сорвать свой гнѣвъ и свое бѣшенство, что, признаюсь, я съ удовольствіемъ вцѣпился въ Белклея. Я далъ ему два здоровенныхъ тумака по его ливреѣ, и это заставило его до того страшно скорчиться, что Бедфордъ прыснулъ со смѣха и даже капитанъ, съ разбитымъ носомъ и подшибленнымъ глазомъ, началъ тоже смѣяться. Тогда, взявъ урокъ у Дика, я увидѣлъ, что на столѣ лежитъ ножъ, обыкновенно употребляемый для разрѣзыванія газетъ и журналовъ, схватилъ его и сталъ потрясать этимъ оружіемъ и, смѣю сказать, я погрузилъ бы его въ жирное тѣло гиганта, если бы онъ сдѣлалъ еще малѣйшее движеніе ко мнѣ. Но онъ только завывалъ: «я убью васъ! я васъ обоихъ убью!» и, поднявъ съ ковра шапочку, удалился изъ комнаты.
— Все равно, — сказалъ Бекеръ, потрясая головой, — въ самомъ дѣлѣ, я еще раздѣлаюсь съ вами! Такъ еще лучше! Потомъ!
Но тотъ дьяволъ ярости, который обуревалъ меня, уступилъ мѣсто еще худшему дьяволу — дьяволу ревности. Я повернулся къ капитану, который собирался уже улизнуть.
— Стойте! — закричалъ я. Я завизжалъ, могу сказать.
— Кто говоритъ съ вами? хотѣлъ бы я знать. И какъ вы смѣете говорить со мной такимъ образомъ? — сказалъ Кларенсъ Бекеръ, обремененный тумаками и пощечинами. Но онъ, тѣмъ не менѣе, остановился.
— Вы только что говорили о миссъ Прайоръ, — сказалъ я. — Что вы имѣете противъ нея?
— Вамъ какое дѣло? — спросилъ онъ.
— Я ея старѣйшій другъ; я ввелъ ее въ вашу семью. Смѣете-ли вы сказать хоть что-нибудь противъ нея?
— Ну, а вамъ какое дѣло?
— Знали вы ее раньше?
— Разумѣется, зналъ!
— Когда она носила фамилію Беленденъ?
— Разумѣется, тогда. А вамъ какое дѣло? — взвизгнулъ онъ.
— Сегодня я предложилъ ей быть моей женой, сэръ. Значитъ, мнѣ дѣло, — возразилъ я съ суровымъ достоинствомъ.
Мистеръ Кларенсъ свистнулъ.
— А это другое дѣло; дѣйствительно, другое, — сказалъ онъ.
Ревнивый дьяволъ продолжалъ владѣть мною.
— Что же, вы полагаете, что было нѣчто!-- спросилъ я, глядя на юнаго мерзавца.
— Нѣтъ, я не говорю, — сказалъ онъ, глядя на меня со страхомъ. — Нѣтъ, я ничего не знаю; честное слово, ничего не было — это я знаю.
Я смотрѣлъ въ это время необыкновенно гордо и готовъ былъ ссориться со всѣми.
— Нѣтъ, я ничего не знаю! Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, я, какъ видите, бывалъ часто съ Томомъ Пациліономъ, Туркинтономъ и двумя или тремя еще товарищами въ этомъ театрѣ; Дофинъ содержалъ его. А мы бывали за кулисами; и… и я поссорился съ нею, и я былъ не правъ, какъ и теперь я тоже неправъ. А она оставила театръ. А она была совершенно права. Я очень грустилъ. А я увѣряю насъ, что она добрая дѣвушка, и даже теперь. Отецъ же былъ безпутный старикъ, но очень почтенный; я знаю, онъ былъ очень почтенный. А былъ еще въ Бомбейскихъ войскахъ нѣкто по имени Уокеръ или Уокнигамъ, да, Уокнигамъ; и я часто встрѣчалъ его въ погребкѣ «Гармонія» — вы знаете? такъ онъ разсказывалъ мнѣ, что онъ былъ правъ, какъ только могъ быть правъ. Но онъ рѣшительно оставилъ ее. Онъ хотѣлъ жениться на ней, я говорю; только отецъ его генералъ, и потому онъ не могъ жениться. Онъ готовъ былъ повѣситься, когда уѣзжалъ, и сталъ пить чертовски; и тогда у него явилась привычка клясться ею, а мы надъ нимъ смѣялись, надо вамъ знать. Вульгарный человѣкъ — я говорю, онъ былъ вульгаренъ; но страстный малый. А если вы намѣрены жениться на ней, надо вамъ знать, то я, значить, прошу у васъ прощенія и честью джентльмена увѣряю васъ, что ничего не знаю о ней дурного. Я желаю вамъ счастья и всего прочаго въ этомъ родѣ, желаю…. дѣйствительно, желаю!
Такъ говоря, противная маленькая обезьяна уползла прочь и пробралась въ свою клѣтку, то есть въ свою спальню.
Достойная мистриссъ Бонингтонъ какъ разъ пріѣхала въ это самое время съ парой своихъ юнцовъ. У ней былъ ключъ, и она свободно могла входить въ садовую калитку; привезла она своихъ дѣтей, чтобы они поиграли послѣ завтрака и подрались съ своими племянникомъ и племянницей. Рѣшительно, Бесси мало заботилась о юномъ поколѣніи. Конечно, бабушки портили его, но не было-ли это отчасти и дѣломъ рукь гувернантки? Были-ли эти молодые люди несносны отъ природы, или же ихъ сдѣлала такими небрежность ихъ воспитателей? Если Бесси любитъ свои обязанности, то почему дѣти не становятся лучшими? Есть-ли у ней доброе, любящее материнское сердце? Эта мысль, это ревнивое сомнѣніе стало шевелиться въ моей груди. И способна-ли она, когда станетъ матерью моихъ маленькихъ Бечлоровъ, быть ласковой съ ними? Не станутъ-ли они такими же своевольными, самолюбивыми и отвратительными негодяями, однимъ словомъ, какъ эти ангелы? Нѣтъ, нѣтъ! Достаточно сказать, что у Елизабетъ холодное сердце; всѣ мы не можемъ быть совершенствомъ, но per contra вы должны допустить, что, какъ она ни холодна, она способна исполнять свой долгъ. Развѣ она дурно относилась къ своимъ собственнымъ братьямъ и сестрамъ? Развѣ она не охотно отдавала имъ своихъ сбереженій? Развѣ она не удивительно обращалась съ матерью, скрывая шероховатости этой старой попрошайки и очень искусно, съ дочернимъ усердіемъ, обѣляя ее во многихъ отношеніяхъ. Ея мать… Ah, grand Dieu! Ты хочешь жениться, Чарльзъ Бечлоръ, и у тебя будетъ эта назойливая нищая тещей. Эта Синяя Куртка, эти мальчики въ сапогахъ, подкованныхъ гвоздями, эти неумытыя дѣвочки будутъ твоими шуринами и свояченицами! Они будутъ жить у тебя. Ты такъ нелѣпо слабъ и добродушенъ. Ты вѣдь знаешь, кто ты такой, и ты не въ состояніи будешь противиться имъ. Мальчишки выростутъ; они станутъ клерками или прикащиками; они задолжаютъ и будутъ ждать, что ты заплатишь ихъ векселя; придется обращаться къ адвокатамъ и т. д. И вотъ твоя премія! Мать ихъ невылазно будетъ въ твоемъ домѣ. Она будетъ рыться въ твоихъ комодахъ и гардеробахъ, слизывать варенье въ банкахъ и жадными глазами искать сорочекъ въ заднихъ углахъ комнатъ и высчитывать время, когда она можетъ взять ихъ для своихъ дѣтей. Эти вульгарные малолѣтки не пропустятъ ни одного воскресенья и станутъ у тебя обѣдать. Съ собой они будутъ приводить разные полотняные пиджаки и друзей изъ лавочекъ, будутъ выдавать на тебя векселя и, пока ты не заплатишь ихъ, смотрѣть на тебя, какъ на скупое животное и безсердечнаго виновника ихъ раззоренія. Дѣвчонки станутъ практиковаться на фортепіано твоей жены. Онѣ не ограничатся одними воскресеньями; онѣ станутъ жить въ твоемъ домѣ и постоянно — будутъ мѣшать твоему tête à tête съ женою. Когда выростутъ, ихъ надо будетъ вывозить на вечера и для нихъ принимать у себя отвратительныхъ молодыхъ людей. Отъ тебя онѣ будутъ требовать нѣкоторой нечистоплотности поступковъ, будутъ приставать въ тебѣ, чтобы ты бралъ театральные билеты изъ газетныхъ и журнальныхъ редакцій, въ которыхъ ты участвуешь. Въ экипажѣ онѣ захотятъ сидѣть позади. Ты будешь нанимать для нихъ кэбъ и увозить ихъ изъ театра. Ты будешь видѣть, какъ на нихъ бросаютъ взгляды разные сомнительные господа. Перчатки, шарфы, брошки, духи, платки твоей жены будутъ безпрерывно исчезать: эти мелочи берутся и не возвращаются. Если Елизабетъ заболѣетъ какъ-нибудь, онѣ станутъ распоряжаться въ твоемъ домѣ, и она начнетъ ревновать къ нимъ. Лэди въ твоей собственной семьѣ, слѣдовательно, начнутъ ссориться, и очень возможно, что теща захочетъ взять верхъ надъ всѣмъ домомъ. И вотъ всю эту скучную дѣйствительность ты хочешь присвоить себѣ только потому, что влюбился въ красивую фигуру съ парой сѣрыхъ глазъ и съ темными (не буду говорить, красными) волосами. О, Чарльзъ Бечлоръ, въ какую лодку ты садишься и съ какою семьею задумалъ ты плыть!
Всѣ эти мысли промелькнули въ моемъ умѣ, пока добрая мистриссъ Бонингтонъ болтала — признаюсь, я не знаю, о чемъ именно. Я думаю, она говорила о патагонской миссіи, о національныхъ школахъ, о ревматизмѣ мистера Бонингтона, но навѣрно не знаю о чемъ. Я былъ занятъ своими собственными мыслями. Я ставилъ себѣ страшный вопросъ и не находилъ отвѣта. Бесси была сердита на меня за недостатокъ галантности съ моей стороны; но на этотъ счетъ я былъ спокоенъ и не придавалъ большого значенія ея гнѣву. Что касается мистера Дренчера, то она говорила мнѣ о своихъ чувствахъ по отношенію къ нему. И хотя я значительно старше, думалъ я, но мнѣ не страшенъ этотъ соперникъ. Во всякомъ случаѣ, что дѣлать, когда она скажетъ: «да». О, Боже мой, Боже мой! Да значить Елизабетъ; разумѣется, она, милая дѣвушка. Но да значитъ также мистриссъ Прайоръ, и Гуссъ, и Амелія, Дженъ, и вся эта нуждающаяся семья. Неудивительно, что при такихъ мрачныхъ мысляхъ, пронизывавшихъ мой мозгъ, мистриссъ Бонингтонъ показалось, что я черезчуръ разсѣянъ, и, когда я сказать какую-то нелѣпость, она вскричала:
— О, мистеръ Бечлоръ, да вы, должно быть, влюблены!
— Влюбленъ? Это хорошо для нѣкоторыхъ людей, когда они влюблены. Въ мои лѣта и когда уже я былъ безумно влюбленъ однажды въ Дублинѣ, человѣкъ второй разъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть такъ серьезно охваченъ страстью. Но въ чемъ дѣло?
— Вы такой блѣдный! Вы нездоровы. Вамъ лучше бы посовѣтоваться съ мистеромъ Дренчеромъ.
— Благодарю васъ, моя добрая мистриссъ Бонингтонъ. У меня была страшная зубная боль ночью, а когда проснулся — благодарю васъ — прошло.
— А, теперь, что вы чувствуете? А мистеръ Дренчеръ прекрасно рветъ зубы и вырвалъ шесть зубовъ у моихъ малютокъ.
— Теперь лучше; я могу сказать, гораздо лучше; даже совсѣмъ нѣтъ боли.
Я ухожу въ свою комнату, беру книгу и не могу прочитать ни слова, берусь за свою трагедію… Трагедію?
Я предполагаю, мистеръ Дренчеръ считалъ своего вчерашняго паціента требующимъ болѣе усерднаго леченія и потому онъ явился сегодня второй разъ въ Шребландсъ, сейчасъ послѣ битвы капитана съ Бедфордомъ, и прошелъ въ комнаты верхняго этажа, по своему обыкновенію, безъ доклада. Конечно, онъ засталъ мистера Кларенса, дѣлающаго ванны своему носу, и прописалъ ему лекарство для этого обиженнаго органа. Затѣмъ, конечно, постучался въ дверь классной къ миссъ Прайоръ; онъ всегда находилъ предлогъ войти въ эту комнату. И мистеръ Бедфордъ пришелъ ко мнѣ съ печальнымъ, блѣднымъ лицомъ и съ словами:
— Ха-ха! Молодой костоправъ опять съ нею!
— Да, такъ, мой бѣдный Дикъ! — сказалъ я. — Я слышалъ какъ ты признавался ей въ любви, въ то время, когда я бѣжалъ на помощь къ миссъ Прайоръ.
— Кровь моя вскипѣла, — пробормоталъ Дикъ, — прошу прощенья — когда я увидѣлъ, что эта ракалья осмѣливается прикасаться къ ней рукой. Я не въ состояніи былъ сдерживать себя. Я отколотилъ бы его, если бы онъ даже былъ моимъ отцомъ. Я не могъ удержаться и не сказать того, что было у меня на умѣ. Я теперь долженъ уйти. Я знаю, это должно было когда-нибудь случиться. Я долженъ быль бы молчать; но все равно, это когда-нибудь случилось бы. Все равно, что дѣлать предложеніе лунѣ, что ей — одно и то же. Она считаетъ, что она выше меня, но, можетъ быть, она ошибается. Но не въ этомъ дѣло. Она не думаетъ о мнѣ совсѣмъ; она ни о комъ не думаетъ. Теперь слова сказаны, и, значитъ, я могу искать другое мѣсто.
— Вы легко можете найти другое мѣсто съ вашимъ характеромъ, Бедфордъ.
Но онъ покачалъ головой.
— Я нерасположенъ больше чистить никому сапогъ. У меня есть другое мѣсто. Я скопилъ себѣ деньжонокъ. Моя бѣдная старая мать умерла; помните, вы ей дѣлали столько добра, мистеръ Бейлоръ? Теперь я одинъ. Проклятый костоправъ! Что же, онъ никогда не уйдетъ? Я разскажу вамъ когда-нибудь о своихъ планахъ, сэръ, и я знаю, что вы будете добры и поможете мнѣ.
Дикъ ушелъ, представляя собой олицетвореніе горя и отчаянія.
Съ верхняго этажа спустился, наконецъ, костоправъ. Я, какъ видите, былъ въ залѣ, гдѣ болталъ съ Дикомъ. Мистеръ Дренчеръ горделиво посмотрѣлъ на меня, и, кажется, я отвѣтилъ ему высокомѣрнымъ взглядомъ на его взглядъ. Онъ ненавидѣлъ меня, я — его; мнѣ пріятно было его ненавидѣть.
— Какъ вашъ паціентъ, мистеръ э… э… Дренчеръ?
— Контузія носа. Примочить уксусомъ — и довольно, — сказалъ докторъ.
— Великія силы! Неужели мерзавецъ ударилъ ее по носу? — вскричалъ я со страхомъ.
— Ее? Кого? — спросилъ онъ.
— Ахъ, да! Значить, ничего, — сказалъ я, улыбаясь.
Дѣло въ томъ, что я забылъ о Бекерѣ въ моемъ естественномъ безпокойствѣ за Елизабетъ.
— Я не понимаю, что вы подразумѣваете подъ своимъ смѣхомъ, сэръ, — сказалъ красноволосый практикантъ. — Но если вамъ угодно шутить, мистеръ Бечлоръ, то позвольте мнѣ сказать вамъ, что я не нуждаюсь въ шуткахъ и мнѣ шутки не нужны!
При этомъ костоправъ вышелъ, мрачно взглянувъ на меня.
«Ревнуетъ», — подумалъ я, опускаясь въ кресло въ утренней комнатѣ, тамъ, тдѣ совершалась битва. Значитъ, и ты тоже, бѣдный врачъ, въ лихорадкѣ! Что за обаятельная дѣвушка! Влюбила въ себя дворецкаго, медика, меня; вмѣшался въ ея сердце капитанъ — и ущемилъ свой носъ. Можетъ бытъ, въ нее влюбленъ садовникъ? А можетъ быть, и monsieur Белклей пылаетъ къ ней любовью? Я взялъ журналъ и думалъ объ этомъ, пробѣгая страницы.
Пока я размышлялъ и читалъ, m-eur Белклей самъ вошелъ ко мнѣ, неся багажъ, принадлежавшій его лэди.
— Прошу васъ, снимите эту… какъ ее? шапку! — холодно сказалъ я.
— Прошу васъ припомнить, что если я когда-нибудь увижу васъ въ другомъ мѣстѣ, я сниму вашу противную голову, — отвѣчалъ чудовищный лакей. Но я погрозилъ моимъ бумажнымъ ножемъ, и онъ, ворча, поспѣшилъ удалиться.
Отъ отчаянія я переходилъ къ надеждѣ, и перспектива брака, которая недавно казалась мнѣ такой мрачной, стала пріобрѣтать въ моихъ глазахъ болѣе веселую окраску. У меня было четыреста фунтовъ въ годъ и тотъ домъ на Девонширской улицѣ, въ Блюнесберей-скверѣ, верхняя часть котораго совершенно можетъ быть достаточна для насъ. Если у насъ будутъ дѣти, то они будутъ бѣгать и играть въ скверѣ Королевы. Я знакомъ съ нѣкоторыми хорошими семействами, которыя живутъ но сосѣдству со мной, и они будутъ пріѣзжать къ намъ. У насъ будетъ маленькое комфортабельное общество, мы будемъ болтать — и жить сообразно нашимъ небольшимъ средствамъ недурно. Купцы и ремесленники, живущіе въ этихъ мѣстахъ, прекрасные люди, а фондленская музыка всегда бываетъ очаровательна; я буду посѣщать одинъ изъ моихъ клубовъ.
Нѣтъ, родственники моей жены не будутъ обижать меня. Бесси женщина съ твердымъ характеромъ и холодна, какъ та рука, которую я знаю. Мистриссъ Прайоръ будетъ у насъ бывать только въ опредѣленные, нечастые промежутки времени. Ея братьямъ и сестрамъ будутъ указаны ихъ мѣста, и они не будутъ обременять меня и смущать моихъ гостей. Друзья мои, которые хорошо воспитаны и всѣ джентльмены, не перестанутъ меня посѣщать потому, что я живу надъ лавками (мой нижній этажъ и подвалы заняты складомъ нѣмецкихъ игрушекъ). Я могу прибавить сотню или двѣ фунтовъ, по крайней мѣрѣ, къ моему доходу литературной работой. И Бесси, которая всю жизнь была бережлива, будучи доброй дочерью и сестрой, я знаю, будетъ и хорошей женой и да поможетъ мнѣ Господь! — хорошей матерью. Почему же — четыреста фунтовъ дохода въ годъ плюсъ двѣсти — это не дурной капиталъ! А мой старый товарищъ по колледжу Уитморъ, онъ, конечно, доставитъ мнѣ мѣстечко, и прибавится еще триста фунтовъ въ годъ. А съ девятью стами фунтовъ можно жить превосходно.
Любовь полна преувеличенныхъ надеждъ и разочарованій. Будущее, надъ которымъ еще нѣсколько минутъ тому назадъ распростиралось черное облако сомнѣнія, теперь сіяло, проникнутое розовымъ свѣтомъ. Я видѣлъ себя счастливымъ, любимымъ и воображалъ себя отдыхающимъ въ восхитительномъ саду въ скверѣ Краснаго Льва; лѣтній вечеръ, а я окруженъ полъ-дюжиной маленькихъ Бечлоровъ, которые играютъ на лужайкѣ, поросшей цвѣтами.
Вкратцѣ побесѣдовавъ со мною, мистриссъ Бонингтонъ нашла, что нѣтъ особеннаго удовольствія въ моемъ скучномъ обществѣ, и отправилась съ своими юными отпрысками къ миссъ Прайоръ, а такъ какъ дверь утренней комнаты постоянно отворяли и затворяли, то я могъ слышать, какъ милыя дѣти шумѣли, играя въ лошадки, сражаясь и т. д. Черезъ нѣкоторое время добрая мистриссъ Бонингтонъ спустилась изъ классной комнаты.
— Что случилось, мистеръ Бечлоръ? — сказала она мнѣ, проходя черезъ утреннюю комнату, — Миссъ Прайоръ очень блѣдна и разсѣянна; вы тоже блѣдны и разсѣянны. Что, вы ухаживаете за ней — ахъ, вы злой человѣкъ! — и старались вытѣснить изъ ея сердца мистера Дренчера? Теперь вы покраснѣли, какъ моя лента! Ахъ, Бесси прелестная дѣвушка и такъ любитъ моихъ милыхъ дѣтей! «Милая мистриссъ Бонингтонъ, — сказала она мнѣ, — пожалуйста только не говорите объ этомъ лэди Бекеръ: это можетъ лэди Бекеръ вывести изъ себя. Ахъ, — сказала миссъ Прайоръ мнѣ, — я желаю, madame, что бы мои маленькіе питомцы были такими же хорошими, какъ ихъ дяди и тетки, которые превосходно воспитаны». Попъ опять хотѣлъ бить своего дядю. Я буду просить Фредерика, чтобы онъ опредѣлилъ этого ребенка въ школу; миссъ Прайоръ находитъ, что и для нея тяжело. Дѣти, пойдемте! Пора обѣдать!
И, продолжая болтать, добрая лэди собрала своихъ дѣтенышей, которые вышли изъ классной съ своими племянникомъ и племянницей.
Слѣдуя за племянникомъ и племянницей, появилась скромная миссъ Прайоръ. Я посмотрѣлъ на нее выразительнымъ взглядомъ, который, казалось, говорилъ: «Елизабетъ, иди-ка и поговори съ своимъ вѣрнымъ Бечлоромъ!» Она поняла, сама посмотрѣла такъ же выразительно, оставила зонтикъ и пару перчатокъ на столѣ, пошла провожать мистриссъ Бонингтонъ и дѣтей въ садъ, увидѣла, какъ жена клерика и дѣти исчезли за воротами сада, а ея юные питомцы забрались въ землянику и, понятно, вернулась въ утреннюю комнату за перчатками и за зонтикомъ, которые забыла. Само спокойствіе эта женщина! Удивительная ловкость, которая пугаетъ меня, та parole d’honneur! Въ этой бѣлой груди не заключается ли мраморный камень вмѣсто обыкновеннаго сердечнаго аппарата? Подъ бѣлымъ бархатомъ этой холодной руки не стальныя-ли кости?
— Такъ Дренчеръ опять былъ здѣсь, Елизабетъ? — сказалъ я.
Она вздернула плечами.
— Взглянуть на этого противнаго капитана Бекера. Отвратительный человѣчекъ умретъ. Онъ съ тѣхъ поръ, какъ я его видѣла въ первый разъ, еще не отрезвѣлъ. Какъ мнѣ хотѣлось бы, чтобы вы пришли скорѣе и предотвратили эту мерзкую, пьяную и низкую ссору. Это заставляетъ меня о многомъ, о многомъ подумать, мистеръ Бечлоръ… Онъ разскажетъ все своей матери и мистеру Ловелю; я принуждена буду уѣхать, я знаю, я принуждена буду.
— А знаете-ли вы, Елизабетъ, домъ, который могъ бы быть вашимъ собственнымъ? Вы не забыли словъ, сказанныхъ мною вамъ сегодня утромъ?
— О, мистеръ Бечлоръ! Вы говорили сгоряча, вы серьезно не думали о бѣдной дѣвушкѣ, у которой нѣтъ друзей и которая бѣдна и обременена семейными связями. Попъ смотритъ сюда, — пожалуйста! Для человѣка такого происхожденія, какъ вы, что я могу значить?
— А то, что вы можете наполнить остатокъ моей жизни счастьемъ, Елизабетъ! — вскричалъ я. — Мы давніе, давніе друзья, и вы знаете, какъ я расположенъ къ вамъ.
— О, конечно, — сказала она. — Никогда я не встрѣчала болѣе пріятнаго расположенія, и вы благородное созданіе! (Мнѣ кажется, она произнесла слово: «благородное созданіе» съ саркастическимъ оттѣнкомъ). Но примите въ соображеніе ваши привычки, сэръ; я припоминаю, какъ на Бикъ-стритѣ вы всегда жаловались на свою бѣдность, несмотря на то, что у васъ былъ хорошій доходъ; вы любите довольство и изящество. И, не имѣя слишкомъ много, какъ я смѣю выразиться, для самого себя, какъ можете вы обременять себя еще мною и сопряженными съ женитьбой домашними расходами? Я всегда смотрѣла на васъ съ уваженіемъ, я любила васъ, какъ лучшаго друга и… Voici venir la mere du vaurien!
Вошла лэди Бекеръ.
— Кажется, я прервала tête à tête, если не ошибаюсь?
— Благодѣтель мой знаетъ меня съ того времени, какъ я была еще ребенкомъ, и удостоиваетъ меня съ тѣхъ поръ своей дружбой, — отвѣчала Елизабетъ, съ самой милой простотой и съ святостью во взорѣ. — Мы только что говорили о томъ, что дядя мой пригласилъ меня въ Сенъ-Бонифасъ и что, если вы и все семейство отправитесь на островъ Вайтъ этой осенью то, можетъ быть, вы походатайствуете передъ мистеромъ Ловелемъ, и мнѣ будетъ данъ маленькій отпускъ. Мэри позаботится о дѣтяхъ. А я такъ давно не видѣла свою дорогую тетку и кузеновъ! Я просила мистера Бечлора похлопотать за меня передъ вами и какъ-нибудь согласить мои интересы съ вашими, чтобы мнѣ былъ данъ отпускъ. Вотъ о чемъ шла рѣчь.
Чертенокъ! Конечно, я не могъ сказать: «нѣтъ», разумѣется. Но, признаюсь, до этого самаго момента, у меня не было ни малѣйшей мысли о томъ, что наша бесѣда вращается на теткѣ и на дядѣ изъ Сенъ-Бонифаса. Опять страшное подозрѣніе пронизало меня, ужасное сомнѣніе! — что-то холодное, какъ змѣя, проползло у меня но спинѣ — подозрѣніе, которое заставило меня сдѣлать паузу и поблѣднѣть въ раздумьѣ, когда встрѣтились Бесси и капитанъ Кларенсъ. Что произошло въ жизни этой женщины? Или я знаю что-нибудь о ней, или я ничего не знаю. Или я знаю только то, что ей угодно. О, Бечъ, Бечъ! кажется мнѣ, что вы ни больше, ни меньше, какъ старый дуралей!
— А мистеръ Дренчеръ былъ здѣсь и посѣтилъ вашего сына, — продолжала Бесси кротко. — Онъ проситъ ваше сіятельство приказать капитану Бекеру быть благоразумнѣе; мистеръ Дренчеръ говоритъ, что капитанъ Бекеръ сокращаетъ свою жизнь своей безпечностью.
Мистеръ Ловель вернулся изъ Сити, и дѣти побѣжали навстрѣчу къ папа. Миссъ Прайоръ сдѣлала патронессѣ кроткій реверансъ и выпорхнула изъ комнаты. Сердце у меня болѣзненно сжалось и я сказалъ себѣ: «Она обманываетъ, да, обманываетъ — вотъ слово — обманываетъ лэди Бекеръ! Елизабетъ, Елизабетъ, возможно, что ты и меня обманываешь!»
Прежде чѣмъ Ловель вошелъ, Бедфордъ быстро проникъ въ комнату. Онъ былъ блѣденъ, какъ духъ, лицо его было необыкновенно мрачно.
— Пріѣхалъ хозяинъ, прошепталъ Дикъ. — Теперь всѣ станутъ просятъ разсчета. Прошу у васъ прощенья, что же, она и васъ уловила? Я такъ и думалъ! — И онъ сталъ смѣяться злымъ смѣхомъ.
— Что вы хотите сказать? спросилъ я и покраснѣлъ.
— Я знаю все. Сегодня ночью поговорю, сэръ. Проклятая, проклятая! — И онъ поднесъ кулаки къ глазамъ и выбѣжалъ изъ комнаты, когда Боттонсъ вошелъ съ послѣобѣденнымъ чаемъ.
— Что такое случилось? И почему вы такъ стучите посудой? — спросилъ Ловель, обращаясь за обѣдомъ, къ дворецкому, у котораго, дѣйствительно, все валилось изъ рукъ.
Обыкновенно меланхолическое лицо Бедфорда было мрачно до дикости, и ему все не удавалось. Съ своимъ шуриномъ Ловель не обмѣнялся ни однимъ словомъ. Кларенсъ не забылъ еще того, что произошло два дня тому назадъ и, когда лэди Бекеръ вскричала: «Боже мой, дитя мое, что съ тобою?» капитанъ отвѣчалъ: «ударился лицомъ о дверь ночью и расквасилъ носъ». Ловель даже не посмотрѣлъ на него съ выраженіемъ сочувствія. «Если бы онъ расквасилъ свою безцѣнную голову, я не огорчился бы», — прошепталъ мнѣ вдовецъ. — Дѣло въ томъ, что ему все не нравилось въ капитанѣ: его голосъ, его тонъ, въ особенности его манеры, онѣ были ненавистны ему. Ловель могъ выносить тиранію женщинъ, но возмущался противъ вульгарности мужчинъ.
Такимъ образомъ, ничего не было сказано по поводу утренней ссоры. Мы сидѣли всѣ, и надъ нашими головами висѣлъ мечъ, мы улыбались и шутили, говорили о кухнѣ, о политикѣ, о погодѣ, и о прочемъ. Бесси въ совершенствѣ, была холодна и держала себя съ большимъ достоинствомъ за чаемъ. Опасности и сомнительное положеніе, повидимому, не производили на нее никакого дѣйствія. Если бы она была приговорена въ смертной казни къ концу вечера, она все равно разливала бы чай, играла бы Бетховена, отвѣчала бы на вопросы своимъ обычнымъ голосомъ и переходила бы отъ одного къ другому, съ своимъ спокойствіемъ и достоинствомъ, до тѣхъ поръ, пока не наступилъ бы часъ казни; тогда она сдѣлала бы реверансъ и спокойно отправилась бы на ампутацію. Я удивлялся ей, я боялся ея. Холодная змѣя нѣсколько разъ проползала у меня по спинѣ, когда я размышлялъ о ней. Я дѣлалъ такія страшныя ошибки, играя въ вистъ, что даже добрая мистриссъ Бонингтонъ потеряла терпѣніе, вмѣстѣ съ четырнадцатью шиллингами. Миссъ Прайоръ играла на фортепіано и не сдѣлала ни одной ошибки, могу васъ увѣрить. Она удалилась спать въ свой обычный часъ. Мистриссъ Бонингтонъ выпила стаканъ глинтвейна и тоже удалилась. Ловель печально посмотрѣлъ на капитана, передъ которымъ стояло только немного хереса и сельтерской воды и который поэтому легъ спать въ трезвомъ видѣ. Лэди Бекеръ обняла Ловеля обѣими руками — процессъ, которому мой добрый другъ покорно подчинялся. Всѣ разошлись спать, и объ утреннемъ событіи не было сказано ни слова. Это была только отсрочка, и казнь, во всякомъ случаѣ, можетъ совершиться не раньше завтрашняго утра. Дамоклъ, надѣвай-ка ночной колпакъ и, по крайней мѣрѣ, усни ночью; грезы твои не будутъ прерваны страшнымъ серпомъ судьбы.
Можетъ быть, вы спросите меня, чего я такъ боялся.
Ничего особеннаго не случилось бы со мною; я не собирался потерять мѣста гувернантки. Но если сказать правду, я не совсѣмъ откровенно велъ себя въ дѣлѣ Бесси. Рекомендуя ее Ловелю и покойной мистриссъ Ловель, я взялъ на себя отвѣтственность за ея честность и т. д., какъ водится, я расписалъ почтенность ея семьи, товарищей ея отца, ея дѣда, стараго доктора Сэрджента, и знаменитыя его проповѣди и распространился о необыкновенномъ краснорѣчіи, учености и высокомъ характерѣ ея дяди, мистера Бонифаса, и о томъ, какъ онъ строго воспитывалъ свою племянницу. Но что касается той части біографіи Бесси, которая относилась къ «академіи», то я ея не касался. А quoi bon? Какой джентльменъ или лэди разсказали бы о себѣ что-нибудь подобное? Я «академію» оставилъ въ тѣни; точно такъ же поступилъ и добрый Дикъ Бедфордъ; и если бы капитанъ не разоблачилъ тайны, я знаю, порядокъ ничѣмъ не нарушился бы. Я боялся довольно справедливыхъ упрековъ, которые могъ услышать отъ Ловеля, за suppresbium veri и гнѣва двухъ viraguines, бабушекъ дѣтей Ловеля. Женщинъ я боялся еще больше, чѣмъ его, хотя совѣсть нашептывала мнѣ, что я велъ себя по отношенію къ нему не совсѣмъ по дружески.
Когда были зажжены спальныя свѣчи и каждый пожелалъ другъ другу покойной ночи, я произнесъ:
— О, капитанъ Бекеръ! — и залился до презрѣнія лицемѣрнымъ смѣхомъ, — не зайдете-ли ко мнѣ: я передамъ вамъ книгу.
— Какую книгу? — спросилъ Бекеръ.
— Книгу, о которой мы говорили сегодня утромъ.
— Повѣсьте меня, не знаю, о чемъ вы говорите! — сказалъ онъ.
Ловель сдѣлалъ гримасу отвращенія, посмотрѣвъ на меня, и, пожелавъ покойной ночи, вышелъ изъ комнаты съ свѣчей въ рукѣ. Безъ сомнѣнія, онъ подумалъ, что его мерзкій шуринъ забылъ уже послѣ обѣда о томъ, о чемъ было говорено утромъ.
Когда теперь Черный Баранъ явился ко мнѣ, я сказалъ спокойно:
— Вы совершенно правы: рѣчь идетъ совсѣмъ не о книгѣ, капитанъ Бекеръ. Но я желалъ видѣть васъ только одного и запечатлѣть въ вашемъ умѣ мое желаніе, которое уже было высказано вамъ утромъ, а именно, чтобы на извѣстную вамъ тайну вы смотрѣли, какъ на строго частную и рѣшительно никому не говорили бы о ней, вы понимаете — никому.
— Чортъ меня побери, если я понимаю, о какихъ книгахъ вы говорите и о какой строгой приватности! Я говорю то, что хочу, повѣсьте меня!
— Въ такомъ случаѣ, сэръ, — сказалъ я, — не угодно-ли вамъ послать одного изъ вашихъ друзей къ моему другу, капитану Фицбудлю. Я долженъ смотрѣть на дѣло, какъ на личное; вы оскорбили и, какъ я нахожу, теперь вторично оскорбляете лэди, отношенія которой ко мнѣ вамъ извѣстны. Ни ей, ни мнѣ вы не дали апологіи, о чемъ мы оба условились. Вы отказываетесь даже отъ обѣщанія молчать относительно непріятной сцены, причиной которой было ваше коварное и низкое поведеніе. И вы должны потерпѣть за послѣдствія, сэръ! вы должны потерпѣть за послѣдствія! — И я посмотрѣлъ на него изъ-за свѣчи.
— Повѣсьте меня и т. д., и т. д., — сказалъ онъ, — если я знаю, что все это значитъ! О какихъ книгахъ вы мнѣ говорите? о какихъ умолчаніяхъ? о какихъ апологіяхъ? и зачѣмъ посылать меня къ капитану Фицбудлю? Я не желаю видѣть капитана Фицбудля. Животное онъ — больше ничего. Я его знаю очень хорошо.
— Тише! — сказалъ я, — Вотъ Бедфордъ.
Въ самомъ дѣлѣ, Дикъ появился въ это время, чтобы запереть домъ и потушить лампы.
Капитанъ Кларенсъ сталъ говорить громче прежняго.
— Какое мнѣ дѣло до того, что услышатъ! Этотъ господинъ оскорбилъ уже меня сегодня и я бы его убилъ на смерть, если бы я не лежалъ на землѣ, А я ужасно слабъ и нервенъ, и у меня, кромѣ того, лихорадка. И, повѣсьте всѣхъ, что вамъ надо, мистеръ… какъ васъ?!.
Злое созданьице кричало все громче и громче.
— Разъ навсегда, согласны-ли вы, чтобы дѣло, о которомъ мы говорили, было погашено и не разглашалось? — спросилъ я мрачно, какъ драконъ.
— Я не буду ничего говорить объ этомъ. Я хочу только, чтобы меня оставили одного и не надоѣдали мнѣ. Хочу, чтобы мнѣ прислали стаканъ водки съ водою въ спальню; говорю вамъ, я не могу заснуть безъ этого, — проговорилъ негодяй.
— Я очень скорблю, что пришлось поднять на васъ руку, сэръ, — сказалъ Бедфордъ печально. — Можетъ быть, не стоило этого дѣлать. Идите ложитесь, и я вамъ подамъ чего-нибудь горячаго.
— Подадите въ самомъ дѣлѣ? Я безъ этого не могу заснуть. Ну-ну, хорошо! И я ничего не скажу теперь! Ничего, даю честное слово, ничего не скажу! Покойной ночи, мистеръ, какъ васъ тамъ?!
Бедфордъ отвелъ илота въ его комнату.
— Я уложилъ его въ постель и далъ ему лавандовыхъ капель; безъ этого ничего не вышло бы; сегодня онъ не особенно много выпилъ, сказалъ Дикъ, возвращаясь ко мнѣ, и я замѣтилъ, что лицо его необыкновенно блѣдно.
— Вы дали ему капель?
— Костоправъ прописалъ ему вчера и приказалъ, чтобы я отпускалъ ему капель по сорока, — пробормоталъ Бедфордъ.
Тутъ мрачный дворецкій опустилъ руки въ карманы своей куртки и посмотрѣлъ на меня.
— Вы хотѣли драться за нее, сэръ? вызывать на дуэль? Ухъ! И онъ злобно засмѣялся.
— Что дѣлать! — сказалъ я. — Это глупо такому мирному человѣку, какъ я, говорить о порохѣ и пуляхъ въ эту пору, но что мнѣ, было дѣлать?
— Я говорю, что она этого не стоитъ, — сказалъ Бедфордъ, вынимая изъ кармановъ обѣ руки, сжатыя въ кулаки.
— Что вы разумѣете подъ этимъ, Дикъ? — спросилъ я.
— Она обманываетъ васъ, она обманываетъ меня, она обманываетъ всѣхъ! — проревѣлъ Дикъ. — Взгляните-ка сюда, сэръ. — И, разжавъ одинъ кулакъ, онъ бросилъ на столъ бумагу.
— Что это? — спросилъ я. — Это ея почеркъ. Я вижу тонкія, красивыя строки… Письмо?
— Не къ вамъ, и не ко мнѣ! — сказалъ Бедфордъ.
— Какъ же вы осмѣлились прочитать письмо, сэръ? — спросилъ я, задрожавъ.
— Къ нему! къ костоправу! — прошипѣлъ Бедфордъ. — Костоправъ уронилъ письмо, когда садился въ бричку, и я прочиталъ его. Мнѣ все равно, кому оно писано, ко мнѣ или къ другому! Она разсказываетъ ему, какъ вы просили ея руки. Ха! Вотъ какъ я узналъ объ этомъ. А знаете, какъ она называетъ васъ и какъ онъ называетъ васъ? — муфтой. А знаете-ли вы, что она говоритъ о васъ? Что вы не обнаружили сегодня мужества ради нея. Все это съ приложеніемъ руки и печати. Вы можете прочитать или нѣтъ, какъ вамъ угодно. И если макъ или мандрагора понадобятся вамъ, чтобы заснуть, то совѣтую принять. Я пойду и выпью немножко изъ пузырька капитана — я долженъ!
Онъ ушелъ и на столѣ оставилъ роковое письмо.
Теперь предположите, что вы на моемъ мѣста — какъ поступили бы вы? прочитали бы письмо или нѣтъ? Предположите, что въ немъ заключаются нѣкоторыя извѣстія — скверныя извѣстія о женщинѣ, которую вы любите. Развѣ Отелло не выслушалъ Яго и не рѣшился на плутни? Это было письмо! Оно бѣлѣлось въ лучахъ свѣчи, въ то время, какъ весь домъ спалъ.
ГЛАВА VI.
правитьMonsieur et honoré lecteur! Вижу — ясно вижу васъ, словно вы сидите передо мной, и на вашемъ благородномъ лицѣ пылаетъ негодованіе по поводу признанія моего, что я, Чарльзъ Бечлоръ, эсквайръ, воровски овладѣлъ собственностью Эдуарда Дренчера, эсквайра (ненавистнаго ступочника, котораго я никогда не могъ переносить!), и прочиталъ письмо, адресованное къ нему. Я, конечно, неправъ, но я откровененъ. Я разсказываю о своихъ преступленіяхъ; нѣкоторые же друзья мои держатъ языкъ за зубами. Кромѣ того, мой снисходительный пріятель, примите въ соображеніе искушеніе и страшное знаніе содержанія письма, о чемъ уже мнѣ сообщилъ Бедфордъ. Пріятно было бы вамъ, если бы вамъ сказали, что дѣвушка играла вашимъ сердцемъ, что у ней никогда не было собственнаго сердца или что она отдала его другому? "Если миссъ Прайоръ, — подумалъ я, — предпочитаетъ эту корпію мнѣ, то зачѣмъ мнѣ мѣшать ей? Онъ моложе и, конечно, сильнѣе меня. Инымъ онъ можетъ казаться даже красивѣе (кстати, замѣчательно, что въ сердечныхъ дѣлахъ многія женщины не обращаютъ вниманія на то, джентльменъ мужчина или нѣтъ). Возможно, что болѣе значительное состояніе мое и соціальное положеніе заставили Елизабетъ колебаться въ выборѣ между мною и моимъ кровопускательнымъ, пластырнымъ и зубодергательнымъ соперникомъ. Если такъ — то, съ меркантильной точки зрѣнія, какой милый шансъ добиться счастья! Бери своего оспопрививателя, дѣва, если онъ тебѣ нравится больше! Я уже знаю, что значитъ перечить любви! Это тяжело, но я перенесу! Я хочу знать, я долженъ знать, я буду знать, что такое въ этомъ письмѣ!
Такъ говоря, я ходилъ взадъ и впередъ вокругъ стола, гдѣ бѣлѣлось письмо въ лучахъ, изливаемыхъ на него полуночной свѣчой, протянулъ руку — схватилъ письмо — я присвоилъ его — потомъ взялъ и прочиталъ.
Или, вѣрнѣе, я прочиталъ ту часть его, которую бросилъ кровопускатель. У меня въ рукахъ былъ только отрывокъ письма — отрывокъ! — но какъ горько было его проглотить. Пріемъ инсомской соли не могъ быть отвратительнѣе. Кажется (да такъ утверждалъ и Бедфордъ), что эскулапъ, садясь въ свою двуколку, выронилъ изъ кармана этотъ листикъ письма — остальную часть онъ, вѣроятно, прочиталъ на глазахъ автора. Читая, онъ, можетъ быть, бралъ и ласкалъ коварную руку, писавшую эти строки. Очень можетъ быть также, что первая часть драгоцѣннаго документа была наполнена комплиментами — я сужу объ этомъ но сохранившемуся тексту — комплиментами, которые расточались этому продавцу мушекъ и бандажей. Могу сказать, что я съ удовольствіемъ вонзилъ бы въ его сердце тысячу ланцетовъ, когда я пробѣгалъ ласковыя строки коварной! Итакъ, документъ у меня. Какъ глубоко каждое слово его напечатлѣлось въ моемъ измученномъ сердцѣ! Если третья страница такова этого письма, отрывокъ котораго попалъ ко мнѣ, то каковы же были первая и вторая страницы! Ужасный документъ начинался слѣдующимъ образомъ:
«… милая прядь волосъ, которую я всегда буду носить на память о томъ, кто далъ его (милая прядь отвратительная морковь! Постыдилась бы она называть это милой прядью!) — ради того, кто далъ мнѣ его и кому я прощаю его дурное настроеніе, потому что, мнѣ кажется, онъ, несмотря на свои недостатки, немножко любитъ свою бѣдную Лиззи! Ахъ, Эдуардъ! Какъ вы могли говорить это о бѣдномъ мистерѣ Б.! Какъ могли вообразить вы, что я отношусь какъ-нибудь иначе къ этому старому джентльмену? fil était question de moi, ma parole d’honneur! Я старый джентльменъ!). Я знала его съ дѣтства. Онъ былъ близокъ нашей семьѣ въ давніе счастливые дни; нашъ домъ былъ его домомъ; и я должна сказать, онъ любилъ всѣхъ насъ. Злой вы мальчикъ! Если онъ тщеславенъ, то развѣ этотъ недостатокъ присущъ только ему одному! Какъ могли вы подумать, что старое созданіе (и старая муфта, какъ вы его называете съ свойственнымъ вамъ сатирическимъ остроуміемъ) — да неужели онъ могъ произвести впечатлѣніе на мое сердце? Нѣтъ, сэръ! (Ага, такъ ужь я старая муфта!). Хотя я не имѣю намѣренія упрекать васъ въ легкомысліи и не желала бы, чтобы другіе смѣялись надъ вами, какъ вы смѣетесь надъ бѣднымъ милымъ мистеромъ Б., я думаю, сэръ, вамъ не зачѣмъ смотрѣть на дно стакана, чтобы видѣть, что вы не должны бояться подобнаго соперника. Вы думаете, что онъ ухаживаетъ за мною? Посмотрите на него посуровѣе, и онъ сейчасъ же улизнетъ въ Лондона. Сегодня, когда вашъ мерзкій маленькій паціентъ позволилъ себѣ взять меня за руку и я оттолкнула его такъ, что она, отлетѣлъ на другой конецъ комнаты, бѣдный мистера, Бэчъ былъ до того перепуганъ, что не смѣлъ войти и я видѣла, какъ онъ стоитъ на лужайкѣ и смотритъ изъ-за статуи, и это продолжаюсь до тѣхъ поръ, пока не пришли слуги. Бѣдняжка! не всѣ мы обладаемъ мужествомъ нѣкоего Эдуарда, который отваженъ, какъ левъ. Теперь, сэръ, вы не должны ссориться съ злымъ капитанчикомъ за то, что онъ грубъ. Я доказала ему, что сама могу постоять за себя. Я узнала гнусную вещь съ первой же минуты, какъ увидѣла его, хотя онъ забылъ меня. Нѣсколько лѣтъ назадъ я встрѣчалась съ нимъ и припоминаю, онъ также былъ грубъ и пья…»
На этомъ обрывалось письмо. Оно не шло дальше «пья…» Но не довольно-ли было этого? Этой женщинѣ я предложилъ, могу сказать, доброе и нѣжное сердце — я предложилъ ей четыреста фунтовъ стерлинговъ дохода, кромѣ дома на Девонширской улицѣ въ Блюмсбэри, а она предпочла Эдуарда съ десятью тысячами ступокъ! Можете представить себѣ, какую ночь провелъ я, прочитавъ это письмо. Увѣряю васъ, я не очень хорошо спалъ. Я слышалъ каждый разъ, какъ били часы, и лежалъ среди разрушенныхъ стѣнъ и изломанныхъ потолковъ опрокинутаго дворца, который былъ построенъ въ моемъ воображеніи — о, какой онъ былъ красивый и высокій! — я сидѣлъ на развалинахъ моего собственнаго счастья, окруженный трупами невинныхъ домашнихъ радостей, о которыхъ мечталъ. Тикъ-такъ! Отъ времени до времени я слышалъ, какъ на часахъ по звучнымъ ступенямъ бродила безсонная печаль. Забылся я только передъ утромъ. И мнѣ привидѣлось, что я танцую съ Глорвиной, какъ вдругъ меня пробудилъ Нодфордъ. Онъ вошелъ съ бритвеннымъ приборомъ и сталь отворять ставни. Посмотрѣвъ на меня, онъ покачалъ головою.
— Вы прочитали это, я вижу, сэръ, — сказалъ онъ.
— Да, Дикъ, — отвѣчалъ я съ постели, — я проглотилъ это, — и я засмѣялся не особенно дружескимъ смѣхомъ. И какъ только я принялъ это, то ни Мандрагора и никакія микстуры изъ его аптеки (чтобы онъ пропалъ) не въ состояніи были бы вылечить меня отъ безсонницы.
— У нея нѣтъ сердца, сэръ. Не думаю, чтобы она много сердца отдала другому, — пробормоталъ угрюмый дворецкій. — Она не можетъ; а между тѣмъ она знаетъ насъ, — и товарищъ мой по печали, поставивъ передо мной горячую воду, удалился.
Я не порѣзалъ бритвой ни единой частицы моего существа. Побрился я совершенно спокойно. Къ завтраку я вышелъ. Самъ на себя я производилъ впечатлѣніе саркастическаго и остроумнаго человѣка. Миссъ Прайоръ я улыбнулся въ высшей степени благосклонно. Никто по моей внѣшности не могъ бы догадаться, что во мнѣ происходитъ. Я былъ яблокомъ; можете ли вы увидѣть червя въ моей сердцевинѣ? Нѣтъ, нѣтъ! Кажется, старая Бекеръ поздравила меня съ прекраснымъ видомъ. Я былъ похожъ на улыбающееся озеро. Можете вы видѣть на моей невозмутимой поверхности, среди бѣлыхъ лилій, покрывающихъ меня, холодный трупъ, лежащій въ глубинѣ водъ?
— Не скушаете-ли вы кусочекъ этого?
— Нѣтъ, благодарю васъ, Кстати, Ловель, я думаю сегодня поѣхать въ городъ.
— А къ обѣду вернетесь, значитъ?
— Да — нѣтъ.
— О, конечно, да! Вы пробудете у меня еще сегодня и завтра. Робинсонъ, Браунъ и Джонсъ пріѣдутъ завтра, и вы должны быть здѣсь, чтобы встрѣтить ихъ.
Мы начали болтать. Я отвѣчалъ, улыбался, говорилъ:
— Да, благодарю васъ, я не прочь выпить другую чашку или будьте такъ добры, передайте мнѣ тартинку, или еще что-нибудь, но я быль мертвъ. Я чувствовалъ, что я лежу подъ землею, что я погребенъ. Жизнь и чай, разговоръ и тартинки шли мимо меня. Маргаритки цвѣли и солнце освѣщало траву въ то время, какъ я былъ подъ нею. Ахъ, Боже мой, это было страшно! Страшно быть одному, несносно! Я никому больше не принадлежу на этомъ свѣтѣ, мнѣ нѣтъ до него дѣла, я выброшенъ за бортъ, но духъ мой возвращается и паритъ надъ міромъ, который тоже не принадлежитъ мнѣ. Духъ мой приходилъ и улыбался на моей собственной гробницѣ: здѣсь лежитъ Чарльзъ Бечлоръ, котораго не любили. О, одинокъ, одинокъ! Онъ одинокъ! Судьба, почему ты такъ устроила, что я остаюсь одинокимъ? Скажи мнѣ, гдѣ Вѣчный Жидъ и я пойду бродить вмѣстѣ съ нимъ. Есть-ли какая-нибудь вакансія на маякѣ? Кто знаетъ, гдѣ островъ Хуана Фернандеца? Наймите мнѣ корабль и отвезите меня туда! Мистеръ Робинзонъ Крузо, если не ошибаюсь? Мой дорогой Робинзонъ, будьте такъ любезны одолжите мнѣ вашу кожаную шапку и зонтикъ; отправляйтесь домой, а я останусь здѣсь. Хотѣли бы вы знать, какой человѣкъ самый одинокій на землѣ? Этотъ человѣкъ я. Котлета, которую я ѣмъ сегодня за завтракомъ, была на прошлой педѣлѣ ягненкомъ, бѣгающимъ по лужайкѣ, (за оградой, гдѣ безсознательный огурецъ стлался по землѣ и теперь сталъ салатомъ, поданнымъ къ котлетѣ). Я говорю, что же сдѣлало ягненка такимъ нѣжнымъ, что я могу ѣсть его? А мое сердце, а? Бѣдное сердце, почему ты такое мягкое, что женщины могутъ наносить тебѣ смертельные удары? Такъ я муфта, я? А, она хочетъ всегда носить прядь его милыхъ волосъ! она! Ха ха! Пассажиры въ омнибусѣ вопросительно посматривали на меня, когда я смѣялся; они думали, что я вырвался изъ Гануэля, а не изъ Петнея, вырвался, убѣжалъ. Кто можетъ убѣжать? Я пріѣхалъ въ Лондонъ; я пошелъ въ клубъ. Дженкинсъ былъ, конечно, тамъ и произвелъ на меня впечатлѣніе такое же, какъ всегда, онъ болталъ. Я сѣлъ въ другой омнибусъ и возвратился въ Петней. «Поѣду назадъ и посмотрю на свою могилу», подумалъ я. Говорятъ, что духи парятъ надъ знакомыми мѣстами, гдѣ они прежде бывали; тамъ, гдѣ они въ первый разъ умерли, летаютъ, шелестя крыльями, среди своихъ старыхъ друзей и товарищей и, какъ мнѣ кажется, ждутъ, что услышатъ разговоръ о себѣ и дружескія сожалѣнія, относящіяся къ нимъ. Но предположите, что они вернулись, и вдругъ никто рѣшительно не говоритъ о нихъ. Или предположимъ, что Гамлетъ-отецъ, король датскій, возвращается назадъ и находитъ Клавдія и Гертруду комфортабельно расположившихся за завтракомъ, состоящимъ изъ холоднаго мяса или чего-нибудь другого. Каково положеніе усопшаго джентльмена, ставшаго духомъ? Не очень-то завидное. Allons, гораздо лучше заглянуть въ могилу еще разъ. Итакъ, я муфта, я? Что это за странная вещь на томъ холмѣ, гдѣ былъ домъ? Какъ сегодняшній Шребландсъ отличается отъ вчерашняго! Развѣ солнце потеряло свой свѣтъ? травы свои цвѣты? шутка свою ѣдкость и обѣдъ свой вкусъ? Почему — Господи, спаси мою душу — сама Лизи стала обыкновеннѣйшей женщиной, неисправимо тупой, безъ малѣйшей искорки юмора (правда, по прежнему въ веснушкахъ). Почему вы думаете, Чарльзъ Бечлоръ, что сердце ваше билось когда-то ради этой женщины? Встрѣтивъ холодный ударъ, нанесенный ему письмомъ, оно упало замертво и ужь ничто не воскреситъ его. Я вспоминаю à propos первой моей смерти, которая послѣдовала отъ Глорвины — припоминаю второе посѣщеніе мое Дублина. Съ какимъ страннымъ ощущеніемъ бродилъ я тогда подъ тѣнью нѣкоторыхъ деревьевъ въ Фениксъ-паркѣ, тамъ, гдѣ я имѣлъ привычку встрѣчать мою коварную — номеръ первый. Тѣ же были деревья, тѣ же птицы пѣли, та же скамейка стояла, на которой сидѣли мы — все то же. Но какъ все измѣнилось! У деревьевъ прежде была другая листва, птицы распѣвали райскія пѣсни, скамья казалась трономъ, сплетеннымъ изъ розъ и свѣжихъ цвѣтовъ — юная любовь сплетала ихъ и украшала благоухающими гирляндами статую Глорвины. Изъ розъ и свѣжихъ цвѣтовъ? Ахъ, ты больной старикъ! Откуда у тебя ревматизмы и фланелевыя фуфайки? Поэтическая листва и райскія пѣсни? Простакъ ты, и больше ничего! Статуя? — Кукла, старый дуралей! Кукла съ карминными щеками, съ сердцемъ, набитымъ опилками! Въ ночь предшествовавшую этому путешествію, взадъ и впередъ отъ Петнея въ Лондонъ и обратно, я претерпѣлъ смерть и въ этомъ омнибусѣ переправился на ту сторону Стигійскаго берега. Я вернулся, но какъ безстрастный духъ, вспоминающій то время, когда я былъ живъ, но ужь ничего больше не чувствующій. Любовь мертва, Елизабетъ. Вотъ почему, когда докторъ пріѣхалъ и принялъ участіе въ завтракѣ, я не былъ золъ. Вчера я придумывалъ ему всевозможнѣйшія клички, я ненавидѣлъ его, я ревновалъ; сегодня я былъ чуждъ соперничества, я не завидовалъ его успѣху, я не желалъ замѣстить его. Нѣтъ, клянусь, ни малѣйшаго желанія не было у меня сдѣлать Елизабетъ своей. Еще вчера я могъ стремиться къ ней, вчера у меня было сердце. Тише! Оставимъ объ этомъ. Довольно, мой добрый сэръ или madame. Вы видите меня за обѣдомъ. Можетъ быть, вы прекрасны и у васъ хорошее зрѣніе. Прошу васъ, вы нисколько не мѣшаете. Но если вы думаете, что я дамъ три пени за васъ, или за ваши глаза, или за ваши темные волосы, или за ваши сантиментальные вздохи, или за ваши похвалы мнѣ въ лицо, или насмѣшки за моей спиной… ахъ, Боже мой, какъ вы ошибаетесь! Peine perdue, ma chère dame! Напрасный трудъ, милая дама! Пищеварительные органы еще находятся въ отличномъ состояніи, по сердце!.. Caret.
Я въ совершенствѣ былъ вѣжливъ съ мистеромъ Дренчеромъ, и, между прочимъ, мнѣ было странно подумать, что я злился на него и позволялъ себѣ произносить (мысленно) по его адресу разныя непріятныя фразы. А между тѣмъ, это былъ прекрасный и услужливый, добродушный молодой человѣкъ, котораго любили бѣдняки и который заслуживалъ полное довѣріе обширнаго круга своихъ паціентовъ. Съ миссъ Прайоръ я былъ почти молчаливъ; я сказалъ только что-то о погодѣ и о цвѣтахъ, растущихъ въ саду. Я былъ скорѣе веселъ и ласковъ, но не скажу, чтобы очень уменъ, нѣтъ, хотя никто не могъ бы замѣтить во мнѣ нервнаго разстройства и ни малѣйшаго измѣненія въ моемъ обращеніи. Я помогалъ двумъ старымъ вдовицамъ — вмѣшивался въ ихъ болтовню; съ помощью салфетки я весело вытеръ три четверти стакана хереса, вылитаго мнѣ на колѣни Пофемомъ. Никто не повѣрилъ бы, что нѣсколько часовъ тому назадъ я перенесъ страшную операцію, состоявшую въ удаленіи сердца изъ моей груди. Сердце — объ этомъ кончено. Я видѣлъ, какъ губы миссъ Прайоръ дрожали. Между нами не было сказано слова, но она, конечно, хорошо знала, что все было кончено — ей достаточно было только взглянуть на своего покойнаго нижайшаго слугу. Раза два она вздрогнула. Пока Дренчеръ работалъ за своей тарелкой, глаза ея вопросительно и тревожно обращались на меня съ выраженіемъ мольбы. Она, я говорю, вздрагивала; я же, даю вамъ слово, былъ совершенно равнодушенъ къ тому, грустна она или радуется, счастлива или собирается повѣситься, и лучшимъ доказательствомъ моего крайняго индиферентизма въ данномъ случаѣ служитъ тотъ фактъ, что я написалъ нѣсколько стихотвореній, гдѣ изображалось мое отчаяніе. Можетъ быть, вы припомните, они появились въ одномъ изъ альманаховъ того времени и были, какъ водится, приписаны одному изъ самыхъ сантиментальныхъ молодыхъ поэтовъ нашихъ. Критики говорили, что они отличаются «эмоціей», полны страстнаго и молодого чувства и т. д. Чувства? Ха-ха-ха! Страстные порывы тоскующаго сердца! Страстные удары смычка, мой добрый другъ. «Одинокіе» рифмуетъ съ «жестокіе», «небеса» съ «волоса» и т. д. Отчаяніе вполнѣ соединимо съ хорошимъ обѣдомъ, увѣряю васъ; волосы бываютъ фальшивые, сердца тоже, виноградъ можетъ быть киселъ, а кларетъ хороша, мои друзья.
Когда теперь докторъ всталъ, говоря, что ему надо пойти еще взглянуть на дитя садовника, которое было больнымъ, и остановилъ на миссъ Прайора, продолжительный взглядъ, увѣряю васъ, я не почувствовалъ ни малѣйшей ревности, хотя миссъ Прайоръ, дѣйствительно, послѣдовала за мистеромъ Дренчеромъ на лужокъ, подъ предлогомъ позвать въ комнаты миссъ Сисси, которая побѣжала въ садъ безъ шляпки.
— Ну, лэди Бекеръ, кто же правъ, я или вы? — добродушно спросила мистриссъ Бонингтонъ, качнувъ головой по направленію къ лужайкѣ, гдѣ невинно разгуливала эта парочка.
— Вы говорите о союзѣ между миссъ Прайоръ и медицинскимъ джентльменомъ? — сказалъ я, улыбаясь. — Это не было секретомъ, мистриссъ Бонингтонъ.
— Да, но были и другіе, которые хотѣли тоже вмѣшаться въ эту маленькую исторію, — сказала лэди Бекеръ, и она кивнула на меня своей старой головой.
— Вы меня подозрѣваете? — возразилъ я съ такимъ невиннымъ видомъ, какъ будто я былъ новорожденный младенецъ. — Я уже обжогся, лэди Бекеръ, я былъ въ огнѣ, и, слава Богу, опытенъ. Одна особа, принадлежащая къ вашему очаровательному полу, много лѣтъ тому назадъ порядкомъ отравила меня.
Довольно этого, много вамъ обязанъ!
Я сказалъ это не потому, чтобы это было вѣрно. На самомъ дѣлѣ это была обратная сторона истины. Но неужели я не имѣлъ права не говорить всего о моихъ сердечныхъ дѣлахъ? И хотя я вообще строго правдивый человѣкъ, когда я лгу, я увѣряю васъ, что дѣлаю это всегда смѣло и хорошо.
— Если, какъ я слыхалъ отъ мистриссъ Бонингтонъ, мистеръ Дренчеръ и миссъ Прайоръ правятся другъ другу, то желаю имъ успѣха. Я желаю успѣха мистеру Дренчеру отъ всего моего сердца. Партія, мнѣ кажется, прекрасная. Онъ услужливый, порядочный и красивый молодой малый, и, надѣюсь, лэди, вы можете подтвердить, что она отличная дѣвушка, такъ какъ вы хорошо ее знаете.
— Дорогой Бечлоръ, — сказала мистриссъ Бонингтонъ, улыбаясь и покачивая головой, — я не вѣрю ни одному слову, сказанному вами, рѣшительно ни одному слову! — И, говоря, она смотрѣла на меня необыкновенно забавно.
— О! — вскричала лэди Бекеръ, — добрѣйшая мистриссъ Бонингтонъ, вы всегда занимаетесь сватовствомъ. Не противорѣчьте мнѣ; вѣдь вы думали…
— О, пожалуйста, не говорите этого! — вскричала мистриссъ Бонингтонъ.
— Нѣтъ, скажу! Она думала, мистеръ Бечлоръ, что сынъ мой, мужъ моей Цециліи, ухаживаетъ за гувернанткой. Хотѣла бы я видѣть, посмѣлъ бы онъ это сдѣлать! — И ея вспыхнувшіе глаза обратились къ портрету покойной мистриссъ Ловель и на кожаный чехолъ, покрывающій ея арфу. — Никто, ни одна женщина не можетъ замѣнить этого ангела.
— Однако же, я не завидую ей, — сказалъ я.
— Вы не думаете-ли, Бечлоръ, что мой Фредерикъ не въ состояніи сдѣлать счастливой другую женщину? — вскричала Бонингтонъ. — Ему всего тридцать семь лѣтъ, онъ молодъ и обладаетъ самымъ нѣжнымъ сердцемъ. Я удивлена! Это даже жестоко и это въ высшей степени недостойно васъ говорить, что вы не завидуете женщинѣ, которая выйдетъ замужъ за моего мальчика!
— Добрѣйшая мистриссъ Бонингтонъ, вы совершенно не поняли меня! — замѣтилъ я.
— Когда его покойная жена была жива, — продолжала мистриссъ Бонингтонъ, всхлипывая, — вы знаете, съ какимъ онъ удивительнымъ спокойствіемъ и добротою переносилъ ея дур-дур-дурной ха-ра-ктеръ, извините меня, лэди Бекеръ!
— О, прошу васъ, не браните моего отлетѣвшаго ангела! — вскричала Бекеръ. — Сказать, что вашъ сынъ можетъ жениться и забыть ее, значитъ сказать, что эти дѣти забудутъ свою мать. Она не какая-нибудь! Она была женщина хорошей породы, изъ хорошаго семейства, потому что Бекеры пришли вмѣстѣ съ Вильгельмомъ Завоевателемъ, мистриссъ Боинигтонъ…
— Мнѣ кажется, что какой-то Бекеръ былъ при дворѣ Фараона, — вмѣшался я[3].
— И сказать, что Бекеры недостойны Ловелей! Ахъ, какая милая новость! Ты слышишь это, Кларенсъ?
— Что такое, madame? — спросилъ Кларенсъ, входя въ эту самую минуту въ комнату, — Вы говорите довольно громко, хотя до меня долетѣли только два ш… шлога.
— Скверный мальчишка, вы опять курили?
— Курилъ. Что? — сказалъ Кларенсъ со смѣхомъ. — Да, я былъ въ «Пяти Колоколахъ» и игралъ на билліардѣ съ однимъ моимъ старымъ другомъ. — Тутъ онъ направился къ буфету.
— Ахъ, не пей больше, дитя мое! — вскричала мать.
— Я трезвъ, какъ судья, говорю вамъ. Вы подаете такую малость къ обѣду, что я долженъ пить, когда могу. Но такъ-ли, Бечлорь, старина? Мы вчера поссорились, неправда-ли? Нѣтъ, это съ сахароваромъ. Я не сержусь; вы не сердитесь; не будемъ сердиться. За ваше здоровье, старина!
Несчастный джентльменъ отпилъ глотокъ хереса и, откидывая движеніемъ головы волоса назадъ, сказалъ:
— А гдѣ гувернантка? гдѣ Бесси Беленденъ? Кто это толкаетъ меня подъ столомъ, я спрашиваю?
— Кто такая? — спросила мамаша.
— Бесси Беленденъ, гувернантка — ея настоящее имя. Знаю ее лѣтъ десять. Танцовала въ Пренсъ-театрѣ. Помню, она была въ кордебалетѣ; всегда держалась позади. А я ходилъ за кулисы. Прелестная дѣвчонка! — проговорилъ пьяный юноша. И такъ какъ въ это время, не подозрѣвая, о чемъ онъ болтаетъ, вошла миссъ Прайоръ, онъ опять закричалъ:
— Бесси Беленденъ! Идите, садитесь возлѣ меня, я говорю!
Матроны вскочили съ выраженіемъ ужаса въ глазахъ.
— А, балетная танцовщица, — закричала мистриссъ Бонингтонъ.
— Балетная танцовщица! — какъ эхо, повторила лэди Бекеръ. — Послушайте, милая, это правда?
— Хе-хе! Въ «Розѣ» и — какъ его? — "Буль-буль, помните? — смѣясь, вскричалъ капитанъ. — Помните, вы и Фосбери были въ газовыхъ юбочкахъ, усѣянныхъ блестками? Беленденъ была прелесть какая! Фосбери — нѣтъ; но Беленденъ прелесть! Скажите имъ, что я не ошибаюсь, Беленденъ. Дайте мнѣ оплеуху. Не злитесь, не-не-не злитесь! Эй, вы, — какъ ваше имя? — Бедфордъ, дворецкій, еще хереса! и я заплачу вамъ деньги, которыя я вамъ долженъ.
Онъ засмѣялся своимъ дикимъ смѣхомъ, совершенно не понимая, какой эффектъ онъ произвелъ. Бедфордъ стоялъ и глядѣлъ на него, блѣдный, какъ смерть. Бѣдная миссъ Прайоръ была бѣлѣе мрамора. Злоба, страхъ и удивленіе искажали лица вдовицъ. Вотъ такъ сцена разыгралась!
— Мистеръ Бечлоръ знаетъ, это я дѣлала, чтобы помогать моей семьѣ, — сказала бѣдная гувернантка.
— Да, клянусь Георгомъ! И никто не можетъ сказать ни одного слова противъ нея, — всхлипнувъ, произнесъ Дикъ Бедфордъ. — Она здѣсь честнѣе всѣхъ женщинъ!
— Эи, а ты чего вмѣшиваешься? — закричалъ пьяный капитанъ.
— А вы, зная, что особа эта была на сценѣ, ввели ее въ семью моего сына! О, мистеръ Бечлоръ, мистеръ Бечлоръ! Можно-ли это было подумать? Не смѣйте говорить со мной, миссъ! — воскликнула взволнованная мистриссъ Бонингтонъ.
— Вы эту женщину рекомендовали наставницей къ дѣтямъ моей возлюбленной Цециліи! — возопила другая вдовица. — Змѣя, выйдите изъ комнаты! Собирайте свои пожитки, ехидна, и сейчасъ же выѣзжайте изъ дома! Не прикасайтесь къ ней, Сисси! Иди ко мнѣ, мой ангелъ!
— Она не мошенница и не злая! А когда я былъ боленъ, она очень была добра къ намъ! — прервалъ Попъ, заревѣвъ. — А вы не уходите, миссъ Прайоръ! Моя дорогая миссъ Прайоръ, мы не должны уходить! — Ребенокъ повисъ на гувернанткѣ, осыпалъ ея шею поцѣлуями и облился слезами.
— Брось ее, Пофемъ! Дитя мое, не смѣй прикасаться къ этой женщинѣ! — кричала лэди Бекеръ.
— Я хочу! Вы старая бестія! А она пускай не уходитъ! А я хочу, чтобы вы умерли! А вы, дорогая, не уходите! И папаша васъ не пуститъ! — кричалъ мальчикъ.
— О, Пофемъ, если миссъ Прапоръ нехорошая, миссъ Прапоръ должна удалиться отъ насъ, — сказала Цецилія, поднимая головку.
— Говоритъ, какъ дитя моей дочери! — вскричала лэди Бекеръ. — И Сисси, бросивъ свой маленькій камушекъ, стояла и смотрѣла, какъ будто она исполнила очень нравственное дѣло.
— Богъ да благословить васъ, мистеръ Попъ! Вы храбрый господинъ! — сказалъ мистеръ Бедфордъ.
— Да, я храбрый, Бедфордъ. Она не уйдетъ, нѣтъ? — кричалъ мальчикъ.
Но Бесси съ грустью опустила его на полъ и поцѣловала.
— Да, я должна повиноваться, мой милый, — сказала она.
— Не прикасайтесь къ нему! Уходите же, сэръ! Уходите прочь отъ нея, сейчасъ, сію минуту! — за кричали обѣ матери.
— Я няньчила его, когда онъ былъ боленъ скарлатиной и когда возлѣ него не было его матери, — кротко сказала Елизабетъ.
— Отлично, отлично! — сквозь слезы заговорилъ Бедфордъ, — И бл-бл-бл-благодарю васъ, мистеръ Попъ!
— Ребенокъ уже упрямъ, и золъ, и довольно грубъ! — воскликнула лэди Бекеръ. — Я хочу, милѣйшая, чтобы вы больше не оскверняли его.
— Это черезчуръ жестокое слово, чтобы сказать его честной женщинѣ, madame, — замѣтилъ Бедфордъ.
— Какъ, миссъ, вы плѣнили и дворецкаго, кажется? — прошипѣла вдовица.
— Дитя у Барнета неособенно страдаетъ — только зубками. Что такое случилось, дорогая Елизабетъ… дорогая миссъ Прайоръ? Что случилось? — вскричалъ докторъ, входя со стороны сада въ комнату.
— Ничего не случилось. Но молодая особа представилась намъ въ другомъ свѣтѣ только, — сказала лэди Бекеръ. — Сынъ мой только что разсказалъ намъ, что миссъ Прайоръ танцовала на подмосткахъ, мистеръ Дренчеръ; и, если вы считаете ее достойной подругой для вашей матери и для сестеръ, которыя, кажется, христіанки, то желаю вамъ успѣха.
— Какъ, это… это правда? — спросилъ докторъ съ дикимъ взглядомъ.
— Да, это правда, — произнесла дѣвушка дрожащими губами.
— Вы объ этомъ мнѣ не разсказали, Елизабетъ, — грозно замѣтилъ докторъ.
— Она самая честная женщина здѣсь, — продолжалъ говорить Бедфордъ. — Всѣ свои деньги она отдавала роднымъ.
— Нехорошо, что вы мнѣ этого не разсказали, нехорошо! — говорилъ докторъ и, враждебно посмотрѣвъ на нее, онъ повернулся спиной къ дѣвушкѣ.
— Вы, я говорю, вы — какъ васъ тамъ зовутъ? — костоправъ! — закричалъ капитанъ Кларенсъ. — Повернитесь-ка, я говорю! Она права, я говорю, честью клянусь, теперь она права!
— Миссъ Прайоръ не слѣдовало этого скрывать отъ меня. Мать моя и сестры диссентерки и очень строгихъ взглядовъ. Я не могу ввести ее въ свою семью, какъ это было рѣшено — желаю вамъ всего лучшаго! — сказалъ докторъ и скрылся.
— Ну-съ, а теперь не угодно-ли вамъ собрать свои вещи и уѣзжать! Моя дорогая мистриссъ Бонингтонъ, вы думаете…
— Конечно, конечно, она должна уѣхать! — закричала мистриссъ Бонингтонъ.
— Но пока не возвратится Ловель домой, миссъ. Эти здѣсь не хозяйки. Лэди Бекеръ не платитъ вамъ жалованья. Если вы уѣдете, я тоже уѣду. Такъ-то! — произнесъ Бедфордъ и что-то прошепталъ ей на ухо о концѣ свѣта.
— Вы тоже? Счастливаго пути, грубое животное! — воскликнула вдовица.
— О, капитанъ Кларенсъ, вотъ что вы надѣлали! — сказалъ я.
— Не знаю, черезчуръ все какіе-то сладкіе хереса, — сказалъ капитанъ, наслаждаясь опустошеніемъ буфета. — Дѣвушка прекрасная! дѣвушка очень хорошая! Если она танцовала, чтобы поддерживать семью, то почему же теперь не танцовать, чтобы поддерживать семью?
— Совершенно вѣрно. Я рекомендую этой особѣ продолжать танцы, — сказала лэди Бекеръ, качнувъ головой. — А теперь я прошу васъ оставить комнату, слышите вы?
Елизабетъ повиновалась; и Бедфордъ послѣдовалъ за ней. Я знаю, что не успѣла она сдѣлать пяти шаговъ не ступенькамъ, какъ онъ предложилъ ужъ ей свои сбереженія и все, что у него было. У нея могло быть все, что было у меня, еще вчера. Но она обманула меня. Она измѣнила мнѣ, ради этого доктора и потеряла меня. Она промѣняла меня на этого доктора! Больше я не могъ ей вѣрить. Вчерашняя любовь моя умерла, какъ я сказалъ. Ваза была разбита, и ничѣмъ нельзя было ее поправить. Она знала, что все кончено между нами. Поэтому, покидая комнату, она даже не взглянула на меня.
Двѣ вдовицы — одна изъ нихъ, я думаю, немного встревоженная своей побѣдой, — оставили домъ и одновременно уѣхали въ одномъ и томъ же экипажѣ. Я упустилъ изъ вида юнаго безумца, который заварилъ всю эту кашу.
Въ четыре часа бѣдная, маленькая Пенгорнъ, служанка дѣтей, явилась ко мнѣ, заливаясь слезами, и подала письмо.
— Она уѣзжаетъ! А между тѣмъ, она спасла жизнь обоимъ дѣтямъ, это она сдѣлала. Теперь она пишетъ вамъ, сэръ. Бедфордъ тоже уѣзжаетъ. А я вѣдь ожидала, а-а-а — вѣдь я такъ ожидала… — Плача, она удалилась, оставивъ у меня въ рукахъ письмо.
«Дорогой сэръ! — писала миссъ Прайоръ. — Я хочу написать вамъ, что я благодарю васъ. До свиданья! Я ѣду къ матери. Скоро я найду другое мѣсто. Бѣдный Бедфордъ, у котораго благородное сердце, разсказалъ мнѣ, что онъ передалъ вамъ мое письмо, которое я писала мистеру Д. Я еще утромъ знала, что вы что-то знаете. Я могу только сказать теперь, что за всю вашу доброту и непрестанную дружбу къ моимъ роднымъ я всегда буду искренно благодарная вамъ Е. П.»
Да, это было все. Конечно, она могла быть благодарна. Но она не была искренна со мной, и не была искренна съ бѣднымъ докторомъ. Я не сердился, далеко не сердился. Напротивъ, я смотрѣлъ доброжелательно и даже съ оттѣнкомъ удивленія на эту предпріимчивую дѣвушку, которая такъ весело и съ такимъ мужествомъ и такъ долго вела трудную игру. Но моя маленькая безумная любовь вспыхнула и сгорѣла въ одинъ день. Знаю, что ужь она больше никогда не возобновится. Въ ту безсонную ночь послѣ прочтенія письма я думалъ объ ея характерѣ и понялъ, какую искуственную жизнь вела она и какъ принуждена была постоянно притворяться. Я не порицалъ ея: въ такихъ обстоятельствахъ и въ такой семьѣ — какъ она могла быть откровенной и прямой? Знаете-ли вы кого-нибудь? Ахъ, дорогой мой, мы очень одиноки на этомъ свѣтѣ! Если вы кого-нибудь любите — любите и благодарите Бога.
Я вошелъ передъ вечеромъ въ залу. Бѣдные пожитки и чемоданы лежали тамъ, а надъ ними плакала маленькая служанка. Видъ этотъ лишилъ меня мужества; мнѣ кажется, я чуть не закричалъ: Бѣдная Елизабетъ! Вотъ съ этими крошечными сундуками ты опять начинаешь свою трудовую одинокую карьеру! Я далъ служанкѣ пару совереновъ. Она стала благодарить меня, всхлипывать и разразилась еще, болѣе отчаянными слезами. У тебя ласковое сердце, маленькая Пенгорнъ!
— Позовите-ка миссъ Прайоръ. Чьи это вещи? — спросилъ Ловель, возвратившись изъ Сити.
Вдовицы вернулись въ тоже самое время.
— Развѣ вы не видѣли насъ изъ омнибуса, Фредерикъ? — вскричала ея сіятельство, переводя дыханье. Мы ѣхали за вами всю дорогу.
— Мы были въ коляскѣ, мой дорогой, — нервно замѣтила мистриссъ Бонингтонъ.
— Чьи это вещи? Что это такое? И почему эта дѣвушка плачетъ здѣсь?
— Миссъ Прайоръ уѣзжаетъ, — плача заявила Пенгорнъ.
— Миссъ Прайоръ уѣзжаетъ? Что же такое случилось, моя лэди Бекеръ? Это ваше дѣло? Или ваше, мамаша? — сурово спросилъ хозяинъ дома.
— Она уѣзжаетъ, моя любовь, потому что не можетъ оставаться въ этомъ домѣ.
— Эта женщина не можетъ быть компаньонкой дѣтей моего ангела, Фредерикъ! — вскричала лэди Бекеръ.
— Эта особа обманула насъ всѣхъ, моя любовь! — вскричала мать.
— Обманула? Обманула кого? — воскликнулъ Ловель, болѣе и болѣе горячась.
— Кларенсъ, любовь моя, поди-ка сюда, милый! Поди-ка сюда внизъ и разскажи ему поскорѣй! — закричала лэди Бекеръ своему сыну, который появился въ корридорѣ, окружающемъ залъ.
— Опять ссора, кажется? — И капитанъ Кларенсъ съ этимъ вопросомъ спустился съ лѣстницы, ударился колѣнками о чемоданы бѣдной Елизабетъ и, по обыкновенію, разразился страшными проклятіями.
— Разскажи-ка мистеру Ловелю, что ты знаешь объ этой особѣ, Кларенсъ. Ну-съ, сэръ, выслушайте брата моей Цециліи.
— Видѣлъ ее, видѣлъ ее въ газовой юбочкѣ и въ блесткахъ въ «Буль-буль» въ Пренсъ — театрѣ, и она была премилая дѣвчонка! — сказалъ капитанъ.
— Такъ, сэръ.
— Такъ, Фредерикъ, — закричали обѣ матроны.
— Что же далѣе? — спросилъ Ловель.
— Merci, вы спрашиваете, что далѣе, Фредерикъ! Да вы знаете, что такое театръ? Разскажите Фредерику, что такое театръ, мистеръ Бечлоръ, и также, что мои внуки не могутъ быть воспитываемы этою…
— Мои внуки, дѣти моей Цециліи, — закричала другая, — не могутъ быть развращаемы этою…
— Silence! — сказалъ я. — Что вы имѣете лично противъ нея, прошу васъ скажите, Бекеръ!
— Ничего; нѣтъ, противъ нея я не могу сказать ничего, — отвѣчалъ капитанъ. — Нѣтъ, повѣсьте меня, — вы знаете, ничего!
— Но предположите, что я зналъ уже все это? — спросилъ Ловель, и румянецъ выступилъ на его щекахъ. — Я зналъ, что она танцовала и этимъ заработывала насущный хлѣбъ для семьи; я зналъ, что она содержала своимъ трудомъ родителей, братьевъ и сестеръ. Я знаю также, что она до сихъ поръ продолжаетъ поддерживать ихъ. Я знаю, что она спасла моихъ дѣтей отъ скарлатины. И за все это я долженъ ее выгнать? Нѣтъ, клянусь небесами! Нѣтъ! Елизабетъ! Миссъ Прайоръ! Прошу васъ, сойдите сюда! Пожалуйте сюда! Я прошу васъ! Я умоляю васъ!
Гувернантка, одѣтая по-дорожному, появилась въ кругломъ корридорѣ. Такъ какъ Ловель продолжалъ говорить очень громко и рѣшительно, она вошла съ смертельно блѣднымъ лицомъ.
Страшно взволнованный, вдовецъ приблизился къ ней и взялъ ее за руку.
— Дорогая миссъ Прайоръ! дорогая Елизабетъ! Вы были лучшимъ другомъ моимъ и моихъ дѣтей и всѣхъ мнѣ близкихъ. Вы ухаживали за моей женой, когда она была больна; вы оберегали дѣтей моихъ отъ опасности и сидѣли у ихъ изголовья, когда смерть грозила имъ. Вы были удивительной сестрой и дочерью! И за все это, за всѣ благодѣянія, которыя мы получали отъ васъ, мои родныя — моя теща — выгоняютъ васъ изъ дома! Этого не случится. Клянусь Богомъ, этого не должно быть!
Маленькій Бедфордъ, сидѣвшій на чемоданѣ гувернантки, ударилъ кулакомъ и, когда говорилъ Ловель, закричалъ: ура! Въ тоже время громкіе голоса и суматоха въ столовой залѣ привлекли болѣе полъ-дюжины слугъ на порогъ дверей — Прочь всѣ! Прочь отсюда! — закричалъ Ловель, и слуги должны были уйти, въ томъ числѣ и Бедфордъ, жестами продолжая одобрять поведеніе своего хозяина.
— Вы очень добры, и очень ласковы и благородны, сэръ, — сказала блѣдная Елизабетъ, — поднося носовой платокъ къ глазамъ: но безъ согласія этихъ лэди я не могу оставаться. Мистеръ Ловель, Богъ да благословитъ васъ за вашу доброту ко мнѣ! Позвольте мнѣ, я должна вернуться къ своей матери.
Достойный джентльменъ гордо посмотрѣлъ на двухъ старыхъ дамъ и, опять схвативъ за руку гувернантку, сказать:
— Елизабетъ, милая Елизабетъ, я умоляю васъ, не уходите, если вы любите дѣтей!
— О, сэръ! (Вуаль упалъ при этомъ на лицо миссъ Прайоръ и скрылъ выраженіе ея лица).
— Если вы любите дѣтей, — продолжалъ вдовецъ, — то оставайтесь съ ними. Если вы что-нибудь чувствуете къ ихъ отцу (гдѣ другой носовой платокъ?), оставайтесь въ этомъ домѣ и будьте его хозяйкой!
— Хозяйкой? И это онъ говоритъ въ моемъ присутствіи! — взвизгнула лэди Бекеръ. — Мистриссъ Бонингтонъ, это развратъ! это чудовищно!
— Будьте моей женой, милая Елизабетъ! — заключилъ вдовецъ. Продолжайте оберегать моихъ дѣтей, и пусть съ этого времени у нихъ снова будетъ мать.
— Фредерикъ, Фредерикъ, развѣ мы не матери? — вскричала одна изъ старыхъ лэди.
— О, моя бѣдная, милая лэди Бекеръ!
— О, моя бѣдная мистриссъ Бонингтонъ! — сказала лэди Бекеръ.
— Фредерикъ, послушайтесь вашей матери! — умоляла мистриссъ Бонингтонъ.
— Вашихъ матерей! — съ плачемъ поправила лэди Бекеръ.
— Ахъ, Бечлоръ, дорогой Бечлоръ, скажите же ему, — закричала добрѣйшая мистриссъ Бонингтонъ, — мы просимъ это дитя, Бечлоръ, это дитя, которое вы знали въ колледжѣ, когда онъ былъ милымъ, послушнымъ мальчикомъ, вы имѣете вліяніе на моего бѣднаго Фредерика. Мы умоляемъ его ради матери — повліяйте на его сердце, и да будутъ надъ вами мои бл-бл-бл-благословенія!
— Милая, добрая лэди! — вскричалъ я (я не могу видѣть ни одной женщины въ слезахъ).
— Пошлите за докторомъ — пусть привезетъ смирительную рубашку! Надѣть на него смирительную рубашку! — неистовствовала лэди Бекеръ. — Или, можетъ быть, я, мать Цециліи, мать Цециліи, мать этого умерщвленнаго ангела, я съ ума схожу?
— Ангела — allons! — сказалъ я. — Съ тѣхъ поръ, какъ онъ вдовѣетъ, вы не дали бѣдному товарищу моему ни минуты покоя, вы постоянно съ нимъ ссорились, вы завладѣли всѣмъ домомъ, вы разогнали его слугъ, вы испортили его дѣтей, вы, лэди Бекеръ…
— Сэръ, — вскричала ея сіятельство, — вы низкій, вульгарный человѣкъ. Кларенсъ, побей этого грубаго господина!
— Нѣтъ, — произнесъ я, — довольно ссоръ на сегодня. И я знаю, что капитанъ Бекеръ не побьетъ меня. Миссъ Прайоръ, я въ восторгѣ, что мой старый другъ нашелъ женщину съ добрыми чувствами, прекраснаго поведенія и чудеснаго характера, женщину, которая много испытала и переносила всѣ несчастья съ величайшимъ терпѣніемъ; она будетъ заботиться о немъ и составитъ его счастье. Поздравляю васъ обоихъ! Миссъ Прайоръ переносила бѣдность такъ хорошо, что, я увѣренъ, ее не обременитъ большое богатство, потому что большое богатство быть женой такого лойяльнаго, честнаго и милаго джентльмена, какъ Фредерикъ Ловель.
Произнеся этотъ спичъ, я могу сказать, что liberavi animam — облегчилъ душу. Вы замѣтьте, ни одного слова сожалѣнія, ни одного намека на «Эдуарда», ни малѣйшаго сарказма, хотя я могъ бы бросить отравленныя стрѣлы и заставить Ловеля и его избранницу корчиться передо мной. Но что нужды? Но зачѣмъ мнѣ ворчать только потому, что у моего товарища хорошая ѣда, а у меня пустыя ясли? ѣшь, ѣшь, счастливая собака, и будь благодарна! Можетъ быть, при другихъ обстоятельствахъ эта кость была бы моею. Къ тому же, я привыкъ къ разочарованіямъ. Другіе товарищи получили награды, къ которымъ я стремился. Я привыкъ бѣжать вторымъ на пустынной аренѣ любви. Вторымъ?
Какъ бы не такъ! — Третьимъ, четвертымъ. Que sais-je! Бомбейскій капитанъ былъ прежде всѣхъ, потомъ былъ Эдуардъ, теперь Фредерикъ. Ступай, Чарльзъ Бечлоръ, не добивайся счастья, но будь доволенъ, что ты остаешься холостякомъ. У сестры моей есть дѣти, я буду дядей. Развѣ Эдуардъ съ красными бакенами не отсталъ? Развѣ бѣдный Дикъ Бедфордъ не вышелъ за кругъ? бѣдный Дикъ, который никогда не имѣлъ ни единаго шанса на успѣхъ и который тѣмъ не менѣе былъ лучшимъ изъ насъ! Кромѣ того, какая радость была видѣть низложеніе лэди Бекеръ! Подумайте, что миссъ Прайоръ низвергла ее и стала царствовать. Пурпурнолицая старая фурія никогда такъ сильно не выходила изъ себя, никогда она такъ не бѣсновалась — она должна была снять свои сѣти и уходить подальше. Я знаю, что она должна была. И я могъ поздравить Ловеля отъ всей души. Такъ это и было на дѣлѣ.
Теперь въ эту самую минуту я долженъ разсказать объ одной комической сценѣ, которая открылась появленіемъ тещи номеръ второй — мистриссъ Прайоръ съ ея синекурточнымъ мальчикомъ и двумя или тремя другими ея дѣтьми, которыя были приглашены или, можетъ быть, сами себя пригласили на чай къ юнымъ чадамъ Ловеля. Мастеръ Прайоръ держалъ подъ мышкой изящный образчикъ своего почерка: рукопись онъ хотѣлъ показать своему патрону Ловелю. Мамаша, рѣшительно ничего не знавшая о томъ, что произошло, вошла, какъ лисица, махающая хвостомъ, въ своемъ старомъ чепчикѣ, въ старой накидкѣ, въ которой было много кармановъ и которая представляла собой обширный складъ всевозможнаго рода запасовъ, съ старымъ зонтикомъ и съ старой, заношенной отъ частаго употребленія улыбкой. Она разсчитывала представить Синюю Куртку Ловелю и надѣялась, что онъ дастъ ему мѣсто клерка въ своей конторѣ. Послѣ обычныхъ привѣтствій она прямо направилась къ вдовицамъ и начала хлопотать о дѣлѣ.
— Моя лэди, надѣюсь, ваше сіятельство себя хорошо чувствуете? (реверансъ). — Милая, добрая мистриссъ Бонингтонъ, я пришла заплатить вамъ должокъ. Вотъ Луиза моя, лэди, большая дѣвочка, которой ваше сіятельство обѣщали подарить платье. А вотъ маленькая дѣвочка, мистриссъ Бонингтонъ, если вамъ угодно. А вотъ мой большой Синій. Гуссъ, ступай поговори съ добрѣйшимъ мистеромъ Ловелемъ, съ нашимъ дорогимъ другомъ и покровителемъ, сыномъ и зятемъ этихъ дорогихъ лэди. Сэръ, взгляните, онъ принесъ вамъ показать, какъ онъ пишетъ. Неправда-ли, для мальчика его возраста это очень хорошо, мистеръ Бечлоръ? Вы можете сказать, потому что знаете, что такое значитъ писать, и припомните услуги, которыя вамъ были оказаны мною, сэръ и… Елизабетъ! Лизи! милая моя, гдѣ же твои очки?.. Оч-ки?..
Тутъ она остановилась и съ тревогой посмотрѣла на всѣхъ, на чемоданы, на разрумянившагося Ловеля, на блѣдное лицо гувернантки.
— Боже мой! — вскричала она, — что случилось? Лизи, разскажи мігѣ, что такое?
— Это совпаденіе, надѣюсь? — сердито сказала мистриссъ Бонингтонъ.
— Совпаденіе, дорогая мистриссъ Бонингтонъ?
— Или оскорбленіе, — прорычала лэди Бекеръ.
— Оскорбленіе, ваше сіятельство? Что, что такое? Что значатъ эти чемоданы — Лизины чемоданы? Ахъ! — И мать взвизгнула въ страхѣ. — Вы прогоняете мою бѣдную дѣвочку? О, бѣдное дитя мое! Бѣдныя дѣти мои!
— Пренсъ-театръ далъ таки себя знать, мистриссъ Прайоръ, — сказалъ я.
Мать сложила свои худыя руки.
— Это не вина ребенка, она хотѣла помочь бѣдному отцу въ нуждѣ; я сама заставила ее согласиться на это. О, лэди, лэди, не вырывайте хлѣба изо рта этихъ бѣдныхъ сиротокъ! — И слезы потекли но ея желтымъ щекамъ.
— Довольно! — сказалъ мистеръ Ловель. Мистриссъ Прайоръ, ваша дочь не уѣзжаетъ. Елизабетъ обѣщала остаться у меня и никогда не покидать меня, уже не какъ гувернантка, а какъ… — Здѣсь онъ взялъ миссъ Прайоръ за руку.
— Какъ его жена? Это такъ? Это вѣрно, Лизи? — оторопѣвъ, спросила мать.
— Да. мама, — кротко сказала миссъ Елизабетъ Прайоръ.
При этихъ словахъ, старая дама бросила свой зонтикъ и съ визгомъ обняла Елизабетъ обѣими руками, а затѣмъ подбѣжала къ Ловелю.
— Сынъ мой! Сынъ мой! — закричала она. (Лицо Ловеля не исказилось, я долженъ замѣтить, при этомъ восклицаніи и поздравленіи) — Придите ко мнѣ, дѣти! Августъ! Придите ко мнѣ, Фанни, Луиза! Цѣлуйте вашего дорогого отца, дѣти. А гдѣ же, Лизи, твои дѣти? Гдѣ Попъ и Сисси? Идите и повидайтесь съ вашими маленькими племянникомъ и племянницей, дорогіе, съ Попомъ и Сисси, которые или въ классной или гдѣ-нибудь въ саду, дорогіе. Они теперь, слышите, будутъ вашими племянникомъ и племянницей. Идите и, я говорю, приведите ихъ!
Какъ только юные Прайоры удалились, мистриссъ Прайоръ обернулась къ обѣимъ старимъ матронамъ и сказала имъ съ большимъ достоинствомъ:
— Какая жаркая погода, ваше сіятельство, увѣряю васъ! Мистеру Бонингтону, должно быть, очень жарко проповѣдывать, мистриссъ Бонингтонъ. Боже мои, этотъ маленькій негодяй побилъ моего Джони на лѣстницѣ! это Попъ, сэръ. Но должны же мы, однако, примирить дѣтей, Елизабетъ!
Быстро ко мнѣ подошелъ знаменитый потомокъ британской вдовы и обратилъ мое вниманіе на лицо лэди Бекеръ и мистриссъ Бонингтонъ.
— Я называю это хорошей игрою, — не правда-ли, Вендоръ, старина? — замѣтилъ мнѣ капитанъ. — Лэди Бекеръ, моя дорогая, мнѣ кажется, что носъ вашего сіятельства выходитъ изъ своего сустава — свихнулся.
— О, Цецилія! Цецилія! Ты не перевернулась въ своемъ гробу? — вскричала лэди Бекеръ. — Позови мнѣ моихъ людей, Кларенсъ, позови Белклея, позови мою служанку! Дай мнѣ уйти изъ этого ужаснаго дома! — И старая лэди скользнула въ гостиную, откуда я услышалъ невнятные крики и призывы, расточаемые передъ спокойнымъ, покрытымъ лакомъ, тупо улыбающимся портретомъ усопшей Цециліи.
Въ самомъ дѣлѣ, это правда, и я призываю въ свидѣтели Ловеля, его лэди (его жену), мистриссъ Бонингтонъ и капитана Кларенса Бекеръ, въ то время, какъ лэди Бекеръ заклинала портретъ, струна на арфѣ Цециліи — арфѣ, всегда стоявшей въ углу комнаты подъ кожаннымъ кордуанскимъ чехломъ — струна, говорю я, на арфѣ лопнула и издала громкій звукъ — бонгъ! — который произвелъ устрашающее впечатлѣніе на всѣхъ присутствующихъ. Волненіе лэди Бекеръ при этомъ было необыкновенное. Я не буду описывать его, я не имѣю ни малѣйшаго желанія разсказывать о чемъ-нибудь трагическомъ въ этой повѣсти, хотя я пишу трагедіи; и надѣюсь это доказать, потому что онѣ появятся въ собраніи моихъ посмертныхъ сочиненій.
Бекеръ утверждала, что въ тотъ самый моментъ, когда лопнула струна, у нея лопнуло сердце. Такъ какъ она жила послѣ того многіе годы и, можетъ быть, еще проживетъ долго и такъ какъ она постоянно занимаетъ деньги у Ловеля, то ей пора бы уже сквитаться съ нимъ и перестать укорять его, что онъ ускорилъ ея смерть и убилъ свою первую жену, Цецилію. Арфа, на которой прежде распѣвались жалобные романсы, была вынесена, не знаю куда: а портретъ Цециліи, удаленный съ почетнаго мѣста, гдѣ, вы понимаете, при теперешнихъ обстоятельствахъ, ему было бы неловко оставаться, занимаетъ все еще почтенное положеніе въ красной комнатѣ наверху, въ той самой, гдѣ извѣстный капитанъ Кларенсъ обиталъ во время моего пребыванія въ Шребландсѣ.
Весь домъ преобразился. Въ залѣ прелестный органъ, на которомъ Елизабетѣ исполняетъ съ большимъ искусствомъ отрывки священной музыки. Что касается до моей старой комнаты, то я попрошу васъ курить тамъ при нынѣшнемъ правительствѣ. Теперь тамъ библіотека съ очень хорошими и подлинными портретами семейства Ловелей; картины висятъ тамъ. Въ числѣ семейныхъ портретовъ красуется и посмертное изображеніе португальскаго офицера, покойнаго отца Елизабетъ.
Что касается старой мистриссъ Бонингтонъ, то вы можете быть увѣрены, съ ней легко было жить въ мирѣ каждому смертному, кто былъ только ласковъ съ нею и кто былъ пріятенъ ея сыну, и поэтому Елизабетъ совершенно покорила ее. Мистриссъ Прайоръ, по низложеніи другихъ вдовицъ, конечно ожидала, что она будетъ царствовать въ Шребландсѣ; но въ этомъ отношеніи, я съ прискорбіемъ долженъ сказать, она разочаровалась. — Довольно смѣшно было, какъ по истеченіи перваго же дня царствованія — объ этомъ событіи я уже разсказалъ — Бесси спокойно и граціозно низвела съ трона старуху, которая туда вскарабкалась.
Мистриссъ Прайоръ знаетъ домъ очень хорошо и все, что тамъ находится; и, когда лэди Бекеръ уѣхала изъ дома съ своимъ сыномъ и съ свитой слугъ, Прайоръ осмотрѣла очищенныя комнаты и нашла въ комнатѣ вдовицы красное перо, а въ комнатѣ капитана пуговку отъ рубашки и стклянку изъ подъ масла для волосъ.
— Такъ какъ они уѣхали и такъ какъ ты не можешь оставаться вдвоемъ съ нимъ, моя дорогая, то я поживу съ тобой, — сказала мистриссъ Прайоръ, спускаясь къ дочери.
— Разумѣется, мама, я должна быть съ вами, — сказала послушная Елизабетъ.
— Тамъ красная комната, и голубая комната, и желтая комната — для мальчиковъ, а ситцевый будуаръ я возьму себѣ; тамъ я могу отлично расположиться, съ такимъ комфортомъ!
— Я могу, мама, занять комнату Луизы, — отвѣчала Бесси. Я не нахожу для себя удобнымъ оставаться здѣсь до поры до времени; вы понимаете? Пожалуй, я отправлюсь къ своему дядѣ въ Сенъ-Бонифасъ. Какъ вы думаете, это будетъ лучше, не правда-ли, Фредерикъ?
— Какъ вамъ угодно, все, что вы хотите, моя милая Лизи, — отвѣчалъ Ловель.
— А въ это время произведутъ кое-какія передѣлки въ домѣ. Вы говорили, кажется, о томъ, что необходимы малярныя работы, мистеръ Ловель? А дѣти отправятся къ бабушкѣ Бонингтонъ, а по нашемъ возвращеніи, когда ремонтъ будетъ, оконченъ, мы будемъ, очень рады видѣть васъ, мистеръ Бечлоръ, нашего самаго милаго стараго друга; не правда-ли, Фредерикъ?
— Правда, правда, — отвѣчалъ. Фредерикъ.
— Дѣти, дѣти, идите пить чай! — позвала мистриссъ Прайоръ рѣшительнымъ голосомъ.
— Дорогой Попъ, я не уѣзжаю совсѣмъ, а только на нѣсколько дней, дорогой, — сказала Бесси, цѣлуя мальчика. — А вы будете меня любить, неправда-ли?
— Будемъ, — отвѣчалъ мальчикъ.
Но Сисси сказала, когда услышала ту же самую фразу:
— Я должна любить мою дорогую маму, и сдѣлала мачихѣ весьма вѣжливый книксенъ.
— Я думаю, что лучше отложить ожиданіе приглашенныхъ гостей къ завтрашнему обѣду, Фредъ, — сказалъ я Ловелю.
— Я то же самое думаю, Бечлоръ, — отвѣчалъ джентльменъ.
— Вы можете пообѣдать съ ними въ клубѣ, неправда-ля? — замѣтила Елизабетъ.
— Да, Бесси.
— А когда дѣти напьются чая, я уѣду съ мамой. Вы знаете, мои чемоданы вѣдь уложены, — мило сказала Бесси.
— Но однакоже вы останетесь пообѣдать съ мистеромъ Ловелемъ, неправда-ли, мистеръ Бечлоръ? — спросила она затѣмъ.
Это былъ самый печальный обѣдъ, какой когда-либо былъ въ моей жизни. Мраченъ былъ Бедфордъ, прислуживавшій намъ. Мы пытались говорить о политикѣ и о литературѣ. Кстати, мы очень много выпили. Ничего не вышло. «Пусть повѣсятъ меня, если я могу оставаться здѣсь, съ Ловелемъ! — сказалъ я себѣ, когда мы осушили третью бутылку. — Поѣду и засну. Въ гостяхъ хорошо, а дома лучше это — великая истина». «За ея здоровье и за счастье васъ обоихъ отъ всего моего сердца!» И мы еще выпили и я оставилъ Ловеля. Я знаю, онъ былъ очень счастливъ, что я уѣзжаю.
Бедфордъ стоялъ у воротъ, когда маленькій экипажъ, запряженный пони, повезъ меня.
— Господь да хранитъ васъ, сэръ! — сказалъ онъ. — Я не могу оставаться, я тоже ухожу! — И онъ закрылъ руками глаза.
Онъ женился на Мери Пенгорнъ, и они эмигрировали въ Мельбурнъ. Оттуда онъ прислалъ мнѣ три года тому назадъ дружеское письмо и щегольскую золотую булавку.
Мѣсяцъ спустя можно было видѣть, какъ отъ Тампля въ Гановеръ-скверъ двигалась карета: а черезъ мѣсяцъ и одинъ день послѣ этого въ «Post» и «Times» было напечатано слѣдующее извѣщеніе:
«Десятаго, въ четвергъ сочетался бракомъ въ Сенъ-Джорджѣ на Гановеръ-скверѣ Фредерикъ Ловель, эсквайръ, изъ Шребландса въ Руегемптонѣ, на Елизабетъ, старшей дочери покойнаго капитана Монтегю-Прайора. Вѣнчалъ дядя невѣсты, преподобный мистеръ колледжа Сенъ-Бонифасъ въ Оксбриджѣ».
Можетъ быть, мы услышимъ когда-нибудь о Ловелѣ женатомъ, но теперь конецъ Ловелю-вдовцу. Valete et plaudite, добрые люди, которые видѣли эту маленькую комедію. Занавѣсь опущена, ложи заперты, газъ потушенъ. Эй, карету! Домой! И дайте-ка намъ чаю, и поѣдемъ-ка мы спать. Спокойной ночи, мои маленькіе актеры! Намъ было весело вмѣстѣ и мы разстаемся съ сердцемъ, исполненнымъ сожалѣнія, и, неправда-ли, намъ немножко грустно?