Васяткино горе (Лухманова)/ДО

Васяткино горе
авторъ Надежда Александровна Лухманова

Источникъ: Лухманова Н. А. «Не сказки». — СПб.: Изданіе А. С. Суворина, 1903. — С. 24.

Жилъ мальчикъ Васятка. Родился онъ въ деревнѣ; отецъ его былъ мужикъ, а мать баба, оба они были люди хорошіе, добрые и безъ памяти любили своего сынишку.

Васяткѣ пошелъ восьмой годъ, росту онъ былъ для своихъ лѣтъ невысокаго, но въ плечахъ широкій, здоровый, толстый, какъ тумбочка, лицо круглое, глаза сѣрые, волосы длинные, чуть-чуть курчавые, бѣлые и мягкіе, какъ ленъ. Онъ былъ здоровый мальчишка, кулаченки сожметъ, такъ ужъ и теперь была видна сила, и отецъ его, крестьянинъ Степанъ, бывало, скажетъ: «мой Васятка, должно быть, будетъ кузнецъ, больно силы въ немъ много, кулаки крѣпкіе, а кузнецу, понятно, нужна сила въ рукахъ, чтобы держать тяжелый молотъ, да имъ колотить по желѣзу».

Васятка былъ задорный мальчонка, а главное, ему всегда хотѣлось быть во всемъ первымъ; во всѣхъ играхъ, бывало, онъ изъ силъ выбивается, чтобы только другіе сказали про него: «а Васятка-то ловче всѣхъ, удалѣе да и сильнѣе другихъ». Но онъ былъ тоже и добрый мальчикъ: когда, бывало, мать его Анна несетъ тяжелое ведро съ водою или подойникъ полный молока, Васятка сейчасъ подбѣжитъ.

— Дай, подсоблю, мамка!

И мать отвѣтитъ:

— Подсоби, подсоби, сыночекъ!

Мальчикъ схватится за ручку ведра или подойника и тащитъ, пыхтитъ, старается помочь матери. Но больше всего мальчикъ любилъ глядѣть, какъ отецъ чиститъ ружье, такъ и вопьется глазами и все разспрашиваетъ, — какъ оно по частямъ разбирается, куда зарядъ кладется, да какъ оно палитъ, а ужъ если отецъ пойдетъ на охоту, такъ Васятка даже ударится въ слезы: «Возьми меня съ собой! — да и только, — возьми, помогать буду!»

Вотъ пришла зима. Ночью выпалъ первый снѣгъ, покрылъ улицы, какъ бѣлымъ ковромъ, на поляхъ легъ безконечными бѣлыми скатертями. На еловыхъ вѣткахъ, плоскихъ и широкихъ, лежали какъ бы слои ваты, на березахъ и липахъ всѣ тонкія вѣточки покрылись, какъ серебромъ, и такой вездѣ блескъ, такая бѣлизна!

Солнце свѣтитъ и лучей много, и лучи его красивые, блѣдные и холодные; на нихъ можно смотрѣть глазами, потому что зимнее солнышко свѣтитъ, да не грѣетъ.

Вотъ какъ-то въ праздникъ у Васятки въ избѣ было очень тепло. Мать, раскраснѣвшись, возится около большей печи, ворочаетъ ухватомъ горшки, а изъ нихъ идетъ такой вкусный паръ, щи тамъ довариваются, да не просто вода, капуста да соль, а туда положенъ и жирный кусокъ мяса, потому что сегодня воскресенье — праздникъ; можно и полакомиться тѣмъ людямъ, которые всю недѣлю работаютъ да ѣдятъ только хлѣбъ, картофель да квасъ. Васятка, хотя и получалъ отъ матери молока, а все-таки любилъ въ праздники лакомиться пирожкомъ и кусочкомъ говядины. Такъ и сегодня, — Васятка зналъ, что къ щамъ мать спечетъ изъ ржаной муки ватрушку вкусную, съ творогомъ — и, чтобы не мѣшать ей, да и время до обѣда чтобъ скорѣе прошло, онъ ушелъ играть на улицу.

На улицѣ такъ хорошо, лужи подмерзли и блестѣли, точно зеркало. У Васятки коньковъ не было, но онъ и такъ, на своихъ подошвахъ умѣлъ кататься; разбѣжится хорошенько, а потомъ одну ногу подниметъ и на другой быстро пролетитъ до самаго конца гладкой лужи. Валенки у него были теплые, а подошва такъ обшмыгалась, что сама стала совсѣмъ гладкой; и такъ Васяткѣ весело — бѣгаетъ да скользитъ по лужамъ.

Вдругъ, видитъ, изъ-за поворота улицы ѣдутъ сани, выкрашенныя синей краской, запряжены парою хорошихъ рыжихъ лошадокъ.

Мальчикъ знаетъ и сани эти, и лошадей, да знаетъ и Ермолая — старика, съ большой сѣдой бородой, который сидитъ на козлахъ. Не первый разъ онъ съ сосѣдняго почтоваго двора къ нимъ привозилъ гостей-охотниковъ.

— Что отецъ-то дома? — крикнулъ Ермолай, увидѣвъ мальчика.

А Васятка ему въ отвѣтъ:

— Здорово, дѣдушка Ермолай! Мамка дома, а отецъ къ сапожнику пошелъ, сейчасъ вернется.

Мальчуганъ глядитъ, а сани остановились у воротъ его избы. Пріѣхавшіе вышли изъ саней, а Ермолай, вставъ съ козелъ, вынулъ какой-то узкій, длинный ящикъ и всѣ вошли въ домъ.

Изба Васяткина отца, Степана, была исправная и большая, съ крыльца вели маленькія сѣни, а отъ нихъ по обѣ стороны по комнатѣ: въ правой комнатѣ, въ углу, была большая печь, та самая, въ которой теперь мать Васятки варила обѣдъ; когда въ ней открывали желѣзную заслонку, то мальчику даже становилось страшно — такая за ней была большая, черная пещера; человѣкъ могъ бы туда влѣзть и сидѣть на корточкахъ, а когда туда навалятъ дровъ да затопятъ, такъ мальчикъ очень любилъ глядѣть, какъ тамъ огонь ходитъ, какъ трещатъ сухіе сучья и дрова, какъ летятъ отъ нихъ во всѣ стороны огненныя искры, а потомъ, какъ все уже прогоритъ, онъ зналъ, что мать ухватомъ отгребетъ угли въ одну сторону и такой высокій костеръ сдѣлается — огоньки красные, зеленые, синіе такъ и перебѣгаютъ по углямъ; на свободномъ мѣстѣ она поставитъ горшки и варитъ въ нихъ обѣдъ. Въ этой комнатѣ, отъ угла печки и до стѣны, на толстой веревкѣ, висѣла красная занавѣска, за нею была теплая-теплая коморочка, а въ ней стояла большая кровать, на которой спала вся семья. Въ остальной комнатѣ было просторно и чисто: большой столъ, кругомъ лавки, въ правомъ углу образа, нѣкоторые даже въ ризахъ; передъ ними по субботамъ и воскресеньямъ на полочкѣ горѣла лампада; у стѣны налѣво стоялъ большой шкапъ, верхняя половина со стеклами, — за ними были видны чашки, стаканы, блюдечки и молочникъ, а внизу, за закрытыми дверцами, — простая посуда красной глины, деревянныя ложки, соль да хлѣба краюха, всегда завернутая въ чистое полотенце.

Въ этой комнатѣ и жила семья. Анна держала ее чисто и все у нея было на своемъ мѣстѣ, а платье свое, мужнино и Васяткино она прятала въ большой сундукъ и задвигала его подъ кровать.

Вторая комната, которая шла налѣво отъ сѣней, называлась «чистая», потому что тамъ, хотя и стояла печь, но въ ней не стряпали, а топили ее только, чтобы комната не отсырѣла; тамъ тоже былъ столъ и лавки, но не было ни шкапа, ни занавѣски, ни кровати; въ этой комнатѣ у Степана останавливались зимою охотники; имъ тогда приносили много сѣна, покрывали его старымъ ковромъ, мать давала свои подушки, и пріѣзжіе господа тамъ ночевали. Избу Степана всѣ, кто тамъ останавливался, хвалили за чистоту и просторъ.

Васятка вошелъ за пріѣхавшими гостями, проводилъ ихъ въ чистую комнату и съ любопытствомъ остановился у двери. Мальчику было все интересно: и шубы господъ, и ихъ высокіе сапоги на мѣху, и длинный ящикъ, который тутъ-же раскрыли, а тамъ, въ футлярѣ изъ краснаго бархата, лежали два ружья.

Васятка видѣлъ ружье своего отца, видалъ и у другихъ мужиковъ, да тѣ ружья были не такія, не красивыя, темныя, а эти всѣ горѣли серебромъ, такъ и блестѣли.

— Васюкъ, что звѣремъ у дверей стоишь, ступай сюда, — позвалъ его одинъ изъ господъ, — у насъ для тебя и гостинцы найдутся, конфеты есть; вотъ подожди, станемъ чай кушать.

Васятка подошелъ и хотѣлъ пальцемъ дотронуться до ружья, но другой господинъ сказалъ ему:

— Не трогай, если хочешь быть нашимъ гостемъ и пить съ нами чай съ конфетами; никогда ничего нашего руками не трогай, таковъ уговоръ.

Мальчику стало стыдно; онъ покраснѣлъ и застѣнчиво закрылъ правымъ рукавомъ рубахи лицо, — и мать, и отецъ ему сколько разъ повторяли: «смотри, сынокъ, первое, когда къ господамъ попадешь, — не трогай ничего руками, за большую невоспитанность они это считаютъ».

А Васятка вотъ и забылъ. Постоялъ онъ, закрывшись рукой, помолчалъ, да видитъ, никто его не бранитъ и опять выглянулъ, а господа держатъ все ружья въ рукахъ, да гладятъ ихъ бѣлой кожей, да прочищаютъ.

Въ это время въ избу вошелъ Степанъ, отецъ мальчика. Онъ снялъ шапку, помолился въ правый уголъ, гдѣ висѣли образа, потомъ поздоровался съ пріѣзжими и сталъ накрывать имъ столъ.

Пріѣхавшіе господа, вѣрно, проголодались или просто съ морознаго воздуха, имъ хотѣлось горячаго, потому что, хотя они и привезли съ собой разныхъ закусокъ, но съ удовольствіемъ ѣли щи, приготовленныя Анной, и очень хвалили ея ватрушку. Угостили они, какъ обѣщали, Васятку чаемъ съ конфетами, а затѣмъ, уговорившись со Степаномъ на счетъ завтрашней охоты, велѣли ему пойти на деревню собирать мальчишекъ, дѣвченокъ да бабъ, свободныхъ отъ работы, чтобы завтра устроить охоту на зайцевъ съ загономъ.

Они долго толковали, потомъ отправились гулять, а Степанъ перешелъ въ другую половину избы, гдѣ Анна, управившись со всѣми домашними дѣлами, теперь переодѣвалась, чтобы тоже итти на улицу погулять.

— Пойдемъ со мной, Васятка, — позвала она сына, — мальчики ужъ звали тебя кататься на салазкахъ.

Васятка бросился, было, въ уголъ, гдѣ на скамьѣ лежали его тулупъ и шапка, да вдругъ увидѣлъ, что отецъ, присѣвъ на лавкѣ къ окну, собирается тоже чистить ружье. Какъ ни звала мать Васятку, онъ не пошелъ на дворъ и остался около отца.

— Тятя, а что такое загонъ?

— Ну, извѣстно, загонять будутъ; заяцъ-то, вѣдь, не въ одной кучѣ живетъ, а такъ, по всему лѣсу; ну, вотъ, мальчишки возьмутъ съ собой палки да трещетки, чѣмъ у насъ воробьевъ отъ ягодъ пугаютъ, колотушекъ себѣ разныхъ понадѣлаютъ; обойдутъ одну часть лѣсу, да и ударятъ во всѣ эти снаряды, кричать начнутъ: «у-лю-лю-лю!» Отъ этого самаго стуку да крику заяцъ такъ испугается, ударится бѣжать въ глубь, въ чащу лѣса, а мальчишки-то все будутъ подвигаться впередъ, да все такъ же шумѣть да кричать. Зайцы отъ нихъ все бѣгутъ, да такъ ихъ и сгонятъ на полянку, а тутъ ужъ бѣжать имъ и некуда: кругомъ поляны-то стоятъ охотники съ ружьями… Ну, и пифъ-пафъ, пифъ-пафъ, стрѣляютъ, а зайцы-то кувыркаются да падаютъ.

— Зачѣмъ кувыркаются? — спросилъ Васятка.

— А ужъ это такъ… какъ попадетъ въ него зарядъ, онъ кувыркъ черезъ голову да и лежитъ.

— А потомъ?

— Ну, что-жъ потомъ! Потомъ ихъ всѣхъ въ мѣшокъ да на возъ.

— А потомъ? — допытывался Васятка, — господа ихъ всѣхъ съѣдятъ?

— Гдѣ съѣдятъ! Такъ, нѣсколько штукъ свезутъ себѣ въ Петербургъ, чтобы другимъ господамъ показать, что они настрѣляли, а больше намъ оставятъ; вотъ тебѣ да матери шубенку справлю на заячьемъ мѣху.

Все это очень понравилось Васяткѣ; онъ началъ представлять мальчишекъ, крича: «у-лю-лю», и нѣсколько разъ самъ перекувыркнулся черезъ голову, воображая себя зайцемъ.

— А меня въ загонъ пустишь, тятя?

— Гдѣ тебѣ, — засмѣялся Степанъ, — вставать надо рано, да и устанешь ты кричать да бѣжать.

Но Васятка забрался къ отцу на колѣни и такъ просилъ и ласкался, что Степанъ, наконецъ, поневолѣ согласился. Тогда Васятка бросился на улицу и сталъ всѣмъ разсказывать, что онъ завтра выгонитъ много, много зайцевъ, громче всѣхъ будетъ кричать: «у-лю-лю» и что зайцевъ этихъ убьютъ и ему съ мамкой зимой сошьютъ теплыя шубки и теплое одѣяло.

На другой день, рано утромъ, какъ только взошло солнышко и розовымъ яснымъ лучомъ освѣтило деревню и верхушки лѣса, — всѣ въ избѣ Степана уже были на ногахъ. Гости, въ высокихъ сапогахъ, въ короткихъ полушубкахъ, опоясанныхъ ременными кушаками, надѣли себѣ черезъ плечо перевязи, на которыхъ держались ружья, мѣховыя шапки, сѣли всѣ въ приготовленныя имъ сани и поѣхали въ лѣсъ. Степанъ, охотники изъ мужиковъ и мальчишки-загонщики навалились на розвальни и со смѣхомъ и шутками, обгоняя другъ друга, поѣхали туда-же.

Васятка себя не помнилъ отъ счастья; онъ сидѣлъ рядомъ съ отцомъ и все обѣщалъ ему большую, большую кучу зайцевъ.

— Я буду гнать, — говорилъ онъ и кричалъ во все горло: «у-лю-лю-лю», — и ты только убивай: пифъ-пафъ, пифъ-пафъ! А зайчикъ кувыркъ да кувыркъ!

И онъ готовъ былъ самъ кувыркаться на розвальняхъ. Всѣ смѣялись надъ нимъ и говорили:

— Вотъ молодецкій будетъ охотникъ!

Чѣмъ ближе охотники подъѣзжали къ лѣсу, тѣмъ всѣ становились тише, даже разговоры всѣ прекратились, потому что зайца напугать можно заранѣе, и онъ, заслышавъ человѣка, разбѣжится и попрячется въ кустахъ и норахъ, откуда его и не выгонишь.

Не доѣзжая еще до лѣса, всѣ вышли изъ телѣгъ, двухъ стариковъ оставили караулить лошадей, а охотники и загонщики вошли въ лѣсъ и тихо, безъ разговоровъ, заняли свои мѣста.

У Васятки шибко билось сердце, онъ никогда не былъ рано въ лѣсу и теперь глядѣлъ, и ему казалось такъ хорошо, точно въ церкви, когда онъ бывалъ тамъ съ матерью въ большіе праздники у ранней обѣдни — свѣтло такъ, тихо, а земля вся бѣлымъ снѣгомъ покрыта; деревья, кусты стоятъ неподвижные и тоже точно закутанные въ бѣлыя одежды. Изрѣдка какая птица защебечетъ, сядетъ на вѣтку и съ нея полетитъ снѣгъ, какъ пушинки; такъ и вертится въ воздухѣ, а солнышко свѣтитъ надъ лѣсомъ, и небольшая полянка, передъ которой стоялъ Васятка, вся блеститъ и серебрится, точно не снѣгъ на ней, а тысячи крошечныхъ звѣздочекъ.

Кто-то былъ, должно быть, на этой полянкѣ еще раньше охотниковъ, потому что подъ большой елью осталась хорошо сложенная полѣница дровъ.

Нарубилъ, видно, мужичекъ, сложилъ, да не успѣлъ еще увезти. Отъ полѣницы падаетъ черная тѣнь и точно перерѣзаетъ свѣтлую полянку. Мальчику почему-то кажется, что зайчикъ выскочитъ непремѣнно изъ-за этой полѣницы.

Отецъ поставилъ Васятку нарочно на этомъ мѣстѣ у самаго входа въ лѣсъ: если мальчикъ оглянется, то ему видны даже сани и старики, сторожащіе лошадей.

— Коли тебѣ станетъ скучно или очень озябнешь, такъ ты бѣги къ розвальнямъ, тамъ тебя дѣдушка Федоръ пригрѣетъ и хлѣба дастъ.

Но Васятка въ ту сторону и смотрѣть не хотѣлъ: зачѣмъ онъ будетъ сидѣть у дѣдушки Федора подъ шубою, когда здѣсь такъ хорошо, весело и сейчасъ начнутъ убивать зайчиковъ. Онъ даже не испугался, когда остался совсѣмъ одинъ: мальчики, поставленные возлѣ него, были гораздо старше; имъ почему-то не понравилось это мѣсто на самой опушкѣ, и они убѣжали дальше въ лѣсъ.

Васятка вдругъ вздрогнулъ. Онъ услышалъ со всѣхъ концовъ: «у-лю-лю», крикъ, вой, трескъ трещетокъ, удары колотушекъ, а затѣмъ — пифъ-пафъ! — ударило нѣсколько выстрѣловъ и отъ этихъ звуковъ, такъ гулко раздавшихся по всему лѣсу, точно всѣ деревья и кусты застонали, а потомъ все смолкло. Васятка понялъ, что, значитъ, гнали зайцевъ, и когда тѣ выбѣжали на охотниковъ, ихъ убили.

Убили!.. Мальчикъ вдругъ почему-то вспомнилъ теперь, что у него была рыжая собака, мохнатенькая, ласковая такая, глазками, бывало, такъ смотритъ, что Васятка поневолѣ обниметъ ее за шею и поцѣлуетъ.

Звали ее Лиской, потому что охотники говорили, что она очень похожа на лису; отецъ ее откуда-то досталъ щеночкомъ и она, чѣмъ больше росла, тѣмъ больше любила мальчика. Мордочка у нея была узенькая, а языкъ длинный, розовый и она всегда норовила лизнуть Васятку въ самое лицо. Хвостъ у нея былъ пушистый, широкій и какъ, бывало, увидитъ Васятку, такъ и начнетъ имъ вертѣть по землѣ и вправо, и влѣво — весь песокъ размететъ. Собачка была охотничья, да только избаловалась и стала, не дожидаясь Степана, сама бѣгать въ лѣсъ и охотиться тамъ за птицей. Изъ-за этого она и погибла: шелъ лѣсомъ мужичекъ-охотникъ изъ чужой деревни; Лиска мелькнула передъ нимъ изъ-за куста, а онъ-то и въ самомъ дѣлѣ принялъ ее за лису или за другого звѣря, выстрѣлилъ и убилъ, а какъ убилъ, такъ и увидѣлъ, что это собака. Онъ пришелъ въ деревню и разсказалъ. Дали знать Степану, и тотъ принесъ изъ лѣсу свою Лиску. Какъ увидѣлъ Васятка, что у собаки глаза закрыты, рыжая шубка вся въ крови, а сама она холодная и не прыгаетъ, не играетъ, не узнаетъ своего Васятку любимаго, мальчику такъ стало жалко, что онъ горько заплакалъ и пошелъ къ матери. Отецъ вырылъ яму и похоронилъ въ саду Лиску, такъ у Васи и не было больше собачки, убили ее… «Вотъ такъ и зайчиковъ убиваютъ», — подумалъ онъ, и вдругъ ему стало такъ жалко, такъ жалко этихъ маленькихъ бѣлыхъ звѣрковъ, что онъ чуть не заплакалъ. Ему хотѣлось бѣжать въ лѣсъ къ отцу и просить его, чтобы онъ сказалъ господамъ, что не надо стрѣлять, не надо убивать бѣдныхъ зайчиковъ, которые теперь играютъ и прыгаютъ, какъ Лиска, а потомъ будутъ лежать, какъ она, неподвижные, а на шубкахъ ихъ будетъ кровь… И вдругъ онъ опять вздрогнулъ, снова послышалось: «у-лю-лю» и прямо на него, изъ-за полѣницы, выскочилъ бѣлый зайченокъ. Онъ такъ испугался, увидя мальчика, что въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него присѣлъ на заднія ножки, переднія поднялъ вверхъ и забарабанилъ ими по воздуху. «Убьютъ, убьютъ! — думалъ Васятка. — Уходи, глупый!» И Васятка, сообразивъ, въ какой сторонѣ охотники, вдругъ бросился на зайченка съ крикомъ: «у-лю-лю!» и погналъ его совсѣмъ въ другую сторону. Зайченка прыгнулъ и изчезъ въ кустахъ, а Васятка заревѣлъ и бросился къ дѣдушкѣ Федору. Онъ спрятался подъ его тулупъ и вздрагивалъ каждый разъ, когда слышалъ: пафъ-пафъ… а деревья и кусты въ лѣсу, повторяя звукъ, точно стонали.

Охота кончилась, всѣ вернулись назадъ въ деревню; мальчишки смѣялись надъ Васяткой, называли его трусомъ, и каждый изъ нихъ разсказывалъ, сколько зайцевъ онъ выгналъ, и, указывая на убитыхъ, говорилъ: «вотъ это мой, этого я гналъ», и разсказывали, какъ на нихъ выскочилъ звѣрекъ. Зайцевъ привезли очень много, цѣлую телѣгу, но Васятка не пошелъ ихъ смотрѣть, а вечеромъ, когда гости уѣхали, и Степанъ снова сидѣлъ въ своей горницѣ и чистилъ ружье, Васятка пришелъ и положилъ ему голову на колѣни.

— Ты чего? — спросилъ его отецъ.

Мальчикъ заплакалъ.

— Ну, братъ, — сказалъ Степанъ, — этого я не люблю; слезами, вѣдь, ничему не поможешь, и коли ты человѣкомъ хочешь быть, такъ ты въ себѣ крѣпость имѣй и эти самыя слезы сдерживай. Коли болитъ что, или горе какое случилось, такъ ты говори, мы и разсудимъ, какъ помочь, а слезами, братъ, никакого дѣла не сдѣлаешь. Ну, въ чемъ дѣло?

— Мнѣ, тятя, зайцевъ жалко…

— А, небось, самъ гналъ, въ лѣсу-то весело было!

— Нѣтъ, не гналъ!

И Васятка разсказалъ, какъ на него въ лѣсу выбѣжалъ бѣленькій заяцъ.

— Я, тятя, не хочу больше ходить съ тобой на охоту, и когда большой выросту, то буду убивать только волковъ, медвѣдей, страшныхъ большихъ животныхъ, а маленькихъ не трону.

Степанъ посмотрѣлъ на него.

— Ну, что-жъ, какъ знаешь!

На томъ разговоръ у нихъ и покончился. Васятка утѣшился своимъ рѣшеніемъ и пошелъ спать, а Степанъ сидѣлъ и качалъ головой. Ему были пріятны слова сына.

«Ну, что-жъ, — думалъ онъ, — это хорошо, что мальчикъ жалѣетъ животное; значитъ у него сердце доброе; да и разсуждать онъ начинаетъ, — зачѣмъ бить, если не нужна ни шкура, ни мясо. Будетъ большой, такъ пойметъ, что нельзя звѣря не истреблять по лѣсамъ, иначе много отъ него бѣды будетъ: зайцы зимою кору съ деревьевъ обгложутъ, а лѣтомъ, — гляди, капусту всю переѣдятъ на огородѣ, только, конечно, это дѣло порядка и хозяйства, а такъ, зря убивать, только для того, чтобы по хорошему воздуху проѣхаться, да въ лѣсу себя потѣшить стрѣльбой, это — пускай и не дѣлаетъ, коли не хочетъ; пусть растетъ жалостливый да справедливый: животное пожалѣетъ, человѣка тѣмъ болѣе безъ нужды не тронетъ».

И Степанъ, вычистивъ ружье, пошелъ тоже спать.