БЯЛИК
В лице недавно скончавшегося Хаима Иосифовича Бялика еврейский народ
понес тягостную утрату. Роль, сыгранная им в культурной и общественной
жизни еврейства, огромна. Он был поэтом, историком, талмудистом, педагогом,
переводчиком, издателем, публицистом, общественным деятелем (между прочим —
был избран выборщиком в Государственную Думу 3-го созыва, самая большая и
плодотворная часть его жизни протекла в России, которую он покинул с
воцарением большевиков). Я ограничусь тем, что скажу несколько слов о нем,
как о поэте. Неотделимый от своего народа биографически и творчески, он,
как всякий истинный поэт, в то же время есть достояние всеобщее, и его
смерть есть истинная потеря для всех.
Имя Бялика, разумеется, было знакомо каждому образованному человеку в
России. Но знакомство это было довольно отдаленное, даже смутное. Бялика
знали у нас по переводам, сделанным В. Жаботинским. Ряд его стихотворений
был также переведен Вячеславом Ивановым, Федором Сологубом, Валерием
Брюсовым и другими. При всех достоинствах этих переводов, ими, конечно, не
заменялось знакомство с подлинником.
Прочесть Бялика в подлиннике могли слишком немногие, потому что писал
он преимущественно на древнееврейском языке, который после того, как
еврейство утратило самостоятельное политическое бытие, постепенно перестал
быть языком разговорным, но сохранился в литературе — и который теперь
воскресает как разговорный в Палестине.
Еврейская поэзия, начавшая бытие свое с книги Бытия, не пресеклась и в
рассеянии. Ее подземный родник мощно пробился в Испании, во второй половине
десятого и в первой половине одиннадцатого столетий. Он жил в творениях
Габироля и Иегуды Галеви и с тех пор, то уходя в почву, то вновь появляясь,
докатился до наших дней. Зачатки новоеврейской поэзии наметились в начале
восемнадцатого века; через сто лет получили дальнейшее развитие в Германии,
а затем, еще через пятьдесят лет, в России, где образовалась целая
поэтическая школа, в которой Бялик не был зачинателем, но в которой, по
своему дарованию, занял он самое видное и почетное место.
Не порывая с прошлым, эта новая плеяда совершила великий переворот.
Жалобы на трагическую участь еврейства дотоле составляли у его поэтов
неизменную тему, лишь изредка оставляемую для отвлеченных рассуждений
дидактического характера. Вдохновляемые идеей культурного и политического
возрождения, новые поэты, как бы впервые, сознали право свое не только
говорить о национальном несчастии, но и вообще взглянуть на мир
собственными глазами. Слова о жизни, о Боге, о любви, о природе впервые
обрели право гражданства в еврейской поэзии. Еврейская муза была как бы
выведена из ее тематического гетто, в котором она была обречена однообразию
и провинциальности. Таким образом, преобразованное национальное сознание
вывело еврейскую поэзию на простор поэзии всеобщей. Этим глубоким
изменением своей жизни она всего более обязана Бялику.
Однажды вечером, вскоре после февральской революции, Гершензон дважды
звонил мне по телефону, но меня не было дома. Я поздно вернулся и лишь на
другой день спросил его, в чем дело.
— Вы много потеряли, — отвечал Гершензон, — я хотел вас позвать к
себе, у меня был Бялик.
Теперь, когда изданы письма Гершензона к его родным (кстати сказать —
необыкновенно обаятельная книга, в которой весь Гершензон — как живой, во
всей чистоте своего прекрасного сердца), я могу с точностью установить, что
это было 22 апреля 1917 г. На другой день Гершензон писал: «Вчера вечером
Яффе привез к нам Бялика; была еще жена Яффе. Они просидели часа три. Итак
скажу: много я видел замечательных людей, но такого большого, как Бялик,
еще не было за нашим столом… Он так удивительно глубокомысленно умен, и в
своем мышлении так существен, конкретен, что, по сравнению с ним, наше
мышление как-то беспочвенно и воздушно. И потому же, конечно, он с виду, по
манерам, прост совершенно, точно приказчик. Говорит самым простым тоном, и
когда вслушиваешься, то слышишь нарастающую стальную крепость мысли,
отчетливость и поэтичность русских слов, а в узеньких глазах — острый ум…
По сравнению с ним, и Вяч. Иванов, и Сологуб, и А.Белый — дети,
легкомысленно играющие в жизнь, в поэзию, в мышление»…
Встретиться с Бяликом мне так и не довелось. Я сравнительно довольно
много переводил еврейских поэтов, но из Бялика перевел лишь одно
стихотворение. Произошло это потому, что переводы мои почти все
предназначались для «Еврейской Антологии» издательства «Сафрут». Вместе с
уже упомянутым Л. Б. Яффея был редактором этой книги. Распределение работы
между переводчиками лежало как раз на мне, и я считал неудобным оставить за
собой хоть что-нибудь из Бялика, зная, что всем хотелось переводить его
стихи в особенности. Короче говоря, вышло так, что я не переводил Бялика не
потому, что мало ценил его, а наоборот, потому что ценил очень высоко и был
вынужден его уступать другим.
Не зная древнееврейского языка, я, подобно другим, был знаком с
Бяликом по переводам. Однако позволю себе сказать, что мое знакомство с ним
было несколько более близким, нежели у людей, поставленных в такие же
условия. Дело в том, что, помимо готовых стихотворных переводов из Бялика,
мне посчастливилось видеть много прозаических, сделанных подстрочно, слово
за словом, даже с соблюдением грамматических конструкций, русскому языку
совершенно чуждых. Мало того: переводы эти сопровождались русской
транскрипцией подлинников, и таким образом я, следя одновременно за
подстрочником и транскрипцией, получал возможность не только следить за
строем поэтической речи Бялика, но и проникнуть в ее звуковой состав.
Грубый, двойной покров, сквозь который мне приходилось прощупывать черты
подлинника, в действительности оказывался гораздо тоньше, чем покров
стихотворных переводов, даже столь образцовых, как сделанные Жаботинским и
Вяч. Ивановым. Я читал Бялика почти в подлиннике, как читал другого
прекрасного еврейского поэта — С. Черниховского, из которого мне
посчастливилось перевести довольно много. При таком чтении я мог не только
оценить силу, выразительность, меткость языка у Бялика (это — свойство всех
больших поэтов), но и проникнуть хотя бы несколько более глубоко в тот дух
поэзии, в ту ее иррациональную сферу, где таятся ее главные индивидуальные
черты, всегда познаваемые только из подлинника.
Совершенно особенное, как ни у одного из известных мне поэтов,
восприятие времени — вот, на мой взгляд, самая своеобразная черта в
Бялике-поэте. Восприятие необыкновенно чувственное, конкретное и, в то же
время, как бы ежесекундно преодолеваемое. Прошедшее и будущее у Бялика
обращены друг на друга, подобно двум зеркалам. Перспектива будущего
образуется из перспективы в нем отраженного прошлого — и наоборот:
перспектива прошлого уже заключает в себе перспективу будущего. Вместе с
тем для каждого отдельного отражения, в правой или левой перспективе может
быть определено его порядковое место, по отношению ко всем предшествующим и
последующим.
Далеко не самой глубокой, но зато очень наглядной иллюстрацией здесь
может служить поэма «Мертвецы пустыни». Она выросла из талмудической
легенды. В ней древние предки, великаны, побежденные, но не покоренные
самим Богом, являются, чтобы стать укоризною перед современным еврейством.
Но Бялик умеет их показать как-то так, что обычные понятия о жизни, смерти
и воскресении не вполне к ним применимы. Читателю кажется, что в жизни они
мертвы, в смерти живы, и процесс воскресения совершается в них постоянно.
Аллегорический смысл поэмы очевиден: в ней дано прославление вечно живущей
стихии еврейства, в каждый миг повергаемого и восстающего, умирающего и
воскресающего. Но надо было обладать особенным, бяликовским, ощущением
времени, чтобы эту отвлеченно-аллегорическую картину превратить в
конкретно-символическую, придать ей совершенную убедительность и
реальность.
Несомненно, исторические судьбы еврейства придали особую лирическую
силу тому преображению времени, которое постоянно совершается в поэзии
Бялика. Вероятно, они были даже первоначальной причиной возникновения в нем
этой удивительной способности. Бялик — еврей каждой клеточкой своего
организма, и в каждое мгновение своей жизни. Но простым и поверхностным
национализмом, одной специальной приверженностью к своему народу его не
объяснишь. Замечательно в нем чувство народа вообще, способность к
необычайно живому, чувственному переживанию самого понятия культуры, как
непрестанно обновляемого в самом себе начала, движимого не воспоминанием о
прошлом и не чаянием будущего, но непрерывно и таинственно совершающимся
умиранием и воскресением. Может быть, именно это чувство культуры,
неотделимое от чувства национального, в Бялике столь живое и никогда его не
покидавшее, оно-то и придавало, не только его стихам, но и всей его
деятельности, и самой личности, ту существенность и конкретность, которые
так удивили и привлекли к нему Гершензона. Мне кажется, это чувство и есть
самое поучительное в Бялике: поучительное вовсе не для одних евреев — для
всех.
Эти замечания о Бялике хотелось бы мне закончить его стихотворением,
которое приведу в исключительно талантливом переводе Жаботинского.
Замечательны в этом стихотворении не только его художественные достоинства.
Прямо скажу — оно представляется мне поистине гениальным и пророческим. Оно
написано в 1908 году, но сейчас, кажется, и еврей, и христианин прочтут его
с особенным волнением. Каждый из них в нем прочтет о своем, но хороший
еврей и хороший христианин прочтут еще и об общем:
… И будет,
Когда продлятся дни, от века те же,
Все на одно лицо, вчера как завтра,
Дни, просто дни без имени и цвета,
С немногими отрадами, но многой
Заботою; тогда охватит Скука
И человека, и зверей. И выйдет
В час сумерек на взморье погулять
Усталый человек — увидит море,
И море не ушло; и он зевнет.
И выйдет к Иордану, и увидит —
Река течет, и вспять не обратилась;
И он зевнет. И в высь подымет взоры
На семь Плеяд и пояс Ориона:
Они все там же, там же… и зевнет.
И человек, и зверь иссохнут оба
В гнетущей Скуке, тяжко и несносно
Им станет бремя жизни их, и Скука
Ощиплет их до плеши, обрывая
И кудри человека, и седые
Усы кота.
Тогда взойдет Тоска.
Взойдет сама собой, как всходит плесень
В гнилом дупле. Наполнит дыры, щели,
Все, все, подобно нечисти в лохмотьях.
И человек вернется на закате
К себе в шатер на ужин, и присядет,
И обмакнет обглоданную сельдь
И корку хлеба в уксус, и охватит
Его Тоска. И снимет свой чулок,
Пролипший потом, на ночь — и охватит
Его Тоска. И отхлебнет от мутной
И тепловатой жижи — и охватит
Его Тоска. И человек и зверь
Уснут в своей Тоске, и будет, сонный,
Стонать и ныть, тоскуя, человек,
И будет выть, царапая по крыше,
Блудливый кот.<
Тогда настанет Голод.
Великий, дивный Голод — мир о нем
Еще не слышал: Голод не о хлебе
И зрелищах, но Голод — о Мессии!
И поутру, едва сверкнуло солнце,
Во мгле шатра с постели человек
Подымется, замученный тревогой,
Пресыщенный тоскою сновидений,
С пустой душой; еще его ресницы
Опутаны недоброй паутиной
Недобрых снов, еще разбито тело
От страхов этой ночи, и в мозгу
Сверлит еще и вой кота, и скрежет
Его когтей; и бросится к окну,
Чтоб протереть стекло, или к порогу —
И, заслоня ладонью воспаленный,
Алкающий спасенья, мутный взор,
Уставится на тесную тропинку,
Что за плетнем, или на кучу сору
Перед лачугой нищенской, — и будет
Искать, искать Мессию ! — И проснется,
Полунага под сползшим одеялом,
Растрепана, с одряблым, вялым телом
И вялою душой, его жена;
И, не давая жадному дитяти
Иссохшего сосца, насторожится,
Внимая вдаль: не близится ль Мессия?
Не слышно ли храпение вдали
Его ослицы белой ? — И подымет
Из колыбели голову ребенок,
И выглянет мышенок из норы:
Не близится ль Мессия, не бренчат ли
Бубенчики ослицы ? — И служанка,
У очага поленья раздувая,
Вдруг высунет испачканное сажей
Свое лицо: не близится ль Мессия,
Не слышно ли могучего раската Его трубы…
1934