Былое (Михайлов)/Дело 1868 (ДО)

 См. также одноимённые страницы.

Былое
авторъ Михаил Ларионович Михайлов

Опубл.: 1868^[1]. Источникъ: az.lib.ru

БЫЛОЕ

I.

Лѣтъ тридцать пять тому назадъ, пріѣхать въ городъ В. и не постараться познакомиться съ семействомъ Самокатовыхъ было просто преступленіемъ. Слѣдуетъ предположить, разумѣется, что пріѣзжій — человѣкъ истинно порядочный, а не какой нибудь канцеляристъ изъ консисторіи или гарнизонный прапоръ изъ даточныхъ. И для такихъ низменныхъ и темныхъ господъ растутъ можетъ быть розы въ жизни, но онѣ растутъ для нихъ не въ такихъ салонахъ, какъ салонъ Петра Ѳомича и Анны Федоровны. Увы!, о салонѣ этомъ, бывшемъ доступнымъ лишь для людей съ солиднымъ положеніемъ въ обществѣ или обладавшихъ плѣнительнымъ свѣтскимъ лоскомъ, да и не только о салонѣ, но и о самомъ хозяинѣ его и хозяйкѣ, осталось только воспоминаніе. Объ нихъ, какъ говоритъ поэтъ, мы впрочемъ не скажемъ съ тоскою: «нѣтъ!» а съ благодарностью: «были!» Самокатовы принадлежали къ высшей губернской аристократіи. Въ этомъ не сомнѣвался даже самый дерзкій скептикъ — Nicolas Вихринскій, нѣкогда непобѣдимый н--скій левъ.

Самыя враждебныя другъ другу лица и партія сходились въ сужденіяхъ своихъ о высокомъ и нравственномъ и свѣтскомъ достоинствѣ Петра Ѳомича и Анны Федоровны. Про Петра Ѳомича говорили обыкновенно: «это добрѣйшій, благороднѣйшій человѣкъ»; про Анну Федоровну: «это умнѣйшая, почтеннѣйшая дама». Про двухъ дочерей, ихъ Лизу и Катишь, розовыхъ и очень развитыхъ въ плечахъ барышень (что-то? похудѣли или пополнѣли онѣ теперь?), выражались не иначе, какъ восторженнымъ восклицаніемъ", «какія милыя, образованныя дѣвицы»! Имѣніе Самокатовыхъ — триста душъ — «ахъ! это преблагоустроенное имѣніе! что за порядокъ! какое примѣрное управленіе»! Таковъ былъ общій голосъ. Даже домъ Самокатовыхъ всѣ осыпали особенными похвалами. Я говорю, конечно, о домѣ не въ переносномъ смыслѣ: что въ этомъ смыслѣ домъ Петра Ѳомича и Анны Федоровны былъ пріятнѣйшій домъ, кто же можетъ въ этомъ сомнѣваться? Нѣтъ, я говорю о деревянномъ, выштукатуренномъ и отдѣланномъ на подобіи каменнаго, домѣ на углу Покровской улицы и Базарной площади. «Какой славный, красивый домъ у Самокатовыхъ»! говорятъ всѣ. «А какъ убранъ изящно! съ какимъ вкусомъ это у нихъ все»! прибавляли пользовавшіеся счастьемъ бывать въ этомъ домѣ.

У Самокатовыхъ были назначенные вечера каждую недѣлю по вторникамъ; кромѣ того два раза въ зиму бывали торжественные балы, съ дамами декольте, съ баталіонной музыкой, съ Nicolas Вихринскимъ въ бѣломъ галстухѣ, съ полдюжиной шампанскаго за ужиномъ, съ губернаторомъ — и мало ли съ чѣмъ еще! Впрочемъ губернаторъ былъ не рѣдкій гость у Самокатовыхъ и на jours fixes. Если же у губернатора была губернаторша, она навѣрное не пропускала ни одного вторника. Да и какъ, скажите, пропускать? Жена правителя губернаторской канцеляріи не могла быть такъ предупредительна и почтительна какъ Анна Федоровна. Ни разу во всю свою жизнь не являлась она на воскресные вечера къ губернатору, не заѣхавъ по утру, отъ обѣдни, поздравить ея превосходительство съ праздникомъ; въ теченіе недѣли Лиза и Катишь тоже непремѣнно должны были хоть разъ съѣздить въ ней утромъ, узнать о здоровьѣ ея превосходительства.

— Et madame votre maman? j’espére qu’elle же porte bien? (А ваша матушка здорова?) спрашивала генеральша.

— Depuis hier elle же sent un peu indisposeé (Съ вчерашняго дня она чувствуетъ себя нехорошо), отвѣчала розовая Лиза.

На лицѣ генеральши выражалось огорченіе, она покачивала головой и спрашивала:

— Est ce qu’elle garde le lit? (Она лежитъ?)

— Non, быстро отвѣчала Катишь, — elle a ca maladie ordinaire (Нѣтъ, у нея ея обычная болѣзнь). У maman мельканье.

— Что такое, ma chere? спрашивала генеральша.

— Мельканье, объясняла Китишы — знаете, когда maman разстроится чѣмъ нибудь… огорчится… у нее начинаетъ мелькать… передъ глазами мелькать.

— Скажите! замѣчала съ соболѣзнованіемъ губернаторша, — ахъ, какъ это непріятно!

Въ милой институтской наивности своей Катишь воображала, что мельканье есть какой нибудь ученый медицинскій терминъ.

Эта странная болѣзнь нападала на Анну Федоровну очень часто, и тогда ужасъ овладѣвалъ всѣмъ домомъ. Особенно трепеталъ при болѣзненныхъ припадкахъ жены «добрѣйшій, благороднѣшій человѣкъ» Петръ Ѳомичъ. Вообще онъ не отличался большою храбростью, хотя нѣкогда, въ качествѣ ополченскаго офицера двѣнадцатаго года, и добилъ можетъ быть двухъ-трехъ замерзавшихъ французовъ прикладомъ. Впрочемъ и это сомнительно. Виду Петръ Ѳомичъ тоже былъ не геройскаго: ростомъ малъ, худъ и притомъ не совсѣмъ твердъ на ногахъ; лицо цвѣта сѣраго; усы, тоже сѣрые, щетинкой; лысина въ двѣ ладони, и закрыть ее тощимъ остаткомъ сѣдыхъ волосъ не представлялось никакой возможности: отправляясь куда нибудь изъ дому, Петръ Ѳомичъ гладко примазывалъ волосы къ лысинѣ, но стоило ему повстрѣчаться на улицѣ съ кѣмъ нибудь изъ знакомыхъ и раскланяться (Петръ Ѳомичъ снималъ обыкновенно свой старомодный картузъ совсѣмъ долой), волосы поднимались у него отъ вѣтра на подобіе сіянія; и съ такимъ сіяніемъ дѣлалъ онъ визиты, нисколько не думая о своей красотѣ, пока не увидитъ его въ такой неприличной прическѣ Анна Федоровна и не воскликнетъ повергающимъ въ нѣкоторый трепетъ голосомъ: «Петръ Ѳомичъ! взглянись, батюшка, въ зеркало! Что это у тебя голова-то» — «Ахъ! вѣтеръ, матушка, на дворѣ, вѣтеръ — да, вѣтеръ!» скажетъ обыкновенной своей отрывистой скороговоркой Петръ Ѳомичъ, и тутъ только приведетъ себя въ порядокъ, удалится въ тѣсный свой кабинетикъ, закурить тамъ трубку и примется читать «Московскія Вѣдомости». Глазами Петръ Ѳомичъ былъ всегда слабъ: бѣлки у него были всѣ въ красныхъ жилкахъ, читать онъ долго не могъ и «Московскихъ Вѣдомостей» доставало ему какъ разъ отъ почты до почты. За политическими событіями слѣдилъ онъ съ чрезвычайною акуратностью; памяти у него еще не отшибло, и онъ могъ перечислить вамъ по пальцамъ заслуги любого испанскаго генерала. Не прочь былъ онъ и потолковать о политикѣ, хотя главнымъ правиломъ у него было — говорить только о томъ, что случилось тому десять лѣтъ. Почему именно десять, что это за особенный такой срокъ — я думаю и самъ Петръ Ѳомичъ не объяснилъ бы. Онъ одно говорилъ: «о нынѣшнихъ дѣлахъ теперь разсуждать нельзя. Что теперь разсудишь? Нѣтъ, этого нельзя, нельзя. Время все разъясняетъ, время, да. Вотъ погодите! пройдетъ десять лѣтъ — ну, тогда дѣло другое! тогда станемъ разсуждать — и разсудимъ что нибудь, да!.. А теперь что. Всѣ обстоятельства идутъ въ перебивъ, да, въ перебивъ! извольте-ка тутъ разсудить, что и какъ… Нѣтъ-съ, этого нельзя повѣрьте вы мнѣ! Надо, чтобы десять лѣтъ прошло. Ну, тогда совсѣмъ другое дѣло. Возьмемъ, къ примѣру, отечественную войну…» И Петръ Ѳомичъ начиналъ разсказывать какъ обстоятельства шли тогда въ перебивъ, и разсуждать дѣльно о Наполеонѣ было совершенно невозможно. «А какъ прошло десять лѣтъ — и стало все какъ на ладонѣ, да! такъ, вотъ кажется ясно, какъ дважды два четыре… Ну-съ, а тогда-то? Бывало поразмыслишь — умъ за разумъ заходитъ. Сплетеніе, просто сплетеніе этакое неразъяснимое — да! Ужь это такъ самимъ Провидѣніемъ какъ-то установлено. Не можетъ человѣкъ обнять этого всего разомъ — обнять не можетъ… теряется, да!» Слушая подобныя умозаключенія Петра Ѳомича, Nicolas Вихринскій, считавшійся между молодежью великимъ политикомъ, часто замѣчалъ, съ самодовольствомъ взбивая волосы: «Ну нѣтъ! полноте, Петръ Ѳомичъ! Это старая точка зрѣнія. Современная наука… Нѣтъ, не говорите!.. развитіе… ходъ впередъ… совершенствованіе… прогрессъ… какъ хотите, вѣдь это… это… Ну, и то надо сказать гуманныя стремленія… соціализмъ… Это все, знаете, объясняетъ!» Петръ Ѳомичъ, озадаченный такими ясными и логическими выводами, говорилъ, пожимаясь: «Молодежь-то нынче! молодежь-то любо-дорого послушать. Не то, что мы — какъ учились-то на мѣдныя деньги, да!» Несмотря однакожь на благоговѣніе свое передъ умомъ современной молодежи, Петръ Ѳомичъ оставался при своемъ мнѣніи относительно десятилѣтней политической давности, и подчасъ вмѣсто всякихъ возраженій оканчивалъ свои политическія пренія словами: «нѣтъ-съ, нѣтъ! въ этомъ меня не разубѣдите… Десять лѣтъ — великое дѣло!.. Не разубѣдите, да!.. Привычка вторая натура!» И точно, привычка — сила неопреоборимая. Не каждый ли день, когда Петръ Ѳомичъ приходилъ съ трубочкой въ изящную диванную Анны Федоровны и располагался тамъ курнуть въ мягкомъ уголкѣ, не всякой ли разъ Анна Федоровна восклицала своимъ густымъ, нѣсколько носовымъ басомъ: «Петръ Ѳомичъ! опять пришелъ своей трубкой чадить! Боже мой! что это такое? Долго ли тебѣ говорить? Всѣ занавѣски закоптилъ. Сидѣлъ бы въ своей коптильнѣ!» Коптильней Анна Федоровна называла кабинетъ Петра Ѳомича. «Ахъ! опять забылъ, матушка!» говорилъ обыкновенно, торопливо удаляясь, Петръ Ѳомичъ. А завтра опять приходилъ, опять принимался чадить, и опять его прогоняти въ коптильню. Другая привычка Петра Ѳомича не разъ доводила Анну Федоровну даже до «мельканья». И въ самомъ дѣлѣ, привычка была непріятная! Петръ Ѳомичъ, какъ только отложитъ бывало въ сторону «Московскія Вѣдомости», начинаетъ ходить, потряхиваясь, по всѣмъ комнатамъ, и нѣсколько дрожащимъ, но веселымъ голосомъ пѣть, не стѣсняясь даже тѣмъ, что у Анны Федоровны гости, хотя бы сама губернаторша. Но все бы это ничего, будь пѣсня, которую онъ напѣвалъ, приличная пѣсня — ну, романсъ какой нибудь: «Соловей мой соловей», что ли, или «Смолкни пташка кинарейка». А то, можете себѣ представить, Петръ Ѳомичъ, со временъ ополченія, усвоилъ себѣ по два стишка изъ двухъ какихъ-то солдатскихъ пѣсенъ и изволилъ постоянно пѣть то тотъ, то другой отрывокъ. Анна Федоровна была въ совершенномъ отчаяній отъ этой нелѣпой привычки. Когда она садилась вечеромъ за партію преферанса, шаги Петра Ѳомича, расхаживавшаго по комнатѣ, постоянно безпокоили ее, и она того и ждала, что Петръ Ѳомичъ подойдетъ къ карточному столу и заставитъ ее сдѣлать ренонсъ, какъ запоетъ:

«Мнѣ морковки захотѣлось —

На базарѣ ея нѣтъ»!

— Петръ Ѳомичъ! восклицала тогда Анна Федоровна, тяжело опуская на столъ свой сжатый кулакъ и съ дрожью въ голосѣ. — Опять? Что это такое? Въ казармахъ ты, что ли?

— Ахъ! забылъ, матушка, забылъ! оправлялся Петръ Ѳомичъ, удаляясь отъ стола.

— Извините его, пожалуйста! обращалась Анна Федоровна къ своимъ партнерамъ: — у него это съ незапамятныхъ временъ какая-то глупѣйшая привычка. Вы что сказали? пасъ? я разъ куплю.

Но не успѣетъ, бывало, Анна Федоровна нѣсколько придти въ себя, какъ Петръ Ѳомичъ опять уже идетъ, потряхиваясь, къ столу и, съ свойственной ему забывчивостью, веселымъ голоскомъ напѣваетъ:

«Съѣла рыбицу сухую —

Запищало въ животѣ».

Тутъ Анна Федоровна по неволѣ должна бывала потерять всякое терпѣніе.

— Поди отсюда вонъ, Петръ Ѳомичъ! слышишь? — кричала она; — сколько разъ я тебѣ говорила?

— Да чтожъ, матушка, что я такое тебѣ сдѣлалъ? возражалъ Петръ Ѳомичъ.

— Поди вонъ, говорятъ тебѣ, если не умѣешь вести себя прилично!

Анна Федоровна въ азартѣ забывала даже о присутствіи гостей.

Петръ Ѳомичъ удалялся: но добравшись до половины залы, по направленію къ своей коптильнѣ, уже забывалъ выговоръ Анны Федоровны, и тонкій слухъ ея снова поражался доносившимися издали звуками: «Мнѣ морковки..»

Какъ тутъ было не сдѣлаться мельканью? Вѣроятно отъ этого Анна Федоровна постоянно проигрывала, когда играла у себя дома.

Анна Федоровна, какъ вы, конечно, уже замѣтили, представляла совершенную противуположность Петру Ѳомичу. Не даромъ общій голосъ, называя Петра Ѳомича добрѣйшимъ, благороднѣйшимъ человѣкомъ, именовалъ Анну Федоровну умнѣйшей, почтеннѣйшей дамой. Объ умѣ Петра Ѳомича никто не упоминалъ, также, какъ и о добротѣ Анны Федоровны. Не только душевными качествами, и наружностью они ни мало не походили другъ на друга. Анна Федоровна была женщина видная, чуть не головой выше Петра Ѳомича. Пріятная полнота ея внушала уваженіе: когда Анна Федоровна шла, тяжело и медленно ступая, вся она слегка трепетала, какъ студень на блюдѣ. Будь это не двадцать пять, а пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, ее можно бы сравнить даже съ блан-манже: такая, говорятъ была она тогда бѣлая и хорошая. Плечи Катишь вѣроятно были похожи на бывшія плечи маменьки. Когда Анна Федоровна не носила еще паричка съ завитушками на вискахъ, не обладала тройнымъ подбородкомъ и орлиный носъ ея не смотрѣлъ такъ угрюмо, будто хочетъ выклевать каждому глаза, у Анны Федоровны было пропасть поклонниковъ. Злые языки говорили даже о нѣкоторомъ украшеніи на лбу Петра Ѳомича, выроставшемъ будто бы не по днямъ, а по часамъ; но можно ли этому вѣрить? Вѣдь злые языки утверждали даже, будто Анна Федоровна и на склонѣ лѣтъ ревновала своихъ розовыхъ дочекъ къ каждому молодому человѣку высокаго роста, съ черными волосами и атлетическими формами. Это была ужъ ни на что не похожая клевета. Другое дѣло — всеобщее мнѣніе о томъ, что Петръ Ѳомичъ былъ въ полной зависимости отъ своей достопочтенной супруги и не пользовался большимъ значеніемъ у себя въ домѣ. Это правда; но, по нашему мнѣнію, репутація Анны Федоровны отъ этого страдать нимало не можетъ. Что, еслибъ Аный Федоровна позволяла Петру Ѳомичу, напримѣръ, играть въ карты и давала ему на то денегъ? Вѣдь онъ вѣчно, бы проигрывалъ, потому что играть совсѣмъ не умѣлъ.

Петръ Ѳомичъ катался бы какъ сыръ въ маслѣ, еслибъ ему позволяли куритъ во всѣхъ комнатахъ и пѣть, когда онъ вздумаетъ, про морковку и про рыбицу; но, согласитесь сами, вѣдь это совершенно невозможно! За то какъ бывалъ онъ доволенъ, когда Анна Федоровна уѣзжала изъ дому дѣлать визиты! Надѣнетъ онъ, бывало, на голову бархатную ермолку, расшитую блестками, закуритъ трубочку, и пойдетъ гулять по залѣ, гостиной и диванной, попыхивая изъ трубочки и помахивая ею, и въ тоже время напѣвая свои любимыя пѣсенки.

О чемъ онъ обыкновенно думалъ, расхаживая — Богъ его знаетъ: можетъ быть о политическихъ событіяхъ, совершившихся десять лѣтъ тому назадъ, а можетъ быть и о томъ, что ходя насоритъ онъ трубкой и надымитъ въ гостиной и диванной, и Анна Федоровна, возвратясь домой, прикрикнетъ на него: «Петръ Ѳомичъ! опять вездѣ трубкой началилъ! Когда же этому будетъ конецъ? Вѣдь просто мочи съ тобой нѣтъ!»

Петръ Ѳомичъ прогулки свои съ трубкой разнообразилъ иногда тѣмъ, что останавливался у котораго нибудь окна и смотрѣлъ на улицу. Не всѣ, впрочемъ, окна доставляли ему удовольствіе. Онъ любилъ особенно постоять у окна въ диванной, изъ котораго видна была площадь. Остановясь тутъ, онъ долго смотрѣлъ, кто прошелъ, кто проѣхалъ, и съ особеннымъ одушевленіемъ пыхалъ своею трубочкой.

Оконъ же въ залѣ онъ не любилъ. Иногда только въ забывчивости и задумавшись о чемъ нибудь, подходилъ онъ къ нимъ, но только что остановится, бывало, только что затянетъ:

«Съѣла рыбицу сухую —

Запищало…»

голосъ у него оборвется какъ-то странно; перестанетъ онъ курить, постоитъ, постоитъ, пристально посмотритъ на домъ насупротивъ, и потомъ молча, безъ пѣсенъ, уйдетъ къ себѣ въ надымленный кабинетъ.

II.

Домъ, стоявшій черезъ улицу, прямо супротивъ самокатовскаго дома, былъ небольшой, одноэтажный, деревянный. На домѣ тянулась длинная вывѣска. На вывѣскѣ было по черному полю крупными желтыми буквами написано: портной Умновъ (тутъ ножницы изображены), бывшій Саразтовъ.

Кажется, въ домѣ не было ничего особенно печальнаго; но Петръ Ѳомичъ всегда омрачался, когда взглядывалъ на него. Дѣло въ томъ, что послѣдняя фамилія напоминала Петру Ѳомичу давнопрошедшія времена, ту счастливую пору, когда на головѣ его густо росли черные волосы, когда усы его не торчали еще щетиной и онъ могъ завивать ихъ въ колечки, когда онъ былъ твердъ на ногахъ, и не потряхивался ходя, а молодцомъ отплясывалъ на губернскихъ балахъ, и когда, наконецъ, рѣшился идти на защиту отечества въ критическую минуту нашествія галловъ и съ ними двадесяти языкъ.

Единственнымъ трофеемъ воинственныхъ похожденій Петра Ѳомича былъ мальчуганъ — французъ, лѣтъ пяти, подобранный около замерзшаго отца. Петръ Ѳомичъ, по добротѣ своей, отогрѣлъ его, вымылъ и выпарилъ въ банѣ, и мальчуганъ совсѣмъ отошелъ. Послѣ долгихъ распросовъ, которые очень затрудняли Петра Ѳомича по незнанію имъ французскаго языка, французикъ объяснилъ, что его зовутъ: «Sarrazin». Мальчикъ онъ былъ робкій, какъ будто забитый; черные глаза его смотрѣли постоянно, какъ испуганные. Петръ Ѳомичъ, воображавшій почему-то, что каждый французъ выходитъ уже сорви-головой изъ утробы матери, очень удивлялся, что мальчуганъ не выщипалъ у него усовъ, а напротивъ и голосу почти не подавалъ.

Маменька Петра Ѳомича, встрѣчая возвратившагося изъ похода сына, не то чтобы обрадовалась сыновней находкѣ, не то чтобы огорчилась этимъ пріобрѣтеніемъ. По правдѣ сказать, и нечего было ни огорчаться, ни радоваться. Разсуждая о дѣлѣ хладнокровно, маменька Петра Ѳомича рѣшила только, что мальчика слѣдуетъ, во-первыхъ, не оставлять бусурманиномъ, а окрестить въ русскую вѣру, и во-вторыхъ, внести при слѣдующей переписи въ ревизскія сказки.

Такъ и сдѣлали: окрестили французика, закрѣпили при ревизіи, и оказался онъ не «Jean Baptiste Sarrazin, citoyen franèais», а Иванъ Петровъ, по прозванью Саразановъ, помѣщика Самокатова дворовый.

Его держали, впрочемъ, сначала въ нѣкоторой холѣ: одѣвали опрятнѣе всѣхъ дворовыхъ мальчишекъ, клали спать въ комнатѣ старой ключницы и давали ему кушанье съ барскаго стола. По-русски онъ говорить выучился чрезвычайно скоро, какъ вообще дѣти учатся; притомъ французскаго слова никогда не было слышно во всемъ домѣ. Грамотѣ его не учили; какъ-то этого и въ голову никому не приходило.

Когда Иванъ на столько сталъ выше ростомъ, что спать и ходить въ баню съ женщинами было уже неприлично, его перевели на спанье въ лакейскую и дали ему войлочекъ и плоскую обмятую подушку. Въ это именно время его дважды посѣкли розгами, и разъ даже съ какою-то особой церемоніей, которую исполнила надъ нимъ старая ключница: она повела его въ каретный сарай, продѣла его въ хомутъ, хомутъ подтащила къ порогу, и отхлестала мальчика по голымъ ножонкамъ тоненькою розгой. Наказаніе, какъ ясно показываетъ эта церемонія, постигло Ивана не за шалости; провинность его заключалась въ томъ, что какъ его перевели изъ тепло-натопленной конурки ключницы, гдѣ онъ спалъ на лежанкѣ, въ холодную лакейскую, съ нимъ стало что-то съ холоду случаться по ночамъ. Послѣ второго наказанія, говорятъ, все какъ рукой сняло, и до Ивана уже никогда не касалась розга.

Петръ Ѳомичъ рѣшилъ, что надо мальчику дать какую нибудь должность, и лѣтъ съ восьми Иванъ состоялъ при барскихъ трубкахъ: набивалъ ихъ, продувалъ, проковыривалъ гвоздемъ и проч. Петръ Ѳомичъ иначе не звалъ его, какъ. "коман-ву-порте-ву ".

— Эй, коман-ву-порте-ву! трубку!

Наконецъ коман-ву-порте-ву подросъ такъ, что держать его въ домѣ не представляло выгоды ни для господъ, ни для него самого.

— А что, Петя? стала говорить Петру Ѳомину его маменька, — вѣдь надобно Ванюшку-то въ ученье хотъ что ли отдать. Что онъ у насъ баклуши екоболы-то бьетъ!

— Что же, что же маменька! это дѣльно! согласился Петръ Ѳомичъ. — Онъ же способный такой мальчишка, да!.. ужъ эти французы всѣ — народъ преспособный.

— Куда жъ бы его?

— Да въ повара, я думаю, маменька: въ повара — самое лучшее!

— Что это, Петя! вѣчно ты глупость какую нибудь выдумаешь? Въ повара… ну на что это похоже? Вѣдь ты все не подумавши говоришь.

— А что же, маменька, что?

— Ну да кто онъ такой?

— Кто? нашъ дворовый.

— Да французъ онъ или нѣтъ?

— Вѣдь ужь и болтать-то по своему забылъ. Совсѣмъ русскій, только вотъ картавитъ.

— Да, толкуй! теперь забылъ, а потомъ, какъ выростетъ, все небойсь припомнитъ.

— Такъ что же маменька?

— Ахъ Боже мой, что? Такъ вотъ, думаешь ты, и будетъ считать насъ господами?

— А какъ же!

— Держи карманъ! у французиковъ этихъ самолюбіе ужасное.

— Такъ-то — это такъ; но все же…

— Ну, и будетъ тебѣ хорошій слуга — жди! А онъ его въ повара!.. Не слушала бы тебя, право.

— Да не все ли маменька, равно?

— По твоему и это все равно, что разбойника изъ острога взять: на-молъ, батюшка, стряпай намъ кушанье!

— Я васъ, маменька, не понимаю… какое вы тутъ видите отношеніе — не понимаю этого — между Ванюшкой и разбойникомъ?

— Какъ тебѣ понять! Да развѣ не всегда жизнь твоя въ рукахъ повара?

— Полноте, маменька, торопливо перебилъ Петръ Ѳомичъ, — какъ вамъ не трѣхъ!.. Кажется, можетъ онъ понимать, что благодѣяніе ему сдѣлано, а не то, что… да, благодѣяніе. Вѣдь смерзъ бы хуже всякого таракана.

— Пуще всего! такое и время нынче, чтобы благодѣяніе помнили! смѣшишь своими словами.

— Ну не въ повара, маменька, если это кажется вамъ неловко — не въ повара… Кудажъ? какъ вы думаете?

— Вотъ у насъ портного нѣтъ, къ портному бы его въ ученье отдать.

— Да здѣсь не въ кому, маменька.

— Ну, въ Казань отослать.

— Развѣ вотъ въ Казань.

— Конечно.

По сказанному, какъ по писанному — съ первою же оказіей мальчика отправили въ Казань и опредѣлили тамъ на выучку въ лучшему портному.

Опасенія старухи Самокатовой не были ни на чемъ основаны: французъ оказался и вдали отъ господскихъ очей тише воды, ниже травы; портняжное дѣло далось ему какъ нельзя лучше, и лѣтъ шестнадцати онъ былъ уже первымъ закройщикомъ.

Происхожденіе его представлялось ему, по неяснымъ слухамъ, какъ-то смутно, и онъ невидаль ничего противузаконнаго въ томъ, что Петръ Ѳомичъ овладѣвъ имъ, какъ собственностью. Только по временамъ приходили у него въ памяти и знакомыя и чуждыя лица и картины, какихъ не встрѣчалось ему въ окружавшей его дѣйствительности. Точно какъ будто онъ припоминалъ какой-то сонъ. Снились ему будто какія-то темныя, высокія башни, узкія улицы съ домами, подпирающими небо, холмы, одѣтые виноградною зеленью, синее шумное море, корабли съ широкими парусами, музыка ему слышалась какая-то странная, смѣшавшаяся съ говоромъ, теперь для него чуждымъ. И сердце у Ивана занывало робко и сиротливо, и на день, на два овладѣвала имъ безпредметная тоска и меланхолія. Хозяинъ его приписывалъ, впрочемъ, такое расположеніе духа чрезвычайной склонности Ивана въ обращенію съ женскимъ поломъ… Выйдя изъ разряда учениковъ, Иванъ сталъ платить Петру Ѳомичу оброкъ. Оброкъ былъ порядочный, и Петръ Ѳомичъ пока не требовалъ Ивана въ себѣ.

Независимо отъ оброка Иванъ успѣвалъ кое-что заработывать; любовныя похожденія ничего ему не стоили, потому что онъ понималъ только отношенія par amour, и онъ сталъ откладывать понемногу лишнія деньги. Вдали у него были разные пріятные планы.

Тѣмъ временемъ Петръ Ѳомичъ соединился узами брака съ Анной Федоровной, пересталъ танцовать на губернскихъ балахъ, началъ читать «Московскія Вѣдомости» и садился даже играть въ карты (Анна Федоровна тогда еще не играла, и потому не знала, что мужъ въ картахъ плохъ), однимъ словомъ — сдѣлался совсѣмъ солиднымъ человѣкомъ.

III.

Въ одно прекрасное утро Петру Ѳомичу, только что отпившему чай въ обществѣ Анны Федоррины и сидѣвшему около нея съ трубочкой (о блаженное времячко!) доложили, что пришелъ только что прибывшій изъ Казани дворовый человѣкъ его Иванъ.

— А! позвать его сюда! крикнулъ Петръ Ѳомичъ. — Посмотримъ на нашего француза, что за птица вышелъ. А его, матушка, прежде все коман-ву-порте-ву звалъ.

— Не знаю, отчего, Петръ Ѳомичъ, а у меня не лежитъ что-то къ нему сердце, замѣтила Анна Федоровна, начинавшая уже вообще не любить все, что по душѣ Петру Ѳомичу.

Она впрочемъ говорила тогда еще не столь густымъ басомъ.

— Отчего же, матушка? Вѣдь ты еще не видала его. Онъ славный малый, возразилъ Петръ Ѳомичъ, — право славный малый. Да вотъ ты увидишь.

— Я ужъ не знаю, что это, отчего, только онъ мнѣ воображается чѣмъ-то этакъ… ну, не люблю его, однимъ словомъ, заранѣе не люблю.

— Напрасно, матушка, напрасно. Да вотъ ты посмотришь на него. Нѣтъ, онъ малый славный.

Саразановъ вошелъ и поклонился господамъ.

Петръ Ѳомичъ, конечно, не узналъ бы его, еслибъ встрѣтилъ случайно. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ они не видѣлись: Ивану давно уже пошелъ третій десятокъ. Изъ круглаго дѣтскаго лица, какое помнилъ Петръ Ѳомичъ, вышло продолговатое, съ довольно большимъ носомъ, съ густыми черными усами и бакенбардами. Росту Иванъ былъ небольшого, но сложенъ такъ красиво, что платье сидѣло на немъ, какъ рисуютъ на модныхъ картинкахъ. Вообще видъ у него былъ очень представительный, и это именно не понравилось Аннѣ Федоровнѣ. Она стала смотрѣть на портного съ замѣтнымъ презрѣніемъ.

— Здравствуй, Иванъ, здравствуй! ласково заговорилъ Петръ Ѳомичъ. — Ну, что, братъ? какъ ты?

— Слава Богу, Петръ Ѳомичъ, какъ видите.

— Худъ ты что-то, — видно комплекціи-то, братъ, слабой?

— Грудью больше, Петръ Ѳомичъ.

— Грудью? да? это, братъ, нехорошо, нехорошо. Ну, да поправишься, — ничего. Такъ ты, значитъ, совсѣмъ сюда?

— Точно такъ, Петръ Ѳомичъ, хочу вашей милости просить.

— Да, ты писалъ, что хочешь здѣсь заведеніе открыть. Это ладно, ладно. Ну и поможемъ тебѣ, если нужно. Дѣло ты затѣялъ хорошее: здѣсь портного ни одного порядочнаго, да. А вѣдь ты, поди, молодецъ?

— Постоимъ за себя, Петръ Ѳомичъ.

— Ладно, братъ, ладно. Вотъ и мнѣ бы надо фрачекъ новый, ужъ ты сошьешь… Какъ нынче носятъ въ Казани-то? Фалды все длинныя?

— Длинныя и узкія.

— Да? ну, вотъ и сошьешь, посмотримъ-на твое мастерство.

— Слушаю, Петръ Ѳомичъ; постараюсь угодить.

— Что же, ты, значитъ, этакъ и капиталъ зашибъ, что самъ за дѣло хочешь приниматься?.. съ капиталомъ? а?

— Помилуйте, Петръ Ѳомичъ! Какой капиталъ! На свои руки собственно одна надежда; Ну, мальчиковъ стану на выучку брать. Все зависитъ отъ милости вашей, Петръ Ѳомичъ… Порекомендуйте меня здѣсь.

— Какъ же! какъ же?

— А главное, Петръ Ѳомичъ, одна у меня до Васъ просьба.

— Что такое?

— Откупиться бы желательно.

— На волю?

— Точно такъ.

— Да на что тебѣ воля? вмѣшалась Анна Федоровна. — Чѣмъ откупаться, плати себѣ оброкъ, какъ платилъ. Добро бы еще ты семейный былъ, съ дѣтьми, а то не все ли равно?.. Что тебѣ въ волѣ?

— Ну нѣтъ, матушка, перебилъ Петръ Ѳомичъ, — этого ты не говори? Чтожъ, онъ и жениться можетъ.

— Тогда объ этомъ и думать, замѣтила Анна Федоровна, съ упрекомъ взглянувъ на Петра Ѳомича.

— Я, сударыня, милости вашей прошу, кротко отвѣчалъ Иванъ.

— Хорошо, братъ, хорошо, торопливо перебилъ Петръ Ѳомичъ, — мы еще успѣемъ объ этомъ поговорить, будетъ еще время. А ты осмотришься здѣсь покамѣстъ.

— Слушаю, Петръ Ѳомичъ.

Саразановъ удалился.

— Ну, что, матушка, обратился Питръ Ѳомичъ къ Аннѣ Федоровнѣ, — не правда ли славный малый?

— Ничего не вижу славнаго, отвѣчала съ неудовольствіемъ Анна Федоровна, — одно только знаю, что онъ на насъ вовсе не какъ на господъ своихъ смотритъ.

— Что ты, матушка, помилуй! Изъ чего ты это заключаешь?

— Вошелъ этакимъ гостемъ какимъ-то, точно ровный… къ рукѣ даже не подошелъ!

— Просто, матушка, сконфузился.

— Ну, это не видно: кажется вовсе не робкаго десятка. Просто-на-просто не хотѣлъ, считаетъ за униженіе себѣ руку у господъ поцѣловать. Воображаетъ, кажется, что какой-то французскій дворянинъ… Терпѣть я не могу этой амбиція въ лакеяхъ.

— Чтожъ, матушка, вѣдь это натурально.

— Натурально?! что натурально? съ сердцемъ воскликнула Анна Федоровна, — лакею въ амбицію вламываться натурально?.. Петръ Ѳоничъ! Ты иногда такую дичь сморозишь, что за тебя краснѣть приходится. Лакею… амбиція… ха, ха, ха!

Петръ Ѳомичъ нѣсколько смутился: въ этомъ смущеніи были уже зачатки того страха и трепета, которые стала внушать ему впослѣдствіи его дражайшая половина.

— Ты меня не поняла, матушка, не поняла, оправился Петръ Ѳомичъ., — Я то хотѣлъ сказать, что какъ ни верти, а кровь заговоритъ, да.

— Трудно понять-то тебя. Какая тутъ кровь? что заговоритъ? Совсѣмъ, кажется, ты заврался.

— Я то хотѣлъ сказать, что дворянская кровь это не то, что, — ну, что мужичья, или купеческая даже… это все разныя статьи… Теперь ты говоришь, не должно Ивану гонора имѣть. А почемъ знать, можетъ онъ и дворянинъ… да! и фамиліи еще какой нибудь важной…. древней-древней…. предки-то рыцари какіе нибудь были… въ крестовыхъ походахъ тамъ сражались, при дворахъ служили…

— При скотныхъ! язвительно замѣтила Анна Федоровна.

— Нѣтъ, при дворахъ королей, при Карлѣ великомъ какомъ нибудь — чортъ ихъ знаетъ? Графы, можетъ быть, бароны — ордена имѣли, помѣстья…

— Ха, ха, ха! разразилась Анна Федоровна.

— Нѣтъ, ты не смѣйся, не смѣйся! продолжалъ Петръ Ѳомичъ, — можетъ, отецъ-то его и у Бонапарта въ чести, былъ, почемъ я знаю… Какъ же ему гонора не имѣть? Кровь скажется — это ужь такъ. Можетъ, отецъ-то офицеръ былъ, генералъ, маршалъ… кто его знаетъ?

— Ужъ не папа ли римскій? Смѣхъ слушать. Чѣмъ вздоръ-то говорить, лучше объ дѣлѣ бы подумалъ. Хочешь, что ли, чтобы онъ откупился-то?

Анна Федеровна была бы, можетъ быть, противъ выкупа Саразанова, если бы у нея не было нѣкотораго недостатка въ деньгахъ въ это время; а между тѣмъ приближались выборы, пора какъ извѣстно, шумная въ губернскомъ городѣ и требующая не малыхъ расходовъ отъ лицъ, пользующихся такимъ виднымъ общественнымъ положеніемъ, какимъ пользовались Самокатовы. И Анна Федоровна не только согласилась, она требовала, чтобы Саразановъ откупился немедленно. Сумму за выкупъ назначила она такую, что Петръ Ѳомичъ ахнулъ. Увѣщанія его сбавить на половину, конечно, не подѣйствовали бы, не будь такой надобности въ деньгахъ. Но дѣлать нечего, надо было и половиной удовольствоваться. Эта половина составляла все-таки еще очень значительную сумму.

Саразановъ пожался-пожался, и внесъ деньги. Получивъ отпускную, онъ немедленно записался въ цехъ и принялся за дѣло. Надъ окнами квартиры его, на Покровской улицѣ, какъ разъ противу дома Петра Ѳомича, явилась крупная вывѣска: Портной Саразановъ (ножницы) изъ Казани. Губернскіе остряки, заказывая Саразанову платье, нерѣдко замѣчали ему, что было бы гораздо заманчивѣе выставить на вывѣскѣ: «изъ Парижа.» Это было бы притомъ и ближе къ истинѣ.

На эти замѣчанія Саразановъ добродушно улыбался. Онъ вовсе не мечталъ о своей далекой родинѣ, языкъ которой давно забылъ, и былъ покуда очень доволенъ своимъ положеніемъ. Дѣла его пошли такъ хорошо, какъ онъ и не ожидалъ.

Петръ Ѳомичъ пользовался большою любовью портного: казалось, Иванъ былъ ему признателенъ за то, что не смерзъ въ младенчествѣ, аки червь капустный. Онъ чувствовалъ къ бывшему барину своему даже что-то въ родѣ сыновней привязанности. Не было почти ни одного сколько нибудь серьезнаго дѣла, которое бы началъ онъ, не прійдя предварительно посовѣтоваться съ Петромъ Ѳомичемъ. Петръ Ѳомичъ столь дальновидный въ политикѣ, въ частныхъ дѣлахъ неотличался большою состоятельностію, и вмѣсто всякихъ совѣтовъ отвѣчалъ обыкновенно на предположенія и проекты Саразанова полнымъ одобреніемъ. «Чтожь! это, братъ, хорошо! очень хорошо! это ты ладно затѣялъ — право, ладно».

Больше Саразановъ никогда не слыхалъ отъ Петра Ѳомича — и не надѣялся слышать, а все-таки, глядь-поглядь, идетъ, бывало, совѣтоваться. Душа была признательная, о чемъ часто съ большою теплотой отзывался Петръ Ѳомичъ въ отсутствіи Анны Федоровны, которой похвалы мужа портному были хуже горькой рѣдьки или той морковки, что съ такимъ упорнымъ постоянствомъ воспѣвалъ Петръ Ѳомичъ. Вѣроятно по духу противорѣчія, вообще очень въ ней сильному, она находила все въ Саразановѣ дурнымъ и упрекала его даже, вопреки Петру Ѳомичу, въ неблагодарности. Ей, кажется, хотѣлось, чтобы Саразановъ, и откупившись, платилъ ей оброкъ. И вѣдь Саразановъ былъ таки ея оброчнымъ, хотя вносилъ оброкъ не деньгами. Въ глубинѣ добросердечія своего онъ считалъ чуть не священною обязанностью своей работать безмездно на Самокатовыхъ: обшивать и самого Петра Ѳомича, и дѣтей его, и прислугу, и кромѣ того учить портняжному дѣлу двухъ дворовыхъ мальчишекъ самокатовскихъ. Времена, что ли, были такія простыя, или Саразановъ былъ такой честный и наивный человѣкъ, — навѣрное незнаю; но думаю, что именно и времена и люди были другіе, лучше, проще, любви было больше, справедливости и прочаго.

Одного изъ мальчиковъ, отданныхъ на выучку къ Саразанову, звали тоже Иваномъ. Ему только и пошло въ прокъ ученье; другой скоро отбился отъ рукъ и вскорѣ былъ опять взятъ во дворъ бить баклуши и быть самому битымъ. Ваня былъ мальчикъ понятливый, прилежный и притомъ очень смирный. Послѣднее качество особенно было по душѣ Саразанову. Ученикъ поступилъ къ нему уже шестнадцати лѣтъ; но это не помѣшало ему дѣлать быстрые успѣхи въ ремеслѣ, за которое онъ принялся. Въ два-три года онъ сдѣлался просто правой рукой Саразанова, какъ нѣкогда самъ Саразановъ у своего казанскаго учителя.

IV.

Прошло не мало лѣтъ. Наступали выборы и у Анны Федоровны опять чувствовался нѣкоторый недостатокъ въ деньгахъ. Необходимо было дать большой балъ по случаю выхода изъ института старшей дочери. Анна Федоровна долго думала, какъ бы обдѣлать это дѣло, и наконецъ вѣроятно придумала. Она позвала Петра Ѳомича и выразила ему крайнее желаніе свое взять отъ Саразанова Ивана.

— Да на что намъ его матушка? возразилъ Петръ Ѳомичъ. — Мало тебѣ дармоѣдовъ-то?

— Я ужь объ этомъ давно думала: нельзя намъ быть безъ портного, отвѣчала рѣшительно Анна Федоровна.

— Да, не все ли, матушка, равно? Развѣ не шьетъ на насъ Саразановъ? Разсуди ты сама? Ну, возьмемъ Ваньку — хорошо. Положимъ онъ станетъ насъ обшивать; да вѣдь за то оброка лишимся, — да! Ты одно подумай, какъ Саразановъ акуратно оброкъ платитъ.

Аннѣ Федоровнѣ нечего было отвѣчать, но у нея слегка подергивало нижнюю губу.

— Конечно, конечно! заговорила она, кипя досадой; — у тебя на первомъ планѣ твой Саразановъ: ты бы, кажется, за него въ петлю готовъ. А желаніе жены для тебя, разумѣется — ничто, и плевка не стоитъ.

— Да я готовъ, матушка, чтожъ? я готовъ, залепеталъ Петръ Ѳомичъ.

— Ахъ, Боже мой, что это опять? произнесла вдругъ слабымъ голосомъ Анна Федоровна, откачиваясь на стѣнку креселъ и проводя рукой по лбу, — что это?… опять… мелькаетъ передъ глазами… мелькаетъ. Петръ Ѳомичъ весь встрепенулся при этихъ словахъ. Онъ кинулся къ колокольчику, позвонилъ, и въ тоже время крикнулъ съ необычайной дерзостью, громкимъ и повелительнымъ голосомъ:

— Эі! кто тамъ? люди! люди!

Съ одной стороны вбѣжала горничная, а съ другой явился лакей.

— Воды! живо! обратился Петръ Ѳомичъ съ необыкновенною живостью къ горничной, — барынѣ дурно. — А ты! крикнулъ онъ лакею, — бѣги къ Саразанову — скажи, чтобы сейчасъ же пришелъ. Слышишь?

У Анны Федоровны, должно быть, перестало мелькать передъ глазами, потому что она отдѣлилась отъ спинки кресла, устремила на Петра Ѳомича пристальный взглядъ, подъ которымъ онъ весь съежился, и произнесла глухимъ голосомъ:

— Петръ Ѳомичъ! ты съумасшедшій точно! Крикъ поднялъ, гвалтъ — словно домъ горитъ. Совсѣмъ, кажется, спятишь скоро!… Фу, полоумный!… Пошелъ вонъ отсюда!… Смотрѣть на тебя противно.

Петръ Ѳомичъ съежился еще болѣе, но тѣмъ не менѣе повернулся на каблучкахъ и вышелъ изъ диванной, жалкій и грустный, какъ окаченная водой курица.

Когда пришелъ Саразановъ, Анна Федоровна велѣла кликнуть его къ себѣ и начала прямо.

— Мы хотимъ взять отъ тебя Ваньку.

Петръ Ѳомичъ зналъ, что эта вѣсть будетъ очень непріятна Саразанову, ходъ дѣлъ котораго едва ли не на половину зависѣлъ отъ сотрудничества Ивана; Петру Ѳомичу было неловко и онъ, чтобы скрыть свое смущеніе, сталъ у окна въ залѣ, переминался на одномъ мѣстѣ, смотрѣлъ на улицу и напѣвалъ себѣ подъ носъ: «Мнѣ морковки…»

Голосъ былъ у него на этотъ разъ такой жалостный, что никакъ не могъ произвести мельканья въ Аннѣ Федоровнѣ, еслибъ она и слышала его.

— Воля ваша, сударыня, отвѣчалъ Саразановъ Аннѣ Федоровнѣ, — только я у васъ, какъ милости прошу, нельзя ли оставить мнѣ Ивана у себя.

— Нельзя, отвѣчала на отрѣзъ Анна Федоровна.

— Совсѣмъ я безъ него, какъ безъ рукъ буду, сударыня… Коль вы оброкомъ не довольны…

— Что мнѣ оброкъ?

— Я готовъ, пожалуй, больше платить.

— Нѣтъ, это все вздоръ.

Анна Федоровна немного помолчала.

— Чтожъ! заговорила она потомъ, — если ужъ онъ тебѣ такъ нуженъ, откупи его; слава Богу, у тебя, я думаю, денегъ много. А что касается до меня, я его на оброкѣ не оставлю: онъ мнѣ необходимъ въ домѣ.

Саразановъ призадумался.

— Чего ты думаешь-то? продолжала Анна Федоровна. — Вѣдь ты самъ, кажется, говорилъ, что хотѣлъ бы его откупить?

— Тяжеленько сударыня.

— Полно, пожалуйста! Чего лазаремъ-то прикидываться? Пуще всего — денегъ у тебя нѣтъ? И скажу тебѣ прямо; одну только милость тебѣ дѣлаю, что позволяю откупить Ивана. Не будь мнѣ надобности въ деньгахъ теперь, да я ни за что бы.

— Позвольте подумать, сударыня.

— Думай сколько хочешь, только рѣшай поскорѣе.

Выгода Саразанова требовала рѣшить такъ, какъ хотѣла того Анна Федоровна.

На этотъ разъ она была милостивѣе въ назначеніи цѣны выкупа, и дня въ три дѣло было обдѣлано.

Саразановъ призвалъ къ себѣ Ивана и объявилъ ему радостную вѣсть.

— Я тебя откупилъ отъ господъ, Иванъ, сказалъ онъ, — какъ давно ужь собирался. Ты мнѣ послужишь за это четыре года, а тамъ и совсѣмъ будешь вольный человѣкъ.

Иванъ, малый вообще чувствительный, не могъ удержаться отъ слезъ признательности.

— Иванъ Петровичъ! Батюшка!

Только и говорилъ онъ, чувствуя какое-то радостное удушье въ груди, обнимая Саразанова за талію и припадая губами въ его плечу.

Саразановъ былъ тоже тронутъ.

— Я тебя, Иванъ, какъ сына полюбилъ, говорилъ онъ, — и радъ тебя счастливымъ сдѣлать. Вотъ теперь и Алена за тебя пойдетъ — ужь не будетъ тебѣ въ глаза тыкать, что ты крѣпостной.

Иванъ всхлипывалъ все крѣпче и крѣпче, обнимая своего благодѣтеля.

Дня черезъ три явилась въ Саразанову старуха мѣщанка, у которой была бѣлолицая и жирная дочь Алена, дѣвка, плѣнившая сердце Ивана. Иванъ былъ непротивенъ Аленѣ; она не прочь была выйдти за него за-мужъ, какъ за человѣка кроткаго и работящаго, съ которымъ не придется никогда голодать. Препятствіемъ было только то, что Иванъ крѣпостной. Теперь эта помѣха изчезла. Съ цѣлью удостовѣриться въ этомъ отъ самого Саразанова, явилась къ нему мать Алены. И она, и дочь все что-то не вѣрили извѣстію, немедленно сообщенному имъ.

— Ну, теперь можно веселымъ пиркомъ, да и за свадебку! сказалъ старухѣ Саразановъ.

— Вѣрно это, значитъ, Иванъ Петровичъ.

— Ужь, разумѣется, вѣрно. Вотъ и бумага, — на, смотри!

— Такъ-таки совсѣмъ вольный? продолжала спрашивать старуха. — Нонѣ захотѣлъ бы изъ городу уѣхать… гдѣ только вздумаетъ жить — вездѣ воленъ, значитъ? Въ мѣщане приписаться, али. въ купцы…

— Ну, въ этомъ четыре годика подождемъ. Вѣдь кто его выкупилъ? Я. Надо же, чтобы онъ мои деньги заслужилъ. Я и самъ человѣкъ небогатый. Развѣ дальше что Богъ дастъ. А то и за себя-то недавно выкупъ внесъ? Ну, и тяжеленько приходится! И человѣкъ-то онъ мнѣ нужный, — сама знаешь.

— Это что и говорить, Иванъ Петровичъ, руки у него золотыя.

— Такъ когда же свадьба-то?

— Да все словно боязно что-то, Иванъ Петровичъ, все еще человѣкъ будто не совсѣмъ вольный — все подначальный.

— Экая ты какая! подначальный!… Да развѣ онъ не у меня останется, какъ вотъ до сихъ поръ былъ… А на меня, жаловаться, кажись, нечего….

— Не про тебя и рѣчь, Иванъ Петровичъ, какъ бы отъ господъ-то чего не было.

— Да какіе жъ у него господа? У него господъ теперь нѣтъ. Сказано, вольный человѣкъ. Вотъ бумага-то, — развѣ не видишь подпись?

— И свидѣтели подписались, Иванъ Петровичъ? и гдѣ слѣдуетъ явлена?

— Этого нѣтъ, — да и не нужно. Отслужитъ свои года, тогда и явимъ куда надо. Главное — подпись Петра Ѳомича.

— Я все больше на счетъ приписки-то, Иванъ Петровичъ: въ мѣщане значитъ приписаться не можетъ.

— Теперь не можетъ, а вотъ пройдутъ четыре года — тогда хоть въ первую гильдію вписывайся.

— Нельзя ли, батюшка, хоть годикъ бы сбавить. Времени-то много больно.

— Какъ быть? И деньги заплатилъ за него не малыя. Другой и на четыре-то бы года не согласился. Очень большія деньги за него господа потребовали.

— Какъ же онъ до тѣхъ-то поръ будетъ твой крѣпостной считаться?

— Да развѣ я дворянинъ, что ли? Все считаться будетъ самокатовской.

— Во всемъ, значитъ, они надъ нимъ вольны?

— Ахъ, какая ты! Какъ это ты въ толкъ ничего взять не можешь! Вѣдь вотъ бумага-то. Вѣдь ужь Петръ Ѳомичъ, значитъ, отказался онъ него совсѣмъ.

— Люди-то сильные, Иванъ Петровичъ.

— Не сильнѣе закона.

— Все онъ крѣпостной, значитъ, Иванъ Петровичъ, а не вольный.

— Званіе одно.

— Все оно сумнительно чего-то вотъ хоть бы меня взять, Иванъ Петровичъ, званіе мое, я. мѣщанка — ну и не купчиха вѣдь, и не крѣпостная. А тутъ званіемъ одинъ человѣкъ, а дѣломъ другой.

Саразановъ опять принялся разъяснять дѣло старухѣ, и не мало словъ потратилъ прежде, чѣмъ убѣдилъ ее въ безопасности отдать дочь за Ивана Тѣмъ не менѣе старуха колебалась, и въ этихъ колебаніяхъ пропустила она мясоѣдъ.

Иванъ былъ просто влюбленъ въ Алену: ходилъ какъ будто въ чаду какомъ-то, и даже дѣло сво$ дѣлалъ иногда не совсѣмъ исправно.

Саразановъ употребилъ всѣ старанія соединить Ивана съ предметомъ его страсти, и ихъ обвѣнчали тотчасъ послѣ розговѣнья.

Алена была совершенною противоположностью мужу, какъ въ нравственномъ, какъ и въ физическомъ отношеніи. Онъ — худой и чахлый, она — толстая, плотная; онъ — ростомъ малъ, она — что твоя Бобелина; онъ характера смирнаго, домосѣднаго, нѣсколько даже меланхоликъ, она, напротивъ, бой-баба, охотница до разныхъ веселостей и притомъ пальца въ ротъ не клади.

Тѣмъ не менѣе сначала ихъ житье шло очень ладно и складно. У Ивана былъ, впрочемъ, постоянно какой-то странно озабоченный видъ: глаза глядѣли изподлобья и были совсѣмъ соловые, и онъ худѣлъ не по днямъ, а по часамъ, и покашливалъ!

— Что это ты извелся такъ, Иванъ? говорилъ ему Саразановъ. — Ты, братъ, поберегай себя.

Иванъ прикладывалъ въ губамъ кулакъ, кашлялъ въ него глухо, какъ изъ бочки, глядѣлъ на ноги Саразанова и произносилъ:

— Ничего, Иванъ Петровичъ.

— Что ничего? Что-то ужь ты похудѣлъ очень.

— Дѣло весеннее, отвѣчалъ Иванъ.

— Все-таки братъ, надо себя поберегать! Оно, точно весна… Тѣмъ паче тебѣ-то… Ну, а все же…

Иванъ помалчивалъ и, несмотря на видимую озабоченность, постоянно чувствовалъ какое-то веселое прыганье сердца, заставлявшее его иногда даже странно улыбаться, какъ-то вкось.

Недолго, впрочемъ, продолжалось это блаженное состояніе.

Кажется, и году не прошло, какъ Алена, съ первыхъ дней замужества, обличавшая склонность въ веселой компаніи и вообще въ разнымъ развлеченіямъ, стала, что называется, погуливать. Иванъ и не замѣтилъ бы этого: дѣла у него было много, а досугу мало. Алена стала только обращаться съ нимъ хуже прежняго. Началися попреки и побранки, хотя Иванъ, повидимому, не подавалъ къ этому никакихъ поводовъ.

Саразановъ первый открылъ Ивану глаза на поведеніе жены. Его въ этомъ случаѣ руководило очень теплое, почти отеческое чувство.

— Эхъ, братъ, плохо ты за женой смотришь! говорилъ онъ.

— А что, Иванъ Петровичъ? спрашивалъ незлобивый Иванъ.

— Да тоже слухи про нее дурные ходятъ — вотъ что! До тебя, видно, до послѣдняго дойдутъ.

— Да чтожь такое?

— Гуляетъ.

Иванъ понурился.

— Присматривай, братъ, за ней, посовѣтовалъ Саразановъ.

Ужъ лучше бы не совѣтовалъ: спокойнѣе бы было Ивану на свѣтѣ жить.

При первомъ же намекѣ о женѣ, и она, и мать накинулись на него, и начали поѣдомъ ѣсть.

— Такъ вотъ ты каковъ объявился! кричала мать, — вотъ! А ужъ чего спервоначалу-то не наплелъ. И въ мѣщане-то запишешься, и въ купцы! А теперь, вмѣсто радости всякой, горя только съ нимъ, чортомъ, нажили. Онъ же еще и командовать лѣзетъ, рыло мужичье! А глядѣлъ-то чего-же со слѣпыхъ-то глазъ?… Да что ты въ самомъ дѣлѣ? на смѣхъ тебѣ жена-то досталась? Ну, говори, что видѣлъ? съ кѣмъ засталъ? говори!

Ивану говорить было нечего, и теща все пуще и пуще налетала на него.

И цѣлый годъ прошелъ для Ивана въ постоянныхъ домашнихъ притѣсненіяхъ.

Тѣмъ временемъ Саразановъ, вообще слабый здоровьемъ, простудился и сталъ прихварывать не на шутку; подъ конецъ года онъ совсѣмъ слегъ въ постель, и мало было надежды, чтобы онъ выздоровѣлъ.

V.

Въ семьѣ Авана вѣсти объ успѣхахъ болѣзни Саразанова принимались почти съ радостью. И теща, и жена Ивана ожидали даже съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ смерти больного, какъ окончательнаго своего разсчета съ нимъ. Только самъ Иванъ былъ огорченъ, потому что любилъ Саразанова, какъ отца.

Саразановъ чувствовалъ, что умираетъ. Онъ позвалъ Ивана и послалъ его сказать Петру Ѳомичу, что желалъ бы передъ смертью проститься съ нимъ, какъ съ благодѣтелемъ своимъ, что приползъ бы къ нему самъ черезъ улицу, кабы хоть ползать могъ.

Петръ Ѳомичъ, нѣсколько встревоженный, явился въ Аннѣ Федоровнѣ и сообщилъ ей о желаніи Саразанова.

— Что жь, сходи! сказала Анна Федоровна, уже слышавшая о посольствѣ Ивана.

Петръ Ѳомичъ повернулся было на каблукахъ, чтобы немедленно отправиться, но Анна Федоровна остановила его.

— Ну, куда мчищься? сказала она тономъ уже неудовольствія, — сообразилъ ли что нибудь?

Петръ Ѳомичъ сталъ, какъ прикованный въ полу.

— Да что же, матушка, соображать тутъ? рѣшился онъ сказать, — утѣшить только надо человѣка.

— Удивляюсь я твоей глупости, право! Сядь! приказала ему Анна Федоровна.

Онъ сѣлъ.

— Вѣдь ты знаешь, кажется, что Саразановъ былъ намъ человѣкъ нужный — весь домъ обшивалъ.

Петръ Ѳомичъ кивнулъ въ знакъ согласія толовой.

— Ну, умретъ онъ, — вѣдь мы совсѣмъ, какъ безъ рукъ останемся. Иванъ, по глупости твоей, откупился. А я вотъ что думаю: вѣдь Иванъ годъ тому, какъ отъ насъ отошелъ. Ты говорилъ, онъ долженъ Саразанову четыре года за вольную свою отслужить. Стало быть еще три года остается. Вотъ, какъ умретъ Саразановъ, пусть бы Иванъ намъ эти три года служилъ.

— Да какъ же это, матушка? пролепеталъ Петръ Ѳомичъ, смущаясь до глубины души.

— Кажется, за твое благодѣяніе это небольшая была бы услуга съ его стороны. Иди, да изволь непремѣнно сказать ему, что желаешь, чтобъ Иванъ дослужилъ тебѣ эти три года. Чего еще сидѣть? Иди же! Еще умретъ, пожалуй, этимъ времененъ. Да если ты этого не обдѣлаешь дѣла, лучше ты мнѣ и на глаза не кажись.

Петръ Ѳомичъ всталъ съ мѣста и въ душѣ желалъ, чтобы предположеніе Анны Федоровны сбылось, и Саразановъ умеръ прежде, чѣмъ онъ успѣетъ перейдти черезъ улицу.

Въ сильномъ волненіи отправился Петръ Ѳомичъ изъ дому и съ замираніемъ сердца вошелъ въ душную комнату больного Саразанова. Онъ и не ожидалъ, какъ изумитъ его больной своими словами.

— Умираю…. началъ слабымъ, прерывающимся голосомъ Саразановъ, съ трудомъ обращая на Петра Ѳомра почти потухшіе глаза, — благодарю васъ… за всѣ ваши благодѣянія… Ивана возьмите въ себѣ…. не дослужилъ мнѣ…. пусть еще три года…. вамъ служитъ…. Онъ добрый… Жена такая дурная…. поддержать его надо…. Ее проучить…. Бумагу возьмите…. подъ подушкой…. тутъ….

Петръ Ѳомичъ сидѣлъ, розиня ротъ въ безмолвномъ удивленіи у постели больного… Ну, могъ ли онъ думать, что соображенія здоровой головы Анны Федоровны могутъ забраться въ голову Саразанова? Истинно больная была у него голова!

Петръ Ѳомичъ, при всехъ желаніи своемъ, не могъ произнести ни слова утѣшенія, что, дескать, отчаиваться нечего, можетъ и живъ будешь, что же объ этомъ дѣлѣ и толковать! Петръ Ѳомичъ молча сунулъ руку подъ подушку больного и вынулъ оттуда бумагу.

— Она…. возьмите…, повторилъ больной.

Петръ Ѳомичъ спряталъ бумагу въ боковой карманъ.

— Ивана…. позовите…. сказалъ больной.

Петръ Ѳомичъ тихо поднялся со стула, на цыпочкахъ подошелъ къ двери, просунулъ въ нее голову и шепотомъ кликнулъ Ивана.

Иванъ, казалось, поджидалъ этого зова: онъ стоялъ у самыхъ дверей. Онъ тотчасъ же вошелъ я приблизился въ постели.

— Иванъ, заговорилъ больной, — вотъ…. служи барину…. три года…. за меня.

Иванъ, кажется, совсѣмъ не ожидалъ этого. У него затряслись губы, по щекамъ покатились слезы, и онъ какъ-то глухо простоналъ.

Саразановъ шевелилъ еще губами; но видно силы уже окончательно оставили его: голосу не было слышно.

— Петръ Ѳомичъ! вскричалъ дрогнувшимъ голосомъ Иванъ и грохнулся къ ногамъ Петра Ѳомича.

Самокатовъ преважно всталъ со стула.

— Встань, встань! Иванъ! полно! проговорилъ онъ, — встань!

— Петръ Ѳомичъ! рыдалъ у ногъ его Иванъ, — помилуйте, заставьте вѣчно Бога молить!

— Встань же, Иванъ, право! повторилъ Петръ Ѳомичъ.

Но Иванъ обнималъ его колѣни, не выпускалъ ихъ изъ рукъ, и только глухо произносилъ:

— Петръ Ѳомичъ, помилуйте! вѣкъ буду Бога молить!

— Хорошо, послѣ прійдешь ко мнѣ и поговоримъ, бормоталъ Петръ Ѳомичъ.

— Батюшка, будьте отцомъ роднымъ! помилуйте, Петръ Ѳомичъ! не переставалъ вопить Иванъ.

Больного забыли: а между тѣмъ ему было очень плохо. Вѣроятно, эта неожиданная сцена тоже сильно подѣйствовала на него. Онъ лежалъ уже совсѣмъ безъ памяти.

Первый вспомнилъ о немъ Петръ Ѳомичъ.

— Умеръ никакъ! воскликнулъ онъ, взглянувъ на Саразанова.

Эти слова подняли съ полу Ивана. Нахмурясь, подошелъ онъ къ постели.

Глаза больного были полузакрыты, зрачки не двигались, но на губахъ замѣтно было еще слабое дыханіе.

Петръ Ѳомичъ велѣлъ Ивану побыть около больного, послалъ одного изъ мальчишекъ за своимъ годовымъ докторомъ, а самъ отправился домой.

— Ну, что?

Этимъ вопросомъ встрѣтила его Анна Федоровна, расхаживавшая, въ ожиданіи мужа, по залѣ.

— Умираетъ, отвѣчалъ Петръ Ѳомичъ.

— Объ Иванѣ говорилъ?

— Какъ же! знаешь ли, матушка? вѣдь онъ самъ началъ — точь въ точь, какъ ты говорила… это и его было желаніе. Такъ меня удивилъ, право, такъ удивилъ.

Анна Федоровна сдѣлала презрительную гримасу.

— Умнѣе видно тебя-то. А бумага гдѣ?

— Мнѣ отдалъ, отвѣчалъ Петръ Ѳомичъ, опуская руку въ карманъ.

— Изволь спрятать, слышишь!

— Жаль мнѣ Ивана очень, не безъ робости проговорилъ Петръ Ѳомичъ.

— То есть Саразанова, поправила его Анна Федоровна.

— Нѣтъ, этого Ивана, Ваньку, отвѣчавъ, смущаясь, Петръ Ѳомичъ. — Саразанова тоже, конечно, жаль, но вѣдь ужъ это не въ нашей волѣ — да!

— Чего жъ Ивана-то жалѣть? спросила Анна Ѳедоровна, устремляя на мужа сердитый взглядъ.

— Да какъ же, матушка, какъ же! ну, надѣялся; вотъ, думалъ воля въ рукахъ! говорилъ, жалостно переминаясь, Петръ Ѳомичъ. — И что же вдругъ? что же? Упалъ въ ноги ко мнѣ, да, — проситъ. «Помилуйте»! говоритъ.

— А ты и уши развѣсилъ! ха! ха! засмѣялась Анна. Федоровна.

Петръ Ѳомичъ глубоко вздохнулъ, словно зачерпывая въ воздухѣ силы, и потомъ сказалъ рѣшительно, но скороговоркой, какъ будто боясь, что его оборвутъ на первомъ же словѣ:

— Право, матушка, отпустить бы намъ его. Что жъ, вѣдь мы деньги получили. Мы ничего не теряемъ, да. А то это не христіанское дѣло.

— Гдѣ у тебя бумага? перебила его Анна Федоровна.

— Въ карманѣ, вотъ, я показывалъ тебѣ, отвѣчавъ Петръ Ѳомичъ.

— Подай сюда!

— Да зачѣмъ тебѣ?

— Подай, говорятъ!

— Право, у меня бы она осталась, проговорилъ Петръ Ѳомичъ. Но рука Анны Федоровны была протянута къ нему, и онъ не посмѣлъ не подать ей бумагу.

Анна Федоровна взяла ее, спокойно развернула и пробѣжала глазами, потомъ опять такъ же спокойно сложила, и вдругъ одни мелкіе клочки ея полетѣли на полъ.

— Что это ты дѣлаешь? вскричалъ Петръ Ѳомичъ.

— Понадобится, такъ и другую напишешь, хладнокровно отвѣчала Анна Федоровна.

— Ну, а вдругъ не умретъ онъ? выздоровѣетъ?

Дверь изъ прихожей отворилась и на порогѣ показался Иванъ, блѣдный и встревоженный.

— Ну, что? обратился къ нему Петръ Ѳомичъ.

— Померъ, Петръ Ѳомичъ! отвѣчалъ Иванъ.

— Ахъ, жаль, жаль! царство ему небесное! проговорилъ Петръ Ѳомичъ, набожно крестясь.

— Пойдешь въ прихожую, сказала Ивану Анна Федоровна, — такъ вели Сенькѣ щетку взять — подмести здѣсь: бумагой вонъ — насорено.

И она ровной и торжественной походкой удалилась въ свою диванную.

VI.

Саразанова схоронили.

Ивану приказано немедленно переѣхать съ квартиры въ домъ Петра Ѳомича и вступить вполнѣ въ обязанность двороваго человѣка.

— Петръ Ѳомичъ, батюшка, смилуйтесь! просилъ Иванъ, валяясь у него въ ногахъ.

— Не моя воля, братъ, не моя, торопливо бормоталъ Петръ Фомичъ, — Анна Федоровна этого желаетъ.

— Какой угодно оброкъ назначьте…

— Что такое? перебила Анна Федоровна, входя въ комнату. — Поразсуждай еще, поразсуждай! хочется, что бы въ полицію тебя отправили? Если берутъ тебя во дворъ, такъ значитъ, ты нуженъ, а захотѣли бы на оброкъ отпустить, — не спросились бы у тебя.

Какъ убитый пошелъ Иванъ домой. При одной мысли, что надо сообщить эту новость тещѣ и женѣ, все сердце его обливалось кровью.

И не даромъ! Только-что вымолвилъ онъ слово о приказѣ Петра Ѳомича, онѣ завопили на весь кварталъ, засыпали Ивана самыми бранными словами и кончили тѣмъ, что обѣ вцѣпились ему въ волосы.

Алена не хотѣла, разумѣется, переѣхать вмѣстѣ съ мужемъ и стала жить одна. Анна Федоровна была въ ужасной злобѣ на то, что но могла обложить Алену оброкомъ; чтобы выместить какъ нибудь на ней свою досаду, она позаботилась о нѣкоторыхъ исправительныхъ мѣрахъ, необходимыхъ будто бы для улучшенія нравственности Алены. Правомъ Анны Федоровны на опеку надъ женой Ивана было единственно то глубокое уваженіе, которое самъ полиціймейстеръ питалъ къ Самокатовымъ, какъ лично, такъ и ради общественнаго ихъ положенія.

Иванъ остался въ барскомъ домѣ, и уже черезъ недѣлю въ большой людской стоялъ бѣлый некрашеный столъ съ ложбиной по срединѣ, въ которой очень удобно помѣщался Иванъ, сложивъ ноги калачикомъ. Онъ шилъ гимназическій мундиръ единственному сыну Анны Федоровны, Павлушѣ, бывшему тогда въ пятомъ классѣ.,

Юноша этотъ поступилъ и въ шестой классъ и въ седьмой; а Иванъ все сидѣлъ въ ложбинкѣ стола и все шилъ. Шилъ онъ халаты, сюртуки, пальто, фуфайки, жилеты и брюки Петру Ѳомичу; шиль такого же рода одежды для всей дворни, которой было не много, не мало — двадцать двѣ души. Шилъ салопы и мантильи и даже стегалъ юбки Аннѣ Федоровнѣ и дочкамъ ея, — чего-чего только не шилъ онъ!

Жена его жила вдовой и чѣмъ жила — неизвѣстно. Ивану помогать ей было нечѣмъ. Когда она заходила къ мужу (что случалось очень рѣдко), въ избѣ раздавались такія ругательства надъ побѣдной головой Ивана, что женская половина дворни только отплевывалась и говорила: «Тьфу, ты, охальница!… А еще разрядилась словно барыня». Алена точно ходила нарядно, въ шляпкахъ, съ зонтикомъ; притомъ она замѣтно подбѣливалась и подрумянивалась.

Иванъ служилъ предметомъ общаго сожалѣнія дворни. Всѣ звали его горюномъ. И похожъ онъ былъ на горюна: ходилъ мрачный, смотрѣлъ уныло, какъ-то безнадежно кашлялъ въ кулакъ и говорилъ полу-словами. Къ женѣ боялся онъ носъ показать. Теща, говоря о немъ, растопыривала пальцы, какъ коршунъ когти.

Но въ глубинѣ души Ивана жила свѣтлая надежда. Вотъ пройдутъ три года и горю конецъ, и все устроится какъ нельзя лучше. Какъ медленно шло это время! какъ длинны казались не только годы и мѣсяцы, но и недѣли, и дни.

Но все же не стояло время, а подвигалось, и вотъ всего нѣсколько мѣсяцевъ осталось до срока; вотъ три недѣли…. вотъ ужъ Иванъ и дни считаетъ.

Наканунѣ дня, въ который истекалъ срокъ его службы, Иванъ былъ, какъ въ лихорадкѣ. Жена забѣгала къ нему разъ пять и толковала все о томъ, что надо будетъ гостей созвать и пирушку сдѣлать. Расходы она принимала на свой счетъ, потому что у Ивана въ эти три года почти не было досуга, и онъ заработивалъ гроши.

Ночью Ивану не спалось.

Рано поднялся онъ, долго молился Богу; потомъ принарядился поопрятнѣе и пошелъ въ домъ. Казалось, господа никогда такъ поздно не вставали.

Но вотъ застучали въ столовой чашками, пронесли туда самоваръ. Иванъ такъ и замеръ весь.

— Семенъ, спросилъ онъ одного изъ лакеевъ, — посмотри, братъ, сѣли что ли господа за чай-то?

— Видно ужъ не въ моготу терпѣть-то, Ваня, дружелюбіе замѣтилъ Семенъ.

— И то не въ моготу — инда изнылъ весь, отвѣчалъ Иванъ.

Пошелъ Семенъ и воротился.

— Ну, что?

— Вышла барыня, и Петръ Ѳомичъ тамъ. Барышень только нѣтъ.

— На что ихъ? Поди, Сонюшка, доложи: Иванъ молъ пришелъ.

— Да или прямо.

— Нѣту, доложи. Сердце все мретъ чего-то.

Семенъ доложилъ.

— Что ему нужно? оросила Анна Федоровна.

— Не могу знать-съ, отвѣчалъ Семенъ.

— Пошли сюда, приказала барыня.

Иванъ какъ вошелъ, такъ и бухнулъ въ ноги.

— Что тебѣ? крикнула съ неудовольствіемъ Анна Федоровна.

Иванъ хотѣлъ было говорить, но у него слеза перехватили горло.,

— Да говори же! приказала Анна Федоровна.

Петръ Ѳомичъ началъ тревожно ерзать на стулѣ; онъ не могъ прямо смотрѣть на Ивана Наканунѣ, въ то самое время, какъ жена Ивана совѣщалась съ нимъ о приготовленіяхъ къ празднованью воли, между Петромъ Ѳоничемъ и Анной Федоровной происходилъ длинный разговоръ, въ которомъ то, и дѣло поминалось имя Ивана. Въ разговорѣ этомъ было Анной Федоровной рѣшено, что-то странное — такое странное, что у Петра Ѳомяча морозъ пробѣгалъ по макушкѣ, когда онъ вспоминалъ только объ этомъ рѣшеніи. Теперь оно не выходило у него изъ головы.

— Да говори же! фу! тоска какая! повторила Анна Федоровна, потому что Иванъ все не могъ собраться съ духомъ. — Да встать изволь! Это что за комедія? Валяется на полу, какъ бревно!

Иванъ поднялся.

— Ну, что такое? спроёила Анна Федоровна.

Иванъ прокашлялся и началъ прерывающимся голосомъ:

— Милости пришелъ просить… Срокъ сегодня…

— Чему срокъ? воскликнула съ сердцемъ Анна Федоровна.

— Три года отслужилъ…

— Какіе три года?

— По выкупу своему….

— Кто тебя выкупалъ?

Сердце у Ивана повернулось, губы задрожали.

— Петру Ѳомичу извѣстно… едва проговорилъ онъ.

Петра Ѳомича точно свело всего — такъ онъ ежился на своемъ стулѣ. Онъ не произносилъ ни словечка, и хорошо дѣлалъ, потому что въ рукахъ Анны Федоровны была чайная чашка, которая легко могла полетѣть въ него.

— Такъ ты милости-то нахрапомъ пришелъ требовать? начала глухимъ басомъ Анна Федоровна, — нахрапомъ? а! И что такое? какое ты право имѣешь?

— Деньги заплачены, произнесъ отрывисто Иванъ.

— Росписка у тебя?

— Стыдно, сударыня, стыдно, проговорилъ Иванъ, не владѣя собой, — стыдно. Дадите Богу отвѣтъ.

Онъ весь дрожалъ.

— Что — о? Такъ ты грубить еще пришелъ? закричала Анна Федоровна, — хочешь наступить на горло да свое взять! Вонъ отсюда, подлецъ!' вонъ!

— Петръ Ѳомичъ! вскричалъ Иванъ въ отчаяніи.

— Вонъ! вонъ! продолжала кричать Анна Федоровна, не давая произнести ни слова Петру Ѳомичу, впрочемъ, давно уже какъ будто онѣмѣвшему.

— Въ полицію его, мерзавца, въ полицію! Вонъ сію-жь минуту!

Анна Федоровна выскочила даже изъ-за стола.

Иванъ сдержалъ злобу, ключемъ накипѣвшую у него на сердцѣ, и вышелъ изъ комнаты.

— Петръ Ѳомичъ, распорядись! проговорила, задыхаясь, Анна Федоровна.

— Чѣмъ, матушка, распорядиться? спросилъ Петръ Ѳомичъ, точно очнувшись отъ сна.

— Дуракъ! отвѣчала Анна Федоровна. — Распоряжусь и безъ тебя.

Она распорядилась — и Иванъ не ночевалъ дома.

Во время отсутствія его прибѣгала въ людскую Алена, махала руками и кричала: «Я имъ всѣ окна камнями повышибу». Но только крикомъ и ограничилась.

Иванъ пролежалъ долго въ горячкѣ.

VII.

Три года сряду въ извѣстный день въ году, но утру, являлся Иванъ къ Петру Ѳомичу и къ Аннѣ Федоровнѣ и падалъ къ нимъ въ ноги; три года сряду лежалъ послѣ этого съ недѣлю въ жару и въ бреду. Но все притупляется въ человѣкѣ…. На четвертый годъ онъ уже не былъ болѣнъ, а только пьянъ напился.

Анна Федоровна была столько милостива, что отпустила его на оброкъ.

При неисправности въ платежѣ она принимала свои мѣры, легко исполняемыя при уваженіи къ ней полиціи. А Иванъ сталъ очень неисправенъ, запилъ запоемъ и сталъ терять черезъ это работу. Преемникъ Саразанова, Умновъ, оставившій за собой все его заведеніе, попробовалъ-было взять Ивана къ себѣ, но скоро принужденъ былъ отказать ему. По настоянію жены и тещи, Иванъ затѣялъ дѣло съ господами. Лучше бы, конечно, не пить, а работать и копить деньги…. можетъ быть, Анна Федоровна взяла бы во второй разъ поменьше выкупъ: вѣдь сердце не камень. Но — и у Ивана тоже было не камень сердце.

Петръ Ѳомичъ могъ бы, я думаю, обсудитъ это дѣло очень хорошо: десять лѣтъ прошли съ тѣхъ поръ, какъ оно завязалось. Но къ несчастію онъ даже къ политикѣ какъ-то охладѣлъ.

«Московскія Вѣдомости» испортили ему глаза, и онъ сталъ постоянно ходить съ широкимъ зеленымъ зонтикомъ на лбу. Въ этомъ была впрочемъ и хорошая сторона.

Когда онъ подходилъ теперь съ трубочкой къ окнамъ въ залѣ, ни дома насупротивъ, ни вывѣски на немъ ему не было видно, и на сердцѣ у него было спокойно, и весело пѣлось ему:

«Мнѣ морковки захотѣлось,

На базарѣ ея нѣтъ.»

VIII.

Исторія Ивана кончается впрочемъ не тутъ. Не въ однихъ книгахъ бываютъ счастливыя развязки: иногда онѣ случаются и въ жизни.

Въ одну изъ тревожныхъ минутъ, когда съ Анной Федоровной сдѣлалось мельканье, ее вдругъ слегка хватилъ параличъ въ лѣвую руку, и ногу. Обреченная сидѣть неподвижно въ креслахъ, она имѣла время подумать о томъ, о семъ, и между прочимъ о судьбѣ Ивана. Говорятъ: громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится. Я думаю, это и не съ одними мужиками бываетъ.

Была ли большимъ пріобрѣтеніемъ воля Ивану послѣ того какъ онъ запилъ? спросите вы. Да, потому что тотчасъ отвратила его отъ пьянства и заставила усердно взяться за свое дѣло; у Ивана завелись деньги, и жена его, прощенная имъ съ ангельскимъ добросердечіемъ, сошлась съ нимъ и стала баба и хозяйка хоть куда.

М. Мих--ова.

Примѣчанія.

1. Впервые(?) — въ журналѣ «Дѣло», 1868, № 7, с. 25—60.