Буря (Шекспир; Кетчер)/ДО

Буря
авторъ Вильям Шекспир, пер. Николай Христофорович Кетчер

Оригинал: англійскій, опубл.: 1612. — Перевод опубл.: 1879. Источникъ: Драматическія сочиненія Шекспира. Переводъ съ Англійскаго Н. Кетчера, выправленный и пополненный по найденному Пэнъ-Колльеромъ старому экземпляру in-folio 1632 года. Изданіе К. Солдатенкова. Часть 9. Москва, 1879. az.lib.ru

БУРЯ.

ДѢЙСТВУЮЩІЕ.

Алонзо, король Неаполитанскій.

Себастіанъ, его братъ.

Просперо, законный герцогъ Миланскій.

Антоніо, его братъ, завладѣвшій герцогствомъ. Фердинандъ, сынъ короля Неаполитанскаго.

Гонзало, старый, честный Неаполитанскій совѣтникъ.

Адріанъ, Францискъ, придворные.

Калибанъ, безобразный дикарь.

Тринкуло, шутъ.

Стефано, испивающій ключникъ.

Капитанъ корабля.

Боцманъ и матросы.

Миранда, дочь Просперо.

Аріэль, духъ воздушный.

Ириса, Церера, Юнона, Нимфы, Жнецы, духи.

Другіе Духи, подвластные Просперо. Мѣсто дѣйствія: корабль на морѣ, и за тѣмъ островъ.

ДѢЙCTВIE I.

СЦЕНА I.

Корабль на морѣ. Буря съ громомъ и молніей. Входятъ Капитанъ корабля и Боцманъ.

КАПИ. Боцманъ, —

БОЦМ. Здѣсь, капитанъ. Какъ дѣло?

КАПИ. Да не дурно. Покрикивай только на матросовъ; работайте дружнѣе, налетимъ иначе на берегъ; поприналягте, поприналягте. (Уходятъ J

Входятъ Матросы.

БОЦМ. Эй, дѣтки; живѣе, живѣе, мои сокровища; работайте, работайте. Подберите брамсель. Слушайте свистокъ капитана! — Дуй себѣ теперь пока лопнешь, если сможешь.

Входятъ Алонзо, Себастіанъ, Антоніо, Фердинандъ, Гонзало и другіе изъ каютъ.

АЛОН. Старайся, любезный боцманъ. Гдѣ капитанъ? Докажи, что мужъ ты.

БОЦМ. Оставайтесь, прошу, пока внизу.

АНТО. Гдѣ же капитанъ, боцманъ?

БОЦМ. Не слышите развѣ его? Мѣшаете вы намъ. Оставайтесь въ вашихъ каютахъ; помогаете вы бурѣ.

ГОНЗ. Будь же, любезный, попривѣтливѣе.

БОЦМ. Буду, когда море будетъ. Убирайтесь! Что этимъ ревунамъ и имя короля? Въ каюты! молчите! не мѣшайте намъ!

ГОНЗ. Хорошо; вспомни, однакожь, кто на кораблѣ у тебя.

БОЦМ. Нѣтъ на немъ никого, чья жизнь была бы мнѣ дороже моей собственной. Вы вотъ совѣтники; можете повелѣвать этой стихіи и тотчасъ угомонять ее — повелѣвайте, не дотронемся мы ни до одного каната. Не можете — благодарите, что такъ долго жили и готовьтесь въ каютахъ къ настоящей напасти, если намъ не миновать ужь ея. — Живѣй, живѣй, други! — Убирайтесь же, говорю. (Уходитъ.)

ГОНЗ. Малый этотъ сильно меня ободряетъ; не суждено, сдается мнѣ, утонуть ему; лице у него совершеннѣйшаго висѣльника. Сбереги же его, благодатная судьба, для висѣлицы! сдѣлай роковую его веревку спасительнымъ нашимъ канатомъ, потому что нашъ собственный не помогаетъ! Не рожденъ онъ для петли — плохо наше дѣло. (Уходятъ.)

Боцманъ возвращается.

БОЦМ. Опустите брамстенгу! живо; ниже, ниже; попытаемъ большой парусъ. — (Крики внутри корабля). Проклятіе этому вою; громче онъ и бури и нашей команды.

Входятъ Себастіанъ, Антоніо и Гонзало.

Опять? что вамъ здѣсь надо? бросить намъ все, и утопать? Хочется утонуть вамъ?

СЕБА. Подавись ты чумой, горластый, богохульный, безжалостный несъ!

БОЦМ. Такъ работайте-жь сами.

АНТО. Повѣсить тебя, собака, повѣсить! Мы, гнусный, наглый гарлопанъ, не такъ боимся утонуть, какъ ты.

ГОНЗ. Ручаюсь, не утонетъ онъ, хотя бы корабль былъ не крѣпче и орѣховой скорлупы, и такъ же дырявъ, какъ неудержимая потаскушка.

БОЦМ. Держись, держись отъ земли; поднимай еще два паруса; назадъ въ море, отваливай!

Вбѣгаютъ измокшіе Матросы.

МАТРОСЫ. Все погибло! молиться, молиться! все погибло! (Убѣгаютъ.)

БОЦМ. Какъ же это, охладѣть стало устамъ нашимъ?

ГОНЗ. Король и принцъ молятся. Идемъ къ нимъ; ихъ судьба — и наша.

СЕБА. Лопнуло мое терпѣніе.

АНТО. Надули насъ пьяницы жизнію. Широкоротый этотъ бездѣльникъ — желалъ бы видѣть тебя десятью приливами омытымъ утопленникомъ.

ГОНЗ. Висѣть ему, какъ бы широко ни разѣвала каждая противная тому капля пасть свою, чтобы поглотить его. (Восклицанія внутри корабля: Боже, умилосердись! Разбиваемся, разбиваемся! — Прощайте жена и дѣти! — Прощай брать! — Разбиваемся, разбиваемся, разбиваемся!)

АНТО. Пойдемъ, утонемъ всѣ вмѣстѣ съ королемъ. (Уходите.)

СЕБА. Простимся съ нимъ. (Уходитъ.)

ГОНЗ. Какъ охотно отдалъ бы я теперь и тысячу миль моря за одинъ акръ безплоднѣйшей земли, поросшей высокимъ верескомъ, бурымъ терновникомъ, чѣмъ бы тамъ ни было. Да будетъ, что Богу угодно! а все-таки хотѣлось бы умереть сухою смертью. (Уходитъ.)

СЦЕНА 2.

Островъ, передъ пещерой Просперо. Входятъ Просперо и Миранда.

МИРА. Если ты, дорогой отецъ мой, искусствомъ своимъ заставилъ буйныя волны такъ свирѣпствовать, укроти ихъ. Небо, кажется, дождило бы вонючей смолой, еслибъ вздымающееся до его горнила море^[1] не тушило огня. О, я страдала, глядя на страдавшихъ, вмѣстѣ съ ними! Прекрасный корабль, на которомъ вѣрно были существа благородныя, разбитъ въ дребезги. Вопли ихъ стучались въ мое сердце! Бѣдные! погибли они. Будь я божествомъ могучимъ, угнала бы я море въ преисподнюю, не дала бы ему поглотить корабль и бывшихъ на немъ.

ПРОС. Успокойся; отбрось всѣ страхи; скажи сострадательному своему сердцу: никакой бѣды не случилось.

МИРА. О день злосчастный!

ПРОС. Никакой; сдѣлано только то, что требовалось моей заботливостью о тебѣ; о тебѣ, моя дорогая! о тебѣ, дочь моя! не вѣдающая кто ты, не знающая откуда я, ни того, что я гораздо значительнѣй Просперо, владѣльца этой жалкой хижины, и твоего нисколько не значительнѣйшаго отца.

МИРА. Знать болѣе этого никогда я и не желала.

ПРОС. Теперь время открыть тебѣ. — Помоги мнѣ снять чародѣйственный нарядъ мой. — Такъ; (Снимая мантію) лежи здѣсь мое искуство. — Отри глаза; утѣшься. Страшное кораблекрушеніе, возбудившее такъ сильно твое состраданіе, устроено моимъ искусствомъ такъ предусмотрительно^[2], такъ безвредно, что ни одна душа — что ни волоска даже не утратилъ никто изъ находившихся на кораблѣ, вопли которыхъ ты слышала, гибель которыхъ видѣла. — Сядь; ты должна теперь все узнать.

МИРА. Ты часто заводилъ рѣчь о томъ, что я такое; но всегда останавливался и осуждалъ меня на безплодное гаданье постояннымъ: погоди, не время еще.

ПРОС. Но теперь время; самое даже это мгновеніе требуетъ, чтобы ты напрягла слухъ свой; повинуйся и будь внимательна. (Садится) Можешь ты что-нибудь припомнить изъ времени до нашего прибытія въ эту пещеру? Не думаю, чтобъ могла, потому что тогда и трехъ еще лѣтъ тебѣ не исполнилось. мира. И все-таки могу, отецъ.

ПРОС. Чтожь? другое жилище, или лице? Скажи, что же именно сохранила твоя память?

МИРА. Все это въ такой дали, и скорѣе сномъ, чѣмъ дѣйствительностью представляетъ мнѣ моя память. Было у меня пять или шесть прислужницъ, ухаживавшихъ за мной?

ПРОС. Было ихъ у тебя и болѣе, Миранда. Но какъ же это осталось у тебя въ памяти? Что же, кромѣ того, видишь ты въ темномъ прошедшемъ, въ безднѣ времени? Помнишь что-нибудь до твоего прибытія сюда — можешь стало припомнить и какъ ты прибыла сюда.

МИРА. Вотъ этого не помню.

ПРОС. Двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, Миранда, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, твой отецъ былъ герцогомъ Милана, могучимъ властелиномъ.

МИРА. Такъ ты не отецъ мой?

ПРОС. Твоя мать была воплощенная добродѣтель, и говорила, что моя ты дочь; а твой отецъ былъ герцогомъ Милана: ты единственная его наслѣдница, принцесса, царственнаго происхожденія.

МИРА. О небо! какая же гнусность заставила насъ оттуда удалиться? или счастье это наше?

ПРОС. И то и другое, и то и другое, дочь моя; гнусность, какъ ты сказала, удалила насъ оттуда, а счастье привело сюда.

МИРА. Ахъ, кровью обливается мое сердце, какъ подумаю, какихъ хлопотъ, совершенно изъ моей памяти изгладившихся, тогда тебѣ я надѣлала. Продолжай, прошу.

ПРОС. Мой братъ, а твой дядя, Антоніо его имя, — замѣть, прошу, какъ вѣроломенъ можетъ быть и братъ! — тотъ, кого, послѣ тебя, я любилъ больше всѣхъ на свѣтѣ, кому довѣрилъ и управленіе моимъ герцогствомъ, а оно было, въ то время, первымъ изъ всѣхъ, и Просперо считался первымъ изъ герцоговъ по значенію, а по учености не имѣющимъ соперника; свободныя художества были исключительнымъ моимъ занятіемъ; я предоставилъ правленіе брату; увлеченный, совершенно погруженный въ таинственныя науки, я сдѣлался чуждымъ моему государству. Коварный твой дядя — Слушаешь ты меня?

МИРА. Какъ нельзя внимательнѣй.

ПРОС. Изучивъ, какъ удовлетворять просьбы и какъ въ нихъ отказывать, кого повышать, кого подстригать за переростанье, онъ пересоздалъ всѣхъ мной созданныхъ; разумѣю, преобразовалъ или замѣнилъ ихъ другими. Владѣя ключемъ службъ и служителей, онъ настроилъ сердца всего государства на ладъ, его уху угодный, и сдѣлался плюшемъ, обвившимъ царственное мое древо и засушившимъ его зелень. — Да ты не слушаешь?

МИРА. Слушаю, отецъ.

ПРОС. Слушай, прошу, внимательнѣй. Такимъ образомъ, пренебрегши всѣми мірскими цѣлями, предавшись совершенно уединенію и обогащенію себя тѣмъ, что, еслибы не было такъ сокровенно, перевысило бы всякую людскую оцѣнку, я пробудилъ въ коварномъ моемъ братѣ злую его природу; моя довѣрчивость, какъ добрый отецъ, зародила вѣроломство, своей противоположностью не меньшее моей довѣренности, а довѣренность моя не знала границъ, была безпредѣльна. Надѣленный^[3] не только моими доходами, но и всѣмъ, чего моя власть могла требовать, какъ человѣкъ, который, повтореніемъ неправды^[4], дѣлаетъ свою память такой грѣшницей, что вѣритъ она и своей собственной лжи, — онъ убѣдился, что онъ въ самомъ дѣлѣ герцогъ, потому что замѣнялъ меня, пользовался внѣшностью царственности и всѣми ея преимуществами; — возрастающее отъ этого честолюбіе его… Слышишь?

МИРА. Твой разсказъ излѣчилъ бы и глухоту.

ПРОС. Чтобы не было стѣны между ролью, которую игралъ, и тѣмъ, кого игралъ, онъ рѣшилъ, во что бы ни стало, сдѣлаться полнымъ герцогомъ Милана; рѣшилъ, что я, — бѣднякъ, для котораго и моя библіотека была достаточно большимъ герцогствомъ, — совершенно уже неспособенъ къ царствованію, заключилъ — такъ жаждалъ онъ власти — союзъ съ королемъ Неаполя, согласился платить ему ежегодную дань, чествовать его, подчинить свою герцогскую корону королевской; и такъ довелъ мое, доселѣ ни передъ кѣмъ не преклонявшееся герцогство — увы, бѣдный Миланъ! — до подлѣйшаго униженія мира. О небо!

ПРОС. Узнаешь условія и то, что за тѣмъ произошло, скажи, возможно ли, чтобы онъ былъ братъ мнѣ.

МИРА. Грѣшно мнѣ дурное подумать о моей бабушкѣ; но вѣдь и честныя нѣдра рождали дурныхъ сыновей.

ПРОС. Вотъ условія. Король Неаполя, мой старый врагъ, согласился на просьбу брата; а просьба эта состояла въ томъ, чтобы онъ, въ награду за его подчиненіе, и за дань, не знаю на сколько большую, тотчасъ же изгналъ меня и моихъ изъ герцогства и передалъ правленіе прекраснымъ Миланомъ, со всѣми царственными правами, моему брату. Набрали они толпу измѣнниковъ, и въ одну, предназначенную для этого полночь Антоніо отворилъ ему ворота, и покровительствуемые глубокимъ мракомъ, служители замысла увлекли меня и тебя, плакавшую.

МИРА. Какая жалость! не помня какъ я тогда плакала, я готова и теперь плакать; выжимаетъ это слезы изъ глазъ моихъ.

ПРОС. Слушай далѣе; я сейчасъ дойду до настоящаго, предстоящаго намъ дѣла; безъ него весь этотъ разсказъ былъ бы излишенъ.

МИРА. Но отчего жь они тогда же не уничтожили насъ?

ПРОС. Вопросъ весьма дѣльный, вызываемый самимъ разсказомъ. Не посмѣли они, моя милая — такъ я былъ любимъ моимъ народомъ, — запечатлѣть это дѣло такой кровавой отмѣткой; подмалевали, напротивъ, гнусную свою цѣль благовиднѣйшими красками. Коротко, усадили насъ въ лодку, вывезли на нѣсколько миль въ море, гдѣ былъ уже готовъ гнилой остовъ бота, неоснащеннаго, безъ канатовъ, парусовъ и мачтъ, даже и крысами инстинктивно оставленный; на него то насъ и встащили взывать къ морю на насъ ревѣвшему, вздыхать къ вѣтрамъ, которые, отвѣчая намъ изъ состраданія вздохами же, вредили только намъ своимъ участіемъ.

МИРА. Ахъ, какимъ же бременемъ была я тогда для тебя!

ПРОС. О! ты была херувимомъ, меня сохранившимъ! Исполненная твердостью, влитою въ тебя небомъ, ты улыбалась, когда я заливалъ море горькими слезами, стоналъ подъ бременемъ, и пробудила во мнѣ мужество твердо переносить все что будетъ.

МИРА. Какъ же добрались мы до берега?

ПРОС. Помощью божественнаго провидѣнія. У насъ было немного пищи и прѣсной воды; Гонзало, благородный Неаполитанецъ, которому было поручено исполненіе ихъ рѣшенія, изъ состраданія, снабдилъ насъ ими, вмѣстѣ съ богатыми одеждами, бѣльемъ, домашней рухлядью и другими необходимостями, въ послѣдствіи весьма намъ пригодившимися; по добротѣ своей, зная что я любилъ мои книги, онъ присоединилъ къ этому изъ моей собственной библіотеки нѣсколько томовъ, которые были дороже для меня моего герцогства.

МИРА. Хотѣлось бы мнѣ когда нибудь увидать этого человѣка!

ПРОС. (Надѣвая на себя опять мантію). Теперь я встану; но ты сиди спокойно и слушай конецъ нашего моренаго гореванья. Мы прибыли на этотъ островъ; и здѣсь я, твой учитель, заставилъ тебя сдѣлать такіе успѣхи, какихъ никогда не сдѣлать другимъ принцессамъ, имѣющимъ болѣе времени для праздности и наставниковъ не такъ старательныхъ.

МИРА. Да наградитъ тебя за это небо! Теперь прошу тебя, отецъ — меня все-таки это тревожитъ, — скажи, для чего же вызвалъ ты эту бурю?

ПРОС. Узнай пока вотъ что. По страннѣйшей случайности, благодатная Фортуна, дорогая теперь госпожа моя, привела враговъ моихъ къ этому берегу; а мое предвѣдѣніе открыло мнѣ, что зенитъ мой зависитъ отъ благопріятнѣйшей звѣзды, вліяніемъ которой если теперь не воспользуюсь, пренебрегу — не видать мнѣ уже никогда счастія. — Болѣе не спрашивай; тебя клонитъ ко сну — благодатная это сонливость — уступи ей — Знаю, что не можешь не заснуть. (Миранда засыпаетъ.) Сюда, слуга мой, сюда. Я готовъ теперь; явись, мой Аріэль; явись.

Входитъ Аріэль.

АРІЭ. Всѣхъ благъ тебѣ, великій властелинъ; всѣхъ благъ тебѣ, мой мудрый повелитель! Являюсь, готовый на все тебѣ угодное — велишь ли: летѣть, плыть, нырнуть въ огонь, мчаться верхомъ на всклоченныхъ облакахъ; покорны твоему мощному велѣнію Аріэль и всѣ его способности.

ПРОС. Въ точности ли, какъ я тебѣ приказалъ, исполнилъ ты, духъ, бурю?

АРІЭ. Во всѣхъ отношеніяхъ. Я налетѣлъ на корабль короля, и то на носу, то на баркоутѣ, на палубѣ и въ каждой каютѣ зажигалъ я ужасъ; по временамъ я раздѣлялся и горѣлъ разомъ въ разныхъ мѣстахъ: на большой мачтѣ, на реяхъ, на бугшпритѣ^[5], и потомъ снова соединялся, сливался. И молніи Юпитера, предвѣстницы страшныхъ ударовъ грома не бывали такъ мгновенны, не ускользали такъ быстро отъ взоровъ. Огонь и трескъ сѣрнаго рокота осаждали, казалось, самого могучаго Нептуна, заставляли трепетать смѣлыя его волны, колебали даже грозный его трезубецъ.

ПРОС. А былъ тамъ, славный мой духъ, хоть кто нибудь на столько твердый и мужественный, что и въ этомъ страшномъ гамѣ не потерялъ головы?

АРІЭ. Не было никого, кто бы не почувствовалъ лихорадки безумія, не отличился какой либо продѣлкой отчаянія. Всѣ, кромѣ матросовъ, бросились въ цѣнившійся разсолъ, всѣ оставили корабль, всюду пылавшій мною. Сынъ короля, Фердинандъ, со стоявшими дыбомъ волосами, походившими въ это время скорѣе на камышъ, чѣмъ на волосы, — соскочилъ первый, воскликнувъ: адъ опустѣлъ, всѣ его черти здѣсь!

ПРОС. Прекрасно, мой добрый духъ! Но близко было это къ берегу?

АРІЭ. Подлѣ самаго, мой повелитель.

ПРОС. И спаслись всѣ, Аріэль?

АРІЭ. Ни волоска не погибло; ни даже пятнушка на поддерживавшей ихъ одеждѣ — она свѣжѣе еще, чѣмъ была. Я, какъ ты приказалъ, разсѣялъ ихъ кучками по острову; королевскаго же сына высадилъ отдѣльно, и оставилъ сидящимъ въ пустынномъ уголкѣ, грустно сложивъ, вотъ такъ, руки и освѣжающимъ воздухъ вздохами.

ПРОС. А съ королевскимъ кораблемъ и матросами, и съ остальнымъ флотомъ что же ты, скажи, сдѣлалъ?

АРІЭ. Корабль короля въ пристани; въ томъ глубокомъ заливѣ, въ который ты, однажды, въ полночь, вызвалъ меня для того, чтобы добылъ я тебѣ росы съ вѣчно-обуреваемыхъ острововъ Бермудскихъ^[6]; тамъ скрылъ я его съ матросами, забившимися подъ люки; присоединивъ къ трудамъ, ими понесеннымъ, мои чары, я оставилъ ихъ крѣпко спящими; остальной же, разсѣянный мною флотъ, соединился снова и печально направился по волнамъ Средиземнаго моря назадъ въ Неаполь, убѣжденный что видѣлъ гибель и королевскаго корабля и его высокой особы.

ПРОС. Отлично исполнилъ ты, Аріэль, свое порученіе; но есть еще дѣло. Какое теперь время дня?

АРІЭ. Перешло за полдень.

ПРОС. Стклянки на двѣ^[7]; временемъ до шести часовъ намъ надо старательно воспользоваться.

АРІЭ. Еще работа? Когда ты такъ ею заваливаешь меня — позволь напомнить тебѣ обѣщаніе, и теперь еще не исполненное.

ПРОС. Это что такое? Возмущаешься? Что еще можешь ты требовать?

АРІЭ. Моей свободы.

ПРОС. До срока? Молчи.

АРІЭ. Прошу, припомни: я оказалъ тебѣ большую услугу; никогда не лгалъ тебѣ, ни разу не ввелъ въ заблужденіе, служилъ безъ ропота и жалобъ. Ты обѣщалъ цѣлый годъ мнѣ сбавить.

ПРОС. Забылъ ты, отъ какого мученія я тебя избавилъ?

АРІЭ. Нѣтъ.

ПРОС. Забылъ; и важнымъ считаешь дѣломъ: попираніе тины въ соленой глуби, полеты на рѣзкомъ вѣтрѣ Сѣвера, работу для меня въ жилахъ земли, отъ мороза окоченѣлой.

АРІЭ. Нѣтъ, мой повелитель,

ПРОС. Лжешь, злобное созданіе! Забылъ ты гнусную вѣдьму Сикораксу, отъ лѣтъ и злобы согнувшуюся въ обручъ? Забылъ ты ее?

АРІЭ. Нѣтъ, государь.

ПРОС. Забылъ. Гдѣ родилась она? говори; скажи.

АРІЭ. Въ Аржирѣ^[8], властелинъ мой.

ПРОС. Такъ ли? Каждый мѣсяцъ долженъ я напоминать тебѣ, что ты былъ, что ты постоянно забываешь. Проклятая вѣдьма Сикоракса, зловредныя дѣла и чары которой страшны и для слуха, была, ты знаешь, изгнана изъ Аржира; за одно только какое-то дѣло не хотѣли лишить ее жизни. Такъ вѣдь?

АРІЭ. Такъ, мой повелитель.

ПРОС. Синеглазая эта вѣдьма была привезена сюда беременной, и брошена здѣсь матросами. Ты, мой рабъ, былъ тогда, по собственному твоему разсказу, ея служителемъ; духъ слишкомъ нѣжный для земныхъ и гнусныхъ ея порученій, ты отказывался исполнять ея страшныя требованія, и она, въ порывѣ неукротимой ярости, съ помощью болѣе мощныхъ своихъ прислужниковъ, заключила тебя въ расщепъ сосны, въ которомъ ты и протомился цѣлыхъ двѣнадцать лѣтъ. Въ теченіи этого времени она умерла, оставивъ тебя тамъ, и тамъ стопы твои раздавались такъ же часто, какъ стукъ мельничнаго колеса. А островъ этотъ не украшался тогда никакимъ человѣческимъ существомъ, кромѣ ея сына, которымъ она здѣсь ощенилась — щенка веснушками покрытаго, дьявольскаго отродья.

АРІЭ. Да; Калибана — сына ея.

ПРОС. О немъ, глупый, и говорю я, о Калибанѣ, который теперь у меня въ услугахъ. Тебѣ лучше знать въ какихъ мукахъ нашелъ я тебя; твои стоны заставляли и волковъ выть, проникали въ грудь и вѣчно-гнѣвныхъ медвѣдей; это были муки на вѣки осужденныхъ, и Сикоракса не могла уже прекратить ихъ; мое искусство, когда я прибылъ сюда и услыхалъ тебя, заставило сосну зѣвнуть и выпустить тебя.

АРІЭ. Благодарю тебя за то, мой повелитель.

ПРОС. Будешь еще роптать — расщеплю я дубъ и вобью тебя въ его узлистую внутренность, и выть тебѣ тамъ двѣнадцать зимъ.

АРІЭ. Прости, властелинъ мой; буду покоренъ тебѣ, буду безропотно послушнымъ духомъ.

ПРОС. Будь; и черезъ два дня освобожу я тебя.

АРІЭ. О, благородный господинъ мой! Что же дѣлать мнѣ? скажи что, что мнѣ дѣлать?

ПРОС. Ступай, преобразись въ морскую нимфу, и будь для глазъ всѣхъ, кромѣ моихъ и твоихъ, незримымъ. Ступай, и приходи сюда въ этомъ видѣ; ступай, уходи проворнѣй. (Аріэль уходите.) Проснись, мое сокровище, проснись! ты славно соснула; проснись!

МИРА. (Просыпаясь). Это твой чудный разсказъ навѣялъ на меня сонливость.

ПРОС. Стряхни ее; идемъ, извѣстимъ Калибана, раба моего, никогда ласково намъ не отвѣчающаго.

МИРА. Гадкій онъ, отецъ; противно мнѣ смотрѣть на него.

ПРОС. Какъ бы то ни было, не можемъ мы безъ него обойтись; онъ разводитъ намъ огонь, таскаетъ топливо, исправляетъ и другія для насъ службы. — Эй! рабъ! Калибанъ! червякъ! откликнись.

КАЛИ. (За сценой). Достаточно у васъ вѣдь топлива.

ПРОС. Иди сюда, говорятъ тебѣ; другое есть для тебя дѣло. Ползи, черепаха! Чтожь ты?

Входитъ Аріэль въ видѣ морской нимфы.

А! прелестное явленіе! Слушай, красивый Аріэль, что скажу тебѣ на ухо.

АРІЭ. Будетъ, мой повелитель, исполнено. (Уходитъ.)

ПРОС. Иди же ядовитый рабъ, прижитый самимъ дьяволомъ съ гнусной твоей матерью, иди!

Входитъ Калибанъ.

КАЛИ. Злѣйшая роса, какую когда-либо мать моя вороньимъ перомъ съ чумныхъ болотъ собирала, да падетъ на васъ обоихъ! Юго-западный вѣтеръ да хлещетъ васъ и да покроетъ васъ, отъ головы до ногъ, волдырями.

ПРОС. За это, будь увѣренъ, мучиться тебѣ въ эту ночь корчами, колотьемъ, которое не дастъ тебѣ перевести духъ; злые духи, во все разрѣшенное для ихъ дѣйствій ночное время, не отстанутъ отъ тебя: исщиплютъ тебя чаще медоваго сота, и каждый щипокъ ихъ будетъ больнѣй жаленья пчелъ его сдѣлавшихъ.

КАЛИ. Мнѣ надо обѣдать. Островъ этотъ мой, по Сикораксѣ, моей матери, а ты отнялъ его у меня. Когда ты только что пріѣхалъ сюда, ты ласкалъ меня, ухаживалъ за мной; давалъ воду съ ягодами въ ней, и научилъ меня какъ называть большое и какъ — меньшее свѣтила, горящія днемъ и ночью. Тогда я любилъ тебя, и показалъ тебѣ все, что есть на островѣ: и прѣсноводные источники и соленыя воды, и безплодныя и плодородныя мѣста. Проклятіе мнѣ за то! — Всѣ чары Сикораксы, жабы, жуки, нетопыри да осѣтятъ васъ! потому что я — всѣ ваши подданные, тогда какъ прежде самъ былъ королемъ своимъ; вы заключили меня въ суровую эту скалу, и не пускаете въ остальную часть острова.

ПРОС. Лживѣйшій изъ рабовъ, не лаской, а только побоями сдерживаемый, не обращался я развѣ съ тобой, какъ ты ни гадокъ, по человѣчески, не держалъ тебя въ моей собственной пещерѣ, пока не покусился ты на честь моей дочери?

КАЛИ. О-хо! о-хо! жалѣю что не успѣлъ! предупредилъ ты; населилъ бы я безъ того островъ Калибанами.

ПРОС. Гнусный рабъ, недоступный никакому хорошему вліянію, способный только на все злое! Я жалѣлъ тебя; научилъ тебя говорить, научалъ ежечасно то тому, то другому; ты былъ совершеннѣйшій дикарь, не могъ высказать и собственнаго даже желанія, мычалъ только какъ животное, — я снабдилъ твои помыслы словами, высказывавшими ихъ; но въ твоей скверной природѣ, хотя ты и научился, было то, съ чѣмъ ничто хорошее не уживается; а потому я и заключилъ тебя, заслуживавшаго болѣе чѣмъ темницу, въ скалу эту.

КАЛИ. Ты научилъ меня говорить, и все что я этимъ выгодалъ — это то, что знаю теперь какъ проклинать; да сгложетъ же васъ красная немощь^[9], за то, что научили языку вашему!

ПРОС. Оставь насъ, отродье вѣдьмы! Принеси намъ топлива; да живѣй, есть еще другое дѣло. Что жмешься, злая гадина? Пренебрежешь, или нехотя исполнишь приказанье мое — замучу старыми судоргами, наполню всѣ твои кости болями, заставлю тебя такъ ревѣть, что и звѣри ужаснутся.

КАЛИ. Нѣтъ, прошу тебя! — (Про себя) Долженъ повиноваться; искусство его такъ сильно, что подчинитъ, сдѣлаетъ своимъ вассаломъ и Сетебоса^[10], бога моей матери.

ПРОС. Убирайся же! (Калибанъ уходитъ.)

Входитъ Аріэль, незримый и поетъ, играя; Фердинандъ слѣдуетъ за нимъ.

АРІЭ. (Поетъ):

На песокъ сюда желтый сбирайтесь,

И за поклономъ, поцѣлуемъ ¹),

За руки схватившись —

Бурныя волны вѣдь стихли, —

Пляшите дружно на немъ;

Добрые духи грянутъ припѣвъ.

¹) Обычными въ старое время передъ каждой пляской.

ПРИПѢВЪ (въ разныхъ мѣстахъ):

Слышь, слышь! Воу, воу.

Лаютъ цѣпныя собаки:

Воу, воу.

АРІЭ. (Поетъ):

Слышь, слышь! Я слышу

Вотъ и петелъ, пыжась, кричитъ:

Ку-ка-реку.

ФЕРД. Гдѣ можетъ быть эта музыка? въ воздухѣ, или въ землѣ? — Замолкла; — вѣрно сопутствуетъ она какому нибудь божеству этого острова. Я сидѣлъ на уступѣ скалы и оплакивалъ гибель короля, отца моего, и музыка эта по волнамъ подползла ко мнѣ, смиривъ и ихъ ярость и мое горе сладостными своими звуками; я послѣдовалъ за нею, или, вѣрнѣе, она повлекла меня сюда. — Но вотъ она затихла. — Нѣтъ, начинается опять.

АРІЭ. (Поетъ):

На цѣлыхъ пять саженъ въ водѣ твой отецъ;

Его кости въ кораллъ обратились,

Чтожь было глазами перлами стало,

Но ничто не пришло въ разрушенье,

Только все по морски измѣнилося въ немъ,

Все въ богатое и странное что-то.

Нимфы моря звонятъ ежечасно по немъ —

Чу! заупокойный ихъ слышу я звонъ —

ПРИПѢВЪ:

Ди-и-нъ, до-о-нъ.

АРІЭ.:

Ди-и-нъ, до-о-нъ.

ФЕРД. Пѣсня эта напоминаетъ мнѣ объ утонувшемъ отцѣ. — Не смертнаго она, не земные это звуки. — Вотъ, раздаются они теперь надо мною.

ПРОС. Подними окаймленную завѣсу глазъ твоихъ и скажи, что ты тамъ видишь?

МИРА. Что это? духъ? Какъ онъ озирается! И какъ хорошъ онъ, отецъ. — Но духъ вѣдь это.

ПРОС. Нѣтъ, милая; онъ ѣстъ и спитъ, и одаренъ такими же, какъ и мы, чувствами. Съ погибшаго онъ корабля, и не омрачай его печаль — этотъ червь красоты — ты могла бы назвать его дѣйствительно красавцемъ. Онъ потерялъ всѣхъ своихъ товарищей, и бродитъ теперь по острову, ихъ отыскивая.

МИРА. Могла бы назвать его и божествомъ; потому что ничего такъ прекраснаго земнаго не видала еще.

ПРОС. (Про себя). Идетъ, вижу, какъ хотѣлось. — Духъ, славный духъ! освобожу тебя за это, черезъ два же дня.

ФЕРД. Богиня это навѣрное; та самая, которую сопровождало пѣніе. — (Преклоняя передъ ней колѣна). Молю, повѣдай! живешь ты на этомъ островѣ? научи какъ мнѣ вести себя здѣсь. Но первая моя просьба, хотя и высказываю ее послѣ — повѣдай, о чудо изъ чудесъ, земная ты^[11], иль нѣтъ.

МИРА. Ни сколько не чудо я; а что дѣва — это вѣрно.

ФЕРД. Мой родной языкъ! о небо! (Вставая). Между говорящими этимъ языкомъ я былъ бы первымъ, еслибъ былъ тамъ, гдѣ говорятъ имъ.

ПРОС. Какъ! первымъ? Чѣмъ же былъ бы ты, еслибъ король Неаполя тебя слышалъ?

ФЕРД. Такимъ же, какъ теперь, одинокимъ созданіемъ, изумленнымъ что говоришь о королѣ Неаполя. Онъ слышитъ меня, и отъ того что слышитъ — плачу я; я самъ король Неаполя, собственными глазами, не знающими съ тѣхъ поръ отлива, видѣвшій какъ король, отецъ мой, погибъ въ волнахъ.

МИРА. Ахъ, какая жалость!

ФЕРД. Да; погибъ; и со всѣми его придворными; а съ нимъ и герцогъ Милана, и доблестный сынъ его, оба.

ПРОС. (Про себя). Герцогъ Милана и его несравненно лучшая дочь, могли бы это опровергнуть, еслибъ это теперь же было нужно. Съ перваго же взгляда обмѣнялись ужь они глазами. — Освобожу тебя за то, милѣйшій Аріэль! — (Громко) Скажу тебѣ, любезный: боюсь, поизпортилъ ты не много себѣ; знай это.

МИРА. Зачѣмъ говоритъ съ нимъ мой отецъ такъ сурово. Третій это человѣкъ изъ видѣнныхъ мной, и первый, но комъ вздыхаю. Состраданіе да расположитъ къ нему и отца, какъ меня!

ФЕРД. О, если ты дѣва, и сердце твое, свободно — я сдѣлаю тебя королевой Неаполя.

ПРОС. Потише, почтеннѣйшій! Скажу тебѣ еще — (Про себя) они во власти ужь другъ друга: надо позатруднить быстроту эту, чтобы слишкомъ легкое пріобрѣтеніе не уменьшило цѣнности пріобрѣтеннаго, — (Громко) скажу тебѣ еще: приказываю тебѣ идти за мной; ты присвоиваешь себѣ здѣсь званіе, тебѣ непринадлежащее; ты явился сюда лазутчикомъ, чтобъ оттягать этотъ островъ у меня, его властелина.

ФЕРД. Нѣтъ; такъ же вѣрно, какъ то, что мужъ я.

МИРА. Никакое зло не можетъ жить въ такомъ храмѣ. Если такое прекрасное у злаго духа жилище — и добрые захотятъ жить съ нимъ.

ПРОС. Иди за мной. — А ты не заступайся за него; предатель онъ. — Идемъ. Сцѣплю твою я шею съ ногами; пить ты будешь у меня морскую воду, ѣсть — раковины ручьевъ, высохшіе коренья и кожуру — колыбель жолудя. Иди.

ФЕРД. Нѣтъ, пока врагъ мой не пересилитъ меня, буду противиться такому угощенію. (Обнажаетъ мечъ, и не можетъ, очарованный, шевельнуть умъ J

МИРА. Отецъ, не испытывай его слишкомъ жестоко; онъ кротокъ и не опасенъ.

ПРОС. Какъ! скажите пожалуйста: нога моя хочетъ учить меня! Вложи мечъ въ ножны, измѣнникъ; ты вынулъ его только для показа и не смѣешь шевельнуть имъ — такъ сильно въ тебѣ сознаніе виновности; я обезоружу тебя, выбью его изъ рукъ твоихъ и этой тростинкой.

МИРА. Отецъ, прошу тебя.

ПРОС. Прочь, что вцѣпилась въ мое платье.

МИРА. Сжалься. Я поручусь за него.

ПРОС. Молчать! еще одно слово, и оно заставитъ меня, если не возненавидѣть, такъ бранить тебя. Какъ! ты заступница самозванца? Успокойся! ты думаешь, что такихъ, какъ онъ, нѣтъ ужь болѣе, потому что видѣла только его да Калибана. Глупая! въ сравненіи съ большею частью людей онъ Калибанъ, а они въ сравненіи съ нимъ ангелы.

МИРА. Мое расположеніе въ такомъ случаѣ самое смиренное; не желаю я видѣть еще лучшаго человѣка.

ПРОС. (Фердинанду). Полно; повинуйся. Мышцы твои возвратились къ дѣтству; нѣтъ въ нихъ никакой силы.

ФЕРД. Дѣйствительно. Вся моя жизненность какъ бы спитъ, скована. Но и утрата отца, и это ощущаемое мной разслабленіе, и гибель всѣхъ друзей, и угрозы этого, овладѣвшаго мной человѣка, были бы еще для меня сносны, еслибъ я изъ моей темницы, хоть разъ въ день, могъ видѣть эту дѣву; пусть свобода пользуется всѣмъ міромъ, мнѣ въ такой тюрьмѣ достаточно было бы простора.

ПРОС. (Про себя). Дѣйствуетъ. — (Аріэлю) Подойди. — Отлично ты, мой ловкій Аріэль, все исполнилъ! — (Фердинанду и Мирандѣ) За мной. (Аріэлю) Слушай, что ты еще для меня долженъ сдѣлать.

МИРА. Ободрись; отецъ мой лучше, чѣмъ можно предположить по рѣчамъ; его теперешнее обращеніе съ тобой — что-то необыкновенное.

ПРОС. (Аріэлю). Будешь свободенъ, какъ горный вѣтеръ; но прежде долженъ, все что приказано въ точности исполнить.

АРІЭ. Исполню.

ПРОС. Идите за мной; не заступайся за него. (Уходятъ.)

ДѢЙСТВІЕ II.

СЦЕНА 1.

Другая часть острова. Входятъ Алонзо, Себастіанъ, Антоніо, Гонзало, Адріанъ, Франциско и другіе.

ГОНЗ. Прошу, развеселитесь же, государь; вамъ, какъ и всѣмъ намъ, есть чему порадоваться; спасенье наше, право важнѣе потери. Нашъ поводъ къ гореванью — самый обыкновенный; каждый день жена какого-нибудь матроса, капитанъ какого-нибудь торговаго корабля, хозяинъ его имѣютъ тотъ же самый; чудомъ же, разумѣю нашего спасенья, не многіе изъ милліоновъ могутъ, какъ мы, похвастаться; а потому, добрый государь, взвѣсьте благоразумно нашу скорбь съ нашимъ счастіемъ.

АЛОН. Замолчи, прошу.

СЕБА. Утѣшенья онъ принимаетъ, какъ холодную похлебку.

АНТО. Но отъ утѣшителя этимъ не отдѣлается. себя. Смотри, онъ заводитъ часы своего остроумія; сейчасъ начнутъ бить.

ГОНЗ. Государь —

СЕБА. Разъ; — считай.

ГОНЗ. Когда каждое выпадающее на долю горе будетъ поддерживаться, придется поддерживающему —

СЕБА. Долларъ.

ГОНЗ. Долго^[12], именно долго страдать; вы сказали вѣрнѣе, чѣмъ хотѣли.

CEБA. А вы поняли разумнѣе, чѣмъ могъ предполагать.

ГОНЗ. И потому, мой повѣлитель —

АНТО. Фу, какъ онъ языкомъ-то треплетъ!

АЛОН. Прошу, перестань.

ГОНЗ. Хорошо, я кончилъ. Но —

СЕБА. Говорить не перестану.

АНТО. Побьемся объ закладъ, кто — онъ, или Адріанъ — запоетъ первый.

СЕБА. Старый пѣтухъ.

АНТО. Пѣтушенокъ.

СЕБА. Хорошо. А закладъ?

АНТО. Взрывъ смѣха.

СЕБА. Идетъ.

АДРІ. Хотя этотъ островъ и кажется пустыннымъ —

СЕБА. Ха, ха, ха!

АНТО. Уплачено.

АДРІ. Безплоднымъ и почти неприступнымъ —

СЕБА. Однакожь —

АДРІ. Однакожь —

АНТО. Этого никакъ ужь не могъ онъ пропустить.

АДРІ. Онъ непремѣнно долженъ отличаться прелестнѣйшей, самой нѣжной и деликатной темперанціей.

АНТО. Темперанція^[13] дѣйствительно пределикатная была бабенка.

СЕБА. И пренѣжная, какъ онъ ученѣйшимъ образомъ заявилъ.

АДРІ. Воздухъ дышетъ на насъ такъ сладостно.

СЕБА. Точно есть у него легкія, и сгнившія еще.

АНТО. Или надушенъ онъ болотомъ.

ГОНЗ. Здѣсь все благопріятствующее жизни.

АНТО. Совершенно справедливо; кромѣ только средствъ для жизни.

СЕБА. Которыхъ здѣсь нѣтъ совсѣмъ, или весьма недостаточно.

ГОНЗ. Какъ густа и роскошна трава! Какъ зелена!

АНТО. Поле дѣйствительно бураго цвѣта.

СЕБА. Съ зеленымъ оттѣнкомъ.

АНТО. Не во многомъ ошибся онъ.

СЕБА. Въ бездѣлицѣ, во всемъ.

ГОНЗ. Но диковиннѣе всего — почти что невѣроятно —

СЕБА. Какъ большая часть приводимыхъ диковинокъ.

ГОНЗ. Это то, что наша одежда, вымокшая въ морѣ, сохранила, несмотря на то, всю свою свѣжесть, весь лоскъ; она какъ будто вновь выкрашена, и не была въ соленой водѣ.

АНТО. Еслибъ хоть одинъ изъ его кармановъ могъ говорить, не сказалъ ли бы онъ, что лжетъ онъ?

СЕБА. Сказалъ бы, или мошеннически припряталъ бы его ложь въ себя.

ГОНЗ. Мнѣ кажется, что наша одежда и теперь такъ же свѣжа, какъ въ то время, когда мы въ первый разъ ее надѣли въ Африкѣ, въ день брака Кларибелы, прекрасной дочери короля, съ королемъ Туниса.

СЕБА. Чудесный это былъ бракъ, и возвращеніе наше такъ благодатно.

АДРІ. Тунисъ никогда не имѣлъ еще королевой такого совершенства.

ГОНЗ. Со временъ даже вдовы Дидоны.

АНТО. Вдовы? вотъ тебѣ на! Какъ вдова-то зашла сюда? Вдова Дидона!

СЕБА. Что, еслибъ онъ и Энея сдѣлалъ вдовцомъ? Что бы вы тогда сказали?

АДРІА. Вдовы Дидоны, говорите вы? Вы повергаете меня въ крайнее недоумѣніе; она была вѣдь въ Карѳагенѣ, а не въ Тунисѣ.

ГОНЗ. Да Тунисъ-то, почтеннѣйшій, былъ Карѳагеномъ.

АДРІ. Карѳагеномъ?

ГОНЗ. Увѣряю, Карѳагеномъ.

АНТО. Слово его могущественнѣй и чудотворной лиры^[14].

CEБA. Воздвигло и стѣны и дома.

АНТО. Что еще за симъ невозможное, сдѣлаетъ онъ возможнымъ?

СЕБА. Полагаю, стащитъ этотъ островъ въ карманѣ домой и отдастъ своему сыну вмѣсто яблока.

АНТО. И разсѣявъ его зернышки по морю, выроститъ еще нѣсколько острововъ.

ГОНЗ. Непремѣнно.

АНТО. Чтожь, въ часъ добрый.

ГОНЗ. Мы, ваше величество, говоримъ о томъ, что наша одежда такъ же свѣжа, какъ во время нашей бытности въ Тунисѣ на свадьбѣ вашей дочери, теперь королевы.

АНТО. И какой никогда еще тамъ не бывало. себя. За исключеніемъ, прошу не забыть, вдовы Дидоны.

АНТО. О вдова Дидона; да, вдовы Дидоны.

ГОНЗ. Не такъ ли же свѣжа моя куртка, какъ въ первый день, какъ надѣлъ ее? Разумѣю, нѣкоторымъ образомъ.

АНТО. Какъ кстати выудилъ онъ этотъ нѣкоторый образъ.

ГОНЗ. Въ день сватьбы вашей дочери.

АЛОН. Вы переполняете мои уши словами, совершенно противными моему расположенію. Лучше, никогда не отдавать бы мнѣ туда дочери! потому что, возвращаясь оттуда, потерялъ сына, да, пожалуй, и ее, такъ теперь отъ Италіи далекую, что никогда уже и не увижу ее. О ты, мой наслѣдникъ Неаполя и Милана, какая жадная рыба сдѣлала тебя своей трапезой!

ФРАН. Но онъ, государь, можетъ быть живъ еще; я видѣлъ какъ онъ боролся съ волнами, взбирался на хребты ихъ, какъ разсѣкалъ ихъ, отбрасывая въ обѣ стороны, какъ противопоставлялъ грудь и самой страшной, на него налетавшей; все удерживая голову выше волнъ вокругъ его бурлившихъ, онъ гребъ могучими руками, какъ веслами, къ берегу, который, нависши надъ подмытымъ своимъ основаніемъ, какъ бы склонялся ему на помощь; я увѣренъ, что выбрался онъ на берегъ.

АЛОН. Нѣтъ, нѣтъ, погибъ онъ.

СЕБА. Себѣ самому, государь, обязаны вы этой страшной потерей; не хотѣли вы осчастливить Европу вашей дочерью; пожертвовали ей Африканцу; сослали ее отъ вашихъ глазъ, и они имѣютъ достаточную теперь причину увлажать сожалѣніе объ этомъ.

АЛОН. Прошу тебя, молчи.

CEEA. Мы всѣ, на колѣняхъ и всѣми способами умоляли васъ; и она сама, прелестная душа, долго колебалась между отвращеніемъ и повиновеніемъ, не зная чему дать перевѣсъ. Вашего сына мы потеряли, боюсь, навсегда; въ Миланѣ и Неаполѣ вдовъ теперь болѣе, чѣмъ привеземъ имъ утѣшителей. Все это по вашей винѣ.

АЛОН. За то и моя утрата больше всѣхъ.

ГОНЗ. Синьоръ Себастіапъ, высказываемая вами правда и неделикатна и несвоевременна. Вы разковыриваете рану, вмѣсто того чтобы прикрыть ее пластыремъ.

СЕБА. Отлично сказано.

АНТО. И вполнѣ врачебно.

ГОНЗ. Скверная, государь, погода и во всѣхъ насъ, когда вы пасмурны.

СЕБА. Скверная погода?

АНТО. Прескверная.

ГОНЗ. Будь этотъ островъ, государь, моей плантаціей —

АНТО. Засѣялъ бы онъ его крапивой.

СЕБА. Или конскимъ щавелемъ, или просвирками.

ГОНЗ. Будь я его властелиномъ, что сдѣлалъ бы я?

СЕБА. Удержался бы отъ пьянства по недостачѣ вина.

ГОНЗ. Въ моемъ владѣніи все было бы противоположно обыкновенному; не допустилъ бы я никакой торговли, слово сановникъ было бы невѣдомо; грамоты не зналъ бы никто; богатства, бѣдности и службы не существовало бы; не было бы ни купчихъ, ни наслѣдствъ, ни межъ, ни изгородей, ни нивъ, ни виноградниковъ; металлы, хлѣба, вино, масло не употреблялись бы; никто не работалъ бы; всѣ были бы праздны, всѣ, даже и женщины; но всѣ были бы чисты и невинны; никакого господства —

СЕБА. А самъ располагаетъ быть королемъ его.

АНТО. Конецъ забылъ начало.

ГОНЗ. Все давалось бы природой безъ труда и пота; не было бы ни измѣнъ, ни вѣроломства, ни мечей, ни копій, ни ножей, ни ружей, ни потребности въ какомъ либо орудіи; сама собой, въ обиліи производила бы природа все нужное для питанія невиннаго моего народа.

СЕБА. Не было бы также и брака между его подданными?

АНТО. Никакого; всѣ были бы праздны, безпутны и развратны.

ГОНЗ. И я управлялъ бы, государь, такъ, что затемнилъ бы и золотой вѣкъ.

СЕБА. Да здравствуетъ его величество!

АНТО. Да благоденствуетъ Гонзало!

ГОНЗ. И — Да слушаете вы меня, государь?

АЛОН. Прошу, перестань; все что ты говоришь ничто для меня.

ГОНЗ. Вполнѣ вашему величеству вѣрю; и говорю собственно для этихъ господъ, легкія которыхъ такъ чувствительны и дѣятельны, что смѣшитъ ихъ постоянно ничто.

АНТО. Да смѣшите-то насъ вѣдь вы.

ГОНЗ. Я въ этомъ родѣ смѣшливой дури дѣйствительно для васъ ничто; а потому и можете продолжать вашъ смѣхъ ничему.

АНТО. Каковъ ударъ намъ.

СЕБА. Плашмя только.

ГОНЗ. Вы удивительно доблестны; вы вышибли бъ и мѣсяцъ изъ его сферы, еслибъ онъ вращался въ ней пять недѣль не измѣняясь.

Входитъ Аріэль, незримый, играя торжественную мелодію.

СЕБА. Непремѣнно, и охотились бы съ фонарями.

АНТО. Не сердитесь же, почтеннѣйшій.

ГОНЗ. Не безпокойтесь; не утрачиваю я такъ легко благоразумія. Хотите усыпить меня вашими насмѣшками — меня и безъ того клонитъ ко сну.

АНТО. Спите жь и слушайте насъ. (Всѣ, кромѣ Алонзо, Себастіана и Антоніо, засыпаютъ).

АЛОН. Что это, всѣ заснули, и такъ вдругъ! Какъ бы хотѣлось, чтобъ и мои глаза сомкнулись, и замкнули мои мысли! Кажется они и наклонны уже къ тому.

СЕБА. Не отвергайте же, государь, лѣниваго ихъ предложенія; сонъ рѣдко навѣшаетъ печаль, а навѣститъ — является утѣшителемъ.

АНТО. Мы оба, пока ваше величество будете покоиться, постережемъ васъ, будемъ охранять васъ.

АЛОН. Благодарю. Удивительно; сплю ужь. (Засыпаетъ Аріэль уходитъ,)

СЕБА. Что за странная напала на нихъ сонливость!

АНТО. Дѣйствіе это здѣшняго климата.

СЕБА. Отчего жь нашихъ вѣкъ онъ не смежаетъ? Я нисколько не расположенъ ко сну.

АНТО. Я тоже; бодрехонекъ я. Они заснули всѣ, какъ бы сговорившись; повалились какъ громомъ сраженные. Что могло бы, любезный Себастіанъ? — О, что могло бы! — Не скажу ничего болѣе. — А, кажется, вижу на твоемъ лицѣ, чѣмъ могъ бы ты быть; случай благопріятствуетъ тебѣ. Пылкое мое воображеніе видитъ корону, падающую на чело твое.

СЕБА. Да спишь ты?

АНТО. Слышишь — говорю.

СЕБА. Слышу; но сонный, навѣрное, это бредъ; во снѣ говоришь ты. Что сказалъ ты? Странный, однакожь, это сонъ; спать съ открытыми глазами, стоя, говоря, двигаясь, и спать все таки такъ крѣпко.

АНТО. Благородный Себастіанъ, ты своему счастію дозволяешь спать, умереть даже; закрываешь глаза и бодрствуя.

СЕБА. Ты явственно храпишь; но есть смыслъ въ твоемъ храпѣньи.

АНТО. Серьезнѣе я теперь, чѣмъ обыкновенно бываю; будь таковъ же и ты, если понялъ меня; а понялъ — утроитъ это тебя,

СЕБА. Полно; стоячая вода я.

АНТО. Научу, какъ сдѣлаться проточной.

CEEA. Научи; отливамъ учитъ меня наслѣдственная безпечность.

АНТО. О, еслибъ ты только зналъ, какъ ты, такъ насмѣхаясь надъ этимъ помысломъ, лелѣешь его! какъ, разоблачая его, еще болѣе убираешь! Люди отлива часто увлекаются близехонько ко дну своимъ собственнымъ страхомъ, или безпечностью.

СЕБА. Прошу, продолжай. Твои глаза, лице говорятъ, что ты чреватъ чѣмъ-то, сильно тебя нудящимъ разрѣшиться.

АНТО. Вотъ что, принцъ. Хотя не слишкомъ памятливый вельможа этотъ, которому, когда и зароютъ его въ землю, не быть слишкомъ памятнымъ, и убѣдилъ почти — потому что одержимъ страстью убѣждать, только и знаетъ что убѣждать, — короля, что сынъ его живъ еще, невозможно чтобъ онъ не утонулъ такъ же, какъ и то, чтобы этотъ спящій плавалъ.

СЕБА. Нѣтъ у меня никакой надежды, чтобъ не утонулъ онъ.

АНТО. Какая же, отъ никакой этой надежды, великая для тебя надежда? нѣтъ надежды въ этотъ отношеніи, въ другомъ — надежда такъ высокая, что взоръ и самого честолюбія за нее не хватаетъ, сомнѣвается что нибудь открыть тамъ. Согласенъ ты со мной, что Фердинандъ утонулъ?

СЕБА. Погибъ.

АНТО. Кто же, скажи, ближайшій наслѣдникъ Неаполя?

СЕБА. Кларибель.

АНТО. Та, что королева теперь Туниса? та, что живетъ на десять миль далѣе человѣческой жизни? та, что можетъ получить вѣсть изъ Неаполя, если не сдѣлаютъ курьеромъ солнца — человѣкъ въ лунѣ^[15] слишкомъ для этого мѣшкотенъ, — развѣ, когда новорожденный подбородокъ обрастетъ, сдѣлается для бритья удобнымъ? та, на возвратномъ пути отъ которой всѣ мы были поглощены моремъ, выбросившимъ за тѣмъ нѣкоторыхъ назадъ; потому что предназначены для дѣла, для котораго все прошедшее прологъ; то же, что должно за тѣмъ послѣдовать зависитъ отъ тебя и меня.

СЕБА. Что за вздоръ? — Что толкуешь ты мнѣ? Дочь брата моего дѣйствительно королева Туниса и наслѣдница Неаполя, между которыми, разумѣется, порядочное разстояніе.

АНТО. Разстояніе, каждый локоть котораго кажется кричитъ: какъ же это смѣритъ насъ Кларибель на возвратномъ пути въ Неаполь? — Оставайся въ Тунисѣ и дай Себастіану проснуться. — Вообрази, что этихъ, теперь спящихъ, постигла вдругъ смерть — чтожь, имъ будетъ нисколько вѣдь не хуже теперешняго. А человѣкъ, способный управлять Неаполемъ, есть; найдутся и придворные, досужіе болтать такъ же безконечно и безполезно, какъ Гонзало; я самъ могъ бы сдѣлаться такой же неутомимо-болтливой сорокой. О, еслибъ духъ твой былъ таковъ же, какъ мой, какъ благодатенъ былъ бы этотъ сонъ для твоего возвышенія! Понимаешь ты меня?

СЕБА. Кажется.

АНТО. Какъ же принимаетъ твое довольство твое негаданное счастіе?

СЕБА. Помнится ты ссадилъ твоего брата Просперо съ престола.

АНТО. Ссадилъ. И видишь, какъ ловко сидитъ на мнѣ моя одежда; гораздо лучше, чѣмъ прежде. Слуги брата были тогда моими товарищами, теперь — мои они служители.

СЕБА. А совѣсть —

АНТО. Э, что совѣсть; гдѣ она? Будь она отморозомъ — обула бы она меня въ туфли; но не ощущаю я божества этого въ груди моей; и двадцать совѣстей, стой они между мной и Миланомъ, скорѣй обсахарятся и распустятся, чѣмъ потревожатъ меня. Вотъ лежитъ твой братъ; былъ бы онъ не лучше земли на которой лежитъ, еслибъ былъ тѣмъ, на что теперь походитъ — мертвымъ, то есть; послушнымъ этимъ желѣзомъ, тремя вершками его, могу я уложить его навсегда; между тѣмъ какъ ты, тѣмъ же способомъ, на вѣки сомкнешь глаза этого стараго ворчуна, ходячаго этого благоразумія, чтобы не могъ онъ поносить наше дѣло. Остальные же лакаютъ внушенія, какъ кошки молоко; пробьютъ для каждой нашей потребы часъ, какой назначимъ.

СЕБА. Твое, дорогой мой другъ, дѣло будетъ мнѣ примѣромъ; какъ ты добылъ Миланъ, такъ и я добуду Неаполь; обнажи же мечъ свой; однимъ ударомъ освободишь ты себя отъ платимой тобой дани, и я, король, не перестану любить тебя.

АНТО. Обнажимъ вмѣстѣ; и только что подниму руку, подними и ты, и рази Гонзало.

СЕБА. Одно еще слово. (Отходятъ въ сторону и тихо разговариваютъ.)

Музыка. Входитъ Аріэль, незримый.

АРІЭ. Искусство моего господина сказало ему, что друзья его въ опасности, и онъ послалъ меня — потому что умереть иначе и его замыслу, — сохранить имъ жизнь. (Поетъ на ухо Гонзало):

Пока вы здѣсь храпите,

Не дремлетъ заговоръ.

Когда вы жизнью дорожите —

Сонъ стряхните, берегитесь!

Пробудитесь! пробудитесь!

АНТО. Такъ оба разомъ.

ГОНЗ. О ангелы благіе, спасите короля! (Всѣ просыпаются.)

АЛОН. Что, что такое! проснитесь! Для чего обнажили вы мечи? что смотрите такъ дико?

ГОНЗ. Что случилось?

СЕБА. Охраняя здѣсь покой вашъ, мы вдругъ, вотъ сейчасъ, услыхали какой-то глухой ревъ, подобный бычьему, или скорѣй львиному; онъ и разбудилъ васъ? Онъ страшно поразилъ слухъ мой.

АЛОН. Я ничего не слыхалъ.

АНТО. О, это былъ такой ревъ, что ужаснулъ бы и ухо чудовища; могъ бы породить землетрясеніе! Непремѣнно это былъ ревъ цѣлаго стада львовъ.

АЛОН. Ты, Гонзало, слышалъ?

ГОНЗ. Клянусь честью, государь, слышалъ я только какое-то жужжанье, и престранное; око-то и разбудило меня. Я толкнулъ васъ и закричалъ; когда я открылъ глаза — мечи ихъ были ужь обнажены; шумъ тутъ былъ — это вѣрно; всего лучше быть намъ на сторожѣ, или уйдти отсюда; обнажимъ и мы мечи.

АЛОН. Пойдемъ далѣе; поищемъ еще бѣднаго моего сына.

ГОНЗ. Да сохранитъ его небо отъ звѣрей этихъ! потому что онъ навѣрное на островѣ.

АЛОН. Идемъ.

АРІЭ. (Про себя). Передамъ господину, что сдѣлалъ; а ты, король, вполнѣ теперь безопасный, ступай, отыскивай своего сына. (Уходятъ.)

СЦЕНА 2.

Другая часть острова. Входитъ Калибанъ съ вязанкой дровъ.

КАЛИ. Всѣ ядовитыя испаренія, какія только солнце изъ трясинъ, болотъ и пучинъ высасываетъ, да падутъ на Просперо и да не оставятъ ни вершка его тѣла безъ болей! Духи его слышатъ меня, а я все-таки не могу не проклинать его; безъ его приказа не посмѣютъ они, впрочемъ, щипать меня, пугать чертовщиной, вталкивать въ грязь, сбивать, горя во тьмѣ головнями, съ дороги. Но онъ напускаетъ ихъ на меня изъ всякой бездѣлицы: то въ видѣ обезьянъ, корчащихъ мнѣ рожи, скрежещущихъ зубами, и за тѣмъ кусающихъ меня; то ежами подставляющими свои иглы, куда ни ступлю, -подъ босыя мои ноги; то обовьютъ они меня змѣями и доводятъ, шипомъ раздвоенныхъ языковъ своихъ, до безумія. — Вотъ, вотъ!

Входитъ Тринкуло.

одинъ изъ его духовъ ужь и приближается, и чтобъ помучить меня за то, что долго не несу топлива. Прижмусь ничкомъ къ землѣ; можетъ не замѣтитъ онъ меня.

ТРИН. Ни деревца, ни кустика, чтобъ защититься отъ какой либо непогоды, а другая буря закипаетъ; слышу какъ поетъ она въ вѣтрѣ; а то, вонъ, черное, громадное облако ни дать ни взятъ гнилая бочка, готовая вылить всю свою жидкость. Разгремится, какъ недавно — не знаю куда и пріючу голову; облако-то лопнетъ, захлещетъ непремѣнно ведрами. — Это что? человѣкъ, или рыба? Живой или, мертвый? Рыба; пахнетъ рыбой! рѣшительно рыбой, и лежалой; нѣчто въ родѣ не совсѣмъ свѣжей трески. Чудная рыба! Будь я въ Англіи — былъ вѣдь я въ ней, — и будь у меня хоть только рисунокъ этой рыбы, не нашлось бы тамъ ни одного ротозѣя, который не далъ бы мнѣ серебряной монеты; тамъ чудовище это обогатило бы меня; тамъ всякой чудный звѣрь обогащаетъ, не дадутъ и полушки хромому нищему, и не пожалѣютъ и десяти, чтобъ взглянуть на мертваго Индейца^[16]. Съ ногами, какъ человѣкъ! а плавательныя перья — точь въ точь какъ руки! — Тепелъ! ей-же-ей, тепелъ. Отступаюсь отъ прежняго предположенія, не стою за него; не рыба это, а островитянинъ, недавно громомъ убитый. (Громъ). Ну! вотъ и буря опять; заберусь-ко подъ его балахонъ; другаго тутъ убѣжища не имѣется вѣдь. Съ чудными сопостельниками, знакомитъ насъ нужда! Пережду подъ нимъ оканчиваніе бури^[17].

Входитъ Стефано, съ бутылкой въ рукахъ, распѣвая.

СТЕФ. (Поетъ):

Въ море, въ море не хочу я;

На сушѣ, здѣсь умру я.

Скверный это для погребальной пѣсни напѣвъ. Да ничего, вотъ мое утѣшеніе. (Пьетъ.)

Капитанъ, юнга, боцманъ и я,

Пушкарь и помощникъ его,

Всѣ мы любили, кто Жанну, кто Мерри, кто Мегъ;

Кати-жь никто не любилъ;

Потому что съ жаломъ языкъ у нея,

Крикнетъ матросу: пошелъ, удавись!

Ни смолы, ни дегтя не терпитъ она;

Портной же чеши, гдѣ чешется ей;

Такъ въ море, ребята, удавися она!

Скверный и это напѣвъ; да вотъ мое утѣшеніе. (Пьетъ.)

КАЛИ. Не мучь меня. О!

СТЕФ. Это что? Черти, что-ли? Морочатъ насъ дикарями и людьми Индіи? Не для того ускользнулъ я отъ утопленія, чтобъ четырехъ твоихъ ногъ испугаться; говорится вѣдь: и самый дюжій человѣкъ, когда-либо на четверенькахъ ползавшій, не заставитъ его попятиться, и будетъ это говориться, пока Стефано дышать ноздрями не перестанетъ.

КАЛИ. Духъ мучитъ меня. О!

СТЕФ. Какое-нибудь это четвероногое чудовище этого острова, подцѣпившее, полагаю, лихорадку. Гдѣ-же, чертъ возьми, нашему языку могло оно научиться? ужь изъ за этого помогу ему какъ-нибудь. Удастся мнѣ его вылечить, сдѣлать ручнымъ и привезти въ Неаполь, будетъ оно подаркомъ и для любаго императора, когда-либо на воловьей кожѣ ходившаго.

КАЛИ. Не мучь меня, прошу тебя; принесу сейчасъ-же топливо.

СТЕФ. Бьетъ его теперь лихорадка, и говоритъ оно отъ-того не совсѣмъ толково. Дадимъ ему отвѣдать изъ моей бутылки; не пило оно вина до этого никогда — уничтожу имъ его припадокъ. Вылечу и сдѣлаю его ручнымъ — все, что бы я за него ни запросилъ, не будетъ слишкомъ ужь дорого; поплатится кто захочетъ пріобрѣсть его, и порядкомъ.

КАЛИ. Пока, ты еще не очень меня мучишь, но начнешь скоро; знаю это по твоей дрожи — это дѣйствуетъ ужь на тебя Просперо.

СТЕФ. Эй ты, поднимайся; открывай ротъ; это дастъ тебѣ, кошка, языкъ^[18]; открывай ротъ — это стряхнетъ трясъ твой, могу сказать, лихо; а ты вотъ, не можешь сказать, кто твой другъ; раскрой еще пасть-то свою.

ТРИН. Знакомъ этотъ мнѣ голосъ. Это должно быть — но онъ утопъ вѣдь; чортъ это. О, защитите меня, благія силы неба!

СТЕФ. Четыре ноги и два голоса; чудеснѣйшее чудовище. Передній его голосъ для хорошаго слова о своемъ другѣ, а задній — для скверныхъ рѣчей и поношенья. Потребуется и все вино моей бутылки для излеченія его — вылечу. Ну — будетъ! — Волью немного и въ другой твой ротъ.

ТРИН. Стефано —

СТЕФ. Зоветъ меня другой твой голосъ? Э, э! да это дьяволъ, а не чудовище. Бѣгу отъ него; нѣтъ у меня длинной ложки^[19].

ТРИН. Стефано! — Стефано ты, дотронься до меня, заговори со мной; Тринкуло я — не пугайся, — твой я добрый другъ, Тринкуло.

СТЕФ. Тринкуло ты, выбирайся оттуда; вытащу я тебя за меньшія ноги; есть тутъ ноги Тринкуло, такъ это именно эти. Дѣйствительно, настоящій ты Тринкуло! Какъ же сдѣлался ты испражненіемъ этого заноса? можетъ онъ разрѣшаться Тринкулами?

ТРИН. Я принялъ его за убитаго громомъ. — Но ты, Стефано, ты не утонулъ развѣ? Надѣюсь теперь, не утонулъ. Прошла буря-то? У боясь ея, я спрятался подъ балахонъ этого мертваго заноса. Такъ ты живъ, Стефано? О, Стефано, два стало, Неополитанца спаслись!

СТЕФ. Прошу не верти меня; слабъ желудокъ мой.

КАЛИ. Славныя эти два существа, если только не духи. Этотъ отличный богъ, и божественный напитокъ у него. Стану передъ нимъ на колѣни.

СТЕФ. Какъ же ты ускользнулъ? Какъ попалъ сюда? Клянись этой бутылкой, какъ попалъ ты сюда? Я вотъ улизнулъ на бочкѣ секта, скаченной матросами за бортъ; клянусь этой бутылкой, которую смастерилъ изъ древесной коры собственными руками, какъ только выбросило меня на берегъ.

КАЛИ. Клянусь и я этой бутылкой быть вѣрнымъ твоимъ рабомъ, потому что не земной напитокъ твой.

СТЕФ. Вотъ; клянись же, какъ ускользнулъ ты.

ТРИН. Доплылъ до берега, какъ утка. Я вѣдь, какъ утка плаваю, присягнуть готовъ.

СТЕФ. Цѣлуй же книгу. Ты тамъ хоть и плаваешь какъ утка, а все-таки гусь ты.

ТРИН. О, Стефано, есть у тебя еще этого?

СТЕФ. Цѣлая, дружище бочка; погребъ мой въ одной изъ прибрежныхъ скалъ: тамъ и спрятано вино мое. Ну, а ты, заносъ? что твоя лихорадка?

КАЛИ. Свалился ты съ неба?

СТЕФ. Съ луны, увѣряю тебя. Былъ въ свое время человѣкомъ въ лунѣ.

КАЛИ. Видѣлъ я тебя въ ней, и боготворю тебя; госпожа моя показывала мнѣ тебя, и твою собаку, и твою вязанку.

СТЕФ. Клянись же этимъ; цѣлуй книгу. Я наполню ее тотчасъ же новымъ содержаніемъ; клянись.

ТРИН. Клянусь дневнымъ этимъ свѣтомъ, глупѣйшее это чудовище, — а я еще боялся его! пустѣйшее чудовище. — Человѣкъ въ лунѣ! — легковѣрнѣйшее изъ чудовищь. А тянешь-то ты отлично, чудовище; право.

КАЛИ. Я покажу тебѣ каждую пядень плодородной земли и буду цѣловать твои ноги. Прошу, будь моимъ богомъ.

ТРИН. Клянусь дневнымъ этимъ свѣтомъ, самое это, и пьяное, вѣроломное чудовище; засни только богъ его — и украдетъ оно его бутылку.

КАЛИ. Буду цѣловать твои ноги; поклянусь быть рабомъ твоимъ.

СТЕФ. Подойди жь; становись на колѣни и клянись.

ТРИН. Умру я со смѣху, глядя на это чудовище съ собачьей мордой; паршивѣйшее чудовище! — Отдулъ бы его —

СТЕФ. Ну, цѣлуй.

ТРИН. Еслибъ жалкое это чудовище не было пьяно. Гнусное это чудовище!

КАЛИ. Я покажу тебѣ лучшіе источники; буду набирать тебѣ ягоды; буду ловить тебѣ рыбу, и носить топлива, сколько нужно. Проклятіе мучителю, которому служилъ! не принесу ужь ему ни прутика, буду служить тебѣ, дивный человѣкъ.

ТРИН. Уморительнѣйшее чудовище! диво для него и жалкій пьянчужка.

КАЛИ. Позволь свести тебя туда, гдѣ ростутъ яблоки; длинными моими ногтями накопаю я тебѣ трюфелей; покажу тебѣ гнѣздо сойки и научу какъ тенетами ловить проворныхъ мартышекъ; провожу въ кусты орѣшника; приведется, добуду тебѣ со скалъ и молодыхъ пингвиновъ^[20]. Хочешь идти со мной?

СТЕФ. Веди, безъ дальнихъ разговоровъ. — Тринкуло, король и всѣ наши потонули, мы здѣсь наслѣдники. Неси мою бутылку. Другъ Тринкуло, мы опять, сейчасъ же наполнимъ ее. кали. (Поетъ, опьянѣвъ совершенно):

Прощай же, хозяинъ мой прежній, прощай.

ТРИН. Воющее чудовище; пьяное чудовище.

КАЛИ. (Поетъ):

Не дѣлать ужь запрудъ мнѣ для рыбы,

Не носить ужь дровъ для огня,

Не скоблить ужь стола, не мыть ужь посуды;

Банъ, банъ, Ка — Калибанъ

Хозяинъ другой — другой тебѣ данъ!

У, у, воля! воля, воля, у, у!

СТЕФ. О лихое чудовище! веди. (Уходятъ.)

ДѢЙСТВІЕ III.

СЦЕНА 1.

Передъ пещерой Просперо. Входитъ Фердинандъ съ чурбаномъ на плечѣ.

ФЕРД. Есть игры совсѣмъ не легкія, но трудность-то и увеличиваетъ ихъ заманчивость; есть униженія благородно переносимыя, и самое жалкое ведетъ иногда къ прекраснѣйшей цѣли. Такъ и это низкое занятіе было бы такъ же для меня тягостно, какъ и противно; но госпожа, которой служу, оживляетъ и мертвое, и дѣлаетъ мою работу забавой. О, въ десять разъ добрѣе она сердитаго отца своего; воплощенная онъ суровость. Строго приказалъ онъ мнѣ перетаскать сюда и сложить здѣсь до тысячи такихъ чурбановъ. Добрая госпожа моя плачетъ, когда видитъ меня работающимъ, и говоритъ, что никогда еще такая гадость не имѣла такого исполнителя. Я забываю все, и сладостное помышленіе объ этомъ облегчаетъ мою работу; тогда я и счастливъ, когда занятъ ею^[21].

Входятъ Миранда и Просперо, слѣдующій за ней въ нѣкоторомъ отъ ней отдаленіи.

МИРА. Ахъ, опять! прошу, не работай такъ прилежно; желала бы, чтобы всѣ чурбаны, которые ты долженъ перетаскать сюда, сожгла молнія! Прошу, брось его и отдохни; заплачетъ онъ, какъ загорится, о томъ, что утомилъ тебя. Отецъ углубился въ книги; прошу, отдохни; часа три тебѣ нечего его опасаться.

ФЕРД. О, дорогая госпожа моя, не успѣю я до заката кончить то, что приказано.

МИРА. Пока ты посидишь, я потаскаю чурбаны твои. Давай, прошу, этотъ; я стащу его въ кучу.

ФЕРД. Ни за что, безцѣнное сокровище; скорѣй надорву мышцы, надломлю спину, чѣмъ допущу тебя до такой унизительной работы, тогда какъ самъ буду сидѣть праздно.

МИРА. Она такъ же и мнѣ, какъ тебѣ прилична; мнѣ она будетъ даже легче, потому что мнѣ она желанна, а тебѣ — противна.

ПРОС. (Про себя). Бѣдняжка! заразилась ты; твой приходъ сюда ясно обнаруживаетъ это. мира. Ты усталъ.

ФЕРД. Нисколько, благородная госпожа; свѣтлое для меня и ночью утро, когда ты со мною. Прошу — пуще всего для того, чтобы включить тебя въ мои молитвы, — скажи какъ твое имя?

МИРА. Миранда. — О, отецъ, нарушила я запретъ твой!

ФЕРД. Дивная Миранда! верхъ дѣйствительно всего дивнаго, драгоцѣннѣйшая всего въ мірѣ! На многихъ женщинахъ съ удовольствіемъ останавливался взоръ мой, и много разъ гармонія ихъ языковъ плѣняла слишкомъ внимательное мое ухо; за разныя прелести нравились мнѣ разныя женщины, но ни одна вполнѣ; въ каждой непремѣнно какой-нибудь недостатокъ враждовалъ и съ наибольшей ея прелестью, и пересиливалъ ее. Но ты, о ты, такъ совершенная, такъ безподобная, создана изъ лучшаго всѣхъ.

МИРА. Не знаю ни одной моего пола; не припоминаю ни одного женскаго лица, кромѣ, зеркаломъ показываемаго, моего собственнаго; не видала и изъ тѣхъ, кого могу назвать мущинами, никого, кромѣ тебя, мой другъ, и дорогого отца моего; не знаю какіе тамъ есть еще, но, клянусь моей скромностью — брилліантомъ въ моемъ приданомъ, — что въ спутники на жизненномъ пути, никого, кромѣ тебя, не желала бы; да и воображеніе мое не можетъ мнѣ представить, кромѣ твоего, такого образа, который могъ бы мнѣ понравиться. Но я слишкомъ ужь разболталась, забыла наставленія отца.

ФЕРД. Я принцъ, Миранда; думаю, король даже — желалъ бы не быть имъ! — и не потерпѣлъ бы дровянаго итого рабства, какъ мушинаго на мои губы навѣванья. Слушай, что скажетъ тебѣ душа моя: — съ перваго же мгновенія, какъ я увидалъ тебя, сердце мое полетѣло на службу тебѣ, остается на ней рабомъ; ради тебя терпѣливый я этотъ дровоносецъ. мира. Ты любишь меня?

ФЕРД. О небо, о земля, засвидѣтельствуйте что скажу, и увѣнчайте что скажу, если это правда, благодатью; если же ложь — обратите и благопріятное мнѣ въ бѣдствіе! Безпредѣльно, больше всего въ мірѣ, люблю я, цѣню и уважаю тебя. мира. Какая же я глупая, плачу и отъ того, что радуетъ.

ПРОС. (Про себя). Прелестная встрѣча двухъ сердецъ, рѣдчайшею любовью загорѣвшихся! Дожди же, небо, благодатью на зародившееся въ нихъ!

ФЕРД. О чемъ плачешь ты?

МИРА. О моемъ недостоинствѣ, не смѣющемъ предложить то, что отдать желаю; не смѣющемъ еще болѣе принять то, лишенье чего смерть моя. Но все это глупости; все, чѣмъ болѣе старается скрыть себя, тѣмъ болѣе обнаруживается. Прочь, стыдливая хитрость; вдохнови меня святая, откровенная невинность! жена я твоя, если хочешь на мнѣ жениться; а не хочешь — умру твоей дѣвой; чтобъ я была твоей женой, ты можешь и не захотѣть; но рабой твоей, хочешь или не хочешь, я буду.

ФЕРД. Моей владычицей, моимъ сокровищемъ будешь ты, и я всегда буду у ногъ твоихъ.

МИРА. Будешь стало моимъ мужемъ?

ФЕРД. Жажду сдѣлаться имъ, какъ неволя — свободы; вотъ рука моя.

МИРА. Вотъ и моя съ моимъ сердцемъ; а теперь, прощай на полчаса.

ФЕРД. Тысячу! тысячу разъ! (Уходятъ).

ПРОС. Такъ радоваться, какъ они, всѣмъ восторгающіеся, конечно я не могу, но все-таки ни чему болѣе этого не порадовать меня. Теперь за книгу; многое еще, до ужина, надо мнѣ для этого устроить. (Уходитъ.)

СЦЕНА 2.

Другая часть острова Входятъ Стефано и Тринкуло; Калибанъ слѣдуетъ за ними съ бутылкой.

СТЕФ. И не говори; — опустѣетъ бочка, будемъ воду пить; ни капли до этого, и потому приваливай, и на абордажъ. Пей, чудовище-служитель, мое здоровье.

ТРИН. Чудовище-служитель? дурь это этого острова! Говорятъ на немъ пять только человѣкъ; изъ нихъ мы трое; если и у остальныхъ двухъ головы въ такомъ же порядкѣ — шатается государство.

СТЕФ. Пей же, чудовище-служитель, когда я тебѣ приказываю; твои глаза совсѣмъ ужь почти подъ лобъ закатились.

ТРИН. Куда жь бы имъ иначе и закатиться; славное былъ бы онъ въ самомъ дѣлѣ чудовище, еслибъ закатились они у него подъ хвостъ.

СТЕФ. Утопилъ мой чудовище-служитель языкъ свой въ сектѣ, а меня и море не могло утопить; тридцать пять миль и такъ и сякъ проплылъ я, прежде чѣмъ добрался до берега, клянусь дневнымъ этимъ свѣтомъ. Ты будешь моимъ лейтенантомъ, чудовище; а не то знаменосцемъ.

ТРИН. Лейтенантомъ, пожалуй; а знаменосцемъ какъ же ему быть, когда самого ноги не носятъ.

СТЕФ. Не побѣжимъ мы, мосье чудовище.

ТРИН. Да и впередъ не двинетесь, растянитесь, какъ собаки, и не пикнете.

СТЕФ. Заговори же, заносъ, если хорошій ты заносъ, хоть разъ въ жизни.

КАЛИ. Какъ можетъ твоя милость? Позволь мнѣ лизать башмаки твои. А ему служить я не буду; не храбрый вѣдь онъ.

ТРИН. Лжешь, невѣжественнѣйшее чудовище; не побоюсь я схватиться и съ констаблемъ. Скажи, паскудная ты рыба, бывалъ ли человѣкъ, столько, какъ я сегодня, выпившій, когда нибудь трусомъ? Хочешь ты, бывши полу-рыбой, полу-чудовищемъ, чудовищную ложь сказать?

КАЛИ. Слышишь, какъ онъ надо мной насмѣхается? дозволишь ты это, государь?

ТРИН. Государь, сказалъ онъ! — и чудовище можетъ быть такимъ дуралѣемъ!

КАЛИ. Вотъ, вотъ, опять! Закусай его до смерти, прошу тебя.

СТЕФ. Тринкуло, держи языкъ за зубами; окажешься возмутителемъ, первое же дерево — Бѣдное это чудовище мой подданный; не позволю я обижать его.

КАЛИ. Благодарю, добрый государь. Будетъ тебѣ угодно еще разъ выслушать мою просьбу?

СТЕФ. Будетъ, разумѣется, будетъ; становись на колѣни, и вторь ее; я постою, и Тринкуло тоже.

Входитъ Аріэль, незримый.

КАЛИ. Какъ я ужь говорилъ тебѣ, я рабъ тирана, волшебника, который хитростью оттягалъ у меня этотъ островъ.

АРІЭ. Лжешь.

КАЛИ. Лжешь ты, ты, насмѣшливая обезьяна, ты; желалъ бы чтобъ доблестный мой господинъ уничтожилъ тебя. Не лгу я.

СТЕФ. Тринкуло, если ты еще разъ перебьешь разсказъ его, клянусь этой рукой, высажу я тебѣ нѣсколько зубовъ.

ТРИН. Да я ничего не говорилъ.

СТЕФ. Такъ молчи, и ни слова болѣе. — (Калибану) Продолжай.

КАЛИ. Волшебствомъ, говорю, завладѣлъ онъ этимъ островомъ; у меня отнялъ онъ его. Если твоему величеству будетъ угодно отомстить за меня — у тебя, я знаю, хватитъ на это мужества, а у него вотъ — не хватитъ.

СТЕФ. Навѣрное.

КАЛИ. Ты будешь властелиномъ его, и я буду служить тебѣ.

СТЕФ. Какъ же достигнуть этого? Можешь ты провесть меня къ твоему злодѣю?

КАЛИ. Могу, могу, государь; предамъ тебѣ его спящаго, и тебѣ можно будетъ вбить гвоздь въ его голову.

АРІЭ. Лжешь, не можешь ты.

КАЛИ. Вотъ пестрый-то олухъ! паршивый ты бездѣльникъ! Прошу твое величество, отдуй его и отними у него бутылку; отнимешь — не пить ему ничего кромѣ разсола; потому что ни одного хорошаго источника не покажу ему.

СТЕФ. Тринкуло, не подвергай себя никакой дальнѣйшей опасности; перебей чудовище хоть однимъ еще словомъ, и клянусь этой рукой, вытолкаю мое милосердіе за дверь, и сдѣлаю изъ тебя треску.

ТРИН. За что же, что сдѣлалъ я? Ничего я не сдѣлалъ. Уйду отъ васъ.

СТЕФ. Не сказалъ ты, что лжетъ онъ?

АPIЭ. Лжешь ты.

СТЕФ. Лгу? такъ вотъ же тебѣ. (Бьетъ его). Нравится это тебѣ — скажи еще, что лгу.

ТРИН. Не говорилъ я, что лжешь ты. — Потерялъ ты и разсудокъ и слухъ? — Проклятіе вашей бутылкѣ! вотъ до чего сектъ и питье доводятъ. — Чуму твоему чудовищу, и дьяволъ да откуситъ тебѣ пальцы!

КАЛИ. Ха, ха, ха!

СТЕФ. Продолжай теперь разсказъ свой. А ты, прошу, отойди отъ насъ подальше.

КАЛИ. Побей его еще хорошенько; а за тѣмъ и я побью его.

СТЕФ. Отойди подальше. — Ну, продолжай.

КАЛИ. Ну, какъ ужь я говорилъ тебѣ, имѣетъ онъ привычку послѣ обѣда спать; тутъ-то, завладѣвъ сперва его книгами, ты и можешь его укокошить: или размозжить ему голову полѣномъ, или коломъ распороть ему животъ, или ножемъ перерѣзать ему горло. Помни только, что прежде надо завладѣть его книгами; потому что безъ нихъ, онъ такой же, какъ я дурень, и не будетъ тогда у него ни одного духа въ распоряженіи; они всѣ питаютъ къ нему такую же, какъ я, закоренѣлую ненависть. Сожги только его книги; славные есть у него приборы — такъ онъ это называетъ, — для украшенія дома, когда онъ у него будетъ. Но что всего болѣе заслуживаетъ вниманія, такъ это красота его дочери; самъ онъ говоритъ, что нѣтъ ей подобной. Двухъ только женщинъ видѣлъ я: мать мою Сикораксу; да ее; она такъ превосходитъ Сикораксу, какъ величайшее — малѣйшее.

СТЕФ. Такая она въ самомъ дѣлѣ славная дѣвка?

КАЛИ. Вполнѣ, ручаюсь, достойная твоего ложа, и будетъ славный отъ нея приплодъ.

СТЕФ. Убью я, чудовише, этого человѣка; дочь его и я будемъ королемъ и королевой — да здравствуютъ наши величества! — а Тринкуло и ты будете вице-роями. — Нравится это тебѣ, Тринкуло?

ТРИН. Превосходно.

СТЕФ. Дай же руку; жалѣю что прибилъ тебя; но ты, пока живъ, держи языкъ за зубами.

КАЛИ. Черезъ полчаса онъ заснетъ; хочешь тогда уничтожить его?

СТЕФ. Хочу, клянусь честью. а г і э. Передамъ я это моему повелителю. кали. Обрадовалъ ты меня; весь я радость; давайте жь веселиться. Не затянешь ли канонъ, которому только что училъ меня?

СТЕФ. Твою просьбу, чудовище, удовлетворю я, удовлетворю всячески. Поемъ, Тринкуло. (Поетъ):

Насмѣемся надъ ними, натѣшимся ими,

Свободна вѣдь мысль.

КАЛИ. Да не тотъ это голосъ. (Аріэль играетъ голосъ на барабанѣ и флейтѣ.)

СТЕФ. Это что?

ТРИН. Голосъ это нашего канона, изображеніемъ Никого^[22] наигрываемый.

СТЕФ. Человѣкъ ты, покажись въ настоящемъ своемъ видѣ; дьяволъ ты — покажись какъ хочешь.

ТРИН. О, прости мнѣ, Господи, мои прегрѣшенья!

СТЕФ. Кто умираетъ — всѣ долги уплачиваетъ. — Не боюсь я тебя. — Боже, умилосердись! кали. Ты испугался?

СТЕФ. Нѣтъ, нисколько, чудовище.

КАЛИ. И не пугайся. Островъ этотъ наполненъ голосами, звуками, пріятнѣйшимъ пѣніемъ, которое не вредитъ, а услаждаетъ, Иногда тысячи звенящихъ инструментовъ шумятъ около ушей моихъ; иногда голоса, когда я только что отъ долгаго сна пробудился, снова меня усыпляютъ, и тогда, во снѣ, мнѣ кажется: облака разверзаются и кажутъ богатства, готовыя на меня посыпаться, и я, пробудившись, жажду заснуть опять.

СТЕФ. Славное стало будетъ у меня королевство, съ музыкой, которая ничего мнѣ не будетъ стоить.

КАЛИ. Когда Просперо будетъ уничтоженъ.

СТЕФ. Будетъ скоро. Помню вѣдь, что говорили.

ТРИН. Голосъ удаляется. Послѣдуемъ за нимъ, и за тѣмъ покончимъ наше дѣло.

СТЕФ. Веди, чудовище, мы слѣдуемъ. Желалъ бы увидать этого барабанщика; славно онъ работаетъ.

ТРИН. Идешь? я за тобой, Стефано. (Уходятъ.)

СЦЕНА 3.

Другая часть острова. Входяти Алонзо, Себастіанъ, Антоніо, Гонзало, Адріанъ, Франциско и другіе.

ГОНЗ. Клянусь вамъ, государь, пресвятою, не могу идти далѣе; старыя мои кости болятъ; цѣлый лабиринтъ и прямыхъ, и извилистыхъ дорожекъ исходили мы; позвольте, необходимо отдохнуть мнѣ.

АЛОН. Старый другъ, не осуждаю я тебя, и самъ я утомился до притупленія чувствъ; присядь здѣсь и отдохни. И я покину здѣсь мою надежду; не будетъ она болѣе льстить мнѣ; утонулъ такъ упорно нами отыскиваемый, и море смѣется надъ тщетными нашими поисками на сушѣ. Да будетъ же такъ; миръ ему.

АНТО. (Тихо Себастіану). Радъ я, что наконецъ онъ отъ всякой надежды отказался. А ты, отъ одной неудачи, отъ того, на что рѣшился, надѣюсь, не отказался?

СЕБА. Воспользуемся первымъ же для того представившимся случаемъ.

АНТО. Нынѣшней же ночью; они такъ утомлены ходьбой, что не будутъ, такъ бдительными, какъ въ другое время.

СЕБА. Такъ нынѣшней же ночью; ни слова болѣе.

(Торжественная и неслыханная музыка. Просперо, незримый является въ выси. Входятъ нѣсколько чудныхъ существъ, приносятъ столъ съ яствами и пляшутъ вокругъ него, привѣтными жестами приглашая къ нему короля и прочихъ, и затѣмъ исчезаютъ.)

АЛОН. Что это за музыка? друзья мои, слушайте!

ГОНЗ. Удивительно пріятная.

АЛОН. Пошлите намъ небеса благихъ хранителей! Что это такое было?

СЕБА. Живая кукольная комедія. Теперь повѣрю я, что существуютъ единороги; что въ Аравіи одно дерево — тронъ Феникса, и что одинъ Фениксъ тамъ и теперь царствуетъ.

АНТО. Вѣрю и тому и другому; и то, что считалъ прежде невѣроятнымъ, покажись оно мнѣ теперь, поклянусь что вѣрно; не лгутъ никогда путешественники, хотя глупые домосѣды и корятъ ихъ этимъ.

ГОНЗ. Вздумай я разсказывать объ этомъ въ Неаполѣ, кто повѣрилъ бы мнѣ, что есть островитяне — вѣдь это навѣрное жители этого острова, — хоть и чудовищнаго вида, но, замѣтьте, такіе привѣтливые и ласковые, какъ не многіе, пожалуй и никто даже изъ человѣческаго нашего рода.

ПРОС. (Про себя). Правду сказалъ ты, честный старикъ, потому что и теперь между вами есть худшіе даже и чертей.

АЛОН. Не надивлюсь чудному ихъ виду, ихъ жестамъ, и этимъ звукамъ, и безъ языка такъ прекрасно говорившимъ.

ПРОС. (Про себя). Побереги похвалы до конца.

ФРАН. Исчезли они, однакожь, такъ странно.

СЕБА. Не бѣда; яства-то ихъ вѣдь остались, а мы проголодались. Угодно вашему величеству попробовать?

АЛОН. Нѣтъ.

ГОНЗ. Нечего вамъ, государь, опасаться. Повѣрили-бъ мы въ нашемъ дѣтствѣ, что есть горцы съ подгрудкомъ, какъ у быковъ, съ мясистыми мѣшками, привѣшенными къ шеѣ^[23]? или люди съ головами на груди? а теперь каждый закладчикъ въ пять разъ большимъ расплачивающійся докажетъ вамъ, что есть такіе^[24].

АЛОН. Приступлю, поѣмъ, хотя бы это было и въ послѣдній разъ; какое до этого дѣло — лучшее моей жизни утрачено вѣдь. — Братъ, герцогъ, подходите и берите примѣръ съ меня.

(Громъ и молнія. Входитъ Аріэль въ видѣ Гарпіи; хлещетъ крыльями по столу, и яства исчезаютъ.)

АРІЭ. Вы трое, люди грѣха, которыхъ, велѣніемъ судьбы — дѣлающей весь дольній этотъ міръ и все въ немъ существующее своимъ средствомъ, — ненасытное море извергло на этотъ безплодный островъ, такъ какъ для жизни между людей вы вполнѣ негодны. Обезумила я васъ. (Видя что Алонзо, Себастіанъ и другіе обнажаютъ мечи). Именно вотъ отъ такой-то храбрости и вѣшаются и топятся люди. Глупцы! я и мои товарищи — служители судьбы; то, изъ чего сдѣланы мечи ваши, такъ же можетъ поранить шумные вѣтры, или убить напрасными тычками вѣчно-смыкающіяся воды, какъ и укоротить хоть одну пушинку пера моего; такъ же невредимы и мои товарищи; да еслибъ вы и могли поранить насъ, такъ мечи ваши слишкомъ ужь теперь тяжелы для васъ; не поднять вамъ ихъ. Вспомните, — въ этомъ-то и все мое до васъ дѣло, — вы трое изгнали изъ Милана добраго Просперо и покинули въ морѣ, — которое за то и заплатило вамъ, — его и невиннаго его ребенка; за это-то гнусное дѣло, небесное правосудіе, медлящее, но не забывающее, и возбудило противъ васъ и море, и берега, и всѣ даже созданія. Тебя, Алонзо, лишило оно сына, и возвѣщаетъ еще черезъ меня, что медленная гибель — худшая всякой внезапной смерти, — будетъ всюду но пятамъ за вами слѣдовать. Избавить же васъ отъ его кары — на этомъ пустынномъ островѣ неминуемой, — можетъ только сердечное сокрушеніе и безупречная за тѣмъ жизнь. (Исчезаетъ съ громомъ, за тѣмъ раздается тихая музыка; чудныя существа входятъ опять, пляшутъ, насмѣшливо кривляясь и уносятъ столъ.)

ПРОС. (Про себя). Славно представилъ ты, Аріэль, Гарпію; прелестна она была и раздирая. Изъ всего, что ты, по моему наставленію, долженъ былъ сказать, ты не пропустилъ ничего; и низшіе мои прислужники исполнили свое дѣло живо и вѣрно. Чары мои дѣйствуютъ, и враги мои связаны своимъ безуміемъ; въ моей они теперь власти. Оставлю ихъ въ этомъ состояніи, пока повидаюсь съ юнымъ Фердинандомъ, котораго они считаютъ утопшимъ, и съ его и моимъ безцѣннымъ сокровищемъ. (Уходитъ.)

ГОНЗ. Именемъ всего святаго, государь, что стоите вы въ такомъ оцѣпенѣніи?

АЛОН. О, чудовищно это! чудовищно! Кажется волны говорили, сказали мнѣ объ этомъ; вѣтры ноютъ мнѣ это; и громъ, эта страшная, ревущая органная труба, произнесъ имя Просперо; пробасилъ мое злодѣйство. За него мой сынъ и улегся въ морѣ; но я отыщу его и въ недосягаемой для лота глубинѣ, и улягусь съ нимъ вмѣстѣ въ типѣ. (Уходитъ.)

СЕНА. По одному демону въ разъ — и я пробьюсь сквозь цѣлый легіонъ ихъ.

АНТО. Помогу я тебѣ. (Уходитъ съ Себастіаномъ.)

ГОНЗ. Всѣ трое въ безуміи; страшное ихъ преступленіе, какъ ядъ, дѣйствующій черезъ долгое время, начинаетъ грызть ихъ души. — Прошу, у кого мышцы гибче моихъ, поспѣшите за ними, и удержите ихъ отъ того, до чего можетъ довести это изступленіе.

АДРІ. За ними, прошу васъ. (Уходятъ.)

ДѢЙСТВІЕ IV.

СЦЕНА I.

Передъ пещерой Просперо. Входятъ Просперо, Фердинандъ и Миранда.

ПРОС. Какъ бы ни былъ я суровъ съ тобой, вознагражденіе все заглаживаетъ; потому что отдалъ тебѣ нить моей собственной жизни, или то, для чего живу; вручаю ее тебѣ еще разъ. Всѣ непріятности, какія я тебѣ дѣлалъ, были только испытаніемъ твоей любви; ты отлично выдержалъ его, и вотъ, предъ лицемъ неба, укрѣпляю я за тобой богатый даръ мой. О, Фердинандъ, не улыбайся моему превозношенію ея; увидишь, что она превосходитъ всякое восхваленіе, оставляетъ всѣ далеко за собою.

ФЕРД. Повѣрю и на перекоръ всякому оракулу.

ПРОС. Возьми же, какъ даръ и какъ свое собственное честное пріобрѣтеніе, дочь мою; но если ты расторгнешь дѣвственный ея поясъ прежде чѣмъ совершатся во всей полнотѣ всѣ обычные священные обряды — не пошлетъ небо благодатнаго дождя, чтобы росъ союзъ этотъ; засуха ненависти, злое презрѣнье и раздоръ усыпютъ ложе ваше сорными травами, до того противными, что оба возненавидите его; и потому берегись, если хочешь чтобы лампа Гименея свѣтила вамъ.

ФЕРД. Такъ вѣрно, какъ надѣюсь на дни покойные, на потомство и на долгую жизнь съ такою жь, какъ теперь, любовью, ни темнѣйшая пещера, ни благопріятнѣйшее мѣсто, ни сильнѣйшее искушеніе, на какое только злой нашъ геній способенъ, никогда не растопятъ моей чести въ сладострастіе, чтобъ притупить восторгъ дня, когда придется думать, что кони Феба охромѣли, или что ночь цѣпями внизу удерживается.

ПРОС. Прекрасно. Такъ садись, бесѣдуй съ ней; она твоя. Аріэль! Аріэль, досужій слуга мой!

Входитъ Аріэль.

АРІЭ. Что угодно, могучему господину моему? Здѣсь я.

ПРОС. Ты и низшіе твои товарищи отлично выполнили послѣднюю вашу службу; вы нужны мнѣ для другой еще, такой же продѣлки; ступай и приведи сюда всю ватагу, надъ которой далъ я тебѣ власть. Да проворнѣй; потому что мнѣ надо представить этой юной четѣ обращикъ моего искусства; обѣщалъ я, и въ ожиданьи они.

АРІЭ. Сейчасъ?

ПРОС. Смотри же, мигомъ.

АРІЭ. Прежде чѣмъ успѣешь сказать: явись и исчезни, два раза дохнуть и прокричать: ну, ну! вся она, семеня на ципочкахъ и корча рожи, будетъ здѣсь. Доволенъ ты мной? нѣтъ?

ПРОС. Вполнѣ, дорогой мой Аріэль. Но не являйся прежде чѣмъ услышишь зовъ мой.

АРІЭ. Хорошо, понимаю. (Уходитъ.)

ПРОС. Будь же вѣренъ своему слову; не давай слишкомъ большой воли ласкамъ; и величайшія клятвы солома, когда горитъ огонь въ крови; будь воздержнѣе — прости иначе обѣтъ твой.

ФЕРД. Ручаюсь тесѣ, дѣвственный, холодной бѣлизной покрывающій мое сердце снѣгъ умѣритъ пылъ моей печени^[25].

ПРОС. Хорошо. — Явись теперь, мой Аріэль, съ своей ватагой, и лучше ужь съ излишкомъ, чѣмъ съ недостачей хоть одного; явися же проворнѣй. — А вы, вы будьте безъ языка, одни глаза; молчите.

Тихая музыка. Входите Ириса.

ИРИС. Церера, богиня благодатная, оставь свои богатыя поля пшеницы, ржи, ячменя, лядвеца, овса и гороха; свои дернистыя горы, на которыхъ живутъ пасущіяся овцы, и ровные луга, съ ихъ укрытыми соломой стогами; свои канавы съ ихъ взрытыми, вскопанными краями^[26], которые влажный апрѣль, но твоему велѣнію, убираетъ цвѣтами для дѣвственныхъ вѣнковъ безстрастныхъ нимфъ; свои тѣнистыя рощи^[27], сѣнь которыхъ такъ любятъ любовники покинутые; и свои виноградники съ ихъ, лозами обвитыми, тычинами, и свое прибережье, безплодное и скалистое, на которомъ ты освѣжаешь себя; царица неба, которой я водянистая радуга и вѣстница, проситъ тебя все это покинуть и на этой луговинѣ, на этомъ самомъ мѣстѣ раздѣлить съ ней, царственной, ея забавы. Павлины ея летятъ быстро; иди-жь, богатая Церера, занимать ее.

Входитъ Церера.

ЦЕРЕ. Привѣтъ тебѣ, вѣстницѣ многоцвѣтной, всегда супругѣ Юпитера покорной; тебѣ, шафранными своими крыльями на цвѣты мои медовыя капли и дожди освѣжающіе навѣвающей; тебѣ, каждымъ изъ концевъ синей дуги твоей — богатой этой опояски земли моей, — и мои лѣсистыя мѣстности и долы безъ кустика увѣнчивающей; для чего призываетъ меня царица сюда, на мелкотравчатую луговину эту?

ИРИС. Для празднованія союза любви истинной и для щедраго награжденія счастливыхъ любовниковъ.

ЦЕРЕ. Скажи мнѣ, небесный лукъ, сопровождаютъ царицу — тебѣ вѣдь извѣстно, — Венера, или сынъ ея? Съ тѣхъ поръ какъ ихъ происки предали дочь мою мрачному Плутону, поклялась я избѣгать всячески всякой встрѣчи и съ нею и съ слѣпымъ ея сыномъ.

ИРИС. Ихъ присутствія не бойся. Я встрѣтила ее разсѣкающей облака въ Паѳосъ, а съ нею и сына, ея голубями туда же влекомаго; тутъ они замышляли накинуть сладострастные чары на этого юношу и на эту дѣву, поклявшихся, что ни одному изъ таинствъ брачнаго ложа не свершится, пока не загорится факелъ Гименея; и не удалось; и пылкая любовница Марса удалилась, а взбалмошный сынъ ея сломалъ свои стрѣлы: клянется, что никогда не будетъ болѣе стрѣлять, будетъ только играть съ воробьями, сдѣлается настоящимъ ребенкомъ.

ЦЕРЕ. Царица всѣхъ царицъ, великая Юнона приближается. Знаю я ея походку.

Входитъ Юнона.

ЮНОН. Какъ поживаешь, добрая сестра моя? Благослови со мной чету эту, чтобъ она блаженствовала и была почтена въ дѣтяхъ своихъ.

Пѣніе.

ЮНОН. Честь, богатство, брака благодать,

Счастья возрастанье, продолженье,

Радость каждый часъ, да лелѣютъ васъ!

Вотъ Юноны вамъ благословенье.

ЦЕРЕ. Урожаевъ и полнаго намъ обилія.

Житницъ и анбаровъ никогда не пустѣющихъ,

Виноградниковъ, сплошь кистями увѣшанныхъ,

Растеній отъ желаннаго бремени гнущихся,

Дождя какъ можно позднѣйшаго,

За самымъ ужь жатвы концомъ;

Нужда и недостатки васъ да чуждаются!

Вотъ Цереры вамъ благословенье.

ФЕРД. Великолѣпнѣйшее видѣніе, и очаровательно благозвучное. Духи вѣдь это?

ПРОС. Духи, вызванные мной изъ ихъ предѣловъ для осуществленія моей фантазіи.

ФЕРД. О, всегда бы жить мнѣ здѣсь; такой рѣдкій, чудесный отецъ и такая жена дѣлаютъ это мѣсто раемъ.

(Юнона и Церера шепчутся и приказываютъ что-то Ирисъ.)

ПРОС. Молчи, мой другъ! Юнона и Церера о чемъ-то пресерьезно шепчутся; что ни будь будетъ еще. Ни слова еще, будь нѣмъ; пропадутъ иначе наши чары.

ИРИС. Вы, Наядами именуемыя, нимфы извивающихся ручьевъ^[28], съ вѣнками изъ осоки и съ вѣчно беззаботными глазами, оставьте извилистыя ваши ложа и явитесь, внявъ призыву, на зеленую эту луговину. Такъ Юнона повелѣваетъ. Сюда, цѣломудренныя нимфы, помогите торжествовать союзъ любви истинной; не медлите.

Входятъ нѣсколько Нимфъ.

Вы, загорѣлые жнецы, августомъ утомленные, оставьте ваши нивы, придите веселиться здѣсь; праздничайте; надѣньте ваши изъ ржаной соломы шляпы и пляшите, каждый съ одной изъ рѣзвыхъ этихъ нимфъ.

Входятъ Жнецы, въ праздничной одеждѣ и начинаютъ съ Нимфами граціозный танецъ, къ концу котораго Просперо вдругъ быстро вскакиваетъ и говоритъ, послѣ чего Духи медленно, съ страннымъ глухимъ и смутнымъ шумомъ исчезаютъ.

ПРОС. (Про себя). Я совсѣмъ забылъ о гнусномъ заговорѣ животнаго Калибана и его товарищей противъ моей жизни; время исполненія ихъ замысла почти что настало. — (Духамъ) Отлично; — исчезните; — довольно.

ФЕРД. Странно; отецъ твой вдругъ чѣмъ-то взволновался, и сильно.

МИРА. Никогда до этого дня не видала я его и въ сердцахъ такъ раздраженнымъ.

ПРОС. У тебя, мой сынъ, такой тревожный видъ, какъ будто бы испуганъ; успокойся. Забавы наши кончены. Всѣ наши актеры, какъ я уже сказалъ тебѣ, духи, и распустились въ воздухъ, въ тончайшій воздухъ, и какъ лишенная всякой основы рабочая этого видѣнія, и досягающія до небесъ башни, и великолѣпнѣйшіе дворцы, и священные храмы, и самъ громадный земной шаръ, и все на немъ существующее, все распустится и, какъ это исчезнувшее невещественное представленіе, не оставитъ но себѣ ни облачка. Мы изъ того же вещества, изъ котораго образуются сны, и маленькая наша жизнь окружена сномъ. — Я разсерженъ, мой другъ; будь къ моей слабости снисходителенъ; старая голова моя разстроена, но ты не тревожься этимъ. — Хочешь, ступай въ мою пещеру и отдохни тамъ. Я же, чтобъ укротить волненіе души, похожу здѣсь.

ФЕРД. и МИРА. Желаемъ, чтобъ поскорѣй ты успокоился. (Уходятъ.)

ПРОС. Явись, какъ мысль! — Благодарю. — Аріэль, явись!

Входитъ Аріэль.

АРІЭ. Я слитъ съ твоими мыслями. Что тебѣ угодно?

ПРОС. Духъ, мы должны приготовиться къ встрѣчѣ съ Калибаномъ.

АРІЭ. Да, мой повелитель. Мнѣ, иногда я еще выпускалъ Цереру, приходило въ голову напомнить тебѣ объ этомъ, но побоялся разсердить тебя.

ПРОС. Скажи еще, гдѣ оставилъ ты негодяевъ?

АРІЭ. Я ужь говорилъ тебѣ, что отъ питья они совсѣмъ распалились, такъ преисполнились храбрости, что хлестали воздухъ за то, что вѣетъ въ ихъ лица, били землю за то, что цѣловала ихъ подошвы, и все, не выкидывая однакожь изъ головы своего замысла. Когда же я забилъ въ мой барабанъ, они, какъ необузданные жеребята, приподняли и навострили уши, вытаращили глаза и раздули ноздри, какъ бы обнюхивая музыку; я такъ очаровалъ ихъ уши, что они, какъ телята, послѣдовали за моимъ мычаньемъ сквозь иглистый кустарникъ, острый боярышникъ, колючій дрокъ и терновникъ, шипы которыхъ раздирали ихъ кожу; я оставилъ ихъ наконецъ барахтающимися по горло въ покрытомъ тиною пруду за твоей пещерой, вонючѣйшемъ и ногъ ихъ.

ПРОС. И хорошо, мой соколъ, сдѣлалъ; оставайся еще по прежнему незримымъ; ступай, тащи сюда изъ моей хижины мой скарбъ для приманки воровъ.

АРІЭ. Иду, иду. (Уходитъ.)

ПРОС. Дьяволъ, воплощенный. онъ дьяволъ, природа котораго никогда ни какому воспитанію не уступитъ; всѣ мои, изъ человѣколюбія, хлопоты съ нимъ — трудъ потерянный, начисто потерянный, и какъ тѣло его съ годами становится все безобразнѣе, такъ и духъ его дѣлается все злостнѣе. Заставлю же я ихъ всѣхъ порядкомъ поревѣть.

Входитъ Аріэль, съ ворохомъ великолѣпной одежды.

Развѣсь все на эту веревку. (Аріэль развѣшиваетъ все на веревку и остается съ Просперо незримымъ.)

Входятъ Калибанъ, Стефано и Тринкуло, всѣ измокшіе.

КАЛИ. Прошу, ступайте теперь какъ можно тише, такъ чтобы и слѣпой кротъ не могъ услышать; мы теперь близь его пещеры.

СТЕФ. Чудовище, твой бѣсенокъ, совершенно, какъ ты говорилъ, безвредный бѣсенокъ, сыгралъ съ нами однакожь штуку не хуже блудящаго огонька.

ТРИН. Чудовище, всюду чую я лошадиныя сцаки, и носъ мой въ большемъ отъ этого негодованіи.

СТЕФ. И мой. Слышишь ты, чудовище? Вздумай я вознегодовать на тебя, ты —

ТРИН. Былъ бы погибшимъ чудовищемъ.

КАЛИ. О добрый государь, не лишай меня твоей милости. Потерпи; добыча, на которую наведу тебя, вознаградитъ за эту непріятность, и потому говори потише; безмолвно здѣсь все, какъ полночь.

ТРИН. Но потерять наши бутылки въ прудѣ —

СТЕФ. Не только несчастіе и безчестіе, чудовище; безпредѣльная это утрата.

ТРИН. Важнѣе это для меня того, что выкупался; а все это дѣло твоего безвреднаго бѣсенка, чудовище.

СТЕФ. Достану свою бутылку, хотя бы и съ головой пришлось окунуться.

КАЛИ. Прошу тебя, государь, успокойся. Видишь? это входъ въ пещеру; не шуми, войди въ нее и соверши то чудесное зло, которое сдѣлаетъ этотъ островъ навсегда твоимъ, а меня, твоего Калибана, заставитъ вѣчно лизать твои ноги.

СТЕФ. Давай же твою руку. Начинаю я кровожаднымъ дѣлаться.

ТРИН. О король Стефано! о сотоварищъ! о доблестный Стефано^[29]! смотри, какой тутъ гардеробъ для тебя!

КАЛИ. Оставь это, дуракъ! дрянь это, ветошь.

ТРИН. Ого, чудовище; знаемъ мы толкъ въ ветоши. — О король Стефано!

СТЕФ. Долой эту мантію, Тринкуло; клянусь этой рукой, хочу чтобъ она была моей.

ТРИН. И будетъ, ваше величество.

КАЛИ. Задуши водянка дурака этого! Къ чему ты такъ такой дрянью задерживаешься? Оставь ее, убей прежде; проснется онъ — изщипитъ насъ отъ головы до пятокъ, отдѣлаетъ отлично.

СТЕФ. Молчи ты, чудовище. — Госпожа веревка, мое вѣдь это полукафтанье? Вотъ полукафтанье-то и подъ веревкой; теперь ты, полукафтанье, весьма вѣроятно, поутратишь ворсъ и сдѣлаешься плѣшивымъ полукафтаньемъ^[30].

ТРИН. Тащи, тащи… Крадемъ мы, съ позволенія вашего величества, но шнуру и ватерпасу.

СТЕФ. Благодарю тебя за эту шутку; вотъ тебѣ за нее платье; не будетъ остроуміе забыто, пока буду королемъ этой страны. Красть по шнуру и ватерпасу — преостроумная это выходка; вотъ тебѣ другое за нее платье.

ТРИН. Чудовище, смажь пальцы птичьимъ клеемъ и убирайся съ остальнымъ.

КАЛИ. Ничего этого не надо мнѣ; мы напрасно теряемъ только время, и обратиться намъ въ древесныхъ гусей^[31], или въ обезьянъ со лбомъ прескверно приплюснутымъ.

СТЕФ. Работай же, чудовище; помоги стащить это туда, гдѣ хранится моя бочка съ виномъ, или я вытолкаю тебя изъ моего королевства. Ну же, тащи это.

ТРИН. И это.

СТЕФ. Ну да, и это.

Охотничьи крики за сценой. Входятъ Духи въ видѣ собакъ, которыхъ Просперо и Аріэль натравливаютъ.

ПРОС. Ату, Гора, ату его!

АРІЭ. Туда, туда, Серебро!

ПРОС. Туда, туда, Фурія! туда, Тиранъ! бери, бери его! (Калибанъ, Стефано и Тринкуло убѣгаютъ, преслѣдуемые собаками.) Ступай, вели духамъ моимъ терзать суставы ихъ жесточайшими корчами, свести мышцы застарѣлой судорогой, изщипать ихъ пестрѣе барсовъ и леопардовъ.

АРІЭ. Слышишь, какъ ревутъ они?

ПРОС. Гоните ихъ еще живѣе. Теперь всѣ враги мои въ моей власти. Скоро конецъ всей моей работы, и ты будешь свободенъ, какъ воздухъ. За мной, послужи мнѣ еще немного. (Уходятъ.)

ДѢЙСТВІЕ V.

СЦЕНА 1.

Передъ пещерой Просперо. Входятъ Просперо, въ волшебной мантіи, и Аріэль.

ПРОС. Назрѣваетъ замыселъ мой окончательно. Чары мои не измѣняютъ, духи мои повинуются и время бодро несетъ свою ношу. Какой теперь часъ?

АРІЭ. Шестой часъ, въ который, какъ ты, мой повелитель, сказалъ, вся наша работа должна кончиться.

ПРОС. Сказалъ, когда поднималъ еще бурю. Скажи мнѣ ты, духъ, что король и его спутники?

АРІЭ. Задержаны всѣ вмѣстѣ именно такъ, какъ ты приказалъ, въ томъ самомъ состояніи, въ которомъ ты ихъ оставилъ; всѣ они узники въ липовой рощѣ, защищающей отъ непогодъ твою пещеру, и ни одинъ, покаты не разрѣшишь, не можетъ изъ нея вырваться. Король, его братъ и твой братъ, всѣ трое въ безуміи, а остальные, по край полные горя и страха, сокрушаются о нихъ, и болѣе всѣхъ тотъ, котораго ты называлъ добрымъ, старымъ Гонзало. Слезы его стекаютъ по его бородѣ, какъ капли зимняго дождя съ тростниковыхъ крышь. Чары твои дѣйствуютъ на нихъ такъ сильно, что взгляни ты на нихъ теперь — ты сжалился бы надъ ними.

ПРОС. Ты думаешь, духъ?

АРІЭ. Я, будь я человѣкомъ, сжалился бы.

ПРОС. Сжалюсь и я. Когда ты, созданіе чисто воздушное, былъ бы тронутъ, почувствовалъ бы состраданіе къ ихъ бѣдствію, какъ же мнѣ, такому жь, какъ они существу, такъ же какъ они живо все ощущающему, такъ же какъ они страстному, не тронуться еще сильнѣе тебя? Хотя гнуснымъ дѣломъ ихъ я и раздраженъ до-нельзя, чувство благороднѣйшее превозмогаетъ, однакожь, гнѣвъ мой. Добродѣтель выше мщенія; раскаются они — одно чего добиваюсь, — не покошусь даже на нихъ. Ступай, освободи ихъ, Аріэль; сниму съ нихъ чары мои, возстановлю разсудокъ, возвращу самимъ себѣ.

АРІЭ. Приведу ихъ сюда, мой повелитель. (Уходитъ.)

ПРОС. Вы, эльфы холмовъ, ручьевъ, озеръ и рощей, и вы, преслѣдующіе, не оставляя слѣдовъ на пескѣ, отливающаго Нептуна, и бѣгущіе отъ него, когда онъ возвращается; вы крошки, образующіе, при мѣсячномъ сіяніи, густые травянистые круги, которыхъ и овцы не щиплютъ^[32], и вы, забавляющіеся выводомъ полуночныхъ мухоморовъ, радующіеся торжественному призыву гасить огонь, при вашей помощи — хотя вы и не изъ сильныхъ, — затемнялъ я полуденное солнце, вызывалъ буйные вѣтры и зарождалъ ревущую войну между моремъ зеленымъ и небомъ лазурнымъ, надѣлялъ страшные раскаты грома огнемъ и расщеплялъ дубъ Юпитера его же стрѣлами, потрясалъ въ основѣ твердыни мыса, вырывалъ съ корнями кедры и сосны; даже могилы, по велѣнію моему, будили спящихъ въ нихъ, разверзались и выпускали ихъ — такъ мощно мое искусство. Но вотъ, отказываюсь я отъ волшебной этой мощи, и за тѣмъ, какъ потребую еще отъ васъ — что теперь и дѣлаю, — музыки небесной, которая должна подѣйствовать на нихъ, какъ желаю и какъ воздушное это чародѣйство можетъ, переломлю я мой жезлъ и зарою его на нѣсколько сажень въ землю; волшебную же мою книгу погружу въ такую глубь, до какой и свинцовый лотъ никогда не досягалъ еще. (Торжественная музыка.)

Аріэль возвращается; за нимъ входятъ: Алонзо, безумствуя, сопровождаемый Гонзало; Себастіанъ и Антоніо, въ такомъ же состояніи, сопровождаемые Адріаномъ и Франциско. Они вступаютъ всѣ въ кругъ, который начертилъ Просперо и стоятъ въ немъ очарованные.

Торжественная музыка, лучшая успокоительница разстроенной фантазіи, да исцѣлитъ мозгъ твой, безполезно въ головѣ твоей бушующій! Стойте жь тутъ, зачарованы вы. — Честный, благородный Гонзало^[33], и мои глаза, сочувственно твоимъ, товарищески увлажаются слезами. — Быстро разрѣшаются чары, и какъ утро, подкравшись къ ночи, разгоняетъ мракъ, такъ и пробуждающееся пониманіе начинаетъ разгонять безсмысленный туманъ, заволакивающій болѣе свѣтлый ихъ разумъ. — О добрый Гонзало, истинный мой спаситель и вѣрный слуга^[34] того, за кѣмъ слѣдуешь, заплачу я тебѣ за твое благодѣяніе сторицей, и словомъ, и дѣломъ. — Жестоко поступилъ ты, Алонзо, со мной и съ моей дочерью. Твой братъ былъ на это подстрекателемъ; за то теперь ты, Себастіанъ, и мучишься. — Ты, кровь моя и тѣло, братъ мой, забывшій, увлекшись честолюбіемъ, и совѣсть, и природу, замышлявшій, вмѣстѣ съ Себастіаномъ — за что онъ внутренно сильнѣе всѣхъ и мучится, — убить и короля; какъ ты ни безчеловѣченъ, прощаю я тебя. — Ростетъ потокъ пониманія и близящійся приливъ скоро наполнитъ берега ихъ разумѣнія, теперь еще загрязненные, тинистые. Ни одинъ однакожь изъ смотрящихъ на меня никакъ меня не узнаетъ. — Аріэль, принеси изъ пещеры мой беретъ и мой мечъ; (Аріэль уходитъ) разоблачусь, покажусь имъ такимъ, какимъ бывалъ иногда въ Миланѣ. — Скорѣе жь, духъ; скоро будешь ты свободенъ.

Аріэль возвращается.

АРІЭ. (Помогая Просперо переодѣваться поетъ.)

Гдѣ медъ собираетъ пчела

Тамъ питаюсь и я;

Въ вѣнчикѣ сплю я первинки;

Когда же совы кричатъ,

На спинкѣ мыши летучей

Весело за лѣтомъ порхаю;

Весело, весело будетъ мнѣ жить

Подъ цвѣтами убранной вѣтки.

ПРОС. Такъ, милый мой Аріэль, пожалѣю я о тебѣ, а свободенъ все-таки будешь — будешь, будешь. Теперь лети, по прежнему незримый, на корабль короля; тамъ ты найдешь матросовъ подъ люками спящими; разбуди капитана и боцмана и принудь ихъ явиться сюда; и сейчасъ же, прошу тебя.

АРІЭ. Выпью передъ собой воздухъ и возвращусь прежде чѣмъ дважды успѣетъ ударить твой пульсъ. (Уходитъ.)

ГОНЗ. Все что есть мучительнаго, тревожущаго, чудеснаго, ужасающаго, все живетъ здѣсь. Выведи насъ какая-нибудь небесная сила изъ страшной страны этой.

ПРОС. Смотри, король, передъ тобой оскорбленный герцогъ Милана, Просперо. Для большаго же удостовѣренія, что живой говоритъ съ тобой, властитель, обнимаю тебя; отъ души привѣтствую я тебя и твоихъ спутниковъ.

АЛОН. Ты онъ, или не онъ, или духъ какой^[35], замышляющій снова одурить меня — не знаю. Твой пульсъ бьется, какъ у имѣющаго и тѣло и кровь, и проходитъ, съ тѣхъ поръ какъ вижу тебя, удрученіе моего духа, которое, боюсь, сопровождалось сумасшествіемъ. Все это — если только дѣйствительно — обѣщаетъ удивительный разсказъ. Возвращаю тебѣ твое герцогство, и прошу тебя простить мнѣ мои несправедливости. Но какъ же живъ еще Просперо, и здѣсь?

ПРОС. Позволь прежде и ты, благородный мой другъ, обнять твою старость, доблесть которой безмѣрна, безпредѣльна.

ГОНЗ. Не побожусь, чтобъ это было или не было дѣйствительно.

ПРОС. На тебя дѣйствуютъ еще кой какіе изъ чаръ этого острова, и мѣшаютъ тебѣ повѣрить и вѣрнѣйшему. — Привѣтъ вамъ всѣмъ, друзья. (Тихо Себастіану и Антоніо) А васъ, достойная парочка, могъ бы я, еслибъ хотѣлъ, наградить гнѣвомъ его величества, доказавъ что вы измѣнники; но помолчу на этотъ разъ.

СЕБА. (Про себя). Демонъ говоритъ его устами.

ПРОС. Нѣтъ. — Тебѣ, преступнѣйшій изъ смертныхъ, котораго не могу, не осквернивъ уста, назвать братомъ, прощаю я гнуснѣйшее изъ дѣлъ твоихъ, прощаю всѣ, и требую возвращенія моего герцогства, котораго, знаю, и не можешь не возвратить.

АЛОН. Если ты дѣйствительно Просперо, скажи какъ же ты спасся, какъ встрѣтилъ здѣсь насъ, потерпѣвшихъ, за какіе нибудь три часа, у этого берега кораблекрушеніе, которое — о, какъ больно мнѣ вспоминать объ этомъ, — лишило меня сына, дорогаго моего Фердинанда.

ПРОС. Прискорбно мнѣ это, ваше величество.

АЛОН. Невозвратимая это потеря; и терпѣніе говоритъ: не уврачевать ее и мнѣ.

ПРОС. Да къ его-то помощи, я думаю, вы совсѣмъ и не прибѣгали; благодушіемъ своимъ оно, при такой же утратѣ, помогло мнѣ вполнѣ, и я успокоился.

АЛОН. При такой же утратѣ?

ПРОС. Такъ же для меня большой и такъ же недавней; а у меня далеко менѣе, чѣмъ у васъ, средствъ утѣшиться; потерялъ я дочь.

АЛОН. Дочь? О боги, зачѣмъ они не въ Неаполѣ, не король и королева его! для этого я самъ былъ бы готовъ погрузиться въ грязь тинистаго ложа, на которомъ распростертъ сынъ мой! Когда потеряли вы дочь вашу?

ПРОС. Въ послѣднюю бурю. — Но я вижу, господа эти такъ изумлены этой встрѣчей, что совсѣмъ теряютъ голову, что почти не вѣрятъ глазамъ своимъ, звуку собственныхъ своихъ словъ; но какъ бы тамъ доселѣ не обманывали васъ чувства ваши, будьте увѣрены, что я Просперо, тотъ самый герцогъ, который былъ вырванъ изъ Милана, который самымъ страннымъ образомъ, чтобы сдѣлаться властелиномъ этого острова, присталъ къ тому самому берегу, у котораго вы потерпѣли кораблекрушеніе. Пока довольно; потому что цѣлая это поденная лѣтопись, а не коротенькій разсказецъ за завтракомъ, да и нейдетъ къ первой встрѣчѣ. Милости просимъ, государь; эта пещера — дворецъ мой; не много у меня въ немъ придворныхъ, а подданныхъ внѣ его — ни одного; прошу, загляните въ него. Такъ какъ вы возвратили мнѣ герцогство, то я и намѣренъ отплатить вамъ за это не менѣе драгоцѣннымъ; покажу по крайней мѣрѣ чудо, которое удовлетворитъ васъ такъ же, какъ меня мое герцогство. (Отдергиваетъ завѣсу и открываетъ Фердинанда и Миранду, играющихъ въ шахматы.)

МИРА. Плутуешь ты, мой милый другъ.

ФЕРД. Нисколько, моя дорогая; ни за цѣлый міръ не рѣшусь я на это.

МИРА. Да заспорь и изъ-за дюжины королевствъ — скажу, честная игра это.

АЛОН. Окажется и это однимъ изъ призраковъ этого острова, лишусь и одного дорогаго сына дважды.

СЕБА. Величайшее это диво!

ФЕРД. Грозны моря, но и милосердны; безъ всякой причины проклиналъ я ихъ. (Бросается къ ногамъ Алонзо).

АЛОН. Всѣ благословенія счастливаго отца да обнимутъ тебя! Встань и скажи: какъ попалъ ты сюда.

МИРА. О, чудесно! сколько тутъ славныхъ созданій! Какъ прекрасенъ родъ человѣческой! Превосходенъ новый міръ, когда такой народъ въ немъ.

ПРОС. Ей все ново.

АЛОН. Кто эта дѣвушка, съ которой ты игралъ? Ваше знакомство никакъ не старше какихъ нибудь трехъ часовъ. Богиня это, сперва насъ разлучившая, и за тѣмъ-такъ соединяющая?

ФЕРД. Смертная она, государь; но волей безсмертнаго провиденія — моя; я избралъ ее, когда не могъ у отца спросить совѣта, да и не думалъ, чтобы былъ еще у меня отецъ. Дочь она знаменитаго Миланскаго герцога, о доблестяхъ котораго такъ часто слышалъ, видѣть же котораго до этого не приводилось; онъ даровалъ мнѣ вторую жизнь, а она дѣлаетъ его вторымъ моимъ отцемъ.

АЛОН. А меня своимъ. И какъ же это странно, что у дочери придется мнѣ просить прощенія.

ПРОС. Этимъ, государь и кончимъ; зачѣмъ отягчать намъ воспоминаніе горемъ миновавшимъ.

ГОНЗ. Не плачь я внутренно, давно воскликнулъ бы: о боги, склоните свой взоръ сюда, на эту чету и осѣните ее благодатной короной; потому что вы вѣдь привели насъ сюда!

АЛОН. Скажу на это аминь, Гонзало.

ГОНЗ. Былъ герцогъ Милана изгнанъ изъ Милана для того, чтобы потомство его сдѣлалось королями Неаполя? О, радуйтесь же радостью необычайной и вырѣжьте ее золотомъ на столбахъ несокрушимыхъ. Въ одно путешествіе: Кларибель нашла супруга въ Тунисѣ, Фердинандъ, братъ ея — супругу въ странѣ, гдѣ самъ былъ потерянъ, а Просперо — свое герцогство на жалкомъ островѣ; и мы всѣ возвращены самимъ себѣ, когда никто изъ насъ себѣ не принадлежалъ.

АЛОН. (Фердинанду и Мирандѣ). Давайте жь ваши руки. Печаль и скорбь да гнетутъ постоянно сердце того, кто не пожелаетъ вамъ счастія.

ГОНЗ. Итакъ да будетъ! Аминь.

Аріэль возвращается съ Капитаномъ и Боцманомъ, которые въ изумленіи слѣдуютъ за нимъ.

Смотрите! смотрите, государь! вотъ и еще наши. Не пророчилъ я, что пока будутъ на землѣ висѣлицы, не утонетъ это сокровище? — Ну, богохульникъ, выклявшій и самую благость за бортъ, не найдешь ни одного проклятія на берегу? Нѣмъ ты на землѣ? Что у тебя новаго?

БОЦМ. Лучшая изъ новостей та, что мы въ полной сохранности нашли нашего короля и его свиту; а за тѣмъ, что корабль нашъ, совсѣмъ за три часа разбитый, здоровехонекъ, скрѣпленъ и оснащенъ какъ при первомъ его выходѣ въ море.

АРІЭ. (Тихо). Все это, мой повелитель, сдѣлалъ я за тѣмъ какъ тебя оставилъ.

ПРОС. (Тихо). Славный ты духъ.

АЛОН. Все это неестественно; все отъ чудеснаго переходитъ къ еще чудеснѣйшему. — Скажи, какъ ты попалъ сюда?

БОЦМ. Знай я, государь, что я совсѣмъ проснулся, я постарался бы сказать тебѣ. Мы спали какъ мертвые, и всѣ — не знаемъ какъ, — втиснутые подъ люки, и вотъ сейчасъ странный какой-то гвалтъ: и ревъ, и визгъ, и вой, и звонъ цѣпей, и множество еще разнообразнѣйшихъ звуковъ, и все страшныхъ, разбудили насъ; мы вскочили, и разомъ были на свободѣ; глядимъ: нашъ славный, красивый королевскій корабль свѣжехонекъ, во всемъ своемъ убранствѣ, что увидавъ, капитанъ нашъ запрыгалъ отъ радости; но тутъ же, вдругъ насъ, полусонныхъ еще, что-то отъ остальныхъ отдѣлило и привело, отуманивъ, сюда.

АРІЭ. (Тихо). Хорошо я сдѣлалъ?

ПРОС. (Тихо). Отлично. Будешь за то свободенъ.

АЛОН. Удивительнѣйшій это лабиринтъ, въ какомъ никогда не бродилъ еще человѣкъ; и въ этомъ дѣлѣ больше, чѣмъ во всемъ природой производимомъ. Придется у какого нибудь оракула искать объясненія.

ПРОС. Не ломайте, государь, напрасно головы надъ странностью совершившагося; въ свободное время, а оно скоро найдется, я объясню вамъ каждое изъ событій такъ, что все будетъ вамъ ясно; а до того будьте веселы и не думайте ни о чемъ дурно. — (Тихо Аріэлю.) Приблизься, духъ; освободи Калибана и его товарищей, сними съ нихъ чары. (Аріэль уходитъ.) Ну что, какъ вы, государь? Недостаетъ еще кой кого изъ вашихъ: двухъ чудесныхъ молодцевъ, о которыхъ вы забыли.

Аріэль возвращается, гоня передъ собой Калибана, Стефано и Тринкуло въ похищенномъ ими нарядѣ.

СТЕФ. Каждый пекись обо всѣхъ остальныхъ; никто не заботься о самомъ себѣ, потому что все удача только. Coragio, буйственное чудовище, Coragio!

ТРИН. Если два шпіона въ головѣ моей не обманываютъ, славное передъ нами зрѣлище.

КАЛИ. О, Сетебосъ! славные это духи въ самомъ дѣлѣ. Какъ хорошъ господинъ мой! Боюсь только, накажетъ онъ меня.

СЕБА. Это что за штуки, Антоніо? Можно купить ихъ?

АНТО. Весьма вѣроятно; одна изъ нихъ совершеннѣйшая рыба, и безъ сомнѣнія продажная.

ПРОС. Взгляните только на нарядъ ихъ, и скажите, честные это люди? — Этотъ безобразный рабъ, сынъ вѣдьмы, нѣкогда такъ могучей, что могла спорить съ мѣсяцемъ, вызывать приливъ и отливъ, дѣйствовать своей силой, какъ онъ^[36]. Три эти молодца обокрали меня, а этотъ полу-дьяволъ — незаконнорожденный вѣдь онъ его, — сговорился еще съ ними лишить меня жизни; двухъ изъ нихъ вы должны знать — ваши они; а это произведеніе мрака признаю я своимъ.

КАЛИ. Защиплетъ онъ меня до смерти.

АЛОН. Да это мой ключникъ, пьяница Стефано.

СЕБА. Пьянъ онъ и теперь; гдѣ могъ онъ достать вино?

АЛОН. И Тринкуло совсѣмъ готовъ. Гдѣ нашли они дивный элексиръ, такъ ихъ раззолотившій? Какъ просолилъ ты такъ себя?

ТРИН. Да я съ тѣхъ поръ, какъ въ послѣдній разъ васъ видѣлъ, и не выходилъ изъ этого разсола; боюсь, никогда ужь изъ него не выйду. Нечего мнѣ стало бояться навѣванья мухъ.

СЕБА. Ну, а ты, Стефано?

СТЕФ. О, не прикасайтесь ко мнѣ, я не Стефано, а судорга.

ПРОС. Ты, бездѣльникъ, хотѣлъ быть королемъ этого острова.

СТЕФ. Былъ бы волдыремъ на немъ.

АЛОН. (Указывая на Калибана). А такого страннаго созданія я и не видывалъ еще.

ПРОС. Онъ и внутренно такъ же безобразенъ, какъ наружно. — Ступай, негодяй, въ мою пещеру, захвати съ собой и своихъ товарищей, и уберите ее, если хотите, чтобъ я простилъ васъ, какъ можно лучше.

КАЛИ. Уберу; и буду за тѣмъ умнѣе и постараюсь заслужить прощеніе. И что же за тройной оселъ былъ я, когда могъ принять этого пьянчугу за божество, и поклонятся такому глупому олуху.

ПРОС. Иди же; убирайся!

АЛОН. Ступайте-жь и вы, и сложите съ себя все тамъ, гдѣ нашли.

СЕБА. Или украли; вѣрнѣе это будетъ. (Калибанъ, Стефано и Тринкуло уходятъ.)

ПРОС. Приглашаю, государь, ваше величество и вашу свиту въ бѣдное жилище мое, для отдохновенія, на эту только ночь; часть ея я займу разсказами, которые, увѣренъ, на много сократятъ ее. Я разскажу вамъ мою жизнь и все, что со мною было по прибытіи на этотъ островъ; а съ разсвѣтомъ провожу васъ на вашъ корабль, и за тѣмъ въ Неаполь, гдѣ надѣюсь отпраздновать бракосочетаніе этой, такъ дорогой для насъ четы; послѣ чего удалюсь въ мой Миланъ, гдѣ каждая третья моя мысль будетъ мыслью о моей могилѣ.

АЛОН. Сгараю нетерпѣніемъ услышать разсказъ твой, который сильно долженъ заинтересовать слухъ мой.

ПРОС. Разскажу вамъ все, и обѣщаю вамъ море покойное, вѣтеръ попутный и плаванье такъ быстрое, что догоните далеко уже ушедшій флотъ вашъ. (Тихо Аріэлю) Тебѣ, моя птичка, мой Аріэль, поручаю я позаботиться объ этомъ, и затѣмъ — возвратись въ свою стихію, будь свободенъ и счастливъ! — Прошу —

ЭПИЛОГЪ,
который произноситъ Просперо.

Теперь всѣ мои чары покончены, и не располагаю ужь я никакой силой, кромѣ своей собственной, а она крайне ничтожна; отъ васъ зависитъ теперь: оставаться ли мнѣ здѣсь, или отправляться въ Неаполь. Но вы, такъ какъ я возвратилъ мое герцогство и простилъ обманщиковъ, молю, не заключайте меня вашими чарами на этомъ пустынномъ островѣ; высвободите, напротивъ, радушными вашими руками. Наше благосклонное дыханіе должно наполнить паруса мои, или не достигну я моей цѣли, а она — угодить вамъ. Нѣтъ у меня теперь ни духовъ для вынужденія, ни искусства чарующаго, и придется мнѣ умереть въ отчаяніи, если не поможетъ молитва^[37], такъ сильная, что осаждаетъ само милосердіе и разрѣшаетъ отъ всѣхъ прегрѣшеній. Хотите, чтобъ и ваши грѣхи были прощены вамъ, да изречетъ же ваше снисхожденіе и мнѣ отпущеніе. (Уходятъ omnes.)

---

1. Въ прежнихъ изданіяхъ: the sea, mounting to the welkin’s cheek… По Колльеру: the sea mounting to the welkins beat…
2. Въ прежнихъ изданіяхъ: I have with such proeiiion in mine art… По Колльеру! have with such praevition in mine art…
3. Въ прежнихъ изданіяхъ: He being thus lorded…. По Колльеру: Не being thus loaded….
4. Въ прежнихъ изданіяхъ: Who having unto truth.-- По Колльеру: Who having iт untruth…
5. Было повѣрье, что огненные духи часто садятся въ видѣ огненнаго дракона или блестящей звѣзды на вершины мачтъ.
6. Бермудскіе острова, окруженные подводными камнями и очень опасные для мореходовъ, вслѣдствіе часто бывающихъ тамъ урагановъ, почитались во времена Шекспира гнѣздомъ чудищъ и демоновъ.
7. Песочныхъ часовъ.
8. Старое названіе Алжира.
9. Red plague — старое названіе рожи.
10. Божество Патагонскихъ великановъ, рогатое и безобразное.
11. Непереводимая тугъ игра созвучіемъ словъ made сдѣланная, созданная и maid — дѣва.
12. Тутъ непереводимая игра созвучіемъ словъ dollar — долларъ и dolour — скорбь, страданіе.
13. Намекъ на обыкновеніе Пуританъ давать при крещеніи имена имѣющія религіозное или нравственное значеніе.
14. Амфіона.
15. Старое повѣрье что пятна мѣсяца — человѣкъ, съ вязанкой терновника на спинѣ и съ собакой съ боку; онъ игралъ часто комическую ролю на тогдашней сценѣ. Одни принимали его за Израильтянина собиравшаго въ шабашъ топливо и за то побитаго камнями; другіе — за братоубійцу Каина.
16. Индійцы были въ Шекспирово время большою рѣдкостью и показывались за деньги.
17. Въ прежнихъ изданіяхъ: the dregs of the storm…. По Кольеру: the drench of the storm….
18. Намекъ на пословицу; хорошій напитокъ и кошку заставитъ говорить.
19. Намекъ на поговорку: чтобъ ѣсть съ дьяволомъ нужна длинная ложна.
20. Въ подлинникъ — scamels, слово, значеніе котораго неизвѣстно; вѣроятно опечатка старыхъ изданій.
21. Въ прежнихъ изданіяхъ: Most busy, least when I do it… По Колльеру: Most busy-blest when I do it.
22. Смѣшная фигура на старыхъ вывѣскахъ, которая должна была представлять Никого.
23. Съ зобами, обыкновенными у горныхъ жителей.
24. Въ то страстное къ путешествіямъ время, отправлявшійся въ далекое и опасное путешествіе закладывалъ обыкновенно какую нибудь сумму, которую, если возвращался, получалъ упятеренною.
25. Печень считалась во времена Шекспира гнѣздомъ любви.
26. Въ прежнихъ изданіяхъ: with ploned and twilled brims…. По Колльеру: with pioned and tilled brims….
27. Въ прежнихъ изданіяхъ: thy broom groves…. По Колльеру: thy qrown groves….
28. Въ прежнихъ изданіяхъ: of the wandring brooks… По Колльеру: of the winding brooks…
29. Намекъ на старую балладу начинающуюся словами: King Stephen was а worthу peer, и воспѣвающую вообще его скупость на платье.
30. Тутъ непереводимая игра значеніями слова line — веревка и экваторъ, подъ которымъ мореходы подвергались лихорадкамъ, оканчивавшимся выпаданіемъ волосъ.
31. Barnacles — большій птицы, которыя, по старому Шотландскому повѣрью, выходили изъ приставшихъ къ корабельному дну раковинъ, имѣвшихъ тоже названіе. Въ Ланкаширѣ птицъ этихъ называли древесными гусями (tree geese).
32. Кружки эти, очень обыкновенные въ Англіи, образуются травой болѣе густой и высокой, чѣмъ окружающая ихъ, и такъ не вкусной, что и овцы не ѣдятъ ее. Въ народѣ существуетъ мнѣніе, что они образуются отъ ночныхъ плясокъ духовъ и потому называются кругами духовъ, fairy circles.
33. Въ прежнихъ изданіяхъ: Holy Gonzalo…. По Колльеру: Noble Gonzalo….
34. Въ прежнихъ изданіяхъ: and a loyal sir…. По Колльеру: aad s loyal servant….
35. Въ прежнихъ изданіяхъ: some enchanted trifle…. По Колльеру: some enchanted devil….
36. Въ прежнихъ изданіяхъ: without her power… По Колльеру: with all her power…
37. Намекъ на старые разсказы объ отчаяніи чародѣевъ въ послѣднія минуты ихъ жизни, и на дѣйствительность молитвъ за нихъ друзей ихъ.