БУРЯ.
правитьАлонзо, король Неаполитанскій.
Себастіянъ, его братъ.
Просперо, настоящій герцогѣ Милана.
Антоніо, братъ его, похититель миланскаго престола.
Фердинандъ, сынъ короля неаполитанскаго.
Гонзало, сенаторъ, честный, старый совѣтникъ неаполитанскаго двора.
Адріянъ, Франческо, вельможи.
Калибанъ, дикій и безобразный рабъ.
Тринкуло, придворный шутъ.
Стефа но, пьяный буфетчикъ.
Капитанъ корабля, боцнанъ и маТросы.
Миранда, дочь Просперо.
Аріэль, сильфъ.
Ириса, Церера, Юнона, Нимфы, Жнецы, духи.
Другіе духи, повинующіеся Просперо.
ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.
правитьСЦЕНА I.
правитьКапитанъ. Боцманъ!
Боцманъ. Здѣсь, мастеръ. Что прикажете?
Капитанъ. Ладно! Крикни-ка матросамъ. Гей! Дружнѣй за работу, или мы слоемъ на мель. Живо, живо!
Боцманъ. Гей, друзья, веселѣй, веселѣй! Дружно, дружно, дѣтки! Скрѣпить марсель; да слушать свистокъ мастера. Понатужьтесь-ка, понатужьтесь, братцы. Хоть себѣ тресните, а отъ дѣла не отставать.
Алонзо. Добрый Боцмагіъ, будь осторожнѣе. Гдѣ мастеръ? Работайте мужественно, друзья.
Боцманъ. Сдѣлайте одолженіе, оставайтесь внизу.
Антоніо. Боцманъ, гдѣ мастеръ?
Боцманъ. Развѣ вы не слышите его голоса? Эхъ, господа, мѣшаете вы намъ только работать! Сидѣли бы въ каютахъ; вы только шторму помогаете.
Гонзало. Успокойся, дружокъ!
Боцманъ. Я успокоюсь, когда море успокоится. Имѣютъ ли какое нибудь уваженіе эти ревущія волны къ имени короля? Маршъ по каютамъ: не мѣшать намъ.
Гонзало. Пожалуй, только ты, братъ, не забывай, какой человѣкъ находится на твоемъ кораблѣ.
Боцманъ. Да ужъ вѣрно здѣсь нѣтъ человѣка, котораго бы я любилъ больше самаго себя. Вы, вотъ, министръ въ вашемъ государствѣ нутка, попробуйте усмирить стихіи, и коли удастся вамъ теперь сдѣлать тишь, то мы не дотронемся ни до одной снасти; употребитека власть вашу. А не можете, такъ будьте благодарны, что еще живы, и готовьтесь въ каютахъ къ страшному часу, коли намъ не суждено миновать его. — Гой! го! Веселѣе, дѣтки! Прочь съ дороги, говорю я. (Уходитъ.)
Гонзало. Этотъ человѣкъ поселяетъ надежду въ душѣ моей. Мнѣ кажется, ему не суждено потонуть: онъ рожденъ для висѣлицы. О, благое Провидѣніе! будь твердо, не измѣняй его предназначенія. Пусть веревка, которую судьба готовить ему на шею, замѣнитъ канаты наши, которые слишкомъ ненадежны; а если судьба не назначила ему висѣлицы, мы пропали. (Уходитъ)
Боцманъ, (сходя) Стеньгу на низъ, дружнѣй! Ниже, еще ниже. Останемся подъ нижними парусами. (Крики снутри корабля) Чортъ ихъ побери съ ихъ визгомъ; они заглушаютъ и бурю и работу.
Боцманъ. Опять вы здѣсь! Что вамъ надо? Или бросить намъ все къ чорту, да потонуть! Что? Или вамъ любо ко дну итти, что ли?
Себастіанъ. Что за проклятая глотка! Только и знаетъ, что реветъ да ругается, безжалостное животное!
Боцманъ. Ну, такъ добро, работайте жъ сами.
Антоніо. Этакой висѣльникъ! Собака! Вотъ, безстыдный крикунъ! Да мы меньше тебя боимся потонуть.
Гонзало. Я вамъ ручаюсь, что онъ не потонетъ, будь нашъ корабль также легокъ, какъ орѣховая скорлупа и такъ же негоденъ, какъ безпутная баба.
Боцманъ. Придерживайся круче, круче! Отдай два нижніе паруса, и держи въ море, въ открытое море!
Матросъ. Все пропало! Къ молитвѣ, къ молитвѣ! Все пропало!
Боцманъ. Что? Или холодъ ужъ подступаетъ къ губамъ?
Гонзало. Король и принцъ молятся, станемъ и мы молиться съ ними. Судьба наша одинакова.
Себастіянъ. Я выхожу изъ терпѣнія.
Антоніо. Пьяная толпа явно лишаетъ жизни насъ. А все тотъ отъяваленный мошенникъ! Чтобъ тебѣ въ десяти моряхъ тонуть и не утонуть.
Гонзало. Чтобы послѣ быть повѣшеннымъ! По, кажется, этому не бывать: каждый валъ такъ на него и мечется, какъ будто хочетъ проглотить. (Слышенъ снутри смутный шумъ.)
Себастіянъ. О, Господи, помилуй насъ! Мы погибаемъ. Прости, жена! Дѣти мои, братъ! Простите! Гибнемъ! Погибаемъ, погибаемъ!
Антоніо. Погибнемъ же вмѣстѣ съ королемъ. (Уходитъ)
Себастілнъ. Простимся съ ними. (Уходитъ)
Гонзало. О, я бы отдалъ теперь тысячу миль моря за уголокъ безплодной земли; за сухіе кусты, за дикій терновникъ! Но все равно! Да свершится опредѣленіе небесное!… Однако, я желалъ бы умереть на сушѣ! (Спускается въ каюту.)
СЦЕНА II.
правитьМиранда. Если вы своей наукой, милый батюшка, подняли сердитыя волны, то, умоляю васъ, усмирите ихъ. Облака, кажется, разразились бы огненнымъ потокомъ, когда бы море, прядая къ самой надзвѣздной тверди, не заливало ихъ пламени. О, какъ страдала я съ тѣми, которые страдали въ глазахъ моихъ! Отъ гордаго корабля, гдѣ вѣрно было много благородныхъ созданій, остались одни обломки. Крики ихъ отозвались въ моемъ сердцѣ. — Бѣдные! Они погибли! О, будь я божествомъ могучимъ, я заточила бы море въ глубину земли, прежде, чѣмъ оно успѣло поглотить бѣдный корабль съ его трепетнымъ экипажемъ.
Просперо. Успокойся! Не страшись ничего; скажи своему сострадательному сердцу, что никакого зла не случилось.
Миранда. Несчастный день!
Просперо. Никакого зла, говорю я. Все, что я сдѣлалъ, было сдѣлано для твоего благополучія, мой ангелъ, для тебя, дочь моя! Да. Тебѣ еще неизвѣстно, кто ты, — откуда я. Ты знаешь только, что я Просперо, владѣтель скромнаго грота, и что сама ты дочь незнатнаго отца.
Миранда. Мнѣ никогда не приходило на мысль узнавать болѣе.
Просперо. Но пришло время открыть тебѣ многое. Дай мнѣ руку и сними съ меня волшебную мантію. Такъ, хорошо! (Скидаетъ мантію.) Лежи пока, моя паука. — Утри же слезы, будь покойнѣе. Страшное зрѣлище кораблекрушенія возбудило въ тебѣ дивную добродѣтель — состраданіе; но я умѣлъ чарами искусства своего расположить такъ, что ни одной живой души не погибло, ни одного волоса не упало съ головы людей, находившихся на кораблѣ, котораго трескъ долетѣлъ до твоего слуха, котораго гибель ты видѣла. Садись: ты должна сегодня узнать многое.
Миранда. Вы много разъ начинали мнѣ разсказывать о моемъ происхожденіи, но всегда останавливались и повергали меня въ бездну безполезныхъ догадокъ, словами: «погоди, еще не время.»
Просперо. Теперь оно настало. Садись и слушай. Помнишь ли ты время, когда мы еще не жили въ этой пещерѣ? Нѣтъ, я не думаю, чтобъ ты помнила: тебѣ тогда было около трехъ лѣтъ.
Миранда. Нѣтъ, батюшка, я помню это время.
Просперо. Но что именно сохранилось въ твоей памяти? Домъ ли, люди или какой-нибудь другой образъ?
Миранда. Этому ужъ очень давно. Время это болѣе похоже на сонъ, нежели на существенноетъ, которую бы могла оправдать моя память. Не было ли около меня когда-то четырехъ или пяти женщинъ, которыя мнѣ прислуживали?
Просперо. Было и болѣе, Миранда; но какъ ты могла это сохранить въ памяти? Не различаешь ли ты еще чего въ туманѣ прошедшаго? Если ты помнишь то, что было прежде нашего прибытія сюда, то ты также должна помнить, какъ мы попали на островъ.
Миранда. Этого я не припомню.
Просперо. Двѣнадцать лѣтъ, Миранда, да, двѣнадцать лѣтъ тому, отецъ твой былъ герцогомъ Милана, владѣтельнымъ государемъ.
Миранда. Такъ вы мнѣ не отецъ?
Просперо. Твоя мать — сокровище добродѣтели, говорила мнѣ, что ты моя дочь; отецъ твой былъ герцогъ Милана; его единственная наслѣдница была принцессою.
Миранда. Мой Богъ! Какіе же низкіе происки лишили насъ всего? Или это благословеніе небесъ надъ нами?
Просперо. И то и другое, дочь моя. Низкіе происки, какъ говоришь ты, лишили насъ всего, а благословеніе небесъ привело сюда.
Миранда. О! сердце мое обливается кровью, когда вспомню, что расшевелила въ груди вашей воспоминанія о печальныхъ обстоятельствахъ жизни, которыя не сохранились у меня въ памяти! Но продолжайте, пожалуй-ста.
Просперо. Мой братъ, а твой дядя, Антоніо….. слушай же меня!…. Какъ братъ могъ быть такъ вѣроломенъ! Человѣкъ, котораго послѣ тебя любилъ я болѣе всего на свѣтѣ, которому я повѣрилъ правленіе моего государства, занимавшаго въ то время первое мѣсто между владѣніями итальянскими, а Просперо почитался первымъ герцогомъ — онъ былъ высокъ саномъ, и любовію къ искусствамъ знаменитъ. — Искусства были единственнымъ предметомъ моихъ занятій, а все бремя правленія сложилъ я на брата… Твой коварный дядя… слушаешь ли ты меня?
Миранда. Съ совершеннымъ вниманіемъ.
Просперо, Научившись жаловать и лишать милостей, повышать и свергать съ высоты почестей людей государственныхъ, онъ пересоздавалъ людей, мною созданныхъ, я хочу сказать, что онъ или измѣнялъ ихъ, или совершенно переобразовывалъ, и такимъ образомъ, располагая и человѣкомъ и его обязанностями, онъ настраивалъ всѣ сердца на ладъ собственной воли, и наконецъ, какъ плющъ обвилъ мое царственное древо и высосалъ изъ него жизненные соки. Ты не слушаешь меня, Миранда?
Миранда. Я слушаю, добрый батюшка.
Просперо. Пренебрегая мірскими заботами, посвятивъ все время уединенію и обогащенію души тѣми сокровищами, которыя по отвлеченности своей недоступны суду людскому, я самъ питалъ въ братѣ дурныя наклонности. За мою, почти родительскую, къ нему довѣренность, заплатилъ онъ однимъ вѣроломствомъ, которое было столь же велико, какъ и довѣренность моя, не имѣвшая границъ. Сдѣлавшись обладателемъ не только моихъ доходовъ, но и податей, которыя только я властенъ былъ налагать, подобно безстыдному лжецу, который наконецъ самъ вѣритъ своей лжи, онъ собственную выдумку сталъ принимать за истину. Дядя твой увѣрилъ себя, что онъ герцогъ; не будучи самъ царемъ, онъ выполнялъ роль царя со всѣми ея преимуществами; самолюбіе его росло не по днямъ, а по часамъ… слушаешь ли ты меня?
Миранда. Вашъ разсказъ, батюшка, и глухаго вылечитъ.
Просперо. Чтобы вполнѣ осуществить въ себѣ лице, которое онъ представлялъ, ему не доставало только сана миланскаго владыки; а я, бѣднякъ, довольствовался своею библіотекой; она замѣняла мнѣ пространное герцогство! Почитая меня неспособнымъ царствовать, онъ заключаетъ союзъ съ королемъ неаполитанскимъ, по которому обязуется платить ему дань, воздавать почести; подчиняетъ свою корону его коронѣ, и опутываетъ герцогство, дотолѣ свободное (о бѣдный Миланъ мой!) цѣпями унизительнаго рабства.
Миранда. Царь небесный!
Просперо. Но слушай, каковы были его условія и послѣдствія ихъ, и потомъ скажи, могъ ли я этого ожидать отъ роднаго брата?
Миранда. Я поила бы себя преступницей, если бъ осмѣлилась подумать что-нибудь безчестное о моей бабушкѣ. Бываетъ, что и добродѣтельная мать имѣетъ недостойнаго сына.
Просперо. Вотъ его условія: неаполитанскій король, мой непримиримый врагъ, принялъ предложенія моего брата, и въ замѣну обѣщанныхъ ему почестей, и, не знаю въ чемъ состоявшей дани, обѣщалъ лишить меня и родъ мой герцогства и вручить брату моему прекрасный Миланъ, со всею его славою. Они собрали вооруженныхъ предателей, и въ ночь, назначенную для исполненія ихъ предпріятія, Антоніо растворилъ врата Милана, и во мракѣ ночи исполнители звѣрскаго умысла вытолкали меня изъ города. Ты плакала въ испугѣ на рукахъ моихъ.
Миранда. Милосердый Боже! И я забыла плачь мой въ эту ночь! За то теперь буду рыдать!
Просперо. Дослушай. Я дойду до главнаго предмета, который долженъ занять насъ, и безъ котораго весь разсказъ мой не послужилъ бы ни къ чему…
Миранда. но какъ они тогда не убили насъ!
Просперо. Твой вопросъ основателенъ, дочь моя; повѣсть моя должна была родить его. Другъ мой, они не смѣли (такъ велика была ко мнѣ любовь народа), они не смѣли запечатлѣть кровью своего дѣла: они свѣтлыми красками расцвѣтили свой гнусный заговоръ. Однимъ словомъ, они бросили насъ въ какую-то барку и влекли нѣсколько миль въ открытомъ морѣ, гдѣ приготовленъ былъ у нихъ утлый оставь шлюпки, безъ снастей, безъ мачтъ и парусовъ; даже крысы, по какому-то инстинкту, оставили его. Въ этомъ остовѣ они предоставили намъ свободу взывать къ ревущему морю, и вѣтрамъ посылать свои вздохи; а вѣтры, какъ бы изъ состраданія, вздыхали вмѣстѣ съ нами, не причиняя намъ вреда, и какъ друзья истинные, охраняли насъ.
Миранда. О! Я была тогда для васъ тяжкимъ бременемъ.
Просперо. Ты была моимъ ангеломъ-хранителемъ. Въ то время, какъ я ронялъ въ море мои горькія слезы, изнемогая подъ бременемъ скорби, ты улыбалась, озаренная благодатью небесною; эта улыбка вливала мнѣ въ душу неодолимую силу переносить все, что бы пи случилось далѣе.
Миранда. Но какъ попали мы на берегъ?
Просперо. Помощью милосердаго Бога. У насъ были кое-какіе съѣстные припасы, да не много свѣжей воды. Этимъ изъ состраданія снабдилъ насъ Гонзало, одинъ благородный Неаполитанецъ, которому поручено было насъ проводить. Между прочимъ, далъ онъ намъ богатыя одежды, бѣлья, нѣсколько кусковъ матерій и еще разныя необходимыя вещи, очень пригодившіяся въ послѣдствіи: такъ же по своему добродушію и зная, какъ я любилъ книги, далъ онъ мнѣ тѣ изъ нихъ, которыми я дорожу болѣе, чѣмъ герцогствомъ.
Миранда. О, какъ бы я желала видѣть этого человѣка!
Просперо. Я встану. А ты сиди и слушай конецъ нашихъ бѣдствій на морѣ. Мы прибыли сюда на островъ. Здѣсь я сталъ твоимъ учителемъ и употребилъ съ большею пользою жизнь, чѣмъ другіе государи, расточающіе время на ничтожныя забавы; а ты имѣла наставника, какого не всѣ дѣвушки, твоего сана, имѣютъ.
Миранда. Да наградитъ васъ Богъ за это! Но, батюшка, скажите мнѣ, съ какою цѣлью вы подняли бурю, отъ которой до сихъ поръ бьется у меня сердце!
Просперо. Узнай все: случаемъ самымъ страннымъ, благодѣтельная фортуна (отнынѣ моя владычица), привела моихъ враговъ къ здѣшнимъ берегамъ. Я по наукѣ предвѣдѣнія вижу самую благопріятную звѣзду, улыбающуюся мнѣ съ зенита; но вліяніе ея ослабѣетъ невозвратно, если я теперь не воспользуюсь своимъ счастіемъ и упущу его изъ рукъ. Болѣе ни о чемъ меня не спрашивай; тебя клонитъ ко сну? Счастливая усталость, покорись ея влеченію. — Я знаю, ты не въ силахъ ей противиться. (Миранда засыпаетъ.) Теперь, слуга мой, явись ко мнѣ; я готовъ. Аріэль!
Аріэль. Привѣтствую тебя, могущественный повелитель, достойный властелинъ мой, привѣтствую тебя. Повелѣвай: нужно ли пролетѣть воздухъ, пройти огнь и воду, или пронестись на дымкѣ облака? Аріэль и всѣ сто духи покорны твоему слову.
Просперо. Такъ ли, духъ, ты поднялъ и велъ бурю, какъ я просилъ тебя.
Аріэль. Во всѣхъ отношеніяхъ. Я приступилъ къ королевскому кораблю; на бакѣ, въ трюмѣ, на палубѣ, по всѣмъ каютамъ разсѣялъ я ужасъ и пламя! То, раздѣляя огонь мой, я жегъ корабль разомъ во многихъ мѣстахъ; то разбрасывалъ огненныя струи по стеньгѣ, по реямъ, по бумшприту; то разливалъ, то вдругъ сливалъ ихъ опять въ одну пожирающую массу. Юпитерова молнія, предшественница громовыхъ ударовъ, не такъ быстра, какъ мое опустошительное дуновеніе. Шипѣніе сѣры, трескъ пламени, казалось, ужасали самаго Нептуна, приводя въ трепетъ его ярыя волны, и грозный трезубецъ дрожалъ въ его десницѣ.
Просперо. Мой храбрый Аріэль! А былъ ли кто на кораблѣ такъ твердъ и мужественъ, что не потерялъ разсудка въ суматохѣ?
Аріэль. Ни одна душа: всѣхъ трясла лихорадка страха; отчаяніе въ разныхъ видахъ являлось на лицѣ каждаго. Всѣ, выключая матросовъ, бросились въ пѣнящіяся волны, торопясь оставить корабль, который вмѣстѣ со мною былъ обвитъ пламенною дымкой. Сынъ короля, Фердинандъ, у котораго волосы поднялись дыбомъ, какъ камышъ, первый выскочилъ, крича: «Вѣрно адъ опустѣлъ: здѣсь всѣ его демоны.»
Просперо. Мой милый духъ! Близко ли отъ берега произошло кораблекрушеніе?
Аріэль. У самаго берега, властитель.
Просперо. И всѣ живы?
Аріэль. Ни одинъ волосъ у нихъ не погибъ, нѣтъ пятнышка на одеждѣ; она еще чище прежняго. И наконецъ, по твоему приказанію, разсѣялъ я ихъ по острову разными партіями. Королевскаго сына выбросилъ я на берегъ отдѣльно отъ другихъ и привелъ его въ самый уединенный уголъ острова; на свободѣ освѣжаетъ онъ воздухъ своими вздохами, и, погруженный въ грустныя думы, сидитъ вотъ такъ, скрестивъ свои руки.
Просперо. А что ты сдѣлалъ съ матросами королевскаго корабля и остальнымъ флотомъ?
Аріэль. Королевскій корабль въ гавани, въ самомъ безопасномъ мѣстѣ, въ той глубокой бухтѣ, откуда послалъ ты меня однажды въ полночь собирать росу на Бермудахъ, обуреваемыхъ вѣчной грозою. Тамъ онъ скрытъ отъ всѣхъ. Увеличивъ чарами моими изнеможеніе матросовъ, въ которое повергнуты они были трудами и бурею, я усыпилъ ихъ. Что же касается до остальнаго флота, который я было разбросалъ, теперь онъ весь соединился, и въ полномъ составѣ по волнамъ средиземнаго моря возвращается въ Неаполь, въ томъ убѣжденіи, что видѣлъ крушеніе королевскаго корабля и погибель вѣнчанной главы его.
Просперо. Ты въ точности исполнилъ мои порученія, мой Аріэль. Но еще осталось много дѣла. Который часъ?
Аріэль. День перешелъ за половину.
Просперо, Да, по крайней мѣрѣ, двумя стклянками. Все время, до шести часовъ, должны мы употребить на занятія.
Аріэль. Какъ, еще работа? Позволь же и тебѣ напомнить обѣщаніе, которое ты до сихъ поръ не думаешь исполнить.
Просперо. Опять, упрямецъ! Чего ты требуешь?
Аріэль. Свободы.
Просперо. Какъ, прежде срока? Ни слова болѣе.
Аріэль. Вспомни, какъ я усердно служилъ тебѣ; ни одинъ разъ не ошибся; служилъ безъ ропота и злобы. Ты обѣщалъ мнѣ сбавить годъ отъ срока.
Просперо. А ты забылъ, отъ какихъ мукъ я тебя избавилъ?
Аріэль. Нѣтъ.
Просперо. О, ты все забылъ, и воображаешь, что много дѣлаешь, если пройдешь по зыбкой груди влажной пучины, понесешься на острыхъ крыльяхъ сѣвернаго вѣтра, или роешься въ нѣдрахъ земли, когда она окована льдомъ.
Аріэль. Нѣтъ, повелитель.
Просперо. Ты лжешь, лукавый духъ! Развѣ забылъ ты колдунью Сикораксу, которую лѣта и злоба согнули въ дугу? Ты забылъ ее?
Аріэль. Нѣтъ, властитель.
Просперо. Не забылъ? Гдѣ родилась она? Отвѣчай.
Аріэль. Въ Алжирѣ, властитель.
Просперо. Да; я долженъ ежеминутно напоминать тебѣ о прежнемъ твоемъ состояніи. Ты знаешь, что эта проклятая старуха, за множество зла, причиненнаго ею, за ужасныя чародѣйства была выгнана изъ Алжира. Но за одно какое-то доброе дѣло не хотѣли отнять у нея жизни. Не такъ ли?
Аріэль. Да, государь.
Просперо. Эта синеглазая вѣдьма была беременна, когда матросы привезли ее сюда. Ты, рабъ мои, какъ самъ себя называешь, былъ ея слугою; но какъ существо слишкомъ нѣжное и чувствительное для того, чтобъ выполнять ея приказанія, мрачныя и ужасныя, ты не хотѣлъ повиноваться ея таинственнымъ велѣніямъ, и она, съ помощью могущественныхъ исполнителей ея воли, въ припадкѣ ярости злобы, заточила тебя въ дупло разбитой сосны. Двѣнадцать тяжелыхъ лѣтъ провелъ ты въ нѣдрахъ дерева, въ продолженіе которыхъ она умерла, оставивъ тебя въ темницѣ, гдѣ стоны твои повторялись такъ часто, какъ удары мельничнаго колеса. — Въ то время островъ нашъ не былъ удостоенъ присутствія ни одного человѣка, если не считать сына, котораго она здѣсь произвела на свѣтъ, этого прокаженнаго щенка, настоящаго порожденія вѣдьмы, даже не носящаго человѣческаго образа. Аріэль. Калибана?
Просперо. Да, да, безтолковый, Калибана, который теперь у меня въ услуженіи. Ты лучше знаешь, въ какихъ мученіяхъ я засталъ тебя. Вопли твои заставляли выть жаднаго волка и потрясали внутренность дикаго медвѣдя. Это было самое адское наказаніе, отъ котораго Сикоракса ужъ не могла тебя избавить. Моя наука, когда я пріѣхалъ сюда и услышалъ твои крики, заставила сосну открыть свои нѣдра и освободила тебя.
Аріэль. Благодарю, властитель. Просперо. Если ты еще будешь роптать: я разобью дубъ и втопчу тебя въ его суковатыя нѣдра, чтобы ты простоналъ еще двѣнадцать зимъ.
Аріэль. Прости меня, властитель, буду повиноваться твоей волѣ и охотно исполню мою обязанность.
Просперо. Ну, то-то же! Чрезъ два дня я тебя освобождаю.
Аріэль. Такъ ты опять мой добрый властелинъ! Повелѣвай: скажи, что мнѣ дѣлать?
Просперо. Поди, превратись въ морскую нимфу, кромѣ меня, ни для кого невидимую. Ступай и будь проворенъ. (Аріэль уходитъ,) Проснись, душа моя! Проснись; твой сонъ былъ сладокъ, вставай!
Миранда. Странный разсказъ вашъ меня обезсилилъ.
Просперо. Вставай: пойдемъ къ Калибану, рабу моему, который еще никогда не удостоилъ насъ обязательнаго отвѣта.
Миранда. Я не могу видѣть это злое существо.
Просперо. Какъ онъ ни золъ, но мы не можемъ обойтись безъ него; онъ намъ разводитъ огонь и рубитъ дрова. Это услуги намъ очень полезны. Гей, рабъ! Калибанъ! Ты… чурбанъ, отзовешься ли ты?…
Калибанъ, (за сценою.) Дровъ довольно въ пещерѣ.
Просперо. Выходи, говорю я; здѣсь для тебя есть другая работа. Ну, или же, черепаха! Скоро ли?
Дивное явленіе! Мой прекрасный Аріэль. Слушай, что я тебѣ скажу на ухо.
Аріэль. Государь, будетъ исполнено. (Уходитъ.)
Просперо. Эй, ты, ядовитая тварь, плодъ демона и нечистой вѣдьмы, выходи!
Калибанъ. Чтобъ всѣ ядовитыя росы, какія собирала мать моя вороньимъ крыломъ на заразительныхъ болотахъ, облекли васъ обоихъ! Да изсушитъ васъ симунъ смертоносный!
Просперо. За это пусть же судороги и колотья займутъ твое дыханіе; демоны во всю ночь будутъ терзать тебя; ты будешь весь исколотъ и кожа твоя уподобится соту пчелиному, и каждая язвина будетъ колоть тебя жесточе, чѣмъ жала самыхъ пчелъ.
Калибанъ. Дайте мнѣ покойно пообѣдать. Этотъ островъ принадлежитъ весь мнѣ, по наслѣдству, послѣ Сикораксы, моей матери; ты у меня его отнялъ. Сначала, какъ ты пріѣхалъ сюда, ты меня ласкалъ и угощалъ; давалъ мнѣ воду съ тутовыми ягодами и научилъ меня, какъ звать свѣтила, горящія и днемъ и ночью, большія и малыя, и я тогда любилъ тебя, показывалъ всѣ достопримѣчательности острова, студеные ключи, соленые колодцы, безплодныя мѣста и плодородныя… Будь я проклятъ за это! Чтобы всѣ чары моей матери, летучія мыши, жабы, змѣи на васъ обрушились — за то, что я одинъ теперь составляю всѣхъ вашихъ подданныхъ, тогда какъ прежде я самъ былъ господиномъ. Теперь ты держишь меня какъ свинью, въ дикой пещерѣ утеса, и отнимаешь у меня весь остальной островъ, который отъ меня же получилъ.
Просперо. Ахъ ты безстыдный лжецъ, слуга, чувствительный не къ милостямъ, а къ побоямъ! Негодная тина! Я человѣколюбиво обходился съ тобою; ты жилъ со мною въ пещерѣ моей, до тѣхъ поръ, пока не покусился на честь моей дочери.
Калибанъ. О го-го! какая важность. Жаль, что не удалось! Ты помѣшалъ мнѣ, а я бы весь островъ населилъ Калибанами.
Просперо. Ненавистный рабъ, на тебѣ не увидишь и слѣда добраго дѣла, но ты способенъ ко всему злому. Я сжалился надъ тобою; старался научить тебя говорить, объяснялъ каждую вещь. Когда ты, дикарь, не понималъ самого себя, издавая только грубые крики, я передавалъ мыслямъ твоимъ слова, чтобъ они выражали ихъ; по сколько я ни училъ тебя, въ твоей дикой природѣ было что-то недопускавшее вкорениться добрымъ началамъ. Ты заслужилъ, чтобы тебя заключили въ утесъ, хотя ты достоинъ еще жесточайшаго заточенія.
Калибанъ. Ты научилъ меня говорить, — и вся польза, которую извлекъ я изъ этого искусства, есть та, что я теперь умѣю проклинать. Чтобы зараза овладѣла тобою за то, что ты научилъ меня твоему языку!
Просперо. Пошелъ, вѣдьмино племя, принеси намъ хворосту, да совѣтую воротиться проворнѣе, для другихъ занятій. Что ты жмешься, проклятый! Если ты съ пренебреженіемъ или неохотно будешь исполнять мои приказанія, я измучу тебя судорогою; кости твои наполню подагрой; заставлю тебя стенать такъ страшно, что звѣри содрогнутся отъ твоего рева.
Калибанъ. Нѣтъ, нѣтъ, прошу тебя! Надо повиноваться: его наука такъ сильна, что онъ, пожалуй, поработитъ себѣ Сетебоса, бога моей матери, и его сдѣлаетъ своимъ невольникомъ.
Просперо. Ступай же, рабъ. (Калибанъ уходитъ.)
На песчаный брегъ толпами
Собирайтеся живѣй,
Собирайтесь, и руками
Соплетайтеся тѣснѣй;
Поцѣлуи расточайте….
Игры, пляски затѣвайте!
Стихнулъ ярый шумъ валовъ!
Вторь мнѣ, сладкій хоръ духовъ!
Боу, Воу! вау!
Лаетъ песъ на дворѣ.
Боу, Воу! вау!
Слышу крикъ на зарѣ…
То пѣтухъ на суку
Затянулъ кукреку.
Фердинандъ. Гдѣ эта музыка! На землѣ или на небесахъ!… Она не звучитъ болѣе; вѣрно, она сопутствуетъ какому нибудь божеству острова. Сидя на берегу, оплакивая гибель короля, отца моего, я былъ внезапно проникнутъ этою музыкою, которая поднялась съ водъ и своею сладкою гармоніей укротила ихъ ярость и потушила печаль мою. И я пошелъ за нею, или скорѣе, она повлекла меня за собою; но она затихла…. Нѣтъ, вотъ опять раздается.
Твой отецъ подъ водой глубоко схороненъ,
Его кости въ кораллъ обратились;
А на мѣсто очей двѣ жемчужины; онъ
Не истлѣлъ — всѣ черты сохранились.
Только море его облекло самовластно
Въ образъ дивный, роскошно прекрасный.
Надъ нимъ хоръ нереидъ ежечасно звучитъ.
Чу! слышу, ихъ — колоколъ въ морѣ гудитъ
Духи. Дингъ, донгъ.
Фердинандъ. Пѣснь напоминаетъ о гибели моего отца. Это не дѣло смертныхъ: такіе звуки не могутъ принадлежать землѣ. Я слышу ихъ снова надъ собою.
Просперо (Мирандгъ\) Приподними свои густыя рѣсницы и скажи, что ты видишь тамъ внизу.
Миранда. Что это? Духъ какой-то? Господи, какъ онъ озирается! Ахъ, батюшка, какъ онъ хорошъ собою…. но онъ духъ!
Просперо. Нѣтъ, дочь моя, онъ ѣстъ и спитъ, и у него всѣ тѣ же чувства, какъ у насъ. Юноша, котораго ты видишь, былъ тоже въ числѣ претерпѣвшихъ кораблекрушеніе. Если бъ печаль не исказила его черты, ты могла бы назвать его прекраснымъ. Онъ потерялъ своихъ товарищей и ищетъ ихъ повсюду.
Миранда. Мнѣ кажется, что онъ существо божественное, потому что благороднѣе его я ничего не видала въ природѣ.
Просперо, (въ сторону.) Все идетъ согласію съ желаніемъ моего сердца. Духъ! прекрасный духъ! За это чрезъ два дня ты будешь свободенъ.
Фердинандъ. Нѣтъ сомнѣнія, вотъ богиня, которой сопутствовали звуки. — Исполни просьбу мою, скажи, не ты ли обитаешь на этомъ островѣ? Научи меня, какъ я долженъ себя вести здѣсь? Но первая просьба моя, хотя я послѣ всего произношу ее, скажи мнѣ, дивное созданіе, ты земное существо или призракъ.
Миранда. Я не дивное созданіе, незнакомецъ: я дѣвушка.
Фердинандъ. Нарѣчіе моей земли! Я былъ бы первымъ между всѣми, которые говорятъ этимъ нарѣчіемъ, если бъ былъ на родинѣ.
Просперо. Первымъ? А чѣмъ бы ты былъ, если бъ король Неаполя тебя услышалъ!
Фердинандъ. Я удивляюсь, что вы говорите про Неаполь. Король Неаполя слышитъ мои рыданія. Теперь во мнѣ весь Неаполь! Въ моихъ глазахъ погибъ король, отецъ мой.
Миранда. Милосердый Боже!
Фердинандъ. Онъ потонулъ со всею свитою, а съ ними вмѣстѣ погибъ и герцогъ Милана съ знаменитымъ своимъ сыномъ.
Просперо. Герцогъ Милана и знаменитое его рожденье могли бы уличить тебя во лжи, когда бъ пора настала. (Въ сторону.) При первой встрѣчѣ, они помѣнялись взорами. — Милый Аріэль, ты будешь свободенъ. Одно слово, любезный незнакомецъ: не клевещете ли вы на себя своею рѣчью?
Миранда. Зачѣмъ отецъ мой говоритъ съ нимъ такъ непривѣтливо. Онъ третій человѣкъ, котораго встрѣчаю въ жизни; но первый, для котораго я вздохнула. Батюшка! будьте сострадательны, какъ мое сердце!
Фердинандъ. О, если ты, дѣва, никому еще не отдала своего сердца, я сдѣлаю тебя царицею Неаполя.
Просперо. Позвольте, синьоръ. Еще одно слово! (Въ сторону.) Они плѣнены другъ другомъ. Но я затрудню успѣхи нѣжной склонности, а то легкая побѣда легко и цѣнится. Еще одно слово: я тебѣ приказываю слѣдовать за мною. Тьт называешь себя именемъ, которое тебѣ не принадлежитъ. Ты, какъ лазутчикъ, прокрался на островъ, и хочешь его отнять у меня, законнаго владѣтеля.
Фердинандъ. Нѣтъ, клянусь тебѣ въ томъ честью.
Миранда. Нѣтъ, въ такомъ храмѣ не можетъ таиться злаго умысла. Если бъ злой духъ имѣлъ такое прекрасное жилище, душа бы не могла съ нимъ ужиться.
Просперо, (къ Фердинанду.) Слѣдуй за мною. (Къ Мирандѣ.) Не заступайся за него: онъ измѣнникъ! (Къ Фердинанду.) Иди; я прикую твои ноги къ головѣ твоей; ты будешь пить морскую воду; пища твоя будетъ рѣчная трава, сухіе корни и желудиная шелуха. Слѣдуй за мною.
Фердинандъ. Нѣтъ, благодарю за угощеніе! Пока врагъ мой не побѣдитъ меня силою, этому не бывать. (Обнажаетъ шпагу.)
Миранда. Безцѣнный батюшка, не испытывайте его такъ жестоко. Онъ такъ кротокъ и притомъ храбръ.
Просперо. Что это, ужъ нога — вожатымъ хочетъ быть! — Прочь со шпагою, измѣнникъ; ты корчишь храбреца, но разить не можешь: преступленіе оцѣпѣнило твою руку. Оставь угрозы! Я этой тросточкой вышибу у тебя шпагу.
Миранда. Умоляю васъ, батюшка.
Просперо. Прочь. Не вѣшайся на мое платье.
Миранда. Батюшка, сжальтесь; я за него буду порукою.
Просперо. Молчать. Еще слово, и я начну бранить тебя; а можетъ быть, возненавижу. Какъ! ты хочешь быть заступницей за вѣроломца! Молчать! Ты воображаешь, что на свѣтѣ нѣтъ людей, ему подобныхъ, потому что видѣла только Калибана, да его! Безумная! Онъ Калибанъ, если сравнить его съ прочими людьми; а люди ангелы въ сравненіи съ нимъ.
Миранда. Если такъ, желанія мои очень скромны: я не хотѣла бы видѣть людей прекраснѣе его.
Просперо, (къ Фердинанду.) Иди же. повинуйся; нервы твои ослабли, какъ у ребенка. Въ нихъ нѣтъ болѣе силы.
Фердинандъ. Правда; мой мозгъ въ оцѣпенѣніи, какъ будто отягченный сномъ. Потерю отца, слабость, потопленіе друзей, угрозы этого человѣка, который держитъ меня въ своей власти, все перенесъ бы я легко, если бъ въ окно своей темницы, хоть однажды въ день, могъ видѣть эту дѣвушку! О, тогда пусть свобода царствуетъ во всѣхъ предѣлахъ міра — мнѣ и въ темницѣ было бы не тѣсно.
Просперо, (въ сторону.) Дѣло идетъ на ладъ. (Къ Аріэлю.) Ты хорошо пополнилъ свою обязанность, прекрасный Аріэль! (Къ Фердинанду.) Слѣдуй за мною! (Къ Аріэлю.) Послушай мой приказъ.
Миранда. Не огорчайтесь; отецъ мой гораздо добрѣе, чѣмъ кажется; теперешнее обращеніе ему несвойственно.
Просперо. Ты будешь свободенъ, какъ вѣтеръ горъ, только исполни въ точности мои приказанія.
Аріэль. Будутъ исполнены.
Просперо, (къ Мирандѣ.) Слѣдуй за мною, и не проси за него. (Ухооптъ.)
ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.
правитьСЦЕНА I.
правитьГонзало. Прошу васъ, государь, будьте веселѣе. Мы всѣ имѣемъ причину радоваться. Наше спасеніе слишкомъ вознаграждаетъ нагну потерю. Кораблекрушеніе весьма обыкновенное несчастіе. Каждый день вдова матроса и капитанъ купеческаго судна и купецъ, его хозяинъ, поражены такимъ же горемъ, какъ и мы. Но изъ милліона людей едва ли кто спасался такимъ чудеснымъ образомъ. И потому, благородные синьоры, взвѣсьте хорошенько и печаль пашу и причины утѣшенія.
Алонзо. Прошу васъ, оставьте меня въ покоѣ.
Севастшнъ. Онъ принимаетъ утѣшеніе, какъ холодную похлебку.
Антоніо. Да и лекарство-то доктора не лучше.
Себастіанъ. Смотрите, онъ заводитъ часы своего остроумія, сію минуту они будутъ бить.
Гонзало. Синьоръ!
Себастіанъ. Разъ! Считайте.
Гонзало. Если нашу скорбь умышленно питаютъ, то стоитъ только обратить ее на того, кто ее питаетъ…
Себастіанъ, (съ досадою.) Тоска!…
Гонзало. Именно: ему останется тоска. Вы сказали справедливѣе, чѣмъ думали.
Себастіанъ. А вы дали этому гораздо умнѣйшій оборотъ, чѣмъ я надѣялся.
Гонзало. И такъ, синьоръ…
Антоніо. Фу, какъ онъ любить тратить слова по-пустому.
Алонзо. Поберегите ихъ на случай.
Гонзало. Хорошо, я кончилъ, но…
Себастіанъ. Опять заговорилъ.
Антоніо. Какъ вы думаете? Кто изъ нихъ запоетъ первый? Адріянъ или онъ?
Себастіанъ. Разумѣется, старый пѣтухъ.
Антоніо. Нѣтъ, молодой пѣтушокъ.
Себастіанъ. Хорошо; побьемся объ закладъ.
Антоніо. Такъ, для смѣху.
Себастіанъ. Для шутки? Пожалуй.
Адріанъ. Хоть этотъ островъ, кажется, пустыненъ…..
Себастіанъ. Ха, ха, ха!
Антоніо. Вы проиграли.
Адріанъ. Необитаемъ и почти неприступенъ….
Себастіанъ. Однако жъ…..
Адріанъ. Однако жъ…..
Антоніо. Онъ не могъ обойтись безъ этого.
Адріанъ. Здѣсь климатъ долженъ быть тонкій, благорастворенный, пріятный по своей умѣренности.
Антоніо. Да, умѣренность очень пріятная добродѣтель.
Себастіанъ. И тонкость тоже, которую онъ помѣстилъ въ своей ученой фразѣ.
Адріанъ. Здѣсь воздухъ вѣетъ такъ отрадно.
Себастіанъ. Какъ будто у него легкіе повреждены чахоткой
Антоніо. Съ такимъ благовоніемъ, какъ будто онъ обокралъ всѣ болота.
Гонзало. Здѣсь есть все, что можетъ доставить выгоды жизни.
Антоніо. Правда, исключая возможности жить.
Себастіанъ. Что касается до этого, то ее или вовсе нѣтъ, или очень мало.
Гонзало. Какая здѣсь тучная, пышная трава? Какъ она зелена?
Антоніо. Земля, въ самомъ дѣлѣ, желтоватаго цвѣта.
Себастіанъ. Съ оттѣнками зелени.
Антоніо. Онъ почти ничего не упустилъ изъ виду.
Себастіанъ. Кромѣ одной вещи — истины.
Гонзало. Но вотъ рѣдкость, почти невѣроятная.
Себастіанъ. Какъ и многія рѣдкости.
Гонзало. Платье наше, даромъ что было въ морѣ, сохранило блескъ и свѣжесть; даже цвѣтъ его, отъ соленой воды, сталъ ярче и чище.
Антоніо. Если бы одинъ изъ кармановъ его могъ говорить, такъ и онъ бы сказалъ, что онъ лжетъ.
Себастіанъ. Или спряталъ бы его замѣчаніе.
Гонзало. Мнѣ кажется, что платье наше теперь такъ же ново, какъ было въ то время, когда мы его надѣли въ Африкѣ въ первый разъ, на свадьбѣ прекрасной королевской дочери, Кларибеллы, съ тунисскимъ царемъ.
Себастіанъ. Славная была свадьба, и какъ удачно наше возвращеніе.
Адріанъ. Никогда Тунисъ не видалъ еще такой красавицы на тронѣ.
Гонзало. Да, со временъ вдовы Дидоны.
Антоніо. Вдовы? Чортъ возьми!.. Какъ эта вдова туда попала? Вдова Дидона.
Себастіанъ. Ну, что за важность, что онъ не прибавилъ вдовца Энея! Добрый синьоръ, ужъ вы слишкомъ взыскательны.
Адріанъ. Вы сказали, вдовы Дидоны? Что вы меня дурачите! Она была не тунисская, а карѳагенская королева.
Гонзало. Да Тунисъ-то, синьоръ, былъ Карѳагенъ.
Адріанъ. Карѳагенъ?
Гонзало. Увѣряю васъ, Карѳагенъ.
Антоніо. Его слова точно волшебная арфа,
Себастіанъ. Онъ сразу выстроилъ и стѣну и дома.
Антоніо. Послѣ этого у него ничего нѣтъ невозможнаго.
Себастіянъ. Онъ, пожалуй, увезетъ въ карманѣ этотъ островъ, и подаритъ его своему сыну вмѣсто яблока.
Антоніо. И посѣетъ зернышки этого яблока въ морѣ, чтобъ произрастить Архипелагъ.
Гонзало. Какъ?
Антоніо. Нѣтъ, такъ, ничего.
Гонзало. Государь, мы говорили сейчасъ, что платье наше имѣетъ такой же видъ, какъ въ то время, когда мы были въ Тунисѣ на свадьбѣ вашей дочери, что теперь королева.
Антоніо. И лучшая изъ всѣхъ тамъ бывшихъ.
Себастілно. Прошу васъ, исключите вдову ли дону!
Гонзало. Не правда ли, государь, камзолъ мой такъ же новъ, какъ въ первый разъ, когда я надѣлъ его, т. е., разумѣется, до нѣкоторой степени.
Антоніо. А степень эта счастливый рыбный ловъ.
Гонзало. Когда я былъ въ немъ на свадьбѣ вашей дочери.
Алонзо. Вы насильно вбиваете мнѣ въ уши печальныя мысли. О! лучше бъ я никогда тамъ не выдавалъ своей дочери замужъ! Возвращаясь съ ея свадьбы, я лишился сына, и какъ видно, лишился и дочери, — она такъ далеко отъ Италіи. А ты, дитя мое, наслѣдникъ Неаполя и Милана, какому чудовищу морскому достался ты на съѣденіе!
Франческо. Но, быть можетъ, онъ живъ еще. Я видѣлъ, какъ онъ выбивался изъ подъ волнъ и несся по ихъ зыбучимъ хребтамъ; онъ топталъ бунтующую влагу; онъ разбивалъ ее и брызги металъ по сторонамъ, и грудью напиралъ на самаго грознаго изъ ярыхъ валовъ, стремившихся на него съ разверзтою пастью. Гордое чело его возвышалось надъ опѣненными волнами, и ударяя по нимъ сильно и ловко могучими руками, какъ двумя веслами, онъ несся къ берегу, котораго круть, упираясь въ море, казалось, будто садилась и опускалась, чтобы принять его. Я не сомнѣваюсь: онъ живой достигъ до берега.
Алонзо. О, нѣтъ; онъ погибъ!
Себастілно. Вы сами на себя, государь, должны пенять за эту великую потерю. Чтобы лишить Европу счастія обладать вашею дочерью, вы согласились скорѣе предать ее въ объятія Африканца! Мысль, что она далеко отъ очей вашихъ, еще самое меньшее изъ несчастій. Но вы имѣете много причинъ проливать слезы раскаянія.
Алонзо. О, замолчи!
Себастілно. Мы всѣ на колѣняхъ молили васъ, желая отклонить отъ этой мысли. И прекрасная дочь ваша, колеблясь между отвращеніемъ и дочернимъ долгомъ, не знала, на что рѣшиться. Я боюсь, не навсегда ль лишились мы вашего сына. По милости этой экспедиціи, Миланъ и Неаполь будутъ имѣть болѣе вдовъ, чѣмъ мы мужчинъ, которыхъ привеземъ къ нимъ для утѣшенія; а все ваша вина,
Алонзо. Потеря моя отбитъ вины моей.
Гонзало. Синьоръ Себастіанъ, вы хотя и правду говорите, но правда эта слишкомъ жестока и вовсе неумѣстна. Вы растравляете рану, вмѣсто того, чтобы стараться облегчить ее.
Себастілно. Прекрасно!
Антоніо. Точно операторъ.
Гонзало. Когда чело ваше облекается мракомъ, добрый государь нашъ, и въ нашихъ душахъ пасмурно.
Себастілно. Погода пасмурна?
Антоніо. Очень пасмурна
Гонзало. Имѣй я, государь, на этомъ островѣ плантаціи….
Антоніо. Онъ бы насадилъ здѣсь крапивы.
Себастілно. Щавелю или репейнику.
Гонзало. И если бы я былъ царемъ его, знаете ли, что бы я тогда сдѣлалъ?..
Себастіянъ. Не знаю, только не былъ бы пьяницею за неимѣніемъ вина.
Гонзало. Я бы дѣлалъ все не такъ, какъ обыкновенно дѣлается! Я бы запретилъ всѣ роды промысловъ. Не было бъ и имя ни суда и тяжбъ; никто бы и грамотѣ не зналъ. У меня не было бы ни службы, ни богатства, ни бѣдности, ни контрактовъ, ни наслѣдствъ, ни границъ, ни рубежей на поляхъ, ни виноградниковъ, ни пашенъ, ничего этого; ни серебра, ни масла, ни хлѣба, ни вина; не было бы въ употребленіи никакихъ работъ; всѣ люди были бы праздны, всѣ до одного, и женщины то же; но онѣ были бы чисты и цѣломудренны, и главное, не было бы старшаго.
Себастіянъ. А между тѣмъ самъ хочетъ быть его властителемъ.
Антоніо. Да, конецъ его республики уничтожаетъ начало.
Гонзало. Природа бы произращала все безъ трудовъ и усилій человѣка: у меня бы не было ни предательства, ни бродяжничества, ни шпагъ, ни копьевъ, ни сабель, ни самострѣловъ и никакихъ другихъ военныхъ снадобій. Но природа сама производила бы все въ излишествѣ и обиліи для потребностей моего бѣднаго народа.
Себастіянъ. Безъ сомнѣнія, не будетъ и браковъ между подданными!
Антоніо. Конечно, всѣ люди будутъ безпутные и плуты.
Гонзало. Мое царство было бы такъ совершенно, что затмило бы собою золотой вѣкъ.
Себастіянъ. Да здравствуетъ его величество!
Антоніо. Долгіе дни Гонзало!
Гонзало. Вы слышите, государь?
Алонзо. Замолчите, пожалуй-ста, я ничего не слышу.
Гонзало. Я очень вѣрю вашему величеству. Я говорилъ для того только, чтобы позабавить этихъ господъ, у которыхъ нервы такъ нѣжны и щекотливы, что они готовы смѣяться надъ всякимъ вздоромъ.
Антоніо. Мы надъ вами смѣялись.
Гонзало. Потому, что я во вздорахъ этого рода предъ вами ничто. Такъ смѣйтесь же надъ вздоромъ.
Антоніо. Какова пощечина!
Себастіянъ. Еще хорошо, что она не въ прямомъ смыслѣ пришлась намъ.
Гонзало. Вы рыцарь храбраго десятка. Вы, пожалуй, и луну сбили бъ съ мѣста, еслибъ она только вздумала пять недѣль сряду остаться патомъ же мѣстѣ.
Себастіянъ. Да, мы бы рѣшились на это; и тогда горе ночнымъ птицамъ!
Антоніо. Къ чему сердиться, добрый синьоръ! —
Гонзало. Не безпокойтесь; я не рискую своимъ благоразуміемъ за такую дешевую цѣну. Убаюкайте меня чѣмъ нибудь смѣшнымъ: мнѣ что-то спать хочется.
Антоніо. Спите съ Богомъ, только слушайте насъ.
Алонзо. Что это? Ужъ всѣ заснули! О если бъ сонъ также оковалъ и мои мысли. А что-то и меня къ тому клонитъ.
Себастіянъ. Не противьтесь, государь, благодѣтельному вліянію сна. Онъ рѣдко посѣщаетъ печальныхъ; когда жъ приходить, то несетъ съ собой и утѣшеніе.
Антоніо. Мы оба, государь, будемъ оберегать васъ во время сна.
Алонзо. Благодарю. Я усталъ ужасно!
Себастіянъ. Что за смертное оцѣпенѣніе овладѣло ими?
Антоніо. Видно здѣсь такое свойство климата.
Себaciniянъ. Отъ чего жъ не дѣйствуетъ оно на наши вѣжды? Мнѣ вовсе спать не хочется.
Антоніо. И мнѣ то же. Духъ мой бодръ; они всѣ повалились, какъ будто съ общаго согласія и лежатъ, какъ пораженные громомъ! Чтобы это значило? Благородный Себастіявъ, я читаю на лицѣ вашемъ, чѣмъ бы вы хотѣли быть. Случаи васъ привѣтствуетъ, а мое разгоряченное воображеніе видитъ корону, спускающуюся на вашу голову.
Себастіянъ. Ужъ ты не спишь ли?
Антоніо. Кажется, вы слышите слова мои?
Себастіянъ. Слышу. Но ты говоришь, кокъ въ бреду: что ты сказалъ? Странное усыпленіе! Спать съ открытыми глазами! Глядѣть, говорить, двигаться и съ тѣмъ вмѣстѣ такъ крѣпко спать!….
Антоніо. Благородный Себастіявъ, вы усыпляете свое счастіе, — или лучше сказать, губите его! Вы бодрствуете, а глаза ваши закрыты.
Себастіянъ. Ты явно бредишь; но въ бреду твоемъ есть связь.
Антоніо. Я теперь совсѣмъ не расположенъ къ шуткамъ. Если вы поняли мысль мою, то должны быть также далеки отъ нихъ.
Себастіянъ. Хорошо, я буду стоячей водой.
Антоніо. А я пущу васъ въ ходъ.
Себастіянъ. Согласенъ, потому, что наслѣдственная лѣнь мѣшаетъ движенью моихъ мыслей.
Антоніо. Ахъ, если бъ знали вы, какъ льститъ вамъ планъ мой, хотя вы смѣетесь надъ нимъ. Какъ вы прилѣпляетесь къ нему болѣе и болѣе, не смотря на то, что его отвергаете. Нерѣшительные люди, гонимые страхомъ и лѣнью, часто нечувствительно приближаются къ предначертанной цѣли!
Себастіанъ. Сдѣлай милость, объяснись; пламень глазъ твоихъ и лица возвѣщаютъ обдуманное предпріятіе, которымъ ты нетерпѣливо хочешь разрѣшиться.
Антоніо. Вотъ что, синьоръ: хоть этотъ господинъ, котораго память такъ коротка (и память о которомъ будетъ также непродолжительна, послѣ его погребенія), едва не увѣрилъ всѣхъ, что сынъ короля еще живъ; но это такъ же правдоподобно, какъ и то, что спящій здѣсь теперь плаваетъ.
Себастіянъ. Я то же думаю, что онъ утонулъ.
Антоніо. О! какія высокія надежды должны родиться въ васъ! — Такъ вы согласны со мною, что Фердинандъ потонулъ?
Себастіянъ. Разумѣется.
Антоніо. И такъ, скажите, кто ближайшій наслѣдникъ неаполитанскаго престола?
Себастіянъ. Кларибелла.
Антоніо. Тунисская королева? Которая живетъ на сто миль далѣе вѣроятностей жизни, которая не можетъ получить изъ Неаполя ни одной вѣсти, если не возьмется доставить ее солнце (а колесница луны слишкомъ тяжела для этого)? Да покуда къ ней дойдетъ эта вѣсть, подбородокъ новорожденнаго успѣетъ обрости бородою. Возвращаясь отъ нея на родину, всѣ мы были поглощены разъяреннымъ моремъ. Только немногихъ изъ насъ оно выбросило на землю для того, чтобъ совершить дѣло, которому все прошедшее служитъ вступленіемъ. Остальное предоставлено намъ съ вами.
Себастіянъ. Что за вздоръ ты мелешь? Правда, дочь брата моего, королева Туниса, она же и наслѣдница Неаполя; правда и то, что между двумя этими странами порядочное разстояніе…
Антоніо. Такое разстояніе, что каждый локоть его, кажется, кричитъ: Не тебѣ, Кларибеллаj измѣрять меня до Неаполя.-- Сиди себѣ въ Тунисѣ, пускай пробудится Себастіянъ. Если бъ они всѣ находились въ объятіяхъ смерти, все было бы не хуже теперешняго? Здѣсь есть человѣкъ, который могъ бы управлять Неаполемъ такъ же хорошо, какъ и этотъ спящій король; есть вельможи, которые умѣли бы ораторствовать такъ же долго и скучно, какъ Гонзало: я самъ умѣю трещать по сорочью. О, еслибъ вы такъ же мыслили, какъ я, ихъ сонъ славно помогъ бы вашему возвышенію! Понимаете ли вы меня?
Себастіанъ. Кажется, понимаю.
Антоніо. Ну, а ваши мысли? Думаютъ ли они объ вашемъ счастіи?
Себастіанъ. Мнѣ помнится, что ты подрылся подъ своего брата Проснеро.
Антоніо. Правда, и посмотрите какъ пристала мнѣ его одежда; гораздо лучше прежней. Слуги брата моего, прежде мнѣ равные, теперь мои рабы.
Себастіанъ. Ну, а совѣсть?
Антоніо. Совѣсть, синьоръ! А. гдѣ ея гнѣздо? Будь она мозоль, такъ я надѣлъ бы туфли; а я дышу свободно, въ груди такой богини нѣтъ. Скорѣй двѣнадцать совѣстей, ставъ между мною и Миланомъ, оледенѣютъ и опять растаютъ, чѣмъ приведутъ меня въ смущеніе. Вотъ лежитъ братъ вашъ: онъ былъ бы не лучше земли, на которой лежитъ, если бъ онъ въ самомъ дѣлѣ былъ тѣмъ, чѣмъ кажется. Тремя вершками этой послушной шпаги я могу его усыпить навсегда. Слѣдуя моему примѣру, вы можете осудить на вѣчное молчаніе обветшалаго нравоучителя и онъ не станетъ осуждать нашего поступка; что же до остальныхъ, всѣ они такъ жадно пристанутъ къ намъ, какъ кошка къ молоку; всѣ они покажутъ намъ часы въ назначенный нами часъ при каждомъ новомъ предпріятіи.
Себастіанъ. Я готовъ итти по слѣдамъ твоимъ, и какъ ты взошелъ на престолъ Милана, я вступлю на неаполитанскій. Обнажи шпагу; одинъ ударъ избавить тебя отъ платежа подати и купитъ мою любовь, любовь короля.
Антоніо. Обнажимте вмѣстѣ: и когда подыму я руку, вы нападайте на Гонзало.
Себастіанъ. Еще слово. (Они шепчутся.)
Аріэлъ. Съ помощію своей науки, властелинъ мой увидѣлъ опасность, въ которой находятся его друзья, и послалъ меня, (чтобъ планъ его не разрушился), спасти ихъ.
"Пока вы лежите, объятые сномъ,
"Измѣна надъ вами, съ подъятымъ мечомъ,
"Ждетъ только минуты; — страшитесь!
"Когда дорожите вы жизнью своей;
"Вы сонъ отгоните, и будьте бодрѣй.
"Скорѣе проснитесь!
«Проснитесь скорѣй!»
Антоніо. И такъ нападемъ вмѣстѣ.
Гонзало. Небесные ангелы, спасите короля!
Алонзо. Что? Что такое? Эй! Вставать! Къ чему эти обнаженныя шпаги? Отъ чего ваши взоры такъ дики?
Гонзало. Что случилось?
Себастіанъ. Въ то время, какъ мы охраняли покой вашъ, государь, вдругъ слышимъ дикій ревъ, какъ будто вепрей, или львовъ. Не это ли и васъ разбудило? Онъ ужасно поразилъ мой слухъ.
Алонзо. Я ничего не слышалъ.
Антоніо. О! этотъ ревъ способенъ былъ испугать чудовище и поколебать землю; казалось, то былъ ревъ цѣлаго стада львовъ.
Алонзо. Слышалъ ли ты его, Гонзало?
Гонзало. Да; я слышалъ какой-то странный и смутный шумъ; онъ пробудилъ меня; я вскрикнулъ въ просонкахъ и толкнулъ васъ, государь; когда же открылъ глаза, ихъ шпаги были обнажены: — дѣйствительно, здѣсь былъ какой-то шумъ. Будемъ осторожны, или лучше, уйдемъ отсюда; обнажимъ мечи!
Алонзо. Пойдемъ и примемся снова искать моего бѣднаго сына.
Гонзало. Да спасутъ его небеса отъ этихъ звѣрей! Онъ непремѣнно долженъ быть на здѣшнемъ островѣ.
Алонзо. Пойдемъ.
Аріэль, (въ сторону.) Лечу повѣдать властелину о моемъ подвигѣ. Иди, царь, ищи своего сына; тебя здѣсь охраняютъ. (Уходитъ.)
СЦЕНА II.
правитьКалибанъ. Чтобъ всѣ заразы, ядовитыя испаренія, какія солнце высасываетъ изъ болотъ, трясинъ и рытвинъ, обрушились на Просгіеро и не оставили бъ на немъ безъ страданія ни одного волоса. Знаю, духи его меня слышутъ; но я не могу не проклинать его. О, безъ его приказаній, они не стали бы кусать меня, пугать своими искривленными рожами, купать въ болотахъ, сбивать съ дороги, свѣтясь блудящими огоньками посреди ночнаго мрака. За всякую бездѣлицу онъ на меня посылаетъ ихъ: то въ видѣ обезьянъ, корчатъ они мнѣ рожи, щелкаютъ Зубами и потомъ кусаютъ; то ежомъ подкатятся мнѣ подъ ноги и, загородивъ дорогу, колятъ меня въ босыя пяты своими иглами. Иногда… Я просто — язва, покрытая гадами и зміями, которыя ядовитыми жалами шипятъ на меня такъ ужасно, что я прихожу въ помѣшательство. Ой… вотъ опять.
Вотъ идетъ одинъ изъ его духовъ; онъ будетъ мучить меня за то, что я мѣшкатно несу дрова. Припаду къ землѣ; быть можетъ, онъ меня не замѣтитъ.
Тринкуло. Ни кустика, ни деревца, гдѣ бы скрыться отъ непогоды, а ужъ сбирается новая гроза. Чу! какъ она запѣваетъ въ воздухѣ. Вонъ склубилась черная туча. Экая огромная, точно бочка, готовая лопнуть и вылить всю свою воду. Если громя, будетъ гремѣть по давишнему, то я ужъ и не знаю, куда приклонить свою головушку. Вѣдь эта туча хлынетъ ведрами. — Это что такое, человѣкъ или рыба?… Мертвое или живое? Рыба; пахнетъ рыбою, да только старою, какъ будто трескою и то не совсѣмъ свѣжею. Будь я теперь въ Англіи и имѣй хоть рисунокъ съ этой рыбы, ни одинъ праздничный дуракъ не прошелъ бы мимо, не давъ серебряной монеты. Тамъ бы я сталъ человѣкомъ отъ этаго чудовища; тамъ каждая рѣдкая скотина выводитъ въ люди. Тамъ ужъ такіе люди. У нихъ каждый фенитъ припеченъ къ сердцу, когда имъ надо порадовать хромаго бѣдняка, а десятка не пожалѣютъ, чтобъ взглянуть на мертваго Индѣйца. — Ноги, какъ у человѣка, а плавательныя перья словно руки. Да онъ тепелъ, клянусь честью! Выходить, я ошибся: это не рыба, а просто, островитянинъ, только что пораженный громомъ. (Слышенъ громъ.) Охъ!… гроза опять начинается; лучше спрячусь подъ его балахонъ; что дѣлать: другаго убѣжища здѣсь нѣтъ! Неучастіе сводитъ человѣка съ странными товарищами. Укроюсь хоть здѣсь, пока нелегкую пронесетъ.
Стефано, (поетъ):
"Нѣтъ, въ море плыть я не хочу;
"Умру на берегу я…..
Нѣтъ, эта пѣсня слишкомъ глупа, чтобъ отпѣвать ею человѣка. Вотъ такъ настоящія поминки! (Пьетъ.)
"Нашъ мастеръ, да юнга, да боцманъ, да я,
" Пушкарь да помощникъ его; ну, да и всѣ мы,
"Луизу, Марьяну, Христиту любя,
"Терпѣть не могли глупой Эммы.
"Языкъ у нея, какъ у вѣдьмы, былъ золъ;
"Бывало, кричитъ на насъ: къ чорту пошелъ!
"Бишь запаха дегтя, смолы не любила;
"Съ портнымъ же проклятая дружбу водила, —
«Такъ въ море же, дѣтки, эй, въ море ее!
Чортъ съ ней!
И это то-же дрянная пѣсня; но вотъ истинное утѣшеніе. (Пьетъ.)
Калибанъ. Не терзай меня. О1
Стефано. Что это такое? Ужъ не черти ли здѣсь водятся? Что вы дикарями да Индейцами меня пугать хотите? Хе, я не за тѣмъ вынырнулъ изъ воды, чтобъ побояться твоихъ четырехъ ногъ. Обо мнѣ сказано, что никакой чортъ на четверенькахъ не обратитъ меня въ бѣгство; и быть посему, пока Стефано дышитъ.
Калибанъ. Этотъ духъ терзаетъ меня! О!
Стефано. Это какое нибудь чудовище острова о четырехъ ногахъ. Его, видно, трясетъ лихорадка, а то гдѣ ему къ чорту выучиться говорить по нашему? Дамъ ему за то хлѣбнуть, авось поможетъ. Если мнѣ удастся излечить его, потомъ освоить и привести въ Неаполь, онъ будетъ славный подарокъ какому угодно царю, коли онъ ходитъ на кожаныхъ подошвахъ.
Калибанъ. Не мучь меня, прошу тебя; я духомъ отнесу домой дрова.
Стефано. Онъ теперь въ жару несетъ чепуху. Дамъ ему глотнуть изъ бутылочки: если онъ никогда не пилъ вина, то я его вылечу отъ бреда. Если мнѣ удастся поставить его на ноги, да сдѣлать ручнымъ, то я недорого возьму за него; онъ и самъ за себя приплатится тому, кто будетъ владѣть имъ, да еще чистою монетою.
Калибанъ. Ты меня до сихъ поръ немного мучилъ; но я чувствую, что начнешь сейчасъ; ты дрожишь, вѣрно Просперо подѣйствовалъ надъ тобою.
Стефино. Повернись сюда; открой ютъ; вотъ эта штука развяжетъ тебѣ языкъ, кошка; ну, открывай рогъ. Гіей: это протрясетъ твою немочь; вѣрь слову. Ты не узнаешь своего друга. Ну же, открой свою пасть!
Тринкуло. Мнѣ что-то знакомъ этотъ голосъ. Это долженъ быть — но онъ потонулъ; — нѣтъ, лукавый шутитъ. О Господи! Защити меня!
Стефано. Четыре ноги и два голоса; премилое чудовище! Передній его голосъ теперь будетъ привѣтливо говорить о другѣ; за то задній занесетъ всякой вздоръ и станетъ злословить. Хоть бы пришлось истратить на него все вино, я помогу его горю. Ну, повернись! Подставляй другую глотку.
Тринкуло. Стефано!
Стефано. Что? Твой другой голосъ зоветъ меня? Помилуй, Господи! Это дьяволъ, а не чудовище. Брошу его! Чтобъ съ чортомъ обѣдать, нужна длинная ложка, а у меня ее нѣтъ.
Тринкуло. Стефано!… Если ты Стефано, дотронься до меня, скажи мнѣ хоть слово. Я Тринкуло; испугайся; — твой добрый другъ Тринкуло.
Стефано. Если ты Тринкуло, то вылѣзай, — я вытащу тебя за маленькія ноги. Если тутъ есть Тринкуловы ноги, то вѣроятно, вотъ эти. Въ самомъ дѣлѣ, Тринкуло. Какъ ты очутился въ брюхѣ такого пугала? Ужъ онъ не разрѣшается ли Тринкулами.
Тринкуло. Я принялъ его за убитаго громомъ. — Такъ ты не утонулъ, Стефано?… Надѣюсь теперь, что ты не утонулъ. — Прошла ли гроза? Я спрятался отъ грозы подъ одежду этого мертваго пугала. — А ты живъ, Стефано?… О Стефано! два Неаполитанца спасены.
Стефано. Сдѣлай милость, не тряси меня такъ сильно, у меня желудокъ еще слабъ.
Калибанъ. Какія прекрасныя существа, если они только не демоны! Вотъ этотъ вѣрно чудный богъ, у него небесный есть напитокъ. Преклоню предъ нимъ колѣна.
Стефано. Какимъ образомъ ты спасся? Какъ попалъ сюда? Бутылки ради, разскажи, какъ ты попалъ сюда. Я спасся на бочкѣ вина, которую матросы выбросили за бортъ. Клянусь этой флягой, а я самъ сдѣлалъ ее изъ древесной коры, только что вышелъ на сушь.
Калибанъ. Клянусь этой бутылкой, быть твоимъ рабомъ, въ ней не земной напитокъ.
Тринкуло. Я, братецъ, вплавь, какъ утка, добрался до берегу; я плаваю, какъ утка, Богъ свидѣтель.
Стефано. На, приложись; хотя ты плаваешь, какъ утка, а все таки порядочный гусь.
Тринкуло. Стефано, много у тебя еще этого?
Стефано. Цѣлая бочка, чертова голова; погребъ мой въ скалѣ на берегу моря: тамъ спряталъ я вино. Ну, что, пугало? Какъ твоя лихорадка?
Калибанъ. Не съ небесъ ли ты упалъ?
Стефано. Да, съ луны… вѣришь? я былъ на ней, когда тамъ разглядѣли человѣка.
Калибанъ. Я видѣлъ тебя на ней и обожаю тебя. Владычица моя показывала мнѣ тебя, твою собаку и кустъ.
Стефано. Ну, клянись же, поцѣлуй книгу; и сейчасъ наполню ее свѣжимъ; клянись, что ли.
Тринкуло. Вотъ глупое-то чудовище! Чтобъ не видать солнца. — И я боялся его! Вѣритъ въ человѣка на лунѣ! — ахъ, ты легковѣрное пугало! А вѣдь какъ исправно тянетъ, клянусь честью.
Калибанъ. Я покажу тебѣ здѣсь на островѣ каждый плодородный клочекъ (земли); я цѣлую твои ноги, только будь моимъ божествомъ.
Тринкуло. Клянусь небомъ, это самое коварное и пьяное чудовище; засни его божество, онъ высосетъ у него всю бутылку.
Калибанъ. Цѣлую твои ноги, и клянусь быть твоимъ рабомъ.
Стефано. Ну, хорошо; на колѣна! клянись!
Тринкуло. Я животъ надорву отъ смѣха, глядя на этого урода съ собачьей головой. Отвратительное животное! Меня разбираетъ охота поколотить его.
Стефано. На, цѣлуй!
Тринкуло. Еще если бъ этотъ уродъ не пилъ. Ужасная гадина.
Калибанъ. Я укажу тебѣ лучшіе ключи; я наберу тебѣ ягодъ, буду ловить для тебя рыбу, таскать дрова. Чтобы зараза пала на тирана, которому я до сихъ поръ служилъ. Не понесу ему ни прутика. Я послѣдую за тобою, чудесный человѣкъ.
Тринкуло. Презабавное чудовище! И жалкій пьянюшка у него чудесный человѣкъ.
Калибанъ. Я сведу тебя, гдѣ растутъ дикія яблоки; моими длинными когтями буду отрывать тебѣ свѣжіе трюфли, покажу тебѣ гнѣздо сои, научу ловить быстрыхъ обезьянъ (сагуиновъ), укажу тебѣ орѣшникъ, гдѣ спѣлыя связочки висятъ кистями по деревьямъ, и буду ловить для тебя молодыхъ сернъ на высокихъ утесахъ; хочешь ли итти со мною?
Стефано. Ну, хорошо! — Ступай же впередъ, безъ дальнихъ разговоровъ. — Тринкуло, такъ какъ государь и вся» наша компанія потонули, такъ мы здѣсь царствуемъ, мы всему наслѣдники! Неси же мою бутыль. Товарищъ, Тринкуло, мы скоро ее опять наполнимъ.
Калибанъ, (поетъ пьяный.) Прощай, господинъ мой, прощай, прощай!
Тринкуло. Ого, какъ завылъ уродъ нашъ! Смотри, какая пьяная рожа!
"Ужъ больше за рыбой нырять я не буду!
"Дрова имъ рубить и таскать,
"Когда захотятъ приказать
"Мыть рухлядь и чистить посуду;
"Банъ, банъ, Калибанъ
"Хозяинъ другой тебѣ данъ!
"Ты весь измѣнился,
"Съ тираномъ простился,
"Банъ, банъ Калибанъ
«Свобода, ура! свобода, свобода! ура!
Стефано. Ну, диво чудное! Показывай дорогу!
ДѢЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.
правитьСЦЕНА I.
правитьФердинандъ. Удовольствія достаются иногда тягостно; но трудъ возвышаетъ наслажденіе: есть униженія, которыя сносишь съ честью; и низкій трудъ ведетъ не рѣдко къ роскошной цѣли. Моя низкая должность была бы для меня такъ же несносна, какъ она противна мнѣ; но царица, которой служу я, воскрешаетъ мертваго и труды мои обращаетъ въ наслажденіе. О, въ ней пріятностей въ десять разъ болѣе, чѣмъ грубости въ ея отцѣ; онъ весь изъ грубости составленъ. Я долженъ принесть нѣсколько тысячъ полѣнъ и сложить ихъ въ порядкѣ. Вотъ его приказаніе. Моя нѣжная госпожа плачетъ, когда застаетъ меня за работою, она говоритъ, что никогда такое унизительное ремесло не было выполняемо такимъ слугою — и я забываю все. Тайныя думы услаждаютъ тягость труда: я работаю и въ то же время празденъ.
Миранда. Онъ опять за работою! Послушайте, не трудитесь такъ много. Какъ бы я желала, чтобъ молнія сожгла всѣ эти дрова, которыя вамъ приказано складывать въ груды. Бросьте ихъ и отдохните. Когда ихъ будутъ жечь, они заплачутъ, что такъ васъ утруждали. Отецъ мой погрузился въ науку свою; отдохните, теперь вы часа на три свободны.
Фердинандъ. Милая госпожа, солнце садится: я не успѣю кончить труда, который на меня возложенъ.
Миранда. Такъ присядьте, я сама буду носить дрова ваши. Пожалуй-ста, дайте мнѣ вашу ношу; я отнесу ее, куда слѣдуетъ.
Фердинандъ. Очаровательное созданіе! Нѣтъ, скорѣй я вывихну руки, пусть порвутся мои жилы и лопнетъ хребетъ, чѣмъ соглашусь сидѣть празднымъ и допустить васъ до такого труда.
Миранда. Почему же? Онъ такъ же пристанетъ ко мнѣ, какъ и къ вамъ; притомъ я легче перенесу его, потому что я буду трудиться по доброй волѣ, тогда какъ васъ принуждаютъ.
Просперо, (въ сторону.) Бѣдная! Ядъ разлился въ сердцѣ твоемъ. — Это доказываетъ твой приходъ сюда.
Миранда. Вы, кажется, очень устали.
Фердинандъ. Нѣтъ, благородная госпожа моя! И полночь для меня заря, когда вы со мною. Какъ васъ зовутъ, скажите мнѣ. Я хочу знать ваше имя только для того, чтобъ поминать въ молитвахъ.
Миранда. Миранда! — Ахъ, Боже мой! Да я мѣшаю вамъ работать моими разговорами.
Фердинандъ. Миранда, изумительное существо, достойное высочайшаго обожанія! Сокровище, ты выше всего драгоцѣннаго въ мірѣ! Я видѣлъ много женщинъ; на многихъ глядѣлъ я съ уваженіемъ; уста ихъ часто точили сладкія рѣчи, чтобъ оковать мой слухъ; я любилъ много женщинъ за многія добродѣтели, но ни одну съ такою полнотой души. Всегда какой нибудь недостатокъ, враждуя съ ихъ достоинствами., затемнялъ ихъ красоту. Но васъ, васъ, столь совершенную, безподобную, природа создала на образецъ.
Миранда. Я никогда не видала существа одного со мною пола; я не помню ни одного женскаго лица, исключая моего собственнаго, которое я видѣла въ зеркалѣ; я не видала такъ же ни одного существа, которое бы я могла назвать мужчиной, кромѣ васъ и батюшки. Не знаю, какія еще бываютъ лица, но, клянусь сердцемъ, моимъ единственнымъ сокровищемъ, я не желала бы имѣть въ жизни инаго товарища, кромѣ васъ; я не могу вообразить себѣ человѣческаго лица, которое бы понравилось мнѣ столько же, какъ ваше. Но я говорю слишкомъ нескромно, и совсѣмъ забыла наставленія батюшки.
Фердинандъ. По званію, я принцъ, Миранда, а теперь, можетъ быть, и царь; (лучше бъ этаго не было). Я не перенесъ бы обязанности дровосѣка, такъ же, какъ неотвязчиваго жужжанья мухи около губъ моихъ. Выслушайте голосъ души моей: съ той минуты, когда я тебя увидѣлъ, сердце мое отдалось тебѣ подъ власть. Я сталъ твоимъ рабомъ, и только для тебя я такъ терпѣливо тружусь.
Миранда. Любишь ты меня?
Фердинандъ. О, небо и земля, будьте свидѣтелями моей клятвы, и увѣнчайте чувства мои успѣхомъ, если слова мои искренни; если же они только пустой звукъ, то лучшія мои надежды обратите мнѣ въ бѣду. Болѣе всего въ мірѣ я люблю, цѣню и уважаю васъ.
Миранда. Какая я глупая! Я плачу о томъ, что меня радуетъ.
Просперо. Счастливая встрѣча двухъ рѣдкихъ сердецъ! О, небеса, пролейте благодать свою на эту жатву чувствъ.
Фердинандъ. Зачѣмъ вы плачете?
Миранда. Затѣмъ, что я не смѣю предложить того, что мнѣ хотѣлось бы отдать вамъ, и принять то, безъ чего мнѣ жизнь не въ жизнь; но это ребячество! И чѣмъ больше чувства мои хотятъ скрываться, тѣмъ больше они обличаются. Прочь ложный стыдъ; святая чистосердечная невинность, подкрѣпи меня. Я жена ваша, если вы женитесь на мнѣ, если же нѣтъ — я умру вашей служанкой. Вы можете отказать мнѣ въ милости быть подругой вашей; но волею или неволею я буду вашей рабою.
Федринаидъ. Владычица! Я рабъ твой!
Миранда. Итакъ, вы мой супругъ?
Фердинандъ. О, да, и такъ же охотно, какъ невольникъ бросается въ объятія свободы: вотъ моя рука.
Миранда. Вотъ и моя, и съ нею сердце. Теперь прости на полчаса.
Фердинандъ. Тысячу разъ, тысячу разъ прости.
Просперо. Я не могу такъ радоваться, какъ они; но ничему на свѣтѣ я такъ не радовался, какъ этому. Примусь за книги: до ужина надо еще кончить много дѣла. (Уходитъ.)
СЦЕНА II.
правитьСтефано. Ни слова! — только тогда станемъ мы пить воду, когда бочка опорожнится; ни капли прежде: пей, чудище!
Тринкуло. Чудовище! Говорятъ, что на островѣ всего только пять человѣкѣ: насъ здѣсь трое, — если у остальныхъ двухъ головы въ такомъ же порядкѣ, какъ наши, то государство шатается.
Стефано. Пей же, чудище, когда я тебѣ приказываю; гдѣ твои глаза? Или подъ лобъ закатились?
Тринкуло. Да гдѣ же имъ быть! Славное бы онъ былъ чудовище, если бъ глаза у него были на хвостѣ.
Стефано. Ай да уродъ, пріятель! Онъ утопилъ языкъ свой въ винѣ. А вотъ я, такъ и въ морѣ не утону: я плылъ тридцать пять миль отъ сѣвера къ югу, прежде чѣмъ попалъ на берегъ, клянусь Богомъ! — Ты будешь моимъ знаменщикомъ, чудовище, моимъ намѣстникомъ.
Тринкуло. Знаменщикъ — такъ; а ужъ намѣстникомъ, гдѣ ему! Ему не устоять на мѣстъ..
Стефано. Мы другъ другу не будемъ перебивать дороги, господинъ уродъ.
Тринкуло. Куда! да и впередъ-то не далеко уйдете, а будете лежать, какъ собаки; слова не пикнете.
Стефано. Теленокъ, да скажи въ жизни хоть слово, если ты доброй теленокъ.
Калибанъ. Какъ поживаетъ ваша честь; дай мнѣ поцѣловать твой башмакъ. А тому служить не хочу: онъ трусъ.
Тринкуло. Врешь, дурацкое чудовище. Во мнѣ теперь его лысо храбрости, что я готовъ поколотить хоть самого коммисара. Ахъ, ты пьяная рыба! Да развѣ человѣкъ можетъ быть трусомъ, когда онъ такъ исправно натянулся виномъ, какъ я сегодня? Ты вѣрно хочешь поважнѣй соврать, потому, что ты ни рыба, ни мясо!
Калибанъ. Смотри, какъ онъ меня, обижаетъ! Неужели ты ему спустишь, вельможный господинъ.
Тринкуло. Вельможный господинъ, говоритъ онъ. Вѣдь уродится же чудовище такимъ глупымъ телепнемъ.
Калибанъ. Вотъ опять! Убей его, пожалуйста.
Стефано. Тринкуло! Эй, держи языкъ за зубами; если ты бунтовщикъ, такъ первое дерево… бѣдный уродъ — мой подданный и не долженъ терпѣть обиды.
Калибанъ. Благодарю, мой благородный господинъ. Дозволь, чтобъ я повторить тебѣ еще разъ мою просьбу.
Стефано. Очень радъ! Стань на колѣна, и говори, а я буду стоять и Тринкуло также.
Калибанъ. Какъ я уже сказалъ тебѣ, я подвластенъ тирану, колдуну, который хитростью отнялъ у меня этотъ островъ.
Аріэль. Ты лжешь!
Калибанъ. Ты самъ лжешь, злая обезьяна; чтобъ мой храбрый начальникъ тебя уничтожилъ: я не лгу.
Стефано. Тринкуло! Если ты еще однажды перебьешь разсказъ его, то вотъ этимъ кулакомъ я вышибу тебѣ зубы.
Тринкуло. Да что ты? Вѣдь я ничего не сказалъ.
Стефано. Молчать же, ни слога больше. (Калибану.) Продолжай.
Калибанъ. И такъ, я говорю, что онъ колдовствомъ отнялъ у меня островъ. Отмсти ему за это! Я знаю, что ты можешь отмстить; вотъ эта рожа не посмѣетъ.
Стефано. Это вѣрно.
Калибанъ. Ты будешь владѣтель острова, а я буду служить тебѣ.
Стефано. Но какъ мы поведемъ дѣло? Можешь ли ты доставить мнѣ случай?
Калибанъ. Да, да, господинъ, я предамъ» тесѣ его, соннаго, такъ, чтобы ты могъ ему вколотить гвоздь въ голову.
Аріэль. Ты лжешь, ты лжешь, ТЫ не посмѣешь!
Калибанъ. Что за злое животное! Умоляю твое величество! Притузи его хорошенько да отними у него бутыль; когда у него не будетъ ее, то пусть пьетъ одну соленуй) воду, а ужъ родниковъ свѣжей воды я ему ни за что не покажу.
Стефано. Эй, Тринкуло, не накликайся на бѣду… Перебей еще хоть одно слово чудовища, и а прогоню отъ себя всякое состраданіе и выколочу тебя, какъ треску.
Тринкуло. Да что я такое сдѣлалъ? Я ничего не сдѣлалъ! Отойти отъ васъ подальше.
Стефано. Развѣ ты не сказалъ, что онъ лжетъ?
Аріэль. Ты лжеть.
Стефано. Я лгу? Такъ вотъ же тебѣ! (Бьетъ его.) Если тебѣ это нравится, назови меня лжецомъ еще разъ.
Тринкуло. Да я тебя не называлъ лгуномъ. — Гдѣ твой разсудокъ и уши? — Чортъ возьми проклятую бутыль! Вотъ, вотъ до чего доводитъ вино и пьянство. Пропадай ты съ твопмъ чудовищемъ! Чтобы лихая немочь покоробила тебѣ пальцы.
Калибанъ. Ха, ха, ха!
Стефано. Ну, говори же дальше, а тебя прошу отойти къ сторонкѣ.
Калибанъ. Поколоти его еще; не много погодя, и я примусь его бить.
Стефано. Дальше, дальше! — Говори.
Калибанъ. Какъ я ужъ сказалъ тебѣ, онъ имѣетъ привычку спать послѣ обѣда; и такъ ты можешь придушить его, забравъ сначала его книги. Разможжи ему доброй дубиной голову, или коломъ вывороти внутренность, или ножомъ распори горло: но прежде всего завладѣй его книгами, безъ нихъ онъ такой же дуракъ, какъ и я, и не можетъ повелѣвать духами. Они такъ же смертельно tro ненавидятъ, какъ и я. Сожги только его книги; у него есть много утвари, (какъ онъ называетъ), которою хочетъ украсить домъ, если онъ у него будетъ; но всего замѣчательнѣе красота его дочери: онъ самъ называетъ ее несравненною. Я никогда не видѣлъ другихъ женщинъ, кромѣ ее, да Сикораксы, моей матери; но она такъ превосходить Сикораксу, какъ солнце превосходитъ — зернышко.
Стефано. Неужели она въ самомъ дѣлѣ такая красавица?
Калибанъ. Да, господинъ; она достойна раздѣлить твое ложе, и ручаюсь, способна принести чудесный плодъ.
Стефано. Чудовище, изволь: я убью этого человѣка. Его дочь и я, мы будемъ — царь и царица. (Да здравствуютъ ихъ величества!) Тринкудо и ты, вы будете вице-королями. А! каковъ замыселъ, Тринкуло?
Тринкуло. Чудесный!
Стефано. Давай же руку; мнѣ досадно, что я поколотилъ тебя; но пока ты живъ, держи языкъ за зубами.
Калибанъ. Онъ ляжетъ спать прежде полу-часа. Убьешь ли ты его?
Стефано. Убью, клянусь честью.
Аріэль. Донесу объ этомъ моему владыкѣ.
Калибанъ. Какъ ты восхищаешь меня: я полонъ радости. Ну, давайте веселиться. Споемъ, что ли, пѣсню, которой ты давича меня училъ?
Стефано. Изволь, уродъ, изволь, я на все согласенъ. Ну же, Тринкуло, давай пѣть! (Ноетъ.)
"Давай ихъ дразнить и смѣяться надъ ними смѣяться, дразнить!
«Мысли свободны.
Калибанъ. Не тотъ голосъ?
Стефано. Что это такое?
Тринкуло. Это голосъ нашей пѣсни, наигранный невидимкой.
Стефано. Если ты человѣкъ, то покажись намъ въ человѣческомъ образѣ; если ты дьяволъ, то прими какой хочешь видъ.
Тринкуло. Прости Господи мои прегрѣшенія!
Стефано. Кто умираетъ, расплачивается за грѣхи гуртомъ. Я презираю тебя. Да спасетъ насъ небо.
Калибанъ. Ты испугался!
Стефано, Я, уродъ?
Калибанъ. Не пугайся. Островъ весь наполненъ голосами, блуждающими звуками, пріятною музыкою, которые доставляютъ только удовольствіе, но никогда не вредятъ. Иногда тысяча звучныхъ инструментовъ раздаются въ у шахъ моихъ; иногда такіе голоса, что если я пробуждаюсь отъ долгаго сна, они снова меня усыпляютъ, и тогда мнѣ грезятся облака, которыя разверзаются и показываютъ несмѣтныя богатства, готовыя разсыпаться надо мною, такъ, что просыпаясь, я плачу и желаю снова заснуть.
Стефано. По этому у меня будетъ славное государство: мнѣ ничего не будетъ стоить музыка.
Калибанъ, Да, когда Просперо будетъ убитъ.
Стефано. Это непремѣнно сейчасъ же будетъ исполнено. Я не забылъ твоего разсказа.
Тринкуло. Звуки удаляются. Пойдемъ за ними слѣдомъ. И потомъ приступимъ къ дѣлу.
Стефано. Веди насъ, чудовище: мы пойдемъ за тобою. Мнѣ бы хотѣлось видѣть этого барабанщика: онъ славно выбиваетъ дроби.
Тринкуло. Ну, поворачивайся, что ли? Я слѣдую за Стефано.
СЦЕНА III.
правитьГонзало. Клянусь Богомъ, государь, я не могу итти далѣе; старыя кости мои готовы переломиться. Мы блуждали въ настоящемъ лабиринтѣ, то по прямымъ, то по извилистымъ тропинкамъ! Умоляю насъ: дайте отдохнуть.
Алонзо. Мой старый вельможа! Я не могу винить тебя: я самъ чувствую усталость, подавляющую силы. Садись и отдохни. Здѣсь я брошу мою надежду, и не буду называть ее утѣшительницею. Онъ утонулъ, а мы отыскиваемъ, блуждая повсюду; море смѣется надъ нашими тщетными поисками на землѣ. Что дѣлать? Пусть будетъ такъ…
Антоніо. Я ужасно радъ, что онъ такъ мало питаетъ надежды… (въ сторону Себастіану). Смотрите, неотчаявайтесь дурнымъ успѣхомъ и не бросайте предпріятія, которое вы твердо рѣшились исполнить.
Себастіанъ. Мы воспользуемся первымъ удобнымъ случаемъ.
Антоніо. И такъ, въ эту ночь. Изнеможенные походомъ, они не захотятъ, да и не будутъ въ состояніи преодолѣть усталости.
Себастіанъ. Такъ въ эту ночь. — Кончено!
Алонзо. Что это за гармонія? Слышите ли, друзья мои!
Гонзало. Чудная, восхитительная музыка.
Алонзо. Съ нами ангелы Божіи! Что это за существа?
Себастіанъ. Живые призраки! Теперь повѣрю въ существованіе единороговъ и что въ Аравіи есть дерево, служащее престоломъ Фениксу, и что Фениксъ и теперь тамъ царствуетъ.
Антоніо. А я вѣрю и тому и другому. Готовъ поклясться въ справедливости всякаго невѣроятнаго слуха. Путешественники никогда не лгали, какъ бы драки, сидя дома, ни осуждали ихъ.
Гонзало. Мнѣ бы не повѣрили, если бъ я сталъ разсказывать въ Неаполѣ, что видѣлъ островитянъ (потому что это, вѣрно, островитяне), которые, хоть и чудовищны, но гораздо пріятнѣе въ обращеніи, чѣмъ мы всѣ и даже большая часть человѣческой породы.
Просперо (въ сторону). Ты правъ, честный старикъ! потому что и здѣсь между вами многіе гораздо хуже демоновъ.
Алонзо. Я не могу довольно надивиться: какъ краснорѣчивы эти образы, видѣнія и звуки, хотя и не выражаются человѣческимъ нарѣчіемъ.
Просперо. Побереги похвалы къ концу праздника.
Франческо. Какъ странно они исчезли!
Себастіанъ. Что за дѣло, когда они оставили намъ свой обѣдъ: желудки съ нами. Не угодно ли вамъ откушать.
Азонзо. Я не хочу.
Гонзало. Не бойтесь, государь! Когда мы были дѣтьми, кто изъ насъ вѣрилъ, что существуютъ горные народы съ подгрудками, какъ у нашихъ быковъ, что на зобахъ у нихъ висятъ мѣшки изъ мяса, или что есть люди, у которыхъ головы почти на самой груди. А нынче всякій ростовщикъ, путешествующій на свои проценты, представитъ тому доказательства.
Алонзо. Хорошо же, будемъ ѣсть, если бъ даже и въ послѣдній разъ; я и такъ потерялъ ужъ лучшее на землѣ. Братъ, герцогъ, садитесь, и послѣдуйте нашему примѣру.
Аріэль. Вы преступники, которыхъ судьба, (двигающая дольнымъ міромъ и всемъ на немъ сущимъ), приказала ненасытному морю выбросить на берегъ этого острова, необитаемаго людьми, потому что вы недостойны жить между людьми. Я помутилъ разсудокъ вашъ.
Я влилъ въ васъ это бѣшенство, которое заставляетъ людей убивать и топить другъ друга. Безумцы! Я и мои товарищи, мы, исполнители воли рока;металлъ, изъ котораго выкованы клинки мечей вашихъ, также можетъ повредить шумному вѣтру, волнамъ моря, безпрестанно смыкающимъ наносимыя раны, какъ и перу крыла моего. Товарищи мои неуязвимы, если бъ вы и могли наносить язвы. Но мечи ваши слишкомъ тяжелы: вы не въ силахъ поднять ихъ. Внимайте моему посольству: Всѣ трое вы лишили добродѣтельнаго Просперо миланскаго престола; вы его бросили на произволъ моря, оно теперь отмстило вамъ за него и за его невинную дочь. За это преступленіе высшая сила, которая медлитъ, но не прощаетъ, подѣяла море и берега и все созданіе противъ вашего покоя. Тебя, Алонзо, она лишила сына и черезъ меня возвѣщаетъ вамъ, что продолжительныя страданія, которыя несравненно ужаснѣе смерти, поражающей вдругъ, будутъ слѣдовать всюду по стопамъ вашимъ. Чтобы избавиться отъ грозной мзды, готовой разразиться надъ вашими головами, посреди этого пустыннаго острова, вамъ остается искреннее раскаяніе и жизнь непорочная!
Просперо (въ сторону.) Славно, мой Аріэль, исполнилъ ты роль гарпіи. Въ самомъ звѣрствѣ твоемъ было что-то пріятное. Ты до послѣдняго слова свершилъ мои велѣнья; второстепенные духи исполнили свое дѣло искусно и правдиво. Силы чаръ моихъ дѣйствуютъ, и враги мои стоятъ окованные безуміемъ; они всѣ въ моей власти; я оставлю ихъ въ этомъ отчаянномъ состояніи. Пойду теперь къ юному Фердинанду и моей ненаглядной Мирандѣ.
Гонзало. Именемъ всѣхъ святыхъ, государь, что съ вами сдѣлалось? Вы оцѣпенѣли!
Алонзо, О, ужасно, ужасно! Мнѣ кажется, и волны взговорили и вѣтры напѣвали мнѣ и громъ своимъ глухимъ ужаснымъ голосомъ произносилъ имя Просперо, а раскаты его твердили о моемъ преступленіи. За тѣмъ и сынъ мой схороненъ на днѣ морскаго ила. Но я спущусь въ море гораздо глубже, чѣмъ лотъ, и лягу рядомъ съ сыномъ. (Уходитъ.)
Себасті/шъ. По одиночкѣ я готовъ драться съ цѣлымъ легіономъ діяволовъ.
Антоніо. Я иду въ сек)гидаиты.
(Уходятъ Сепастілнъ и Аптошо.)
Гонзало, Всѣ трое въ отчаяніи. Давнишнее преступленіе, какъ ядъ, который дѣйствуетъ только по прошествіи извѣстнаго времени, теперь начинаетъ ихъ мучить. Ноги у васъ, проворнѣе бѣгите за ними вслѣдъ и удержите отъ несчастій, въ которыя можетъ вовлечь ихъ отчаяніе.
Адріано, Слѣдуйте за нами, прошу васъ.
(Уходятъ.)
ДѢЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.
правитьСЦЕНА I.
правитьПросперо. Если я обошелся съ тобою нѣсколько жестоко, то награда, которую ты получилъ, должна загладить все. Я даю тебѣ треть собственной жизни, или, еще болѣе, уступаю то, чѣмъ живу. Еще разъ, отдаю тебѣ ее на руки. Всѣ твои страданія были только испытаніемъ любви, ты перенесъ ихъ съ необычайною твердостію. Здѣсь, передъ лицемъ небесъ, утверждаю богатый даръ мой. О, Фердинандъ, не смѣйся надо мною, что я превозношу ее: ты скоро самъ узнаешь, что она выше всѣхъ похвалъ; онѣ хромаютъ вслѣдъ за нею.
Фердинандъ, Я увѣренъ въ этомъ, хотя бы оракулъ говорилъ противное.
Просперо. Возьмижъ дитя мое, какъ даръ отъ меня, и какъ достояніе, которое ты стяжалъ собственнымъ достоинствомъ. Но если ты сорвешь ея дѣвственный поясъ прежде, чѣмъ будетъ совершенъ священный обрядъ со всѣми его таинствами и необходимымъ торжествомъ, то молю, пусть небеса не посылаютъ своей сладкой росы на союзъ вашъ, пусть ненависть, презрѣніе, и вражда разсыплютъ на вашемъ ложѣ ядовитое семя, чтобъ вы оба его возненавидѣли! И такъ, берегитесь любви до той минуты, пока не озаритъ васъ пламенникъ Гименея.
Фердинандъ. Клянусь моимъ упованьемъ въ мирные дни, на славное потомство, на жизнь долгую, полную любьви, что ни мракъ пещеры, ни случай, ни самое сильное искушеніе, какое можетъ вымыслить злой духъ, никогда не истребятъ чести моей въ пламени страсти. Если я посмѣю посягнуть на вѣнецъ брачнаго дня, если я только подумаю объ этомъ, то пусть колесница Ѳеба опрокинется или ночь закуетъ весь міръ навѣки въ свои объятія.
Просперо. Прекрасно! Садись же и бесѣдуй съ нею. Она твоя. Гей, Аріэдь! Гдѣ ты, мой трудолюбивый слуга? (Входитъ Аріэль.)
Аріэль. Что прикажетъ властелинъ? Я здѣсь.
Просперо. Ты и тебѣ подвластные духи прекрасно исполнили послѣднюю услугу; я долженъ употребить васъ на другой подобный подвигъ: поди и собери сюда всю ватагу, надъ которой я далъ тебѣ власть. Одушеви ихъ быстротою въ движеніяхъ: я хочу позабавить юную чету чарами моей науки; я обѣщалъ имъ; они ждутъ.
Аріэль. Сейчасъ!
Просперо. Въ мгновеніе ока.
Аріэль. Ты не успѣешь произнести „ступай“, „иди“, не успѣешь вздохнуть дважды, и закричать: „ну что!“, какъ они ужъ будутъ здѣсь скользить на цыпочкахъ, и сплетаться во хороводы… Любишь ли ты меня, властитель? Нѣтъ?
Просперо. Отъ всей души мой милый Аріэль. Не приближайся, пока не услышишь моего зова.
Аріэль. Понимаю. (Уходитъ.)
Просперо. Смотри же, будь твердъ въ словѣ; не давай воли желаніямъ. Въ пожарѣ страстей самая строгая клятва обращается въ пепелъ, какъ солома. Будь какъ можно воздержнѣе или простись съ твоимъ обѣтомъ.
Фердинандъ. О будь покоенъ. Ботъ этотъ бѣлый, дѣвственный снѣгъ у моего сердца, умѣряетъ жаръ въ моей крови.
Просперо. Хорошо. Теперь явись мой Аріэль; приведи всѣхъ сверхкомплектныхъ, не забудь ни одного духа; явись и открой процессію. — Ни слова. Обратитесь въ зрѣніе.
Ириса. Церера, богиня благодѣтельнѣйшая, покинь свои злачныя пашни съ пшеницей, рожью, и горохомъ; муравчатые пригорки, гдѣ пасутся рѣзвыя овцы, цвѣтистыя поляны, гдѣ зрѣетъ кормъ, берега, опоясанные лиліями и піонами, которые но твоему приказанію апрѣль свиваетъ въ вѣнки для скромныхъ нимфъ; — оставь свои рощи, гдѣ ищетъ уединенія страстный любовникъ, покинутый пастушкой; твои виноградники съ ихъ отрадой, твои песчаные берега моря, осѣненные грозными утесами, куда ты уклоняешься иногда, чтобъ освѣжить свое дыханіе. Богиня неба, которой я служу радугою и вмѣстѣ посланницею, зоветъ тебя, съ царскою привѣтливостію на этотъ злачный лугъ, отпраздновать съ ней праздникъ. Вотъ несутся сюда ея павлины; спѣши, богатая Церера, принять мою богиню.
Церера. Привѣтствую тебя, многоцвѣтная посланница Юпитеровой супруги! Ты сыплешь съ своихъ шафранныхъ крыльевъ медовыя и бальзамическія росы на мои поля; однимъ концомъ голубой дуги своей вѣнчая лѣса мои, а другимъ склоняясь къ пустыннымъ степямъ, ты окружаешь богатымъ поясомъ роскошную землю. Зачѣмъ царица твоя зоветъ меня на эту злачную поляну?
Ириса. Чтобы праздновать союзъ двухъ вѣрныхъ сердецъ и принесть дары счастливой четѣ.
Церера. Скажи небесная радуга, Венера и сынъ ея сопутствуютъ твоей царицѣ? Съ тѣхъ поръ, какъ составили они заговоръ, предавшій дочь мою мрачному Плутону, я поклялась, не сближаться съ нею и ея слѣпымъ сыномъ.
Ириса. Не страшись ея присутствія; я сейчасъ видѣла, какъ богиня, разсѣкая облака, неслась съ сыномъ своимъ къ Пафосу на колесницѣ, запряженной горлицами. Они надѣялись своими обольстительными чарами соблазнить этого юношу и дѣву, которые дали обѣтъ не пользоваться правами брачнаго ложа, пока Гименей не зажжетъ своего свѣтильника. Но тщетны были усилія сладострастной любовницы Марса; зломышленный сынъ ея переломалъ всѣ стрѣлы и поклялся не натягивать болѣе лука; какъ ребенокъ, онъ теперь играетъ только съ воробьями.
Церера. Могущественная царица небесъ, великая Юнона, приближается: у знаю ее но поступи.
Юнона. Привѣтствую тебя, благодѣтельная сестра моя? Благословимъ эту чету! Пусть дни ихъ будутъ счастливы, а потомство почетно!
Злата, чести, наслажденья,
Мирныхъ дней и упоенья,
Безконечный рядъ забавъ,
Вамъ отъ сердца пожелавъ,
Васъ Юнона поздравляетъ
И вашъ бракъ благословляетъ.
Изобилья, житницъ вѣчно полныхъ.
Виноградомъ лозъ обремененныхъ,
Отъ плодовъ нагнувшихся древесъ;
Чтобъ весна позднѣйшая съ небесъ
Къ вамъ во время жатвы возвращалась,
Чтобъ нужда васъ бѣгала, чуждалась,
Чтобъ не знали вы печали никогда.
Это все, Церера призываетъ,
На тебя, прекрасная чета,
И твой бракъ благословляетъ.
Фердинанда. О какое величественное видѣніе! Какіе гармоническіе звуки! Неужели это духи!
Просперо. Духи, которыхъ я вызвалъ наукою изъ ихъ сферы, чтобъ они исполнили мои желанья.
Фердинанда. Какъ бы я желалъ остаться здѣсь навсегда! Такой удивительный отецъ и такая жена превратятъ для меня пустыню въ рай.
Просперо. Молчи, мой другъ! Юнона и Церера шепчутся съ озабоченнымъ видомъ; онѣ еще что-то затѣваютъ. Ни слова, или все очарованіе исчезнетъ.
Ириса. Наяды, нимфы странствующихъ ручейковъ, съ камышевыми вѣнками и вѣчно-свѣтлыми очами, покиньте зыбкія струйки водъ! Собирайтесь на этотъ зеленый лугъ; васъ зоветъ Юнона. Придите, скромныя нимфы, довершите торжество вѣнчанія вѣрной любви. Не медлите.
И вы, жнецы, загорѣвшіе отъ солнца, изнеможенные трудомъ, оставьте борону и поле, и предайтесь веселью. Пусть день этотъ будетъ вамъ праздникомъ. Наденьте свои соломенныя шляпы и становитесь въ веселую пляску съ юными нимфами.
Просперо, (на сторону.) Я и забылъ о гнусномъ умыслѣ чудовища Калибана и его сообщниковъ. Минута исполненія ихъ заговора наступаетъ. (Къ духамъ.) Исчезните. Довольно.
Фердинанда. Что это значитъ? Отецъ твой сильно взволнованъ.
Миранда. Никогда, до сихъ поръ не видѣла я его въ такомъ волненіи и гнѣвѣ.
Просперо. Ты, кажется, встревоженъ, сынъ мой, какъ будто чего нибудь испугался. Успокойся, другъ, пиръ нашъ конченъ. Наши актеры, какъ я уже сказалъ были не что иное, какъ духи; они обратились въ воздухъ, и въ тонкомъ воздухѣ исчезли. Какъ безтѣлесные образы этихъ видѣній, исчезнутъ и башни, которыхъ главы увѣнчаны облаками, великолѣпные дворцы, величественные храмы, самъ шаръ земной, и все, на немъ живущее, все пропадетъ, какъ эти пустые призраки, не оставивъ и слѣда за собою. Мы всѣ изъ того же матеріала, какъ сны наши, и наша краткая жизнь со всѣхъ сторонъ объята сномъ. — Я страдаю, сынъ мой; прости моей слабости; моя старая голова разстроена. Не заразись моей печалью, пойди, если хочешь въ пещеру, вы тамъ отдохнете; а я немного пройдусь, чтобъ успокоить біеніе сердца.
Фердинандъ и Миранда. Желаемъ вамъ спокойствія.
Просперо. Явись ко мнѣ скорѣе мысли! — Благодарю васъ; — Аріэль!
Аріэлъ. Я прикованъ къ мыслямъ твоимъ: что прикажешь?
Просперо. Духъ! мы должны заняться разрушеніемъ Калибанова замысла.
Арэіль. Да, повѣлитель! Когда я представлялъ Цереру, — я хотѣлъ поговорить съ тобою объ этомъ, но боялся разсердить тебя.
Просперо. Повтори мнѣ, гдѣ ты оставилъ этихъ негодяевъ?
Аріэль. Я сказалъ тебѣ, что я ихъ оставилъ, разгоряченныхъ виномъ, въ припадкѣ такой храбрости, что они готовы были драться съ вѣтромъ, за то, что онъ дулъ имъ въ лицо и бить землю за то, что она касалась до ихъ подошвы, они разсуждали о своемъ умыслѣ. Тогда я ударилъ въ свой барабанъ; при этихъ звукахъ, они подобно необъѣзженнымъ жеребцамъ, подняли уши, вытаращили зрачки, надули ноздри, почуя музыку. Я такъ обворожилъ ихъ слухъ, что они, какъ телята на знакомое мычанье, послѣдовали за мною, по зубчатому терновнику, сквозь сухой кустарникъ; по колючимъ растеніямъ, которыхъ иглы впивались имъ въ ноги. Наконецъ я оставилъ ихъ за твоею пещерою, въ болотѣ, обросшемъ зеленою плесенью, и тамъ, завязнувъ по колѣна, бьются они въ тинѣ, которая облѣпила и опутала имъ ноги.
Просперо. Отлично, моя пташка. Не спахивай съ себя невидимаго покрова. Тамъ въ грогѣ у меня есть приманка для нихъ; принеси ее сюда: ею, какъ сѣтью, изловлю воровъ.
Аріэль. Иду!
Просперо. Это демонъ, совершенный демонъ, на которомъ никогда не примутся добрыя сѣмена. Всѣ труды мои, по человѣколюбію расточаемые на его образованіе, потеряны. Тѣло его съ годами становится безобразнѣе, а душа гніетъ. Я до тѣхъ поръ буду ихъ мучить, пока всплачутся.
Повѣсь это вотъ здѣсь, на веревку.
Калибанъ. Пожалуй-ста, идите тише, чтобы слѣпой кротъ не услыхалъ шаговъ нашихъ: мы возлѣ самой его пещеры.
Стефано. Чудовище, твой духъ, котораго ты называешь безвреднымъ, съигралъ съ нами такую же штуку, какъ блудящій огонекъ, обманывающій довѣренность путника; онъ насъ просто посадилъ въ дураки.
Тринкуло. Чудовище, я слышу какой-то запахъ, отъ котораго носъ мой приходитъ въ ужасное негодованіе.
Стефано. И мой тоже. Смотри, чудовище, если я разсержусь, такъ берегись…..
Тринкуло. Ты будешь погибшее чудовище.
Калибанъ. Добрый господинъ мой, возврати мнѣ твою дружбу. Имѣй терпѣніе. Сокровище, которое я сейчасъ укажу тебѣ, выкупитъ эту минутную непріятность. Только говори потише. Пока здѣсь все еще мертво, какъ полночь.
Тринкуло. Да за чѣмъ ты утопилъ бутыль въ болотѣ?
Стефано. Это событіе ознаменовано не только стыдомъ и безчестіемъ, чудовище, но и потеря-то невозвратима!
Траппуло. Для меня она ужаснѣе самаго купанья. А все твой безвредный духъ напроказилъ, чудовище.
Стефано. Пойду искать бутыль, хотя бы пришлось завязнуть по уши.
Калибанъ. Успокойся, царь мой! Видишь ли, вотъ отверзтіе пещеры. Войди въ нее безъ шуму и соверши добрый ударъ: онъ навсегда упрочитъ за тобою островъ, а Калибана заставитъ цѣловать твои ноги.
Стефано. Дай мнѣ руку; у меня рождаются кровавыя мысли.
Тринкуло. О, царь Стефано! О, государь! О, храбрый Стефано! Посмотри, какой тутъ гардеробъ для тебя.
Калибанъ. Брось эти лоскутья, глупецъ, это негодное тряпье.
Тринкуло. Ого, чудовище, мы таки разумѣемъ кое-что въ ветошномъ ремеслѣ. О, царь Стефано!
Стефано. Достань-ка мнѣ этотъ плащь, Тринкуло; клянусь кулакомъ, я возьму этотъ плащь.
Тринкуло. Извольте, ваше величество.
Калибанъ. Чтобъ водяная задавила этого болвана! Ну что это вамъ вздумалось привязаться къ такому вздору. Сперва пойдемъ, да кончимъ убійство; если онъ проснется, то съ темени до пятокъ обложитъ тѣла паши острыми иглами; онъ насъ презабавно нарядитъ, за это вамъ ручаюсь.
Стефано. Молчать, чудовище. Госпожа веревка, не это ли моя курточка? А ну, курточка спустись-ка съ веревки; теперь, курточка, кажется, прійдется тебѣ потерять ворсъ и поистереться.
Тринкуло. Бери, бери: мы крадемъ, не смотря на зацѣпки и не боясь веревки, буде это не противно вашему величеству.
Стефано. Спасибо за красное словцо. На, вотъ тебѣ за него платье. Остроуміе не останется безъ награды, пока я буду царемъ этой страны. „Красть, не смотря на зацѣпки и не боясь веревки!“ Да это острота безцѣнная. Вотъ тебѣ еще платье за нее.
Тринкуло. Чудовище поди-ка запусти во что нибудь когти, тащи остальное и убирайся.
Калибанъ. Мнѣ ничего не нужно. Мы только теряемъ время и будемъ обращены или въ морскихъ утокъ, или въ обезьянъ съ плоскими черепами.
Стефано. Чудовище, запусти свои когти; помоги намъ отнести это туда, гдѣ скрыта моя бочка съ виномъ, или я выгоню тебя изъ моего царства. Живо, тащите.
Тринкуло. Вотъ и это.
Стефано. Да и это.
Просперо. Гей, Діана, гей!
Арэіль. Каро, гопъ! туда; туда, Каро!
Просперо. Фурія, Фурія, туда! Тиранъ, сюда Ату! Ату!
Поди, поручи духамъ, чтобы они переломали имъ кости въ мучительныхъ судорогахъ, связали имъ мышцы старческой грыжей, нанесли бы имъ столько кровавыхъ знаковъ сколько пятенъ на леопардѣ или горномъ тигрѣ.
Аріэлъ. Слышишь, какъ они воютъ!
Просперо. Вели ихъ травить безпрестанно. Теперь всѣ враги въ моихъ рукахъ, скоро и заботы мои кончатся, и я отдамъ тебѣ въ награду все воздушное пространство. Еще не много послужи и будь покоренъ.
ДѢЙВІЕ ПЯТОЕ.
правитьСЦЕНА 1.
правитьПросперо. Наконецъ планъ мой созрѣваетъ: чары дѣйствуютъ, духи повинуются, и время бодро летитъ съ ношею событій. — Далекъ ли день!
Аріэль., Шестой часъ, въ которомъ, государь, ты обѣщалъ окончить труды наши.
Просперо. Да, я говорилъ это, когда подымалъ бурю. Скажи мнѣ, духъ мой, что дѣлается съ королемъ и его свитой?
Аріэль. Всѣ они въ неволѣ, какъ ты приказалъ; совершенно въ томъ положеніи, въ какомъ ты ихъ оставилъ; всѣ въ плѣну, въ лимонной рощѣ, защищающей твою пещеру. Они не могутъ сойти съ мѣста, пока ты ихъ не разрѣшишь. Король, братъ его и твой, въ помѣшательствѣ, а остальные, въ горѣ и ужасѣ, плачутъ надъ ними; но болѣе всѣхъ, тотъ, котораго ты, называлъ добрымъ старымъ Гонзало; слезы струятся по бородѣ его, какъ капли снѣга съ кровли; чары твои такъ ужасно дѣйствуютъ, что если бъ ты теперь увидѣлъ несчастныхъ, сердце твое невольно бы смягчилось.
Просперо. Ты думаешь, духъ?
Аріэль, Я бы, по крайней мѣрѣ, не устоялъ, будь я — человѣкъ.
Просперо, И я смягчусь. Когда ужъ тьт, существо воздушное, тронутъ ихъ страданіемъ, какъ же мнѣ, существу имъ подобному, съ тѣми же чувствами, съ такою же душей, не быть чувствительнѣй тебя? Хотя ихъ несправедливость извела всю жизнь мою, но я войду въ союзъ съ благородствомъ разсудка, противъ злобы сердца: добродѣтель прекраснѣе мщенія. Они раскаялись и всѣ мои преслѣдованія кончены; я къ нимъ не обращу болѣе ни одного гнѣвнаго взора. Поди, освободи ихъ, Аріэль; пусть разрушится очарованье, пусть возвратятся имъ и силы, и разсудокъ!
Аріэль, Спѣшу за ними.
Просперо. Духи скалъ и ручейковъ, озеръ пригорковъ и лѣсовъ; вы, духи, преслѣдующіе по песку тихими стопами Нептуна, когда онъ уводитъ за собою волны, бѣгущіе отъ него, когда онъ возвращается! И ты, мелкій родъ духовъ, что при лунномъ сіяніи чертишь на зеленыхъ лужайкахъ очарованные круги, куда не забѣгаютъ овцы или забавляешься по ночамъ произращеніемъ грибовъ и радостно внемлешь полночному звону, призывающему весь міръ къ покою! — какъ ни маловажны и безсильны были ваши услуги, но я затѣмнялъ ими солнце въ его полуденномъ блескѣ, скликалъ мятежные вѣтры, и между зеленымъ моремъ и лазурнымъ сводомъ разжигалъ свирѣпую борьбу; давалъ пламя раскатамъ грома; однимъ ударомъ его разсѣкалъ могучіе дубы Юпитера, потрясалъ мысы на ихъ твердомъ основаніи и сосны и кедры съ корнями исторгалъ изъ лона земли. На голосъ мой, могилы будили своихъ жильцовъ, разверзались и отдавали ихъ свѣту, все покорялось могуществу моей науки! Но теперь я торжественно отрекаюсь отъ волшебства! Дайте мнѣ только звуки небесной музыки, чтобъ возвратить имъ способности, разстроенныя моими чарами… и я переломлю мой жезлъ, и такъ глубоко, какъ никогда лотъ не опускался, я въ море опущу чародѣйскія книги.
Торжественные звуки музыки, лучшее лекарство для разстроеннаго воображенія, да возвратятъ прежнюю силу мыслямъ вашимъ, которыя теперь безплодно кипятъ въ головѣ. Стойте: вы здѣсь прикованы! Добродѣтельный Гонзало, почтенный мужъ; глаза мои, сочувствуя твоимъ, наполнились знакомыми слезами. Очарованіе слабѣетъ. Какъ утренняя заря, вторгаясь въ царство ночи, поглощаетъ мракъ ея, такъ воскресающія чувства прогоняютъ мало по малу туманъ, облекшій ихъ разсудокъ. Омой любезный Гонзало, мой истинный спаситель, и вѣрный слуга своего государя, я награжу тебя на родинѣ и словомъ и дѣломъ. Ты, Алонзо, жестоко поступилъ со мной и моею дочерью; твой братъ былъ изъ первыхъ зачинщиковъ заговора; за то теперь страдаешь, Себастіянъ! Но ты, одна кровь и одно тѣло со мною; мой братъ, заглушившій честолюбіемъ голосъ совѣсти и природы, еще здѣсь замышлявшій съ Себастіяно, убить царя своего… какъ ты ни безчеловѣченъ… но я тебя прощаю. Мысли ихъ начинаютъ яснѣть, волненіе скоро дойдетъ до береговъ разума, покрытыхъ нынѣ тиною. Еще никто изъ лихъ не всмотрѣлся и не узналъ меня. — Аріэль, принеси мнѣ изъ Пещеры шляпу и мой мечь. (Аріэль уходитъ.) Сниму съ себя мантію и представлюсь имъ въ томъ видѣ, какъ я былъ нѣкогда въ Миланѣ. — Спѣши мой духъ; скоро ты получишь свободу.
Тамъ гдѣ пчелы, я кормлюся;
Лишь сова начнетъ кричать,
Я въ распуколкѣ ложуся
Бѣлой буковицы спать.
Мышь летучую сѣдлаю
И вослѣдъ младой веснѣ
Безпрерывно я летаю….
Какъ теперь, отрадно мнѣ!
Сладко, вольно и счастливо
Буду жить я подъ листкомъ,
Что трепещетъ боязливо
На цвѣточкѣ луговомъ.
Просперо. Твое отсутствіе мой добрый Аріэль, будетъ для меня очень чувствительно, но ты все таки получишь свободу. Ступай теперь, къ королевскому кораблю, невидимкой, ты найдешь тамъ моряковъ, спящихъ подъ палубой; разбуди шкипера и боцмана и сейчасъ же приведи ихъ сюда.
Аріэль. Я выпью воздушное пространство, и вернусь прежде, чѣмъ пульсъ твой успѣетъ дважды ударить.
Гонзало. Лишь муки, смуты, язвы и пораженіе обитаютъ на этомъ островѣ. Спаси насъ сила небесная отъ этой ужасной страны!….
Просперо. Государь! Узнай во мнѣ оскорбленнаго герцога Миланскаго Просперо. Въ доказательство того, что въ эту минуту живой принцъ говоритъ съ тобою, я обнимаю; и привѣтствую тебя и твою свиту.
Алонзо. Просперо, ты ли это или призракъ, очарованіе, готовое обмануть меня, подобно тѣмъ, которыя до сихъ поръ опутывали мой разумъ и чувства? Твой пульсъ бьется, какъ у существа, составленнаго изъ тѣла и крови, и съ той минуты, какъ я увидѣлъ тебя, я чувствую; что мученія души моей и помѣшательство, которое… (страшно подумать) овладѣвало мною, слабѣютъ. Если это не сонъ, то странное приключеніе. Я возвращаю тебѣ герцогство. Прости меня за несправедливость, но какъ ты уцѣлѣлъ, Просперо, и какъ попалъ сюда?
Просперо, (Гонзало). Прежде всего, благородный другъ, позволь обнять тебя; честность твоя выше мѣры и награды.
Гонзало. Существенность это, или сонъ, не смѣю вѣрить.
Просперо. Чувства ваши, еще не совсѣмъ освобожденныя изъ подъ очарованія острова, тушатъ вѣру въ предметы существенные. Привѣтствую всѣхъ — вы всѣ друзья мои. А вы, синьоры, если бъ захотѣлъ я, (во сторону Себастіану и Антоніо.) я бы могъ, обратить на васъ гнѣвные взоры его величества и обличить въ вѣроломствѣ; но теперь не хочу я обнаруживать истины.
Себастіанъ. Дьяволъ говоритъ его устами.
Просперо. Нѣтъ! — Что же касается до тебя, вѣроломнѣйшій изъ людей, котораго не назову братомъ, чтобъ не осквернить устъ моихъ, я прощаю тебѣ всѣ черныя преступленія, всѣ до единаго; но требую назадъ мое герцогство, съ которымъ, — я знаю, тебѣ бы не хотѣлось разстаться.
Алонзо. Если ты Просперо, то разскажи намъ нѣкоторыя подробности твоего спасенія; какъ ты могъ найти здѣсь насъ, тогда какъ мы только за три часа предъ тѣмъ были разбиты бурею, у здѣшнихъ береговъ, гдѣ я потерялъ. — О, это воспоминаніе пронзаетъ сердце — гдѣ потерялъ я моего сына, моего драгоцѣннаго Фердинанда.
Просперо Я раздѣляю вашу скорбь.
Алонзо. Невозвратима моя потеря. И даже терпѣніе признаетъ себя не въ силахъ мнѣ помочь.
Просперо. А мнѣ, такъ кажется, что вы и не призывали его на помощь. Я самъ, испытавъ подобную потерю, прибѣгнулъ къ его могуществу, и доволенъ судьбою.
Алонзо. Вы? Подобную потерю?
Просперо. Да., такую же великую, и столь столь же новую потерю; но къ утѣшенію у меня нѣтъ тѣхъ средствъ, которыя у васъ остались. Я лишился дочери.
Алонзо. Дочери? О Боже! Если бъ они оба были живы, то могли бы быть королемъ и королевой въ Неаполѣ. О, для этого я бы готовъ самъ лечь на тинистомъ ложѣ, гдѣ лежитъ мой сынъ. Когда вы потеряли дочь вашу?
Просперо. Въ послѣднюю бурю. Я замѣчаю, что эти господа такъ удивлены встрѣчею со мною, что разсудокъ ихъ помутился. Они глазамъ не вѣрятъ и звуку словъ, но какъ ни были потрясены ваши чувства, вѣрьте, я тотъ самый Просперо, тотъ герцогъ, который изгнанъ изъ Милана, и который страннымъ случаемъ попалъ на этотъ островъ, чтобъ быть его владыкою. Но довольно объ этомъ: моя исторія — цѣлая хроника, а не разсказъ для завтрака, и не годна для перваго свиданія. Добро пожаловать. Пещера эта дворъ мой: не велика въ ней свита моя и внѣ ея немного подданныхъ, но все таки взгляните. Вы возвратили мнѣ герцогство, я хочу сравниться съ вами въ великодушіи, и сдѣлать вамъ столь же дорогой подарокъ; по крайней мѣрѣ я открою вамъ чудо, которымъ вы будете такъ-же довольны, какъ я моимъ герцогствомъ.
Миранда. Милый другъ, вы сплутовали.
Фердинандъ. Нѣтъ, мой ангелъ, на это не рѣшусь ни за какія блага въ свѣтѣ.
Миранда. Да, если бъ вы обманомъ выигрывали у меня двадцать королевствъ, и тутъ бы я сказала, что вы играете, какъ должно.
Алонзо. Если это новое очарованіе острова, я долженъ дважды лишиться сына.
Себастіанъ. Какое чудо!
Фердинандъ. Если море бываетъ иногда грозно, то бываетъ и милостиво — я напрасно его проклиналъ.
Алонзо. Да осѣнитъ тебя благословеніе отца, упоеннаго радостью! Встань и скажи, какъ ты здѣсь очутился!
Миранда. О чудеса! Сколько прекрасныхъ созданій я вижу? Какъ хороши люди! Какъ долженъ быть хорошъ свѣтъ, въ которомъ живутъ такія созданія.
Просперо. Онъ новъ для тебя.
Алонзо. Кто дѣвушка, съ которою ты игралъ въ шахматы? Знакомство ваше не можетъ быть старѣе трехъ часовъ. Не богиня ли она, которая разлучила насъ, чтобы потомъ соединить снова.
Фердинандъ. Государь, она смертная, но безсмертные боги мнѣ ее даровали; я выбралъ ее въ подруги въ ту минуту, когда не могъ спросить совѣта у отца моего, полагая, что его ужъ нѣтъ на свѣтѣ. Она дочь знаменитаго миланскаго герцога, о которомъ я такъ много слышалъ, но котораго до нынѣ не видалъ. Онъ далъ мнѣ снова жизнь, и чрезъ нее сталъ мнѣ вторымъ отцомъ.
Алонзо. А я ей буду вторымъ отцемъ, но какъ неловко и странно отцу просить прощенія у своей дочери!
Просперо. Остановитесь, государь! Не будемъ обременять мыслей тяжестью минувшаго.
Гонзало. Я плакалъ внутренно и до сихъ поръ не могъ сказать ни слова. О, боги! Обратите взглядъ на Эту чету и осѣните ее вѣнкомъ вашего благословенія! Вы сами предназначили намъ путь на этотъ островъ.
Алонзо. Аминь.
Гонзало. Не для того ли герцогъ Милана былъ изгнанъ изъ Милана, чтобы потомство его дало царей Неаполю? О, радость эта выше всякой радости! Увѣковѣчимъ ее, напишемъ золотыми буквами на несокрушаемыхъ столбахъ: а Во время путешествія Кларибелла нашла себѣ супруга въ Тунисѣ; Фердинандъ, братъ ея, нашелъ себѣ супругу, тамъ, гдѣ онъ самъ былъ потерянъ. Просперо обрѣлъ свое герцогство, на необитаемомъ островѣ, и мы всѣ нашли себя самихъ, тамъ, гдѣ всякій изъ насъ потерялся было совершенно.»
Алонзо. Дайте мнѣ ваши руки.
Пусть печаль и горе окуютъ то сердце, которое не пожелаетъ вамъ счастія.
Гонзало. Да будетъ такъ! Аминь.
Посмотрите, государь, посмотрите! Вотъ еще наши! Я пророчилъ, что покуда висѣлицы будутъ существовать на землѣ, этотъ молодецъ не потонетъ. — Ну, что, богохульникъ, изгонявшій проклятіями съ корабля милосердіе Божіе, — у тебя нѣтъ ругательствъ на берегу! Ужъ не отнялся ли у тебя языкъ на сушѣ? Что новинькаго скажешь?
Боцманъ. Лучшая новость та, что мы находимъ здѣсь короля и всю свиту; другая, что корабль, который три стклянки тому назадъ, мы почитали разбитымъ, такъ же исправенъ, оконопаченъ, оснащенъ и вооруженъ, какъ былъ въ тотъ день, какъ мы пустились въ море.
Аріэль (въ сторону.) Господинъ мой, все это сдѣлано мною, послѣ того, какъ я въ послѣдній разъ ушелъ отсюда.
Просперо. Мой добрый духъ!
Алонзо. Всѣ эти происшествія неестественны! Чѣмъ далѣе, тѣмъ они становятся страннѣе и необыкновеннѣе. — Скажите, какъ вы сюда пришли?
Боцманъ. Если бъ я былъ увѣренъ, что все это видѣлъ не во снѣ, я бы рѣшился разсказать вамъ. Мы спали мертвымъ сномъ, (сами не знаемъ, какимъ образомъ), завалившись подъ люки. Какой-то странный, смутный шумъ, визгъ, вой, стоны, бряцанье цѣпей и разные другіе страшные звуки разбудили насъ. Мы всѣ вскочили, почувствовали себя на свободѣ, и видимъ, что нашъ королевскій корабль, прекрасный и величавый по прежнему, свѣжъ и невредимъ. Мы прыгали отъ радости, но вдругъ какъ бы во снѣ были мы разлучены съ прочими и приведены сюда.
Аріэлъ, (въ сторону.) Хорошо ли я исполнилъ мою обязанность?
Просперо, (въ сторону.) Восхитительно! За то тебѣ свобода!
Алонзо. Это такой лабиринтъ, въ какомъ человѣкъ никогда еще не заблуждался. Все это ведено было силой сверхъестественною. Никто, кромѣ оракула, не въ состояніи объяснить намъ загадки.
Просперо. Государь, не мучьте себя напрасно распутываньемъ этихъ странныхъ происшествій. Въ свободныя минуты, которыя скоро настанутъ, я разовью предъ вами ясно всѣ подробности случившагося. До тѣхъ поръ будьте покойны и увѣрены, что все хорошо. Духъ! освободи Калибана и его шайку. Сними съ нихъ очарованіе. — Какъ это, государь! Изъ вашего экипажа недостаетъ еще двухъ негодяевъ, а вы объ нихъ и позабыли?
Стефано. Пусть каждый заботится о другихъ, нисколько не думая о себѣ, на свѣтѣ все зависитъ отъ счастія. — Ободрись, чудище Брамербасъ, ободрись!
Тринкуло. Если два шпіона, что у меня во лбу, не лгутъ, такъ здѣсь распречудесное явленіе!
Калибанъ. О Сетебосъ, вотъ отличные-то духи! Какъ господинъ-то мой прекрасенъ! Боюсь, чтобъ онъ не сталъ меня наказывать.
Себастіанъ. Ха, ха, ха! Это что такое, синьоръ Антоніо? Не за деньги ли намъ ихъ предлагаютъ?
Антоніо. Очень можетъ быть; одинъ изъ нихъ настоящая рыба, и безъ сомнѣнія, продажная.
Просперо. Господа! Разсмотрите только наружность этихъ молодцовъ, и скажите, честные ли они люди? Этотъ безобразный невольникъ, сынъ колдуньи, которая такъ была могущественна, что останавливала луну, дѣлала въ морѣ приливы и отливы, и имѣла одинакое съ нею вліяніе, не прибѣгая къ ея помощи. Всѣ трое меня обокрали. Этотъ полу-демонъ, (потому что онъ порожденіе ада) уговорился съ ними лишить меня жизни. Двоихъ изъ нихъ вы должны знать, а это чадо тмы, мое!
Калибанъ. Онъ меня до смерти исколотитъ.
Алонзо. Да это, кажется, Стефано, мой пьяный буфетчикъ.
Себастіанъ. Онъ и теперь пьянъ. Гдѣ онъ досталъ вина?
Алонзо. И Тринкуло тоже шатается. Гдѣ нашли они напитокъ, который такъ ихъ разрумянилъ? Отъ чего ты въ такомъ положеніи?
Тринкуло. Съ тѣхъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ васъ видѣлъ, я былъ въ такомъ опьяненіи, что, боюсь, едва ли когда нибудь хмѣль выйдетъ у меня изъ костей. Теперь шмели мнѣ непочемъ.
Себастіанъ. Ну, какъ ты поживаешь, Стефано?
Стефано. Охъ! Не трогайте меня — я не Стефано; я просто воплощенный Гнюсъ.
Алонзо, (указывая на Калибана.) Вотъ странное существо; я никогда не видалъ такого.
Просперо. Нравъ его такъ же чудовищенъ, какъ и наружность. Въ пещеру, зелье! Возьми съ собой товарищей; если хочешь быть прощенъ, убери въ ней все и вычисти!
Калибанъ. Повинуюсь и впередъ буду умнѣе; прошу пощады. Какой же я былъ оселъ, что принялъ этого пьяницу за бога, и обожалъ такого дурака.
Просперо. Ступай.
Алонзо. Прочь! Положите эти ветошки туда, гдѣ ихъ нашли.
Себастіяно. Или скорѣе, украли.
Просперо. Государь! Приглашаю ваше величество, со всею свитою, въ мою бѣдную пещеру: вы въ ней проведете одну ночь. Я употреблю часть ея на разсказъ (который, надѣюсь, сократитъ ее), исторіи моей жизни и всѣхъ обстоятельствъ, слѣдовавшихъ одно за другимъ со времени моего прибытія на этотъ островъ; утромъ провожу васъ къ кораблю, а тамъ отправимся въ Неаполь, гдѣ надѣюсь видѣть брачное торжество нашихъ дѣтей. Потомъ удалюсь въ Миланъ, гдѣ моя третья мысль будетъ о могилѣ.
Алонзо. Съ нетерпѣніемъ жду разсказа. Слухъ мой будетъ пожирать его съ радостію.
Просперо. Я ничего не пропущу, и обѣщаю вамъ на завтра тихое море, и попутные вѣтры, которые будутъ дуть такъ постоянно, что королевскій корабль вашъ опередитъ весь флотъ. Аріэль: это твое дѣло; потомъ обратись къ стихіямъ, будь свободенъ и веселись! (Синьорамъ.) Прошу покорно! (Уходятъ.)
Просперо. И такъ, теперь всѣ мои чары исчезли, и я долженъ довольствоваться собственными силами. Увы! онѣ очень слабы! Отъ нихъ теперь зависитъ, останусь ли я навѣки на мели или отправлюсь въ Неаполь. О, нѣтъ! Теперь я пріобрѣлъ герцогство и простилъ моимъ злодѣямъ, вы не оставите меня въ пустынѣ острова, прикованнаго немощью: приложите дружно руки и освободите отъ узъ. Когда ваше благосклонное дыханіе не будетъ надувать моего паруса, разрушится мой планъ. Онъ былъ обворожить. Теперь у меня нѣтъ болѣе духовъ, нѣтъ науки чародѣйства; и при концѣ усилій моихъ я бы предался отчаянію, если бы въ мольбѣ къ вамъ, не надѣялся найти спасенія!
