Буря (Шекспир; Каншин)/ДО

Буря
авторъ Вильям Шекспир, пер. Павел Алексеевич Каншин

Оригинал: англійскій, опубл.: 1612. — Перевод опубл.: 1893. Источникъ: Полное собрание сочинений в прозе и стихах В. Шекспира : в 12 т. / Перев. (в прозе) П.А. Каншина. Биогр. очерк Н.И. Стороженко. Примеч. П.И. Вейнберга и др. — 1-е изд. — СПб.: изд. Добродеева, 1893. — Т. 10. — (Прилож. к журн. «Живописное обозрение»). az.lib.ru

Буря.

ДѢЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.

Алонзо, король неаполитанскій.

Себастіано, его братъ.

Просперо, законный герцогъ Миланскій.

Антоніо, его братъ, похититель престола. Фердинандо, сынъ короля неаполитанскаго.

Гонзальво, честный старикъ — совѣтникъ.

Адріано, Франческо — придворные.

Калибанъ, безобразный дикарь.

Триккуло, шутъ.

Стэфано, ключникъ, любящій выпить.

Капитанъ корабля.

Боцманъ.

Матросы.

Миранда, дочь Просперо.

Аріэль, воздушный духъ.

Ириса, Церера, Юнона, Нимфы, Жнецы — духи.

Другіе духи, подвластные Просперо.

Дѣйствіе сначала происходитъ на кораблѣ; потомъ на островѣ.

ДѢЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Корабль на морѣ. Буря, громъ и молнія. Входятъ: Капитанъ корабля и Боцманъ.

Капитанъ. Боцманъ!

Боцманъ. Я здѣсь, капитанъ; что прикажете?

Капитанъ. Переговори съ матросами, но только поскорѣе, потому что, въ случаѣ малѣйшей проволочки, мы прямо наткнемся на твердую землю (Уходитъ).

Появляются матросы.

Бомцанъ. Ну, ребятушки, проворнѣй, проворнѣй! За дѣло, за дѣло, мои милые! Уберите брамсель! Слушайте внимательно свистокъ капитана! Ну теперь, если хочешь и можешь, дуй себѣ вѣтеръ, пока не лопнешь.

Выходятъ: Алонзо, Себастіано, Антоніо, Фердинандо, Гонзальво и другіе.

Алонзо. Старайся, добрый мой боцманъ! Гдѣ капитанъ? Поступай. какъ подобаетъ мужчинѣ.

Боцманъ. А вы, прошу васъ, оставайтесь пока внизу.

Антоніо. Скажи, боцманъ, гдѣ-же капитанъ?

Боцманъ. Развѣ вы его не слышите? Вы намъ прямо мѣшаете. Оставайтесь у себя въ каютахъ. Вы только помогаете бурѣ.

Гонзальво. Будь, любезный, попривѣтливѣе.

Боцманъ. Съ удовольствіемъ, когда и море сдѣлается такимъ-же. Уходите! Что значитъ для этихъ ревуновъ имя короля? Ступайте въ каюты, молчите и не мѣшайте намъ.

Гонзальво. Хорошо! не забывай, однако, кто находится у тебя на кораблѣ.

Боцманъ. Нѣтъ на немъ ни души, чья жизнь была бы мнѣ дороже моей собственной. Вы вотъ, королевскій совѣтникъ, если можете заставить повиноваться вотъ эту-то стихію, заставляйте, а мы не дотронемся тогда ни до одного каната. Если не можете, будьте благодарны судьбѣ, что жили такъ долго, и если намъ уже не миновать бѣды, готовьтесь, сидя въ каютахъ встрѣтиться съ нею лицомъ къ лицу. Ну пріятели, живѣй, живѣе! Говорятъ вамъ: — уходите! (Уходитъ).

Гонзальво. Этотъ грубіянъ сильно меня ободряетъ. Сдается мнѣ, что ему не сдѣлаться добычею волнъ… Лицо у него точь-въ-точь какъ у висѣльника, поэтому ты, благодатная судьба, береги-же его для висѣлицы. Роковую для него веревку обрати для насъ въ канатъ спасенія, потому что на нашъ собственный надежды мало. Если онъ не рожденъ для петли, дѣло наше плохо. (Уходитъ).

Боцманъ возвращается.

Боцманъ. Опустите брамстеньгу! Проворнѣй! Ниже, ниже! Попытаемся пустить въ ходъ большой парусъ (За сценой крикъ). Будь проклятъ этотъ вой: онъ заглушаетъ и бурю, нашу команду.

Входятъ: Себастіанъ, Антоніо и Гонзальво.

Вы явились опять? Что вамъ здѣсь надо? Не бросить-ли намъ изъ-за васъ все и утонуть? Или вамъ, бытъ можетъ, самимъ утонуть хочется?

Себастіано. Задуши чума тебя, горластаго богохульника, безсердечнаго пса!

Боцманъ. Такъ работайте сами.

Антоніо. Повѣсить тебя, паршиваго пса, повѣсить намъ, горластый и дерзкій сынъ непотребной, не такъ страшна опасность утонуть, какъ тебѣ!

Гонзальво. Ручаюсь это онъ не утонетъ, хотя-бы корабль былъ не крѣпче орѣховой скорлупы и такъ же весь продырявленъ, какъ отъявленная потаскушка.

Боцманъ. Держись далѣе отъ земли, держись. Прибавь еще два паруса! Держись дальше отъ земли, говорятъ тебѣ, говорятъ тебѣ, держись далѣе!

Вбѣгаютъ промокшіе насквозь матросы.

Матросы. Все погибло! Молитесь! Молитесь! Все погибло! (Убѣгаютъ).

Боцманъ. Какъ? Неужто нашимъ устамъ суждено похолодѣть?

Гонзальво. Корень и принцъ молятся. Идемте къ нимъ. — Насъ ожидаетъ одинаковая судьба.

Себастіано. Мое терпѣніе лопнуло.

Антоніо. Эти пьяницы, обѣщавъ намъ жизнь, надули насъ. Этому большеротому негодяю очень хотѣлось-бы тебя видѣть угопленникомъ и лежащимъ омытымъ десятые приливами.

Гонзальво. Быть ему повѣшеннымъ, какъ-бы ни возставала противъ этого его широкая пасть, и какъ-бы каждая капля, попадающая въ эту пасть, ни клялась, что этого не будетъ (За сценой слышатся возгласы: — «Сжалься надъ нами Боже! Корабль сейчасъ разобьется, разобьется въ щепы!.. Прощайте, жена и дѣти… Прощай, братъ! Мы гибнемъ, гибнемъ!»)

Антоніо. Если тонуть, такъ утонемъ вмѣстѣ съ королемъ! (Уходитъ).

Себастіано. Простимся съ нимъ! (Уходитъ).

Гонзальво. Съ какою радостью отдалъ бы я теперь морское пространство въ цѣлыхъ тысячу миль, за одинъ акръ безплоднѣйшей почвы, поросшій бурьяномъ и верескомъ или хоть чѣмъ ни попало самымъ негоднымъ. Но, да совершится воля свыше — тѣмъ не менѣе мнѣ все-таки хотѣлось умереть сухою смертью (Уходитъ).

СЦЕНА II.

На островѣ, передъ пещерой Просперо. Входятъ: Просперо и Миранда.

Миранда. Если ты, дорогой мой отецъ, заставишь своимъ искусствомъ такъ яростно свирѣпствовать буйныя волны, укроти ихъ скорѣе. Съ неба, вмѣсто дождя, падала бы горячая смола, если бы вздымающееся до крайнихъ своихъ предѣловъ море не залило ихъ. О, глядя на страждущихъ, я страдала вмѣстѣ съ ними! Прекрасный корабль, на которомъ, вѣроятно, находились люди высокопоставленные, разбитъ въ дребезги. Вопли погибающихъ бились о мое сердце… Бѣдные, они, должно быть, погибли. Если бы я была могучимъ божествомъ, я прогнала бы море въ преисподнюю, чтобы не дать ему поглотить корабль вмѣстѣ съ бывшими на немъ.

Просперо. Успокойся! Забудь всѣ страхи и скажи сострадательному своему сердцу, что никакой бѣды не случилось.

Миранда. О, какой злополучный день!

Просперо. Повторяю тебѣ, никакой бѣды не произошло. Случилось только то, чего требовала моя заботливость о тебѣ! да, о тебѣ, моя дорогая! о тебѣ, безцѣнная моя дочь, даже невѣдающая, кто она такая, незнающая ни кто я, ни откуда, не подозрѣвающая, что я много значительнѣе Просперо, владѣющаго этою пещерою, то есть твоего понынѣ безвѣстнаго отца.

Миранда. Знать болѣе того, что знаю, я никогда не желала.

Просперо. Теперь время открыть тебѣ все. Помоги мнѣ снять мой нарядъ чародѣя… Вотъ такъ… (Снимаетъ съ себя плащъ). Искусство мое, лежи здѣсь съ миромъ… Утри глаза, милое мое дитя; утѣшься. Ужасное кораблекрушеніе, возбудившее въ тебѣ такое состраданіе, вызвано мною, моимъ искусствомъ и моею предусмотрительностью. Оно окончилось настолько безвредно, что не только ни одна душа не погибла, но ни одинъ изъ бывшихъ на кораблѣ, чью смерть ты видѣла и чья судьба такъ сильно тебя сокрушила, не утратилъ ни одного волоса. Сядь; теперь тебѣ пора узнать все.

Миранда. Ты нерѣдко заводилъ рѣчь о моей судьбѣ, о моемъ прошломъ, но ты постоянно обрывалъ признанія на половинѣ, говоря: — Нѣтъ, подожду, время еще не настало.

Просперо. Теперь часъ насталъ; самая минута требуетъ, чтобы ты внимательно напрягла слухъ. Повинуйся и слушай. Можетъ быть, у тебя до сихъ поръ сохранилось. въ памяти кое-что изъ прошлаго, прошедшаго ранѣе нашего переѣзда въ эту пещеру? Не думаю, чтобы могло такъ быть, потому что тогда тебѣ еще не исполнилось и трехъ лѣтъ.

Миранда. Однако, отецъ, я все-таки могу.

Просперо. Что же можешь ты припомнить: — другое жилище или другое лицо? Опиши мнѣ то, что сохранилось въ твоей памяти.

Миранда. Все это отъ меня такъ уже далеко, что представляется въ моей памяти скорѣе сномъ, чѣмъ дѣйствительностью. У меня было пять или шесть ухаживавшихъ за мною прислужницъ.

Проспероо. Нѣтъ, Миранда, было ихъ у тебя болѣе. Но какъ могло это сохраниться у тебя въ памяти? Что же, однако, кромѣ этого, видишь ты еще въ той безднѣ времени, которая называется прошлымъ? Ты, хоть и смутно, но можешь все-таки припомнить кое-что изъ прежняго, слѣдовательно тебѣ легче припомнить, что было послѣ твоего прибытія сюда?

Миранда. Вотъ изъ этого я ровно ничего не помню.

Просперо. Двѣнадцать лѣтъ, да, цѣлыхъ двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, я былъ герцогомъ, могучимъ властелиномъ и верховнымъ правителемъ Милана.

Миранда. Значитъ ты мнѣ не отецъ?

Просперо. Твоя мать была воплощеніемъ добродѣтели и утверждали, будто ты мнѣ дочь. Твой отецъ былъ герцогомъ миланскимъ, и ты единственною его наслѣдницею, слѣдовательно, ты принцесса царскаго рода.

Миранда. Какой-же гнусный поступокъ вынудилъ насъ оттуда удалиться? Или это, было нашимъ счастіемъ?

Просперо. И то, и другое; да, дочь моя, и то, и другое. Насъ, какъ ты сказала, удалилъ оттуда гнусный поступокъ, и счастіе привело сюда.

Миранда. Сердце мое обливается кровью при мысли о тѣхъ забытыхъ мною страданіяхъ, которыя ты вынесъ изъ-за меня. Умоляю тебя, продолжай.

Просперо. Мой братъ, а твой дядя, — имя ему Антоніо, и замѣть, прошу тебя, какъ можетъ иногда быть вѣроломенъ родной братъ, — да, этотъ Антоніо, который послѣ тебя былъ мнѣ дороже всѣхъ на свѣтѣ, кому я довѣрялъ и управленіе моимъ герцогствомъ, — а въ то время оно было самымъ первымъ во всемъ мірѣ, и Просперо какъ по своему значенію, такъ и по учености, не имѣлъ соперниковъ и считался первымъ изъ первыхъ. Свободныя искусства были исключительнымъ моимъ занятіемъ, а правленіе государствомъ я всецѣло предоставлялъ брату. Увлеченный таинственными науками, отдавшись имъ вполнѣ, я сталъ совершенно чуждымъ своимъ подданнымъ… Коварный твой дядя… Слушаешь ты меня?

Миранда. Слушаю съ полнымъ вниманіемъ.

Просперо. Когда твой дядя до совершенства развилъ въ себѣ искусство однѣ просьбы исполнять, въ другихъ отказывать, кого изъ подданныхъ возвеличивать, другихъ сокращать, урѣзывать, чтобы они не переростали указанной имъ мѣрки, онъ пересоздалъ всѣхъ созданныхъ мною, преобразилъ ихъ до неузнаваемости и изъ прежнихъ сотворилъ совсѣмъ другихъ людей. Владѣя ключомъ, какъ обращаться и съ самимъ дѣломъ, и съ тѣми, кому поручено его исполненіе, онъ настроилъ сердца моихъ подданныхъ на тотъ ладъ, который былъ наиболѣе угоденъ его слуху; онъ, превратившись въ плющъ, обвилъ своими вѣтвями стволъ царственнаго моего дерева и высосалъ изъ него всѣ соки… Однако, ты, кажется, совсѣмъ перестала меня слушать?

Миранда. Напротивъ, я слушаю.

Просперо. Прошу тебя, слушай какъ можно внимательнѣе. Беззавѣтно отдавшись, такимъ образомъ, уединенію и совершенствованію во мнѣ тѣхъ духовныхъ качествъ, которыя, — не будь онѣ такъ сокровенны, — превысили бы всякую человѣческую оцѣнку, — пробудили въ моемъ братѣ его злую природу. Моя довѣрчивость, словно слишкомъ добрый отецъ, зародила вѣроломство, а оно съ своей стороны оказалось никакъ не менѣе сильнымъ, чѣмъ моя довѣрчивость, то-есть, не знало ни мѣры, ни границъ. Распоряжаясь, такимъ образомъ, по-своему усмотрѣнію не только всѣми принадлежавшими мнѣ доходами, но и всѣмъ чего могла потребовать законная моя власть, онъ преобразился въ одного изъ тѣхъ людей, которые, постоянно повторяя вымыселъ, настолько развративъ этимъ свое грѣховное воображеніе, кончаютъ тѣмъ, что сами вѣрятъ, будто измышленная ими выдумка дѣйствительно истинная правда. Онъ убѣдилъ самого себя, что онъ въ самомъ дѣлѣ герцогъ. Потому что замѣнялъ меня, пользовался царственною внѣшностью и всѣми ея преимуществами. Возрастающее-же отъ этого честолюбіе его… Слышишь?

Миранда. Твой разсказъ излечилъ-бы даже глухого.

Просперо. Чтобы не было никакого различія между ролью, которую онъ игралъ, и тѣмъ лицомъ, которое онъ изображалъ изъ себя, для Антоніо сдѣлалось крайне необходимымъ превратиться въ полнаго властелина Милана. Для меня-же, бѣдняка, моя библіотека казалась довольно обширнымъ герцогствомъ. Если повѣрить Антоніо, я не созданъ для царственнаго величія этого міра. Онъ до того жаждалъ власти, что вступилъ въ союзъ съ королемъ неаполитанскимъ, согласился платить ему ежегодную дань и признать себя вассаломъ. Онъ свою корону подчинилъ коронѣ неаполитанской, и такимъ образомъ мое несчастное, ни передъ кѣмъ до тѣхъ поръ не преклонявшееся герцогство, несчастный Миланъ довелъ до полнаго униженія.

Миранда. О, небеса!

Просперо. Когда узнаешь подробности и то, что произошло затѣмъ, скажи, мыслимо-ли, чтобъ онъ былъ роднымъ мнѣ братомъ?

Миранда. Грѣшно мнѣ дурно думать о моей бабушкѣ, но вѣдь даже изъ честной утробы выходили иногда дурные сыновья.

Просперо. Вотъ подробности: король неаполитанскій, старинный мой врагъ, согласился на просьбу брата. Просьба же это состояла въ томъ, чтобъ онъ въ награду за его подчиненіе и за дань, — настоящіе размѣры которой мнѣ неизвѣстны, тотчасъ же изгналъ меня изъ моихъ владѣній и передалъ правленіе прекраснымъ Миланомъ со всѣми его царственными правами моему брату. Набрали они толпу измѣнниковъ, и въ одну предназначенную для этого глухую полночь Антоніо отворилъ ему ворота, и они, подъ покровительствомъ глубокаго мрака, исполнили замыселъ и увлекли, какъ меня, такъ и тебя, мою горько плакавшую Миранду.

Миранда. Какая жалость, не помню, какъ плакала я тогда, но готова заплакать и теперь, это исторгло-бы слезы изъ моихъ глазъ.

Просперо. Слушай далѣе. Я сейчасъ дойду до предстоящаго намъ дѣла; безъ него весь этотъ разсказъ былъ-бы излишнимъ.

Миранда. Но отчего-же они тогда прямо не умертвили насъ?

Просперо. Вопросъ весьма дѣльный, вызываемый самимъ разсказомъ. Я былъ такъ любимъ моимъ народомъ, моя милая, что они не посмѣли скрѣпить это дѣло такой кровавой печатью. Напротивъ, они гнусную свою цѣль изукрасили самыми благовидными красками. Вотъ тебѣ остальное въ двухъ словахъ: усадили они насъ въ лодку, вывезли на нѣсколько миль въ море, гдѣ уже приготовленъ былъ гнилой остовъ судна, не оснащённаго, безъ канатовъ, безъ парусовъ и безъ мачтъ и даже инстинктивно покинутый крысами. На него-то насъ втащили, чтобы дать намъ взывать къ гнѣвно ревущему на насъ морю, посылать свои вздохи къ вѣтрамъ, которые, изъ состраданія отвѣчая намъ тоже вздохами, только вредили намъ своимъ участіемъ.

Миранда. Охъ, какой тяжкой обузой была я тогда для тебя!

Просперо. Нѣтъ, ты была хранившимъ меня херувимомъ, исполненная твердости, влитой въ тебя небомъ, когда я заливалъ море горькими слезами, стоналъ подъ бременемъ страданія, и пробудила во мнѣ мужество переносить твердо все, что будетъ далѣе.

Миранда. Какъ-же добрались мы до берега?

Просперо. При помощи Божественнаго Провидѣнія. — У насъ въ запасѣ было немного пищи и прѣсной воды; благородный неаполитанецъ Гонзальво, которому было поручено исполнить приговоръ своихъ властелиновъ, изъ состраданія снабдилъ насъ тѣмъ и другимъ, прибавивъ къ этому богатыя одежды, бѣлье, домашнюю утварь и другія необходимости, которыя намъ впослѣдствіи весьма пригодились. Зная, что я любилъ мои книги, онъ по своей сердечной добротѣ присоединилъ къ остальному нѣсколько томовъ изъ моей собственной библіотеки, которые были для меня дороже всего государства.

Миранда. Хотѣлось-бы мнѣ когда-нибудь увидѣть этого человѣка.

Просперо. Я теперь встану, но ты сиди спокойно и слушай конецъ нашихъ морскихъ бѣдствій. Мы прибыли на этотъ островъ, и здѣсь я, твой учитель, заставилъ тебя сдѣлать такіе успѣхи, какихъ-бы никогда не сдѣлать другимъ принцессамъ, имѣющимъ менѣе старательныхъ наставниковъ и больше времени, чтобы тратить его на пустяки.

Миранда. Да наградитъ тебя за это Небо! Однако, меня все-таки тревожитъ этотъ вопросъ. Прошу тебя, отецъ, скажи, для чего-же вызвалъ ты эту бурю?

Просперо. Ты сейчасъ это узнаешь. По странной случайности благосклонная ко мнѣ фортуна, дорогая теперешняя моя повелительница, привела моихъ враговъ къ этому берегу. А мое умѣнье читать въ будущемъ открыло мнѣ, что мой зенитъ зависитъ отъ благопріятствующей звѣзды. Если я не воспользуюсь вліяніемъ этой звѣзды теперь-же, пренебрегу имъ, мнѣ уже никогда не видать счастья. Болѣе не спрашивай. Тебя клонитъ со сну. Эта дремота, какъ кладъ, болѣе для насъ благопріятна. Поддайся же ей; я знаю, ты не въ силахъ ее побѣдить (Миранда засыпаетъ), Сюда, мой слуга, сюда! Теперь я готовъ. Явись, мой Аріэль, явись!

Входитъ Аріэлъ.

Аріэль. Желаю тебѣ всѣхъ благъ, великій властелинъ, всѣхъ благъ тебѣ, мой мудрый повелитель. Я являюсь, чтобы исполнять все, чего бы ты ни пожелалъ. Если прикажешь мнѣ летѣть, плыть, броситься въ огонь, какъ на конѣ, мчаться на всклокоченныхъ облакахъ, покорный мощному твоему велѣнію, Аріэль исполнитъ все безпрекословно. Онъ и самъ всецѣло принадлежитъ тебѣ, и всѣ его способности.

Просперо. Скажи, любезный духъ, въ точности-ли ты исполнилъ мои приказанія на счетъ бури?

Аріэль. Во всѣхъ отношеніяхъ; я, какъ шквалъ, налетѣлъ на корабль короля и всюду — то на носу, то на кормѣ, то на палубѣ, то въ каждой каютѣ — заставлялъ вспыхивать ужасъ. По временамъ я раздѣлялся и разомъ горѣлъ въ разныхъ мѣстахъ: на большой мачтѣ, на реяхъ, на бугспритѣ, а потомъ соединялъ снова свои части, сливался воедино. Даже молніи Юпитера, предвѣстницы страшныхъ ударовъ грома, не бывали такъ мгновенны, не ускользали такъ быстро отъ взоровъ. Огонь и трескъ сѣрнаго рокота, казалось, осаждали самого могучаго Нептуна, заставляли трепетать отважныя его волны, колебали даже грозный его трезубецъ.

Просперо. А былъ тамъ, любезный мой духъ, хоть одинъ человѣкъ настолько твердый и мужественный, что не потерялъ головы среди этого страшнаго рокота?

Аріэль. Не было никого, кѣмъ бы не овладѣла лихорадка безумія, кто не проявлялъ бы выходокъ отчаянія. Всѣ, кромѣ матросовъ, ныряли въ соленую пѣну, стараясь спастись съ воспламененнаго мною корабля. Сынъ короля Фердинандо, съ стоявшими дыбомъ волосами, болѣе походившими въ это время на тростникъ, чѣмъ на волосы, соскочилъ первый и воскликнулъ: «Адъ опустѣлъ: всѣ черти его здѣсь»!

Просперо. Прекрасно, добрый мой другъ. Но близко было это отъ берега?

Аріэль. Какъ разъ около него.

Просперо. И что-же, Аріэль, всѣ спаслись?

Аріэль. Ни одного волоска не погибло. Даже на поддерживавшей ихъ одеждѣ не появилось ни одного пятнышка, она еще свѣжѣе, чѣмъ прежде. Согласно твоему приказанію, я кучками разсѣялъ ихъ по острову. Королевскаго же сына высадилъ отдѣльно и оставилъ сидящимъ въ пустынномъ уголкѣ. Онъ, оглашалъ воздухъ грустными вздохами, грустно склонивъ руки на груди.

Просперо. А скажи, что-же ты сдѣлалъ съ королевскимъ кораблемъ, съ матросами и съ остальнымъ флотомъ?

Аріэль. Корабль короля въ пристани, а именно въ томъ глубокомъ заливѣ, куда ты однажды вызвалъ меня въ полночь, чтобы я добылъ для тебя росы съ вѣчно обвѣваемыхъ бурями острововъ Бермудскихъ. Тамъ скрылъ я его и матросовъ, забившихся подъ люками. Присоединивъ къ перенесеннымъ ими трудамъ и мои чары, я оставилъ ихъ крѣпко спящими. Остальной-же разсѣянный мною флотъ соединился снова и снова поплылъ къ Неаполю, уныло направляясь по волнамъ Средиземнаго моря. Флотъ этотъ убѣжденъ, что самолично видѣлъ гибель и королевскаго корабля, и высочайшей особы своего повелителя.

Просперо. Ты, Аріэль, отлично исполнилъ свое порученіе. Но тебѣ предстоитъ еще дѣло. Какое теперь время дня?

Аріэль. Время перешло уже за полдень.

Просперо. Да, по крайней мѣрѣ, склянки двѣ… Время между теперешней минутой и шестью часами должно быть обоими нами старательно употреблено въ дѣло.

Аріель. Опять работа? Если ты такъ сильно заваливаешь ею, позволь напомнить тебѣ обѣщаніе, которое ты до сихъ поръ не исполнилъ.

Просперо. Что такое? Ты чѣмъ-то недоволенъ. Чего-жь можешь ты желать больше?

Аріэль. Свободы.

Просперо. Ранѣе срока? Молчи!

Аріэль. Прошу тебя, — какъ я вѣрно служилъ тебѣ никогда тебѣ не лгалъ, никогда не ставилъ тебя въ непріятное положеніе, служилъ безъ ропота, безъ жалобы. За это ты обѣщалъ сбавить мнѣ цѣлый годъ.

Просперо. А ты забылъ, отъ какой пытки я тебя избавилъ?

Аріэль. Нѣтъ, не забывалъ.

Просперо. Вижу, что забылъ, потому что ты чѣмъ-то важнымъ считаешь попираніе ногами тины въ соленой глубинѣ, полеты на рѣзкомъ сѣверномъ вѣтрѣ и работу по моему приказанію въ жилахъ окоченѣлой отъ мороза земли.

Аріэль. Не то, мой повелитель.

Просперо. Лжешь, злобное созданіе! Ты забылъ про гнусную вѣдьму Сикораксу, согнувшуюся въ обручъ отъ лѣтъ и злобы, забылъ ты ее?

Аріэль. Нѣтъ, государь, не забывалъ.

Просперо. Гдѣ-жь родилась она? Говори!

Аріэль. Въ Алжирѣ, мой властелинъ.

Просперо. Каждый мѣсяцъ я долженъ напоминать тебѣ то, что ты забываешь постоянно, именно то, чѣмъ ты былъ. Эта окаянная колдунья Сикоракса за множество злодѣяній и ужасающихъ волшебствъ, о которыхъ страшно даже слышать, была, ты знаешь, изгнана изъ Алжира. И только, однако, какая-то случайность спасла ее отъ смерти. Вѣдь такъ?

Аріэль. Совершенно такъ, мой повелитель.

Просперо. Эта голубоглазая вѣдьма была привезена сюда беременной и брошена матросами. Ты, теперешній мой рабъ, по собственнымъ твоимъ словамъ, былъ тогда еще ея служителемъ. Ты, какъ духъ, слишкомъ нѣжный фруктъ для земныхъ и гнусныхъ ея порученій, отказывался исполнять ея страшныя требованія, а она въ порывѣ неукротимой злобы и съ помощью болѣе сильныхъ своихъ прислужниковъ заключила тебя въ расщепъ сосны, въ которомъ ты и протомился цѣлыхъ двѣнадцать лѣтъ. Пока это время шло, она умерла. Ты оставался въ расщепѣ, и тамъ стоны твои раздавались такъ-же часто, какъ стукъ мельничнаго колеса. Ни одно человѣческое существо не украшало еще своимъ присутствіемъ этого острова, кромѣ ея сына, которымъ она здѣсь ощенилась, щенка, усыпаннаго веснушками и дьявольскаго происхожденія.

Аріэль. Да, ея сынъ Калибанъ.

Просперо. Глупый, о комъ-же я и говорю, какъ не о Калибанѣ, который тоже теперь у меня въ услугахъ. Тебѣ лучше знать, какія муки ты выносилъ, когда я нашелъ тебя. Твои стоны заставляли выть волковъ, проникали въ глубь вѣчно злобствующихъ медвѣдей. Это были муки осужденныхъ на вѣчныя страданія, и Сикоракса ужь не могла ихъ прекратить. Когда я прибылъ сюда и услыхалъ тебя, мое искусство заставило сосну какъ-бы зѣвнуть и выпустить тебя.

Аріэль. Великая тебѣ благодарность за это.

Просперо. Если-же ты будешь роптать, я расщеплю дубъ, вобью тебя въ его узловатую внутренность и заставлю тебя выть тамъ цѣлыхъ двѣнадцать зимъ.

Аріэль. Прости, мой повелитель! Я буду покоренъ тебѣ во всемъ, буду служить тебѣ безропотно, хотя я и духъ.

Просперо. Исполняй мои приказанія въ точности, и черезъ два дня я возвращу тебѣ свободу.

Аріэль. О, благородный мой властелинъ! Что-же прикажешь мнѣ дѣлать? Говори-же, что мнѣ дѣлать?

Просперо. Ступай, преобразись въ морскую нимфу и быть незримымъ для всѣхъ, кромѣ меня и тебя самого; ступай и возвращайся сюда въ этомъ видѣ.Только приходи скорѣй (Аріэль уходитъ). Проснись, мое сокровище, проснись! Ты отлично уснула, — проснись!

Миранда. Это твой чудный разсказъ навелъ на меня сонъ.

Просперо. Стряхни его. Пойдемъ навѣстимъ моего раба Калибана, никогда не отвѣчающаго намъ ласково.

Миранда. Отецъ, онъ такой гадкій, мнѣ противно на него смотрѣть.

Просперо. Каковъ-бы онъ ни былъ, мы обходиться безъ него не можемъ. Онъ разводитъ для насъ огонь, таскаетъ топливо и исполняетъ разныя другія службы. Эй, рабъ! Калибанъ! Червякъ! откликнись!

Калибанъ (За сценой). Чего вамъ? Топлива у васъ еще достаточно.

Просперо. Говорятъ тебѣ, или сюда. Для тебя есть другое дѣло. Ползи-же, черепаха. Что-же ты не идешь?

Входитъ Аріэль въ видѣ морской нимфы.

Просперо. Какое прелестное явленіе! Слушай-же, красивый Аріэль, что я скажу тебѣ на ухо.

Аріэль. Все будетъ исполнено (Уходитъ).

Просперо. Иди-же, ядовитый рабъ, прижитый гнусной твоей матерью отъ самаго дьявола. Иди!

Входитъ Калибанъ.

Калибанъ. Пусть зловреднѣйшая роса, какую когда-либо моя мать собирала вороньимъ перомъ съ чумныхъ болотъ, падетъ на васъ обоихъ, пусть васъ хлещетъ юго-западный вѣтеръ и съ головы до ногъ покроетъ васъ нарывами.

Просперо. Знай, что за эти слова ты всю эту ночь будешь мучиться корчами, колотьемъ, которыя не дадутъ вздохнуть ни на минуту. Злые духи за все ночное время, которое имъ разрѣшено проводить по своему усмотрѣнію, не отстанутъ отъ тебя, ты весь будешь изрытъ и исколотъ, какъ медовый сотъ, и каждый щипокъ твоихъ мучителей будетъ больнѣе пчелинаго жала.

Калибанъ. Надо-же мнѣ съѣсть свой обѣдъ. Этотъ островъ достался мнѣ отъ моей матери Сикораксы, а ты его у меня отнялъ. Когда ты только прибылъ сюда, ты меня ласкалъ, ухаживалъ за мной, давалъ мнѣ воду съ плававшими въ ней ягодами и научилъ, какъ называть большее и какъ меньшее свѣтила, изъ которыхъ одно горитъ днемъ, другое ночью. Тогда я тебя любилъ и показалъ тебѣ все, что есть на островѣ: — и прѣсные источники, и соленыя воды, и безплодныя и плодоносныя мѣста. Будь я проклятъ за это! Пусть всѣ чары Сикораксы, какъ жабы, жуки, летучія мыши, обрушатся на васъ обоихъ за то, что я теперь вамъ подданный, тогда какъ прежде самъ былъ себѣ королемъ. Ты далъ мнѣ жилищемъ эту голую скалу и не пускаешь на остальную часть острова.

Просперо. Жалкій лжецъ, сдерживаемый не лаской, а только побоями! развѣ, какъ ты ни гадокъ, я не обращался съ тобою по-человѣчески? не держалъ тебя въ моей собственной пещерѣ, пока ты не покусился на честь моей дочери?

Калибанъ. Ого-го! Очень жаль, что не успѣлъ, что былъ предупрежденъ тобою. Безъ этого населилъ-бы я весь островъ Калибанами.

Просперо. Гнусный рабъ, не поддающійся никакому хорошему вліянію и способный только на одно злое! Я тебя жалѣлъ, научилъ тебя говорить, ежечасно научалъ то тому, то другому. Ты былъ совершеннѣйшій дикарь, не могъ высказать даже собственнаго желанія и только мычалъ, какъ животное. На помощь твоимъ мыслямъ я далъ слова, чтобъ ихъ высказывать. Но хотя ты научился и многому, въ твоей скверной природѣ было то, съ чѣмъ не уживается ничто хорошее. Я потому поселилъ тебя на этой скалѣ, что ты достоинъ былъ даже хуже, чѣмъ темницы.

Калибанъ. Ты научилъ меня говорить, а единственная моя выгода отъ этого состоитъ въ томъ, что я теперь умѣю проклинать. Да изгложетъ тебя красная немощь за то, что ты научилъ меня своему языку!

Просперо. Ступай вонъ, отродье вѣдьмы! Принеси намъ топлива, — да живѣй, такъ какъ для тебя есть еще и другое дѣло. Ты пожимаешь плечами, мерзавецъ! Если ты неохотно исполнишь то, что я тебѣ прикажу, или не исполнишь совсѣмъ, я замучу тебя старыми судорогами, наполню твои кости разными болями и заставлю такъ ревѣть, что самые звѣри ужаснутся.

Калибанъ. Нѣтъ, нѣтъ! Молю тебя! (Про себя). Надо повиноваться. Искусство его такъ велико, что подчинитъ себѣ, сдѣлаетъ своимъ вассаломъ даже Сетебоса, бога моей матери.

Просперо. Убирайся-же! (Калибанъ уходитъ).

Появляется незримый Аріэлъ, поетъ и играетъ. Фердинандо слѣдуетъ за нимъ.

Аріэль (поетъ).

Слетайтесь всѣ на сухой песокъ

Съ поклонами и съ поцѣлуями,

Берите за руку другъ друга!

Вѣдь ярость волнъ давно угомонилась,

Пляшите дружно на пескѣ прибрежномъ,

Припѣвъ услышите вы громкій.

Духи споютъ вамъ его!

Гамъ! гамъ! гамъ!

Вотъ лаютъ собаки цѣпныя!

Гамъ! гамъ! гамъ!

Слышу я также, какъ вѣстникъ зари,

Петелъ, кричитъ, надуваясь!

Фердинандо. Гдѣ раздается эта музыка, въ воздухѣ или въ землѣ? Вотъ она замолкла. Она, вѣрно, сопровождаетъ-какое-нибудь божество этого острова. Я сидѣлъ на выступѣ скалы и оплакивалъ гибель моего отца, короля, а эта музыка подползла ко мнѣ по волнамъ, усмиривъ своими сладостными звуками ярость волнъ и мое горе. и послѣдовалъ за нею или, вѣрнѣе, она привлекла меня сюда. Вотъ она замолкла. Нѣтъ, начинается опять.

Аріэль (поетъ).

На тридцать пять футовъ

Въ водѣ твой отецъ,

Что было костями —

Въ коралъ обратилось;

Что было глазами —

То перлами стало.

Ничто въ разрушенье

Въ немъ не пришло,

Но только все въ немъ

Обратилось въ морское.

Какъ чудно, богато

И пышно все въ немъ!

А нимфы морскія

Звонятъ ежечасно

По томъ, кто спитъ въ морѣ.

Чу! Слышишь ихъ звонъ?

Припѣвъ. Динь-динь-и-донъ-донъ!

Аріэль. Слушай! Я слышу теперь ихъ динь-динь-донъ!

Фердинандо. Пѣсня эта заставляетъ меня вспоминать объ утонувшемъ отцѣ. Музыка — это дѣло не человѣческое, и звуки ея — не земные звуки. Вотъ теперь раздаются они высоко надо мною.

Просперо. Подними окаймленныя рѣсницами завѣсы твоихъ глазъ и скажи мнѣ, что ты видишь?

Миранда. Что это такое? духъ? Съ какимъ удивленіемъ онъ озирается кругомъ и какъ онъ хорошъ, отецъ! Вѣдь это духъ?

Просперо. Нѣтъ дорогая. Онъ ѣстъ и спитъ, онъ одаренъ такими-же чувствами, какъ и мы. Этотъ юноша, котораго ты видишь теперь, находится въ числѣ потерпѣвшихъ крушеніе и, еслибъ не печаль, служащая для красоты разъѣдающей язвой, ты вполнѣ справедливо могла бы назвать его красавцемъ. Онъ лишился всѣхъ своихъ товарищей и, отыскивая ихъ, бродить теперь по острову.

Миранда. Я даже могла бы назвать его божествомъ, потому что среди земныхъ существъ никогда ничего не видывала такого прекраснаго.

Просперо (Про себя). Все, какъ я вижу, идетъ именно такъ, какъ мнѣ хотѣлось. Добрый и услужливый духъ, освобожу тебя за это черезъ два-же дня!

Фердинандо. Это, навѣрное, богиня, которую сопровождало пѣніе. Молю тебя скажи, ты живешь на этомъ островѣ? Научи же меня, какъ вести себя здѣсь. Но первая моя просьба, хотя я упоминаю о ней позже: — скажи, о чудо изъ чудесъ, земное ты созданіе, или нѣтъ?

Миранда. Я нисколько не чудо, а что я дѣвушка, такъ это вѣрно.

Фердинандо. Родной мой языкъ! О, Небо! Между говорящими на этомъ языкѣ я былъ бы первымъ, еслибы находился тамъ, гдѣ на немъ говорятъ.

Просперо. Какъ первымъ? Чѣмъ же былъ бы ты, еслибы тебя услыхалъ король неаполитанскій?

Фердинандо. Такимъ-же, какъ теперь, одинокимъ созданіемъ, крайне изумленнымъ тѣмъ, что ты упоминаешь о королѣ Неаполя. Король слышитъ меня, и вотъ почему я плачу. Теперь я самъ король Неаполя, съ собственными, не знавшими до сихъ поръ отлива глазами, съ тѣхъ поръ какъ мой король отецъ погибъ во время крушенія.

Миранда. Ахъ, какая жалость!

Фердинандо. Да, погибъ, и со всѣми своими придворными. Съ нимъ находился герцогъ Миланскій и его доблестный сынъ. Оба погибли.

Просперо. Герцогъ Миланскій и его несравненная дочь могли бы это опровергнуть, если бы это оказалось нужнымъ теперь же (Про себя). Они съ первой встрѣчи уже обмѣнялись взглядами. За это, милѣйшій Аріэль, я освобожу тебя (Громко). Одно слово, добрѣйшій синіоръ! Боюсь, какъ бы вы сильно себѣ ни напортили. Только слово.

Миранда. Отецъ, зачѣмъ говорить съ нимъ такъ сурово? Это третій изъ всѣхъ виданныхъ мною людей и первый, по комъ я вздыхаю. Пусть состраданіе и отца расположитъ къ нему такъ-же, какъ меня.

Фердинандо. О, если ты не богиня, а въ самомъ дѣлѣ дѣвушка и сердце твое свободно, я сдѣлаю тебя королевой Неаполя.

Просперо. Тише, почтеннѣйшій, тише! Скажу тебѣ еще (Про себя). Они совсѣмъ ужь во власти другъ у друга. Надо чѣмъ-нибудь затруднить такую быстроту, чтобы слишкомъ легкое пріобрѣтеніе не уменьшило цѣнности пріобрѣтеннаго (Громко). Скажу тебѣ еще: я приказываю тебѣ идти за мною. Ты здѣсь присвоилъ не принадлежащее тебѣ званіе, явился сюда лазутчикомъ, чтобы у меня, его властелина, оттягать этотъ островъ.

Фердинандо. Нѣтъ! Это такъ же вѣрно, какъ то, что я мужчина.

Миранда. Никакое зло не можетъ жить въ такомъ чудномъ храмѣ! Если у злого духа такое прекрасное жилище, съ нимъ захотятъ жить даже добрые.

Просперо. Иди за мной. А ты за него не заступайся — онъ предатель. Идемъ! Я соединю твою шею съ ногами; пить ты будешь у меня морскую воду, ѣсть раковины изъ ручьевъ, высохшіе коренья и скорлупу отъ желудей. Иди!

Фердинандо. Нѣтъ, буду противиться такому угощенію, пока врагъ мой совсѣмъ не пересилитъ меня! (Хочетъ обнажить мечъ, и очарованный, не можетъ самъ шевельнуться).

Миранда. Отецъ мой, не подвергай его слишкомъ жестокимъ испытаніямъ! Онъ кротокъ и не опасенъ.

Просперо (Фердинандо). Ахъ! Вотъ новости, меня хочетъ учить моя нога! Вложи, измѣнникъ, мечъ въ ножны. Ты вынулъ его только для показа и не смѣешь имъ шевельнуть, до того въ тебѣ сильно сознаніе твоей виновности. Я обезоружу тебя и вотъ этой тростинкой выбью его изъ твоихъ рукъ.

Миранда. Милый отецъ, молю тебя!

Просперо. Прочь! Что ты вцѣпилась въ мое платье?

Миранда. Сжалься! Я поручусь за него.

Просперо. Молчи! Еще одно слово, и оно заставить меня если не возненавидѣть, то бранить тебя. Какъ! ты рѣшаешься вступаться за самозванца! Ты думаешь, что такихъ, какъ онъ нѣтъ болѣе на свѣтѣ, потому что до сихъ поръ видала одного его да Калибана. Успокойся, глупая, — въ сравненіи съ большею частью людей, онъ Калибанъ, а они въ сравненіи съ нимъ ангелы.

Миранда. Если такъ, мое желаніе самое смиренное: лучшаго человѣка я и видѣть не желаю,

Просперо (Фердинандо). Довольно! Повинуйся! Мыщцы твои вернулись къ порѣ дѣтства, въ нихъ нѣтъ никакой силы.

Фердинандо. Въ самомъ дѣлѣ, вся моя жизненная сила какъ будто дремлетъ, какъ будто скована Но и утрата отца, и ощущаемый упадокъ силъ, и гибель всѣхъ друзей, и угрозы этого овладѣвшаго мною человѣка были бы для меня еще выносимы, еслибъ я изъ моей темницы могъ хоть разъ въ день видѣть эту дѣвушку. Пусть свобода, если такъ, владѣетъ всѣмъ остальнымъ міромъ, — для меня и въ тюрьмѣ будетъ достаточно простора!

Просперо (Про себя). Дѣло идетъ на ладъ. (Аріэлю). Подойди, мой ловкій Аріэль! Ты отлично исполнилъ порученіе. (Фердинандо). За мной! (Аріэлю). Слушай, что ты еще долженъ для меня сдѣлать.

Миранда. Не падай духомъ: отецъ мой добрѣе, чѣмъ можно предположить по его рѣчамъ. Въ его теперешнемъ обращеніи съ тобой есть что-то необыкновенное.

Просперо (Аріэлю). Ты будешь свободенъ, какъ горный вѣтеръ, но прежде долженъ въ точности исполнить все, что приказано.

Аріэль. До послѣдняго слова

Просперо. Идите за иной. — Не заступайся за него (Уходятъ).

ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Другая часть острова. Входятъ: Алонзо, Себастіано, Антоніо, Гонзальво, Адріано, Франческо и др.

Гонзальво. Прошу васъ, государь, перестаньте сокрушаться. Вамъ, какъ и всѣмъ намъ, есть чему порадоваться: спасенье наше, право, важнѣе потери. Нашъ поводъ къ огорченію самый обыкновенный. Такіе-же поводы къ печали ежедневно выпадаютъ на долю то женѣ моряка, то хозяину торговаго судна, то самого торговца. Что-же касается чуда нашего избавленія, немногіе изъ числа даже милліоновъ могли бы разсказать про себя что нибудь подобное. И такъ, государь, взвѣсьте благоразумно нашу скорбь съ нашимъ счастьемъ,

Алонзо. Молчи, прошу тебя.

Себастіано. Онъ утѣшенье принимаетъ какъ холодную похлебку.

Антоніо. Ну, отъ утѣшителя онъ этимъ не отдѣлается.

Себастіано. Смотри, онъ заводитъ часы своего остроумія; сейчасъ они начнутъ бить.

Гонзальво. Государь!

Себастіано. Считай — разъ!

Гонзальво. Если къ каждой бѣдѣ относиться такимъ образомъ, знаете, что изъ этого получится?

Себастіано. Гора долларовъ.

Гонзальво. Нѣтъ, гора горя. Впрочемъ, вы отвѣтили болѣе вѣрно, чѣмъ думали.

Себастіано. А вы вывернулись болѣе ловко, чѣмъ я этого желалъ.

Гонзальво. И такъ, государь.

Антоніо. Какъ онъ расточителенъ на слова!

Алонзо. Ради Бога, пощади меня.

Гонзальво. Пожалуй, я кончилъ, однако, все-таки…

Себастіано. Онъ хочетъ говорить еще. Можно отлично побиться объ закладъ, кто, онъ или Адріано, запоетъ первый.

Себастіано. Старый пѣтухъ.

Антоніо. Пѣтушокъ.

Себастіано. Хорошо. А закладъ?

Антоніо. Взрывъ хохота.

Себастіано. Идетъ.

Адріано. Хотя этотъ островъ и кажется безлюднымъ…

Себастіано. Ха-ха-ха! Квиты!

Адріано. Безплоднымъ и почти неприступнымъ…

Себастіано. Однако-же…

Адріано. Однако-же.

Антоніо. Этого онъ уже, однако, не могъ пропустить,

Адріано. Ему непремѣнно хочется выказать себя тонкимъ, нѣжнымъ и крайне деликатной умѣренности.

Антоніо. Умѣренность, дѣйствительно, была очень деликатная дѣвчонка.

Себастіано. И крайне нѣжная, какъ онъ заявилъ это ученѣйшимъ образомъ.

Адріано. Какъ сладостно дышетъ на насъ воздухъ!

Себастіано. Точно у него есть легкія, да къ тому же еще не сгнившія.

Антоніо. Или какъ будто онъ весь продушенъ болотомъ.

Гонзальво. Здѣсь все благопріятно для жизни.

Антоніо. Совершенная правда; есть все, кромѣ средствъ къ жизни.

Себастіано. Которыхъ здѣсь нѣтъ совсѣмъ или которыхъ весьма недостаточно.

Гонзальво. Какъ трава здѣсь густа и роскошна какъ зелень!

Антоніо. А поле бураго цвѣта.

Себастіано. Съ зеленымъ оттѣнкомъ.

Антоніо. Не во многомъ онъ ошибся.

Себастіано. Въ самой бездѣлицѣ во всемъ.

Гонзальво. Но страннѣе всего и почти не вѣроятно.

Себастіано. Какъ большинство приводимыхъ диковинокъ.

Гонзальво. Это-то, что наша одежда, промокшая въ морѣ сохранила, не смотря на это всю свою свѣжесть, весь свой блескъ, она какъ будто выкрашена вновь и даже не была въ соленой водѣ.

Антоніо. Еслибы хоть одинъ изъ его кармановъ обладалъ даромъ слова, не сказалъ-ли бы онъ. что онъ лжетъ?

Себастіано. Сказалъ бы или мошеннически припряталъ бы въ себѣ его ложь.

Гонзальво. Мнѣ кажется, что наша одежда и теперь также еще свѣжа, какъ была въ то время когда мы впервые надѣли ее въ Африкѣ въ день бракосочетанія Кларибеллы красавицы, дочери короля, съ королемъ тунисскимъ.

Себастіано. Само бракосочетаніе было чудесное, но возвращеніе далеко не такъ благополучно.

Адріано. Въ Тунисѣ никогда еще не было такой королевы: она само совершенство!

Гонзальво. То-есть, со временъ вдовы Дидоны.

Антоніо. Вдовы? Задуши его моровая язва! Какая-же это еще вдова? Какая Дидона?

Себастіано. Недостаетъ только, чтобъ онъ и Энея сдѣлалъ вдовцомъ. Чтобы вы тогда сказали, государь?

Адріано. Вы говорите: «вдовы Дидоны» и тѣмъ повергаете меня въ крайнее изумленіе. Она жила вѣдь въ Карѳагенѣ, а не въ Тунисѣ.

Гонзальво. Да Тунисъ-то, почтеннѣйшій мой, когда-то назывался Карѳагеномъ.

Адріано. Карѳагеномъ?

Гонзальво. Да, увѣряю васъ, Карѳагеномъ.

Антоніо. Слово его могущественнѣе, чѣмъ сама чудодѣйственная лира.

Себастіано. Оно воздвигло и стѣны, и дома.

Антоніо. Послѣ этого онъ, пожалуй, все невозможное сдѣлаетъ возможнымъ.

Себастіано. Онъ, пожалуй, спрячетъ этотъ островъ, въ карманѣ отвезетъ домой и вмѣсто яблокъ отдастъ своему сыну.

Антоніо. А развѣя въ его сѣмечки по морю, выроститъ, пожалуй, еще нѣсколько острововъ.

Гонзальво. Непремѣнно.

Антоніо. Что-же, въ добрый часъ.

Гонзальво. Мы, ваше величество, говоримъ о томъ, что наша одежда такъ-же свѣжа, какъ во время нашего пребыванія въ Тунисѣ, на свадьбѣ у вашей дочери, ставшей теперь тунисской королевой.

Антоніо. И такой королевой, какой тамъ никогда еще не бывало.

Себастіано. За исключеніемъ вдовы Дидоны, прошу этого не забывать.

Антоніо. О, вдова Дидона! Да, вдовы Дидоны.

Гонзальво. Не такъ-же ли свѣжъ мой камзолъ, какъ въ первый день, когда я его надѣлъ? Говорю, конечно, относительно.

Антоніо. Какъ кстати выудилъ онъ это слово: относительно.

Гонзальво. Въ день свадьбы вашей дочери.

Алонзо. Вы переполняете мой слухъ словами, идущими совершенно въ разрѣзъ съ настроеніемъ моего духа. Лучше бы я никогда не отдавалъ туда своей дочери, потому что, возвращаясь со свадьбы, потерялъ сына; да пожалуй и ее, живущую теперь отъ Италіи такъ далеко, что я уже никогда ее не увижу. О, мой наслѣдникъ, будущій король Неаполя и герцогъ Милана! какая прожорливая рыба поглотила тебя вмѣсто трапезы?

Франческо. Но, государь, онъ, можетъ быть, еще живъ. Я видѣлъ, какъ онъ боролся съ волнами, взбирался на ихъ хребты, какъ разсѣкалъ ихъ, отбрасывая во всѣ стороны, и какъ противопоставлялъ грудь самой страшной изъ нихъ, налетавшей на него безпощадно. Продолжая удерживать голову выше бурлившихъ вокругъ него волнъ, онъ, какъ веслами, гребъ могучими руками къ берегу, который, нависшій надъ подмытымъ своимъ основаніемъ, какъ будто самъ спѣшилъ къ нему на помощь. Я убѣжденъ, что онъ выбрался на берегъ.

Алонзо. Нѣтъ, нѣтъ, онъ погибъ!

Себастіано. Этой страшной потерей, государь, вы обязаны самому себѣ: вы не пожелали, чтобъ ваша дочь осчастливила Европу, отдали ее въ руки африканцу или, по крайней мѣрѣ, изгнали ее со своихъ глазъ, имѣющихъ теперь достаточную причину для слезъ.

Алонзо. Прошу тебя, молчи!

Себастіано. Мы всѣ, упавъ на колѣни, всячески умоляли васъ, и сама она — прекрасная душа — долго колебалась между отвращеніемъ и повиновеніемъ, сама не зная, чему дать перевѣсъ. Боюсь, что вашего сына мы лишились навсегда. Въ Миланѣ и въ Неаполѣ теперь вдовъ болѣе, чѣмъ мы привеземъ имъ утѣшителей. Все это по вашей винѣ.

Алонзо. Зато и моя утрата больше всѣхъ.

Гонзало. Синіоръ Себастіано, все высказываемое вами хоть и правда, но она нѣсколько рѣзка и некстати. Вы бередите рану вмѣсто того, чтобъ стараться врачевать ее пластыремъ.

Себастіано. Отлично сказано.

Антоніо. И вполнѣ какъ слѣдуетъ врачу.

Гонзальво. Государь, когда вы пасмурны, — и во всѣхъ насъ преотвратительная погода.

Себастіано. Отвратительная погода?

Антоніо. Да, преотвратительная.

Гонзальво. Еслибы, государь, этотъ островъ былъ моей плантаціей…

Антоню. Онъ засѣялъ бы его крапивой.

Себастіано. Или конскимъ щавелемъ, или всякими сорными травами.

Гонзальво. А будь я его властелиномъ, какъ думаете что я бы сдѣлалъ?

Себастіано. Воздержался бы отъ пьянства, за неимѣніемъ вина.

Гонзальво. Въ моемъ владѣніи все было бы противоположно тому, что дѣлается всегда и всюду. Я не допустилъ-бы никакой торговли; слово: сановникъ было-бы у меня невѣдомо; грамоты не зналъ бы никто, а богатства, бѣдности и слугъ тоже бы не существовало; не было бы ни купчихъ крѣпостей, ни наслѣдствъ, ни межъ, ни изгородей, ни полей, ни виноградниковъ; металлъ, хлѣбъ, вино, масло никѣмъ бы не ѵпотреблялись; никто бы не работалъ, всѣ жили бы праздно — всѣ, даже и женщины; но всѣ были бы чисты душою и невинны; никто не зналъ бы надъ собой власти…

Себастіано. А самъ собирался быть его королемъ.

Антоніо. Конецъ забылъ про начало.

Гонзальво. Все давалось бы природой безъ труда и никто не добивался бы необходимаго въ потѣ лица. Не было бы ни измѣнъ, ни вѣроломства, ни мечей, ни копій, ни ножей, ни ружей, ни даже какой-либо потребности въ смертоносномъ оружіи. Природа въ изобиліи сама собой производила бы все нужное для питанія моего чистаго сердцемъ народа.

Себастіано. А брака между его подданными тоже бы не существовало?

Антоніо. Никакого. Всѣ жили бы праздно, безпутствовали бы и развратничали.

Гонзальво. И я, государь, управлялъ-бы такъ, что затмилъ бы даже золотой вѣкъ.

Себастіано. Да здравствуетъ его величество!

Антоніо. Многія лѣта великому Гонзальво!

Гонзальво. И… Да слышите ли вы меня, государь?

Алонзо. Прошу, перестань. Все, что ты говоришь, для меня одни пустые звуки безъ смысла.

Гонзальво. Вполнѣ вѣрю вашему величеству и говорю собственно для этихъ господъ. Легкія у нихъ такъ чувствительны и такъ требуютъ дѣятельности, что ихъ смѣшатъ даже самые пустяки.

Антоніо. Вѣдь смѣшишь насъ ты.

Гонзальво. По части умѣнья вызывать смѣхъ, что я такое наряду съ вами; какъ не самый послѣдній пустякъ? Поэтому можете продолжать смѣяться пустякамъ.

Антоніо. Какой жестокій ударъ намъ!

Себастіано. Только нанесенъ-то онъ плашмя.

Гонзальво. Всѣ вы, синіоры, неустрашимы и доблестны, вы готовы бы вышибить самую луну изъ ея сферы, еслибы она не измѣняясь оставалась на мѣстѣ пять недѣль сряду.

Входитъ невидимый Аріэль. Торжественная музыка.

Себастіано. Конечно, такъ; а затѣмъ мы бы отправились охотиться за летучими мышами.

Антоніо. Ну, добрѣйшій синьоръ, не сердитесь!

Гонзальво. Ручаюсь вамъ, что не сержусь нисколько. Я не такъ легко поступаюсь своей серьезностью. Ваши же насмѣшки нагоняютъ на меня только сонъ. Вотъ и теперь глаза мои начинаютъ уже слипаться,

Антоніо. Спите же и не слушайте насъ (Всѣ, кромѣ Алонзо, Себастіано и Антоніо, засыпаютъ).

Алонзо. Что это значитъ? Всѣ заснули и всѣ разомъ? Какъ бы хотѣлось мнѣ, чтобъ и мои глаза сомкнулись и вмѣстѣ съ тѣмъ замкнули мои мысли. Я уже и теперь чувствую, что меня клонитъ ко сну.

Себастіано. Не отклоняйте, государь, того оцѣпенѣнія, которымъ оковываетъ насъ сонъ. Онъ рѣдко навѣщаетъ печаль, а если навѣститъ, то всегда какъ утѣшитель.

Антоніо. Пока вы, ваше величество, будете отдыхать, мы оба побудемъ около васъ, станемъ васъ охранять.

Алонзо. Благодарю. Удивительно, я уже сплю (3асыпаетъ. Аріэлъ уходитъ).

Себастіано. Что значитъ эта странная сонливость, напавшая на нихъ?

Антоніо. Это должно быть дѣйствіе здѣшняго климата.

Себастіано. Оттого же сонъ не смежаетъ и нашихъ вѣкъ? Я не чувствую даже малѣйшаго позыва ко сну.

Антоніо. И я тоже, я бодръ, какъ нельзя болѣе. Они же заснули всѣ, какъ бы по уговору, попадали на землю, какъ бы сраженные громомъ. Какъ это кстати, Себастіано, какъ кстати! Но довольно. Однако, мнѣ кажется, что я на твоемъ лицѣ вижу, чѣмъ бы ты долженъ быть. Сила обстоятельствъ даетъ тебѣ мудрые совѣты, а моему сильно развитому воображенію уже мерещится, что на твое чело спускается корона.

Себастіано. Да ты тоже, должно быть, спишь?

Аатоню. Развѣ не слышишь, что я говорю?

Себастіано. Слышу, но это вѣроятно ни что иное, какъ сонный бредъ и ты говоришь во снѣ. Что ты сказалъ? Странный, однакоже, это сонъ, когда человѣкъ спитъ съ открытыми глазами, стоя, разговаривая и двигаясь, а все-таки спитъ такъ крѣпко.

Антоніо. Благородный, Себастіано, ты своему счастью позволяешь не только спать, но даже и умереть и бодрствуя закрываешь глаза.

Себастіано. Для меня ясно, что ты храпишь, но въ твоемъ храпѣніи есть доля смысла.

Антоніо. Я теперь серьезнѣе, чѣмъ бываю обыкновенно. Послѣдуй и ты моему примѣру, если только понялъ меня. Если ты въ самомъ дѣлѣ понялъ, это утроитъ твое величіе.

Себастіано. Полно! Я стоячая вода.

Антонто. Я научу ее, какъ сдѣлаться проточной.

Себастіано. Научи. Отливу меня научаетъ прирожденная безпечность.

Антоніо. О, еслибъ ты только зналъ, какъ, насмѣхаясь надъ этимъ замысломъ, ты сильно его лелѣешь, какъ, разоблачая его, ты разукрашиваешь его еще болѣе. Люди, постоянно отступающіе часто благодаря собственному страху и собственной безпечности, оказываются на днѣ пучины.

Себастіано. Прошу тебя, продолжай! Твои глаза, твое лицо говорятъ, что ты чреватъ чѣмъ то такимъ, отъ чего тебѣ сильно хочется разрѣшиться.

Аэтоню. Вотъ что, синьоръ. Хотя у этого человѣка не особенно хорошая память, но когда его зароютъ въ землю, память эта станетъ еще слабѣе. Онъ одержимъ страстью убѣждать, онъ вѣдь только это и знаетъ. Почти убѣдилъ короля, что сынъ его еще живъ, что немыслимо, чтобъ принцъ этотъ утонулъ, какъ немыслимо, чтобъ этотъ спящій человѣкъ вдругъ поплылъ.

Себастіано. У меня нѣтъ никакой надежды, чтобъ онъ не утонулъ.

Антоніо. Какая же тебѣ надежда отъ этой великой надежды? Если въ этомъ отношеніи надежды нѣтъ, то въ другомъ она такъ высока, что даже взоръ самого честолюбія не въ силахъ ее окинуть. Сомнѣваюсь въ возможности открыть тамъ хоть что-нибудь. Согласенъ ты со мной, что Фердинандо утонулъ.

Себастіано. Да, онъ погибъ.

Антоніо. Если такъ, скажи: кто-же ближайшій наслѣдникъ неаполитанскаго престола?

Себастіано. Кларибела.

Антоніо. Да, та, что теперь царица тунисская? та, что живетъ теперь на десять миль далѣе того мѣста, куда въ силахъ проникнуть человѣческій взглядъ? та, которая не можетъ получить извѣстій изъ Неаполя ранѣе, чѣмъ подбородокъ новорожденнаго не обростетъ бородою, годною для бритвы, иначе какъ въ томъ случаѣ, когда гонцомъ у нея будетъ солнце, потому что мѣсяцъ для этого или Живущіе на немъ люди слишкомъ медленны? Та самая Кларибела, на пути отъ которой всѣ мы были поглощены моремъ, и оно только немногихъ выбросило назадъ, потому что люди эти предназначены для дѣла, для котораго все прошедшее только предлогъ. То же, что должно послѣдовать затѣмъ, зависитъ отъ тебя и отъ меня.

Себастіано. Что за вздоръ! Что ты мнѣ толкуешь! Дочь моего брата дѣйствительно тунисская королева и наслѣдница Неаполя, между которыми разстояніе, конечно, довольно значительное.

Антоніо. Разстояніе, каждый локоть котораго какъ-будто кричитъ: «какъ-же этой Кларибелѣ удастся измѣрить насъ на возвратномъ пути своемъ въ Неаполь?» Пусть остается она въ Тунисѣ, а Себастіано проснется. Вообрази, что всѣхъ этихъ теперь спящихъ людей постигла вдругъ смерть, — что-же развѣ будетъ тогда хоть сколько-нибудь хуже, чѣмъ теперь? А человѣкъ, способный управлять Неаполемъ, есть. Найдутся даже досужіе придворные, способные болтать такъ-же безконечно, безцѣльно и безполезно, какъ Гонзальво. Я самъ могъ-бы, пожалуй, сдѣлаться такою-же неутомимой болтливой сорокой. О, еслибы ты проникнутъ былъ такимъ же духомъ, какъ и я, насколько этотъ сонъ оказался-бы кстати для твоего возвышенія! Понимаешь ты меня?

Себастіано. Кажется, понимаю.

Антоніо. Какъ-же смотришь ты на свое неожиданное счастье?

Себастіано. Помнится, ты свергъ съ престола добраго своего Просперо.

Антоніо. Да, свергъ. И видишь, какъ ловко сидитъ на мнѣ моя одежда, гораздо лучше, чѣмъ прежде. Слуги брата были тогда моими товарищами, теперь они мои слуги.

Себастіано. А совѣсть?

Антоніо. Что такое совѣсть? Гдѣ она? Еслибъ она была ознобой, она заставила-бы меня не разставаться съ туфлями, но я совсѣмъ не ощущаю въ моей груди этого божества. Будь даже двадцать совѣстей и стой онѣ между мной и Миланомъ, онѣ скорѣе-бы обсахарились и совсѣмъ-бы растаяли, чѣмъ потревожили меня хоть сколько-нибудь. Вотъ лежитъ твой братъ. Развѣ онъ былъ-бы лучше той земли, на которой лежитъ, еслибъ оказался тѣмъ, на что онъ теперь похожъ, то-есть мертвымъ. Тремя дюймами послушнаго этого желѣза я могу уложить его навсегда. Вы-же могли-бы заставить навѣки закрыть глаза этому благоразумному совѣтчику, чтобъ онъ впослѣдствіи не упрекалъ насъ за прошлое. Что-же касается остальныхъ, они такъ-же проглотятъ наше предложеніе, какъ кошка лакаетъ молоко. Они для каждой нашей потребности будутъ отбивать минуты, когда поймутъ, что часъ нашъ насталъ.

Себастіано. Твой поступокъ, другъ мой, послужитъ мнѣ примѣромъ; какъ завладѣлъ ты Миланомъ, такъ завладѣю я Неаполемъ. Обнажи-же свой мечъ. Однимъ ударомъ ты освободишь себя отъ платимой тобою дани, а я, король, никогда не перестану тебя любить.

Антоніо. Обнажимъ мечи вмѣстѣ; какъ только я подниму руку, поднимай ее и ты, тогда прямо нападай на Гонзальво!

Себастіано. Одно еще слово.

Отходятъ въ сторону и тихо разговариваютъ между собою. Музыка. Появляется невидимый Аріэль.

Аріэль. Искусство моего господина подсказало ему, что друзья его въ опасности. Онъ посылаетъ меня сюда, чтобъ спасти имъ жизнь; иначе всѣ его замыслы рушатся (Поетъ на ухо Гонзальво).

Пока вы здѣсь храпите,

Не дремлетъ заговоръ

И выжидаетъ время.

Король, жизнью дорожите,

Стряхните сонъ безпечный.

Проснитесь-же скорѣе!

Антоніо. Такъ обоихъ разомъ!

Гонзальво (просыпаясь). О, ангелы небесные, спасите короля!

Алонзо. Что это такое? Что вы дѣлаете? Проснитесь скорѣе! Зачѣмъ обнажили вы мечи и отчего лица у васъ такъ блѣдны, какъ у привидѣнія?

Гонзальво. Что здѣсь случилось?

Себастіано. Пока мы стояли здѣсь, охраняя вашъ покой, мы вотъ сію минуту услыхали вдругъ, какой-то глухой ревъ, подобный реву быка или скорѣе реву льва. Не онъ-ли васъ разбудилъ? Нашъ слухъ онъ поразилъ страшно.

Алонзо. Я ничего не слыхалъ.

Антоніо. Это былъ такой ревъ, что даже ухо чудовища и то пришло бы въ ужасъ; онъ могъ бы породить землетрясеніе. То непремѣнно былъ ревъ цѣлой стаи львовъ.

Алонзо. Ты, Гонзальво, слышалъ?

Гонзальво. Клянусь, государь, честью, я слышалъ только какое-то жужжаніе и притомъ довольно странное; оно-то меня и разбудило; я толкнулъ васъ и закричалъ. Когда я открылъ глаза, мечи ихъ уже были обнажены. Что тутъ былъ шумъ — это вѣрно. Всего лучше быть намъ насторожѣ или уйти отсюда. Обнажимъ мечи и мы.

Алонзо. Пойдемъ далѣе, поищемъ еще несчастнаго моего сына.

Гонзальво. Да хранитъ его Небо отъ этихъ звѣрей, потому что онъ, навѣрно на этомъ островѣ.

Алонзо. Идемъ.

Аріэль (про себя). Передамъ господину о томъ, что сдѣлалъ. А ты, король, находящійся теперь въ полной безопасности, ступай и отыскивай своего сына (Уходитъ).

СЦЕНА II.

Другая часть острова. Входитъ Калибанъ съ вязанкой дровъ.

Калибанъ. Всѣ ядовитыя испаренія, какія солнце высасываетъ изъ трясинъ, болотъ и пучинъ, пусть обрушатся на Просперо и ни одного дюйма его тѣла не оставятъ безъ болячекъ. Духи его меня слышатъ, а я все-таки не хочу его не проклинать. Впрочемъ, безъ его приказаній они не посмѣютъ щипать меня, пугать чертовщиной, вталкивать въ грязь и сбивать съ дороги, свѣтясь во тьмѣ, какъ головни. Но онъ натравливаетъ ихъ на меня изъ-за всякой мести, то въ видѣ обезьянъ, корчащихъ мнѣ рожи, скрежещущихъ зубами и затѣмъ кусающихъ меня; то ежей, подставляющихъ свои иглы всюду, куда я ни ступлю босыми своими ногами; то обовьютъ они меня, словно змѣи, и своимъ раздвоеннымъ языкомъ, доводятъ меня до безумія.

Входитъ Тринкуло.

Вотъ, вотъ одинъ изъ его духовъ уже приближается, чтобъ помучить меня за то, что я долго не несу топлива. Прижмусь ничкомъ къ землѣ; можетъ быть, онъ меня и не замѣтитъ.

Тринкуло. Нигдѣ ни деревца, ни кустика, чтобъ найти какую-нибудь защиту отъ непогоды, а между тѣмъ надвигается другая буря. Я слышу пѣсни ея въ воѣ вѣтра. А вонъ тамъ поднимается громадное облако, какъ двѣ капли воды, похожее на гнилую бочку, готовое издать всю свою жидкость. Если, какъ недавно, опять загремитъ громъ, я не буду знать, куда приклонить голову. Облако-то вѣдь лопнетъ и дождь польется цѣлыми потоками. Это что такое: человѣкъ, или рыба, живой или мертвый? Должно быть, рыба — отъ него пахнетъ рыбой. Да, именно рыбой, да не свѣжей, а лежалой. Нѣчто въ своемъ родѣ похожее на свѣжую треску. Странная рыба. Будь я теперь въ Англіи — а вѣдь я уже тамъ бывалъ — и еслибъ былъ у меня только хоть рисунокъ этой рыбы, тамъ не нашлось бы ни одного зѣваки, отъ котораго я не заполучилъ бы серебряной монеты. Чудовище это обогатило бы меня, какъ обогащаетъ тамъ всякій чудной звѣрь. Тамъ нищему не дадутъ ни фартинга, а не пожалѣютъ и десяти, чтобы только взглянуть на мертваго индійца. Ноги у него, какъ у человѣка, а плавательныя перья — точь въ точь какъ человѣческія руки. Онъ еще теплый, ну какъ есть теплый! Отказываюсь отъ прежняго предположенія. Ну его совсѣмъ! Это не рыба, а островитянинъ, недавно убитый громомъ (Гремитъ громъ). Ну вотъ и опять гроза. Заберусь подъ его балахонъ: другого убѣжища вѣдь здѣсь нѣтъ. Съ какими удивительными сопостельниками знакомитъ насъ нужда! Пережду подъ нимъ, пока станетъ бушевать буря.

Распѣвая, входитъ Стэфано съ бутылкой въ рукахъ.

Стэфано (поетъ).

Въ море больше не хочу я!

На сушѣ я здѣсь умру!

Скверный напѣвъ у этой пѣсни, точно похоронный,

Да ничего, вотъ мое утѣшенье!

(Пьетъ).

Боцманъ, капитанъ и юнга,

Канониръ и я

Всѣ любимъ мы, кто Джени

Мэри или Магь.

Катю-же никто не любитъ,

Не языкъ во рту

У нея, а жало. Крикнуть

Рада моряку:

Если удавиться хочешь

Удавись! «Мнѣ что!»

Запаха она не терпитъ

Дегтя и смолы.

Мало, гдѣ-бъ ни зачесалось

Ей скребетъ портной.

Хоть ступай она повѣсься,

Что намъ за печаль!

Путь, друзья, намъ въ море.

Ну, скорѣй туда!

Калибанъ. О, больно! Не мучь меня!

Стэфано. Что это? Неужто черти морочатъ насъ, заставляя намъ мерещиться дикарей и людей Индіи? Не для того ушелъ я отъ опасности утонуть, чтобы испугаться четырехъ твоихъ ногъ. Вѣдь говорится: «и самый крѣпкій человѣкъ когда-либо ползавшій на четверенькахъ, не заставитъ его попятиться». И будетъ это говориться, пока Стэфано не перестанетъ дышать ноздрями.

Калибанъ. О, больно! Духъ, не мучь меня!

Стэфано. Это, какъ мнѣ кажется, какое-нибудь четвероногое чудовище съ этого острова, схватившее лихорадку. Гдѣ-же, чортъ возьми, могло оно научиться нашему языку? Ужь изъ за одного этого помучу его, какъ съумѣю. Если мнѣ удастся его вылечить, сдѣлать его ручнымъ и привесть въ Неаполь, онъ будетъ подаркомъ достойнымъ любого императора, когда-либо ходившаго на воловьей шкурѣ.

Калибанъ. Прошу тебя, перестань меня мучить. Я сейчасъ-же принесу топливо.

Стэфано. Его треплетъ лихорадка, поэтому-то онъ и говоритъ не совсѣмъ складно. Дадимъ ему отвѣдать изъ моей бутылки. Если оно никогда не пило вина, я разомъ уничтожу его припадокъ. Когда вылечу и сдѣлаю его ручнымъ, сколько-бы я за него ни запросилъ, все не покажется слишкомъ дорого, и тотъ, кто захочетъ его пріобрѣсть, поплатится порядкомъ.

Калибанъ. До сихъ поръ ты еще не очень больно мучишь меня, но скоро начнешь; вижу я это по твоей дрожи. На тебя, Просперо, это уже дѣйствуетъ.

Стэфано. Эй ты! Поднимайся! Открывай ротъ! Это, будь ты даже кошкой, развяжетъ тебѣ языкъ. Разѣвай-же ротъ. Это, можно сказать, живо прогонитъ твою дрожь. А ты вотъ не можешь угадать, кто твой другъ. Разинь-же свою пасть!

Тринкуло. Этоть голосъ мнѣ знакомъ; это должно быть… Но тотъ вѣдь утонулъ. Должно быть, чортъ. О, защитите меня боги и силы небесныя!

Стефано. Четыре ноги и два голоса — изумительное чудовище! Передній его голосъ для хорошихъ рѣчей о своемъ другѣ, а задній — для скверныхъ словъ и для ругательствъ. А я все-таки его вылечу, еслибы для этого потребовалось даже все вино изъ моей бутылки. Ну, будетъ. Вылью немного и въ другой твой ротъ.

Тринкуло. Стэфано!

Стэфано. Другой твой голосъ меня зоветъ. Эй, да это дьяволъ, а не чудовище! Бѣгу отъ него. Жаль, что нѣтъ у меня длинной ложки.

Тринкуло. Стэфано! Если это ты, Стэфано, дотронься до меня, заговори со мною. Не пугайся, я Тринкуло, твой добрый другъ Тринкуло.

Стэфано. Если ты Тринкуло, убирайся отсюда, не то вытащу я тебя за твои меньшія ноги. Если тутъ есть ноги Тринкуло, то непремѣнно вотъ эти. Такъ вотъ онѣ! Дѣйствительно, это настоящій Тринкуло. Какъ-же ты попалъ подъ этимъ теленкомъ-мѣсяцъ? Развѣ онъ способенъ разрѣшаться Тринкулами?

Тринкуло. Я принялъ его за убитаго громомъ. Но ты, Стэфано, развѣ ты не утонулъ? Теперь, надѣюсь, что не утонулъ. А что, буря-то прошла? Испугавшись ея, я спрятался подъ балахонъ этого мертваго чудовища. Такъ ты живъ, Стэфано? Значитъ, спаслось два неаполитанца.

Стэфано. Пожалуйста, не вертись около меня: мой желудокъ такъ слабъ.

Калибанъ. Если эти два существа только не духи, существа они славныя. Этотъ отличный богъ и напитокъ у него истинно божественный! Стану передъ нимъ на колѣни.

Стэфано. Какъ ты ускользнулъ, какъ попалъ сюда? Я-же, клянусь этой бутылкой, вотъ какъ попалъ сюда; я улизнулъ на бурдюкѣ отъ вина выкинутомъ матросами за бортъ. Клянусь этой фляжкой, которую собственными руками смастерилъ изъ древесной коры, какъ только меня выбросило на берегъ.

Калибанъ. И я клянусь этой бутылкой быть твоимъ вѣрнымъ рабомъ, потому что напитокъ у тебя неземной.

Стэфано. Ну, объясняй теперь, какъ ускользнулъ ты.

Тринкуло. Доплылъ до берега, какъ утка; я вѣдь готовъ присягнуть, что плаваю не хуже утки.

Стэфано. Приложись-же къ книгѣ! Ты хоть и плаваешь какъ утка, а ты все-таки гусь.

Тринкуло. О, Стэфано, нѣтъ-ли у тебя еще этого?

Стэфано. Цѣлая бочка, дружище. Погребокъ мой въ одной изъ расщелинъ прибрежныхъ скалъ; тамъ и спрятано мое вино. Ну, а ты, чудище, что твоя лихорадка:

Калибанъ. Не свалился-ли ты съ неба?

Стэфано. Не съ неба, а съ луны — это вѣрно. Былъ въ свое время человѣкомъ на лунѣ.

Калибанъ. Видѣлъ я тебя на ней и боготворю тебя. Госпожа моя показывала мнѣ и тебя, и твою собаку, и твою вязанку.

Стэфано. Клянись-же этимъ, цѣлуй книгу, — и наполню ее тотчасъ-же новымъ содержаніемъ. Клянись!

Тринкуло. Клянусь дневнымъ свѣтомъ, что это чудовище глупѣйшее и пустѣйшее, а я еще его боялся. Человѣкъ на лунѣ! О, легковѣрнѣйшее изъ чудовищъ! А понимаешь ты, чудовище, отлично, право!

Калибанъ. Я укажу тебѣ здѣсь каждую пядь плодородной земли и буду цѣловать твои ноги; умоляю тебя, будь моимъ богомъ!

Тринкуло. Клянусь дневнымъ свѣтомъ, это разомъ и пьяное и самое вѣроломное чудовище. Стоитъ только его богу уснуть, онъ тотчасъ же украдетъ его бутылку.

Калибанъ. Буду цѣловать твои ноги, поклянусь быть твоимъ рабомъ.

Стэфано. Ступай-же, становись на колѣни и клянись!

Тринкуло. Я умру со смѣху, глядя на это чудовище съ собачьей мордой. Паршивое чудовище! Съ радостью отколотилъ-бы его!

Стэфано. Ну, цѣлуй!

Тринкуло. Да, отколотилъ-бы, еслибы оно не было пьяно, потому что чудовище оно прегнусное.

Калибанъ. Я покажу тебѣ лучшіе источники, буду набирать для тебя ягоды, буду ловить рыбу, носить топлива сколько нужно. Будь проклятъ тотъ мучитель, которому я служилъ; не дождется онъ больше отъ меня ни прутика! Я буду служить тебѣ, неземной человѣкъ!

Тринкуло. Уморительное чудовище! Для него какой-нибудь жалкій пьянчушка и то диво.

Калибанъ. Позволь отвести тебя туда, гдѣ ростутъ яблоки; длинными своими ногтями я накопаю для тебя трюфелей, покажу я тебѣ гнѣздо сойки и научу, какъ тенетами ловить проворныхъ обезьянъ, провожу въ кусты орѣшника, а если удастся, добуду для тебя со скалъ молодыхъ пингвиновъ Хочешь идти со мной?

Стэфано. Безъ дальнихъ разговоровъ веди. Тринкуло, король нашъ и всѣ наши потонули, и наслѣдники здѣсь мы. Неси мою бутылку, другъ Тринкуло. Мы сейчасъ-же наполнимъ ее опять.

Калибанъ (опьянѣвъ совершенно, поетъ). Хозяинъ мой прежній, прощай!

Тринкуло. Каково пьяное чудовище! Да еще поетъ!

Калибанъ (поетъ).

Не ставить сѣтей мнѣ для рыбы,

Для топлива дровъ не носить,

Посуды не мыть и усердно

Мнѣ больше стола не скоблить.

Банъ-банъ! Ка-Ка-Калибанъ!

У тебя хозяинъ новый.

Старый-же ищи другого.

У-у-у! Свобода, свобода! У-у!

Стефано. Предикое чудовище! (Уходитъ).

ДѢЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

Передъ пещерой Просперо. Входитъ: Фердинандо съ полѣномъ въ рукахъ.

Фердинандо. Есть игры довольно утомительныя, но вызываемая ими усталость дѣлаетъ ихъ еще пріятнѣе, и нѣкотораго рода униженіе можетъ переноситься внолнѣ благородно. И даже самыя плохія средства могутъ иногда привести къ самымъ блестящимъ результатамъ. Такое низкое занятіе было-бы для меня настолько-же тягостно, какъ и противно; но госпожа, которой я служу, придаетъ жизнь даже мертвому, а работу мою превращаетъ въ забаву О, она въ десять разъ добрѣе сердитаго своего отца; онъ-же воплощенная суровость. Строгимъ голосомъ приказалъ онъ мнѣ перетаскать сюда и сложить въ кучу до тысячи такихъ полѣнъ. Добрая госпожа моя плачетъ, когда видитъ, какъ я работаю, и говоритъ, что никогда на долю такой скверной работы не выпадало такого исполнителя. Глядя на нее, я забываю все, и сладостныя помышленія о ней облегчаютъ мой трудъ. Когда я занятъ ею, я счастливъ вполнѣ,

Входятъ: Миранда и Просперо, слѣдующій за нею въ нѣкоторомъ отдаленіи.

Миранда. Ахъ, опять! Прошу тебя, не работай такъ прилежно. Какъ была-бы я рада, еслибъ всѣ полѣна, которыя ты долженъ перетаскать сюда, сожгли молніи. Прошу тебя, брось полѣно и отдохни. Когда оно загорится, оно навѣрно заплачетъ о томъ, что утомило тебя. Отецъ погрузился въ книги. Прошу тебя, отдохни; часа еще три тебѣ нечего опасаться.

Фердинандо. О, безцѣнная моя госпожа, я не успѣю до солнечнаго заката кончить то, что приказано.

Миранда. Пока ты посидишь, я потаскаю полѣнья за тебя. Прошу тебя, давай мнѣ это, я стащу его въ кучу.

Фердинандо. Нѣтъ, безцѣнное сокровище; ни за что! на свѣтѣ. Скорѣй надорву себѣ грудь, надломлю спину, чѣмъ допущу тебя до такой унизительной работы, пока самъ буду сидѣть праздно.

Миранда. Оно такъ-же прилично и мнѣ, какъ тебѣ. Мнѣ она покажется легче, потому что для меня она будетъ трудомъ желаннымъ, тебѣ-же оно, противно.

Просперо (про себя). Бѣдняжка! тебя коснулась зараза; твой приходъ сюда доказываетъ это ясно.

Миранда. Ты усталъ?

Фердинандо. Нисколько, благородная моя госпожа. Когда я съ тобою, даже ночь кажется мнѣ свѣтлѣе утра. Для того, чтобъ включить тебя въ мои молитвы, прошу тебя, скажи, какъ твое имя.

Миранда. Миранда. О, отецъ, нарушила я твой запретъ!

Фердинандо. О, чудная Миранда. Дѣйствительно, верхъ всего прекраснаго, всего драгоцѣннаго въ этомъ мірѣ. Мой взоръ останавливался съ удовольствіемъ на многихъ женщинахъ, и много разъ гармонія ихъ рѣчей плѣняла мое слишкомъ внимательное ухо. Разныя женщины нравились мнѣ за различныя прелести, но ни одна не нравилась вполнѣ. Въ каждой какой нибудь недостатокъ непремѣнно враждовалъ съ наибольшею ея прелестью и пересиливалъ ее. Но ты такъ несравненна, такъ совершенна, что въ тебѣ снилось всѣ лучшее, чѣмъ плѣняютъ другія женщины.

Миранда. Я не знаю ни одного существа моего пола, никогда не запомню лица ни одной женщины, кромѣ того, которое показываетъ мнѣ зеркало, то есть моего собственнаго. Не видала также изъ тѣхъ кого можно назвать мужчинами, никого, кромѣ тебя, мой другъ, и другого моего отца. Не знаю, какіе есть на свѣтѣ еще и другіе мужчины, но клянусь моей скромностью — лучшимъ алмазомъ въ моемъ приданомъ, что не желала бы на жизненномъ пути имѣть спутникомъ никого, кромѣ тебя. Да и воображеніе, кромѣ твоего, не можетъ мнѣ представить такого образа, который пришелся бы мнѣ по вкусу. Но я слишкомъ уже заболталась, забыла наставленія отца.

Фердинандо. По своему положенію, Миранда, я принцъ, даже думаю, что я король. И вотъ я чувствую такъ же мало склонности къ своему лѣсному рабству, какъ къ тому, чтобы злокачественная муха укусила мнѣ губу. Слушай, что скажетъ тебѣ моя душа. Съ первой же минуты, какъ я тебя увидѣлъ, сердце мое полетѣло въ услуженіе къ тебѣ и остается вѣрнымъ тебѣ рабомъ. Ради одной тебя я мирюсь съ необходимостью таскать дрова.

Миранда. Ты любишь меня?

Фердинандо. О, небо, о, земля, свидѣтельствуйте то, что я скажу, и, если это правда, увѣнчайте мои слова благодатью; если-же ложь, обратите въ бѣдствіе все, что могло быть мнѣ благопріятно. Я люблю, цѣню и уважаю тебя безпредѣльно, больше всего въ мірѣ!

Миранда. Какая-же я глупая: плачу отъ того, что меня радуетъ.

Просперо (про себя). Очаровательная встрѣча двухъ сердецъ, загорѣвшихся другъ къ другу рѣдко встрѣчаемою любовью. Пролей-же, о небо, свою благодать на зародившееся въ нихъ чувство!

Фердинандо. О чемъ-же ты плачешь?

Миранда. О своемъ ничтожествѣ, не смѣющемъ предложить то, что я желаю отдать, еще менѣе смѣющемъ принять то, безъ чего мнѣ жизнь была бы хуже смерти. Но это пустяки. Чѣмъ болѣе стараешься скрыть свои чувства, тѣмъ болѣе они обнаруживаются! Прочь, стыдливое лукавство! Святая откровенная невинность, вдохнови меня! Если хочешь на мнѣ жениться, — я твоя жена: не хочешь, — умру твоей дѣвственной рабой. Чтобъ я была твоей женой, ты можешь и не захотѣть; но, хочешь или не хочешь — рабой твоей я все-таки буду.

Фердинандо. Ты будешь моимъ сокровищемъ, моей владычицей, и я всегда буду оставаться у твоихъ ногъ.

Миранда. Стало быть, будешь моимъ мужемъ?

Фердинандо. Такъ-же жажду сдѣлаться имъ, какъ неволя жаждетъ свободы. Вотъ моя рука.

Миранда. Вотъ и моя — вмѣстѣ съ моимъ сердцемъ. А теперь на полчаса прощай.

Фердинандо Тысячу, тысячу разъ! (Уходятъ).

Просперо. Такъ радоваться, какъ они, приходящіе въ восторгъ отъ всякой малости, я не могу, но все-таки ничто не могло-бъ меня такъ обрадовать, какъ это. Теперь опять за книгу. Мнѣ надо до ужина многое для этого устроить (Уходитъ).

СЦЕНА II.

Другая часть острова. Входятъ: Стефано и Тринкуло. Калибанъ слѣдуетъ за ними съ бутылкой.

Стэфано. Что тутъ говорить! Когда опустѣетъ бочка, станемъ пить воду. А до тѣхъ поръ ни капли этой влаги. Поэтому, проваливай — и на абордажъ. А ты, слуга-чудовище, пей за мое здоровье!

Тринкуно. Слуга-чудовище? Нѣтъ, онъ воплощенная глупость этого острова, на которомъ, какъ говорятъ, всего только пять человѣкъ и есть. Изъ нихъ трое — мы; если у остальныхъ двухъ головы въ такомъ-же порядкѣ, какъ и у насъ, государство не очень крѣпко стоитъ на ногахъ.

Стефано. Пей-же, слуга-чудовище, когда я тебѣ приказываю. Твои глаза совсѣмъ уже почти закатились подъ лобъ.

Тринкуло. Куда-жь бы имъ и закатываться, еслибъ не такъ? Славное былъ бы онъ на самомъ дѣлѣ чудовище, еслибы они у него закатились подъ хвостъ!

Стэфано. Мой слуга-чудовище, утопилъ свой языкъ въ сетѣ, а меня и самое море не могло утопить. Хорошо-ли, худо-ли, а, клянусъ свѣтомъ этого дня, я проплылъ цѣлыхъ тридцать пять миль, прежде чѣмъ добраться до берега. Слушай, чудовище; ты будешь моимъ лейтенантомъ, куда ни шло! А какъ-же ему быть знаменоносцемъ, когда его самого ноги не носятъ?

Стэфано. Мы не побѣжимъ, господинъ чудовище.

Тринкуло. Да и шага-то впередъ не сдѣлаете, а будете лежать какъ собаки, и даже слова не пикнете.

Стзфано. Ну, чудовище, проговори хоть разъ въ жизни что-нибудь путное, если ты на что-нибудь годное чудовище.

Калибанъ. Все сдѣлаю, что угодно твоей милости; позволь мнѣ лизать твою обувь. А ему служить я не буду: онъ вѣдь не изъ храбрыхъ.

Тринкуло. Лжешь, невѣжественное чудовище! Я не побоюсь сцѣпиться даже съ констаблемъ. Скажи, поганая ты рыба, бывалъ-ли когда-нибудь трусомъ человѣкъ, выпившій столько, сколько я сегодня? Будучи на половину рыбой и на половину чудовищемъ, хочешь ты сказать чудовищную ложь!

Калибанъ. Слышишь, государь, какъ онъ надо мной насмѣхается? Неужто, государь, ты это дозволишь?

Тринкуло. Онъ называетъ тебя государемъ. Можно-ли встрѣтить чудовище глупѣе этого?

Калибанъ. Вотъ-вотъ опять! Прошу тебя, истерзай его до смерти зубами.

Стэфано. Нѣтъ, лучше ты держи за зубами языкъ. Если ты вздумаешь нарушать спокойствіе, мы повѣсимъ тебя на первомъ-же деревѣ. Бѣдное это чудовище — мой подданный, и я не позволю его обижать.

Калибанъ. Благодарю, добрый государь. Будетъ-ли твоей милости угодно еще разъ выслушать мою просьбу?

Стэфано. Разумѣется, будетъ. Становись на колѣни и повтори ее, а я постою и Тринкуло тоже.

Входитъ Аріэль; онъ незримъ.

Калибанъ. Какъ я уже тебѣ говорилъ, я рабъ тирана-колдуна, который хитростью отнялъ у меня этотъ островъ.

Аріэль. Лжешь!

Калиьанъ. Лгу не я, а лжешь ты, насмѣшливая обезьяна. Желалъ-бы я, чтобъ доблестный мой господинъ уничтожилъ тебя. Нѣтъ, я не лгу.

Стэфано. Если ты, Тринкуло, еще разъ перебьешь его разсказъ, клянусь вотъ этой рукою, тебѣ не досчитать… нѣсколькихъ зубовъ.

Триикуло. Да я ничего не говорилъ.

Стефано. Такъ молчи, и ни слова болѣе (Калибану). Продолжай.

Калибанъ. Я говорю, онъ колдовствомъ завладѣлъ этимъ островомъ и отнялъ его у меня. Если твоему величеству будетъ угодно отомстить за меня, у тебя, я знаю, хватитъ на это мужества, а вотъ у него не хватитъ.

Стэфано. Это вѣрно.

Калибанъ. Ты будешь его властелиномъ, а я стану служить тебѣ.

Стэфано. Какъ-же достигнуть этого? Можешь ты проводить меня къ своему злодѣю?

Калибанъ. Могу, могу, государь. Я укажу его тебѣ, пока онъ будетъ спать, и тебѣ легко можно будетъ вбить гвоздь въ его голову.

Аріэль. Лжешь, этого ты не можешь!

Калибанъ. Чего нужно отъ насъ пестрому этому олуху? Ахъ, ты паршивый бездѣльникъ! Прошу твое величество, отколоти его и отними у него бутылку. Если отнимешь, не пить ему больше ничего, кромѣ соленой воды, потому что ни одного хорошаго прѣснаго источника я ему не покажу.

Стэфано. Тринкуло, не подвергай себя дальнѣйшимъ опасностямъ. Если ты перебьешь чудовище хоть однимъ словомъ, клянусь вотъ этой рукою, я вытолкаю твою снисходительность за дверь и сдѣлаю изъ тебя треску.

Тринкуло. За что-же! Что я такое сдѣлалъ? Ничего я не сдѣлалъ. Лучше уйти отъ васъ.

Стэфано. Не сказалъ-ли ты, что онъ лжетъ?

Аріэль. Лжешь ты.

Стэфано. Я лгу? Вотъ-же тебѣ! (Бьетъ Тринкуло). Что, по вкусу тебѣ это? Скажи еще, что я лгу!

Тринкуло. Не говорилъ я, что ты лжешь. Ты и разсудокъ потерялъ, и оглохъ. Будь проклята ваша бутылка! Вотъ до чего доводитъ сетъ и питье. Пусть на твое чудовище найдетъ моровая язва, а тебѣ дьяволъ пусть откусить палецъ.

Калибанъ. Ха-ха-ха!

Стзфано. Продолжай теперь свой разсказъ. А ты, сдѣлай одолженіе, отойди отъ насъ подальше.

Калибанъ. Поколоти его еще хорошенько, а затѣмъ я поколочу.

Стэфано. Отойди подальше! Ну, продолжай.

Калибанъ. Ну вотъ: какъ я ужь тебѣ говорилъ, онъ имѣетъ привычку спать послѣ обѣда. Тутъ-то, завладѣвъ сперва его книгами, ты можешь уложить его на мѣстѣ, то-есть или размозжить ему голову полѣномъ, или острымъ коломъ распороть ему животъ, или ножомъ перерѣзать горло. Помни только, что прежде необходимо завладѣть его книгами, потому что безъ нихъ онъ такой-же дурень, какъ и я, и ни одного духа не окажется тогда у него въ распоряженіи. Они всѣ питаютъ къ нему такую закоренѣлую ненависть, какъ и я. Сожги только его книги. Есть у него отличные снаряды, которыми онъ намѣренъ украсить свой домъ, когда онъ у него будетъ. Но, что всего болѣе достойно вниманія, это красота его дочери. Самъ онъ говоритъ, что подобной ей нѣтъ. Я видалъ всего только двухъ женщинъ: мою мать Сикораксу, да ее, и она настолько во всеѵъ превосходитъ Сикораксу, какъ великое самое малое.

Стэфано. Такъ она въ самомъ дѣлѣ красивая дѣвушка?

Калибанъ. Ручаюсь, вполнѣ достойна твоего ложа, и приплодъ отъ нея будетъ отличный.

Стэфано. Слушай, чудовище: я убью этого человѣка, а я и дочь его будемъ королемъ и королевой. Да здравствуютъ наши величества! А Тринкуло и ты будете вице-королями. Что ты на это скажешь, Тринкуло?

Тринкуло. Превосходно!

Стэфано. Давай-же руку. Я жалѣю, что прибилъ тебя. Но ты, пока живъ, держи языкъ за зубами.

Калибанъ. Черезъ полчаса онъ заснетъ, и тогда, если хочешь, убей его.

Стэфано. Хочу, клянусь честью.

Аріэль. Я передамъ это моему повелителю.

Калибанъ. Ну и обрадовалъ же ты меня, я совсѣмъ задыхаюсь отъ радости. Давай-же веселиться. Не затянешь-ли ты пѣсню, которой только что училъ меня?

Стзфано. Какова бы ни была твоя просьба, чудовище, я удовлетворю ее, во что бы то ни стало, давай пѣть, Тринкуло (Поетъ).

Посмѣемся надъ нимъ и потѣшимся;

Мысль вполнѣ вѣдь свободна у насъ…

Калибанъ. Да напѣвъ-то совсѣмъ не тотъ.

(Аріэлъ играетъ на барабанѣ и на флейтѣ).

Стэфано. Это что такое?

Тринкуло. Это нашъ напѣвъ, исполняемый Никѣмъ.

Стэфано. Если ты человѣкъ, покажись въ настоящемъ своемъ видѣ; если-же дьяволъ, покажись, какъ хочешь.

Тринкуло. О, прости мнѣ, Господи, мои прегрѣшенія!

Стэфано. Кто умираетъ, тотъ уплачиваетъ всѣ долги. Я не боюсь тебя. Боже, умилосердись!

Калибанъ. Ты перепугался?

Стэфано. Нѣтъ, чудовище, нисколько.

Калибанъ. И не пугайся. Островъ этотъ переполненъ голосами, звуками, пріятнымъ пѣніемъ, которые не вредятъ, а только услаждаютъ слухъ. Иногда тысячи звенящихъ инструментовъ шумятъ около моихъ ушей, а иногда, когда я только-что пробужусь отъ продолжительнаго сна, голоса снова меня усыпляютъ, и тогда во снѣ мнѣ грезится, будто облака разверзаются, и за ними я вижу сокровища, готовыя посыпаться на меня, такъ что, пробудившись, жажду заснуть опять.

Стэфано. Славное, стало быть, у меня королевство — съ музыкой, которая ровно ничего не будетъ мнѣ стоить.

Калибанъ. Да, когда Просперо будетъ сокрушенъ.

Стэфано. Будетъ это скоро. Я вѣдь помню, что говорили.

Тринкуло. Голосъ удаляется. Послѣдуемъ за нимъ, а затѣмъ покончимъ наше дѣло.

Стэфано. Веди насъ, чудовище; мы, слѣдуемъ за тобою! Желалъ бы я посмотрѣть на этого барабанщика. Славно ой работаетъ. Что-жь, идемъ?

Тринкуло. Я за тобою, Стзфано (Уходятъ).

СЦЕНА III.

Другая часть острова. Входятъ: Алонзо, Себастіано, Антоніо, Гонзальво, Адріано, Франческо и др.

Гонзальво. Клянусь вамъ Пресвятою Матерью Божіею, что идти далѣе я не могу: старыя мои кости болятъ. Мы исходили цѣлый лабиринтъ и прямыхъ, и извилистыхъ дорогъ. Позвольте отдохнуть. Это мнѣ необходимо.

Алонзо. Старый другъ, я тебя не осуждаю, такъ какъ и самъ утомился до притупленія чувствъ; присядь здѣсь и отдохни. Здѣсь же отгоню я отъ себя мою надежду и буду держать себя насторожѣ отъ этой льстивой обманщицы. Тотъ, кого мы такъ упорно отыскиваемъ, утонулъ, и море смѣется надъ тщательными нашими поисками на сушѣ. Если такъ, пусть онъ покоится мирно.

Антоніо (тихо Себастіано). Я радъ, что онъ наконецъ отказался отъ всякой надежды. А ты, вслѣдствіе первой неудачи, надѣюсь, не отказался отъ того, на что было рѣшился?

Себастіано (тихо Антоніо). Воспользуемся первымъ случаемъ, который для этого представится.

Антоніо (тихо Себастіано). Въ сегодняшнюю же ночь они такъ утомлены ходьбой, что не будутъ такъ чутки, какъ въ другое время.

Себастіано (тихо Антоніо). И такъ, сегодняшней же ночью. Ни слова болѣе.

Торжественная и сладостная музыка. Просперо незримый является въ воздухѣ. Входятъ нѣсколько чудныхъ созданій, приносятъ столъ съ яствами, пляшутъ вокругъ него, привѣтливыми движеніями приглашаютъ къ нему короля и прочихъ, а затѣмъ исчезаютъ.

Алонзо. Что это за музыка? Друзья мои, слушайте!

Гонзальво. Удивительно сладкіе звуки!

Алонзо. Пошлите намъ, Небеса, милосердыхъ хранителей! Что это такое было?

Себастіано. Живая кукольная комедія. Теперь я готовъ повѣрить, что существуютъ единороги, что въ Аравіи есть дерево, служащее трономъ фениксу, и что одинъ фениксъ и теперь тамъ царствуетъ.

Антоніо. Вѣрю и тому, и другому. И покажись мнѣ теперь то, что я нѣкогда считалъ невѣроятнымъ, я поклянусь, что оно существуетъ и въ дѣйствительности. Путешественники никогда не лгутъ, хотя глупые домосѣды укоряютъ ихъ въ этомъ.

Гонзальво. Кто бы мнѣ повѣрилъ, еслибъ я вздумалъ разсказывать въ Неаполѣ, что это островитяне, — а что это жители здѣшняго острова, не подлежитъ никакому сомнѣнію; хотя видъ у нихъ и чудовищный, но привѣтливы и ласковы, какъ, замѣтьте, не многіе, а пожалуй никто изъ человѣческаго нашего рода.

Просперо (про себя). Правду ты сказалъ, честный старикъ, потому что и теперь между вами есть люди, которые хуже чертей.

Алонзо. Не надивлюсь я чудному ихъ виду, ихъ движеніямъ и этимъ звукамъ, даже и безъ помощи словъ, такъ прекрасно дающимъ себя понимать.

Просперо (про себя). Побереги хвалы до конца.

Франческо. Они, однако, исчезли, исчезли такъ странно.

Себастіано. Это не бѣда. Яства-то вѣдь остались, а мы порядочно голодны. Угодно вашему величеству попробовать?

Алонзо. Нѣтъ.

Гонзальво. Вамъ нечего опасаться, государь. Повѣрили-ль бы мы въ годы нашего дѣтства, что есть горцы съ зобами, какъ у быковъ, съ мясистыми мѣшками, привѣшенными къ шеѣ, или люди съ головами у самой груди? А теперь каждый закладчикъ, возвращающій упятеренные залоги, докажетъ вамъ, что такіе существуютъ.

Алонзо. Пожалуй, поѣмъ, хотя бы это было и въ послѣдній разъ. Лучшее, что было въ моей жизни, прошло, и воздержаніемъ его не вернешь. Братъ, герцогъ, подходите и берите примѣръ съ меня!

Громъ и молніи. Входитъ Аріэль въ видѣ Гарпіи, хлещетъ крыльями надъ столомъ, и яства исчезаютъ.

Аріэль. Всѣ трое вы злодѣи. Судьба, держащая въ своихъ рукахъ и этотъ міръ, и все, что въ немъ заключается, приказала ненасытному морю изрыгнуть васъ на этотъ островъ, на которомъ людей не живетъ, потому что вы недостойны жить среди людей. Я довожу васъ до бѣшенства (Алонзо, Себастіано, Антоніо и др. обнажаютъ оружіе). Вотъ именно отъ такой-то храбрости люди вѣшаются и топятся. Глупыя вы созданія! Я и мои товарищи — слуги судьбы. Можетъ-ли то, изъ чего сдѣланы ваши мечи, поранить шумные вѣтры или напрасными ударами убить вѣчно смыкающіяся воды? Точно также трудно ему укоротить хоть одно перо изъ моего крыла. Настолько-же невредимы и мои товарищи. Да еслибъ вы и могли насъ поранить, такъ ваши мечи теперь уже слишкомъ для васъ тяжелы, вамъ ихъ не поднять. Я-же имѣю къ вамъ слѣдующее дѣло. Вспомните, вы трое изгнали изъ Милана добраго Просперо и вытолкали его въ море, которое и заплатило вамъ за него и за его невиннаго ребенка. За это гнусное дѣло небесное правосудіе, иногда медлящее карой, но не забывающее преступниковъ, возбудило противъ васъ и море, и берега, и все существующее на свѣтѣ. Тебя, Алонзо, оно лишило сына и возвѣщаетъ еще черезъ меня, что медленная гибель, болѣе жестокая, чѣмъ внезапная смерть, всюду будетъ за вами слѣдовать. Избавить-же васъ отъ неминуемой на этомъ островѣ кары можетъ только сокрушеніе сердечное и безупречная дальнѣйшая жизнь (Ударъ грома. Аріэлъ исчезаетъ. Затѣмъ раздается тихая музыка; чудныя созданія входятъ опять, пляшутъ, насмѣшливо изгибаясь, и уносятъ столъ).

Просперо (про себя). Славно, Аріэль, изобразилъ ты Гарпію; она была прелестна. Даже царапая ихъ, ты не пропустилъ ни слова изъ того, что, по моему наставленію, долженъ былъ имъ сказать. Низшіе мои прислужники исполнили свое дѣло также живо и вѣрно. Чары мои дѣйствуютъ, враги мои окованы своимъ безуміемъ, и они теперь въ моей власти. Оставлю ихъ пока въ этомъ положеніи, а самъ повидаюсь съ юнымъ Фердинандо, котораго они считаютъ утонувшимъ и съ нашимъ съ нимъ общимъ безцѣннымъ сокровищемъ (Уходитъ).

Гонзальво. Именемъ всего святого, государь, скажите, почему стоите вы въ такомъ оцѣпенѣніи?

Алонзо. О, это чудовищно, чудовищно! Кажется, волнамъ данъ даръ слова и онѣ сказали мнѣ объ этомъ; объ этомъ-же поютъ мнѣ вѣтры, и громъ — эта страшная, ревущая органная труба — произнесъ имя Просперо и громкимъ басомъ провозгласилъ мое злодѣйство. Изъ-за него теперь мой сынъ лежитъ на днѣ морскомъ. Но я отыщу его даже въ недосягаемой для лота глубинѣ и улягусь вмѣстѣ съ нимъ въ тинѣ морской (Уходитъ).

Себастіано. Избавляясь отъ одного демона за одинъ разъ, я пробьюсь сквозь цѣлый ихъ легіонъ.

Антоніо. А я тебѣ помогу (Себастіано и Антоніо уходятъ).

Гонзальво. Всѣми троими какъ будто овладѣло безуміе. Страшное ихъ преступленіе, словно ядъ, дѣйствующій черезъ долгій промежутокъ времени, начинаетъ грызть ихъ души. Тѣ, у кого мышцы болѣе гибки, чѣмъ у меня, прошу васъ, поспѣшите за ними и удержите ихъ отъ того, до чего можетъ довести ихъ такое изступленіе.

Адріано. Прошу васъ, идите-же за ними (Уходятъ).

ДѢЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

СЦЕНА I.

Передъ пещерой Просперо. Входятъ: Просперо, Фердинандо и Миранда.

Просперо. Какъ-бы ни былъ я суровъ съ тобою, награда все заглаживаетъ. Я подалъ тебѣ нить моей собственной жизни или, вѣрнѣе, то, для чего я живу. Прощаю я тебѣ еще разъ. Всѣ непріятности, которымъ я тебя подвергалъ, были только испытаніемъ твоей любви. Ты отлично выдержалъ испытаніе, и вотъ передъ лицомъ Неба я укрѣпляю за тобою мой безцѣнный даръ. О, Фердинандо, не улыбайся, когда я превозношу ее! Ты самъ увидишь, что она превосходитъ всякую хвалу, оставляя ее далеко за собою.

Фердинандо. И я повѣрю тебѣ, наперекоръ всему, что могъ-бы мнѣ сказать другой оракулъ.

Просперо. Возьми-же мою дочь, какъ даръ и какъ свое собственное честное пріобрѣтеніе. Если ты ранѣе, чѣмъ во всей полнотѣ своей совершатся обычные священные обряды, расторгнешь дѣвственный ея поясъ, Небо не пошлетъ благодатнаго дождя, который помогалъ-бы расти этому союзу; засуха — ненависть, злое презрѣніе и раздоръ усѣютъ ваше ложе сорными травами, противными до того, что вы оба возненавидите его. Поэтому берегись, если желаешь, чтобъ для васъ горѣлъ свѣтильникъ Гименея.

Фердинандо. Какъ я надѣюсь на дни спокойствія, на красивое потомство и на долгую жизнь, украшенную такою же любовью, какъ теперь, такъ-же надѣюсь, что ни одна самая темная пещера, ни одно самое гнусное мѣсто, ни одно сильнѣйшее искушеніе, какое только способенъ изобрѣсть умъ человѣческій, никогда не превратятъ мою честь въ сладострастіе, не притупятъ восторгъ брачнаго дня, иначе пришлось бы думать, что кони Феба разбиты на ноги и что ночь цѣпями удерживается надъ землею.

Просперо. Прекрасно. Такъ садись и побесѣдуй съ нею. Она твоя. Аріэль, Аріэль, досужій мой слуга!

Входитъ Аріэлъ.

Аріэль. Что угодно могучему моему господину? Я здѣсь

Просперо. Ты и товарищи твои низшаго разряда отлично выполнили послѣднюю свою службу. Но вы необходимы мнѣ еще для другой такой-же продѣлки. Ступай и приведи сюда весь тотъ сонмъ, надъ которымъ я даль тебѣ власть. Только проворнѣе, потому что мнѣ необходимо представить юной этой четѣ образецъ моего искусства; я далъ имъ слово, и оне теперь ожидаютъ, чтобъ я его исполнилъ.

Аріэль. Сію минуту.

Просперо. Смотри-же, скорѣе!

Аріэль. Прежде, чѣмъ успѣешь сказать: «явись и исчезни», вздохнуть два раза и прокричать «ну-ну!» весь онъ явится сюда на цыпочкахъ, перебирая ногами и корча уморительныя рожи. Доволенъ ты мною или нѣтъ?

Просперо. Вполнѣ доволенъ, дорогой мой Аріэль. Но являйся только тогда, когда услышишь мой зовъ.

Аріэль. Хорошо. Понимаю (Уходитъ).

Просперо. Будь-же вѣренъ своему слову, не давай слишкомъ большой воли своимъ ласкамъ; даже самыя великія клятвы только солома, когда въ крови горитъ огонь. Будь воздержнѣе; иначе скажи прости своему обѣту.

Фердинандо. Ручаюсь тебѣ, что дѣвственный снѣгъ, покрывающій мое сердце, холодной бѣлой пеленой, усмиритъ пылъ моей печени.

Просперо. Хорошо. Теперь, мой Аріэль, явись съ своимъ сонмомъ, и пусть лучше въ твоихъ спутникахъ окажется излишекъ, чѣмъ недочетъ хоть въ одной личности. Явись же скорѣе! — а вы молчите, какъ нѣмые, и только смотрите зорко.

Тихая музыка. Входитъ Ириса.

Ириса. Благодатная богиня Церера, оставь свои богатыя поля, засѣянныя пшеницей, рожью, ячменемъ, овсомъ и горохомъ; свои покрытыя дерномъ горы, на которыхъ живутъ пасущіяся овцы. Оставь свои ровные луга, съ ихъ прикрытыми соломой стогами; свои канавы съ ихъ взрытыми и вскопанными краями, которые, по твоему повелѣнію, влажный Апрѣль убираетъ цвѣтами для дѣвственныхъ вѣнковъ безстрастныхъ нимфъ; свои тѣнистыя рощи, сѣнь которыхъ такъ любятъ покинутые любовники, и свои виноградники, съ ихъ обвитыми лозами тычинами, и свои безплодныя и скалистыя прибережья, гдѣ ты себя освѣжаешь. Царица неба, которой я служу водянистой радугой и вѣстницей, проситъ тебя покинуть все это и на этомъ самомъ мѣстѣ, на этой лужайкѣ, раздѣлить съ нею царственныя ея забавы. Павлины уже летятъ быстро. Иди-же богатая Церера, развлекать ее.

Входитъ Церера.

Церера. Привѣтъ тебѣ, многоцвѣтной вѣстницѣ, всегда покорной супругѣ Юпитера, съ своихъ шафрановидныхъ крыльевъ роняющей на мои цвѣты капли меда и освѣжающую росу; ты, каждымъ концомъ своей синей дуги увѣнчивающая мои поля, пересѣченныя изгородями, и мои безлѣсные долы, о роскошный шарфъ красавицы земли, скажи, зачѣмъ призываетъ меня твоя царица на эту коротко подстриженную лужайку?

Ириса. Чтобъ отпраздновать союзъ истинной любви и чтобы щедро наградить счастливыхъ любовниковъ.

Церера. Тебѣ, небесной дугѣ, извѣстно все; поэтому скажи мнѣ, сопровождаютъ царицу Венера и ея сынъ? Съ тѣхъ поръ, какъ по ихъ проискамъ дочь моя досталась мрачному Плутону, я поклялась избѣгать всякой встрѣчи съ нею и съ ея сыномъ, ослѣпленнымъ повязкой.

Ириса. Не бойся ихъ присутствія. Я встрѣтила ее, когда, направляясь въ Паѳосъ, она разсѣкала облака; съ нею находился и сынъ ея, влекомый тоже ея голубями. Они рѣшили соблазнить сладострастными чарами этого юношу и эту дѣвушку, поклявшихся, что не совершится ни одно изъ таинствъ брачнаго пояса, пока не загорится факелъ Гименея. Это имъ не удалось, и пылкая любовница Марса удалилась, а сумасбродный ея сынъ сломалъ свои стрѣлы. Онъ клянется, что никогда болѣе не будетъ стрѣлять, а только станетъ играть съ воробьями, то-есть сдѣлается настоящимъ ребенкомъ.

Церера. Царица всѣхъ царицъ, великая Юнона приближается, я знаю ея походку.

Входитъ Юнона.

Юнона. Какъ поживаетъ добрая сестра моя? Благослови со мной эту чету, чтобы она и сама блаженствовала, и увидѣла счастье въ своемъ потомствѣ.

Пѣсня.

Юнона.

Пусть и честь, и богатство, и сладости брачныя,

Жизнь привольная, вѣчно растущее счастье,

Неизмѣнныя радости, миръ и согласье —

Все дарами Юноны послужитъ вамъ щедрыми.

Церера.

Урожаевъ богатыхъ, во всемъ изобилія,

Закромовъ полныхъ хлѣба, во вѣкъ не пустѣющихъ,

Плодовитыхъ деревьевъ, подъ фруктами гнущихся,

Виноградниковъ, убранныхъ гроздями пышными,

И дождей, когда въ полѣ у васъ все ужь убрано,

Изобилье на землю у васъ изливающихъ.

Незнакомства съ нуждой горемычной, съ лишеньями,

Вотъ чѣмъ васъ награждаетъ Церера богатая.

Фердинандо. Какое величавое видѣнье и какая чудная музыка! И неужели я долженъ вѣрить, что все это духи?

Просперо. Духи, вызванные моимъ искусствомъ изъ предѣловъ ихъ вѣчнаго пребыванія для осуществленія моей фантазіи.

Фердинандо. О, еслибъ мнѣ навсегда остаться здѣсь! Такой рѣдкостный, чудесный отецъ и такая жена превращаютъ это мѣсто въ рай (Юнона и Церера шепчутся между собой и что-то приказываютъ Ирисѣ).

Просперо. Молчи, мой другъ. Юнона и Церера о чемъ-то очень важномъ перешептываются. Будетъ еще что-нибудь. Будь нѣмъ, и болѣе ни слова, иначе наши чары пропадутъ.

Ириса. Вы, нимфы извивающихся ручьевъ, именуемыя наядами, съ вѣнками изъ осоки и съ вѣчно беззаботными глазами, оставьте ваше ложе и, внявъ призыву, явитесь на зеленую эту лужайку. Такъ повелѣваетъ Юнона. Сюда, цѣломудренныя нимфы! Помогите справить торжество союза истинной любви. Не медлите-же явиться (Входятъ нѣсколько нимфъ). Вы, загорѣлые жнецы, утомленные августовскимъ зноемъ, оставьте ваши нивы, придите повеселиться сюда. Примите и вы участіе въ празднествѣ. Надѣньте шляпы изъ ржаной соломы и пляшите каждый съ одною изъ рѣзвыхъ этихъ нимфъ.

Входятъ жнецы въ праздничной одеждѣ и вступаютъ съ нимфами въ граціозный танецъ, къ концу котораго Просперо вдругъ быстро вскакиваетъ и говоритъ,

Просперо (про себя). Я совсѣмъ забылъ о гнусномъ заговорѣ скота Калибана и его товарищей противъ моей жизни. Время, когда долженъ исполниться ихъ замыселъ, почти уже настало (Духамъ). Отлично! Исчезните! довольно!

Фердинандо. Странно! Отецъ твой вдругъ чѣмъ-то взволновался, и даже очень сильно.

Миранда. Никогда до сегодняшняго дня не видала я его такимъ взволнованнымъ и сердитымъ.

Просперо. У тебя, мой сынъ, такой встревоженный видъ, какъ будто ты чего-то испугался; успокойся! Забава наша кончена. Всѣ наши актеры, какъ я уже тебѣ сказалъ, духи; они растаяли въ воздухѣ, сами обратившись въ прозрачный воздухъ. Настанетъ день, когда самое искусственное зданіе этого, неимѣющаго твердаго основанія, видѣнія, эти башни, увѣнчанныя облаками, великолѣпные дворцы, торжественные храмы, весь этотъ громадный шаръ земной — со всѣмъ, что въ немъ заключается, растаютъ и разсѣются, не оставивъ по себѣ на горизонтѣ даже легкаго дыма, какъ и этотъ неземной, только что закончившійся пиръ. Мы созданы изъ того-же вещества, изъ котораго образуются сны, и короткая наша жизнь вся окутана сномъ. Другъ мой, въ данную минуту я разсерженъ, будь снисходителенъ къ моей старости; старая голова моя разстроена. Но ты этимъ не тревожься. Если хочешь, ступай въ мою пещеру и отдохни тамъ. Я, чтобъ успокоить волненіе души, похожу здѣсь.

Фердинандо и Миранда. Желаемъ тебѣ скорѣе успокоиться.

Просперо. Благодарю, Аріэль, явись сюда быстро, какъ мысль!

Входитъ Аріэлъ.

Аріэль. Я неразрввно связанъ съ твоими мыслями. Что тебѣ угодно?

Просперо. Духъ, мы должны приготовиться къ борьбѣ съ Калибаномъ.

Аріэль. Да, мой повелитель. Когда я еще выпускалъ Цереру, мнѣ приходило въ голову напомнить тебѣ объ этомъ, но я побоялся разсердить тебя.

Просперо. Скажи, гдѣ оставилъ ты негодяевъ?

Аріэль. Я уже говорилъ тебѣ, что отъ вина они совсѣмъ воспламенились и до того преисполнились отваги, что хлестали самый воздухъ за то, что онъ вѣетъ имъ въ лицо, били землю за то, что она цѣловала ихъ подошвы, но все-таки не выкидывали изъ головы своихъ замысловъ. Когда-же я забилъ въ барабанъ, они, словно дикіе жеребята, приподняли и навострили уши, вытаращили глаза и раздули ноздри, словно обнюхивая музыку. Я такъ очаровалъ ихъ слухъ, что они, какъ телята, послѣдовали за моею игрою сквозь колючій кустарникъ, острый боярышникъ, иглистый дрокъ и терновникъ, шипы которыхъ до крови царапали ихъ кожу. Я, наконецъ, оставилъ ихъ въ то время, когда они, барахтаясь, по горло увязли въ подернутомъ тиной пруду за твоей пещерой, желая освободить ноги изъ вонючаго ила.

Просперо. И хорошо ты сдѣлалъ, мой соколъ! Оставайся еще по-прежнему невидимымъ. Ступай, тащи сюда изъ моей пещеры все, что въ ней есть мишурно-блестящаго и могущаго служить приманкою для вора.

Аріэль. Иду, иду! (Уходитъ).

Просперо. Онъ дьяволъ, настоящій дьяволъ, природныя свойства котораго никогда не поддаются никакому воспитанію. Всѣ мои человѣколюбивыя хлопоты о немъ — одинъ потерянный трудъ, потерянный безслѣдно; какъ тѣло его съ каждымъ годомъ становится все безобразнѣе, такъ и духъ его становится все злобнѣе и неукротимѣе. Заставлю же я ихъ всѣхъ поревѣть порядкомъ.

Входитъ Аріэлъ, неся ворохъ великолѣпныхъ одеждъ.

Развѣсь все это на веревку.

Аріэль и съ Просперо остаются незримыми. Входятъ: Калибанъ, Стэфано, Тринкуло, всѣ измокшіе.

Калибанъ. Умоляю васъ, идите теперь какъ можно тише, такъ чтобы и слѣпой кротъ не могъ насъ услышать. Мы теперь близь его пещеры.

Стэфано. Чудовище, твой бѣсенокъ, хотя ты и говорилъ, что онъ бѣсенокъ вполнѣ безвредный, сыгралъ однакоже, съ нами штуку не хуже, чѣмъ любой блуждающій огонекъ.

Тринкуло. Чудовище, мнѣ всюду чуется запахъ лошадиной мочи, и носъ мой отъ этого въ большомъ негодованіи.

Стэфано. И мой носъ, слышишь ты, чудовище? Вздумай я только вознегодовать на тебя…

Тринкуло. Вылъ-бы чудовищемъ погибшимъ!

Калибанъ. О, добрый синьоръ, не лишай меня твоей милости, потерпи. Добыча, на которую я тебя направляю, вознаградитъ за эту непріятность, и поэтому говори тише. Здѣсь все безмолвно, какъ въ полночь.

Тринкуло. Однако, потерять наши бутылки въ прудѣ…

Стэфано. Не только несчастье, но и позоръ. Чудовище, это вѣдь безмѣрная утрата.

Тринкуло. Для меня еще хуже это того, что я выкупался. А во всемъ этомъ, чудовище, виноватъ твой безвредный бѣсенокъ.

Стэфано. Свою бутылку я достану, хотя-бы пришлось окунуться и съ головою.

Калибанъ. Прошу тебя, синьоръ, успокойся. Видишь, вотъ это входъ въ пещеру. Не шуми-же, войди въ нее и соверши то чудное преступленіе, которое тебя сдѣлаетъ навѣки обладателемъ этого острова, а меня, твоего Калибана, заставитъ вѣчно лизать твои ноги.

Стэфано. Давай-же твою руку. Я начинаю дѣлаться кровожаднымъ.

Тринкуло. О, король Стэфано, о дорогой товарищъ, о доблестный Стэфано, смотри, какой тутъ для тебя богатый гардеробъ!

Калибанъ. Оставь это, дуракъ; это дрянь, ветошь.

Тринкуло. Ого, чудовище! Ты знаешь даже толкъ и въ ветоши! О, король Стэфано!

Стэфано. Долой эту мантію, Тринкуло! Вотъ этою рукою клянусь, что хочу, чтобъ она была моею.

Тринкуло. И будетъ, ваше величество.

Калибанъ. Задуши, водянка, этого дурака! Зачѣмъ ты позволяешь такой дряни тебя задерживать? Оставь ее. Убей его прежде, не то онъ проснется, исщипитъ насъ отъ головы до пятокъ, вообще проберетъ насъ отлично.

Стэфано. Молчи ты, чудовище! Госпожа веревка, вѣдь этотъ камзолъ мой? Вотъ онъ теперь и подъ веревкой, и теперь ты, камзолъ. весьма вѣроятно, нѣсколько поутратишь свой ворсъ и сдѣлаешься камзоломъ полуплѣшивымъ.

Тринкуло. Тащи! тащи! Мы, ваше величество, крадемъ съ вашего дозволенія по шнуру и по ватерпасу.

Стэфано. Благодарю тебя за эту шутку. Вотъ тебѣ за нее цѣлый нарядъ. Остроуміе не будетъ оставаться въ пренебреженіи, пока я буду властелиномъ этой страны. Красть по шнуру и по ватерпасу — преостроумное выраженіе; вотъ тебѣ за него другая пара платья.

Тринкуло. Чудовище, смажь пальцы птичьимъ клеемъ и убирайся съ остальнымъ.

Калибанъ. Ничего этого мнѣ не надо. Мы только напрасно теряемъ время и скоро обратимся или въ водяныхъ птицъ, или въ обезьянъ съ отвратительнымъ приплюснутымъ лбомъ.

Стзфано. За дѣло-же, чудовище! Помоги стащить это туда, гдѣ хранится моя бочка съ виномъ, или я вытолкаю тебя имъ моего королевства. Ну-же, тащи!

Тринкуло. И это?

Стефано. Ну да, и это.

За сценой охотничьи крики. Входятъ духи съ видѣ собакъ, которыхъ натравливаютъ Просперо и Аріэлъ.

Просперо. Ату, Гора! ату, его!

Аріэль. Туда, туда, Серебро!

Просперо. Туда, туда, Фурія! Туда, Тиранъ! Держи его, держи его!

Калибанъ, Стэфано и Тринкуло убѣгаютъ, преслѣдуемые собаками.

Просперо (Аріэлю). Ступай, прикажи моимъ духамъ, чтобы ихъ сочлененія терзались жесточайшими корчами, а мышцы сводились застарѣлыми судорогами; пусть ихъ исщипятъ такъ, чтобы они стали пестрѣе барсовъ и леопардовъ.

Аріэль. Слышишь, какъ они ревутъ?

Просперо. Травите ихъ еще живѣе! Теперь всѣ враги мои въ моей власти. Скоро конецъ всей моей работѣ, и ты будешь свободенъ, какъ воздухъ. За мной! послужи мнѣ еще немного (Уходятъ).

ДѢЙСТВІЕ ПЯТОЕ.

СЦЕНА I.

Передъ пещерой Просперо. Входятъ: Просперо въ волшебной мантіи и Аріэль.

Просперо. Мой замыселъ созрѣваетъ окончательно, чары мои мнѣ не измѣняютъ, духи мнѣ повинуются и время бодро несетъ свою ношу. Который теперь часъ?

Аріэль. Шестой, то-есть часъ, въ который, какъ сказалъ ты, мой повелитель, вся наша работа должна окончиться.

Просперо. Я сказалъ это, когда еще только поднималъ бурю. Теперь ты, духъ, скажи мнѣ, что король и его спутники?

Аріэль. Всѣ собраны въ кучу именно такъ, какъ ты приказалъ, и въ томъ самомъ состояніи, въ какомъ ты ихъ оставилъ. Всѣ они, словно узники, находятся въ липовой рощи, защищающей твою пещеру отъ непогоды, и ни одинъ не можетъ оттуда вырваться, пока ты не разрѣшишь. Король, его братъ и твой братъ всѣ трое какъ будто ополоумѣли, а остальные тоже, полные горя и страха, сокрушаются о нихъ, а болѣе всѣхъ тотъ, кого ты называлъ добрымъ старымъ Гонзальво. Слезы его стекаютъ по его бородѣ, какъ капли зимняго дождя по тростниковой крышѣ. Чары твои дѣйствуютъ на нихъ такъ сильно, что даже ты сжалился-бы надъ ними, еслибъ взглянулъ на нихъ теперь.

Просперо. Ты такъ думаешь, духъ?

Аріэль. Будь я человѣкомъ, я-бы сжалился.

Просперо. Сжалюсь и я. Когда былъ тронутъ ты, созданіе чисто воздушное, когда ты почувствовалъ состраданіе къ ихъ бѣдствіямъ, какъ-же мнѣ, такому-же, какъ они, человѣку, надѣленному способностью все ощущать, такъ-же живо, какъ они, какъ они-же страстному, не тронуться ихъ бѣдой еще сильнѣе тебя. Хотя я до нельзя раздраженъ ихъ гнуснымъ дѣломъ, но чувство болѣе благородное превозмогаетъ мой гнѣвъ. Состраданіе выше мщенія. Единственное, чего я добиваюсь, это ихъ раскаяніе, и, если они раскаются, я даже не кину на нихъ суроваго взгляда. Ступай, Аріэль, освободи ихъ. Я сниму съ нихъ мои чары, возстановлю ихъ разсудокъ и возвращу ихъ самимъ себѣ.

Аріэль. Мой повелитель, я приведу ихъ сюда (Уходитъ).

Просперо. О вы, эльфы холмовъ, ручьевъ, озеръ и рощъ! вы, которые не оставляете слѣдовъ на прибрежномъ пескѣ, преслѣдуя Нептуна, когда онъ удаляется, и убѣгая отъ него, когда онъ снова начинаетъ возвращаться! Вы, крохотныя созданія, образующія при лунномъ свѣтѣ тѣ зеленые круги, которыхъ не щиплютъ даже овцы! вы, назначеніе которыхъ вырощать ночью мухоморовъ и радующіеся торжественному призыву гасить огонь! при вашей-то помощи, хотя вы сами не изъ сильныхъ, заставлялъ я меркнуть полуденное солнце, вызывалъ буйные вѣтры и зарождалъ ревущую борьбу межъ зеленымъ моремъ и лазурнымъ небомъ, надѣлялъ огнемъ страшные раскаты грома, расщеплялъ дубы Юпитера его-же собственными стрѣлами, потрясалъ основанія утесовъ и скалъ и вырывалъ съ корнемъ кедры и сосны. Мое искусство такъ мощно, что, по моему велѣнію, даже могилы будили покоющихся въ нихъ, разверзались и выпускали ихъ изъ своихъ нѣдръ. Вотъ я отказываюсь теперь отъ этой волшебной мощи, а теперь требую, чтобъ вы сослужили мнѣ еще службу. Огласите воздухъ небесной музыкой, которая должна подѣйствовать на нихъ, какъ я этого желаю и какъ это доступно воздушному чародѣйству. Затѣмъ переломлю я свой жезлъ и зарою его на нѣсколько футовъ въ землю. Волшебную-же мою книгу я погружу въ такую глубину, до которой еще никогда не достигалъ свинцовый лотъ.

Раздается торжественная музыка. Аріэлъ возвращается. За нимъ входитъ безумствующій Алонзо, сопровождаемый Гонзальво, Себастіано и Антоніо, находящимися въ такомъ-же состояніи, за которыми идутъ Адріано и Франческо. Они всѣ вступаютъ въ кругъ, который начертанъ Просперо, и очарованные стоятъ въ немъ неподвижно.

Просперо. Пусть-торжественная музыка, лучшая успокоительница разстроеннаго воображенія, исцѣлить вашъ мозгъ, безполезно бушующій въ вашей головѣ. Стойте-же тутъ — вы зачарованы. Честный, сѣдой Гонзальво, и мои глаза по-товарищески увлажаются слезами, вполнѣ сочувствуя твоимъ. Быстро разлетаются чары, и, какъ, подкравшись къ ночи, утро разгоняетъ мракъ, такъ и пробуждающееся пониманіе начинаетъ разгонять безсмысленный туманъ, не заволакивающій болѣе свѣтлый ихъ разумъ. О, добрый Гонзальво! истинный мой спаситель и вѣрный другъ того, за кѣмъ слѣдуешь, я тебѣ за твои услуги заплачу сторицей словомъ и дѣломъ. Ты, Алонзо, поступилъ жестоко со мной и съ моей дочерью. Чтобъ совершить это, ты поддался подстрекательствамъ своего брата; за это, Себастіано, ты теперь и мучишься. Ты-же, братъ мой, кровь моя и плоть, увлекшійся честолюбіемъ и забывшій совѣсть и природу, вмѣстѣ съ Себастіано — а за это онъ теперь внутренно и мучится сильнѣе всѣхъ — замышлялъ убить короля. Какъ ты ни безчеловѣченъ, я тебя прощаю. Притокъ пониманія растетъ и близящійся приливъ скоро наполнитъ теперь еще загрязненные и тинистые берега ихъ разума. Ни одинъ, однако, изъ смотрящихъ на меня не можетъ еще меня узнать. Аріэль, принеси изъ пещеры мой беретъ и мой мечъ (Аріэлъ уходитъ). Сниму съ себя эту мантію и покажусь имъ такимъ, какимъ нерѣдко бывалъ въ Миланѣ. Поторопись-же, духъ! Ты скоро будешь свободенъ.

Аріэль возвращается и, помогая Просперо переодѣваться, поетъ.

Аріэль.

Гдѣ собираетъ медъ работница пчела,

И я весь вѣкъ питаюсь вмѣстѣ съ нею;

Сплю въ сладкихъ вѣнчикахъ ея расцвѣтшихъ розъ;

Когда-же крикъ совы раздастся ночью,

На спинку я сажусь летучей мышки. Всласть

Все лѣто я безъ устали порхаю.

Какъ любо, весело и какъ привольно жить

Мнѣ посреди цвѣтовъ на зыбкой вѣтви!

Просперо. Сильно-же прійдется мнѣ пожалѣть по тебѣ, милый мой Аріэль; но все-таки свободенъ ты будешь, будешь и будешь. Теперь, попрежнему незримый, лети на корабль. Тамъ ты найдешь спящихъ подъ люками матросовъ; разбуди капитана и боцмана и принудь ихъ явиться сюда. Сдѣлай это сейчасъ-же, прошу тебя.

Аріэль. Я поглощу весь находящійся предо мною воздухъ и возвращусь ранѣе, чѣмъ дважды успѣетъ ударить твой пульсъ (Уходитъ).

Гонзальво. Все, что есть мучительнаго, тревожнаго, чудеснаго и ужаснаго, все гнѣздится здѣсь. О, еслибы какая-нибудь небесная сила вывела насъ изъ страшной этой страны!

Просперо. Смотри, король, передъ тобой Просперо, оскорбленный герцогъ Миланскій. Для большаго-же удостовѣренія тебя, властитель, что съ тобою говоритъ живой человѣкъ, я тебя обнимаю, отъ души привѣтствуя и тебя, и твоихъ спутниковъ!

Алонзо. Скажи, Просперо, ты или какой-нибудь духъ, замышляющій. одурачить меня снова? Твой пульсъ бьется, какъ у существа, имѣющаго плоть и кровь; и съ тѣхъ поръ, какъ я вижу тебя, начинаетъ проходить угнетенное состояніе моего духа, которое, какъ я боюсь, сильно смахивало на сумасшествіе. Все это — если оно дѣйствительно таково, какъ кажется — обѣщаетъ удивительный разсказъ. Возвращаю тебѣ твое герцогство и прошу тебя простить мнѣ мои несправедливости. Но какими-же судьбами ты, Просперо, остался живъ и очутился здѣсь?

Просперо. Позволь, благородный другъ мой, обнять твою старость, доблесть которой безмѣрна и безпредѣльна.

Гонзальво. Не поручусь, чтобъ это было дѣйствительностью или только игрой воображенія.

Просперо. На тебя еще продолжаютъ дѣйствовать кое-какія чары этого острова и не даютъ тебѣ вполнѣ повѣрить достовѣрному. Привѣтъ вамъ всѣмъ, друзья! (Тихо Себастіано и Антоніо). А васъ, достойная парочка, я, если бы захотѣлъ, могъ подвергнуть гнѣву его величества, доказавъ ему, что вы измѣнники; но на этотъ разъ я промолчу.

Себастіано (про себя). Самъ-демонъ говоритъ его устами.

Просперо. Нѣтъ! Тебѣ, преступнѣйшій изъ смертныхъ, котораго не могу назвать братомъ, не осквернивъ уста, я прощаю гнуснѣйшее изъ твоихъ дѣлъ, прощаю также внѣ остальныя и требую возвращенія моего герцогства, котораго, я знаю, ты не можешь мнѣ не возвратить.

Алонзо. Если ты, дѣйствительно, Просперо, скажи, какъ же ты спасся? Скажи, какъ нашелъ насъ здѣсь, когда мы за какіе нибудь три часа потерпѣли у этого берега кораблекрушеніе. О, какъ больно мнѣ вспомнить объ этомъ! Оноиниило меня сына, дорогого моего Фердинандо!

Просперо. Прискорбно и мнѣ слышать это, ваше величество.

Алонзо. Потеря эта невозвратимая, и тайный голосъ мнѣ говоритъ, что никакое терпѣніе не уврачуетъ моего горя.

Проспероо. Къ его-то именно помощи, я думаю, вы совсѣмъ даже не прибѣгали. Оно своимъ миротворящимъ благодушіемъ помогло мнѣ успокоиться вполнѣ при такой-же утратѣ.

Алонзо. Какъ, при такой-же утратѣ?

Просперо. Да, утрата моя не менѣе твоей и постигла она меня также недавно. У меня же несравненно менѣе средствъ утѣшиться, чѣмъ у васъ. Я лишился дочери!

Алонзо. Дочери? О, боги! зачѣмъ они не въ Неаполѣ? Зачѣмъ не король и королева? Для этого я самъ былъ бы готовъ погрузиться въ грязь илистаго дожа. на которомъ распростертъ мой сынъ! Когда лишились вы вашей дочери?

Просперо. Въ послѣднюю бурю. Но я вижу, господа эти такъ изумлены нашей встрѣчей, что совсѣмъ теряютъ голову и почти не вѣрятъ глазамъ своимъ, звукамъ собственныхъ своихъ словъ. Но, какъ бы до сихъ поръ ни обманывали васъ ваши чувства, будьте увѣрены, что я Просперо, который былъ изгнанъ изъ Милана и который страннымъ образомъ сдѣлался властелиномъ этого острова и присталъ къ тому самому берегу, гдѣ вы потерпѣли крушеніе. Но довольно пока; потому что это цѣлая ежедневная лѣтопись, а не коротенькій разсказецъ, который можно прослушать за завтракомъ. Да и не идутъ эти подробности къ первой встрѣчѣ! Прошу пожаловать, государь! Эта пещера — мой дворецъ; не много у меня въ немъ придворныхъ, а внѣ его ни одного подданнаго. Прошу, загляните туда. Такъ какъ вы возвратили мнѣ герцогство, я намѣренъ отплатить вамъ за это не менѣе драгоцѣннымъ даромъ. Я покажу вамъ чудо, которое удовлетворитъ васъ, по крайней мѣрѣ, такъ-же, какъ меня мое герцогство (Отдергиваетъ занавѣску и открываетъ Фердинандо и Миранду, играющихъ въ шахматы).

Миранда. Ты, милый мой другъ, плутуешь!

Фердинандо. Нисколько, моя дорогая; я не рѣшусь на это, хоть сули мнѣ весь міръ.

Миранда. Нѣтъ, десятка за два королевствъ ты такъ бы заспорилъ, что я поневолѣ убѣдилась-бы, что ты играешь честно.

Алонзо. Если это окажется однимъ изъ призраковъ здѣшняго острова, я дважды лишусь дорогого своего сына.

Себастіано. Это величайшее чудо!

Фердинандо. Моря грозны, но и милосердны. Я проклиналъ ихъ безъ всякой основательной причины (Бросается къ ногамъ Алонзо).

Алонзо. Всѣ благословенія счастливаго отца, пока онъ обнимаетъ тебя, пусть изольются на твою голову! Встань и скажи, какъ попалъ ты сюда?

Миранда. О, какъ все это прекрасно! Сколько тутъ удивительныхъ созданій! Какъ прекрасенъ родъ человѣческій! Новый міръ долженъ быть великолѣпенъ, когда въ немъ живетъ такой народъ!

Просперо. Ей все ново.

Алонзо. Кто та дѣвушка, съ которой ты игралъ? Ваше знакомство съ нею не могло начаться ранѣе, какъ за какихъ-нибудь три часа. Не богиня-ли это, эльфа, разлучившая насъ, а потомъ соединяющая насъ снова?

Фердинандо. Нѣтъ, государь, она смертная; но по волѣ безсмертнаго Провидѣнія принадлежитъ мнѣ. Я избралъ ее въ такое время, когда не могъ попросить совѣта у отца, такъ какъ самъ не думалъ, что у меня еще есть отецъ. Она дочь знаменитаго миланскаго герцога, о доблести котораго я такъ много слышалъ, но видѣть котораго мнѣ до сихъ поръ не приводилось. Онъ даровалъ мнѣ вторую жизнь, а она дѣлаетъ его вторымъ моимъ отцомъ.

Алонзо. А меня своимъ. Какъ это странно, что мнѣ придется просить прощенья у дочери.

Просперо. На этомъ, государь, и кончимъ. Зачѣмъ намъ омрачать настоящее воспоминаніемъ о миновавшемъ горѣ?

Гонзальво. Еслибы меня не душили внутреннія слезы, я давно воскликнулъ бы: "о, боги! обратите свой взоръ сюда, на эту чету, и благодатно осѣните ее короной, потому что вы вѣдь сами привели насъ сюда.

Алонзо. Скажу на это, Гонзальво: аминь!

Гонзальво. Герцогъ миланскій былъ изгнанъ изъ Милана для того, чтобъ потомству его досталась корона Неаполя. Обрадуйтесь-же необычайной радостью и вырѣжьте ее золотомъ на несокрушимыхъ столбахъ! Въ одно и то же путешествіе Кларибель нашла въ Тунисѣ супруга, ея братъ Фердинандо — супругу въ странѣ, гдѣ самъ было затерялся, а Просперо, пребывая на жалкомъ островѣ, нашелъ свое герцогство; мы же всѣ возвращены самимъ себѣ, когда никто изъ насъ уже себѣ не принадлежалъ.

Алонзо, Фердинандо и Миранда. Давайтесь ваши руки! Пусть скорбь и тоска постоянно гнетутъ сердце того, кто не пожелаетъ вамъ счастья.

Гонзальво. Да будетъ такъ: аминь!

Аріэль возвращается съ капитаномъ и съ боцманомъ, слѣдующими за нимъ въ изумленіи.

Гонзальво. Смотрите, смотрите, государь! Вотъ и еще наши! Развѣ я не пророчилъ, что, пока на землѣ будутъ существовать висѣлицы, это сокровище не утонетъ? Ну, богохульникъ, выгнавшій своимъ сквернымъ словомъ за борты самую благодать, неужто на берегу ты не найдешь ни одного проклятія? Или, можетъ быть, на землѣ ты нѣмъ? Что у тебя новаго?

Боцманъ. Лучшая изъ новостей та, что мы нашили своего короля и его свиту въ полной сохранности; а затѣмъ — что нашъ корабль, три часа тому назадъ казавшійся совсѣмъ разбитымъ, цѣлехонекъ, укрѣпленъ и оснащенъ, какъ въ первыя минуты своего выхода въ море.

Аріэль (тихо). Все это, повелитель мой, сдѣлалъ я вслѣдъ за тѣмъ, какъ тебя оставилъ.

Просперо (тихо). Славный ты духъ!

Алонзо. Все это сверхъестественно. Здѣсь постоянно переходишь отъ чудеснаго къ еще болѣе чудесному. Скажи, какъ ты попалъ сюда?

Боцманъ. Еслибъ я, государь, зналъ, что проснулся совсѣмъ, я постарался бы разсказать тебѣ все. Мы, сами не зная, какъ втиснутые подъ люки, спали, какъ мертвые. И вотъ сейчасъ послышался какой-то странный гвалтъ, въ которомъ ревъ, визгъ вой, звонъ цѣпей и множество другихъ, еще болѣе странныхъ звуковъ сливались въ одинъ общій гамъ и разбудили насъ. Мы вскочили и разомъ очутились на свободѣ. Глядимъ, — а славный, красивый нашъ королевскій корабль стоитъ цѣлехонекъ во всемъ своемъ убранствѣ. Увидавъ это, капитанъ нашъ запрыгалъ отъ радости. Но тутъ-же насъ, еще полусонныхъ, вдругъ что-то отдѣлило отъ остальныхъ и, отуманивъ наши головы, привело сюда.

Аріэль (тихо). Хорошо я сдѣлалъ?

Просперо (тихо). Превосходно. Будь же за это свободенъ.

Алонзо. Этотъ островъ удивительный лабиринтъ, по какому никогда не бродилъ еще человѣкъ. Въ этомъ дѣлѣ болѣе изумительнаго, чѣмъ во всей остальной природѣ. Придется искать объясненія у какого-нибудь оракула.

Проспероо. Не ломайте напрасно головы, государь, надъ странностью совершившагося передъ вами. Въ свободное время — оно скоро наступитъ — я объясню вамъ каждое событіе такъ, что все станетъ для васъ ясно. До этой минуты, будьте весели и не представляйте себѣ ничего въ дурномъ свѣтѣ (Тихо Аріэлю). Подойди сюда, духъ! Освободи Калибана и его товарищей, сними съ нихъ чары (Аріэль уходитъ). Ну что, теперь, государь, быть можетъ, недостаетъ еще кого-нибудь изъ вашихъ? Напримѣръ, двухъ молодцовъ, о которыхъ вы какъ будто забыли?

Аріэлъ возвращается, гоня передъ собой Калибана, Стэфано и Тринкуло, одѣтыхъ въ похищенные ими наряды.

Стэфано. Каждый вынужденъ заботиться объ остальныхъ, о себѣ же самомъ никто не заботится, потому что каждый видитъ одну только удачу. Coragio, буйное чудовище, coragio!

Тринкудо. Если два соглядатая въ моей головѣ не обманываютъ — передъ нами славное зрѣлище.

Калибанъ. О, Сетебосъ! На самомъ дѣлѣ это славные духи. Какъ красивъ мой господинъ! Боюсь только, что онъ меня накажетъ.

Себастіано. Что это за странныя фигуры? Антоніо, можно ихъ купить за деньги?

Антоніо. Весьма вѣроятно. Одна изъ нихъ совершенная рыба, и она, безъ сомнѣнья, продажная.

Просперо. Взгляните только на ихъ нарядъ и скажите, честные-ли это люди. Этотъ безобразный рабъ — сынъ нѣкогда такой могучей вѣдьмы, что она могла спорить съ мѣсяцемъ и, дѣйствуя, какъ онъ, своею силою вызывать приливъ и отливъ. Три эти молодца обокрали меня, и этотъ дьяволъ — онъ вѣдь незаконнорожденный сынъ самого дьявола — сговорился было съ ними лишить меня жизни. Двоихъ изъ нихъ вы должны знать: они ваши; а это произведеніе мрака я признаю своимъ.

Калибанъ. Защиплетъ онъ теперь меня до смерти!

Алонзо. Да это мой ключникъ, пьяница Стэфано.

Себастіано. Онъ и теперь пьянъ; гдѣ могъ онъ достать вина?

Алонзо. И Тринкуло тоже готовъ; онъ едва держится на ногахъ. Гдѣ нашли они чудный напитокъ, который такъ расцвѣтилъ ихъ рожи? Кто привелъ тебя въ такое состояніе?

Тринкуло. Я въ этомъ состояніи съ тѣхъ поръ, какъ видѣлъ васъ послѣдній разъ. Я даже и на минуту изъ него не выходилъ, да боюсь, что никогда и не выйду. Теперь мнѣ уколы самихъ мухъ не страшны.

Себастіано. Ну, а ты, Стэфано?

Стэфано. О, не прикасайтесь ко мнѣ; я не Стэфано, я воплощенная судорога.

Просперо. Ты, негодяй, замышлялъ быть королемъ этого острова?

Стэфано. Я былъ бы на немъ спокойнымъ прыщемъ.

Алонзо (указывая на Калибана). А такого страннаго созданія я никогда еще не видывалъ.

Просперо. Онъ и внутренно-то настолько-же безобразенъ, какъ и наружно. Захвати съ собою своихъ товарищей, негодяй, отправься въ мою пещеру и вмѣстѣ съ ними убери ее какъ можно лучше, если хочешь, чтобы я простилъ тебя.

Калибанъ. Уберу. А затѣмъ буду умнѣе и постараюсь заслужить прощенье. И какимъ-же тройнымъ осломъ былъ я, когда могъ принять этого пьянчужку за божество и поклоняться такому глупому олуху!

Просперо. Убирайся-же отсюда!

Алонзо. Убирайтесь вы и сложите съ себя все туда-же, гдѣ нашли.

Себастіано. Или украли; послѣднее будетъ вѣрнѣе.

Калибанъ, Стефано и Тринкуло уходятъ.

Просперо. Государь, приглашаю для отдохновенія ваше величество и вашу свиту въ бѣдное мое жилище на. одну только эту ночь. Часть этого времени я займу разсказами, которые, какъ я надѣюсь, значительно его сократятъ. Я разскажу вамъ про мою жизнь и про все, что было со мною по прибытіи на этотъ островъ. Съ разсвѣтомъ я провожу васъ на вашъ корабль, а затѣмъ въ Неаполь, гдѣ надѣюсь отпраздновать бракосочетаніе этой одинаково дорогой для насъ четы. Затѣмъ, я удалюсь въ мой Миланъ, гдѣ каждой третьею моей мыслью будетъ мысль о могилѣ.

Алонзо. Сгораю нетерпѣніемъ услышать твой разсказъ, который, вѣроятно, сильно заинтересуетъ мой слухъ.

Просперо. Я разскажу вамъ все и обѣщаю вамъ, что море будетъ покойно, вѣтеръ попутный и плаваніе такъ быстро, что вы догоните остальные корабли, уже далеко ушедшіе впередъ. Тебѣ-же, моя птичка, мой Аріэль, поручаю я позаботиться объ этомъ. А затѣмъ, можешь возвратиться въ свою стихію, быть свободнымъ и счастливымъ. Прошу въ пещеру! (Всѣ уходятъ).

ЭПИЛОГЪ, произносимый Просперо.

Теперь всѣмъ чарамъ моимъ конецъ. Я уже не располагаю никакой силой, кромѣ своей собственной, а она ничтожна до крайности. Отъ васъ зависитъ теперь, оставаться-ли здѣсь или отправиться въ Неаполь. Но такъ какъ я возвратилъ себѣ свое герцогство и простилъ похитителя, и вы, молю васъ, не приковывайте меня вашими чарами къ этому пустынному острову. Напротивъ, освободите меня вашими радушными руками. Ваше благодатное дыханіе должно вздуть мои паруса; или я не достигъ своей цѣли, тогда какъ она была направлена на то, чтобы вамъ угодить. Нѣтъ у меня теперь ни духовъ, которыхъ я могу принуждать исполнять мою волю; нѣтъ и чарующаго искусства, а придется мнѣ умереть отъ отчаянія, если не поможетъ молитва, та всемогущая молитва, которая беретъ приступомъ самое милосердіе и разрѣшаетъ отъ всѣхъ грѣховъ. Если хотите, чтобъ и вамъ были прощены ваши грѣхи, пусть ваше изреченіе изречетъ мнѣ слово отпущенія.

БУРЯ.

Время сочиненія «Бури» опредѣляется довольно точно, такъ какъ извѣстна связь этой пьесы съ небольшой брошюрой Сильвестра Журдана, появившейся въ 1610 году. Затѣмъ въ замѣткѣ, напечатанной Куннингэмомъ въ запискахъ Шекспировскаго общества: «Извлеченія изъ счетовъ, касающихся придворныхъ празднествъ», значится, что «Буря» была представлена 1-го ноября 1611 года въ Вайтголлѣ въ присутствіи короля. Такимъ образомъ, это удивительное созданіе Шекспира является плодомъ послѣдняго времени его творчества.

Стр. 215. Повсемѣстно существуетъ повѣрье, что крысы предугадываютъ, если какое-нибудь судно должно потонуть и перебираются изъ него. То же говорится про ихъ предчувствіе передъ пожаромъ въ домѣ. Тоже приписывается и чернымъ тараканамъ.

Стр. 219. "Ребенокъ созданный самимъ чортомъ*. По словамъ Просперо, Калибанъ былъ сынъ діавола и колдуньи Сикораксъ. Въ этой родственной связи не было ничего удивительнаго для публики временъ Шекспира. Ученые того времени указывали на множество примѣровъ, когда даже честныя и добродѣтельныя дѣвицы являлись матерями при помощи демоновъ. Ученые, ссылаясь на авторитетъ Августина, объясняли, что злой искуситель душилъ женщинъ и являлся имъ во время кошмаровъ въ страшномъ видѣ домового. Одинъ изъ англійскихъ писателей, жившій раньше Шекспира, Бетмэнъ разбираетъ этотъ вопросъ подробно въ комментаріи на книгу «De proprietatibus reram». Характеръ Калибана уже давно обратилъ на себя вниманіе критики, какъ одно изъ величайшихъ созданій Шекспира. Уже Драйденъ останавливался передъ нимъ въ изумленіи. Шлегель называлъ его непостижимо-послѣдовательнымъ и глубокимъ. Между прочимъ замѣчаютъ, что имя Калибанъ есть только анаграмма слова Канибалъ и на основаніи этого полагаютъ, что Шекспиръ желалъ дать отвѣтъ на великій вопросъ того времени о правахъ европейской узурпаціи надъ дикими туземцами Новаго свѣта. Какъ извѣстно, англійская колонизація при Іаковѣ началась въ большихъ размѣрахъ.

Стр. 220. «Ого-го!» По словамъ Стивенса, это восклицаніе постоянно приписывалось чорту, въ древнихъ мистеріяхъ. Шекспиръ придалъ его Калибану, какъ бы признавая его родство съ чортомъ.

Стр. 220. Красная немощь — старинное названіе рожи.

Стр. 221. Но разсказамъ одного путешественника, Сетебосъ, богъ колдуньи Сикораксы, былъ богомъ патагонцевъ, украшавшихъ его въ своихъ храмахъ дьявольскими рогами.

Стр. 223. Тутъ говорится о погибшемъ сынѣ герцога. Эту фразу приписываютъ ошибкѣ переписчика. По ходу пьесы видно, что никто не погибъ; сынъ-же герцога не появляется въ ней.

Стр. 220. На словѣ «умѣренность» идетъ игра словами, такъ какъ пуритане имѣли обыкновеніе давать дѣтямъ при крещеніи имена добродѣтелей. Потому тутъ и говорится, что «умѣреаность», имя женскаго рода.

Стр. 229. «Никто-бы не зналъ надъ собою власти». Вотъ одинъ изъ курьезнѣйшихъ литературныхъ фактовъ, говоритъ Франсуа Гюго; Шекспиръ переводитъ Монтэня! Откройте «Опыты» послѣдняго и прочтите въ первой книгѣ удивительную главу, озаглавленную: «О людоѣдахъ». Монтэнь описалъ общественное положеніе американскаго народа и это описаніе почти слово въ слово повторено Шекспиромъ. Монтэнь и Гонзальво выражаютъ свой энтузіазмъ почти въ однѣхъ и тѣхъ же фразахъ. И французскому философу надо принять свою долю насмѣшекъ, которыми Антоніо и Себастіано осыпаютъ честнаго неаполитанскаго совѣтника. Еще пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ не знали, списалъ-ли Шекспиръ слова Монтэня съ оригинала или съ англійскаго перевода «Опытовъ», который появился въ 1603 году. Теперь этотъ вопросъ, кажется, рѣшенъ. Въ 1838 году британскій музей за 2,500 франковъ купилъ экземпляръ «Опытовъ» въ переводѣ Флоріо, принадлежавшій Шекспиру. Весьма вѣроятно, что эта книга была передъ глазами Шекспира, когда онъ извлекалъ изъ сочиненія Монтэня вложенныя имъ въ уста Гонзальво фразы, такъ какъ (чѣмъ и объясняется дорогая цѣна этой книги) на первой страницѣ этого экземпляра находится одна изъ шести подписей Шекспира.

Стр. 236. «Какое нибудь четвероногое чудовище съ этого острова». Четвероногимъ животнымъ съ двумя головами представляли въ старое время «Молву».

Стр. 236. «Ходившій на воловьей шкурѣ», то есть въ обуви изъ воловьей кожи.

Стр. 237, «У меня нѣтъ длинной ложки». Это намекъ на англійскую поговорку: нужна длинная ложка, чтобы ѣсть съ чортомъ.

Стр. 237. «Теленокъ мѣсяца». По словамъ Плинія, это безобразное животное, рожденное женщиной безъ мужчины.

Стр. 242. «Утопилъ языкъ въ сетѣ». «Sack» — крѣпко испанское вино.

Стр. 247. О людяхъ, имѣющихъ выходящую изъ груди голову, говоритъ не одинъ наивный Гонзальво. Отелло передъ венеціанскимъ сенатомъ утверждаетъ, что и онъ видѣлъ такихъ людей. Нѣтъ ничего удивительнаго, если самъ Шекспиръ вѣрилъ въ ихъ существованіе; онъ могъ въ этомъ случаѣ сослаться на крупный авторитетъ извѣстнаго ученаго того времени Уольтера Ралея, который въ 1595 году разсказывалъ то же въ своемъ путешествіи въ Гвіану.

Стр. 255. «Мы крадемъ по шнуру и ватерпасу» тутъ непереводимая игра словъ, основанная на словахъ веревка и экваторъ. Стефано говоритъ, что кафтанъ подъ веревкою — подъ экваюромъ можетъ стать потертымъ и потерять ворсъ, намекая на мореходцевъ, переходившихъ за экваторъ, такъ какъ въ экваторіальномъ климатѣ они заболѣвали лихорадками, теряли волосы и становились плѣшивыми.

Стр. 247. «Возвращающій упятеренные залоги»… Эта фраза Гонзальво объясняется существовавшимъ обычаемъ страхованія. Передъ отправленіемъ въ море купцы застраховывали не только корабли и грузъ, но и людей. Чѣмъ опаснѣе было путешествіе, тѣмъ выше становилась страховая премія. Застрахованный въ пять за одинъ отправлялся въ такую страну, откуда было не легко возвратиться: за одно экю, заплоченное при его отправленіи, страховая компанія при его возвращеніи обязывалась заплатить пять экю.

Стр. 257. Травяные кружки часто встрѣчаются на морскихъ берегахъ Англіи. Трава, составляющая ихъ, выше, гуще и горьче травы, растущей около. Овцы не ѣдятъ ее и потому не входятъ въ эти кружки. Народъ зоветъ ихъ кружками Фей, — утверждая, что это слѣды ночныхъ плясокъ духовъ.