Бурный поток (Мамин-Сибиряк)/Часть 3/VII/ДО
Калерія Ипполитовна безвыѣздно проживала все лѣто въ первомъ Парголовѣ, потому что Петербургъ ей надоѣлъ пуще смерти; она желала отдохнуть душой и тѣломъ отъ петербургской сутолоки. Симонъ Денисычъ уѣзжалъ утромъ и пріѣзжалъ вечеромъ, а Калерія Ипполитовна безвыходно сидѣла на своей дачѣ и даже ни разу не бывала ни въ Шуваловскомъ паркѣ, ни въ Озеркахъ, хотя то и другое было подъ бокомъ. Въ послѣднее время Калерія Ипполитовна сильно пополнѣла нездоровою брюзглою полнотой, глаза были тусклы, въ волосахъ пробивалась сѣдина, но ей было какъ-то все равно, и она не обращала никакого вниманія на свою наружность. Впрочемъ, Калерія Ипполитовна немного оживлялась, когда пріѣзжала изъ города Зинаида Тихоновна и привозила съ собой обильный запасъ городскихъ новостей вмѣстѣ съ бутылочкой коньяку, которую онѣ и распивали вдвоемъ. Для Симона Денисыча уже не было тайной, что жена пьетъ, и пьетъ нехорошо, большею частью по ночамъ, но что онъ могъ сдѣлать? Совѣтовался съ врачами, уговаривалъ жену — результатовъ никакихъ не получилось.
Зинаида Тихоновна ей одной извѣстными путями успѣла пронюхать о "случаѣ" съ Юленькой и, конечно, сейчасъ же полетѣла съ Парголово. Въ попыхахъ она даже позабыла захватить съ собой завѣтную бутылочку съ коньякомъ, о чемъ вспомнила уже въ вагонѣ Финляндской желѣзной дороги.
"Охъ, бѣда какая стряслась, — охала Зинаида Тихоновна, поглядывая въ окошко вагона на мелькавшіе по сторонамъ огороды, пашни и дачи. — Ну кто могъ бы подумать, чтобы такая воспитанная дѣвица и подобную глупость допустила съ собой!.. Убьетъ вѣдь мать-то, да и бабушку, какъ узнаютъ!"
Вѣроятно, поэтому Зинаида Тихоновна и торопилась такъ въ Парголово, чтобы первой посмотрѣть, какъ убьетъ Калерію Ипполитовну извѣстіе о "случаѣ" съ Юленькой.
— Станція Рарголово! Поѣздъ стоитъ пять минутъ! — крикнулъ кондукторъ, пробѣгая но платформѣ.
На платформѣ толпилась значительно порѣдѣвшая дачная публика. Зинаида Тихоновна пустилась по берегу озера пѣшкомъ, благо перемахнуть только сосновую горку, тутъ тебѣ и жостовская дача. День былъ осенній, но солнечный, и Зинаида Тихоновна успѣла-таки порядкомъ задохнуться, пока добѣжала до дачи. Но вотъ и дача, т.-е. простая деревенская изба, кое-какъ обнесенная палисадникомъ, съ рѣзнымъ крылечкомъ, съ плохимъ цвѣтникомъ, — однимъ словомъ, настоящая парголовская дача, какія занимаютъ петербургскіе чиновники средней руки.
Еще издали Зинаида Тихоновна замѣтила, что на крылечкѣ какъ будто кто-то сидитъ; когда она подошла къ калиткѣ, оказалось, что на крылечкѣ пили чай: Калерія Ипполитовна, Юленька и Доганскій. Послѣднихъ двоихъ Зинаида Тихоновна совсѣмъ не ожидала встрѣтить здѣсь и сдѣлала невольное движеніе назадъ.
— Заходите, заходите, Зинаида Тихоновна! — окликнула гостью Калерія Ипполитовна, поднимаясь къ ней навстрѣчу. — Что это вы остановились… да вы, кажется, пѣшкомъ?
— Охъ, дайте вздохнуть, Калерія Ипнодитозна; горкой-то тутъ совсѣмъ близко, да вотъ комплекція-то моя.
Собственно Зинаида Тихоновна, съ одной стороны, испугалась того, что сидитъ этотъ Доганскій, котораго хотя и знала, но все-таки это настоящій точеный баринъ и какъ разъ осудитъ ее, а съ другой — женскимъ инстинктомъ она почувствовала, что попала "не въ часъ". Преувеличенная любезность Калеріи Ипполитовны еще больше смутила Зинаиду Тихоновну, и она вошла на крыльцо, красная, какъ морковь.
— Это моя хорошая знакомая, — рекомендовала гостью Калерія Ипполитовна. — А это Юрій Петровичъ Доганскій, котораго вы знаете по слухамъ.
— Какъ не знать… этакихъ-то людей да не знать, помилуйте-съ! — смущенно лепетала Зинаида Тихоновна, усаживаясь на кончикъ садоваго стула.
Юленька смотрѣла на эту сцену слегка прищуренными, улыбающимися глазами, и Зинаида Тихоновна на мгновеніе даже усомнилась, дѣйствительно ли вышелъ какой неподобный случай съ дѣвкой: ужъ очень она себя крѣпко передъ матерью держитъ. Доганскій съ непринужденностью свѣтскаго человѣка продолжалъ разсказывать городской анекдотъ и тоже "ни въ одномъ глазѣ", какъ есть ничего.
— Юрій Петровичъ, пойдемте въ паркъ, — предложила Юленька, надѣвая темную соломенную, шляпу немного дѣтскаго фасона. — Maman, ты пойдешь съ нами?
— Нѣтъ, я останусь, Julie…
Доганскій подалъ руку Юленькѣ, и они отправились по улицѣ прямо къ парку. Оставшіяся на крылечкѣ дамы нѣсколько времени молча прихлебывали кофе, но наконецъ Зинаида Тихоновна не выдержала и, придвинувшись къ Калеріи Ипполитовнѣ, задыхавшимся шопотомъ спросила:
— А вы, сударыня, ничего не знаете?.. А ужъ я какъ торопилась къ вамъ, такъ торопилась, точно вотъ на пожаръ!.. Юленька-то давно гостить у васъ?
— Нѣтъ, сегодня утромъ пріѣхала вмѣстѣ съ Доганскимъ, то-есть они, кажется, и встрѣтились только на поѣздѣ.
— Такъ-съ. А телеграмму насчетъ Юленьки отъ мамаши получили четвертаго дня? Вѣдь телеграмму-то Юрій Петровичъ посылалъ… очень они тогда были обезпокоены, даже совсѣмъ до полнаго отсутствія ума доходили.
— Ничего не понимаю.
Зинаида Тихоновна съ опытностью записной сплетницы предварительно вдоволь намучила Калерію Ипполитовну разными намеками и сумнительными вопросами и, когда довела ее этимъ путемъ до надлежащей степени тревоги, откровенно брякнула всю правду-матку, т.-е. о "случаѣ" Юленьки съ Теплоуховымъ, о неистовствѣ Доганскаго и т. д. Калерія Ипполитовна слушала ее, блѣдная, какъ полотно, и не могла произнести ни одного слова, такъ что Зинаидѣ Тихоновнѣ сдѣлалось ея даже жаль, и она сейчасъ же постаралась успокоить материнское горе стереотипною фразой:
— Можетъ, это все и неправда, сударыня… мало ли что зря болтаютъ про дѣвушекъ, а я только къ тому, чтобы… вѣдь жаль дѣвушку-то, ежели она по этой части слабость допустила. Право, можетъ-быть, все это напрасно болтаютъ.
Съ Калеріей Ипполитовной сдѣлался настоящій обморокъ, и Зинаида Тихоновна была совершенно счастлива, что могла ухаживать за убитой ея же руками женщиной. Она спрыскивала ее водой, натирала виски одеколономъ и даже сама плакала, вытирая глаза бѣлымъ платкомъ. Одно только огорчало немного Зинаиду Тихоновну, что Калерія Ипполитовна все время молчала, какъ какая-нибудь совершенно безчувственная женщина.
— Ужъ такъ мнѣ стало жаль васъ, сударыня, такъ жаль, — не унималась Зинаида Тихоновна, складывая мокрый платокъ вчетверо, — даже-затряслась вся и чувствую, что какъ есть я настоящая деревенская дура и ничего по-настоящему даже чувствовать не могу.
Пока разыгрывалась эта жестокая сцена, Доганскій и Юленька успѣли нагуляться по парку досыта. Сначала по широкой аллеѣ они прошли на такъ называемый "Парнасъ", довольно высокую горку, съ которой открывался отличный видъ на весь паркъ, на обложившія его съ трехъ сторонъ дачи, на искусственныя озера сейчасъ подъ горкой и на тонувшій въ сѣроватой мглѣ Петербургъ. Финляндская желѣзная дорога казалась черною ниточкой, уползавшей въ самый центръ города, гдѣ громадною золотою шапкой круглился куполъ Исакія. Юленька все время опиралась на руку Доганскаго и слѣдила за носками своихъ ботинокъ; они принужденно молчали, какъ люди, которымъ предстояло непріятное объясненіе.
— Здѣсь хорошо, — точно про себя говорила Юленька, подходя къ деревянной загородкѣ, которая на Парнасѣ отдѣляла спускающійся террасами къ озеркамъ обрывъ; на террасахъ теперь торчали почти голые кустики лѣсного шиповника съ продолговатыми красными ягодами. — Вообще осень, по-моему, самое лучшее время года… Что-то такое печальное и умирающее кругомъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ никогда не хочется такъ жить, какъ осенью.
— Веселая тема для разговорѣ, — замѣтилъ Доганскій, не выносившій похоронныхъ разговоровъ. — Тебѣ теперь остается только сказать, что ты желаешь умереть именно осенью, и чтобы твой гробъ усыпали вотъ этими умирающими жалкими лѣсными цвѣточками.
Юленька ничего не отвѣтила на эту выходку и задумчиво чертила на пескѣ каблукомъ ботинка. Ее даже не удивилъ тонъ, которымъ говорилъ съ ней сегодня Доганскій. Дѣвочкой она часто болтала и дурачилась съ нимъ, особенно когда онъ пріѣзжалъ къ Аннѣ Григорьевнѣ, но, сдѣлавшись взрослою дѣвушкой, Юленька незамѣтно отдалилась отъ этого страннаго человѣка, пугавшаго ее своею привязанностью. Что ему нужно отъ нея? Какое ему дѣло до ея жизни? Юленька любила ставить вопросы ребромъ. Когда она поняла тѣ отношенія, какія связывали ее съ Доганскимъ, она возненавидѣла его, какъ человѣка, который заразилъ ее своею кровью; она со страхомъ чувствовала въ себѣ эту кровь, точно ее медленно точила какая-то роковая и неизлѣчимая болѣзнь, медленно проникавшая весь организмъ и шагъ за шагомъ захватывавшая самый мозгъ. Раньше Доганскій говорилъ Юленькѣ всегда "вы", а сегодняшнее "ты" непріятно рѣзало ея уши, и въ ея оригинальной головкѣ подъ гладко зачесанными волосами зашевелились самыя нехорошія мысли; она чувствовала, какъ въ душѣ поднимается старая ненависть къ этому отвратительному человѣку, и нужно было все присутствіе духа Юленьки, чтобы воздержаться отъ внѣшнихъ проявленій этой ненависти.
— Julie, я давно хочу спросить тебя, — заговорилъ Доганскій, видимо подбирая слова, чтобы лучше выразить свою мысль, — спросить, за что ты меня ненавидишь? Я это чувствую давно и думаю, то-есть стараюсь думать, что я этого не заслужилъ.
— Ненавидятъ только тѣхъ людей, которыхъ могли бы любить, а мнѣ рѣшительно все равно, существуете вы на свѣтѣ или нѣтъ.
Доганскій пожалъ губами, прищурилъ свои безцвѣтные глаза и претворилъ:
— Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ ты меня потащила въ паркъ?
— Да затѣмъ только, чтобы сказать то, что я сейчасъ сказала, и еще прибавить, что для насъ съ вами самое лучшее держаться подальше, какъ держатся чужіе люди.
— Что ты хочешь этимъ сказать? — спросилъ Доганскій, чувствуя, что начинаетъ краснѣть.
— Послушайте, Юрій Петровичъ, я не дѣвочка и понимаю гораздо больше, чѣмъ вы думаете, поэтому "чужихъ" и "своихъ" людей вы можете понять въ настоящемъ значеніи этихъ словъ, то-есть поскольку они относятся лично къ намъ съ вами.
— Ты не хочешь понять одного только, Julie, что мнѣ, можетъ-быть, слишкомъ бываетъ тяжело, а теперь въ особенности…
— Кто же въ этомъ виноватъ? Вамъ тяжело, по крайней мѣрѣ, за ваши же собственныя глупости, а, можетъ-быть, есть люди, которымъ приходится это "тяжело" за чужія глупости…
— Да… Ты въ этомъ случаѣ права. Но зачѣмъ было повторять эти чужія глупости?.. Julie, я съ тобой говорю, какъ съ взрослою дѣвушкой… какъ съ "женщиной", наконецъ.
Блѣдное лицо Юленьки вспыхнуло, а потомъ помертвѣло опять, и она судорожно схватилась обѣими руками за перила, чтобы не вскрикнуть. На ея мертвомъ, страшномъ лицѣ живы были одни глаза, смотрѣвшіе изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ свѣтившимся взглядомъ.
— Послушайте, Юрій Петровичъ, какое вы имѣете право все это мнѣ говорить? — спросила наконецъ Юленька послѣ долгой паузы.
— Ты еще разъ права, Julie: мнѣ это слѣдовало высказать тебѣ немного раньше… Я долженъ былъ тебѣ высказать… Но я не желаю тебя ни въ чемъ обвинять, то-есть я не могу обвинять.
— Меня… обвинять?!.. — Юленька захохотала нехорошимъ нервнымъ смѣхомъ. — И это говорите вы… вы… Я, кажется, немного потеряла… Счастье быть дочерью двухъ отцовъ еще не особенно завидно… Я развязываю тотъ роковой узелъ, которымъ вы были всѣ связаны: вамъ возвращаю жену… maman утѣшится тѣмъ, что чрезъ меня можетъ отмстить Сусаннѣ… Сусанна избавится отъ человѣка, который слишкомъ тяготилъ ее… Наконецъ, я получаю опредѣленное общественное положеніе, немножко нелегальное, но пользующееся громадными льготами и преимуществами. Тѣмъ, что вы сдѣлали изъ Сусанны, я никогда не буду, и никто не можетъ меня заставить этимъ сдѣлаться… и еще, наконецъ, получаю блестящую возможность разсчитаться съ вами за все то вниманіе, какимъ имѣла счастье пользоваться. Ну, теперь вы довольны?
— Да… даже слишкомъ доволенъ, — бормоталъ Доганскій, крутя свою голову, точно его облили кипяткомъ.
— И отлично… Теперь намъ остается только возвратиться къ maman, — проговорила Юленька усталымъ голосомъ. — Юрій Петровичъ, дайте же вашу руку, а то я полечу съ горы кувыркомъ… Maman насъ ждетъ навѣрное…
Доганскій машинально подалъ свою руку, и они осторожно начали спускаться съ горы мимо глубокаго оврага, усаженнаго рядами теперь почти совсѣмъ обнаженныхъ сиреней; подъ ногами шелестѣли высохшіе осенью листья, которые какъ-то порывисто перебиралъ набѣгавшій легкій вѣтерокъ, точно онъ напрасно отыскивалъ между ними что-то такое дорогое и забытое, какъ мы роемся иногда въ ящикѣ со старыми письмами. Въ одномъ мѣстѣ Юленька замѣтила топорщившіеся изъ сухой осенней травы какіе-то желтенькіе цвѣточки и попросила своего кавалера сорвать ихъ.
— Это на память… — разсмѣялась она, принимая изъ рукъ Доганскаго небольшой букетъ изъ желтыхъ цвѣточковъ, ронявшихъ свои лепестки при каждомъ неосторожномъ движеніи.
Доганскій молчалъ всю дорогу и только чувствовалъ, какъ у него тяжело кружится голова.
— Послушайте, Юрій Петровичъ! — заговорила Юленька, когда они уже выходили изъ парка. — Я васъ должна предупредить: эта дама, которая пріѣхала къ maman при васъ, знаетъ рѣшительно все и теперь явилась сюда съ спеціальною цѣлью разъяснить это все maman… Конечно, будетъ тяжелая семейная сцена, и вамъ лучше всего пройти прямо на вокзалъ, а я что-нибудь скажу подходящее.
— Благодарю васъ… Я еще понимаю, Julie, ненависть, но никакъ не великодушіе, котораго ни отъ кого еще не принималъ. Итакъ, мы разстаемся врагами?
— Гораздо хуже, Юрій Петровичъ, чѣмъ врагами.
Подходя къ дачѣ, онъ принялъ самый беззаботный видъ, съ какимъ являются люди послѣ хорошей прогулки. Калерія Ипполитовна и Зинаида Тихоновна сидѣли попрежнему на крылечкѣ и, очевидно, поджидали ихъ возвращенія. Юленька легко взбѣжала на крылечко и, подавая матери принесенный желтенькій букетикъ, проговорила:
— Это, maman, тебѣ Юрій Петровичъ презентуетъ… на память.
Калерія Ипполитовна дрогнувшею рукой взяла букетъ, поднесла машинально его къ носу и проговорила точно про себя:
— Желтые цвѣты — говорятъ — ядовиты…
— Нѣтъ, maman они ядовиты только весной и лѣтомъ, а осенью теряютъ всякій ядъ.
"Вотъ такъ дѣвка, настоящая сорви-головушка", — думала Зинаида Тихоновна, наблюдая, какъ Юленька "рѣзала" матери.
Несмотря на всѣ усилія Доганскаго, разговоръ какъ-то совсѣмъ не вязялся, и получались самыя глупѣйшія паузы, какъ у актеровъ, которые перепутали реплики. Общее неловкое положеніе разрѣшилось совершенно неожиданно: пріѣхалъ Симонъ Денисычъ. Въ другое время на него не обратили бы и вниманія, а теперь встрѣтили съ распростертыми объятіями, какъ избавителя; ему улыбались, внимательно слушали его безконечные разсказы, старались ему угодить. Это общее вниманіе растрогало Симона Денисыча, и онъ никогда не былъ, кажется, такъ счастливъ, какъ сегодня, и нѣсколько разъ повторялъ:
— Господа, что же это вы?.. Говорите же вы что-нибудь?
Отведя Доганскаго въ сторону, Симонъ Денисычъ проговорилъ ему шопотомъ:
— Я сегодня просто безсовѣстно счастливъ… Вотъ что значитъ семейный очагъ, свой уголъ!