Братья Карамазовы (Андреевский)/ДО

"Братья Карамазовы"
авторъ Сергей Аркадьевич Андреевский

Опубл.: 1888. Источникъ: С. А. Андреевский. Литературные очерки. 3-е доп. изд. «Литературных чтений». СПБ.: Тип. А. E. Колпинского, 1902. az.lib.ru

С. А. Андреевскій.

«Братья Карамазовы»^[1].

I.

Въ концѣ семидесятыхъ годовъ, въ «Русскомъ Вѣстникѣ», появились одинъ за другимъ, два самыхъ значительныхъ русскихъ романа послѣдняго времени: «Анна Каренина» и «Братья Карамазовы». И эти романы, и авторы ихъ — Толстой и Достоевскій — вызываютъ невольное сравненіе. Оба произведенія вышли съ эпиграфами изъ священнаго писанія; оба — принадлежатъ перу великихъ мастеровъ, которые не столько цѣнили въ себѣ свой высокій художественный даръ, сколько — призваніе мыслителей. Притомъ въ третьей книгѣ «Анны Карениной» Левинъ поднимаетъ тѣ самые общественные и религіозные вопросы, которымъ посвящены «Братья Карамазовы»: въ шестой части, въ разговорѣ съ Облонскимъ на охотѣ, Левинъ терзается мыслью, что настоящее устройство общества несправедливо (глава XI), а затѣмъ въ послѣдней части (главы VII и XIX) мучится невѣріемъ и, послѣ многихъ колебаній, приходитъ къ выводу, что «несомнѣнное проявленіе Божества въ законахъ добра, которые явлены міру откровеніемъ и которые онъ чувствуетъ въ себѣ». Послѣдующее развитіе религіи Льва Толстого всѣмъ извѣстно. Дѣйствительная оцѣнка величія Льва Толстого, какъ писателя, сдѣлана сравнительно недавно: еще, когда печаталась «Анна Каренина», журнальные рецензенты довольно развязно жаловались на растянутость романа и на возможность продолжать писаніе въ такомъ родѣ до безконечности; а o времени выхода «Войны и Міра» ужъ и говорить нечего, — тогда вышучивали новые психологическіе пріемы Толстого самымъ безцеремоннымъ образомъ. Все это въ порядкѣ вещей: все значительное оцѣнивается не сразу. Но въ настоящее время и критика, и читающій міръ расквитались съ геніальнымъ писателемъ, — и настала, намъ кажется, минута обратиться къ другому великому поэту-мыслителю, Достоевскому, хотя и внесенному въ пантеонъ литературы какимъ-то безмолвнымъ общимъ признаніемъ, но до сихъ поръ оставленному критикой почти безъ всякаго комментарія и — стыдно сознаться — даже не вполнѣ прочитанному людьми, наиболѣе близкими къ литературѣ. Обыкновенно говорятъ, что у Достоевскаго — свой исключительный, болѣзненный міръ; что его откровенный мистицизмъ не внушаетъ довѣрія къ его философіи, и что, наконецъ, нагроможденіе невѣроятныхъ подробностей, ни съ чѣмъ несообразное поведеніе и въ особенности — разговоры его дѣйствующихъ лицъ, всегда говорящихъ его собственнымъ многорѣчивымъ и раздражающимъ языкомъ — все это весьма скоро лишаетъ читателя терпѣнія — и такимъ образомъ романъ остается недочитаннымъ. Все это отчасти справедливо. Но тѣмъ болѣе замѣчательно, что и эти недостатки не помѣшали Достоевскому оставить такое имя! Мы имѣемъ въ немъ писателя почти единственнаго въ иныхъ отношеніяхъ во всемірной литературѣ, и потому намъ невозможно отказываться отъ его изученія, подъ предлогомъ странности или загадочности его произведеній.

«Братья Карамазовы», по нашему мнѣнію, — самое значительное произведеніе Достоевскаго, и мы желали бы сдѣлать попытку его изученія. Каждый, знакомый со всѣми романами Достоевскаго, конечно, знаетъ, что въ нихъ обыкновенно лучше всего — начало. Первыя главы «Идіота», вся первая треть «Преступленія и Наказанія» — точно писаны другимъ мастеромъ. Все увлекательно, стройно, послѣдовательно. Затѣмъ творческій матеріалъ какъ-то вдругъ расползается, дѣйствіе ослабѣваетъ, выведенныя лица начинаютъ предаваться какимъ-то менѣе и менѣе понятнымъ поступкамъ и разговорамъ — и тогда для читателя наступаетъ настоящее испытаніе… книга читается съ недоумѣніемъ и часто со скукою, въ надеждѣ встрѣтить новыя наслажденія гдѣ-нибудь случайно, впереди, но эти надежды вознаграждаются все рѣже и рѣже, именно по мѣрѣ приближенія къ концу романа. Въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» — надо предварить — этотъ искусъ начинается довольно скоро: съ пріѣзда старика Карамазова съ Міусовымъ въ монастырь, къ старцу Зосимѣ, ужъ завязывается утомительный разговоръ и разыгрывается сцена, вовсе даже не претендующая на правдоподобіе. Объ этой манерѣ Достоевскаго не церемониться съ читателемъ скажемъ послѣ. Теперь же считаемъ нужнымъ успокоить, что ни это первое препятствіе, ни другія въ томъ же родѣ, какія будутъ встрѣчаться дальше, не должны смущать читателя, потому что въ этомъ романѣ интересъ и богатство художественныхъ прелестей не оскудѣваютъ до самой послѣдней строки. Сокровища разсыпаны здѣсь на каждомъ шагу и притомъ такъ случайно, что пропускать что-либо было бы крайне рисковано. Въ разговорахъ сплошь и рядомъ попадаются не только геніальнѣйшія мысли, афоризмы, обобщенія, — рѣчи, полныя самаго потрясающаго паѳоса, — но тутъ же, мимоходомъ, вставлены легенды, анекдоты, приключенія, цѣлые разсказы, изъ которыхъ многіе, по своей глубинѣ и разительности, могли бы служить темою отдѣльныхъ большихъ произведеній. Всѣ фигуры въ романѣ, самыя эпизодическія — а ихъ здѣсь множество — благодаря ли высшему развитію таланта писателя, или вслѣдствіе какой-то особенно счастливой полосы вдохновенія — всѣ, до мельчайшихъ, обрисованы въ совершенно законченные оригинальные образы: слуга Карамазова, Григорій, Лизавета Смердящая, помѣщикъ Міусовъ, племянникъ его Калгановъ, приживальщикъ Максимовъ, г-жа Хохлова, ея дочь Лиза, капитанъ Мочалка съ семействомъ, Илюшечка, Коля Красоткинъ, семинаристъ-карьеристъ Ракитинъ, прокуроръ, слѣдователь и адвокатъ, поляки Подвысоцкій и Врублевскій, содержатель постоялаго двора Трифонъ Борлевичъ, купецъ Самсоновъ, отецъ Ѳерапонтъ, даже — мужикъ Лягавый, который встрѣчается въ разсказѣ всего одинъ разъ, спитъ пьяный и затѣмъ произноситъ нѣсколько словъ — всѣ эти лица остаются въ памяти съ своей особенною физіономіею. Я не говорю уже о главныхъ лицахъ, между которыми есть фигуры колоссальныя по глубинѣ замысла и выполненія. Въ общемъ романъ представляетъ грандіознѣйшую драму, полную движенія и страшныхъ коллизій. Достоевскій, какъ извѣстно, былъ писатель «идейный» по преимуществу. Какъ свидѣтельствуетъ г. Аверкіевъ, Ѳедоръ Михайловичъ самъ говорилъ ему, что при созданіи художественнаго произведенія, ему всего важнѣе было напасть на удачную идею, подъ которою онъ разумѣлъ — отвлеченіе, выведенное изъ наблюденія цѣлаго рода однородныхъ фактовъ, изъ изученія даннаго явленія общественной жизни. Поэтому, прежде, чѣмъ перейти къ художественному анализу. «Братьевъ Карамазовыхъ», слѣдуетъ остановиться на идеѣ романа. Въ этомъ произведеніи Достоевскій задумалъ большую задачу. Онъ хотѣлъ показать, что необузданная жадность людей къ благамъ жизни можетъ найти себѣ сдерживающій стимулъ только въ одной вѣрѣ; что вѣра не только нужна человѣчеству практически, но и неизбѣжна по свойствамъ его внутренней природы и что ей въ концѣ концовъ всегда будетъ принадлежать побѣда надъ всякими вѣяніями, надъ всякими попытками людей уйти отъ ея роковой необходимости. Здѣсь именно весьма близко соприкасаются Левъ Толстой и Достоевскій и — что всего замѣчательнѣе — соприкасаются во времени, когда для нихъ обоихъ вопросъ о вѣрѣ сдѣлался настоятельнымъ. Достоевскій всегда и неизмѣнно, всю свою жизнь, былъ вѣрующимъ; но высказать свою вѣру вполнѣ и окончательно, сдѣлать ее, такъ сказать, дѣйствующимъ лицомъ своего романа онъ нашелъ необходимымъ именно въ то самое время, когда и Левъ Толстой, дописавъ «Анну Каренину» съ какимъ-то раздумьемъ надъ тѣми же вопросами вѣры, — вслѣдъ затѣмъ уже ушелъ въ нихъ безвозвратно. Это было именно въ самомъ концѣ семидесятыхъ годовъ, когда матеріализмъ былъ гораздо болѣе въ модѣ и въ силѣ, нежели теперь. Волна уже будто начала опять спадать, чтобы под няться, быть можетъ, со временемъ снова, — но тогда мы находились на самомъ ея гребнѣ. Устами прокурора въ дѣлѣ Карамазова, Достоевскій, обозрѣвая то время, говорилъ: «Мрачныя дѣла почти перестали для насъ быть ужасными! Гдѣ же причины нашего равнодушія, нашего чуть тепленькаго отношенія къ такимъ дѣламъ, къ такимъ знаменіямъ времени, пророчествующимъ намъ незавидную будущность? Въ цинизмѣ ли нашемъ, въ раннемъ ли истощеніи ума и воображенія столь молодого еще нашего общества, но столь безвременно одряхлѣвшаго? Въ расшатаныхъ ли до основанія нравственныхъ началахъ нашихъ, или въ томъ, наконецъ, что этихъ нравственныхъ началъ, можетъ быть, у насъ совсѣмъ даже и не имѣется. И что же мы читаемъ почти повседневно? Вотъ тамъ молодой блестящій офицеръ высшаго общества, едва начинающій свою жизнь и карьеру, подло, въ въ тиши, безо всякаго угрызенія совѣсти зарѣзываетъ мелкаго чиновника, отчасти бывшаго своего благодѣтеля, и служанку его, чтобы рохитить свой долговой документъ, а вмѣстѣ и остальныя денежки чиновника: пригодится-де для великосвѣтскихъ моихъ удовольствій и для карьеры моей впереди. Зарѣзавъ обоихъ, уходитъ, подложивъ обоимъ мертвецамъ подъ головы подушки. Тамъ, молодой герой, обвѣшанный крестами за храбрость, разбойнически умерщвляетъ на большой дорогѣ мать своего вождя и благодѣтеля и, подговаривая своихъ товарищей, увѣряетъ, что она любитъ его, какъ родного сына и потому послѣдуетъ всѣмъ его совѣтамъ и не приметъ предосторожностей. Пусть это извергъ, но я теперь, въ наше время, не смѣю уже сказать, что это только единичный извергъ. Другой и не зарѣжетъ, но подумаетъ и почувствуетъ точно такъ же, какъ онъ, въ душѣ своей безчестенъ точно такъ же, какъ онъ. Въ тиши, наединѣ съ своею совѣстью, можетъ быть спрашиваетъ себя — да что такое честь и не предразсудокъ ли кровь? Можетъ быть, крикнутъ противъ меня и скажутъ, что я человѣкъ болѣзненный, истерическій, клевещу, чудовищно брежу, преувеличиваю. Пусть, пусть — и, Боже, какъ бы я былъ радъ тому первый! О, не вѣрьте мнѣ, считайте меня за больного, но все-таки запомните слова мои: вѣдь если хоть десятая, хоть двадцатая доля въ словахъ моихъ правда, — то вѣдь и тогда ужасно! Посмотрите, господа, посмотрите, какъ у насъ застрѣливаются молодые люди, о, безъ малѣйшихъ гамлетовскихъ вопросовъ о томъ, что будетъ тамъ? безъ признаковъ этихъ вопросовъ, какъ будто эта статья о духѣ нашемъ и о всемъ, что ждетъ насъ за гробомъ, давно похерена въ ихъ природѣ, похоронена и пескомь засыпана». Этотъ характерный отрывокъ находится почти въ концѣ книги, но онъ могъ бы составить предисловіе къ роману. Въ немъ именно содержится мотивъ произведенія. Въ этихъ сильныхъ строкахъ чувствуется ароматъ эпохи — то состояніе нравовъ, которое вооружило и мыслителя, и художника: перваго — на горячую проповѣдь, а второго — на созданіе глубокихъ трагическихъ образовъ. Подобно тому, какъ въ «Войнѣ и Мірѣ» философія исторіи чередуется съ фабулой романа, такъ и здѣсь съ той же фабулой чередуется философія религіи. Этотъ философскій элементъ «Братьевъ Карамазовыхъ» такъ обширенъ и глубокъ, что всесторонній разборъ его могъ бы породить цѣлую литературу. Вдаваться въ такой разборъ мы не станемъ, да и не имѣемъ къ тому подготовки. Но этотъ религіозно-философскій элементъ играетъ такую видную роль въ романѣ, такъ близко соприкасается съ дѣйствующими лицами и, наконецъ, содержитъ въ себѣ столько оригинальности, глубины и поэзіи, что миновать его невозможно.

II.

Религіозное міровоззрѣніе и общественные идеалы Достоевскаго, выраженные въ «Братьяхъ Карамазовыхъ», могутъ быть предметомъ большихъ споровъ. Здѣсь мыслитель и поэтъ дѣйствовали въ такой близости одинъ отъ другого, что рѣшительно затрудняешься опредѣлить: что слѣдуетъ приписать разуму и что вдохновенію. Притомъ Достоевскій былъ такой искусный діалектикъ, что опять-таки иногда весьма трудно бываетъ сказать, гдѣ онъ убѣдительнѣе: тамъ ли, гдѣ онъ побиваетъ свою собственную теорію, или тамъ, гдѣ онъ ее проводитъ и отстаиваетъ? Да и самыя теоріи его, исходя изъ сердца, требуютъ, для усвоенія ихъ, скорѣе нервной чуткости читателя, нежели пріемовъ логическихъ. Поэтому съ Достоевскимъ, въ его литературной карьерѣ, случались замѣчательные курьезы: тѣ общественныя партіи, съ которыми онъ, быть можетъ, въ глубинѣ совершенно расходился, считали его своимъ пророкомъ и, подъ прикрытіемъ этого недоразумѣнія, Достоевскому удавалось высказывать въ печати такія вещи по части нравственности и религіи, которыя у всякаго другого писателя были бы сочтены безусловно нецензурными. Напротивъ того, партіи, съ которыми Достоевскій, въ своихъ отдаленныхъ идеалахъ, быть можетъ, вполнѣ сходился — всегда считали его своимъ противникомъ. Въ сущности, единственное, что было драгоцѣннаго для Достоевскаго, это — защита гуманности и вѣры въ безсмертіе души. Внѣ этой вѣры, по своему мистическому темпераменту, онъ не видѣлъ и не находилъ никакого спасенія. Такъ называемый «европеизмъ» и общественные перевороты пугали его исключительно съ точки зрѣнія безвѣрія, насилія и кровопролитій. Общественные же идеалы Достоевскаго были глубоко-христіанскіе, — самой первой эпохи ученія Христа, когда адепты этого ученія скрывались въ катакомбахъ отъ преслѣдованій римскихъ императоровъ. Въ «Братьяхъ Карамазовыхъ», въ разговорѣ между Иваномъ и Алешей, Достоевскій помѣстилъ удивительную религіозную поэму въ прозѣ «Великій Инквизиторъ». Поэма эта очень загадочна. Дѣйствіе происходитъ въ Испаніи, въ Севильѣ, въ самое страшное время инквизиціи, когда въ странѣ ежедневно сжигали на кострахъ еретиковъ. И вотъ, въ эту самую эпоху, на слѣдующій день послѣ какого-то великолѣпнаго «аутодафе», при которомъ, въ присутствіи короля, двора, рыцарей, кардиналовъ и «прелестнѣйшихъ придворныхъ дамъ, была сожжена цѣлая сотяя еретиковъ», — Христосъ еще разъ показывается среди людей, на улицахъ Севильи, въ томъ самомъ образѣ, въ которомъ Онъ ходилъ три года между людьми пятнадцать вѣковъ тому назадъ. Народъ непобѣдимою силою стремится къ Нему, окружаетъ Его, наростаетъ кругомъ Него, слѣдуетъ за Нимъ. Какъ и прежде, изъ одежды Его исходитъ цѣлящая сила. Онъ возвращаетъ зрѣніе слѣпорожденному, на паперти Севильскаго собора, въ открытомъ бѣломъ гробикѣ, воскрешаетъ семилѣтнюю дѣвочку… И вдругъ, по площади собора проходитъ самъ кардиналъ, великій инквизиторъ. Это девяностолѣтній старикъ съ изсохшимъ лицомъ, со впадыми глазами изъ которыхъ еще, какъ огненная искорка, свѣтится блескъ. За нимъ, въ извѣстномъ разстояніи, слѣдуютъ мрачные помощники и рабы его и священная стража. Онъ приказываетъ взять Христа, и до того послушенъ былъ ему народъ, что Христа уводятъ и сажаютъ въ тюрьму. Ночью великій инквизиторъ одинъ, со свѣтильникомъ въ рукѣ, посѣщаетъ плѣнника. Здѣсь въ глубокой и сильной рѣчи, великій инквизиторъ высказываетъ Христу, почему онъ не можетъ допустить Его вторичнаго пребыванія на землѣ и почему онъ завтра же велитъ сжечь Его на кострѣ — и завтра же, прибавляетъ онъ: «Ты увидишь, какъ это послушное стадо людей бросится подгребать горячіе угли къ костру Твоему». Причина въ томъ, что ученіе Христа, дѣйствительно божественное, было, по мнѣнію великаго инквизитора, не подъ силу всему тысячемилліонному человѣчеству, а было доступно развѣ только нѣсколькимъ тысячамъ избранныхъ. Христосъ желалъ сдѣлать людей слишкомъ свободными. «Но нѣтъ заботы безпрерывнѣе и мучительнѣе для человѣка, какъ, оставшись свободнымъ, сыскать поскорѣе того, предъ кѣмъ преклониться». Христосъ отвергнулъ въ пустынѣ искушеніе сатаны. А между тѣмъ сатана («страшный и умный духъ») предлагалъ Христу именно все то, что могло соединить вокругъ него всѣхъ людей вмѣстѣ, въ общемъ поклоненіи. Это было, во-первыхъ, знамя хлѣба земного, отвергнутое во имя той же свободы и хлѣба небеснаго. Во-вторыхъ: чудо, тайна и авторитетъ. Христосъ и этого не принялъ. Онъ жаждалъ свободной вѣры, а не чудесной. Жаждалъ свободной любви, а не рабства невольника предъ могуществомъ, разъ навсегда его ужаснувшимъ. Онъ отвергнулъ и послѣдній даръ сатаны, показавшаго Ему царства земныя: Римъ и мечъ Кесаря. Отреченіе Христа было истиннымъ подвигомъ Бога. «Но мы», говоритъ «великій инквизиторъ», давно съ нимъ, т. е. съ сатаною; «мы исправили подвигъ Твой и основали его на чудѣ, тайнѣ и авторитетѣ. Мы дали людямъ тихое, смиренное счастье слабосильныхъ существъ, какими они и созданы. Мы заставимъ ихъ работать, но въ свободные часы устроимъ имъ жизнь, какъ дѣтскую игру съ дѣтскими пѣснями, хоромъ, съ невинными плясками. О, мы разрѣшимъ имъ грѣхъ, они слабы и безсильны и они будутъ любить насъ, какъ дѣти, за то, что мы имъ позволяемъ грѣшить. Мы скажемъ имъ, что всякій грѣхъ будетъ искупленъ, если сдѣланъ будетъ съ нашего позволенія; позволяемъ же имъ грѣшить, потому что ихъ любимъ, наказаніе же за грѣхи, такъ и быть, возьмемъ на себя. Возьмемъ на себя, а насъ они будутъ обожать. Самыя мучительныя тайны ихъ совѣсти — все, все понесутъ они намъ, и мы все разрѣшимъ. И всѣ будутъ счастливы, только мы, хранящіе тайну, будемъ несчастливы. Тихо умрутъ они и за гробомъ обрящутъ лишь смерть, но мы сохранимъ секретъ и для ихъ же счастья будемъ манить ихъ наградою небесною и вѣчною… Ты пришелъ намъ мѣшать… Завтра сожгу Тебя. Dixi». Узникъ все слушаетъ инквизитора, проникновенно и тихо смотритъ ему прямо въ глаза и видимо не желаетъ ничего возражать. И вдругъ Онъ приближается къ старику и тихо цѣлуетъ Его въ безкровныя девяностолѣтнія уста. Въ этомъ и весь отвѣтъ. Старикъ вздрагиваетъ. Что-то шевельнулось въ концахъ губъ его; онъ идетъ къ двери, отворяетъ ее и говоритъ Христу: ступай и не приходи болѣе… не приходи вовсе… никогда, никогда! И выпускаетъ Его на темныя стогны града. Плѣнникъ уходитъ — поцѣлуй горитъ на сердцѣ великаго инквизитора, но старикъ остается въ прежней идеѣ. Этимъ оканчивается поэма.

Вотъ лучшій образецъ одной изъ тѣхъ странныхъ загадокъ, которыя во множествѣ разсѣяны въ произведеніяхъ Достоевскаго. На чьей сторонѣ авторъ? На сторонѣ Христа, — или на сторонѣ великаго инквизитора? Что имѣла въ виду доказать поэма: несомнѣнную божественность ученія Христа и кощунственныя продѣлки Его земныхъ преемниковъ — или, наоборотъ, — пагубную фантастичность Христова ученія и глубокое человѣколюбіе земныхъ пастырей? Тонкая ли это защита церковной политики или смѣлое разоблаченіе ея дерзости? Въ самомъ романѣ Алеша Карамазовъ, которому братъ Иванъ разсказалъ эту поэму, сперва восклицаетъ: «поэма твоя есть хвала Іисусу, а не хула… какъ ты хотѣлъ „того“, а потомъ говоритъ: „Инквизиторъ твой не вѣруетъ въ Бога, вотъ и его секретъ!“ — „Хотя бы и такъ! Наконецъ-то ты догадался“, отвѣчаетъ Иванъ.

Но вѣдь если великій инквизиторъ не вѣруетъ въ Бога, то и весь его церковный строй есть ловушка… Вдумывались ли во всѣ эти недоумѣнія покровители Достоевскаго, и хорошо ли умѣли постигать этого мистика его противники?

Съ тою же глубокою проницательностью и страстностью Достоевскій дебатируетъ и вопросъ о самомъ существованіи Бога вообще и о гармоніи міра. Въ роли скептика выступаетъ все тотъ же Мефистофель, — Иванъ Карамазовъ. Онъ молодъ и образованъ. Онъ много думалъ „о вѣковѣчныхъ вопросахъ, о которыхъ лишь и толкуетъ, и думаетъ теперь вся молодая Россія“, тогда какъ старики ушли въ практическіе вопросы. „Для настоящихъ русскихъ“, замѣчаетъ Достоевскій, — вопросы о томъ: „есть ли Богъ и есть ли безсмертіе, — первые вопросы и прежде всего“. И вотъ Иванъ Карамазовъ пришелъ къ позитивизму. „У меня умъ эвклидовскій, земной, а потому, гдѣ мнѣ рѣшить, что не отъ міра сего“. Онъ не принимаетъ міровой гармоніи, потому что никогда не могъ понять, какъ можно любить своихъ ближнихъ. „Именно ближнихъ“, говоритъ онъ, — по-моему, и невозможно любить, а развѣ лишь дальнихъ. Чтобы полюбить человѣка, надо, чтобъ тотъ спрятался, а чуть лишь покажетъ лицо свое — пропала любовь». Человѣкъ рѣдко согласится признать другого за страдальца, потому, напримѣръ, что у этого другого окажется глупое лицо, или что отъ него дурно пахнетъ, или что тотъ когда-то отдавилъ ему ногу. Иногда человѣкъ не согласится признать въ другомъ страдальца за какую-нибудь идею, увидавъ, напримѣръ, что у него вовсе не то лицо, какое, по фантазіи его, должно быть у человѣка, страдающаго за такую именно идею. Нищіе, по мнѣнію Ивана, особенно благородные нищіе, должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню черезъ газеты. «Отвлеченно можно еще любить ближняго и даже издали, но вблизи почти никогда. Если бы все было какъ на сценѣ, въ балетѣ, гдѣ нищіе, когда они появляются, приходятъ въ шелковыхъ лохмотьяхъ и рваныхъ кружевахъ и просятъ милостыню, граціозно танцуя, ну, тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но все-таки не любить». Законнѣе всего, казалось бы, любить дѣтей; они страшно отстоятъ отъ людей: совсѣмъ будто другое существо и съ другой природой. Но какъ же поступаютъ на свѣтѣ съ дѣтьми? Иванъ приводитъ потрясающіе примѣры звѣрской жестокости. Особенно страшны два случая. Вотъ эпизодъ изъ болгарской войны: «Грудной младенчикъ на рукахъ трепещущей матери, кругомъ вошедшіе турки. У нихъ затѣялась веселая штучка: они ласкаютъ младенца, смѣются, чтобъ его разсмѣшить; имъ удается, младенецъ разсмѣялся. Въ эту минуту турокъ наводитъ на него пистолетъ въ четырехъ вершкахъ разстоянія отъ его лица. Мальчикъ радостно хохочетъ, тянется рученками, чтобъ схватить пистолетъ, и вдругъ артистъ спускаетъ курокъ прямо ему въ лицо и раздробляетъ ему головку»… Другой примѣръ взятъ изъ самой мрачной эпохи крѣпостного права, когда одинъ знатный генералъ посадилъ восьмилѣтняго мальчика на всю ночь въ кутузку за то, что мальчикъ ранилъ камнемъ въ ногу его любимую гончую. Но этимъ наказаніе не кончилось. На другой день, отправляясь на охоту, генералъ приказалъ вывести мальчика изъ кутузки, раздѣлъ его всего донага, поставилъ его передъ стаею борзыхъ, затравилъ обезумѣвшаго отъ страха ребенка на глазахъ матери, и псы растерзали его въ клочки!

Становясь втупикъ передъ такими явленіями, Иванъ думаетъ, что «нелѣпости слишкомъ нужны на землѣ, что на нелѣпостяхъ міръ стоитъ и что безъ нихъ, можетъ быть, въ немъ ничего бы и не произошло… Страданіе есть, виновныхъ нѣтъ, все одно изъ другого выходитъ прямо и просто»… "Но что мнѣ въ томъ, что это просто, восклицаетъ Иванъ, — мнѣ надо возмездіе, иначе вѣдь я истреблю себя!.. О, я не богохульствую! Понимаю же я, каково должно быть сотрясеніе вселенной, когда все на небѣ и подъ землею сольется въ одинъ хвалебный гласъ и все живое и жившее воскликнетъ: «Правъ Ты, Господи, ибо открылись пути Твои! Ужъ когда мать обнимется съ мучителемъ, растерзавшимъ псами сына ея, и всѣ трое возгласятъ со слезами: „Правъ Ты, Господи, то ужъ, конечно, настанетъ вѣнецъ познанія и все объяснится“. Но вотъ тутъ-то и запятая, этого-то я и не могу принять. И пока я на землѣ, я спѣшу взять свои мѣры…. Не хочу я, чтобы мать обнималась съ мучителемъ, растерзавшимъ ея сына псами! Не смѣетъ она прощать ему! А если не смѣетъ простить, гдѣ же гармонія? Есть ли во всемъ мірѣ существо, которое могло бы и имѣло право простить? Не хочу гармоніи, изъ-за любви къ человѣчеству не хочу. Я хочу лучше оставаться со страданіями неотмщенными. Лучше уже я останусь при неотмщенномъ страданіи моемъ и неутомленномъ негодованіи моемъ, хотя-бы я былъ и не правъ. Да и слишкомъ не дорого оцѣнили гармонію, не по карману нашему вовсе столько платить за входъ. А потому свой билетъ на входъ спѣшу возвратить обратно. И если я честный человѣкъ, то обязанъ его возвратить какъ можно заранѣе. Это и дѣлаю. Не Бога я не принимаю, а только билетъ Ему почтительнѣйше возвращаю»…

Этотъ монологъ Ивана, несмотря на свой полусеминарскій, полувульгарный тонъ, долженъ быть причисленъ, по глубинѣ сарказма, къ злѣйшимъ страницамъ протеста невѣрія. Злорадное остроуміе Мефистофеля, Прометеевскіе вопли Байрона и соблазнительное безбожіе Вольтера едва ли сильнѣе возмущаютъ мысль и чувства противъ вѣры въ вещественную гармонію міра, чѣмъ эти язвительныя, выстраданныя строки. Недаромъ глава романа, въ которой происходитъ этотъ разговоръ, названа «Бунтъ».

Приведенные образчики показываютъ, что не безъ тернистаго пути и не безъ трагическихъ колебаній самаго страшнаго сомнѣнія Достоевскій закалился въ своей вѣрѣ. Но этимъ не исчерпывается элементъ религіозной критики и религіознаго отрицанія въ романѣ. Вопросы вѣры задѣваются въ немъ на каждомъ шагу, людьми самыхъ разнообразныхъ типовъ, со всевозможныхъ точекъ зрѣнія. Старикъ Карамазовъ ведетъ любопытнѣйшіе разговоры о вѣрѣ и съ своими дѣтьми, и съ прислугой, и съ монастырскимъ старцемъ Зосимой.

— Говори, — спрашиваетъ онъ Ивана, — есть Богъ или нѣтъ? Только серьезно! Мнѣ надо теперь серьезно.

— Нѣтъ, нѣту Бога,

— А безсмертіе есть, ну тамъ какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое?

— Нѣтъ и безсмертія.

— Никакого?

— Никакого.

— То есть совершеннѣйшій нуль или нѣчто? Можетъ быть, нѣчто какое нибудь есть? Все же вѣдь не ничто!

— Совершенный нуль.

— Алешка, есть безсмертіе?

— Есть.

— А Богъ и безсмертіе?

— И Богъ, и безсмертіе. Въ Богѣ и безсмертіе.

— Гм. Вѣроятно, что правъ Иванъ.

Очень мило остритъ старикъ Карамазовъ, въ разговорѣ съ Алешей насчетъ ада:

«Ну вотъ и думаю: крючья. А откуда они у нихъ? Изъ чего? Желѣзные? Гдѣ же ихъ куютъ? Фабрика что ли у нихъ какая тамъ есть? Вѣдь тамъ, въ монастырѣ, иноки навѣрно полагаютъ, что въ адѣ, напримѣръ, есть потолокъ. А я вотъ готовъ вѣрить въ адъ, только чтобы безъ потолка, выходитъ оно какъ будто деликатнѣе, просвѣщеннѣе, по-лютерански, то есть. А въ сущности вѣдь не все ли равно, съ потолкомъ или безъ потолка? Вѣдь вотъ вопросъ-то проклятый въ чемъ заключается! Ну, а коли нѣтъ потолка, стало быть нѣтъ и крючьевъ. А коли нѣтъ крючьевъ, стало быть, и все по боку значитъ, опять невѣроятно: кто же меня тогда крючьями-то потащитъ, потому что если ужъ меня не потащатъ, то что жъ тогда будетъ, гдѣ же правда на свѣтѣ? Il faudrait les inventer эти крючья для меня нарочно, для меня одного, потому что, если бы ты зналъ, Алеша, какой я срамникъ!..

— Да тамъ нѣтъ крючьевъ, — тихо и серьезно, приглядываясь къ отцу, выговорилъ Алеша.

— Такъ, такъ, однѣ только тѣни крючьевъ. Знаю, знаю…»

Такъ же вышучиваетъ старикъ Карамазовъ и Четьи-Минеи. «Справедливо ли, отецъ великій, — спрашиваетъ онъ Зосиму, — повѣствуется гдѣ-то о какомъ-то святомъ чудотворцѣ, котораго мучили за вѣру, и когда отрубили ему подъ конецъ голову, то онъ всталъ и поднялъ свою голову и любезно ее лобызаше», и долго шелъ, неся ее въ рукахъ и «любезно ее лобызаше»?..

Лакей Смердяковъ разсуждаетъ, «что если попасть въ плѣнъ къ азіятамъ и тѣ будутъ принуждать подъ страхомъ мучительной смерти перейти въ исламъ, то не было бы грѣха въ томъ, если бы и отказаться при этой случайности отъ Христова, примѣрно, имени и отъ собственнаго крещенія своего, чтобы спасти тѣмъ самымъ жизнь свою для добрыхъ дѣлъ, коими въ теченіе лѣтъ и искупить свое малодушіе». «И безъ того ужъ знаю, — говоритъ онъ, — что царствія небеснаго въ полнотѣ не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значитъ, не очень-то вѣрѣ моей тамъ вѣрятъ, и не очень ужъ большая награда меня на томъ свѣтѣ ждетъ), для чего же я еще сверхъ того и безъ всякой уже пользы кожу съ себя дамъ содрать? Ибо если бы кожу мою уже до половины содрали со спины, то и тогда, по слову моему или крику, не двинулась бы сія гора. Да въ этакую минуту не только что сумленіе можетъ найти, но даже отъ страха и самаго разсудка рѣшиться можно, такъ что и разсуждать-то будетъ совсѣмъ невозможно. А, стало быть, чѣмъ я тутъ выйду особенно виноватъ, если, не видя ни тамъ, ни тутъ своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то, по крайней мѣрѣ, свою сберегу? А потому на милость Господню весьма уповая, питаюсь надеждой, что и совсѣмъ прощенъ буду-съ»…

Маловѣрная дама, г-жа Хохлакова, обращается къ старцу Зосимѣ съ жалобами на свои сомнѣнія. "Будущая жизнь — это такая загадка! И никто-то, вѣдь никто на нее не отвѣчаетъ! Видите, я закрываю глаза и думаю: «Если всѣ вѣруютъ, то откуда взялось это? А тутъ увѣряютъ, что все это взялось сначала отъ страха передъ грозными явленіями природы и что всего этого нѣтъ. Ну, что, думаю, я всю жизнь вѣрила — умру и вдругъ ничего нѣтъ, и только „выростетъ лопухъ на могилѣ“, какъ прочитала я у одного писателя. Это ужасно! Чѣмъ, чѣмъ возвратить вѣру? чѣмъ убѣдиться?»

— Опытомъ дѣятельной любви, — отвѣчаетъ Зосима.

Итакъ, Достоевскій смѣло и рѣзко выставилъ въ своемъ романѣ все, что обыкновенно и повсемѣстно говорится противъ религіи. Тутъ и развратный насмѣшникъ, и смышленный простолюдинъ, и нервная дама, и страдающій мыслитель — всѣ высказываются съ одинаксвою силою и откровенностью. Проводя и отстаивая свой религіозный идеалъ, Достоевскій, какъ видите, считается со всѣми этими врагами вѣры. Въ началѣ мы указывали на одновременное обращеніе Льва Толстого и Достоевскаго къ всесторонней разработкѣ религіознаго вопроса и теперь будетъ интересно, хотя бы въ самыхъ общихъ чертахъ, провести въ этой сферѣ параллель между обоими писателями. Толстой, какъ извѣстно, пережилъ личный кризисъ и вышелъ изъ него съ «своей» вѣрой. Полная захватывающей искренности и прямоты исповѣдь знаменитаго писателя въ тѣхъ мукахъ сомнѣнія, черезъ которыя онъ перешелъ, и въ томъ чувствѣ отвращенія къ своему прошлому, которое онъ испыталъ, — все это, конечно, имѣетъ много подкупающаго въ пользу его проповѣди, «его» вѣры. Но въ чемъ же эта вѣра Льва Толстого? Въ той же «дѣятельной любви», какъ и у Достоевскаго. Выразителями идеаловъ Достоевскаго въ «Братьяхъ Карамазовыхъ» являются Алеша Карамазовъ и старецъ Зосима. За что же держатся оба эти лица въ своей вѣрѣ? За ту же любовь. Алеша въ особенности близокъ къ Толстому. Этого своего героя Достоевскій опредѣляетъ такъ: «былъ онъ вовсе не фанатикъ, и, по-моему, по крайней мѣрѣ, даже и не мистикъ вовсе. Заранѣе скажу мое полное мнѣніе: былъ онъ просто ранній человѣколюбецъ, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что въ то время она одна поразила его и представила ему, такъ сказать, идеалъ исхода для души его, рвавшейся изъ мрака мірской злобы къ свѣту любви». Старецъ Зосима также представляется инокомъ, въ сущности, очень либеральнымъ, отличающимся величайшею терпимостью ко всякимъ возраженіямъ противъ внѣшней стороны религіи и вообще терпимостью къ «мірской злобѣ». Въ самомъ монашествѣ Зосима видитъ ничто иное, какъ тотъ же образъ жизни, на которомъ остановился теперь Левъ Толстой. Въ бесѣдахъ и поученіяхъ старца Зосимы «объ инокѣ русскомъ и о возможномъ значеніи его» говорится: «Въ мірѣ все болѣе и болѣе угасаетъ мысль о служеніи человѣчеству, о братствѣ и о цѣлостности людей и воистину встрѣчается мысль сія даже уже съ насмѣшкой, ибо какъ отстать отъ привычекъ своихъ, куда пойдетъ сей невольникъ, если столь привыкъ утолять безчисленныя потребности свои, которыя самъ же повыдумалъ? И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше… Итакъ, отсѣкаю отъ себя потребности лишнія и ненужныя, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушаніемъ, и достигаю тѣмъ, съ помощью Божіей, свободы духа, а съ нею и веселья духовнаго!» Въ другихъ поученіяхъ Зосимы также постоянно встрѣчаются тезисы Толстовской религіи: «Помни особенно, что не можешь ничьимъ судіею быти». Или: «Если спросить себя: взять ли силой, али смиренною любовью? Всегда рѣшай: возьму смиренною любовью. Смиреніе любовное есть страшная сила, изо всѣхъ сильнѣйшая, подобной которой и нѣтъ ничего». Затѣмъ «мечтаю видѣть и какъ бы уже ясно вижу наше грядущее: ибо будетъ такъ, что даже самый развращенный богачъ нашъ кончитъ тѣмъ, что устыдится богатства своего предъ бѣднымъ, а бѣдный, видя смиреніе сіе, пойметъ и yступитъ ему, съ радостью и лаской отвѣтитъ на благолѣпный стыдъ его» и т. д. Наконецъ, въ одномъ большомъ спорѣ о значеніи церкви, старецъ Зосима высказываетъ, что современемъ церковь поглотитъ государство, что государственныя мѣры противъ преступленій, т. е. механическія наказанія — никого не исправляютъ и не устрашаютъ, — что настоящею цѣлительницею общества можетъ сдѣлаться только будущая церковь, въ обширнѣйшемъ значеніи этого слова, и что эта будущая церковь будетъ понимать преступника и преступленіе во многихъ случаяхъ совсѣмъ иначе, чѣмъ нынѣ. — Странно, — замѣтилъ Зосимѣ его оппонентъ (помѣщикъ Міусовъ), — устраняется на землѣ государство, а церковь возводится на степень государства! и при этомъ Міусовъ вспомнилъ, что въ Парижѣ одинъ сыщикъ ему разсказывалъ, что собственно этихъ всѣхъ соціалистовъ, анархистовъ, безбожниковъ и революціонеровъ, шпіоны не очень-то боятся; за ними они слѣдятъ и ходы ихъ извѣстны. Но есть изъ нихъ, хотя и немного, нѣсколько особенныхъ людей: это въ Бога вѣрующіе и христіане, а въ то же время и соціалисты. Вотъ этихъ-то сыщики всего болѣе опасаются, это страшный народъ.

— То есть, вы ихъ прикладываете къ намъ и въ насъ видите соціалистовъ? спросилъ отецъ Паисій, послѣдователь Зосимы. — Но здѣсь Достоевскій благоразумно ввелъ новое дѣйствующее лицо на сцену, и споръ прекратился…

Таковы религіозно-общественные идеалы Достоевскаго, и они намъ представляются совершенно тождественными, по своимъ практическимъ выводамъ, съ идеалами Толстого, хотя всѣ проповѣдническія произведенія Льва Толстого и появились гораздо позже «Братьевъ Карамазовыхъ».

Есть только, впрочемъ, одна существенная разница между обоими ученіями. Религія Толстого — только практическая. Религія же Достоевскаго проникнута экстазомъ и догмой безсмертія. Достоевскій, для начала довольствуется и внутреннимъ измѣненіемъ человѣка къ добру, и безъ предначертанія для него дальнѣйшаго образа жизни видитъ уже въ одномъ этомъ перерожденіи могущественную силу, двигающую къ совершенству. У Толстого же этотъ внутренній элементъ не играетъ такой первостепенной роли. Для насъ было только важно указать, что въ общихъ чертахъ, если только вычесть догму безсмертія, оба мыслителя вполнѣ сошлись въ воззрѣніяхъ на задачи жизни. Наконецъ, скажемъ, что устами Зосимы Достоевскій отмѣтилъ одну нашу народную особенность: «Народъ вѣритъ по-нашему (т. е. какъ Зосима), а невѣрующій дѣятель у насъ въ Россіи ничего не сдѣлаетъ, даже будь онъ искрененъ сердцемъ и умомъ геніаленъ». Кто изъ этихъ двухъ великихъ народныхъ писателей вѣрнѣе понялъ нашъ народъ — судить не беремся.

III.

Искусная и сложная фабула «Братьевъ Карамазовыхъ», въ немногихъ словахъ, состоитъ въ слѣдующемъ. Къ старому развратнику и вдовцу Ѳеодору Павловичу Карамазову, успѣвшему сколотить большой капиталъ, благодаря основнымъ средствамъ, полученнымъ отъ первой жены, и разнымъ сутяжническимъ аферамъ, — съѣзжаются его взрослыя дѣти отъ двухъ браковъ: Дмитрій — отъ перваго, Иванъ и Алеша — отъ второго. Дѣтей этихъ старикъ давно забросилъ; они выросли на чужихъ рукахъ. Во время разсказа Дмитрію было 27 лѣтъ, Ивану 24, Алешѣ 20. Съѣхались они къ отцу, повидимому, случайно. Младшій, Алеша, бросивъ гимназію, пріѣхалъ разыскивать могилу матери и вдругъ поступилъ послушникомъ въ подгородній монастырь, подъ руководство старца Зосимы. Старшій, Дмитрій, проведя безпорядочную молодость, много покутивъ и потративъ денегъ, оставилъ военную службу на Кавказѣ и пріѣхалъ покончить свои споры съ родителемъ насчетъ материнской доли. Здѣсь онъ узналъ отъ старика, что уже все должное отъ него получилъ, но на этомъ не успокоился и оставался въ надеждѣ еще раздобыть у отца денегъ. Отношенія Дмитрія къ отцу осложнились еще тѣмъ, что и онъ, и старикъ одновременно влюбились въ нѣкую Грушеньку, соблазнительную красавицу, содержанку умирающаго купца Самсонова. Соперничество изъ-за этой женщины, въ связи съ денежными спорами, очень обостряетъ отношенія между Ѳедоромъ Павловичемъ и Митей. Старикъ и боится сына, и ненавидитъ его; сынъ же опасается, что отецъ деньгами переманитъ къ себѣ Грушеньку. Соперники шпіонятъ одинъ за другимъ и за Грушенькой. Посредникомъ между врагами, въ глубочайшемъ секретѣ, состоитъ слуга Ѳедора Павловича, Смердяковъ, который выдаетъ Митѣ особые условные знаки (стуки въ дверь или окно), по которымъ замкнувшійся у себя въ домѣ и поджидающій Грушеньку старикъ — впуститъ ее къ себѣ. Къ тожу же, Митя покинулъ свою невѣсту, прекрасную дѣвушку Катерину Ивановну, да еще мало того — растратилъ на кутежъ съ Грушенькой часть денегъ, данныхъ ему невѣстой для отсылки къ ея родственницѣ въ Москву. Слѣдовательно, Митѣ нужны деньги, какъ для того, чтобы отдать долгъ Катеринѣ Ивановнѣ и не быть передъ ней «подлецомъ», такъ и для того, чтобы, въ случаѣ согласія Грушеньки жить съ нимъ, увезти ее изъ города. — Наконецъ, третій сынъ Карамазова, Иванъ, самый солидный, развитой и образованный, окончивъ курсъ въ университетѣ и составивъ себѣ даже литературное имя публицистическими статьями, пріѣхалъ безо всякаго видимаго предлога, поселился въ домѣ у отца (тогда какъ другіе жили отдѣльно: Алеша въ монастырѣ, а Митя — на особой квартирѣ) и какъ будто принялъ на себя роль посредника въ имущественныхъ спорахъ между отцомъ и Митей. И вотъ при такихъ обстоятельствахъ, однажды, подозрѣвая, что Грушенька проникла въ домъ къ отцу, буйный Митя врывается къ старику въ комнаты и, въ присутствіи братьевъ и прислуги, наноситъ ему побои. А черезъ два дня, ночью, старикъ Карамазовъ былъ убитъ, причемъ возлѣ трупа найденъ былъ пустой конвертъ съ надписью, что въ немъ хранились три тысячи рублей, приготовленные для Грушеньки. Какъ разъ во время этого происшествія, Иванъ, предваренный Смердяковымъ о возможности близкой катастрофы между Митей и отцомъ, уѣзжаетъ въ Москву, и, самъ Смердяковъ впадаетъ въ продолжительный припадокъ падучей. Другой же слуга Ѳедора Павловича, Григорій, въ самую ночь убійства, настигъ Митю, убѣгающаго отъ отцовскаго дома и, погнавшись за нимъ, получилъ отъ него тяжкія раны въ голову, отъ которыхъ упалъ безъ чувствъ. Грушенька, между тѣмъ, въ эту же ночь, обманувъ обоихъ претендентовъ, уѣзжаетъ изъ города навстрѣчу къ давнишнему и первому любовнику своему, который, овдовѣвъ, пріѣхалъ за нею, чтобы на ней жениться. Узнавъ о ея отъѣздѣ, Митя, еще со слѣдами крови на одеждѣ, послѣ избіенія Григорія, вдругъ начинаетъ сорить деньгами, появившимися у него въ большомъ количествѣ (добытыми, впрочемъ, какъ оказывается впослѣдствіи, не посредствомъ убійства), закупаетъ роскошное угощеніе и ѣдетъ преслѣдовать Грушеньку на первую станцію. Тамъ, убѣдившись, что Грушенька, послѣ пятилѣтней разлуки, вполнѣ разочаровалась въ своемъ прежнемъ избранникѣ и любитъ теперь только его, Митю, онъ предается неудержимому кутежу. Къ разсвѣту наѣзжаютъ власти и Митю арестуютъ. Начинается слѣдствіе и судъ, и благодаря неотразимымъ уликамъ, присяжные обвиняютъ Митю. Виновникомъ же убійства въ дѣйствительности былъ Смердяковъ, а попустителемъ, — Иванъ Карамазовъ, желавшій поскорѣе имѣть въ рукахъ отцовское наслѣдство. Иванъ, постигнувшій вполнѣ свою вину только впослѣдствіи и узнавъ секретъ отъ Смердякова только наканунѣ суда, впадаетъ въ нервную горячку, а Смердяковъ также наканунѣ суда вѣшается. Но тайна эта остается подъ спудомъ и невинно-осужденному Митѣ друзья обѣщаютъ дать средства для побѣга. Грушенька, посвященная въ этотъ планъ и глубоко полюбившая Митю, навсегда соединяетъ съ нимъ свою участь. Таковъ скелетъ романа. Мастерство деталей, сложность интриги, величіе главныхъ и характерность второстепенныхъ фигуръ, богатство интересныхъ эпизодовъ и мрачная поэзія всей обширной картины этого произведенія — раскроются передъ нами впослѣдствіи.

Задумавъ глубокій протестъ противъ невѣрія, плотской необузданности и стяжанія, Достоевскій поставилъ въ центрѣ своей картины семью Карамазовыхъ. Онъ соединилъ въ этой семьѣ наиболѣе рельефныя черты времени и даже думалъ, что самое слово «Карамазовщина» сдѣлается нарицательнымъ, какъ «Обломовщина». «Можетъ быть, я слишкомъ преувеличиваю, — говоритъ Достоевскій устами прокурора, — но, мнѣ кажется, что въ картинѣ этой семейки какъ бы мелькаютъ нѣкоторые общіе основные элементы нашего современнаго интеллигентнаго общества, — о, не всѣ элементы, да и мелькнуло лишь въ микроскопическомъ видѣ, какъ солнце въ малой каплѣ воды, но все же нѣчто отразилось, нѣчто сказалось». Карамазовщина — это грубый матеріализмъ, а Карамазовскій вопросъ — борьба вѣры и мистицизма съ животнымъ культомъ плоти. «Въ этомъ весь вашъ Карамазовскій вопросъ, говорится въ другомъ мѣстѣ: — сладострастники, стяжатели и юродивые». Юродивые — это люди вѣрующіе: Алеша и старецъ Зосима. И вотъ, задавшись въ своемъ произведеніи провозгласить торжество неба, Достоевскій взялъ для себя антитезой то, что наиболѣе прикрѣпляетъ человѣка къ землѣ: половую страсть. Крайнимъ выразителемъ этой страсти является старикъ Карамазовъ. Съ него и начнемъ.

IV.

Біографія старика Карамазова не отличается сложностью. Родовой дворянинъ, начавшій карьеру бѣднымъ приживальщикомъ, мелкій плутъ и льстивый шутъ, онъ пустилъ въ оборотъ небольшой капиталъ своей первой жены и разбогатѣлъ ростовщичествомъ. Первая жена Ѳедора Павловича и мать Дмитрія — была «дама горячая, смѣлая, смуглая, нетерпѣливая, одаренная замѣчательной физическою силою». Она постоянно ссорилась съ мужемъ и била его. Вскорѣ, впрочемъ, она сбѣжала съ какимъ-то семинаристомъ и умерла въ Петербургѣ. Съ увеличеніемъ капитала, Ѳедоръ Павловичъ ободрился. Приниженность его исчезла, остался лишь насмѣшливый и злой циникъ и сладострастникъ. Вторую жену онъ взялъ безъ приданаго, прельстившись замѣчательной красотой невинной дѣвочки. «Меня эти невинные глазки какъ бритвой тогда по душѣ полоснули» — говаривалъ онъ потомъ. Пользуясь смиреніемъ и безотвѣтностью этой второй жены (матери Ивана и Алеши), Карамазовъ «попралъ ногами самыя обыкновенныя брачныя приличія», привозилъ въ домъ тутъ же, при женѣ, дурныхъ женщинъ и устраивалъ оргіи. Въ ряду безобразій Ѳедора Павловича выдается его приключеніе съ Лизаветой Смердящей. Это была малорослая идіотка, жившая подаяніемъ. Ходила она всю жизнь, лѣтомъ и зимою, босая и въ одной посконной рубахѣ. Говорить она не умѣла, а только изрѣдка шевелила что-то языкомъ и мычала. Спала большею частью по церковнымъ папертямъ и въ огородахъ. Густые, спутанные волосы ея всегда были запачканы въ землѣ, въ грязи, съ налипшими въ нихъ листочками, стружками и лучиночками. Однажды случилось, что хмѣльная компанія, въ которой былъ и Ѳедоръ Павловичъ, возращаясь изъ клуба, замѣтила ночью, въ крапивѣ и лопушникѣ, спящую Лизавету. Одному барченку пришелъ въ голову вопросъ: «Можно ли кому-нибудь счесть такого звѣря за женщину?» Ѳедоръ Павловичъ рѣшилъ, что «можно и даже очень и что тутъ даже нѣчто особаго рода пикантное». Всѣ принялись плевать, и авторъ оставляетъ подъ сомнѣніемъ, отсталъ ли Ѳедоръ Павловичъ отъ пьяной ватаги или нѣтъ, — но вскорѣ Лизавета Смердящая, къ недоумѣнію всего города, забеременѣла, а затѣмъ черезъ надлежащій срокъ послѣ этой ночи, забравшись въ садъ Ѳедора Павловича, родила у него въ банѣ сына, и къ разсвѣту умерла. Сына этого окрестили и назвали Павломъ, а по отчеству всѣ его и сами, безъ указу, стали звать Ѳедоровичемъ. Карамазовъ взялъ подкидыша и сочинилъ ему, по прозвищу матери, фамилію: Смердяковъ. Этотъ Смердяковъ, воспитанный старымъ слугою Карамазова Григоріемъ, сдѣлался также лакеемъ и вмѣстѣ поваромъ Ѳедора Павловича.

Приведемъ для характеристики нѣсколько разговоровъ Ѳедора Павловича съ дѣтьми. «За коньячкомъ» онъ разсказываетъ сыновьямъ:

«Нѣтъ, постой, ты меня перебилъ. Въ Мокромъ я проѣздомъ спрашиваю старика, а онъ мнѣ: „Мы оченно, говоритъ, любимъ пуще всего дѣвокъ по приговору пороть, и пороть даемъ все парнямъ. Послѣ эту же, которую нонѣ поролъ, завтра парень въ невѣсты беретъ, такъ что оно самимъ дѣвкамъ, говоритъ, у насъ повадно“. Каковы маркизы де-Сады, а? А какъ хочешь, оно остроумно. Съѣздить бы и намъ поглядѣть, а? Алешка, ты покраснѣлъ? Не стыдись, дѣтка. Жаль, что я давеча у игумена за обѣдъ не сѣлъ, да монахамъ про Мокрыхъ дѣвокъ не разсказалъ»…

И онъ чмокнулъ себя въ ручку.

— Для меня, — оживился онъ вдругъ весь, какъ-будто на мгновеніе отрезвѣвъ, только что попалъ на любимую тему, — для меня… Эхъ вы, ребята! Дѣточки, поросяточки вы маленькія, для меня… даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины — вотъ мое правило! Можете вы это понять? Да гдѣ же вамъ это понять: у васъ еще вмѣсто крови молочко течетъ; не вылупились! По моему правилу во всякой женщинѣ можно найти чрезвычайно, чортъ возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, — только надобно умѣть находить, вотъ гдѣ штука! Это талантъ! Для меня мовешекъ не существовало: ужъ одно то, что она женщина, ужъ это одно половина всего… да гдѣ вамъ это понять! Даже вьельфильки и въ тѣхъ иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочихъ дураковъ, какъ это ей состариться дали и до сихъ поръ не замѣтили! Босоножку и мовешку надо сперва-наперво удивить — вотъ какъ надо за нее браться. А ты не зналъ? Удивить ее надо до восхищенія, до пронзенія, до стыда, что въ такую чернявку, какъ она, такой баринъ влюбился. Истинно славно, что всегда есть и будутъ хамы да баре не свѣтѣ, всегда тогда будетъ и такая поломоечка, и всегда ея господинъ, а вѣдь того только и надо для счастья жизни! Постой… слушай, Алешка, я твою мать покойницу всегда удивлялъ, только въ другомъ выходило родѣ. Никогда, бывало, ее не ласкаю, а вдругъ, какъ минутка-то наступитъ, — вдругъ предъ нею такъ весь и разсыплюсь, на колѣняхъ ползаю, ножку цалую и доведу ее всегда, всегда, — помню это какъ вотъ сейчасъ, — до этакого маленькаго такого смѣшка, разсыпчатаго, звонкаго, не громкаго, нервнаго, особеннаго. У ней только онъ и былъ. Знаю, бывало, что такъ у ней всегда болѣзнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнетъ и что смѣшокъ этотъ теперешній, маленькій, никакого восторга не означаетъ, ну да вѣдь хоть и обманъ да восторгъ. Вотъ оно что значитъ свою черточку во всемъ умѣть находить".

Старикъ вскочилъ въ испугѣ. Алеша съ самаго того времени, какъ онъ заговорилъ о его матери, мало-по-малу сталъ измѣняться въ лицѣ. Онъ покраснѣлъ, глаза его загорѣлись, губы вздрогнули… Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не замѣчалъ до той самой минуты, когда съ Алешей вдругъ произошло нѣчто очень странное, а именно съ нимъ вдругъ повторилось точь-въ-точь то же самое, что сейчасъ только онъ разсказалъ про «кликушу»!

А вотъ еще отрывокъ:

«Я, милѣйшій Алексѣй Ѳедоровичъ, какъ можно дольше на свѣтѣ намѣренъ прожить, было бы вамъ это извѣстно, а потому мнѣ каждая копѣйка нужна, и чѣмъ дольше буду жить, тѣмъ она будетъ нужнѣе, продолжалъ онъ, похаживая по комнатѣ изъ угла въ уголъ, держа руки по карманамъ своего широкаго, засаленнаго, изъ желтой лѣтней коломянки, пальто. — Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесятъ пять всего, но я хочу и еще лѣтъ двадцать на линіи мужчины стоять, такъ вѣдь состарѣюсь — поганъ стану, не пойдутъ онѣ ко мнѣ тогда доброю волей, ну вотъ тутъ-то денежки мнѣ и понадобятся. Такъ вотъ я теперь и подкапливаю все побольше, да побольше, для одного себя-съ, милый сынъ мой Алексѣй Ѳедоровичъ, было бы вамъ извѣстно, потому что я въ сквернѣ моей до конца хочу прожить, было бы вамъ это извѣстно. Въ сквернѣ-то слаще, всѣ ее ругаютъ, а всѣ въ ней живутъ, только всѣ тайкомъ, а я открыто. Вотъ за простодушіе-то это мое на меня всѣ сквернавцы и накинулись. А въ рай твой, Алексѣй Ѳедоровичъ, я не хочу, это было бы тебѣ извѣстно, да порядочному человѣку оно даже въ рай-то твой и неприлично, если даже тамъ и есть онъ. По-моему, заснулъ и не проснулся и, нѣтъ ничего, поминайте меня, коли хотите, а не хотите, такъ и чортъ васъ дери. Вотъ моя философія»,

Наконецъ отмѣтимъ наружность старика Карамазова:

«Кромѣ длинныхъ мясистыхъ мѣшечковъ подъ маленькими его глазами, вѣчно наглыми, подозрительными и насмѣшливыми, кромѣ множества глубокихъ морщинокъ на его маленькомъ, но жирненькомъ личикѣ, къ острому подбородку его подвѣшивался еще большой кадыкъ, мясистый и продолговатый, какъ кошелекъ, что придавало ему какой-то отвратительно-сладострастный видъ. Прибавьте къ тому плотоядный, длинный ротъ, съ пухлыми губами, изъ-подъ которыхъ виднѣлись маленькіе обломки черныхъ, почти истлѣвшихъ зубовъ. Онъ брызгался слюной каждый разъ, когда начиналъ говорить. Впрочемъ, и самъ онъ любилъ шутить надъ своимъ лицомъ, хотя, кажется, оставался имъ доволенъ. Особенно указывалъ онъ на свой носъ, не очень большой, но очень тонкій, съ сильно выдающеюся горбиной: „настоящій римскій“, говорилъ онъ, „вмѣстѣ съ кадыкомъ настоящая физіономія древняго римскаго патриція временъ упадка“. Этимъ онъ, кажется, гордился».

Соединеніе всѣхъ этихъ штриховъ даетъ, но нашему мнѣнію, такое, хотя и преувеличенное, но яркое лицо, что старикъ Карамазовъ долженъ отнынѣ считаться такимъ же символомъ сластолюбія, какъ Плюшкинъ скупости, Отелло — ревности, и т. п. Никто, можно сказать, до сихъ поръ не осмѣливался съ такой судорожной гастрономіей углубляться въ половую похоть, какъ Достоевскій. Реалисты-скоромники Мапассанъ и Зола, Боккачіо съ своимъ наивнымъ цинизмомъ и самый маркизъ де-Садъ не дописывались до защиты амурныхъ отношеній съ Лизаветой Смердящей, или до глубокомысленнаго рецепта, что «надо только умѣть удивить до пронзенія и стыда», или, наконецъ, до изображенія такихъ сценъ, чтобы старый отецъ разсказывалъ своему сыну-идеалисту, какъ онъ умѣлъ развращать его покойную мать, больную страдалицу!.. Въ такія нѣдра сенсуализма могъ проникнуть только мистикъ и эпилептикъ. Для здоровой и веселой порнографіи эти тайны нервной системы вовсе недоступны. Но какъ бы тамъ ни было, старикъ Карамазовъ, созданный Достоевскимъ, никогда не умретъ между всемірными знаменитостями разврата.

V.

Слѣдующей фигурой романа, къ которой теперь всего естественнѣе будетъ перейти, является соперникъ Ѳедора Павловича въ преслѣдованіи Грушеньки — его старшій сынъ Дмитрій или Митя, какъ вездѣ называетъ его авторъ. На немъ построенъ весь драматическій механизмъ романа и потому объ этомъ лицѣ намъ придется говорить пространнѣе, чѣмъ о прочихъ. Въ Митѣ, унаслѣдовавшемъ сластолюбіе отца, мы видимъ, однако же, глубокое внутреннее раздвоеніе. Митя былъ человѣкъ «ума отрывистаго и неправильнаго». Прокуроръ опредѣлилъ его въ своей рѣчи, какъ «натуру широкую, способную совмѣщать въ себѣ всевозможныя противоположности и разомъ созерцать обѣ бездны: бездну надъ нами, бездну высшихъ идеаловъ, и бездну подъ нами, бездну самаго низшаго и зловоннаго паденія». Та же рѣчъ прокурора намекаетъ, что Достоевскій видѣлъ въ лицѣ своего Мити натуру русскую по преимуществу: «тутъ она, наша Рассеюшка: пахнетъ ею, слышится она, матушка!»" Отцовское сладострастіе сочеталось у Дмитрія съ какимъ-то своеобразнымъ романтизмомъ. Порочность свою Митя съ жаромъ проповѣдуетъ передъ Алешей:

«Чтобъ изъ низости душою

Могъ подняться человѣкъ,

Съ древней-матерью землею

Онъ вступилъ въ союзъ на вѣкъ».

«Но только, вотъ въ чемъ дѣло: какъ я вступлю въ союзъ съ землею на вѣкъ? Я не цѣлую землю, не взрѣзаю ей грудь; что жъ мнѣ мужикомъ сдѣлаться аль пастушкомъ? Я иду и не знаю: въ вонь ли я попалъ и позоръ или въ свѣтъ и радость. Вотъ вѣдь гдѣ бѣда, ибо все на свѣтѣ загадка! И когда мнѣ случалось погружаться въ самый, въ самый глубокій позоръ разврата (а мнѣ только это и случалось), то я всегда это стихотвореніе о Церерѣ и о человѣкѣ читалъ. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазовъ. Потому что если ужъ полечу въ бездну, то такъ-таки прямо, головой внизъ и вверхъ пятами, и даже доволенъ, что именно въ унизительномъ такомъ положеніи падаю и считаю это для себя красотой. И вотъ въ самомъ-то этомъ позорѣ я вдругъ начинаю гимнъ. Пусть я проклятъ, пустъ я низокъ и подлъ, но пусть и я цѣлую край той ризы, въ которую облекается Богъ мой; пусть я иду въ то же самое время вслѣдъ за чортомъ, но я все-таки и Твой сынъ, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, безъ которой нельзя міру стоять и быть. Я тебѣ хочу сказать теперь о „насѣкомыхъ“, вотъ о тѣхъ, которыхъ Богъ одарилъ сладострастьемъ.

„Насѣкомымъ — сладострастье!“

Я, братъ, это самое насѣкомое и есть, и это обо мнѣ спеціально и сказано. И мы всѣ Карамазовы такіе же, и въ тебѣ, ангелѣ, это насѣкомое живетъ, и въ крови твоей бури родитъ. Это — бури, потому что сладострастье — буря, больше бури! Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопредѣлимая, а опредѣлить нельзя, потому что Богъ задалъ однѣ загадки. Тутъ берега сходятся, тутъ всѣ противорѣчія вмѣстѣ живутъ. Я, братъ, очень необразованъ, но я много объ этомъ думалъ. Страшно много тайнъ! Слишкомъ много загадокъ угнетаютъ на землѣ человѣка. Разгадывай, какъ знаешь, и вылѣзай сухъ изъ воды. Красота! Перенести я при томъ не могу, что иной, высшій даже сердцемъ человѣкъ и съ умомъ высокимъ, начинаетъ съ идеала Мадонны, а кончаетъ идеаломъ Содомскимъ. Еще страшнѣе, кто уже съ идеаломъ Содомскимъ въ душѣ не отрицаетъ и идеала Мадонны, и горитъ отъ него сердце его, и воистину, воистину горитъ, какъ и въ юные безпорочные годы. Нѣтъ, широкъ человѣкъ, слишкомъ даже широкъ, я бы сузилъ. Чортъ знаетъ, что такое даже, вотъ что! Что уму представляется позоромъ, то сердцу сплошь красотой. Въ Содомѣ ли красота? Вѣрь, что въ Содомѣ-то она и сидитъ для огромнаго большинства людей, — зналъ ты эту тайну иль нѣтъ? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тутъ дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы — сердца людей»…. «У меня деньги — аксессуаръ, жаръ души, обстановка. Нынѣ вотъ она моя дама, завтра на ея мѣстѣ уличная дѣвчонка. И ту, и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, тамъ, цыганки. Коли надо и ей даю, потому что берутъ, берутъ съ азартомъ, въ этомъ надо признаться, и довольны, и благодарны. Барыньки меня любили, не всѣ, а случалось, случалось; но я всегда переулочки любилъ, глухіе и темные закоулочки, за площадью, — тамъ приключенія, тамъ неожиданности, тамъ самородки въ грязи. Я, братъ, аллегорически говорю. У насъ въ городишкѣ такихъ переулковъ вещественныхъ не было, но нравственные были. Но еслибы ты былъ то, что я, ты понялъ бы, что это значитъ. Любилъ развратъ, любилъ и срамъ разврата. Любилъ жестокость: развѣ я не клопъ, не злое насѣкомое? Сказано — Карамазовъ! Разъ пикникъ всѣмъ городомъ былъ, поѣхали на семи тройкахъ; въ темнотѣ, зимой, въ саняхъ, сталъ я жать одну сосѣдскую дѣвичью ручку и принудилъ къ поцѣлуямъ эту дѣвочку, дочку чиновника, бѣдную, милую, кроткую, безотвѣтную. Позволила, многое позволила въ темнотѣ. Думала, бѣдняжка, что я завтра за ней пріѣду, и предложеніе сдѣлаю (меня вѣдь, главное, за жениха цѣнили); а я съ ней послѣ того ни слова, пять мѣсяцевъ ни полслова. Видѣлъ, какъ слѣдили за мной изъ угла залы, когда бывало танцуютъ (а у насъ то-и-дѣло что танцуютъ), ея глазки, видѣлъ, какъ горѣли огонькомъ — огонькомъ кроткаго негодованія. Забавляла эта игра только мое сладострастіе насѣкомаго, которое я въ себѣ кормилъ. Чрезъ пять мѣсяцевъ она за чиновника вышла и уѣхала… сердясь и все еще любя, можетъ быть. Теперь они счастливо живутъ. Замѣть, что я никому не сказалъ, не ославилъ; я хоть и низокъ желаніями, и низость люблю, но я не безчестенъ».

Еще характернѣе исторія Дмитрія съ его невѣстой Катериной Ивановной. Это была дѣвушка высокоцѣломудренная и гордая. Ея отецъ растратилъ казенныя деньги, нагрянула ревизія и онъ долженъ былъ идти подъ судъ. Дмитрій, между тѣмъ, еще ранѣе далъ понять ея родственникамъ, что деньги на пополненіе растраты у него есть и что онъ ихъ дастъ охотно, если гордая Катерина Ивановна сама придетъ за ними къ нему на квартиру. Въ роковую минуту Катерина Ивановна пришла. Митя наслаждался ея униженіемъ, смущеніемъ и страхомъ. Его соблазняло поступить съ ней, какъ подобаетъ «клопу, злому тарантулу, безо всякаго сожалѣнія». У него даже духъ пересѣкло… И вдругъ онъ, молча, передалъ ей деньги и самъ отворилъ дверь въ сѣни. Она вздрогнула и мягко, глубоко, тихо склонилась — и прямо ему въ ноги — «лбомъ до земли, не по-институтски, а по-русски»! Съ тѣхъ поръ она его полюбила.

Этотъ небольшой, потрясающій разсказъ задуманъ и сдѣланъ Достоевскимъ съ такимъ мастерствомъ, что онъ самъ по себѣ составляетъ вполнѣ законченный шедевръ, который, будучи выдѣленъ изъ «Братьевъ Карамазовыхъ», могъ бы быть причисленъ къ лучшимъ разсказамъ въ нашей литературѣ.

Итакъ, человѣкъ съ низкими инстинктами и въ то же время съ идеальными порывами, грубый и отчаянный, и тутъ же способный къ внезапному великодушію, Митя характеръ по преимуществу драматическій. Благодаря своей пылкости и непослѣдовательности, Митя попадаетъ въ сплетеніе самыхъ сложныхъ интересовъ и приключеній. Катерина Ивановна случайно разбогатѣла и сдѣлалась его невѣстой. Но Митя тѣмъ временемъ до безумія увлекся Грушенькой. Зналъ онъ, что Грушенька старика-купца Самсонова обираетъ и на злые проценты живетъ. Пошелъ бить ее, говорилъ онъ — «да у ней и остался. Ударила чума, заразился. У Грушеньки-шельмы есть одинъ такой изгибъ тѣла, онъ и на ножкѣ у ней отразился, даже въ пальчикѣ-мизинчикѣ на лѣвой ножкѣ отозвался. Видѣлъ и цѣловалъ, но — и только». Три тысячи, порученныхъ ему невѣстой для отсылки въ Москву, Митя на половину прокутилъ съ Грушенькой на постояломъ дворѣ, въ Мокромъ. Весь секретъ романа, на которомъ до конца поддерживается любопытство читателя и на которомъ построены всѣ послѣдующія компликаціи, состоитъ въ томъ, что Митя прокутилъ именно только половину этихъ денегъ, а остальную половину, въ глубочайшей тайнѣ, зашилъ въ ладанку и носилъ на груди въ намѣреніи отдать ихъ Катеринѣ Ивановнѣ. Потому что въ такомъ случаѣ, размышлялъ Митя, онъ будетъ «все, что угодно, и звѣрь, и подлецъ, но ужъ не воръ, не воръ окончательно, ибо, если бъ воръ, то навѣрно бы не принесъ назадъ половину сдачи, а присвоилъ бы и ее». Какъ видите, въ характерѣ Дмитрія есть что-то, такъ сказать, искренно-театральное. Какіе-то смутные идеалы носятся надъ нимъ, какъ призраки, и не даютъ ему окончательно погрязнуть въ порокѣ. Торжественныя слова о чести и о душевномъ величіи готовы у него сорваться среди самаго звѣрскаго буйства. Его глубокое убѣжденіе, что къ остальнымъ, уцѣлѣвшимъ деньгамъ Катерины Ивановны онъ не смѣлъ въ то время прикоснуться — для большинства показалось впослѣдствіи неправдоподобнымъ и, благодаря этому, въ связи съ другими несчастными случайностями, Митя подъ конецъ погибъ жертвою заблужденія слѣдственной и судебной власти. Итакъ, три тысячи нужны были Митѣ до-зарѣзу, для разсчета съ Катериной Ивановной и для отъѣзда съ Грушенькой, съ которой онъ думалъ въ то время соединиться на всю жизнь, какъ ея вѣрный рабъ, очистивъ себя предварительно отъ какихъ бы то ни было упрековъ совѣсти за свое прошлое. Грушеньку онъ считалъ корыстной, какъ всѣхъ женщинъ вообще. Онъ тогда еще не разгадалъ, какая глубокая, честная, правдивая и самоотверженная натура таилась въ этой полнотѣлой и великолѣпной содержанкѣ купца Самсонова, который пріютилъ ее какъ сироту и по отношенію къ которому она отличалась самою цѣломудревною честностью. Правда и то, что Достоевскій, по всегдашней манерѣ своей дѣлать изъ женскихъ характеровъ какой-то мудренѣйшій сфинксъ, и Грушеньку представилъ сначала въ обманчивыхъ краскахъ. Инстинктъ, однако, говорилъ Дмитрію, что онъ жить безъ Грушеньки не можетъ. «Знаю, — говорилъ онъ на своемъ напыщенномъ языкѣ, — что ужъ все кончено, что ничего другого и никогда не будетъ. Циклъ временъ совершенъ!» Между тѣмъ Ѳедоръ Павловичъ (какъ передалъ Дмитрію Смердяковъ) уже приготовилъ для Грушеньки пакетъ съ тремя тысячами, съ надписью: «Ангелу моему, Грушенькѣ, коли захочешь придти», причемъ въ тягостныя минуты ожиданій, прибавилъ къ надписи: «и цыпленочку».

Съ большимъ искусствомъ Достоевскій подготовляетъ въ читателѣ полнѣйшую иллюзію, что Дмитрій сдѣлается отцеубійцей. Еще въ началѣ романа, въ монастырѣ, куда прибыла семья Карамазовыхъ на совѣщаніе къ Зосимѣ, — Зосима. въ концѣ бесѣды, неожиданно и безъ всякаго видимаго повода, кладетъ передъ Митей земной поклонъ и уходитъ. Вѣщій старецъ этимъ символомъ предсказываетъ ему страданіе. Затѣмъ все чаще и чаще упоминается слово «катастрофа». Вражда Мити къ отцу ростетъ и, онъ, не стѣсняясь, со свойственную ему рѣзкостью, повсюду высказываетъ свою ненависть къ старику. Опасность потерять Грушеньку увеличивается. А денегъ нѣтъ, а деньги необходимы. Митя цѣпляется за самые невозможные проекты добыть денегъ. Здѣсь именно Достоевскій съ мастерствомъ и энергіею великаго драматурга проводитъ своего героя черезъ самыя мучительныя неудачи, чтобы окончательно истощить его терпѣніе. Митя затѣваетъ достать денегъ у Грушенькинаго покровителя, Самсонова, черезъ продажу ему своего процесса съ отцомъ на остатокъ наслѣдства. Дѣтская надежда, съ которой онъ идетъ къ Самсонову, сцена ихъ знакомства, безтолковая и одушевленная рѣчь Мити съ предложеніемъ этой нелѣпой аферы и главное — его торопливость совершить актъ теперь же, впрочемъ, у нотаріуса, съ этимъ умирающимъ отъ водяной старикомъ — и короткій, безотрадный отвѣтъ Самсонова на патетическую рѣчь Дмитрія: «извините-съ, мы этакими дѣлами не занимаемся» — все это сдѣлано превосходно. Самсоновъ, однако, ехидно совѣтуетъ Митѣ предложить эту сдѣлку крестьянину Лягавому, торгующему лѣсомъ, въ 12 верстахъ отъ города. Легковѣрный Митя и на этотъ совѣтъ уже смотритъ, какъ на благодѣяніе. Деньги нужны съ часу на часъ, а онъ долженъ ѣхать за 12 верстъ, да и денегъ на поѣздку нѣтъ! Онъ закладываетъ часы и ѣдетъ къ Лягавому. Съ трудомъ розыскиваетъ онъ этого мужика и — увы! застаетъ его мертвецки пьянымъ въ такомъ глубокомъ снѣ, что и растолкать его невозможно. Стиснувъ зубы, Дмитрій остается на ночь въ избѣ, чуть не угораетъ, освѣжаетъ избу, къ разсвѣту немного засыпаетъ и когда пробуждается, то, къ ужасу своему, видитъ, что Лягавый успѣлъ проснуться и вновь напился до чортиковъ, такъ что на всѣ его предложенія онъ упорно говоритъ: «врешь!» «Вврешь: ты красильщикъ!» — Въ отчаяніи возвращается Митя въ городъ и дѣлаетъ еще попытку добыть денегъ — пробуетъ занять ихъ у г-жи Хохлаковой. Эта дама, въ длинномъ разговорѣ, исполненномъ водевильнаго недоразумѣнія, какъ будто обольщаетъ Митю живѣйшею готовностью дать деньги и въ концѣ объявляетъ, что у нея нѣтъ ни копѣйки, а что она все время говорила о своихъ пріискахъ. «У меня теперь совсѣмъ нѣтъ денегъ», тономъ, требующимъ участія, заключаетъ Хохлакова. Потерявъ всѣ надежды, Дмитрій, какъ помѣшанный, идетъ за своей Грушенькой въ домъ купца Самсонова, гдѣ у нихъ была условлена встрѣча — и тамъ ее не находитъ. Она его обманула, она скрылась… Куда?.. Въ ярости захватываетъ онъ съ собою пестикъ и бѣжитъ къ дому отца… Здѣсь-то, подъ самымъ окномъ Ѳедора Павловича, Достоевскій вдругъ обрываетъ разсказъ, ставитъ многоточіе — и затѣмъ показываетъ намъ Митю, уже бѣгущимъ отъ отцовскаго дома и повергающимъ поднявшагося за нимъ Григорія нанесеніемъ ему ранъ въ голову.

Внезапное обогащеніе Мити (въ сущности отъ того, что онъ, съ отчаянія, потерявъ Грушеньку, рѣшился истратить зашитыя въ ладанку деньги Катерины Ивановны), кровь на его платьѣ и его трагическая растерянность опять поддерживаютъ въ читателѣ полное убѣжденіе, что Митя убилъ отца. Каждое движеніе, каждое слово Мити у чиновника Перхотина, куда онъ приходитъ тотчасъ послѣ катастрофы, съ изумительной вѣрностью рисуютъ человѣка, потрясеннаго и угнетеннаго преступленіемъ. Загадочность нѣкоторыхъ отвѣтовъ Мити и вдругъ его какъ бы наивная довѣрчивость, потомъ какая-то отчаянная рѣшимость, затѣмъ автоматичность его репликъ, или разсѣянность рядомъ съ обострившеюся наблюдательностью, обращенною, напримѣръ, на собачку приказчика, о которой онъ разспрашиваетъ и вспоминаетъ другую собачку съ задней сломаной ножкой — во всемъ этомъ такъ и блещетъ творческое богатство автора и его необычайная нервная чуткость. Такъ же удивительно описаны допросъ Мити на слѣдствіи и затѣмъ судъ надъ нимъ. Допросъ Мити совѣтуемъ каждому перечесть послѣ окончанія романа еще разъ. Въ первоначальномъ чтеніи получается невольное впечатлѣніе искусственности и неубѣдительности Митиныхъ оправданій: остается полное убѣжденіе, что онъ виноватъ. Напротивъ, когда книга кончена и невинность Мити вполнѣ открыта читателю, тогда видишь всю близорукость и всѣ промахи допрашивающихъ. Митя, знающій свою невиновность, разсчитываетъ очень скоро покончить съ слѣдователемъ и прокуроромъ: «Я вамъ докажу и вы убѣдитесь мгновенно. Вы будете смѣяться, господа, сами будете хохотать надъ вашимъ подозрѣніемъ». Между тѣмъ такой тонъ обвиняемаго звучитъ какой-то наглой, отчаянной бравадой. Кромѣ того, Митя постоянно ссылается на свое благородство: «съ вами говоритъ благороднѣйшее лицо, главное — это не упускайте изъ виду — человѣкъ, надѣлавшій бездну подлостей, но всегда бывшій и оставшійся благороднѣйшимъ существомъ, какъ существо внутри, въ глубинѣ, ну, однимъ словомъ, я не умѣю выразиться». Но и это не дѣйствуетъ, и это кажется актерствомъ. Тутъ же Митя, по своей откровенности, сплошь и рядомъ, губитъ себя неосторожностью: онъ постоянно выражается очень сильно и о своей ненависти къ отцу, и о нуждѣ въ деньгахъ: «хотѣлъ скорѣй зарѣзать кого-нибудь, а достать три тысячи» — и все это записываютъ, записываютъ… Нѣкоторые вопросы просто сердятъ Митю.

— Благоволите же разсказать, какъ вы вооружились пестикомъ.?

— Извольте, благоволю.

И Митя разсказалъ, какъ онъ взялъ пестикъ и бѣжалъ.

— Но какую же цѣль имѣли вы въ предметѣ, вооружаясь такимъ орудіемъ?

— Какую цѣль? Никакой цѣли! Захватилъ и побѣжалъ.

— Зачѣмъ же, если безъ цѣли?

Въ Митѣ кипѣла досада. Ему становилось все стыднѣе и стыднѣе, что онъ сейчасъ такъ искренно и съ такимъ изліяніемъ разсказалъ «такимъ людямъ» исторію своей ревности.

— Наплевать на пестикъ! вырвалось у него вдругъ.

— Однако же-съ.

— Ну, отъ собакъ схватилъ. Ну, темнота… Ну, на всякій случай.

— А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора, какое-нибудь оружіе, если боялись такъ темноты?

— Э, чортъ, тьфу! Господа, съ вами буквально нельзя говорить! вскрикнулъ Митя въ послѣдней степени раздраженія и, обернувшись къ писарю, весъ покраснѣвъ отъ злобы, съ какою-то изступленною ноткой въ голосѣ быстро проговорилъ ему: — Запиши сейчасъ… сейчасъ… «что схватилъ съ собой пестикъ, чтобы бѣжать убить отца моего… Ѳедора Павловича… ударомъ по головѣ!» Ну, довольны ли вы теперь господа? Отвели душу? проговорилъ онъ, установясь съ вызывомъ на слѣдователя и прокурора.

— Мы слишкомъ понимаемъ, что подобное показаніе вы дали сейчасъ въ раздраженіи на насъ и въ досадѣ на вопросы, которые мы вамъ предлагаемъ, которое вы считаете мелочными и которые въ сущности весьма существенны, сухо проговорилъ ему въ отвѣтъ прокуроръ.

— Да, помилуйте же, господа! Ну, взялъ пестикъ… Ну, для чего берутъ въ такихъ случаяхъ что-нибудь въ руку? Я не знаю для чего. Схватилъ и побѣжалъ. Стыдно, господа, passons, а то, клянусь, я перестану разсказывать…

Недоумѣніе между обѣими сторонами все болѣе и болѣе возрастаетъ, точно онѣ говорятъ на разныхъ языкахъ. Возникаетъ подавляющая Митю путаница относильно денегъ, которыя онъ тратилъ. Насчитываютъ, что онъ въ первый кутежъ потратилъ съ Грушенькой три тысячи, а не полторы (такъ онъ въ тотъ разъ хвастался свидѣтелямъ и всѣ сочли за правду), да что теперь, послѣ убійства, у него оказались новыхъ три тысячи. Кабатчикъ показываетъ противъ Мити: «а тамъ, въ залѣ, когда хоръ подчевали, такъ прямо закричали, что шестую тысячу здѣсь оставляете, — съ прежними, то есть оно такъ понимать надо». — Показаніе о шестой тысячѣ было принято съ необыкновеннымъ впечатлѣніемъ допрашивающими. «Понравилась новая редакція: три да три — значитъ шесть, стало быть три тысячи тогда, да три тысячи теперь, вотъ онѣ и всѣ шесть — выходило ясно».

Въ связи съ этимъ возникаетъ полнѣйшее недовѣріе къ Митиной ладанкѣ съ зашитыми будто бы въ нее полутора тысячами. Допросъ объ этой ладанкѣ верхъ совершенства.

— Ну, вотъ видитесъ, всѣ, всѣ свидѣтельствуютъ. Такъ вѣдь значитъ же что нибудь слово всѣ.

— Ничего не значитъ, я совралъ, а за мной и всѣ стали врать.

— Да зачѣмъ же вамъ-то такъ надо было «врать», какъ вы изъясняетесь?

— А чортъ знаетъ. Изъ похвальбы, можетъ быть… такъ… что вотъ такъ много денегъ прокутилъ… Изъ того, можетъ, чтобъ объ этихъ зашитыхъ деньгахъ забыть… да, это именно оттого… чортъ… который разъ вы задаете этотъ вопросъ? Ну совралъ и кончено, разъ совралъ и не хотѣлъ ужъ переправлять. Изъ-за чего иной разъ вретъ человѣкъ?

— Это очень трудно рѣшить, Дмитрій Ѳедоровичъ, изъ-за чего вретъ человѣкъ, внушительно проговорилъ прокуроръ. — Скажите, однако, велика ли была эта, какъ вы называете ее, ладанка, на вашей шеѣ?

— Нѣтъ, невелика.

— И какой, напримѣръ, величины?

— Бумажку сторублевую пополамъ сложить, вотъ и величина.

— А лучше бы вы намъ показали лоскутки? Вѣдь они гдѣ-нибудь при васъ.

— Э, чортъ… какія глупости… я не знаю, гдѣ они.

— Но позвольте, однако: гдѣ же и когда вы ее сняли съ шеи? Вѣдь вы, какъ сами показываете, домой не заходили?

— А вотъ какъ отъ Ѳени вышелъ и шелъ къ Перхотину, дорогой и сорвалъ съ шеи и вынулъ деньги.

— Въ темнотѣ?

— Для чего тутъ свѣчка? Я это пальцемъ въ одинъ мигъ сдѣлалъ.

— Безъ ножницъ, на улицѣ?

— На площади, кажется; зачѣмъ ножницы? Ветхая тряпка сейчасъ разодралась.

— Куда же вы ее потомъ дѣли?

— Тамъ же и бросилъ.

— Гдѣ именно?

— Да на площади же, вообще на площади! Чортъ ее знаетъ, гдѣ на площади. Да для чего вамъ это?

— Это чрезвычайно важно, Дмитрій Ѳедоровичъ: вещественныя доказательства въ вашу же пользу и какъ это вы не хотите понять? Кто же вамъ помогалъ зашивать мѣсяцъ назадъ?

— Никто не помогалъ, самъ зашилъ.

— Вы умѣете шить?

— Солдатъ долженъ умѣть шить, а тутъ и умѣнья никакого не надо.

— Гдѣ же вы взяли матеріалы, то есть эту тряпку, въ которую зашили?

— Неужто вы не смѣетесь?

— Отнюдь нѣтъ, и намъ вовсе не до смѣха, Дмитрій Ѳедоровичъ.

— Не помню, гдѣ взялъ тряпку, гдѣ-нибудь.

— Какъ бы, кажется, этого-то ужъ не запомнить?

— Да ей-Богу же не помню, можетъ, что-нибудь разодралъ изъ бѣлья.

— Это очень интересно: въ вашей квартирѣ могла бы завтра отыскаться эта вещь, рубашка, можетъ быть, отъ которой вы оторвали кусокъ. Изъ чего эта тряпка была: изъ холста, изъ полотна?

— Чортъ ее знаетъ, изъ чего. Постойте… Я, кажется, ни отъ чего не отрывалъ. Она была коленкоровая… Я, кажется, въ хозяйкинъ чепчикъ зашилъ.

— Въ хозяйкинъ чепчикъ?

— Да, я у ней утащилъ.

— Какъ это утащили?

— Видите, я, дѣйствительно, помнится, какъ-то утащилъ одинъ чепчикъ на тряпки, а можетъ, перо обтирать. Взялъ тихонько, потому никуда негодная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тутъ эти полторы тысячи я взялъ и зашилъ… Кажется, именно въ эти тряпки зашилъ. Старая коленкоровая дрянь, тысячу разъ мытая.

— И вы это твердо уже помните?

— Не знаю, твердо ли. Кажется въ чепчикъ. Ну, да наплевать.

— Въ такомъ случаѣ ваша хозяйка могла бы, по крайней мѣрѣ, припомнить, что у нея пропала эта вещь?

— Вовсе нѣтъ, она и не хватилась. Старая, говарю вамъ, старая тряпка, гроша не стоитъ.

— А иголку откуда взяли, нитки?

— Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! разсердился, наконецъ, Митя.

— И странно опять-таки, что вы такъ совсѣмъ ужъ забыли, въ какомъ именно мѣстѣ бросили на площади эту… ладанку.

— Да велите завтра площадь выместь, можетъ, найдете, — усмѣхнулся Митя. — Довольно, господа, довольно, — измученнымъ голосомъ порѣшилъ онъ. — Вижу ясно: вы мнѣ не повѣрили! Ни въ чемъ и ни на грошъ! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться. Зачѣмъ, зачѣмъ я омерзилъ себя признаніемъ въ тайнѣ моей! А вамъ это смѣхъ, я по глазамъ вашимъ вижу. Это вы меня, прокуроръ, довели! Пойте себѣ гимнъ, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!

Такимъ-то способомъ Митя окончательно компрометируетъ себя и гибнетъ. Митю обыскиваютъ и раздѣваютъ — и это его приводитъ въ ужасъ, «Коли всѣ раздѣты, такъ не стыдно, а одинъ раздѣтъ, а всѣ смотрятъ — позоръ». Платье у него отбираютъ и даютъ ему чужое, которое сидитъ на немъ «унизительно узко». Въ концѣ допроса происходитъ чисто-русская сцена, характеризующая и Митю, и Грушеньку. Онъ привсталъ со стула и, обращаясь къ бывшей тутъ Грушенькѣ, торжественно произнесъ: «Вѣрь Богу и мнѣ — въ крови убитаго вчера отца моего я неповиненъ!»

Грушенька тоже привстала и набожно перекрестилась на икону.

— Слава Тебѣ, Господи! проговорила она горячимъ проникновеннымъ голосомъ и, обратясь къ слѣдователю, прибавила: — какъ онъ теперь сказалъ, тому и вѣрьте. Знаю его: сболтнуть что сболтнетъ, али для смѣху, али съ упрямства, но если противъ совѣсти, то никогда не обманетъ. Прямо правду скажетъ, тому вѣрьте!

— Спасибо, Аграфена Александровна, поддержала душу! — дрожащимъ голосомъ отозвался Митя.

Судъ надъ Митей описанъ живо, увлекательно. Разбирательство сопровождается новыми драматическими эпизодами. Показаніе каждаго свидѣтеля возбуждаетъ интересъ. Фатальный характеръ Мити, его патетическія выходки и наивныя безтактности постоянно вредятъ ему, чѣмъ и довершаютъ его цѣльный, выдержанный типъ, и въ то же время волнуютъ читателя, сочувствующаго подсудимому и опасающагося за исходъ процесса. Противъ юридической техники не допущено никакихъ отступленій, кромѣ развѣ того, что и стороны, и эксперты безпрепятственно вступаютъ въ роль свидѣтелей. Характерно отмѣчено, какъ на судѣ иной человѣкъ является совсѣмъ не съ тѣмъ именемъ, къ которому привыкли его знакомые. Такъ, Грушенька оказалась Свѣтлова. Достоевскій поясняетъ, что онъ самъ это узналъ первый разъ только во время хода процесса. И затѣмъ уже и въ разспросахъ, и въ преніяхъ Грушенька вездѣ называется Свѣтловой, такъ что, если пропустить три строки, гдѣ пояснено это превращеніе, то можно сбиться съ толку и принять Свѣтлову за новое дѣйствующее лицо. Въ общемъ изображеніе суда не чуждо шаржа и сатиры по части адвокатскихъ фортелей и и софизмовъ, прокурорскаго глубокомыслія, слабости предсѣдателя и горячности публики къ ораторамъ, не чуждо вообще ретушовки и преувеличеній, но во всемъ чувствуется геніальный декораторъ, у котораго и въ широкой размалевкѣ видна рука истиннаго художника.

Послѣ осужденія Митя захворалъ и сталъ задумчивъ. Но судъ не сломилъ его и почти даже не измѣнилъ. Противъ ошибки суда въ немъ нѣтъ никакого негодованія. Онъ только говоритъ, что «если бить станутъ дорогой, аль тамъ, то я не дамся, убью и меня разстрѣляютъ». Съ благословенія Алеши, онъ принимаетъ проектъ бѣжать съ дороги, вмѣстѣ съ Грушенькой, въ Америку. Но онъ предчувствуетъ, что посѣдѣетъ по Россіи, стоскуется и вернется подъ чужимъ именемъ помереть на родной землѣ… Таковъ Митя.

VI.

Но интересъ романа далеко не исчерпывается однимъ только характеромъ Мити или его приключеніями, и въ этомъ громадное преимущество «Братьевъ Карамазовыхъ» передъ прочими произведеніями Достоевскаго, въ которыхъ, какъ мы уже говорили, развитіе интриги весьма скоро ослабѣваетъ. Здѣсь, напротивъ. Въ промежуткѣ между арестованіемъ Мити и днемъ суда надъ нимъ начинаетъ выдвигаться другая драма, еще болѣе сильная и глубокая, чѣмъ катастрофа съ Митей, — это драма второго изъ братьевъ Карамазовыхъ, Ивана. Къ нему и обратимся.

Если у старика Карамазова сладострастіе является голымъ цинизмомъ, а у Мити — могучимъ соблазномъ, съ которыми постоянно борется его восторженная и безхарактерная натура, то у Ивана то же сладострастіе, путемъ образованія, работы разсудка и подъ внушеніемъ эгоизма, выработалось въ уравновѣшенное, замкнутое, упорное и систематическое жизнелюбіе. Иванъ разсчетливъ, уменъ и молчаливъ. Только разъ онъ высказался весь, съ своимъ глубоко-продуманнымъ міросозерцаніемъ, передъ Алешей, который вообще играетъ въ романѣ роль наперсника въ классической драмѣ и передъ которымъ всѣ дѣйствующія лица открываютъ свою внутреннюю сущность, какъ бы наединѣ передъ своею совѣстью. Міросозерцаніе Ивана мы уже знаемъ. Онъ пришелъ къ отрицанію религіи и какихъ бы то ни было идеаловъ для человѣчества. Его «эвклидовскій умъ» заставилъ его вѣровать только въ одно — что надо пользоваться и наслаждаться жизнью. Эпикуреизмъ Ивана очень тонкій, культурный и, если хотите, даже не лишенный поэзіи. Но это все таки — одно гастрономическое смакованіе земныхъ удовольствій во всѣхъ видахъ. Вотъ какъ опредѣляетъ самъ Иванъ свою цѣпкую привязанность къ жизни:

"Я сейчасъ здѣсь сидѣлъ и знаешь, что говорилъ себѣ: не вѣруй я въ жизнь, разувѣрься я въ дорогой женщинѣ, разувѣрься въ порядкѣ вещей, убѣдись даже, что все, напротивъ, безпорядочный, проклятый и, можетъ быть, бѣсовскій хаосъ, порази меня хоть всѣ ужасы человѣческаго разочарованія, а я все-таки захочу жить, и ужъ какъ припалъ къ этому кубку, то не оторвусь отъ него, пока его весь не осилю! Впрочемъ, къ тридцати годамъ навѣрно брошу кубокъ, хоть и не допью всего, и отойду… не знаю куда. Но до тридцати моихъ лѣтъ, знаю это твердо, все побѣдитъ моя молодость, — всякое разочарованіе, всякое отвращеніе къ жизни. Я спрашивалъ себя много разъ: есть ли въ мірѣ такое отчаяніе, чтобы побѣдило во мнѣ эту изступленную и неприличную, можетъ быть, жажду жизни и рѣшилъ, что, кажется, нѣтъ такого, то есть опять-таки до тридцати этихъ лѣтъ, а тамъ ужъ самъ не захочу, мнѣ такъ кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называютъ часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчасти Карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, въ тебѣ она тоже непремѣнно сидитъ, но почему жъ она подлая? Центростремительной силы еще страшно много на нашей планетѣ, Алешка. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логикѣ. Пусть я не вѣрю въ порядокъ вещей, но дороги мнѣ клейкіе, распускающіеся весной листочки, дорого голубое небо, дорогъ иной человѣкъ, котораго иной разъ, повѣришь ли, не знаешь, за что и любишь, дорогъ иной подвигъ человѣческій, въ который давно уже, можетъ быть, пересталъ и вѣрить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцемъ. Я хочу въ Европу съѣздить, Алеша, отсюда, и поѣду; и вѣдь я знаю, что поѣду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вотъ что! Дорогіе тамъ лежатъ покойники, каждый камень надъ ними гласитъ о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вѣрѣ въ свой подвигъ, въ свою истину, въ свою борьбу и въ свою науку, что я, знаю заранѣе, паду на землю и буду цѣловать эти камни и плакать надъ ними, — въ то же время убѣжденный всѣмъ сердцемъ моимъ, что все это давно уже кладбище и никакъ не болѣе. И не отъ отчаянія буду плакать, а лишь просто потому, что буду счастливъ пролитыми слезами моими. Собственнымъ умиленіемъ упьюсь. Клейкіе весенніе листочки, голубое небо люблю я, вотъ что! Тутъ не умъ, не логика, тутъ нутромъ, тутъ чревомъ любишь, первыя свои молодыя силы любишь…

Впослѣдствіи Иванъ досадовалъ на себя за такую откровенность: «столько лѣтъ молчалъ и со всѣмъ свѣтомъ не удостоивалъ говорить, и вдругъ нагородилъ столько ахиней». Впрочемъ, еще въ одномъ разговорѣ, съ Міусовымъ, Иванъ развилъ свою теорію гораздо болѣе сухо и сжато: «для каждаго честнаго лица, не вѣрующаго ни въ Бога, ни въ безсмертіе свое, нравственный законъ природы долженъ немедленно измѣниться въ полную противоположность прежнему, религіозному, и эгоизмъ даже до злодѣйства не только долженъ быть дозволенъ человѣку, но даже признанъ необходимымъ, самымъ разумнымъ и чуть ли не благороднѣйшимъ исходомъ въ его положеніи». — Къ отцу своему и къ брату Дмитрію Иванъ относился крайне черство, и когда Дмитрій, въ его присутствіи, избилъ отца, то Иванъ, злобно скрививъ лицо, шепнулъ Алешѣ: «Одинъ гадъ съѣстъ друтую гадину, обоимъ туда и дорога!» — И вотъ такого-то крѣпкаго, устойчиваго, сильнаго своимъ умомъ и своими инстинктами человѣка, Достоевскій подвергаетъ въ своемъ романѣ самому глубокому психическому кризису. Главной пружиной въ драмѣ, происходящей съ Иваномъ, является Смердяковъ. Остановимся на этомъ замѣчательномъ лицѣ — одномъ изъ самыхъ законченныхъ образовъ въ картинной галлереѣ Достоевскаго.

Смердяковъ, какъ незаконный сынъ Ѳедора Павловича, можетъ быть названъ однимъ изъ братьевъ Карамазовыхъ. Происхожденіе этого подкидыша, сдѣлавшагося впослѣдствіи лакеемъ, намъ уже извѣстно. Воспиталъ его старый слуга Карамазова, Григорій, но мальчикъ росъ, по замѣчанію Григорія, «безо всякой благодарности». Фигура Смердякова очерчена Достоевскимъ такъ сильно и сжато, что намъ необходимо продолжать собственными словами автора и снова прибѣгнуть къ большой выпискѣ:

"Въ дѣтствѣ онъ очень любилъ вѣшать кошекъ и потомъ хоронить ихъ съ церемоніей. Онъ надѣвалъ для этого простыню, что составляло въ родѣ какъ бы ризы, и пѣлъ, и махалъ чѣмъ-нибудь надъ мертвою кошкой, какъ будто кадилъ. Все это потихоньку, въ величайшей тайнѣ. Григорій поймалъ его однажды на этомъ упражненіи и больно наказалъ розгой. Тотъ ушелъ въ уголъ и косился оттуда съ недѣлю. «Не любитъ онъ насъ съ тобой, этотъ извергъ, говорилъ Григорій Марѳѣ Игнатьевнѣ, — да никого не любитъ. — Ты развѣ человѣкъ, обращался онъ вдругъ прямо къ Смердякову, — ты не человѣкъ, ты изъ банной мокроты завелся, вотъ ты кто»… Смердяковъ, какъ оказалось впослѣдствіи, никогда не могъ простить ему этихъ словъ. Григорій выучилъ его грамотѣ и, когда минуло ему лѣтъ двѣнадцать, сталъ учить Священной Исторіи. Но дѣло кончилось тотчасъ же ничѣмъ. Какъ-то однажды, всего только на второмъ или на третьемъ урокѣ, мальчикъ вдругъ усмѣхнулся.

— Чего ты? спросилъ Григорій, грозно выглядывая на него изъ-подъ очковъ.

— Ничего-съ. Свѣтъ создалъ Господь Богъ въ первый день, а солнце, луну и звѣзды на четвертый день. Откуда же свѣтъ-то сіялъ въ первый день?

Григорій остолбенѣлъ. Мальчикъ насмѣшливо глядѣлъ на учителя. Даже было во взглядѣ его что-то высокомѣрное. Григорій не выдержалъ. «А вотъ откуда!» крикнулъ онъ и неистово ударилъ ученика по щекѣ. Мальчикъ вынесъ пощечину, не возразивъ ни слова, но забился опять въ уголъ на нѣсколько дней. Какъ разъ случилось такъ, что черезъ недѣлю у него объявилась падучая болѣзнь въ первый разъ въ жизни, не покидавшая его потомъ во всю жизнь. Узнавъ объ этомъ, Ѳедоръ Павловичъ какъ будто вдругъ измѣнилъ на мальчика свой взглядъ. Прежде онъ какъ-то равнодушно глядѣлъ на него, хотя никогда не бранилъ и, встрѣчая, всегда давалъ копѣечку. Въ благодушномъ настроеніи иногда посылалъ со стола мальчишкѣ чего-нибудь сладенькаго. Но тутъ, узнавъ о болѣзни, рѣшительно сталъ о немъ заботиться, пригласилъ доктора, сталъ было лечить, но оказалось, что вылечить невозможно. Среднимъ числомъ припадки приходили по разу въ мѣсяцъ и въ разные сроки. Припадки тоже бывали разной силы, — иные легкіе, другіе очень жестокіе. Ѳедоръ Павловичъ запретилъ наистрожайше Григорію наказывать мальчишку тѣлесно и сталъ пускать его къ себѣ наверхъ. Учить его чему бы то ни было тоже пока запретилъ. Но разъ, когда мальчику было ужъ лѣтъ пятнадцать, замѣтилъ Ѳедоръ Павловичъ, что тотъ бродитъ около шкафа съ книгами и сквозь стекло читаетъ ихъ названія. У Ѳедора Павловича водилось книгъ довольно, томовъ сотня слишкомъ, но никто никогда не видалъ его самого за книгой. Онъ тотчасъ же передалъ ключъ отъ шкафа Смердякову: "Ну, и читай, будешь библіотекаремъ, чѣмъ по двору шляться, садись да читай. Вотъ прочти эту, — и Ѳедоръ Павловичъ вынулъ ему Вечера на хуторѣ близъ Диканьки.

Малый прочелъ, но останся недоволенъ, ни разу не усмѣхнулся, напротивъ, кончилъ нахмурившись.

— Что-жъ? Не смѣшно? спросилъ Ѳедоръ Павловичъ.

Смердяковъ молчалъ.

— Отвѣчай, дуракъ.

— Про неправду все написано, — ухмыляясь, прошамкалъ Смердяковъ.

— Ну и убирайся къ чорту, лакейская ты душа. Стой, вотъ тебѣ Всеобщая Исторія Смарагдова, тутъ все ужъ правда, читай.

Но Смердяковъ не прочелъ и десяти страницъ изъ Смарагдова, показалось скучно. Такъ и закрылся опять шкафъ съ книгами. Въ скорости Марѳа и Григорій доложили Ѳедору Павловичу, что въ Смердяковѣ мало-по-малу проявилась вдругъ ужасная какая-то брезгливость: сидитъ за супомъ, возьметъ ложку и ищетъ-ищетъ въ супѣ, нагибается, высматриваетъ, почерпнетъ ложку и подыметъ на свѣтъ.

— Тараканъ, что ли? спроситъ бывало Григорій.

— Муха, можетъ, — замѣтитъ Марѳа.

Ради такой чистоплотности, Смердяковъ былъ предназначенъ быть поваромъ и отосланъ для обученія въ Москву. Пробывъ тамъ нѣсколько лѣтъ, онъ возвратился сморщеннымъ, постарѣлымъ, желтымъ, похожимъ на скопца: но нравственно оставался тѣмъ же и былъ по-прежнему нелюдимъ. И въ Москвѣ, впрочемъ, онъ мало на что обращалъ вниманіе. Новаго оказалось въ Смердяковѣ только то, что онъ сталъ щеголемъ и особенно любилъ чистить свои сапоги англійской ваксой, такъ, чтобы они сверкали, какъ зеркало. Все свое жалованье онъ тратилъ на платье, помаду и духи. Но женскій полъ презиралъ, держалъ себя съ ними степенно, почти недоступно. Все больше молчалъ и постоянно задумывался, — былъ «созерцателемъ».

Всѣ эти біографическія черты Смердякова въ высшей степени своеобразны, почти исключительны: церковное погребеніе кошекъ, болѣзненная брезгливость, франтовство при равнодушіи къ женщинамъ и презрѣніе къ книгамъ на ряду съ задумчивостью. Вѣроятно, все это придумано, и едва ли Достоевскій встрѣчалъ Смердякова въ жизни. Но въ этомъ-то и сказывается производительная сила поэта, что возникшій въ его фантазіи образъ такъ силенъ и такъ живучъ для его духовнаго зрѣнія, что онъ съ него пишетъ вѣрною и быстрою рукою, какъ съ живой модели. И Смердяковъ становится для насъ, дѣйствительно, вполнѣ живымъ, хотя бы и фантастическимъ лицомъ.

Къ этому-то Смердякову Иванъ Карамазовъ начинаетъ испытывать какое-то таинственное тяготѣніе, точно между ними существуетъ внутренняя, невыясненная близость. Этотъ нелюдимый лакей, одаренный острымъ, разъѣдающимъ аналитическимъ умомъ, — умомъ, также эвклидовскимъ, отрицающимъ все туманное, — оказывается будто сродни Ивану. Сперва Иванъ заинтересовался Смердяковымъ и даже пріучилъ его съ собой разговаривать о философскихъ вопросахъ, но потомъ вдругъ не возлюбилъ этого человѣка, который, однако, почему-то сталъ считать себя въ чемъ-то солидарнымъ съ Иваномѣ, «будто между ними было уже что-то условленное и какъ бы секретное, что-то когда-то произнесенное съ обѣихъ сторонъ, лишь имъ обоимъ только извѣстное». Это высокомѣріе, прикрытое наружной почтительностью, раздражало Ивана. Быть можетъ, скажемъ мы отъ себя, Иванъ, не безъ нѣкоторой гадливости, узналъ въ Смердяковѣ свои собственныя черты, но только поблекшія и безцвѣтныя, какъ бы отраженныя въ грошовомъ оловянномъ зеркалѣ, безъ краски здоровья и молодости, которыми кипѣлъ онъ самъ, — скопческія черты разочарованнаго умника, который, однако, не можетъ взять свое отъ жизни, потому что родился въ рабской долѣ. Какъ бы тамъ ни было, Иванъ и Смердяковъ начали, безъ словъ, понимать другъ друга. Нагляднымъ образомъ это пониманіе выразилось въ одномъ очень туманномъ разговорѣ, который у нихъ произошелъ за день до катастрофы. Смердяковъ, неопредѣленно намекая на близость убійства, посовѣтовалъ Ивану уѣхать подальше отъ бѣды — и когда Иванъ, внутреные оскорбляясь за подобныя рѣчи (однако, не выражая этого Смердякову), все-таки его послушался и влѣзъ въ тарантасъ, — то Смердяковъ, провожая его, весьма загадочно — не то злорадно, не то поощрительно, замѣтилъ: «съ умнымъ человѣкомъ и поговорить любопытно». Иванъ бѣжалъ въ Москву и дорогою думалъ: «Прочь все прежнее, кончено съ прежнимъ міромъ на вѣки, и чтобы не было изъ него ни вѣсти, ни отзыва: въ новый міръ, въ новыя мѣста, и безъ оглядки!» И только уже въѣзжая въ Москву, Иванъ какъ-бы очнулся и прошепталъ про себя: «я подлецъ!»… Эти двѣ главы пятой книги романа — VI и VII — гдѣ описанъ разговоръ Ивана съ Смердяковымъ и его послѣдствія, удивительны по своей тонкости. О нихъ слѣдуетъ сказать то же, что о допросѣ Мити на слѣдствіи: ихъ необходимо перечесть по окончаніи романа еще разъ, чтобы оцѣнить, до какой степени здѣсь каждый штрихъ, каждое слово умѣстны и важны для будущихъ трагическихъ происшествій.

Итакъ, Иванъ уѣхалъ. Безъ него совершилось убійство, началось слѣдствіе, и Митя, какъ виновникъ, былъ арестованъ. Вызванный телеграммой, Иванъ пріѣхалъ только на пятый день послѣ убійства, когда его отецъ былъ уже погребенъ. По всѣмъ даннымъ, какія онъ узналъ на мѣстѣ, Иванъ былъ убѣжденъ, что убійца — Митя. Почему-то, однако, еще въ вагонѣ, летя изъ Москвы, Иванъ все думалъ про Смердякова и про свой послѣдній разговоръ съ нимъ передъ отъѣздомъ. Многое смущало его, многое казалось подозрительнымъ. Но, давая свои показанія слѣдователю, Иванъ до времени умолчалъ о томъ разговорѣ. Все отложилъ до своего свиданія со Смердяковымъ.

И вотъ начинаются эти свиданія — не одно, а цѣлыхъ три. Ивана все тянетъ къ Смердякову, и каждый разговоръ съ нимъ оставляетъ въ немъ нѣчто, подталкивающее его повидаться со Смердяковымъ еще и еще. Эти сцены трехъ свиданій — замѣчательныя драматическія сцены. Невозможно съ большею ироніею, медлительностью, ядовитостью, презрѣніемъ и хладнокровіемъ истерзать сердце человѣческое, какъ это дѣлалъ Смердяковъ, доводя Ивана сперва недомолвками, потомъ намеками, потомъ ясной логикой и, наконецъ, полнымъ разоблаченіемъ тайны убійства — до совершенно-неотразимаго убѣжденія, что старика Карамазова убилъ онъ, Смердяковъ, по соглашенію съ нимъ, Иваномъ. «Потому и хочу вамъ въ сей вечеръ это въ глаза доказать, что главный убивецъ во всемъ здѣсь единый вы-съ, а я только самый не главный, хоть его я и убилъ. А вы самый законный убивецъ и есть!» И, дѣйствительно, Смердяковъ это доказываетъ. Ни въ единомъ cause célèbre такъ называемая интеллектуальная виновность не была еще установлена съ такою безпощадною и потрясающею ясностью, какъ виновность Ивана въ убійствѣ отца, въ непогрѣшимой и леденящей аргументаціи Смердякова. Несмотря на то, что всѣ три разговора Смердякова съ Иваномъ ведутся на одну и ту же тему, въ этихъ разговорахъ столько движенія, борьбы, неожиданныхъ изворотовъ мысли, столько возрастающаго драматическаго интереса, что взятые даже отдѣльно отъ фабулы романа, они могли бы произвести большой эффектъ на сценѣ. Къ концу послѣдняго свиданія Иванъ такъ подавленъ, что онъ даже не возражаетъ Смердякову, а Смердяковъ до того сознаетъ свою близость къ Ивану, что довѣрчиво передаетъ ему похищенныя имъ послѣ убійства всѣ три тысячи, оставшіяся нетронутыми — и Иванъ ихъ беретъ! Все это происходитъ какъ разъ наканунѣ суда надъ Митей. Иванъ твердо рѣшается все раскрыть завтра передъ судьями, но Смердяковъ и тутъ добиваетъ его глубокимъ презрѣніемъ: «не пойдете показывать!» Отъ Смердякова Иванъ уходитъ какъ помѣшанный и, придя домой, впадаетъ въ бредъ. Этотъ бредъ, занимающій цѣлую главу подъ названіемъ «Кошмаръ», конечно, безсмысленъ, но онъ описанъ такъ, какъ могъ изображать бредъ и галлюцинаціи только писатель съ нервами Достоевскаго. Особенность здѣсь въ томъ, что, напримѣръ, Ивану является чортъ, но онъ представленъ вовсе не въ видѣ символическаго призрака, а — напротивъ — и это дѣйствуетъ гораздо сильнѣе — въ видѣ какого-то господина, лѣтъ уже немолодыхъ, въ коричневомъ пиджакѣ, съ подробнымъ описаніемъ бѣлья, которое, если приглядѣться, было грязновато, съ пуховой шляпой и съ видомъ приживальщика хорошаго тона и т. д. И когда, видя передъ собой именно такого господина у противоположной стѣны на диванѣ, — Иванъ вступаетъ съ нимъ въ бесѣду, подозрѣвая, что въ дѣйствительности его нѣтъ — и прибѣгаетъ къ прикладыванію мокраго полотенца на голову, чтобы тотъ, наконецъ, исчезъ — и все-таки его видитъ — тогда, дѣйствительно, читателя, пожалуй, и знобить начнетъ… Среди ночи бредъ Ивана прерывается стукомъ въ окно: Алеша пришелъ извѣстить его, что часъ тому назадъ Смердяковъ повѣсился!

Можно ли придумать болѣе страшный и въ то же время болѣе натуральный эффектъ, довершающій послѣднюю мѣру страданій для человѣка, въ которомъ и умъ, и гордость, и честь, и самое право на свободу — все это уже осмѣяно, поругано и искалѣчено!..

На утро Иванъ приходитъ въ судъ совершеннымъ идіотомъ, передаетъ судьямъ три тысячи, говоря, что получилъ ихъ вчера «отъ убійцы, отъ Смердякова», но тутъ-же примѣшиваетъ свой бредъ, говоритъ, что у него есть свидѣтель только «съ хвостомъ, ваше превосходительство, не по формѣ будетъ», — никто ему не вѣритъ и его, какъ больного, уводятъ.

Такъ онъ и остается въ концѣ романа больнымъ. Но братья, Дмитрій и Алеша, выражаютъ надежду, что Иванъ «сложенія сильнаго» и что онъ выздоровѣетъ.

VII.

Положительный элементъ въ романѣ представленъ младшимъ изъ братьевъ Карамазовыхъ, Алешей, а также монастырской братіей, со старцемъ Зосимой во главѣ, и наконецъ, молодыми всходами новаго поколѣнія или «мальчиками», сгруппированными возлѣ Коли Красоткина.

Алеша, этотъ «ранній человѣколюбецъ», уже намъ извѣстенъ. Этотъ идеалъ Достоевскаго отчасти выраженъ имъ въ романѣ «Идіотъ», герой котораго весьма похожъ на Алешу, съ тою, однако, разницею, что Алеша здоровъ, не проявляетъ никакихъ странностей, трезво относится къ жизни и дѣйствуетъ весьма послѣдовательно. Всѣ его любятъ, всѣ съ нимъ дружатъ, а достигается это очень простыми средствами: Алеша всегда откровененъ, уступчивъ, сострадателенъ, любвеобиленъ, — словомъ, онъ представляетъ собою тотъ простой и, однако же, такъ трудно достижимый типъ, съ размноженіемъ котораго достигнуты были бы всѣ лучшіе идеалы общественнаго устройства. Его прекрасно опредѣлилъ помѣщикъ Міусовъ: «Вотъ, можетъ быть, единственный человѣкъ въ мірѣ, котораго оставьте вы вдругъ одного и безъ денегъ на площади незнакомаго въ милліонъ жителей города, и онъ ни за что не погибнетъ и не умретъ съ голоду и холоду, потому что его мигомъ накормятъ, мигомъ пристроятъ, а если не пристроятъ, то онъ самъ мигомъ пристроится, и это не будетъ стоить ему никакихъ усилій и никакого униженія, а пристроившему никакой тягости, а можетъ быть, напротивъ, почтутъ за удовольствіе». Алеша глубоко религіозенъ. Однажды поразившись убѣжденіемъ, что Богъ существуетъ, онъ рѣшился жить для безсмертія. Онъ вступилъ на монастырскую дорогу въ видѣ неофита-послушника, вовсе не обязываясь быть монахомъ, а вслѣдствіе любви къ святынѣ и къ святой жизни. Учитель его, старецъ Зосима, признавая законность молодости и ея увлеченій, завѣщаетъ ему оставить монастырь послѣ его кончины и идти въ міръ, гдѣ Алеша долженъ будетъ многое перенести, пока не возвратится къ монашеству.

Фигура Зосимы въ беллетристическомъ отношеніи мало выдвигается. Хотя отъ этого образа и вѣетъ благоуханіемъ чистоты и святости, хотя міровоззрѣніе и рѣчи Зосимы вполнѣ соотвѣтствуютъ народному представленію о святомъ старчествѣ, но въ общемъ лицо Зосимы слишкомъ походитъ на аллегорію, на философскій тезисъ въ монашеской рясѣ. Интересенъ только эпизодическій разсказъ изъ его біографіи, подъ заглавіемъ «Таинственный Посѣтитель», гдѣ Зосима повѣствуетъ замѣчательную исторію одного повинившагося ему преступника. Старецъ Зосима выставленъ, чтобы олицетворить собою религіозную проповѣдь, которая и выражена въ его бесѣдахъ и рукописяхъ. Въ общихъ чертахъ мы съ ней уже знакомы. Жизнь питомца его, Алеши, протекаетъ въ романѣ безъ всякихъ коллизій, за исключеніемъ краткаго смущенія, которое Алеша испытываетъ послѣ смерти Зосимы, когда отъ этого святого старца, вопреки ожиданіямъ всей братіи, пошелъ «тлетворный духъ». Это смущеніе выражено въ главѣ «Такая минутка», въ которой у Алеши вырывается и ропотъ на Бога, и какъ бы недовольство на свою воздержную жизнь. Но эта минутка быстро разсѣялась, и послѣ одного вѣщаго сна ночью, въ монастырскомъ саду, подъ открытымъ окномъ кельи, изъ которой виднѣлся гробъ Зосимы, Алеша, осѣненный золотыми главами собора и звѣзднымъ небомъ, палъ на землю со слезами восторга. "Онъ почуялъ въ душѣ своей близость Бога и соприкосновеніе свое съ «міромъ инымъ». И никогда потомъ въ жизни не .забылъ онъ этой минуты. — По завѣту Зосимы, черезъ три дня послѣ того, онъ оставилъ монастырь.

Наконецъ, съ фабулой романа весьма искусно переплетается чудесная и трогательная исторія «мальчиковъ» — Илюшечки и Коли Красоткина. Описаніе убогой семьи капитана Снѣгирева, отца Илюшечки, и школьниковъ — принадлежитъ къ лучшимъ страницамъ Достоевскаго, посвященнымъ изображенію дѣтей и бѣднаго люда. Разсказъ капитана Снѣгирева о нанесенной ему Дмитріемъ Карамазовымъ обидѣ, о заступничествѣ за него его маленькаго сына Илюшечки, о душевномъ потрясеніи и болѣзни этого мальчика, если не превосходитъ, то во всякомъ случаѣ равенъ по силѣ знаменитому разсказу Мармеладова изъ «Преступленія и Наказанія». Коля Красоткинъ, благородный, великодушный мальчикъ, кумиръ своихъ товарищей, превосходно обрисованъ въ главѣ «Школьникъ», обрисованъ съ рѣдкимъ у Достоевскаго добродушнымъ юморомъ. Дѣтское важничанье Коли передъ товарищемъ выражается въ его авторитетныхъ и книжныхъ выраженіяхъ, вродѣ: «я люблю наблюдать реализмъ», «въ природѣ ничего нѣтъ смѣшного», «я соціалистъ, Смуровъ» и т. д. Въ этой же главѣ есть замѣчательная комическая сцена, когда Коля задираетъ и вышучиваетъ встрѣчныхъ на базарѣ мужиковъ. Отдѣлъ романа объ Илюшечкѣ, кажется, болѣе другихъ знакомъ публикѣ, такъ какъ Достоевскій самъ любилъ читать отрывки изъ этого отдѣла на литературныхъ вечерахъ и чаще всего читалъ «Похороны Илюшечки». Здѣсь на могилѣ Илюшечки, школьники, столпившіеся вокругъ Алеши Карамазова, даютъ обѣтъ быть добрыми и честными, и разстаются подъ впечатлѣніемъ вѣры въ безсмертіе души. Этимъ и оканчивается романъ.

VIII.

Мы едва совладали съ громаднымъ матеріаломъ разсматриваемаго произведенія и, вѣроятно, многое упустили. Иное дѣло своевластный и капризный художникъ, разсыпающій, какъ попало, богатство своего генія и фантазіи: иное дѣло — комментаторъ или либреттистъ, задавшійся мыслью привести въ сжатую систему, къ яснымъ положеніямъ основныя черты и мотивы грандіозной, загадочной поэмы. Все же, однако, мы можемъ сдѣлать теперь нѣкоторые общіе выводы. Они будутъ кратки, потому что въ сущности все наше изложеніе сопровождалось комментаріями и стремилось выяснить выдающіеся моменты произведенія.

Идея романа, о которой мы говорили въ началѣ, становится теперь еще болѣе ясною. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что романъ выражаетъ протестъ противъ крайняго матеріализма той эпохи, когда онъ былъ задуманъ и написанъ. Но съ какимъ поэтическимъ могуществомъ и съ какою артистическою умѣлостью выполнена эта задача! Она исполнена помощью начертанія удивительныхъ образовъ, яркихъ и разительныхъ, совершенно независимо отъ идеи романа, и помощью такой группировки характеровъ и событій, которая, безъ всякаго подчеркиванія, предоставляетъ самому читателю углубиться въ произведеніе и додуматься до выводовъ.

Поклонникъ міра нематеріальнаго, восторженный защитникъ идеи Божества, Достоевскій задумываетъ возвѣстить свои идеалы грубому, неудержимо расходившемуся въ беззаконіяхъ атеистическому поколѣнію.

Какъ же онъ поступаетъ?

Онъ черпаетъ основу для своего романа изъ уголовной хроники, въ которой всегда имѣется какое-нибудь злое, гадкое дѣяніе. Глубокій знатокъ этой сферы, онъ изобрѣтаетъ сюжетъ, исполненный самаго увлекательнаго внѣшняго интереса. Вмѣстѣ съ тѣмъ, чтобы не повторяться, онъ показываетъ судебный процесъ совсѣмъ съ другого конца, чѣмъ въ «Преступленіи и Наказаніи»: тамъ онъ показалъ проницательность судебной власти, отъ которой не могъ укрыться преступникъ; здѣсь, наоборотъ, онъ обличилъ близорукость той же власти, покаравшей невиннаго. Задаваясь этими цѣлями, какъ бы подчиненными главной идеѣ, Достоевскій уже тутъ, по пути, какъ превосходный уголовный романистъ, психологъ и наблюдатель, успѣлъ создать множество поистинѣ замѣчательнаго. Для главной же своей темы, онъ выводитъ въ этомъ романѣ воплощеніе плотоугодія въ образѣ семьи Карамазовыхъ. Это — Карамазовщина, припаденіе къ кубку жизни, всемогущая любовь къ матеріи. Отецъ и три сына. Какія сильныя, незабываемыя лица! Отецъ — негодяй во всѣхъ отношеніяхъ. Сыновья: злой духъ — Иванъ, добрый геній — Алеша, посрединѣ — смѣсь праха и божества, грѣшный, какъ всѣ, по преимуществу грѣшный и притомъ вполнѣ русскій, разудалый и увлекающійся, но не дурной человѣкъ — Митя. Своимъ «героемъ» съ самаго начала Достоевскій упорно называетъ Алешу, но когда картина произведенія стала развертываться, то героемъ съ внѣшней стороны, сосредоточившимъ на себя всѣ узлы фабулы, началъ выдвигаться Митя, а когда книга была окончена, то едва ли не главнымъ героемъ вышелъ Иванъ. И въ чемъ сказалась Немезида надъ всѣми порочными? Старикъ Карамазовъ, увѣренный, что ему предстоятъ долгіе годы безпутства, черезъ день послѣ своей лекціи о развратѣ, прочитанной дѣтямъ, былъ умерщвленъ и палъ, разбитый, какъ негодный сосудъ, своимъ незаконнымъ сыномъ Смердяковымъ, т. е. палъ отъ той именно руки, которая появилась на свѣтъ вслѣдствіе самаго, быть можетъ, гнуснаго поступка Карамазова съ Лизаветой Смердящей. Самъ же убійца — Смердяковъ — повѣсился. Митя, грубый и необузданный, но въ существѣ хорошій человѣкъ, долженъ былъ перенести большое горе несправедливаго осужденія, чтобы нравственно смягчиться. Иванъ, этотъ гордый и умный позитивистъ, не могъ убѣжать отъ голоса ничѣмъ незаглушимой совѣсти и заплатилъ своимъ безуміемъ за попраніе законныхъ требованій души. И изъ Содома всей этой нечестивой семьи выходитъ безвреднымъ одинъ только человѣкъ — съ свѣтлой душою — Алеша. Монастырь, въ который онъ постоянно навѣдывается, удаляясь отъ житейскихъ дрязгъ, своей мистической поэзіей, своей свѣжей природой и благочестивыми обитателями, эффектно оттѣняетъ картину. Вся книга проникнута вѣрою въ здоровую сущность русскаго человѣка, и симпатичные образы появляющихся въ концѣ романа дѣтей окрыляютъ надежду писателя на приходъ и нарожденіе лучшаго поколѣнія.

Слово «карамазовщина», гораздо больше широкое, чѣмъ «обломовщина», должно было бы сдѣлаться всемірнымъ терминомъ для нашей эпохи. Подъ нимъ, какъ вы видите, разумѣется высшій животный эгоимъ, изгоняющій все трогательное, милое, поэтическое, этическое, самоотверженное и возвышенное ради всего осязательнаго, питательнаго и лакомаго. Вонзившись въ самую суть этой черты времени, Достоевскій отмѣтилъ ее неизгладимой царапиной львинаго когтя. Не съ той же ли въ сущности «карамазовщиной» имѣетъ дѣло Эмиль Зола во всей своей огромной серіи Ругонъ-Макаровскихъ романовъ: «Нана», «Potbouille», «Au bonneur des dames», «La joie de vivre» и въ самыхъ послѣднихъ своихъ произведеніяхъ: «Germinal» и «La terre»? Не съ той же ли «карамазовщиной» борется Левъ Толстой, отдавшись проповѣди почти невыполнимаго, первобытно-христіанскаго самопожертвованія? Достоевскій также думалъ разрѣшить «карамазовскій» вопросъ и романомъ, и проповѣдью въ одно и то же время. Въ дѣйствительности же онъ разрѣшилъ его не какъ бытописатель и не какъ проповѣдникъ, а какъ поэтъ. Онъ далъ удивительный образъ Ивана Карамазова, который, подобно Макбету, стремился завладѣть вѣнцомъ невозмутимаго матеріальнаго счастья, вопреки своимъ природнымъ правамъ и который, какъ узурпаторъ, былъ застигнутъ возмездіемъ на самой вершинѣ присвоеннаго благополучія. Сверхъ того «Братья Карамазовы» важны въ томъ отношеніи, что въ нихъ отразился весь Достоевскій со всѣмъ его могуществомъ и слабостями, со всѣмъ своимъ міровоззрѣніемъ — до такой степени полно, что онъ могъ бы озаглавить свою книгу «Toute la lyre», конечно съ гораздо большимъ правомъ, чѣмъ Гюго, назвавшій такъ свой послѣдній сборникъ. Здѣсь Достоевскій развернулъ всѣ свои способности въ ихъ высшемъ развитіи: гуманистъ и мистикъ, криминалистъ, психіатръ и психологъ, болѣзненно-чуткій сенсуалистъ и сатирикъ, — всѣми этими сторонами своей сложной артистической натуры онъ обогатилъ свою обширную и глубокую работу. Здѣсь же сказалось и его поэтическое пристрастіе къ Россіи. Если, быть можетъ, оно и вовлекло его въ парадоксы, какъ публициста, за то это же пристрастіе, дышащее какой-то почвенной физіологической любовью къ родинѣ, помогло ему создать нѣсколько причудливый и растрепанный, но удивительно-русскій образъ Мити Карамазова, какой-то миѳологическій типъ грубаго и въ то же время трогательнаго неудачника, привлекательнаго, несмотря на свою стихійную разнузданность. Въ этомъ же произведеніи изобилуютъ всѣ такъ называемые литературные недостатки Достоевскаго, столь откровенные, что въ нихъ могъ бы уличить нашего писателя каждый школьникъ: длинноты, излишества, однообразіе языка всѣхъ дѣйствующихъ лицъ и часто — прямое неправдоподобіе, какъ, напримѣръ, разговоръ Ивана съ Алешей въ трактирѣ, длящійся цѣлыхъ три главы, содержащій цѣлые трактаты, литературно-обдуманные и очевидно вложенные въ уста собесѣдниковъ самимъ авторомъ, безъ всякой маскировки. Читатель можетъ на все это весьма законно сѣтовать, а комментаторъ долженъ отмѣтить въ этомъ лишь смѣлую самобытность писателя — смѣлость, напоминающую, напримѣръ, Шекспира, который, какъ извѣстно, не церемонился съ требованіями внѣшняго правдоподобія и у котораго и короли, и солдаты, и любовники щеголяютъ философіей, реторикой, каламбурами, афоризмами, и вообще всегда однимъ и тѣмъ же, откровенно-шекспировскимъ языкомъ. Все это доказываетъ, что важнѣе всего — умѣть наслаждаться авторомъ, а не предписывать ему какіе бы то ни было законы творчества. Несмотря, однако, на всѣ эти элементарные техническіе промахи, и даже вопреки положеніямъ самой модной эстетики, Достоевскій написалъ идейный, ярко-субъективный и въ то же время высоко-художественный романъ. Безсознательный революціонеръ, или, вѣрнѣе, нигилистъ въ традиціяхъ искусства, онъ показалъ еще и другое чудо: занявшись въ этомъ романѣ упорной и незамаскированной публицистикой, направленной противъ явленій извѣстной исторической минуты, отдавшись, такъ сказать, цѣликомъ — типамъ и вопросамъ именно этой современной, быстро текущей минуты, — Достоевскій создалъ произведеніе, внутренняя поэзія котораго почти сглаживаетъ въ немъ колоритъ моды и клеймо времени, и мы даже не въ состояніи представить себѣ эпохи, когда бы «Братья Карамазовы» утратили свой психологическій и художественный интересъ. Такова эта глубокая философско-драматическая поэма — какъ всего правильнѣе слѣдовало бы назвать этотъ удивительный романъ Достоевскаго.

1888 г.

---

1. Настоящій очеркъ задуманъ мною, какъ путеводитель по «братьямъ Карамазовымъ», въ виду того, что въ то время еще немногіе осилили весь этотъ романъ. Мой этюдъ появился за десять слишкомъ лѣтъ до послѣднихъ работъ о Толстомъ и Достоевскомъ Д. С. Мережковскаго и за годъ ранѣе первой печатной статьи В. В. Розанова «Великій Инквизиторъ».