Брак по расчету
правитьКогда живописец Гогарт издал в свет карикатуру, названную им marriage a la mode, то все пришли в недоумение, не зная, на кого целил художник. Список его имел разительное сходство со многими оригиналами. Лорд X и мистрис Q имели такие же причины почитать его своим портретом, как и барон Z и сир Y, и миледи Abracadabra. Некоторые находили в нем историю своей жизни, другие верное для себя предсказание. Утверждают, что Гогарт имел образцом своим лорда В… Итак, не он виноват, что с ним случилось то же, что с некоторым проповедником, который, читая поучение о супружестве, сказал, что бросит книгу свою в неверного мужа, замахнулся — и вдруг увидел сотни две мужских голов, наклонившихся для избежания удара.
Вот первая каротина — (вся история Брака по расчету заключается в шести)[1]. Вы видите горницу, великолепно убранную, с богатыми мебелями; за столом сидят два человека: один стар и в подагре; другой несколько моложе, по крайней мере здоров и крепок. Первый, то есть подагрик, его сиятельство граф Скуандерфильд[2], есть человек знатного происхождения, от всех признанного древним, благородства неотрицаемого, хранящегося в прародительском сундуке под видом пергаментного свитка, обремененного пятью или шестью печатями. Другой не иное что, как простой купец с кредитом и полновесным благородством мешков, туго набитых гинеями, временный шериф города Лондона, следственно именуемый: ваше благородие. Чем они занимаются? Пишут или подписывают условие, которого содержание и пункты следующие. Граф Скуандерфильд нажил подагру недаром: он заплатил за нее всем своим имением; ноги его сиятельства распухли, а кошелек отощал. Благородный шериф имеет маленькое пристрастие к знатности и чинам; но по несчастью в жилах и артериях его прародителей столь же много мещанского и простонародного, сколько в сундуках его княжеского, и даже, если хотите, царского. Между ними происходит мена: один уступает мещанскую полновесность своих гиней за благородную пустоту именитого графского кошелька; другой соглашается променять благородство графского происхождения на тщетный, кимвальный звон мещанского золота — и вот каким образом: его сиятельство отдает купеческому семейству некоторую часть драгоценной графской крови в лице единородного сына своего виконта Скуандерфильда, а господин шериф уступает его сиятельству свои сундуки, прилагая к ним молодую дочь, наследницу бесчисленного богатства, с тем однако условием, чтобы именованный виконт Скуандерфильд судебным порядком совершил продажу своей знатности именованной дочери господина шерифа. Крепость написана и подписана; скоро приложена будет печать: зажженная свечка стоит на столе; но она оплывает: худое предвещание для совершающих купчую.
Просим рассмотреть их внимательнее. Шериф занят своим делом: скажете, что он приклеен к тем креслам, на которых покоится его туловище; ноги его упираются в пол, как корни; подошвы его башмаков не уступают в прочности его кредиту. А ноги его сиятельства — увы! их горестное положение не отвечает ли хилости его кредита? Правая почти во гробе, уже обвернута саваном, а левая печально выглядывает в маленькое окошечко своего лазарета.
Шериф читает надпись свадебного контракта — и читает с таким вниманием, какого его сиятельство без сомнения не удостоил и самого содержания этой бумаги. Читать с таким напряжением никогда не научишься над книгами, а разве только от привычки заниматься великими идеями, которые заключаются обыкновенно в векселях и закладных. Впрочем возможно и то, что не одна заботливость причиною такого внимательного чтения. Вспомните, что в надписи находится магические слова: The Right honorable Lord Viscount (его сиятельство лорд виконт) — А кто этот виконт? Будущий зять! А кем будет со временем этот будущий зять? Графом, лордом, именитым членом верхнего парламента и прочее и прочее. Кто же не задумается, желая мысленно обнять такое величие? Итак не удивляйтесь, что господин шериф погружен в глубокое размышление, имея пред глазами своими простую надпись свадебного контракта!
По левую руку шерифа стоит верный, добросовестный, поседевший над счетами бухгалтер его. Он исполнитель трактата, и вручает его сиятельству от имени господина своего то, что в этом доме называется истинною дочерью шерифа. Надобно быть совершенным философом, чтобы так равнодушно смотреть на стол, на котором происходит обручение. Банковые ассигнации, унизанные многозначащими нулями, как жемчугом восточным, покоятся на грудах гиней, и к ним прикладываются другие в таком же великолепном убранстве. Мешки, начиненные червонцами, лежат под рукою бухгалтера, готовые перейти на половину его сиятельства. Но самое важное находится в левой его руке, с надписью: mortgage. Это закладная, в силу которой все графское имущество находилось, так сказать, в подданстве шерифа. Бухгалтер, отдавая ее графу, смотрит с любопытством ему в лицо, желая насладиться тем впечатлением, которое необходимо должно произвести на душе его возвращение таинственной бумаги.
«Извольте принять эту закладную — говорит бухгалтер — в ней заключается все имение вашего сиятельства». — Подарок важный, но приветствие господина бухгалтера несколько щекотливо. Его сиятельство должен вооружить себя всею своею знатностью, чтоб не унизить при сем случае высокого своего сана. Хорошо — говорит он — соглашаюсь принять! но чувствуете ли, что эта бумага отворяет купеческой дочери вход в семейство графа и лорда; а с вашим мещанским домом — продолжает он, положив правую ручку на пятую пуговицу шитого своего камзола — соединяет то, что движется под этим золотым шитьем, и (указав на родословную) этот ливанский кедр, 700-летнее мое дворянство, короче, единородного моего сына, будущего графа и лорда! И чтобы сильнее почувствовать, какой перевес могли иметь эти слова, его сиятельства над действием господина шерифа, надобно представить себе восточную пышность тех обстоятельств, в которых произнесены были они тоном могола или далай ламы. Старый граф сидит на креслах, под балдахином, украшенным графскою короною; по правую и по левую сторону кресел стоят его костыли, также с коронами: они на время в отставке, ибо его сиятельство покоится на богатом комнатном троне, может быть самом великолепном из тех, на которых когда-либо удавалось сидеть подагре во дни торжественного представления. Сиятельная нога, обвитая пеленами, лежит на скамейке, весьма покойной и также украшенной графскою короною, у левой ноги развернута родословная и пресмыкается на полу славный Вильгельм Завоеватель, вооруженный с ног до головы; он смотрит с удивлением на то ветвистое дерево, которому туловище его служит вместо корня, и которого золотые яблоки, украшены каждое графскою короною. Бедный шериф! Что значит кимвальный звон минутных твоих гиней перед звучащею трубою тысячелетнего дворянства? Заметим, однако, что такой предмет не очень утешителен для мещанских очей шерифа, и я не советую ему смотреть в очки на родословное дерево. Он увидит — увы! он увидит, что грозный Вильгельм острым мечом своим отрубил от него один сучок, единственно за то, что висящее на нем коронованное яблоко соединено с другим не коронованным.
Позади шерифа представляется вам нежная чета — in natura. С первого взгляду заметите вы, что их сердца как будто отвращены одно от другого. Он, т. е. жених, погруженный в задумчивость — нюхает табак, и улыбка, едва мелькающая на устах его, показывает, что он совершенно доволен самим собою, при совершенном усыплении души и тела. Он сидит, но положение его весьма беспокойное, признайтесь сами; голова его обращена к зеркалу, может быть потому, что это зеркало находится не на той стороне, на который находится его невеста. Он слышит — не говорю слушает — позади себя некоторый мистический шепот, о котором сказано будет несколько слов после. Нельзя не улыбнуться, сравнив эту ломкую глиняную куклу с тем вековечным, железным норманном, от которого происходит она по прямой линии. Что, если бы храбрый, пламенный, честолюбивый и не совсем мягкосердечный Вильгельм на минуту воскреснул и вдруг явился посреди потомков своих с тем грозным мечом, с которым изобразили его на родословной карте: куда бы девались и именитый лорд с своими коронованными костылями, и сахарный его наследник с своею богатою табакеркою, богатым кафтаном, богатыми кружевными манжетами? Один порхнул бы в открытое окно, а другой легко бы мог очутиться под тем столом, который обременен теперь гинеями и векселями. Довольно. Прошу вас обратить внимание на невесту! Добрый Гименей, каким волшебством удалось тебе соединить такую согласную чету? Согласную? Но в чем же? Без сомнения в той искренней ненависти, которую и он, и она питают друг к другу. А прочее? Сравните их. Он? С первого взгляду покажется и гибок и ловок; Антиной и Адонис не могли бы с такою приятностью нюхать табак. Одна рука его играет табакеркою, другая табаком. — Она? Посмотрите, как сгорбилась: рука ее, точно деревянная, играет обручальным кольцом, вздетым на тонкий батистовый платок — выдумка остроумная! — она играет и вечно будет играть обручальным кольцом своим, а вместе с ним и мужем. Его лицо — невыразительно, это правда; но вы заметите в нем образованность, утонченную, светскую, что-то приятное, не говорю для чувства, но просто для зрения. Ее лицо — какая противоположность! Избави Бог всякого доброго христианина от нежной половины, одаренной такою вывескою злости, упрямства грубости, тупоумия! В самом положении любовников заметите вы то же несходство, какое нашли в их лицах! И он и она сидят — но какая разница! он, кажется на воздухе; можете принять его за Бога весны, летящего на легком утреннем облаке! Она — всмотритесь — не может ли напомнить вам о каком-нибудь усердном носильщике, который уложив в короб свои вещи, садится на него, чтобы придавить и удобнее запереть крышку.
Итак, по правую сторону красавицы сидит жених. А по левую кто бы? Конечно претендент? Истинное гражданское достоинство этого человека есть прокуратор: он чинит перо, которым должен переписать трактат. Но думаете ли, что он будет о тайных пунктах? Нет! и в эту самую минут предлагает он их таинственным своим шепотом кому следует. Не опасайтесь! они не будут отвергнуты. Имя претендента есть Silvertongue, господин Златоуст. И в самом деле, видя, с каким вниманием слушают его такие уши, которых вероятно не трогает никакая гармония в свете, подумаешь, что чистое золото бежит из уст его струею. Но посмотрите же на лицо невесты: какое грубое, сердитое, неприязненное внимание на нем написано! Не заставит ли оно вас додумать, что отец ее разбогател или от наковальни кузнечной, или от рыбной ловли.
В сцене, происходящей на канапе, заключается (позвольте мне это выражение) семя, долженствующее со временем произрасти обильный плод, или лучше сказать, искра, которая (как после увидим) произведет ужасный, разрушительный пожар. Гогарт, не желая ничего открывать прежде времени, старается некоторыми разительными чертами, заимствованными им из собственного, ему одному известного языка живописи, объяснить для вас то, что может показаться нам темным. Вы видите почти у самых ног молодого виконта другую чету, не уступающую в нежности и согласии первой — двух собак, мужа и жену. Он, облагородствованный штемпелем графской короны, которую можете заметить на левом его боку, кажется несколько обветшалым и дряхлым; она вероятно, простая мещанка, потому что не имеет на боку графской короны, живее, моложе, не чувствует склонности ко сну, особливо в такое время, когда товарищ ее, с которым она обручена цепочкою, прикрепленною к их ошейникам, дремлет. Плутовка отворотилась, и может быть глаза ее ищут какого-нибудь — прокуратора. Далее — над самым канапе видите вы подсвечник; ветви, на которых утверждены два шандала, переплелись — следовательно и здесь происходит обручение; но свечи горят таким же холодным огнем, каким и настоящии жених и невеста — то есть, совсем не горят. Может быть, однако, и то, что они представляют в аллегорическом образе самого прокуратора, который, как вы уже видели, командует левым флангом: они еще не горят, но скоро зажгутся.
Теперь посмотрите на открытое окно, вы увидите перед ним другого прокуратора в черной мантии. Он держит в левой руке план нового дома, который его сиятельство начал строить; сравнивает причину и действие; и его удивление так неумеренно, что нос почти столкнулся с подбородком, а в пальцах на правой руке сделалась судорога. Если это удивление непритворное, то мы должны непременно думать, что господин юрист имеет и вкус юридический, то есть необразованный и грубый — ибо фасад графского дома самый безобразный и несогласный с правилами архитектуры. Сами посмотрите на эту громаду: наверху четыре колонны, внизу три; пьедестал не иное что, как камни, просто округленные; окна в нижнем этаже треугольные; у самого главного фасада находится темный каретный сарай, с полукруглым окном и с бельведером, похожим на древний греческий храм. Но Гогарт растворил окно не для того, чтобы уверить вас, что его сиятельство совсем не имеет вкуса при всей неисчерпаемой своей расточительности; он хочет сказать вам другими словами, что кошелек его совершенно исчах, что ему нечем достроить начатого им великолепного здания: вы видите, что на подмостках нет ни одного работника! Те люди, которые шатаются по двору, не иные кто, как дневные воры то есть, домашние, праздные, следовательно бесполезные служители его сиятельства, или зрители, которые, в честь Вильгельма завоевателя, смеются глупому вкусу великолепного его потомка.
Теперь обратите внимание на картины, украшающие стены обручальной комнаты. На каждой из них изображено какое-нибудь плачевное происшествие. Война, убийство, мучение, потоп, моровая язва, пушка, комета — все это служит как будто необходимою принадлежностью обручения. Что если бы Генриху IV, накануне его сговора, какая-нибудь доброхотная ворожея показала подобную коллекцию пророческих картин, удалось ли бы французам сыграть через несколько времени ту свадьбу, которая нам известна именем Варфоломеевской ночи? Не думаю. Но важные политики, изображенные у нас на картине, углублены веем сердцем в свой расчеты, не замечают предсказаний печальных, и роковое обручение совершается своим порядком. Оставим их в покое, и станем рассматривать картины.
Над самой головой жениха видите вы Святого Лаврентия, идущего поневоле на брачное ложе, то есть к костру, на котором сожгут его в пепел. Ему отвечает Каин, который, умертвив Авеля над головою господина Златоуста, кажется, говорит ему на ухо: берегись! не сделайся братоубийцею! Далее, над головою Св. Лаврентия, побиение вифлеемских младенцев проповедует нам об ужасе детоубийств. Этой картине отвечает Прометей, напоминающий страданием своим о том моральном ястребе, который закрадывается иногда во внутренность человеческого сердца, и называется у простолюдинов совестью. На другой стене видите вы Голиафа с отрубленною головою; под ним, с одной стороны, отвалилась голова от Олоферновых плеч, а с другой Св. Себастьян, привязанный к дереву, служит целью для стрелков из лука. Довольно крови, ужасные, к несчастью необманчивые предсказания!
Теперь просим наших читателей удостоить особенного внимания эту большую картину, в резных рамах, изображающую витязя, который один занимает столько места, сколько потребно бы было для четырех историй убийств. Это портрет Героя, принадлежащего к фамилии Скуандерфильдов. Кто хочет не слышать, а видеть много шуму, стуку и грому, тот подойди к этой картине. Герой, украшенный париком, имеющим великое сходство с громовою тучею, находится посреди сражения, перед войском — не знаем наверно, где этот перед — назади, напереди ли, с правого или с левого боку? Он держит перун конечно ошибкою, в левой руке. Одежда его развевается как метеор, вместе с ужасным хвостом его парика — земной кометы, которая, кажется, имеет некоторое соперничество с небесною, изображенною над самою головою Героя. Внизу видите третью комету, пушечное ядро, вылетающее с громом и пламенем из пушечного жерла: подумаешь, что в кармане Героя открылся вулкан, и что в эту минуту происходит его первое погибельное извержение.
На потолке изображен фараон, утопающий с войском своим в Чермном море. Царская колесница тонет над самого головою прокуратора — последствие откроет, не должно ли и это причислено быть к тем ужасным предвещаниям, которые со всех сторон окружают будущего лорда и его будущую супругу.