Бомарше в Испании
правитьМне показалось, что этот отрывок может быть приятен для читателей Вестника. Бомарше, остроумный сочинитель комедии Фигарова женитьба, обративши на себя в 1780 году глаза Европы смешною тяжбою с Гёзманом, сам описывает случившееся с ним в Испании. Повесть сия, имеющая приятность романа, но истинная во всех подробностях, помещена в одном из его Memories, которые и теперь читаем с великим удовольствием, хотя они потеряли уже свою новость и не могут нравиться своим содержанием.
Я имел счастье быть подпорою моего семейства: домашнее согласие, тихие, безмятежные дни, благодарность старика отца, были моею наградою за все пожертвования, сопряженные с обязанностью семьянина. В кругу родных забывал я несправедливость людей и злобу моих ожесточенных гонителей.
Я имел пятерых сестер — две находились в Испании, в доме одного из наших корреспондентов; я очень мало их помнил, почти не знал в лицо, любил по слуху: родственная наша связь заключена была в одной переписке.
В феврале 1764 года батюшка получает от старшей письмо следующего содержания:
«Бедная моя сестра в отчаянии: она оскорблена опасным, имеющим великий кредит человеком, который два раза предлагал ей руку, два раза был принят благосклонно, и два раза оставлял ее не объяснившись, без всякого со стороны ее повода; горесть и чувство обиды расстроили здоровье сестры моей, нервы ее ослабели, несколько дней лежит без движения, не может говорить и только дышит: состояние, близкое к смерти, и мы боимся навсегда ее лишиться!
Это печальное происшествие наделало много шуму в Мадриде; невинность сестры моей всем известна, все вообще уважают ее, но вероломный человек, который умел так хитро обольстить ее сердце, занимает видное место в свете — конечно большая часть публики перейдет на его сторону; мы скрываемся, молчим, и я должна еще утешать бедную, больную сестру, утешать тогда, когда сама имею нужду в утешении и подпоре.
Не может ли братец найти случай рекомендовать нас французскому посланнику? Его покровительство могло бы служить нам прибежищем и избавить нас от многих неприятностей, а может быть и притеснений: коварный обманщик, вредя нам клеветами, осмеливается еще делать и угрозы».
Я находился в то время в Версале; батюшка приезжает ко мне, показывает со слезами полученное им письмо и говорит: Мой друг! Подумай, имеешь ли какое-нибудь средство помочь этим несчастным? Они также твои сестры, как и другие.
Тронутый несказанно печальным положением моих сестер, я отвечал батюшке: Какого покровительства для них искать? Почему знать, что не сами они причиною своего несчастья, быть может, заслужили его неосторожностью своего поведения. Чего мне для них требовать, и что я должен говорить об них в свете? — Нет, мой сын! отвечал батюшка, я имею доказательства их невинности; вот письма посланника к старшей твоей сестре; он выражается с глубоким уважением к обеим.
Прочитав письма, я успокоился. Выражение: они также твои сестры, как и другие, сильно потрясло мою душу; я сказал: не мучьте себя напрасною горестью, батюшка! вверьте судьбу их моей дружбе. Намерение мое должно вас удивить, но оно благоразумно; по крайней мере не могу ничего лучшего придумать; теперь же увижусь с некоторыми людьми, которые, как пишет Эмилия (старшая моя сестра), быв очевидцами происшествия, могут засвидетельствовать невинность Лоры (младшей сестры) и, если буду доволен их словами, беру отпуск, еду в Испанию, наказываю обманщика; вы увидите их здесь, спокойных, счастливых, довольных своим состоянием в объятиях отца и брата.
Успех осведомлений моих разгорячил мне сердце; лечу в Версаль, сказываю принцессам[1], что горестные важные обстоятельства, принуждающие меня отказаться от всех обязанностей по службе, требуют моего присутствия в Мадриде, и прошу отпуска.
Принцессы удивились, с милостивым участием расспрашивали о моих обстоятельствах. Я показал им письмо сестры. Поезжайте, господин Бомарше! сказали они, будьте благоразумны! Ваше намерение делает вам честь. Уверяем вас, что вы найдете покровителей в Испании: мы с своей стороны будем с удовольствием рекомендовать вас посланнику.
Я не терял ни минуты; образ умирающей сестры, которую надлежало спасти, мучил мое воображение. Министр поручает мне вести некоторые переговоры в Испании о деле весьма важном для торговли французской; а покровитель мой, г. Дюверне, прощаясь со мною, говорит мне почти со слезами: Бомарше, друг мой! желаю тебе успеха! Спаси свою сестру! Что ж принадлежит до поручаемого тебе дела, то будь исправен и помни, что я тебе подпора; во всем полагаюсь на твои сведения, расторопность и усердие. Вот ассигнации на двести тысяч франков: знаю, что деньги будут тебе нужны. Поезжай и будь счастлив!
Оставляю Париж, еду без отдыха день и ночь. Французский купец, которого батюшка и сестры, тайно от меня, просили за мною следовать, занимает место в моей карете, сказав, что имеет дела в Байоне.
Приезжаю в Мадрид 18 мая 1764 года в одиннадцать часов утра; меня ждали. Нахожу у сестер нескольких приятелей, которые, услышав о близком моем приезде, собрались к ним, желая видеть меня и узнать. Эмилия и Лора, выйдя ко мне навстречу заплакали; я прижал их к сердцу, и в эту минуту живо почувствовал, как сладостно быть защитником творений любезных и слабых!
Давши успокоиться первым движениям чувства, я сказал сестрам: не удивляйтесь моей поспешности; желаю, чтобы сию же минуту в присутствии почтенных людей, которых имею удовольствие здесь видеть и которых смело называю друзьями, потому что они друзья и вам, вы рассказали мне все подробности печального вашего приключения. Хочу знать истину; в противном случае намерения мои не могут быть исполнены с успехом.
Повесть была продолжительна, и ни малейшая подробность не забыта. Мой друг, сказал я Лоре, будь спокойна! с удовольствием замечаю, что ты не имеешь никакой привязанности к этому вероломному человеку: следовательно могу действовать свободно. Скажите, где его найти? — Все в один голос закричали, что я не должен ничего начинать, не видавшись прежде с посланником, человеком благоразумным и осторожным; что я имею дело с соперником опасным, который известен с хорошей стороны публике и в силе при дворе; что надобно непременно как можно скорее ехать в Аранжуец к маркизу д’Оссеню (посланнику), что прежде не должен я никому показываться в Мадриде.
Ваши советы очень благоразумны, друзья мои, отвечал я; найдите мне дорожную карету, завтра в десять часов утра я у посланника. Единственное мое требование: не разглашайте ничего до возвращения моего из Аранжуеца.
Одеваюсь на скорую руку, иду со двора, спрашиваю, где живет дон Иосиф Клавиго, хранитель государственного архива; мне указывают его дом; прихожу; говорят, что он вышел, что я могу найти его у г-жи N N; спешу туда, нахожу господина Клавиго окруженного дамами; сказываю, что я приезжий француз, что мне поручено важное касающееся до него дело, что я желаю как можно скорее переговорить с ним наедине — он приглашает меня к себе на другой день в девять часов утра, и я даю слово пить у него шоколад, вместе с моим товарищем, французским купцом.
На другой день, в половине девятого, являюсь к дон Иосифу Клавиго; он принимает меня в великолепном кабинете, и сказывает, что дом принадлежит не ему, но доброму его приятелю дон Антонио Португуэцу, правителю канцелярии министра.
Государь мой! я путешественник — говорю ему — общество литераторов поручило мне завести ученую переписку между им и теми знаменитыми писателями, которых буду иметь случай увидеть в моем путешествии. В Испании никто лучше не пишет издателя публичных листов, называемых Le Реnsador (Размышляющий), с которым имею честь говорить, и я уверен, что заслужу благодарность моих сотрудников, когда познакомлю их с человеком ваших достоинств.
Глаза дон Иосифа Клавиго сверкали от удовольствия. Желая узнать, с каким человеком имею дело, даю ему свободу витийствовать о выгодах, которые могли бы иметь просвещенные государства от тесного сообщения писателей. Он был до крайности приветлив, ласкал меня взглядом, осыпал учтивостями, говорил как ангел, блистал удовольствием и славою.
Теперь позвольте спросить, сказал он наконец, что заставило вас приехать в Испанию, любопытство или дела? и можно ли надеяться быть вам полезным? — Любезный дон Иосиф! — отвечал я — предложение ваше очень лестно; воспользуюсь им и буду говорить с вами без всякой скрытности; но прежде позвольте еще раз представить вам моего друга (французского купца, моего спутника): он имеет некоторое участие в моем деле и должен остаться при нашем разговоре. — Клавиго посмотрел на моего товарища с любопытством; я продолжал:
«Один французский купец, обремененный большим семейством, бедный состоянием, имел нескольких корреспондентов в Испании, из которых один честный человек, истинный ему приятель, и чрезвычайно богатый, будучи десять или одиннадцать лет тому назад в Париж, сказал ему следующее: отпусти со мною двух дочерей в Мадрид, пускай они помогают мне в торговле; я холост, уже в летах, не имею родных: они будут моим утешением при старости, а когда умру, получат одно из богатейших наследств в Испании.
Отец согласился, отдал ему двух дочерей: старшую, которая была уже замужем, и младшую, девушку шестнадцати лет; взамен важной услуги его обязался поддерживать новую торговую компанию присылкою французских товаров, которые могли бы быть для нее нужны.
Года через два корреспондент умирает, француженки остаются одни, без всякого устроенного состояния, с заботами о важной торговле, которую надлежало стараться не уронить, и в самом деле хорошим своим поведением, любезным характером привязывают к себе многих друзей: кредит их укоренился, способы сделались многочисленнее и вернее, дела получили хороший оборот. — (здесь я заметил, что мой Клавиго удвоил внимание.)
Почти в тоже время явился в Мадрид молодой человек, родом из Канарских островов. Он познакомился с молодыми француженками, был принят в их дом как родной, обласкан, осыпан услугами (при сих обличающих словах вся прежняя веселость его исчезла). Этот молодой человек, имевший великие таланты, но бедный состоянием, страстно желал учиться. Француженки помогали ему, сколько могли: он очень скоро выучился по-французски и сделал большие успехи в науках.
Горя благородным желанием славы, располагается он выдавать журнал вроде Английского зрителя; сообщает своим приятельницам план: его ободряют, предсказывают ему несомненный успех. — Оживляемый надеждою приобрести имя и состояние, молодой человек осмеливается предложить руку младшей; старшая отвечает ему следующее: прежде всего сделайте себя известным, заслужите какую-нибудь награду, словом, найдите верное средство жить без нужды: тогда позволю вам думать о моей сестре; тогда, если получите ее согласие, не буду препятствовать вашему союзу. (Клавиго странным образом ворочался на стуле; я продолжал хладнокровно.)
Младшая, тронутая достоинствами молодого человека, отказывает многим хорошим женихам, предпочитая верному счастью надежду, что милый сердцу ее человек, который более четырех лет питал к ней искреннюю любовь, оправдает выбор ее своим успехом. Поддерживаемый, одушевляемый ожиданием награды, молодой человек является на сцену с званием журналиста, украшенный великолепным именем: Le Pensador. — (Здесь моему Клавиго едва не сделалась дурнота.)
Листы его — продолжал я с холодным видом — имели чрезвычайный успех. Король, плененный остроумием нового автора, желал узнать его лично; ему обещали первое выгодное упразднившееся место, и с той минуты перестал он скрывать свои намерения в рассуждении молодой француженки, публично называл ее невестою; в самом деле почти никакого препятствия не оставалось, ожидали одного обещанного места — наконец, по прошествии шести лет терпения и надежды с одной стороны, угождений и доказательств любви с другой, место открылось, но угодник исчез! — (Здесь мне послышалось, что он вздохнул; я продолжал.)
Обстоятельства были слишком известны в публике — сестры наняли дом, вместительный для двух семейств; объявления были читаны по церквам; никто не ожидал такой развязки: она оскорбила общих друзей, которые согласились отмстить обманщику, и французской посланник дал слово им помогать, но хитрый канариец, почувствовав, что сила его противников могла расстроить все пышные планы будущей его фортуны, бросился к ногам оскорбленной любовницы, притворным раскаянием выманил ее прощение: все забыто! новые приготовления к свадьбе! новые объявления по церквам! положили через три дня подписать контракт: примирение наделало столько же шуму, сколько и разрыв. Жених едет в С. Ильдефонз к министру, просит позволения жениться, и при отъезде говорит: друзья мои! боюсь, чтобы разлука не переменила колеблющегося сердца моей невесты! будьте моими защитниками; в самую минуту возвращения веду ее к алтарю».
Клавиго был в ужасном положении; еще не зная, какое участие принимал я в этом происшествии, он с беспокойным любопытством поглядывал на моего товарища, которого хладнокровие, также как и мое, было непроницаемо. Здесь я возвысил голос, устремил на него глаза и продолжал:
«И подлинно, на другой день возвращается он из Циттио-Реаля; но вместо того, чтобы вести жертву свою к алтарю, приказывает ей сказать, что он вторично переменил свои мысли, что он раздумал жениться. Оскорбленные друзья бегут к нему в дом, осыпают его упреками, стараются усовестить; но он переменяет тон, говорит грубости; наконец советует им, как добрый приятель, оставить его в покое, а француженкам напомнить, что они в чужой земле, что их подпоры очень слабы, что они должны замолчать, или, в противном случае, могут раскаяться, и очень скоро, в своем упрямстве.
Получив такой ответ, младшая француженка упала без памяти, опасно занемогла, боялись ее лишиться; старшая написала во Францию. Горестное состояние сестер так сильно тронуло их брата, что он немедленно взял отпуск, сел в почтовую карету, оставил Париж, вмиг очутился в Мадриде, и этот брат, государь мой — я! я, который все бросил — отечество, обязанности, семейство, заботы о состоянии, удовольствия, для того чтобы отмстить в Испании за бедную, невинную, обманутую сестру — я, который решился, вооруженный твердостью и правом справедливости, обличить предателя, на лице его изобразить кровавыми чертами его душу, и этот предатель — вы!»
Вообразите этого человека, изумленного, убитого моею речью, с открытым ртом, безгласного от удивления; представьте его лицо, прежде веселое, блестящее, одушевленное моими похвалами, потом обезображенное стыдом, унылое, мрачное; угасшие глаза, изменившиеся черты, характер унижения во всей наружности. Он хотел сказать несколько слов, но я продолжал: Не перебивайте меня, государь мой! вам нечего мне говорить, но много надобно от меня выслушать. Прежде всего прошу объявить, в присутствии моего приятеля, чем заслужила моя сестра двукратное оскорбление, полученное от вас перед глазами целого света? каким пороком, слабостью, ветреностью, дурным поступком? — «Милостивый государь! я признаю донну Лору девицею любезного характера, умною, приятною, добродетельною!» — Со времени вашего с нею знакомства подала ли она хотя однажды вам повод к неудовольствию, к справедливому упреку? — «Никогда, никогда!» — Бесчестный, безжалостный человек! воскликнул я вскочив со стула, и ты лишаешь ее жизни только за то, что она предпочла тебя десяти другим достойнейшим, богатым! — «Ах, государь мой! Советы, хитрые убеждения! Когда бы вы знали…» — Довольно, мой друг! сказал я моему товарищу; вы уверены в невинности моей сестры; позволяю вам рассказать, кому рассудите, о том, что слышали и видели; оставьте нас, теперь не имею надобности в свидетеле. — Приятель мой уходит. Клавиго встает, я беру его за руку и принуждаю сесть. Теперь мы одни, государь мой; прошу вас меня выслушать и, если можете, со мною согласиться. Я не позволю вам, и вы не имеете права думать о моей сестре; не думайте, чтобы я хотел играть роль комического брата, который требует только того, чтобы сестра его вышла замуж; но вы оскорбили благородную женщину, воспользовавшись беззащитным ее состоянием в чужой земле: поступок человека бесчестного и подлеца! Вот мое требование: вы должны сию же минуту своеручно, без всякого принуждения, в присутствии ваших людей, которые не поймут нас, потому что мы будем говорить по-французски, написать признание, что вы негодный человек, что вы обманули, оскорбили, предательски бросили мою сестру без всякой со стороны ее причины! Я беру ваше признание, показываю французскому посланнику, печатаю, раздаю по рукам, дня через два будут его читать при дворе и в городе! Имею покровителей, деньги, свободное время: все употреблю на то, чтобы лишить вас места! буду вас преследовать, мучить до тех пор, пока сестра моя не согласится забыть своей обиды и не скажет: довольно! — «Никогда не напишу такого признания!» воскликнул Клавиго. — Верю! Может быть и я на вашем месте поступил бы не иначе. Выслушайте далее; оставляю вам на волю писать или не писать, но с этой минуты я ваш спутник — где вы, там и я; бегаю за вами как тень, и если товарищество мое вам наскучит, то можете избавиться от меня за стенами Буэнретиро[2]; счастье решит нашу тяжбу! Если оно будет благосклонно ко мне, то, не видавшись с посланником, не говоря никому ни слова в Мадриде, кладу умирающую сестру в карету, скачу во Францию; когда же, напротив, счастье поможет вам, то дело решено: моя духовная написана, торжествуйте! смейтесь, делайте, что вам угодно! Я кончил; прикажите подать завтрак.
Звоню в колокольчик: приносят шоколад, пью; между тем дон Иосиф Клавиго прохаживается по комнате в размышлении — наконец говорит:
Выслушайте меня, господин Бомарше: ничем не могу оправдаться в глазах донны Лоры — честолюбие меня погубило! Но если бы я знал, что девица Бомарше имеет такого брата, как вы, то никогда не помыслил бы отказаться от руки ее. Чувствую искреннее к вам почтение! На коленях прошу: возвратите мне, если можно, потерянное сердце Лоры, забудьте мои несчастные заблуждения, примирите меня с самим собою, отдайте мне мою супругу! — «Поздно господин Клавиго! Сестра моя не может вас любить: я требую признания, признания! Пишите и дайте мне волю действовать, как должно оскорбленному и мстителю».
Он долго противился; я спорил и требовал. Тайное предчувствие говорило ему, что гнев чувствительной женщины не может быть продолжителен; убежденный сим внутренним голосом, он соглашается на все, отворяет по требованию моему двери, кличет слуг; я сказываю, он пишет:
«Будучи благосклонно принят в доме госпожи Гильберт, я обманул сестру ее, девицу Лору Бомарше, многократными обещаниями на ней жениться, обещаниями, которых не исполнил, хотя ничто, кроме собственного моего непостоянства, не могло побудить меня к такому поступку. Девица Лора достойна уважения, любезна и в поведении своем совершенно беспорочна. Вероломство мое и неосновательность моих слов могут вредить ее честному имени в свете; повергаюсь перед нею на колена, хотя признаю себя недостойным ее прощения! Пускай эта бумага, которую пишу добровольно, в присутствии брата ее, будет доказательством моего раскаяния — доказательством моей готовности загладить обиду каким бы то ни было образом, удовлетворительным для девицы Лоры. Мадрид, 19 мая 1764. Иосиф Клавиго».
Я беру бумагу и, прощаясь, говорю: Государь мой, вы имеете дело не с подлым человеком. Я наперед сказал, что буду мстить за сестру свою без пощады. Средство в руках моих: уверяю вас, что воспользуюсь им без всякого к вам снисхождения. — «Господин Бомарше! Вы человек оскорбленный, но в то же время и великодушный: прошу вас, не будьте поспешны, позвольте мне увидеть Лору! Если бы я не имел надежды возвратить ее сердце, то никто не согласился бы написать такого признания — будьте моим предстателем!» — Ни за что на свете! — «По крайней мере, изобразите ей мое раскаяние! Ради Бога, господин Бомарше, не откажитесь исполнить этой просьбы; в противном случае принудите меня прибегнуть к людям посторонним». — Я согласился и вышел.
Нахожу домашних в ужасном волнении: женщин в слезах, мужчин в беспокойстве. Меня окружают, спрашивают, все говорят в один голос; рассказываю о случившемся, читаю бумагу, радость заступает место печали, восклицания! поздравления! рассуждают о том, что делать: одни согласны погубить Клавиго, другие простить, все кричат, никто никого не слышит; наконец слова Лоры прекращают спор: нет, друзья мои, говорит она, никогда не соглашусь его увидеть! Поезжайте, братец, в Аранжуэц, отдайте эту бумагу посланнику: всего благоразумнее последовать его советам.
Перед отъездом пишу записку к Клавиго, уведомляю его, что Лора не хочет об нем и слышать, что я решился исполнить свое намерение, что буду всеми способами искать его погибели. Получаю в ответ покорное приглашение посетить его перед отъездом в Аранжуэц. Приезжаю, нахожу его в унынии; говорит со слезами, что он злодей, убийца невинности; что жизнь ему несносна, и тому подобное. — «Будьте великодушны, господин Бомарше, помедлите! В отсутствие ваше увижу Лору: вы возвратитесь и будете свободны, если не найдете нас примиренными, обнаружить перед глазами света бесчестный мой поступок!» — Оставляю его и еду в Аранжуэц.
Маркиз д’Оссень, французский посланник, почтенный, ласковый, услужливый человек, принял меня благосклонно, прочел рекомендательные письма принцесс, и пожимая с участием руку мою, сказал: любезный господин Бомарше! в доказательство моей к вам дружбы хочу говорить искренно: намерение ваше отомстить за обиду сестры не может иметь никакого успеха — вы имеете дело с таким человеком, который в силе, и который, не имевши твердых подпор, никак не отважился бы на такой поступок. Чего вы хотите? принудить его жениться? — «Нет, милостивый государь! хочу лишить его чести!» — Но как? — Я сказываю о своем свидании с Клавиго и читаю признание. — «Теперь, господин Бомарше, я должен переменить мысли: вы столько успели сделать в два часа, что я решительно предсказываю вам успех. Честолюбие удалило Клавиго — честолюбие, страх или любовь приводят его к ногам девицы Лоры — не упускайте благоприятного случая! Как можно менее шуму, господин Бомарше, как можно менее! Клавиго, искренно сказать, способен на все, и в этом отношении весьма выгодно вступить с ним в родство: на вашем месте я постарался бы уговорить девицу Лору, воспользовался раскаянием Клавиго и отдал за него сестру без всякого противоречия. — „Как, милостивый государь? он подлец! — Подлец, если поступает неискренно; в противном случае он только раскаивающийся любовник. Словом, государь мой, я сказал свое мнение; в вашей воле принять его или не принять, хотя первое, признаться откровенно, было бы для меня приятнее по некоторым обстоятельствам, о которых говорить бесполезно и теперь не время“.
Слова маркиза д’Оссеня привели меня в замешательство. Возвращаюсь в Мадрид и мне сказывают, что Клавиго вместе с некоторыми из общих приятелей был у сестер; что Лора не могла видеть его, убежала, заперлась в своей спальне и ни за что не согласилась выйти, что, наконец, он оставил их с надеждою, более обрадованный, нежели опечаленный живым гневом Лоры: этот коварный человек знал женщин, тихих, чувствительных творений, которых дерзость мужчины, смешанная с раскаянием, всегда приводит в замешательство, но которые в сердце своем невольно защищают дерзкого, с покорностью простертого у ног их и умоляющим голосом предписывающего им законы.
По возвращении моем из Аранжуеца Клавиго почти всякий день видался со мною; восхищенный приятным его умом, познаниями, доверенностью к моему прямодушию, наконец я решился, с некоторыми из общих друзей, помогать ему в примирении с сестрою, хотя беспредельная покорность ее моим советам делала меня осторожным, я искал для моей Лоры не фортуны, а счастья; хотел победить ее сердце, а не руку.
Через несколько дней слышу, что Клавиго оставил дом Португуэца и нанял другой в отдаленном квартале Мадрида, называющимся Инвалидным, это меня удивило, хотя я не подозревал ничего дурного. Еду к нему; он сказывает о причине внезапного своего переселения: Португуэц более других противился его женитьбе, и он, чтобы доказать мне, как непритворно желал возвратить привязанность моей сестры, поспешил выехать из дому своего знакомца. Что может быть благоразумнее! подумал я, веря от искреннего сердца его словам.
На другой день получаю от него письмо, в котором опять предлагает Лоре свою руку, прося меня быть его предстателем; уверяет в своей любви своем раскаянии, в чрезмерности своего желания загладить нежною привязанностью прошедшее. Между прочим, не смея без воли начальства отлучиться из Мадрида, просит меня, если удастся мне смягчить оскорбленное сердце Лоры, ехать в Аранжуэц и выходить ему позволение жениться.
Читаю письмо вслух обеим сестрам; Лора залилась слезами, я поцеловал ее с нежностью и сказал; мой милый друг! ты еще его любишь, и тебе очень стыдно, как я вижу. Будь спокойна! я не почитаю этого преступлением; скажу более: искренно желаю, чтобы ты забыла свою досаду и согласилась простить виновного. Этот Клавиго — злодей, разбойник, зажигатель! что делать, милая! все мужчины ему подобны. Последуй совету маркиза д’Оссеин: выйди за него замуж. Исправить грешника дело богоугодное! я с своей стороны очень рад, что он не захотел со мною драться, тебе же бы плакать, моя добросердечная Лора! — Она улыбнулась сквозь слезы: милое, робкое согласие любви, которая сама себя стыдится, но изменяет себе невольно. Бегу к Клавиго; сказываю, что он счастлив, хотя не заслуживает своего счастья. — Он соглашается с любезным простосердечием, которое всех нас пленило. Мы идем к Лоре; на нее нападают со всех сторон; бедная краснеет, не знает куда девать глаза; наконец, с видимым замешательством и с тайною радостью вздохнув из глубины сердца, произносит унылым, приятным голосом: соглашаюсь! Клавиго вне себя от восхищения! бросается к письменному столику, берет перо и бумагу, пишет, бежит к Лоре, падает на колена и просит ее подписать:
„Вечно любить друг друга; жить единственно для общего нашего счастья; хранить свои узы, и запечатлеть их клятвою перед алтарем Божьим: обеты сии подтверждаем с восхищением, в присутствии общих наших друзей. Иосиф Клавиго“.
Лора упрямилась; к ней приступили; я насильно вложил в ее руку перо: она подписала, и бросилась ко мне на шею в слезах, говоря, что я несносный, безжалостный человек. Все остались у нас ужинать; вечер прошел очень весело, между тем приготовили мне почтовую карету: Клавиго проводил меня с крыльца, помог мне сесть, мы дружески обнялись и я поскакал в Аранжуэц — приезжаю, являюсь к посланнику, который, осыпав меня похвалами, советует не сказывать господину Гримальди о главных обстоятельствах нашего дела, чтобы не повредить будущему моему зятю. Иду к министру, подаю ему письмо; он соглашается на требование Клавиго, желает счастья моей сестре, но — говорит: Клавиго напрасно заставил вас беспокоиться; он мог бы объясниться со мною о таком дел через письмо, все беру на свой счет; уверяю министра, что, получив особенное от французского Двора к нему препоручение, сначала желал представиться ему лично; мы расстаемся хорошими приятелями: скачу в Мадрид, и нахожу дома следующую записку от Клавиго:
„Посылаю вам письмо, которое у всех в руках при Дворе и в городе: меня марают и я не смею показаться в общество — там все получили ужасное мнение о моем характере! Прошу вас, как можно скорее раздать списки с подлинного признания, написанного моею рукою. Между тем необходимость требует, чтобы мы, уступив силе предубеждения, несколько дней не видались, могут заключить, что пасквиль не выдумка, и что настоящая бумага написана после, с общего нашего согласия. Войдите, любезный Бомарше, в мое положение, и верьте искренности вашего Клавиго“.
При записке была приложена копия с ложного признания, грубого, низкого, записанная собственною его рукою.
Искренно сказать; странное заключение, которое выводил Клавиго из этого пасквиля, меня рассердило. Иду к нему, желая объясниться — он лежал в постели. Большая часть пожитков его находилась еще в доме Португуэца; посылаю ему множество разного белья, и в утешение даю слово, как скоро можно ему будет встать с постели, ездить с ним вместе во все публичные места, ко всем ближайшим его знакомым, которые без сомнения поверят моему свидетельству, моей искренней, почтительной к нему привязанности. Мы назначаем день брака, и после обеда увидался я, по просьбе Клавиго, с Великим Викарием, нотариусом и другими нужными людьми: все исполнялось благополучно, все отвечало моим желаниям! Возвратясь обнимаю его и говорю: Мой друг! теперешние наши сношения позволяют мне быть свободным в моих поступках; знаю, что ты не имеешь денег: вот кошелек с девятью тысячами ливров — пошли некоторую часть их сестре моей на ленты! вот золотые вещи и французские кружева — подари ими Лору! получить подарок из рук твоих будет для нее приятнее, нежели от меня. Клавиго согласился взять кружева и вещи, не надеясь найти ничего подобного в Мадриде; но возвратил мне кошелек, уверив, что не имеет никакой нужды в деньгах.
На другой день случилась со мною неприятность: наемный слуга, которого привез я из Байонны, украл мои вещи и деньги — всего на пятнадцать тысяч ливров — и скрылся. Лечу с жалобою к коменданту; холодный его прием удивляет меня чрезвычайно. Терпение, читатель! Загадка чрез минуту объяснится.
Обстоятельства не препятствуют мне заботиться о больном друге. Я с нежною укоризною называю его причиною моего убытка: если бы ты — говорю ему — не поупрямился принять кошелька, то и теперь деньги мои были бы целы. Клавиго жалел о моем несчастии, тем более, что потеря моя по всем обстоятельствам казалась ему невозвратною: похититель конечно бежал в Кадикс и уехал на корабле. Я написал о моем приключении к посланнику и более им не занимался.
Прошло несколько дней — мы были почти неразлучны; Клавиго осыпал меня ласками и приветствиями. Пятого июня прихожу в обыкновенное время к нему, и узнаю, к удивлению, что он переселился в другой дом. Переменить квартиру, не давши наперед мне знать, показалось мне странным. Я велел искать его по всем общественным домам Мадрида: узнаю новую квартиру его, иду, делаю ему упреки выразительнее прежних. Клавиго извиняется: приятель, у которого я жил, говорит он, бранили за то, что он осмелился пустить постояльца в казенный дом, и я, узнавши об этом, в ту же минуту, невзирая на время, болезнь и беспокойство, решился искать другого жилища. Надобно было согласиться на его причины; но я пенял ему дружески за то, что он не переехал прямо к сестрам и звал его с собою: он отказался, говоря, что принимал лекарство и принужден, по обычаю испанцев, сидеть дома. На другой день тот же отказ и те же причины. Друзья наши начали задумываться, подозревать; но для меня сомнения их казались обидными и смешными. Какая польза в притворстве! думал я, и был спокоен. Контракт, приготовленный давно, не мог быть подписан: господин Клавиго всякий день пил микстуры, а в Испании законом запрещалось совершать условие, принимая лекарство: — что земля, то обычай!
Лора трепетала, предчувствуя измену; я спорил, сердился, но тайное сомнение меня беспокоило. 7-го июня — день назначенный для подписания контракта — посылаю за нотариусом. Вообразите, как должен был я удивиться, когда он сказал мне, что накануне того дня получил от одной молодой женщины бумагу, в которой она оспаривала женитьбу Клавиго, утверждая, будто еще в 1755 году, то есть назад тому девять лет, получила от него обещание на ней жениться! Спрашиваю об имени соперницы; нотариус сказывает, что она горничная девушка (Дуэнна). В бешенстве лечу к бессовестному Клавиго.
Эта бумага написана тобою — говорю ему — обещание выдумано вчера! ты низкий обманщик, которому ни за какие сокровища на свете не соглашусь отдать моей сестры. Сего же вечера еду в Аранжуэц, рассказываю обо всем господину Гримальди, и вместо того, чтобы противиться требованиям твоей Дуэнны, настоятельно прошу, чтобы тебя на ней женили; помогаю ей кошельком и кредитом, даю приданое, провожаю вас к алтарю, желание твое исполнится, и мы все останемся довольны!
„Бомарше, мой друг! — отвечал Клавиго — Бога ради не будь опрометчив! Зачем тебе ехать в Аранжуэц? По крайней мере отложи отъезд свой до завтрашнего утра: я докажу, что не имею никакого участия в этом деле. Правда, была некоторая связь между мною и Дуэнною гж. Португуэц, которая мне нравилась… но мы давно, очень давно расстались, и с самого того времени я не слыхал об ней ни разу. Поверь, что неприятели донны Лоры хотят нас расстроить. Несколько пистолей заставят молчать Дуэнну. Нынешним вечером отведу тебя к славному адвокату: он даст нам полезный совет. Будь спокоен, мой друг! и не пугайся привидений. В восемь часов вечера буду тебя ожидать!“
Горесть терзала мое сердце; я не знал, что делать; еще не верил ужасным предвещаниям, которые со всех сторон приготовляли нас к несчастью. Для чего меня обманывать? с какою целью? Может ли он надеяться ослепить публику, которой всякую минуту могу открыть глаза? В восемь часов вечера еду с некоторыми приятелями к этому непонятному человеку; на крыльце встречаю хозяйку, которая говорит: „Господин Клавиго переменил квартиру и где находится, неизвестно“. Не веря словам ее, бегу на лестницу, комнаты пусты, вещи все вывезены — сердце мое стеснилось! Посылаю его искать по всем улицам и переулкам. Предательство было очевидно, хотя намерение предателя непостижимо. К чему все это может клониться? Думал я возвращаясь домой. Посланный от маркиза д’Осеня, который за полчаса до меня приехал из Аранжуэца, подает мне следующее письмо:
„Сию минуту был у меня мадридский комендант и сказывал, что Клавиго в тот самый день, в который съехал с квартиры, жаловался ему на ваши притеснения и утверждал, что вы, насильно ворвавшись к нему в дом, с пистолетом в руках, принудили его подписать бумагу: обещание жениться на вашей сестре. Не надобно уверять, что я почитаю все это гнусною клеветой, но публике обстоятельства неизвестны. Следствия могут быть для вас неприятны, или вредны — остерегитесь! Нам надобно как можно скорее увидеться; приезжайте в Аранжуэц. Д’Оссень“.
Нельзя описать моего изумления. Боже мой! думал я; человек, который при каждом слове меня обнимал; который словесно и письменно называл меня другом, благодетелем, братом; который перед целым Мадридом лежал у ног моей сестры, умоляя, чтобы она забыла его вероломство и возвратила ему сердце, этот человек теперь обвиняет меня в насилии и тайно ищет моей погибели! Бешенство горело в моем сердце — я сам себя не помнил.
В эту самую минуту является один мой приятель и говорит: спасайтесь, господин Бомарше! спасайтесь не теряя времени. Завтра поутру вы будете взяты под стражу — приказ отдан. Ваш Клавиго истинный злодей: обольщая вас притворною дружбою и лестными обещаниями, он только старается выиграть время, дабы овладеть умами, вооружить за себя целую публику, и наконец обвиняет вас в суде, как преступника. Бегите, ради Бога, и сию же минуту! Завтра вы будете брошены в тюрьму, покинуты, забыты; не останется для вас ни оправдания, ни покрова!
Мне бежать? мне спасаться? Скорее погибнуть! Друзья мои, найдите почтовую карету: в три часа утра еду в Аранжуэц. Между тем дайте мне успокоиться и собраться с мыслями.
Запираюсь в кабинете; голова моя в беспорядке, сердце сжато, не могу ни о чем думать, несколько часов не чувствую самого себя — утомительное, болезненное спокойствие! Наконец прихожу в память; мысленно пробегаю все то, что случилось со мною в Мадриде; электрический удар потрясает мою душу: я вспомнил, что Клавиго в тот самый день, в который донес на меня в суде, ездил со мною по городу в карете, писал ко мне дружескую записку, сам просил меня в присутствии множества свидетелей выходить ему у министра позволение жениться — сколько обстоятельств и все в мою пользу! Бросаюсь к письменному столу, в горячке пишу подробный журнал моего пребывания в Мадриде: имена, слова, числа, все оживляется в моей памяти, все льется на бумагу; бьет три часа, я еще пишу, карета, уже у крыльца, друзья мои насильно принуждают меня кончить. Беру свой журнал, не спрашиваю, кто со мною, имею ли нужное для того, чтобы по казаться с пристойностью к послу и при дворе, но все уже приготовлено! Некоторые из друзей хотят меня провожать; я не соглашаюсь, хочу быть один, думать, приводить мысли в порядок, бросаюсь в карету, лечу в Аранжуэц.
Посланник был во дворце, и я принужден дожидаться до одиннадцати часов вечера. Наконец он возвращается и говорит мне: Хорошо сделали, г. Бомарше, что не замешкались приехать — я очень беспокоился, ваш неприятель вооружил за себя весь двор: без меня были бы вы теперь взяты, быть может, брошены в Prezidio[3], надолго или навсегда лишены свободы. Я виделся с г. Гримальди, отвечал за вас честью Бомарше, говорил я ему, человек благородный! его приказано арестовать — истинная несправедливость, которую прошу вас предупредить! Клавиго — предатель и вы погубите невинного! „Верю вам охотно, отвечал мне Гримальди, но дело сделано; вся публика обвиняет г. Бомарше; приказ отдан, я могу только остановить на время его исполнение. Присоветуйте ему как можно скорее уехать во Францию, даю слово, что не будут препятствовать его бегству“. Нечего делать, г. Бомарше! поезжайте! вы имеете готовых лошадей, а ваши пожитки будут доставлены вам после и в целости. Могу ли подать помощь, когда все умы в возмущении? Поезжайте не медлите ни часу: для меня будет крайне горестно, если какое-нибудь несчастье случится с вами в Испании!
Я слушал, не говоря ни слова; не плакал, но крупные капли слез одна за другою катились по щекам моим. Маркиз д’Оссень смотрел на меня с чувством, пожимал мою руку, просил меня уступить необходимости, не подвергаться верному несчастью. Я стоял как вкопанный, смотрел ему в глаза, наконец воскликнул горестно: за что же хотят наказать меня? Вы сами называете меня правым! Король погубит ли правого, оскорбленного человека? решится ли быть несправедливым, когда легко может быть правосудным? — Господин Бомарше! самый справедливый государь бывает окружен пронырливыми интриганами. Приговор подписан и вмиг исполнен; истина открывается, но все уже кончено и дело без поправки. Нередко самый низкий интерес, или самая низкая личность, сокрытые, но действующие сильно, бывают причиною того зла, которое в глазах наших происходит. Любезный господин Бомарше! послушайтесь благоразумного совета, поезжайте! Потеряв свободу, вы будете оставлены; ваше наказание уверит всех, что вы заслужили каким-нибудь его преступлением и скоро перестанут вами заниматься — ветреность публики во всякой земле служит подпорою неправосудию. Поезжайте, говорю вам, нечего медлить!» — Но милостивый государь, вы видите мое положение! Куда ехать? — «Образумьтесь, господин Бомарше! вам надобно оставить Испанию, ехать во Францию, и сию же минуту!» — Но что подумают принцессы, мои покровительницы? — «Я напишу к ним и моему свидетельству поверят!» — Но бедная притесненная невинная моя сестра? — «Думайте об одном себе! Сестрица ваша имеет защитника во мне, положитесь на мое слово!» — Боже мой! за тем ли я приезжал в Испанию? — «Надобно ехать, говорю вам, ехать! Если имеете нужду в деньгах, вот мой кошелек!» — Милостивый государь! у меня довольно денег: тысяча луидоров в кармане и на десять тысяч франков векселей; о! с такими деньгами еще можно отмстить бесчестному оскорбителю! — «Нет, господин Бомарше, никак не могу на это согласиться. Вы поручены мне, и я за вас отвечаю. Прошу, требую, чтобы выехали! решусь употребить усилие!» — Не могу! воскликнул я, побежал в сад и целую ночь бродил по темным аллеям Аранжуэца.
На другой день, поутру рано решившись на все, готовый погибнуть, если не удастся отмстить, иду к министру Гримальди — нахожу в приемной большое общество, прячусь в толпу, в ожидании выхода — произносят имя г-на Валя! вслушиваюсь, узнаю, что этот добродетельный человек, оставив службу и наслаждаясь покоем в последние годы жизни, живет в доме министра. Счастливая идея озарила мой рассудок; бегу на его половину, приказываю о себе доложить, меня впускают, вижу перед собою старика привлекательной, величественной наружности, которого ясные взоры вливали в душу доверенность и любовь, приближаюсь к нему с благоговением, с надеждою и говорю: Милостивый государь! я француз и обижен — в этом заключено мое право требовать от вас защиты! Вы родились во Франции; там открылось для вас славное поприще службы, здесь великие качества возвели вас на высочайшую степень чести; но один титул министра никогда не поселил бы в душе моей доверенности: я прибегаю к добродетельному человеку, который чистыми руками сложил с себя начальство над колониями Америки, приносящее другим миллионы; к любимцу благородной нации, к истинному другу ее монарха, чувствительному, сострадательному! Подать руку помощи притесненному и обиженному человеку и есть дело достойное необыкновенной души Валя! — «Успокойтесь, государь мой! сядьте, вы бледны и дрожите; смотря на лицо ваше, уверяюсь, что вы несчастны; скажите, что с вами сделалось, и чем могу быть для вас полезен?» — Он кличет слугу, велит всем отказывать, садится подле меня на стул, берет меня за руку, смотрит мне в глаза с трогательным участием и ждет, чтобы я начал говорить. Вынимаю свой журнал, прошу позволения читать, читаю. Господин Валь слушает внимательно, иногда останавливает меня, прося, чтобы я успокоился и читал тише, потому что он не хочет упустить ни одного обстоятельства, по мере того, как происшествия одно за другим следуют, подаю ему оригинальные бумаги и письма, наконец приступаю к доносу моего противника, к несправедливому повелению взять меня под стражу, бросить в тюрьму, повелению, которое только по просьбе посланника отложили исполнить, и заключаю тем, что я решился на все: остаться, погибнуть, или найти правосудие у трона. Я замолчал. Господин Валь вскочил со стула, бросился меря обнимать и воскликнул: ободритесь, господин Бомарше! Король будет правосуден, вот вам моя рука! Маркиз д’Оссень, как посланник, обязан был наблюдать в своих поступках осторожность; но я, как человек частный, могу действовать свободно и дать полную волю своему негодованию. Берусь отмстить вашу обиду! Нет, никогда не скажут, чтобы француз, оставивший для бедной, невинной, притесненной сестры отечество, службу, удовольствия, покровителей, не мог найти правосудия в Испании, и должен был из нее бежать, проклиная в душе несправедливость правительства и неприступность ее государя! Господин Бомарше! вы были отцом девицы Лоры; теперь найдете отца во мне. Я представил королю предателя Клавиго, и все его преступления должен принять на свой счет. Боже мой! как несчастны люди, обремененные важным государственным саном! нередко привязывают они к себе недостойных, которых не имеют времени узнать, которые гнусными делами бессовестно помрачают их имя. Клавиго близок к министру; он может со временем сделаться человеком сильным — и дорога открыта ему мною. Не могу быть спокоен в совести, пока не исправлю своей ошибки. Министру легко ошибиться в выборе человека, но если этот человек бесчестным поступком замарал себя в глазах света, то, первое дело покровителя, для собственного оправдания, немедленно его отринуть: и я готов показать собою пример всем будущим министрам Испании!
Он звонит, приказывает заложить карету, едет со мною во дворец, велит мне дожидаться г-на Гримальди, а сам идет в кабинет короля, обвиняет себя в злодействе моего соперника, великодушно просит прощения своего монарха и требует настоятельно, чтобы Клавиго, без всякого отлагательства, лишен был своего места. Господин Гримальди приезжает; меня представляют королю; бросаюсь на колена — читайте нашу бумагу! говорит с жаром господин Валь, нельзя не тронуться таким горестным положением! Внезапный, животворный восторг наполнил мое сердце; я чувствовал, что оно пылало; предаюсь высокому вдохновенно минуты, изъясняюсь красноречиво, с жаром, и — государь, тронутый, разгневанный, произносит приговор правосудия: Клавиго лишен своего места, и навсегда выгнан из канцелярии министра.
Добрые, чувствительные сердца! можете ли требовать, чтобы я описал словами тогдашнее состояние моего духа? Беспорядочные выражения, благодарность, великодушие, правосудие, срывались с моего языка; в душе своей — за минуту ожесточенный и полный ненависти — благословлял я недостойного человека, принудившего меня идти к подножию трона, перед которым толь сладостны неизъяснимые, незабвенные чувства меня восхитили!
Возвращаюсь к посланнику — он изумлен быстрым переворотом моих обстоятельств, радуется, оставляет меня обедать. Прямо из-за стола бросаюсь в карету и скачу в Мадрид. Бедные сестры мои страдали; нахожу их в слезах; мое возвращение и неожиданный успех путешествия их оживили! Лора целовала руку мою и плакала; милое, непорочное творение, как трогательно выражала она свою благодарность! Я чувствовал, что новые, сильнейшие узы привязывали к ней мое сердце. Клавиго занемог от горя и досады; написал ко мне письмо, в котором жаловался на мою поспешность, называл себя невинным, требовал от меня сострадания, и ни слова не говорил о доносе. Я заметил хитрость, но мщение уже утихло в моем сердце. Искренно желая облегчить судьбу этого несчастного человека, который тем более достоин был сожаления, что сам навлек на себя несчастие, прошу министра Гримальди его пощадить, но получаю решительный отказ. Не будучи занят никаким делом в Испании (переговоры мои с министром коммерции не имели успеха), готовлюсь к отъезду во Францию. Лора ни за что не захотела со мной расстаться: Испания была ей противна. Мы берем почтовых лошадей, прощаемся с Эмилией, оставляем Мадрид, и через несколько дней наш добрый старый отец с радостными слезами прижимает детей своих к сердцу.
- ↑ Сестры Людовика XV, Mesdames de Franсе. Бомарше, искусный музыкант, учил их на гитаре и арфе. Принцессы были к нему отменно благосклонны, и рекомендовали его г. Дюверне, которого привязал он к себе любезным и добрым своим характером. Ж.
- ↑ Старый королевский замок в Мадриде.
- ↑ Тюрьма в Цеуте, на берегах Африки.