Без названия (Мамин-Сибиряк)/Часть 3/ДО

Без названия : Роман — Часть третья
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1894.

I

Окоемовъ отправился сдѣлать предварительный обзоръ купленныхъ промысловъ вмѣстѣ съ Утлыхъ. Они отправились въ собственномъ сибирскомъ тарантасѣ, что Скоемову особенно нравилось, напоминая доброе, старое дожелѣзнодорожное время. Тарантасъ представлялъ собою походный домъ, и въ него, кромѣ пассажировъ, можно было помѣстить разнаго багажа пудовъ пятнадцать. На путешествіе Окоемовъ ассигновалъ двѣ недѣли времени.

— Успѣемъ все посмотрѣть, — говорилъ Утлыхъ.

— Какъ хорошо... — восхищался Окоемовъ. — Я такъ давно не ѣздилъ на лошадяхъ. Какой просторъ... Совершенно особенное ощущеніе, точно вырвался откуда-то на волю.

Утлыхъ могъ только удивляться этимъ восторгамъ бойкаго московскаго барина. Какъ же иначе ѣздить? Когда тарантасъ съ тракта свернулъ на проселокъ, Окоемовъ пришелъ еще въ большій восторгъ. Какія славныя деревни попадались на пути, не чета расейскимъ — избы стояли, какъ зуба. Лѣса было еще достаточно, и уральскій мужикъ жилъ крѣпко, какъ, вѣроятно, жили мужики при Аскольдѣ и Дирѣ. И земли много, и воды, и всякаго угодья. Вообще, никакого сравненія съ жалкими расейскими деревушками.

— Въ Сибири еще лучше пойдетъ, — увѣрялъ Утлыхъ. — Всѣмъ еще мѣста хватитъ, да и отъ насъ еще останется...

— Да, Сибирь еще вся въ будущемъ, — задумчиво отвѣчалъ Окоемовъ.

Они сначала отправились на югъ отъ Екатеринбурга, по челябинскому тракту. Дорогой Окоемовъ припомнилъ, что здѣсь гдѣ-то живетъ сибирскій попъ Аркадій. Посмотрѣвъ свою записную книжку, онъ спросилъ своего спутника:

— Озеро Челканъ вы знаете, Илья Ѳедорычъ?

— Даже весьма превосходно знаю... Это въ сторону отъ тракта верстъ двадцать.

— Можетъ-быть, вы и о. Аркадія знаете?

— Еще бы... Мы съ нимъ большіе дружки. Онъ изъ Казани недавно проѣзжалъ, такъ завертывалъ ко мнѣ. Ловкій попикъ, работящій... У меня-то желѣзный рудникъ недалеко отъ озера Челканъ былъ, такъ я всегда у попа Аркадія останавливался. Можетъ-быть, вы къ нему хотите? Намъ рукой подать... Пріискъ-то нашъ будетъ отъ Челкана верстахъ въ пятнадцати...

— Вотъ и отлично. Мнѣ интересно было бы побывать у него...

— Хорошо, что во-время сказали. Повернемъ со слѣдующей станціи на Челканъ. Привольныя тамъ мѣста...

Главный массивъ Уральскаго хребта точно уходилъ все больше и больше вправо, а впереди все ровнѣе и ровнѣе разстилалась начинавшаяся сибирская равнина. Собственно, это было уже начало благословенной Башкиріи. Окоемовъ удивился тучному чернозему, хорошимъ всходамъ, рослой травѣ, — земля еще не потеряла силы и удобрялась кое-какъ.

— Какое здѣсь удобреніе, — возмущался Утлыхъ. — Такъ, кое-какъ разбросаютъ навозъ. А больше и такъ земля остается... Я знаю двѣ деревни, которыя должны были переселяться отъ навоза: двѣсти лѣтъ валили навозъ около деревни, завалили рѣчонку, наконецъ самимъ тошно стало, и переѣхали на другое мѣсто. Оно и легче, чѣмъ свозить накопленный навозъ. Лучшее удобреніе даромъ пропадаетъ. Глупъ народъ, своей пользы не понимаетъ...

Озеро Челканъ разлеглось въ плоскихъ берегахъ, заросшихъ кругомъ камышами. Только въ одномъ мѣстѣ берегъ приподнимался, и на этой возвышенности раскинулось громадное село Челканъ. Издали еще забѣлѣлась каменная большая церковь.

— Дворовъ съ триста будетъ, — объяснилъ Утлыхъ. — У попа Аркадія богатый приходъ. Только все дѣло ему портятъ раскольники да башкиры... Умирать бы попу не надо было, кабы все православные. Башкиры одолѣваютъ — конокрадъ на конокрадѣ. Всѣхъ лошадей подъ замкомъ держатъ. Какъ-то попъ Аркадій лихого жеребца выкормилъ. Рублей двухсотъ стоилъ... Ну, башкиры все и подбирались къ нему, а попъ-то крѣпко живетъ. Что бы вы думали, украли-таки лошадь... Черезъ ворота не могли попасть, такъ черезъ крышу, собаки, спустились, замокъ сломали, лошадь связали да черезъ крышу ее и вытащили. То удивительно, что никто даже не проснулся въ домѣ. А собаки дворовыя прямо себя дурами оказали... Очень не любитъ попъ Аркадій, ежели ему про этого самаго жеребца помянуть. Хоть до кого доведись: обидно.

Тарантасъ съ трескомъ въѣхалъ въ село, такъ что поддужные колокольчики замерли, точно у нихъ духъ захватило отъ лихой ѣзды. Поповскій домъ стоялъ въ центрѣ села, на крутомъ берегу, прямо противъ церкви. Попъ Аркадій былъ дома, и самъ вышелъ навстрѣчу гостямъ. Онъ былъ въ татарскомъ азямѣ и мягкихъ татарскихъ сапогахъ безъ каблуковъ. Самъ и ворота отворилъ.

— Милости просимъ, дорогіе гости... — приглашалъ онъ.

Поповскій пятистѣнный домъ былъ недавно еще поставленъ, и его тесовая крыша еще желтѣла, какъ верхняя корка только-что испеченнаго пирога. Громадный дворъ обставленъ былъ кругомъ хозяйственными пристройками. Крѣпко и хозяйственно жилъ сибирскій попъ, такъ что Окоемовъ невольно залюбовался хозяйственнымъ угодьемъ.

Отецъ Аркадій очень былъ радъ гостямъ и даже расцѣловался съ Окоемовымъ по русскому обычаю.

— Ну, идите въ избу, гости будете, — говорилъ о. Аркадій, похлопывая Окоемова по плечу. — Ахъ, американецъ, американецъ... Спасибо, что не забыли деревенскаго попа. Можетъ-быть, и попъ въ нѣкоторое время пригодится.

— И даже весьма пригодитесь, о. Аркадій, — подтвердилъ Утлыхъ. — Мы тутъ недалеко дѣльце заводимъ...

— Охъ, слышалъ, отцы, и скорбѣлъ...

— Что, обидно показалось?

— Землю будете портить, вотъ почему и обидно. Изроете все, исковеркаете, а сами уйдете. Мы-то вотъ останемся и будемъ любоваться на вашу порчу.

— Ничего, земли на всѣхъ хватитъ, о. Аркадій.

Внутри поповскій домъ состоялъ изъ четырехъ комнатъ. Обстановка была самая скромная, хотя вездѣ и царила идеальная чистота. Видно, что попадья была хорошей хозяйкой. Самая большая комната носила громкое названіе гостиной, потому что въ ней стоялъ диванъ и "десертный" столъ. На полу отъ двери къ двери шли дорожки своей домашней работы, на окнахъ стояли старинные цвѣты — фуксіи, герани, гортензіи. Окоемовъ слышалъ, что гдѣ-то топчутся маленькія ноги, и заключилъ о существованіи большой семьи.

— Вотъ намъ и квартира, Василій Тимоѳеичъ, — говорилъ Утлыхъ, снимая съ себя дорожную сумку. — Отцу-то Аркадію скучно въ деревнѣ, ну, а съ нами веселѣе будетъ. Можетъ, и домашняя наливка у попадьи найдется...

— Все найдется, дорогіе гости...

— По-деревенски живете, съ запасомъ, — объяснилъ Утлыхъ. — А хорошо, Василій Тимоѳеичъ, по-деревенски-то: все свое, всего вдоволь, и все дешево. Пріѣдешь вотъ къ нимъ, такъ душой отдохнешь.

— Мы сейчасъ будемъ обѣдать, — говорилъ о. Аркадій. — По-деревенски, обѣдъ ранній у насъ, въ родѣ вашего городского завтрака. Я сейчасъ скажу женѣ...

Дѣйствительно, было всего еще только двѣнадцать часовъ. О. Аркадій отправился дѣлать распоряженія по хозяйству. Окоемовъ стѣснялся, что ихъ пріѣздъ доставитъ хозяйкѣ лишнія хлопоты, но въ деревнѣ ресторановъ и кухмистерскихъ не полагалось.

— Знаете что, Василій Тимоѳеичъ, — заговорилъ Утлыхъ, — у насъ здѣсь будетъ главная квартира. Не правда ли? О. Аркадій будетъ радъ... Онъ даже можетъ войти въ вашу компанію.

Деревенскій обѣдъ отличался большой скромностью и состоялъ только изъ ухи и пшенной каши. Зато удивительно былъ вкусенъ пшеничный хлѣбъ, сдѣланный изъ своей муки. Отъ домашней наливки Окоемовъ отказался наотрѣзъ.

— Я тоже ничего не пью, — замѣтилъ вскользь о. Аркадіи. — Изъ принципа не пью, чтобы не имѣть лишнихъ привычекъ...

— Нѣтъ, съ остатку оно хорошо пропустить рюмочку, — сказалъ Утлыхъ. — И въ Писаніи сказано: невинно вино, а укоризненно піанство. Впрочемъ, какъ кому нравится...

Послѣ обѣда о. Аркадій показывалъ свое хозяйство, которое очень заинтересовало Окоемова. Хозяйство было небольшое, но серьезно поставленное, причемъ хозяинъ, видимо, не желалъ отступать отъ средней крестьянской нормы. Здѣсь были свои традиціи, выработанныя тысячелѣтнимъ опытомъ. Особенныхъ новшествъ не вводилось съ намѣреніемъ. Домашній скотъ былъ мѣстнаго типа, какъ башкирская лошадь и тонконогія высокія овцы.

— Я всего десять лѣтъ какъ занимаюсь хозяйствомъ, — объяснялъ о. Аркадій, — и придерживаюсь старинки... Напримѣръ, наша лошадь-башкирка некрасива, но она отличается громадной выносливостью и не требовательна относительно ухода. Вотъ бѣда, что у насъ нѣтъ хорошихъ коровъ, а холмогорская порода сильно выродилась...

— По нашему уходу настоящая племенная корова и жить не будетъ, — замѣтилъ Утлыхъ.

Весь хозяйственный инвентарь отличался самымъ примитивнымъ характеромъ, такъ что Окоемовъ могъ только удивляться, разсматривая допотопные сабаны, бороны и другія сельскохозяйственныя орудія. Дѣло велось такъ, какъ оно шло, можетъ-быть, триста лѣтъ назадъ. О. Аркадій даже смутился, поймавъ улыбающійся взглядъ Окоемова.

— Вамъ это, конечно, смѣшно, Василій Тимоѳеичъ, — заговорилъ онъ, точно оправдываясь въ чемъ: — но вѣдь намъ негдѣ и поучиться... За каждой мелочью нужно ѣхать, по меньшей мѣрѣ, до Казани, а испортится какая-нибудь машина — починить ее никто не сумѣетъ. Такъ и ведемъ все дѣло, по старинкѣ...

Помѣщеніе для скота тоже было самаго допотопнаго характера и не отличалось удобствомъ.

— Въ Америкѣ не такъ? — уныло спрашивалъ о. Аркадій.

— Да, немного иначе... — съ улыбкой отвѣтилъ Окоемовъ. — Важно то, что ваше хозяйство и въ настоящей его формѣ даетъ вамъ извѣстный дивидендъ, а этимъ оно уже имѣетъ право на существованіе.

— Да, конечно, даетъ доходъ и очень порядочный, хотя бы можно было получать вдвое при раціональныхъ способахъ культуры. Негдѣ поучиться, вотъ главная причина... Даже обидно въ другой разъ. Только и свѣту въ окнѣ, что какую-нибудь книжку почитаешь, а вѣдь нельзя же все только по книжкѣ. Если бы у насъ были опытныя фермы, сельскохозяйственные музеи, а то все самому приходится дѣлать опыты и примѣненія. Это дорогое удовольствіе, да и времени на него не хватаетъ. Такъ и живемъ, какъ дѣды жили.

— Васъ спасаетъ, о. Аркадій, только многоземелье и этотъ чудный степной черноземъ. Я всю дорогу любовался имъ...

— А знаете, какая здѣсь арендная плата на землю? — вступился Утлыхъ. — У башкиръ рубль десятина, а въ казачьихъ земляхъ цѣна доходитъ до двадцати копеекъ. Честное слово...

— Но вѣдь это возмутительно! — негодовалъ Окоемовъ. — Конечно, при такихъ условіяхъ не до интенсивной культуры и разныхъ заморскихъ хитростей. Земля еще не имѣетъ цѣны...

Со двора они прошли въ огородъ, гдѣ тоже отъ всего такъ и вѣяло стариной чуть не московскихъ царей, исключая, можетъ-быть, картофеля. Тоже капуста, горохъ, рѣпа, морковь, лукъ, рѣдька, бобы и свекла, которыми питались наши отдаленные неприхотливые предки. Огородъ спускался къ самому озеру, которое разстилалось верстъ на десять.

— Отличное озеро, — любовался Окоемовъ. — И, вѣроятно, очень рыбное?

— Рыбное-то рыбное, только въ Челканѣ вы рыбы не найдете, — объяснялъ Утлыхъ: — у хлѣба безъ хлѣба сидятъ... Рыбу изъ города сюда везутъ.

— Какъ такъ?

— Да очень просто: общество сдаетъ озеро въ аренду одному рыбнику, а тотъ не позволяетъ даже удить. Одинъ грѣхъ у нихъ съ этимъ озеромъ...

— Для чего же они сдаютъ его?

— А ужъ такъ ведется изстари... Получатъ деньги и платятъ изъ нихъ недоимки, а рыбу увозятъ въ городъ. У башкиръ то же же самое... Лучшія озера принадлежатъ башкирамъ... И какой доходъ они даютъ, эти озера, купцамъ! Милліоны... Бывали тони въ десять тысячъ пудовъ, а плохонькая тоня даетъ тысячи двѣ. Рыбы здѣсь неисчерпаемое множество, потому что кормится она особымъ рачкомъ — называется мармышъ. Благодаря ему рыба въ зауральскихъ озерахъ растетъ въ пять разъ быстрѣе, чѣмъ въ Волгѣ. Однимъ словомъ, чудеса наяву.

— Учиться намъ нужно, Василій Тимоѳеичъ, — повторялъ о. Аркадій, точно увидѣвшій только сейчасъ недочеты своего примитивнаго хозяйства. — И еще какъ учиться...

— Была бы охота, о. Аркадій... Мы еще только начинаемъ жить, и въ наукѣ все наше спасеніе.

Въ заключеніе этого обзора о. Аркадій повелъ гостей въ церковь и показалъ гудѣвшій въ куполѣ улей.

— Сама пчелка прилетѣла въ домъ Божій, — говорилъ о. Аркадій. — Насъ учитъ... Въ прежнія-то времена башкирскіе меды славились, а нынче все позабыли. Надо начинать снова...

— Мнѣ вообще кажется, что русскіе съ дешевой землей прихватили здѣсь и башкирской лѣни, — замѣтилъ, улыбаясь. Окоемовъ. — Необходимо встряхнуться...

— Бить надо насъ, — отвѣтилъ Утлыхъ. — Кругомъ богатство, а мы еще ухитряемся голодать... Стыдно разсказывать.

II

На пріискъ въ этотъ день не поѣхали, потому что Окоемовъ чувствовалъ себя усталымъ, и, кромѣ того, нужно было докончить обозрѣніе поповскаго хозяйства. Оно интересовало Окоемова, какъ типичный образчикъ именно этой полосы, сложившійся цѣлыми столѣтіями.

— Сдѣлаемъ у попа дневку, а утречкомъ завтра и закатимъ на пріискъ, — говорилъ Утлыхъ. — Каждое дѣло надо съ утра начинать, Василій Тимоѳеичъ.

— Почему съ утра?

— Да ужъ такъ изстари ведется... Не нами заведено, не нами и кончится.

Когда жаръ спалъ, отправились въ поле. Церковная земля находилась верстахъ въ пяти и занимала порядочную площадь, такъ что на долю о. Аркадія приходилось десятинъ семьдесятъ. Окоемовъ опять любовался чуднымъ сибирскимъ черноземомъ и удивлялся примитивнымъ способамъ обработки. Подъ пашней у о. Аркадія было десятинъ тридцать, обрабатывавшихся по старинкѣ въ три поля. Осмотрѣли отдыхавшую землю, яровыя, приготовленныя съ весны озими. На первомъ планѣ стояла здѣсь пшеница, затѣмъ овесъ, а рожь занимала послѣднее мѣсто.

— Мы вѣдь ѣдимъ только одну пшеницу, — объяснялъ о. Аркадій. — Даже мужики не ѣдятъ ржаного хлѣба...

— Не даромъ вашихъ мужиковъ называютъ пшеничниками, — замѣтилъ Утлыхъ. — Набаловался народъ... Мнѣ еще отецъ разсказывалъ, какъ въ пятидесятыхъ годахъ пшеница стоила семь копеекъ пудъ. Да и сейчасъ провертываются года, когда можно купить по полтинѣ пудъ. Какой случай вышелъ однажды, Василій Тимоѳеичъ... Есть тутъ недалеко отъ Тюмени заводъ Успенскій. Ну, тамъ до воли была каторга и казенный винокуренный каторжный заводъ. Хорошо. Только однажды по веснѣ и прорви плотину, значитъ, въ половодье. Что бы, вы думали, они сдѣлали, т.-е. начальство?.. Земля-то еще не успѣла оттаять, такъ что чинить прорывъ долго, а вода изъ заводскаго пруда уйдетъ. Подумало-подумало каторжное начальство, прикинуло въ умѣ и велѣло задѣлать провалъ пшеницею изъ своихъ складовъ. Фактъ.... Оно вышло дешевле и скорѣе, чѣмъ мерзлую землю добывать. Вотъ какое время бывало... разсказывать, такъ не повѣрятъ.

— Нынче-то здѣсь не то... — со вздохомъ замѣтилъ о. Аркадій, — Сильно бѣднѣетъ народъ.

— Отчего же бѣдность? — спросилъ Окоемовъ.

— Много причинъ, Василій Тимоѳеичъ... И кабакъ, и ситцы, и самовары, и прихоти всякія, и матушка-лѣнь — всего найдется, а главное — темнота насъ давитъ. Земли повыпахались, нужно удобрять, а мы не умѣемъ, да и лѣнь. Вонъ тамъ на пригоркѣ у меня покосъ... Мѣстечко на вѣтру, черноземъ вешней водой сноситъ, однимъ словомъ, хорошаго ничего нѣтъ. Случалось, что и косить нечего. Ну, я подумалъ-подумалъ, да разъ съ весны и началъ его удобрять. Челканскіе мои мужики только въ бороды себѣ смѣются... Дескать, уѣла попа грамота. Я, конечно, молчу, будто ничего не вижу и не слышу. А какъ осенью я взялъ съ покоса впятеро больше, чѣмъ въ самый лучшій урожай, тогда ужъ они въ затылкахъ начали чесать.

Окоемова больше всего интересовали спеціально сибирскіе сорта пшеницы. Зерно было меньше, чѣмъ у кубанки или бѣлотурки, по зато тяжелое и почти прозрачное. Конечно, эти сорта являлись переродомъ расейскихъ сортовъ, приспособившихся къ мѣстной почвѣ и мѣстному климату. Необходимо было ихъ освѣжать новыми разновидностями, хотя этого никто и не дѣлалъ.

По-деревенски спать легли рано, въ десятомъ часу вечера. Окоемовъ почувствовалъ еще въ первый разъ, что онъ усталъ, и былъ радъ хорошему деревенскому обычаю ложиться рано.

Тихо въ поповскомъ домикѣ. Гдѣ-то въ деревнѣ сонно лаютъ собаки. На деревенской улицѣ нѣтъ ни торопливаго топота запоздавшихъ пѣшеходовъ, ни раздражающаго дребезга столичной ѣзды. Тихо. Окоемовъ думалъ, что сейчасъ же заснетъ, какъ ляжетъ на жесткій диванчикъ въ гостиной, гдѣ ему была приготовлена постель. Но, какъ иногда случается послѣ сильной усталости, сонъ отлетѣлъ. Не спится — и кончено. Окоемовъ могъ только завидовать своему спутнику, который устроилъ себѣ походную постель на полу и сейчасъ же заснулъ мертвымъ сномъ, какъ зарѣзанный. Да, это спалъ здоровый сибирскій человѣкъ, не знавшій, что такое нервы.

Тихо. Окна закрыты ставнями. Кругомъ какая-то досадная темь. Слышно только, какъ храпитъ Утлыхъ. Да, онъ можетъ спать, потому что здоровъ, какъ рыба. Окоемовъ чувствовалъ, что теперь не заснетъ до утра, и его охватило обидное чувство, какое испытываютъ больные по ночамъ: всѣ спятъ, а они должны мучиться неизвѣстно для чего.

"Какая я дрянь... — съ тоской думалъ Окоемовъ, ворочаясь съ боку на бокъ. — Настоящая столичная дрянь... Такимъ людямъ и жить-то не слѣдуетъ, потому что они являются только излишнимъ балластомъ... Ну, куда такой дрянной человѣкъ будетъ годенъ завтра, когда вся деревня поднимется бодрая, отдохнувшая, способная къ работѣ, а ты будешь бродить, какъ отравленная муха".

Однимъ словомъ, на Окоемова напалъ одинъ изъ тѣхъ моментовъ, которые переживаются людьми съ разстроенными нервами. Это было какое-то глухое отчаяніе... И что всего обиднѣе, такъ это то, что онъ зналъ впередъ весь ходъ своего припадка: завтра онъ проснется съ тяжелой головой и промучится цѣлый день. Можетъ быть, будетъ и слѣдующая ночь такая же... А потомъ все пройдетъ... Да, онъ зналъ все это и все-таки переживалъ гнетущее состояніе человѣка, котораго придавила какая-то громадная тяжесть и который не въ состояніи освободиться отъ нея. Какъ жаль, что около него не было милой, добрѣйшей княжны, одно присутствіе которой уже успокаивало его. Она умѣла что-то такое говорить, постоянно двигалась и смотрѣла такими добрыми глазами. Доброта у нея была въ крови, а не головная, — она была добра, потому что не могла быть другой.

"Нужно было ее взять съ собой, — думалъ Окоемовъ. — Что ей теперь дѣлать въ чужомъ городѣ? Бѣдняжка скучаетъ и думаетъ о своей Москвѣ".

Отъ княжны былъ естественный переходъ къ остальнымъ членамъ экспедиціи. Окоемовъ теперь смотрѣлъ на нихъ уже съ новой точки зрѣнія, въ комбинаціи тѣхъ новыхъ условій, которыя были вотъ здѣсь сейчасъ, за этой стѣной поповскаго домика. Мысленно онъ видѣлъ этихъ столичныхъ людей въ степной глуши, въ новой обстановкѣ, и какъ-то усомнился и въ своемъ дѣлѣ и даже въ самомъ себѣ. Правда, что это было еще въ первый разъ, и притомъ было связано съ его теперешнимъ нервнымъ состояніемъ, но важно уже то, что такая сомнѣвающаяся мысль могла явиться. За послѣднее время Окоемовъ слишкомъ былъ поглощенъ дорожными впечатлѣніями и не имѣлъ просто времени, чтобы сдѣлать провѣрку самому себѣ, какъ это дѣлалъ постоянно. Просто голова была занята другимъ, тѣми внѣшними пустяками, съ которыми неразрывно связываются далекія путешествія. А что, если вотъ эти будущіе компаньоны окажутся совсѣмъ не тѣми, чѣмъ онъ ихъ себѣ представляетъ? Вѣдь въ концѣ концовъ никакая энергія, никакая личная предпріимчивость не избавляетъ отъ извѣстной зависимости и именно отъ окружающихъ близкихъ людей.

И съ каждымъ шагомъ впередъ его личная отвѣтственность будетъ расти все больше и больше. Всякая неудача будетъ ронять его авторитетъ, а это особенно важно вначалѣ. Вотъ и о. Аркадій присматривается къ нему, и Утлыхъ, и тѣ, кто остались въ Екатеринбургѣ. Всѣ будутъ смотрѣть не на дѣло, а на него. И обиднѣе всего то, что это дѣло можетъ кончиться вмѣстѣ съ нимъ, если онъ во-время не приготовитъ себѣ настоящихъ серьезныхъ сотрудниковъ и преемниковъ. Вотъ именно сейчасъ Окоемовъ и почувствовалъ свое одиночество, то полное русское одиночество, которое не испытывается тамъ, на далекомъ Западѣ, гдѣ больше и общихъ идей, и общихъ интересовъ, и общихъ стремленій. Лучшіе русскіе люди всегда работали какъ-то вразсыпную.

А тутъ ярко выступала новая жизнь, новые люди, новые интересы, не имѣвшіе ничего общаго даже съ тѣмъ, что оставалось тамъ, въ Москвѣ. Весь укладъ сибирской жизни былъ другой, и деревня другая, и мужикъ другой, и по-другому всѣ думали. Взять хоть тѣхъ же сибирскихъ людей, какъ о. Аркадій или Утлыхъ, — за ними стоялъ цѣлый историческій періодъ, придававшій свою окраску. И такихъ людей милліоны... Новый край съ его несмѣтными сокровищами просто пугалъ Окоемова, — слишкомъ ужъ много было самыхъ благопріятныхъ условій для дѣятельности. Просто глаза разбѣгались, за что взяться, съ чего начать, на что обратить вниманіе.

"Э, ничего, все понемногу устроится... — мысленно повторялъ про себя Окоемовъ, точно съ кѣмъ-то спорилъ. — Всѣ мои сомнѣнія — просто результатъ развинтившихся нервовъ. Нужно забрать самого себя въ руки, и только. Главное, идея... Разъ идея вѣрна въ своихъ основаніяхъ, все остальное устроится само собой".

Такъ цѣлую ночь Окоемовъ и промучился, вплоть до бѣлаго утра, когда по улицѣ съ глухимъ шумомъ пошло стадо. Окоемовъ одѣлся и вышелъ во дворъ. Было еще свѣжо, и въ воздухѣ точно налита дѣловая бодрость.

— А, вы уже встали! — окликнулъ гостя о. Аркадій.

— Да, что-то плохо спалось...

О. Аркадій былъ въ своемъ татарскомъ азямѣ и выглядѣлъ такимъ бодрымъ и свѣжимъ, какъ это лѣтнее утро. Онъ только-что задалъ корму лошадямъ и проводилъ остальную скотину въ поле. Окоемову хотѣлось просто обнять его и разсказать все, чѣмъ онъ такъ мучился. Вѣдь о. Аркадій пойметъ его, какъ никто другой...

— А мы вотъ чайку напьемся на бережку, — говорилъ о. Аркадій. — Тамъ у меня есть и скамеечки и столикъ... Отлично это лѣтомъ...

Озеро еще дымилось утреннимъ туманомъ, а трава была покрыта росой. Солнце поднималось изъ-за озера громаднымъ шаромъ, но не давало еще тепла. Скоро работница подала кипѣвшій самоваръ — это была именно "работница", а не городская горничная или кухарка. Сама хозяйка почему-то не показывалась, и вчера Окоемовъ видѣлъ ее только мелькомъ. Это его немного смущало, потому что онъ боялся стѣснить этихъ хорошихъ людей своимъ присутствіемъ. Деревенскій трудовой день нарушался въ самомъ основаніи. Подкупало только неистощимое добродушіе о. Аркадія, который такъ хорошо улыбался.

— А я думалъ о васъ, Василій Тимоѳеичъ, — говорилъ онъ, съ аппетитомъ допивая свой стаканъ. — Да, думалъ... Бываютъ такія особенныя встрѣчи: увидишь человѣка и точно вѣкъ его зналъ. Дѣло въ слѣдующемъ... гм... какъ это сказать? Однимъ словомъ, я какъ-то сразу полюбилъ васъ, какъ родного.

— Представьте себѣ, о. Аркадій, что я думалъ сейчасъ то же самое...

— Да, да, случается...

— А признайтесь, вы не понимаете меня?

— Да, не совсѣмъ... Вѣрнѣе сказать, смутно догадываюсь.

Окоемова охватила жажда разсказать о. Аркадію рѣшительно все, чѣмъ онъ такъ мучился цѣлую ночь. И онъ разсказалъ, не утаивъ ничего. Отецъ Аркадій такъ хорошо слушалъ, покачивая головой въ тактъ разсказа. Увлекшись, Окоемовъ закончилъ разсказъ фразой:

— А я знаю, что вы сейчасъ думаете, о. Аркадій.

— Можетъ-быть...

— Вы думаете, что все это, можетъ-быть, и хорошо, а чего-то какъ будто и недостаетъ. И вы знаете, чего недостаетъ, и я знаю... Одинокому человѣку скучно въ деревнѣ. Не правда ли?

— Да, безъ женщины оно того, Василій Тимоѳеичъ... Природа человѣческая такъ устроена, а въ деревнѣ женщина является и другомъ и помощіицей мужу въ полную мѣру. Собственно, она строитъ домъ... Да вы это сами увидите...

Вышло какъ-то само собой, что Окоемовъ разсказалъ о. Аркадію о своемъ знакомствѣ съ раскольничьей дѣвушкой и еще болѣе странной встрѣчѣ съ ней въ Екатеринбургѣ.

— Вамъ она нравится? — спросилъ о. Аркадій. — Вѣдь самое главное, чтобы смотрѣть на женщину чисто, любить въ ней ея женскую чистоту... Барышниковыхъ я знаю по слухамъ. Были богатые, а сейчасъ ничего не имѣютъ. Въ этомъ мірѣ случается, т.-е. у золотопромышленниковъ. А какъ эта дѣвица къ вамъ относится? Можетъ-быть, это нескромный вопросъ съ моей стороны...

— Мнѣ кажется, что она чему-то не довѣряетъ. А впрочемъ, чужая душа — потемки... Знаю только одно, что она хорошая дѣвушка. Именно чистая... Вѣдь мы съ ней слишкомъ различные люди, чтобы сойтись скоро. У нея свой міръ, у меня свой. Но мнѣ доставляетъ величайшее наслажденіе думать о ней.

— Вотъ, вотъ, именно... Что же вы думаете дѣлать, Василій Тимоѳеичъ?

— Говоря откровенно, не знаю... Буду ждать письма отъ нея.

— Гм... Такъ-то оно такъ, а какъ будто и не совсѣмъ такъ. Дѣвица, говорите, скромная, слѣдовательно какъ же она можетъ рѣшиться на такой шагъ?.. Дѣло въ слѣдующемъ: ежели бы какъ-нибудь удосужилась моя попадья, такъ она живой рукой обернула бы все. Бабы на такія дѣла мастерицы и между собой живо бы сговорились.

— Нѣтъ, это неудобно, о. Аркадій.

Этотъ интимный разговоръ былъ прекращенъ появленіемъ Утлыхъ. Онъ подошелъ съ дѣловито-сердитымъ видомъ и заговорилъ:

— Господа, что же вы прохлаждаетесь?.. Вонъ ужъ гдѣ солнышко-то... Намъ пора ѣхать, Василій Тимоѳеичъ.

— Да чаю-то напейтесь, Илья Ѳедорычъ, — уговаривалъ о. Аркадій. — Далеко ли вамъ ѣхать-то: до Краснаго-Куста рукой подать.

Утлыхъ принялся за чай съ какимъ-то ожесточеніемъ. Какъ сибирякъ, онъ очень любилъ побаловаться китайской травкой и выпивалъ стакановъ шесть, а на свѣжемъ воздухѣ это скромное занятіе было куда пріятнѣе.

III

Отъ озера до Краснаго-Куста было верстъ пятнадцать. Успокоенный бесѣдой съ о. Аркадіемъ, Окоемовъ чувствовалъ себя покойно и хорошо, хотя его и клонило ко сну. Укачивала ѣзда въ коробкѣ, взятомъ у о. Аркадія. Проселочная дорога пыльной лентой вилась среди полей. Однообразная картина нарушалась рѣдкими гривками сохранившагося какимъ-то чудомъ березняка. Начиная отъ озера, мѣстность приняла холмистый характеръ, точно почва дѣлала складки. Утлыхъ молчалъ, сохраняя свой дѣловито-сердитый видъ. На облучкѣ сидѣлъ добродушный деревенскій парень, постоянно передергивавшій плечами. Пара поповскихъ лошадей неслась ровной рысью, благо еще воздухъ былъ свѣжъ и только еще начиналъ чувствоваться наливавшійся зной горячаго лѣтняго дня.

— Эхъ, вы, голуби сизокрылые, помѣшивай!.. Шевели бородой...

Красный-Кустъ, небольшая деревушка, залегла въ лощинѣ. Издали видны были только горбившіяся крыши. По лощинѣ медленно катилась степная рѣчонка Кулижка. Мѣстность въ общемъ не отличалась особенной живописностью, — ее портило больше всего полное отсутствіе лѣса. Кругомъ ни прутика.

— Заворачивай прямо къ старостѣ, — скомандовалъ Утлыхъ. — Мы тутъ чуть-чуть опнемся, Василій Тимоѳеичъ, пока народъ соберемъ... Сегодня же начнемъ шурфовку. А знаете, я ужасно боялся, какъ бы попъ-то не увязался за нами.

— Чѣмъ онъ вамъ помѣшалъ?

— А примѣта нехорошая... Можетъ-быть, это и глупо и смѣшно, да дѣло-то наше особенное. Потомъ милости просимъ, о. Аркадій, а сейчасъ это не модель.

Это суевѣріе разсмѣшило Окоемова.

— Какъ вамъ не стыдно, Илья Ѳедорычъ, вѣрить такимъ глупостямъ.

— Ну, ужъ вы тамъ какъ хотите, а я не согласенъ съ попа начинать. Не такое дѣло-съ...

Появленіе нежданныхъ гостей подняло на ноги всю деревню. Народъ былъ дома. У Ильи Ѳедорыча сразу нашлось нѣсколько знакомыхъ, — у него знакомые были вездѣ. Староста, кривой старикъ, узналъ его сразу.

— Дожидали мы тебя давненько, Илья Ѳедорычъ, когда ты орудовать будешь у насъ.

— Ждали долго, а увидѣлись скоро. Давай-ка, дѣдка, собери партію человѣкъ десять и отправь на нашу заявку... А мы проѣдемъ прямо туда. Кучеръ, трогай...

Они проѣхали всю деревенскую улицу, а за околицей взяли уже прямо по старымъ парамъ. Нужно было спуститься внизъ по теченію Кулижки верстъ пять. Дорогъ здѣсь не полагалось. Рѣчная долина то суживалась, то расширялась. Общій видъ мѣстности ничѣмъ не напоминалъ о близости золота. Наконецъ Утлыхъ велѣлъ остановиться.

— Вотъ мы и дома, — проговорилъ онъ, снимая шапку и крестясь. — Въ добрый часъ пріѣхать, Василій Тимоѳеичъ.

Правый берегъ рѣчной долины поднимался уваломъ, а сама Кулижка совершенно спряталась въ болотѣ.

— Вотъ о. Аркадій говорилъ, что мы мѣсто будемъ портить, — говорилъ Утлыхъ, указывая на болото: — а какое тутъ мѣсто: однѣ лягушки скачутъ. Кочки да кусты, — скотина сюда только отъ оводовъ приходитъ. А вотъ и заявочный столбъ...

Будущій пріискъ занималъ довольно большую площадь, длиной по теченію рѣки въ четыре версты и шириной до двухсотъ саженъ. Утлыхъ и Окоемовъ обошли его кругомъ и выбрали центральный пунктъ, на которомъ имѣла сосредоточиться будущая работа. Утлыхъ опытнымъ глазомъ сразу опредѣлилъ, гдѣ нужно будетъ поставить контору, гдѣ амбары, кузницу, казарму для рабочихъ, конюшни и т. д. Онъ точно боялся потерять хоть одну минуту напрасно.

— Что это рабочіе нейдутъ? — кипятился Утлыхъ. — Съ этимъ народомъ бѣда... Когда еще пошевелятся. Вотъ я задамъ старостѣ... Кривой чортъ!..

— Да вонъ они идутъ, — успокаивалъ его Окоемовъ.

Дѣйствительно, показалась партія мужиковъ, сопровождаемая толпой ребятишекъ. Они шли съ лопатами, койлами и ломами.

— Ну, эти хлѣбомъ не накормятъ, увальни, — впередъ ругался Утлыхъ. — Деревенскіе не любятъ шевелиться... То ли дѣло настоящая пріисковая косточка или какой-нибудь заводскій мастерко: такъ горошкомъ и катится. Ну, да мы выучимъ, сдѣлай милость.

Увлекшись собственной энергіей, Утлыхъ для перваго раза обругалъ старосту, такъ что Окоемовъ долженъ былъ его остановить.

— Сами будете хуже меня, Василій Тимоѳеичъ. Вѣдь мы ихъ тутъ ждемъ больше часу, лежебоковъ. Эй, вы, чиновники, шевелитесь... Да смотрите, чтобы у меня все было живо. Староста, вотъ ты вставай съ двумя рабочими вотъ сюда...

Утлыхъ самъ схватилъ лопату и отчертилъ на дернѣ удлиненный четырехугольникъ пробной ямы, такъ называемаго шурфа. Черезъ пятьдесятъ саженъ помѣченъ былъ второй шурфъ и т. д. Сначала нужно было произвести пробу праваго борта розсыпи.

— Середку-то не скоро возьмемъ, — объяснялъ Утлыхъ. — Надо будетъ водоотводныя канавы рыть... Ну, съ Богомъ, братцы!..

Работа началась въ четырехъ пунктахъ. До золотоноснаго пласта нужно было углубиться аршина три, что потребовало времени около двухъ часовъ. Непривычные къ землянымъ работамъ крестьяне возбуждали въ Утлыхъ справедливое негодованіе, и онъ нѣсколько разъ самъ брался за лопату и показывалъ, какъ нужно работать. Но его энергія, кажется, никого не заразила, и работа шла вяло попрежнему.

Окоемовъ внимательно слѣдилъ за работой и переходилъ отъ одного шурфа къ другому. Пока интереснаго еще ничего не было. А солнце уже начинало припекать. Откуда-то появились комары и съ жалобнымъ пискомъ, какъ нищіе, лѣзли прямо въ глаза. Кучеръ развелъ огонь и нагрѣвалъ воду въ походномъ мѣдномъ чайникѣ.

— Слава Богу, синяя глина пошла! — радостно объявилъ Утлыхъ, показывая Окоемову смятый кусокъ сырой темно-сѣрой глины. — Значитъ, и золото будетъ... Это ужъ вѣрная примѣта, Василій Тимоѳеичъ. Эй, молодчики, постарайтесь...

Первые пески показались въ третьемъ шурфѣ, и Утлыхъ съ особенной торжественностью принялся дѣлать пробу. На этотъ случай имъ былъ захваченъ изъ города такъ называемый азіатскій желѣзный ковшъ, въ который уходило чуть не пудъ песку. Набравъ пробу, Утлыхъ присѣлъ съ ковшомъ къ рѣчкѣ и началъ "доводить", т.-е. перемѣшивалъ пески съ водой, отбрасывалъ камешки, сливалъ мутную воду, пока на днѣ ковша не остался тонкій слой чернаго блестящаго песочка — такъ называемые "шлихи".

— Есть... — проговорилъ онъ, поднимаясь на ноги. — Вотъ смотрите, Василій Тимоѳеичъ: вонъ въ шлихахъ поблескиваютъ двѣ золотники.

— Да, вижу... Хорошая проба?

— Такъ себѣ... Только мы вѣдь взяли борта розсыпи, гдѣ богатаго содержанія не бываетъ. Все-таки ничего, работать можно.

Произведенная доводка въ другихъ шурфахъ дала тоже удовлетворительные результаты. Утлыхъ остался доволенъ и перевелъ работы на лѣвый бортъ, гдѣ не оказалось никакихъ "знаковъ". Это обстоятельство замѣтно его смутило, хотя онъ и не выдавалъ себя:

— Пожалуй, гнѣздовое золото пойдетъ, — замѣтилъ онъ. — Оно не того... гм... Лучше бы, ежели ровное. Ну, да все это пустяки... Если крупное золото, такъ оно и совсѣмъ въ ковшъ не попадетъ.

Эта маленькая неудача совсѣмъ разстроила Утлыхъ, такъ что Окоемову пришлось его утѣшать.

— Вѣдь сейчасъ еще ничего нельзя сказать, Илья Ѳедорычъ. Я лично убѣжденъ, что все пойдетъ прекрасно...

Окоемовъ видѣлъ только одно: что его довѣренный нервничаетъ, какъ женщина. У сибиряковъ оказались свои нервы... Впрочемъ, промысловая дѣятельность развиваетъ спеціальную промысловую нервность, и удивляться тутъ было нечему.

Конецъ дня былъ посвященъ распланировкѣ будущаго пріисковаго жилья. Это скромное занятіе отвлекло грустныя мысли Утлыхъ, и онъ замѣтно оживился. Окоемову показалось, что онъ чего-то не досказываетъ.

— А гдѣ мы будемъ ночевать? — спрашивалъ Утлыхъ, поглядывая на садившееся багровое солнце.

— Конечно, здѣсь, Илья Ѳедорычъ.... ѣхать къ о. Аркадію далеко, а въ деревнѣ неудобно. Отлично заночуемъ въ полѣ... Ночи теперь теплыя.

— Что же, отлично... Завтра вставать надо съ зарей.

Они провели прекрасный вечеръ около огонька. Утлыхъ съ опытностью коренного промысловаго человѣка приготовилъ великолѣпный ужинъ изъ курицы, купленной въ Красномъ-Кустѣ. Было уже темно. Надъ головой шатромъ раскинулось голубое небо, точно расшитое серебряными звѣздами. Гдѣ-то въ болотѣ скрипѣлъ неугомонный коростель. Окоемовъ чувствовалъ, какъ утихаютъ нервы и какъ онъ весь дѣлается нормальнымъ человѣкомъ. Страхи и волненія вчерашней ночи теперь казались ему ребячествомъ. Да, кругомъ такъ было хорошо, — о чемъ же безпокоиться? Они долго лежали на травѣ и говорили о будущемъ, которое должно было проявиться вотъ здѣсь, на берегу Кулижки.

— Да, отлично... — повторялъ Утлыхъ, и Окоемовъ чувствовалъ по тону его голоса, что онъ чего-то не договариваетъ.

Такъ они улеглись и спать около походнаго огонька. Окоемовъ слышалъ, какъ тяжело вздыхаетъ его компаньонъ, и улыбался про себя, — ему такъ было легко и хорошо.

— Вы чѣмъ-то недовольны? — спросилъ наконецъ Окоемовъ.

Утлыхъ сѣлъ и нѣсколько времени молчалъ.

— Нѣтъ, я доволенъ, Василій Тимоѳеичъ, только... Да, я думаю, что вы будете дѣлать со своими компаньонами? Вы меня извините, а только народъ набранъ съ бору да съ сосенки... И для чего вы ихъ везли сюда?.. Развѣ здѣсь не стало своего народа? Да сколько угодно, сдѣлайте милость... Я перезнакомился съ ними со всѣми и говорю откровенно. Можетъ-быть, всѣ они очень хорошіе люди, но вѣдь здѣсь нужно самыхъ простыхъ рабочихъ людей, которые не боялись бы никакой работы...

— Они и будутъ работать, Илья Ѳедорычъ. Вѣдь я для нихъ и дѣло затѣваю, но... не для своихъ компаньоновъ, а вообще для безпріютныхъ интеллигентныхъ человѣковъ. Нужно произвести опытъ, можетъ-быть, что-нибудь и выйдетъ. По крайней мѣрѣ, я нисколько не сомнѣваюсь въ успѣхѣ своего предпріятія, хотя и сознаю его рискованность.

— Такъ-то оно такъ, а все-таки...

Окоемовъ тоже сѣлъ и заговорилъ уже съ увѣренностью. Сомнѣнія сибирскаго промысловаго человѣка подняли въ немъ всегдашнюю увѣренность.

— Посмотрите на любого мужика, — вѣдь онъ богачъ сравнительно съ этими людьми, — говорилъ онъ убѣжденно. — У него есть земля, у него потребности сведены до минимума, онъ не знаетъ этого вѣчнаго гнетущаго страха за завтрашній день... И такихъ людей тысячи. Имъ нужно дать кусокъ хлѣба, и для этого стоитъ поработать.

— Да, мужикъ... Взять нашего сибиряка, конечно, опять можно. Знаете, сколько у него рабочихъ дней въ году? Я какъ-то подсчитывалъ, и вышло не больше шестидесяти... Какое же сравненіе съ заводскимъ мастеровымъ, съ пріисковымъ рабочимъ, съ городскимъ мѣщаниномъ — тѣ, дѣйствительно, работаютъ, да еще какъ работаютъ. Я вѣдь тоже изъ мѣщанъ и отлично понимаю все это дѣло... Вы только посмотрите на все крестьянское хозяйство, — все кое-какъ, все черезъ пень колоду. Не знаю, какъ тамъ у васъ, въ Расеѣ, а сибирскаго мужика я знаю. Онъ лошадь хорошенько не умѣетъ заложить... А какъ у него содержится телѣга, упряжь, помѣщеніе для скотины — смотрѣть тошно. А вѣдь какъ могли бы жить, ежели бы съ умомъ...

— Отчего же, вы думаете, все это происходитъ?

— А вотъ ужъ этого не знаю, Василій Тимоѳеичъ. Самъ на мѣдные гроши учился, черезъ пятое въ десятое.

— Отъ необразованія, голубчикъ. Негдѣ поучиться мужику... А будетъ время, когда все будетъ иначе. Прежде всего, важенъ примѣръ, а остальное само собой придетъ... Тутъ не лѣнь и не недостатки спеціально-русскаго мужика, а просто недостатокъ культуры. Въ свое время все будетъ... Какъ мужикъ на насъ съ вами смотритъ? Какъ на дармоѣдовъ... И онъ правъ по-своему, потому что видитъ въ насъ людей, съ большей или меньшей ловкостью пристроившихся къ легкому хлѣбу. Возьмите примѣръ, какъ живутъ раскольники...

— Ну, тѣ другое дѣло. Крѣпкій народъ и, главное, другъ за друга стоятъ.

— Мы требуемъ отъ мужика, а сами не умѣемъ жить. Посмотрите., куда уходятъ наши деньги, добытыя всѣми правдами и неправдами... Мы просто не умѣемъ распорядиться своими средствами, какъ мужикъ не умѣетъ распорядиться своимъ трудомъ и своимъ временемъ. Если посравнить, такъ выйдетъ заключеніе, пожалуй, не въ нашу пользу,

— Ужъ это что говорить, Василій Тимоѳеичъ...

Окоемовъ заснулъ съ мыслью о будущихъ предпріятіяхъ. Пріискъ былъ только началомъ, и его роль заключалась только въ томъ, чтобы дать средства. Да, онъ вѣрилъ въ свое дѣло и въ тѣхъ людей, которые придутъ къ нему.

IV

Увлекшись своей работой на пріискахъ, Окоемовъ пробылъ въ Красномъ-Кусту лишнихъ два дня. Необходимо было закончить развѣдку, съ одной стороны, а съ другой — устроить заготовку разныхъ матеріаловъ для будущихъ построекъ. Терять времени не приходилось. По совѣту Утлыхъ, двѣ артели плотниковъ были наняты еще до отъѣзда изъ Екатеринбурга. Однимъ словомъ, работа кипѣла, и время неслось стрѣлой.

— Ужо надо какъ-нибудь къ о. Аркадію съѣздить, — говорилъ Утлыхъ. — Потерялъ онъ насъ совсѣмъ...

— Я сдѣлалъ громадную ошибку, что оставилъ своихъ компаньоновъ въ Екатеринбургѣ... Имъ здѣсь было бы веселѣе.

Утлыхъ отмалчивался. Онъ не вѣрилъ въ компаньоновъ Окоемова и былъ радъ, что они, по крайней мѣрѣ, не мѣшаютъ серьезному дѣлу. Про себя онъ считалъ ихъ величайшимъ тормозомъ для всего предпріятія.

Окоемовъ однимъ раннимъ лѣтнимъ утромъ только-что собрался отправиться въ Челкашъ, какъ неожиданно появился самъ о. Аркадій, пріѣхавшій спѣшно. По его лицу Окоемовъ догадался, что что-то случилось.

— А я за вами, Василій Тимоѳеичъ, — торопливо говорилъ о. Аркадій. — Дѣло въ слѣдующемъ... Пріѣхали изъ города двѣ дамы. Да...

— Какія дамы?

— Одна изъ вашей компаніи, Варвара Петровна, а другая неизвѣстная... Совсѣмъ еще юница.

Окоемову пришлось только пожать плечами: никакой юницы онъ не зналъ. Затѣмъ, только отчаянная рѣшимость могла заставить княжну предпринять такое опасное путешествіе, какъ поѣздка на лошадяхъ. Вообще, что-то такое случилось и, какъ онъ предчувствовалъ, случилось что-нибудь скверное. Онъ писалъ уже два письма княжнѣ и не получалъ отвѣта, а тутъ она вдругъ свалилась, какъ снѣгъ на голову.

— Значитъ, мы вмѣстѣ и отправимся, — говорилъ Окоомовъ. — А Илья Ѳедорычъ останется здѣсь...

У о. Аркадія было скромное желаніе посмотрѣть работы, но Утлыхъ воспротивился этому съ угрюмой рѣшительностью. Челканскій попъ все дѣло могъ испортить...

— Какой суевѣрный человѣкъ, — говорилъ про него о. Аркадій, когда они съ Окоемовымъ пошли на озеро. — А еще благопріятель считается... Чего же ждать отъ другихъ? Вотъ вамъ положеніе русскаго священника, которому приходится бороться съ самыми невѣроятными предразсудками.

— Да... Что дѣлать, о. Аркадій, — машинально отвѣчалъ Окоемовъ; онъ думалъ совсѣмъ о другомъ, хотя и не рѣшался откровенно спросить о. Аркадія, какая таинственная "юница" пріѣхала съ княжной.

Смутно Окоемовъ догадывался, кто это могъ быть, по это было такъ невѣроятно, что онъ не рѣшался разспрашивать о подробностяхъ. Очень могло быть, что княжна нашла какую-нибудь смѣлую компаньонку и явилась съ ней.

Когда поповскій коробокъ бойко подкатилъ къ поповскому домику, первое, что увидѣлъ Окоемовъ, была сама княжна. Она сидѣла на скамеечкѣ у воротъ, накрывшись какимъ-то темнымъ платочкомъ.

— Что случилось, Варвара Петровна?..

— Что случилось? Я уже пріѣхала къ вамъ проститься... Я уже больше не могу. Какъ вы хотите, Василій Тимоѳеичъ, а я уже не могу...

— Да въ чемъ дѣло-то?

— Въ чемъ уже дѣло? Вы знаете, какъ я васъ люблю, но всему есть границы... Сергѣй Ипполитычъ такъ ведетъ себя, что компрометируетъ всѣхъ. На насъ скоро будутъ указывать пальцами... Достаточно уже сказать одно то, что онъ совсѣмъ не выходитъ изъ клуба и выигралъ много денегъ, а вы знаете, что это за человѣкъ, когда у него много денегъ.

— Только въ этомъ и дѣло, милѣйшая Варвара Петровна?

— Кажется, уже достаточно? Я не могу уже видѣть этого ужаснаго человѣка...

— Хорошо, хорошо, мы все это устроимъ... Прежде всего, успокойтесь. А Сережу мы выучимъ...

Это спокойствіе возмутило княжну. Послѣдняя энергія ее оставила, и она расплакалась, какъ школьница, получившая дурной баллъ.

— Вы лучше разскажите мнѣ, какъ могли рѣшиться однѣ на такое путешествіе? — спрашивалъ Окоемовъ, чтобы отвлечь мысли княжны отъ ужаснаго человѣка.

— Что же мнѣ оставалось уже дѣлать? Наконецъ...

Она сдѣлала жестъ, указывая на окно поповскаго дома.

— Съ кѣмъ вы пріѣхали, Варвара Петровна?

— Вы уже знаете съ кѣмъ... Она въ ужасномъ положеніи и обратилась ко мнѣ. Это чудная дѣвушка... Она такъ одинока и такъ плакала...

— Настасья Яковлевна?

— Да, Настасья Яковлевна... Она сама лучше все вамъ разскажетъ. Сейчасъ только не тревожьте ее... Неудобно одно, что она убѣжала отъ своего дяди.

— Позвольте, вѣдь она, если я не ошибаюсь, совершеннолѣтняя и можетъ вполнѣ располагать собой? Просто ушла и отлично сдѣлала... Да что мы тутъ за воротами разговариваемъ — идемте въ комнаты.

Княжна повиновалась. Она какъ-то сразу успокоилась и даже посмотрѣла такими мило-виноватыми глазами, какъ напроказившій ребенокъ.

— Юница у моей попадьи прячется... — предупредилъ о. Аркадій. — Не тревожьте ее сразу.

Въ гостиной уже былъ готовъ самоваръ, и княжна заняла мѣсто хозяйки, что отвлекло ея мысли отъ главной темы. Она даже улыбнулась, замѣтивъ волненіе Окоемова. Бѣдняжка, какъ онъ мучился, и какъ мучится она...

Окоемовъ, дѣйствительно, вздрагивалъ отъ каждаго шороха и все оглядывался на затворенную дверь на половину попадьи. Съ другой стороны, ему не хотѣлось выдавать своего волненія.

— Ну, какъ тамъ у насъ?.. — говорилъ онъ, подбирая слова. — Я больше всего боюсь, какъ бы всѣ не перессорились.

— Нѣтъ, пока ничего. Представьте себѣ, Василій Тимоѳеичъ, въ Екатеринбургѣ я познакомилась со своими лишними людьми. Все равно, какъ у насъ въ Москвѣ... И какіе все славные. Они откуда-то уже узнали о нашей компаніи и приходили, чтобы переговорить съ вами. Два реалиста, некончившій студентъ, три учительницы, оставшіяся безъ мѣстъ... Да, такія хорошія лица, и я такъ жалѣла, что вы не ѣдете.

— Вѣроятно, вы имъ наобѣщали больше, чѣмъ я могу сдѣлать?

— Положительно я уже ничего не обѣщала, а такъ... вообще... Куда же имъ дѣваться, въ самомъ дѣлѣ?

— Хорошо, хорошо. Увидимъ... Мы здѣсь работали съ Утлыхъ за четверыхъ. Кажется, дѣло пойдетъ, т.-е. есть основаніе такъ думать, хотя поручиться впередъ и нельзя. Во всякомъ случаѣ, я васъ не отпущу больше въ городъ, Варвара Петровна, потому что вы мнѣ нужны здѣсь и очень нужны...

— А если я уже собралась уѣзжать въ Москву и даже всѣ свои вещи запаковала?

— Что касается запакованныхъ вещей, то это очень удобно для перевозки ихъ сюда. Вообще, вы это отлично сдѣлали... да. А съ Сережей я разсчитаюсь по-своему. Онъ, дѣйствительно, держалъ себя самымъ возмутительнымъ образомъ... да. Вы знаете, какой онъ безхарактерный человѣкъ...

— Пожалуйста, ничего мнѣ не говорите объ этомъ... этомъ монстрѣ. Нужно было все мое хладнокровіе, чтобы не сдѣлать ему исторію. Я уже дѣлала такой видъ, что ничего не вижу и не слышу...

Этотъ разговоръ былъ прерванъ легкимъ скрипомъ двери, — въ ней появилась голова попадьи, дѣлавшая таинственные знаки княжнѣ.

— Идите туда, на берегъ озера... — торопливо заговорила княжна Окоемову. — Она уже тамъ и желаетъ переговорить съ вами.

Дѣйствительно, Настасья Яковлевна сидѣла на берегу, на скамеечкѣ, и ждала Окоемова. Издали она показалась ему такой маленькой, почти дѣвочкой, — тоненькая, изящная, стройная, съ маленькимъ блѣднымъ личикомъ. Быстрые шаги Окоемова заставили ее оглянуться. Она сдѣлала такое движеніе, точно хотѣла убѣжать. Окоемовъ остановился, не рѣшаясь даже протянуть руку.

— Вы желали меня видѣть, Настасья Яковлевна...

— Да...

Она первая протянула ему свою маленькую руку и проговорила, глядя прямо въ глаза:

— Вы на меня не разсердились, Василій Тимоѳеичъ?

— Я? Что вы, Настасья Яковлевна... я такъ радъ видѣть васъ... всегда радъ...

— Какъ видите, я воспользовалась вашимъ предложеніемъ... Я писала вамъ письмо, котораго вы, очевидно, не получили. А тутъ случайно встрѣтила Варвару Петровну... Она такая добрая... да...

— Я думаю, Настасья Яковлевна, намъ лучше поговорить серьезно потомъ, когда вы немного успокоитесь...

— Развѣ вамъ говорила что-нибудь Варвара Петровна?

— Нѣтъ, но я позволяю себѣ догадываться...

— Вы ошибаетесь: я могу переговорить совершенно свободно... Можетъ быть, вамъ некогда, и я отнимаю у васъ время?

— Нѣтъ, нѣтъ, что вы... Вотъ сядемте здѣсь и переговоримте. Со мной вы можете быть вполнѣ откровенны, какъ сестра съ братомъ, т.-е. я не напрашиваюсь на откровенность, а если только вы хотите что-нибудь сказать...

Они сѣли на скамью рядомъ. Дѣвушка отодвинулась на самый край и молчала, собираясь съ силами. Окоемову сдѣлалось ея жаль, какъ родную сестру. Бѣдный ребенокъ такъ мучился, а онъ не имѣлъ права даже утѣшить ее, потому что былъ въ ея глазахъ все-таки чужимъ человѣкомъ.

— Я васъ отлично знаю теперь, Василій Тимоѳеичъ, — заговорила она, опуская глаза. — Да, знаю... Варвара Петровна мнѣ такъ много разсказывала о васъ.

— Виноватъ, я перебью васъ: Варвара Петровна очень хорошая, безконечно добрая и чудная женщина, но она часто ошибается въ людяхъ. Міръ для нея дѣлится на два разряда людей: съ одной стороны — безусловно хорошіе люди, съ другой — безусловно дурные... Я пока состою въ первомъ разрядѣ, и поэтому Варвара Петровна, вѣроятно, не поскупилась на похвалы, и мнѣ впередъ неловко, потому что вы можете очень заблуждаться.

— О, нѣтъ, нѣтъ!.. Знаете, есть такія вещи, въ которыхъ женщины не ошибаются, какъ и я въ данномъ случаѣ, хоть меня и васъ раздѣляетъ цѣлая пропасть...

Сдѣлавъ паузу, она проговорила съ милой улыбкой:

— Васъ, вѣроятно, удивляетъ самый языкъ, которымъ я говорю съ вами? Мнѣ это замѣтила Варвара Петровна... Вы ожидали встрѣтить совсѣмъ необразованную дѣвушку, выросшую въ глухой раскольничьей средѣ. Да? Нѣтъ, я кое-чему училась, хотя и не была въ гимназіи или институтѣ... У меня была одна тетка, кончившая гимназію. Я жила у ней, и она занималась со мной, читала и рекомендовала книги для самостоятельнаго чтенія. Теперь даже въ нашей раскольничьей средѣ вы встрѣтите немало женщинъ съ среднимъ образованіемъ, которыя вносятъ въ свои семьи и свѣтъ, и знанія, и другіе взгляды на жизнь.

— Я встрѣчалъ такихъ женщинъ, Настасья Яковлевна.

— Да, моя тетка была такимъ именно человѣкомъ, и съ ея смертью я потеряла все. Если бы она была жива, мы не сидѣли бы здѣсь и не разговаривали. Въ жизни вообще много роковыхъ случайностей. Помните, какъ мы съ вами встрѣтились въ первый разъ? Могла ли я предполагать, что мнѣ придется обратиться къ вамъ за помощью, вѣрнѣе, за совѣтомъ...

— Мнѣ остается только поблагодарить васъ за это довѣріе.

— Затѣмъ вы говорите такими книжными фразами? Я простая дѣвушка и отлично понимаю, какое разстояніе насъ раздѣляетъ. Притомъ я навязываюсь къ вамъ съ своей особой въ самое неудобное время... Но мнѣ хотѣлось одного, именно, чтобы вы знали, съ кѣмъ имѣете дѣло.

Она просто и сжато разсказала свою несложную біографію. Родилась она на степныхъ промыслахъ въ очень богатой семьѣ золотопромышленниковъ и помнитъ только отца, — отъ матери она осталась ребенкомъ. Потомъ отецъ умираетъ, и ее увозятъ въ Москву къ теткѣ, у которой она прожила до тринадцати лѣтъ. Это было самымъ счастливымъ временемъ въ ея жизни. Но тетка умираетъ, и она попадаетъ къ дядѣ, попадаетъ въ самый неудобный моментъ, когда промысловыя дѣла пришли въ полный упадокъ и разореніе пошло впередъ быстрыми шагами. Какъ въ большинствѣ раскольничьихъ семей, имущество было общее, братья не дѣлились между собой, и поэтому и разореніе сдѣлалось общимъ. Оставалось только громкое имя въ своей промышленной средѣ. Дядя Маркъ Евсеичъ человѣкъ не хуже, не лучше другихъ.

— Вы его считаете дурнымъ человѣкомъ... — предупредила дѣвушка нѣмой вопросъ Окоемова. —Онъ просто несчастный человѣкъ, подавленный мыслью, что это онъ разорилъ всѣхъ, а главнымъ образомъ разорилъ меня, какъ сироту. Вѣроятно, объ этомъ ходятъ слухи, и они доходятъ до дяди и отравляютъ ему жизнь. У него развилась подозрительность, недовѣріе, скрытность. Напримѣръ, наше случайное знакомство доставило ему массу непріятностей, хотя прямо онъ ничего и не говоритъ. Онъ заподозрѣлъ въ васъ одного изъ тѣхъ жениховъ, которые ловятъ богатыхъ невѣстъ и которому онъ долженъ будетъ дать полный отчетъ въ моей долѣ наслѣдства. Мои воображаемые женихи вообще доставляютъ массу непріятностей, и въ первое время я на васъ тоже сердилась именно за это...

Дѣвушка разсмѣялась, а потомъ заговорила съ печальной серьезностью.

— Зачѣмъ вы тогда въ Москвѣ такъ упорно желали встрѣтиться со мной, Василій Тимоѳеичъ?.. Потомъ, вы наводили справки, разузнавали, и я ненавидѣла васъ, потому что все это ухудшало мое положеніе въ чужой семьѣ. Я знаю, что васъ ввели въ заблужденіе нелѣпые слухи о моемъ невольномъ затворничествѣ, о похищенныхъ у меня несмѣтныхъ сокровищахъ, и мнѣ было обидно, что вы...

— Сейчасъ, Настасья Яковлевна, я не могу объяснить вамъ, почему я все это дѣлалъ... Мы еще слишкомъ мало знакомы. Могу только пожалѣть, что причинилъ вамъ столько непріятностей совсѣмъ невольно...

— Я скажу больше: благодаря вамъ, дядя потащилъ меня на Уралъ, чтобы здѣсь выдать поскорѣе замужъ за кого-нибудь изъ своихъ раскольниковъ. Съ моимъ замужествомъ у него свалилась бы гора съ плечъ. Однимъ словомъ, я должна была на время исчезнуть, чтобъ избавиться отъ этого удовольствія. Вы теперь знаете всѣ подробности, почему я рѣшилась пріѣхать сюда, Василій Тимоѳеичъ...

— Лучшаго вы ничего не могли и придумать, Настасья Яковлевна, тѣмъ болѣе, что я, дѣйствительно, начинаю чувствовать себя до извѣстной степени виноватымъ. Впрочемъ, знаете что: вы можете вступить въ число членовъ нашей компаніи, и тогда ваше пребываніе здѣсь не покажется никому страннымъ...

Дѣвушка посмотрѣла на него и проговорила одну фразу:

— Зачѣмъ обманывать?..

V

Дальнѣйшія событія понеслись съ особенной быстротой, такъ что пребываніе Настасьи Яковлевны въ Челканѣ никому не бросалось въ глаза. Экспедиція распалась на два лагеря: женщины пока оставались въ Челканѣ, а мужчины поселились въ Красномъ-Кусту. У послѣднихъ сразу появилось необходимое дѣло, и никто не оставался безъ работы. Потемкинъ завѣдывалъ постройками въ качествѣ главнаго инженера, студентъ Крестниковъ служилъ штейгеромъ, наблюдавшимъ за пріисковой работой, Сережа открылъ "главную контору" и возился цѣлые дни со своими гроссбухами. Кстати, появленіе Сережи на пріискѣ было обставлено очень печальными обстоятельствами: онъ проигрался въ пухъ и прахъ, такъ что не на что было пріѣхать на пріискъ.

— Для начала недурно, — язвилъ его Окоемовъ.

— А я не виноватъ, что не хватило двадцати пяти рублей, — оправдывался Сережа совершенно серьезно. — Если бы были эти несчастныя деньги, я не только отыгрался бы, но и всѣхъ другихъ обыгралъ... Одинъ адвокатъ меня подвелъ.

— Очень жаль, что онъ этого не сдѣлалъ раньше... Сережа, когда же мы наконецъ исправимся? Кстати, какъ у тебя дѣла съ княжной?

Послѣдній вопросъ каждый разъ приводилъ Сережу въ смущеніе, и онъ дѣлалъ малодушный видъ, что ничего не слышитъ. Вообще же онъ скромно прятался отъ княжны или отсиживался у себя въ Красномъ-Кусту. Кромѣ княжны, въ Челканѣ Сережу возмущалъ самъ г. попъ, какъ онъ называлъ о. Аркадія. Однимъ словомъ, непріятностей было достаточно, и Сережа предпочиталъ отсиживаться со своими гроссбухами. Теперь онъ свелъ знакомство съ Потемкинымъ, и вдвоемъ они просиживали цѣлые вечера у себя въ конторѣ или гдѣ-нибудь у огонька на берегу Кулижки. Изобрѣтатель всецѣло былъ поглощенъ новымъ открытіемъ, которое должно было перевернуть въ основѣ всѣ понятія о цѣнности.

— Вы только представьте себѣ, Сергѣй Ипполитычъ, — говорилъ Потемкинъ, дѣлая неуклюжій жестъ: — вы представьте себѣ, что золото вздоръ, а съ нимъ вмѣстѣ и наши общепринятыя понятія о богатствѣ... Да. И это заблужденіе прошло черезъ тысячелѣтія... Одни алхимики чего стоили, отыскивая секретъ приготовленія золота искусственнымъ путемъ. Впрочемъ, они съ своей точки зрѣнія были правы, и новѣйшая наука неудержимо идетъ къ ихъ міровоззрѣнію... Вѣдь всѣ силы уже сведены къ одному движенію, и только вопросъ времени, когда такъ называемыя въ химіи простыя тѣла тоже сведутся къ одному общему знаменателю. Съ нѣкоторой гадательностью и сейчасъ можно представить себѣ это "прототѣло", т.-е. его химическіе признаки, физическія свойства и общую формулу. Я давно думалъ объ этомъ и пришелъ къ заключенію, что искусственное приготовленіе золота вполнѣ достижимо, но едва ли когда-нибудь будетъ выгоднымъ. Да... Такое искусственное золото будетъ дороже добытаго обыкновеннымъ способомъ въ готовомъ видѣ изъ земныхъ нѣдръ. А вотъ другое дѣло, если мы добьемся до того, когда будемъ добывать золото не изъ розсыпей и жилъ, а прямо изъ первоисточника, т.-е. изъ первозданныхъ породъ, какъ граниты, и, главнымъ образомъ, изъ воды.

— Изъ воды? — удивлялся Сережа, дѣлая большіе глаза. — Чортъ возьми, это интересно... Ну-съ, продолжайте.

— Въ природѣ мы встрѣчаемъ золото въ двухъ видахъ, именно: въ формѣ коренныхъ мѣсторожденій, когда оно залегаетъ въ кварцевыхъ пропласткахъ — это жилы, или во вторичной формѣ, происшедшей благодаря разрушенію первой — это золотоносныя розсыпи, какъ продуктъ разрушенія кварцевыхъ жилъ. Въ томъ и другомъ случаѣ, какъ теперь уже доказано, главнымъ дѣятелемъ является вода, которая выноситъ изъ земныхъ нѣдръ тончайшіе растворы золота и осаждаетъ ихъ въ формѣ жильнаго золота, и эта же вода потомъ разрушаетъ такія жилы въ песокъ. Весь вопросъ въ томъ, что мы принимаемъ этотъ процессъ образованія жилъ и розсыпей какъ завершившійся фактъ, а между тѣмъ это грубая ошибка — и сейчасъ вода производитъ ту же работу, какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ. Мы имѣемъ дѣло съ омертвѣвшими формами, а нужно обратиться прямо въ лабораторію, гдѣ происходятъ эти образованія. Вѣдь вся видимая природа — это одна грандіозная лабораторія, которою только нужно умѣть воспользоваться. До сихъ поръ, напримѣръ, мы сумѣли отчасти только воспользоваться работой теплоты, а скоро будемъ пользоваться работой холода. Конечно, холодъ — понятіе расхожее, а въ существѣ дѣла есть только одна теплота, и въ ея минимальныхъ дозахъ мы еще не умѣемъ ею пользоваться. Все это связано съ неистощимой работой воды при разныхъ температурахъ, подъ разными давленіями и при разныхъ химическихъ комбинаціяхъ.

— По вашему мнѣнію, значить, запасы золота въ природѣ неистощимы?

— Да... Настолько неистощимы, что, если мнѣ удастся осуществить свои опыты, золото упадетъ въ цѣнѣ процентовъ на восемьдесятъ... Я уже подсчиталъ возможныя комбинаціи. И вы представьте себѣ положеніе торговли, промышленности и всего нашего экономическаго уклада, когда золото будетъ обезцѣнено и станетъ на ряду съ другими металлами. Трудно даже приблизительно подсчитать все, что можетъ произойти... Я иногда просыпаюсь даже по ночамъ и все думаю.

Эти сны наяву не нравились только Окоемову, потому что Потемкинъ не воспользовался своимъ пребываніемъ въ Екатеринбургѣ и очень мало сдѣлалъ для своихъ насосовъ. Пока онъ оставлялъ его въ покоѣ, выжидая, когда бредъ пройдетъ самъ собой. Жаль было, конечно, напрасно потеряннаго времени, но Потемкинъ успѣлъ занять совершенно особенное мѣсто и жилъ на своемъ особомъ основаніи "придворнымъ изобрѣтателемъ", какъ окрестилъ его Сережа

— Ну что, какъ наши насосы? — спрашивалъ иногда Окоемовъ.

— Ничего, все будетъ готово, Василій Тимоѳеичъ, — невозмутимо отвѣчалъ Потемкинъ: — вотъ только немножко провѣрить одну камеру, гдѣ должно образоваться безвоздушное пространство.

— Да, да, пожалуйста, не очень увлекайтесь своимъ золотомъ...

Работа на пріискѣ кипѣла по всѣмъ пунктамъ. Пріисковыя постройки росли по днямъ, и Окоемовъ часто любовался дружной работой двухъ вятскихъ артелей. Хорошо работали, хоть американцамъ впору, да еще съ пѣснями, какъ ужъ нигдѣ въ свѣтѣ не работаютъ. По вечерамъ пріискъ представлялъ самую оживленную картину, точно громадный цыганскій таборъ. Весело горѣли огни, слышался говоръ, пѣсни, пиликанье гармоники. Недавно пустынное мѣсто сдѣлалось неузнаваемымъ. Первой строилась пріисковая контора и склады для провіанта и разной пріисковой снасти. Вчернѣ эти зданія должны были быть готовы уже въ іюлѣ. Развѣдка на пріискѣ приходила тоже къ концу. Вся площадь была разбита на нѣсколько участковъ, которые по приблизительной смѣтѣ могли выработаться лѣтъ въ десять. Быстрой выработки всей розсыпи Окоемовъ не домогался, въ чемъ серьезно расходился съ Утлыхъ.

— Вотъ тоже ошибка, Василій Тимоѳеичъ, что вы такія зданія строите, — говорилъ сибирякъ; — не вѣкъ вѣковать на Кулижкѣ...

— Ничего, и зданія пригодятся, Илья Ѳедорычъ.

Окоемовъ самъ разработалъ подробный планъ выработки розсыпи, разсмотрѣвъ который, Утлыхъ только качалъ головой. Получалось совсѣмъ не то, что онъ привыкъ видѣть на уральскихъ промыслахъ.

— Видите ли, дѣло въ чемъ, — объяснялъ Окоемовъ: — нельзя изрыть землю да такъ ее и бросить... А мы сдѣлаемъ вотъ что: изъ турфовъ устроимъ громадную плотину, а когда розсыпь выработается — на ея мѣстѣ будетъ прекрасный прудъ. Здѣсь вообще воды недостаетъ.

— Для чего же намъ прудъ, Василій Тимоѳеичъ?

— А мельницу поставимъ... Если сами не воспользуемся, то краснокустскіе мужики скажутъ намъ спасибо.

Окоемовъ не договаривалъ главнаго, именно, что выработанный пріискъ обратитъ въ опытную сельскохозяйственную станцію, причемъ землю будетъ арендовать у башкиръ. Странно, что эти планы какимъ-то чутьемъ понималъ одинъ фельдшеръ Потаповъ. Онъ теперь былъ поглощенъ пчеловодствомъ и собралъ цѣлую коллекцію медоносныхъ степныхъ растеній.

— Будетъ пчелка вестись, Василій Тимоѳеичъ, — убѣжденно говорилъ фельдшеръ. — И какой медъ будемъ собирать, не чета нашему липовому расейскому. Степной цвѣточный медъ, душистый... Сказывали мнѣ, что въ горахъ у башкиръ еще лучше — тамъ съ горныхъ травъ еще пріятнѣе медъ. Дѣльце не маленькое, ежели его обмозговать...

Женщины оставались пока въ Челканѣ и помаленьку приспособлялись къ новымъ условіямъ. Хохлушка Анна Ѳедоровна училась у попадьи разной сибирской стряпнѣ и приходила въ восторгъ отъ деревенскаго пшеничнаго хлѣба, который выпекался изъ свѣже-смолотой на простой раструсочной мельницѣ пшеницы. Это было что-то необыкновенное. Хлѣбъ получался пышный, душистый, хотя и не имѣлъ бѣлизны настоящей крупчатки. Вообще, хозяйки-сибирячки хорошо умѣли готовить всевозможное "сибирское тѣсто". Потомъ хохлушка занялась пробной варкой варенья изъ поспѣвшей степной клубники и земляники. Ягодъ было много до безсовѣстности. На башкирскихъ пустовавшихъ земляхъ можно было собирать ихъ дѣйствительно прямо возами.

— Да тутъ можно открыть цѣлую фабрику варенья! — ахала хохлушка, когда осматривала степные ягодники. — И пастилы, и сухсе кіевское варенье, и консервы всякіе... Нѣтъ, это что-то невѣроятное, и все это пропадаетъ зря.

Калерія Михайловна занялась огородомъ и скотнымъ дворомъ. Она любила только свое домашнее хозяйство, какъ настоящая великорусская женщина. Какихъ телятъ можно было здѣсь выращивать, сколько домашней птицы развести, и все это подъ рукой, дешево и удобно. Сѣно, напримѣръ, стоило баснословно дешево, а также и всякій другой кормъ. Да, тутъ уже начиналось настоящее сибирское приволье, которому недоставало только рукъ. Въ урожайные года сѣно продавалось иногда по 80 копеекъ возъ, а овесъ по 20 копеекъ пудъ. Калерія Михайловна видала хозяйство въ помѣщичьихъ имѣньяхъ средней Россіи и могла оцѣнить но достоинству новую обстановку.

— Тамъ вы воза соломы у мужика не купите ни за какую цѣну, — разсказывала она о. Аркадію, — потому что соломой, главнымъ образомъ, кормятъ скотъ... Мужики покупаютъ сами эту солому у помѣщиковъ и богатыхъ арендаторовъ. Скотина пасется по межамъ... Сѣно является какой-то драгоцѣнностью. Ахъ, какъ можно здѣсь жить, о. Аркадій... Одно молочное хозяйство чего стоитъ.

Вообще въ Калеріи Михайловнѣ проснулась домовитая русская хозяйка, которая почувствовала подъ ногами твердую почву. Она теперь бодро смотрѣла на своо будущее и знала отлично, что заработаетъ свои хлѣбъ. Сколько будетъ на пріискѣ однихъ служащихъ, а вѣдь ихъ надо прокормить. Затѣмъ, можно устроить дешевую столовую для рабочихъ, имѣть запасы, даже устраивать заготовки для вольной продажи. Въ хозяйствѣ ничего не пропадаетъ и каждое лыко идетъ въ строку. А главное, такой хорошій, здоровый трудъ, который вполнѣ обезпечиваетъ и отгоняетъ прочь щемящую мысль о кускѣ хлѣба: будетъ день — будетъ хлѣбъ.

— У васъ здѣсь совсѣмъ неизвѣстно огородное хозяйство, — разсказывала она попадьѣ съ увлеченіемъ. — Вѣдь одного картофеля до четырехсотъ сортовъ, а капуста, огурцы — да мало ли что найдется. Главное, чтобы все было свое, не покупное... Иногда оно бываетъ даже дороже купленнаго и все-таки выгоднѣе, потому что затраты дѣлаются постепенно и незамѣтно. Наконецъ здѣсь совсѣмъ не умѣютъ дѣлать сыра домашнимъ способомъ, коптить рыбу, дѣлать колбасы, свиное сало.

Однимъ словомъ, всѣ быстро входили въ курсъ дѣла, осваиваясь съ новой обстановкой, и приготовлялись къ будущей дѣятельности. Каждый начиналъ чувствовать себя дома — это великое чувство, которое даетъ смыслъ жизни. Исключеніе представляла только одна княжна, которая не умѣла приспособляться ни къ чему: хозяйства она не любила, домашней работы не понимала, а главное — совсѣмъ не интересовалась будничнымъ вопросомъ ежедневнаго обихода. Не все ли равно, что ѣсть или какъ одѣться? Ея единственный интересъ всегда составляли люди съ ихъ горемъ, заботой и нуждой, а въ деревнѣ она рѣшительно терялась, какъ и куда пристроить свой капиталъ. Здѣсь всѣ жили слишкомъ по-своему, и эта жизнь меньше всего напоминала столичную или, вообще, городскую жизнь. Мужиковъ и бабъ въ первое время она просто боялась, какъ боялась лошадей, коровъ, свиней, пауковъ и мышей. Если что ее интересовало, такъ Настасья Яковлевна, которая съ такимъ вниманіемъ присматривалась къ новымъ для нея людямъ. Да, это былъ совершенно неизвѣстный міръ и такой далекій отъ той обстановки, среди которой она выросла. Просыпаясь утромъ, она каждый разъ протирала глаза и съ удивленіемъ осматривалась кругомъ, точно больной, очнувшійся отъ какого-то тяжелаго забытья. Княжнѣ нравился больше всего сдержанный и ровный характеръ этой милой раскольницы. Все у нея выходило какъ-то съ вѣсомъ и по-своему.

— Вамъ скучно здѣсь? — спрашивала княжна.

— Какъ это скучно? Я не умѣю скучать...

Княжна слѣдила за отношеніемъ къ ней Окоемова и ничего не могла замѣтить. Онъ часто пріѣзжалъ въ Челканъ и держалъ себя съ Настасьей Яковлевной, какъ и со всѣми другими. Между ними установились какія-то товарищескія отношенія.

"Нѣтъ, онъ ее не любитъ, — рѣшала княжна про себя. — И она тоже... А въ сущности, я уже ничего не понимаю. Если мужчина полюбитъ, онъ уже потеряетъ голову"...

Княжну искренно огорчало то, что исчезла всякая романическая обстановка въ отношеніяхъ Окоемова къ Настасьѣ Яковлевнѣ. А какая же любовь можетъ быть безъ этого? Нужны ожиданія, страхъ, слезы, страданія, препятствія и такъ далѣе, какъ это происходитъ, напримѣръ, въ операхъ или въ настоящихъ хорошихъ романахъ. Однимъ словомъ, никакой обѣщающей обстановки. Разъ княжна не вытерпѣла и въ упоръ спросила дѣвушку:

— Скажите откровенно, Настасья Яковлевна, вамъ нравится Окоемовъ?

Дѣвушка сначала не поняла вопроса: какъ нравится? Что онъ сдѣлалъ, чтобы не нравиться? А потомъ отвѣтила совершенно спокойно:

— Да...

Княжна теперь знала, что раскольница не любитъ, — любящія дѣвушки такъ спокойно не отвѣчаютъ.

VI

Вчернѣ пріисковыя постройки были кончены къ началу августа, настолько кончены, что можно было переѣхать и жить по-походному. Какъ по сказочному велѣнью, выросъ цѣлый городокъ. На первомъ планѣ вытянулось длинное деревянное зданіе пріисковой конторы. Одна часть была отведена собственно подъ контору, а другая была разбита на отдѣльныя комнаты, соединенныя общимъ коридоромъ. У каждаго была своя комната и, кромѣ того, общая зала, столовая и запасная комната для пріѣзжихъ. Собственно, Окоемовъ предпочиталъ отдѣльные флигельки, что было удобнѣе во многихъ отношеніяхъ, начиная съ опасности отъ пожара, но пока пришлось ограничиться общей казармой, потому что время было дорого. Рядомъ шла кухня, помѣщеніе для прислуги, баня, амбары, конюшни, навѣсы, сѣновалы — однимъ словомъ, цѣлый деревянный городокъ. Казарма для рабочихъ заканчивала эти постройки. Недавняя полянка превратилась въ громадный дворъ. Переѣздъ на новоселье составлялъ настоящее торжество. Особенно рады были женщины, что наконецъ могли имѣть свой уголъ, чувствовать себя дома и никого не стѣснять. Изъ постороннихъ на этомъ торжествѣ присутствовалъ одинъ о. Аркадій. За своимъ собственнымъ первымъ обѣдомъ всѣ чувствовали себя необыкновенно хорошо, а Сережа сказалъ приличный случаю сказъ.

— Господа, мы собрались здѣсь своей маленькой семьей и празднуемъ начало новой жизни, а всякое начало велико уже само по себѣ. Пройдетъ много лѣтъ, мы будемъ постепенно умирать, уступая мѣсто новому поколѣнію, но послѣдній, оставшійся въ живыхъ, не забудетъ этого знаменательнаго дня и подниметъ бокалъ за всѣхъ насъ... Умираютъ отдѣльныя личности, а хорошее дѣло никогда.

— Сережа, не вдавайся въ большое краснорѣчіе... — шепнулъ оратору Окоемовъ. — Гусей по осени считаютъ.

О. Аркадій попросилъ слова и заявилъ съ своей стороны:

— Дѣло въ слѣдующемъ, господа... Есть евангельская притча о работникахъ, вышедшихъ на работу въ разные часы дня. Притча заканчивается поучительными словами, что рабочіе, вышедшіе и въ "девятомъ часу", получили ту же плату. Вы и пришли въ этомъ девятомъ часу, и я отъ души желаю, чтобы на вашемъ примѣрѣ еще лишній разъ оправдалось заключеніе евангельской притчи.

— Не дурно... — ворчалъ Сережа. — Именно, въ девятомъ...

Другіе стѣснялись говорить, и Окоемову пришлось объяснить то, что занимало всѣхъ.

— Господа, я уже достаточно подробно объяснилъ вамъ раньше весь планъ нашего предпріятія, такъ что считалъ излишнимъ его повторять. Я поклонникъ силы, личной энергіи, предпріимчивости, неустаннаго труда... Все это прекрасно, и безъ этого ничего не можетъ быть. Открывать новые пути промышленности, давать работу и хлѣбъ тысячамъ рабочихъ рукъ, наконецъ чувствовать себя не лишнимъ человѣкомъ — все это хорошо, но отецъ Аркадій указалъ на то, что вышедшіе на работу въ девятомъ часу вышли не за одной только заработной платой. Я раньше намѣренно ничего не говорилъ объ этомъ, потому что въ нашей средѣ слишкомъ легко циркулируютъ хорошія слова и, какъ мнѣ кажется, большинство совершенно удовлетворяется только этими хорошими словами... Я стою за живое дѣло, за работу, которая одухотворена опредѣленными идеями, а иначе не стоитъ жить. Впрочемъ, я плохой ораторъ, и каждое дѣло должно показать само, чего оно стоитъ...

Утлыхъ не умѣлъ говорить и только про себя ухмылялся. Онъ выпилъ пять рюмокъ водки и замѣтно размякъ. Изъ всей компаніи онъ уважалъ только одного Окоемова, а всѣхъ остальныхъ не ставилъ ни въ грошъ, особенно женщинъ. Бабье дѣло у себя дома, а тутъ наѣхали какія-то "фри" и только будутъ мѣшать. Хитрый сибирякъ только щурилъ глаза. Посмотримъ, дескать, что изо всей этой музыки выйдетъ...

Темнымъ пятномъ всего праздника было то, что пришлось "выставить" ведро водки рабочимъ, какъ ни сопротивлялся этому Окоемовъ. Онъ предлагалъ вмѣсто водки выдать деньги, но никто объ этомъ и слышать ничего не хотѣлъ.

— Ужъ такой порядокъ, Василій Тимоѳеичъ, — настаивалъ Утлыхъ, встряхивая головой. — Что имъ деньги...

— Да вѣдь это же безобразіе, Илья Ѳедорычъ, и меня огорчаетъ, что именно вы настаиваете на водкѣ...

— Какой же праздникъ безъ водки? — удивлялся Утлыхъ, въ свою очередь.

Скрѣпя сердце, Окоемову пришлось согласиться. Начало получалось грустное. Сейчасъ рабочіе дѣлились на три разряда: плотники и каменщики, потомъ спеціально промысловые рабочіе и наконецъ вспомогательные рабочіе, подвозившіе бревна, камень, песокъ, глину, известь. Вспомогательныя работы велись главнымъ образомъ краснокустскими мужиками, плотники и каменщики были изъ Вятской губерніи, а промысловый народъ набрался съ бору да съ сосенки. Этотъ послѣдній разрядъ былъ особенно интересенъ. Окоемову эти промысловые напомнили бурлаковъ. Все это былъ народъ, отбившійся отъ своего дома и погибавшій въ скитаніяхъ по промысламъ, — настоящій бродячій пролетаріатъ. Впрочемъ, это явленіе повторяется вездѣ — и въ Калифорніи, и въ Южной Африкѣ, и въ Австраліи. Уральскій промысловый рабочій былъ не хуже и не лучше другихъ. Вотъ свое дѣло они знали отлично, и Окоемовъ часто любовался ихъ умѣлой дружной работой. Къ этимъ разновидностямъ прибавилась еще четвертая группа, самая странная изъ всѣхъ — пріѣхали человѣкъ десять башкиръ и приняли въ праздникѣ самое дѣятельное участіе, точно они Богъ вѣсть какую работу сдѣлали.

— За что же мы ихъ будемъ угощать? — возразилъ Окоемовъ. — Вѣдь ни одного башкирца на работѣ не было...

— Ничего, пусть ихъ поѣдятъ, — успокаивалъ Утлыхъ. — Вонъ тотъ кривой башкиръ за пятьдесятъ верстъ пріѣхалъ, чтобы пообѣдать... Знаете русскую поговорку: брось хлѣбъ назадъ, а онъ впереди окажется. Придется и съ ними дѣло имѣть.

— Я не желаю прикармливать ихъ, чтобы потомъ обмануть чѣмъ-нибудь... Если что будетъ нужно, я заплачу деньги, какъ всѣмъ другимъ.

— Деньги деньгами, Василій Тимоѳеичъ, а честь честью... Вонъ у насъ десять лошадей, украдутъ живо, и къ нимъ же придется итти выкупать. Да мало ли что случиться можетъ. Эти башкирники тѣмъ и живутъ, что ждутъ, гдѣ бы поѣсть на даровщинку.

Окоемову ничего не оставалось, какъ только пожать плечами. Хорошо, что башкиры, по крайней мѣрѣ, водки не пили. Съ другой стороны, было скверно то, что они будутъ пріѣзжать потомъ и высматривать даровые куски. Всего удивительнѣе было то, что въ числѣ этихъ непрошенныхъ гостей оказался одинъ вліятельный башкирскій старшина, слывшій на сто верстъ кругомъ за перваго богача. Это дитя природы сначала угощалось съ рабочими, а потомъ заявилось въ контору.

— Здырастуй... — коротко рекомендовался онъ, протягивая руку Оісоемову. — Хорошо живешь?..

— Спасибо...

На Окоемова произвело непріятное впечатлѣніе это степное нахальство, и онъ не зналъ, что ему говорить. Выручилъ Утлыхъ, который могъ объясняться по-башкирски.

— Онъ предлагаетъ землю въ аренду, — объяснилъ Утлыхъ. — Только съ этими господами нужно быть очень осторожными... Они обыкновенно сдаютъ одну и ту же землю за-разъ нѣсколькимъ арендаторамъ.

Старикъ обидѣлся. Зачѣмъ онъ будетъ обманывать, когда у него все есть? Одной земли больше ста десятинъ, табунъ лошадей, три работника и т. д. Этотъ богачъ однако кончилъ тѣмъ, что при прощаньи отвелъ Окоемова въ сторону и проговорилъ шопотомъ:

— Прощай... Дай мнѣ чаю на заварку. Бульна у тебя чай хорошъ...

Эта наивность разсмѣшила Окоемова до слезъ. Старшина смотрѣлъ на него и тоже смѣялся какимъ-то дѣтскимъ смѣхомъ. Возмущена была одна Калерія Михайловна, которая уже вступила въ управленіе хозяйствомъ и высчитывала каждую копейку.

— Это какое-то вымогательство, Василій Тимоѳеичъ...

— Пожалуйста, дайте ему фунтъ...

— Ни за что!..

Калерія Михайловна завернула сама въ бумажку чай и молча подала вымогателю. Башкиръ только улыбнулся и спряталъ подачку въ глубинѣ своей пазухи.

На праздникѣ присутствовала Настасья Яковлевна и все время оставалась молчаливой наблюдательницей. Она не отходила отъ княжны и, кажется, заразилась отъ нея глухой ненавистью къ Сережѣ. По крайней мѣрѣ, Сережа это чувствовалъ и старался не встрѣчаться съ этими суровыми дѣвицами. Когда праздникъ закоичился, Окоемовъ подсѣлъ къ Настасьѣ Яковлевнѣ и заговорилъ:

— Мнѣ интересно знать, Настасья Яковлевна, какое впечатлѣніе вы вынесли изъ всего, что видѣли?

— Я не умѣю хорошенько объяснить вамъ всего, Василій Тимоѳеичъ, потому что многаго не понимаю... Мнѣ кажется, что все, что дѣлается кругомъ меня, какой-то сонъ.

— И мнѣ уже то же кажется, — отвѣтила княжна, присутствовавшая при этомъ разговорѣ. — Я тоже не понимаю...

— Вы просто соскучились о своей Москвѣ, Варвара Петровна...

Княжна вдругъ заплакала. Окоемовъ угадалъ... Она, дѣйствительно, ужасно скучала, и ей даже казалось, что она непремѣнно умретъ въ этой проклятой степи. Самый праздникъ говорилъ ей то, что она здѣсь лишняя и никому ненужная. У всѣхъ есть какое-нибудь дѣло, а она должна ѣсть чужой хлѣбъ даромъ, какъ вотъ этотъ башкиръ, который выпросилъ сейчасъ заварку чаю.

— Я уже ненавижу сама себя, — повторяла княжна, всхлипывая по-дѣтски.

— Пустяки, дорогая Варвара Петровна... Именно вы-то и нужны здѣсь, нужны, можетъ-быть, больше другихъ. Вонъ послушайте, что разсказываетъ отецъ Аркадій про башкиръ, какъ они вымираютъ цѣлыми деревнями. Дѣти до четырнадцати лѣтъ даже зимой ходятъ голыми, какъ дѣвочки, такъ и мальчики, мужчины уѣзжаютъ и уходятъ, куда глаза глядятъ, а дома остаются только дряхлые старики, старухи, женщины и дѣти. Вѣдь это ужасно, когда на глазахъ вымираетъ цѣлое племя... Наконецъ, по крови вы не чужая имъ, Варвара Петровна.

— Что же я могу сдѣлать для нихъ? — безпомощно спрашивала княжна.

— Сдѣлать можно многое, было бы только желаніе... Вотъ займитесь этимъ и, право, стоитъ похлопотать. Кстати, и Настасья Яковлевна вамъ можетъ помочь...

— А если я ихъ боюсь, вотъ этихъ башкиръ? — заявляла княжна. — Они такіе страшные. Потомъ... Потомъ мы собрались съ Настасьей Яковлевной ѣхать въ Москву.

— Вотъ тебѣ разъ! — изумился Окоемовъ. — Этого еще недоставало... Это какой-то бунтъ. Потомъ, какой вы примѣръ покажете другимъ?..

— Это я виновата, — объяснила Настасья Яковлевна. — Мнѣ, дѣйствительно, нужно уѣхать въ Москву... Дѣло въ томъ, что я теперь одумалась и нахожу неудобнымъ продолжать свое укрывательство. Я бѣжала отъ дяди сгоряча, въ минуту отчаянія... А нужно увидѣть родныхъ и объяснить все начистоту. Дурного я ничего не сдѣлала и могу располагать собой по усмотрѣнію...

— Васъ я, конечно, не могу удерживать, — согласился Окоемовъ. — И, по-моему, вы совершенно правы...

— А какъ же я отпущу ее одну? — вступилась княжна. — Богъ знаетъ, что можетъ быть съ ней... Она такъ неопытна, а всѣ родные просто ужасные люди. Нѣтъ, я не могу ее отпустить одну... Ее схватятъ и увезутъ куда-нибудь въ скиты. Я уже не согласна... Она такая славная.

Эта наивная похвала заставила Настасью Яковлевну даже покраснѣть, и она молча поцѣловала княжну.

— Когда же вы думаете ѣхать? — спрашивалъ Окоемовъ.

Этотъ вопросъ не былъ еще рѣшенъ, и дѣвушки вопросительно посмотрѣли другъ на друга.

— Дѣло вотъ въ чемъ... — заговорилъ Окоемовъ. — Раньше августа я вамъ не совѣтую уѣзжать, — я могу только совѣтовать. Устраивая все, я совершенно упустилъ изъ виду очень важную вещь... Догадайтесь, какую?

Княжна не знала, а Настасья Яковлевна отвѣтила за нее:

— Нѣтъ больницы...

— Вотъ именно!.. И какъ это случилось, самъ не понимаю, тѣмъ болѣе, что и по закону я обязанъ имѣть небольшую больничку, хотя этотъ законъ въ большинствѣ случаевъ и не исполняется... Такъ вотъ вы, Варвара Петровна, мнѣ и нужны для устройства больницы. Это будетъ входить въ кругъ вашихъ обязанностей, какъ главнаго инспектора по медицинской части. И потомъ, это совсѣмъ не страшное занятіе...

— А фельдшеръ?

— Фельдшеръ будетъ помогать вамъ. Вы должны съѣздить въ земскому доктору и посовѣтоваться предварительно съ нимъ. У нихъ есть спеціальные планы я смѣты такихъ больничекъ...

VII

Окоемовъ переживалъ двойное чувство. Съ одной стороны, онъ относился къ Настасьѣ Яковлевнѣ, какъ къ сестрѣ, а съ другой — видѣлъ въ ней любимую дѣвушку. Послѣднее чувство какъ-то странно расхолаживалось именно ея близостью. Ежедневныя встрѣчи и разговоры производили обратное дѣйствіе, и та дѣвушка, о которой онъ такъ долго мечталъ, точно уходила вдаль, покрываясь туманомъ. На этой почвѣ вырастало новое чувство, которое вѣрнѣе всего было назвать дружбой. Окоемову все нравилось въ Настасьѣ Яковлевнѣ: голосъ, задумчивый взглядъ немного исподлобья, улыбка и даже походка, легкая, неторопливая, изящная. Вообще, въ ея присутствіи онъ чувствовалъ себя какъ-то особенно хорошо и спокойно, точно тревожныя мысли бѣжали отъ этого чистаго дѣвичьяго образа. Предстоящій отъѣздъ Настасьи Яковлевны въ Москву поднялъ снова все то, что было пережито, улеглось и казалось позабытымъ. Онъ даже не могъ сказать, какъ она относится къ нему — хорошо, и только. Просыпаясь рано утромъ, чтобы итти на пріискъ, Окоемовъ теперь думалъ о томъ, какъ вернется къ чаю домой и увидитъ ее, свѣжую, милую, спокойную. Онъ любилъ, чтобы она наливала ему чай или просто сидѣла за столомъ вмѣстѣ съ другими. Мысль о томъ, что скоро ея не будетъ, впередъ образовала какую-то мучительную пустоту, и Окоемовъ старался объ этомъ не думать, какъ отгоняютъ мысль о смерти.

Работы на пріискѣ пока носили подготовительный характеръ. Устраивали плотину, машину для промывки песковъ, проводили канавы и т. д. Самая добыча золота ограничивалась случайными промывками, которыя въ общей сложности дали около полфунта. Сережа съ особенной торжественностью занесъ въ одинъ изъ своихъ гроссбуховъ этотъ первый "призъ".

— Эти полфунта стоятъ больше восьми тысячъ, — объяснилъ Окоемовъ.

— Что же, потомъ все окупится... — увѣренно отвѣчалъ Сережа, самъ начинавшій вѣрить въ свою миссію главнаго управляющаго.

— Только вотъ что, Сережа, пожалуйста, поменьше этой канцелярской работы. Ты уже сейчасъ всѣхъ одолѣлъ: и фельдшеръ, и студентъ, и Потемкинъ, и княжна — всѣ тебѣ помогаютъ. А что будетъ дальше? Просто страшно за человѣка дѣлается... Ты разведешь здѣсь настоящій департаментъ.

— Иначе я не могу... Это ужъ какъ вамъ будетъ угодно. Я вообще люблю порядокъ въ дѣлахъ...

Въ Сережѣ, при видимой безпорядочности и легкомысліи, жилъ какой-то чиновникъ, щепетильный до придирчивости. Для него не было выше оскорбленія, какъ неразборчиво написанное письмо, вообще дурной почеркъ. Если ужъ дѣлать, такъ хорошо... Особенно доставалось отъ него студенту Крестникову, который имѣлъ невозможный почеркъ.

— Всякій порядочный человѣкъ долженъ писать красиво и разборчиво, — авторитетно говорилъ Сережа, съ ненавистью глядя на кривыя строки и невозможные іероглифы своего помощника. — Я убѣжденъ, что половина несчастій и непріятностей въ жизни происходитъ именно благодаря дурному почерку...

Студентъ былъ иного мнѣнія, и разъ дѣло дошло до крупной размолвки, потребовавшей вмѣшательства Окоемова.

— Я еще допускаю, что женщина имѣетъ нѣкоторое право писать скверно, — доказывалъ Сережа. — Ей и писать рѣдко приходится, и притомъ пишетъ она только въ возбужденномъ состояніи...

— Это ваша барская замашка вышучивать женщинъ, — сказалъ Крестниковъ. — Вы забываете только одно, что она такой же человѣкъ, какъ и мы съ вами. Виноватъ, гораздо лучше насъ съ вами...

Говоря о почеркѣ, Сережа косвенно мстилъ княжнѣ, которая тоже писала неразборчиво. Онъ доводилъ ее этими разговорами до слезъ.

— Я уже благословляю впередъ тотъ день, когда не буду видѣть васъ, — увѣряла княжна съ азартомъ. — Кромѣ всѣхъ своихъ пороковъ, вы еще ворчунъ и придира...

Эти маленькія размолвки оживляли существованіе маленькой колоніи, потому что заканчивались какимъ-нибудь комическимъ эпизодомъ. Глухая распря Сережи съ княжной всѣхъ забавляла. Даже маленькая Таня, и та принимала нѣкоторое участіе въ этихъ недоразумѣніяхъ и отлично понимала, что тетя Варя не любитъ дядю Сережу. Дѣвочка въ новой обстановкѣ, кажется, чувствовала себя лучше всѣхъ и въ теченіе какого-нибудь мѣсяца загорѣла, какъ галчонокъ. У нея достаточно было своихъ маленькихъ хлопотъ. Вѣдь нужно десять разъ сбѣгать на пріискъ, побывать у лошадей, заглянуть двадцать разъ въ кухню, ко всѣмъ приставать съ разспросами и всѣмъ мѣшать. Сережа буквально страдалъ отъ этого неугомоннаго человѣчка, интересовавшагося даже его гроссбухами. На дверяхъ его конторы даже появилось объявленіе: "Входъ въ контору дѣвицѣ Татьянѣ строго воспрещенъ". Этотъ драконовскій законъ былъ обойденъ тѣмъ, что Таня начала влѣзать въ контору черезъ окно и дразнила Сережу неистощимой пытливостью своего духа.

Калерія Михайловна рѣдко показывалась. Она вся была поглощена своей кухней, огородомъ и вообще хозяйствомъ. Верхомъ ея торжества была покупка первой коровы. Она ее даже мыла черезъ день, потѣшая деревенскихъ мужиковъ и бабъ.

— Не корова, а барыня, — галдѣли мужики. — Этакъ, пожалуй, шарфъ на корову надѣвать придется и калоши...

— Вы вотъ сами-то почаще мойтесь, — совѣтовала Калерія Михайловна.

Подъ ея руководствомъ былъ распланированъ громадный огородъ, строились тепличка и парники, маленькая овчарня, коровникъ, маленькій птичій дворъ — однимъ словомъ, полное хозяйство. Хохлушка Анна Ѳедоровна была занята другой стороной этого хозяйства — ея спеціальность были разные консервы. Сохранять молоко, приготовлять домашніе сыры, домашнія колбасы, консервировать мясо въ прокъ, покупать зимой рыбу и солить ее, устроить огненную сушку овощей, запасать грибы и ягоды во всевозможныхъ видахъ. Все это было нужно, потому что приходилось заботиться о прокормленіи трехсотъ человѣкъ. Окоемовъ опасался, чтобы не вышли какія-нибудь недоразумѣнія хозяйственнаго характера, но обѣ женщины совершенно были поглощены каждая своей собственной работой. Просматривая счета и смѣты, Окоемовъ убѣждался въ одномъ, что эта бабья работа дастъ чистой прибыли около шестидесяти процентовъ, сравнительно съ тѣмъ, если бы всѣ эти хозяйственные продукты покупать со стороны. Въ виду этого онъ назначалъ хозяйкамъ пять процентовъ награды изъ чистой прибыли.

— Вотъ только какъ быть со свиньями... — говорила хохлушка. — Калерія Михайловна противъ того, чтобы заводить свиней, а безъ свиней какое же хозяйство.

Калерія Михайловна боялась, что эти будущія свиньи будутъ портить ея огородъ, будутъ ѣсть цыплятъ и вообще безчинствовать, хотя въ принципѣ и признавала ихъ, какъ выгодную хозяйственную статью. Въ сущности, ей претила свинячья нечистоплотность и прожорливость, да и мѣстныя породы свиней были плохи, а выписывать далеко и дорого. Свиной вопросъ пока былъ отложенъ, хотя это и не помѣшало вскорѣ появиться цѣлымъ двумъ поросятамъ.

Окоемовъ былъ чрезвычайно доволенъ своими хозяйками, — это былъ первый успѣхъ, первая оправдавшаяся надежда. И, главное, надежда, оправданная женскимъ трудомъ, нашедшимъ свое приложеніе. Это было не выжиганіе по дереву и не расписываніе фарфоровыхъ тарелочекъ, а настоящій, полезный, здоровый и производительный трудъ. Въ результатѣ получались здоровая пища для рабочихъ, полная независимость отъ рынка и половинная стоимость содержанія. Конечно, съ перваго раза не могли быть осуществлены всѣ статьи этого хозяйства, но, при ближайшемъ знакомствѣ съ мѣстными условіями, въ ихъ осуществленіи не могло быть сомнѣнія. Да и примѣръ о. Аркадія былъ налицо, такъ что всегда было можно провѣрить всякое предположеніе на живомъ дѣлѣ.

У Окоемова рядомъ съ этимъ успѣхомъ получилось маленькое недоразумѣніе съ Утлыхъ. Этотъ сибирякъ сейчасъ уже являлся лишнимъ и не хотѣлъ этого замѣчать. Отказать ему прямо Окоемовъ стѣснялся и своей нерѣшительностью только затягивалъ дѣло. Вступить въ компанію равноправнымъ членомъ онъ не изъявлялъ желанія, а дѣлать ему на пріискѣ было нечего. Онъ попрежнему относился ко всѣмъ, кромѣ Окоемова, подозрительно и сомнѣвался даже въ самыхъ очевидныхъ вещахъ. Это была какая-то органическая сибирская подозрительность, воспитанная тяжелымъ опытомъ невольныхъ сношеній съ ссыльными, бродягами и вообще съ подозрительными людьми, которыхъ Европейская Россія такъ охотно отдаетъ Сибири въ теченіе нѣсколькихъ сотъ лѣтъ.

— Мы съѣздимте въ Башкирію, Илья Ѳедорычъ, — предлагалъ Окоемовъ, чтобы воспользоваться его опытностью. — Мнѣ необходимо осмотрѣть земли для аренды, потомъ озера...

— Что же, можно и съѣздить, — охотно согласился Утлыхъ. — Всего-то податься верстъ на пятьдесятъ — вотъ вамъ и Башкирія.

Онъ остался недоволенъ только тѣмъ, что вмѣстѣ съ ними отправился студентъ Крестниковъ. Окоемовъ сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, а студенту рѣшительно было все равно. Окоемову хотѣлось немного встряхнуться, да и погода стояла такая чудная. Просто было грѣшно сидѣть у себя дома. Поѣздки для Окоемова являлись лучшимъ отдыхомъ и въ то же время лѣкарствомъ.

Башкирія — цвѣтущая страна, которая свободно могла бы прокормить нѣсколько милліоновъ населенія, а сейчасъ въ ней быстро вымирали послѣдніе остатки когда-то громаднаго и сильнаго племени. Нѣтъ ничего печальнѣе вида башкирской деревни: избы безъ крышъ, окна безъ стеколъ, около избы въ рѣдкомъ случаѣ ворота. Поля пустовали, сѣнокосныя угодья оставались некошенными, и т. д. и т. д. Утлыхъ смотрѣлъ съ своей точки зрѣнія на башкиръ, какъ на существа низшія, и нисколько не сочувствовалъ этой башкирской нуждѣ.

— Что же ихъ жалѣть, когда они сами кругомъ виноваты, — повторялъ онъ. — Было бы кого жалѣть. Не хотятъ работать, и конецъ тому дѣлу.

Для Окоемова эти несчастные башкиры не являлись чужими. Въ нихъ только ярче, чѣмъ въ русскихъ, выразились полное невѣжество и заматорѣлая лѣнь. До извѣстной степени въ каждомъ русскомъ человѣкѣ сидитъ такой башкиръ, — то же неумѣнье взяться за какое-нибудь дѣло, отсутствіе энергіи, косность и какой-то безсмысленный фанатизмъ. Сколько такихъ людей пропадаетъ по городамъ, а особенно въ столицахъ. Обидно то, что всѣ они могли бы жить припѣваючи, если бы только стряхнули съ себя башкирскія качества.

Между прочимъ, они заѣхали къ тому старшинѣ, который выпросилъ заварку чая. Старикъ былъ дома и принялъ гостей очень радушно. Обстановка дома говорила о нѣкоторой зажиточности, а по-башкирски — о цѣломъ богатствѣ.

— Гостя Богъ посылаетъ... — повторялъ привѣтливо хозяинъ.

Большая деревянная изба внутри дѣлилась ситцевой занавѣской на двѣ половины. Въ первой около стѣнъ шли широкія деревянныя нары, прикрытыя дешевыми коврами и ситцевыми одѣялами. Хозяинъ ходилъ въ однихъ чулкахъ, оставляя туфли у порога. И всѣ другіе башкиры дѣлали то же, а поэтому въ избѣ было чисто. Гости напились чаю и за чаемъ вели дѣловые разговоры относительно аренды земли.

— Много земли, ой-ой, много! — закрывая глаза, говорилъ башкиръ. — Плати деньги, получай земля...

Арендная плата составляла смѣшную цифру, именно рубль за десятину. Окоемову сдѣлалось даже совѣстно за такую нищенскую сумму, а башкиръ хитро щурилъ глаза — онъ заломилъ неслыханную цѣну, потому что сосѣдніе крестьяне арендовали по полтиннику, и Утлыхъ хотѣлъ торговаться неистово. Окоемовъ только пожалъ плечами.

— Ты намъ покажи свою землю, — закончилъ Окоемовъ эти переговоры.

Лѣтомъ башкирскія деревни пустѣютъ, потому что всѣ разбродятся по окрестностямъ, а богатые живутъ въ кошахъ — родъ степной кибитки. Дома остаются только самые бѣдные, которымъ некуда уѣхать. Окоемовъ былъ радъ, когда они наконецъ выѣхали въ поле и когда предъ ними ровнемъ-гладнемъ развернулась степная равнина. Лучшія мѣста были захвачены сосѣдними крестьянами, но оставалось еще много "пустой" земли. Окоемовъ съ какой-то тоской посмотрѣлъ на эту благодатную землю, которая напрасно ждала рабочихъ рукъ. Вдали блестѣло озеро.

— Вотъ, Иванъ Николаичъ, грустный примѣръ, — говорилъ Окоемовъ Крестникову, — вдвойнѣ грустный... Башкиры исторически лѣнивы и не хотятъ работать, и земля не находитъ настоящихъ рукъ. Вѣдь это громадное богатство пропадаетъ совершенно даромъ... Развѣ такое явленіе мыслимо гдѣ-нибудь въ Америкѣ? Ахъ, какъ мы всѣ виноваты и кругомъ виноваты...

Они осмотрѣли площадь въ нѣсколько верстъ, и Окоемовъ выбралъ участокъ въ триста десятинъ. Ему было нѣсколько совѣстно, что за эти три квадратныхъ версты великолѣпнаго степного чернозема онъ будетъ платить всего какихъ-то триста рублей въ годъ. Все дѣло заключалось только въ томъ, чтобы заключить долгосрочную аренду, именно на двѣнадцать лѣтъ. Башкиръ былъ радъ этой сдѣлкѣ, какъ празднику. Главное, задатокъ можно получить подъ эту "пустую" землю...

Вечеромъ въ волости собрались башкиры, и дѣло было рѣшено, и опять Окоемову было совѣстно, точно онъ сознательно грабилъ ихъ. А между тѣмъ не могъ же онъ назначить имъ тройную цѣну, — вообще получалась нелѣпость.

— У насъ теперь будетъ свое сѣно, свой овесъ и свой хлѣбъ, — говорилъ Крестниковъ.

VIII

Ночь они провели на берегу большого степного озера, разливавшагося въ низкихъ, округленныхъ берегахъ. Привалъ былъ выбранъ въ двухъ шагахъ отъ стараго башкирскаго кладбища, осѣненнаго столѣтними березами. Это была чудная лѣтняя ночь съ чутко дремавшимъ воздухомъ. Время отъ времени со стороны степи доносился какой-то неясный шопотъ и сейчасъ же затихалъ, точно кто-то хотѣлъ сказать какухо-то великую тайну, начиналъ и останавливался на полсловѣ. Озеро покрылось туманомъ; окаймлявшіе берега камыши походили на зеленую бархатную оправу, въ которой глухо замиралъ степной шопотъ, точно онъ прятался въ этой живой зеленой стѣнѣ. Какъ-то особенно привѣтливо горѣлъ разложенный на берегу костеръ, а черезъ озера краснымъ глазомъ смотрѣлъ другой огонекъ, — вѣроятно, стоянка какихъ-нибудь запоздавшихъ рыбаковъ. Хотѣлось безъ конца сидѣть около костра и мечтать съ открытыми глазами. Это была та мать-природа, которая баюкала съ ласковымъ шопотомъ.

— А все-таки скверно... — думалъ вслухъ Окоемовъ.

Утлыхъ понималъ, къ чему относится эта фраза, и только встряхивалъ головой.

— Что скверно-то, Василій Тимоѳеичъ? И безъ того лишнихъ сто рублей заплатили аренды... Вѣдь имъ сколько ни дай, все равно толку никакого не будетъ. Другіе-то вдвое меньше платятъ...

— Если другіе безсовѣстно эксплоатируютъ башкиръ, это еще не значитъ, что и мы должны дѣлать то же самое. Вообще нехорошо...

— Нехорошо не это, а вотъ то, что нельзя у нихъ снять въ аренду озера. Вотъ это настоящій харчъ, а не то, что какая-нибудь земля. Тони-то зимой вотъ на этомъ самомъ озерѣ бываютъ тысячи по три пудовъ. А какой за ней уходъ, за рыбой? Посадилъ трехъ сторожей, и все тутъ. Снасть, конечно, не дешева, такъ она не на одинъ годъ заводится... Ну, да еще озера отъ насъ не уйдутъ. А вѣдь тутъ дѣльце милліономъ пахнетъ.

Озерами больше всего интересовался студентъ Крестниковъ, но сейчасъ отмалчивался: ему не нравился самый тонъ, которымъ говорилъ Утлыхъ. Да, каждый трудъ долженъ оплачиваться, но до наживы еще далеко, а у сибиряка только и мыслей, что о наживѣ. Наконецъ это просто обидно, потому что ставило на одну доску съ кулаками, обиравшими башкиръ самымъ безсовѣстнымъ образомъ. А между тѣмъ какое прекрасное дѣло эти рыбныя ловли на озерахъ. Если купцы-арендаторы, умѣвшіе только стеречь озера, могутъ наживать милліоны, то писцикультура, устроенная на основаніи научныхъ данныхъ и уже установившейся практики, должна давать еще больше. Вообще, получалась какая-то невѣроятная картина всевозможныхъ богатствъ, и Крестниковъ невольно сравнивалъ этотъ благодатный край съ той бѣдной Россіей, которая оставалась тамъ, за горами. Да, нужны только руки, энергія и знаніе... Всѣ эти мысли отравлялись только проклятымъ словомъ: нажива. Неужели можно оставаться честнымъ только при условіи евангельской бѣдности, а деньги уже сами въ себѣ несутъ извѣстное рабство, желаніе закабалить и неистощимую жажду все новыхъ и новыхъ пріобрѣтеній? На Крестникова все чаще и чаще находили сомнѣнія, и онъ часто не понималъ, что за человѣкъ Окоемовъ: или ужъ очень хорошій человѣкъ, или рафинированный эксплоататоръ, который такъ ловко пользуется разными хорошими словами для своихъ цѣлей. Неужели и у него одна цѣль: нажива? Чуткая молодая совѣсть требовала отвѣта, а его приходилось ждать. Крестниковъ сидѣлъ у огня и въ тысячу первый разъ передумывалъ одно и то же.

— Вы о чемъ задумались, Иванъ Николаичъ? — спросилъ Окоемовъ, когда Утлыхъ ушелъ спать въ тарантасъ.

— Да о многомъ, Василій Тимоѳеичъ...

— Васъ коробитъ слово: нажива?

Крестниковъ только посмотрѣлъ на Окоемова широко раскрытыми глазами, точно онъ подслушалъ его мысли. Окоемовъ сидѣлъ у огня, скорчившись, и казался такимъ маленькимъ и худенькимъ. Его типичное худощавое лицо ярко освѣщалось всполохами пламени. Не дожидаясь отвѣта, Окоемевъ заговорилъ:

— Вы и ко мнѣ все время присматриваетесь... Оно такъ и должно быть. Мы еще слишкомъ мало знаемъ другъ друга... да. Взять хотя сегодняшній случай... Я купилъ за триста рублей аренду, которая мнѣ дастъ при правильномъ хозяйствѣ больше трехъ тысячъ. Это несправедливо... Что бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ?

— Я? Я назначилъ бы башкирамъ пятьдесятъ процентовъ изъ чистой прибыли...

— Но вѣдь это гадательная цифра, особенно если принять во вниманіе такія условія, какъ затраты на постановку дѣла, а затѣмъ возможность засухъ. Будутъ, несомнѣнно, года, когда башкиры получили бы за свою землю нуль...

— Посѣвы можно застраховать, а что касается обзаведенія, то его можно разверстать по числу лѣтъ аренды.

— Совершенно вѣрно, но вы забываете одно: я сейчасъ назначилъ башкирамъ двойную цѣну, и если прогорю, то имъ отъ этого не будетъ пользы. Слѣдовательно сначала необходимо поставить дѣло на твердую почву, а потомъ уже говорить о другомъ.

— Я знаю, Василій Тимоѳеичъ, ваше слабое мѣсто: вы боитесь благотворительности.

— Да, да, боюсь... Что даромъ получено, то даромъ и уйдетъ. Необходимо, чтобы человѣкъ заработалъ свое благосостояніе. Возьмите данный случай: я могъ сегодня дать башкирамъ, вмѣсто трехсотъ — три тысячи. Это меня не разорило бы... Но къ чему бы это повело? Во-первыхъ, я провелъ бы имъ мысль о легкой наживѣ, которая гарантировала бы ихъ отъ всякой необходимой работы; во-вторыхъ, въ своемъ лицѣ я создалъ бы опаснаго конкурента тѣмъ крестьянамъ, которые сейчасъ арендуютъ у башкиръ землю. Что для меня, при интенсивной культурѣ и обезпеченныхъ средствахъ, выгодно, то же самое ихъ разорить. Экономическія явленія слишкомъ неразрывно связаны между собой, и нельзя ихъ изолировать.

— Но вѣдь то же самое могутъ сказать и другіе, которые руководствуются одной наживой. Путь въ достаточной мѣрѣ скользкій... А главное, онъ создаетъ для каждаго свою собственную мораль, другими словами — полнѣйшій произволъ. Все будетъ зависѣть отъ того, какой человѣкъ...

— На совѣсть, какъ говорятъ мужики?

— А такъ какъ большинство людей обладаетъ очень маленькой совѣстью, то результатъ получится самый плачевный...

— Но вѣдь совѣсть поднимается, т.-е. уровень совѣсти. Живой примѣръ — ваши собственныя слова: вы уже не можете успокоиться на одной наживѣ, какъ Илья Ѳедорычъ. Вотъ я и вѣрю въ этотъ подъемъ общественной совѣсти, вѣрю въ то, что такихъ совѣстливыхъ людей сотни тысячъ и что ихъ будетъ все больше и больше. Золотой вѣкъ, конечно, мечта, но это не мѣшаетъ намъ итти къ нему...

Они проговорили до самой зари, хорошо и откровенно, какъ еще никогда не случалось. Окоемову очень нравился сдержанный и серьезный юноша, и онъ возлагалъ на него большія надежды.

— Представьте себѣ такой случай, — заговорилъ Окоемовъ послѣ длинной паузы: — и я и вы умираемъ... Наше дѣло пошло, оно поставлено, а мы возьмемъ да и умремъ. Если бы мы не надѣялись, что на наше мѣсто сейчасъ же явятся сотни и тысячи другихъ людей, которые поведутъ это дѣло, тогда не стоило бы ни о чемъ хлопотать.

Башкирская деревня, около которой была арендована земля, называлась Оалга. Отъ нея до Краснаго-Куста считали пятьдесятъ верстъ, а зимой разстояніе сокращалось почти на половину, потому что не нужно было дѣлать объѣздъ озеръ. Окоемовъ былъ очень доволенъ этой арендой и только думалъ о томъ, откуда и какъ брать рабочихъ для сельской работы.

— Да башкиры же и будутъ работать, — объяснялъ Утлыхъ. — Они всегда такъ дѣлаютъ: сдадутъ землю въ аренду, а потомъ сами же и нанимаются ее обрабатывать. Своя земля пустуетъ, а чужую обрабатываютъ. Самый несообразный народъ...

— Значитъ, они могутъ работать?

— Въ лучшемъ видѣ... Здоровый народъ на работу. Только вотъ на себя не хотятъ ничего дѣлать. Смѣшно на нихъ смотрѣть. Все лѣто лежитъ на боку, а разъ ѣду осенью, только-что первый снѣжокъ палъ, а они траву косятъ... Сушить, говорятъ, не нужно.

Крестниковъ остался въ Салгѣ. Страда уже наступала, и нужно было заготовлять сѣно, а потомъ распланировать будущія пашни. Знанія, вынесенныя изъ академіи, теперь находили свое приложеніе. Пріисковая работа Крестникову не нравилась, и онъ былъ совершенно счастливъ, что останется при настоящемъ дѣдѣ, для котораго стоитъ потрудиться. Затѣмъ молодого человѣка много интересовала выпадавшая на его долю отвѣтственная самостоятельность. Онъ начиналъ себя чувствовать вполнѣ большимъ человѣкомъ.

— Я вамъ оставлю деньги, и вы сами ужо распоряжайтесь сѣнокосомъ, — говорилъ Окоемовъ при отъѣздѣ. — Помните, что будете имѣть дѣло съ новыми людьми, которыхъ совсѣмъ не знаете...

Крестниковъ поселился у башкирскаго старосты, который заломилъ съ него цѣну, какъ въ дорогомъ ресторанѣ. Кое-какъ сговорились. Время стояло горячее, такъ что некогда было даже поставить полевую избушку. Но все это было пустяки по сравненію съ открывавшейся широкой дѣятельностью, о какой Крестниковъ не смѣлъ мечтать. Онъ чувствовалъ, что Окоемовъ вполнѣ довѣряетъ ему, и сознавалъ, что это возлагаетъ на него двойную отвѣтственность.

Башкиры и русскіе крестьяне отнеслись къ молодому хозяину съ большимъ недовѣріемъ, какъ къ барину-бѣлоручкѣ, ничего не смыслившему въ ихъ крестьянскихъ дѣлахъ. Это сказывалось во всемъ, а особенно при первыхъ наймахъ рабочихъ. Сибирскій мужикъ оказывался большимъ хитрецомъ и не желалъ продавать свой трудъ дешево. Башкиры готовы были работать за безцѣнокъ, но одолѣвали вымогательствомъ задатковъ. Они просили себѣ все, что только видѣли, и не огорчались отказомъ. Для разъѣзда по сѣнокосамъ Крестниковъ купилъ себѣ крѣпкую башкирскую лошадку и ѣздилъ на ней верхомъ. Можно себѣ представить его огорченіе, когда черезъ три дня эта лошадь была украдена.

— Ахъ, какой скверный народъ, какой скверный народъ, — жалѣлъ хитрый старшина. — Дрянной народъ...

Это былъ первый печальный опытъ, огорчившій Крестникова до глубины души. Онъ успокоился только тогда, когда изъ Краснаго-Куста пріѣхалъ фельдшеръ Потаповъ и разсказалъ, что на пріискѣ украли цѣлыхъ пять лошадей. Оказалось, что воровали лошадей башкиры, угощавшіеся на праздникѣ.

— Проклятая сторонка, — ворчалъ фельдшеръ. — Этакъ, пожалуй, не услышишь, какъ самому башку отвернутъ.

Потаповъ былъ командированъ на розыски пчеловодовъ изъ башкиръ. Когда-то башкирскіе меды были въ большой славѣ, но сейчасъ это дѣло совершенно упало, и только оставалось нѣсколько стариковъ, помнившихъ изъ пятаго въ десятое, какъ водить степную пчелу. Пчеловодство еще сохранилось только въ южномъ Уралѣ, и Потаповъ думалъ пробраться туда.

— Ну, какъ у насъ дѣла тамъ, въ Красномъ-Кусту? — спрашивалъ Крестниковъ.

— Ничего, все идетъ помаленьку... Василій Тимоѳеичъ какой-то скучный ходитъ. Нездоровится, должно-быть... Потемкинъ насосы свои ставитъ, да едва ли толкъ какой выйдетъ.

— А барышня что подѣлываетъ?

— Которая? Ахъ, да, Настасья Яковлевна... Не видать ея что-то. Все больше дома сидитъ... Мы съ княжной больничку строимъ. Теперь срубъ ставятъ, ну, я освободился малость и укатилъ... А барышня скоро уѣзжаетъ въ Москву.

— Знаю...

Потаповъ замѣтилъ, что Крестниковъ, разспрашивая про Настасью Яковлевну, какъ будто немного смутился... Что же, дѣло молодое — все можетъ быть.

— А какихъ я двухъ поповенъ видѣлъ, Иванъ Николаичъ, — заговорилъ онъ, свертывая крученую папиросу. — Не дѣвицы, а макъ на грядѣ... Рукой подать отъ вашей Салги. Онѣ меня и про васъ спрашивали... Андреевку знаете?

— Ѣздилъ какъ-то нанимать рабочихъ.

— Ну, тамъ, въ Андреевкѣ, живетъ Попъ отецъ Маркъ, а у него двѣ дочери Марковны. На лѣто пріѣхали гостить. Кончаютъ курсъ въ гимназіи. Отмѣнныя дѣвицы. Что вамъ тутъ одному-то сидѣть? Взяли какъ-нибудь праздничнымъ дѣломъ да къ попу и завернули. Онъ будетъ радъ. Потомъ у земскаго доктора видѣлъ своячиницу... Тоже вполнѣ правильная дѣвица и можетъ себя оправдать.

— Хочется вамъ говоритъ глупости...

— Не глупости, сударь, а настоящее дѣло говорю. Хе-хе... Кабы мои годы не ушли, такъ я бы и самъ того... гм... Только вотъ угорѣлъ немного, и сѣдой волосъ въ головѣ пробивается. А въ ваши-то года, Иванъ Николаичъ, ухъ! какой бѣдовый былъ... Ей-Богу!.. Была одна кастелянша, а у кастелянши была дочь... Ну, да что объ этомъ говорить. Было да сплыло и быіьемъ поросло...

Фельдшеръ только вздохнулъ и махнулъ рукой. Это вѣдь богатые люди могутъ влюбляться и прочее такое, а бѣдному человѣку не до того...

IX

Лѣто въ работѣ промелькнуло незамѣтно. Въ началѣ августа былъ первый утренникъ, побившій лѣтніе цвѣты, разведенные Анной Ѳедоровной въ новомъ садикѣ. Это ничтожное обстоятельство всѣхъ огорчило, напомнивъ о суровомъ климатѣ. Короткое сѣверное лѣто уже кончалось.

— Это чортъ знаетъ, что такое, — ворчалъ Сережа. — Такъ жить нельзя, точно въ какомъ-нибудь погребѣ...

Но еще хуже было осенпее ненастье, которое наводило на всѣхъ озлобленную тоску. Хохлушка даже плакала втихомолку, припоминая свою благословенную Малороссію, гдѣ осень такъ хороша. Княжна и Настасья Яковлевна давно ужъ были готовы къ отъѣзду, но откладывали день за днемъ, — имъ точно было совѣстно покинуть товарищей.

Большое оживленіе внесло въ жизнь колоніи знакомство съ земскимъ врачомъ Поповымъ, который теперь часто завертывалъ въ Красный-Кустъ, Это былъ плотный, толстый, всегда улыбавшійся господинъ лѣтъ тридцати. Онъ всегда чувствовалъ себя прекрасно и любилъ побалагурить. Особенно были рады его пріѣзду пріисковыя дамы, потому что у каждой находилась къ этому времени какая-нибудь серьезная болѣзнь, требовавшая немедленной помощи.

— Дайте мнѣ самому-то умереть спокойно, — упрашивалъ докторъ съ комической серьезностью. — Я увѣренъ, что именно я развожу болѣзни... Безъ меня здоровы, а стоитъ мнѣ пріѣхать, и пошла писать губернія. Помилосердуйте, господа хорошіе, пожалѣйте живого человѣка.

Иногда съ докторомъ пріѣзжала его свояченица, молодая дѣвушка изъ "бестужевокъ". Сережа какъ-то сразу не взлюбилъ ученую дѣвицу, которая знала всѣ ученыя слова. По наружности это была типичная сибирячка съ приподнятыми скулами, мягкимъ татарскимъ носомъ и чуть замѣтно поставленными косо глазами. Дѣвица была рѣшительная, какъ всѣ сибирячки, и сама правила тройкой, какъ хорошій ямщикъ. Звали ее Прасковьей Антоновной. Къ числу ея достоинствъ, между прочимъ, принадлежало то, что она недурно пѣла малороссійскія пѣсни, чѣмъ сразу купила хохлушку Анну Ѳедоровпу, слушавшую ее со слезами на глазахъ. Докторъ занимался немножко археологіей, и эта страстишка служила источникомъ вышучиванія. Вообще, эти новые люди какъ-то сразу сдѣлались своими и чувствовали себя на пріискѣ дома.

— Егоръ Егорычъ, поступайте въ нашу компанію членомъ, — предлагалъ доктору Окоемовъ. — Не пожалѣете...

— А позвольте узнать, что я буду у васъ дѣлать?

— Лѣчить...

— Я это и такъ обязанъ дѣлать... А впрочемъ, отчего же и не быть членомъ. Я могу сдѣлать взносъ...

— У насъ взносы зарабатываются, и вы должны заработать свои сто рублей практикой на пріискѣ.

— Вотъ это мило... Что же, я нарочно долженъ создавать разныя болѣзни? А впрочемъ, какъ знаете..

Докторъ соглашался обыкновенно на все и даже спрашивалъ своихъ паціейтокъ, какое имъ лѣкарство прописать. Вотъ свояченица, та другое дѣло. На предложеніе Окоемова поступить въ члены компаніи она отрицательно покачала головой.

— Сначала нужно посмотрѣть, что у васъ выйдетъ, — объяснила она. — Адъ вымощенъ добрыми намѣреніями... Мнѣ кажется, что въ вашемъ предпріятіи больше поэзіи, чѣмъ дѣйствительности, а мы, сибиряки, страдаемъ недовѣрчивостью.

— А вы боитесь поэзіи? — иронически спрашивалъ Сережа.

— А вы изъ запоздалыхъ эстетиковъ?..

— Это не отвѣтъ... Впрочемъ, у всякаго барона своя фантазія.

Эти маленькія пикировки оживляли все общество, и всѣ были рады, когда на пріискѣ появлялась бойкая сибирячка.

Скоро завязалось и другое знакомство. Окоемовъ ѣздилъ въ Салгу провѣдать Крестникова и на дорогѣ познакомился съ о. Маркомъ и его дочерьми. Гимназистки, видимо, много наслышались о Красномъ-Кустѣ и засыпали вопросами.

— Если васъ интересуетъ, пріѣзжайте и посмотрите, — пригласилъ Окоемовъ.

Любопытныя молодыя особы были очень рады и пріѣхали черезъ нѣсколько дней въ сопровожденіи брата, сельскаго учителя. Еще раньше онѣ познакомились съ Крестниковымъ и разсказывали про него какія-то смѣшныя исторіи. Онъ теперь спалъ не иначе, какъ привязавъ къ ногѣ арканъ отъ своей лошади, потомъ башкиры украли у него шляпу и онъ долженъ былъ ходить съ непокрытой головой, и т. д. Одну поповну звали Капочкой, другую Лидочкой. Онѣ не блестѣли красотой, но были такія веселыя, свѣженькія, говорливыя.

— Пожалуйста, ты ихъ займи, — просилъ Окоемовъ, Сережу.

— Этого еще недоставало: filles de pope...

— Это предразсудокъ. Дѣвушки очень хорошенькія и умненькія...

Отъ скуки Сережа былъ радъ заняться и поповнами и ломался совершенно по необъяснимой причинѣ.

Потомъ явился еще знакомый, сельскій учитель изъ Челкана. Онъ пріѣхалъ съ о. Аркадіемъ по дѣлу. Именно, на пріискѣ устраивалась кузница, а хорошихъ кузнецовъ не было. О. Аркадій когда-то самъ работалъ въ кузницѣ, когда былъ сельскимъ учителемъ, а потомъ передалъ все своему преемнику. Нанятые на пріискъ кузнецы заковали сразу двухъ лошадей, и Окоемовъ обратился за совѣтомъ къ о. Аркадію, который и явился вмѣстѣ съ учителемъ. Онъ снялъ свою ряску, надѣлъ татарскій азямъ, спряталъ волосы за воротникъ и самъ принялся за работу. Хромавшія лошади были поставлены въ станокъ и раскованы.

— Эхъ, вы, кузнецы... — пенялъ о. Аркадій неумѣлымъ кузнецамъ. — Вамъ безногихъ щенковъ ковать, а не лошадей. Ну-ка, Ваня, поворачивайся...

Учитель "Ваня" именно не умѣлъ поворачиваться. Это былъ довольно мрачный субъектъ и совсѣмъ не охотникъ до разговоровъ. Вотъ кузнечная работа — другое дѣло. У Вани летѣли изъ-подъ молота искры дождемъ, и онъ точно разговаривалъ своимъ молотомъ. Лѣтомъ онъ обыкновенно работалъ въ кузницѣ и порядочно зналъ свое дѣло, а кузнецъ въ деревнѣ — лицо большое. "Ваня" давно интересовался, что дѣлается въ Красномъ-Кусту, но не рѣшался пріѣхать посмотрѣть. А тутъ все вышло какъ-то само собой, и знакомство завязалось. Серьезный и молчаливый "Ваня" какъ-то сразу приросъ, какъ вырастаетъ новый зубъ, и его всѣ полюбили. Казалось даже страннымъ, что Вани не было, точно онъ куда-то уѣзжалъ и только-что вернулся изъ поѣздки. Всѣ такъ и звали его Ваней, даже княжна, отличавшаяся нѣкоторой щепетильностью. А Ваня молчалъ и только улыбался.

Всѣ эти новые люди вносили съ собой что-то новое, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, Окоемовъ не могъ не чувствовать, что всѣ они въ большей или меньшей мѣрѣ не довѣряютъ ему, т.-е. его предпріятіямъ. Можетъ-быть, сказывалась сибирская недовѣрчивость, а можетъ-быть, и присущая каждому русскому человѣку косность. Окоемова радовало одно уже то, что всѣ они интересовались его дѣломъ и внимательно къ нему присматривались. Во всякомъ случаѣ, завязывались живыя сношенія съ мѣстными людьми, что Окоемовъ особенно цѣнилъ. Вѣдь придется все-таки жить съ ними. Дѣло требовало все новыхъ и новыхъ людей.

Было еще одно обстоятельство, которое говорило за эти новыя знакомства. Раньше Окоемова очень смущалъ отъѣздъ княжны и Настасьи Яковлевны, тѣмъ болѣе, что впереди предстояла тяжелая сибирская осень, — онъ уже впередъ переживалъ томящее ощущеніе пустоты. Сейчалъ это чувство смѣнилось спокойнымъ сознаніемъ, что эта пустота замѣстится другими элементами. Да, эти другіе люди придутъ, они должны прійти.

Княжна замѣтно пріуныла и сама откладывала отъѣздъ день за днемъ. Положимъ, она ѣхала не навсегда, но все-таки ей уже впередъ дѣлалось жаль оставлять Красный-Кустъ. Настасья Яковлевна молчала, ничѣмъ не выдавая своего настроенія.

— Вы, конечно, сюда больше не вернетесь? — спрашивалъ ее Окоемовъ наканунѣ отъѣзда.

— Зачѣмъ?..

Она сдѣлала вопросъ такъ просто, что Окоемову сдѣлалось совѣстно за свою безтактность. Конечно, она не пріѣдетъ — смѣшно объ этомъ спрашивать.

— Мнѣ сейчасъ какъ-то даже странно возвращаться къ роднымъ въ Москву, — заговорила Настасья Яковлевна, прерывая паузу. — Я пріѣду туда почти чужой...

— Что же вамъ мѣшаетъ оставаться здѣсь, т.-е. вернуться? Всѣ мы будемъ этому рады.

— Я сказала не къ этому, Василій Тимоѳеичъ... И безъ того я считаю себя слишкомъ много обязанной вамъ... Я встрѣтила такой сердечный, братскій пріемъ.

— Объ этомъ даже не стоитъ говорить, Настасья Яковлевна. Развѣ вы сами могли бы поступить иначе?.. Всѣ къ вамъ такъ привыкли, полюбили...

Этимъ разговоръ и кончился. Окоемовъ волновался и старался всѣми силами не выдать себя. Что же тутъ можно было говорить? Оставалась одна надежда на княжну, которая въ Москвѣ будетъ видѣться съ Настасьей Яковлевной.

— Мнѣ уже не хочется уѣзжать, — говорила она ее слезами на глазахъ. — Я уже не знаю сама, что дѣлаю...

— Ничего, ничего, поѣзжайте, а по первому пути я самъ пріѣду за вами, — успокаивалъ ее Окоемовъ. — Мама такъ будетъ рада васъ видѣть, вы ей все разскажете... У меня тоже есть кой-какія дѣла въ Москвѣ.

Утромъ въ день отъѣзда Окоемовъ отправился на пріискъ посмотрѣть на работы. На дорогѣ онъ встрѣтилъ Настасью Яковлевну. Ему показалось, что она ждала его.

— Вамъ что-нибудь нужно сказать мнѣ, Настасья Яковлевна?

— Нѣтъ, ничего...

— У васъ такое блѣдное лицо... Вы плохо спали?

Она ничего не отвѣтила, а только опустила голову. Они пошли рядомъ,

— Вы получили какое-нибудь непріятное извѣстіе? — спрашивалъ Окоемовъ съ участіемъ.

— Нѣтъ...

Она остановилась и посмотрѣла на него умоляющими глазами. Окоемовъ почувствовалъ, что у него не стало воздуха въ груди и голова начинаетъ кружиться.

— Послушайте, Настасья Яковлевна...

Это было совсѣмъ не то, что онъ хотѣлъ сказать. Продолженіемъ этой фразы было то, что онъ взялъ ее за руку.

— Настасья Яковлевна, можетъ-быть, я ошибаюсь....

И это было не то, и вдобавокъ глупо. Она шла рядомъ съ нимъ, не поднимая головы, а Окоемовъ чувствовалъ, какъ бьется у него сердце въ груди.

— Вы вернетесь... вы должны вернуться, — заговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ. — Ахъ, совсѣмъ не то... Я самъ пріѣду въ Москву... да... Скажите мнѣ одно: могу я васъ видѣть тамъ?

Отвѣтомъ былъ взглядъ, полный укора. Опять безтактно... Они сдѣлали нѣсколько шаговъ молча.

— Я не знаю, что со мной дѣлается... — прошептала она. — Но мнѣ такъ хорошо... хорошо и грустно... и хочется смѣяться и плакать... Я не знаю даже, зачѣмъ я ѣду въ Москву...

Онъ посмотрѣлъ ей въ лицо и прошепталъ:

— Милая, милая...

Она взяла свою руку и замедлила шаги, точно хотѣла что-то остановить, удержать. Онъ испугался собственной смѣлости и чувствовалъ только, какъ кровь стучитъ въ головѣ.

— Можетъ-быть, мнѣ показалось... — заговорилъ онъ, съ трудомъ набирая воздуху. — Я могу ошибаться...

Она сама взяла его руку и молча ее пожала.

Путешественницы уѣхали сейчасъ послѣ завтрака. Всѣ вышли "на улицу" провожать ихъ. Накрапывалъ назойливый мелкій дождь. Княжна нѣсколько разъ оборачивалась и махала бѣлымъ платкомъ. Окоемовъ стоялъ безъ шляпы и чувствовалъ непреодолимую потребность догнать быстро катившійся экипажъ, что-то сказать, пожать руку въ послѣдній разъ.

— О, милая, милая... — шептали его губы безъ звука.

X

Стояла глубокая осень. Періодъ осеннихъ дождей смѣнился первыми заморозками, сковавшими землю. Первый снѣгъ выпалъ еще въ началѣ сентября. Въ теченіе двухъ осеннихъ мѣсяцевъ Окоемову пришлось на практикѣ познакомиться съ величайшимъ зломъ, которое преслѣдуетъ русскаго человѣка съ первыхъ дней его исторіи — это скверныя дороги. Въ осеннюю распутицу Красный-Кустъ буквально дѣлался недоступнымъ, и только Потемкинъ могъ ухитриться, чтобы именно къ этому времени подогнать доставку изъ Екатеринбурга тяжелой клади для его насосовъ. Эта кладь такъ и застряла на одной изъ станцій челябинскаго тракта въ ожиданіи перваго саннаго пути.

Окоемовъ какъ-то всегда любилъ эту русскую осень съ ея слезами и глухой печалью. Выцвѣтшія краски, солнечный свѣтъ безъ тепла, голодныя завыванья вѣтра, мокрая темь длинныхъ вечеровъ — все это гнало въ свой уголъ, къ своему огоньку и къ своимъ итогамъ. Именно осенью такъ хорошо и уютно работалось. Теперь Окоемовъ по цѣлымъ днямъ работалъ въ конторѣ, подводя итоги сдѣланному. Получались крупныя цифры расходовъ и маленькія до смѣшного цифры доходовъ. Главное оставалось еще въ будущемъ, т.-е. реализація сдѣланныхъ затратъ. Въ теченіе лѣта золота было добыто всего нѣсколько фунтовъ, что давало въ результатѣ сотни рублей. Сережа былъ недоволенъ. Онъ ожидалъ быстраго обогащенія, а тутъ приходилось ждать. Ему надоѣло даже собственное званіе главнаго управляющаго, потому что оно здѣсь, въ глуши, имѣло такое же значеніе, какъ званіе швейцарскаго адмирала.

— Этакъ мы можемъ и разориться, — ворчалъ Сережа, "заитоживъ" свои гроссбухи. — Мнѣ надоѣло записывать одни расходы...

— Тебѣ, кажется, не опасно разориться? — шутилъ Окоемовъ.

— Я говорю не о себѣ, а о дѣлахъ.

Сережа въ послѣднее время началъ проявлять признаки скупости, настоящей скупости, и оттягивалъ платежи, какъ опытный скряга. Когда вопросъ заходилъ о деньгахъ, предпочитали обращаться прямо къ Окоемову.

— Вы меня разоряете, — сердился Сережа, когда отъ него требовали денегъ. — Пусть Окоемовъ дѣлаетъ, что ему угодно, а я не согласенъ. Да, не согласенъ... У меня не монетный дворъ.

Въ видѣ развлеченія Сережа въ свободное время занимался подсчитываніемъ денегъ, какія онъ прокутилъ въ разное время. Получались такіе итоги, что онъ только вздыхалъ. Неужели онъ могъ быть такимъ дуракомъ? Можно себѣ представить удивленіе Окоемова, когда Сережа первымъ внесъ свой сторублевый пай. Онъ скопилъ изъ своего четырехмѣсячнаго жалованья.

— Ты меня пугаешь, Сережа, — замѣтилъ Окоемовъ. — А впрочемъ, превосходно... Прекрасный примѣръ всѣмъ остальнымъ.

Въ проектѣ было сто паевъ по сто рублей каждый. Сейчасъ было уже занято около пятнадцати. Новыми пайщиками вступили о. Аркадій, учитель "Ваня" изъ Андреевки, земскій докторъ — однимъ словомъ, дѣло понемногу двигалось впередъ. Изъ первоначальной смѣты предпріятіе давно вышло, но это не пугало Окоемова, потому что сейчасъ были только одни расходы. Всякое новое предпріятіе неизбѣжно связано при началѣ съ такими перерасходами, пока не установится и не войдетъ въ норму. Въ общемъ, особенныхъ финансовыхъ затрудненій пока не предвидѣлось.

Подготовительныя работы на пріискѣ были кончены наполовину, а другая половина была оставлена на зиму. По смѣтѣ вся розсыпь могла быть выработана въ теченіе пяти-шести лѣтъ и должна была дать, по приблизительнымъ расчетамъ, около шести пудовъ золота. Главный недостатокъ произведенныхъ работъ заключался въ ихъ несвоевременности, именно, что въ лѣтнюю дорогую рабочую пору было сдѣлано то, что слѣдовало сдѣлать зимнимъ дешевымъ трудомъ. Но ждать не приходилось, чтобы не оставить безъ дѣла компаньоновъ. Для зимы былъ поставленъ зимній корпусъ, въ которомъ предполагалось производить промывку. Конечно, зимнія работы не могли дать много.

Общій видъ пріиска получался довольно оживленный, — настоящій деревянный городокъ. Послѣднимъ зданіемъ была пріисковая больничка, въ которой сейчасъ поселился фельдшеръ Потаповъ. Больныхъ было мало, и онъ все свободное время отдавалъ пчеловодству, подготовляя къ веснѣ ульи разныхъ системъ. Вмѣстѣ съ партіей медикаментовъ, присланныхъ княжною изъ Москвы, получены были сѣмена разныхъ медоносныхъ растеній. Весной предполагался ихъ первый посѣвъ. Всѣми этими приготовленіями особенно интересовался о. Аркадій, хотѣвшій завести пчельникъ у себя въ Челканѣ. Онъ пріѣзжалъ на пріискъ несмотря ни на какую погоду и разъ пріѣхалъ даже верхомъ, какъ иногда ѣздилъ съ требой по своему приходу. На пріискѣ онъ всегда былъ желаннымъ гостемъ, а въ глухую осеннюю пору въ особенности. Даже Сережа, возненавидѣвшій его ни съ того ни съ сего, теперь примирился съ его присутствіемъ и въ знакъ свой дружбы посвятилъ въ тайны шахматной игры.

— Не подобаетъ моему сану игра, — отказывался о. Аркадій.

— Да вѣдь это не игра въ собственномъ смыслѣ слова, а только рѣшеніе извѣстной математической задачи... — увѣрялъ Сережа. — Вѣдь математика вамъ не возбранена?..

— Возбранено всякое суетное времяпрепровожденіе, Сергѣй Николаевичъ.

— Ну, всего одну партію...

Разъ о. Аркадій пріѣхалъ съ какимъ-то озабоченнымъ видомъ и заявилъ желаніе побесѣдовать съ Окоемовымъ келейно.

— Чѣмъ могу служить вамъ, о. Аркадій?

— Дѣло въ слѣдующемъ... Въ проектѣ вашей компаніи, Василій Тимоѳеичъ, не предусмотрѣнъ нѣкоторый особенный случай... да. Отъ господина студента не имѣете свѣдѣній?

— Онъ въ Салгѣ... Собственно, онъ долженъ вернуться сюда уже недѣли двѣ назадъ, но почему-то не ѣдетъ.

— Такъ-съ...

— Послѣднее письмо отъ него какое-то странное... Пишетъ, что не рѣшается оставить Салгу до перваго саннаго пути, когда отправитъ сюда заготовленное лѣтомъ сѣно.

— Правильно.

— Но вѣдь сѣно могли сторожить караульные — это не его дѣло. Потомъ пишетъ, что его задерживаетъ еще какое-то дѣло, и что ему необходимо объяснить мнѣ что-то очень серьезное.

— Весьма серьезное, должно-быть... Дѣло въ слѣдующемъ, Василій Тимоѳеичъ: господинъ студентъ женился... да. Женился на дѣвицѣ духовнаго званія... Кажется, она къ вамъ пріѣзжала лѣтомъ съ сестрой — о. Марка дочь, Капитолина Марковна. Образованная дѣвица, хотя и свѣтскаго образованія.

— Гм... да... это, дѣйствительно, нашимъ уставомъ не предусмотрѣно. А впрочемъ, что же, дѣло хорошее, о. Аркадій.

— Именно... Въ городѣ еще можно жить одному, а въ деревнѣ это весьма трудно. Господинъ студентъ поступилъ правильно, т.-е. по моему мнѣнію.

Женитьба Крестникова произвела сенсацію. Это событіе послужило безконечной темой для вечернихъ разговоровъ, причемъ дамы выступали въ качествѣ спеціалистовъ. Мужчины не одобряли торопливость Крестникова и нѣкоторое легкомысліе, потому что нужно было серьезно позаботиться о будущемъ будущей семьи.

— Это вѣчная отговорка, — азартно спорила хохлушка. — Всѣ мужчины такъ разсуждаютъ и женятся сорока лѣтъ, когда пройдутъ огонь и воду.

— Но вѣдь нужно чѣмъ-нибудь жить?

— И будутъ жить, не безпокойтесь... По-вашему, жениться могутъ только богатые люди, а вотъ они будутъ жить и безъ денегъ. Для чего деньги, когда оба могутъ работать? У него свое дѣло, у нея свое... И еще лучше проживутъ безъ денегъ-то.

— А дѣти пойдутъ?

— Много ли дѣтямъ нужно...

Первое появленіе "молодыхъ" на пріискѣ явилось цѣлымъ событіемъ. Имъ приготовили торжественную встрѣчу, что смутило Крестникова до послѣдней степени. Онъ вообще чувствовалъ себя виноватымъ по неизвѣстной причинѣ и только краснѣлъ. Молодая держала себя храбрѣе и сразу забрала надъ мужемъ ту власть, которую женщинамъ даетъ молодость и любовь.

Окоемовъ встрѣтилъ "молодыхъ" съ особенной нѣжностью, совсѣмъ по-родственному. Этотъ бракъ вносилъ съ собой что-то новое и такое хорошее, чему сейчасъ трудно было подобрать даже названіе. Молодая чета являлась вѣстникомъ того семейнаго начала, безъ котораго нѣтъ жизни. Калерія Михайловна и Анна Ѳедоровна ухаживали за молодыми съ трогательной материнской заботливостью, точно на нихъ пахнуло тепломъ домашняго очага и своего угла. Время сейчасъ было свободное, и само собой устроилось домашнее веселье, особенно когда пріѣхалъ случайно балагуръ-докторъ.

— Да, хозяйство заводите основательно, — шутилъ онъ по обыкновенію. — А впрочемъ, одобряю...

Былъ даже устроенъ настоящій фестиваль домашними средствами, благо пріисковыя хозяйки могли щегольнуть всѣмъ своимъ, начиная отъ домашнихъ наливокъ и кончая вареньемъ. Калерія Михайловна жалѣла только объ одномъ, что не могла представить индѣйки — эта статья еще отсутствовала. Меню было составлено подъ руководствомъ Сережи, который оказался великимъ знатокомъ по части гастрономіи. За ужиномъ онъ же сказалъ приличную случаю рѣчь, построилъ ее на положеніи, что самая экономная хозяйка — природа, и что вся жизнь заключается именно въ разумной экономіи своихъ способностей, средствъ и вообще силъ, а бракъ является величайшимъ выраженіемъ именно такой экономіи. За нимъ говорилъ докторъ въ своемъ обычно-шутливомъ тонѣ:

— Я могу пожалѣть только объ одномъ, что природа изъ экономіи не сдѣлала меня ораторомъ... Я покоряюсь своей судьбѣ и скажу молодымъ просто: здравствуйте!..

Окоемовъ все время молчалъ. Онъ тоже не былъ ораторомъ, а спеціально въ этомъ случаѣ въ особенности. Ему какъ-то вдругъ сдѣлалось тяжело и грустно, и онъ только изъ вѣжливости, не желая, нарушать общаго настроенія, не ушелъ въ свою комнату. Что-то такое обидное и несправедливое проснулось въ душѣ, и Окоемовъ еще никогда не чувствовалъ собственнаго одиночества такъ ярко, какъ въ данный моментъ. Да, скверная вещь одиночество...

Затихъ дневной шумъ, затихъ шумъ импровизированнаго праздника, и всѣ разошлись по своимъ комнатамъ. Окоемовъ впередъ зналъ, что не уснетъ цѣлую ночь, и приготовился къ этому. Онъ слышалъ, какъ окончательно заснулъ весь пріисковый городокъ, — даже собаки не лаяли. Только неустанно работалъ одинъ мозгъ, вызывая сцены, лица, предположенія. Отчего Настасья Яковлевна ничего не напишетъ изъ Москвы? Дѣвушка казалась ему теперь такой далекой-далекой, точно она и не жила никогда подъ этой кровлей. Да, жила, уѣхала, и ничего не осталось. Окоемовъ сомнѣвался даже въ реальности утренней сцены въ день отъѣзда. Неужели она пожала ему руку въ отвѣтъ на его нѣмой вопросъ? Вѣдь это было краснорѣчивѣе всякихъ словъ.