Без названия (Мамин-Сибиряк)/Часть 2/ДО

Без названия : Роман — Часть вторая
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1894.

I

Путешествія сближаютъ людей. Такъ было и съ компаніей, ѣхавшей на Уралъ. Мужчины вообще сближаются легче, и еще на вокзалѣ въ Москвѣ студентъ Крестниковъ и фельдшеръ Потаповъ почувствовали взаимное расположеніе.

— Не желаете ли папироску-съ? — предлагалъ фельдшеръ, дѣлая первый шагъ къ знакомству.

— Съ удовольствіемъ:.. — согласился студентъ и, раскуривая папиросу, уже тономъ знакомаго человѣка прибавилъ: — Интересно, что выйдетъ изъ нашей экспедиціи.

— Да-съ, вообще... А между прочимъ, Василій Тимоѳеичъ весьма практикованный человѣкъ. Я стороной навелъ о нихъ справки... Весьма одобряютъ.

Когда поѣздъ тронулся, фельдшеръ снялъ свою шляпу-котелокъ, перекрестился и съ какой-то жадностью смотрѣлъ на быстро убѣгавшую Москву. Потомъ онъ тряхнулъ головой и, обращаясь къ Крестникову, резюмировалъ свои впечатлѣнія:

— Скучно-съ...

Окоемовъ и Сережа остались на площадкѣ и долго провожали глазами родную Москву. У Сережи было такое серьезное и грустное выраженіе лица.

Окоемовъ тоже чувствовалъ себя немного не по себѣ. И жаль чего-то, и какъ будто щемитъ на душѣ, и какое-то раздумье нападаетъ.

— Ну, и отлично!.. — бормоталъ Сережа, принимая дѣловой видъ. — Мнѣ давно слѣдовало освѣжиться, а то я совсѣмъ закисъ въ этой Москвѣ. Да, необходимо встряхнуться...

— Для тебя, мой другъ, Москва являлась только большимъ трактиромъ, и ты смотришь на нее именно съ этой похмельной точки зрѣнія. А есть другая Москва, дѣловая, бойкая, работающая... Я не сказалъ бы, что Москва — сердце Россіи, это было бы немножко много, но ее вѣрнѣе назвать паровымъ котломъ, въ которомъ заряжается вся русская промышленность и вся русская торговля. Да, здѣсь вершится громадная работа, и сейчасъ трудно даже въ приблизительной формѣ предвидѣть ея результаты... Понимаешь: сила! А я поклонникъ силы... Москва далеко бьетъ, отъ одного океана до другого, и эта сила все растетъ, какъ комъ снѣгу.

— Кажется, это изъ области московскаго патріотизма, Вася?

— Это ужъ какъ тебѣ нравится, такъ и называй. Фактъ... Пріятно сознавать, что составляешь частичку этой силы.

Сидѣвшія въ вагонѣ дамы замѣтно взгрустнули, хотя и старались не выдавать своего настроенія. Княжна смотрѣла въ окно на пеструю ленту быстро летѣвшей мимо дорожной панорамы. Ее тоже брало раздумье: хорошо ли, что она согласилась ѣхать Богъ знаетъ куда? Она даже не знала хорошенько, куда и зачѣмъ ѣдетъ, какъ не знали и другія дамы. Онѣ отнеслись другъ къ другу съ большой строгостью, начиная съ костюмовъ. Про себя княжна опредѣлила одну симпатичной, а другую такъ себѣ. Эта симпатичная дама была сильная брюнетка съ характернымъ, почти сердитымъ лицомъ. Темное дорожное платье и черная шляпа придавали ей еще болѣе рѣшительный видъ. Княжнѣ не понравилось въ ней только одно, а именно то, что симпатичная дама курила. Звали ее Анной Ѳедоровной. Другая, среднихъ лѣтъ блондинка съ неопредѣленнымъ лицомъ, имѣла какой-то пришибленный видъ. Видимо, она вся была въ прошломъ, тамъ, гдѣ прошла ея молодость. Когда Москва скрылась изъ виду, она потихоньку перекрестилась и вытерла набѣжавшую на глаза слезу.

— У васъ остались тамъ родные? — спросила княжна, дѣлая головой движеніе въ сторону Москвы.

— Да, т.-е. нѣтъ... У меня никого не осталось въ Москвѣ.

Княжнѣ понравился голосъ этой пришибленной блондинки, — она говорила съ такими мягкими нотами.

— А васъ какъ зовутъ? — полюбопытствовала княжна.

— Калерія Михайловна...

— У меня была сестра Калерія.

— Да? Это очень рѣдкое имя...

На этомъ разговоръ и кончился. Дамы потихоньку оглядывали другъ друга, и каждая про себя составляла особое мнѣніе про двухъ другихъ. Здѣсь каждое лыко шло въ строку, и наблюдательный женскій глазъ по мелочамъ составлялъ самую строгую характеристику. Блондинка рѣшила про себя, что княжна очень добрая, а брюнетка сердито подумала всего однимъ словомъ: неряха. Женщины заняли двѣ лавочки, а мужчины двѣ другихъ, напротивъ. Разговоръ какъ-то не вязался, потому что надъ всѣми тяготѣла разлука съ Москвой. Сближеніе послѣдовало благодаря дочери изобрѣтателя Потемкина. Дѣвочка сидѣла съ отцомъ и очень скучала. Ока успѣла разсмотрѣть всѣхъ мужчинъ и не нашла въ нихъ ничего интереснаго. Потомъ она сдѣлала попытку поиграть со студентомъ и потянула его за рукавъ. Но студентъ только улыбнулся, — онъ не умѣлъ отвѣтить на это краснорѣчивое предложеніе. Дѣвочкѣ сдѣлалось скучно до тошноты. Зѣвнувъ раза два, она взобралась на скамейку и принялась разсматривать дамъ.

— Какая маленькая дѣвочка... — замѣтила Калерія Михайловна и поманила къ себѣ шалунью. — Ну, иди сюда, коза. Я тебѣ покажу одну очень интересную вещицу...

Дѣвочка не заставила себя просить и мигомъ очутилась въ дамскомъ обществѣ.

— А васъ какъ зовутъ? — спрашивала она поочередно всѣхъ. — А меня Татьяной Ивановной... да. Мы съ папой далеко-далеко ѣдемъ, туда, гдѣ золото... А вы куда?

— И мы туда же... Всѣ вмѣстѣ ѣдемъ.

— А гдѣ же вашъ папа?

— Нашъ папа дома остался...

— Значитъ, вы его не любите?.

Черезъ пять минутъ Татьяна Ивановна уже взобралась на колѣни къ Калеріи Михайловнѣ и припала своей головенкой къ ея груди. Этотъ дѣтскій лепетъ точно расплавилъ какую-то кору, покрывавшую всѣхъ, и всѣ сразу почувствовали себя легче. Ребенокъ явился живымъ связующимъ звеномъ. Отъ Калеріи Михайловны онъ перешелъ къ княжнѣ, которая "уже" полюбила его и приняла подъ свое крылышко. Оставалась въ сторонѣ одна Анна Ѳедоровна, которая даже, повидимому, старалась не смотрѣть на ребенка.

— Развѣ вы уже не любите дѣтей? — полюбопытствовала кпяжна.

— А развѣ можно ихъ не любить? — вопросомъ отвѣтила суровая дама и посмотрѣла на Татьяну Ивановну такими грустными глазами. — Я боюсь ихъ любить... потому что... потому что...

— Ахъ, да, я понимаю: вы потеряли, вѣроятно, своего ребенка?

— Да... И я сейчасъ боюсь ласкать чужихъ дѣтей: вѣдь несчастье заразительно. Можетъ-быть, это нелѣпо, но есть такіе предразсудки, отъ которыхъ трудно отдѣлаться...

Таня смотрѣла на строгую тетю большими глазами и прошептала на ухо княжнѣ:

— Я боюсь этой... черной...

— Какія глупости, дурочка, — тоже шопотомъ отвѣтила князкна и прибавила: — Уже нужно всѣхъ любить... всѣхъ, всѣхъ!..

Дѣвочка расшалилась, какъ котенокъ, и тутъ же, какъ котенокъ, заснула, свернувшись клубочкомъ. Потемкинъ все время наблюдалъ благодарными глазами происходившую сцену и тоже почувствовалъ себя какъ-то по-домашнему: эти три женщины уже не были чужими... Онъ теперь думалъ о томъ, какая страшная сила заключается въ этой святой женской любви къ дѣтямъ, — нельзя даже представить гадательную мѣрку этого страшнаго двигателя, самаго тончайшаго и неуловимаго изъ всѣхъ остальпыхъ двигателей.

Эта мирная семейная сцена была нарушена трагикомическимъ эпизодомъ, который заставилъ маленькую Таню проснуться. Появился Сережа и заявилъ княжнѣ:

— Варвара Петровна, ваши документы у васъ?

— Какъ уже у меня?.. Я уже передала ихъ вамъ еще тамъ, когда вы заѣхали за мной на квартиру...

— Гм... Какъ же это такъ? — удивился Сережа и обвелъ всѣхъ присутствующихъ такимъ взглядомъ, точно приглашалъ всѣхъ тоже удивиться. — Чортъ знаетъ что такое...

Онъ нѣсколько разъ произвелъ обыскъ своихъ кармановъ, дорожной сумки и саквояжа, но документовъ не оказалось. Княжна слѣдила за нимъ гнѣвными глазами.

— Уже нѣтъ документовъ? — спросила она.

— Должны же они быть гдѣ-нибудь, чортъ- возьми... Не съѣлъ же я ихъ, въ самомъ дѣлѣ!

— И какъ я уже могла вамъ повѣрить! — огорченно повторяла княжна. — Насъ теперь по этапу вышлютъ изъ Нижняго, какъ безпаспортныхъ...

— Непремѣнно вышлютъ, — подтвердилъ Окоемовъ, съ улыбкой слѣдившій за всей сценой. — Что же дѣлать, придется испытать маленькую превратность судьбы... Вообще, для начала недурно, Сережа.

— А, чортъ возьми!.. — ругался сконфуженный Сережа. — Теперь помню... Я заѣхалъ за Варварой Петровной, а она суетъ мнѣ свои документы...

— Почему уже: суетъ? — обидѣлась княжна. — Вы сами предложили положить ихъ вмѣстѣ со своими документами... У меня уже было предчувствіе, что этого не слѣдовало дѣлать, по я повѣрила, вамъ...

Окоемову стоило большого труда успокоить огорченную княжну. Онъ обѣщалъ телеграфировать изъ Нижняго своему повѣренному.

— Это уже невозможный человѣкъ! — жаловалась княжна на Сережу какъ-то совсѣмъ по-дѣтски — Я уже никогда ему не повѣрю... никогда! Посмотрите; какъ онъ одѣлся: развѣ такому человѣку можно вѣрить?

Оксемовъ смѣялся до слезъ. Онъ очутился теперь въ роли предводителя и долженъ былъ готовиться впередъ къ тому, чтобы разбирать всѣ недоразумѣнія своего маленькаго товарищества.

А поѣздъ летѣлъ и летѣлъ, пуская клубы чернаго дыма, точно гигантскій сказочный змѣй, гремѣвшій желѣзными членами. Мимо него летѣла унылая русская равнина, только кое-гдѣ тронутая тощимъ лѣсомъ или перерѣзанная свѣтлыми нитями безыменныхъ рѣчекъ. Этотъ русскій ландшафтъ наводилъ тоску своимъ однообразіемъ. Попадавшіяся деревушки тожо не веселили глаза. Все было такъ бѣдно, убого и жалко. Оживляли картину только бѣлыя церкви, стоявшія среди этой равнины, какъ маяки, да нѣсколько фабрикъ. Поѣздъ мчался въ фабричной области, по московскому суглинку. И ѣхавшая въ вагонѣ публика была такая же сѣрая и убогая, какъ ландшафтъ — фабричные, кустари, разные "услужающіе". Тяжелая московская лапа чувствовалась здѣсь на каждомъ шагу.

— Удивительная эта наша матушка Русь, — говорилъ Окоемовъ, стараясь развлечь княжну. — Въ другихъ странахъ большіе центры сопровождаются фобургами, фабриками, пригородами, такъ что переходъ къ маленькимъ городамъ идетъ послѣдовательно, а у насъ точно ножемъ обрѣжетъ: сейчасъ каменная Москва, красивѣйшій городъ, можетъ-быть, въ цѣломъ свѣтѣ, а отъѣхали пять верстъ — настоящая деревянная убогая Россія. Никакихъ переходовъ и никакой послѣдовательности... Тощее поле, тощая лошаденка, тощій мужикъ — однимъ словомъ, та же Русь, какая существовала еще при московскихъ царяхъ, если исключить ситцы, самовары и акцизъ. И вмѣстѣ вы чувствуете страшную силу вотъ именно въ этомъ убожествѣ. Помните, какъ сказалъ Некрасовъ.

Ты и убогая,

Ты и обильная,

Матушка Русь!..

На полустанкахъ и станціяхъ толпилась та же сѣрая публика, какъ и въ вагонахъ. Исключеніе составляли бойкіе фабричные пункты. Окоемовъ съ грустью смотрѣлъ на испитыя лица подмосковныхъ фабричныхъ, щеголявшихъ по-московски въ сибиркахъ, — это заготовлялся нашъ собственный русскій пролетаріатъ.

II

Въ Нижнемъ экспедиція была задержана на нѣсколько дней. У Окоемова были здѣсь свои дѣла, а затѣмъ пришлось подождать присылки документовъ княжны и Сережи изъ Москвы. Самъ городъ имѣлъ довольно унылый видъ, какъ всегда, и нѣкоторое оживленіе чувствовалось только въ ярмарочной части, гдѣ уже шли приготовленія къ всероссійскому торжищу.

Всѣхъ внимательнѣе къ этому знаменитому торговому пункту отнесся Потемкинъ. Онъ исходилъ съ Таней всю "стрѣлку", которая образована Волгой и Окой. Результатомъ этихъ изслѣдованій явился самый блестящій планъ. Потемкинъ не спалъ цѣлыхъ двѣ ночи, вырабатывалъ подробности. На третій день онъ заявилъ Окоемову:

— Вы меня извините, Василій Тимоѳеичъ, но я долженъ остаться въ Нижнемъ...,ъ

— Въ чемъ дѣло? — спокойно спросилъ Окоемовъ.

— А видите ли, у меня явилась блестящая мысль... да. Волга мелѣетъ, Ока тоже. Мысъ, на которомъ стоятъ ярмарочныя зданія, слишкомъ низокъ, мѣста мало и постройки скучены. Прибавьте къ этому страшную опасность отъ пожара и дурныя гигіеническія условія, неизбѣжныя при такой скученности. А между тѣмъ все это можно устроить самымъ простымъ способомъ... Необходимо отвести фарватеръ Волги — только и всего. Добытую землечерпательными машинами землю я перенесу на мысъ и этимъ увеличу его площадь вдвое, затѣмъ всѣ суда будутъ имѣть возможность приставать къ самому берегу, а наконецъ въ центрѣ устрою внутренній бассейнъ для разгрузки судовъ. Конечно, работа громадная, но она окупится съ лихвой въ какія-нибудь десять лѣтъ. Я все высчиталъ самымъ подробнымъ образомъ и составилъ приблизительную смѣту, которую и представилъ ярмарочному комитету и городскому управленію.

— А насосы?

Изобрѣтатель немного смутился.

— Вотъ что я вамъ скажу, Иванъ Гаврилычъ, — заговорилъ Окоемовъ рѣшительнымъ тономъ. — Вашъ проектъ, безъ сомнѣнія, очень хорошъ и осуществимъ, но необходимо подождать, когда закончимъ дѣло съ насосами. Нельзя гнаться за двумя зайцами... Вѣдь землечерпательныя машины у васъ проектированы по вашей теоріи? да?..

— Именно въ этомъ и вся штука! — оживился изобрѣтатель. — Я опускаю желѣзную трубу прямо на дно рѣки, образую безвоздушное пространство и прямо выкачиваю на берегъ илъ и песокъ, какъ теперь выкачиваютъ воду. Девяносто три процента утилизаціи сравнительно съ нынѣшними землечерпательными-машинами, которыя добываютъ землю ковшами.

— Все это отлично, но я все-таки совѣтую обратиться къ насосамъ. Вы, кажется, совсѣмъ думаете остаться здѣсь?

— Да... Я и квартиру нанялъ, т.-е. двѣ комнатки — намъ вдвоемъ съ Таней совершенно достаточно.

Окоемовъ положилъ руку на плечо пылкаго изобрѣтателя и заявилъ самымъ рѣшительнымъ образомъ:

— Вы забыли только одно маленькое условіе, Иванъ Гаврилычъ, именно, что вы сейчасъ принадлежите мнѣ, т.-е. нашему общему дѣлу. Писанаго контракта у меня нѣтъ, но мы ведемъ дѣло на товарищескихъ началахъ, слѣдовательно отказа не можетъ быть.

— Послушайте, вѣдь это рабство...

— Гораздо хуже... Однимъ словомъ, въ шесть часовъ вы будете на пароходной пристани "Колчинъ и Ко". Извините, мнѣ сейчасъ некогда...

Окоемовъ повернулся, чтобы итти, по что-то сообразилъ и проговорилъ уже совсѣмъ другимъ тономъ:

— Кстати, есть другой пунктъ, который болѣе Нижняго имѣетъ правъ на будущее и который въ самомъ непродолжительномъ времени будетъ настоящей столицей всего Поволжья. Вы бывали въ Казани? Нѣтъ? Это вторая Москва... Мы поговоримъ объ этомъ на пароходѣ подробно. Во всякомъ случаѣ, идея грандіозная... А Нижній — это только историческая ошибка. Казань — ключъ къ двумъ такимъ бассейнамъ, какъ Волга и Кама. Теперешнюю роль Нижняго можно сравнить съ тѣмъ, если бы вы захотѣли ѣздить на одной пристяжной...

Потемкинъ совершенно успокоился и въ назначенный срокъ былъ уже на пароходѣ. На него всего сильнѣе дѣйствовалъ увѣренный тонъ, какимъ говорилъ съ нимъ Окоемовъ. Да и будущая вторая Москва его заинтересовала... Необходимо серьезно разработать эту идею.

Окоемовъ явился на пароходъ послѣ второго свистка, усталый, больной. Княжна встревожилась.

— Уже вы больны? — спрашивала она. — Нужно доктора...

— У меня есть свое лѣкарство, милая Варвара Петровна, — отвѣтилъ Окоемовъ и, указывая на Волгу, прибавилъ: — вотъ оно... Ахъ, какая чудная рѣка! Я не могу смотрѣть на нее безъ восторга. Я уже сейчасъ начинаю чувствовать себя здоровымъ.

Громадный пароходъ отвалилъ отъ пристани съ какимъ-то радостнымъ гуломъ, точно онъ радовался, что освободился отъ сдерживавшихъ его причаловъ и могъ на свободѣ развернуть свою силу. За пароходомъ на длинномъ канатѣ потянулась баржа съ арестантами, походившая на громадную клѣтку. Публика перваго и второго класса высыпала на трапъ, чтобы отсюда полюбоваться на великолѣпную панораму Нижняго. Издали, какъ большинство приволжскихъ городовъ, Нижній былъ гораздо красивѣе, чѣмъ вблизи. Крутой берегъ Волги вѣнчался наверху старымъ кремлемъ и цѣлой линіей громадныхъ домовъ новѣйшаго типа. Подъ горой лѣпились торговыя постройки, склады, лавки, пристани. Даже ярмарочный мысъ казался красивымъ.

— А все-таки жаль... — задумчиво повторялъ Потемкинъ, пристально разглядывая ярмарочный молъ. — И всего-то нужно какихъ-нибудь двадцать милліоновъ — сумма ничтожная по результатамъ.

Трудно представить себѣ что-нибудь красивѣе Волги, которая безъ конца льется въ зеленыхъ берегахъ, точно проголосная русская пѣсня — эта пѣсня родилась именно здѣсь и такъ же разлилась по необъятной Руси изъ края въ край. Что-то могучее, бодрое и хорошее, казалось, висѣло въ самомъ воздухѣ. Являлось смутное ощущеніе нетронутой воли, шири, удали, точно и небо здѣсь раздавалось выше, и синѣвшая даль манила къ себѣ путника. Торжественный покой волжскихъ береговъ, золотистыя отмели, могучее движеніе массы воды — все это производило неотразимое впечатлѣніе. Еще можно и стоитъ жить на свѣтѣ, когда васъ охватываетъ такая сила и такая же сила несетъ васъ впередъ.

— А чортъ ее возьми, дѣйствительно, хорошая рѣка! — любовался Сережа, щуря свои близорукіе глаза. — Даже хочется сдѣлаться разбойникомъ...

— Зачѣмъ же уже чортъ и зачѣмъ уже разбойникомъ? — возмущалась княжна, въ первый разъ видѣвшая Волгу.

Она боялась воды, какъ курица, и относилась къ пароходу подозрительно. А вдругъ его взорветъ? а вдругъ подъ водой "уже" громадный камень? И потомъ какъ страшно гремитъ эта машина, — вотъ-вотъ все разлетится въ дребезги. Мало ли что можетъ случиться...

А машина дѣлала свое дѣло, громадныя колеса разгребали воду, точно лапы громаднаго чудовища, и мимо величаво плыла безъ конца развертывавшаяся панорама волжскихъ береговъ. Нехорошо было только одно, именно то, что берега были совершенно пустынны. Изрѣдка выглянетъ небольшая деревушка съ Яблоновыми садами, и опять безъ конца зеленый просторъ. Тысячелѣтняя русская исторія еще не осилила могучей рѣки, — Волга вся еще въ будущемъ, когда ея живописные берега покроются цѣлой лентой городовъ, заводовъ, фабрикъ и богатыхъ селъ. Эта мечта невольно навѣвается самой рѣкой, которая каждой волпой говоритъ о жизни, о движеніи, о работѣ. Можетъ-быть, уже недалеко то время, когда все это совершится, и нѣтъ основанія сомнѣваться въ осуществленіи такой мечты.

Настоящее Поволжье выражалось очень скромными формами, какъ старинные городки, поставленные съ военными цѣлями на боевыхъ пунктахъ поступательно развивавшейся линіи Московскаго государства. Всѣ эти Васильсурски и Козмодемьянски служили только историческими памятниками. Жизнь едва теплилась въ приволжскихъ селахъ и деревняхъ, которыя все-таки ушли отъ убожества подмосковной селитьбы. Здѣсь уже чувствовался захватывающій просторъ необъятной Руси, для которой пока Волга являлась только громадной живой дорогой, уводившей русскую исторію туда, на далекій Востокъ, гдѣ крылись несмѣтныя сокровища.

Въ девять часовъ было еще свѣтло, т.-е. свѣтло по-волжски, — стояли какія-то молочныя сумерки. Это чудный моментъ короткаго сѣвернаго лѣта, когда небо переливается какими-то шелковыми тонами, а на землѣ идетъ долгая борьба между свѣтомъ и тьмой. Въ сѣверныхъ ночахъ чудно-хорошъ именно этотъ переходный моментъ, когда природа точно не можетъ успокоиться послѣ трудового лѣтняго дня. Южная ночь падаетъ быстро, а здѣсь стоятъ долгія сумерки и такъ медленно загораются звѣзды, точно фонари невидимыхъ судовъ, плывущихъ въ воздухѣ. Именно въ такой моментъ Окоемовъ поднялся на трапъ, гдѣ нашелъ только одного Потемкина — остальная публика засѣла по каютамъ.

— Что вы тутъ дѣлаете, Иванъ Гаврилычъ?

— Мечтаю...

— И я тоже хочу мечтать...

Потомъ Окоемовъ протянулъ руку изобрѣтателю и проговорилъ:

— Оба мы съ вами мечтатели, Иванъ Гаврилычъ, а горбатаго только могила исправитъ. Иначе, впрочемъ, не стоитъ и жить... Не правда ли?..

— О, да... Знаете, у меня новый планъ. Вы не смѣйтесь... Нижній — это пустяки... Я съ вами совершенно согласенъ... А какъ вы полагаете относительно слѣдующаго: если бы углубить Волгу, т.-е. устранить десятка два перекатовъ?.. Вѣдь это...

— Проектъ недуренъ, Иванъ Гаврилычъ... — задумчиво отвѣтилъ Окоемовъ и, поднявъ палецъ, проговоритъ тихо: — вы слышите?..

— Что такое? Ахъ, да, это поютъ переселенцы... Я видѣлъ ихъ давеча на палубѣ. Масса мужиковъ, бабъ, дѣтей...

— И что же, васъ это не тронуло?.. Вы не подумали о томъ, что вотъ сейчасъ подъ нашей палубой совершается историческая драма? Развѣ легко оставлять насиженное отцами и дѣдами пепелище?.. Нѣтъ, вы только подумайте...

Потемкинъ сдѣлалъ нерѣшительное движеніе: онъ вѣчно былъ занятъ только неодушевленными силами. Болѣе противоположныхъ людей, какъ сидѣвшіе теперь на трапѣ, трудно было бы себѣ представить. Ихъ соединяло только одно, именно, что оба были мечтателями, хотя и въ разныхъ сферахъ. У Окоемова всегда на первомъ планѣ стоялъ живой человѣкъ.

— Давеча я ужасно усталъ, — объяснялъ онъ своему собесѣднику, придвигаясь къ нему ближе. — Очень усталъ... Даже чувствовалъ приближеніе обычнаго припадка. Но вхожу на пароходъ и натыкаюсь на цѣлую толпу переселенцевъ... И мнѣ вдругь сдѣлалось совѣстно и за свою болѣзнь и за свое болѣзненное настроеніе. Есть такіе моменты, когда человѣкъ дѣлается даже сильнѣе своей болѣзни. Вы только подумайте, какая страшная драма плыветъ вмѣстѣ съ нами на одномъ пароходѣ. Пахарь, вышибленный изъ своего гнѣзда... Значитъ, велика та нужда, которая гонитъ его куда-то на востокъ. И такихъ переселенцевъ пройдетъ каждый годъ десятки тысячъ... Я видѣлъ грустныя лица женщинъ, видѣлъ оборванныхъ, отощавшихъ дѣтей, а мнѣ сдѣлалось страшно и совѣстно, точно и я виноватъ, что они мучаются. Конечно, виноватъ, какъ виноваты и всѣ другіе. Я получилъ образованіе, я считаю себя умнымъ человѣкомъ, и моя прямая задача — дать знанія этой темной массѣ, научить ее, какъ зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба, указать новые пути... Да, это наша общая задача, нашъ долгъ народу. И какая страшная отвѣтственность... Я виноватъ даже въ томъ, что они не знаютъ сами, куда идутъ и что найдутъ въ какой-нибудь Томской губерніи, на Алтаѣ, на Амурѣ.

Сумерки уже смѣнились ночью, блѣдной сѣверной ночью съ лихорадочно горѣвшими серебряными звѣздами, молочной мглой и мягкими прозрачными тѣнями. Волга пестрѣла красными огоньками, — это горѣли сигнальные фонари на судовыхъ мачтахъ. Навстрѣчу медленно двигалось нѣсколько буксирныхъ пароходовъ, глядѣвшихъ разноцвѣтными глазами. Окоемовъ перевелъ духъ и проговорилъ совсѣмъ тихо:

— Иванъ Гаврилычъ, а вы подумали о тѣхъ несчастныхъ, которые томятся на арестантской баржѣ?.. Вѣдь это страшный минусъ нашей русской жизни и нѣмой укоръ опять-таки намъ, которые должны работать прежде всего на пользу ближняго, на пользу меньшаго брата, чтобы онъ не кралъ, ее грабилъ, не убивалъ, не терялъ совѣсти...

III

Маленькая Таня помѣщалась въ общей дамской каютъ второго класса и чувствовала себя какъ дома, хотя ее и смущало вниманіе ѣхавшихъ съ ней женщинъ, — дѣвочка выросла съ отцомъ и не испытала женской ласки. Дамы даже немного ревновали другъ друга по отношенію къ ней.

— Мы ее уже избалуемъ, — говорила княжна, косвенно упрекая другихъ.

— Она еще мала... — спорила Калерія Михайловна.

Анна Ѳедоровна полрежнему держалась въ сторонѣ. Даже больше, она точно избѣгала дѣвочки и только вечеромъ, когда Таня укладывалась спать, садилась около нея и долго любовалась спавшимъ ребенкомъ. Ночью, чуть Таня повернется, Айна Ѳедоровна уже тутъ, — у нея былъ чуткій материнскій слухъ.

Прошлое этихъ двухъ женщинъ было несложное. Калерія Михайловна Ощепкова родилась гдѣ-то въ Рязанской губерніи и молоденькой дѣвушкой вышла замужъ за служащаго въ одномъ изъ московскихъ банковъ. Съ мужемъ она прожила лѣтъ пять, а потомъ стряслась бѣда — мужъ произвелъ растрату и потерялъ мѣсто. Дальше послѣдовали тяжелые дни. Мужъ уже не могъ найти работу, и ей пришлось самой заботиться о своемъ существованіи. Вмѣстѣ съ бѣдностью наступили семейные раздоры, несогласія и ссоры, и все это кончилось тѣмъ, что мужъ скрылся неизвѣстно куда. Анна Ѳедоровна Галушка, по рожденію хохлушка, попала въ Москву уже послѣ смерти мужа и единственнаго своего ребенка. Она хотѣла перемѣной мѣста и самостоятельной работой избыть свое горе. Обѣ женщины остались такимъ образомъ внѣ семьи, подвергаясь всѣмъ случайностямъ "своего хлѣба". Трудно добывать этотъ свой хлѣбъ, особенно, когда нѣтъ вліятельныхъ знакомствъ и протекцій. Княжна, конечно, сейчасъ же приняла подъ свое покровительство обѣихъ женщинъ и готова была сдѣлать для нихъ все, даже бѣгать за горячей водой для чая.

— Что мы будемъ дѣлать тамъ? — спрашивали ее обѣ женщины.

— А я уже и сама не знаю... — откровенно признавалась княжна. — Василій Тимоѳеичъ сказалъ, что нужно ѣхать, и я уже поѣхала. Мнѣ, въ сущности, все равно, гдѣ ни жить...

— Ну, это совсѣмъ не все равно, — довольно мрачно замѣтила Анна Ѳедоровна, испытывавшая приступы глухой тоски по своей Малороссіи: съ каждымъ шагомъ впередъ, родина все дальше и дальше уходила отъ нея. — У насъ въ Малороссіи лучше...

Княжна наконецъ и сама заинтересовалась своей собственной судьбой. Въ самомъ дѣлѣ, пуда она ѣдетъ и зачѣмъ? Объясненія Окоемова ее не удовлетворяли. На второй день пароходнаго путешествія княжна, встрѣтивъ Окоемова на трапѣ, приступила къ нему съ явнымъ намѣреніемъ добиться окончательнаго выясненія цѣли поѣздки.

— Вы уже говорили о какой-то дѣвушкѣ, Василій Тимоѳеичъ, но я плохо поняла тогда...

— Какая дѣвушка? Ахъ, да... Видите ли, Варвара Петровна, это маленькій миѳъ, и я самъ хорошенько еще не знаю и плохо вѣрю въ то, что слышалъ изъ третьихъ рукъ. Вѣрно одно, что я ее полюбилъ и непремѣнно разыщу... Вообще какая-то темная исторія. Кажется, достаточно?

— А я-то при чемъ?'

— Вотъ увидите, когда пріѣдемъ на мѣсто. По крайней мѣрѣ, прокатитесь по Волгѣ — это очень полезно для васъ.

Пароходъ какъ-разъ подходилъ къ Казани. Съ Волги видъ на Казань замѣчательно хорошъ, и можно подумать, что это очень бойкій, промышленный и торговый городъ. Издали красиво пестрѣли церкви, дома, сады, а въ центрѣ поднимался татарскій кремль. Окоемовъ долго смотрѣлъ прищуренными глазами на бывшую татарскую столицу и задумчиво проговорилъ:

— Да, мѣсто было выбрано недурно, пожалуй, лучше, чѣмъ для Москвы... Ваши предки, Варвара Петровна, татарскіе ханы, были люди неглупые. Кстати, мы плывемъ сейчасъ въ предѣлахъ вашего царства, княжна Садыкъ-Ханъ-Салтыкова.

— Я не люблю, когда надо мной шутятъ... А впрочемъ, я это уже такъ.

Княжна не умѣла сердиться и сейчасъ же начинала улыбаться. Эта дѣтская незлобивость придавала ей особенную прелесть, и Окоемовъ каждый разъ любовался ею, какъ удивительно сердечнымъ и непосредственнымъ человѣкомъ.

— Вы на меня не сердитесь? — говорилъ онъ.

— Уже не могу... Я себя уже ненавижу за это, потому что нужно умѣть сердиться. Да... Такъ много дурныхъ людей, и уже имъ слѣдуетъ показать, что они дурные. Имъ будетъ стыдно, и они уже не будутъ дѣлать ничего дурного... А я уже не умѣю сердиться. Мнѣ уже жаль... Я недавно бранила Сережу, и мнѣ совѣстно. Онъ, вѣроятно, обидѣлся...

— Всего вѣрнѣе, что онъ забылъ, Варвара Петровна.

Окоемовъ опасался одного, какъ бы Потемкинъ не остался на берегу, потому что пароходъ стоялъ всего четыре часа. Въ виду такой возможности, маленькая Таня не была съ нимъ отпущена и осталась на пароходѣ заложницей.

— Да я-же вернусь, — увѣрялъ Потемкинъ. — Мнѣ только посмотрѣть...

— Смотрите, не опоздайте, Иванъ Гаврилычъ...

На повѣрку оказалось совсѣмъ другое. Пароходъ далъ первый свистокъ, а Потемкина не было. Окоемовъ съ трапа наблюдалъ пристань, кишѣвшую народомъ, и напрасно отыскивалъ въ толпѣ своего изобрѣтателя. Второй свистокъ... Потемкина нѣтъ. Въ этотъ критическій моментъ къ Окоемову подошелъ какой-то молодой священникъ въ полинялой ризѣ и, улыбаясь, спросилъ:

— Если не ошибаюсь, вы — господинъ Окоемовъ?

— Къ вашимъ услугамъ...

— Дѣло въ слѣдующемъ: я случайно познакомился съ господиномъ Потемкинымъ, и онъ просилъ меня передать вамъ, чтобы вы не безпокоились.,

— Гдѣ вы его видѣли?

— А тамъ, у дамбы... Онъ дѣлалъ какія-то измѣренія у насыпи. Увидѣлъ меня, остановилъ и попросилъ вамъ передать, что будетъ только къ третьему свистку.

— Я такъ и зналъ!.. — встревоженно проговорилъ Окоемовъ. — Сейчасъ третій свистокъ, а его нѣтъ...

— Дѣло въ слѣдующемъ, господинъ Окоемовъ: господинъ Потемкинъ сейчасъ будутъ...

Но Окоемовъ уже не слушалъ этого посла, а отправился къ капитану попросить маленькой отсрочки. Капитанъ пожалъ плечами и проговорилъ:

— Согласитесь, что если я буду ждать каждаго пассажира, то никогда не доѣду до Перми...

— Вы совершенно правы, капитанъ, но у этого пассажира остается здѣсь дѣвочка...

— Пять минутъ! — лаконически отвѣтилъ капитанъ.

Вся экспедиція взволновалась. Сережа разъ десять сбѣгалъ на пристань, разыскивая пропавшаго изобрѣтателя, и вернулся съ парой казанскихъ туфель и кускомъ казанскаго мыла.

— Это уже нелѣпо! — волновалась княжна.

Третій свистокъ, и пароходъ грузно отвалилъ отъ пристани.

— Ничего, онъ насъ догонитъ въ Перми, — успокаивалъ Окоемовъ волновавшихся членовъ экспедиціи. — Денегъ у него хватитъ...

— Дѣло въ слѣдующемъ, — прибавилъ, въ свою очередь, священникъ, раздѣлявшій общее вниманіе: — господинъ Потемкинъ измѣрялъ дамбу и могъ не слышать первыхъ двухъ свистковъ...

— А, чортъ... — ругался Сережа. — Это наконецъ просто невѣжливо. Такъ невозможно...

Всѣ боялись за Таню, какъ она отнесется къ отсутствію своего увлекающагося папаши.

— Онъ пріѣдетъ, — совершенно спокойно объяснила дѣвочка. — Въ Москвѣ онъ часто уходилъ... Уйдетъ, а потомъ опять придетъ. Я оставалась одна иногда дня два...

Дамы удвоили свое вниманіе къ маленькой компаньонкѣ, стараясь ее развлечь всѣми средствами. Въ этомъ принялъ участіе и священникъ, постоянно улыбавшійся. Окоемову сразу поправилось его необыкновенно типичное русское лицо — немного скуластое, съ мягкимъ носомъ, широкимъ ртомъ и какими-то дѣтскими голубыми глазами. Длинные волосы вылѣзали изъ-подъ разношенной широкополой шляпы некрасивыми прядями мочальнаго цвѣта, нижняя часть лица заросла густой бородой такого же цвѣта. Это некрасивое лицо, въ сущности, было очень красиво своимъ выраженіемъ. Въ глазахъ свѣтился природный умъ.

— Вы московскій будете? — довольпо фамильярно спросилъ онъ Окоемова.

— Да. А вы почему такъ думаете, батюшка?

— Дѣло въ слѣдующемъ: произношеніе московское.

— А вы изъ Сибири?

— Изъ Зауралья.

— Ага, это очень интересно. Мы тоже ѣдемъ на Уралъ, на промысла.

— Такъ-съ... Мимо поѣдете озера Челканъ, такъ спросите попа Аркадія — тамъ всѣ знаютъ.

— Спасибо.

— Дѣло въ слѣдующемъ: у насъ кругомъ золотые промысла. Мимо не проѣдете...

Зауральскій попъ интересовалъ Окоемова все больше и больше. Какъ-то у него все выходило необыкновенно просто, и говорилъ онъ такимъ тономъ, точно хорошій старый знакомый. Окоемовъ нѣсколько разъ внимательно вглядывался въ него, точно стараясь припомнить, гдѣ онъ раньше встрѣчалъ этого любопытнаго попика.

— Я-то въ третьемъ классѣ ѣду, — объяснялъ о. Аркадій. — Даже весьма удобно... И воздухъ постоянно свѣжій. Не хотите ли со мной чайку напиться? У меня есть баночка съ медомъ... Мягчитъ грудь. Свой медъ-то, оно и пріятно.

— Что же, я съ большимъ удовольствіемъ, отецъ Аркадій.

— И вобла есть: оно хорошо передъ чаемъ пожевать солененькаго...

Въ третьемъ классѣ было очень удобно. У о. Аркадія мѣсто было устроено на внутренней скамейкѣ. Бѣлый войлокъ, подушка и овчиная шуба составляли всѣ дорожныя вещи.. Провизія и покупки лежали подъ лавочкой въ двухъ узлахъ.

— Вѣдь всего два рубля отъ Казани до Перми плачу, — объяснилъ о. Аркадій. — Весьма удобно... И Притомъ тепло.

Пароходный "человѣкъ" подалъ бѣлый стаканъ и бѣлый чайникъ съ горячей водой.

— У насъ свой сибирскій чай, — объяснялъ о. Аркадій, дѣлая заварку. — И медокъ тоже свой... Особенный медъ, господинъ Окоемовъ.

— Скажите, пожалуйста, отецъ Аркадій, на восточномъ склонѣ Урала пчеловодства нѣтъ?

— Нѣтъ... Доказываютъ даже, что оно и не можетъ у насъ существовать благодаря климатическимъ условіямъ, а, между прочимъ, это медъ собственный, именно изъ Зауралья. Дѣло въ слѣдующемъ: живу я на озерѣ Челканъ, церковь у насъ старинная, каменная... хорошо. Только разъ приходитъ трапезникъ и говоритъ: "Батюшка, а у насъ въ церкви завелась Божья тваринка". — "Какая тваринка?" — "А вотъ эта самая пчела... Такъ и гудетъ въ кунполѣ. Значитъ, рой сѣлъ". И что бы вы думали, дѣйствительно, иду въ церковь, смотрю, а тамъ: у-у-у... Дѣйствительно, пчелка гудетъ. Ну, мы ее, конечно, не тронули: пусть себѣ летаетъ на здоровье. Даже очень любопытно выходитъ... Годъ живетъ наша пчелка, другой живетъ, прилѣпила къ карнизу сотъ — однимъ словомъ, все какъ слѣдуетъ. Все больше и больше сотъ, а мы и меду не умѣемъ взять, потому какъ дѣло необычное. Пришлось привезти пчельника изъ-за двѣсти верстъ. Поднялся онъ, осмотрѣлъ, подивился Божескому произволенію и снялъ намъ цѣлыхъ два пуда меду. Вотъ пожалуйте, попробуйте: тотъ самый...

— И сейчасъ пчела живетъ?

— И сейчасъ... Я такъ полагаю, что это насъ Богъ, дураковъ, учитъ. Мы-то думаемъ: нельзя, а Онъ намъ показываетъ: можно. Вся премудростію сотворилъ еси...

Окоемову очень понравился этотъ разсказъ о "богоданной пчелкѣ" и толкованіе о. Аркадія. Пчеловодство — исконный русскій промыселъ, упавшій за послѣднее время по неизвѣстнымъ причинамъ. Къ общей системѣ народнаго хозяйства онъ могъ бы служить большимъ подспорьемъ. Въ отвѣтъ на разсказъ о. Аркадія Окоемовъ сообщилъ нѣкоторыя данныя о положеніи пчеловодства въ Америкѣ.

— А вы были въ Америкѣ? — удивился о. Аркадій.

— Да... Я тамъ прожилъ довольно долго.

О. Аркадій недовѣрчиво посмотрѣлъ на своего собесѣдника, а потомъ улыбнулся своей добродушной улыбкой и, протягивая руку, проговорилъ:

— Очень радъ познакомиться съ господиномъ американцемъ... Даже весьма поучительно-съ.

IV

Послѣ разговора съ Окоемовымъ о. Аркадій долго ходилъ по палубѣ, улыбался и покачивалъ головой. У него неотступно вертѣлось на языкѣ одно слово: американецъ.

— Да, американецъ... — повторялъ про себя батюшка, и его некрасивое лицо озарялось самой добродушной улыбкой. — Нѣтъ, нужно его допросить основательно, а такъ нельзя. Другого американца не скоро поймаешь...

Какъ на зло, Окоемовъ не выходилъ изъ своей каюты, и о. Аркадій терпѣливо шагалъ по палубѣ.

Они встрѣтились только подъ вечеръ, когда пароходъ подходилъ къ устью Камы. Вся публика высыпала на палубу. Громадное плесо, на которомъ сходятся двѣ могучихъ рѣки, походило на морской заливъ, а въ весеннее половодье здѣсь не видно береговъ. На разстояніи нѣсколькихъ верстъ желтая камская вода рѣзко отдѣляется отъ бѣлесоватой волжской, точно каждая хочетъ отстоять свою самостоятельность. Окоемовъ стоялъ у парапета и долго любовался этой стихійно-дикой, могучей картиной. Да, это былъ боевой пунктъ, на которомъ происходила неравная борьба двухъ богатырей. Кромѣ историческаго и экономическаго значенія, эти двѣ громадныя рѣки несли съ собой цѣлое народное міросозерцаніе, сложившееся на ихъ берегахъ — оно вылилось въ пѣснѣ, въ обрядовой сторонѣ, въ характерѣ и во всемъ укладѣ народной жизни. Въ народномъ представленія рѣка — живое существо и такимъ остается до нашихъ дней, несмотря на пароходы, телеграфы и желѣзныя дороги. На этихъ струяхъ развернулась во всю ширь народная удаль, у которой тоже берега уходили изъ глазъ. Да и вообще въ душѣ каждаго русскаго человѣка много общаго съ характеромъ этихъ рѣкъ: тѣ же весенніе разливы, тѣ же мели и перекаты и та же неисчерпаемая сила, которая, какъ сказочный богатырь, дремлетъ до поры до времени. И зимній крѣпкій сонъ, и весенній разгулъ, и бури, и лѣнивое затишье... Окоемову припомнились стихи поэта:

...Какъ слезу любви изъ ока,

Какъ холодный потъ съ чела,

Волгу-матушку глубоко

Въ море Каспій пролила...

— А вѣдь Волга-то неправильно Волгой названа, — проговорилъ за спиной Окоемова знакомый голосъ.

Это былъ о. Аркадій, тоже любовавшійся разливомъ.

— Какъ такъ неправильно? — удивился Окоемовъ.

— Да такъ... Посмотрите: Кама повернула Волгу при встрѣчѣ, а не Волга Каму — значитъ, дальше рѣка должна называться Камой.

— Это вы изъ патріотизма говорите, батюшка...

— Что же, и патріотизмъ дѣло не вредное. Да и рѣки разныя: Волга по-бѣдному течетъ, а Кама по-богатому — и воды больше и теченіе быстрѣе. И народъ другой... Тошно смотрѣть на вашу волжскую бѣдноту. Народъ какой-то пришибленный.

— У васъ лучше?

— И у насъ не одинаково, а все-таки сравнить нельзя, особенно у насъ, въ Зауральѣ. И земля не та и люди не тѣ...

— Вы коренной уралецъ?

— Кондовый сибирякъ: прапрадѣды еще пришли на Уралъ. Какъ-то даже странно дѣлается, когда пріѣдешь въ Расею, точно другое государство... Вошь переселенцы-то ѣдутъ: сердце болитъ смотрѣть на нихъ.

— По переселенцамъ еще нельзя судить о всей Расеѣ... Ѣдутъ тѣ, кому плохо жилось на родинѣ или совсѣмъ не у чего было жить. Расея велика.

— Все-таки не то, господинъ Окоемовъ. Совсѣмъ другая музыка, чѣмъ у насъ. Слава Богу, у насъ еще можно жить, и даже очень можно. Дѣло въ слѣдующемъ: много приволья.

Потомъ, понизивъ голосъ, о. Аркадій прибавилъ:

— А мнѣ весьма любопытно, господинъ Окоемовъ, знать относительно Америки...

— Именно, что знать?

— Да вообще...

— Идемте къ намъ въ каюту, тамъ поговоримъ...

О. Аркадій пошелъ за Окоемовымъ, но еще разъ остановился, чтобы полюбоваться красавицей Камой, по которой теперь выгребалъ пароходъ.

— Кормилица наша, господинъ Окоемовъ... Красота, силища, благодать льется на тысячи верстъ.

— Да, хорошая лошадка, которая какой угодно возъ свезетъ.

Экспедиція въ полномъ составѣ помѣщалась въ каютѣ второго класса.

Публики набралось много, и всѣ успѣли перезнакомиться между собой, за исключеніемъ одного Сережи, который питалъ органическую ненависть къ "купцу" и держался въ гордомъ одиночествѣ. Къ нему пробовали приставать: "куда изволите ѣхать?", "чѣмъ изволите заниматься?", но изъ этого получались очень курьезныя сцены.

Впрочемъ, презрѣніе Сережи къ купцу подвергалось большому искушенію. Ѣхавшіе купцы совсѣмъ не походили на московскихъ купцовъ, начиная съ костюмовъ, привычекъ и манеры себя держать. Это былъ новый типъ, неизвѣстный Сережѣ. Въ сущности, это были купцы-промышленники, напоминавшіе свой прототипъ — новгородскихъ гостей, ходившихъ за Камень промышлять пушнину. Даже сохранилось въ выговорѣ новгородское горластое "о", обошедшее всю Сибирь. Но все-таки Сережа смотрѣлъ на сибирскихъ "гостей" недовѣрчиво и думалъ про себя: "Нѣтъ, шалишь, купчишки, не надуете... Я васъ знаю, голубчиковъ!"

Появленіе въ каютѣ сибирскаго попа, котораго привелъ Окоемовъ, возмутило Сережу окончательно. Это ужъ чортъ знаетъ что такое... Да и попъ держитъ себя съ обиднымъ спокойствіемъ. Онъ спокойно осмотрѣлъ всѣхъ, сдѣлалъ общій поклонъ и даже улыбнулся. Эта улыбка взорвала Сережу, и онъ возненавидѣлъ попа всѣми силами души. Этого еще недоставало... А тутъ еще Окоемовъ рекомендуетъ.

— Очень радъ... — процѣдилъ сквозь зубы Сережа, сдерживая накипѣвшее бѣшенство.

О. Аркадій помѣстился къ общему столу, посмотритъ на Сережу улыбающимися глазами и проговорилъ:

— А позвольте узнать, куда изволите ѣхать?

— Въ Балаганскъ, получать наслѣдство послѣ глухонѣмого дяди, который недавно повѣсился...

— Такъ-съ.... А чѣмъ изволите заниматься?

— Кухаркинъ сынъ и служу учителемъ отъ заиканія въ обществѣ покровительства животнымъ, а также прививаю оспу и срѣзаю мозоли.

Однимъ словомъ, Сережа былъ великолѣпенъ, и Окоемовъ только покачалъ головой. Сибирскіе гости переглянулись между собой, а лежавшій на своемъ диванчикѣ фельдшеръ Потаповъ неожиданно фыркнулъ и, сконфузившись, спряталъ лицо въ подушкѣ. Сережа вскочилъ, нахлобучилъ на себя свой потертый шлемъ и выбѣжалъ изъ каюты.

— Это чортъ знаетъ что такое! — ругался онъ, гремя ногами по лѣсенкѣ, выводившей въ рубку.

— Какой сердитый господинъ... — замѣтилъ о. Аркадій, поглядывая вопросительно на дверь.

Сибирскіе "гости" тоже косились на попа, потому что наполовину были раскольники. Это отношеніе къ простому деревенскому пастырю возмутило Окоемова. Какъ смѣли эти грабители относиться такъ къ неизвѣстному имъ священнику? О. Аркадій нравился Окоемову своей непосредственностью и простотой.

— Вы хотѣли слышать объ Америкѣ? — заговорилъ онъ съ особенной любезностью. — Я тамъ прожилъ довольно долго и могу разсказать кое-что. Объ Америкѣ у насъ самое невѣрное представленіе, благодаря разнымъ путешественникамъ, видѣвшимъ громадную страну изъ пятаго въ десятое. Мы можемъ поучаться у американцевъ очень многому, не заимствуя ихъ недостатковъ. Люди, конечно, всѣ люди... То, что у насъ считается богатствомъ, тамъ кажется смѣшнымъ или приличной бѣдностью. А главное отличіе въ томъ, что мы не умѣемъ работать и не разсчитываемъ на трудъ. Наши промышленники и купцы ищутъ только легкой наживы, и отъ нихъ идетъ поговорка: не обманешь — не продашь. Расчетъ самый невѣрный, потому что сегодня обманулъ, а завтра и не продашь. Наши купцы себя обманываютъ, и поэтому нигдѣ нѣтъ столько банкротствъ и краховъ, какъ у насъ. Ведите свое дѣло честно, работайте, и все пойдетъ хорошо...

— Это, господинъ, хорошо такъ-то вотъ здѣсь въ каютѣ разсуждать, — обиженно вступился благообразный сѣдой купецъ. — Вы нашего дѣла не знаете, а говорите...

— А можетъ-быть, немножко знаю: вы, напримѣръ, кожевенный заводчикъ.

— Почему вы такъ полагаете?

— По рукамъ... Служили раньше приказчикомъ у хозяина и рѣзали кожи.

"Гости" переглянулись, удивляясь проницательности догадливаго барина.

Не велика птичка, а ноготокъ востеръ...

— Я вамъ скажу больше: вы не товаръ дѣлаете, а портите сырье... Сравните кожу варшавской выдѣлки или американской — мягкая, прочная, ноская, а ваша гнилая. Все зависитъ отъ того, что вы выдѣлываете по-старинному и не хотите знать новыхъ способовъ выдѣлки. Отъ того же сибирскіе мѣха не выдѣлываются въ Сибири, а идутъ въ Западный край или за границу и только оттуда возвращаются готовыми совсѣмъ. Вы не умѣете дѣлать хорошее мыло, везете желѣзо изъ Нижняго въ Иркутскъ, выписываете экипажи изъ Москвы, да и все остальное: сукна, ситцы, стекло, бумагу, сахаръ. А все это могли бы приготовлять у себя дома, если бы не гнались за легкой наживой на золотѣ, водкѣ и мелкомъ торгашествѣ. Вотъ что я знаю...

Окоемовъ взволновался и наговорилъ сибирскимъ "гостямъ" очень непріятныхъ вещей, хотя и въ третьемъ лицѣ.

— Ловко ихъ Василій Тимоѳеичъ раздѣлалъ, — шепталъ фельдшеръ Потаповъ студенту Крестникову. — Это по-нашему называется: носи, не потеряй. Скушали и ложку облизали... А сибирскій попикъ славный. Вонъ какъ умильно поглядываетъ.

Отца Аркадія больше всего интересовало то, какъ поставлено въ Америкѣ сельское хозяйство. Окоемовъ подробно разсказалъ о разныхъ способахъ интенсивной культуры, смотря по мѣстности, о фермерскомъ хозяйствѣ, объ американской предпріимчивости вообще. О. Аркадій слушалъ его съ восторгомъ и въ тактъ разсказа только качалъ головой. Да, хорошо работаютъ господа американцы...

— Я жилъ въ Калифорніи и видѣлъ настоящее чудо, — разсказывалъ Окоемовъ. — Калифорнія была пустыней, какъ наша Сибирь. Потомъ открылось золото, и сюда хлынула настоящая волна разныхъ предпринимателей. Золото, дѣйствительно, полилось рѣкой... Когда истощились запасы золотой руды, Калифорнія перешла къ земледѣльческому труду и сейчасъ покрыта пашнями, лугами, садами, огородами, пастбищами. Получилась цвѣтущая страна, текущая млекомъ и медомъ... Какіе тамъ города, школы, фермы, фабрики! А у насъ золотопромышленникъ оставляетъ послѣ себя пустыню, развращенное водкой населеніе, жажду легкой наживы и полную неспособность къ нормальному здоровому труду. Мы просто не привыкли къ деньгамъ и не умѣемъ ими пользоваться. Куда ушли добытые въ Сибири милліоны? Что они оставили въ странѣ и кому принесли пользу, кромѣ ничтожной кучки счастливцевъ?..

— Такъ, такъ... — повторялъ фельдшеръ, поглядывая на "гостей". — Ну-ка, вы, что вы скажете, ваше степенство?..

— Весьма поучительно, — соглашался о. Аркадій. — У насъ тоже начинаютъ кое-гдѣ заводить машины: вѣялки, молотилки, плуга. Конечно, темный народъ и поучиться негдѣ...

— Однѣ метеорологическія станціи чего стоятъ, — разсказывалъ Окоемовъ. — Американскій фермеръ за три дня знаетъ, какая будетъ погода, и не сгноитъ напрасно сѣна... Показалась дождевая туча, и объ ней даютъ знать по телеграфу во всѣ концы, и такъ ее проводятъ по всей Америкѣ метеорологическими бюллетенями. Нашъ русскій хлѣбъ мокнетъ, прорастаетъ и гніетъ въ дождливую осень въ снопахъ на полѣ, а американецъ сниметъ его и сейчасъ же высушитъ на зерносушилкѣ. И все такъ... А какой тамъ молочный скотъ: одна корова была продана за тридцать тысячъ рублей.

— Ну, ужъ это извините! — возмутился сѣдой купецъ. — Это даже неприлично-съ... Помилуйте, корова и вдругъ тридцать тысячъ рублей.

— А вы слыхали про лошадей, за которыхъ платятъ по полтораста тысячъ?

— Лошадь — это другое...

— А корова тоже другое. Она себя окупитъ племенемъ...

Когда Сережа вернулся, онъ въ изумленіи остановился въ дверяхъ: вся каюта страшно волновалась. Кипѣлъ самый ожесточенный споръ, и только оставался спокойнымъ одинъ о. Аркадій.

— Я такъ полагаю, — выкрикивалъ сѣдой купецъ, обращаясь къ Окоемову: — такъ полагаю, что вы прямо изъ жидовъ... Не иначе.

V

Сережа успокоился, только познакомившись съ двумя нѣмцами и англичаниномъ, ѣхавшими въ первомъ классѣ. Одинъ нѣмецъ занимался поставкой какихъ-то машинъ въ Сибирь, другой имѣлъ пріиски, а англичанинъ оказался крупнымъ владѣльцемъ какихъ-то рыбныхъ промысловъ на Оби. Въ общемъ, это были вполнѣ люди порядочные и раздѣляли презрѣніе Сережи къ русскому купцу, прибавляя къ этому еще презрѣніе вообще ко всему русскому, кромѣ русскихъ денегъ. Они жили чужими въ Россіи, наживали капиталы и мечтали только объ одномъ, чтобы вернуться съ свое отечество богатыми людьми. Это были цивилизованные международные хищники.

— Господа, не сыграть ли намъ въ винтъ? Время-то незамѣтно пройдетъ...

Сережа былъ совершенно счастливъ и съ величайшей радостью углубился въ пріятное занятіе. Конечно, лучше было бы устроитъ штосъ въ каютѣ, но аккуратные нѣмцы предпочитали коммерческія игры. Къ сожалѣнію, Сережѣ упорно не везло. Дѣло не въ проигрышѣ, а въ томъ, что Сережа игралъ лучше нѣмцевъ и проигрывалъ. Онъ началъ горячиться, покраснѣлъ. Что за чортъ, въ самомъ дѣлѣ, — лучшія карты точно сговорились, чтобы итти къ нѣмцамъ, а не къ Сережѣ. Это, во всякомъ случаѣ, было возмутительно... Сережа нѣсколько разъ оглядывался кругомъ, точно стараясь отыскать гдѣ-то на сторонѣ истинную причину своей неудачи. Наконецъ онъ увидѣлъ — въ окнѣ рубки виднѣлось улыбавшееся лицо о. Аркадія. Ахъ, проклятый подъ... Тьфу!.. Мало того, попъ дѣлалъ какіе-то таинственные знаки Сережѣ.

— Что вамъ угодно, милостивый государь? — довольно сурово спрашивалъ Сережа, выскочивъ изъ рубки.

— Дѣло въ слѣдующемъ... да... — торопливо заговорилъ о. Аркадій. — Вы играете въ карты, значитъ, у васъ есть лишнія деньги... Вотъ я и рѣшился побезпокоить васъ... Тамъ на палубѣ лежитъ больная переселенка... у нея трое дѣтей... имъ нечего ѣсть. Да и всѣ переселенцы такіе бѣдные...

Гнѣвъ Сережи моментально упалъ. Онъ пошелъ съ о. Аркадіемъ въ третій классъ и убѣдился въ грустной истинѣ. Около больной стояла на колѣняхъ княжна и прикладывала компрессы. Тутъ же стоялъ понуро мужъ больной, а кругомъ него пугливо жались трое ребятишекъ.

— Вы уже въ карты играете... — съ укоризной проговорила княжна: — а вотъ дѣти, которыя не ѣли со вчерашняго дня. Будьте любезны, накормите ихъ — это будетъ уже лучше, чѣмъ бросать деньги на карты. Мы съ о. Аркадіемъ выбились-изъ силъ... Дежуримъ поперемѣнно.

Сережа хотѣлъ отправиться въ буфетъ, чтобы заказать обѣдъ дѣтямъ, но былъ остановленъ.

— Пришлите кстати сюда вашу бурку... Она совершенно безполезна для васъ, а дѣтямъ ночью холодно. Уже поскорѣе...

Княжна познакомилась съ о. Аркадіемъ у больной, за которой онъ ухаживалъ. Она, въ сущности, не особенно любила духовныхъ особъ, но тутъ была тронута его участіемъ. Княжнѣ даже сдѣлалось совѣстно, что она просидѣла цѣлыхъ два дня въ каютѣ и не обращала вниманія на переселенцевъ. Ее впервые охватила эта тяжелая народная нужда, предъ которой сразу блѣднѣетъ всякая интеллигентная нужда. До сихъ поръ она знала народъ только по книгамъ или въ лицѣ московскихъ дворниковъ, водовозовъ и кухонныхъ мужиковъ. А тутъ было совсѣмъ другое... Особенно тронули ее эти милыя деревенскія дѣти, которыя должны были выносить всѣ тягости и злоключенія далекаго путешествія. У большинства переселенцевъ средствъ едва хватало на то, чтобы доѣхать до Перми.

— А какъ же вы дальше поѣдете? — изумленно спрашивала княжна.

— А Богъ-то, барышня? — отвѣчали вопросомъ солидные мужики

— Ничего, помаленьку доѣдутъ, — успокаивалъ о. Аркадій. — Конечно; трудно, очень трудно, но свѣтъ не безъ добрыхъ людей.

Окоемовъ видѣлъ хлопотавшую около больной княжну, но не подходилъ къ ней, чтобы не мѣшать напрасно, а только прислалъ своего фельдшера. Маленькая экспедиція уже могла быть полезной, и это его радовало. Княжна посовѣтовалась съ фельдшеромъ и отпустила его, потому что оказались еще больные, главнымъ образомъ дѣти. Да и что могъ подѣлать фельдшеръ у больной женщины, которая слегла отъ непосильной работы, заботъ и плохого питанія. Ее нужно было кормить, а не лѣчить. Вѣрнѣе сказать — пріучать къ пищѣ...

А пароходъ все выгребалъ вверхъ по Камѣ. Не было уже бѣлыхъ волжскихъ отмелей, не было орѣшниковъ, которыми запушенъ нагорный берегъ Волги, а яблочные сады и дубовыя рощи смѣнились сосной и елью. Чѣмъ-то торжественно-суровымъ вѣяло отъ этихъ красныхъ глинистыхъ береговъ, едва тронутыхъ жильемъ. Даже небо почему-то казалось здѣсь ниже, и солнце не свѣтило съ такой радостью, какъ тамъ, на Волгѣ. Однимъ словомъ, начинался суровый сѣверъ. Это чувствовалось въ похолодѣвшемъ воздухѣ.

— Съ Камня напахнуло холодкомъ, — объяснилъ штурманъ, ходившій по палубѣ въ валенкахъ.

Народъ до сихъ поръ называетъ Уральскія горы просто Камнемъ, какъ это было въ глубокой древности. Еще древнѣе, у грековъ, Уралъ былъ извѣстенъ подъ именемъ Рифейскихъ горъ, причемъ сложился цѣлый рядъ легендъ объ его обитателяхъ, включительно до грифоновъ, стерегшихъ несмѣтныя сокровища. Эта молва перешла черезъ тысячелѣтія, и русскій человѣкъ въ теченіе всей своей исторіи неудержимо тянулся на востокъ, чтобы забрать сказочныя богатства. Первыми явились сюда смѣлые новгородскіе ушкуйники. Прямой путъ по Волгѣ и Камѣ былъ загороженъ сначала Булгарскимъ царствомъ, а впослѣдствіи Казанью, поэтому новгородцы избрали обходное движеніе, сѣверомъ, черезъ Великій Устюгъ. Главное богатство тогда составляли мѣха, и новгородцы вымѣнивали ихъ на свои товары въ верховьяхъ Камы. Полное завоеваніе Урала послѣдовало только при московскихъ царяхъ, когда пала Казань и благодаря этому открылся широкій путь на Уралъ и всю Сибирь. Исторія дохода Ермака извѣстна всѣмъ.

Именно объ этомъ и думалъ Окоемовъ, сидя на палубѣ и любуясь развертывавшейся граціозной панорамой сѣверной могучей руки. Сколько было затрачено неустанной энергіи русскимъ народомъ, чтобы свершить этотъ путь, сколько пролито крови, потеряно жизней — это было стихійное движеніе славянскаго племени на далекій востокъ, какъ стихійно движется вода въ громадныхъ сѣверныхъ рѣкахъ. И каждый періодъ этого движенія оставлялъ свой отпечатокъ. Новгородцы ограничились мѣновой торговлей, а промышленность выразилась только открытіемъ прикамскихъ соляныхъ промысловъ; Москва собирала ясакъ и не шла дальше этого. Уральскія сокровища остались нетронутыми и въ первый разъ показались на свѣтъ Божій только благодаря волѣ гиганта-работника, царя Петра. Онъ первый понялъ громадное значеніе этого громаднаго края и приступилъ къ разработкѣ его сокровищъ. Съ этого момента выдвинулся цѣлый рядъ энергичныхъ дѣятелей, выполнявшихъ планъ геніальнаго русскаго царя. На первомъ планѣ здѣсь выступила фамилія простого тульскаго кузнеца Демидова, а за нимъ рядъ другихъ предпринимателей, поработавшихъ въ свою долю.

Восемнадцатый вѣкъ является въ исторіи Урала боевымъ періодомъ, когда главнымъ образомъ происходила его колонизація и развертывалась промышленная дѣятельность съ невиданной еще быстротой. Затѣмъ волна этого движенія отхлынула въ далекую Сибирь, и девятнадцатый вѣкъ для Урала является періодомъ упадка, если сравнить его съ предшествовавшимъ вѣкомъ — новаго почти ничего не было сдѣлано, и промышленность двигалась по проторенной дорогѣ черепашьимъ шагомъ. По этой послѣдней причинѣ прикамскіе города имѣютъ такой унылый видъ, точно недоумѣваютъ, зачѣмъ они тутъ стоятъ. Чувствуется что-то недосказанное, не проявившее себя въ полной мѣрѣ... Чистополь, Елабуга, Сарапулъ — что они такое? Ни добывающей ни обрабатывающей промышленности, а только одна хлѣбная торговля, да и та съ грѣхомъ пополамъ.

Окоемовъ невольно сравнивалъ эти города съ американскими, и у него сжималось невольно сердце. Нѣтъ, рѣшительно мы не умѣемъ жить и будемъ умирать съ голода среди всевозможныхъ богатствъ. И обидно и больно сознавать все это, но тѣмъ не менѣе это такъ. Еще живя въ Америкѣ, Окоемовъ мечталъ объ Уралѣ, и вотъ теперь плыветъ по уральской водѣ, затаивъ какую-то неясную обиду. Дѣйствительность не оправдывала самыхъ скромныхъ надеждъ, и уральскія несмѣтныя сокровища рѣшительно не желали ничѣмъ проявить себя.

— По ту сторону Урала совсѣмъ другое будетъ, — говорилъ капитанъ парохода, глядя прищуренными глазами вверхъ по Камѣ. — Тамъ настоящее богатство, а здѣсь только и ремесла, что хлѣбъ, соль да лѣсъ... Вотъ переѣдете горы, такъ сами увидите.

— Все-таки грустно, — говорилъ Окоемовъ. — Я, признаться сказать, ожидалъ лучшаго...

Окоемову понравилась партія казанскихъ татаръ, ѣхавшихъ въ третьемъ классѣ. Это были мелкіе торгаши, пробиравшіеся куда-то въ Сибирь. Они выглядѣли необыкновенно бодро и весело о чемъ-то галдѣли между собой. Собственно, по типу эти татары мало напоминали установившееся исторически представленіе о "зломъ татаринѣ" — правильныя лица, большіе глаза и даже совсѣмъ прямые носы. Дѣло въ томъ, что казанскіе татары являются прямыми потомками древнихъ волжскихъ булгаръ, отъ которыхъ унаслѣдовали, вѣроятно, и страсть къ торговлѣ — казанскаго торгующаго татарина можно встрѣтить по всей Россіи, и нѣтъ такого глухого угла, куда бы онъ не пробрался со своимъ коробомъ.

Эти шустрые казанцы особенно развеселились, когда пароходъ привалилъ къ Оханску.

— Вотъ такъ городъ... Хуроша городъ: три курицы, одинъ пѣтухъ!

— Котъ плакалъ, а не городъ...

Оханскъ, дѣйствительно, немного опереточный городъ: въ немъ всего около пятисотъ жителей. Любая сибирская деревня больше, не говоря уже о семиверстныхъ сибирскихъ селахъ.

Путешествіе на пароходѣ продолжалось около четырехъ сутокъ, и всѣ начинали испытывать дорожное утомленіе. Особенно волновалась маленькая Таня, пристававшая ко всѣмъ съ разспросами, когда же они наконецъ пріѣдутъ "къ папѣ". Дѣвочка почему-то была увѣрена, что ѣдетъ именно къ папѣ, и ее не старались разувѣрять. Она держала себя все время солидно, какъ большая, и только вечеромъ, когда укладывались спать, превращалась въ ребенка. Это былъ трогательный моментъ дѣтскаго дня, и дамы наперерывъ старались воспользоваться имъ, отбивая другъ у друга очередь укладывать Таню.

Конечный пунктъ, путешествія — Пермь показалась только на пятыя сутки. Пароходъ запоздалъ. Всѣ были рады выйти на берегъ. Издали городъ казался очень красивымъ, благодаря своему расположенію на крутомъ лѣвомъ берегу. Собственно, была красива одна Кама, разливавшаяся здѣсь на десять верстъ однимъ широкимъ плесомъ. Городъ начинался мастерскими, на которыхъ строились пароходы, а дальше потянулись безконечные склады, амбары, пристани. Картина вообще получалась очень оживленная и замыкалась громаднымъ казеннымъ заводомъ Мотовилихой.

Самымъ бойкимъ мѣстомъ на берегу были пароходныя пристани, расположившіяся сейчасъ у желѣзнодорожнаго вокзала. Пароходъ далъ свистокъ. На одной изъ пристаней виднѣлась шевелившаяся масса публики.

— Насъ никто уже не ждетъ, — замѣтила княжна, стоявшая на трапѣ рядомъ съ Окоемовымъ. — Уже мнѣ грустно...

Вышло нѣчто неожиданное: экспедицію встрѣтилъ самымъ торжественнымъ образомъ изобрѣтатель Потемкинъ. Онъ отправился изъ Казани на легкомъ почтовомъ пароходѣ и пришелъ въ Пермь на цѣлыя полсутки раньше.

— Я говорила, что папа насъ ждетъ, — увѣренно проговорила Таня, здороваясь съ отцомъ. — А они мнѣ не вѣрили.

Этотъ маленькій сюрпризъ избавилъ изобрѣтателя отъ нѣкоторыхъ непріятныхъ объясненій. Всѣ были рады своему человѣку.

— Пожалуйста, не дѣлайте такъ въ слѣдующій разъ, — говорилъ Окоемовъ. — Это не совсѣмъ удобно...

— Да я-то при чемъ тутъ? — искренно удивлялся изобрѣтатель. — У капитана невѣрно ходятъ часы... Очень просто.

Публика такъ и хлынула съ парохода, точно каждый боялся куда-то опоздать. Сережей овладѣла эта общая суматоха, и онъ хлопоталъ, какъ на пожарѣ. Окоемовъ стоялъ съ о. Аркадіемъ и смотрѣлъ, какъ тянулись на берегъ переселенцы со своими мѣшками. Больная переселенка, которую лѣчила княжна, настолько поправилась, что ушла съ парохода на своихъ ногахъ.

— Сколько поденщинъ пропадаетъ напрасно, — замѣтилъ о. Аркадій, указывая глазами на эту толпу.

Это было вѣрное резюме происходившей на глазахъ живой картины...

— Да... — согласился Окоемовъ. — Къ этимъ поденщинамъ нужно прибавить еще тѣхъ, которыя пропадаютъ тамъ, на арестантской баржѣ.

— Считайте, что ежегодно пройдетъ по этому пути пятнадцать тысячъ арестантовъ, да переселенцевъ вдвое побольше... Вѣдь это цѣлая армія!.. Дѣло въ слѣдующемъ, г. Окоемовъ: поѣдете мимо озера Челканъ, не забудьте попа Аркадія...

— Хорошо, хорошо.

Въ этотъ моментъ на трапъ ворвался Сережа.

— А я тебя ищу, съ ногъ сбился! — накинулся онъ на Окоемова. — Я ужъ думалъ, что ты свалился въ воду...

— Напрасно безпокоился, Сережа.

Замѣтивъ о. Аркадія, Сережа сдѣлалъ офиціальный поклонъ и проговорилъ сквозь зубы:

— До свиданія, милостивый государь...

VI

Пароходъ пришелъ утромъ, а поѣздъ Уральской желѣзной дороги отходилъ вечеромъ, такъ что въ распоряженіи экспедиціи оставался цѣлый день. Впрочемъ, интереснаго въ Перми рѣшительно ничего не было, какъ и въ большинствѣ русскихъ губернскихъ городовъ. Даже Потемкинъ не могъ найти темы для какого-нибудь новаго проекта. Результатомъ цѣлой дневки явился флаконъ одеколона, купленный Сережей.

— Ну, городъ... — повторялъ фельдшеръ Потаповъ, качая головой.

Экспедиція страшно скучала, сбившись на вокзалѣ одной кучкой. Всѣхъ довольнѣе была маленькая Таня, обрадовавшаяся твердой землѣ. Дѣвочка бѣгала по залѣ и съ любопытствомъ разсматривала публику.

— Вѣдь это ужъ Сибирь, папа? — приставала она къ отцу.

— Почти Сибирь... — объяснялъ Иванъ Гаврилычъ. — Вотъ поднимемся на горы, а за горами уже начнется настоящая Сибирь.

— А тамъ страшно, пана?

— Ничего страшнаго нѣтъ... Такіе же люди живутъ, какъ и въ Москвѣ.

— Ну, ужъ извините, Иванъ Гаврилычъ, — вступилась княжна, испытывавшая приступы глухой тоски по родинѣ. — Посмотрите на эти лица...

Относительно лицъ княжна была нрава. Дѣйствительно, начали попадаться типичныя сибирскія физіономіи — скуластыя, широконосыя, узкоглазыя. Окоемовъ про себя любовался этими квадратными лицами, окладистыми бородами, недовѣрчиво-упрямыми взглядами — все говорило о сибирскомъ упрямствѣ и промысловой хитрости. Это были отдаленные потомки новгородскихъ землепроходцевъ. Сказывалась страшная боевая закваска, унаслѣдованная, можетъ-быть, еще отъ разбойничьихъ шаекъ новгородской вольницы. Впрочемъ, Пермь являлась на великомъ восточномъ пути только передаточнымъ пунктомъ, и настоящіе сибиряки здѣсь являлись въ качествѣ проѣзжающихъ.

Всѣ вздохнули свободнѣе, какъ поѣздъ отошелъ. Сережа даже принялъ воинственный видъ, какъ человѣкъ, который приготовился къ рѣшительному шагу. Его поразило въ публикѣ, собравшейся на вокзалѣ, почти полное отсутствіе военныхъ и, въ частности, дворянства. Начиналось какое-то мужицкое царство.

— Да, тутъ нужно держать ухо востро, — цѣдилъ Сережа сквозь зубы. — Какія-то разбойничьи физіономіи...

Сережу еще съ Казани охватило какое-то недовѣрчивое чувство, и онъ подозрительно осматривалъ даже скамейку, на которой сидѣлъ. Вся экспедиція ѣхала въ третьемъ классѣ. Вагонъ былъ просторный, свѣтлый, и публики ѣхало сравнительно немного.

Послѣ мертвой Перми пріятное впечатлѣніе произвели на всѣхъ два бойкихъ пункта — казенный пушечный Мотовилихинскій заводъ и пристань Левшина. Послѣдняя красиво занимала уголъ, образованный рѣкой Чусовой при ея впаденіи въ Каму. Здѣсь чувствовалась жизнь, движеніе и бойкая работа.

Княжна имѣла самый жалкій видъ и молча сидѣла въ уголкѣ, какъ наказанный ребенокъ. Окоемову сдѣлалось ея жаль.

— Надѣюсь, вы здоровы, Варвара Петровна? — заговорилъ Окоемовъ, подсаживаясь къ ней. — У васъ такой несчастный видъ...

— Чему же радоваться?.. Уже завезли меня на край свѣта. Все чужое... Чужія лица... Мнѣ даже страшно дѣлается.

— Ничего, привыкнете помаленьку. Вы только посмотрите, какая здѣсь природа. Какъ легко дышится... Когда я уѣзжаю изъ Москвы, у меня является такое чувство, точно я снимаю съ себя какую-то тяжесть...

Окоемовъ дѣйствительно чувствовалъ себя прекрасно, какъ никогда. На его блѣдномъ лицѣ даже выступилъ блѣдный румянецъ. Онъ, чтобы развлечь пріунывшую княжну, разсказывалъ ей исторію колонизаціи Сибири, причемъ Уралъ являлся роковымъ порогомъ, задерживавшимъ исконную тягу русскаго племени на востокъ. Въ короткихъ словахъ Окоемовъ разсказалъ нѣсколько біографій знаменитыхъ сибирскихъ землепроходцевъ, проявившихъ изумительную энергію, хотя и направленную иногда не по надлежащему руслу. Вообще Сибирь стоила русскому племени страшной затраты силъ, а результаты еще въ будущемъ.

— Вся Сибирь въ будущемъ, — говорилъ Окоемовъ, воодушевляясь. — И даже страшно подумать объ этомъ будущемъ, настолько оно грандіозно, начиная съ неисчерпаемыхъ сибирскихъ сокровищъ. Гдѣ теперь живутъ 5--6 милліоновъ населенія съ грѣхомъ пополамъ, будутъ жить сотни милліоновъ. Повѣрьте, что я не преувеличиваю... И мы съ вами являемся въ своемъ родѣ піонерами, хотя и съ очень скромной задачей. Грандіозныя дѣла и не дѣлаются вдругъ... Посмотрите, какой особенный здѣсь народъ, сравнительно съ коренной Россіей. Вообще хорошо... По крайней мѣрѣ я себя такъ чувствую.

— А я уже не понимаю... — грустно отвѣтила княжна. — Напротивъ, мнѣ кажется, что я такая уже маленькая и никому ненужная.

— Ничего, скоро привыкнете...

Сережа вслушивался въ эту бесѣду и недовѣрчиво улыбался. Ему казалось, что и мелькавшія по сторонамъ дороги ели и пихты не настоящія, а что-то въ родѣ замаскированныхъ сибирскихъ разбойниковъ. Эхъ, что-то теперь дѣлается тамъ, въ Москвѣ?.. Сережа даже закрывалъ глаза, стараясь вызвать дорогія картины бойкой столичной жизни. У него являлось даже малодушное желаніе просто бѣжать... И зачѣмъ онъ ѣдетъ, въ самомъ дѣлѣ, и какой онъ главный управляющій золотыхъ промысловъ? Нѣтъ, положительно, было бы недурно улизнуть изъ этого прекраснаго далека... Окоемову хорошо: онъ привыкъ шататься по бѣлу свѣту.

Спускались быстрыя лѣтнія сумерки. Поѣздъ летѣлъ по слегка всхолмленной равнинѣ, ничего не говорившей о близости могучаго горнаго кряжа. Окоемовъ часто выходилъ на площадку вагона и любовался открывавшейся далью, хвойнымъ лѣсомъ, рѣдкими деревушками, — чѣмъ-то спокойно-строгимъ вѣяло отъ этой картины уральскаго предгорья. Чувствовалась какая-то сила, о которой можно было догадываться.

— Хорошо... — шепталъ Окоемовъ, вдыхая чудный воздухъ.

Собственно горы начались только со станціи Чусовой, гдѣ желѣзная дорога легкимъ мостомъ перекинулась черезъ рѣку того же названія. Это было уже ночью. Окоемовъ видѣлъ рѣку, подернутую туманомъ, правый гористый берегъ, какой-то заводъ, дымившій десятками трубъ сейчасъ за мостомъ, — вотъ начиналось то новое, о чемъ онъ мечталъ столько лѣтъ. Это былъ еще первый настоящій уральскій видъ, полный своеобразной дикой поэзіи.

Уральская желѣзная дорога дѣлала отъ Чусовой очень крутой подъемъ, взбираясь по гребню одного изъ отроговъ. Съ каждымъ шагомъ впередъ горная панорама дѣлалась все суровѣе. По сторонамъ высились каменныя громады, чередуясь съ глубокими падями. Дорога извивалась лентой по горнымъ откосамъ, врѣзывалась въ толщи камней и забиралась смѣло все выше и выше. Смѣшанный лѣсъ остался далеко позади, около Чусовой, а теперь неслись мимо стройные ряды елей. Высота подъема чувствовалась даже на деревьяхъ — густо-зеленая, мохнатая ель смѣнилась тонкой, вытянутой, обросшей бородатыми лишайниками. Растительную жизнь здѣсь точно глушила какая-то невидимая рука. Исключеніе представляли только сибирскіе кедры — это могучее дерево стояло такое зеленое, пышное, красивое неувядающей красотой. И какая чудная, нетронутая глушь... Поѣздъ несся по горной пустынѣ, оглашая вѣковой покой радостнымъ гуломъ, точно летѣлъ сказочный Змѣй Горыничъ. Окоемовъ стоялъ, смотрѣлъ и не могъ оторвать глазъ. Очень ужъ хорошо... Кажется, еще никогда онъ не чувствовалъ себя такъ хорошо. Его возмущало, что его спутники спали самымъ безсовѣстнымъ образомъ. Развѣ можно спать въ такую ночь, среди такихъ картинъ вѣчно-юной природы...

Одиночество Окоемова было нарушено какимъ-то старикомъ въ полушубкѣ и зимней шапкѣ. Онъ сѣлъ гдѣ-то на промежуточной станціи и тоже вышелъ на площадку.

— Хороши Камешки, — проговорилъ старикъ съ мягкимъ уральскимъ акцентомъ. — Благодать...

— Почему ты въ шубѣ, дѣдка? Боленъ?

— Я-то? И то боленъ... На восьмой десятокъ давно перевалило, такъ своя-то кровь не грѣетъ.

Они разговорились. Старикъ оказался старымъ пріисковымъ волкомъ и сейчасъ возвращался "съ сѣвера", съ какихъ-то развѣдокъ на одномъ изъ притоковъ рѣки Вишеры.

— Лѣтъ съ пятьдесятъ около этого самаго дѣла околачиваюсь, — объяснялъ онъ, улыбаясь. — Еще при казнѣ заразился, да такъ и пошелъ...

— Что же, жить можно?

— Съ умомъ отчего не жить... Дѣло самое правильное.

— А Барышниковыхъ знаешь?

— Еще старика Барышникова помню... Какъ же!.. А послѣ него остались Яковъ Евсеичъ, онъ уже померъ, потомъ Прокопій Евсеичъ, Андрей Евсеичъ, Гаврила Евсеичъ — тоже померъ. Богатые люди были, т.-е. Яковъ-то Евсеичъ нажилъ, ну, а братья около него.

— А теперь какъ у нихъ дѣла?

— Кто ихъ знаетъ... Сказываютъ, на Москвѣ живутъ. У нихъ сейчасъ Маркъ Евсеичъ руководствуетъ всѣмъ... А денегъ не должно быть. Такъ, на прожитокъ развѣ что осталось.

— Говорятъ, у Якова дѣти остались?

— Какъ же, есть: парень Григорій да дѣвушка Настасья... Какъ же, помню. Такъ, семья распалась, капиталъ раздѣлился, и все на нѣтъ съѣхало.

— А здѣшніе промыслы какъ?

— Да въ ренду сдаютъ... Такъ, изъ-за хлѣба на квасъ. Хорошаго мало... Выработались промыслы-то еще при Яковѣ Евсеичѣ, а теперь крохи подбираютъ.

Какъ и подозрѣвалъ Окоемовъ, барышниковскіе капиталы оказывались легендой. Онъ даже былъ радъ этому и съ какой-то тоской подумалъ о чудной дѣвушкѣ-раскольницѣ, которая сейчасъ была для него вдвое дороже. Ему нравилось думать о ней среди этого дикаго горнаго приволья, гдѣ все дышало еще нетронутой силой.

— У насъ завсегда такъ, — продолжалъ старикъ, передвигая шапку на головѣ. — Рѣдко богатство удержится... Родители наживутъ, а дѣтки все спустятъ. Богатство, какъ вода, переливается съ рукъ на руки.

По своей золотопромышленной части старикъ оказался очень свѣдущимъ, и Окоемовъ долго его разспрашивалъ, удивляясь разумнымъ отвѣтамъ. Чувствовался промысловый сибирскій человѣкъ, далеко опередившій своего брата, разудалаго расейскаго мужика.

— Вотъ теперь, мы какъ перевалимъ черезъ Камень, все другое пойдетъ, баринъ, — объяснялъ старикъ. — Точно въ другое царство пріѣдемъ... Тамъ бѣднота останется, къ Пермѣ, а здѣсь богатство разсыпалось. Что заводовъ, что промысловъ, рудниковъ, всякаго угодья — не сосчитаешь, пожалуй. И все новое открывается... И народъ другой. Насмотрѣлся я по промысламъ всячины. А вы-то дальній будете?

— Почему ты такъ думаешь?

— А слова не наши, разговоръ другой. Нашибаетъ на московскаго купца...

— Около того.

— То-то я смотрю на васъ, что не здѣшній будете.

Окоемовъ простоялъ на площадкѣ до утренней зари, когда востокъ заалѣлся и горы покрылись предразсвѣтной молочной мглой.

Онъ заснулъ хорошимъ, молодымъ, здоровымъ сномъ, какъ уже давно не спалъ. Его разбудилъ какой-то шумъ.

— Станція Кушва! — кричалъ голосъ подъ окномъ. — Поѣздъ стоитъ семнадцать минутъ... Станція Кушва...

На платформѣ происходила настоящая давка. Не проснувшійся хорошенько Окоемовъ не вдругъ могъ сообразить, гдѣ онъ и что такое происходитъ.

— Здѣсь народъ какъ вода въ котлѣ кипитъ, — объяснилъ ему проходившій мимо съ мѣшкомъ вчерашній старикъ. — До свиданья, баринъ...

Въ Кушвѣ въ первый разъ пахнуло тѣмъ промысловымъ духомъ, который былъ такъ дорогъ Окоемову. Какое движеніе, какія оригинальныя лица! Дѣйствительно, начиналось другое царство. Знаменитая гора Благодать, заключающая въ себѣ нѣсколько милліардовъ пудовъ лучшей въ свѣтѣ желѣзной руды, виднѣлась только своей верхушкой. Сравнительно, это была даже не гора, а маленькая горка, но это не мѣшало ей быть рельефнымъ доказательствомъ несмѣтныхъ уральскихъ сокровищъ.

За Кушвой начались уже другія красоты. Суровый горный пейзажъ смѣнился болѣе мирными видами, — красивымъ бордюромъ выступалъ смѣшанный лѣсъ, зеленѣли покосы, попадались изрѣдка пашни. Природа здѣсь точно сразу отмякла.

— Да, недурно, — замѣтила княжна, любуясь горною цѣпью, продавленной линіей замыкавшею горизонтъ справа.

VII

— Станція Тагилъ... Поѣздъ стоитъ тридцать минутъ!

Тагилъ, или Нижне-Тагильскій заводъ, съ вокзала кажется по крайней мѣрѣ вдвое больше Перми. Видимо, громадное селенье растянулось по теченію какой-то рѣки или заводскаго пруда. Это самый большой заводъ на Уралѣ и по количеству жителей самый населенный пунктъ. Вмѣстѣ съ Выйскимъ заводомъ въ немъ насчитывается до сорока тысячъ жителей. Красиво вытянулись широкія улицы, бѣлѣютъ каменные дома, а на самыхъ высокихъ пунктахъ красуются церкви. Вообще видъ совсѣмъ не заводскій, а городской.

— Гдѣ же Высокая гора? — спрашивалъ Окоемовъ жандарма. — Это вонъ та, съ башенкой?

— Никакъ нѣтъ-съ, это Лисья, а Высокая подальше... Вонъ желтѣютъ отвалы, а наверху лѣсъ.

Высокая гора еще знаменитѣе Благодати, потому что въ ней, по приблизительнымъ вычисленіямъ, содержится до 35 милліардовъ пудовъ прекраснаго магнитнаго желѣзняка. Окоемовъ такъ и впился глазами въ эту знаменитую гору, хотя издали она ничего особеннаго и не представляла и казалась совсѣмъ маленькой по сравненію съ тѣми горами, которыя за ней тѣснились такими грузными синими валами.

— Да, это заводъ... — согласился даже Сережа, не довѣрявшій уральской природѣ вообще. — Внушительный видъ.

На вокзалѣ самымъ интереснымъ была толпа рабочихъ. Это былъ совершенно особенный типъ заводскаго мастерового. Народъ все такой рослый и здоровый — настоящая рабочая гвардія. Рядомъ съ такими богатырями какой-нибудь московскій фабричный покажется несчастной мелюзгой. Окоемовъ все время любовался этой живой рабочей силой, сформировавшейся здѣсь цѣлымъ рядомъ поколѣній. Да и что могли дѣлать на тяжелой "огненной работѣ" слабосильные и малорослые?

— Молодцы! — вслухъ похвалилъ Окоемовъ, когда всѣ садились въ вагоны.

Слѣдующимъ интереснымъ пунктомъ былъ Невьянскъ, самый старѣйшій заводъ на Уралѣ и колыбель всего заводскаго дѣла. Здѣсь жили первые Демидовы, прославившіеся какой-то неукротимой энергіей. Ихъ работа являлась далекимъ эхомъ могучей царской работы. Сейчасъ Невьянскъ, какъ желѣзный заводъ, не имѣетъ никакого значенія, и главная его дѣятельность сосредоточивается на добываніи золота. Еще когда поѣздъ подходилъ къ станціи, по сторонамъ дороги начали попадаться пробныя ямы, заброшенные шурфы, канавы, свалки; тамъ и сямъ виднѣлись пестрыя кучки рабочихъ, копавшихъ землю, отвозившихъ ее на двухколесныхъ тачкахъ къ вашгердамъ, гдѣ шла промывка золотоносныхъ песковъ ручнымъ способомъ.

— Мы теперь ѣдемъ по золоту, — объявилъ Окоемовъ.

— Какъ по золоту? — изумился Сережа.

— А вотъ золото моютъ рабочіе...

— Такъ это и есть пріискъ?..

— Да, въ маленькихъ размѣрахъ. Собственно то, что вы видите, такъ называемые отрядные рабочіе, или кустари, если хотите. Имъ отводятся заводоуправленіемъ небольшія дѣлянки, они намываютъ золото и сдаютъ его за извѣстную плату.

— Гдѣ же золото? — спрашивала княжна.

— Золото? Пріискъ считается очень богатымъ, если на сто пудовъ песку очистится 50--60 долей золота...

— Только-то? Да это не стоитъ того, чтобы перерыть столько земли...

Сидѣвшій недалеко господинъ купеческой складки засмѣялся надъ этимъ наивнымъ восклицаніемъ ничего не понимавшей барыни и проговорилъ:

— Ежели бы, сударыня, Господь послалъ намъ съ нами такую нестоящую благодать, такъ мы не поѣхали бы въ третьемъ классѣ... да-съ. Совсѣмъ особенное-съ дѣло. Теперь мы по этому самому золоту вплоть до Екатеринбурга покатимъ, значитъ, цѣлыхъ сто верстъ. А здѣсь самый развалъ... Вездѣ золото. Въ Невьянскѣ въ огородахъ его добываютъ, улицы роютъ, со дна рѣчного ищутъ... Тутъ дальше будетъ заводъ Шурала, такъ тамъ даже заводскій прудъ спустили и какъ есть все дно перерыли. Большія тысячи народу тутъ бьются надъ золотомъ и всѣ сыты, а вы изволили сказать: нестоящее дѣло-съ. Не изъ здѣшнихъ мѣстовъ?

— Да, я изъ Москвы...

— Такъ-съ... Бывали, какъ же. Всѣмъ городамъ городъ... А вы, смѣю спросить, по какой части?

На выручку смутившейся княжнѣ подоспѣлъ Сережа. Онъ посмотрѣлъ на купца злыми глазами и заявилъ:

— Она отъ монастыря на послушаніе послана... Должна собирать деньги.

— Такъ-съ, — согласился купецъ. — Что же, дѣло невредное-съ...

Весь вагонъ теперь наполняло одно слово: золото. О немъ говорили и громко и тихо, и прямо шептались, передавая какіе-то секреты. Ѣхали все пріисковые люди, интересы которыхъ сосредоточивались на своемъ пріисковомъ дѣлѣ. Окоемовъ не предполагалъ, что золото захватываетъ такую массу людей, и прислушивался съ большимъ интересомъ къ общему разговору. Да, это было другое царство и другіе люди, сравнивая даже не съ коренной Россіей, а просто съ Пріуральемъ. Тамъ медленно катилась мирная жизнь, а здѣсь все кипѣло ключомъ. Его захватывала висѣвшая въ воздухѣ золотая лихорадка.

— Какое нынче золото, — громко жаловался здоровенный мужчина съ окладистой рыжей бородой. — И по губамъ не помажетъ!.. Такъ, одно названіе осталось... Хорошія-то мѣста захвачены всѣ, а новыя еще поищи съ огнемъ. Только и свѣту въ окнѣ, что казенныя дачи. Вотъ платина — это другое дѣло. Харчъ, ежели кто съ умомъ...

— Я помню, какъ платину-то по десяти копеекъ продавали золотникъ, — вмѣшался сѣденькій благообразный старецъ неопредѣленнаго типа. — Продавали, и никто не покупалъ...

— Это значитъ по четыреста рублей за пудъ? Х-ха... То-то дураки. Вы ужъ извините меня: прямо дураки. Помилуйте, сейчасъ платина стоитъ семь тысячъ рубликовъ пудъ... Вотъ вамъ бы тогда запасти пудиковъ десять на всякій случай, ну, а сейчасъ и получили бы за свои четыре тысячи всѣ семьдесятъ. Процентъ хорошій.

— А кто же его зналъ... — уныло отвѣтилъ старикъ и сокрушенно вздохнулъ.

— Что же, и сейчасъ можно покупать платину и выжидать цѣну, — вмѣшался въ разговоръ Окоемовъ. — Сейчасъ платина стоитъ, какъ вы говорите, семь тысячъ, золото — около двадцати, а будетъ такъ, что платина будетъ дороже золота, и тогда съ десяти пудовъ можно будетъ нажить около полуторыхъ сотъ тысячъ рублей.

Это заявленіе заставило всѣхъ оглянуться. Послышался недовѣрчивый шопотъ.

— А почему вы изволили такъ полагать, господинъ, извините, но знаю, какъ васъ назвать?

— По двумъ причинамъ: разъ, мѣсторожденіе платины во всемъ свѣтѣ только одно, именно на Уралѣ, а второе — спросъ на нее будетъ подниматься съ каждымъ годомъ, потому что она вездѣ нужна. Эдиссонъ, знаменитый американскій изобрѣтатель, уже обращался въ Россію съ запросомъ относительно мѣсторожденій платины...

— Да-съ, это точно... Оно умственно, — согласился рыжебородый купецъ. — Это вы правильно, господинъ, а все-таки, кто его знаетъ. А вдругъ господа ученые изобрѣтутъ другой металлъ — вотъ и сядешь со своей-то платиной.

Эти разговоры сблизили публику. Завязался оживленный разговоръ, причемъ Потемкинъ изложилъ новый планъ добыванія золота и платины.

— Вмѣсто того, чтобы пески промывать и терять мелкое золото, снесенное водой, — говорилъ онъ убѣжденно, — вмѣсто этого нужно сначала просушивать эти пески и вѣять, какъ зерно. Золото и платина отвѣются чище и лучше, чѣмъ при промывкѣ. Затраты самыя небольшія: башню, вышиной сажени въ три, можно деревянную, затѣмъ сверху будетъ падать струя песку, а ее будетъ разбивать струя воздуха. Все золото и падетъ у самой башни, а песокъ отнесется дальше...

— Не годится эта музыка, баринъ, — сказалъ какой-то пріисковый человѣкъ въ суконномъ картузѣ. — Крупное золото, это точно, можетъ упасть у башни, а мелкое дальше песку воздухомъ унесетъ, потому оно какъ пыль или въ родѣ листочковъ. Мелкое-то золото водяной пѣной иногда сноситъ... Нѣтъ, не годится. Да и сушить песокъ дорого обойдется, да еще его надо истолочь въ пыль...

Окоемовъ опять любовался уральскимъ бойкимъ людомъ. Какія все смышленыя лица, какая смѣтка и какой наконецъ свободный разговоръ, съ совершенно незнакомыми людьми. Только привольный богатый край могъ создать такое населеніе. Простой рабочій выглядѣлъ здѣсь завтрашнимъ богачомъ, и это придавало ему совершенно особенную складку. Затѣмъ, всѣ эти штейгера, нарядчики, десятники и вообще причастный къ пріисковому дѣлу людъ не походили ни на купца, ни на барина, ни на мужика, а представляли собой совсѣмъ особенный классъ людей, жившихъ дѣйствительно своими средствами. Именно эта сфера выдвигала изъ себя смѣлыхъ предпринимателей, наживавшихъ изъ ничего милліоны и предупредившихъ задолго калифориское золото. Съ такимъ народомъ можно будетъ работать. Вообще, чѣмъ дальше, тѣмъ больше нравился Окоемову этотъ благословенный уральскій край, и онъ чувствовалъ себя такъ легко и свободно, какъ въ дни далекой юности.

Остальные члены экспедиціи переживали какъ разъ обратное настроеніе, съ каждымъ шагомъ впередъ чувствуя себя все больше и больше чужими. Сережа совсѣмъ пріунылъ и безучастно смотрѣлъ по сторонамъ, гдѣ мелькали новыя работы, какая-то непонятная пріисковая городьба, горы промытаго песку и залитыя водой ямы. Что тутъ хорошаго находитъ Окоемомъ? Просто мерзость... Изроютъ землю — и только, а потомъ все бросятъ. Даже съ точки зрѣнія политической экономіи отъ такой работы государству одинъ убытокъ: казна получитъ за испорченную навсегда десятину земли всего одинъ рубль казенной пошлины. Хорошо, что земли много — вотъ и портятъ ее безъ зазрѣнія совѣсти. По этому поводу Сережа припомнилъ гдѣ-то прочитанную имъ газетную замѣтку, именно, что въ Китаѣ воспрещено закономъ извлекать руды изъ земныхъ нѣдръ, и мысленно согласился съ этимъ. Въ немъ смутно сказался бывшій помѣщикъ, главное богатство котораго составляла земля, какъ производительница хлѣба. Сережа все это высказалъ бы открыто, если бы не стѣснялся Окоемова, подавлявшаго его своимъ фанатизмомъ.

— А пусть попробуетъ... — ворчалъ онъ, хмуря брови.

Дамы испытывали страшную усталость послѣ цѣлой недѣли путешествія. Ихъ нетерпѣніе возрастало еще отъ ожиданія близившагося конца, — въ Екатеринбургѣ предполагалась другая стоянка. Столичные нервы давали себя чувствовать... Съ другой стороны, онѣ рѣшительно ничего не понимали въ происходившемъ около нихъ разговорѣ и начинали себя чувствовать совершенно чужими. Про себя, кажется, дамы начинали раскаиваться въ этой рискованной поѣздкѣ и только стѣснялись откровенно высказать тяготившія ихъ сомнѣнія.

— Ахъ, какъ хорошо, какъ хорошо! — восхищался Окоемовъ, любуясь все новыми и новыми работами, особенно обставленными на широкую ногу, гдѣ дымились паровыя машины и промывка шла въ чанахъ Комарницкаго.

Какой неистощимо-богатый край! Это была сказка, сонъ наяву... Поѣздъ продолжалъ мчаться по золотоносной почвѣ, и даже балластъ желѣзнодорожнаго полотна былъ устроенъ изъ золотоносныхъ песковъ. Вообще что-то невѣроятное, какъ сонъ. Это и не здѣсь только, а по всему восточному склону Урала, который въ буквальномъ смыслѣ насыщенъ золотомъ, этимъ величайшимъ изъ всѣхъ двигателей, какъ на него смотрѣлъ Окоемовъ со своей точки зрѣнія. И это на разстояніи цѣлой тысячи верстъ... Остается къ этому прибавить другія сокровища, какъ желѣзо, лѣса, двигательную силу въ формѣ горныхъ рѣкъ, благодатную башкирскую степь, рыбныя озера и т. д., и т. д. Да, именно здѣсь можно было лучше всего приложить свои силы и добиться извѣстныхъ результатовъ. Природа все давала съ безумной щедростью, и оставалось только пользоваться ея дарами. Наконецъ-то его завѣтные планы осуществятся и послужатъ живымъ примѣромъ для другихъ. Да, для этого стоило жить, работалъ, волноваться и еще разъ жить...

— Верхъ-Нейвинскъ... поѣздъ стоитъ десять минутъ!..

И тутъ промысла и работа и движеніе.

— Какая тутъ работа, — точно отвѣтилъ на его мысль рыжебородый купецъ. — Мы все время ѣдемъ по заводской землѣ: Демидовская, Яковлевская, Верхъ-Исетская. Заводчики лучшія розсыпи сами обрабатываютъ, а другимъ только отдаютъ крохи. А вы посмотрите на казенныя дачи — тамъ настоящая работа будетъ, а особенно въ степи, гдѣ казачьи земли. Что тамъ дѣлается...

Купецъ безнадежно только махнулъ рукой.

"Неужели и здѣсь есть лишніе люди? — думалъ Окоемовъ. — Вѣдь вотъ всѣ, которые ѣдутъ въ одномъ вагонѣ со мной — всѣ они на своихъ мѣстахъ, у всякаго какое-нибудь свое дѣло, и никто не чувствуетъ себя лишнимъ..."

Прибавьте къ этому еще то, что большинство этихъ предпріимчивыхъ и энергичныхъ людей полуграмотны и не могутъ воспользоваться въ интересахъ своего дѣла никакими указаніями, почерпнутыми въ спеціальныхъ книгахъ. Между прочимъ, рыжебородый купецъ сообщилъ Окоемову интересный фактъ:

— На что намъ образованныхъ, когда мы и безъ нихъ управимся. Конечно, есть горные инженеры, которые понимающіе, а все-таки никто изъ нихъ своего дѣла еще не завелъ. Легче вѣдь готовое жалованье получать двадцатаго числа, а наше дѣло черное... Инженеръ-то въ бѣлыхъ перчаткахъ пріѣдетъ на пріискъ, выкуритъ папиросу и сейчасъ домой чай пить. Вотъ и орудуемъ своимъ умомъ... Мы свое-то жалованье изъ своего же кармана получаемъ.

VIII

Оставалось немного времени до послѣдней станціи. Вся экспедиція была нѣсколько взволнована. Что-то будетъ... Вотъ прогремѣлъ желѣзный мостъ черезъ рѣку Исеть. Лѣсъ порѣдѣлъ. Тамъ и сямъ показались полевыя дорожки. Все говорило о близости большого жилого центра. Вотъ и послѣдній сосновый боръ, и поѣздъ съ побѣднымъ грохотомъ вылетѣлъ на открытую равнину, — вдали забрезжился громадный городъ съ бѣлыми шахматами каменныхъ построекъ, съ расплывавшимися зелеными пятнами садовъ и десятками красивыхъ церквей.

— Вотъ это такъ городъ: Москвы уголокъ! — резюмировалъ общее впеіатлѣніе неизвѣстный голосъ. — Наша уральская столица...

— Да, городъ...

Даже зараженный скептицизмомъ Сережа утвердительно кивнулъ головой и пожевалъ губами, предвкушая нѣкоторыя удобства спеціально-городского существованія. Онъ чувствовалъ непреодолимое тяготѣніе къ большимъ центрамъ, и почему-то первая мысль Сережи была о бильярдѣ: есть или нѣтъ бильярдъ въ Екатеринбургѣ? Можетъ-быть, даже и сардинки найдутся и даже сигары...

— Станція Екатеринбургъ!..

Окоемовъ въ окно видѣлъ только то, что на платформѣ слишкомъ много народа для уѣзднаго города. Затѣмъ ему показалось, что въ этой толпѣ мелькнуло знакомое женское лицо... Онъ даже протеръ глаза, точно хотѣлъ проснуться отъ какого-то сна наяву.

— Уже пріѣхали? — спрашивала княжна, потерявшая всякую вѣру, что когда-нибудь и куда-нибудь они пріѣдутъ.

— Да, Варвара Петровна, пріѣхали...

У Сережи опять произошелъ взрывъ энергіи, когда дѣло коснулось полученія багажа. Онъ бѣгалъ, суетился, разспрашивалъ и вообще проявилъ большія боевыя качества. Когда ему объявили, что придется подождать, Сережа даже упалъ духомъ и трагически заявилъ Окоемову:

— Что же мы будемъ дѣлать, Вася?

— Что дѣлать? А будемъ чай питъ, голубчикъ... Торопиться некуда.

Этотъ простой отвѣтъ разсмѣшилъ Сережу, и онъ проговорилъ съ добродушнѣйшей улыбкой:

— А знаешь, Вася, я открылъ въ себѣ талантъ, настоящій талантъ... Изъ меня вышелъ бы прекрасный денщикъ.

Экспедиція размѣстилась за однимъ столомъ, куда былъ поданъ чай, сервированный по-московски. Пахнуло чѣмъ-то роднымъ... Дамы отнеслись къ этой подробности почти равнодушно и съ какой-то заботой смотрѣли на суетившуюся толпу, инстинктивно отыскивая знакомыя лица. Всѣхъ кто-нибудь ждалъ, всѣхъ кто-нибудь встрѣчалъ, и только до нихъ никому дѣла нѣтъ. А между тѣмъ въ этой толпѣ, можетъ-быть, уже есть и будущіе враги и будущіе друзья... И публика какая-то особенная: не то интеллигенты, не то купцы. Не было только военныхъ, чиновниковъ и дворянскихъ красныхъ околышей. Однимъ словомъ, своя публика, жившая своими интересами и имѣвшая такъ мало общаго съ далекой коренной Россіей. Изъ дамъ только одна Таня чувствовала себя прекрасно и съ аппетитомъ ѣла пирожное.

Окоемовъ пилъ чай, исподлобья поглядывая на быстро убывавшую толпу. Его вывелъ изъ этого настроенія Сережа, таинственно толкнувъ локтемъ.

— На два слова, Вася...

— Что такое случилось?..

Сережа питалъ нѣкоторую слабость къ таинственному, и поэтому Окосмовъ не обратилъ особеннаго вниманія на его "два слова".

— Видишь ли, въ чемъ дѣло... — вполголоса заговорилъ Сережа, отводя Окоемова въ сторону и оглядываясь на буфетъ. — Я сейчасъ подходилъ къ буфету выпить рюмку водки... Только взялъ рюмку, а около меня какой-то купецъ прицѣлился вилкой въ селедку... Смотрю, что-то знакомое, т.-е. этакое знакомое въ рожѣ. Ба! да я его гдѣ-то видалъ... Вглядываюсь, ба! да это тотъ самый купецъ, который съ тобой тогда сидѣлъ въ ресторанѣ на Воробьевыхъ горахъ.

— Не можетъ быть!..

— Да вонъ онъ у буфета стоитъ и жуетъ бутербродъ...

Окоемовъ отправился прямо къ буфету. Купецъ стоялъ спиной, продолжая жевать такъ, что шевелились уши. Это былъ онъ, Маркъ Евсеичъ Барышниковъ.

— Позвольте мнѣ рюмку финь-шампань, — проговорилъ Окоемовъ, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ купца.

Тотъ оглянулся, сузилъ глаза и слащаво проговорилъ:

— Кого я вижу!.. Василій Тимоѳеичъ, голубчикъ! Вотъ неожиданность... Не даромъ говорится, что только гора съ горой не сходится.

— Ахъ, это вы, Маркъ Евсеичъ...

Они пожали другъ другу руки, какъ старые пріятели.

— А я ужъ здѣсь недѣли полторы болтаюсь, — сообщалъ Барышниковъ. — Человѣкъ, рюмку англійской горькой. Да, полторы... Думаю на-дняхъ въ Москву удирать. Такъ, напрасно пріѣзжалъ... А вы своего намѣренія не оставили?

— Да, думаю сдѣлать попытку.

— Что же, дѣло невредное-съ... Все отъ счастья, Василій Тимоѳеичъ. А вы гдѣ думаете остановиться?..

— Право, не знаю... Да это рѣшительно все равно. Я не одинъ, а насъ цѣлая компанія пріѣхала.

— Такъ-съ... Знаете, я вамъ посовѣтую остановиться въ Американской гостиницѣ. Самая приличная... Я тамъ же остановился. Вѣдь я тоже не одинъ здѣсь... Кстати, вы, кажется, знакомы съ моей племянницей, Настасьей Яковлевной?

— Да...

— Она здѣсь...

— Гдѣ здѣсь?

— Да вонъ у столика сидитъ и чай пьетъ...

Барышниковъ пристально наблюдалъ, какое впечатлѣніе произведетъ на Окоемова эта неожиданная новость, и, кажется, разочаровался. Лицо Окоемова осталось такимъ же, и онъ даже не взглянулъ въ ту сторону, куда ему указывалъ Барышниковъ. Это было своего рода испытаніе.

— Да что мы тутъ стоимъ? — торопливо заговорилъ Барышниковъ, вытирая губы рукой. — Вѣроятно, ждете багажа? Пока что присядемте къ нашему столику, а то племянница уже соскучилась... Знакомыхъ нѣту, ну и сидитъ одна... Идемте...

Столикъ, за которымъ сидѣла Настасья Яковлевна, былъ по другую сторону залы, такъ что Окоемовъ не могъ его видѣть со своего мѣста. Дѣвушка, дѣйствительно, сидѣла одна. Передъ ней стыла чашка чая. Одѣта она была въ простенькую лѣтнюю накидку и въ самое простое шерстяное платье. Широкая лѣтняя соломенная шляпа покрывала тѣнью верхнюю часть лица. Да, это было то самое лицо, которое давеча мелькнуло на платформѣ. Дѣвушка оглянулась на шумъ шаговъ и остановила на Окоемовѣ испуганно-вопросительный взглядъ.

— Вотъ, Настенька, нашъ родной москвичъ, — рекомендовалъ Барышниковъ, выдвигая впередъ Окоемова и зорко наблюдая за племянницей. — Онъ у насъ бывалъ въ домѣ... Еще, помнишь, когда имъ сдѣлалось дурно.

— Да, да, помню... — отвѣтила дѣвушка и съ улыбкой протянула свою худенькую руку.

Окоемовъ только теперь понялъ, кто Барышниковъ дѣлаетъ имъ очную ставку, и что дѣвушка выдержала этотъ экзаменъ съ полнымъ хладнокровіемъ. Онъ чувствовалъ, какъ у него захолонуло на душѣ, какъ пошли передъ глазами красные круги, и присѣлъ на ближайшій стулъ, стараясь принять равнодушный видъ. Настасья Яковлевна спокойно смотрѣла на него своими темными большими глазами, слегка раскачивая лѣвой рукой зонтикъ.

— Да, такъ вотъ-съ, я совѣтую, Настенька, совѣтую Василію Тимоѳеичу остановиться въ "Американской". У насъ тамъ я видѣлъ и свободный номеръ... Гостипица чистенькая. Не правда ли, Настенька?

— Да, хорошая... — согласилась дѣвушка, опуская глаза.

— Мнѣ нужно, по крайней мѣрѣ, три номера или два большихъ, — проговорилъ Окоемовъ, собираясь съ силами.

— Большая семейка, значитъ... же-же! — засмѣялся Барышниковъ по неизвѣстной причинѣ. — Что же, найдется и три, ежели будетъ нужно. Но выпьемъ ли мы чего-нибудь для встрѣчи?

— Нѣтъ, благодарю васъ, я не могу пить... Усталъ съ дороги.

— Здѣсь поправитесь, Василій Тимоѳеичъ, — засмѣялся Барышниковъ. —: Главная причина — воздухъ здѣсь чистый и всякое прочее... Настенька, что же ты молчишь? Занимай гостя, потому какъ ты должна отвѣчать за даму.

— Нѣтъ, пожалуйста, не безпокойтесь, Настасья Яковлевна. Я сейчасъ ухожу. Меня ждутъ мои компаньоны...

Протянувъ руку, Окоемовъ прибавилъ:

— Надѣюсь, мы съ вами еще встрѣтимся, Настасья Яковлевна?

Дѣвушка что-то хотѣла отвѣтить, но Барышниковъ ее перебилъ:

— Какъ же не встрѣтитесь, конечно, встрѣтитесь. Можетъ-быть, на одномъ коридорѣ и жить придется... Заверните какъ-нибудь, Василій Тимоѳеичъ, чайку попить на сибирскій манеръ.

— Благодарю...

Дѣвушка проводила Окоемова своимъ спокойнымъ взглядомъ и принялась за остывшій чай.

— Я ихъ весьма уважаю, господина Окоемова, — бормоталъ Барышниковъ. — А что касается ихняго предпріятія, такъ это даже совсѣмъ пустое дѣло. Денегъ много, вотъ и тѣшатъ охотку...

Окоемовъ вернулся къ своимъ въ какомъ-то туманѣ. Княжна даже испугалась, увидѣвъ его поблѣднѣвшее лицо.

— Вамъ уже дурно?

— Нѣтъ, такъ... ничего...

Сережа уже не радъ былъ, что свелъ Окоемова съ москвичомъ: все было готово, багажъ полученъ, извозчики наняты, и онъ горѣлъ нетерпѣніемъ поскорѣе уѣхать съ вокзала, точно отъ этого зависѣло все. Окоемовъ, пошатываясь, вышелъ на подъѣздъ и молча помѣстился на одномъ извозчикѣ съ княжной.

— Нѣтъ, вы больны, Василій Тимоѳеичъ... — продолжала она тревожиться, заглядывая въ лицо Окоемову.

Когда экипажъ покатился, Окоемовъ точно проснулся, посмотрѣлъ назадъ и проговорилъ:

— Вы видѣли, Варвара Петровна, дѣвушку, съ которой я сейчасъ разговаривалъ, въ соломенной шляпѣ?..

— Да, издали видѣла... Какіе-то ваши знакомые?

— Это та самая дѣвушка, про которую я вамъ говорилъ въ Москвѣ... Какая странная встрѣча, т.-е. собственно ничего нѣтъ страннаго, потому что я зналъ, что она уѣхала на Уралъ.

— Неужели? — всполошилась княжна. — Вернемтесь... я уже хочу ее посмотрѣть.

— Вы ее увидите тамъ, въ гостиницѣ.

Предъ Окоемовымъ съ новой силой воскресало это чудное дѣвичье лицо, полное такой чарующей прелести. Да, онъ видѣлъ ее и еще чувствовалъ пожатіе маленькой тонкой руки. Какъ все въ ней просто и спокойно, какъ это бываетъ только у людей съ большимъ характеромъ. Что она думала? Была ли рада этой встрѣчѣ? Кстати, встрѣча, вѣроятно, была заранѣе подготовлена Барышниковымъ съ какой-нибудь цѣлью. Этотъ дурашливый купеческій выродокъ достаточно хитеръ, чтобы дѣлать что-нибудь даромъ.

— Послушайте, Василій Тимоѳеичъ, я уже боюсь... — жаловалась княжна, ухватившись одной рукой за поясъ извозчика. — Намъ попался какой-то совсѣмъ сумасшедшій извозчикъ... Тише ты, извозчикъ!

Княжна боялась лошадей и даже поблѣднѣла отъ волненія.

— Помилуйте, сударыня... — обидѣлся извозчикъ.

— Ничего, успокойтесь, — уговаривалъ Окоемовъ. — Посмотрите, вонъ и другіе такъ же скоро ѣдутъ.

Въ этотъ моментъ ихъ обогналъ Сережа. Онъ былъ счастливъ, что попался хорошій извозчикъ, и весело размахивалъ своимъ шлемомъ.

— Онъ уже разобьется! — искренно пожалѣла княжна и даже крикнула: — Сергѣй Ипполитычъ, у васъ тоже сумасшедшій извозчикъ...

— Здѣсь всѣ извозчики сумасшедшіе, — шутилъ Окоемовъ. — Вы не бойтесь: сейчасъ пріѣдемъ...

Быстрая сибирская ѣзда очень нравилась Окоемову, а въ настоящій моментъ какъ нельзя больше соотвѣтствовала его настроенію, — ему хотѣлось летѣть впередъ и впередъ.

Они проѣхали предмѣстье и начали подниматься въ гору, вершину которой занималъ настоящій дворецъ съ громаднымъ садомъ.

— Это что такое? — освѣдомился Окоемовъ

— Какъ что? Харитоновскій домъ... Золотопромышленники Харитоновы были, ну, значитъ, ихній домъ.

Это палаццо оставалось памятникомъ бурной эпохи сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, когда въ Екатеринбургъ хлынула волна сибирскаго таёжнаго золота.

IX

Видъ города на всѣхъ произвелъ самое благопріятное впечатлѣніе. Это былъ такой бойкій торгово-промышленный пунктъ уже сибирскаго склада. Широкія улицы, много хорошихъ домовъ, магазины, общій видъ довольства — все это бросалось въ глаза съ перваго раза. Сережу обрадовало больше всего то, что вездѣ было много извозчиковъ, а если есть извозчики, значитъ, есть и жизнь, — у него была на все своя мѣрка.

"Американская гостиница" уже по наружному виду внушала извѣстное довѣріе, которое вполнѣ оправдалось при болѣе близкомъ знакомствѣ. Чистые номера, вѣжливая прислуга, общій тонъ порядочности. Сережа понюхалъ воздухъ и тономъ знатока рѣшилъ:

— Ничего, можно жить... Даже есть бильярдъ.

Экспедиція размѣстилась въ трехъ номерахъ: одинъ номеръ занялъ Окоемовъ съ Сережей, другой — женщины, а въ третьемъ — остальные мужчины. На такое дѣленіе заявила протестъ одна Таня, непремѣнно желавшая остаться вмѣстѣ съ отцомъ.

— Я не хочу съ бабами... — капризно повторяла она.

— Потерпи, дѣточка, — уговаривалъ Потемкинъ. — Потомъ мы вмѣстѣ будемъ жить...

— А если мнѣ надоѣло съ ними?..

Дѣвочка привыкла къ извѣстной самостоятельности, и ее стѣсняла невольная опека трехъ женщинъ.

— Мы здѣсь останемся дней пять, а можетъ-быть, и цѣлую недѣлю, — объявилъ Окоемовъ. — Каждый можетъ дѣлать, что хочетъ. А тамъ я скажу, какъ и что будетъ...

У всѣхъ сразу появилось нѣсколько плановъ. Сережа въ тотъ же вечеръ попалъ на какое-то загородное гулянье и вернулся только къ утру, Калерія Михайловна отправилась въ женскій монастырь, студентъ Крестниковъ осматривалъ музей Уральскаго Общества любителей естествознанія, фельдшеръ Потаповъ занялся составленіемъ походной аптечки, Анна Ѳедоровна принялась за реставрированіе гардероба Тани, а Потемкинъ, по обыкновенію, исчезъ неизвѣстно куда. Безъ дѣла оставалась одна княжна и страшно скучала. Ее ничто не интересовало.

"Уже совсѣмъ напрасно я сюда пріѣхала..." — съ грустью думала княжна, наблюдая, какъ умѣло и быстро работаетъ хохлушка

Окоемовъ, какъ пріѣхалъ, такъ и пропалъ по своимъ дѣламъ, и княжна еще больше почувствовала свое одиночество. Она съ тоской прислушивалась къ отдаленному щелканью бильярдныхъ шаровъ, къ шуму шаговъ въ коридорѣ, смотрѣла въ окно на улицу и рѣшительно не знала, что ей дѣлать, за что приняться, куда себя пристроить, — она походила на рыбу, выброшенную на сухой берегъ. Кончилось тѣмъ, что княжна легла на кровать и расплакалась, какъ ребенокъ.

— Вы это о чемъ, Варвара Петровна? — удивилась хохлушка.

— А такъ... скучно... Однимъ словомъ, нервы. Уже не обращайте на меня вниманія... Это со мной бываетъ.

Хохлушка оставила свою работу и присѣла на кровать. Она взяла руку княжны и долго гладила ее своими большими руками, какъ дѣлаютъ съ больными дѣтьми. Это молчаливое участіе тронуло княжну. Какая добрая хохлушка и какая невозмутимая. Впрочемъ, при такомъ завидномъ здоровьѣ можно бытъ уравновѣшенной. А хохлушка сидѣла и говорила:

— Ничего, помаленьку устроимся... Если будетъ у насъ свой огородъ, свои коровы, куры, овечки, свиньи, лошади, — чего же больше? Вы любите свиное сало?..

Этотъ наивный вопросъ разсмѣшилъ княжну. Какое сало? Развѣ можно любить или ненавидѣть свиное сало?

— Ну, тогда, можетъ-быть, вы любите сухое варенье? — спокойно продолжала хохлушка. — Я умѣю его дѣлать... Очень вкусно. И сохраняется отлично. О чемъ же горевать? — не понимаю... Сытъ, одѣтъ, и слава Богу. Сколько есть людей голодныхъ... Ахъ, сколько! А я не могу видѣть голоднаго человѣка. Кажется, взяла бы да всѣхъ и накормила: всѣ ѣшьте и всѣ будьте сыты.

— Какая вы милая, Анна Ѳедоровна, — невольно вырвалось у княжны. — И какая я кислятина рядомъ съ вами. Я уже себя ненавижу...

— Зачѣмъ ненавидѣть, т.-е. вообще напрасно безпокоить себя...

Маленькая Таня тоже взобралась на кровать и, какъ котенокъ, прикурнула въ уголочкѣ. Княжна гладила ея шелковистые волосы и начинала чувствовать, что у нихъ образуется одна семья, и что она начинаетъ всѣхъ любить, и что все это очень хорошо. Ей сдѣлалось стыдно за свои слезы, и она улыбалась виноватой улыбкой, какъ напроказившій ребенокъ.

— Вотъ вы считаете себя лишней и ненужной, — продолжала хохлушка своимъ ровнымъ, мягкимъ голосомъ, производившимъ необыкновенно успокоительное дѣйствіе на княжну уже однѣми интонаціями: — а безъ бабы тоже нельзя... Какъ ни хитри, какъ ни выворачивайся, а безъ нашей сестры тоже не обойдешься. Конечно, мужчины умнѣе насъ, потому что они получаютъ лучшее образованіе, они энергичнѣе, потому что это зависитъ отъ природы, но, несмотря ни на свой умъ, ни на образованіе, ни на энергію — они находятся въ полной зависимости отъ насъ, женщинъ. Достаточно уже того, что они принадлежатъ такъ или иначе намъ же... Тутъ и дѣлить нечего, а только каждый дѣлалъ бы свое дѣло. Да, безъ бабы невозможно, и Василій Тимоѳеичъ это отлично понимаетъ...

— А если онъ ошибается, т.-е. можетъ быть неудачный выборъ — я говорю только о себѣ.

— Пустяки... Куда онъ безъ насъ дѣнется?.. Наконецъ просто у насъ вотъ есть эта дѣвчонка, которую нужно воспитывать.

Эта увѣренность хохлушки и ея философія окончательно успокоили княжну, такъ что, когда вечеромъ вернулся Окоемовъ, она встрѣтила его съ улыбавшимся лицомъ. Окоемовъ тоже былъ въ хорошемъ расположеніи духа.

— Вотъ это отлично, что вы улыбаетесь, — говорилъ онъ, крѣпко пожимая руку княжны. — Я читалъ какой-то англійскій дѣтскій разсказъ... Въ немъ дѣти рѣшаютъ вопросъ, что такое папа. Одинъ говоритъ, что папа это игрушка, другой — сласти, а одна дѣвочка сказала, что папа — это когда мама смѣется... Не правда ли, какъ это хорошо? Вообще хорошо, когда женщины улыбаются... Мои, т.-е. наши дѣла обстоятъ отлично. Сейчасъ только отъ своего агента... Онъ устроилъ все, что было нужно. Да... А время больше, чѣмъ деньги.

— Значитъ, мы скоро уѣдемъ отсюда? — спросила княжна.

— О, да... По возможности скорѣе. Нужно работать... Ахъ, какой край, Варвара Петровна, какой чудный край! Я его сейчасъ объѣздилъ... по картѣ, конечно. Нѣтъ, нужно быть безнадежно-безсовѣстнымъ человѣкомъ, чтобы при такихъ условіяхъ не сдѣлаться милліонеромъ.

— У васъ уже всегда милліоны на умѣ, а я это уже не люблю...

— Да вѣдь я люблю не деньги, а заключающуюся въ нихъ страшную силу. Зачѣмъ не называть вещи своими именами?.. Русскіе хорошіе люди оттого и безсильны, что не умѣютъ обращаться съ деньгами. Ну, да это вы увидите потомъ, что такое деньги... А гдѣ Сережа?..

Княжна только махнула рукой. Развѣ Сережа можетъ просидѣть дома хоть одинъ день?..

Окоемовъ былъ въ слишкомъ хорошемъ настроеніи, чтобы оставаться одному. А Сережа, какъ на грѣхъ, "закатился" неизвѣстно куда. Было уже часовъ девять вечера, и на улицахъ сдѣлалось темно. Что дѣлать? Окоемовъ зашелъ въ номеръ своихъ компаньоновъ. Фельдшеръ Потаповъ приводилъ въ порядокъ пріобрѣтенные медикаменты, студентъ Крестниковъ лежалъ на кровати съ книгой въ рукахъ.

— Ну, что новаго, господа? — спрашивалъ Окоемовъ, подсаживаясь къ студенту.

— А я былъ въ музеѣ... Очень интересно, — сообщилъ Крестниковъ. — Я никакъ не ожидалъ встрѣтить въ провинціи что-нибудь подобное.

— Вотъ то-то и есть.

— Много интереснаго, такъ что я для перваго раза сдѣлалъ только бѣглый обзоръ. Есть прекрасная библіотека... Вообще работаютъ.

— Вотъ и вы учитесь. Будетъ свободное время, тогда будемъ заниматься ботаникой, минералогіей, геологіей, зоологіей... Нужно будетъ пристроиться къ этому Обществу. Мнѣ оно очень нравится. Да, будемъ знакомиться, учиться, работать.

Поговоривъ со студентомъ, Окоемовъ вышелъ въ коридоръ и долго шагалъ изъ одного конца на другой. Въ передней онъ видѣлъ доску съ фамиліями проѣзжающихъ и замѣтилъ, что Барышниковъ занималъ пятый номеръ, который былъ въ томъ же коридорѣ, въ который выходили и ихъ номера. Значитъ, она была здѣсь, совсѣмъ близко... Эта мысль тревожила и волновала Окоемова. Навѣрно, она сейчасъ дома. Что-то она дѣлаетъ, о чемъ думаетъ?.. Окоемовъ опять почувствовалъ, что у него начинаетъ кружиться голова и давитъ грудь, такъ что нечѣмъ было дышать. Онъ спустился во второй этажъ, гдѣ помѣщалась общая зала, буфетъ и бильярдная. Вездѣ было пусто, и только въ залѣ ужиналъ какой-то заѣзжій инженеръ.

— Отчего это у васъ такъ пусто? — спросилъ Окоемовъ старика-маркера, дремавшаго въ бильярдной.

— А у насъ всегда такъ, баринъ... Не Петербургъ. Здѣшняя публика не уважаетъ, чтобы зайти, напримѣръ, въ трактиръ и попросту напиться чайку. Такъ, проѣзжающіе больше, да иногда пьяные или на бильярдѣ играютъ по праздникамъ.

— А вы давно здѣсь служите?

— Да ужъ лѣтъ съ десять...

— Всѣхъ, вѣроятно, знаете?.. Золотопромышленниковъ много останавливается?

— Бываютъ... Только какіе нынче золотопромышленники поѣдутъ въ гостиницу? Одно названіе, что золотопромышленники...

— А Барышниковъ?

— Маркъ-то Евсеичъ? Угорѣли немножко Барышниковы... Было да сплыло, а теперь только одна слава осталась. Маркъ-то Евсеичъ окончательно порѣшилъ свои промысла... Сказываютъ, за безцѣнокъ продалъ. Конечно, они ему не къ рукамъ: самъ проживаетъ въ Москвѣ, ну, какіе тамъ промысла.

Вернувшись въ номеръ, Окоемовъ чувствовалъ, что чего-то недостаетъ. Его тяготило собственное одиночество, и онъ мысленно обругалъ Сережу. Вотъ человѣкъ, который, кажется, ни о чемъ не въ состоянія позаботиться...

Укладываясь спать, Окоемовъ мысленно пожелалъ покойной ночи Настасьѣ Яковлевнѣ. Она тоже, вѣроятно, въ постели и, можетъ-быть, вспомнила о сегодняшней встрѣчѣ. Милая дѣвушка, спи покойно, и дай тебѣ Богъ всего хорошаго. Въ головѣ у Окоемова вертѣлись обрывки сценъ далекаго путешествія, сегодняшній разсказъ маркера и т. д. Онъ долго не могъ заснуть, и мысль упорно сосредоточивалась на ней. Нужно было воспользоваться случаемъ и окончательно выяснить дѣло. Все равно, какъ-нибудь да разрѣшить вопросъ. Вотъ если бы княжна догадалась сама познакомиться съ ней. Давеча у Окоемова вертѣлось на языкѣ предложить это княжнѣ, но онъ не рѣшался. Кто знаетъ, можетъ-быть, обстоятельства сложатся сами собой, какъ сегодняшняя встрѣча на вокзалѣ. Все можетъ быть. Счастье было такъ велико, что Окоемовъ въ этомъ случаѣ начиналъ думать о самомъ себѣ, какъ о постороннемъ человѣкѣ. Онъ зналъ только одно, что другой такой дѣвушки еще никогда не было, нѣтъ и не будетъ.

Онъ такъ и уснулъ съ мыслью о ней, счастливый тѣмъ, что она тутъ, совсѣмъ близко. Его разбудилъ на разсвѣтѣ Сережа, вернувшійся замѣтно навеселѣ.

— Я, кажется, тебя разбудилъ?.. — шепелявилъ онъ прилипавшимъ языкомъ, дѣлая невѣрные шаги.

— Немножко...

Сережа остановился посрединѣ комнаты, улыбнулся блаженной улыбкой, а потомъ сѣлъ прямо на полъ.

— Вотъ поди жъ ты, а? — удивлялся онъ, продолжая улыбаться. — Штука, братъ... т.-е. совсѣмъ не штука, а съ какимъ я инженеромъ познакомился. Мы съ нимъ выпили на "ты". Только вотъ фамилію его я забылъ дорогой... Вообще, отличный человѣкъ. И все мнѣ разсказалъ. Потомъ двѣ какихъ-то барыни... одна ничего... гм... Потомъ докторъ... членъ окружнаго суда... Знаешь, Вася, положительно здѣсь можно жить.

— И бильярдъ есть и сардинки?

— Нѣтъ, не то... да, не то. А я дальше не поѣду, вотъ и все... Нѣтъ, какой инженеръ... полицеймейстеръ... А какъ зовутъ эту дамочку?

— Да гдѣ же ты былъ, безпутный человѣкъ?

— Гдѣ я былъ? Э, братъ, я былъ гдѣ-то за городомъ... Извозчикъ знаетъ. А инженеръ рубаха-парень... Если бы такихъ людей побольше... же-же!..

— Вотъ что, Сережа, самое лучшее, что ты сейчасъ можешь сдѣлать — это лечь спать.

— А я здѣсь останусь... да! — сказалъ Сережа, начиная раздѣваться, сидя на полу. — Отлично, чортъ возьми... А дамочка... Музыка играла, публика... Никакъ не ожидалъ!

Сережа раздѣлся, легъ и сейчасъ же заснулъ, какъ убитый, а Окоемовъ продолжалъ лежать съ открытыми глазами и чувствовалъ, что больше не уснетъ. Было раннее лѣтнее утро. Въ окно изъ-за шторы пробивался первый солнечный лучъ. Гдѣ-то тихо и протяжно ворковали голуби, задорно чиликали воробьи и слышался гулъ чьихъ-то шаговъ по каменному тротуару. Окоемовъ сѣлъ на постели и проговорилъ вслухъ:

— Что же это такое?.. Нужно дѣйствовать энергичнѣе... Нѣтъ, подождите, Маркъ Евсеичъ, мы еще посмотримъ, чья возьметъ!.. Ни одному вашему слову не вѣрю... Да, не вѣрю.

При дневномъ свѣтѣ для него все было такъ ясно и просто. Ему даже хотѣлось крикнуть:

— Я здѣсь... Милая, ничего не бойся!.. Я тебя люблю...

X

Агентъ Окоемова на весеннихъ торгахъ, которые производятся ежегодно уральскимъ горнымъ правленіемъ, купилъ нѣсколько пріисковъ въ разныхъ дачахъ. Это одинъ изъ самыхъ оригинальныхъ аукціоновъ въ Россіи. Золотопромышленники дѣлаютъ массу заявокъ, которыя остаются не у дѣлъ и поступаютъ обратно въ казну, а казна пускаетъ ихъ съ вольныхъ торговъ, какъ выморочное имущество. Окоемовъ очутился сразу владѣльцемъ шести пріисковъ, которые въ общей сложности стоили около двухъ тысячъ рублей. Нужно замѣтить, что всѣ эти пріиски находились только въ казенныхъ дачахъ, отведенныхъ для эксплоатаціи частныхъ золотопромышленниковъ, а владѣльческія дачи сюда не входили.

Агентъ Окоемова представлялъ собой типичнаго уральскаго промышленнаго человѣка, жившаго "своими средствами". Это былъ среднихъ лѣтъ господинъ, приличный, умный, энергичный, но зараженный до мозга костей разными проектами, неизмѣнно клонившимися къ его обогащенію. По его словамъ, онъ уже до десяти разъ былъ совсѣмъ близко у цѣли, но мѣшала какая-нибудь ничтожная подробность. Богатство было вотъ тутъ, совсѣмъ близко, и ускользало изъ рукъ, какъ шапка-невидимка. По своей сущности это былъ неизлѣчимо поврежденный человѣкъ, какъ изобрѣтатель Потемкинъ, хотя сфера дѣятельности была совсѣмъ другая. Окоемову нравилась въ немъ его энергія и вѣра въ свою звѣзду. И фамилія у него была чисто-сибирская: Утлыхъ, Илья Ѳедорычъ. Проживалъ онъ въ собственномъ маленькомъ домикѣ, имѣлъ семью и бился, какъ рыба о ледъ.

— Разъ у меня какой случай былъ, — разсказывалъ Утлыхъ, шагая по комнатѣ; онъ не могъ говорить сидя: — да, случай... Былъ пріискъ, и все я его собирался развѣдать... А тутъ подвернулись другія дѣла, я пропустилъ срокъ, и онъ ушелъ въ казну. Я уѣхалъ по дѣламъ, не посмѣлъ къ торгамъ, и пріискъ ушелъ за 120 рублей. И представьте себѣ: за одно лѣто на немъ было намыто три пуда золота. Это, по 20 тысячъ за пудъ, получается всѣ 60 тысячъ, т.-е. чистыхъ любая половина. Да... Въ другой разъ меня подвелъ компаньонъ. Въ третій... И все изъ-за пустяковъ, Василій Тимоѳеичъ. Конечно, я человѣкъ небогатый, и для меня сто рублей большія деньги. Вотъ изъ-за этого и погибаю.

Кромѣ золота, Утлыхъ занимался и другими "предметами": имѣлъ желѣзный рудникъ, нѣсколько заявокъ на азбестъ, скупалъ драгоцѣнные камни, искалъ залежи киновари и оловянной руды и т. д. Каждый слѣдующій день могъ его обогатить навсегда, а только "сегодня" давило и не давало хода. Однимъ словомъ, это былъ въ своемъ родѣ фанатикъ легкой наживы по спеціально-сибирской логикѣ, и Окоемовъ находилъ въ немъ родственныя черты.

— Я уже нѣсколько лѣтъ разыскивалъ киноварь, — объяснялъ онъ: — вѣдь это почище золота... Она попадается въ розсыпяхъ отдѣльными зернами. Дѣлалъ развѣдки, ѣздилъ, и вдругъ на югѣ Россіи открываютъ громадное мѣсторожденіе, въ Екатеринославской губерніи. Ртути больше не нужно, и мои труды пропали. Теперь ищу олово... Мѣдь стоитъ около 8 рублей пудъ, а олово 22 рубля. Представьте себѣ, что найду коренное мѣсторожденіе: вѣдь это милліоны. Да... Азбестъ, литографскій камень, марганецъ — вездѣ богатство. Нѣтъ, съ марганцемъ мы опоздали: онъ открытъ уже на Кавказѣ. Наконецъ фосфориты — вѣдь это послѣднее слово агрономіи, а гдѣ же быть фосфоритамъ, какъ не на Уралѣ? У меня есть одна горка на примѣтѣ... Да что тутъ говорить, поживете — сами, увидите.

— И недостаетъ какихъ-нибудь пустяковъ, Илья Ѳедорычъ?

— Даже смѣшно сказать... Ефимовы отъ кого пошли жить? Вѣдь я же имъ купилъ Надежный пріискъ съ торговъ, какъ вотъ вамъ. А Глазковы? Ивановы? Всѣ они теперь богачи, а я вотъ для другихъ долженъ хлопотать...

— Но вѣдь это все временно?

— Конечно, только пока... Говоря между нами, у меня есть на примѣтѣ такихъ два мѣсторожденія каменнаго угля, что отцу родному не уступлю. Только вотъ не хватаетъ средствъ для начала дѣла. А каменный уголь сейчасъ все... Есть даже нефть, т.-е. знаки. Я еще самъ сильно сомнѣваюсь, хотя она и должна быть на Уралѣ.

— Почему вы такъ думаете?

— Помилуйте, да какъ же иначе? У насъ рѣшительно есть все, кромѣ киновари, олова и нефти... И я ихъ разыщу.

Въ спеціально-пріисковомъ дѣлѣ Утлыхъ, что называется, собаку съѣлъ и наперечетъ зналъ всѣхъ золотопромышленниковъ и всѣ пріиски, со всѣми мельчайшими подробностями.

— Вы за свои двѣ тысячи купили богатство, — объяснялъ онъ Окоемову, дѣлая увѣренный жестъ. — Помилуйте, за эти деньги вы пріобрѣли площадь земли въ три тысячи десятинъ... Имѣете право ее разрыть вдоль и поперекъ, уплачивая за каждую десятину всего по одному рублю казенной подати въ годъ. Я вамъ нарочно купилъ два пріиска на сѣверѣ, два въ среднемъ Уралѣ и два на югѣ — выбирайте изъ любыхъ. Вотъ съѣздимъ, посмотримъ и тогда рѣшимъ, съ чего начать.

— А по вашему мнѣнію, что лучше?

— По моему? Я взялъ бы разработку южпыхъ промысловъ. Дѣло самое вѣрное...

Изъ этихъ бесѣдъ Окоемовъ вывелъ заключеніе, что Утлыхъ страдалъ одной слабостью, которая присуща провинціальнымъ прожектерамъ — онъ искалъ богатства какъ можно дальше отъ своего Екатеринбурга, точно золоту не все равно было лежать, гдѣ угодно. Это напоминало больныхъ, которые ѣдутъ за здоровьемъ въ чужіе края. Въ общемъ этотъ уральскій американецъ очень нравился Окоемову, хотя онъ и смотрѣлъ на него, какъ на неисправимаго мечтателя. Они уговорились вмѣстѣ осмотрѣть цѣлый рядъ промысловъ и свои купленные пріиски.

Провинція вездѣ останется провинціей, и вѣсть объ Окоемовѣ, какъ новомъ золотопромышленникѣ, разошлась съ поразительной быстротой... Въ "Американскую гостиницу" начали являться разные подозрительные субъекты и даже деревенскіе мужики съ самыми заманчивыми предложеніями. У каждаго было на примѣтѣ по нѣскольку самыхъ надежныхъ и вѣрныхъ мѣстъ. Приносили даже пробы песку и кварца. Все это были люди того же типа, какъ и Утлыхъ, хотя въ меньшемъ масштабѣ.

— Васъ спрашиваетъ какой-то мужикъ... — докладывалъ каждое утро Окоемову коридорный.

— Какой мужикъ?..

— А онъ съ ранняго утра ждетъ... Еще вчера приходилъ.

— Позови...

Входилъ мужикъ, настоящій мужикъ. Крестился на образъ, кланялся, откашливался съ таинственнымъ видомъ и заводилъ стереотипный разговоръ:

— Наслышаны мы, что вы, значитъ, касаемы къ золоту, такъ оно тово... Есть вѣрные знаки. Ужъ такое мѣсто, такое мѣсто — вотъ какое спасибо послѣ скажете. Богачество...

Всѣ эти разговоры обыкновенно заканчивались просьбой относительно задатка. Сначала Окоемовъ имѣлъ неосторожность давать деньги, а потомъ бросилъ — это ни къ чему не вело. Окоемова интересовалъ самый типъ этого уральскаго промысловаго человѣка, зараженнаго несбыточными мечтами. Мысли о легкой наживѣ, казалось, витали въ самомъ воздухѣ.

Кромѣ "золотыхъ мужиковъ", одолѣвали еще продавцы каменныхъ издѣлій и драгоцѣнныхъ камней. Это были мелкіе скупщики, торговавшіе кустарными произведеніями. Екатеринбургъ давно служитъ центромъ производства и торговли драгоцѣнными камнями. Окоемовъ пріобрѣлъ нѣсколько типичныхъ образцовъ мѣстныхъ породъ и очень удивился, что найти порядочную- коллекцію уральскихъ камней въ Екатеринбургѣ такъ же трудно, какъ гдѣ-нибудь въ Сахарѣ кусокъ льда. Онъ нашелъ нѣсколько дрянныхъ коллекцій въ магазинахъ, но за нихъ запрашивали такія цѣны, что было даже неловко за продавцовъ.- Ознакомившись съ цѣнами на каменное сырье, Окоемовъ замѣтилъ студенту Крестникову:

— Вотъ вамъ нашъ интеллигентный грѣхъ... Въ центрѣ камней вы не найдете порядочной коллекціи, а между тѣмъ здѣсь, навѣрно, есть много молодыхъ интеллигентныхъ людей, которые за 15 рублей жалованья готовы корпѣть надъ перепиской съ утра до ночи. Это наконецъ возмутительно... Я подсчитывалъ и нахожу, что можно этимъ дѣломъ заняться серьезно и пустить въ оборотъ тысячи такихъ коллекцій по цѣнамъ въ сто разъ дешевле, чѣмъ снѣ сейчасъ продаются. Вы только сочтите, сколько у насъ среднихъ учебныхъ заведеній, сколько народныхъ школъ — спросъ громадный. И онъ будетъ все возрастать... Для народной школы, напримѣръ, можно приготовлять коллекціи изъ пятидесяти типичныхъ экземпляровъ рубля за два. Вотъ вамъ прекрасная и крайне полезная работа, которая для своего начала не требуетъ большого капитала, а только нѣкоторыхъ спеціальныхъ знаній... Съ другой стороны, это предпріятіе дастъ возможность парализовать всѣхъ этихъ скупщиковъ-кулаковъ, которые держатъ сотни кустарей въ ежовыхъ рукавицахъ. И все у насъ такъ: будемъ у хлѣба сидѣть голодомъ...

Съ первыхъ же шаговъ для Окоемова все рѣзче и рѣзче начала выступать эта роковая русская черта неумѣнья пользоваться окружающими богатствами. Кажется, все дано людямъ, чтобы жили и благоденствовали, а они упорно не желаютъ. Получались вопіющія несообразности, возмущавшія Окоемова на каждомъ шагу до глубины души. Разъ онъ, отправившись вечеромъ пройтись съ княжной, зашелъ въ магазинъ купить варенья.

— Нѣтъ ли у васъ какого-нибудь здѣшняго варенья? — спрашивалъ Окоемовъ разбитного приказчика.

— Здѣшняго-съ? Никакъ-нѣтъ-съ... У насъ есть лучшіе сорта: Абрикосова-съ. Шестьдесятъ копеекъ фунтъ...

— Изъ Москвы?

— Точно такъ-съ... У насъ все варенье изъ Москвы-съ. Лучшіе сорта.

Окоемовъ только пожалъ плечами.

— Это просто какое-то звѣрство! — ворчалъ онъ, возвращаясь съ покупкой домой. — Я иначе не умѣю назвать... Сѣверъ — страна всевозможныхъ ягодъ по преимуществу. И какихъ ягодъ... Мнѣ разсказывали, что въ Башкиріи продаютъ чудную степную клубнику прямо возами. Ведро стоитъ часто 10--15 копеекъ. Что же будетъ стоить варенье? Даже смѣшно сказать: пятнадцать копеекъ фунтъ, а мы заплатили шестьдесятъ. Мнѣ даже хочется просто побить кого-нибудь...

— Вы уже волнуетесь, Василій Тимоѳеичъ.

— Какъ же не волноваться, когда все такъ возмутительно... Ахъ, какъ все глупо!.. Вѣдь это же кусокъ хлѣба спеціально для женщинъ. На сто рублей можно заработать триста... Чего же вамъ больше?

— У васъ всѣ разговоры только на деньги сводятся...

— А какъ же иначе? Я уже говорилъ вамъ, что я купецъ, самый настоящій купецъ, и не могу видѣть, когда другіе не понимаютъ собственной пользы. Опять имѣю въ виду только интеллигентныхъ людей, въ частности — интеллигентныхъ женщинъ, которыхъ и здѣсь, навѣрно, непочатый уголъ. Ищутъ работы, голодаютъ, а вѣрный кусокъ хлѣба лежитъ подъ носомъ...

— Но вѣдь нужны сто рублей, вы же сами говорите? А гдѣ бѣдная интеллигентная женщина ихъ найдетъ?..

— Ага, вотъ въ этомъ и вся суть, т.-е. въ деньгахъ. Вы, напримѣръ, въ теченіе года службы у меня должны накопить вотъ эти самые сто рублей, и всѣ другіе служащіе тоже... Моя задача — заставить васъ это сдѣлать. А разъ будутъ сто рублей, у человѣка уже почва подъ ногами. Сколько требуется вездѣ рабочихъ рукъ, труда, а мы только смотримъ, какъ лѣнивые рабы. Вотъ я съ вами толкую о вареньи и теряю время. Да... Я это чувствую. Помилуйте, такое прозаическое занятіе... "Чѣмъ вы занимаетесь?" Вѣдь стыдно сказать: "я варю варенье". Ахъ, какъ все это глупо и нелѣпо...

— Отчего вы сами этимъ не займетесь, если это вамъ нравится?

— По очень простой причинѣ: не хочу отбивать женскій хлѣбъ. Показать, какъ это дѣлается — это могу, но заниматься самому не стоитъ. Знаете, нто бы я здѣсь сдѣлалъ: открылъ бы сахарный заводъ. Да... Земли здѣсь сколько угодно, топлива тоже, рабочихъ рукъ тоже, да еще въ выигрышѣ провозъ. Сахаръ — товаръ, который всегда въ модѣ и не имѣетъ обрѣзковъ. Да, если бы я хотѣлъ исключительно только наживать деньги, я такъ бы и сдѣлалъ.

Изъ-за варенья они чуть не поссорились. Княжна серьезно обидѣлась.

— Вы уже мнѣ не нравитесь, Василій Тимоѳеичъ... Только и слышишь: деньги, деньги!.. А если мнѣ уже ихъ не нужно, этихъ вашихъ денегъ? Вотъ не нужно, и все тутъ. И другимъ женщинамъ тоже... Всякій дѣлаетъ свое маленькое дѣло, и хорошо, что не думаетъ о деньгахъ. Это вы въ своей Америкѣ заразились деньгами...

— Вы меня считаете ненормальнымъ человѣкомъ?

— Да... У васъ есть пунктикъ, какъ говорятъ доктора.

— А мужики говорятъ про такихъ людей, что у нихъ заяцъ въ головѣ прыгаетъ? Что же, вы правы, Варвара Петровна... Есть заяцъ. Больше не буду говорить о деньгахъ...

Княжнѣ вдругъ сдѣлалось его жаль, и она посмотрѣла на него такими заискивающими глазами. Вѣдь она его такъ любила и такъ вѣрила въ него, если бы всего не отравляли эти проклятыя деньги...

— Ну, помиримтесь, милая Варвара Петровпа, — добродушно просилъ Окоемовъ.

— И я уже не буду васъ бранить...

XI

Знакомство княжны съ Настасьей Яковлевной состоялось само собой, благодаря маленькому приключенію съ Таней. Дѣвочкѣ наскучило сидѣть въ номерѣ, и она получила позволеніе гулять въ коридорѣ.

Воспользовавшись этой относительной свободой, Таня пробралась сначала въ бильярдную и познакомилась со старикомъ-маркеромъ, потомъ ее нашли уже въ кухнѣ, гдѣ жила тоже маленькая дѣвочка. Однимъ словомъ, Таня оріентировалась въ гостиницѣ и чувствовала себя какъ дома, что очень огорчало княжну. Разъ дѣвочка засидѣлась въ кухнѣ дольше обыкновеннаго и, чувствуя за собой вину — ей было запрещено ходить туда — хотѣла наверстать время быстротой возвращенія и пустилась по коридору во всю прыть. Но тутъ и случилось происшествіе. Таня запнулась и полетѣла на полъ съ разбѣга. Когда княжна выскочила на крикъ въ коридоръ, она увидѣла, что Таню подымаетъ съ полу какая-то незнакомая дѣвушка.

— Ничего, мы немного разбились... — говорила незнакомка, вытирая окровавленное личико Тани носовымъ платкомъ.

Княжна поблагодарила незнакомку и хотѣла увести Таню къ себѣ въ номеръ, но дѣвочка закапризничала и, ухватившись ручонками за платье незнакомки, не желала съ ней разставаться.

— Вы меня будете бранить... — повторяла она. — А тетя добрая...

— Ты уже опять была въ кухнѣ, негодная дѣвчонка?

Таня упорно молчала, крѣпко ухватившись за платье своей защитницы. Незнакомка сдѣлала княжнѣ знакъ глазами и пригласила ее къ себѣ въ номеръ. Княжна только теперь вглядѣлась въ нее и узнала въ ней ту самую дѣвушку, о которой ей столько разъ говорилъ Окоемовъ. Это открытіе ее заинтересовало, и она молча пошла за ней.

— Посидите у меня, пока дѣвочка успокоится, — проговорила незнакомка, когда онѣ вошли въ большой номеръ. — Кстати, я совершенно одна...

— Если не ошибаюсь, я видѣла васъ на вокзалѣ, когда мы пріѣхали? Мнѣ говорилъ о васъ Василій Тимоѳеичъ...

— Г. Окоемовъ? Да, я его встрѣчала нѣсколько разъ въ Москвѣ... Я сейчасъ, только умою эту стрекозу.

Она увела дѣвочку къ умывальнику и помогла ей умыться, а затѣмъ сама вытерла мокрое дѣтское личико полотенцемъ.

— Какая милая дѣвочка... Это ваша дочь?

— Нѣтъ, я не замужемъ... У нея нѣтъ матери. А васъ какъ зовутъ?

— Настасья Яковлевна... Мы скоро уѣзжаемъ съ дядей въ Москву.

— Я вамъ могу только позавидовать.. Я тоже московская и очень скучаю по Москвѣ.

Онѣ разговорились. Княжнѣ очень понравилась эта оригинальная дѣвушка. У нея было совсѣмъ особенное лицо, одно изъ тѣхъ типичныхъ женскихъ русскихъ лицъ, которыя не забываются. Особенно шла къ ней гладкая прическа, открывавшая умный большой лобъ. Княжна чувствовала, что точно давно-давно знакома съ этой дѣвушкой.

— А я здѣсь пробуду до осени, —сообщила она. — Съ одной стороны, жалѣю, что пріѣхала сюда, а съ другой... Какъ жаль, что вы совсѣмъ не знаете Василія Тимоѳеича. Это совсѣмъ особенный человѣкъ...

Въ краткихъ словахъ княжна разсказала о цѣли своей экспедиціи и объ ея личномъ составѣ. Настасья Яковлевна внимательно ее выслушала и отвѣтила одной фразой:

— Да, я слышала... Мнѣ говорилъ дядя о г. Окоемовѣ.

Княжнѣ показалось, что дѣвушка говоритъ о г. Окоемовѣ слишкомъ равнодушно, и про себя немного обидѣлась. Развѣ есть другой г. Окоемовъ? Очевидно, дѣвушка ничего не знала или слышала что-нибудь не въ его пользу. Затѣмъ, какъ показалось княжнѣ, дѣвушка относилась къ ней съ нѣкоторымъ недовѣріемъ.

— Вы опять въ Москву? — спрашивала княжна, поднимаясь.

— Да...

Съ этого началось случайное знакомство, о которомъ княжна почему-то не сказала Окоемову ни одного слова.

Въ слѣдующій разъ она встрѣтила Настасью Яковлевну въ коридорѣ и не узнала ея: дѣвушка шла въ шелковомъ сарафанѣ и въ шелковомъ платочкѣ на головѣ, что къ ней очень шло.

— Я уже не узнала васъ, Настасья Яковлевна. Какой странный костюмъ...

— Сегодня воскресенье, и я только-что вернулась изъ моленной. Мы вѣдь по старой вѣрѣ... старовѣры....

— А, вотъ что... Этотъ сарафанъ очень идетъ къ вамъ, какъ и всѣмъ женщинамъ вообще. Замѣчательно хорошій костюмъ, который идетъ ко всѣмъ возрастамъ и даже къ некрасивымъ женщинамъ. Наши платья ничего не стоятъ по сравненію... А вы просто красавица въ своемъ сарафанѣ.

Этотъ комплиментъ заставилъ Настасью Яковлевну раскраснѣться, а княжна стояла и любовалась красавицей. Да, у Окоемова недурной вкусъ... И какое чудное лицо, такое молодое и такое серьезное. Княжна кончила тѣмъ, что обняла и расцѣловала раскольницу.

— Я не знаю уже, за что я васъ полюбила... Какъ жаль, что вы скоро уѣзжаете!..

Настасья Яковлевна ничего не отвѣтила, а только тоже опустила глаза.

— Кстати, пойдемте къ намъ чай пить, — предложила княжна. — Въ нашемъ номерѣ однѣ женщины.

Дѣвушка на одно мгновеніе поколебалась, а потомъ молча пошла за княжной. Ея появленіе въ номерѣ произвело нѣкоторую сенсацію. Таня смотрѣла на нее съ раскрытымъ ртомъ, — это не была просто добрая тетя, а что-то особенное, высшее, чего она еще никогда не видала. Настасья Яковлевна сняла свой платокъ, и Таня пришла въ окончательный восторгъ отъ ея туго заплетенной косы.

— И мнѣ такое же платье... — проговорила она, ощупывая сарафанъ гостьи, сдѣланный изъ старинной тяжелой шелковой матеріи.

Хохлушка отнеслась къ этому праздничному наряду москалихи довольно презрительно, зато Калерія Михайловна ахнула отъ восторга.

— Вотъ это отлично: наше родное, русское... — повторяла она въ какомъ-то дѣтскомъ воодушевленіи. — Да, отлично...

— Еще бабушкинъ сарафанъ, — объяснила Настасья Яковлевна. — Видите, старинный позументъ съ висюльками... Такого уже нынче не дѣлаютъ. И пуговицы тоже старинныя...

Это торжество женскаго сѣвера задѣло хохлушку за живое, и она сдѣлала презрительную гримасу. То ли дѣло хохлацкія запаски и плахты, — что можетъ быть лучше? И чему обрадовались эти кацапки!.. Вотъ невидаль, что обшитъ сарафанъ разными цацами!.. То ли дѣло, когда дѣвушка надѣнетъ на голову живые цвѣты... Кончилось тѣмъ, что хохлушка придралась по какому-то поводу къ Калеріи Михайловнѣ, и чуть не вспыхнула первая ссора за все время ихъ путешествія. Но въ этотъ критическій моментъ въ дверяхъ показался Окоемовъ. Онъ на мгновеніе остановился въ дверяхъ, посмотрѣлъ на Настасью Яковлевну прищуренными глазами, какъ дѣлаютъ при неожиданно-яркомъ свѣтѣ, и только потомъ подошелъ поздороваться.

— Я васъ не узналъ, Настасья Яковлевна...

— А я васъ сразу узнала... — спокойно и просто проговорила дѣвушка. — Отчего вы къ намъ никогда не зайдете? Дядя васъ приглашалъ...

— Говоря откровенно, мнѣ очень хотѣлось быть у васъ, — въ томъ же тонѣ отвѣтилъ Окоемовъ, — но я просто не рѣшался... Нѣсколько разъ собирался и не могъ. Самъ не знаю, что меня удерживало. Боялся вамъ помѣшать, потомъ куча своихъ дѣлъ... Вы, кажется, скоро уѣзжаете?

— Да, на-дняхъ.

— Опять въ Москву?

— Да...

Дѣвушка наскоро выпила свою чашку и начала прощаться. Протягивая руку Окоемову, она проговорила:

— А вы все-таки заходите къ намъ...

— Благодарю. Постараюсь быть.

Она вышла. Въ номерѣ водворилось неловкое молчаніе. Всѣ три женщины инстинктивно ревновали эту Настасью Яковлевну къ своему патрону. На ихъ глазахъ промелькнуло молодое счастье, напомнивъ о быломъ.

— Да, я пришелъ объявить вамъ, господа, что уѣзжаю на нѣсколько дней, — спохватился Окоемовъ. — Всего на нѣсколько дней... Мы ѣдемъ вмѣстѣ съ Утлыхъ посмотрѣть промыселъ.

— А если вы не вернетесь? — спросила княжна.

— Вернусь, вернусь... — успокоилъ Окоемовъ. — Тащить всѣхъ за собой неудобно, а мнѣ необходимо объѣхать до десятка промысловъ и осмотрѣть свои, чтобы сдѣлать окончательный выборъ.

И это не понравилось всѣмъ женщинамъ, которыя начинали смотрѣть на Окоемова съ чувствомъ собственности.

— Съ вами останутся Потаповъ, Крестниковъ и Потемкинъ, — объяснялъ Окоемовъ.

Вечеромъ этого же дня Окоемовъ неожиданно встрѣтилъ Настасью Яковлевну на улицѣ. Она была въ своемъ обыкновенномъ шерстяномъ платьѣ и въ соломенной шляпѣ.

— Здравствуйте, Настасья Яковлевна.

— Здравствуйте... А я сейчасъ изъ магазина, — точно оправдывалась дѣвушка, показывая небольшой свертокъ. — Скоро уѣзжаемъ, такъ нужно было кое-что купить...

— Въ Москву? — проговорилъ Окоемовъ, идя рядомъ. — Знаете, Настасья Яковлевна, я вамъ не вѣрю...

Дѣвушка съ удивленіемъ посмотрѣла на него своими темными глазами.

— Да, не вѣрю... — продолжалъ Окоемовъ еще болѣе рѣшительно. — Вы говорите то, что вамъ велятъ. Я васъ не обвиняю и понимаю, почему вы такъ дѣлаете... Не правда ли, я угадалъ.

Она ничего не отвѣтила, а только прибавила шагу, точно хотѣла убѣжать отъ какой-то удручавшей ее мысли...

— Я много думалъ о васъ... — говорилъ Окоемовъ, стараясь итти въ ногу. — Да, думалъ... И вы тоже думали, такъ, немножко. И знаете, что васъ смущало: вы думали, что я васъ считаю за богатую наслѣдницу, тогда какъ у васъ ничего нѣтъ. Да, сначала я такъ думалъ, а потомъ узналъ, что ошибаюсь и поэтому... поэтому рѣшился предложить вамъ слѣдующее: гдѣ бы вы ни были и что бы съ вами ни было, вы помните одно, что у васъ есть вѣрный другъ, который для васъ готовъ все сдѣлать. Да, все на свѣтѣ... Я знаю, что вы останетесь здѣсь, на Уралѣ, и, вѣроятно, васъ запрячутъ куда-нибудь подальше, а поэтому, если я вамъ понадоблюсь, напишите мнѣ только свой адресъ, и я явлюсь. Мой адресъ: почтамтъ, до востребованія. А вотъ вамъ на всякій случай моя карточка...

Дѣвушка ничего не отвѣтила, а только молча пожала руку Окоемова, взяла его карточку и сдѣлала глазами знакъ, чтобы онъ больше не провожалъ.

Онъ остался на тротуарѣ, а она быстро шла къ "Американской гостиницѣ", до которой оставалось всего нѣсколько шаговъ. У него мелькнула совершенно дѣтская мысль: если она оглянется — да, не оглянется — нѣтъ... Настасья Яковлевна остановилась на подъѣздѣ, оглянулась и кивнула головой. О, милая, милая дѣвушка... Какъ онъ сейчасъ любилъ ее, именно любилъ, потому что даже не думалъ о самомъ себѣ и о своемъ счастьѣ, а только о ней. Милая дѣвушка, будь же счастлива, всегда, всегда счастлива... Да, съ ней уходилъ цѣлый міръ, все счастье, все будущее, а Окоемовъ стоялъ на тротуарѣ, какъ очарованный, и не смѣлъ шевельнуться. Его растерянный видъ обратилъ вниманіе какого-то прохожаго, который съ участіемъ проговорилъ:

— Не обронили ли вы чего, господинъ?

— Нѣтъ, я нашелъ... — весело отвѣтилъ Окоемовъ и засмѣялся. — Много нашелъ: цѣлое богатство.

Прохожій посмотрѣлъ на него и только пожалъ плечами, принявъ его за рехнувшагося человѣка. Долго ли повихнуться человѣку...

Окоемовъ нѣсколько времени не могъ прійти въ себя и машинально пошелъ совсѣмъ не въ ту сторону, куда было нужно. Потомъ онъ вспомнилъ, что обѣщалъ быть у Утлыхъ и даже опоздалъ на цѣлыхъ полчаса, чего съ нимъ никогда не случалось, потому что аккуратность въ дѣлахъ онъ ставилъ одной изъ величайшихъ добродѣтелей.

Утлыхъ былъ немало удивленъ, увидѣвъ Окоемова: онъ принялъ его за пьянаго. Окоемовъ старался быть внимательнымъ, слушалъ и отвѣчалъ совершенно невпопадъ.

— Да что съ вами случилось, Василій Тимоѳеичъ?

— Со мной? Рѣшительно ничего... А впрочемъ, все пустяки!

— Вы это про что? Какія пустяки?

— Развѣ я это сказалъ?.. Виноватъ, я говорю совсѣмъ не то...

Окоемовъ вдругъ засмѣялся и даже обнялъ Утлыхъ. Уральскій американецъ могъ только удивляться

— Вы, можетъ-быть, забыли, что завтра мы выѣзжаемъ? — заговорилъ онъ.

— Куда? Ахъ, да... Все это пустяки и вздоръ!

— Какой же вздоръ? Помилуйте, Василій Тимоѳеичъ... Наконецъ я васъ не понимаю. Такъ нельзя относиться къ дѣлу...

— Хорошо... ѣдемъ, Илья Ѳедорычъ. Я что-то хотѣлъ сказать вамъ... Ахъ, все равно. Однимъ словомъ, ѣдемъ...