Без названия (Мамин-Сибиряк)/Часть 1/ДО

Без названия : Роман — Часть первая
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1894.

I

— Вотъ она раскинулась, наша матушка Бѣлокаменная! — какъ-то слащаво проговорилъ небольшого роста господинъ, изъ-подъ руки присматривая раскинувшійся подъ ногами великолѣпный видъ на Москву. — Историческое сердце святой Руси...

— Да, сердце, — согласился его сосѣдъ по ресторанному столику, худенькій, болѣзненнаго вида брюнетъ. — Лучшаго мѣста нельзя было и придумать...

— Знаете, Василій Тимоѳеичъ, когда я пріѣзжаю въ Москву, такъ каждый разъ скажу: ну, слава Богу, дома... Вѣдь родился-то Богъ знаетъ гдѣ, тамъ, въ Сибири, а домъ въ Москвѣ. Да и всѣ такъ... Вы вѣдь москвичъ?

— Да, коренной москвичъ... И дѣды и прадѣды здѣсь жили.

Брюнетъ тяжело перевелъ духъ и раскашлялся. На лбу и на шеѣ у него напружились жилы. Мягкая пуховая шляпа сбилась на затылокъ. Онъ напрасно старался удержаться: кашель такъ и душилъ. Впрочемъ, онъ ждалъ этого пароксизма, потому что руки у него похолодѣли и сдѣлались влажными, когда они еще ѣхали на Воробьевы горы. Ему было обидно за собственную слабость, когда надъ годовой стоялъ такой прекрасный весенній день, внизу разстилалась панорама родной Москвы, и рядомъ сидѣлъ такой безсовѣстно здоровый собесѣдникъ. Отовсюду вѣяло силой, а онъ чувствовалъ себя такимъ немощнымъ и слабымъ, какъ цыпленокъ.

— Простудились? — съ невольнымъ сожалѣніемъ замѣтилъ купчикъ.

— Нѣтъ, это такъ... У меня сердце не въ порядкѣ, Маркъ Евсеичъ. Наслѣдственный порокъ...

— Нужно лѣчиться, Василій Тимоѳеичъ...

— Лѣкарствъ нѣтъ. Такъ пройдетъ... Зажился въ городѣ, вотъ и кашляю, какъ овца.

Василій Тимоѳеичъ улыбнулся какой-то больной улыбкой и принялся сосать леденецъ, вынутый изъ жилетнаго кармана. Онъ долго и внимательно смотрѣлъ на Москву, прищуривъ лѣвый глазъ. Ахъ, какой видъ — единственный, чудный, до боли родной! Вонъ какой величественный изгибъ дѣлаетъ рѣка Москва, а за ней зеленые шахматы полей и огородовъ въ Лужникахъ, какая-то деревянная церковь, притянувшаяся на этой зелени, дальше бѣлѣютъ стѣны Новодѣвичьяго монастыря, еще дальше — браной скатертью раскинулась сама Москва, замыкавшаяся въ глубинѣ золотымъ гребнемъ Кремля. Даль тонула въ какомъ-то радужномъ ликующемъ туманѣ, точно это было море, настоящее море изъ безконечныхъ улицъ, уличекъ и переулковъ. Правый гористый берегъ былъ задрапированъ старымъ Мамоновскимъ садомъ, — для коренного москвича это былъ именно Мамоновскій садъ, а не Нескучный — подъ нимъ прятались бѣлѣвшія зданія Андреевской богадѣльни, а тамъ, налѣво, тотъ же правый берегъ совершенно уходилъ изъ глазъ едва брезжившимъ Ходынскимъ полемъ. Но Москвѣ-рѣкѣ бойко разбѣгались два маленькихъ пароходика, — издали они казались дѣтскими игрушками.

— Да, хорошо, — какъ бы про себя замѣтилъ брюнетъ, снимая шляпу.

— Лучше не бываетъ, Василій Тимоѳеичъ... Вѣдь вы весь свѣтъ изъѣздили, такъ есть съ чѣмъ посравнить.

— Да...

Безъ шляпы лицо брюнета было совсѣмъ другое. Его измѣнялъ открытый лобъ съ развитыми выпуклостями. И свѣтло-каріе глаза казались строже, и ротъ складывался иначе. "Малъ звѣрь, да лапистъ..." — подумалъ Маркъ Евсеичъ, раскуривая папиросу. Въ выраженіи лица Василія Тимоѳеича было что-то жесткое, а такія лица хороши только тогда, когда улыбаются, — именно оно и свѣтлѣло отъ улыбки, получая дѣтское выраженіе. Только улыбался Василій Тимоѳеичъ рѣдко.

— Удивляюсь я вамъ, — заговорилъ Маркъ Евсеичъ послѣ длинной паузы: — и что вамъ за интересъ наши промыслы... И далеко, и дѣло рискованное. Самое невѣрное...

— Да вѣдъ я такъ, отъ скуки... Засидѣлся въ Москвѣ и хочу прогуляться куда-нибудь. На югѣ былъ, на Кавказѣ былъ, въ Средней Азіи былъ — остался Уралъ. Хочется побывать, присмотрѣться къ дѣлу... Я хорошо знаю золотое дѣло въ Калифорніи.

— Можетъ, и сами занимались?

— Нѣтъ, но знаю... Я нѣсколько лѣтъ прожилъ въ Америкѣ.

— Такъ-съ... Оно, конечно, любопытно, Василій Тимоѳеичъ. Самое слово любопытно: золото. А больше-то и нѣтъ ничего... Я ужъ давненько не бывалъ на своихъ промыслахъ, потому какъ утвердилась вся семья въ Москвѣ, а тамъ довѣренные да управляющіе руководствуютъ. Конечно, это не порядокъ, да ужъ какъ-то такъ далеко очень... Лѣтомъ, по навигаціи, недѣлю слишкомъ ѣхать, а зимой и съ двѣ другой разъ не доѣдешь. Однимъ словомъ, размякли мы въ Москвѣ...

— Вѣдь у васъ дѣло старинное, кондовое?

— Какъ же-съ, отъ дѣдовъ досталось... Еще дѣдушка орудовалъ, а потомъ родитель покойный. Ну, при родителѣ-то покойномъ намъ плохо пришлось... Совсѣмъ-было разорились. До того дѣло доходило, что краснаго билета въ дому нѣтъ... Особенное дѣло, однимъ словомъ. Когда ужъ братъ Яковъ вступилъ, ну, тогда все пошло какъ по маслу. Онъ Трехсвятительскую жилу открылъ...

— Васъ вѣдь много, братьевъ?

— Я-то самый меньшой, а постарше меня еще пятеро: Прокопій, Андрей, Гаврило, Семенъ и Яковъ. Двѣ сестры были, ну, тѣ замужъ выскочили и сейчасъ свое положеніе женское имѣютъ.

— А братъ Яковъ давно умеръ?.

Этотъ простой вопросъ заставилъ Марка Евсеича съежиться. Онъ посмотрѣлъ на Василія Тимоѳеича прищуренными глазами и отвѣтилъ уклончиво:

— Да ужъ не упомню хорошенько, а только не близко тому времени. Я еще совсѣмъ мальчикомъ былъ...

— А другіе братья всѣ живы? Впрочемъ, я это такъ спрашиваю... Мнѣ помнится, я кого-то встрѣчалъ изъ вашихъ братьевъ.

— Гаврилу, вѣроятно, встрѣчали. Онъ въ Москвѣ у насъ путался... Года ужъ съ три, какъ померъ.

Передъ ними на столикѣ по-московски стоялъ приборъ съ чаемъ и полбутылка коньяку. Маркъ Евсеичъ выпилъ уже двѣ рюмки и лѣниво жевалъ ломтикъ лимона. Онъ все присматривался къ своему собесѣднику и точно старался что-то припомнить.

— А вѣдь я васъ гдѣ-то встрѣчалъ! — проговорилъ онъ наконецъ. — Мнѣ ваша личность знакома...

— Вѣроятно, гдѣ-нибудь въ банкѣ или на биржѣ, — равнодушно отвѣтилъ Василій Тимоѳеичъ, прихлебывая холодный чай изъ стакана. — Я тамъ каждый день бываю...

— Знаемъ, слыхали. Можно сказать, кто васъ не знаетъ...

На террасѣ ресторана за отдѣльными столиками сидѣло еще нѣсколько группъ. Кучка долговязыхъ англичанъ, одѣтыхъ попугаями, разсматривала Москву въ морскіе бинокли, сквозь зубы выпуская свои удивительныя англійскія слова; у самаго барьера стояло нѣсколько дамъ, очевидно, пріѣхавшихъ изъ провинціи; въ уголкѣ пріютилась хмельная купеческая компанія. Въ послѣдней выдавались два брата — русоволосые, крупичатые, рослые, однимъ словомъ — кровь съ молокомъ. Такихъ молодцовъ выкармливаетъ только Москва. Василій Тимоѳеичъ нѣсколько разъ поглядывалъ въ ихъ сторону и вчужѣ любовался этими племенными выкормками. Типичный народъ, а къ московскому купечеству онъ питалъ "влеченье, родъ недуга". Другое дѣло, его собесѣдникъ — сейчасъ видно сибирскую жилу. Говоритъ, точно торгуется, да и вѣрить ни одному слову нельзя. Этакій народецъ проклятый... Да еще притворяется, что того не знаетъ, другого не помнитъ, а третье и совсѣмъ забылъ. Вонъ москвичи — тѣ всѣ на виду.

— А скоро вы думаете уѣзжать отсюда? — освѣдомился Маркъ Евсеичъ, какъ-то крадучись выпивая третью рюмку коньяку.

— Пока еще и самъ не знаю. У меня много постороннихъ дѣлъ...

— Слыхали...

— Для здоровья нужно встряхнуться. Много московской пыли насѣло...

— Ужъ это что говорить... Это вы правильно.

Подумавъ немного, Маркъ Евсеичъ прибавилъ съ улыбкой:

— Извините, а я такъ думаю, Василій Тимоѳеичъ, что не даромъ вы потащитесь такую даль?

— Я даромъ ничего не дѣлаю. Хочу попытать счастья...

— Не совѣтую-съ... И дѣло вамъ незнакомое-съ, да и рискъ при этомъ...

— Рискъ? А вы знаете, что никто больше не рискуетъ, какъ простой мужикъ, когда пашетъ и сѣетъ... Самое рискованное дѣло это хлѣбопашество. А наше дѣло другое: въ одномъ мѣстѣ проживемъ, въ другомъ наживемъ. Мнѣ нравится золотопромышленность... У васъ все по старинкѣ, а я новыми способами поставлю обработку. Американскія машины выпишу... Когда я былъ въ Австраліи, такъ кое-чему успѣлъ поучиться.

— Зачѣмъ же вы въ Австралію ѣздили?

— А такъ, изъ любопытства... Жалѣю, что не вернулся обратно черезъ Сибирь. Не позволила болѣзнь...

Эта бесѣда была прервана появленіемъ третьяго лица. На террасу вошелъ высокій и рослый господинъ съ рыжей окладистой бородой. Онъ былъ одѣтъ въ пеструю лѣтнюю пару. Шелковый цилиндръ сидѣлъ на большой головѣ немного бокомъ. Близорукіе большіе голубые глаза и великолѣпные бѣлые зубы придавали ему видъ англичанина. Вошедшій, видимо, никого не видалъ и какъ-то рухнулъ всѣмъ тѣломъ къ ближайшему столику. Цилиндръ покатился на полъ.

— Бутылку шампанскаго... — хрипло проговорилъ новый гость лакею, подававшему цилиндръ. — Да похолоднѣе сдѣлайте.

— Слушаю-съ...

Василій Тимоѳеичъ молча наблюдалъ страннаго гостя, который попрежнему ни на кого не обращалъ вниманія. Онъ снялъ свой цилиндръ, подперъ голову руками и смотрѣлъ безцѣльно куда-то вдаль.

— Баринъ-то того... — хихикнулъ Маркъ Евсеичъ, закрывая ротъ рукой. — Свѣту бѣлаго не видитъ. Чертитъ, должно полагать, вторую недѣлю... Я ихъ третьяго-дня за городомъ видѣлъ, въ Яру-съ.

Лакей подалъ бутылку шампанскаго въ серебряномъ ведрѣ. Рыжій господинъ залпомъ выпилъ два стакана, тряхнулъ головой и полѣзъ въ жилетный карманъ. Тамъ ничего не, оказалось, какъ и въ боковыхъ карманахъ и въ бумажникѣ. Это открытіе сразу его отрезвило, и онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ кругомъ своими близорукими глазами, точно спрашивалъ всѣхъ, какъ онъ сюда попалъ и чѣмъ онъ расплатится за шампанское. Василій Тимоѳеичъ подозвалъ къ себѣ лакея, показалъ на рыжаго господина глазами и расплатился.

— Ну, мы съ вами еще увидимся и поговоримъ подробнѣе, — замѣтилъ онъ, прощаясь съ Маркомъ Евсеичемъ.

— Съ наслажденіемъ, Василій Тимоѳеичъ... Гдѣ прикажете?

— Я вамъ напишу.

Василій Тимоѳеичъ поднялся, подошелъ къ рыжему господину и положилъ руку ему на плечо. Тотъ поднялъ голову, посмотрѣлъ на него своими сѣрыми удивленными глазами и улыбнулся какой-то дѣтской улыбкой.

— Ахъ, Сережа, Сережа...

— Ты... ты какимъ образомъ попалъ сюда? — удивлялся Сережа, обнимая Василія Тимоѳеича. — Вотъ, братъ, не ожидалъ... да... Удивилъ ты меня, Вася. А я, братъ, того... Впрочемъ, чортъ знаетъ, что со мной дѣлается, и рѣшительно не знаю, какъ я сюда попалъ. Хотѣлось подышать свѣжимъ воздухомъ... Кстати, со мной гнусная исторія случилась: спросилъ шампанскаго, а заплатить нечѣмъ.

— Я уже заплатилъ. Не безпокойся... А сейчасъ ѣдемъ домой.

— Домой? Позволь, что значитъ: домой?.. Ахъ, да, ты повезешь меня къ себѣ и предашь покаянію...

— Ну, тамъ увидимъ...

— Дай кончить бутылку, а тамъ весь къ твоимъ услугамъ. Вообще, я очень радъ тебя видѣть... Всегда радъ... да.

Василій Тимоѳеичъ присѣлъ къ столику и терпѣливо подождалъ, когда Сережа наконецъ кончитъ свое пойло.

— Эхъ, выпилъ бы и ты одинъ стаканчикъ? — предложилъ Сережа, когда въ бутылкѣ почти ничего не оставалось.

— Благодарю. Вѣдь ты знаешь, что я ничего не пью...

Василія Тимоѳеича больше всего возмущало теперь неистощимое добродушіе Сережи.

— Послушай, а какъ мы поѣдемъ, Вася? Я своего извозчика, кажется, отпустилъ... А итти отсюда въ Москву пѣшкомъ я не могу.

— Вздоръ. Я тебя заставлю прогуляться именно пѣшкомъ, чтобы ты хотя этимъ путемъ почувствовалъ собственное безобразіе.

— Я не пойду, — протестовалъ Сережа. — Наконецъ я просто спать хочу... Ты только представь себѣ, что я сряду три ночи не спалъ. Да я вотъ здѣсь у столика и засну...

II

Когда они вышли изъ ресторана, къ подъѣзду подалъ съ московскимъ шикомъ лихачъ.

— Вотъ какъ ты... — укоризненно замѣтилъ Сережа, съ трудомъ усаживаясь въ пролетку. — Дда... Вавилонская роскошь, государь мой. Хе-хе... Мы другимъ людямъ мораль читаемъ, а сами на рысакахъ катаемся.

— Ты знаешь, что лошади — моя единственная слабость, — точно оправдывался Василій Тимоѳеичъ, любуясь воронымъ рысакомъ, осторожно спускавшимъ экипажъ съ горы. — Кучеръ, осторожнѣе...

Лошадь была заглядѣнье. Какъ она граціозно ступала своими могучими ногами, какъ выгибала атласную шею, какъ косила горячимъ глазомъ и грызла сдерживавшія ее удила. Это было само олицетвореніе живой силы. Сережа какъ сѣлъ, такъ сейчасъ и задремалъ, мѣрно покачиваясь изъ стороны въ сторону: Онъ даже попробовалъ захрапѣть, но Василій Тимоѳеичъ его разбудилъ.

— А... что? — мычалъ Сережа, просыпаясь. — Ахъ, да...

Онъ нѣсколько разъ тряхнулъ своей головой и проговорилъ съ добродушнѣйшей улыбкой:

— А я знаю, что ты сейчасъ думаешь, Вася. Давай пари на полдюжины шампанскаго? Какъ честный человѣкъ... Ты думаешь: какой свинья Сережка! Вѣрно?

— Ты угадалъ... И въ свое оправданіе можешь сказать только одно, именно, что люди, которые ѣдутъ рядомъ съ такой свиньёй, тоже немножко свиньи...

Сережа залился неудержимымъ хохотомъ, такъ что даже кучеръ оглянулся.

— Ахъ, уморилъ, Вася... Вотъ уморилъ-то!.. Немножко свинья — это вѣжливѣе называется ветчиной. Ха-ха...

Экипажъ уже летѣлъ стрѣлой по Замоскворѣчью, гдѣ разсажались плотно другъ къ другу купеческія хоромины. Проѣзжая здѣсь, Василій Тимоѳеичъ каждый разъ любовался этой купеческой тугой стройкой. Для себя строились люди, а не для квартирантовъ. Все было пригнано туго, крѣпко, на цѣлыхъ сто лѣтъ, и каждый домъ выглядѣлъ такъ сыто, какъ выспавшійся хорошо человѣкъ.

Замоскворѣчье мелькнуло быстро. На Каменномъ мосту пришлось сдерживать разгорячившуюся лошадь. Затѣмъ слѣдовала узкая московская уличка, поворотъ налѣво къ храму Спасителя и еще поворотъ направо, мимо Пречистенскаго бульвара. Послѣ свѣжаго воздуха на Воробьевыхъ горахъ, здѣсь пахнуло застоявшейся вонью московской улицы. Василій Тимоѳеичъ только морщился. Какъ онъ ни любилъ Москву, но никакъ но могъ помириться съ этой убійственной атмосферой.

Москва, Москва, родимая столица... —

мурлыкалъ Сережа, опять начиная дремать.

Съ Пречистенскаго бульвара пролетка съ эластическимъ трескомъ резиновыхъ шинъ повернула налѣво и стрѣлой понеслась по Сивцеву Вражку, а затѣмъ кучеръ разомъ осадилъ расходившагося рысака у подъѣзда маленькаго деревяннаго домика съ палисадникомъ и мезониномъ. Такіе дома встрѣчаются только по московскимъ окраинамъ, да кое-гдѣ въ глухихъ уличкахъ Пречистенской части.

— Готово! — крикнулъ Сережа, выскакивая изъ экипажа.

На звонокъ подъѣздъ отворила низенькая сѣденькая старушка въ очкахъ. Въ лѣвой рукѣ у нея болтался мѣшокъ съ какимъ-то безконечнымъ вязаньемъ, какъ умѣютъ вязать только милыя московскія старушки.

— Какъ ты рано вернулся, Вася, — проговорила она, глядя на сына съ затаенной тревогой.

Увидѣвъ медленно входившаго Сережу, старушка сразу успокоилась: она поняла, почему Вася вернулся раньше назначеннаго срока. Когда Сережа входилъ въ этотъ маленькій подъѣздъ, онъ казался еще больше, чѣмъ на улицѣ.

— Мамаша, bonjour... — хрипло здоровался Сережа, напрасно стараясь поймать худенькую руку старушки.

— Какая я тебѣ мамаша, безстыдникъ? — ворчала старуха, пристально разсматривая припухшее лицо названнаго сынка. — Ну-ка, повернись къ свѣту... вотъ такъ... Ахъ, Сережа, Сережа! Гдѣ это ты пропадалъ?

— Мама, хорошенько проберите его, — говорилъ Василій Тимоѳеичъ, быстро проходя въ маленькую темную переднюю.

— Больше не буду, Марѳа Семеновна... — какъ-то по-дѣтски увѣритъ Сережа, нагибаясь въ дверяхъ передней. — Честное слово!..

— Ахъ, Сережа, Сережа... ахъ, безстыдникъ!..

Въ гостиной гостя ожидало новое испытаніе. Тамъ ходила, заложивъ руки за спину, бѣлокурая женщина лѣтъ тридцати. Простой черный костюмъ придавалъ ей видъ монахини, отпущенной въ гости къ роднымъ. Строгое, немного болѣзненное лицо было еще недавно красиво, а теперь подернулось тѣнью преждевременной старости. Увидѣвъ рыжаго гостя, она презрительно подняла плечи и брови, сдѣлала сердитое лицо и съ гордостью вышла въ сосѣднюю комнату и даже захлопнула за собой дверь.

— Что, видѣлъ, какъ отъ тебя княжна убѣжала? — корила старушка своего массивнаго гостя.

— А позвольте спросить, Марѳа Семеновна, что я этой самой княжнѣ сдѣлалъ дурного, кромѣ того, что люблю ее? Вотъ и васъ люблю и всѣхъ вообще...

Въ пріотворенную дверь показалось лицо княжны и послышался ея нервный голосъ:

— А я васъ уже ненавижу, ненавижу, ненавижу... Я съ удовольствіемъ бы уже застрѣлила васъ! Да, взяла бы револьверъ...

— Господа, это наконецъ несправедливо! — взмолился Сережа. — Что можетъ подѣлать одинъ скромный мужчина съ двумя разсвирѣпѣвшими женщинами?

Княжна быстро вошла въ гостиную, взяла ненавистнаго человѣка за руку, подвела къ зеркалу и проговорила такимъ тономъ, точно дѣлала увѣщаніе осужденному на казнь:

— Взгляните на себя, Сергѣй Ипполитычъ... Ваше лицо обвиняетъ васъ. Куда вы уже тратите свою молодость, здоровье, умъ?.. Несчастный, я даже презирать не могу васъ...

Маленькая женская рука сдѣлала такое движеніе, точно сталкивала Сережу въ бездонную пропасть, а въ голосѣ уже слышались слезы, тѣ искреннія женскія слезы, которыхъ такъ не выносятъ всегда и во всемъ правые мужчины.

— Вы — гадкій, отвратительный, несносный, — повторяла княжна, притоптывая ногой, точно кого-то желала раздавить. — Мнѣ наконецъ уже стыдно за васъ... да.

Сережа нѣсколько разъ тряхнулъ своей головой, а потомъ быстро опустился на одно колѣно, схватилъ руку княжны и началъ ее цѣловать.

— Милая, святая женщина, клянусь, что это въ послѣдній разъ.

— Я уже не люблю васъ... — съ грустью отвѣтила княжна.

— Что же мнѣ прикажете сдѣлать, Варвара Петровна? — взмолился Сережа, поднимаясь. — Повѣситься?..

Эта сцена была прервана появившимся въ дверяхъ Василіемъ Тимоѳеевичемъ. Онъ жестомъ пригласилъ княжну къ себѣ въ кабинетъ. Сережа облегченно вздохнулъ. Старушка Марѳа Семеновна сидѣла въ старинномъ кожаномъ креслѣ у окна и усердно вязала. Сережа прошелся по комнатѣ, заглянулъ въ кабинетъ, еще разъ прошелся и проговорилъ:

— Марѳа Семеновна, а вы не знаете, для чего меня Вася привезъ сюда?

— Нѣтъ, не знаю... Должно-быть, нужно, если привезъ.

Потухавшіе старческіе глаза посмотрѣли на гостя съ затаенной грустью.

Сережа почувствовалъ это какъ-то всѣмъ своимъ могучимъ тѣломъ. Хмель прошелъ, и его начиналъ сосать "червь раскаянія". Это случалось каждый разъ послѣ большихъ приключеній, и какъ-то выходило такъ, что именно такія покаянныя минуты непремѣнно связывались именно съ этими маленькими комнатами, съ этой сидѣвшей всегда у окна старушкой, съ тѣмъ особеннымъ воздухомъ, который утвердился здѣсь съ незапамятныхъ временъ. Сережа вздохнулъ нѣсколько разъ, взялъ маленькую скамеечку, поставилъ ее у самыхъ ногъ старушки и присѣлъ на нее.

— Вы меня презираете, Марѳа Семеновна... да... — заговорилъ онъ глухой нотой. — Я это знаю... да. Я и самъ презираю себя, больше всѣхъ презираю... Даже вотъ за то презираю, что сейчасъ испытываю жгучую надобность раскаяться вслухъ. Это наша національная особенность... Натворитъ человѣкъ не знаю что, а потомъ выйдетъ на высокое мѣсто лобное, раскланяется на всѣ четыре стороны... "Прости, народъ православный"... Эхъ, скверно! Этакое гнусное бореніе духа... Вы меня слушаете, Марѳа Семеновна?

— Слушаю, слушаю... Сколько времени кутилъ-то, Сережа?..

— А какое сегодня у насъ число?

— Сегодня вторникъ, ну, значитъ, третье іюня...

— Вторникъ... да... День былъ безъ числа. А когда я отъ васъ уѣхалъ?

— Да какъ тебѣ сказать... Вскорѣ это было послѣ николина дня.

— Ну, вотъ и считайте... — обрадовался Сережа. — Почти мѣсяцъ... да. Ахъ, что только было...

— Изъ трактира не выходилъ все время?

— Тогда-то я у васъ былъ съ деньгами, Марѳа Семеновна... Много было денегъ. А я скрылъ отъ васъ, чтобы вы не отняли у меня...

— Я ужъ послѣ-то догадалась да опоздала: тебя и слѣдъ простылъ. Ахъ, Сережа, Сережа!..

Старушка отложила свое вязанье въ сторону, поправила очки и заговорила:

— Ты и фамилію-то свою позабылъ, Сережа... А фамилія хорошая...

— Чего же тутъ хорошаго: Лапшинъ-Извольскій?.. Точно плохой актеръ. Вообще ничего особеннаго.

— Нѣтъ, фамилія хорошая... Лапшины-то старинный боярскій родъ, при Грозномъ воевали Литву, ну, Извольскіе пожиже, изъ выходцевъ, а вмѣстѣ-то старый родъ выходитъ. А тутъ пріѣхалъ ты въ трактиръ, тебя всякій холуй знаетъ: Лапшинъ-Извольскій. По какимъ мѣстамъ фамилію-то свою таскаешь?.. Себя не жаль, такъ хоть фамилію пожалѣй... Бояре-то Лапшины при Петрѣ пострадали, въ стрѣлецкомъ бунтѣ были замѣшаны, а Извольскіе при матушкѣ Екатеринѣ, вмѣстѣ съ нами, съ Окоемовыми. Мы вѣдь въ свойствѣ съ Извольскими... да. Ну, а теперь ты одинъ въ своемъ роду остался: помрешь грѣшнымъ дѣдомъ, и фамилія вся переведется.

— Позвольте, неужели я даже умереть не имѣю права?..

— Постой, дай кончить... Умереть-то всѣ мы умремъ, а вотъ ты сперва женись. Что на меня смотришь? Да, женись... И все тутъ.

Сережа захохоталъ, до того получилось неожиданное заключеніе. А старушка разсердилась.

— Плакать нужно, а не смѣяться! — ворчала она, опять принимаясь за свое вязанье. — Да, плакать... Ты только подумай, сколько хорошихъ дѣвушекъ пропадаетъ по дворянскимъ усадьбамъ. Сидитъ такая дѣвушка и ждетъ суженаго-ряженаго, а суженый-ряженый по трактирамъ ухлестываетъ, разнымъ цыганкамъ деньги швыряетъ, свѣту Божьяго не видитъ. Такъ дѣвушка-то и останется кукушкой, ни себѣ ни людямъ, да и суженому-ряженому не велика радость — проживетъ все и начнетъ добрыхъ людей обманывать, а потомъ его подъ судъ отдадутъ... Хорошо это?.. А тутъ жилъ бы, поживалъ съ молодой женой, нажилъ бы малыхъ дѣтушекъ — другое бы на умѣ все было. Главное, законъ исполнить всякій человѣкъ долженъ, Сережа... Вѣдь это только кажется, что хорошо холостому, какъ вѣтру въ полѣ, въ концѣ-то концовъ одно похмелье останется...

— Все это хорошо, Марѳа Семеновна, вы правы, но я готовъ заплатить деньги только за то, чтобы хоть издали посмотрѣть на ту милую особу, которая пошла бы замужъ за такого, какъ вашъ покорнѣйшій слуга. Ее нужно прямо въ сумасшедшій домъ отправить...

— Нѣтъ, ничего, пойдетъ, и хорошая дѣвушка пойдетъ... Первое дѣло, гдѣ васъ, жениховъ-то, взять нынче — по трактирамъ надо искать, а второе — ежели тебя къ рукамъ прибрать, такъ, можетъ, еще что-нибудь и выйдетъ. Конечно, не первый сортъ, съ большимъ изъяномъ, ну, да тутъ было бы изъ чего выбирать... Да недалеко ходить, хочешь, вотъ княжну посватаю?..

— Варвару Петровну? — изумился Сережа, поднимаясь со своей скамеечки. — Варвару Петровну?.. А вы слышали, что она сейчасъ говорила?

— Э, голубчикъ, мало ли что говорится подъ сердитую руку... Женщины любятъ прощать. Конечно, княжна не первой молодости, а зато она настоящей царской крови, хотя и татарской. Прямо отъ Батыя родъ-то идетъ... Если бы было Казанское царство, такъ она претендентка на престолъ. Тоже одна въ роду-то осталась...

— Нѣтъ, это дѣло нужно оставить, — уже серьезно заговорилъ Сережа. — Видите ли, я дѣлаю много дурного, но только для себя, а не для другихъ... Зачѣмъ же губить напрасно послѣднюю казанскую царевну? А со мной ничего хорошаго она не найдетъ... Понимаете?

— Ахъ, Сережа, Сережа... Напрасно. Потомъ самъ пожалѣешь. А главное, ты и самъ-то не знаешь, что ты такое... Не стала бы я съ тобой слова напрасно терять, если бы не твоя доброта. Съ добрымъ человѣкомъ все можно сдѣлать...

Старушка походила теперь на одну изъ тѣхъ старинпыхъ книгъ, къ которымъ относятся съ невольнымъ почтеніемъ. Это была живая лѣтопись вымиравшихъ дворянскихъ родовъ. Сейчасъ она своими слабыми старческими руками хотѣла связать двѣ нити — родъ Лапшиныхъ-Извольскихъ съ родомъ татарскихъ князьковъ Садыкъ-Ханъ-Салтановыхъ.

III

Старый окоемовскій домикъ внизу дѣлился на пять маленькихъ комнатъ, изъ которыхъ самой большой была гостиная, выходившая на улицу тремя окнами. Рядомъ съ ней помѣщался кабинетъ, узкая и неудобная комната, всего съ однимъ окномъ. Изъ передней полутемный коридоръ велъ въ столовую и спальню, гдѣ сейчасъ спала старушка Марѳа Семеновна. Пятая комната съ окнами на дворъ никакого опредѣленнаго названія не имѣла и служила для Василія Тимоѳеича мастерской. Въ ней собранъ былъ всевозможный "хламъ", какъ говорила старушка: токарный станокъ, походная лабораторія, какіе-то мудреные приборы для разныхъ опытовъ, шкапъ съ ретортами, колбами и стеклянной лабораторной посудой, особаго устройства печь съ желѣзнымъ зонтомъ для отвода вредныхъ газовъ. Въ мезонинѣ, состоявшемъ изъ двухъ комнатъ, помѣщалась большая библіотека. Обстановка всѣхъ комнатъ была самая скромная. Вездѣ стояла старинная мебель краснаго дерева, очень неудобная и громоздкая. На стѣнахъ висѣли старинные портреты и гравюры какихъ-то неизвѣстныхъ никому городовъ. Самой неудобной комнатой въ домѣ былъ кабинетъ. Но Василій Тимоѳеичъ не промѣнялъ бы его ни на какія палаты. Въ кабинетѣ у окна стоялъ старинный письменный столъ, у внутренней стѣны низкій турецкій диванъ, напротивъ него старинное, очень вычурное и очень неудобное бюро, въ углу несгораемый шкапъ, въ другомъ этажерка съ книгами — и только. Комната самой Марѳы Семеновны представляла собой маленькій музей, гдѣ были собраны удивительныя вещи, начиная съ вышитыхъ бисеромъ и шелками картинъ и кончая громаднымъ палашомъ, которымъ дѣдушка Окоемовъ въ качествѣ партизана выгонялъ въ двѣнадцатомъ году француза изъ Россіи.

— Для чего вамъ сабля, Марѳа Семеновна? — нѣсколько разъ спрашивалъ знакомый о. дьяконъ, каждое воскресенье приходившій пить чай. — Подарите ее мнѣ...

— Ну, тебѣ-то она ужъ совсѣмъ не подходитъ, — говорила старушка. — Тебѣ даже грѣшно имѣть въ домѣ саблю... Можетъ-быть, ей сколько французовъ зарублено, а на тебѣ священный санъ. Пусть ужъ виситъ у меня.

Двѣ старинныхъ горки были наполнены величайшими рѣдкостями. Тутъ были и портреты на слоновой кости, и какіе-то мудреные сувениры, назначеніе которыхъ сейчасъ трудно было опредѣлить даже приблизительно, и дареныя табакерки, и дѣтскія игрушки, которыми игралъ маленькій Вася, и таинственные ящики, и старинный фарфоръ, и цѣлый рядъ всевозможныхъ бездѣлушекъ. Всѣ эти пустяки для Марѳы Семеновны служили наглядной иллюстраціей измѣнчивой фортуны всего окоемовскаго рода. Съ каждой бездѣлушкой было связано какое-нибудь воспоминаніе, фамильное преданіе, легенда. Передъ каждымъ праздникомъ старушка вынимала всѣ эти рѣдкости, обтирала пыль и любовалась, точно повторяя всю исторію своего рода. Въ уголкѣ стояла старинная кровать съ балдахиномъ, но Марѳа Семеновна никогда на ней не спала, предпочитая теплую изразцовую лежанку. Къ обстановкѣ этой комнаты нужно прибавить еще двѣ клѣтки съ канарейками и старинные цвѣты на окнахъ, какихъ вы сейчасъ не найдете ни въ одной оранжереѣ. Василій Тимоѳеичъ, когда бывалъ въ этой комнатѣ, испытывалъ странное ощущеніе, точно онъ переносился къ началу нынѣшняго столѣтія или концу прошлаго, — его кабинетъ отдѣлялся отъ комнаты матери цѣлымъ столѣтіемъ. И, странно, ему нравились всѣ эти никому ненужныя вещи, какъ нравились воскресные разговоры съ отцомъ дьякономъ, который, вмѣстѣ съ заздравной просфорой, приносилъ сюда какой-нибудь разсказъ о новомъ чудѣ, о проявившемся Божьемъ человѣкѣ, о видѣніяхъ и пророческихъ снахъ.

Сейчасъ дѣйствіе происходило въ кабинетѣ Василія Тимоѳеича. Самъ хозяинъ лежалъ на диванѣ, а передъ нимъ ходила княжна. Она была очень взволнована.

— Вы меня извините, что я лежу... — говорилъ хозяинъ, оглядываясь на дверь. — У меня опять припадокъ...

— Пожалуйста, не стѣсняйтесь... Да, такъ у меня большія непріятности, Василій Тимоѳеичъ. Помните этого молодого человѣка, о которомъ я васъ тогда просила? Ну, вы еще мѣсто ему въ банкѣ доставили... Такъ вотъ изъ-за него-то и непріятности. Онъ прослужилъ два мѣсяца, а потомъ захватилъ какія-то деньги, то-есть попросту растратилъ ихъ. Прихожу къ директору, а онъ мнѣ и наговорилъ непріятностей. Я-то къ нему пришла похлопотать о другомъ молодомъ человѣкѣ... Нѣтъ, я положительно разочаровываюсь въ людяхъ. Для нихъ же стараешься, а они чужія деньги растрачиваютъ...

— Это исключительный, случай, Варвара Петровна, и не можетъ итти за общее правило. Кстати, сколько вы человѣкъ пристроите по разнымъ мѣстамъ въ теченіе года?

— А я не считаю. Не одинаково. Вѣдь есть какіе несчастные, Василій Тимоѳеичъ... Ни квартиры, ни платья, ни обѣда. Вообще, ужасно

— И все больше письменныхъ занятій, конечно, ищутъ?

— Да... Что же имъ больше дѣлать, если они больше ничего не умѣютъ?

— Вотъ въ томъ-то и бѣда...

— Никакой бѣды нѣтъ, потому что всякій дѣлаетъ то, что умѣетъ. Вотъ у меня сейчасъ есть двое молодыхъ людей. Одинъ не кончилъ классическую гимназію, а другой не кончилъ реальное училище... Куда же имъ дѣться, спрашивается? Если бы имъ хоть какія-нибудь занятія, Василій Тимоѳеичъ... Что вамъ стоитъ порекомендовать ихъ куда-нибудь.

— Рублей на пятнадцать жалованья?

— И пятнадцать рублей деньги...

Василій Тимоѳеичъ сѣлъ на диванъ, перевелъ духъ и заговорилъ съ раздраженіемъ:

— Знаете, мнѣ каждый разъ, когда я слышу о подобныхъ молодыхъ людяхъ, просто обидно и за нихъ и за себя. Вы только представьте себѣ, что стоило государству ихъ воспитаніе, хотя они и не кончили курса нигдѣ... А теперь они безъ куска хлѣба. И это очень обидно... Возьмите крестьянина, мѣщанина, купца — тамъ молодой человѣкъ въ шестнадцать лѣтъ уже цѣлый капиталъ. Онъ работникъ, имъ дорожатъ, и онъ никогда не останется безъ мѣста, а наша интеллигенція совершенно безпомощна...

— Купцы всѣхъ обманываютъ, вотъ имъ уже и хорошо жить...

Послѣдняя фраза была сказана съ такой наивной увѣренностью, что Василій Тимоѳеичъ громко расхохотался.

— Конечно, обманываютъ, — продолжала княжна. — Я это отлично уже знаю... Оттого у нихъ и деньги. А интеллигентный человѣкъ не способенъ обманывать... Поэтому я и хлопочу за нихъ. Вы вотъ смѣетесь надо мной и называете меня "дѣвицей по чужимъ дѣламъ", а я все-таки буду хлопотать.

— А вы знаете, Варвара Петровна, что вотъ эти молодые интеллигентные люди безъ опредѣленныхъ занятій представляютъ собой громадный капиталъ, которымъ только нужно умѣть воспользоваться. Я давно думалъ объ этомъ и хочу воспользоваться такимъ капиталомъ...

— Какъ же это будетъ?

— А ужъ такъ... Пока это мой секретъ. Вы мнѣ будете помогать, Варвара Петровна...

— Съ удовольствіемъ.

— Только я буду купцомъ. Вы такъ и знайте. Иначе невозможно...

Онъ хотѣлъ сказать еще что-то, но весь поблѣднѣлъ, схватился за сердце и глухо застоналъ. Княжна хотѣла броситься въ другую комнату, но онъ ее удержалъ.

— Не тревожьте маму... Все пройдетъ. Вонъ тамъ пузырекъ съ солью, дайте его мнѣ...

Онъ опустился въ большое кресло и долго нюхалъ изъ пузырька, закрывъ глаза. Княжна наблюдала его и не знала, что ей слѣдовало предпринять. Она знала, что у Василія Тимоѳеича наслѣдственный порокъ сердца, и что лѣкарства отъ него нѣтъ.

— Вотъ мнѣ и лучше... — слабо проговорилъ онъ, дѣлая надъ собой усиліе

Въ этотъ моментъ въ дверяхъ показался Сережа, т.-е. его рыжая голова.

— Послушай, Вася, а скоро мнѣ будетъ отпускъ?

— Подожди, ты мнѣ нуженъ и даже очень нуженъ, Сережа...

— Я?

— Да, ты... Тебя это удивляетъ? Помоги мнѣ перейти на диванъ. Вотъ такъ, поддержи съ этой стороны.

Перебраться съ кресла на диванъ во время припадка было уже цѣлымъ подвигомъ, и Сережѣ сдѣлалось совѣстно за собственное здоровье.

— Вотъ теперь хорошо... — шепталъ Василій Тимоѳеичъ, стараясь принять удобное положеніе. — Да... Сережа, ты мнѣ очень нуженъ, и вы, Варвара Петровна, тоже. Да, очень...

Княжна и Сережа старались не смотрѣть другъ на друга.

— Ну-съ, такъ въ чемъ дѣло? — спросилъ Сережа, дѣлая нетерпѣливое движете. — Я жду...

— Дѣлать тебѣ рѣшительно нечего, Сережа, денегъ у тебя нѣтъ, — однимъ словомъ, твое положеніе вполнѣ безвыходное. Остается ждать, когда умретъ какая-нибудь изъ твоихъ безчисленныхъ тетокъ... Получишь наслѣдство, прокутишь — и опять ничего не будетъ.

— Кажется, это къ дѣлу не относится... — замѣтилъ Сережа.

— Нѣтъ, именно относится, потому что я тебя хочу спасти отъ твоего безвыходнаго положенія. Хочешь поступить ко мнѣ на службу?.. Я тебѣ дамъ отличное мѣсто.

— Что же, я не прочь...

— Ты будешь главнымъ управляющимъ золотыхъ промысловъ...

— Я?

— Да, ты... Это совсѣмъ не трудно, а мѣсто почетное, во всякомъ случаѣ.

— Но вѣдь нужно ѣхать въ тайгу?

— Нѣтъ, мои промыслы ближе, на Уралѣ...

— Я вамъ не совѣтую, Василій Тимоѳеичъ, — вступилась княжна, не имѣя силъ больше терпѣть. — Я уже знаю Сергѣя Ипполитыча. Онъ совсѣмъ не годится быть управляющимъ. Человѣкъ, который не умѣетъ управлять самимъ собой...

— Ничего, понемножку какъ-нибудь устроимся, — успокаивалъ ее Василій Тимоѳеичъ. — И вашимъ молодымъ людямъ мѣсто найдемъ.

— А я все-таки не понимаю, что тебѣ за нелѣпая фантазія пришла, — удивлялся Сережа. — Вдругъ сдѣлаться золотопромышленникомъ...

— Что подѣлаешь, если ужъ такъ случилось. Во всякомъ случаѣ, страннаго въ этомъ ничего нѣтъ. Дѣло самое вѣрное... Я уже дѣлалъ смѣты и все подсчиталъ. Одно уже то хорошо, что можно будетъ дать работу тысячамъ людей...

— Я васъ понимаю, — проговорила княжна. — И если бы я не была женщиной, то сдѣлала бы то же самое...

— Ничего изъ этого не выйдетъ, — авторитетно замѣтилъ Сережа. — Да, ничего... Самое несбыточное дѣло, начиная съ того, что ты его совсѣмъ не знаешь. У тебя все Америка въ головѣ сидитъ... А что хорошо въ Америкѣ, то у насъ покуда не годится. Впрочемъ, дѣло твое, а мнѣ рѣшительно все равно. Въ Сибирь, такъ въ Сибирь...

— Какъ жаль, что я сейчасъ не могу говорить... — жалѣлъ хозяинъ, закрывая глаза отъ усталости. — Ну, какъ-нибудь потомъ поговоримъ, и я все объясню.

— Другими словами, намъ пора уходить? — догадался Сережа.

— Я не гоню, но только не могу говорить долго...

Сережа и княжна вышли изъ кабинета вмѣстѣ.

— Мнѣ ты нуженъ будешь сегодня вечеромъ, Сережа! — крикнулъ Василій Тимоѳеичъ.

— Хорошо.

Княжна вернулась и, схвативъ Василія Тимоѳеича за руку, проговорила восторженно:

— О, я васъ понимаю... Все понимаю.

А онъ лежалъ безсильный и слабый и могъ только смотрѣть на нее своими страдающими глазами.

IV

Оставшись одинъ, Окоемовъ долго лежалъ съ закрытыми глазами. Сердце билось неровно, и онъ чувствовалъ, какъ медленно умираетъ. Да, это была смерть, потому что жизнь только въ работѣ сердца. Это ощущеніе умиранія онъ испытывалъ во время каждаго припадка. И какъ немного нужно, чтобы нить жизни порвалась, и какъ, слѣдовательно, нужно дорожить каждымъ днемъ. Вѣдь такихъ дней отпущено на долю каждаго немного, и только наше неисправимое легкомысліе не хочетъ видѣть того, что всѣ мы идемъ по краю бездонной пропасти. Однѣ болѣзни заставляютъ насъ серьезно задумываться надъ смысломъ жизни, и въ нихъ есть своя философія.

Да, Окоемовъ чувствовалъ, что онъ умираетъ, и, лежа съ закрытыми глазами, передумывалъ свою богатую приключеніями жизнь, точно подводилъ итогъ по длинному счету приходовъ и расходовъ. Вотъ онъ видитъ себя ребенкомъ въ разоренномъ помѣщичьемъ гнѣздѣ, гдѣ никто не умѣлъ работать и всѣ хотѣли жить на чей-то неизвѣстный счетъ. И въ немъ, ребенкѣ, сказалась та же черта, — онъ ставилъ себя въ привилегированное положеніе, выдѣляя изъ всѣхъ остальныхъ. Потомъ онъ видѣлъ себя кадетомъ одной изъ военныхъ гимназій, потомъ юнкеромъ, и вездѣ повторялось то же самое — онъ ставилъ себя въ привилегированное положеніе. Дальше онъ очутился прямо на улицѣ, безъ средствъ, безъ поддержки, безъ личной иниціативы, а главное, безъ того, что называется трудоспособностью. Прошли два ужасныхъ года въ поискахъ такого мѣста, гдѣ привилегированный человѣкъ могъ бы существовать, ничего не дѣлая, какъ жили тысячи другихъ привилегированныхъ людей. Но въ этомъ случаѣ конкуренція была слишкомъ велика, и молодой Окоемовъ получалъ только отказы и въ лучшемъ случаѣ "завтраки", — "приходите на-дняхъ", "навѣдайтесь", "можетъ-быть, что-нибудь найдется" и т. д. Нѣтъ ничего ужаснѣе, какъ такая конкуренція людей, рѣшительно никому ненужныхъ, и Окоемовъ прошелъ тяжелую школу того внутренняго униженія, которое не высказывается словами. Да, онъ прошелъ черезъ эти униженія, обвиняя всѣхъ другихъ, кому жилось легко, въ несправедливости къ нему, которому тоже хотѣлось жить легко, пока онъ не пришелъ къ убѣжденію, что во всемъ виноватъ только онъ одинъ, какъ никому ненужный человѣкъ. Это былъ ужасный моментъ... Былъ такой день, когда Окоемовъ чуть-чуть не кончилъ самоубійствомъ. Вѣдь ненужные люди такъ часто этимъ кончаютъ. Но тутъ явилась спасительная мысль о томъ, что прежде, чѣмъ умирать, нужно испробовать еще новые пути. Это было очень смѣлымъ шагомъ, но ничего не оставалось больше. Двадцати двухъ лѣтъ Окоемовъ поступилъ простымъ матросомъ на одно изъ судовъ, уходившихъ изъ Ревеля въ Америку.

Кипучая работа морской гавани, полная тревогъ жизнь купеческаго судна, наконецъ могучая водная стихія подѣйствовали на молодого мечтателя самымъ отрезвляющимъ образомъ. Предъ нимъ развертывалась другая жизнь, выступали другіе люди, а главное, на каждомъ шагу проявлялась такая неустанная кипучая работа, что ему дѣлалось все больше и больше горько и совѣстно и за себя и за другихъ ненужныхъ русскихъ людей. Напримѣръ, онъ считалъ подвигомъ, чуть не геройствомъ, что поступилъ простымъ матросомъ, а между тѣмъ чѣмъ же онъ лучше вотъ этихъ тружениковъ моря? Ихъ милліоны, сильныхъ, энергичныхъ, счастливыхъ своимъ трудомъ, а онъ — жалкая и ничтожная единица въ этой средѣ. Это былъ, впрочемъ, хорошій и здоровый стыдъ, какъ стыдъ человѣка, который слишкомъ поздно проснулся...

Первое и самое главное, что охватило Окоемова въ новой обстановкѣ, было то, что здѣсь не существовало ненужныхъ людей. Объ этомъ не могло быть даже и рѣчи. Временно могли оставаться безъ работы, временно переносили невзгоды и лишенія, но никто не считалъ себя лишнимъ и ненужнымъ.

Первые шаги въ Америкѣ еще рельефнѣе подтвердили эту основную мысль. Нужно сказать, что, выйдя на берегъ Новаго Свѣта, Окоемовъ долго не могъ освободиться отъ смутнаго чувства какой-то отчужденности, какую испытываетъ бѣдный человѣкъ, попавшій въ богатый домъ дальняго богатаго родственника. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, здѣсь некогда было предаваться отвлеченнымъ размышленіямъ: каждый день былъ полонъ своей работой. Правда, что сами американцы въ первое время произвели на Окоемова не совсѣмъ благопріятное впечатлѣніе, какъ величайшіе эгоисты, всѣ стремленія которыхъ сосредоточивались только на личномъ благосостояніи. Это придавало извѣстную холодность и жесткость всѣмъ отношеніямъ. Всякій хлопоталъ только объ одномъ себѣ и относился совершенно безучастно къ другимъ. Здѣсь уже не могло быть и рѣчи о какомъ-нибудь привилегированномъ положеніи, а слѣдовательно не могло быть и лишнихъ, ненужныхъ людей. Общій бодрый тонъ всего склада жизни захватывалъ невольно, и русскій ненужный человѣкъ Окоемовъ начиналъ себя чувствовать такимъ же человѣкомъ, какъ всѣ другіе люди.

Въ теченіе пяти лѣтъ Окоемовъ перепробовалъ всевозможныя профессіи: былъ посыльнымъ, кондукторомъ, пастухомъ, телеграфистомъ, служащимъ въ нѣсколькихъ конторахъ, фотографомъ, комиссіонеромъ, корреспондентомъ и т. д. Съ англійскимъ языкомъ онъ освоился очень быстро, потому что съ дѣтства хорошо зналъ французскій и нѣмецкій — это было единственное наслѣдство, которое онъ вынесъ изъ родного дворянскаго гнѣзда и которое здѣсь ему необыкновенно много помогло. Это былъ вѣрный кусокъ хлѣба. Вообще, этотъ боевой періодъ въ жизни Окоемова остался свѣтлой полосой. Онъ точно переродился и съ удивленіемъ смотрѣлъ на того ненужнаго человѣка, который остался тамъ, въ Россіи.

Благодаря разнообразнымъ профессіямъ, Окоемову пришлось побывать во всѣхъ концахъ Америки, пока онъ не очутился на дальнемъ западѣ, въ Калифорніи. Сюда онъ явился уже до извѣстной степени обезпеченнымъ человѣкомъ, почти своимъ. Теперь его спеціальностью сдѣлались разныя торговыя комиссіи. Дѣло было очень выгодное и безъ всякаго риска. Требовалось только полное довѣріе крупныхъ торговыхъ фирмъ. Но, когда Окоемовъ совсѣмъ устроился, его въ первый разъ охватила тоска по далекой родинѣ — это была дань прошлому, своей національности. И что ни дѣлалъ Окоемовъ, эта тоска не унималась, а росла все больше и больше. Его потянуло туда, на просторъ бѣдной русской равнины, подъ сѣренькое русское небо, къ своимъ ненужнымъ русскимъ людямъ. Мысль объ этихъ послѣднихъ не оставляла его все время скитальчества по чужой странѣ. Тоска имѣла до извѣстной степени подкладкой и ненормальное физическое состояніе: наслѣдственный порокъ сердца сказывался съ годами.

Такъ прошло еще три года, когда Окоемовъ окончательно устроилъ свои дѣла. Теперь онъ завелъ широкія сношенія съ русскими торговыми фирмами. У него уже былъ собственный капиталъ, который онъ пускалъ въ оборотъ, какъ компаньонъ, что дѣлало его положеніе вполнѣ солиднымъ и независимымъ. А тоска по родинѣ все сосала и сосала, какъ вода подмываетъ крутой берегъ. Въ одно прекрасное утро Окоемовъ навсегда распростился съ Америкой и отправился домой, какъ человѣкъ, кончившій курсъ въ очень строгомъ и отвѣтственномъ учебномъ заведеніи.

Быстрота возвращенія на родину объяснялась еще и тѣмъ, что Марѳа Семеновна начала прихварывать разными старческими недугами. Окоемовъ очень любилъ свою старушку и ужасно о ней соскучился. Домикъ въ Сивцевомъ Вражкѣ оставался послѣднимъ воспоминаніемъ помѣщичьяго прошлаго. И онъ ушелъ бы за долги, если бы въ свое время Окоемовъ не выкупилъ его на американскіе доллары. А сейчасъ уже одна мысль объ этомъ домикѣ дѣлала его точно здоровѣе. Сказывалась кровная привязанность къ своему маленькому углу, который дороже чудныхъ раззолоченныхъ палатъ.

Вотъ и родной берегъ... Здѣсь все оставалось по-старому. И первое, что бросилось Окоемову въ глаза, это опять ненужные русскіе люди, которыхъ онъ встрѣтилъ на первой русской пристани, которые ѣхали вмѣстѣ съ нимъ по желѣзной дорогѣ, которые толклись неизвѣстно зачѣмъ на желѣзнодорожныхъ вокзалахъ. У него защемила знакомая тоска, точно онъ самъ опять могъ превратиться въ такого человѣка. Впрочемъ, родная Москва ему понравилась, и онъ теперь могъ оцѣнить ее съ другой точки зрѣнія. Да, здѣсь жизнь кишѣла ключомъ и шла громадная работа. Исключеніе представляли только насиженныя дворянскія улицы на Арбатѣ и Пречистенкѣ. Здѣсь доживали свой вѣкъ старое барство и вырождавшіяся дворянскія семьи.

Въ маленькомъ домикѣ на Сивцевомъ Вражкѣ Окоемову не пришлось заживаться долго. Онъ только-только успѣлъ отдохнуть, какъ уже нужно было ѣхать на югъ Россіи, потомъ на Кавказъ и въ Среднюю Азію. У него были большія полномочія отъ разныхъ американскихъ фирмъ, очень интересовавшихся русскимъ сырьемъ и русскими богатствами вообще. Это невольное путешествіе по Россіи для Окоемова было наглядной иллюстраціей того, какъ мы далеко отстали во всемъ отъ нашихъ европейскихъ сосѣдей, а тѣмъ больше отъ Америки. Впереди было такъ много работы, а русскій человѣкъ такъ плохо умѣетъ работать... Получалось фатально-безвыходное положеніе, — Окоемовъ смотрѣлъ на все со своей американской точки зрѣнія. Правда, работа уже начиналась, но вся взятая вмѣстѣ она представляла собой только пробную попытку, а о настоящей работѣ еще не было даже представленія. Страна была слишкомъ богата, и похороненныя въ ней сокровища слишкомъ мало эксплоатировались. И въ то же время на каждомъ шагу встрѣчались эти русскіе ненужные люди, которые для Окоемова сдѣлались какимъ-то кошмаромъ.

Вернувшись въ Москву, Окоемовъ занялся своимъ комиссіоннымъ дѣломъ и быстро вошелъ въ курсъ московскихъ торговыхъ операцій. Съ одной стороны, онъ являлся представителемъ американскихъ фирмъ, а съ другой — московскихъ для Америки, и въ теченіе двухъ-трехъ лѣтъ составилъ себѣ совершенно исключительное положеніе. Онъ являлся на этомъ рынкѣ уже солидной силой. Его имя пользовалось довѣріемъ, а въ торговомъ мірѣ это одно уже составляетъ капиталъ.

Но всѣ эти успѣхи не доставляли Окоемову настоящаго удовлетворенія, потому что онъ не могъ превратиться въ сытаго американскаго янки. Его тянуло въ другую сторону, а въ головѣ созрѣвалъ грандіозный планъ. Осуществленіе его ждало только подходящей минуты. И такая минута наступила... Окоемовъ слишкомъ много слышалъ о несмѣтныхъ сокровищахъ Урала — вѣдь на всемъ земномъ шарѣ нѣтъ другого такого мѣста, которое на сравнительно небольшомъ пространствѣ сосредоточивало бы такое неистощимое разнообразіе всевозможныхъ богатствъ. Здѣсь же являлось одно важное преимущество: всякое предпріятіе можно было начать съ сравнительно ограниченными средствами. Именно здѣсь, по расчетамъ Окоемова, съ наибольшей производительностью можно было примѣнить тотъ громадный капиталъ, который пропадалъ въ формѣ ненужныхъ людей, не знавшихъ, куда дѣваться. Задача была громадная, и о ней стоило подумать. Остановился Окоемовъ на золотопромышленности по одному спеціальному случаю, о которомъ скажемъ дальше.

Въ Москвѣ одного изъ первыхъ старыхъ знакомыхъ Окоемовъ встрѣтилъ Сережу Лапшина, товарища по военной гимназіи. Это былъ совершенно особенный человѣкъ, полная противоположность Окоемову. Жилъ Сережа отъ одного наслѣдства до другого, а остальное время дѣлалъ долги. И эта невозможная жизнь проходила на почвѣ самаго широкаго русскаго добродушія, какой-то дѣтской безобидности и наивности. Друзья дѣтства снова подружились, какъ дополняющія другъ друга натуры, и Окоемовъ начиналъ скучать, когда очень долго не видѣлъ своего легкомысленнаго Сережу. Мысль взять его съ собой на промыслы на Уралъ явилась у Окоемова въ моментъ встрѣчи на Воробьевыхъ горахъ. Все равно, въ Москвѣ Сережѣ теперь нечего было дѣлать, а тамъ, въ промысловой глуши, онъ явится незамѣнимымъ. Для Окоемова была еще одна очень важная сторона въ этой дружбѣ — Сережа служилъ живымъ показателемъ того, что не слѣдовало дѣлать. Поэтому иногда въ минуту нерѣшимости Окоемовъ считалъ долгомъ посовѣтоваться именно съ Сережей, чтобы поступить какъ разъ наоборотъ. Какъ милъ былъ Сережа въ такіе моменты и какой авторитетностью онъ проникался. Вѣдь онъ зналъ рѣшительно все на свѣтѣ и готовъ былъ подѣлиться своей мудростью съ каждымъ... Этотъ большой ребенокъ дѣйствовалъ на Окоемова уже однимъ своимъ присутствіемъ самымъ успокаивающимъ образомъ. Другой противоположностью Сережи являлась татарская княжна со своей неистощимой добротой, вѣчной заботой о другихъ и вѣчными непріятностями за свои хлопоты. Она одолѣвала всѣхъ знакомыхъ своими просьбами о другихъ, а сама перебиваласъ, какъ перелетная птица, занимая какую-то жалкую комнатку въ одно окно и питаясь по цѣлымъ недѣлямъ одной колбасой.

И рядомъ съ этими людьми уживалась Марѳа Семеновна, строго соблюдавшая свои кастовыя традиціи и не желавшая понять новыхъ людей. Меньше всѣхъ, какъ это ни странно, она понимала сына Василія, котораго страстно любила.

V

Сережа явился вечеромъ къ назначенному часу. Онъ былъ противъ обыкновенія мраченъ, что къ нему совсѣмъ не шло, какъ къ другимъ нейдетъ веселое настроеніе.

— Ну, что ты, какъ себя чувствуешь? — мрачно спрашивалъ онъ Окоемова.

— Да ничего... кажется, лучше. У меня это быстро приходитъ и такъ же быстро проходитъ. Умираю и оживаю...

Марѳа Семеновна встревожилась, догадавшись по блѣдному лицу сына, что онъ опять нездоровъ.

— Ты куда это, Вася, собрался? Охъ, ужъ эти мнѣ твои дѣла... Здоровье только свое тратишь. Поѣхалъ бы куда-нибудь въ театръ или на гулянье, какъ другіе молодые люди дѣлаютъ. Нельзя же безъ развлеченія...

— Мы въ Яръ отправляемся, — пошутилъ Сережа.

Когда они вышли на подъѣздъ, спускались уже сумерки. Отдохнувшій рысакъ "подалъ" особенно красиво и остановился у подъѣзда картинкой.

— Къ Рогожскому... — отдалъ приказъ Окоемовъ.

Кучеръ только тряхнулъ головой, что въ переводѣ значило: давеча на Воробьевы горы ѣздили, а сейчасъ къ Рогожскому — это Москву-то крестъ-накрестъ взять.

— Вотъ тебѣ и Яръ... — ворчалъ Сережа, усаживаясь.

Когда они ѣхали мимо Кремля, Окоемовъ спросилъ:

— Вѣдь ты, кажется, играешь на бильярдѣ, Сережа?

— Да, и очень недурно играю...

— Видишь, въ чемъ дѣло: я тебя завезу въ одинъ дрянной трактирчикъ, и ты тамъ найдешь въ бильярдной одного очень подозрительнаго господина. Онъ пьетъ запоемъ... На видъ ему лѣтъ подъ тридцать. Особыя примѣты: одѣтъ прилично, коситъ на лѣвый глазъ, лицо попорчено оспой... Узнаешь? Хорошо. Ты заходишь въ бильярдную, присаживаешься къ столику, спрашиваешь бутылку пива и знакомишься съ этимъ субъектомъ. Всего лучше, если за бильярдомъ... Да. Его фамилія Барышниковъ, а зовутъ Григоріемъ Яковлевичемъ.

— Постой... Для чего вся эта комедія?

— А ты слушай... Познакомившись, ты заводишь душевный разговоръ, какой умѣютъ вести трактирные завсегдатаи, и, между прочимъ, говоришь: "А мнѣ ваша личность знакома... Гдѣ-то я васъ встрѣчалъ. Позвольте, ваша фамилія Барышниковъ, а зовутъ такъ-то". Можешь сослаться на Яръ, гдѣ онъ бывалъ въ свои лучшіе дни. Онъ, конечно, обрадуется старому знакомому, будетъ жаловаться на свою судьбу, можетъ-быть, попроситъ взаймы — ты можешь ему дать отъ трехъ до десяти рублей. Хорошо. А главное прибереги къ концу... Когда онъ размякнетъ, ты, между прочимъ, спроси его самымъ равнодушнымъ образомъ: "Позвольте, у васъ, кажется, была сестра, насколько я помню? Гдѣ она сейчасъ?" Нужно сдѣлать вопросъ быстро, чтобъ онъ далъ отвѣтъ по инерціи тоже быстро...

— Послушай, вѣдь это свинство, Вася. Говоря откровенно, ты дѣлаешь меня сыщикомъ...

— Хорошо, успокойся: дѣло идетъ о спасеніи вотъ этой самой дѣвушки. Понимаешь? А ты всегда былъ рыцаремъ... Ее куда-то спрятали, и мнѣ необходимо ее разыскать.

— Романъ?

— Почти...

— Съ этого слѣдовало начать, а не тянуть канитель. Мы сами всякаго научимъ... Кстати, отъ тебя-то я ужъ не ожидалъ ничего подобнаго. Любите только другихъ обличать, а сами дѣлаете то же самое. Впрочемъ, я человѣкъ скромный и не люблю совать своего носа въ чужія дѣла...

Искомый трактиръ "Голубокъ" находился гдѣ-то на Таганкѣ, въ одномъ изъ глухихъ переулковъ.

— Я за тобой заѣду черезъ часъ, — говорилъ Окоемовъ, высаживая Сережу на углу улицы. — А вотъ тебѣ на расходы...

Сережа молча исчезъ на поворотѣ, а пролетка полетѣла дальше, къ Рогожскому кладбищу. Не доѣзжая до него, она остановилась у какого-то деревяннаго забора. Въ глубинѣ пустыря виднѣлась почернѣвшая деревянная постройка, что-то въ родѣ сарая. Было уже совсѣмъ темно, и Окоемовъ на память пошелъ пустыремъ къ таинственному зданію. Гдѣ-то глухо взлаяла цѣпная собака. Потомъ послышался тягучій церковный напѣвъ. Въ сараѣ мелькнулъ желтый огонекъ. Окоемовъ осторожно постучалъ въ деревянную дверь ветхаго крылечка.

— Кто крещеный? — послышался за дверью сердитый старческій голосъ.

— Баринъ съ Пречистенки...

Дверь медленно растворилась, и Окоемовъ очутился въ полутемныхъ сѣняхъ. Онъ бывалъ здѣсь нѣсколько разъ и самъ отыскалъ въ темнотѣ слѣдующую дверь, которая вела въ старинную раскольничью моленную. Большая длинная комната была освѣщена очень слабо, такъ что иконостасъ съ образами терялся въ темнотѣ, изъ которой выдѣлялось только нѣсколько ликовъ. Молодой начетчикъ въ черномъ полукафтанѣ нараспѣвъ читалъ шестопсалміе.

Молящихся было немного, особенно на правой, мужской половинѣ — здѣсь еще сохранялось строгое дѣленіе на двѣ половины, мужскую и женскую. Какіе-то старички стояли около стѣны да молодой купчикъ посрединѣ, а на женской половинѣ цѣлый уголъ былъ занятъ старушками-богомолками, а между ними мелькали и молодыя женскія лица. Окоемовъ сталъ у задней стѣны, недалеко отъ старостинскаго прилавка со свѣчами. Онъ зналъ, что молиться вмѣстѣ съ другими ему нельзя, и стоялъ неподвижно. Изъ всѣхъ присутствуюпщхъ на него посмотрѣлъ одинъ староста и слегка поклонился, какъ знакомому человѣку. Окоемову всегда нравились маленькія московскія церковки, и въ нихъ онъ выстаивалъ самую длинную службу. Его охватывало здѣсь ни съ чѣмъ несравнимое чувство и то особенное спокойствіе, которое жило только Здѣсь, все наполняло и все охватывало. Необходимо время отъ времени остаться наединѣ съ собственной совѣстью, чтобы провѣрить самого себя вдали отъ шума и суеты обычнаго дня. Именно здѣсь Окоемовъ чувствовалъ себя живой частью того громаднаго цѣлаго, которое называется русскимъ народомъ.

Сегодня онъ однако не могъ настроить себя на молитвенный ладъ, потому что явился сюда съ другой цѣлью. Постоявъ неподвижно съ четверть часа, онъ посмотрѣлъ на лѣвую сторону, гдѣ у окна еще недавно стояла она въ простенькомъ синемъ косоклинномъ сарафанѣ и въ платкѣ, глубоко надвинутомъ на глаза. Она всегда стояла на одномъ мѣстѣ, а теперь это мѣсто было свободно. Да, она исчезла, какъ видѣніе, и Окоемовъ почувствовалъ гнетущую пустоту въ душѣ, какъ человѣкъ, потерявшій самое дорогое. Дождавшись окончанія службы, онъ подошелъ поздороваться со старостой.

— А вы насъ не забываете, сударь, — говорилъ староста. — Что же, доброе дѣло... Своихъ-то богомольцевъ немного осталось, такъ мы и чужимъ рады.

— У Бога всѣ равны, Савва Маркелычъ. Это мы дѣлимъ на своихъ и чужихъ.

Разговаривая съ почтеннымъ старикомъ, Окоемовъ еще разъ испыталъ совѣстливое чувство за тѣ мірскія мысли, съ какими явился сюда. Ему казалось, что старикъ догадывается и смотритъ на него съ укоризной.

Сережа уже поджидалъ на углу, когда подъѣхалъ Окоемовъ.

— Ну что? — коротко спросилъ Окоемовъ.

— Да ничего... Твоя дѣвица увезена изъ Москвы куда-то въ Сибирь, то-есть, вѣрнѣе, на Уралъ. Этотъ Барышниковъ всего не договариваетъ, хотя и пьянъ.

— Не проврался ли ты въ чемъ-нибудь?

— Я-то? Ну, это, братъ, дудки... Комаръ носу не подточитъ. Онъ больше о себѣ распространяется... Какой-то дядя его обобралъ, и что онъ будетъ съ нимъ судиться, а сестра его интересуетъ столько же, какъ прошлогодній снѣгъ. Для меня ясно одно, что они кого-то боятся и что-то скрываютъ...

— Такъ, такъ... Я тебѣ скажу, въ чемъ дѣло. Барышниковыхъ нѣсколько братьевъ, и у нихъ общее дѣло тамъ, въ Западной Сибири, то-есть было дѣло раньше, а теперь оно прекратилось. Основателемъ торговой фирмы былъ отецъ вотъ этого Барышникова, съ которымъ ты сейчасъ игралъ на бильярдѣ. Но онъ умеръ уже лѣтъ десять назадъ, а дѣти остались ни при чемъ. Все захватили дяди. Имущество осталось громадное, и поэтому они боятся всякаго посторонняго вмѣшательства. Молодого Барышникова систематически спаивали и довели его до настоящаго невмѣняемаго состоянія, а его сестру прятали по разнымъ укромнымъ угламъ, гдѣ выдавали ее за сироту, проживающую изъ милости. Она и сама этому вѣритъ до сихъ поръ.

— Положимъ, что все это такъ. Тебѣ-то какое до нихъ всѣхъ дѣло?

— Дай досказать... Я встрѣтилъ эту дѣвушку въ раскольничьей моленной, и она произвела на меня неотразимое впечатлѣніе. Конечно, я постарался узнать, кто она, гдѣ живетъ и т. д. Подъ какимъ-то предлогомъ пріѣзжаю я въ этотъ домъ, гдѣ она проживала подъ видомъ бѣдной родственницы, и вдругъ со мной дѣлается одинъ изъ самыхъ сильныхъ припадковъ, такъ что я даже потерялъ сознаніе. И представь себѣ, открываю глаза, и первое лицо, которое я увидѣлъ, была она. Ахъ, какое это удивительное лицо, Сережа!.. такое чистое, хорошее, какое-то ясное... Помню, что я лежалъ на диванѣ, а она стояла передо мной на колѣняхъ и мочила мою голову какимъ-то спиртомъ. Какое было выраженіе лица у нея въ этотъ моментъ...

— Однимъ словомъ, ты влюбленъ? Понимаю и одобряю... Я этимъ занимаюсь давно.

— А вотъ я такъ не понимаю, какъ можно шутить подобными вещами, не говоря уже о самой простой неделикатности... Ты знаешь, что я вообще слишкомъ серьезно смотрю на жизнь, и если позволяю себѣ говорить объ этой дѣвушкѣ, то только потому, что именно благодаря ей пережилъ неиспытанное еще чувство.

— Значитъ, вы объяснились?

— Нѣтъ... Она сейчасъ же ушла, какъ только я открылъ гласа. А затѣмъ я раза два издали видѣлъ ее въ моленной... Но развѣ нужно говорить? Да и гдѣ тѣ слова, которыми можно было бы высказать величайшее изъ чувствъ? Наконецъ я ничего и не могъ бы ей сказать, а просто смотрѣлъ бы на нее и молча любовался...

— Ну, батенька, это романтизмъ!

— Не смѣй говорить со мной этимъ тономъ... Людей, думающихъ, какъ ты, сколько угодно, и они позорятъ самое слово "любовь", какъ нечистыя животныя. Ты знаешь, что у меня нѣтъ и мысли о томъ, чтобы когда-нибудь жениться на ней... Мое несчастіе — моя болѣзнь, и я не хочу ее передавать моимъ дѣтямъ. Да... Но вѣдь я человѣкъ, живой человѣкъ, и мнѣ доставляетъ величайшее наслажденіе одна мысль о другомъ чужомъ человѣкѣ, который съ такой искренней простотой отнесся ко мнѣ въ такую горькую для меня минуту. Я считаю себя въ долгу передъ ней...

— Мнѣ не позволяется представить нѣсколько соображеній совершенно независимаго характера?

— Нѣтъ; будетъ лучше, если ты удержишься... А скажи вотъ что: почему я, проживши до тридцати лѣтъ, никогда не испытывалъ ничего подобнаго? Мало ли я видѣлъ дѣвушекъ въ своемъ дворянскомъ кругу, въ Америкѣ наконецъ, а тутъ какая-то раскольница въ платочкѣ...

— Романт...

— Нѣтъ, я съ тобой не могу разговаривать! — сердито перебилъ Окоемовъ, какъ-то весь съеживаясь. — Ты просто невозможенъ...

VI

Татарская княжна была очень заинтересована дѣломъ, о которомъ съ ней говорилъ Окоемовъ. Съ одной стороны, ее мучило спеціально-женское любопытство, а съ другой — вскользь высказанное Окоемовымъ желаніе пристроить куда-то всѣхъ искавшихъ работы интеллигентныхъ людей. Про себя княжна такъ и говорила: всѣхъ... Она вѣрила слѣпо въ геній Окоемова и даже не старалась себѣ представить, какъ все это можетъ выйти.

— Уже онъ сказалъ, — повторяла она про себя, точно спорила съ какимъ-то недовѣрчивымъ человѣкомъ.

Жила она на Арбатѣ, занимала крошечную меблированную комнату. Въ имущественномъ отношеніи она являлась Божіей птицей, потому что не знала, что будетъ ѣсть завтра. Происходило это не отъ того, что княжна не умѣла работать или могла оставаться безъ работы — нѣтъ, она могла бы устроиться совсѣмъ хорошо, если бы думала только о себѣ. Но вѣдь столько конкурентовъ на переводы и уроки, и княжна великодушно уступала свой рабочій кусокъ хлѣба другимъ. А сколько было этихъ другихъ... И какъ, бѣдные, всѣ они нуждались, особенно люди семейные. И кого-кого тутъ не было: потерявшій мѣсто корректоръ, начинающій художникъ, неудачникъ актеръ, учительница музыки, массажистка, домашній секретарь, чтица, цѣлый рядъ молодыхъ людей, не кончившихъ гдѣ-нибудь курса, и т. д. У княжны сохранились кой-какія связи съ міромъ богатыхъ людей, къ которому она принадлежала по рожденію, и ея монашеское черное платье можно было встрѣтить въ самыхъ богатыхъ московскихъ палатахъ. Она являлась туда съ такой хорошей тревогой во взглядѣ и послѣ короткаго предисловія говорила стереотипную фразу:

— Уже представьте себѣ, какой случай со мной: сижу вчера, и приходитъ ко мнѣ одинъ молодой человѣкъ... Онъ женатый человѣкъ... Недавно родился первый ребенокъ... Жена у него служила раньше наборщицей, а сейчасъ потеряла мѣсто... Нельзя же ей бросить ребенка одного? Вы меня уже понимаете?

Дѣло заканчивалось стереотипной просьбой о мѣстѣ или маленькой подпискѣ. Въ этихъ случаяхъ княжна проявляла удивительную настойчивость и добивалась своего. Знакомые пожимали плечами, дѣлали безнадежно-удивленныя лица, даже иногда старались скрыться бѣгствомъ, но въ концѣ концовъ мѣсто все-таки находилось. Княжна знала, что надоѣдаетъ своими вѣчными просьбами, но что же дѣлать, если на свѣтѣ столько бѣдныхъ людей... Поперемѣнно она являлась то съ картинкой начинающаго художника, то съ тетрадкой стиховъ неудавшагося поэта, то съ абажуромъ изъ сухихъ цвѣтовъ, то съ бисернымъ кошелькомъ, и непремѣнно все это продавала. Ея кліенты сплошь и рядомъ платили ей самой черной неблагодарностью, и княжнѣ приходилось выслушивать нерѣдко очень непріятныя вещи отъ вліятельныхъ меценатовъ и меценатокъ.

— Какъ же вы рекомендуете, Варвара Петровна, совершенно неизвѣстныхъ вамъ людей? Нельзя же такъ...

— А если онъ (или она) уже бѣдный и уже ребенокъ родился? Вы лучше сердитесь на меня...

Каждая такая неудача ужасно волновала княжну и волновала не за себя лично, а за то, что бѣдные люди могутъ обманывать и поступать дурно. Княжна даже плакала и успокаивалась только тѣмъ, что не всѣ же такіе, тѣмъ болѣе, что у нея всегда былъ налицо большой выборъ новыхъ бѣдныхъ людей. Въ общемъ все время княжны было занято этими вѣчными хлопотами, такъ что собственно для себя оставалось всего нѣсколько часовъ. Княжну спасали ея скромныя потребности и трогательное умѣнье отказаться даже отъ самого необходимаго. Въ результатѣ получалось то, что она голодала иногда по нѣскольку дней, питаясь однимъ чаемъ.

И вдругъ всѣхъ этихъ бѣдныхъ людей Окоемовъ обѣщаетъ пристроить... Это было что-то до того необыкновенное, что княжна нѣсколько разъ сомнѣвалась, не ослышалась ли она.

Прошло цѣлыхъ три дня, прежде чѣмъ княжна могла отправиться къ Окоемову для окончательныхъ объясненій. Ахъ, какіе длинные и мучительные дни... Онъ все время пролежалъ больной въ постели и не могъ никого принимать, кромѣ Сережи. Итти безъ приглашенія княжна стѣснялась, и тѣмъ мучительнѣе было ожиданіе. Она знала, что Окоемовъ не забылъ своего разговора съ ней — онъ ничего не забывалъ — и, когда нужно, пошлетъ приглашеніе.

Наконецъ пришло и это желанное приглашеніе. У княжны усиленно забилось сердце, когда она распечатала городскую телеграмму. "Жду васъ сегодня вечеромъ. Окоемовъ". Если бы онъ зналъ, какъ трудно дожидаться такого вечера... Княжна даже измѣнила порядокъ своего трудового дня, потому что отъ волненія у нея разболѣлась голова.

Съ какой тревогой княжна отправилась въ семь часовъ вечера въ Сивцевъ Вражекъ. Она даже вынуждена была останавливаться нѣсколько разъ, чтобы перевести духъ. У княжны сердце тоже было не въ порядкѣ, хотя она и не любила лѣчиться. У окоемовскаго домика еще разъ пришлось остановиться и сдѣлать передышку. Сердце княжны билось неровно, какъ пойманная птица.

Ее встрѣтила сама Марѳа Семеновна. Княжна даже покраснѣла, какъ виноватая.

— Что Василій Тимоѳеичъ? — спросила она, стараясь не смотрѣть въ глаза хозяйкѣ.

— А ничего... Теперь лучше. Лежитъ у себя въ кабинетѣ.

— Можно къ вамъ пройти, Марѳа Семеновна?

Княжна чувствовала, что ей необходимо предварительно успокоиться.

— Отчего же, пойдемте, голубушка. У меня какъ разъ и самоваръ на столѣ...

Къ особенностямъ Марѳы Семеновны относилось, между прочимъ, и то, что у нея не сходилъ самоваръ со стола. Чай былъ ея слабостью... Княжна выпила двѣ чашки и все время держала себя самымъ страннымъ образовъ, какъ пойманный на мѣстѣ преступленія воръ. Марѳа Семеновна нѣсколько разъ посматривала на нее прищуренными глазами, но ничего не сказала. Старуха любила княжну и теперь подумала, что у нея есть какая-нибудь новая непріятность съ ея голытьбой. Ужъ не спроста эта княжна постоянно въ лицѣ мѣняется...

Отдохнувъ у Марѳы Семеновны, княжна отправилась въ кабинетъ Окоемова. Хозяинъ лежалъ на своей оттоманкѣ и извинился, что не можетъ встать, благодаря компрессу.

— Ничего, ничего, лежите, Василій Тимоѳеичъ.

Онъ лежалъ съ раскрытой старинной книгой раскольничьяго письма,

— Что это у васъ, Василій Тимоѳеичъ?

— А вотъ просматриваю чинъ раскольничьей службы...

— Для чего это вамъ?

— Да просто интересуетъ, Варвара Петровна... Знаете, это очень, очень интересно, потому что въ обрядовой сторонѣ выливается народный духъ. Мою телеграмму вы получили?

— Да...

Окоемовъ бережно отложилъ старинную книгу въ кожаномъ переплетѣ, облокотился на подушку и заговорилъ:

— Мнѣ нужно серьезно переговорить съ вами, Варвара Петровна. Дѣло въ томъ, что я уѣзжаю изъ Москвы, туда, на востокъ. У меня затѣвается большое промышленное предпріятіе, нужны будутъ люди, особенно интеллигентные, и я хотѣлъ обратиться къ вамъ за помощью. Вѣдь у васъ цѣлый складъ разныхъ ищущихъ работы...

— Есть одинъ фельдшеръ, потомъ переписчикъ нотъ... дама, выжигающая по дереву... неокончившій реалистъ... граверъ...

— Ну, вотъ и отлично. Фельдшеръ мнѣ нуженъ... я его возьму. А сначала позволю себѣ объяснить, что и кто мнѣ нужны. Мнѣ немножко трудно говорить...

— Я уже слушаю...

— Дѣло въ томъ, что я беру золотые промыслы... да. Дѣло большое, и нужны люди. Руководить всѣмъ буду я, поэтому спеціалисты не требуются... Вы понимаете? Мнѣ хотѣлось бы поставить все сразу на большую ногу... поэтому мнѣ нужны двѣ конторщицы, экономка, хорошая кухарка... Есть у васъ такія?

Этотъ вопросъ поставилъ княжну въ затрудненіе, потому что переписчица нотъ, очевидно, не могла быть экономкой, а выжигательница по дереву — конторщицей, тѣмъ болѣе кухаркой. Окоемовъ понялъ паузу княжны и заговорилъ:

— Вотъ видите, Варвара Петровна, какъ трудно найти у насъ людей, дѣйствительно полезныхъ на что-нибудь... Но мои замыслы шире: кромѣ упомянутыхъ выше спеціалистокъ, мнѣ нужны еще женщины или дѣвушки — это все равно, которыя могли бы заняться приготовленіемъ консервовъ, варенья, пастилы, молочныхъ скоповъ. Есть у васъ кто-нибудь подходящій на примѣтѣ?..

— Уже сейчасъ никого нѣтъ... — уныло отвѣтила княжна.

— Да вѣдь это же все просто... Если кто и не умѣетъ, такъ можетъ научиться... Важно желаніе трудиться и отсутствіе предразсудка, что трудъ можетъ быть только по душѣ. Какъ могутъ судить о послѣднемъ люди, которые собственно и не видали настоящаго производительнаго труда, а занимаются выжиганіемъ по дереву и переписываютъ ноты. Я думаю, что намъ лучше всего обратиться къ газетнымъ объявленіямъ; и я попросилъ бы васъ на первый разъ сдѣлать по газетамъ за недѣлю выборку такихъ объявленій, затѣмъ написать всѣмъ письма и пригласить ихъ сюда для объясненій. Замѣтьте, я говорю преимущественно объ интеллигентныхъ женщинахъ, потому что простая баба, если она хорошая работница, но останется безъ дѣла...

— Это уже очень трудно, Василій Тимоѳеичъ, — откровенно созналась княжна. — У меня есть еще двѣ перчаточницы, одна кружевница, выводчица пятенъ...

Окоемовъ нахмурился и закрылъ глаза.

— Не буду уже, не буду... — спохватилась княжна. — А какъ же относительно мужчинъ?..

Больной съ трудомъ открылъ глаза, посмотрѣлъ на княжну и отвѣтилъ:

— Фельдшера пошлите, а остальные едва ли куда-нибудь годятся... Я говорю съ вами откровенно, княжна. Мнѣ нужны самые простые люди, но способные къ труду... Вѣдь перечисленныя мною спеціальности такъ просты, только не нужно бояться труда. Бы понимаете, что я хочу сказать?..

— Да, да... Какъ уже въ Америкѣ...

— Да, въ Америкѣ... Впрочемъ, все это мы увидимъ на практикѣ, кто чего стоитъ. Къ сожалѣнію, я не могу много говорить и поэтому попрошу вести переговоры васъ, Варвара Петровна... у меня же... здѣсь. А я отсюда буду все слушать. Это васъ не затруднитъ?

— О, нисколько... Съ величайшимъ удовольствіемъ.

— По старинной русской терминологіи это называлось: "кликнуть кличъ". Посмотримъ, кто отзовется... Между прочимъ, Сережа будетъ вамъ помогать. Онъ мастеръ болтать...

На этотъ разъ уже поморщилась княжна. Такой помощникъ для нея портилъ все дѣло.

— Да вы не бойтесь, Варвара Петровна, — успокаивалъ се Окоемовъ. — Сережа отличный человѣкъ, только для другихъ, а не для себя. Положитесь въ этомъ случаѣ на мою опытность, тѣмъ болѣе, что это безусловно порядочный человѣкъ... Достаточно сказать, что я его назначаю главнымъ управляющимъ... Его личные недостатки насъ не касаются.

— Я уже съ вами не согласна, Василій Тимоѳеичъ, — протестовала княжна. — Я уже говорила вамъ раньше... Я уже скажу ему это въ глаза.

Когда княжна начинала волноваться, то въ каждую фразу вставляла свое "уже".

— Мы на этомъ кончимъ пока... — устало говорилъ Окоемовъ. — Вы напишете письма и назначите время пріема.

VII

День испытаній наступилъ.

Окоемовъ попрежнему лежалъ у себя въ кабинетѣ. Болѣзнь, противъ ожиданія, затянулась, и онъ не могъ выйти въ гостиную, гдѣ Сережа принималъ посѣтителей. Лежа на диванѣ, Окоемовъ могъ только слушать, что происходило въ сосѣдней комнатѣ. Сейчасъ онъ чувствовалъ себя скверно главнымъ образомъ отъ безсонныхъ ночей. Даже живое начало дѣла не радовало его, а являлось, наоборотъ, какое-то смутное недовѣріе къ самому себѣ. Да не ошибается ли онъ? Вѣдь предпріятіе слишкомъ рискованно...

Сережа явился рано утромъ и вошелъ въ кабинетъ съ портфелемъ въ рукахъ.

— Это еще для чего? — спросилъ Окоемовъ, указывая глазами на портфель. — Ахъ, Сережа, Сережа, никакъ ты не можешь обойтись безъ декораціи...

— А какъ же иначе?.. Тамъ у меня еще нѣсколько книгъ есть.

— Какихъ книгъ?

— Нельзя же безъ книгъ, — обидчиво возражалъ Сережа: — необходимо установить самый строгій порядокъ...

Сережа своей собственной особой олицетворялъ этотъ будущій порядокъ — онъ имѣлъ сегодня необыкновенно строгій видъ.

Черезъ нѣсколько минутъ Окоемовъ имѣлъ удовольствіе видѣть цѣлый десятокъ объемистыхъ конторскихъ гроссбуховъ, въ самыхъ изящныхъ переплетахъ и даже съ вытисненной золотомъ надписью: "Главная контора золотыхъ промысловъ В. Т. Окоемова".

— По-моему, сейчасъ совершенно достаточно одной записной книжки, — объяснилъ Окоемовъ, качая головой. — Ты у меня заводишь какой-то департаментъ...

— Я и вывѣску заказалъ.

— Это еще что такое?

— Да какъ же иначе? У всѣхъ должны быть вывѣски... По черному фону золотомъ: Главная контора Б. Т. Окоемова. Да...

— Послушай, это ужъ... это шутовство!.. Извини меня, но я, къ сожалѣнію, правъ. Мы ведемъ дѣловой разговоръ, и поэтому ты не имѣешь права обижаться.

Сережа все-таки обидѣлся.

— Я не подозрѣвалъ, что ты такой ужасный формалистъ, — ворчалъ онъ, собирая свои гроссбухи. — Да... ты просто придираешься ко мнѣ.

Это замѣчаніе разсмѣшило Окоемова до слезъ. Какъ былъ милъ этотъ Сережа, сразу превратившійся въ чиновника отъ золотопромышленности. Впрочемъ, вѣдь здѣсь не Америка, и невинныя "дѣловыя" декораціи, можетъ-быть, даже необходимы. А Сережа даже построилъ себѣ дѣловой костюмъ и, вмѣсто легкомысленной обычной визитки, облекся въ какой-то длиннополый сюртукъ, несмотря на стоявшій жаръ. Онъ игралъ въ англійскаго джентльмена.

— Сколько разослано приглашеній? — спрашивалъ Окоемовъ.

— Больше ста...

— Меня больше всего интересуетъ, кто явится первымъ. Вѣдь жизнь игра, и первый номеръ самый главный въ этой игрѣ. Я принялъ бы этого перваго изъ принципа, какъ счастливаго человѣка... Ты не смѣйся, пожалуйста. Это даже не предразсудокъ, а житейская мудрость.

Пріемъ былъ назначенъ отъ десяти часовъ утра до трехъ. Сережа ужасно волновался и постоянно смотрѣлъ на часы.

— Кто-то первый придетъ? — повторялъ онъ про себя, заглядывая въ окно.

Ровно въ десять раздался нерѣшительный звонокъ. Сережа бросился къ столу, на которомъ въ дѣловомъ безпорядкѣ были разложены гроссбухи, и принялъ озабоченно-меланхолическій видъ.

"Скверно то, что должна отворять двери горничная, — мелькнуло у него въ головѣ. — Необходимо было нанять какого-нибудь человѣка. Лучше всего артельщика... Сапоги бутылками, русская рубашка, серебряная цѣпочка и даже бѣлый фартукъ — ну, однимъ словомъ, настоящій артельщикъ. Ахъ, какую я глупость сдѣлалъ, что не подумалъ объ этомъ раньше. А Вася рѣшительно ничего не понимаетъ въ этихъ дѣлахъ..."

Позвонившій субъектъ что-то такое спрашивалъ у горничной, потомъ прокашлялся и наконецъ вошелъ въ пріемную. Это былъ средняго роста мужчина, немного сутулый, съ кривыми ногами и съ какимъ-то обиисешюхмурымъ лицомъ. Потертый пиджакъ, лоснившіеся штаны и не первой молодости крахмальная рубашка говорили сами за себя. Лицо было тоже потертое и точно заношенное, — русая бородка, сѣрые глаза, мягкій носъ, рѣдѣвшіе на макушкѣ волосы.

— Я къ вамъ отъ Варвары Петровны... — проговорилъ субъектъ, подавая письмо.

Это было полнымъ разочарованіемъ. Какъ его считать: первымъ или не первымъ? Но времени онъ былъ, дѣйствительно, первымъ, но первымъ не изъ тѣхъ, кого приглашалъ Сережа.

— Вы фельдшеръ Потаповъ? — холодно спрашивалъ Сережа, пробѣжавъ письмо княжны.

— Такъ точно-съ...

Этимъ отвѣтомъ выдавалъ себя военный человѣкъ, и Сережа еще разъ поморщился.

Окоемовъ, лежа на своемъ диванѣ, слышалъ такой діалогъ:

— Варвара Петровна не предупреждала васъ относительно того, какіе люди намъ нужны?

— Никакъ нѣтъ-съ, г. Окоемовъ.

— Гм... Я не Окоемовъ, а главный управляющій золотыми промыслами г. Окоемова. Но это все равно...

Дальше слѣдовало дѣловое объясненіе того, что потребуется отъ лицъ, изъявившихъ готовность поступить на службу къ г. Окоемову. Сережа говорилъ тономъ спеціалиста, точно настоящій главный управляющій, всю жизнь прожившій на пріискахъ. Окоемовъ невольно улыбнулся быстрымъ успѣхамъ своего друга. Когда Сережа дѣлалъ паузу, фельдшеръ какъ-то виновато-почтительно повторялъ: "Да, это точно-съ...". У него и голосъ былъ заношенный.

— Кстати, одинъ грустный, но необходимый вопросъ, г. Потаповъ: вы пьете, конечно?..

— Т.-е. какъ пью-съ?

— Ну, водку пьете?.. Я не говорю о томъ, что вы будете выпивать по рюмкѣ водки передъ обѣдомъ, нѣтъ, а о томъ, что не пьете ли вы запоемъ?..

— Помилуйте, какъ можно-съ...

— Почему же вы мѣста лишились?

— По болѣзни-съ...

"Охъ, пьетъ горькую, каналья!" — думалъ Сережа, глядя прищуренными глазами на своего кліента.

Въ гостиной набралось уже человѣкъ тридцать, причемъ большинство составляла интеллигентная столичная голытьба. Эта толпа рѣзко распадалась на два типа: съ одной стороны, коренные неисправимые москвичи, которые не могли даже подумать, что можно еще гдѣ-нибудь жить, кромѣ родной Москвы, съ другой — провинціалы, пріѣхавшіе въ столицу искать хлѣба. Было нѣсколько человѣкъ того склада, который характеризуется фразой: "перекати-поле". Они нигдѣ не уживутся долго и будутъ всю жизнь странствовать по Россіи изъ конца въ конецъ. Добродушный и наивный Сережа про себя намѣтилъ эти рубрики и по нимъ распредѣлилъ своихъ кліентовъ. Особой кучкой выдѣлялись подозрительные субъекты, которыми кишмя кишитъ добродушная матушка Москва. Они держали себя съ особенной развязностью и смотрѣли на другихъ свысока.

— Я не понимаю вашей цѣли, — говорилъ одинъ такой подозрительный субъектъ, особенно надоѣдавшій Сережѣ. — Предпріятіе рискованное, во всякомъ случаѣ...

— Это ужъ наше дѣло, — отвѣчалъ Сережа сухо.

— Наконецъ разстояніе... Завезете незнамо куда, оттуда потомъ и не выберешься.

— Самое лучшее, если вы не будете забираться въ такую даль...

— Конечно, если контрактомъ будетъ выговорена неустойка и двойные прогоны...

— Контрактовъ не будетъ и прогоновъ тоже...

— Въ такомъ случаѣ, до свиданія.

— Всего хорошаго...

Сережѣ хотѣлось сказать просто: "вонъ!", и онъ чувствовалъ, что начинаетъ краснѣть отъ сдержаннаго напряженія.

Сережа хотѣлъ предложить еще какой-то вопросъ, какъ въ передней раздался нерѣшительный звонокъ. Черезъ минуту въ комнату вошелъ блѣдный молодой человѣкъ въ очкахъ.

— Я печаталъ объявленіе въ газетахъ... Моя фамилія: Крестниковъ.

— Садитесь, пожалуйста. Если не ошибалось, вы бывшій студентъ?

— Да... изъ Петровско-Разумовской академіи.

— Да, да, понимаю. Не кончили курса? Да, понимаю... маленькая непріятная исторія... да, да.

Студентъ искоса взглянулъ на фельдшера и какъ-то весь съежился, почуявъ конкурента.

— Ищете уроковъ? Вообще мѣста?..

Окоемову понравился самый тонъ голоса, какимъ говорилъ студентъ. Такой хорошій молодой голосъ... Онъ уже впередъ его принималъ. Да и спеціальность подходящая: сельское хозяйство необходимо. И фельдшеръ тоже подходящій человѣкъ, хотя и замухрыжка. Что же, изъ такихъ замухрыжекъ выдаются хорошіе работники.

Дальше звонки послѣдовали одинъ за другимъ, такъ что скоро вся пріемная наполнилась народомъ. Сережа уже охрипъ, повторяя одни и тѣ же вопросы и давая одни и тѣ же объясненія. Скоро онъ показался въ кабинетѣ, красный, съ каплями пота на лбу и отчаяніемъ во взглядѣ.

— Что я съ ними буду дѣлать? — взмолился онъ, дѣлая театральный жестъ. — Дѣлая орда невѣрная... И кого-кого только тутъ нѣтъ! Жаль, что ты не можешь посмотрѣть на нихъ, Вася.

— Есть интеллигентные?

— Всякаго жита по лопатѣ... Собственно говоря, я не особенно довѣряю этимъ интеллигентамъ: не выдержатъ и сбѣгутъ.

Послѣднюю группу составляли люди, которыхъ рѣшительно нельзя было отнести ни къ одной изъ вышеприведенныхъ категорій. Всего вѣрнѣе было назвать ихъ поврежденными.

— Вы чѣмъ занимались до сихъ поръ?

— Я вообще... Видите ли, я изобрѣлъ подводную лодку...

Поврежденный субъектъ торопливо доставалъ изъ кармана объемистый свертокъ засаленныхъ бумагъ съ очевиднымъ намѣреніемъ посвятить Сережу въ свою тайну, но Сережа благоразумно уклонялся отъ подробностей, предпочитая вѣрить на слово.

Къ числѣ этихъ поврежденныхъ оказалось два воздухоплавателя, изобрѣтатель какихъ-то насосовъ, работавшихъ мятымъ паромъ, неизбѣжное perреtuum mobile, электротехникъ, мечтавшій упразднить всѣ паровыя машины, и т. д. Окоемовъ впередъ предупредилъ Сережу, чтобъ онъ оставилъ всю эту группу для личныхъ объясненій, —онъ питалъ большую слабость ко всякимъ изобрѣтателямъ, въ чемъ сказывалась американская жилка.

Познакомившись съ общимъ составомъ своихъ кліентовъ, Сережа выпроводилъ подъ разными предлогами сначала всѣхъ сомнительныхъ субъектовъ, а затѣмъ москвичей.

— Вѣдь вы не разстанетесь съ Москвой ни за какія коврижки? — откровенно говорилъ онъ.

Москвичи смотрѣли другъ на друга, заминались и въ концѣ концовъ должны были соглашаться, что, дѣйствительно, не могутъ. Нѣтъ, ужъ лучше голодать, да только у себя въ Москвѣ. "Перекати-поле" доставили Сережѣ много хлопотъ, потому что имъ особенно понравилась перспектива отправиться въ Сибирь.

— Да вѣдь вы не уживетесь на одномъ мѣстѣ, — увѣрялъ Сережа хриплымъ голосомъ. — А намъ нужны люди, которые ѣдутъ не на одинъ и не на два дня... Впрочемъ, зайдите денька черезъ три для окончательныхъ переговоровъ съ моимъ довѣрителемъ. Я здѣсь только представитель...

Оставались двѣ группы — провинціалы и поврежденные люди. Всѣхъ набралось для перваго раза человѣкъ двѣнадцать, и Сережа назначилъ каждому особый день и часъ для переговоровъ съ будущимъ хозяиномъ.

Пока происходила эта каша, Марѳа Семеновна сидѣла у себя въ комнатѣ и горько плакала. Что же это такое? Старое окоемовское дворянское гнѣздо превратилось въ какой-то трактиръ... Чего только ни придумаетъ Вася!

— Ты сейчасъ же вымой полъ, — приказывала старушка горничной. — Я не знаю, чего они тамъ ни натащили... А потомъ прокури хорошенько амброй. Я не выношу этого воздуха... Мнѣ уже дурно...

VIII

Этотъ "рекрутскій наборъ", какъ назвала Марѳа Семеновна вербовку интеллигентной голи, повторился еще разъ подъ руководствомъ княжны. Окоемовъ уже могъ выходить. Онъ просто ужаснулся, когда увидѣлъ, что вся гостиная была занята желающими получить работу. Сколько было тутъ нужды, горя, молчаливаго отчаянія... Достаточно было взглянуть на эту грустную толпу, чтобы понять, какая пропасть бездонной столичной нужды раскрывалась. И о большинствѣ этихъ несчастныхъ женщинъ можно было впередъ сказать, что онѣ негодны, потому что были привязаны къ своимъ семьямъ и только искали побочнаго заработка. Свободныхъ женщинъ, которыя могли бы уѣхать изъ Москвы, было сравнительно очень немного.

— Варвара Петровна, вы, кажется, сдѣлали большую ошибку, — Замѣтилъ Окоемовъ. — Въ своихъ приглашеніяхъ вы не упомянули, что нужны женщины совершенно свободныя, т.-е. такія, которыя могутъ свободно уѣхать.

— А онѣ уже не пишутъ въ своихъ объявленіяхъ, что не могутъ уѣхать...

— Онѣ ищутъ работы въ Москвѣ, поэтому и не пишутъ. Мнѣ жаль, что онѣ потеряютъ даромъ день и одну лишнюю надежду... Впрочемъ, я самъ виноватъ, что не предупредилъ васъ. Не до того было...

Княжна очень смутилась этимъ замѣчаніемъ, такъ что Окоемову пришлось ее же успокаивать.

— Лучше всего будетъ, если я самъ переговорю съ ними, — предложилъ онъ, жалѣя свою помощницу. — Вы идите къ мамѣ, а я тутъ все устрою. А главное, не волнуйтесь...

Сконфуженная княжна ушла въ комнату Марѳы Семеновны и тамъ горько расплакалась, хотя и не встрѣтила особеннаго сочувствія со стороны хозяйки.

— По дѣломъ вору и мука, — ворчала Марѳа Семеновна. — Вмѣстѣ съ Васей выдумки выдумываете. Вотъ и вышла кругомъ виновата... Охъ, что только и будетъ! Согрѣшила я съ вами... Сережа вонъ тоже хорошъ: назвалъ всякую рвань.

— Вы добрая, Марѳа Семеновна, но уже ничего не понимаете... — оправдывалась княжна, вытирая слезы.

— Какъ же я не понимаю: вѣдь Вася-то мой сынъ, полагаю? Нѣтъ, милая, это только отъ гордости дѣтки хотятъ умнѣе родной матери быть... Да. А Господь-то и смиритъ за гордость.

— Совсѣмъ вы уже не то говорите, Марѳа Семеновна... Я васъ очень люблю, но вы все-таки не понимаете. Я вѣрю въ Василія Тимоѳеича... Онъ задумалъ большое дѣло, и ему нужно помогать.

— Зачѣмъ же тогда плачешь?..

— Сдѣлала ошибку.... обидно... По своей неосторожности заставила напрасно прійти человѣкъ сорокъ бѣдныхъ женщинъ.

— Ну, бѣднымъ-то нечего дѣлать... Все равно, даромъ бы дома сидѣли.

— Зачѣмъ вы уже такъ говорите? Вы это нарочно, чтобы позлить меня.... Вѣдь вы добрая и говорите это такъ, а надъ бѣдными нехорошо шутить.

— Хорошо, хорошо. Надоѣло... Опять весь домъ нужно мыть завтра да прокуривать, а то я не выношу этого воздуха... Голова у меня болитъ до смерти и безъ васъ.

Окоемовъ очень быстро покончилъ съ толпой ожидавшихъ рѣшенія своей участи женщинъ. Онъ въ короткихъ словахъ разъяснилъ недоразумѣніе и попросилъ остаться только тѣхъ, которыя могли свободно располагать собой. Такихъ оказалось очень немного, всего человѣкъ десять, да и тѣ довольно сомнительнаго характера въ смыслѣ пригодности. Это были или старыя дѣвы, или бездѣтныя вдовы. Изъ этихъ оставшихся едва набралось всего три женщины, которыя хотя сколько-нибудь подходили къ требованіямъ.

Аудіенція кончилась скоро, и Окоемовъ пришелъ къ матери такой усталый, разстроенный, разбитый.

— Напрасно ты себя убиваешь, Вася, — говорила Марѳа Семеновна. — Такъ нельзя... Мало ли бѣдныхъ людей на бѣломъ свѣтѣ: всѣхъ не обогрѣешь, не одѣнешь и не накормишь.

— Это такъ, мама, а все-таки обидно за этихъ несчастныхъ... Нужно было ихъ видѣть. Ахъ, сколько несправедливости на свѣтѣ, сколько несчастія, и мы можемъ жить спокойно. И главное, то обидно, что большинство неспособно къ настоящему, серьезному труду, вѣрнѣе сказать — не подготовлено. Такъ глупо воспитываютъ дѣвочекъ... А вѣдь не каждая выходитъ замужъ, да и замужемъ не всѣ бываютъ настолько обезпечены, чтобы не нуждаться въ заработкѣ на свою долю. Мужъ остался безъ мѣста, мужъ боленъ — мало ли что бываетъ, а тутъ еще дѣти. Какъ мнѣ тяжело было имъ отказывать, а тутъ еще сознаніе собственнаго безсилія. Ну что я могу сдѣлать для нихъ, если онѣ никуда негодны? Вотъ мы сидимъ съ тобой, мама, въ собственномъ домѣ, одѣты, сыты, а онѣ пошли домой такія же голодныя, какъ и пришли. А дома ихъ ждутъ голодные дѣтскіе рты, безпомощные и больные старики... Нѣтъ, ужасно, ужасно!..

Окоемовъ заходилъ по комнатѣ, ломая руки. Глаза у него свѣтились лихорадочнымъ блескомъ, лицо покрылось красными пятнами. Княжна потихоньку любовалась имъ, какъ выраженіемъ дѣятельной мужской силы. Ахъ, какой хорошій, добрый, чудный человѣкъ, и какъ много онъ могъ бы сдѣлать, если бы не болѣзнь. Вѣдь живутъ же на свѣтѣ тысячи негодяевъ, пьяницъ, вообще дурныхъ людей, а хорошій человѣкъ долженъ умереть, потому что слишкомъ много работалъ. Окоемовъ понялъ эту тайную мысль княжны, подошелъ къ ней, взялъ за руку и проговорилъ:

— Вы меня жалѣете, Варвара Петровна? Спасибо... Ничего, поправимся. Кстати, въ моемъ спискѣ вы стоите первымъ номеромъ.

— Въ какомъ спискѣ? — удивилась княжна.

— А какъ же, вѣдь вы тоже ѣдете со мной на Уралъ?

— Я?.. Вы шутите, Василій Тимоѳеичъ. Вѣдь я рѣшительно ничего не умѣю дѣлать: ни готовить кушанье, ни шить, не знаю вообще никакого хозяйства. Вотъ переводы или уроки...

— А если вы мнѣ нужны, дорогая?.. Повѣрьте мнѣ, что не пожалѣете... Бѣдныхъ мы вездѣ найдемъ и будемъ имъ помогать

— Я уже не знаю, Василій Тимоѳеичъ...

— Конечно, вамъ тяжело будетъ разстаться съ Москвой, но вѣдь мы уѣзжаемъ не навѣчно. Я вамъ буду давать каждый годъ небольшой отпускъ...

Марѳа Семеновна слушала сына и съ своей стороны вполнѣ съ нимъ соглашалась, хотя и съ другой точки зрѣнія: все же свой человѣкъ, въ случаѣ Вася захвораетъ, такъ она и не отойдетъ. Каждый думалъ по-своему и руководился собственными соображеніями. Сдѣлавъ свое предложеніе княжнѣ, Окоемовъ точно забылъ о присутствующихъ а началъ опять ходить но комнатѣ.

— Иногда мнѣ начинаетъ казаться, что я схожу съ ума, — заговорилъ Окоемовъ послѣ длинной паузы такимъ тономъ, точно думалъ вслухъ. — Да, да... Нападаетъ какое-то глухое отчаяніе, сомнѣніе, и я теряю вѣру въ самого себя. Вотъ именно было такъ давеча, когда эти женщины выходили изъ комнаты... Мнѣ казалось, что онѣ презираютъ меня, и что вмѣстѣ съ ними уходило что-то такое мучительно-хорошее, какъ течетъ кровь изъ открытой жилы. Да, да... Мнѣ хотѣлось крикнуть имъ: "вернитесь!", хотѣлось приласкать ихъ, утѣшить! Нѣтъ, я не умѣю этого выразить.

— Почему же вы не вѣрите въ себя, Василій Тимоѳеичъ? — тихо спросила княжна, точно боялась его разбудить своимъ вопросомъ.

— Почему? Ахъ, да... Да потому, что для меня мои планы такъ понятны, ясны и просты, и до сихъ поръ всѣ смотрятъ на нихъ, какъ на бредъ сумасшедшаго. Если даже всѣ мои планы рушатся, то останется, по крайней мѣрѣ, попытка хотя что-нибудь сдѣлать. Все зависитъ отъ того, что я вѣрю въ людей, вѣрю въ возможность дѣятельной борьбы со зломъ, а тутъ кругомъ полная апатія и круговое недовѣріе. Какъ же жить при такихъ условіяхъ?..

Этотъ монологъ былъ прервалъ появленіемъ горничной, заявившей, что "пришли Сергѣй Ипполитычъ".

— А, уже онъ пришелъ! — съ оживленіемъ заговорила княжна. — Какъ же вы приглашаете меня, Василій Тимоѳеичъ, ѣхать съ вами въ Сибирь, когда и онъ поѣдетъ тоже? Я уже не могу.

— Вотъ у насъ всегда такъ... — отвѣтилъ Окоемовъ съ больной улыбкой. — На первомъ планѣ свои личные маленькіе счеты, изъ-за которыхъ мы готовы пожертвовать рѣшительно всѣмъ. Впрочемъ, я это такъ...

Сережа шагалъ по гостиной съ озабоченнымъ видомъ, заложивъ руки за спину. Онъ былъ взволнованъ.

— Послушай, Вася, что же это такое? — безъ всякихъ предисловій накинулся онъ на Окоемова.

— Что такое случилось?

— Вчера съ однимъ знакомымъ я заѣхалъ въ "Яръ", т.-е., вѣрнѣе, онъ меня завезъ туда, — виновато поправился Сережа. — Ну, заняла столикъ, сидимъ... А за сосѣднимъ столикомъ сидитъ какая-то купеческая компанія. Ты знаешь, какъ я ненавижу это сословіе! У меня это въ родѣ какой-то болѣзни... Не выношу. А тутъ сидитъ въ компаніи какой-то купчикъ, и этотъ пренахально уставился на меня глазами. Чортъ знаетъ что такое... Смотритъ да еще улыбается. А потомъ подходитъ ко мнѣ и говоритъ: "Мнѣ ваша личность очень знакома..." — "Что вамъ угодно?" — "Да ничего-съ... А вотъ на бильярдѣ, это точно-съ, вы орудуете въ лучшемъ видѣ! Хорошая музыка... А промежду прочимъ, скажите Василію Тимоѳеичу, что, хотя они и весьма умственный человѣкъ, а только напрасно въ чужой лѣсъ зашли, да и дерево не по себѣ выбрали. Да-съ..." Я тутъ только сообразилъ, куда гнетъ этотъ нахалъ: это онъ насчетъ Таганки, гдѣ я игралъ на бильярдѣ съ Барышниковымъ. Онъ даже назвалъ себя, только я забылъ его имя.

— Маркъ Евсеичъ Барышниковъ, — увѣренно отвѣтилъ Окоемовъ.

— Вотъ, вотъ... Но все-таки согласись, что мое положеніе было не изъ красивыхъ?

— А зачѣмъ шатаешься въ "Яръ"? Впрочемъ, все это пустяки и касается только меня одного... Однимъ словомъ, не стоитъ волноваться, мой другъ.

Слова Окоемова всегда производили на Сережу самое успокаивающее дѣйствіе, какъ капли холодной воды. Онъ и сейчасъ сразу повеселѣлъ и даже весело подмигнулъ Окоемову.

— Знаешь, Вася, сначала я отнесся къ твоимъ планамъ довольно критически, — заговорилъ онъ, закуривая папиросу. — Да... Говоря откровенно, я и сейчасъ не вѣрю въ нихъ. Но это твое дѣло, а я въ чужія дѣла не вмѣшиваюсь. Да... И, вмѣстѣ съ тѣмъ, у меня явился свой планъ. Ты, пожалуйста, не смѣйся надо мной...

— Интересно познакомиться...

— Нѣтъ, я совершенно серьезно... Я тутъ познакомился съ однимъ часовыхъ дѣлъ мастеромъ, который пропилъ свой магазинъ. Ну что же, это его дѣло, а я въ семейныя дѣла не мѣшаюсь... Онъ тогда приходилъ вмѣстѣ съ другими наниматься и, между прочимъ, далъ мнѣ блестящую мысль, именно, открыть производство часовъ въ Россіи... Не правда ли, недурно? И всего лучше это устроить тамъ, на Уралѣ, гдѣ и мѣдь своя, и сталь, и серебро, и золото — однимъ словомъ, весь матеріалъ.

— Мысль недурная, но, къ сожалѣнію, совершенно неосуществимая. На выдержать конкуренціи съ заграничными часами, да и дѣло требуетъ сразу громаднаго капитала... Матеріалъ въ часовомъ производствѣ самое дешевое, а цѣнится только работа.

— Значитъ, мой проектъ не годится?

— Рѣшительно не годится никуда.

— А я сегодня цѣлую ночь не спалъ изъ-за него и даже планъ будущей фабрики составилъ, т.-е. дома квартиры основателя фирмы, т.-е. меня. Этакъ въ русскомъ стилѣ, а на крышѣ пѣтухъ держитъ въ клювѣ часы... Жаль, что неосуществимо. Да.

— Я тебѣ вотъ что скажу, Сережа, — заговорилъ Окоемовъ совершенно серьезно. — Я тебя очень люблю и цѣню, но долженъ тебя предупредить объ одной маленькой вещи... Ты вотъ сейчасъ заговорилъ о деньгахъ, а до сихъ поръ умѣлъ только ихъ тратить. У меня для всѣхъ служащихъ будетъ одно общее правило, не исключая и тебя: каждый, поступившій ко мнѣ на службу, обязывается въ теченіе года накопить сто рублей, вкладываетъ эти деньги въ дѣло и такимъ образомъ дѣлается пайщикомъ. Деньги ничтожныя, особенно при окладѣ главнаго управляющаго, но все-таки нужно умѣть ихъ накопить. Въ этомъ все... не выдержавшій этого экзамена долженъ будетъ уйти.

— Послушай, я не понимаю тебя, Вася... Я... я по счетамъ ресторановъ уплачивалъ больше. Неужели изъ-за такихъ пустяковъ ты можешь отказать даже мнѣ?..

— И даже тебѣ... Въ дѣлѣ всѣ равны, голубчикъ, а коммерческія предпріятія не могутъ выносить сентиментальности. Я буду поступать, какъ самый скверный купецъ... Исключеній ни для кого не будетъ. Если бы ты зналъ, какъ мнѣ, при нашей русской распущенности, было трудно скопить мои первые сто долларовъ! Но это необходимая школа... Только деньги даютъ самостоятельность.

IX

Извѣстіе, принесенное Сережей, очень встревожило Окоемова, хотя онъ и не выдалъ себя ни однимъ движеніемъ. Необходимо было торопиться отъѣздомъ на Уралъ.

Дня черезъ два онъ былъ совершенно здоровъ и могъ принимать своихъ будущихъ помощниковъ для подробныхъ переговоровъ относительно будущаго.

Первымъ номеромъ здѣсь опять явился замухрыжка-фельдшеръ, который очень понравился Окоемову, какъ человѣкъ, вымуштрованный для упорнаго труда. Относительно ста рублей фельдшеръ охотно согласился.

— Что же-съ, это правильно-съ, Василій Тимоѳеичъ...

— Ну, и отлично. Готовьтесь къ отъѣзду...

Больше возни было со студентомъ Крестниковымъ, двумя не кончившими техниками и вообще интеллигентами. Они никакъ не могли понять, для чего нужно было скопить въ теченіе года непремѣнно сто рублей. Ихъ это условіе даже какъ будто конфузило, какъ что-то неприличное.

— Чтобы не было недоразумѣній, я впередъ долженъ предупредить васъ, господа, — говорилъ Окоемовъ: — именно, что вы будете имѣть дѣло съ купцомъ... Да, съ самымъ простымъ купцомъ-промышленникомъ, который будетъ разсчитывать каждую копейку, каждый грошъ. Васъ это немного шокируетъ, начиная съ самаго слова: купецъ. А между тѣмъ въ этой терминологіи ничего нѣтъ страшнаго... Купецъ — это человѣкъ, который ведетъ какое-нибудь торгово-промышленное дѣло, а подобныя дѣла требуютъ самой строгой точности. Здѣсь изъ грошей и копеекъ вырастаютъ милліоны рублей. Затѣмъ, у насъ, въ Россіи, никто такъ не работаетъ, какъ только купецъ, и никто такъ не знаетъ своего дѣла, какъ купецъ. Наконецъ у насъ никто такъ не рискуетъ, какъ купецъ... Интеллигентные люди обыкновенно видятъ только дурныя стороны въ жизни купечества, но вѣдь никто не мѣшаетъ обратить вниманіе на хорошее и воспользоваться именно этимъ хорошимъ. Вотъ именно съ этой послѣдней точки зрѣнія я и хочу быть купцомъ.

— Однимъ словомъ, вы хотите нажить капиталъ, — сумрачно спорилъ студентъ Крестниковъ. — Стоитъ ли объ этомъ такъ хлопотать?.. По-моему, это зависитъ отъ личнаго вкуса и совсѣмъ не нуждается въ хорошихъ словахъ... Вы возводите наживу въ какой-то подвигъ.

— Вотъ именно съ этой точки и начинается наша разница съ настоящимъ, такъ сказать, общепринятымъ купцомъ. Тотъ нажилъ капиталъ, и въ этомъ его цѣль, а для насъ капиталъ будетъ только средствомъ, какъ всякая другая сила. Общепринятый, купецъ будетъ жить въ свое удовольствіе, добиваться почетныхъ должностей и медалей, въ худшемъ случаѣ будетъ своими капиталами давить бѣдныхъ, или кончитъ какимъ-нибудь безобразіемъ. Но вѣдь все это не обязательно и въ большинствѣ случаевъ зависитъ только отъ недостатка образованія. Въ послѣднемъ случаѣ я могу привести примѣръ купца англійскаго, французскаго, американскаго... Но важно для насъ то, что капиталъ — сила и страшная сила, слѣдовательно весь вопросъ только въ томъ, куда направить эту силу, которая сама по себѣ ни дурна ни хороша, какъ всякая сила. Я, можетъ-быть, потеряю въ вашихъ глазахъ, господа, но говорю откровенно, что люблю деньги, какъ равнодѣйствующую всякихъ силъ. Вы только представьте себѣ, что у васъ, вмѣсто двухъ вашихъ собственныхъ рукъ — тысячи такихъ рукъ, слѣдовательно вы въ тысячи разъ сильнѣе, чѣмъ полагается самой природой.

— Позвольте, Василій Тимоѳеичъ, — вступился одинъ изъ техниковъ, очень мрачный молодой человѣкъ. — Что вы говорили о капиталѣ вообще, съ этимъ еще можно согласиться съ нѣкоторыми поправками, но вы смѣшиваете деньги и капиталъ, а это не совсѣмъ одно и то же...

— Да, вы правы, молодой человѣкъ... Вся разница въ томъ, что слово "капиталъ" гораздо шире, какъ понятіе. Но дѣло не въ томъ... Есть болѣе важный вопросъ, который у васъ на языкѣ. Вы будете моими компаньонами, у насъ будетъ общій капиталъ, но вы спросите: для чего? Не правда ли? Вы имѣете на это право... Здѣсь, господа, мое самое слабое мѣсто, и, не входя въ подробныя объясненія, на которыя я сейчасъ даже не могу претендовать, отвѣчу вамъ словами одного великаго поэта. Извините, если отвѣтъ будетъ немного длиненъ — хорошія вещи нужно повторять тысячи разъ.

Окоемовъ отправился къ своему книжному шкапу и досталъ маленькій компактный томикъ. Перелистовавъ его, онъ нашелъ необходимое мѣсто, перечиталъ его про себя и заговорилъ:

— Это "Фаустъ" Гёте... да. Величайшее произведеніе геніальнѣйшаго поэта... да. Вы, конечно, читали его и знаете содержаніе этой поэмы. Въ ней есть одно, можетъ-быть, самое неэффектное мѣсто, на которое вы, вѣроятно, не обратили вниманія... да... Но именно здѣсь "гвоздь" всего, какъ говорятъ французы. Вы помните уговоръ между Фаустомъ и Мефистофелемъ? Окончательно Фаустъ отдаетъ себя во власть Мефистофелю, когда наконецъ найдетъ полное удовлетвореніе и скажетъ: "мгновенье, остановись!". И Фаустъ это говоритъ. Но когда? Я позволю себѣ прочитать это мѣсто цѣликомъ, въ переводѣ Фета:

Болото тянется къ горамъ
И заражаетъ все, что мы добыли;
Спустить бы грязь гнилую только намъ —
Вотъ этимъ бы мы подвигъ завершили.
Мы бъ дали мѣсто многимъ милліонамъ
Зажить трудомъ, хоть плохо огражденнымъ!
Стадамъ и людямъ по зеленымъ нивамъ
На цѣлинѣ придется жить счастливымъ.
Сейчасъ пойдутъ селиться по холмамъ,
Что трудовой народъ насыплетъ самъ.
Среди страны здѣсь будетъ свѣтлый рай,
А тамъ волна бушуй хоть въ самый край,
И гдѣ буруны только входъ прогложутъ,
Тамъ сообща сейчасъ изъянъ заложатъ.
Да, этотъ смыслъ мной подлинно усвоенъ,
Вся мудрость въ томъ, чтобы познать,
Что тотъ свободы съ жизнью лишь достоинъ,
Кто ежедневно долженъ ихъ стяжать.
Такъ проживетъ здѣсь, побѣждая страхъ,
Ребенокъ, мужъ и старецъ вѣкъ въ трудахъ.
При видѣ этой суеты
Сбылись бы всѣ мои мечты.
Тогда бъ я могъ сказать мгновенью:
Остановись! Прекрасно ты!
И не исчезнутъ безъ значенья
Земные здѣсь мои слѣды.
Въ предчувствіи такого счастья и
Достигъ теперь вершины бытія...

Окоемовъ сложилъ книгу и поставилъ ее на прежнее мѣсто въ шкапу. Въ комнатѣ царило нѣсколько времени молчаніе. Окоемовъ нахмурился. Неужели нужно было цитировать Гёте, какъ авторитетъ, чтобы доказать такую простую и, кажется, для всякаго понятную мысль? Цѣль такъ ясна, и только нужна работа, чтобы она была достигнута. Благодарная хорошая работа, потому что она окрылена сознаніемъ общаго дѣла, сознаніемъ того, что тысячи, десятки тысячъ работниковъ идутъ дружно къ ней, а между тѣмъ они, можетъ-быть, никогда и не увидятъ другъ друга.

— Извините, господа, я усталъ... — проговорилъ Окоемовъ, дѣлая вдыханіе. — Только одно и послѣднее слово: среди васъ я такой же работникъ, какъ и вы. Можетъ-быть, я сдѣлалъ ошибку, что слишкомъ много говорюсь съ вами — это не совсѣмъ коммерческій пріемъ, такъ какъ время — деньги. Наконецъ просто выходитъ въ родѣ того, какъ будто я въ чемъ-то оправдываюсь.

Всѣ эти переговоры и объясненія волновали Окоемова, нагоняя какую-то смутную неувѣренность и въ себѣ и въ другихъ. Онъ инстинктивно искалъ чьей-то неизвѣстной поддержки, и каждый разъ такое настроеніе связывалось съ мыслью о ней, о той дѣвушкѣ, которая стояла живой предъ его глазами. Гдѣ-то она теперь? Вспомнила ли про него хоть разъ? Могла ли бы она понять все то, что его такъ волновало, заботило и дѣлало большимъ? Когда онъ задумывался на эту тему, ему начинало казаться, что онъ чувствуетъ на себѣ пристально-ласковый взглядъ большихъ дѣвичьихъ глазъ, невысказанную мольбу...

— Нѣтъ, нѣтъ, не нужно!.. — говорилъ Окоемовъ самому себѣ. — Нѣтъ, теперь не до этого... Будемъ думать о дѣлѣ.

Большое удовольствіе Окоемову доставилъ изъ всѣхъ новыхъ знакомыхъ, съ которыми приходилось вести переговоры, одинъ изобрѣтатель насосовъ. Кто бы могъ подумать, что въ такой прозаической спеціальности скрывалось геніальное открытіе. Да, именно геніальное... Когда Окоемовъ выслушалъ въ первый разъ объясненіе этого изобрѣтателя, то пришелъ въ такое изумленіе, что даже не вѣрилъ собственнымъ ушамъ. Самая наружность изобрѣтателя точно измѣнилась на его глазахъ. Это былъ уже пожилой господинъ съ неулыбающимся лицомъ и грустными глазами. Во всей фигурѣ, въ выраженіи лица и особенно въ глазахъ чувствовалась какая-то особенная натруженность. Звали его Иваномъ Гаврилычемъ Потемкинымъ. Одѣтъ онъ былъ прилично и, по всѣмъ признакамъ, видалъ лучшіе дни.

— Вы гдѣ-нибудь служили раньше, Иванъ Гавридычъ?

— Да, въ частномъ банкѣ. Тамъ въ провинціи... Былъ даже бухгалтеромъ, но все бросилъ. Не могъ перенести... измучила мысль о насосахъ, т.-е. собственно не о насосахъ, а общая идея примѣненія атмосфернаго давленія, какъ общаго двигателя.

— Вы не можете сказать, какъ эта идея пришла вамъ въ голову?

— Какъ пришла? Мнѣ кажется, что я родился вмѣстѣ съ ней... Еще въ дѣтствѣ-съ, когда запускалъ змѣя.

Когда заходила рѣчь объ "идеѣ", Потемкинъ сразу измѣнялся, точно весь свѣтлѣлъ.

— Вы только представьте себѣ, Василій Тимоѳеичъ, всю грандіозность моего проекта, — говорилъ онъ, нескладно размахивая длинными костлявыми руками. — Надъ каждой точкой земного шара давленіе атмосферы равняется тридцати двумъ дюймамъ ртутнаго столба или водопаду въ двадцать саженъ высоты. И вдругъ воспользоваться этой страшной силой, какъ двигателемъ! Конечно, не я одинъ думалъ объ этомъ, но мнѣ пришла маленькая счастливая мысль, которая на практикѣ можетъ доказать возможность пользованія этой силой. Да, можно покорить эту воздушную оболочку нашей земли и заставить ее работать... До сихъ поръ человѣчество пользовалось только вѣтромъ, т.-е. силой отъ движенія воздуха, а я хочу сдѣлать рабочей силой самое давленіе этой атмосферы. И какъ все просто, Василій Тимоѳеичъ... Когда мнѣ пришла мысль о насосахъ, я думалъ, что сойду съ ума. Вѣдь это будетъ грандіознѣйшимъ открытіемъ за все столѣтіе, нѣтъ, больше — за все существованіе человѣчества.

— Не сильно ли сказано, Иванъ Гаврилычъ? — съ улыбкой замѣчалъ Окоемовъ, любуясь загоравшимися фанатическимъ огонькомъ глазами великаго изобрѣтателя.

— Нѣтъ, это уже вѣрно-съ, — тихо спорилъ Потемкинъ. — Вы только представьте себѣ, что я даю человѣчеству страшную силу, передъ которой и паръ и электричество покажутся дѣтскими игрушками. И только благодаря этой силѣ пустыни будутъ орошены и превратятся въ цвѣтущія страны; страшныя болота, заражающія воздухъ, осушены; тамъ, гдѣ сейчасъ умираетъ съ голоду семья какого-нибудь номада, будутъ благоденствовать тысячи... Мало того, — мое открытіе устраняетъ само собой всѣ соціальныя недоразумѣнія, нищету, порокъ, самое рабство, потому что сдѣлаетъ каждаго человѣка сильнѣе въ десять разъ и тѣмъ самымъ возвыситъ его производительность. Особенно характерно это по отношенію къ рабству: рабъ — только двигающая сила, и больше ничего. Это зло устранили не моралисты, а изобрѣтатели новыхъ двигателей, и оно было бы немыслимо при моемъ двигателѣ, какъ будетъ невозможна даже война. Трудно даже приблизительно предвидѣть всѣ послѣдствія моего маленькаго открытія. Мнѣ даже дѣлается страшно, когда я начинаю думать на эту тему...

— У васъ были опыты съ вашими насосами?

— О, да... Въ теченіе десяти лѣтъ работаю.

— И удачно?

— Да... Конечно, была масса ошибокъ, просто неудачъ, какъ при всякомъ новомъ изобрѣтеніи, но вѣдь это неизбѣжно...

Окоемовъ слушалъ этого безумца и чувствовалъ, какъ самъ заражается его геніальнымъ бредомъ. А что, если все это осуществимо?

— Да, мы сдѣлаемъ опытъ съ вашимъ насосомъ тамъ, на промыслахъ, — говорилъ онъ, пожимая руку изобрѣтателя. — И увидимъ... Французская академія наукъ не признала дифференціальнаго исчисленія, Наполеонъ считалъ Фультона сумасшедшимъ, Тьеръ смѣялся надъ первой желѣзной дорогой, какъ надъ глупостью — да, бываетъ, Иванъ Гаврилычъ.

X

Отъѣздъ Окоемова на Уралъ замедлился благодаря тому, что нужно было устроить до осени комиссіонныя дѣла съ Америкой. Осенью онъ надѣялся побывать въ Москвѣ, чтобы провѣрить заказы и порученія. Самымъ труднымъ являлось устроить передовѣрія — Окоемовъ плохо вѣрилъ въ русскую аккуратность.

Въ самый разгаръ этихъ хлопотъ онъ получилъ анонимное письмо, писанное на простой сѣрой бумагѣ измѣненнымъ почеркомъ.

"Милостивый государь! Вы поступаете довольно безсовѣстно, потому что суете свой носъ въ чужія дѣла. Но это даже безполезно, потому что найдутся люди поумнѣе васъ въ десять разъ. Во всякомъ случаѣ, будьте покойны, что и мы дремать тоже не будемъ. Лучше будетъ, если вы хорошенько позаботитесь о самомъ себѣ. И еще вамъ скажу, что своимъ поведеніемъ вы подвергаете себя большой опасности, потому что будете имѣть дѣло съ людьми очень сосредоточенными. Оставьте свои нелѣпыя затѣи и знайте свои дѣла. А впрочемъ, какъ вамъ будетъ угодно".

Письмо было безъ всякой подписи, съ городскимъ штемпелемъ. Окоемовъ далъ его прочитать княжнѣ.

— Я уже ничего не понимаю, — замѣтила та, перечитывая письмо.

Окоемовъ подробно объяснилъ ей, въ чемъ дѣло и кто авторъ письма.

— Страшнаго въ этихъ угрозахъ ничего нѣтъ, но все-таки осторожность не лишняя, — замѣтилъ онъ. — Эту дѣвушку спрятали гдѣ-то тамъ, въ Сибири, и мы должны ее разыскать во что бы то ни стало. Съ этой цѣлью я и пригласилъ васъ, Варвара Петровна, потому что только вы одна можете это устроить...

— Я?

— Да, вы... Подробности потомъ, но помните одно, именно, что дѣло идетъ о спасеніи беззащитной дѣвушки.

Княжна задумалась на одно мгновеніе, а потомъ съ рѣшительнымъ видомъ заявила:

— Что же, я уже согласна, Василій Тимоѳеичъ.

Сережа тоже дѣятельно готовился къ отъѣзду. Во-первыхъ, онъ купилъ непромокаемые охотничьи сапоги, потомъ цѣлую тысячу гаванскихъ сигаръ, лотомъ щегольской дорожный баулъ, наборъ всевозможныхъ консервовъ, англійскую шляпу съ двумя козырями и кисеей, два револьвера, походную библіотеку — кажется, все было предусмотрѣно вполнѣ основательно. Для пробы онъ одѣлъ свои сапоги, шляпу, повѣсилъ черезъ плечо пароходный бинокль, накинулъ на плечи кавказскую бурку и въ такомъ видѣ предсталъ предъ Марѳой Семеновной.

— Охъ, батюшка, напугалъ ты меня до-смерти! — всполошилась старушка. — Я сама въ книжкѣ читала, что былъ такой отчаянный разбойникъ Ринальдо Ринальдини... Я-то давно читала, а ты тутъ какъ снѣгъ на голову.

— Нельзя, Марѳа Семеновна: дѣло серьезное, — объяснялъ Сережа, любуясь своимъ фантастическимъ костюмомъ. — Я еще кинжалъ себѣ куплю...

— Ну ужъ, батюшка, съ кинжаломъ-то ко мнѣ ты, пожалуйста, и на глаза не показывайся... Мало ли что тебѣ въ башку взбредетъ, а я еще пожить хочу. Да сними ты котелъ-то свой — смотрѣть противно...

Марѳа Семеновна очень безпокоилась приготовленіями своего ненагляднаго Васи къ отъѣзду, долго думала о томъ, что его гонитъ изъ Москвы въ такую даль, волновалась и наконецъ пришла къ удивительному заключенію, къ какому только могло прійти любящее материнское сердце, именно, она во всемъ обвиняла Сережу... Конечно, это его дѣло! Шалберничалъ-шалберничалъ въ Москвѣ, прокутился до зла-горя, а потомъ и придумалъ. Ему-то все равно, гдѣ ни пропадать. Вонъ и ножъ собирается покупать... Какъ есть отчаянная голова! Вся надежда у старушки оставалась на княжну. Положимъ, она женщина не совсѣмъ правильная и иногда даже совсѣмъ заговаривается, а все-таки женщина и, въ случаѣ чего, отсовѣтуетъ, по крайней мѣрѣ. Именно съ этой точки зрѣнія старушка и смотрѣла теперь на Сережу, любовавшагося на себя въ зеркало. Наконецъ старушка не выдержала и проговорила:

— Не ожидала я отъ тебя, Сережа...

Голосъ у нея дрогнулъ, и на глазахъ показались слезы.

— Чего не ожидали, Марѳа Семеновна?

— А вотъ этого самаго... Кто всю смуту-то поднялъ? Жилъ бы себѣ Вася въ Москвѣ, у своего дѣла, кабы не твои выдумки... Ты думаешь, выжила старуха изъ ума, а я-то все вижу. И еще какъ вижу... Грѣшно тебѣ, Сережа.

— Да вы о чемъ, Марѳа Семеновна?..

— Не притворяйся, пожалуйста, по крайней мѣрѣ... Безъ этого тошно. Привелъ вонъ какъ-то Вася ко мнѣ какого-то неизвѣстнаго человѣка, назвалъ его Иваномъ Гаврилычемъ и говоритъ: "Мамаша, рекомендую — геніальный человѣкъ"... Такъ, приказный какой-то и, навѣрно, горькую пьетъ, а Вася-то простъ. Развѣ такіе геніальные-то люди бываютъ? Шекспиръ, Рашель, Наполеонъ, а это какой-то Иванъ Гаврилычъ... Ну, я укрѣпилась, сдѣлала видъ, что вѣрю, а потомъ этакъ къ слову и спрашиваю: "А позвольте узнать, чѣмъ вы занимаетесь?" Ну, тутъ ужъ ему и нельзя было скрыться. Понесъ такую ахинею, что святыхъ вонъ понеси... Какіе-то насосы приготовляетъ. Такъ вѣдь, это по пожарной части — я тоже могу понимать, что и къ чему относится. И подвелъ этого геніальнаго Ивана Гаврилыча опять-таки ты, Сережа... Ты, ты, ты! Лучше и не спорь, не обманывай въ глаза... Все я вижу и понимаю. Ты еще не подумалъ соврать, а я уже вижу.

Это признаніе заставило Сережу хохотать до слезъ, такъ что Марѳа Семеновна обидѣлась и кончила слезами.

— Смѣйся, безпутный, а Богъ тебя все-таки накажетъ...

— Ахъ, Марѳа Семеновна, Марѳа Семеновна... ха-ха! Вотъ уморили-то!.. Вы знаете, какъ я васъ люблю... Нѣтъ, это, наконецъ, невозможно! Ха-ха-ха... Милая Марѳа Семеновна... О, sancta simplicitas!..

Именно въ такомъ положеніи засталъ стороны Окоемовъ, когда зашелъ въ комнату къ матери. Сначала онъ рѣшительно ничего не могъ понять, а потомъ улыбнулся и проговорилъ:

— Да, это все онъ, мама... Ты угадала. И, навѣрно, Богъ его накажетъ...

— А что же я-то говорю, Вася? — обрадовалась старушка. — Посмотри на него, какимъ онъ разбойникомъ разодѣлся... Еще зарѣжетъ кого-нибудь подъ пьяную руку.

— Навѣрно, зарѣжетъ, мама... Я въ этомъ убѣжденъ. Кого бы ему зарѣзать, въ самомъ дѣлѣ? Ахъ, да — княжну...

Окоемовъ шутилъ, но у самого было тяжело на душѣ. Предстоящая разлука съ матерью очень безпокоила его. Онъ такъ любилъ свою милую старушку, съ ея дворянскими предразсудками, снами, предчувствіями, примѣтами и дѣтской наивностью. Въ его глазахъ она являлась старой Москвой, которая еще сохранялась на Арбатѣ и Пречистенкѣ. Милая старушка, милая старая Москва... Почему-то сейчасъ Окоемову было особенно тяжело разставаться съ роднымъ гнѣздомъ, — сказывались и возрастъ и надломленныя силы.

Изъ навербованныхъ интеллигентныхъ людей двое получили авансы и исчезли, двое другихъ наканунѣ отъѣзда раздумали и отказались — оставалось налицо всего пятеро: фельдшеръ Потаповъ, Иванъ Гаврилычъ, студентъ Крестниковъ и двое студентовъ-техниковъ.

"Много званыхъ, но мало избранныхъ, — съ невольной грустью подумалъ Окоемовъ. — Что же, пока будемъ довольствоваться и этимъ, а впослѣдствіи можно будетъ сдѣлать вторичный наборъ. Впрочемъ, и на мѣстѣ, навѣрно, найдется достаточное количество взыскующихъ града..."

Больше всего Окоемовъ былъ радъ тому, что познакомился съ Потемкинымъ. Это былъ настоящій кладъ... Съ каждымъ днемъ въ этомъ странномъ человѣкѣ онъ открывалъ новыя достоинства и чувствовалъ, что изобрѣтатель насосовъ дѣлается ему роднымъ, другомъ, товарищемъ, а главное — тѣмъ вѣрнымъ человѣкомъ, на котораго можно было положиться. Впрочемъ, ему нравился и фельдшеръ Потаповъ и всѣ студенты, особенно Крестниковъ. Такіе милые молодые люди, еще не остывшіе душой...

Намаявшись за день со своими дѣлами, Окоемовъ возвращался домой усталый и разбитый. Лучшимъ отдыхомъ для него было то, чтобы въ его кабинетѣ сидѣлъ Иванъ Гаврилычъ и разсказывалъ что-нибудь. Собственно, изобрѣтатель, кажется, совсѣмъ не умѣлъ сидѣть, а вѣчно бродилъ по комнатѣ, какъ тѣнь, курилъ какую-то необыкновенную глиняную трубочку и говорилъ на-ходу, точно гонялся за отдѣльными фразами. За два дня до отъѣзда Иванъ Гаврилычъ совершенно неожиданно заявилъ:

— А какъ же я буду съ дѣвочкой, Василій Тимоѳеичъ?

— Съ какой дѣвочкой? — могъ только удивиться Окоемовъ.

— А дочь..

— Ваша дочь?

— Да...

— Гдѣ же она? Сколько ей, наконецъ, лѣтъ?

— Позвольте... пять лѣтъ, нѣтъ — четыре. Да, именно четыре... Очень милая дѣвчурка... Мать умерла уже два года назадъ, а дѣвчурка живетъ со мной. Она у меня ведетъ все хозяйство.

— Гм... да... Какъ же быть? Не лучше ли оставить дѣвочку здѣсь, какъ вы думаете? Я могу поговорить съ мамой, наконецъ...

Иванъ Гаврилычъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе, поправилъ галстукъ, который его почему-то началъ давить, развелъ руками и заявилъ самымъ рѣшительнымъ образомъ:

— Нѣтъ, Василій Тимоѳеичъ, я со своей дѣвочкой не разстанусь ни за что... да. Вѣдь я только для нея и живу.

Окоемовъ подумалъ, пожевалъ губами и рѣшилъ:

— Хорошо, мы возьмемъ дѣвочку съ собой...

Иванъ Гаврилычъ даже не поблагодарилъ за эту уступку, а только покраснѣлъ и отвернулся къ окну. Онъ цѣлыхъ двѣ недѣли все готовился переговорить съ Окоемовымъ о своей дѣвочкѣ, составлялъ цѣлыя рѣчи и никакъ не могъ рѣшиться.

Марѳа Семеновна уже за день до отъѣзда ходила съ опухшими отъ слезъ глазами и потребовала отъ сына только одной уступки, чтобы онъ вмѣстѣ съ ней съѣздилъ къ Иверской.

— Что же, я ничего противъ этого не имѣю, — охотно согласился Окоемовъ. — И даже съ большимъ удовольствіемъ, мама... Тебѣ извѣстно, что я человѣкъ религіозный.

Въ одинъ изъ послѣднихъ іюньскихъ дней на Нижегородскомъ вокзалѣ съѣхались всѣ дѣйствующія лица. Когда Окоемовъ пріѣхалъ съ матерью, всѣ уже были въ сборѣ. Студенты забрались раньше всѣхъ и держались отдѣльной кучкой, за ними пріѣхалъ Иванъ Гаврилычъ со своей маленькой дочуркой, блѣдной городской дѣвочкой съ такимъ умненькимъ личикомъ. Пріѣхали двѣ интеллигентныхъ женщины, — это были особы лѣтъ подъ тридцать, которымъ некого было оставлять въ Москвѣ. Онѣ, видимо, стѣснялись незнакомаго общества и держались въ сторонѣ. Княжна явилась въ сопровожденіи Сережи.

— Я уже не подозрѣвала, Сергѣй Ипполитычъ, что вы такой вѣжливый человѣкъ... — откровенно удивлялась она. — Вы поступили, какъ настоящій джентльменъ.

— Кажется, я всегда былъ джентльменомъ?

Несмотря на жару, Сережа ни за что не хотѣлъ разставаться со своей буркой и обращалъ на себя вниманіе всей публики. Между прочимъ, онъ поднялъ ужасную суету съ багажомъ и ужасно возмутился, когда дошелъ до багажа Ивана Гаврилыча, состоявшаго изъ какихъ-то чугунныхъ трубъ и деревянныхъ моделей.

— Это чортъ знаетъ что такое... — ворчалъ Сережа, подозрительно оглядывая изобрѣтательскій багажъ. — Точно странствующій циркъ ѣдетъ.

Когда поѣздъ тронулся, Марѳа Семеновна, не вытирая катившихся по лицу слезъ, долго благословляла быстро исчезавшіе изъ глазъ вагоны. Это было послѣднее напутствіе старой Москвы...