А. Е. Модестовъ. О смыслѣ жизни въ русской художественной литературѣ XIX вѣка. Выпускъ первый, стр. 86. Ц. 60 к. и выпускъ второй, стр. 106. Ц. 70 коп. С.-Пб. 1914. править
«Вопросъ о смыслѣ жизни — основной, центральный вопросъ человѣческой мысли. Каждый рѣшаетъ его поневолѣ, рѣшаетъ иногда всю жизнь, потому что уйти отъ него нельзя человѣку. Даже тѣ люди, у которыхъ сознаніе спитъ, своею жизнью, своимъ поведеніемъ даютъ отвѣтъ или отвѣты на этотъ вопросъ». Авторъ считаетъ, что этотъ вопросъ особенно характеренъ для русской литературы, гдѣ часто писатели бросали свою художественную дѣятельность для публицистики и проповѣдничества. Въ вышедшихъ двухъ выпускахъ своей книги онъ подбираетъ выдержки, наиболѣе характерныя для даннаго писателя, преимущественно изъ его художественныхъ произведеній, оставляя въ сторонѣ переписку, чтобы не загромождать обиліемъ матеріала. Каждому писателю посвящена предварительная общая характеристика, гдѣ дается оцѣнка его взглядовъ. Въ этой оцѣнкѣ авторъ, по своимъ собственнымъ словамъ, старается спрятаться за писателя, т. е. избѣгать по возможности своихъ взглядовъ, рискованныхъ заключеній и т. п. Нужно признаться, что это удалось г. Модестову, насколько, конечно, вообще въ области столь близкой намъ новой литературы можно говорить о безпристрастіи. Г. Модестовъ при оцѣнкѣ какого-либо писателя, собственно говоря, мало отходитъ отъ текста, отъ того, что говорить самъ художникъ — это его методъ. Говоря объ А л. Толстомъ, онъ даетъ такую оцѣнку его міровоззрѣнія: «Смыслъ жизни для Толстого — въ красотѣ, въ служеніи ей. Служа красотѣ, служишь Богу, приближаешься къ Нему и приближаешь другихъ людей. Это служеніе — и долгъ, и наслажденіе». Такое опредѣленіе непосредственно вытекаетъ изъ неоднократныхъ лирическихъ признаній Ал. Толстого. То же самое можно сказать о характеристикѣ Гоголя, Лермонтова (презирающаго людей, и въ то же время не могущаго, подобно Демону, удовлетвориться одиночествомъ), Глѣба Успенскаго, М. Горькаго. При оцѣнкѣ Чехова, авторъ но могъ но обратитъ вниманія на его душевное изящество, и, отступая тѣмъ самымъ отъ текста, отъ буквальнаго пересказа мыслей художника, вѣрно однако подмѣтилъ эту черту въ его характерѣ. Странно только, что разрѣшеніе Чеховскаго пессимизма и обрѣтеніе вѣры въ людей, по мнѣнію автора, выходитъ такое же, какъ у Тургенева, т. е. чисто художническое. «Можно думать, говоритъ г. Модестовъ, что среди другихъ болей человѣчества, Чеховъ отравилъ и облекъ въ образы боль пессимистическихъ мыслей, самъ ихъ не раздѣляя или раздѣляя не вполнѣ». Намъ кажется, въ этой оцѣнкѣ не подчеркнуто съ достаточной силой то, что Чеховъ былъ болѣе всего пессимистомъ именно какъ художникъ и человѣкъ-обыватель, не отвлеченно, подобно Тургеневу, а отъ непосредственнаго столкновенія съ «обыденщиной», въ силу того, что зоркимъ взглядомъ своимъ увидѣлъ «пошлость пошлаго человѣка». Въ другомъ мѣстѣ, говоря о Гончаровѣ, г. Модестовъ совершенно правильно указалъ на ошибочное отожествленіе нѣкоторыхъ изслѣдователей его съ Адуевымъ-дядей и Штольцемъ. Въ Гончаровѣ была налицо неудовлетворенность жизнью, иначе онъ не могъ бы создать прекраснаго образа Ольги, которая въ концѣ концовъ не удовлетворяется пріобрѣтателемъ — Штольцемъ. Самъ Гончаровъ въ статьѣ «Милльонъ терзаній» указалъ, что Чацкіе, т. е. неудовлетворенные люди, неизбѣжны въ переходное время, и тѣмъ самымъ призналъ законность существованія этихъ послѣднихъ, духовную свою съ ними близость; только и отъ нихъ онъ, согласно своей натурѣ, требовалъ нѣкоторой положительности, даже въ отрицаніи.