Афродита (Луис)

Афродита
автор Пьер Луис, переводчик неизвестен

Оригинал: французский, опубл.: 1896. — Источник: az.lib.ru • Античные нравы.
Aphrodite — Mœurs Antiques.

Пьер Луис

Афродита

Роман античных нравов

Предисловие

Руины, оставшиеся от древнегреческого мира,

подсказывают нам, каким образом жизнь в мире
современном могла бы стать вполне сносной.

Рихард Вагнер

Ученый Продикос Цеосский, снискавший известность в конце V века до нашей эры, написал знаменитую притчу «Геракл, выбирающий между Наслаждением и Добродетелью», которую Св. Базиль рекомендовал христианам для размышлений. Мы знаем, что Геракл выбрал Добродетель, и это в дальнейшем помогло ему совершить огромное количество преступлений против Ланей, Амазонок, Великанов, Гесперид и пр.

Если бы Продикос только этим и ограничился, у него получилась бы просто басня с довольно прозрачными намеками, однако он был истинным философом, и сборник его сказок «Часы», разделенный на три части, преподносил читателю различные моральные постулаты с различных точек зрения, в зависимости от трех возрастных периодов. Маленьким детям он приводил в качестве примера самоотверженный выбор Геракла; юношеству больше подходил Парис, избравший Наслаждение; а людям зрелым он декларировал примерно следующее: "Однажды на охоте Одиссей бродил у подножия Дельфийских гор, где и повстречал двух прекрасных девственниц, державших друг друга за руки. У одной были кудри, благоухающие, как фиалки, чистые глаза и сурово поджатые губы; она сказала ему: «Я Аретея». У другой были прозрачные веки, тонкие руки и нежные груди; она сказала: «Я Трифея». И они произнесли хором: «Выбери одну из нас!» Но хитроумный Одиссей дипломатично отвечал: «Как могу я выбрать одну из неразлучных? Глаза, видевшие одну из вас, видели только блеклую тень. Как самая искренняя добродетель не лишает себя тех вечных радостей, которые дарует наслаждение, так и слабость натуры не может существовать без величия души. Я пойду с вами обеими, укажите мне путь!» Едва Одиссей произнес эти слова, как оба видения слились в одно целое, и он с восторгом узнал, что говорил с обольстительной и щедрой Афродитой.

Главная героиня романа, который вы вознамерились прочесть, — античная куртизанка, гетера, но пусть это не беспокоит читателя: никаких извращений не встретится ему на этих страницах. Наша красавица не совратит отшельника, не искусит святого, не будет соблазнена божеством, что несколько отличает ее от родственных персонажей современной литературы. Она — обычная куртизанка, со всем бесстыдством и страстностью, присущими этой древнейшей профессии, а также с уважением к любому человеку, который, подобно ей, свободен в своем выборе. Она не считает себя достойной стоять на высоких ступенях общественной лестницы, однако не в силах представить, что кто-то посмеет ее осудить… простить… попытаться понять… Это все ей чуждо, а потому — нуждается в пояснении для современного читателя.

До сегодняшнего дня литература, обращаясь к читателю, использовала уловку, лицемерие которой меня отталкивает. «Я изобразил Наслаждение таким, — провозглашает писатель, — как оно есть, чтобы превознести Добродетель». Это чистейшее ханжество, и я не собираюсь вести этой проторенною тропою читателя романа, действие которого разворачивается в Александрии. Ведь плотская любовь, Эрос во всех их проявлениях и со всеми последствиями были для эллинов чувствами всегда добродетельными и всегда достойными почитания. В древности никогда не сочетали понятие эротики с понятием распутства и бесстыдства, которые через израильтян проникли в христианские религиозные догматы. Геродот писал, например, с изумлением и возмущением: «У некоторых народов показаться обнаженными считается бесстыдным. Это варварство!» Когда эллины или римляне желали оскорбить мужчину, слишком часто посещавшего определенную категорию женщин, они называли его словом, ныне означающим всего лишь безобидного «любителя адюльтера» или что-то в этом роде. Если мужчина и женщина, не связанные узами брака, предавались плотской любви, даже не соблюдая тайны, это считалось их личным делом и никого не шокировало. Именно поэтому никак нельзя оценивать поступки древних с точки зрения современной морали. Именно поэтому я написал свою книгу с той простотой, с какой любой эллин отнесся бы к изложенным в ней событиям и страстям. Я бы хотел, чтобы именно так ее и воспринимал современный читатель.

Великая литература античности — вовсе не предмет лишь для изучения в колледжах. Однако если бы актер сыграл роль Эдипа без купюр, полиция приостановила бы представление. Если бы г-н Леконт де Лиль не вымарал из Феокрита изрядные куски, на его книгу был бы наложен арест при поступлении в продажу первых же экземпляров. Аристофана считают гением, однако при том у нас есть замечательные отрывки из множества комедий более чем ста тридцати других эллинских поэтов, среди которых Алексис, Филетэр, Страттис, Кратинос, оставивших нам великолепные творения, однако же пока еще никто не осмелился перевести с древнегреческого сей «бесстыдный сборник».

Пытаясь защитить эллинские нравы перед современной моралью, обычно цитируют труды нескольких философов, которые порицают Эрос и эротическое наслаждение. Однако тут налицо явная путаница. Эти редкостные в Элладе моралисты порицали вообще все излишества без различия, при этом для них не существовало никакой разницы между женщиной и кубком фалернского, между оргией в постели и оргией застолья. Современный нам француз, который заказывает в каком-нибудь парижском ресторанчике для себя одного ужин стоимостью в шесть луидоров, показался бы тем древним ханжам виновным ничуть не менее, нежели другой парижанин, который вознамерился изведать сладость любовных объятий прямо на улице, где-нибудь на Пляс де Конкорд, к примеру. К счастью для Эллады, все слишком суровые моралисты расценивались античным обществом как опасные сумасшедшие: их высмеивали со сцены, им отвешивали тумаки на улицах, тираны низводили их до уровня придворных шутов, а свободные граждане ратовали за их изгнание из столицы… Однако же все позднейшие моралисты, со времен Ренессанса до наших дней, представляли античную мораль как вдохновительницу их убогой добродетели, совершая тем самым сознательный исторический подлог. Если античная мораль и властвовала над умами своих современников, если она и заслуживает, чтобы люди нашего века взяли ее за образец, то лишь потому, что никто, как она, не смог более точно и безошибочно отличать хорошее от дурного, праведное от неправедного, исходя из критерия прекрасного; никто не смог более откровенно провозгласить право каждого человека искать личное счастье — в тех рамках, которыми он ограничен подобным же правом другого человека, — и никто не смог так убедительно провозгласить, что под солнцем нет ничего более блаженного и священного, чем плотская любовь, Эрос, ничего более гармоничного и прекрасного, чем человеческое тело.

Таковой была мораль народа, который поклонялся Афродите и построил Акрополь; если я добавлю, что именно этой морали следуют, тайно или явно, все по-настоящему великие люди позднейших времен, я лишь повторю расхожую истину, ибо многократно подтверждено, что великие артисты, писатели, полководцы, государственные деятели никогда не считали противозаконной величественную терпимость античной морали.

Аристотель вступает в жизнь, промотав родительское наследство с куртизанками; благодаря поэтессе Сафо стал известен изысканный любовный порок; Цезарь — ловелас; однако Расин тоже не отличался равнодушием к красоткам, работавшим в его театре, да и Наполеон не славился своим воздержанием! Романы Мирабо, греческие стихи Шенье, переписка Дидро, труды Монтескье не уступают по вольности произведениям Катулла, и даже самый воздержанный из французских писателей, самый суровый нравом и трудолюбивый Буффон характеризовал чувственные отношения отнюдь не сухо и не сурово: «О Любовь! Почему ты делаешь счастливыми все существа и несчастным — человека? Да потому, что в любви прекрасна и приятна лишь физическая сторона; мораль же не значит ничего».

Воротятся ли когда-нибудь блаженные дни Эфеса и Сирен? Увы! Современный мир изнемогает под гнетом уродства. Цивилизации уходят на север, исчезают в тумане, холоде, грязи. Какая ночь! Какая безысходность!.. Некий народ, облаченный во все черное, бродит по смрадным улицам… О чем думают эти люди? Никто не знает: однако в двадцать пять лет содрогаешься при мысли, что сделаешься разумным и холодным стариком…

Так пусть же будет дозволено тем, кто томится и тоскует по непознанной нами, опьяняющей, вечной молодости Земли, которую мы зовем Античностью, — так пусть же будет дозволено им, говорю я, с помощью мечты и иллюзии перенестись во времена, когда человеческая нагота, открытая красота тела, сотворенного — не забудем этого! — по образу и подобию Божьему, могла быть драгоценным достоянием какой-нибудь обычной куртизанки, принадлежащей всем; когда чувственная любовь — не забудем, благодаря которой мы все произошли на свет! — была еще святой, незапятнанной, без клейма стыда и греха… Пусть же будет дозволено им (и нам) забыть о восемнадцати веках варварства, лицемерия, воспевания уродства, вырваться из болота обыденности и припасть к чистым истокам Былого, вернуться к первозданной красоте, возвести под звуки флейты Храм истинной веры и с восторгом посвятить этому Храму свои сердца, вдохновленные бессмертной Афродитою!

Пьер Луис

Кризи

Лежа на груди, подперев ладонью щеку и раскинув ноги, она длинной золотой булавкой прокалывала маленькие симметричные дырочки в зеленой полотняной подушке. С тех самых пор, как проснулась два часа спустя после полудня, она одиноко лежала в разоренной постели, разомлевшая после слишком долгого сна, прикрытая лишь волною волос.

Ее волосы… Блестящие и пышные, мягкие, точно мех, более длинные, чем крылья, которые могли у нее быть, родись она на свет птицей. Ее волосы… столь густые, что под их покрывалом жарко. Они окутывали спину, они простирались под обнаженным животом, локоны блестели и завивались даже возле колен. Молодая женщина казалась закутанной в драгоценное руно, отливающее то мягким каштановым, то холодновато-золотистым, металлическим отблеском. И, бесспорно, из-за этих-то своих роскошных кудрей Кризи и считалась первой красавицею среди куртизанок Александрии.

Ее волосы не были ни гладкими прядями придворных сириянок, ни крашеными косами азиаток, ни завитыми черными кудрями египтянок. То были волосы представительницы арийской расы, волосы галилеян, живших по ту сторону песков…

Кризи. Так ее звали, и она любила свое имя. Молодые люди, ее поклонники, называли ее Хризе, словно Афродиту, в своих стихах, которые слагали к ее ногам вместе с гирляндами роз. Она не верила в свое сходство с Афродитой, но радовалась, что ее сравнивают с богиней. Все-таки богиня так прекрасна — и щедра на любовь. Кризи порою ходила в ее храм, чтобы преподнести Афродите, будто подруге, то, что мило всякому женскому сердцу: флакончики благовоний и голубые покрывала.

Она родилась на берегах озера Генисарет, в стране солнца и тени, в стране олеандров. Ее мать ходила по вечерам на иерусалимскую дорогу встречать путешественников и торговцев и отдавалась им прямо на траве, в тиши полей. Эту женщину очень любили в Галилее. Священники не переходили на другую сторону дороги, когда шли мимо ее дома, потому что она была сострадательной и набожной и не скупилась на жертвенных ягнят. Над ее домом простиралось благословение господне, как над домами благочестивых горожан. И когда она забеременела (а ее беременность стала настоящим скандалом, ведь она не была замужем), некий человек, который славился даром предвидения, предсказал, что она родит дочь, «на шее которой однажды окажется богатство и вера целого народа». Мать ничего не поняла в тумане этих слов, однако назвала дочь Сарой, что на иврите означает «царевна». Почему-то это заткнуло всем рты и заставило умолкнуть злые языки.

Кризи ничего не знала о том, ибо предсказатель предостерег ее мать, что знание будущего опасно. Кризи ничего не знала о своем будущем. Именно поэтому она так часто о нем думала.

Она плохо помнила свое детство и не любила о нем вспоминать. Самым ясным ощущением, которое осталось с детства, была скука: мать бдительно присматривала за дочерью, а когда наступал час выходить на дорогу и справлять свое ремесло, запирала девочку одну в спальне — иногда так надолго! Еще Кризи помнила круглое окошко, сквозь которое виднелись чистые воды озера, голубоватые в вечерней дымке поля, высокое небо, прозрачные дали Галилеи… Их дом окружали заросли розового льна и тамариска. Колючие кусты каперса возникали то тут, то там над розоватым морем трав. Маленькие девочки любили купаться в прозрачном источнике (там они находили красные ракушки) под цветущим кустом олеандра. Цветы были на воде, цветы были на лугу, и в горах росли огромные лилии, а вершины гор напоминали груди юной девушки.

Ей было двенадцать, когда ее сманили с собою молодые торговцы, которые ехали в Тир, чтобы продать там слоновую кость. Она встретила их у водоема. Они украшали своих лошадей с роскошными длинными хвостами забавными кисточками. Кризи прекрасно помнила, как они подсадили ее, бледную от счастья, на лошадь — и тронулись в путь, и остановились лишь единожды за всю ночь — ночь такую светлую, что не было видно ни одной звезды.

Она также помнила их приезд в Тир: сидя на корзинах, во главе всей процессии, вцепившись в лошадиную гриву, она гордо болтала голыми ногами, чтобы показать глазевшим на них женщинам, что на ногах у нее — кровь…

В тот же вечер торговцы слоновой костью отправились в Египет. Она следовала за ними до Александрийского рынка. Два месяца спустя они оставили ее здесь — в Александрии, в маленьком домике с террасой и колоннами, с бронзовым зеркалом и коврами, с новыми подушками и красивой рабыней-индуской, которая хорошо умела причесывать куртизанок.

Кризи жила в восточном квартале, посещать который молодые греки из Брушиена считали ниже своего достоинства. Долгое время, как и ее мать, она знала только путешественников и торговцев. Она никогда не встречала вновь своих мимолетных любовников: она умела пленять — и покидать их прежде, чем пленялась ими сама. Однако многим она внушала неистовую страсть. Случалось, что хозяева богатых караванов спешили распродать по самой низкой цене все свои товары, только чтобы остаться с ней, не отлучаться от нее — и разорялись в несколько дней и ночей. На деньги этих безумцев она накупила себе драгоценностей, подушек, редкостных благовоний, тканей, затканных цветами, и четырех рабынь.

Она выучилась многим языкам и узнала сказки всех стран. Ассирийцы рассказывали ей о любви Иштар и Думузи. Финикийцы — о страсти Астарты к Адонису. Греческие девушки поведали ей об Эфесе и научили странным ласкам, которые ее сначала удивили, а потом очаровали настолько, что вскоре она и дня не могла обойтись без них. Ей также стало известно искусство любви Аталанты, и она узнала, что даже девственница, играя на флейте, может довести до изнеможения самого сильного мужчину. Наконец, ее рабыня-индуска терпеливо, в течение семи лет, обучала ее малейшим тонкостям сложного искусства сладострастия, известного куртизанкам из Палиботра.

Ибо любовь, как и музыка, — искусство. Она дарует сходные ощущения — столь же нежные, столь же трепетные… иногда более острые; и Кризи, которая знала все ритмы и мелодии, теперь считала себя, и не без основания, гораздо более великой артисткой, нежели сама Планго, которая играла во Храме.

Вот так она прожила семь лет, не мечтая о жизни более разнообразной или более счастливой, чем та, которую вела. Но незадолго до своего двадцатилетия, когда она стала походить более на женщину, чем на девушку, и впервые узрела под грудями очаровательную складочку, намекающую на зарождающуюся зрелость, ей внезапно захотелось чего-то иного.

И однажды, проснувшись через два часа после полудня, разомлевшая после слишком долгого сна, она легла поперек кровати, подперев ладонью щеку, раскинув ноги, и длинной золотой булавкою начала прокалывать симметричные дырочки в зеленой полотняной подушке.

Она была погружена в задумчивость.

Сначала она проколола четыре маленькие дырочки, из которых получился квадрат, и еще одну — по центру. Затем еще четыре дырочки, чтобы сделать квадрат больше. Затем она попыталась превратить квадрат в круг, но это показалось ей слишком сложным. Тогда она начала прокалывать дырочки где попало и кричать: «Джала! Джала!» Джалою называли рабыню-индуску, хотя ее настоящее имя было Джаланташтшандратшапала, что означало Подвижная, как Отражение Луны На Воде. Однако Кризи была слишком ленива, чтобы хоть однажды произнести все это имя целиком.

Рабыня вошла и стала у дверей.

— Джала, кто был здесь вчера?

— Ты разве не знаешь?

— Нет. Я на него не смотрела. Он красив? Я была такой уставшей, что, кажется, все время спала. Ничего не помню! В котором часу он ушел? Вчера? Сегодня рано утром?

— На восходе солнца. Он сказал…

— Что он оставил? Много? Нет, не говори. Мне это безразлично. Так что он сказал? После его ухода никто не приходил? Он вернется? Дай мне мои браслеты.

Рабыня принесла шкатулку, но Кризи даже не взглянула на нее, а вдруг, воздев руку так высоко, как только могла, простонала:

— Ах, Джала, Джала! Мне бы так хотелось чего-нибудь необычного!

— Необычно либо все, либо ничего, — произнесла Джала. — Все дни похожи друг на друга.

— Нет, не так. По крайней мере, когда-то было не так. Всегда, во всех странах мира, боги спускались на землю и любили земных женщин. Ах, на каком ложе мне нужно их ожидать? В каких лесах искать? Какие вознести молитвы, чтобы явились те, кто научит меня чему-то… иному… или заставит все забыть? А если боги не хотят больше спускаться на землю, если они уже умерли или слишком состарились, неужели я так и умру, Джала, не встретив человека, который внесет что-то невероятное в мою жизнь? Пусть даже роковое!

Она перевернулась на спину и сцепила пред собою пальцы рук.

— Если бы кто-то обожал меня, мне бы доставило неистовое наслаждение заставить его страдать, даже если он умрет!.. Те, кто приходят ко мне, недостойны ни ласк моих, ни слез. Но, в конце концов, это моя вина. Зову их я, как же они могут меня любить?

— Какой браслет ты наденешь сегодня?

— Надену все! Но оставь меня. Мне никто не нужен. Выйди на ступеньки, если кто-то появится, скажи, что я занята с моим любовником, черным рабом, которому я плачу… Ступай.

— Ты не выйдешь?

— Выйду, но одна. Я сама оденусь. Я уйду и не вернусь! Убирайся. Убирайся!

Она спустила ногу на ковер, потянулась и встала. Джала тихонько вышла.

Скрестив руки на затылке, она прошлась по комнате, изнемогая от наслаждения, которое ей доставляли холодные плитки пола, прикасаясь к влажным и разгоряченным после сна ногам. Затем она вошла в купальню.

Она испытывала восторг, глядя на себя в воде. Ей казалось, что она — большая раскрытая перламутровая раковина, лежащая на скале. Ее кожа была безукоризненно гладкой; ноги в голубом свете воды превращались в бесконечную линию, а руки приобретали неузнаваемые очертания. Тело становилось таким легким, что она могла приподняться, опираясь на два или три пальца. Затем она лениво погружалась, опускалась на мрамор, и мягкая волна ласкала подбородок, губы, словно покрывала их сладострастными поцелуями.

Именно в час купания Кризи начинала обожать себя. Одна за другой все части ее тела становились объектом восхищения и любви. Она проводила время в очаровательных играх со своими волосами и грудями. Иногда она уступала своим желаниям, и тогда все ее расслабленное тело жадно впитывало в себя непродолжительные ласки.

День близился к концу; она вышла из воды. На каменном полу блестели ее мокрые следы. Нетвердою походкою, словно изнемогая от усталости, она приблизилась к дверям и открыла их настежь; замерла, ухватившись за щеколду; вернулась к кровати и велела рабыне:

— Оботри меня.

Рабыня взяла большую губку и провела ею по золотым волосам Кризи, полным воды и струящимся чуть ли не до пят; она просушила их и слегка растрепала; окунув губку в кувшин с благовонным маслом, она умастила все тело хозяйки, а затем до красноты растерла ее нежную кожу грубым полотенцем.

Подрагивая от озноба, Кризи уселась на мраморный табурет и рассеянно пробормотала:

— Теперь причеши меня.

В сумерках ее волосы, все еще влажные и тяжелые, блестели, словно потоки солнечного света. Рабыня обхватила пальцами ее запястье и заставила повернуться. Кризи взяла зеркальце из полированной меди. Она сонно наблюдала, как темнокожие руки двигались в ее пышных волосах, приводя в порядок перепутанные пряди и укладывая локон за локоном. Когда с прической было покончено, Джала опустилась на колени перед хозяйкой и начисто выбрила ее лобок, чтобы в глазах любовников кожа молодой женщины обладала гладкостью мрамора, а очертания ее фигуры — совершенством статуи.

Лицо Кризи приняло серьезное выражение, и она тихо произнесла:

— Накрась меня.

Краски для лица и тела самых разнообразнейших оттенков лежали в небольшом ларчике розового дерева, который привезли с острова Диоскорид. Рабыня окунула кисточку из верблюжьей шерсти в черную краску и подчеркнула изгиб ока, чтобы оттенить синеву глаз. На веки она положила голубые тени; два ярко-красных треугольника легли на скулы. Для того, чтобы краска не размазывалась от поцелуев или слез, нужно было натереть лицо и грудь нежной мазью из воска и масла; затем Джала взяла мягкое перышко, обмакнула его в свинцовые белила и провела белые линии вдоль рук и на шее Кризи; обвела контуры губ и подкрасила кончики грудей; пальцы рабыни, которые только что нанесли на щеки румяна, обозначили на боках по три глубокие складки, а на ягодицах — две игривые ямочки. Затем окрашенным кожаным тампоном она провела по локтям Кризи и подновила цвет ногтей. Туалет был окончен.

Тогда Кризи улыбнулась и сказала индуске:

— Спой мне.

Она сидела благоухая в своем мраморном кресле. В ее волосах сверкали золотые шпильки, красные ногти ее рук, скрещенных на груди, образовывали узор, подобный ожерелью, ее белые ноги покоились на прохладном полу.

Джала, присев у ее ног, вспоминала любовные песнопения Индии.

— Кризи… — не то проговорила, не то пропела она, и завела с мелодичной монотонностью:

— Кризи, твои волосы — словно пчелиный рой среди ветвей. Теплый южный ветер обдувает их влажными запахами ночных цветов, навевает на них росу любовных игр.

Кризи запела в тон, но голосом более мягким и медлительным:

— Мои волосы — словно бесконечная река среди равнины, в которой прячется ветер.

И так они пели, сменяя друг дружку.

— Твои глаза — словно неподвижные голубые водяные лилии.

— Мои глаза прячутся под сенью моих ресниц, словно глубокие озера под сенью черных ветвей.

— Твои губы — словно два нежных цветка, на которые пролилась кровь лани.

— Мои губы — словно края горящей раны.

— Твой язык — это окровавленный кинжал, поранивший твой рот.

— Мой язык украшен драгоценными жемчужинами. Он пылает от желания обладать моими губами.

— Твои ноги и бедра — два белых слоновьих бивня, несущих твои ступни, словно два красных цветка.

— Мои ступни — словно два лепестка водяной кувшинки, мои ноги и бедра — словно стебли и бутоны кувшинок.

— Твои груди — словно два серебряных щита, выступы которых закалены в крови.

— Мои груди — это луна и ее отражение в озере.

— Твой пупок — словно глубокий колодец в пустыне из розового песка, а низ твоего живота — словно молоденький козленок, лежащий у чрева своей матери.

— Мой пупок — это круглая жемчужина на опрокинутой чаше, а мое лоно — это ясный месяц над лесом.

Настала тишина. Рабыня опустилась на колени, склонила голову.

Куртизанка продолжала:

— Моя сердцевина — словно пурпурный цветок, полный меда и благовоний. Она — словно морская актиния, подвижная и в то же время ленивая. Она — сырой грот, она — теплое пристанище, она — убежище, где ждет отдых на пути к смерти.

Падая ниц, индуска тихо прошептала:

— Она ужасна. Это лик Медузы.

Кризи воздвигла ступню на затылок поверженной рабыни и, вся дрожа, промолвила:

— Джала!..

Постепенно опустилась ночь; но луна светила столь ярко, что вся спальня казалась заполненной голубоватой дымкой.

Обнаженная Кризи рассматривала свое тело, на котором играли лунные блики и глубокие тени.

Внезапно она резко поднялась.

— Джала, прекрати! О чем мы думаем! Уже ночь, а я еще не выходила. Теперь я не найду никого, кроме подгулявших матросов. Ответь, Джала, я красива? Ответь, Джала, красивее ли я сегодня, чем всегда? Не правда ли, что я красивее всех женщин Александрии? Не правда ли, тот, кто заглянет в мои глаза, будет отныне следовать за мною повсюду, как покорный пес? Не правда ли, я сделаю с ним все, что захочу, даже превращу его в раба, если на то будет моя воля… мой каприз… и что от любого я могу ожидать беспрекословного повиновения? Одень меня, Джала.

Вокруг ее рук обвились две серебряные змейки. На ее ноги надели сандалии, на голенях перекрестились кожаные ремешки. Она сама застегнула под своим горячим животом пояс девственницы, который шел от поясницы до потайных линий паха; в уши она продела большие серьги в виде колец, на пальцы нанизала перстни; шею украсили три золотых ожерелья, отчеканенных в Пафосе рабами при Храме.

Какое-то время она рассматривала себя — еще обнаженную, но уже украшенную драгоценностями; затем достала из ларца просторную легкую накидку из зеленого льна и завернулась в нее до самых пят. Складки ткани ничего не скрывали, но все подчеркивали. Один из локтей прятался под туникою, а другая рука оставалась обнаженной и слегка приподнимала подол, чтобы он не волочился по пыли.

Она взяла свой веер из перьев и вышла.

Стоя на ступенях, опираясь о белую стену, Джала смотрела, как удаляется куртизанка. Она медленно шла мимо домов, по пустынной улице, залитой лунным светом. Легкая тень колыхалась позади.

На Александрийской дамбе

На Александрийской дамбе пела какая-то певица. По обе стороны от нее сидели на белом парапете две девушки и играли на флейтах.

Два козлоногих сатира нимф перепуганных гнали.

Слезы, проклятья и вопли слышались в чаще лесной.

Горе! Попались бедняжки! Вот их схватили за косы.

Вот уж владеют сатиры девами в смятой траве.

Что козлоногим стенанья полубогинь оскорбленных?

Похоть свою насыщая, Эрос не знает стыда.

Женщины! Женщины! Женщины!

Кто ваши груди вздымает?

Кто иссушает вам губы? Кто содрогает вам плоть?

Кто иссушает вам губы? Кто ваши груди вздымает?

Кто вам из уст исторгает мучительно сладостный стон?

Эрос!

Девушки, игравшие на флейтах, вторили: — Эрос! Эрос!

Аттис, Кибелой гонимый, красою сродни Аполлону.

Эрос, ты в сердце Кибелы стрелою Любви угодил.

Немилосердный, ответствуй: сам-то любить ты умеешь

Или же всех ненавидишь? Немилосердный, ответь!

Через поля и дубравы Кибела за Аттисом мчится,

Чтоб ледяное дыханье смерти вдохнуть в беглеца.

Мчится она, чтоб исторгнуть

из уст его пламенно-нежных —

Женщины! Женщины! Женщины! —

мучительно сладостный стон.

Эрос!

— Эрос! Эрос! — пронзительно вторили флейтистки.

Пан за Сирингою гнался — дочерью вод тихоструйных,

Дочерью вод полнозвездных, дремлющих в чаще лесной.

А злобно-изменчивый Эрос незримо лобзал ее груди,

К ланитам ее и бедрам, невидимый, припадал.

Пан за Сирингою гнался,

всем сердцем возжаждав нимфу,

Но тень лишь узрел беглянки,

на волнах дрожащую тень.

Эрос, могучий Эрос владеет людьми и богами,

Он властен даже над смертью! Всевластен! Необорим!

Над нимфы могилой подводной

сорвал камышинку Эрос —

Он даже над смертью властен! Всевластен! Необорим!

Припал к камышинке губами,

исторгнув из флейты-сиринги —

Женщины! Женщины! Женщины!

— мучительно-сладостный стон.

Эрос![*]

[*] — Перевод Ю. Медведева

Пока флейты еще допевали последнюю мелодию, певица протянула руку к прохожим и, собрав четыре монеты, спрятала их в свою сандалию.

Постепенно толпа рассеивалась; многочисленные зрители с любопытством озирали друг друга. Шум их шагов и голосов заглушал даже плеск моря. Матросы вытягивали лодки на берег. Вокруг сновали продавцы фруктов с полными корзинами через плечо. Нищие робко протягивали дрожащие руки. Ослы, навьюченные полными бурдюками с вином и маслом, терпеливо переминались у изгороди, к которой были привязаны.

Солнце садилось, и на дамбе собралось куда больше праздношатающихся гуляк, нежели занятых делом тружеников. То здесь, то там люди собирались вокруг какой-нибудь женщины. Слышались голоса, окликающие знакомых. Молодые богатые люди снисходительно озирали задумчивых философов и с интересом разглядывали куртизанок.

А они собрались здесь всех рангов и возрастов, начиная от самых знаменитых, облаченных в легкие цветастые шелка и сандалии из тончайшей золотистой кожи, и до самых ничтожных, ходивших босиком и одетых кое-как. Это не значило, что бедные куртизанки были менее красивы, чем богатые, просто они оказались менее удачливы, однако мужчины обычно не удостаивали вниманием тех, чья прелесть не была подчеркнута изысканными одеяниями и множеством драгоценностей.

Дело происходило в канун праздника Афродиты, поэтому женщины особенно тщательно выбирали себе одежды, стараясь подчеркнуть достоинства фигуры; но некоторые из самых молодых вообще явились обнаженными. Их нагота никого не смущала — ведь вечерний полумрак накидывал на них свои легчайшие покрывала; но только те рискнули бы выставить свои прелести при солнечном свете, кто полностью был уверен в их совершенстве!

— Трифера! Трифера! — Какая-то молоденькая куртизанка весело растолкала прохожих, чтобы присоединиться к подружке. — Трифера, ты приглашена?

— Куда, Сезо?

— К Бакис.

— Еще нет. Она дает ужин?

— Ужин! Настоящий пир, моя милая. Во второй день праздника она отпускает на волю свою самую красивую рабыню — Афродизию.

— Наконец-то! Наконец-то она поняла, что к ней приходили только ради ее служанки.

— Я думаю, она ничего так и не поняла. Это все причуды старого Кереса, судовладельца. Он хотел купить рабыню за десять мин — Бакис отказала. Он предложил двадцать — она вновь отказала.

— Сумасшедшая!

— Ну, ты же знаешь Бакис. Ей так хотелось иметь вольноотпущенницу! Да и Афродизия стоит того, чтобы из-за нее поторговаться. В конце концов, Керес предложил тридцать пять мин, и только тогда Бакис уступила.

— Тридцать пять мин? Три тысячи пятьсот драхм?! За негритянку!

— Ну, отец-то ее был белый.

— Зато мать была черной.

— Бакис поклялась, что не уступит ее дешевле, а старый Керес совсем потерял голову от любви к Афродизии, вот он и согласился.

— А его-то пригласили на пир?

— Нет. Его час еще не настал. На пиру Афродизия будет десертом: каждый насладится ею в меру своего желания, и лишь на следующий день ее отдадут Кересу. Правда, боюсь, что она слишком устанет…

— Не волнуйся за нее. Керес частенько будет давать ей передышку! Я ведь знаю его, Сезо. Помню, он заснул, когда я была с ним.

И обе посмеялись над Кересом, а затем, отмерили друг дружке положенное количество учтивых комплиментов.

— Какое красивое платье! — с восхищением и завистью воскликнула Сезо. — Рисунок вышивки ты придумала сама? Это сделали твои рабыни или наемные мастерицы?

На Трифере было одеяние из тончайшей ткани цвета морской волны, расшитое цветами ириса. Темно-красный рубин, оправленный в золото, скреплял складки на левом плече; правая грудь и вся правая половина тела были обнажены до самого металлического пояска; подол был узок, к тому же раздвигался при каждом шаге, обнажая белизну ног.

— Сезо! — окликнул кто-то. — Сезо и Трифера, идите со мной, если вам нечего делать. Я иду к Керамику, посмотреть, написал ли там кто-нибудь мое имя.

— Музарион, малютка, ты откуда?

— Из Фара. Там никого.

— Что?! Там всегда столько народу, только успевай цеплять.

— Мелкая рыбешка. Я иду к стене. Пойдемте со мною.

По пути Сезо снова рассказала о грядущем пире.

— А, у Бакис! — воскликнула Музарион. — Трифера, помнишь последний ужин у нее и то, что говорили о Кризи?

— Не сплетничай. Сезо ее подруга.

Музарион умолкла, но Сезо уже спросила озабоченно:

— А что, что о ней говорили?

— Да так, разные слухи.

— А, пусть говорят! — отмахнулась Сезо. — Мы втроем не стоим ее одной. Я знаю многих наших любовников, которые и думать о нас позабудут, если только Кризи решится переехать из своего квартала в Брушиен.

— Ну уж, будто бы!

— Можешь мне поверить. Ради нее я сама готова на любые глупости. Здесь никто не сравним с нею красотою.

Наконец девушки подошли к Керамику. Это была огромная белая стена, испещренная черными надписями. Когда кто-нибудь хотел встретиться с куртизанкою, ему нужно было всего лишь написать на стене ее и свое имена, а также цену, которую он был готов уплатить за свидание; если то и другое устраивало красавицу, она становилась у стены, ожидая предполагаемого любовника.

— Взгляни только, Сезо! — со смехом вымолвила Трифера. — Это что за шутник такое измыслил?

И они прочитали три слова, написанные большими буквами:

БАКИС

БЕРСИТ

2 ОБОЛА

— Никому не дозволено так насмехаться над женщинами! — проворчала Трифера. — Будь я римарком, привлекла бы негодяя к ответственности!

Чуть поодаль Сезо остановилась пред другой, более заманчивой надписью:

СЕЗО ИЗ КИИДА

ТИМОН, СЫН ЛИЗИАСА

1 МИН

Она слегка побледнела, потом сказала:

— Я остаюсь.

И прислонилась к стене, стараясь не замечать завистливых взоров проходивших мимо куртизанок, на которых нынче не было спроса.

Музарион тоже нашла заманчивое предложение — пожалуй, даже очень заманчивое.

Трифера вернулась на дамбу одна.

Время шло, толпа постепенно редела. Однако три женщины продолжали петь и играть на флейтах.

Увидев какого-то незнакомца, брюшко и одеяние которого показались ей забавными, Трифера фамильярно похлопала его по плечу:

— Эй, папаша, бьюсь об заклад, что ты не александриец!

— В самом деле, малютка, — ответил мужчина, — ты угадала. Как видишь, я поражен вашим городом и его обитателями.

— Ты из Бубаста?

— Нет, из Кабаза. Я прибыл сюда торговать зерном и надеюсь уехать завтра, увезя с собою самое малое пятьдесят два мина. Благодарение богам, год был урожайный!

Мимолетный интерес Триферы к незнакомцу внезапно возрос.

— Дитя мое, — между тем начал он застенчиво, — ты можешь оказать мне огромную услугу! Моей жене и трем дочерям было бы очень интересно узнать, каких знаменитостей встречал я в Александрии. Ты, должно быть, знаешь хоть кого-нибудь?

— Да, кое-кого, пожалуй! — усмехнулась Трифера.

— Хорошо. Сделай милость, если кто-то из них пройдет мимо, скажи мне. Здесь столько богатых, важных особ… наверняка я видел умнейших философов и именитых граждан — да вот беда, никого не знаю по именам.

— Я окажу тебе эту услугу. Кстати — вот Нократес.

— Кто же он, этот Нократес?

— Философ.

— А что он проповедует?

— Что нужно молчать.

— Клянусь Зевсом, это учение вовсе не требует гениальности и совсем мне не по нраву.

— А это Фразилас.

— Кто он?

— Да так, просто глупец.

— Зачем же ты говоришь о нем?

— Затем, что другие считают его великим.

— Почему?!

— Он обо всем судит с улыбкою — это подкупает слушателей, а еще выдает прописные истины за откровения. С приправою из улыбки люди готовы переварить любую чушь!

— Как-то все это слишком сложно… К тому же у этого Фразиласа физиономия лицемера.

— Ну, взгляни сюда. Это Филодем.

— Тоже «мудрец»?

— Нет, латинянин, поэт, пишущий на греческом.

— Ох, малютка, это же враг, я не желаю его видеть!

В это мгновение толпа взволновалась, и по ней пробежал шепот, подобный рокоту волн:

— Деметриос, Деметриос…

Трифера проворно вскочила на каменную тумбу и наклонилась к торговцу:

— Деметриос? Да, это Деметриос! Ты, кажется, мечтал повидать какую-нибудь знаменитость?

— Деметриос?.. Любовник царицы?! Возможно ль!

— Да, тебе повезло. Он редко появляется на людях. Это его первый приход на дамбу с тех пор, как я живу в Александрии.

— Где же он?

— Тот, кто склонился над парапетом и глядит на порт.

— Там двое!

— Он в голубом.

— Я никак не могу его разглядеть, он стоит спиной! — в отчаянии твердил торговец, но Трифера его не слушала.

— Он скульптор. Царица позировала ему, когда он ваял статую Афродиты для Храма.

— Говорят, что он любовник царицы, что именно он настоящий правитель Египта.

— Он красив, как Аполлон, — томно простонала Трифера.

— Ага, он поворачивается! Какая удача, что я пришел сюда! Теперь будет о чем рассказать дома. У нас о нем какие только слухи ни ходят! Говорят, пред ним ни одна женщина не может устоять. У него, наверное, было множество любовных похождений? Интересно, царица ревнует? Или она ни о чем не знает?

— Она знает о них так же подробно, как и все. Но слишком любит его, чтобы придавать этому значение. Она боится его потерять, боится, как бы он не вернулся в Родес, к своему зятю Ферекратесу. Деметриос столь же могуществен, как и царица, но захотела его именно она.

— По его виду не скажешь, что он слишком счастлив. Почему он так печален? Будь я на его месте, я был бы счастливейшим из смертных. Вот бы оказаться вместо него во дворце хоть на одну ночку…

Солнце уже скрылось за горизонтом, но женщины без устали рассматривали человека, который был предметом их тайных вздохов. Что же касается самого Деметриоса, то, казалось, он и не подозревал об оживлении, которое вызвал в толпе, а стоял задумчиво, облокотясь на парапет и наслаждаясь звуками флейт.

Певицы еще раз собрали деньги, затем закинули флейты за спину и направились к городу.

Ночь приближалась, и женщины небольшими группами возвращались в Александрию. За ними плелись мужчины, однако красавицы смотрели только на Деметриоса. Последняя из миновавших его женщин со смехом бросила ему желтый цветок. Набережная опустела, и ее окутала тишина.

Деметриос

На площади, покинутой толпой, остался один Деметриос и долго еще стоял, опираясь о парапет. Он слушал шум моря, хлопанье парусов и шепот ветра среди звезд. Над городом висело облачко, загораживая от людей луну, но вся дамба была залита мягким светом.

Молодой человек рассеянно огляделся. Туники девушек, что играли на флейтах, оставили в пыли длинный след. Он воскресил в памяти их лица: старшая показалась ему довольно хорошенькой, а вот в самой юной не было никакого очарования. Все уродливое заставляло его страдать — вот почему он тотчас же выкинул флейтисток из головы.

У ног что-то блеснуло. Он наклонился и поднял табличку для записей из слоновой кости с привязанной к ней серебряной палочкой для письма — стилем. Воск на табличке почти стерся, так что последние слова были нацарапаны прямо на кости.

Деметриос вгляделся. «Родис любит Миртоклею» — всего три слова. Трудно было угадать, кому из ушедших флейтисток или певице принадлежала эта табличка, но все же какое-то мгновение Деметриос колебался между решением догнать девушек и вернуть то, что было памятью о любви, — и нежеланием трогаться с места. Однако едва ли он смог бы найти их в городе, да и интерес к ним иссяк, так что он повернулся и бросил табличку в море.

Она скользнула по воде, словно белая птица, но в ту же минуту исчезла в темной глубине с чуть слышным всплеском. Только при той тишине, которая воцарилась в порту, можно было расслышать этот звук.

Деметриос поудобнее облокотился на парапет и повел вокруг рассеянным взором.

Деметриос боялся жизни. Он выходил на улицы, только когда смолкали последние отзвуки дня, и возвращался к себе, едва заслышав приближение торговцев рыбой и зеленью, которые появлялись с рассветом. Удовольствие существовать в мире ночных теней, властвовать над ними стало для него таким острым, что он уже и не помнил, когда в последний раз видел полуденное солнце.

Деметриос скучал. Царица уже набила ему оскомину.

Теперь он с недоумением вспоминал свою радость и гордость, которые овладели им три года назад, когда царица, соблазнившись скорее его молодостью и красотою, нежели славой гениального скульптора, призвала его к себе и велела объявить о его появлении у Вечерних Дверей дворца. До сих пор эти самые двери воскрешали в нем одно из тех воспоминаний, которые своей чрезмерной нежностью в конце концов отягощают душу и становятся непереносимы.

Царица приняла его в одиночестве, в своих личных покоях, состоявших из трех маленьких комнат. Она возлежала на левом боку, утопая в море зеленых шелков, которые, бросая отсветы на ее черные локоны, придавали им странный пурпурный оттенок. Ее молодое и прекрасное тело было облачено в откровенно-бесстыдный наряд, который специально для нее сделала одна фригийская куртизанка и который не скрывал ни одного из всех тех двадцати двух потаенных местечек, зная которые, опытный любовник может довести женщину до умопомрачения. Костюм был настолько удобен, что даже неистощимому на ласки и эротическую фантазию любовнику не нужно было снимать его с царицы.

Деметриос, почтительно опустившись на колени, поцеловал, словно драгоценность, маленькую ножку царицы Береники.

Госпожа встала.

Словно обычная рабыня, которую пригласил позировать скульптор, она без стеснения сняла корсаж и подвязки, освободилась от налета кисеи, сняла даже браслеты и перстни и стала, раскинув руки, подняв голову, украшенную ниткой кораллов, касавшихся ее щек.

Она происходила из рода Птолемеев и была сирийской принцессой, а через Астарту, которую греки называли Афродитой, считалась родственной и с богами. Деметриос знал, как она гордилась своим происхождением. Поэтому он не удивился, когда царица высокомерно произнесла: «Я происхожу от Афродиты. Возьми же свой мрамор и резец и покажи мою красоту народу Египта. Я хочу, чтобы мой образ обожали так же, как образ Астарты».

Деметриос с первого взгляда угадал те глубины чувственности, которые таило это прекрасное тело, а потому, признавшись: «Я поклоняюсь двум богиням», — смело обнял царицу. Лицо Береники не выразило ни удивления, ни гнева, однако она слегка отстранилась и спросила: «Разве ты считаешь себя Адонисом, которому дозволено касаться богини?»

— «Да», — ответил он не колеблясь. Царица взглянула испытующе, потом чуть улыбнулась и протянула задумчиво: «Пожалуй, ты прав…»

Его красота и явилась причиною того, что Деметриос сделался невыносим и даже лучшие друзья отвернулись от него; впрочем, женщины были от него без ума! Стоило ему появиться в залах дворца, как рабыни останавливались, бросали работу и начинали глазеть на него; придворные дамы умолкали, забывали сплетни и песни, и даже чужеземки не сводили с него глаз и слушали его, ибо самый звук его голоса дарил женщине наслаждение. Когда он скрывался в покоях царицы, поклонницы находили его и там, используя самые невинные и самые изощренные предлоги. Бродил ли он по улицам — складки его туники были заполнены крошечными свитками папируса, где женщины писали свои имена рядом с самыми нежными словами в его адрес, однако, придя домой, он выбрасывал все разом, даже не читая, устав от поклонения и любви.

Когда творение его рук было установлено в храме Афродиты, обитель день и ночь атаковывали его поклонницы, которые возлагали к подножию статуи розы и голубей и более поклонялись тому живому богу, чье имя было высечено на мраморе, нежели мертвому изображению богини.

Вскоре весь его дом был заполнен большими и маленькими подарками, которые он из легкомыслия сперва принимал, но потом перестал, когда догадался, что в нем видят некое мужское воплощение проститутки. Даже его рабыни предлагали ему себя! Он велел выпороть их и продать на рынке Ракотиса. Тогда рабы-мужчины, соблазненные щедрыми посулами и дарами неугомонных поклонниц Деметриоса, потихоньку начали впускать их, и он частенько, вернувшись домой, обнаруживал в опочивальне незнакомок, позы которых не оставляли никакого сомнения в их намерениях. Самые незначительные предметы его туалета и стола исчезали один за другим; а горожанки вдруг начинали хвалиться то его сандалией, то поясом, то кубком, из которого он пил, а то даже зернышками фруктов, которые он ел. Если Деметриос имел неосторожность выронить в людном месте цветок, он тут же исчезал. Женщины готовы были собирать пыль с его сандалий!

Это преследование убивало в нем всякую чувственность. Кроме того, он вступил в ту пору, когда мужчина, который по складу натуры скорее мыслитель, нежели воин, понимает необходимость провести некий водораздел между жизнью ума и жизнью сердца. Статуя Афродиты-Астарты стала как бы толчком для этого морального разграничения. Все прекрасное, что было в гибких линиях тела царицы, Деметриос воплотил в своей статуе, и ему даже стало казаться, что красота Береники иссякла, словно ее высосала мраморная богиня. И он был уверен, что не существует в мире женщины с таким совершенством тела, которое было отныне воплощено в памяти, что его идеал исчерпал себя, а значит, не о чем беспокоиться и тратить силы и внимание на женщин. Статуя — вот что отныне сделалось предметом его восхищения и его желания. Он обожал ее — и отделил от плотской красоты идею красоты духовной, сделав ее божественность еще более нематериальной, чем даже если бы она была провозглашена самыми отстраненными от мира теологами.

Итак, царица лишилась в его глазах всего того, что когда-то составляло ее очарование. Ее сходство со статуей в течение некоторого времени еще помогало ему забываться, однако этот самообман вскоре иссяк. Когда она засыпала, истомленная его ласками, он смотрел на нее возмущенно, как на самозванку, которая вторглась к нему на ложе, загримировавшись под его любимую. Однако он видел, с наслаждением находил разницу! Руки царицы были более тонкими, груди более острыми, а бедра более узкими, чем у той, настоящей. Внизу живота Береники не было тех трех складочек, которые были у мраморной богини…

В конце концов Деметриос стал равнодушным к царице.

Его поклонницы непостижимым образом прознали об этом, и хотя он продолжал ежедневно являться во дворец, всем было известно, что он уже не любит Беренику. Из-за этого женская суета вокруг него лишь усилилась, но он не обращал внимания. Ему нужно было совсем другое… какие-то перемены.

Нередко у мужчин бывает такое настроение, что его может удовлетворить самый низменный дебош. Когда ему особенно не хотелось появляться во дворце, он шел ночью к Храму, где всегда вился рой куртизанок.

Уж эти-то женщины не ведали, кто он, да и познали мимолетную, случайную любовь в таких количествах, что исполняли свое ремесло старательно и спокойно, не портя Деметриосу наслаждение страстью, исступлением, которые частенько сопровождаются пронзительными воплями взбесившейся кошки. Именно это больше всего раздражало его в царице.

Беседы его с этими равнодушными, пресыщенными красавицами не отличались изысканностью. Обычно они лениво переговаривались о дневных посетителях, о Храме, о мягкой траве. Их не интересовали его теории искусства, и они не высказывали своего мнения об Ахиллесе из Скопаза.

Разомкнув объятия этих случайных встречных, он стремился в Храм — и предавался экстазу у ног статуи.

Среди воздушных колонн, таявших в полумраке, богиня казалась живой на своем постаменте розового мрамора, с ног до головы украшенная драгоценностями. Даже тело ее было такого же цвета, как у живой женщины; в одной руке она держала зеркальце, другой как бы поправляла ожерелье из семи нитей жемчуга. Самая большая жемчужина, серебристая, слегка вытянутая, располагалась во впадинке меж грудей, словно луна меж двух круглых облаков.

Деметриос с нежностью любовался ею, и ему, как любому простолюдину, хотелось думать, что это были святые жемчужины, родившиеся из капелек воды, попавших в раковинку ушка прекрасной Анадиомены.

«О божественная сестра, о лучезарный цветок! Ты больше не та азиатка, которая служила мне недостойной тебя моделью, ты — бессмертная Идея, великая Душа Астарты, положившей начало своему роду красивейших женщин. Твоя душа сверкает в очах, пылает в темных губах, трепещет в груди дочерей твоего рода, от простой рыбачки до царицы. Но я слил воедино эти крупицы твоего облика, великолепная Цитера! Я вернул тебя на землю! Не образу твоему — тебе самой дал я это зеркальце и украсил жемчужинами, и ты родилась вновь — как в тот день, когда восстала из улыбающихся вод, под рыдающим от восторга небом, и до самых берегов Кипра неслись приветственные зовы голубых Тритонов!»

От Афродиты он и возвращался, когда оказался на дамбе столь поздно и услышал пронзительную мелодию флейт. В этот вечер ему не хотелось идти к куртизанкам, потому что ласки некоей парочки, увиденной им под кустами, возмутили его до глубины души и вызвали отвращение.

Однако мягкая ночь постепенно забирала его в свои чарующие сети. Он повернулся лицом к ветру, казалось, приносившему из-за моря в Египет аромат роз Аматонта.

В его воображении реяли великолепные очертания женского тела… Его попросили изваять для храмового сада скульптурную группу из трех обнявшихся граций; но его молодое воображение отказывалось следовать канонам, и он хотел запечатлеть в мраморе трех прелестных женщин. Две из них будут одеты: одна с полуприкрытыми веками и веером в руке; другая танцует, приподняв складки платья. Третья Харита, по его замыслу обнаженная, стоя позади сестер, должна красивыми руками придерживать на затылке копну волос.

В его голове роилось множество идей: как укрепить на скалах Фара изваянную из черного мрамора Андромеду, а рядом — морское чудовище; как на пляже перед Брушиеном воздвигнуть четырех мраморных лошадей, похожих на разъяренных Пегасов и будто бы везущих восходящее солнце… Ах, как пленяла его красота! Как легко он увлекался! Как легко он достигал своей цели — отделять дух от плоти! И, в конце концов, каким свободным он ощущал себя!

Он повернулся к набережной и различил вдали желтую накидку какой-то женщины.

Идущая мимо

Склонив голову к плечу, она медленно шла по пустынной дамбе, залитой бледным лунным светом. Легкая тень колыхалась позади.

Деметриос смотрел, как она приближается.

Складки ткани ничего не скрывали, но все подчеркивали. Один локоть прятался под туникою, а другая рука оставалась обнаженной и слегка приподнимала подол, чтобы он не волочился по пыли.

По украшениям Деметриос признал в ней куртизанку и, чтобы избежать назойливого внимания, быстро перешел на другую сторону дамбы.

Он не хотел смотреть на нее. Заставил себя думать о Грациях, о своих замыслах, но глаза его против воли вновь обратились к идущей мимо.

Она не обращала на него внимания, не останавливалась, не делала вид, что залюбовалась морем, не приподнимала накидку, не прикидывалась мечтательной и задумчивой; она просто гуляла и наслаждалась свежестью ветра, одиночеством и тишиною.

Не двигаясь, Деметриос не спускал с нее глаз и терялся в догадках.

Она продолжала идти медленно, словно желтый призрак, сопровождаемый легкой черной тенью.

Он отчетливо слышал каждый ее шаг по пыльной набережной.

Она дошла до мыса Фар и скрылась среди скал.

Внезапно, словно гнался за ушедшей возлюбленной, Деметриос бросился следом, затем остановился, недоумевая, негодуя на себя, и двинулся было прочь с дамбы; однако его воля не повиновалась ему (ведь прежде он всецело потворствовал своим желаниям и разучился действовать им наперекор), и он беспомощно замер, словно прибитый гвоздями к тому месту, где стоял.

Да, эта женщина не шла из его мыслей, и он попытался хотя бы для себя выдумать какое-то оправдание своему поведению. Попытался внушить себе, что наслаждается ее походкой из чисто эстетических соображений, что видит в ней лишь подходящую модель для Грации с веером, ваять которую он как раз собирался на следующий день…

Затем все мысли его смешались и остались лишь беспокойные догадки.

Что делала женщина в желтом на мысу? Ради кого пришла сюда так поздно? Почему — и это было главное — не обратила на него никакого внимания? Ведь она не могла не видеть его, когда он пересекал дамбу. Тогда почему не остановилась, не сказала ни слова? Нет, но зачем она здесь? Ходили слухи, что некоторые женщины любят купаться ночью в море. Но возле Фара никто не купался. Здесь слишком глубоко. К тому же, какая женщина украсит себя драгоценностями и разоденется так, как эта, идя купаться? Тогда что привело ее так далеко от Ракотиса? Свидание с каким-нибудь любителем разнообразия, использующим для ложа страсти поверхность холодных скал, отполированных морскими волнами?

Любопытство Деметриоса разгорелось. Но молодая женщина уже возвращалась — тою же медлительною походкой, освещенная бледной луной, ведя веером по парапету.

Зеркало, гребень и ожерелье

Она обладала какой-то особенной красотою. Ее волосы напоминали два золотых водопада, но были слишком обильны и закрывали двумя волнами лоб, скрывали уши и семь раз закручивались на затылке.

У нее был изящный нос с тонкими, выразительными ноздрями, а уголки полных накрашенных губ были слегка округлены. Гибкое ее тело вздрагивало при каждом шаге, и тогда оживали ничем не стесненные груди и мягко колыхались бедра.

Оказавшись в нескольких шагах от молодого человека, она наконец взглянула на него. Деметриос вздрогнул. Глаза у нее тоже были необычные: темно-синие, но не матовые, а блестящие, влажные, как бы утомленные, в них разом царствовали огонь и слезы, почти скрытые тяжелыми ресницами. Такие глаза могли быть у поющих сирен. Стоило мужчине заглянуть в них, как он становился рабом. Она хорошо знала это и умела пользоваться их силой; однако она мудро подчеркивала безразличие к тому, кого искренняя любовь уже не трогала.

Моряки, плававшие в пурпурных водах недалеко от Ганга, рассказывали, что в глубинах таятся скалы из магнита. Когда корабли проходят достаточно близко, скалы притягивают их металлические части и навсегда приковывают их к себе. И постепенно то, что было могучим живым кораблем, разваливается на обломки, влекомые ветром по волнам.

Так и Деметриос почувствовал, что силы его иссякают под взглядом этих глаз, а тело теряет последнюю волю.

Она опустила взор и прошла мимо, очень близко.

Он чуть было не застонал от нетерпения. Его кулаки сжались; он испугался, что не сможет говорить с нею спокойно, а издаст некие жалобные звуки. Однако ему удалось отыскать в себе силы, чтобы ровно произнести традиционные слова:

— Приветствую тебя.

— Я тоже приветствую тебя, — ответила та, что прошла мимо.

Деметриос приободрился:

— Куда идешь ты так неспешно?

— Я возвращаюсь к себе.

— Совсем одна?

— Совсем одна.

И она сделала движение идти дальше.

Тогда Деметриос подумал, что, наверное, ошибся, приняв ее за куртизанку. С некоторых пор жены именитых горожан начали позволять себе вольности в одежде и даже красились так, как особы легкого поведения. Возможно, это женщина с хорошей репутацией? Такая мысль его разочаровала, и он закончил свой вопрос не без иронии:

— Возвращаешься к мужу?

Она оперлась о парапет и усмехнулась:

— Сегодня вечером у меня нет мужа.

Деметриос с застенчивой досадой сказал:

— Не ищи его. Ты слишком припозднилась. Тут уже никого нет.

— Кто тебе сказал, что я его ищу? Я просто гуляю.

— Тогда откуда идешь ты? Ведь не просто так надела ты эти драгоценности, да и твоя шелковая накидка…

— Что ж, по-твоему, я должна была выйти голой или в шерстяной одежде, подобно рабыне? Я наряжаюсь лишь для собственного удовольствия. Мне нравится сознавать, что я красива, а идя куда-то, я люблю разглядывать свои пальцы, чтобы видеть кольца.

— Тебе бы лучше было носить с собою зеркальце и смотреть на свои глаза. Они родились не в Александрии. Ты еврейка — я слышу это по выговору, который мягче здешнего.

— Нет, я не еврейка, а галилеянка.

— Как зовут тебя? Мириам или Ноэми?

— Я ношу сирийское имя, но ты его не знаешь. Это редкое имя древних царевен. Друзья называют меня Кризи, и ты доставишь мне удовольствие, если будешь называть меня так же.

Он взял ее за руку.

— О, нет, нет! — произнесла она кокетливо. — Поздновато для этих шуток! Дай мне побыстрее вернуться домой. Вот уже три часа, как я на ногах, и я умираю от усталости.

Она наклонилась и приподняла ножку.

— Видишь, как мне трут ремешки этих сандалий? Моя служанка слишком туго затянула их. Если сейчас же я их не распущу, на ноге у меня останется шрам, а это едва ли понравится тому, кто будет ее целовать. Оставь меня! Знай я, что ты ко мне пристанешь, я бы не сказала с тобою ни слова. Смотри, ты измял мою красивую накидку!

Деметриос рассеянно провел рукою по лбу, затем тоном человека, сделавшего, наконец, свой выбор, пробормотал:

— Укажи дорогу к твоему дому.

— Вот еще! — воскликнула Кризи возмущенно. — Ты даже не спрашиваешь, хочу ли я тебя, доставит ли мне удовольствие твое присутствие. Ишь ты, укажи дорогу к своему дому! Как это было сказано! Ты что, меня уличной девкой считаешь?! Ты ведь даже не знаешь, свободна ли я. Ты и представить себе не можешь, какие люди ко мне приходят и какие двери отворяются предо мною, сколько мужчин отдали бы все на свете, чтобы Кризи их полюбила. Укажи мне путь к своему дому! А вот и не укажу, понял? Оставайся здесь один или проваливай, но только не по дороге к моему дому!

— Да знаешь ли ты, кто я такой? — спросил Деметриос с детским возмущением.

— Ты? Подумаешь! Ты Деметриос из Саиса, который изваял статую богини. Ты любовник царицы и властелин этого города. Но для меня ты всего-навсего красивый раб, который увидел меня, и пленился, и полюбил меня.

Она приблизилась к нему и произнесла высокомерно:

— Да, ты полюбил меня. Молчи, я знаю, что ты хочешь сказать: ты не любишь никого — любят тебя. Ты — Любимый, Дорогой, ты — Идол. Ты отказал Глицерии, которая в свое время не удостоила вниманием даже Антиокса. Лесбиянка Деманаса, поклявшаяся умереть девственной, решилась изменить своей клятве и пробралась в твою постель, когда ты спал. Она бы взяла тебя силой, когда бы два твоих раба-ливийца не выбросили ее голой за дверь. Калистон, отчаявшись приблизиться к тебе, купила дом напротив твоего и каждое утро появляется в окне, одетая не более, чем Артемида в купальне. Ты думаешь, кому-то об этом не известно? Куртизанки знают все! В ту же ночь, когда ты прибыл в Александрию, мне рассказали о тебе; с тех пор не было дня, чтобы я не слышала твоего имени. Я знаю о тебе то, что ты сам уже забыл. Я знаю даже то, чего ты еще не знаешь. Бедняжка Филис повесилась позавчера на твоих дверях, не так ли? И это вошло в моду. Лидия поступила так же. Я видела ее сегодня вечером, когда проходила мимо твоего дома. Она была вся синяя, но слезы еще не высохли на ее щеках. Ах, ты не знаешь, кто такая Лидия? Совсем девочка, куртизанка пятнадцати лет: родная мать продала ее месяц назад судовладельцу из Самоса, который задержался в Александрии на одну ночь, прежде чем подняться до Тебеса. Она приходила ко мне учиться, ведь бедняжка еще ничего не умела. Я часто приглашала ее остаться ночевать, потому что, когда у нее не было любовника, ей даже негде было спать. Она так любила тебя! Она хотела написать тебе. Понимаешь? Но для тебя она была одна из многих, она была ничем для тебя. Я ее предупреждала, что все напрасно…

Деметриос смотрел на нее, словно не слыша слов.

— Да, тебе это все безразлично, не так ли? — продолжала Кризи. — Ты не любил ее, даже не замечал. Сейчас ты видишь только меня. Уверена, ты не понял ни слова из того, что я сказала! Тебя больше заботят мысли о том, какие у меня длинные ресницы, как аппетитно выглядит мой рот и как приятно потрогать мои волосы. Так знай же. Все, кто меня хотел, получили меня: мужчины, юноши, старики, мальчики, женщины, девушки. Я никому не отказывала, понимаешь? За последние семь лет я спала в одиночестве всего три ночи. Посчитай, сколько любовников было у меня за это время. Тысячи две с половиной, а то и больше, ведь я не считаю тех, кому отдавалась днем. В прошлом году я танцевала обнаженной перед двадцатитысячной толпой, но я знаю, что тебя там не было. Женщины видели мое тело в купальне. Мужчины видели мое тело в постели. Ты единственный, кто никогда не увидит его! Только тебе — единственному во всем свете! — я откажу. Ты не получишь ничего: ни моей любви, ни моей красоты. Ты отвратителен и жесток. Ты труслив! Ты не способен любить. Не пойму, почему мы так долго терпим, почему еще никто не решился покончить с вами обоими: сперва с тобою, потом с царицей!

Деметриос, не произнося ни слова, спокойно взял ее за руки — и вдруг резко оттолкнул, а потом так же резко привлек к себе.

На какое-то мгновение она растерялась, затем выставила локти, сжала колени, отклонилась, выгнув спину, и тихо сказала:

— Я не боюсь тебя, Деметриос. Тебе не взять меня силой, даже будь я слабой, как влюбленная девственница, а ты сильным, как Атлант. Ты ведь хочешь не только своего наслаждения, но и моего. Ты хочешь не только иметь меня, но и видеть обнаженной — ведь ты считаешь меня красивой… а я и впрямь красива! Сейчас почти ночь, к тому же у меня нет привычки раздеваться на дамбе. Да я и не смогу снова одеться потом, ибо рядом нет рабыни. Оставь меня! Ты делаешь мне больно.

Какое-то время они молча стояли друг против друга, потом Деметриос проговорил:

— Давай покончим с этим, Кризи. Я не стану тебя принуждать, ты это прекрасно понимаешь. Но позволь мне пойти за тобою. Как бы горделива ты ни была, слишком дорого обойдется тебе слава женщины, отказавшей Деметриосу.

Кризи молчала.

Он опять заговорил, но уже мягче:

— Чего ты боишься?

— Ты привык к любви и поклонению. А знаешь ли ты, как обращаться с куртизанкой, которая тебя не любит?

Он начинал терять терпение:

— Меня не интересует, любишь ли ты меня. Я устал быть любимым! Я хочу, чтобы ты просто отдалась мне. И за это я готов заплатить тебе все золото мира!

— Все золото мира? У меня оно есть — это мои волосы. Я устала от золота. Я не хочу его. Мне нужны всего лишь три вещи. Дашь ты мне их?

В душу Деметриоса вдруг закралось беспокойство. Он почему-то испугался ее просьбы и смотрел на нее смущенно. Но Кризи беззаботно улыбалась:

— Я хочу серебряное зеркальце, чтобы видеть свои глаза и упиваться своим взором.

— Ты получишь его. Что еще? Говори скорее.

— Я хочу гребень из слоновой кости, чтобы погружать его в мои волосы, словно сеть в воду.

— Что еще?

— Ты дашь мне его?

— Да. Что дальше?

— Я хочу жемчужное ожерелье, чтобы оно танцевало у меня на груди, когда я буду танцевать для тебя в моей спальне.

Он вскинул брови.

— И это все?

— Ты дашь мне ожерелье?

— Какое захочешь.

Ее голос внезапно стал нежным:

— Любое, какое захочу? Вот это я и хотела услышать от тебя! Ты позволишь мне самой выбрать мои подарки?

— Разумеется.

— Ты клянешься?

— Клянусь.

— Чем?

— А чем бы ты хотела?

— Афродитой, которую ты изваял!

— Клянусь Афродитой. Но к чему такие предосторожности?

— Чтобы я была спокойна.

Через секунду она подняла голову:

— Я выбрала свои подарки.

Беспокойство вновь укололо Деметриоса, и он спросил недоверчиво:

— Уже?!

— Да. Не думаешь ли ты, что я приму любое серебряное зеркальце, какое можно купить у какого-нибудь торговца или куртизанки? Я хочу зеркальце моей подружки Бакис, которая на прошлой неделе переманила моего любовника, надсмеявшись надо мной во время пирушки, которую она устроила с Триферой, Музарион и несколькими глупцами, которые мне обо всем и доложили. Она очень дорожит этим зеркальцем, так как ходят слухи, будто оно принадлежало Родопису — ну, который был рабом вместе с Эзопом и которого выкупил брат Сафо. Говорят, что зеркальце волшебное, потому что сама Сафо смотрелась в него. Потому-то Бакис им так дорожит. Для нее нет ничего ценнее в мире, и она его тщательно прячет. Но я знаю, где! Она как-то раз проговорилась, когда выпила лишнего. Оно спрятано под третьим камнем жертвенника. Бакис кладет его туда каждый вечер после захода солнца. Пойди к ней завтра в этот час и ничего не бойся.

— Это безумие! — воскликнул Деметриос. — Ты хочешь, чтобы я украл?!

— Разве ты не любишь меня? А я-то думала… Мне казалось… Впрочем, если я ошиблась, больше не будем об этом говорить.

Он понял, что она губит его, но больше не сопротивлялся.

— Я все сделаю, что ты велишь.

— О да, я и не сомневалась. Но ты колеблешься… Да, это не обычный подарок, но я и не прошу его у какого-нибудь там философа. Я прошу его у тебя! Я знаю — ты мне дашь его.

Она поиграла перьями его веера, а потом сказала:

— Ах, как-то не хочется мне и обыкновенного гребня из слоновой кости, каких полным-полно у всех. Ты сказал, что я могу выбирать, правда? Ну так вот, я хочу… я хочу гребень, который носит жена великого жреца Храма. Пожалуй, это еще более драгоценная вещь, чем зеркало Родописа. Оно принадлежало одной из древних цариц Египта, у нее такое сложное имя, что я не в силах его выговорить. Кость от древности пожелтела, словно позолоченная. На гребне изображена девушка, которая переходит болото и идет на цыпочках, чтобы не замочить подол. А рядом с ней лотос. Это очень красивая вещица… Я вне себя от радости, что заполучу ее! Это будет моя маленькая месть. Месяц назад я принесла к ногам Афродиты прекрасную голубую накидку и — ты только подумай! — на другой же день увидела свою накидку на голове этой женщины, жены великого жреца! Мне все равно, кто ее муж, знаю только, что слишком уж она шустра.

— Но как я добуду этот гребень? — в полной растерянности спросил Деметриос.

— Да, это не просто… Та женщина египтянка, а они расчесывают волосы лишь раз в году. Но мне нужен мой гребень не через год, а завтра, и мне все равно, как ты его добудешь… даже если ты убьешь эту женщину. Помни, ты поклялся!

И она приняла неприступный вид перед Деметриосом, который обреченно смотрел в землю. А потом безразличным тоном добавила:

— Я выбрала и ожерелье. Хочу ожерелье из семи нитей жемчуга — то самое, которое лежит на мраморной груди Афродиты, чью статую ты изваял!

Деметриос задрожал всем телом.

— Нет! Это уж слишком! Хватит! Ничего, слышишь, ничего ты не получишь: ни зеркальца, ни гребня, ни ожерелья! Ни-че-го!

Но она зажала ему рот своей бархатистой ручкой и произнесла так нежно, словно изнемогала от любви:

— Не говори так. Ты же знаешь, что дашь мне все это! Ты ведь хочешь прийти ко мне завтра… и послезавтра… каждый вечер! В час, предназначенный тебе, я буду ждать тебя, одетая, как ты пожелаешь, и накрашенная так, как тебе понравится, готовая выполнить всякую твою волю и всякий каприз. Если ты захочешь видеть меня нежной, я буду ласкать тебя, словно дитя. Захочешь редкостных наслаждений — я доставлю тебе самые утонченные! Захочешь тишины — я буду молчать. Захочешь музыки — буду петь песни всех стран. Одни из них нежные, будто звон ручья, другие грозные, подобно раскатам грома. Захочешь, чтобы я танцевала, — буду танцевать хоть до утра, в тунике, скрывающей тело, или же в узенькой повязке на бедрах и лифе с отверстиями для грудей. Я обещала тебе танцевать голой? Хорошо, исполню это. Ты увидишь меня голой и украшенной цветами, голой с распущенными волосами. Мои груди будут волноваться для тебя, мои бедра будут качаться для тебя, мои ягодицы будут вращаться для тебя! Я знаю все танцы Афродиты, знаю те, которые танцуют пред Уранией, знаю и те, которые посвящены Астарте. Я знаю даже запретные танцы… ты их увидишь! Когда мы закончим, то начнем сызнова. Да, царица богаче меня, но во всем ее дворце ты не сыщешь комнаты, столь напоенной воздухом любви, как моя. Там ты найдешь Кризи, которую ты любишь, но которой еще не знаешь. Тебе кажется, что ты видел мое лицо, — но ты и не представляешь, насколько я красива! Ты будешь играть сосками моих грудей. Ты будешь мять мое тело в своих руках. Ты будешь трепетать в изгибе моих колен. А каким сладостным будет мой рот! А мои поцелуи!..

Деметриос бросил на нее взгляд пропащего человека. Она с нежностью продолжала:

— Разве тебе жаль какого-то старого зеркальца за то, что завтра на тебя обрушится золотой ливень моих волос?

Деметриос рванулся к ней, но она проворно отскочила и молвила лукаво:

— Завтра!

— Ты получишь его, — прошептал он хрипло.

— И разве ты не достанешь для меня какой-то там гребешок из слоновой кости, который мне так нравится? Ведь взамен ты получишь мои ноги, которые, словно два слоновьих бивня, обовьются вокруг твоего тела!

Он вновь потянулся к ней, но она вновь отступила:

— Завтра!

— Ты получишь его, — прошептал он чуть слышно.

— А разве семь нитей жемчуга с груди богини такая уж большая цена за все мое тело, которое похоже на приоткрытую перламутровую раковину? Да я подарю тебе поцелуев больше, чем жемчужин в море!

Деметриос несмело протянул к ней руки, задыхаясь, и она подстегнула его пламенным взглядом и подставила свои сладостные губы.

Когда он смог открыть глаза, она была уже далеко.

Позади нее колыхалась тень.

Он побрел к городу, не чуя ног, понурив голову под тяжестью невыносимой тоски.

Девственницы

Ранний неяркий рассвет вставал над морем. Все вокруг еще было окрашено лиловыми тенями уходящей ночи. Маяк на вершине Фара погас вместе с луной, и на башне заиграли первые, еще холодноватые лучи солнца. Золотистые блики заиграли в волнах, словно лица дочерей Посейдона, которые пожелали взглянуть на мир людской.

Дамба еще пустовала. Город спал, погруженный в последние, тревожные, предутренние сны.

Кругом властвовала тишина.

Корабли с торчащими параллельно воде веслами, подобные спящим птицам, были выстроены возле пристани в длинный ряд. Их палубы были пусты, словно команда покинула корабли.

Да и улицы Александрии, сна которых не нарушала ни одна повозка, ни одна лошадь, ни один раб, напоминали улицы мертвого города, все обитатели которого уже давно переселились в страну призраков.

Но вот послышался легкий шелест шагов, и появились две молодые девушки, одетые одна в желтое, другая в голубое. Сквозь прозрачные одежды видны были пояса девственниц, которые охватывали бедра и закреплялись низко под юным животом. То были ночная певица и одна из флейтисток.

Музыкантша была моложе и красивее своей подруги. Бледная до голубизны своего одеяния, со слабой улыбкою в затуманенных глазах, она несла на плече две флейты. Двойная гирлянда ирисов колыхалась на ее стройных бедрах и спускалась до лодыжек. Она сказала с ласковой улыбкою:

— Не стоит расстраиваться, Миртоклея! Что значит какая-то табличка! Ты ведь не забудешь, что любовь Родис принадлежит тебе, да и я всегда рядом, чтобы стократ повторять тебе эти слова. Разве ты, злюка, считаешь меня одной из тех скверных подруг, которые пишут имя своей возлюбленной на кончике ногтя, но жаждут уединиться с другой, не успеет ноготь отрасти? Зачем тебе напоминание обо мне, когда рядом я сама, живая и любящая тебя? Вот уже сколько лет… сейчас я достигла возраста, когда девушка выходит замуж, однако я была в два раза моложе, когда впервые увидела тебя. Ты помнишь? Это было в купальне. Наши матери придерживали нас за руки, и мы барахтались рядом, а потом долго играли на мраморном полу, прежде чем одеться. С тех пор мы больше никогда не разлучались, а потом, через пять лет, полюбили друг друга.

— Был и другой первый день, как ты помнишь, Родис, — подхватила Миртоклея. — Тот самый, когда ты написала три слова на моей табличке, впервые сплетя наши имена. С тех пор каждый день с тобою — новый день для меня, всегда первый день счастья, и когда ты пробуждаешься, мне кажется, что я вижу тебя впервые, что ты вовсе не живая девушка, а маленькая нимфа Аркадии, которая покинула леса, потому что Феб осушил твой источник. Твое тело гибкое, словно оливковая ветвь, кожа шелковиста, как летняя вода, ирисы обвивают твои ноги и ты носишь цветок лотоса, как Астарта — раскрытую смокву. В каких лесах, населенных бессмертными богами, уснула однажды твоя мать, за девять месяцев до твоего рождения? Какой бог соединился с ней в траве? И когда мы наконец покинем это ужасное африканское солнце, ты меня отведешь к твоему источнику, нимфа, в огромных лесах, где шепчут тени, где на сырой земле видны следы сатиров, переплетенные с легкими следами нимф. Там мы найдем какой-нибудь гладкий камень, и на нем ты начертишь те же три слова, которые ты написала на воске, те три слова, в которых заключено наше счастье. Ты, средоточие моих желаний, клянусь поясом Афродиты, на котором вышиты наименования всех наслаждений! Клянусь рогом Амальтеи, который исторгает все блага мира, ты — единственное, что дорого мне на земле, остальное безразлично.

Когда я смотрю на тебя и сравниваю с собою, то не могу понять, за что ты меня любишь. Твои волосы — как золотистая рожь, а мои черны, словно шерсть козла. Твоя кожа белее молока, моя — темнее бронзы. Твоя нежная грудь пышна, словно цветущее апельсиновое дерево, моя же худа и бесплодна, как сосна на голой скале. Если мое лицо украшает улыбка, то это — след моей любви к тебе. О Родис, мои врата любви подобны губам Пана, пожирающего миртовые побеги, твои же розовы и нежны, словно губы ребенка. Не знаю, почему ты меня любишь, но если бы разлюбила, если бы, подобно твоей сестре Теано, осталась на ночь с мужчиной, я не в силах была бы уснуть одна в нашей с тобою постели, и наутро ты нашла бы меня повесившейся на собственном поясе.

Большие глаза Родис наполнились восторгом и слезами, настолько сладостными и безумными казались ей речи Миртоклеи.

Она поставила ножку на каменную тумбу:

— Эти цветы мешают мне между ног, обожаемая Мирто. Отвяжи их. Я ведь уже закончила свои ночные танцы.

— О, это правда. Я чуть не забыла обо всех этих мужчинах.

Они заставили танцевать вас обеих — тебя в этом платье, прозрачном, как вода, а твою сестру и вовсе обнаженной. Если бы не я, они набросились бы на тебя, будто на проститутку, и овладели бы, как они овладели твоей сестрою, на наших глазах, в той же комнате. О, какая мерзость! Слышала ли ты ее крики и стоны? До чего же мучительна мужская любовь!

Она опустилась на колени перед Родис и принялась отвязывать гирлянду, поочередно целуя все те местечки ее тела, к которым прикасались цветы. Родис обхватила ее за шею, изнемогая под поцелуями.

— Мирто, ты не ревнуешь меня к этому пустому разврату? Ну и что же, что они видели мое тело? Я им оставила Теано, пусть тешатся ею. Они не смогут овладеть мною, милая Мирто. Не стоит к ним ревновать.

— Ревновать! Я ревную тебя ко всему, чего ты касаешься. Чтобы ты не принадлежала своей одежде, я надеваю ее иногда. Чтобы цветы из твоих волос не влюблялись в тебя, я отдаю их куртизанкам, которые оскверняют их в оргиях. Я не делаю тебе подарков, чтобы они не обладали тобою. Я ревную тебя ко всему, на что ты смотришь! Я мечтала бы остаться с тобою на весь остаток жизни в какой-нибудь темнице, где не будет больше никого, где я могла бы слиться с тобою, спрятать тебя в моих объятиях, чтобы ни один глаз не достиг тебя, будь это даже глаз солнца. Я хотела бы сделаться яблоком, которое ты ешь, духами, которые ты любишь, сном меж твоих век, любовью, которая заставляет трепетать твое тело. Я ревную даже к наслаждению, которое сама же дарую тебе! Вот до чего я ревнива. Однако я не ревную к любовницам на одну ночь, которые помогают мне услаждать твое тело; я не ревную к мужчинам, ведь ты никогда не сможешь полюбить никого из них: они злобны и грубы.

Родис искренне ответила:

— Я могла бы принести мою невинность в дар только богу, как Нозитоя — Приапу, которому поклоняются в Тазосе. Но уж точно, не сегодня. Я много танцевала и так устала! Я хотела бы вернуться и уснуть в твоих объятиях.

Она улыбнулась:

— Надо сказать Теано, чтобы она спала там, у двери, где мы ей приготовили постель, и больше не появлялась на нашем ложе. После того, что я видела сегодня, я больше не смогу ее целовать! Ах, Мирто, это ужасно. Неужто это можно назвать любовью?

— Наверное, то есть они, наверное, так думают.

— Это ошибка! Они ничего не знают о любви.

Миртоклея заключила ее в свои объятия, и девушки умолкли, прижавшись друг к другу.

Ветер спутывал их волосы.

Волосы Кризи

— Взгляни! — воскликнула вдруг Родис. — Кто это там?

Певица оглянулась: вдали торопливо шла какая-то женщина.

— Я узнала ее, — снова сказала флейтистка. — Это Кризи, ее золотистая туника.

— Как, она уже на ногах?!

— Ничего не понимаю. Она никогда не выходит раньше полудня, а солнце-то едва встало. Может быть, что-то случилось? Но если даже и так, то, похоже, что-то весьма приятное.

— Привет, Кризи.

— Привет. Давно вы здесь?

— Едва ли. Впрочем, уже рассвело, когда мы пришли.

— Был здесь кто-то еще?

— Ни души.

— В самом деле? Вы уверены?

— Разумеется. Почему ты спрашиваешь?

Кризи промолчала. Тогда Родис спросила вновь:

— Ты кого-то искала?

— Да… может быть. Но, наверное, это к лучшему, что не найду. Напрасно я возвращалась!

— Что происходит, Кризи, скажешь ты наконец?

— О нет!

— Даже нам? Даже нам, твоим лучшим подругам?

— Вы узнаете об этом позднее, вместе со всем городом.

— Вот спасибо!

— Ну хорошо, чуть раньше, если так уже нетерпеливы; но только не сегодня. Происходят удивительные вещи! Я просто умираю от желания все вам рассказать, но… пока нельзя, я должна молчать. Вы возвращаетесь домой? Идите спать ко мне. Я сегодня совсем одна.

— О Кризи, Кризидион, мы так устали! Мы возвращаемся лишь для того, чтобы в самом деле поспать.

— Подумаешь! Поспите потом. Сегодня ведь канун праздника Афродиты. Кто отдыхает в этот день?! Разве старики. Если хотите, чтобы богиня покровительствовала вам и сделала счастливым этот год, нужно прийти в храм с веками темными, как цветы фиалок, и бледными, словно лилии, щеками. Пойдемте со мною и поразмыслим над этим.

Она обхватила каждую за талию и торопливо увлекла за собой.

Однако Родис не унималась.

— Ну а теперь, когда мы пошли с тобою, ты расскажешь, что случилось и кого ты искала?

— Я вам расскажу все что пожелаете, но об этом должна молчать.

— Даже когда мы окажемся в твоей постели, в твоих объятиях?

— Не настаивай, Родис. Ты все узнаешь завтра.

— А то, что случится завтра, принесет тебе счастье или богатство?

— Богатство.

Родис широко открыла свои большие глаза и воскликнула:

— Неужели ты провела ночь с царицей?!

— Нет, — засмеялась в ответ Кризи, — но я стану богаче ее. И могущественней. Тогда проси о чем хочешь! Что тебе нужно?

— О, мое желание неисполнимо, — отмахнулась Родис, но Миртоклея вмешалась:

— В Эфесе есть такой закон: если две девственницы, достигшие половой зрелости, любят друг друга, — вот как мы с Родис, — им разрешено пожениться. Они идут в храм Афины, куда жертвуют свои пояса девственниц, затем в святилище Арсинои, чтобы оставить там смешанные пряди их волос, и, наконец, под перистиль храма Дионисия, где той, которой больше подходит роль мужчины, вводят в лоно тонкий золотой кинжал и дают белый лоскут, чтобы оставить след крови. Вечером ту из двух, которая будет женой, в повозке, украшенной цветами, везут при свете факелов и под аккомпанемент флейт в новый дом. И впредь они обладают всеми правами супругов; они могут удочерить маленьких девочек и дозволять им участвовать в своей интимной жизни. Их уважают. Они семья. Здесь, в Александрии, нет такого обычая. Вот мечта Родис…

— Закон будет, — сказала Кризи. — Вы поженитесь, обещаю.

— О, неужели это возможно! — в один голос воскликнули девушки, порозовев от счастья.

— Да, и я не спрашиваю, кто из вас двоих будет мужем! Но ты, Мирто, обладаешь всем необходимым, чтобы создать эту иллюзию. Какая ты счастливая, Родис, имея такую подругу! Что и говорить, истинную любовь редко встретишь!

Тем временем они приблизились к дому Кризи, где на пороге сидела Джала и ткала льняное полотно. Рабыня поднялась, чтобы пропустить хозяйку и ее подруг, и вошла следом.

В одно мгновение музыкантши сбросили свою незатейливую одежду. Они быстро омыли друг друга в большом фонтане зеленого мрамора, вода из которого стекала в бассейн, и бросились на постель.

Кризи смотрела на них с легкой улыбкой, но ничего не видела. В ее памяти, слово за словом, бесконечно повторялся разговор с Деметриосом. Она не заметила, как Джала отвязала и свернула ее шафрановую тунику, сняла пояс, ожерелья, браслеты, кольца, серебряные змейки с запястий, убрала золотые шпильки из прически, и только распущенные волосы, защекотавшие спину, заставили ее очнуться.

Она взглянула в зеркало.

Или боялась она увидеть, что недостаточно красива, чтобы удержать этого нового любовника — а его нужно было удержать! — после всех тех безумств, которые она потребовала от него? Или просто хотела вновь убедиться в своей неотразимости?

Она разглядывала в зеркальце все свое тело, не переставая поглаживать и ласкать себя. Она пристально осмотрела свою белую кожу, словно проверяла ее нежность и теплоту. Оценила упругость живота и полноту грудей. Прищурилась от сияния своих волос. Затем испытала могущество своего взгляда, чувственность своего рта, жар своего дыхания и покрыла медленными поцелуями свою обнаженную руку от подмышки до локтя.

Странное смешение нетерпения и гордости, смущения и уверенности в себе охватило ее. Она повернулась, как будто ища поддержки, и, увидев на своей постели двух девственниц, бросилась между ними, обвила обеих руками с какой-то безумной страстностью, и ее длинные золотистые волосы, разметавшись, укрыли всех троих.

Сады богини

Храм Афродиты-Астарты был воздвигнут на окраине города, в огромном тенистом парке, полном цветов, где воды Нила, подводимые семью акведуками, поддерживали жизнь растений даже в разгар засухи. Этот благоухающий лес на берегу моря, эти ручьи, озера, аллеи, тенистые лужайки были созданы в пустыне более двух веков назад первым из династии Птолемеев. С тех пор тоненькие смоковницы превратились в гиганты, лужайки — в заросли трав, и природа обратила парк в Страну Вечной Зелени.

Да, это был целый мир, замкнутый в каменных границах и подчиненный богине, — душе и средоточию этой маленькой Вселенной. Чудилось, деревья и травы покорно тянутся в кольцеобразной террасе длиною в восемьдесят периодов и высотою в 32 фута. Это была не просто стена: это был целый город из четырнадцати сотен домов. Именно столько куртизанок, представлявших семьдесят стран, обитали в этом священном городе любви.

Их домики представляли из себя следующее: дверь из красной меди (священного металла богини), на которой висел молоточек в виде фаллоса, которым надо было стучать по выпуклому изображению женского лона; ниже было выбито имя куртизанки.

По обе стороны от входа находились две спальни, не отделенные от сада стеною. Комната справа называлась «приемной спальней»: здесь куртизанка, разодетая и накрашенная, восседала на особом кресле, заманивая мужчин. Комната слева предназначалась для любовников, которые желали бы провести ночь на открытом воздухе, но отнюдь не в сырой траве. Коридор вел в просторный мраморный двор, в центре которого находился овальный бассейн. Перистиль днем давал тень и защищал от зноя все семь комнат дома. В глубине двора возвышался жертвенник из розового гранита.

Женщины привезли из своих стран маленькие статуэтки богини, и, водрузив на домашний алтарь, поклонялись ей и возносили молитвы на своем языке, часто не понимая друг друга. Лакшми, Ашторет, Лилит, Киприда — так называлось на разных языках единое обожествленное наслаждение. Некоторые воздавали почести богине в символической форме: розовой галькой, заостренной раковиной… Большинство воздвигало на своем алтаре грубую статуэтку с худыми руками, обвисшими грудями и безобразными бедрами, которая повелительно указывала на свой живот или кудрявый лобок.

Это были самые древние изображения богини. К ее ногам возлагали миртовые ветви, лепестки роз и курили фимиам каждый раз, как богиня снисходила к их мольбам. Она ведь знала обо всех их радостях и невзгодах, она была свидетельницей их неустанного труда, а также невольной соучастницей их наслаждений. Когда же хозяйки комнат умирали, принадлежавшие им статуэтки погребали с ними, словно стражей, уложив в маленькие саркофаги.

Самые красивые девицы прибывали из Азии. Каждый год корабли, доставлявшие в Александрию дары союзников или дань побежденных, выгружали на пристани, рядом с тюками, сотни девственниц, избранных жрецами для священной службы в священном саду. Это были иудейки и фригийки, сириянки и критянки, дочери Вавилона и Исфагана, девушки с берегов Жемчужного пролива и реки Ганг. У одних была белая кожа, светлые глаза и пышные груди, другие же были темны, словно земля под дождем, носили золотые кольца продетыми в ноздри, а короткие курчавые волосы не достигали и плеч. Были здесь девушки из более дальних, никому не ведомых стран, — хрупкие и медлительные, похожие на желтых обезьянок. Никто не понимал их речи. Глаза у них были раскосыми, а свои черные, очень длинные и прямые волосы они причесывали довольно странно. Всегда эти девушки оставались застенчивыми и пугливыми, словно заблудившееся животное. Они умели великолепно обращаться с мужчинами и доставлять самое острое наслаждение, но отказывались целовать в губы. В перерывах между любовными играми с мужчинами они усаживались, скрестив свои крохотные ножки, и невинно, печально забавлялись друг с дружкой.

Светловолосые и розовощекие дочери северных народов старались держаться все вместе и любили спать на траве. Это были сарматки с толстыми косами, сильными ногами, широкими плечами и бедрами; они плели венки из ветвей деревьев и ради развлечения дрались на кулаках; это были круглолицые, статные, длинноногие скифиянки, которые предпочитали совокупляться в позах звериных; высокорослые тевтонки, которые пугали египтян своими бледными, словно бы рано поседевшими, прямыми волосами и кожей более нежной и прозрачной, чем у детей; дочери Галлии — рыжекудрые, лукавые и любящие смеяться даже безо всяких на то причин; юные кельтки, темноволосые, с глазами цвета моря, которые никогда не появлялись нагими прилюдно; иберийки с темными грудями… У них были огромные копны волос, которые они тщательно и подолгу причесывали; волосы на лобках они никогда не выбривали. Александрийцы уже оценили их упругую кожу и пышные зады. Очень часто их нанимали не только для постели, но и для танцев.

В тени огромных пальм жили дочери Афродиты.

Всего их было четырнадцать сотен.

Женщина, попавшая в городок при Храме, выходила отсюда лишь в первый день своей старости. Она жертвовала Храму половину своего заработка, остальное оставалось ей на еду и благовония.

Они не были рабынями и имели на Террасе свое жилье; но не все пользовались успехами у посетителей, и лишь самым удачливым посчастливилось купить собственный дом по соседству.

Впрочем, многим под крышей бывало неуютно. Они выносили свою священную статуэтку в парк и искали для нее алтарь — большой гладкий камень. Эти девицы, которые спали в траве подле своих святых, не заламывали цену, и поэтому у них хватало любовников среди небогатых торговцев. Ну а когда и они не появлялись, девушки объединялись в тесной дружбе, сродни супружеской любви, в которой все делилось пополам и которая помогала им утолять голод длительного воздержания. Те, кто не находили подругу, предлагали себя в качестве добровольных рабынь более удачливым. Было запрещено иметь более двенадцати таких рабынь, но частенько их число превышало два десятка.

Если по неосторожности какая-нибудь девица производила на свет мальчика, его воспитывали в стенах Храма, готовя раба или жреца, в зависимости от склада натуры ребенка. Девочка считалась принадлежащей богине. В первый же день ее жизни праздновали ее символическую свадьбу с сыном Диониса, и жрец разрезал ей девственную плеву маленьким золотым кинжалом, ибо девственность неугодна Афродите. Позже девочка поступала в особую школу, находившуюся позади Храма, где таких, как она, семь лет обучали теории и практике всех эротических таинств: искусству взгляда, объятий, движений, сложным ласкам, особенным укусам, игре голоса и поцелуям.

Ученица сама выбирала день, когда показывала, чему научилась; потом ей предоставлялся один из домов на Террасе, и очень часто некоторые из этих девочек, еще не достигшие половой зрелости, славились как самые неутомимые и сладострастные и отбоя не знали от посетителей.

Все семь классов школы, небольшой театр и перистиль двора были украшены девяносто двумя фресками, изображавшими искусство любви. Это было творение Клеокариса Александрийского, сына и ученика Аппеля, итог всей его жизни, который он подвел перед самой смертью. Недавно царица Береника, которая очень интересовалась знаменитой школой и посылала туда своих младших сестер, заказала Деметриосу несколько мраморных статуй, чтобы довершить внутреннее убранство. Но до сих пор ни одна из фигур не была поставлена в детском классе.

Знаменуя окончание каждого учебного года, в присутствии всех куртизанок проходил конкурс, вызывавший у этих женщин необычайное оживление, так как двенадцать призов, которыми награждались победительницы, открывали доступ к славе, о которой можно было только мечтать: поступление в Котитеон.

С этим зданием было связано столько тайн, что память о нем сохранилась в веках. Оно имело форму треугольника, в основании которого находился храм богини Котито, во имя которой свершались безумные оргии. Две другие стороны образовывались восемнадцатью домами, в которых жили тридцать шесть куртизанок, которые пользовались таким успехом у богатых любовников, что не отдавались меньше чем за две мины. Каждое полнолуние они собирались в Храме, опоясанные снизками культовых фаллосов и разгоряченные возбуждающими напитками. Самая старшая из тридцати шести куртизанок должна была принять смертельную дозу любовного напитка необычайной мощи. Близость смерти позволяла ей без стеснения и опасения предаваться самым острым наслаждениям, пред которыми отступали другие. Ее пылающее тело становилось центром беснующейся оргии; среди пронзительных воплей, слез, плясок обнаженные женщины крепко сжимали ее в объятиях, смачивали в ее обильном поту свои волосы, терлись о ее воспаленное лоно, черпая новые жизненные силы в бесконечной судороге этой сладострастной и ужасной агонии. Каждая из женщин Котито жила три года, а затем заканчивала жизнь в такой же оргии.

Женщины воздвигали и другие, но менее почитаемые, алтари в честь многообразия имен Афродиты. Был даже алтарь Урании, которой изливали свои целомудренные желания сентиментальные куртизанки; алтарь Апострофии, которая помогала избыть несчастную любовь; Хризе, которая помогала привлечь богатых любовников; Генетилис, опекавшей беременных куртизанок… Если желание исполнялось, к алтарям возлагались простые цветы, ну а если нет — пачкали их грязью. Ведь эти кумиры не были освящены жрецами, а стало быть, надругательства над ними не карались.

Вся жизнь здесь подчинялась Храму.

Великий Храм Великой Богини, самое священное место в Египте, неприкосновенный Астартеон, представлял собою колоссальное сооружение длиною в триста тридцать шесть футов, вознесенное над садами. К Храму вели семнадцать ступеней. Его золоченые двери охраняли двенадцать храмовых рабов-гермафродитов, символизирующие два орудия любви и полночь — время любви.

Двери Храма выходили не на восток, а в сторону Пафоса — то есть на северо-запад; солнечные лучи никогда не проникали прямо к алтарю Великой Бессмертной Богини Ночи. Восемьдесят шесть колонн поддерживали архитрав; до середины они были выкрашены в пурпурный цвет, а верхняя часть противопоставляла этим красным одеждам безупречную, свободную белизну, напоминающую белизну нагого женского тела.

Фриз был украшен орнаментом анималистическим, эротическим и мифологическим: здесь можно было увидеть вставших на дыбы кентавров, девственниц, совокупляющихся с минотаврами, наяд, сливающихся с оленями, вакханок, отдающихся тиграм-любовникам. Все эти существа, даже самые страшные, были исполнены божественной страсти. Возбужденные фаллосы самцов и разверстые лона самок, эти вечные источники страсти, исторгали трепет новой жизни. Иногда любовный орнамент служил обрамлением какой-нибудь известной сцене: Европа принимала в объятия великолепного Олимпийца в образе быка; Леда помогала прекрасному белому лебедю проникнуть меж ее молодых раскинутых ног; немного поодаль ненасытная Сирена изнуряла любовью умирающего Глокоса; Пан владел неистовой дриадою; а на краю фриза скульптор запечатлел сам себя перед богиней Афродитой, которую изобразил в виде совершеннейшей женской вульвы, как будто весь идеал радости, красоты и наслаждения сконцентрировался для него в этом хрупком и драгоценном цветке.

Мелитта

— Очистись, путник.

— Я войду чистым, — ответил Деметриос.

Молодая девушка, стоявшая у врат Храма, кончиком своих волос, смоченных в воде, коснулась сначала его век, а затем губ и пальцев, освятив тем самым его взор, поцелуй и прикосновение.

И он вошел в лес Афродиты.

Сквозь ставшие черными ветви он увидел заходящее темно-пурпурное солнце, не ослеплявшее глаз. Был вечер того самого дня, когда встреча с Кризи перевернула его жизнь.

Женская душа проста, но мужчины никак не могут в это поверить. Там, где нет ничего, кроме прямой линии, они упорно пытаются отыскать нечто сложное, но натыкаются на пустоту — и теряются. Так и душа Кризи, бывшая на самом-то деле не загадочней души ребенка, почудилась Деметриосу сложнее любой метафизической проблемы.

Расставшись с нею на дамбе, он вернулся к себе, словно во сне, не способный разобраться в сумятице, которая воцарилась в его душе. Для чего нужны ей эти три вещицы? Она бы не смогла ни носить, ни продать украденное у Бакис зеркало, гребень убитой женщины, жемчужное ожерелье богини. Оставляя их у себя, она ежедневно будет видеть эти роковые вещи. Так зачем же они? Чтобы уничтожить, едва завладев ими, из чувства какого-то непонятного ему превосходства над теми, кому эти вещи принадлежали прежде, кому служили, кого услаждали. Он хорошо знал, что женщины мало радости испытывают от деяний тайных — они радуются лишь, когда их поступки и обретения становятся явными и вызывающими зависть. Да, но… но откуда она знала, как могла предвидеть, что он согласится совершить это?

Если бы он захотел, то мог бы похитить Кризи, и она, отданная на его милость, стала бы его любовницей, женой или рабыней. Он мог ее уничтожить! Прокатившиеся над Египтом социальные катаклизмы приучили его жителей к мысли о неотвратимости смерти и ко всяким неожиданностям, так что никто не обеспокоился бы из-за исчезновения какой-то куртизанки. Кризи, конечно, понимала это, но все же осмелилась…

Чем больше он думал, тем большим восхищением проникался. А что, собственно говоря, она такого особенного попросила?! Ни любви, ни золота, ни драгоценностей… просто попросила совершить три фантастических преступления. Он и впрямь понравился ей — это было видно. Он предложил ей все сокровища Египта и понимал, что, прими она это предложение, он не дал бы ей и двух оболов и тотчас расстался бы с нею. Три преступления — плата не самая обычная, но Кризи стоила этого, ибо сама была женщиной редкостной, и он пообещал исполнить ее желание.

Чтобы не позволить времени отрезвить себя, Деметриос в тот же день побывал у Бакис, дом которой оказался пустым, и, найдя в потайном местечке серебряное зеркало, взял его и скрылся в садах.

Следовало ли сразу идти и ко второй жертве Кризи? Жрица Туни, обладательница гребня, была такой очаровательной и нежной, что Деметриос боялся растрогаться и отступить, прежде чем добьется желаемого. Надо было принять какие-то меры предосторожности.

Он вышел к Большой Террасе.

Куртизанки были на смотринах в своих «приемных спальнях». Их манеры и одеяния были не менее разнообразны, чем расы и возраст. Самые красивые, по обычаю Фринеи, оставляли открытым лишь лицо, с ног до головы укутываясь в одеяния из тонкой шерсти. Другие предпочитали прозрачные накидки, под которыми можно было смутно различить их прелести, как если бы рассматривать сквозь толщу воды зеленые водоросли. Те же, у кого главным оружием была молодость, оставались обнаженными до пояса, выпячивая груди, чтобы можно было оценить их упругость. Но самые зрелые, зная, что лицо стареет куда быстрее тела, сидели совсем обнаженными, поддерживая груди и раздвигая отяжелевшие бедра, словно пытаясь доказать, что они еще женщины.

Деметриос медленно прошел мимо, не переставая любоваться ими.

Женская нагота всегда возбуждала его. Он не понимал ни отвращения к увядшим матронам, ни безразличия к юным девочкам. Любая женщина могла бы его очаровать, лишь бы она оставалась молчаливой и не демонстрировала больше любовного исступления, чем того требовали нормы приличия, принятые в постели. Он даже предпочитал некрасивых женщин. Ему нравились более грубые тела, ибо, стоило ему залюбоваться совершенством форм, как желание его угасало. Красота женщин возбуждала его мозг, но не фаллос. Он со стыдом вспоминал, как однажды провел целый час рядом с самой восхитительной женщиной, которую ему только доводилось держать в объятиях, оставаясь при этом бессильным, будто старец. С тех пор он и стал предпочитать вовсе не изысканных любовниц.

— Дружочек, — вдруг окликнул его кто-то, — не меня ли ты ищешь?

Он не глядя покачал головой и двинулся дальше, ибо никогда не спал дважды с одной и той же женщиной. Это был единственный принцип, которому он следовал, приходя в сады Храма. В женщине, которой ты еще не обладал, есть что-то девственное, а во второй раз прелесть новизны пропадает. Это уже почти как брачное ложе. Деметриос боялся разочарований второй ночи. Хватит с него супружеских обязанностей по отношению к Беренике!

— Клонарион!

— Планго!

— Мнаис!

— Кробиль!

— Иоесса!

Те, мимо кого он проходил, выкрикивали свои имена, а некоторые расхваливали свои ласки и обещали нечто новенькое. Но Деметриос продолжал свой путь, еще не решившись, кого, по старой привычке, выберет наугад из толпы, как вдруг какая-то молоденькая девушка в голубом, склонив голову к плечу, мягко, почти дружески спросила:

— Что, не по карману?

От неожиданности он улыбнулся и остановился.

— Открой двери. Я выбираю тебя.

Девушка радостно вскочила и дважды стукнула в дверь. Старая рабыня отворила.

— Горго, — сказала девушка, — у меня гость. Поживее вина, пирожных — и приготовь ложе.

Она повернулась к Деметриосу.

— Осторожнее поднимайся: одна из ступенек никуда не годится. Проходи в спальню, я сейчас.

То была самая простая и скромная спальня начинающей куртизанки. Огромное ложе, еще одно — для отдыха, несколько ковриков и табуретов — вот и вся обстановка, но сквозь большой оконный проем виднелись сады и двойной Александрийский рейд.

Деметриос стоял и смотрел на город.

Закат в портовом городе! Ни с чем не сравнимая картина! Пурпурные воды, спокойное небо, корабли колышутся, словно цветы, — чья душа, смятенная печалью или радостью, не исполнится блаженного покоя при этом созерцании? Чьи шаги не замрут, чей голос не смолкнет, чей гнев не уляжется?..

Деметриос смотрел, словно околдованный, на зыбкое, дрожащее пламя, исходившее от солнца, уже наполовину погруженного в волны. Его отблески трепетали на кронах сада Афродиты. Над морем, над городом, над Храмом властвовал пурпур, цвета от огненно-красного до темно-фиолетового переливались и сражались, перетекали один в другой и сопротивлялись друг другу, отражаясь в темном зеркале торфяного озера Меотис, на окраине Александрии. Все двадцать тысяч зданий были окрашены в двадцать тысяч разных оттенков, и колдовская сила красоты этого зрелища была столь велика, что Деметриос вздохнул почти с облегчением, когда краски внезапно померкли и на город дохнула прохлада надвинувшейся ночи.

— Вот инжир, пирожные, мед, вино — и женщина. Инжир надо пробовать, пока еще светло, а женщину — когда ничего не видно! — со смехом вошла в комнату хозяйка.

Она усадила Деметриоса, устроилась у него на коленях и обеими руками поправила в волосах розу, которая грозила выпасть.

Деметриос невольно издал возглас изумления: сейчас, обнаженная, девушка выглядела столь юной, грудь ее такой детской, бедра такими узкими, и вся она казалась столь незрелой, что Деметриосу стало жаль ее, как будто он собирался раздавить всей тяжестью своего тела хрупкий цветок.

— Но ты еще не женщина! — воскликнул он.

— Я не женщина?! Клянусь обеими богинями!.. Да кто ж я тогда такая: носильщик или, может быть, философ?!

— Сколько тебе лет?

— Десять с половиной. Почти одиннадцать. Я родилась здесь, в садах. Моя мать — Питиас по прозвищу Козочка. Если я кажусь тебе слишком маленькой, я могу послать за ней. У моей мамы нежная кожа, и она очень красива.

— Ты закончила школу?

— Я еще учусь — в шестом классе. Заканчиваю в будущем году, не так уж много осталось.

— Там не скучно?

— Ох, знал бы, какими занудами бывают наставницы! Они велят по сто раз повторять одно и тоже. Абсолютно бесполезные вещи, которые никогда не понадобятся ни одному мужчине. Только мучаешься зря, а я этого не люблю. Возьми инжир… нет, не этот, он не спелый. Я научу тебя новому способу есть инжир. Смотри…

— Я знаю, но это не самый лучший способ. Слишком долгий. Похоже, ты хорошая ученица, а?

— Все, что я умею, я изучила сама. Наставницы хотят заставить нас думать, будто они сильнее нас. Руки у них, может быть, и крепче, а в остальном… Я не узнала от них ничего нового.

— У тебя много любовников?

— Да, но все слишком старые. Впрочем, это неизбежно: молодые ведь такие глупцы! Им подавай только сорокалетних женщин. Иногда к нам приходят юноши прекрасные, словно сам Эрос, но видел бы ты, кого они выбирают! Настоящих коров! Ужасно быть такой. Надеюсь, я не доживу до таких преклонных лет. Я бы постыдилась и раздеться-то перед мужчиной. Какое счастье, что я еще так молода! Кажется, когда у меня начнутся месячные, я уже буду на пороге смерти. Однако я заболталась. Позволь мне поцеловать тебя. Ты мне нравишься.

Тут разговор принял менее степенный характер, точнее сказать, вообще прекратился, и Деметриос быстро понял, насколько неуместной была его щепетильность по отношению к такой изощренной мастерице своего дела.

Казалось, она понимала, что Эрос для мужчины — одновременно и утоление неутолимого голода, и пресыщение, поэтому сбивала молодого человека с толку неожиданными и страстными ласками, которые он не мог предвидеть, которыми не мог управлять. Она не давала ему ни мгновения передышки. Ловкое, упругое, маленькое тельце обвивалось вокруг его тела, скользило, крутилось, боролось, побеждая — и в то же время сдаваясь в плен. Проведя полчаса в неустанной игре, они наконец слились воедино.

Она первой вскочила с постели, окунула палец в кубок с медом и намазала губы; затем, едва сдерживая смех, склонилась над Деметриосом и коснулась своими сладкими губами его рта. Ее вьющиеся локоны танцевали на его щеках. Деметриос улыбнулся и, приподнявшись, оперся на локоть.

— Как твое имя? — спросил он.

— Мелитта. Разве ты не видел надпись на дверях?

— Я не смотрел на них.

— Ты мог увидеть его и в моей спальне. Им исписаны все стены! Скоро придется их перекрашивать.

Деметриос поднял голову: действительно, все четыре стены были покрыты надписями.

— Забавно, — сказал он. — Можно прочесть?

— Если хочешь. У меня нет секретов.

Он прочел. Имя Мелитты повторялось рядом с именами мужчин и рисунками. Нежные, похабные, насмешливые надписи причудливо сплетались друг с другом. Любовники хвалились своею мужскою силою, или же подробно расписывали искусство маленькой куртизанки, или посмеивались над ее подружками. Все это было интересно лишь как письменное свидетельство общего падения нравов. Но при виде одной надписи Деметриос невольно вздрогнул.

— Что это? Что это? Скажи мне!

— Кто? Что? Где? — недоумевала девочка.

— Вот здесь. Это имя… кто это написал? И Деметриос ткнул пальцем в дважды повторенную строку:

МЕЛИТТА И КРИЗИ

КРИЗИ И МЕЛИТТА

— А, — улыбнулась девочка, — это я написала.

— Но кто такая Кризи?

— Моя подруга.

— Это и так ясно. Но я не о том спрашиваю. Какая Кризи? Их много.

— Моя самая красивая. Кризи из Галилеи.

— Так ты знаешь ее! Ты знаешь ее … Расскажи мне о ней. Откуда она взялась? Где живет? Кого любит?

Он опустился на постель и привлек малышку к себе на колени.

— Значит, ты влюблен в нее? — спросила она, глядя испытующе.

— Неважно. Расскажи, что ты знаешь о ней. Я хочу узнать все!

— О, но я вообще ничего не знаю. Она была дважды у меня, и, естественно, я не спрашивала о ее семье. Я была слишком счастлива рядом с нею, и мне не хотелось терять время на расспросы.

— Но что она за человек?

— Да как и любая красивая девушка. Что ты хочешь услышать? Чтобы я описала красоту ее тела? Это женщина, истинная женщина. Когда я вспоминаю ее, я завидую тому, кто с нею рядом.

И она обняла Деметриоса.

— Так ты ничего не знаешь о ней? — настойчиво переспросил он.

— Знаю, что она из Галилеи, что ей почти двадцать лет, что живет она в еврейском квартале в восточной части, недалеко от садов.

— А что-нибудь о ее жизни, о ее пристрастиях? Если она приходит к тебе, значит, любит женщин. Она что — только лесбиянка, ты не знаешь?

— Да нет же. В первую ночь, которую она пробыла здесь, она привела с собою любовника, и, клянусь, он доставил ей удовольствие, это было видно. Однако это не помешало ей вернуться, и уже одной. Значит, я ей тоже пришлась по вкусу! И она обещала подарить мне третью ночь.

— Ты знаешь других ее подружек в садах?

— Да, одну женщину из ее страны, бедняжку Кимерис.

— Где она живет? Я хочу ее видеть.

— Вот уже год она живет в лесу. Она продала свой дом. Но я знаю, где ее нора. Если хочешь, могу проводить тебя туда.

Деметриос проворно завязал кожаные ремешки сандалий на хрупких лодыжках Мелитты. Затем он подал ей хитон, который она просто перебросила через руку, и они спешно вышли.

Шли долго. Парк был огромен. То там, то тут под деревьями возникали женские фигуры, называя свои имена и распахивая одежды. Некоторых Мелитта знала и на ходу обменивалась с ними поцелуями. Проходя мимо какого-то заброшенного алтаря, сорвала в траве три цветка и возложила их на камень.

Ночь еще не наступила. В воздухе медленно таял последний отблеск долгого летнего дня. Бледные звезды были почти не видны на еще светлом небе, ветви деревьев казались мутными тенями.

— Вот тебе и на, — вдруг сказала Мелитта. — Мама! Это мама.

К ним медленно приближалась женщина, облаченная накидкой в голубую полоску. Увидев девочку, она подбежала, схватила ее в объятия и расцеловала.

— Девочка моя милая! Куда ты идешь?

— Этот человек хочет видеть Кимерис, и я провожаю его. А ты вышла прогуляться, мамочка?

— Корина родила. Я навещала ее.

— Кто же у нее? Мальчик?

— Нет, девочки-двойняшки. Розовые, как восковые куколки. Сходи к ней, проведай.

— Какая прелесть! Две маленькие куртизаночки. Как их назвали?

— Она назвала обеих Паникис, потому что они родились накануне праздника Афродиты. Это хорошее предзнаменование. Они будут красавицами.

Мать опустила ребенка на землю и обратилась к Деметриосу:

— Ну и как вам моя дочурка? Не правда ли, хороша?

— Вы можете ею гордиться, — ответил Деметриос ласково.

— Поцелуй маму! — велела Мелитта.

Он покорно поцеловал Питиас меж грудей, а она его — в губы, и они расстались. Деметриос с девочкой прошли несколько шагов, и Мелитта наконец сказала:

— Это здесь.

Кимерис сидела на крошечной полянке меж двух деревьев, росших над ручейком. Она подстелила под себя какую-то красную ветошь, которая служила ей одеждою днем и постелью ночью, когда к ней приходил мужчина. Деметриос с интересом рассматривал куртизанку. У нее был лихорадочный взгляд, свойственный этому типу худощавых брюнеток, тщедушное тело которых, кажется, вечно пылает на вечном костре наслаждения. Ее чувственные губы, страстное выражение лица, томные бледные веки производили двойственное впечатление: эротической неутомимости и морального истощения. Ее округлые бедра были словно нарочно созданы для того, чтобы неустанно принимать мужчин. Но одна богиня знала, почему Кимерис вдруг без сожаления продала дом, продала все свои вещи, от платьев до гребней и щипчиков для удаления волос, и почему она теперь сидела на кучке лохмотьев нагая, нежась под ласками стеблей трав и низко спускающихся ветвей, которые, обнимая ее, придавали всей ее затаившейся фигуре дикий и бесстыдный облик… Огромный козел был рядом привязан к дереву золотой цепью, которая, наверное, прежде поблескивала на груди его хозяйки.

— Кимерис, — окликнула Мелитта. — Поднимись, дорогая. Тут кое-кто кочет с тобою поговорить.

Еврейка подняла голову, но не двинулась с места. Деметриос приблизился к ней.

— Знаешь ли ты Кризи? — спросил он.

— Да, — глухо прозвучало в ответ.

— Часто видишься с нею?

— Да.

— Можешь рассказать мне о ней?

— Нет.

— Как это нет? Ты не хочешь?

— Нет.

Мелитта искренне удивилась:

— Расскажи ему. Доверься! Он любит ее, он желает ей добра.

— Я сама вижу, что он любит ее, — ответила Кимерис. — Но если он любит ее, значит, желает ей зла. Если он любит ее, я не скажу ничего.

Деметриос едва сдерживал гнев.

— Дай мне твою руку, — вдруг сказала еврейка. — Хочу проверить, не ошиблась ли я.

Она взяла его левую руку и повернула к лунному свету. Мелитта тоже наклонилась над рукою Деметриоса: она не умела читать начертанные на ней линии, но их загадочность и неумолимость судьбы влекли ее.

— Что же видишь? — спросил Деметриос.

— Я вижу… Но должна ли я говорить, что вижу? Нужно ли тебе это? Поверишь ли ты?.. Сначала я вижу счастье — но оно минует. Затем я вижу любовь — но она залита кровью.

— Моей?

— Нет, погоди. Кровью какой-то женщины. Затем кровью другой женщины. Затем и твоею, но это будет позднее.

Деметриос недоверчиво пожал плечами.

Мелитта вскрикнула.

— Ты испугалась? — повернулась к ней Кимерис. — Но речь идет ни о тебе, ни обо мне. — И она вновь обратилась к Деметриосу: — Пусть свершится то, что уготовано судьбою. Это было предопределено еще до твоего рождения. А теперь иди. Больше я ничего не скажу.

И она выпустила его руку.

Любовь и смерть

«Кровь какой-то женщины. Затем кровь другой женщины. Затем и твоя, но это будет позднее».

По пути Деметриос повторял про себя эти роковые слова и чем дальше, тем больше они угнетали его. Он никогда не верил в хиромантию или зодиаки, однако, когда он, слушая Кимерис, смотрел на линии собственной руки, смутное беспокойство проникло в его душу и больше не отпускало.

Он опять поглядел на ладонь, обратив ее к лунному лучу, как это делала обнаженная гадалка.

Вверху он увидел подобие полумесяца, рожки которого были направлены к основаниям пальцев. Узловатая линия, протянувшаяся ниже, была отмечена в двух местах красными точками. Другая линия, более тонкая, сначала шла параллельно первой, а затем резко изгибалась к запястью. Наконец третья, короткая и чистая линия обрамляла основание большого пальца. Он оглядел все это, но ничего не понял, так как не был обучен читать тайные знаки руки. Он отмахнулся и ускорил шаг, пытаясь придать мыслям другое направление.

Кризи, Кризи, Кризи… Кровь выстукивала у него в висках это имя. Выполнить ее прихоть, завоевать ее любовь, заключить в объятия, сбежать с нею куда-нибудь в Сирию, Грецию, в Рим — неважно куда, лишь бы там его не донимали любовницы, а ее — любовники, — вот что нужно сделать незамедлительно!

Из трех подарков, которые она пожелала, один уже добыт. Остались два других: гребень и ожерелье.

«Сначала гребень!» — подумал Деметриос.

Ему было известно, что каждый вечер, после захода солнца, жена великого жреца любила сидеть на мраморной скамье под деревом, откуда видно море. Деметриос знал об этом потому, что эта женщина, как и многие другие, влюбленная в него, сказала однажды, что в тот день, когда он ее захочет, то сможет найти и взять ее на этой мраморной скамье.

Итак, он спешил туда.

Она была там, но не заметила его приближения: сидела закрыв глаза, откинувшись на спинку, безвольно уронив руки.

Туни была египтянкой. Сегодня ее облекала пурпурная туника без застежек и пояса, с двумя большими черными звездами, вышитыми там, где ткань приподнимала соски ее упругих грудей. Складки собирались на ее округлых коленях, крохотные ножки были обуты в голубые сандалии.

Она была смуглокожая, с полными губами, изящными плечами, а ее тонкая и гибкая талия, казалось, с трудом выдерживала тяжесть стана и пышной груди.

Она спала, слегка приоткрыв рот.

Деметриос тихо сел подле нее.

Она не шелохнулась, и он решился придвинуться ближе.

Гладкое и смуглое плечо, плавно перетекающее в грудь, открылось его взору. Туника из пурпурного муслина приподнималась на груди от мерного дыхания, и тогда видно было нагое тело до самых бедер. Деметриос медленно опустил руку в вырез, и его пальцы дотронулись до округлой левой груди, покрытой испариной сна, будто ночной росою. Он шевельнул пальцами и ощутил, как между ними набухает сосок.

Однако Туни все еще дремала.

Сон ее сделался смутным, но еще не улетучился. Ее дыхание участилось, и она невнятно пробормотала какую-то длинную фразу. Деметриос так же медленно вынул руку и подставил ее прохладному дыханию ветра.

На черной глади моря отражалась голубоватая Терраса и мерцание огней Храма. Море колыхалось, словно грудь спящей жрицы, вздымалось к звездам, тая в себе те античные грезы, которые покоятся в нем и ныне, и которые люди будут всегда пытаться постичь, — до тех пор, пока сами не исчезнут с лица земли. Луна лила на землю свое золотое вино.

Туни все еще спала, склонив голову, почти обнаженная в своей муслиновой распахнувшейся тунике.

Под луною ее одежда казалась кровавой. Мертвенный свет, чудилось, окутывает голову Туни призрачным облаком, медленно опускаясь и открывая сначала высоко зачесанные черные волосы, а затем и гребень, который так возжелала Кризи, венчавший голову Туни, словно венец.

Тогда Деметриос взял в ладони лицо Туни и чуть слышно шепнул ее имя.

Глаза египтянки широко раскрылись.

— Деметриос! Деметриос!.. Ты!..

Она протянула к нему руки.

— О! — тихо воскликнула она, и в одном этом звуке выразилась вся ее безмерная радость. — Ты пришел, ты здесь. Неужели это в твоих объятиях просыпаюсь я, Деметриос? Неужели это ты, сын моей богини, повелитель моего тела и моей жизни?

Деметриос слегка отклонился от нее. Но она потянулась за ним.

— Нет, — сказала она, — чего ты боишься? Не стоит опасаться меня потому, что меня хранит могущество Великого Жреца. Забудь, кто я, Деметриос! Женщине в объятиях любовника не нужно имени. Сейчас я не та, что была минутой раньше. Сейчас я просто та, которая любит тебя и которую желание переполняет до самых сосков.

Деметриос не отвечал.

— Послушай, — продолжала она, — я знаю, кто владеет твоим телом. Я не хочу называться твоей любовницей и тем самым превратиться в соперницу моей царицы. Нет, Деметриос, я буду такой, какой ты захочешь сделать меня. Возьми меня, будто жалкую рабыню. Возьми меня, словно последнюю нищую проститутку, которая просит в милостыню мгновение животной страсти. Да и правда, чем я лучше ее? Что мне дали мои боги? У тебя есть хотя бы божественная красота…

Деметриос бросил на нее мрачный взгляд.

— И что же, несчастная, может быть даровано тебе богами?

— Любовь…

— Или же Смерть.

Она встала.

— Что ты хочешь этим сказать? Смерть… Да, Смерть… Но это еще так не скоро! Может быть, лет через шестьдесят я задумаюсь о ней. А почему ты говоришь мне о Смерти, Деметриос?

Он произнес негромко:

— Ты умрешь этим вечером.

Она нервно рассмеялась:

— Этим вечером? Да нет же, нет. Кто тебе сказал? Почему я должна умирать? Отвечай! Почему?

— Ты обречена.

— Кем?

— Твоей судьбою.

— Как ты можешь это знать?

— Я знаю это, Туни, потому что я орудие твоей судьбы.

— И моя судьба готовит мне Смерть?..

— Да, твоя судьба готовит тебе Смерть от моей руки и на этой самой скамье.

Он схватил ее за руку.

— Деметриос, — пролепетала она, объятая ужасом. — Дай мне сказать. Я не буду кричать, не буду звать на помощь… — Она отерла испарину со лба. — Если моя Смерть… если она случится от твоей руки… она… она будет сладостной. Я согласна, я даже жажду ее, но послушай… ты обладаешь тем, что боги даруют своим избранникам. В тебе трепещет власть, которая дает нам жизнь и которая ее забирает. Протяни же ко мне обе твои руки, Деметриос: руку, в которой Любовь, и руку, в которой Смерть… Если ты сделаешь это, я умру без сожаления.

Он взглянул на нее, и Туни прочла в его глазах согласие. Тогда, преображенная счастьем и близостью гибели, подняв к нему лицо, которое страсть сделала уже почти мертвенно-бледным, она зашептала слова, которые женщина произносит лишь в последнем трепете наслаждения. Казалось, она уже предается любви, хотя любовник еще не сомкнул своих объятий.

И она добилась победы, о которой грезила.

Сорвав одним движением свои легкие одежды, она отбросила их с улыбкой последней грусти и распростерлась на скамье. Тело Туни извивалось в неистовом наслаждении, ее увлекало в вечность, и так как Деметриос, служитель Любви, не мог, то ли из нерешительности, то ли из жалости, решиться свершить то, чего от него требовала Смерть, Туни выкрикнула исступленно:

— Убей же меня, убей! Чего же ты медлишь?..

Он приподнялся над нею. В его глаза впивались огромные, исполненные экстаза глаза… и, вынув из разметавшихся волос Туни одну из двух длинных золотых шпилек, он погрузил ее прямо в сердце женщины, изогнувшейся в последнем содрогании Любви… или Смерти.

Лунный свет

Однако эта женщина отдала бы ему и гребень, и даже волосы свои просто так, из Любви.

Если он не попросил об этом, то лишь потому, что желал в точности исполнить волю Кризи: ведь она ясно дала понять, что ей нужно свершение преступления, а не древнее украшение, которое носила другая женщина. Поэтому он и пролил кровь.

Он также прекрасно понимал, что клятвы, данные любовниками, не ко многому их обязывают, так что Кризи в будущем вполне могла бы изменить своей клятве и даже вовсе забыть о ней, и ее нисколько не отягощало бы то обстоятельство, что ей в угоду было погублено безвинное существо. Но сейчас это не заботило Деметриоса.

События, в которые его втянуло против воли, уже настолько завлекли его, что он и не задумывался об их ужасных последствиях. Он боялся лишь, что позднее будет жалеть, если исключит из интриги кровавую, но столь эффектную и красивую сцену. Ведь иногда проблеска добродетельности достаточно, чтобы сделать субреткою Кассандру, комиком — Агамемнона, а Орестею, трагедию, превратить в банальный фарс.

Вот почему, срезав волосы Туни и прижав к груди роковой гребень из слоновой кости, он покорно шел исполнять третье желание Кризи: похищать ожерелье богини.

Нечего было и думать о том, чтобы проникнуть в Храм через главный вход. Конечно, двенадцать гермафродитов, охранявших двери, пропустили бы Деметриоса, несмотря на строжайший запрет впускать кого бы то ни было в отсутствие жрецов, но ему не было необходимости так глупо навлекать на себя подозрения, ибо он знал потайной ход, ведущий прямо к алтарю.

Деметриос очутился в той пустынной части леса, где находился некрополь великих жрецов богини. Он окинул взглядом склепы и вошел в седьмой от начала.

С трудом, ибо камень был тяжел, он приподнял надгробную плиту, под которой находилась потайная мраморная лестница, и осторожно спустился по ней.

Сырой дух подземелья немного успокоил его. Возбуждение угасло, он шел, внимательно ощупывая стены перед собою. Он знал, что нужно сделать шестьдесят шагов.

Через несколько мгновений он оказался у цели.

За стенами Храма ночь была светла; здесь царила непроглядная тьма. Когда Деметриос осторожно закрывал за собою двери, тело его задрожало, объятое леденящим холодом, исходящим от камня. Он не решался поднять глаза. Тишина и мрак таили в себе неизвестное.

Он провел рукою по лбу, словно человек, который не хочет просыпаться, боясь, пробудившись, найти себя живым. Внезапно лунный луч проник сквозь квадратное отверстие в крыше, и Деметриос увидел Афродиту.

Статуя богини возвышалась на пьедестале розового камня, сверкая драгоценностями. Даже тело ее было такого же цвета, как у живой женщины. В одной руке она держала зеркальце, другой как бы поправляла ожерелье из семи нитей жемчуга. Самая большая жемчужина, серебристая, слегка вытянутая, располагалась во впадинке меж грудей, словно луна меж двух круглых облаков. То были святые жемчужины, родившиеся из капелек воды, попавших в раковинку ушка прекрасной Анадиомены.

Деметриос растерялся. Ему показалось, что перед ним живая Афродита. Он больше не узнавал собственное творение, ведь пропасть разделяла то, чем он был, и то, чем стал! Он простер руки и пробормотал загадочные слова, которые обычно обращают к богине во время исполнения фригийских обрядов.

Самосветное, бесплотное, обнаженное видение, чудилось, шевельнулось на пьедестале. Деметриос замер, боясь шевельнуться и спугнуть галлюцинацию. Нет, Афродита стояла неподвижно. Он медленно приблизился и коснулся розового мраморного пальца богини, чтобы убедиться, что это — статуя, дело его рук, но, не способный противиться ее магическому притяжению, взобрался на пьедестал, обнял богинюза белые плечи и заглянул ей в глаза.

И вернулась магия, вернулось извечное очарование. Он дрожал, он смеялся от счастья. Его руки блуждали по плечам богини, сжимали холодную и твердую талию, спускались на бедра, ласкали округлость живота. Он взглянул на свое отражение в ее зеркальце, приподнял ожерелье, затем снял его совсем. Жемчуг тускло блеснул в лунном свете. Деметриос поцеловал согнутую руку богини, изгиб ее плеча, выпуклую грудь, чуть приоткрытые мраморные губы… Затем отступил на край цоколя, держась за божественную длань, и с нежностью посмотрел на склоненную голову статуи.

Ее волосы были уложены на восточный манер и слегка прикрывали лоб. Полуопущенные веки таили улыбку. Губы были слегка приоткрыты, словно для поцелуя.

Деметриос спрятал ожерелье на груди. Сердце неистово колотилось. Он спустился с пьедестала, чтобы видеть статую во весь рост.

Внезапно он очнулся: вспомнил, зачем пришел сюда и что сделал. Ужасно! Он почувствовал, что краснеет до корней волос.

Образ Кризи всплыл в его памяти, как порождение кошмара. Он вспомнил все, что было отталкивающего в ее красоте: слишком полные губы, обилие растрепавшихся волос, вялая, ленивая походка.

Он не помнил, как выглядели ее руки, но пытался внушить себе, что они огромные, грубые.

Его состояние было подобно тому, что испытывает юноша, застигнутый своей единственной возлюбленной в постели с уличной девкой и сам не понимающий, как мог на такую польститься.

Он не находил своему проступку ни оправдания, ни хоть какой-то серьезной причины для него. Очевидно, целый день им владело какое-то умоисступление, род помешательства или тягостной болезни. Сейчас он ощущал себя выздоровевшим, но еще слабым.

С трудом он взобрался на пьедестал и, словно священнодействуя, возложил украденный жемчуг на божественно прекрасные плечи.

Затем, пытаясь окончательно прийти в себя, он прислонился к стене Храма и долго стоял перед статуей. Лунный свет все еще проникал через проемы в крыше, и Деметриос пытался поймать в полумраке взгляд Афродиты.

Он не заметил, как миновала ночь. Настало утро, и статуи коснулись бледно-розовые отсветы зари, которые сменились золотистыми бликами первых солнечных лучей.

Деметриос ни о чем не думал. Гребень из слоновой кости и серебряное зеркальце перестали для него существовать. Он предавался безмятежному созерцанию Афродиты.

Снаружи доносилось разноголосое пение птиц и смех женщин. Мир за стенами Храма проснулся, ожил, но Деметриос все еще пребывал в состоянии своего ночного блаженства, чистого, как лунный свет.

Солнце было, наверное, уже высоко, когда до его слуха донеслись шаги по ступенькам Храма.

Без сомнения, то была процессия молодых женщин, пришедших поднести богине свои дары в этот первый день праздника Афродиты и молить ее об исполнении их желаний.

Надо было бежать, но к подземному ходу он уже не мог успеть. Деметриос вспомнил, что священный пьедестал имел позади потайную каморку, о которой знали лишь немногие. Здесь обычно прятался жрец, который должен был подсказывать заведомо избранной девушке с чистым голосом те слова, которые якобы произносила богиня на третий день праздника. Через этот ход тоже можно было попасть в сад.

Деметриос скользнул в отделанную бронзой потайную дверку и остановился.

Золотые врата Храма медленно распахнулись. Вошла процессия.

Приглашение

Около полуночи Кризи разбудил троекратный стук в дверь.

Весь день она проспала меж двух подруг, и если бы не красноречивый беспорядок, царивший на ложе, всех их можно было бы принять за мирно дремлющих сестер. Родис, свернувшись клубком, прижималась к галилеянке, ощущая на своем бедре тяжесть ее округлой влажной ноги. Миртоклея спала на животе, уткнувшись лицом в сложенные руки.

Кризи осторожно спустилась с кровати и приотворила дверь.

У входа слышались голоса.

— Кто там, Джала? — окликнула она.

— Это Нократес, он хочет поговорить с тобою. Я объясняю ему, что ты занята, но он и слушать не хочет.

— Да нет, что за глупости! Конечно же, я свободна. Входи в спальню, Нократес.

И она снова опустилась на постель.

Нократес на миг застыл у входа, словно боясь совершить бестактность, вторгаясь в этот храм женских наслаждений. Обе музыкантши нехотя открыли заспанные глаза.

— Садись, — пригласила Кризи. — И не надо ничего выдумывать. Я знаю, ты пришел не ради меня самой. Что тебе нужно?

Нократес был известным философом, но вот уже лет двадцать считался признанным любовником Бакис и никогда не изменял ей — скорее, однако, из лени, нежели из преданности.

Его коротко остриженные волосы, усы и остроконечная, как у Демосфена, борода совсем поседели. Он, как обычно, был облачен в просторные, белые льняные одежды.

— Я принес тебе приглашение, — произнес Нократес. — Бакис устраивает завтра вечеринку. С тобою гостей будет семеро. Приходи.

— Праздник? А по какому случаю?

— Она решила освободить свою самую красивую рабыню, Афрадизию. Будут танцовщицы и флейтистки. Обе твои подружки тоже должны там играть. Однако они все еще в постели, а ведь у Бакис сейчас репетируют.

— Да, верно, — спохватилась Родис, — мы совсем забыли! Подымайся, Мирто, мы с тобою ужасно опаздываем!

Но Кризи запротестовала:

— Ну уж нет, только не сейчас! Злюка, ты хочешь отнять у меня моих любовниц? Знай я об этом, не впустила бы тебя. О, да девушки уже готовы!

— Наше одевание не отнимет слишком много времени, — усмехнулась Миртоклея. — Да и не так уж мы красивы, чтобы долго наряжаться.

— Но, по крайней мере, я увижу вас в Храме?

— Конечно. Завтра утром мы принесем туда голубей. Я возьму одну драхму из твоего кошелька, Кризи? А то нам не на что купить птиц. До завтра!

Они выбежали. Нократес проводил подружек взглядом, затем повернулся к Кризи и, сложив на груди руки, тихо произнес:

— Хорошо же ты ведешь себя…

— А что?

— Одной тебе уже мало. Теперь нужно двух. Ты приводишь их прямо с улицы! Хорошенькое дельце. А что делать нам, мужчинам? Вы отдаете нам лишь то, что остается после изнуряющих ласк ваших подружек. А остается, ха-ха, немногое, жалкие крохи. Долго это будет продолжаться? Боюсь, нам придется пойти к Батилле…

— Ну уж нет! — вскричала Кризи. — Этого я не допущу! Нелепо сравнивать нас и ее. Удивляюсь, как ты, философ, не способен понять, что говоришь глупости.

— Да в чем же разница меж вами?

— Да это не разница. Это пропасть!

— Поясни.

— Хорошо, в двух словах. Женщина — совершеннейший инструмент любви. Лишь она умеет любить. Лишь она умеет быть любимой. Значит, пара, состоящая из женщин, совершенна; если же в паре лишь одна женщина, это вдвое менее прекрасно. Ну а если в паре нет ни одной женщины, это просто чудовищный идиотизм. Я все сказала.

— Ты сурова к Платону, крошка.

— Великие люди, как и боги, не всегда смогут удержаться на высоте своего звания. Паллас ничего не смыслил в торговле, Софокл не умел рисовать, Платон не был способен любить. Философы, поэты, ораторы или же те, кто причисляет себя к ним, какими бы великими они себя ни представляли, ничего не стоят в искусстве любви. Поверь, Нократес, я знаю, о чем говорю.

— Ты не очень-то почтительна, — усмехнулся философ. — Но, пожалуй, в чем-то права. Я пошутил. В слиянии двух девушек есть что-то очаровательное, но при условии, что они остаются женственными, сохраняют свои длинные волосы, обнажают груди и не используют искусственный фаллос. Иначе это та самая «грубая мужская любовь», которую они так мило презирают. Да, связь их тем и чудесна, что ласки лишь поверхностны, а наслаждение изысканно. Они испытывают наивысшее блаженство! Их брачные ночи лишены боли и крови. Они остаются девственными. Они избегают грубых действий, этим они и лучше Батиллы. Человеческая любовь отличается от грубого спаривания животных двумя божественными особенностями: лаской и поцелуем. Лишь женщины по-настоящему знают в них толк и постоянно совершенствуют.

— О да. Вот в этом ты как нельзя более прав, — согласилась Кризи. — Но в чем тогда ты меня упрекаешь?

— Уже многие женщины не получают удовольствия с мужчиной, только с представительницей своего пола. Скоро вы вообще не пожелаете принимать нас, только в случае крайней необходимости. Я ворчу из ревности.

Тут Нократес спохватился, что беседа затянулась, и встал.

— Могу ли я сказать Бакис, что ты придешь?

— Непременно, — ответила Кризи.

Философ поцеловал ее колено и медленно удалился.

Когда его шаги стихли, она заломила руки и громко произнесла:

— Бакис… Бакис! Нократес пришел от нее и ничего не сказал об этом… Он ничего не знает… Выходит, зеркало еще у нее? Деметриос забыл меня! Он колебался… я пропала, он не сделает ничего. А может быть, это уже свершилось? У Бакис есть другие зеркала, может быть, она еще не заметила пропажи? Боги! Боги! Никак не узнать правды, но, быть может… Джала! Джала!

Рабыня вошла.

— Принеси кости. Я хочу погадать.

И, с трудом дождавшись возвращения индуски, Кризи подбросила маленькие жребии.

— О, посмотри, Джала! Ход Афродиты!

Так назывался тот редкий случай, когда кости выпадали всеми разными сторонами.

Было тридцать пять шансов против одного, что такого не произойдет. Ход Афродиты считался самым лучшим, самым благоприятным!

Джала спокойно смотрела на кости:

— Что ты загадала?

— Растяпа! — воскликнула Кризи. — Я забыла произнести желание! Подумала, но не сказала вслух. Как ты думаешь, это считается?

— Вряд ли. Начни снова.

Кризи снова метнула кости.

— А теперь ход Мидаса. Что ты скажешь?

— Не знаю. Это можно истолковать и хорошо, и плохо, в зависимости от следующего хода. Брось одну кость.

Она бросила в третий раз — но уже одну кость. И едва та упала, Кризи пролепетала: «Ход Киос!» — и разрыдалась.

Джала, тоже расстроенная, молчала. Кризи всхлипывала, упав на постель. Волосы ее растрепались.

Затем, подняв голову, она гневно воскликнула:

— Ах, зачем, зачем ты предложила мне начать сначала! Я уверена, что считался бы и первый ход!

— Если ты загадала желание, то да. Если не загадала — нет. Но ты одна знаешь это, — ответила Джала.

— Да что такое кости? Греческая игра, и больше ничего. Я, например, им ни на грош не верю. Сейчас мы придумаем кое-что другое.

— Кризи отерла слезы и, вскочив с постели, сняла с полки коробочку с белыми мраморными квадратиками.

Она отсчитала двадцать два и написала на них двадцать две буквы иврита. Это были кабалистические знаки, которым она выучилась еще в Египте.

— Вот чему я верю. Вот что меня не обманет. Подойди ко мне, Джала. Подол твоей туники будет мешочком для моих камушков.

Она перемешала таблички в подоле рабыни, повторяя про себя:

«Будет ли у меня ожерелье Афродиты?

Будет ли у меня ожерелье Афродиты?

Будет ли у меня ожерелье Афродиты?»

Затем она вытащила табличку. Знак, начертанный на ней, гласил: «Да».

Роза Кризи

Процессия пестрела белыми, желтыми, голубыми, зелеными, розовыми одеждами.

Тридцать куртизанок приближались к Храму, неся корзины с цветами, белоснежных голубей с красными лапками, ткани цвета небесной лазури и самые разные, дорогие и не очень дорогие украшения.

Старый жрец, седовласый и седобородый, с головы до ног укутанный в грубые полотняные одеяния, шел впереди, направляя юных богомолок к каменному алтарю.

Они пели, и их голоса переливались, словно морские волны, шелестели, словно ветви под полуденным ветерком; дрожали, словно тела в любовной истоме. Две первые девушки несли арфы.

Одна из пришедших выступила вперед и произнесла:

— О божественная Киприда! Трифера дарит тебе эту голубую накидку, сотканную ею собственноручно, и молит тебя и далее покровительствовать ей.

— Музарион возлагает к твоим стопам, о богиня, венки из левкоя и букет нарциссов. Она была с этими цветами на пиру и выкликала твое имя, опьяненная их запахом. О Всемогущая, прими эти дары любви!

— Золотая Цитера! Тимо дарит тебе этот браслет. Отомсти за меня, ты знаешь, кому, обвив ее горло так, как эта серебряная змейка обвивала ее обнаженные руки!

Вперед вышли вместе Миртоклея и Родис.

— Вот два голубя из Смирны, крыльями белыми, словно нежные ласки, с лапками красными, словно целующиеся уста. О богиня, прими их из наших рук, если правда то, что тебе наскучил вялый Адонис и более сладостные, более нежные объятия теперь отдаляют тот час, когда ты засыпаешь!

Вышла какая-то очень молоденькая куртизанка:

— Афродита Перебазийская, прими мою девственность вместе с этой туникою, испачканной кровью. Я Паникис из Фароса, и с прошедшей ночи я посвятила себя тебе.

— Доротея заклинает тебя, о милосердная Эпистрофия, избавить ее от того желания, которое зародил в ней Эрос, или же зажечь пламя страсти в сердце того, кто отказывается от нее. Она приносит тебе в дар миртовую ветвь, ибо это твое любимое дерево.

— На твой алтарь, о Пафия, кладет шестьдесят серебряных драхм Калистион. Это излишек от четырех мин, которые она получила от Клеоматиса. Если дар тебе по нраву, пошли мне еще более щедрого любовника.

Наконец к алтарю подошла последняя из богомолок, совсем девочка, покрасневшая от смущения. Он держала в руке лишь маленький наголовник из крокодиловой кожи, и жрец бросил презрительный взгляд на ее скромный дар.

Девочка промолвила:

— Я не настолько богата, чтобы преподносить тебе серебряные монеты, о богиня. Да и что я могу подарить тебе такого, чего у тебя нет? У твоих ног лежат венки из желтых и голубых цветов. А теперь…

Она расстегнула обе застежки своей туники, которая скользнула на пол, и обнаженная предстала перед статуей.

— Я вся твоя, о моя любимая богиня! Я хочу войти в твои сады и умереть куртизанкой Храма. Клянусь желать лишь любви, клянусь любить только любовь, отказываясь от мира и посвящая себя тебе!

Жрец окропил ее благовониями и покрыл накидкою, сотканной Триферою. Вместе с нею девочка и вышла из нефа через двери, ведущие в сады.

Процессия уже готовилась покинуть Храм, когда на пороге появилась еще одна женщина.

Руки у нее были пусты, и казалось, она ничего не намерена дарить богине, кроме своей красоты, ибо она была прекрасна.

О, как она была прекрасна! Волосы напоминали два золотых водопада, две огромные волны, полные золотых бликов, в которых тонуло ее лицо.

У нее был изящный носик с выразительными ноздрями, и уголки ее полных накрашенных губ были слегка округлены. Ее гибкое тело вздрагивало при каждом шаге, и тогда оживали ничем не стесненные груди и мягко колыхались бедра.

Она простерла руки, украшенные золотыми перстнями, и опустилась на камни.

Вновь запел хор. Голоса арф вздымались к потолку вместе с дымом фимиама, который жрец возжигал в серебряной курительнице.

Куртизанка медленно поднялась и сняла с пояса бронзовое зеркальце.

— Тебе, о Ночная Астарта, которая сплетает руки, и губы, и символы, напоминающие отпечатки следов лани на бледной земле Кирии, преподносит Кризи свое зеркальце. Оно повидало блеск влюбленных глаз, видело волосы, прилипшие к вискам от любовной борьбы, которая сплетает тела и руки.

Жрец положил зеркальце у ног статуи. Кризи вынула из волос гребень из красной меди — металла, символизирующего богиню.

— Тебе, Анадиомена, которая родилась из кровавой зари и бледной морской пены, тебе, повязавшей мокрые волосы лентами из зеленых водорослей, Кризи преподносит свой гребень. Он был в ее волосах, растрепанных от ревностного служения тебе, о пылкая Адониена, которая пролагает под глазами темные тени и сжимает напряженные колена.

Она протянула гребень старцу и наклонила голову, чтобы снять с себя изумрудное ожерелье.

— Тебе, о Гетера, которая избавляет от стыда стеснительных девственниц и учит их зазывно смеяться, тебе, ради которой мы продаем любовь, струящуюся из нашего чрева, Кризи преподносит свое ожерелье. Оно было даровано ей за любовь человеком, имени которого она не ведает, но каждый изумруд — это поцелуй, в котором ты жила какое-то мгновенье.

Она поклонилась, подала ожерелье жрецу и собралась было уходить, но жрец жестом остановил ее:

— Что ты хочешь от богини за все эти дары?

Кризи улыбнулась, качнула головой и ответила тихо:

— Ничего.

Затем она прошла мимо неподвижной процессии, вытащила из корзины с цветами розу и зажала ее в зубах.

Одна за другой женщины потянулись из Храма. Наконец он опустел, и двери затворились.

Деметриос остался один, затаившись в пьедестале богини. Он не пропустил ни жеста, ни слова, и когда все кончилось, еще долго сидел недвижим, снова объятый смятением — и сомнениями.

Совсем недавно казалось, что он уже излечился от вчерашнего безумия и ничто не обратит его мысли к этой странной женщине, Кризи.

Но ему казалось так, пока она вновь не появилась перед его глазами.

Женщины, о женщины! Если вы жаждете вечной любви, не покидайте того, кто любит вас! Пусть глаза его неустанно насыщаются вашею красотою!..

То, что испытал Деметриос при виде Кризи, было сродни удару кинжалом в сердце, и нечего было даже мечтать исцелить эту смертельную рану одним лишь усилием воли. Он сам себе казался рабом, прикованным цепями к колеснице триумфатора. Освободиться невозможно!

Так, сама о том не подозревая, Кризи вновь взяла его в плен.

Он заметил ее еще издалека, при входе в Храм, ибо на ней была та же золотисто-желтая накидка, что и при первой их встрече на дамбе, ночью. Она шла неторопливо, плавно покачивая бедрами, и, казалось, смотрела прямо на Деметриоса, словно догадывалась, что он скрывается за камнями.

В первый же миг он понял, что вновь принадлежит ей. Когда она сняла с пояса свое бронзовое зеркальце и на какое-то мгновение заглянула в него, словно прощаясь, взгляд ее был странно загадочен. Когда она, вынимая из волос медный гребень, подняла руку, все ее стройное тело обрисовалось под накидкой, и солнечный лучик проскользнул во влажную подмышечную впадинку. Наконец, когда она наклонилась, снимая свое изумрудное ожерелье, в вырезе ее одеяния обнажилась тенистая ложбинка меж грудей, где можно было скрыть маленький цветок, и Деметриос ощутил неодолимое желание обратиться в этот цветок, который Кризи спрячет на груди, и тогда он сможет без помех целовать ее влекущее тело. Но еще более того он возжелал здесь же, в Храме, немедленно сорвать с Кризи все одежды… И тут она заговорила.

Она говорила, и каждое ее слово причиняло ему страдание.

Белая, как мраморная статуя, украшенная золотом своих волос, она превозносила наслаждение, которое испытывала, продавая свою любовь. Она бесхитростно и бесстыдно говорила о том, что дверь ее дома открыта каждому прохожему, что ее тело принадлежит всякому, кто хорошо заплатит, а щеки ее розовеют от поцелуев молоденьких девушек. Она говорила о том, как порою устают ее глаза и губы, проданные на ночь, ее волосы, терзаемые грубыми руками, — о том, как зарабатывала на жизнь своею божественной красою.

Именно эта ее доступность волновала Деметриоса до того, что ему пришлось вцепиться в ручку маленькой дверцы, которая скрывала его убежище, чтобы не выскочить, не броситься к Кризи — и не овладеть ею тут же, на глазах жреца и куртизанок, покрывая ее пленительное тело беспощадными ударами и неистовыми поцелуями. Воистину, женщина лишь тогда неотразима, если есть за что ревновать ее!

И когда, преподнеся богине в дар свое ожерелье взамен того, которое она надеялась получить, Кризи направлялась к дверям, она уносила с собою волю и свободу Деметриоса… словно ту самую маленькую розу, стебель которой ласкали ее губы и терзали мелкие острые зубы.

Деметриос заставил себя дождаться, пока Храм опустеет, и вышел из своего убежища.

Он с тревогой поднял глаза на статую, ожидая, что в нем вспыхнут прежние терзания. Но ничего не произошло. Перед ним было красивое изображение красивой женщины — холодное, мраморное, неживое.

Статуя!

И ни отзвука былых раскаяний не отозвалось в его душе. Спокойно, бестрепетно он поднялся на пьедестал, снял с шеи богини Ожерелье из Настоящих Жемчужин Анадиомены и спрятал его в складках своих одежд.

Легенда о чарующей лире

Он шел стремительным шагом, надеясь нагнать Кризи по пути в город, словно опасаясь, что, если будет медлить, то вновь потеряет мужество и силы.

Пыльная дорога раскалилась добела, и Деметриос вынужден был щуриться, словно в глаза ему било полуденное солнце. Он шел, почти ничего не видя, и чуть не столкнулся с четырьмя рабами, возглавлявшими процессию. Деметриос посторонился; в этот миг певучий голос произнес:

— Любимый, как я рада!

Он вскинул голову: перед ним в паланкине восседала царица Береника.

Она приказала носильщикам опустить паланкин и протянула руки к своему любовнику.

Деметриос едва не закричал от досады, он готов был повернуться и броситься прочь, но не осмелился отказать царице и уселся рядом с нею в паланкин.

Тогда царица Береника, расхохотавшись, словно безумная, откинулась на подушки и принялась перекатываться по ним, будто кошка, зовущая поиграть с нею.

Ее носилки представляли собою настоящую спальню, которую могли поднять только двадцать четыре раба. Не менее десятка женщин вполне поместились бы в этом паланкине, улегшись на мягком голубом ковре среди подушек и накидок; потолок был так высок, что приходилось встать во весь рост, чтобы дотянуться до него. Спальня была длинная, но не очень широкая, а с боков носилки были задернуты легкими желтыми занавесями, пропускавшими солнечный свет. Пол, сделанный из кедра, обтягивал оранжевый шелк.

С потолка ниспадала золотая сеть, осенявшая статуэтку Астарты, отлитую из серебра и украшенную слоновой костью. Возле нее висела лампа, спорившая своей яркостью с солнечным светом.

Царица возлежала между двух рабынь-персиянок, которые обмахивали ее опахалами из павлиньих перьев.

Береника глазами указала скульптору место рядом с собою и повторила:

— Любимый, как я рада!..

Она коснулась его щеки:

— Я разыскивала тебя, милый, где ты был? Мы не виделись с позавчерашнего дня! Если бы я тебя не встретила сейчас, то умерла бы от тоски. Так грустно в этом паланкине одной! Когда мы переходили мост Гермеса, я одну за другой побросала в волны все мои драгоценности, чтобы посмотреть, как по воде пойдут круги и хоть немного развлечься. Видишь, на мне больше нет ни колец, ни ожерелий. Я сижу у твоих ног, словно жалкая нищенка.

Она потянулась к его губам. Рабыни отодвинулись вглубь носилок, а когда царица зашептала слова любви, зажали ладонями уши, боясь услышать что-нибудь лишнее.

Но Деметриос молчал, не отвечая на ее ласки, слушал рассеянно. Он видел только кровавую рану ее улыбки и подушку, черную от ее волос, которые она, ложась, всегда распускала, чтобы голова отдохнула от их тяжести.

А Береника твердила:

— Любимый, я так плакала этой ночью! Моя постель была холодна. Когда я проснулась и протянула руку в твою сторону, там было пусто, я не нашла ни твоего тела, ни твоей руки, которую целую сейчас. Я до утра ждала тебя, но ты так и не пришел. Я послала рабов во все кварталы города в поисках тебя, а когда они вернулись ни с чем, казнила их сама. Где ты был? В Храме? Но не в этих садах, не с этими женщинами? Нет, по твоим глазам я вижу, что тебя не отягощал Эрос. Тогда что же ты делал вдали от меня? Ты был у статуи… Да, я уверена, что ты был у нее. Теперь ты любишь ее больше, чем меня! Пусть она похожа на меня, пусть у нее мой рот, мои глаза, мои груди — но ты стремишься к ней, а не ко мне. Ты бросил меня ради нее! Тебе скучно со мной? Да, я вижу… Ты погружен в мечты о мраморе и о твоих уродливых статуях, а ведь я красивее их всех вместе взятых! И я живая, я люблю тебя и готова выполнить любое твое желание!.. Но ты ничего не хочешь. Ты не захотел сделаться царем. Ты не захотел стать богом, которому поклоняются. Сейчас ты не хочешь даже любить меня…

Она поджала ноги и облокотилась о подушку.

— Но я сделаю все, чтобы ты вернулся во дворец, любимый. Если ты больше не хочешь меня, скажи, кто она, та, которую ты хочешь, — и она станет моей подругой. Женщины моего двора красивы. У меня есть двенадцать девушек, которые с самого рождения живут в гинекее, даже не подозревая о том, что на свете существуют мужчины. Они все будут принадлежать тебе… лишь бы ты навещал меня после них. А еще в моем дворце есть женщины, которые имели больше мужчин, чем все куртизанки Храма! Им нет равных в искусстве Эроса. Только скажи, и я отдам тебе любую из тысячи моих рабынь. Я наряжу ее так, как наряжаюсь сама: в желтый шелк, золото и серебро. Хочешь?

Деметриос молчал.

— Но нет же! Тебя ничто не прельщает! Ты самый прекрасный и самый бесчувственный из всех мужчин! Ты не любишь никого, ты не способен любить кого-то — ты только из милости или от скуки дозволяешь любить себя. Ты позволяешь мне предаваться с тобою Эросу, но сам ведешь себя, словно корова, которую доят, а она равнодушно глазеет по сторонам. О боги!.. В конце концов, я обойдусь и без тебя, молодой грат, предмет всеобщего обожания, кого никто не может заставить страдать. Ничего, что в моем дворце нет мужчин, а есть только женщины! В сильных объятиях бронзовых эфиопок я скоро забуду твои ноги, стройные, словно у девушки, и твою душистую бороду. Ничего! Пора и мне отдохнуть от влюбленности! Но помни: в тот день, когда меня перестанет волновать твой блуждающий взор и я смогу обойтись без твоих поцелуев, я велю сбросить тебя с моста Гермеса — туда, где сейчас лежат мои кольца и ожерелья, и ты будешь лежать рядом с ними, как надоевшее украшение. Ты забыл, что я — царица!

Она поднялась, ожидая его ответа. Однако Деметриос даже не шевельнулся, словно не слышал ни слова. Тогда Береника гневно воскликнула:

— Ты, видно, ничего не понял!

А он небрежно откинулся на подушки и задумчиво проговорил:

— Знаешь ли, я тут вспомнил одну сказку…

Давным-давно, еще до того, как эти земли были завоеваны твоими далекими предками, их населяли дикие животные и немногочисленные племена людей.

Звери были великолепны: львы с огненными, словно солнце, гривами; тигры, полосатые, как поля в лучах заходящего солнца; пантеры, черные и опасные, будто ночь.

А люди были малорослыми и невзрачными, одетыми в рваные шкуры, вооруженными кривыми копьями и уродливыми луками. Они все вместе жили в пещере, заграждая вход каменной глыбой, которую с трудом сдвигали с места.

Вся жизнь их состояла в добывании пищи, в охоте, и повсюду в лесах лилась кровь.

Страна эта была столь мрачной и неприветливой, что даже боги отвернули от нее свои взоры. Когда рано утром Артемида покидала Олимп, ее путь никогда не лежал в эту сторону. Войнам, которые здесь происходили, никогда не покровительствовал Арес. Поскольку в той стране не знали флейт и цитр, от нее отвернулся и Аполлон. И лишь трехголовая Геката царила там, находя кровавую поживу каждый день.

Но однажды в эти земли забрел человек другой расы.

Он не носил шкур, как здешние обитатели. Он был облачен в белые, ниспадавшие до земли одежды.

По ночам, озаренный луною, он любил бродить по лесам, держа в руках черепаший панцирь, к которому были приделаны два рога зубра, а меж ними натянуты три серебряные нити.

Когда его пальцы касались этих серебряных нитей, то раздавались сладостные звуки, более нежные, чем журчанье ручейка или шелест ветра в листах деревьев. Три тигра, которые проснулись, когда он впервые заиграл, были зачарованы этой музыкой и не только не бросились на незнакомца, но наоборот — молча слушали его и скрывались в чаще, лишь когда он закончил играть. А на другой день послушать песни серебряных нитей собрались и другие тигры, и волки, и гиены, и даже змеи приползли из своих темных нор и лежали в траве, затаясь и никого не трогая. Спустя некоторое время звери уже сами молили его коснуться серебряных струн. Тигры приносили ему дичь, медведи — коренья и травы, и все вместе звери охраняли его.

И человек возомнил себя великим. Он был уверен, что звери всегда будут получать несказанное удовольствие от его музыки, и постепенно перестал вкладывать душу в свою игру, а лишь лениво перебирал струны, даже не заканчивая мелодий, а беря всего несколько аккордов. Однако звери боготворили его, а потому были довольны и тем малым, что получали. Тогда он вовсе обленился и совсем перестал играть.

Лес снова помрачнел. Однако дичь и фрукты по-прежнему появлялись возле его жилища: звери по-прежнему любили его, так уж устроены их сердца!

Однажды вечером человек стоял, прислонясь к стене своей хижины, и смотрел, как солнце опускается за деревья. В этот миг мимо него медленно прошла львица. Он повернулся, чтобы уйти, ибо ожидал надоевших просьб сыграть, но львица не обратила на него никакого внимания.

Он удивился, он возмутился и спросил высокомерно:

— Разве ты не хочешь попросить, чтобы я сыграл для тебя?

Но она ответила, что это ее не интересует.

— Да ты знаешь, кто я?! — воскликнул человек.

— Знаю. Ты Орфей.

— И ты не хочешь послушать моих мелодий?

— Нет, не хочу, — вновь ответила львица.

— Боги! Как я несчастен! — воскликнул музыкант. — Ведь я так мечтал сыграть для тебя. Ты прекраснее всех обитателей здешних мест! Послушай мою игру хотя бы немного, и я исполню любую твою волю!

Она отвечала тремя загадочными фразами:

— Я хочу, чтобы ты отнял добычу у самого могучего льва.

— Я хочу, чтобы ты убил первого встречного зверя.

— Я хочу, чтобы ты украл для меня те дары, которые люди, живущие в долине, подносят своим богам.

Он поблагодарил ее за то, что она просила столь мало, и выполнил ее волю.

А когда он выполнил ее волю, то сломал лиру и с тех пор жил так, как если бы уже умер.

Царица вздохнула:

— Я не люблю иносказаний и ничего не поняла. Объясни, мой дорогой, что ты хотел сказать этой легендой?

Он встал:

— Я говорил не для того, чтобы пояснять, а лишь для того, чтобы немного развлечь тебя. Сейчас уже поздно что-то объяснять. Прощай, Береника.

Она зарыдала:

— Я знала! Я так и знала!..

Он уложил ее, словно ребенка, на мягкие подушки, поцеловал заплаканные глаза и спокойно покинул паланкин царицы.

Гости собираются

Бакис занималась ремеслом куртизанки уже двадцать пять лет. Сейчас ей было под сорок, и ее облик давно претерпел те изменения, когда красота юной девушки становится красотою женщины, потом — зрелой женщины, потом… Это самое «потом» и приближалось, наконец.

Мать Бакис, которая много лет была главной управляющей в доме своей дочери и первой ее советчицей в делах житейских, приучила ее к расчетливости и экономии, так что со временем Бакис скопила изрядное состояние. Теперь она могла позволить себе любые ухищрения роскоши, помня, что великолепие одежд и постели заставляет забыть об увядании тела, которое облачено в эти одежды и возлежит на этой постели.

Бакис умела обеспечивать свое будущее. Так, вместо того, чтобы каждый год покупать взрослых рабов, которые ценились дорого и разоряли куртизанок, она уже десять лет довольствовалась одною лишь негритянкой… правда, каждый год эта негритянка рожала, и таким образом Бакис была обеспечена бесплатной прислугою.

Бакис очень тщательно подбирала отцов для будущих детей, и у этой рабыни родилось семь очаровательных девочек-мулаток и три хорошеньких мальчика.

Мальчиков она повелела убивать тотчас после рождения: они должны были вырасти и стать истинными красавцами, а Бакис по опыту знала, что красивый раб порождает в любовнике куртизанки или ревность, или гнусные замыслы.

Девочек Бакис нарекла именами семи планет, распределив при этом занятия, насколько возможно, соответствующие именам. Гелипея была дневной прислугой, Селена — ночной, Аретиас — привратницей, Афродизия готовила постель, Гермиона делала покупки, Крономагира занималась кухней, а Диомеда вела счета.

Афродизия, самая красивая из всех, была любимицей Бакис. Часто она разделяла любовное ложе своей госпожи вместе с мужчинами. Ее даже освободили от тяжелой работы, чтобы не огрубела кожа изящных ручек. По особому позволению хозяйки она могла выходить с непокрытой головою, отчего ее часто принимали за свободную женщину.

А нынче вечером Бакис должна была и впрямь сделать ее свободной, получив за это огромные деньги — тридцать пять мин!

Семь рабынь Бакис, высокие, стройные красавицы, были предметом неистовой гордости хозяйки, и она никогда не выходила без этой великолепной свиты, так что часто дом ее оставался совсем пустым. Именно поэтому Деметриос и проник к ней так легко, чтобы достать первый подарок для Кризи; но Бакис еще не знала, какое несчастье постигло ее по наущению подруги, которую она так зазывала на свою вечеринку.

Кризи явилась первой.

Она была в зеленых одеждах, украшенных на груди розами.

Аретиас отворила ей дверь, провела в боковую комнатку, где по греческому обычаю сняла с гостьи красные сандалии и омыла ее ноги. Затем, осторожно раздвигая складки туники, она надушила Кризи везде, где положено, ибо гостей полагалось избавлять от малейших хлопот, даже связанных с их собственным туалетом. Затем она подала Кризи гребень и шпильки, а еще сухие и жирные румяна для губ и щек. Когда Кризи была наконец готова, она спросила:

— А кто сегодня тени?

Тенями назывались все гости, кроме одного, приглашенного, в честь которого и давали ужин. Он мог привести с собою любого, кто ему нравился, и все тени обязаны были ухаживать за ним и оказывать ему всяческие почести.

Аретиас отвечала:

— Нократес пригласил Филодема с его любовницей Фастиной, которую тот привез из Рима. Он пригласил также Фразиласа и Тимона, а еще твою подругу Сезо из Книда.

Тут отворилась дверь и вошла сама Сезо.

— Кризи!

— Моя дорогая!

Женщины жарко расцеловались и принялись благодарить тот счастливый случай, что дал им возможность наконец-то повидаться.

— Я так боялась опоздать! — воскликнула Сезо. — Этот несчастный Аркитас задержал меня.

— Как? Снова он?!

— Это бесконечно, все одно и то же. Стоит мне собраться в город, как он вбивает себе в голову, что я наконец-то вознамерилась переспать разом со всеми мужчинами Александрии. Он решает тут же отомстить мне заранее, и что начинается!.. Но он меня совсем не знает. Я ведь никогда не обманываю своих любовников, мне их вполне достаточно, зачем чужие?

— А как ребенок? Живота совсем не видно.

— Да ведь я пока всего лишь на третьем месяце. Он растет, этот малыш, но пока что особо меня не стесняет. Впрочем, пора как следует потанцевать. Надеюсь, он этого не выдержит и случится выкидыш.

— Ты права, — кивнула Кризи. — Не стоит портить фигуру. Вчера я встретила Филематион — помнишь нашу бывшую подружку? Она уже три года живет в Бубасте с каким-то торговцем зерном. У них дети. Знаешь, какими были ее первые слова? «Ах, если бы ты видела мои груди!» И она даже всплакнула. Я успокаивала ее, говорила, что она ничуть не изменилась, все такая же хорошенькая, как прежде. Но она твердила одно: «Если бы ты видела мои груди! Ах, если бы ты их видела!» В конце концов я решилась на них посмотреть. Боги!.. Это были два пустых отвислых мешка, а не груди! А ведь они были такие упругие, такие высокие! Так что не порти свои, Сезо. Оставь их молодыми. Груди украшают куртизанку лучше самого дорогого ожерелья.

Пока они болтали, Сезо закончила свой туалет, и женщины вошли в праздничный зал, где их стоя приветствовала Бакис, разодетая в пух и прах и украшенная несколькими рядами золотых ожерелий, таких массивных, что последнее даже подпирало ей подбородок.

— Ах, мои красавицы, как хорошо, что Нократес пригласил сегодня вас обеих!

— Мы благодарим тебя и очень рады собраться здесь, — учтиво ответила Кризи, но тут же с невинным видом, скрывавшим самую злую язвительность, вопросила: — А как поживает Дориклос?

Дориклос, любовник Бакис, был молод и богат, но недавно он бросил ее, чтобы жениться на юной сицилианке.

— Я… я рассталась с ним, — с запинкой отвечала Бакис.

— Неужели?

— Да, и поговаривают, что в отместку он собрался жениться чуть ли не на первой встречной. Хотела бы я поглядеть на него после свадьбы — он ведь был без ума от меня!

Кризи спросила про Дориклоса, чтобы не дать сорваться с губ вопросу о зеркальце. Она надеялась прочесть в глазах Бакис беспокойство, если зеркальце пропало, но Бакис прятала глаза, и Кризи так ничего и не поняла. Впрочем, впереди был весь вечер, чтобы утолить сжигающее ее любопытство, и она с трудом заставила себя потерпеть.

В это время прибыли Филодем, Фастина и Нократес. Бакис пошла их встречать. Все восхищались расшитой тогой поэта и прекрасным одеянием его римской любовницы. Изливаясь в комплиментах, женщины про себя изнемогали от смеха. Римлянка не знала александрийских обычаев и, считая, что приобщается к эллинской культуре, нацепила на себя что-то громоздкое и вовсе несообразное для вечеринки, где должны были танцевать нагие девушки. Бакис пуще всех хвалила наряд гостьи, а потом постепенно перевела комплименты на более безопасную почву, расхваливая ее прическу. Волосы у той были и впрямь удивительного иссиня-черного оттенка, и, будто звезды на небосводе, в них блестели капельки духов, которыми Фастина сбрызнула прическу столь щедро, что пришлось приподнять локоны и заколоть волосы шпильками, чтобы ароматическая смола не испортила шелк платья.

Уже приступали к пиршеству, когда появился седьмой гость: Тимон, молодой человек, прославившийся полным отсутствием каких-либо принципов. Однако он не терзался угрызениями совести, ибо нашел у некоторых философов оправдание своему нраву.

— Я привел с собою кое-кого, — объявил Тимон, смеясь.

— Кого же? — удивилась Бакис.

— Некую Демо из Мендеса.

— Демо!.. Но, друг мой, это же уличная девка! Иногда она продается даже за финик!

— Хорошо, хорошо, я не настаиваю. Я ведь познакомился с ней только что, на углу. Она попросила накормить ее, вот я и привел красотку сюда. Но если ты возражаешь…

— Наш Тимон просто невыносим! — воскликнула Бакис и подозвала рабыню: — Гелиопея, скажи сестре, чтобы в три шеи гнала девку, которая ждет за дверью.

Она обернулась к гостям и окинула их взглядом:

— А где же Фразилас? Что-то он задерживается!

Пирушка

При этих словах вошел невысокий, седовласый и седобородый человек с ясными серыми глазами и заявил с улыбкой:

— Я здесь.

Фразилас был, скорее всего, писателем, а впрочем, его можно было с тем же успехом назвать философом, преподавателем грамматики, историком или мифологом, ибо он отдал дань каждой из наук — с равным робким интересом и переменчивым любопытством. Написать научный трактат он не решался, создать драму не находил в себе сил, однако тщеславия и умения подать себя у него было в достатке. Мыслители считали его поэтом, поэты — мудрецом, а все общество — великим человеком.

— Ну, приступим к пиру! — воззвала Бакис и поднялась на ложе вместе со своим любовником. Справа расположились Филодем, Фразилас и Фастина, слева — Норкатес, Сезо, а затем Кризи и Тимон. Каждый из приглашенных возлежал, облокотившись о шелковую подушку, увенчанный цветами. Рабыни внесли букеты алых роз и голубых лотосов, и ужин начался.

Тимон сразу понял, что его шуточка с Демо не очень-то понравилась женщинам. И, желая привлечь их благосклонное внимание, он с самым серьезным видом обратился к Филодему:

— Утверждают, что ты друг Цицерона. Кто он такой, Филодем? Это и правда великий философ — или просто напыщенный болтун, лишенный здравого смысла и всякого вкуса? Есть разные мнения, насколько мне известно.

— Вот как раз потому, что я его друг, я ничего не могу ответить, — сказал Филодем. — Я его настолько хорошо знаю, что не знаю совсем. Спроси лучше Фразиласа, который, мало его читая, судит беспристрастно и безошибочно.

— Благодарю. Итак, что же думает о нем Фразилас?

— Это замечательный поэт! — произнес тот.

— Что ты под этим понимаешь? — не унимался Тимон.

— То, что любой писатель, Тимон, по-своему замечателен, как замечателен любой пейзаж… любая душа живая. Я не смог бы предпочесть даже самой бесплодной равнине зрелище великолепного моря. Я не смог бы отдать первенство ни одному из трех моих любимых сочинений: трактату Цицерона, оде Пиндара и письму Кризи, даже если бы наша прелестная подруга когда-нибудь удостоила меня своим вниманием. Я счастлив, когда, окончив чтение, уношу с собою воспоминания хотя бы об одной строке, заставившей задуматься или тронувшей мое сердце. До сих пор во всем, что я читал, я встречал такие строки. Но нигде не находил их продолжения… Быть может, каждому из нас дано сказать в жизни что-то свое, особенное, но те, кому это удается чаще, говорят слишком много и становятся назойливыми честолюбцами. Больше всего мне жаль, что невосполнимо молчание тех, кого уже нет с нами…

— Я не согласен, — возразил Нократес, не поднимая глаз. — Вселенная была создана, чтобы прозвучали лишь три истины, и, к нашему великому сожалению, это произошло еще пять веков назад. Гераклит постиг мир, Парменид — душу, Пифагор изменил божественное пространство. Нам же досталось в удел лишь молчание. Мне кажется, горошек превосходен!

Сезо слегка постучала по столу ручкой веера.

— Тимон, друг мой…

— Да?

— Почему ты завел разговор о том, что вовсе не интересно ни мне, латыни не знающей, ни тебе, желающему о ней забыть? Уж не вознамерился ли ты вскружить голову Фастине своим умом? Но меня, друг мой, не поймаешь в ловушку благозвучных речей! Я-то помню, что вчера в своей спальне раздела твою душу и теперь знаю, чем она отягощена.

— В самом деле? — с некоторым смущением спросил юноша, но тут с мягкой иронией вмешался Фразилас:

— Сезо, всякий раз, отзываясь о Тимоне либо с похвалою, коей он вполне достоин, либо с порицанием, помни, что его душа — невидимка, это нечто особенное! Она живет сама по себе, но она — зеркало для тех, кто сможет на нее взглянуть. Она меняет свой облик в зависимости от того, где находится тело ее властелина. Той ночью, когда Тимон был у тебя, его душа была открыта тебе — и напоминала тебя. Неудивительно, что она тебе понравилась! Сейчас же она больше напоминает Филодема, вот ты и волнуешься и не узнаешь ее. Но душа никогда не может сама себе противоречить, ибо она — нечто эфемерное, она ничто не утверждает, а лишь со всем соглашается.

Тимон бросил на Фразиласа насмешливый взгляд, но промолчал.

— Как бы то ни было, мне надоела ваша болтовня. Нас здесь четыре куртизанки, и с этой минуты мы берем нить беседы в свои руки, дабы не уподобиться бессловесным младенцам, открывающим рот лишь для того, чтобы пососать грудь кормилицы, глотнуть молочка — то есть напиться вашими премудрыми суждениями. Фастина! Ты новенькая в нашей компании, тебе и начинать.

— Прекрасно, — ласково согласился Нократес. — Итак, Фастина, выбирай, о чем ты желаешь побеседовать с нами?

Молодая римлянка потупилась и, мило краснея и жеманясь, промолвила:

— О любви.

— Весьма оригинально! — проговорила Сезо, едва сдерживая смех.

Остальные молчали.

Стол был завален венками и букетами, заставлен кубками и кувшинами. Рабы внесли в плетеных корзинах хлебы, легкие, как пух. На керамических блюдах лежали жирные угри, посыпанные пряностями, и другие столь же соблазнительные яства.

Подали пурпурную дораду, которая, как утверждали, возникла из той же самой пены, что и Афродита, так что это кушанье как нельзя больше подходило для пира куртизанок; затем барабульку, обложенную со всех сторон кальмарами, которые, как известно, увеличивают мужскую доблесть; разноцветных морских ежей, чья икра обладает тем же пленительным свойством. Лежала на блюдах и другая рыба, например, нежные кусочки осьминога и даже брюшко белого ската, округлое, как животик молоденькой красотки.

Это была первая перемена блюд. Гости лакомились самыми лучшими и аппетитными кусочками, оставляя то, что похуже, рабам.

— Итак, любовь, — наконец начал Фразилас. — По-моему, любовь, это слово, которое ничего не означает — и в то же время означает все, ибо в нем заключено два несовместимых понятия: Страсть и Наслаждение. Впрочем, не знаю, как понимает Любовь Фастина.

— Мне нравится, — перебила Кризи, — испытывать наслаждение самой, видя при этом страсть в глазах моих любовников. Давай говорить и о том, и о другом, иначе мне станет скучно.

— Любовь, — пробормотал Филодем, — это ни наслаждение и ни страсть. Это иное…

— Довольно! — взмолился Тимон. — Давайте хоть сегодня обойдемся без философствований. Мы не сомневаемся, Фразилас, что ты своим мягким, но настойчивым красноречием способен убедить нас, что Наслаждение выше Страсти. Мы не сомневаемся также, что, убеждая нас в этом хотя бы в течение суток, ты потом с такою же силой и красноречием сумеешь убедить нас совершенно в обратном. Я не…

— Но позволь… — начал Фразилас.

— Я не отрицаю, — продолжал Тимон, словно не слыша, — ума и обаяния, которое ты вкладываешь в эту игру. Впрочем, это все не требует особых усилий. А потому — банально. Согласись, что твой трактат «Банкет», посвященный куда менее серьезной проблеме, чем любовь, а также те сентенции, которые ты недавно вложил в уста некоего мифического персонажа, могли показаться новыми во времена Птолемеи Аулетской, но мы-то вот уже три года живем при царице Беренике! Я не знаю, почему твой метод убеждения вдруг постарел лет на сто, словно мода красить волосы в желтый цвет, однако, увы, это так. Мне жаль, ибо если даже твоим речам и не хватает живого огня, а тебе самому — знания женского сердца, то все же образ мыслей твоих настолько комичен, что я благодарен за то, что ты столь часто заставляешь меня улыбаться.

— Тимон!.. — негодующе воскликнула Бакис.

Фразилас жестом остановил ее.

— Не тревожься, дорогая. В отличие от других мужчин я не слышу ничего, кроме лести и похвал. Тимон высказал мне свою хвалу, другие отдадут должное иным граням моего таланта. Невозможно одинаково нравиться всем, и то многообразие чувств, которое я вызываю у разных людей, напоминает мне великолепный сад, в разных уголках которого я срываю прекрасные розы, не обращая внимания на крапиву.

Кризи сделала гримасу, ясно показывающую, что этого человека она не принимала всерьез, хотя он и был необычайно ловок в прекращении всяческих споров. Она повернулась к Тимону, который возлежал подле нее, и слегка обняла его.

— В чем смысл жизни? — спросила она, улыбаясь так, что Тимону показалось, будто он слышит признание в любви, а не философский вопрос, которым Кризи надеялась повернуть течение наскучившего разговора в другое русло.

Однако ответ прозвучал весьма сдержанно:

— Каждому свое, Кризи. Нет смысла жизни, общего для всех существ. Я, например, сын ростовщика, у которого одалживались самые знаменитые куртизанки Египта. Он всеми дозволенными и недозволенными способами собрал значительное состояние; я же, как могу, возвращаю деньги его жертвам, платя куртизанкам за любовь столь часто, насколько мне позволяет данная богами сила. Я давно понял, что обладаю единственным талантом, единственным даром — этой самой силою фаллоса. Это смысл моей жизни, и едва ли найдется другой, столь же миролюбиво соединяющий требования добродетели — возвращение награбленных денег — и в то же время противоречащего этой добродетели наслаждения.

Говоря это, Тимон незаметно попытался просунуть свою правую руку между ног Кризи, лежавшей на боку, как будто хотел именно здесь найти смысл своей жизни на сегодняшний вечер. Но Кризи так же незаметно оттолкнула его.

Несколько секунд царила тишина, затем заговорила Сезо.

— Ты невежа, Тимон, потому что в самом начале прервал единственную тему, которая нас интересует. Помолчи, наконец. Дай высказаться Нократесу.

— Что могу я сказать о любви? — проговорил задумчиво приглашенный. — Этим именем я называю боль — и утешение в страданиях. Есть лишь два способа стать несчастным: либо желать того, чего у тебя нет и быть не может, либо наконец обладать тем, чего желал ранее. Любовь сплошное несчастье, ибо она начинается с первого и кончается вторым. Да хранят нас от любви могущественные боги!

— Но если завладеть чем-то неожиданно, заполучить свое хитростью, — с улыбкой возразил Филодем, — не есть ли это истинное наслаждение?

— Такое бывает редко.

— Не так уж и редко, если вовремя о себе позаботиться. Послушай мою философию, Нократес: не желать, но делать все, чтобы предоставился случай желать; не любить, но внушать сразу нескольким женщинам, что если повезет, они могут быть любимы; никогда не искать в женщине тех качеств, которых в ней нет и быть не может — не это ли лучшие советы, которые следует дать тем, кто мечтает быть счастливым любовником? Ведь счастлив лишь тот, для кого жизнь — цепь неожиданных наслаждений!

Подходила к концу вторая перемена блюд. Уже подали фазана с пряностями; лебедя, которого жарили прямо в перьях на медленном огне сорок восемь часов. Здесь же, на огромном блюде, возвышался белый павлин, казалось, только что высидевший восемнадцать жареных фазанят. Даже после того, как гости выбрали самые лакомые кусочки, еще оставалось на добрую сотню голодных. И все же это не шло ни в какое сравнение с последней переменой.

Этот апофеоз кулинарного искусства (в Александрии давно не видывали ничего подобного!) представлял собою молоденького поросенка, одна половинка которого была обжаренной, а другая — тушенной в особом бульоне. Было невозможно понять, как его удалось приготовить, а главное — каким образом его брюхо заполнили множеством яств. Он был нашпигован перепелами, цыплячьими желудочками, жаворонками, изысканными приправами, рубленым мясом, и это изобилие в поросенке, казавшемся не тронутым ножом, вызывало восторг и изумление. Гости издавали восхищенные восклицания, а Фастина даже попросила дать ей рецепт приготовления необычайного блюда. Фразилас с улыбкой произнес несколько изысканных метафор, Филодем сочинил игривое двустишие, что вызвало приступ хохота у уже изрядно опьяневшей Сезо; но в это время Бакис велела рабам подать каждому гостю семь кубков с семью различными винами, и беседа почти угасла.

Тимон повернулся к Бакис:

— Почему ты была столь сурова к бедной девушке, которую я привел с собою? Ведь у нее та же профессия, что и у тебя. На твоем месте я скорее уважал бы нищую куртизанку, чем знатную матрону.

— Да ты просто сумасшедший! — отмахнулась Бакис, но Тимон не отставал:

— Да, я часто замечал, что сумасшедшими называют именно тех, кто изрекает истину. Миром правят парадоксы!

— Друг мой, да спроси любого: какой знатный человек заглядится на девушку, у которой нет ни одного украшения?

— Да хотя бы я, — спокойно ответил Филодем.

Женщины воззрились на него с дружным презрением.

— В прошлом году, на исходе весны, когда изгнание Цицерона заставило меня тревожиться о собственной безопасности, я пустился в небольшое путешествие. Я уехал к подножию Альп, в местечко Оробия, на берегу озера Клизиус. В этом местечке было не более трехсот женщин, и одна из них стала куртизанкой, чтобы сберечь добродетель остальных. Дом ее можно было узнать лишь по букету цветов, прикрепленному к дверям, но сама она ничем не выделялась среди других женщин. Она и не подозревала о существовании румян, духов, прозрачных накидок и щипцов для завивки. Не умела толком ухаживать за своей красотою и удаляла волосы с помощью липкой смолы, как если бы выпалывала сорняки на мраморном дворике. Брезгливость охватывала при мысли о том, что она круглый год ходила босиком, и я не мог отважиться целовать ее ноги, хотя очень люблю целовать ножки Фастины, кожа на которых нежнее, чем на руках у той женщины из Оробии. Однако было в ней такое очарование, она так влекла к себе, что, держа ее в объятиях, я забывал о красавицах Рима, Тира и Александрии, вместе взятых.

Нократес понимающее кивнул и, глотнув из кубка, сказал:

— Величайшим наслаждением в любви я назову миг, когда впервые открывается нагота женщины. Куртизанкам следовало бы знать это и использовать для очарования мужчин. Ведь частенько они делают все возможное, чтобы нас разочаровать. Что может быть неприятнее, чем волосы, спаленные горячими щипцами? Чем накрашенные щеки, румяна с которых липнут к губам любовника? Чем накрашенные ресницы, с которых осыпается угольная пыль? Я бы еще понял приличных женщин: они хотят окружить себя толпою поклонников, но не вправе открыть своего главного очарования. Но куртизанки, у которых вся жизнь проходит в постели, могут себе позволить украсить ее совсем другой красотой, чем та, которую они демонстрируют на улице!

— Ты в этом ничего не смыслишь, Нократес, — с улыбкою вмешалась Кризи. — Ведь прежде чем понравиться в постели, я должна понравиться на улице! Прежде чем удержать любовника, я должна его соблазнить! Никто не обратит на нас внимания, если мы не накрасим глаза и губы. Маленькой крестьянке, о которой рассказывал Филодем, в том не было необходимости: в своем городишке она была одна; но ведь в Александрии пятнадцать тысяч куртизанок, которые беспрестанно соперничают между собою.

— Разве тебе не известно, что истинная красота не нуждается в украшательстве?

— Хорошо, тогда попробуй, наряди красавицу в дурную, старую тунику, а уродливую Гнатену — в роскошную накидку, и посмотри, какую за них дадут цену. Ручаюсь, что Гнатена принесет тебе целых две мины, а красотка — не более двух оболов.

— Мужчины — глупцы, — заключила Сезо.

— Нет, они просто лентяи. Им даже лень выбирать красивейшую!

— С одною стороной я соглашаюсь, — сказал Фразилас, повернувшись к Сезо и целуя ее, — но и с другою не могу не согласиться! — И он отдал должное мудрости Кризи, наградив ее столь же нежным поцелуем.

Здесь, одна за другой, появились двенадцать танцовщиц. Впереди шли две флейтистки, а заключала процессию музыкантша, игравшая на тамбурине.

Танцовщицы поправили повязки, намазали сандалии белой смолою и, воздев руки, ждали начала музыки.

Нота, другая, аккорд — и двенадцать танцовщиц легко и слаженно задвигались перед гостями. Каждое их движение было исполнено неги и ленивой чувственности. Им было немного тесновато, и порою они сталкивались, словно волны, которые ударяются одна о другую в небольшой бухточке. Но вот они разбились на пары и, не прекращая танца, расстегнули пояса и вдруг сбросили накидки. Запах нагих женских тел заполнил залу, заглушая даже аромат цветов и вин. Их фигуры клонились то вправо, то влево, красотки поводили бедрами, поигрывали животами и закрывали руками глаза. Они резко сгибались и разгибались, едва не переламываясь в талии, их тела сливались, груди упирались в груди, тесно смыкались животы…

Чье-то горячее бедро коснулось руки Тимона.

— Что об этом думает наш друг? — спросил Фразилас своим тонким насмешливым голосом.

— Я счастлив! — отвечал Тимон. — Наконец-то сегодня я понял предназначение женщины.

— Только сегодня?! Ну и что же понял?

— Женщина создана, чтобы быть проституткой. С большим или меньшим искусством, это неважно.

— Ничего себе!

— Если ты не согласен, Фразилас, то докажи, что я неправ. А ведь ты знаешь, что ничего нельзя доказать, ибо не существует абсолютных истин. В философии оригинальность еще более призрачна, чем банальность.

— Подай мне лесбосского вина, — со вздохом попросила Сезо рабыню. — Оно покрепче.

— Мне кажется, — вновь заговорил Тимон, которого трудно было смутить даже таким откровенным невниманием, которое сегодня демонстрировала Сезо, — что замужняя женщина, которая посвящает всю себя человеку, откровенно обманывающему ее, но отказывает в любви другим; которая дает жизнь детям, уродующим ее тело, еще до своего рождения, и порабощающим после этого, — мне кажется, такая женщина лишает свою жизнь всякого смысла, и брак для женщины — всегда проигрышная сделка.

— Она считает, что повинуется долгу, — произнес Нократес, но видно было, что он сам не верит тому, что говорит.

— Долгу? Но по отношению к кому? И разве у нее нет долга по отношению к себе самой? Она женщина, а значит, удовольствия интеллектуальные ей чужды, однако не чужды удовольствия физические. Половины их она лишается, выйдя замуж. Может ли молодая девушка, красивая, здоровая, полная жизни, сказать себе: «Я познаю сначала мужа, потом еще десять-двенадцать любовников», — и умереть, ни о чем не жалея, не печалясь от того, что так и не узнала еще многого и многого о жизни? Что до меня, то даже воспоминание о трех тысячах любовниц будет для меня мизерным, когда придет мой час покинуть этот мир!

— Ты слишком честолюбив, — усмехнулась Кризи.

— Мы все должны вечно призывать благословение богов на милые головки наших прелестных куртизанок! — воскликнул Филодем. — Благодаря вам мы избегаем стольких неприятностей: предосторожностей, сцен ревности, измен… Вы избавляете нас от ожидания под дождем, от веревочных лестниц и потайных дверей, От прерванных в самую важную минуту свиданий, от перехваченных писем и неправильно понятых жестов. Милые вы мои, как я вас всех люблю! За несколько монет вы щедро одариваете нас тем, что другая неумело дает после трехнедельных унижений. Любовь для вас — не жертва, а предмет равноценного обмена между двумя любовниками, и те деньги, что мы вам платим, не могут окупить ваших ласк, ибо блаженство не имеет цены. Вас множество — и мы можем найти среди вас и мечту всей жизни, и минутный каприз, волосы и глаза всех оттенков, губы любого вкуса. Во Вселенной не сыскать любви более чистой и в то же время порочной, чем та, которую вы продаете. Вы нежны, приветливы, любезны — и красивы, красивы! Вот почему я говорю, Кризи, Бакис, Сезо, Фастина, что боги щедро наградили вас, даровав вам талант вызывать в любовниках неутолимое желание, а в добродетельных женах — неутолимую зависть!

Танцы уже закончились. В зале появилась юная акробатка, которая жонглировала зажженными факелами и ходила на руках меж кинжалов, торчащих остриями вверх.

Внимание всех гостей было приковано к ней, и Тимон незаметно придвинулся к Кризи так, что мог касаться ее ног своими ногами, а обнаженного плеча — губами.

— Нет, — тихо вымолвила Кризи, — нет, друг мой.

Но его рука уже скользнула под ее одежды и нежно ласкала пылающую кожу.

— Подожди! — чуть слышно умоляла она. — Нас заметят, и Бакис рассердится.

Юноша окинул зал взглядом и убедился, что никто не обращал на них внимания. Он до того осмелел, что перешел к самым откровенным ласкам, по опыту зная, что уж коли женщина позволит их, то дальше сопротивляться она не сможет. Затем, чтобы окончательно уничтожить последние угрызения уже умирающей стыдливости, он украдкой сунул в руку Кризи кошелек.

Кризи слегка вздохнула и больше не мешала рукам Тимона блуждать по ее телу.

Акробатка тем временем продолжала свои номера. Короткий хитон опустился, обнажив ее бедра и даже живот. Кровь прилила к лицу, глаза лихорадочно блестели, высоко поднятые ноги сгибались и раздвигались, словно руки танцовщицы. Гости учащенно дышали, не сводя глаз с этих белых нагих ног.

— Хватит, — сказала вдруг Кризи решительно. — Ты меня только попусту растревожил! Оставь меня, оставь!

И в то мгновение, когда флейтистки начали традиционную «Песнь о Гермафродите», она соскользнула с ложа и стремительно вышла.

Ракотис

Едва прикрыв за собой дверь, Кризи прижала руку к тому месту, где скопилось ее неутоленное желание, как прижимают руку к ране, чтобы утишить боль. Она прильнула к колонне, заломила руки и простонала:

— Мне никогда ничего не узнать!

Время шло, и она постепенно потеряла веру в исполнение своей прихоти. Просто так, ни с того ни с сего спросить о зеркальце она не решалась. Если Деметриос все же сдержал слово, после такого вопроса подозрение сразу падет на нее, Кризи, — а это гибель. Но терпение ее истощилось, неизвестность истерзала ее! Да еще неловкие ласки Тимона довели ее скрытое бешенство до перевозбуждения, от которого она вся дрожала, и только прикосновение к холодной, гладкой колонне немного утихомирило ее дрожь.

Ей показалось, что еще немного — и она разразится истерическим жутким воплем, — и Кризи испугалась. Она с трудом заглянула в дом и увидела спешившую куда-то Афродизию. Слабым голосом Кризи велела:

— Постереги мои украшения, а я прогуляюсь.

Ночь выдалась душной. Кризи жаждала прохлады, но ни малейший порыв ветерка не принесся осушить капли пота на ее лбу. Она сразу раскаялась, что окунулась в эту жаркую тьму, и нерешительно замедлила шаг.

Бакис жила на самой окраине Брушиена, откуда начинались александрийские трущобы — Ракотис. Здесь жили матросы и египтяне. Рыбаки приходили сюда по ночам, тратили на дешевых женщин и плохое вино те несколько монет, которые получали днем за свой улов.

Кризи постепенно углубилась в кривые улочки этого города в городе, сейчас, ночью, полного шума, смеха и диковатой музыки. Она мимолетно взглядывала в приотворенные двери — и видела комнатушки, где чадили лампы, а в их мутном свете метались на постелях обнаженные тела. Кризи чувствовала себя беспокойно.

Какая-то женщина шла за ней неотступно и настойчиво домогалась ее. Какой-то старик нагло схватил ее за грудь, и она едва отбилась. Какой-то мальчишка подкрался сзади и поцеловал ее в шею. Она почти бежала, взволнованно озираясь и стараясь избегать встречных.

Этот чужой город в знакомом городе таил неизвестные опасности. Она почти не знала путаных улочек, блуждала в проходных дворах. Прежде она бывала здесь только днем и знала лишь один путь: к маленькой красной дверце, за которой изменяла всем своим любовникам в объятиях молодого мускулистого погонщика ослов, которому щедро платила за эти мгновения изумительного наслаждения.

Однако она давно сбилась с пути и сейчас, даже не оборачиваясь, слышала, что ее настигают двое.

Она ускорила шаг. Те, кто шли сзади, тоже заспешили.

Она побежала; преследователи побежали тоже. В панике она свернула за угол, перебежала улицу, снова свернула — и оказалась уже вовсе в незнакомом месте.

Тяжело дыша пересохшим горлом, ощущая, как бьется в висках кровь, на ногах, ослабевших после выпитого у Бакис, она медленно бежала, сворачивая то вправо, то влево, пока не уткнулась в стену, надежно преградившую путь. Рванулась назад — но узкий переулок перегородили два смуглых матроса.

— Куда ты так спешишь, златовласка? — спросил один из них со смешком.

— Пустите меня.

— Конечно, малышка. Ты заблудилась, ты не знаешь Ракотис? Мы покажем тебе дорогу. — И матрос схватил ее за полу накидки.

Она вскрикнула, отшатнулась — но другой матрос поймал в свою огромную ладонь обе ее руки и произнес:

— Спокойней, спокойней! Ты же знаешь, что здесь не любят греков, и никто не придет тебе на помощь.

— Но я не гречанка.

— Не ври. У тебя белая кожа и прямой нос. Будь послушной, если не хочешь быть избитой.

Кризи медленно высвободила руки, не сводя глаз со своего собеседника, а затем вдруг засмеялась и бросилась ему на шею:

— Ты мне нравишься! Хорошо, я пойду с тобою!

— Так-то лучше, но ты пойдешь с нами обоими. Мой приятель тоже не прочь получить удовольствие. Идем, идем — с нами ты не соскучишься.

Куда ее вели? Она не знала; но ее влекла животная грубость этого матроса. Она сбоку поглядывала на него, напрягала ноздри, чтобы ощутить его запах, — так сучка принюхивается, почуяв запах кобеля. На ходу она норовила прижаться к нему, чтобы ощутить его сильное твердое тело.

Они торопливо миновали темные кварталы. Кризи не представляла, как можно находить дорогу в этой кромешной тьме, откуда она сама никогда бы не выбралась. Над темной путаницей улочек простиралось бледное небо, залитое лунным светом.

Наконец они вернулись на улицы, которые были немного знакомы Кризи. Здесь светились окна; в дверях сидели на корточках молодые набатеянки, их волосы золотились в скупом свете ламп.

Вдруг издалека донесся неясный шум, который постепенно превратился в грохот повозок и стук, перебиваемый громкими голосами. Кризи поняла, что они приближаются к торговой площади Ракотиса, где для спящей Александрии собирались припасы и продукты на грядущий день.

Они прошли меж повозок с овощами, корнями лотоса, меж корзин с оливками, фруктами. Кризи на ходу зачерпнула пригоршню фиолетовых ягод и съела их.

Наконец она приблизилась к какой-то низенькой дверце, и матросы начали спускаться по узкой лестнице, поддерживая Ту, ради Которой были украдены Настоящие Жемчужины Анадиомены.

Кризи очутилась в огромной зале, где меньше полутысячи простолюдинов проводили ночь за желтым пивом, поедая фиги и лепешки. Между ними сновали женские фигуры, чьи черные волосы были украшены лишь цветами, и одежда была самой убогой: красные или голубые набедренные повязки. На некоторых вообще ничего не было. Эти бедные девушки не имели ни крова, ни дома, за остаток лепешки или глоток пива они платили мужчинам своей наготою. Многие держали завернутых в лохмотья младенцев. На пустом пятачке кружились шесть танцовщиц-египтянок, три музыканта били палочками в кожаные днища тамбуринов.

— О, конфеты из миксеры! — вдруг радостно воскликнула Кризи и тотчас накупила их полные пригоршни.

Однако внезапно у нее закружилась голова от вони, которая царила в этом людском муравейнике, и матросам пришлось на руках вынести ее на улицу.

Глотнув свежего воздуха, она пришла в себя.

— Куда вы еще собираетесь? Я уже не могу идти. Нет, я не сопротивляюсь, сами видите, что на все согласна! Но умоляю — найдем побыстрее, где можно лечь, иначе я просто упаду посреди улицы!

Вакханалия у Бакис

Когда она снова очутилась у двери Бакис, все ее тело сладко ныло в истоме удовлетворенного желания. Плоть ее торжествовала!

Недовольные морщинки на лбу разгладились. Уголки рта трепетали в улыбке. Единственное, что слегка портило удовольствие, это ломота в пояснице. Она медленно поднялась по ступенькам и переступила порог.

С той поры, как Кризи покинула зал, чинная вечеринка переросла в оргию, и эта оргия разгорелась, точно пламя.

Здесь появились какие-то молодые люди, для которых двенадцать обнаженных танцовщиц стали легкой добычей. Пол был усыпан обрывками увядших венков и смятыми цветами. Бурдюк вина из Сиракуз опрокинулся в углу, и пол заливала золотистая река.

Филодем, разорвав одежду Фастины, ласкал ее, нараспев читая посвященные римлянке стихи:

Вакханка! Ах, я изнемог!

Твой круглый розовый задок —

Весь как раздвоенный инжир —

Навек меня заворожил!

О ножек милых совершенство,

О бедер шелковых блаженство,

О то, что мне ночами снится, —

Изгиб волшебный поясницы!

Какой измыслил чародей

Шатры тугих твоих грудей?

Кто возлелеял сей пупок —

Нераспустивший цветок?

Подобно бронзе ты смугла,

Ты всех мужей свела с ума.

Твой язычок неутолим…

Клянусь, лишь я тобой любим! [*]

[*] — Перевод Ю. Медведева

Сезо лежала прямо на столе, среди рассыпавшихся фруктов и, окуная сосок своей правой груди то во фруктовое мороженое, то в разлитое египетское вино, невнятно повторяла, полузакрыв помутившиеся глаза:

— Пей, мой малыш. Тебя мучит жажда? Ну так пей, мой маленький!

Афродизия в кругу мужчин отмечала окончание последней ночи своего рабства необузданным развратом. Следуя традициям александрийских оргий, сперва она отдалась сразу трем любовникам, но на этом дело не кончилось: до исхода ночи она должна быть снова и снова доказывать, что достойна сменить звание рабыни на звание куртизанки.

Нократес и Фразилас, уединившись за колонной, неустанно беседовали о преимуществе Арсезиласа перед Карнеадом. На другом конце зала Миртоклея защищала Родис от слишком настойчивого гостя. Завидев Кризи, подруги бросились к ней.

— Уйдем скорее, Кризи. Теано остается, но мы уходим.

— Я тоже остаюсь, — сказала куртизанка.

И, взойдя на ложе, осыпанное розами, она легла навзничь.

Смех и звон монет привлек ее внимание: это Теано изображала Данаю, предающуюся любви с золотым дождем. Роль Зевса здесь исполняли золотые монетки, которыми Теано утоляла свою похоть. Бесстыдство девушки лишь забавляло гостей, ибо в те блаженные времена гром небесный еще не поражал за насмешки над Вечным и Бессмертным. Впрочем, представление закончилось довольно печально: брошенная кем-то монетка попала девушке в нос, ободрав его до крови, и Теано разрыдалась.

Чтобы ее утешить, придумали новое развлечение. Две танцовщицы притащили в центр залы огромный позолоченный чан, доверху наполненный вином. Какой-то гость, легко схватив Теано за ноги, окунул ее в чан с головой, и она, захлебываясь вином, вся дрожала от хохота.

Эта затея имела такой успех, что все гости собрались вокруг и разразились аплодисментами, когда Теано вынырнула из чана и стало видно ее раскрасневшееся, мокрое от вина лицо и хмельные, блаженные глаза. Особенно веселилась Бакис. Еле дыша от смеха, она простонала:

— Зеркало! Принесите зеркало! Пусть Теано поглядит на себя!

Афродизия подала бронзовое зеркальце.

— Нет, — отмахнулась Бакис. — Подайте ей зеркало Родописа. Зрелище стоит того!

В то же мгновение Кризи была уже на ногах. Кровь прилила к щекам и тут же отхлынула. Кризи замерла, похолодев, не в силах унять колотящееся сердце, уставившись на дверь, в которую вышла рабыня. Казалось, это мгновение решает ее дальнейшую судьбу. Надежда сейчас рассеется или…

А вокруг шумело празднество! Венок из ирисов, брошенный кем-то, слегка задел ее лицо, оставив на губах горьковатый привкус пыльцы. Кто-то опрокинул ей на волосы флакончик духов, они быстро стекли на плечи и намочили одежду. Брызги из кубка, в который бросили гранат, обдали ее с ног до головы — но Кризи ничего не замечала.

Она была по-прежнему бледна и неподвижна, словно каменная статуя. Бесстрастно вслушиваясь в ритмичные стоны — неподалеку предавалась любви какая-то пара — Кризи ждала. Ждала, как ей казалось, уже вечность. Ей захотелось закричать, и она исступленно стиснула пальцы.

Наконец вернулась Селена. В руках у нее… ничего не было.

— Где же зеркало? — удивилась Бакис.

— Его… его там нет, наверное… оно украдено, — пробормотала рабыня.

Бакис издала такой вопль, что все разом замолчали, и жуткая тишина воцарилась в доме. Гости окружили Бакис и рабыню, стоявшую перед ней на коленях.

— Что ты сказала?! Что ты сказала?! — выкрикнула Бакис, вне себя от гнева.

Поскольку Селена не отвечала, она вцепилась ей в волосы:

— Это ты украла зеркало, да? Ты? Ну, отвечай! Молчишь? Кнут заставит тебя заговорить, грязная сучка!

Тут произошло нечто неожиданное. Рабыня, сломленная страхом, которого ей не приходилось испытывать никогда, страхом перед такой доброй прежде хозяйкой, в голосе которой она вдруг почувствовала угрозу, страшную угрозу, даже смертельную, вскричала:

— Это не я! Это Афродизия! Это Афродизия!

— Твоя сестра! — в ужасе проронила Бакис.

— Да!

— Да, да! — в один голос подхватили другие мулатки и тотчас приволокли Бакис свою сестру, от ужаса лишившуюся сознания.

Распятая

Они твердили хором:

— Это Афродизия украла его. Сучка! Сучка! Дрянь! Воровка!

Страх за собственную судьбу подстегивал их ненависть к более красивой и удачливой сестре. Аретиас пнула ее в грудь.

— Где зеркальце? — вопила Бакис. — Куда ты его дела?

— Она отдала его своему любовнику!

— Кто он?

— Какой-то матрос.

— Где его корабль?

— Отплыл сегодня в Рим. Ты больше никогда не увидишь своего драгоценного зеркальца! Нужно как следует наказать эту сучку, эту грязную тварь!

— О боги, боги! — рыдала Бакис, но вскоре жалость к себе сменилась бешеным гневом.

Афродизия уже пришла в себя, но была парализована страхом, толком не понимала, что творится вокруг, и лишь молча озиралась, не в силах ни заплакать, ни вымолвить слово.

Бакис вцепилась в ее волосы и принялась таскать по усыпанному мятыми цветами и залитому вином полу, выкрикивая:

— На крест ее! На крест! Распять! Дайте гвозди! Принесите молоток!

— О, я никогда не видела ничего подобного! — повернулась разом протрезвевшая Сезо к своей соседке.

— Пойдем посмотрим!

Все гурьбой ринулись из залы. Кризи, единственная знавшая настоящего вора и единственная причина преступления, тоже двинулась следом.

Бакис прямиком направилась в спальню для рабов, просторную комнату, где на полу валялись три тюфяка, на которых по двое спали сестры-рабыни. В глубине сооружения в форме гигантской буквы Т возвышался крест, который никогда еще не использовали. Под сконфуженный шепот гостей четыре рабыни подняли свою сестру на уровень перекладины.

До сих пор несчастная не издала ни звука. Но, ощутив грубое прикосновение неструганного деревянного бруса, она задрожала всем телом, и ее большие глаза еще больше расширились от ужаса. Ее поставили на колышек, вбитый посредине столба и служивший для поддержки жертвы, — иначе, без опоры, мышцы распятой могли бы разорваться, не выдержав тяжести тела.

Затем ей развели руки в стороны, к краям поперечного бруса.

Кризи молча наблюдала. А что ей оставалось делать? Она могла оправдать невинную рабыню, лишь выдав Деметриоса, который, разумеется, был вне подозрения и, конечно, жестоко отомстил бы ей. К тому же, рабыня была чем-то вроде дорогой вещи, и Кризи было забавно наблюдать, как ее подруга, по облыжному обвинению, собиралась собственными руками уничтожить вещь стоимостью в три тысячи драхм, как если бы собственноручно бросила в реку мешок с деньгами. Но разве заслуживает угрызений совести жизнь какой-то там рабыни?

В это время Гелиопея подала Бакис первый гвоздь, молоток — и началось истязание.

Гневом, опьянением, горечью утраты и тою жестокостью, которая внезапно может вспыхнуть в сердце любой женщины и превратить ее в фурию, — этими чувствами была объята Бакис, когда била молотком, испуская при этом столь же пронзительный, звериный рык, как тот, который рвался из груди Афродизии. Прибита одна рука, другая; прибиты ноги. Из ран хлестала кровь, и Бакис, раздувая ноздри, возбужденная видом и запахом крови, точно менада — вином, возопила:

— Но этого тебе еще мало! Воровка! Свинья! Матросская подстилка! Получай же!

И, выдернув из прически длинные шпильки, она с размаху вонзила их в грудь, живот и бедро Афродизии, а потом наотмашь ударила рабыню и плюнула ей в лицо.

Несколько мгновений она изучала дело своих рук, вздрагивая и истерически посмеиваясь, а затем, довольно подбоченясь, отвернулась и направилась в зал. Гости потянулись за нею. Лишь Фразилас и Тимон не тронулись с места.

Постояв несколько мгновений в задумчивом молчании, Фразилас скрестил на — груди руки и приблизился к распятой, которую уже сотрясала страшная дрожь агонии.

— Хотя, вообще говоря, я противник прописных истин, — произнес он с обычными назидательными интонациями, — однако в подобных ситуациях чувствуешь к ним благодарность. Я во многом не согласен с Зеноном, однако некоторые из его афоризмов вполне могут облегчить твои последние мгновения. Например: боль — это понятие, лишенное смысла, ибо наша воля способна пересилить страдания нашего тела. Действительно, Зенону было девяносто восемь лет, когда он умер, ни разу ничем не болея, однако это не аргумент против его высказываний, ведь из того, что он был здоров, мы не можем сделать вывод, что он оказался бы слабохарактерным в случае болезни или физических страданий. В конце концов, нелепо было бы заставлять философов осуществлять на практике теории, которые они изрекают, и следовать тем добродетелям, которые они проповедуют. Однако эта тема слишком обширна, и обсуждение ее может продлиться дольше, чем твоя жизнь. Поэтому, говоря короче, попытайся заставить твою душу подняться над твоими физическими страданиями. Виновна ты или нет — знай, я сочувствую тебе. Твои мучения скоро кончатся, потерпи, постарайся не думать о них. Сейчас ты наиболее безошибочно сможешь выбрать среди множества теорий о бессмертии души ту, которая как можно лучше успокоит тебя и утишит твои страдания. Если они истинны, ты облегчишь себе путь в мир иной. Если они ложны — какое это имеет значение! Ты ведь все равно не узнаешь, что была обманута.

Закончив свою речь, Фразилас расправил складки тоги и степенно удалился.

Тимон остался наедине с девушкой, жить которой оставалось считанные мгновения.

Воспоминания о ночах, проведенных с Афродизией, возбуждали его, сливаясь с терпкой горечью мыслей о том, что это дивное тело, недавно пламеневшее в его объятиях, скоро сгинет в холодной земле.

Он прикрыл глаза рукою, чтобы избавиться от страшного зрелища агонии, но не мог не слышать, как она содрогается на кресте.

Наконец он поднял голову. Афродизия была сплошь залита кровью, струившейся изо всех ран. Голова клонилась из стороны в сторону, и волна волос металась по телу, источая запах дорогих духов — и свежей крови.

— Афродизия! Слышишь ли ты? Узнаешь ли меня? Это я, Тимон! Тимон!

Она на мгновение остановила на нем мутный взор, но едва ли увидела. Голова дергалась, тело билось в судорогах. Осторожно, словно боясь, что звук его шагов усугубит ее страдания, Тимон приблизился к кресту и поднял руки. Едва касаясь, приподнял безжизненно повисшую голову, убрал с лица слипшиеся волосы и нежно поцеловал Афродизию в губы.

Веки ее затрепетали. Узнала ли она того, кто освятил ее ужасный конец этим дуновением милосердия?.. Улыбка скользнула по устам несчастной, и она испустила дух.

Вдохновение

Итак, свершилось! Доказательство было предъявлено! Если Деметриос все же решился на первое преступление, тотчас должны были последовать и два других. Кризи чувствовала, что для такого человека, как он, убийство и святотатство менее зазорны, чем кража.

Он повиновался — значит, он ее пленник. Этот свободный, хладнокровный человек был теперь рабом, и владычицей его была она, Кризи! Сара с берегов Генисаретского озера!

Ах, думать об этом, повторять это снова и снова, упиваться своей властью!.. Кризи выскочила из дома Бакис и бросилась вперед, обжигая разгоряченное лицо холодным предрассветным ветерком.

Она спускалась по улочке, ведущей к морю, туда, где сотни корабельных мачт качались, как заросли тростника. Перед улицей Дром свернула направо — туда, где, она знала, дом Деметриоса. Дрожь опьяняющей гордости пронизала ее тело, когда она поспешно миновала окна своего будущего любовника, однако по-прежнему считая зазорным искать встречи с ним. Она пробежала всю улицу до самых ворот Канопа, и здесь, где ее никто не мог увидеть, упала на землю.

Он сделал это! Сделал! Он сделал для нее неизмеримо больше, чем мужчина может совершить для женщины. Она твердила его имя, чтобы снова и снова убедиться в своей победе и насладиться ею.

Деметриос, Деметриос, Деметриос! Деметриос, недостижимая мечта стольких женщин, страдание стольких сердец, предмет вожделения стольких красавиц, — Деметриос ради нее пошел на риск подвергнуть себя позору, предаться угрызениям совести, но преступил все это ради любви!! Он даже осквернил свою мечту, украв у любимой статуи чудесное ожерелье, и сегодняшний день узрит возлюбленного богини в роли любовника Кризи…

— Иди сюда! Возьми меня! Я хочу тебя! — простонала она. Сейчас она обожала его. Три совершенных во имя ее преступления превратились в три подвига, за которые она никогда не сможет отплатить своей красотою, своим телом, своею страстью. Каким же огнем должна пылать любовь этих равно прекрасных и равно влюбленных созданий, чтобы еще ярче возгореться после таких испытаний!..

Они уедут отсюда, они покинут город Царицы, они отправятся в чужеземные страны — в Аматонту, Эпидор или даже в Рим, в эту вторую после Александрии столицу мира, пытавшуюся покорить все и вся. О, чего они только ни сделают! Какое блаженство они испытают! Вся Вселенная позавидует их счастью!

Кризи вскочила — вдохновение подняло ее. Вскинув руки, она гибко изогнулась, видя, как поднимаются кончики грудей, упругих и пышных, от переполнявшего их желания. Она вздохнула… сладостная истома звучала в этом вздохе… и пустилась в обратный путь.

Войдя в свой дом, она удивилась, до чего же здесь все по-прежнему, ничто не изменилось. И в то же время все было каким-то чужим, устаревшим, недостойным окружать ее в той новой жизни, которая началась сегодня. Она небрежно смела со стола несколько ваз и шкатулок, слишком навязчиво напомнивших о прежних любовниках, и отшвырнула ногой осколки. Ей хотелось уничтожить здесь все, все — и если она кое-что оставила нетронутым, то лишь потому, что постыдилась показаться Деметриосу нищенкой.

Она медленно разделась. Крошки пирожных, лепестки роз, ленты — эти остатки оргии сыпались из складок ее одежды.

Она распустила пояс, туго стягивающий талию, и потянулась, перебирая волосы. Но прежде чем лечь, ей захотелось еще немного подышать прохладным воздухом на террасе. Она вышла.

Солнце едва встало. Оно лежало на горизонте, словно набиралось сил перед тем, как взмыть в небо. А еще оно напоминало огромный апельсин.

Перистая пальма склоняла над балюстрадой тяжесть зеленых ветвей. Кризи укрыла под ее сенью свое нагое тело, невольно вздрагивая от утреннего холодка.

Ее глаза сонно смотрели на город, с которого медленно сползало темное покрывало сна и растворялось в белом солнечном свете.

Внезапно в голове мелькнуло: «А почему бы Деметриосу, который уже столько сделал, не убить царицу и не стать самому правителем Александрии? И тогда…»

И тогда этот бескрайний океан домов, дворцов, храмов, портиков, колоннад, сверкающий под солнцем перед ее глазами, простираясь от Западного Некрополя до садов Богини; Брушиен, эллинский город, гармоничный и совершенный; Ракотис, египетские трущобы; Великий Храм Сераписа, фасад которого был украшен двумя длинными стелами из розового мрамора; Храм Афродиты, окруженный хороводами трехсот тысяч пальм и волнующимся морем; семь колонн Храма Изиды; Театр, Ипподром, Стадион; могила Стратоника и могила богоподобного Александра — Александрия! Александрия! — море, люди, огромный Фар, зеркало которого спасает моряков, — Александрия! — город царицы Береники и одиннадцати Птолемеев; — Александрия! — предел мечтаний, увенчавшая все славные завоевания в течение трех тысячелетий в Мемфисе, Тебесе, Афинах, Коринфе, низложенных миром или мечом; дельта, образованная семью рукавами Нила; Саис, Бубаст, Гелиополис; дальше, на юг, полоса плодороднейших земель, Гептаном, где покоятся вдоль реки двенадцать храмов, посвященных всем богам Египта; еще дальше — остров Арго, Мерос… дальше — неизвестность; все древние традиции и верования покоренного Египта, страны чудесных озер, лежащих столь высоко в горах, что звезды отражаются в них, словно в божественных зеркалах, — да, все, все это принадлежало бы тогда куртизанке Кризи!

Мысли у нее путались. Задыхаясь от восторга, она воздела руки, словно пытаясь достичь неба, коснуться его!..

В этот миг она увидела огромную птицу с черными крыльями, медленно взмывавшую ввысь совсем рядом.

Клеопатра

Клеопатра — так звали молоденькую сестру царицы Береники. Многие египетские царевны носили имя той Великой Клеопатры, которая истерзала свое государство, свое сердце (и сердца других!) — и покончила с собою.

Этой Клеопатре было двенадцать лет, и о красоте ее трудно было бы сказать что-нибудь лестное. Все женщины этого рода имели пышные, статные фигуры, а Клеопатра была слишком высока, слишком худа и очень расстраивалась из-за этого. Она напоминала хилый побег, ни с того ни с сего выросший на стволе величавой пальмы и не схожий с нею до отчаяния. В ее лице можно было увидеть резкость предков-македонцев и в то же время мягкую нежность, унаследованную от нубийской расы, к которой принадлежала ее мать. Удивляло и смешило сочетание тонкого, изящного носа — и вывернутых, толстых губ. Ее груди были малы, широко расставлены и увенчаны большими сосками, как у всех дочерей Нила.

Одним словом, она была некрасива.

Маленькая царевна жила в особых комнатах, выходивших окнами на море и соединенных с покоями Береники длинными переходами с колоннами.

Ночи она проводила на постели, застланной голубыми шелковыми покрывалами, отчего ее и без того смугловатая кожа казалась и вовсе бронзовой.

Тою ночью, когда разыгрались описанные выше события, Клеопатра поднялась задолго до рассвета. Она спала плохо и мало, измученная невыносимой жарою и недавно минувшими у нее женскими недомоганиями.

Не будя служанок, она осторожно спустилась с ложа, надела на ножки золотые браслеты, опоясала свой мягкий смуглый живот ниткой крупного жемчуга и, одетая так, неслышно вышла из комнаты.

Охрана во дворце тоже спала, за исключением одного, стоявшего у самых дверей царицы.

Он рухнул на колени и прошептал, снедаемый ужасом, ибо ему никогда не приходилось прежде выбирать между необходимостью исполнить свой долг и страхом смерти:

— Госпожа, прости меня… Я не могу тебя пропустить!

Девочка, разъяренно нахмурясь, ткнула солдата ногою в лицо и прошипела:

— Только тронь меня, и я подниму крик, что ты хотел меня обесчестить, понял? Только попробуй — и ты будешь четвертован, понял?

И она вошла в опочивальню царицы.

Береника крепко спала, положив голову на руку. Над ложем, устланным красными покрывалами и усыпанным алыми подушками, слабый свет лампы сливался со светом полной луны, лаская смутно различимые очертания ее нагой фигуры.

Клеопатра гибко и неслышно присела на край постели, и Береника проснулась, лишь когда сестра коснулась ее лица и заговорила:

— Почему твой любовник не с тобою этой ночью?

Береника распахнула глаза:

— Клеопатра? Что ты здесь делаешь? Чего тебе нужно?

Девочка с беспокойством повторила:

— Почему твой любовник не с тобою сейчас?

— Он, наверное…

— О нет, там его больше нет.

— Это правда. Его там нет… О, Клеопатра, до чего ты жестока! Разбудить среди ночи и говорить о нем!

— Почему его здесь нет? — настаивала девочка.

Береника произнесла со стоном:

— Я его вижу, лишь когда он снизойдет до меня! Миг, час…

— А вчера ты видела его?

— Да. Повстречала случайно, ты понимаешь? Он немного побыл в моем паланкине.

— Но не доехал до дворца?

— Нет, не совсем. Он ушел раньше.

— И ты ему сказала…

— О, я была в ярости! Я ему наговорила самых ужасных вещей. Да, моя дорогая.

— Неужели? — насмешливо спросила девочка.

— До того ужасных, что он и отвечать не пожелал. Я была вне себя от гнева, а он вдруг рассказал мне какую-то длинную сказку. Я не очень-то поняла ее и даже не знала, что говорить. А он исчез, как только я захотела его задержать.

— И ты не заставила его вернуться?

— Я побоялась надоедать ему…

Клеопатра возмущенно схватила сестру за плечи и, глядя ей в глаза, раздельно проговорила:

— Как?! Ты — царица и богиня целого народа, ты владеешь половиной мира; все, что не принадлежит Риму, — твое! Ты царствуешь на Ниле и на морях, ты можешь разговаривать с богами, и ты… ты не властна над тем, кого любишь?!

— Властвовать! — усмехнулась Береника. — Видишь ли, нельзя управлять любовником, как рабом.

— Почему бы и нет?

— Почему… о, тебе не понять! Любить — это желать другому того счастья, которого прежде желал лишь для себя одного. То, что хорошо для Деметриоса, хорошо и для меня, даже если от этого хочется плакать, без него мне ничего не нужно, без него мне радость не в радость, я счастлива лишь рядом с ним — и когда отдаю ему все, что имею.

— Ты не умеешь любить, — изрекла девочка, и Береника взглянула на нее с печальною улыбкою, а затем простерлась на постели, изогнувшись так, будто ощутила на своем теле жаркое прикосновение возлюбленного:

— Ах ты, маленькая самонадеянная девственница! Когда ты лишишься чувства при одном лишь прикосновении того, кого любишь, ты поймешь, что нет цариц в любви… есть только смиренно принимающая дар.

— Пока ты его хочешь, ты царица.

— А если не хочет он?

Клеопатра надулась:

— Разве тебе недостаточно лишь твоего желания, как мне — моего?

Береника усмехнулась вновь:

— И чего же ты хочешь, детка? Новую игрушку?

— Я хочу моего любовника! — ответила сестра.

И, не дождавшись, когда царица найдет слова для выражения своего изумления, она возбужденно проговорила:

— Да, у меня есть любовник! Да! Есть! А что в этом такого? Почему бы мне не иметь любовника, как имеет его моя мать, моя сестра, мои тетки, как последняя египтянка? Я ведь уже шесть месяцев как женщина, а ты не позволяешь мне выйти замуж. У меня есть любовник, я уже не маленькая. Я знаю все, что знаешь ты. Я испытала все, что испытываешь ты! Я тоже стискивала плечи мужчины, который считал себя моим властелином. Меня тоже пронизывала судорога наслаждения, после которой кажется, что я умерла… а потом я вновь возрождалась в его объятиях. О, ты хочешь пристыдить меня? Молчи! Это мне стыдно за тебя! Ты — царица? Нет, ты рабыня мужчины!

Маленькая Клеопатра застыла, вскочив и воздев руки с таким видом, словно она возлагала корону на свою голову.

Береника, до сих пор окаменело сидевшая в постели, опустилась на колени перед сестрой и погладила ее узкие плечики:

— У тебя есть любовник, Клеопатра! — В голосе ее звучало застенчивое уважение. — И когда ты с ним видишься?

— Трижды в день, неужто ты ничего не подозревала?

— Я ничего не знаю о происходящем во дворце. Деметриос — единственный, о ком я хотела знать все… Я не обращала на тебя внимания, дорогая, прости!

— Что ж, теперь обрати. Но смотри — я сказала тебе обо всем сама. По своей воле! И вовсе не для того, чтобы ты окружила меня служанками, которые будут следить за каждым моим шагом. В тот миг, когда я не смогу поступать по-своему, я покончу с собою. Запомни это.

Береника лишь покачала головою:

— Ты вольна в своих поступках и желаниях, теперь ты уже не сможешь без этого прожить. Но скажи… он не изменяет тебе? Как ты удерживаешь его?

— Есть способ.

— Кто тебя научил?

— Сама. Этого не умеют вовсе — или умеют от рождения. Я научу тебя. Идем.

Береника поднялась, набросила тунику, пригладила растрепанные волосы, и сестры вышли из спальни.

Им пришлось вернуться в комнату Клеопатры, где она достала из-под подушек новенький ключ и шепнула сестре:

— Пошли скорее. Это далеко.

Береника, будто во сне, следовала за нею по залам и коридорам, ощущая босыми ногами то жаркие ковры, то прохладу мраморных полов, то песок садовых дорожек, то снова и снова мрамор, ковры… наконец они начали спускаться по узкой темной лестнице. По обе стороны ее виднелись двери, а возле них дремала стража, опираясь на копья. Следуя за Клеопатрой, Береника пересекла мощеный дворик, где тени от пальм скользили по нагой фигуре девочки.

Наконец они остановились возле массивной двери, обитой железом так щедро, что она напоминала панцирь воина. Клеопатра вставила ключ в скважину, дважды повернула его, толкнула дверь… и в глубине сырой темницы возникла огромная фигура.

Береника невольно отшатнулась, но тут же гордо выпрямилась и, оправляя накидку, промолвила печально:

— Это ты не умеешь любить, дитя мое, а вовсе не я. Пока ты еще не знаешь, что это такое, — я была права…

— Любовь за любовь — вот что мне по нраву, — ответила Клеопатра. — И поверь: уж мой-то любовник доставляет мне только наслаждение!

Обратясь к застывшему посреди камеры узнику, она повелительно произнесла:

— Эй, ты, сучий сын! Поцелуй мои ноги!

И когда он выполнил приказание, Клеопатра поцеловала его в губы.

Сон Деметриоса

Похитив зеркальце, гребень и ожерелье, Деметриос вернулся домой. Непомерная усталость сморила его, он уснул и увидел вот какой сон… Виделось Деметриосу, будто идет он по дамбе, среди толпы людей, а вокруг — необычная ночь: без луны, без звезд, но откуда-то льется загадочный, мягкий свет.

Он не понимал, почему оказался здесь, что его влекло сюда, но знал, что должен был прийти сюда непременно и как можно раньше, однако шел он с таким трудом, словно бежал по пояс в воде.

Он весь дрожит от беспокойства: кажется, никогда не дойдет, никогда не узнает, что же привело его сюда.

Временами толпа исчезает: то ли он в ней растворяется, то ли люди просто становятся невидимы. Впрочем, скоро они вновь спешат куда-то, обгоняя его, и это причиняет ему новые страдания.

Но вот людей становится все больше и больше. Такая теснота, толкотня, что чья-то застежка разрывает ему тунику, а какую-то девушку прижимает к нему так плотно, что он ощущает грудью острые соски ее грудей… но она с ужасом отшатывается.

И внезапно он оказался на дамбе совсем один!

Обернувшись, увидел вдали облако белой пыли — и понял, что это толпа, которая уже никогда не догонит его.

Дамба лежит перед ним, словно бесконечная дорога, прямая и светлая, уходящая в море.

Он решается дойти до Фара — но идти не удается. Ноги стали легкими, как перышки, да и все тело обрело невесомость, и вот береговой ветер подхватывает его и несет, несет к морю… Однако Фар почему-то удаляется, и вскоре мраморная башня, на которой трепещет огонек, тает на горизонте.

А Деметриос вновь идет по бесконечной дамбе.

Кажется, что дни и ночи миновали с тех пор, как он покинул набережную Александрии, и он не осмеливается оглянуться, ибо страшится, что и позади него — лишь белая лента, уходящая в никуда, в море.

И все-таки он набирается храбрости — и оборачивается.

Позади какой-то остров, поросший высокими деревьями, а на них цветут, осыпая лепестки, огромные цветы.

Неужели он прошел остров, не заметив его? Или он только что возник — просто так, ниоткуда? Впрочем, это не слишком занимает Деметриоса, он воспринимает все как само собою разумеющееся.

Ему видна какая-то женщина, она стоит у входа в дом — единственный среди этого дремучего леса или заросшего сада, — стоит, прикрыв глаза, склонясь над огромным ирисом, цветок которого достигает ее губ. Ее волосы цвета тусклого золота собраны на затылке. Она одета в черную тунику, поверх наброшена черная накидка, и даже цветок ириса, благоуханием которого она упивается, чернее ночи.

Лишь золотые волосы сияют в этой траурной тьме, и Деметриос узнает Кризи.

Мысли о зеркальце, гребне и ожерелье медленно проходят в его голове, но сейчас ему кажется, что все это было лишь сном.

— Идем, — говорит Кризи. — Ступай по моим следам.

И он идет за нею. Она медленно поднимается по лестнице, устланной белыми шкурами каких-то странных зверей, рука чуть касается перил. Босые ноги чуть касаются ступеней.

Поднимается она недолго — вот уже стоит на последней ступеньке.

— Здесь четыре комнаты, — говорит она, — побываешь в них — и не сможешь уйти отсюда никогда. Идем же! Смелее!

Деметриос последовал за нею. Кризи открыла первую дверь — и заперла за ним.

Длинная и узкая комната. Единственное окно впускает свет, сквозь него видно море. Слева и справа на двух небольших столиках лежат свитки.

— Здесь только те произведения, которые ты любишь читать, и ничего другого, — говорит Кризи.

Деметриос перебирает их. «Возвращение Алексиса», «Зеркало Лаис», «Аристиппа», «Волшебница, Циклоп и Буколиск», «Эдип в Колоне», «Оды» Сафо и еще многое другое.

А еще посреди библиотеки, прямо на полу, на подушках, молча лежит обнаженная девушка.

— Здесь, — шепчет Кризи, вытаскивая из золотого футляра какой-то манускрипт, — страница древних стихов, которые ты не можешь читать без слез.

С трудом оторвавшись от прекрасных строк, он бросает на Кризи благодарный и нежный взгляд:

— Ты? Ты показываешь мне это?

— И это еще не все. Иди за мною. Иди за мною быстрее!

Кризи отворяет другую дверь.

Квадратная комната. Единственное окно впускает свет, сквозь него видны деревья. Посреди комнаты на деревянных козлах лежит ком красной глины, а в уголке молча сидит обнаженная девушка.

— Здесь ты будешь создавать Андромеду и Коней Гелиоса. Ты изваяешь их для себя самого и уничтожишь перед смертью.

— Это дом счастья! — тихо произносит Деметриос.

И он в восторге закрывает лицо руками.

Но Кризи уже открыла другую дверь.

Большая круглая комната. Единственное окно впускает свет, и сквозь него видно голубое небо. Вместо стен у нее бронзовые ажурные решетки, из-за которых слышны звуки флейт и цитр, но музыканты незримы, музыка печальная и задумчивая. В глубине комнаты на мраморном троне молча сидит обнаженная девушка.

— Идем, идем! — ничего не объясняя, торопит Кризи.

Она открывает следующую дверь.

Треугольная комната с низким потолком. В ней нет окон. Пол и стены затянуты мягкими коврами и мехами, закрытая дверь слилась со стеной. Этот мирок надежно огражден от всего остального мира. На косматых мехах блестят капельки духов. Снизу слабо проникает свет семи подземных ламп, загороженных цветными витражами.

— Ты видишь, — говорит Кризи, — в трех углах нашей спальни три разных ложа.

Деметриос молчит, спрашивая себя: «Неужели это конец пути? Неужели это итог моего существования? Неужели я миновал три предыдущие комнаты лишь для того, чтобы навеки остаться здесь? Или я все же смогу выйти отсюда после того, как проведу здесь ночь в ожидании Любви, которая есть лишь ожидание Смерти?»

Но Кризи продолжает говорить…

— Любимый, ты звал меня — и я пришла, взгляни на меня…

Она закидывает за голову руки, потягивается и улыбается:

— Любимый, я твоя… О нет, подожди, еще не сейчас. Я обещала тебе спеть, и я прежде спою.

Он больше не в силах думать ни о чем, кроме нее; покорно опускается к ее ногам. На ней крохотные черные сандалии, и четыре нитки мелкого голубоватого жемчуга оплетают ее пальцы, ногти которых несут на себе изображение кровавого полумесяца.

Склонив голову, она легонько ударяет в ладоши и, покачивая округлыми бедрами, начинает напевать:

На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя:

Искала я его и не нашла его.

Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям

И буду искать того, которого любит душа моя;

Искала я его и не нашла его.

Встретили меня стражи, обходящие город:

«Не видали ли вы того, которого любит душа моя?»

Но едва я отошла от них, как нашла того, которого

любит душа моя…

Заклинаю вас, дщери Иерусалимские,

сернами или полевыми лилиями:

Не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно!

— Это «Песнь песней», Деметриос. Это брачная песнь девушек моей страны.

Голос возлюбленного моего!

Вот он идет, скачет по горам, прыгает по холмам.

Друг мой похож на серну или на молодого оленя…

Возлюбленный мой начал говорить мне:

«Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!

Вот зима уже прошла, дождь миновал, перестал;

Цветы показались на земле, время пения настало,

Голос горлицы слышен в стране нашей…

Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!»

Кризи скинула накидку, отбросила ее и осталась в повязке, плотно облегающей бедра.

Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его?

Я вымыла ноги мои; как же мне опять марать их?

Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину,

И внутренность моя взволновалась от него.

Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему;

И с рук моих капала мирра,

И с перстов моих капала мирра на ручки замка…

Заклинаю вас, дщери Иерусалимские:

Если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему?

Что я изнемогаю от любви!

Она запрокинула голову, чуть прикрыв веки.

Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — любовь.

Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками,

Ибо я изнемогаю от любви.

Левая рука его у меня над головою, а правая обнимает меня…

— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!

Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста!

Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих,

Одним ожерельем на шее твоей.

О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста!

О, как много ласки твои лучше вина,

И благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!

Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста;

Мед и молоко под языком твоим,

И благоухание одежды твоей

Подобно благоуханию Ливана!

Запертый сад — сестра моя, невеста,

Заключенный колодезь,

Запечатанный источник…

— Поднимись, ветер с севера, и принесись с юга,

Повей на сад мой — и польются ароматы его!

Пусть придет возлюбленный мой в сад свой

И вкушает сладкие плоды его.

— Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста;

Набрал мирры моей с ароматами моими,

Поел сотов моих с медом моим,

Напился вина моего с молоком моим…

— Положи меня, как печать, на сердце твое,

Как перстень — на руку твою,

Ибо крепка, как Смерть, Любовь!

Не двигаясь с места, не сгибая колен, она медленно поворачивается. Ее груди и запрокинутое лицо в полумраке напоминают три розовых цветка, что распустились на одном стебле.

Она танцует, сплетая руки, сгибая стан; чудится, что повязка мешает ей, и она желает как можно скорее освободить свое наполовину нагое, наполовину скованное белое тело. Грудь танцует от частого дыхания, уста уже не могут сомкнуться, а веки не могут разомкнуться в истоме, пылает на щеках румянец.

Она играет перстами, она играет руками. Ее тело играет, волнуется. И вот, взметнув водопад волос, Кризи сорвала застежку, удерживающую на бедрах повязку, и та скользнула на ковер, открыв всю совершенную красоту ее наготы.

Деметриос и Кризи…

В их первом прикосновении такое блаженство и такая гармония, что какие-то мгновения они остаются неподвижны, чтобы не нарушить очарования. Грудь Кризи легла ему в ладонь, и он сжимает ее. Одно бедро ее, жаркое и нежное, в плену его колен, а другое оплетает его бедра. Они лежат недвижимо, приникнув друг к другу, но не познав еще друг друга, наслаждаясь стремительно нарастающим желанием и с упоением отдаляя миг блаженства.

Сначала сталкиваются их губы, они пьянеют, сливая, но не удовлетворяя их извечную, болезненную, почти девственную ненасытность.

Ничто не видно лучше лица любимой! На расстоянии поцелуя глаза Кризи кажутся огромными. Она опускает веки — и он видит две морщинки на них, следы страсти, и видит бледную тень, покрывающую ее лицо, словно фата. Она вновь открывает глаза, и черный зрачок, расширяясь, почти поглощает их зелень, длинные ресницы трепещут, слезинка сбегает по щеке, а на горле бьется голубая жилка.

О, нет конца их поцелую! И не мед и молоко под языком Кризи, как там, в «Песни песней», а живая вода. И сам язык ее, что изгибается и мечется, касается и отдергивается, нежнее он запаха цветов, выразительнее влюбленных глаз; сладостный, он твердеет и смягчается, и, кажется, способен даровать смерть и возрождение… Неутомимы поцелуи Кризи, неистощима любовная игра.

Затем настает черед долгих ласк… Одного лишь прикосновения кончиков ее пальцев достаточно, чтобы по его телу пробежала неуемная дрожь. Она сама говорила, что счастлива, лишь томясь от желания или отдыхая от наслаждения; само слияние пугает ее, словно страдание. Чувствуя, что возлюбленный ее не в силах более ждать, она пытается остановить его, разжимает объятия, стискивает колени, но поздно, поздно… и Деметриос берет ее силой.

…Ни ураган, ни мираж, ни гроза, ни песчаная буря не способны произвести на человека такого впечатления, как преображение женщины в его объятиях.

Кризи богоподобна в своей красе, в своей истоме. Пальцы ее стиснули края подушки, цепляются за нее, как за последнее прибежище покоя перед девятым валом нестерпимой страсти, голова закинута, она задыхается, а в глазах горит безумие блаженства или блаженство безумия. Ее волосы разметались по постели. А изгиб ее шеи, переходящий в изгиб груди, напоминает очертания древней драгоценной амфоры.

Деметриос почти со страхом, словно в религиозном экстазе, созерцает это божественное неистовство, это сладострастное содрогание, которое вызвал к жизни он, он сам — и продлить или прекратить которое властен лишь он!

Чудится, он видит, видит, как все глубинные силы Кризи сливаются в едином порыве созидания. Груди уже до самых сосков наполнены животворным соком, живот напрягся и только ждет, когда в нем разовьется иная плоть.

А стоны, эти жалобные стоны, заранее оплакивающие будущие страдания!

Страх

Луна, плывя над морем и Садами Богини, освещала горы.

Мелитта, та самая хрупкая маленькая куртизанка, которая провожала Деметриоса к предсказательнице Кимерис, осталась с мрачной хироманткой, которая так и сидела на корточках.

— Не ходи за ним, — велела Кимерис.

— Но я даже не успела спросить, когда увижу его вновь. Позволь, я догоню его, поцелую на прощание, а потом сразу вернусь.

— Ты больше никогда не увидишь его. И это благо для тебя, дочь моя, ибо, те, кто встречал его, узнавали боль и страдание. Те же, кто видел его дважды, играли со смертью.

— Что ты такое говоришь? Я только что видела его, и сама играла с ним…

— Скажи спасибо, что тебе лишь двенадцать! Ты обязана ему удовольствием, но пусть спасут тебя боги, если ты будешь обязана ему наслаждением!

— Выходит, все взрослые несчастны? — надув губки, произнесла девочка. — Все только и знают, что твердят о своих бедах!

Кимерис вцепилась в волосы и со страхом покачала головою. Козел вздрогнул, повернулся к ней, но она сидела, зажмурясь.

Мелитта снова заговорила:

— Однако я все же знаю одну счастливую женщину. Это Кризи, моя подруга. Уж она-то не плачет, я уверена!

— Заплачет и она, — ответила Кимерис.

— О предсказательница бед, забери немедленно назад свои злые слова, иначе я возненавижу тебя, старая ты ворона!

Тут черный козел воинственно взбрыкнул и кинулся к Мелитте, наставив на нее рога.

Мелитта бросилась прочь.

Шагов через двадцать она остановилась, во-первых, потому что вспомнила, что козел надежно привязан, а во-вторых, потому что увидела на берегу ручья парочку, поведение которой ее изрядно позабавило. И этого хватило, чтобы изменить ход ее мыслей.

Она пошла к себе, но выбрала самую длинную дорогу, а вскоре решила вообще туда не возвращаться — хотя бы пока.

Луна струила свой волшебный свет, теплая ночь ласкала плечи девочки, в садах реяли голоса и вздохи, смех и песни. От Деметриоса она получила достаточно, чтобы позволить себе просто так побродить по садам, а не сидеть в своем респектабельном домике. Ей захотелось поиграть в придорожную проститутку, которая отдается первому попавшемуся бродяге. В результате она доигралась до того, что ее взяли два или три раза — под деревьями и на какой-то скамье. Ее это развеселило, а смена декораций даже научила кое-чему: например, какой-то солдат, нагнав Мелитту посреди тропинки, схватил ее своими могучими ручищами, поднял, как пушинку, водрузил на статую Бога Садов, занятого своими любовными делишками, и так, высоко над землей, соединился с нею, называя словечками, которых еще в жизни не слышали ее молоденькие ушки. Она закричала от восторга.

Через некоторое время, пробегая вприпрыжку мимо колоннады пальм, она встретила мальчика по имени Микиллос, заблудившегося в садах. Мелитта коварно предложила себя в качестве проводника, но только завела мальчишку в лес, чтобы насладиться им. Микиллос недолго пребывал в неведении относительно замыслов Мелитты. Однако они были еще настолько дети, что мигом забыли про объятия и, став скорее друзьями, чем любовниками, наперегонки помчались по лесу и внезапно очутились у моря.

Оно оказалось совсем рядом со всеми теми местами, где обычно трудились куртизанки, и было трудно понять, почему они никогда не заходили в такое чудесное местечко.

Микиллос и Мелитта, держась за руки, остановились на рубеже общественного леса и зарослей алоэ, разделявших Сады Афродиты и Сады Великого Жреца.

Здесь никого не было, никто не задержал их, когда, ободренные тишиной и благоуханием цветов, они пересекли невидимые границы.

У их ног тихо шелестело Средиземное море. Дети зашли в воду и хохоча попытались соединиться в самых невообразимых позах, но быстро оставили это занятие, как малоинтересную игру. Они выскочили на темный берег, и сверкающие брызги летели на песок с их худеньких, озаряемых луною ножек.

Чей-то след вел по песку вдаль. Они пошли по тому следу.

Ночь была необычайно светлой, ночь была необычайной… Они шли, бежали, они толкали друг друга; следом шли, бежали, толкались их черные, четкие тени.

Куда вел их этот след? Куда они направлялись? Ни души не было вокруг.

Внезапно Мелитта вскрикнула:

— Ах!.. Посмотри!

— Что там?

— Какая-то женщина.

— Куртизанка… Бесстыжая! Она уснула прямо на месте любви!

Мелитта вгляделась — и покачала головою:

— Нет… Ох, нет, я боюсь подойти, Микиллос, это не куртизанка, это…

— Ну, а мне показалось, что это одна из вас.

— Нет, Микиллос, нет и нет, это не одна из нас… Это Туни, жена Великого Жреца. И вглядись хорошенько! Она не спит. Я боюсь подойти… У нее открыты глаза. Пойдем отсюда. Я боюсь. Я боюсь!

Микиллос приподнялся на цыпочки и вгляделся в сумрак ночи.

— Ты права, Мелитта, бедняжка не спит, она мертва.

— Мертва?!

— Да, у нее длинная шпилька в груди.

Он шагнул вперед и протянул было руку, чтобы выдернуть ее, но Мелитта пришла в ужас:

— Нет, нет, не прикасайся к ней! Ее особа священна! Останься здесь. Охраняй ее, а я позову людей.

И она со всех ног бросилась бежать меж черных теней деревьев.

Микиллос некоторое время бродил, весь дрожа, вокруг трупа. Приблизился, коснулся пальцем пронзенной груди, и вдруг, охваченный неодолимым страхом перед зрелищем смерти, бросился наутек.

Обнаженное, застывающее тело Туни одиноко лежало, озаренное луною.

Много времени прошло, прежде чем лес наполнился гулом голосов тех, кто искал ее, ибо найти ее было непросто.

Со всех сторон стекались тысячи куртизанок, и их лица, столь разные и непохожие, были сейчас искажены единым выражением ужаса, тела объяты единым трепетом.

Они растекались по лесу, встречались и расходились снова и снова, в который уже раз проходя по местам, где уже бывали, и чудилось, что никто из них, объятых страхом, вовсе и не стремится найти то, что ищет.

Крик, который испустила одна куртизанка и в тот же миг единодушно подхватили другие, ознаменовал конец поисков, ибо труп Туни был наконец-то обнаружен на скамье возле какого-то дерева.

Тысячи обнаженных рук взметнулись к небу в мольбе:

— Богиня! Это не мы! Богиня! Это не мы! Богиня, если ты вознамеришься отомстить, пощади нас!

Кто-то призвал:

— Скорее в Храм!

И все подхватили:

— В Храм! В Храм!

И вновь потекла меж деревьев людская река: все куртизанки — и белые, и черные, и с Запада, и с Востока, облаченные в одежды или обнаженные — ринулись по дорогам, тропинкам, аллеям, выбежали к огромной розовой лестнице Храма, которая казалась окровавленной в лучах восходящего солнца, взбежали по ней и начали неистово бить своими слабыми руками в высокие бронзовые двери, жалобно крича, словно испуганные дети:

— Отворите! Отворите нам!

Толпа

Рано утром, когда закончилась вакханалия у Бакис, в Александрии случилось значительное событие: пошел дождь.

И сразу же, чего не увидишь в странах с менее жарким климатом, все жители высыпали на улицу, чтобы поглядеть на такое чудо.

Не было ни ливня, ни грозы: душный, тяжелый воздух медленно рассекали крупные, теплые капли, падавшие из низкой фиолетовой тучи.

Женщины подставляли им головы и груди, мужчины с интересом разглядывали небо, дети хохотали, шлепая босиком по крошечным лужицам.

Затем облако исчезло так же неожиданно, как и появилось, небо очистилось, и не прошло и часа, как жаркое солнце иссушило лужицы и обратило их в пыль.

Но даже этого краткого дождика хватило, чтобы оживить город. Мужчины собрались на плитах Агоры, а женщины толпились вокруг, и их звонкие голоса летали над площадью.

Здесь были только куртизанки. Ведь третий день праздника Афродиты посвящался замужним женщинам, которые и отправились теперь для свершения своих таинств в Астартеион, так что на улицах города мелькали только украшенные цветами откровенные одеяния, подведенные черным глаза да нарумяненные щеки.

Миртоклею окликнула ее знакомая по имени Филотис.

— Эй, малютка, ведь ты вчера вечером играла у Бакис? Что там произошло? Надела ли Бакис еще десяток ожерелий, чтобы скрыть морщины на шее? Или обнаружилось, что у нее накладные груди? Или забыла спрятать под парик седые лохмы? Да говори же!

— Не думаешь ли ты, что я обращала на все это внимание? Я пришла уже после застолья, сыграла свое, получила, сколько причиталось, и убежала.

— О да, я знаю, что ты не распутничаешь.

— А чего ради? Чтобы портить платье и получать шлепки? Нет, Филотис. Лишь богатые женщины могут участвовать в оргиях. А таким бедным женщинам, как я, они приносят только слезы.

— Если не хочешь испачкать платье, приходи без него. А на шлепки лучше всего отвечать тем же. Итак, тебе нечего нам рассказать? Там не произошло ничего скандального? Мы зеваем от скуки, точно ибисы. Ну повесели же нас хоть чем-нибудь! Выдумай, по крайней мере!

— Моя подруга Теано оставалась там позже меня. И когда я проснулась сегодня утром, ее еще не было. Праздник у Бакис, наверное, длится до сих пор!

— Едва ли! Впрочем, Теано уже здесь, у Керамической Стены.

Куртизанки бросились туда, но через несколько шагов остановились, улыбаясь, и в улыбках этих смешивались презрение и жалость.

Теано, все еще пребывавшая во хмелю, безуспешно пыталась вынуть из перепутанных волос стебли роз, лепестки которых уже давно осыпались. Ее желтая туника вся была в красных и белых пятнах, словно на ней танцевали все участники оргии. Застежка из бронзы, которая должна была удерживать складки туники на левом плече, теперь свисала ниже бедер, и упругая, но явно перезрелая грудь, на которой алели два откровенных пятнышка, была обнажена.

Завидев Миртоклею, Теано разразилась тем особым своим смехом, который был знаком всем в Александрии и за который ее прозвали Курицей. Смех был похож на кудахтанье несушки, только что высидевшей яйцо, этакий поток бессмысленной радости: он то затихал, словно Теано задыхалась, то возвышался до неприятно пронзительной ноты.

— Яйцо снесла! Яйцо снесла! — съязвила Филотис, но Миртоклея жестом остановила ее:

— Пойдем, Теано, тебе нужно отдохнуть, ты плохо выглядишь. Пойдем со мною.

— А-ха-ха! А-ха-ха! — заливалась девушка. Она сжала свои груди, воздела голову и завопила во весь голос: — А-ха-ха! Зеркало!

— Тише! — пыталась урезонить ее Миртоклея, но Теано не унималась:

— Зеркало! Его украли, украли! Я никогда еще так не смеялась и больше не буду. Серебряное зеркало! Его украли, украли!

Миртоклея, пыталась увлечь за собою подругу, но сметливая Филотис уже все поняла.

— Эй! — закричала она своим спутницам. — Скорее сюда! Есть новости! Серебряное зеркало Бакис украдено!

И все воскликнули:

— Зеркало Бакис!..

Через мгновение целая толпа женщин уже собралась вокруг:

— Что произошло?

— Как?

— Теано уверяет, что украли зеркало Бакис.

— Когда?

— Кто?

Девушка пожала плечами:

— Откуда мне знать?

— Но ты же была там. Ты должна знать. Украсть его почти невозможно! Кто был у Бакис? Неужели никто ничего не знает? Вспомни, Теано!

— Откуда мне знать? Там было человек двадцать, а то и больше, меня пригласили играть на флейте, но играть так и не пришлось. Им нужна была вовсе не музыка! Они заставили меня изображать Данаю, но весь золотой дождь забрала себе Бакис… Что еще? Да они все там просто сумасшедшие! Они окунули меня вниз головой в чан, куда вылили семь кубков семи вин, и заставили пить. Я вся была в вине, даже розы, мои розы…

— Да, — прервала ее Мирто, — ты, конечно, грубая девка… Но зеркало, что с зеркалом?

— Когда меня снова поставили на ноги, с волос моих стекало вино. Все стали смеяться. Бакис послала за зеркалом, чтобы я смогла на себя посмотреть, но его уже не было!

— Но кто это сделал? Слышишь? Тебя спрашивают — кто?

— Единственное, что я знаю, — это не я! Не было даже надобности обыскивать меня, ведь я была совершенно голой. Мне и спрятать-то его было бы негде. Так что это не я. Бакис распяла на кресте одну из своих рабынь — возможно, она и виновна. Когда на меня перестали обращать внимание, я подобрала то, что осталось от дождя Данаи. Держи, Мирто, здесь пять монет. Купишь нам новые платья.

Слух о краже у Бакис вскоре разнесся по всей Александрии. Куртизанки не скрывали злорадства. Любопытство, словно огромная птица, летало по городу.

— Это сделала женщина, — твердила Филотис, — женщина!

— Да, зеркало было надежно припрятано. Вор мог весь дом перевернуть вверх дном, но так и не нашел бы ничего.

— У Бакис были враги, особенно среди ее бывших подруг. Они-то знали все ее секреты! Одна из них могла проникнуть к Бакис в час, когда ее нет дома, а раскаленные улицы города пустынны.

— А может быть, она тайком продала зеркало, чтобы оплатить долги.

— А может быть, это сделал один из ее любовников? Говорят, она порою спит даже с грузчиками. Конечно, в ее-то годы!

— Нет, я уверена, это — женщина.

— Клянусь обеими богинями, хорошо сработано!

Внезапно еще более возбужденная толпа возникла у Агоры, а за ней, точно шлейф, пополз новый слух.

— Что случилось? Что случилось?

И чей-то пронзительный голос перекрыл гул толпы:

— Убили жену Великого Жреца!

Волнение достигло апогея. Никто не хотел в это верить, никто не хотел об этом думать, но все знали, что это убийство, совершенное в разгар праздника Афродиты, повлечет за собою гнев богов. Одно и то же восклицание носилось над толпою:

— Убита жена Великого Жреца! Праздник Храма приостановлен!

Подробности стали известны в считанные мгновения: тело было найдено на скамье из розового мрамора, в уединенном уголке Садов. Длинная золотая шпилька торчала под левой грудью, в запекшейся крови. Убийца срезал роскошные волосы Туни и унес с собою заветный гребень царицы Нитаукриты.

Волнение сменилось глубоким изумлением. На улицы высыпал весь город, и людские реки, пробежав по улицам, слились на площади Агоры в огромное море людских голов, темных и светлых, покрытых и обнаженных. Такого не видали здесь с тех пор, как Птолемей Аулетский был низвергнут сторонниками царицы Береники. Да и то — политические события никогда не производили на людей столь ужасного впечатления, как преступления против религии, против богини, от которой зависела судьба города.

Мужчин более волновало убийство, женщины никак не могли успокоиться после известия о краже, наиболее проницательные утверждали, что оба преступления — дело одних рук. Но чьих?.. Девушки, накануне принесшие богине дары в счет будущего года, боялись, что теперь они не будут зачтены, и некоторые даже тихонько плакали.

Древние суеверия гласили, что два подобных события непременно должны увенчаться третьим, еще более ужасным. И толпа невольно ждала этого. Что последует за кражей зеркала и гребня?.. Южный ветер нес мелкую едкую пыль, обжигал лица.

Вдруг толпа вздрогнула, словно это было одно гигантское живое существо, и тысячи пар глаз уставились в одном направлении.

Там, вдали, в самом конце улицы, которая пересекала Александрию от врат Канопа до Храма Агоры, показалась другая толпа, которая стремительно приближалась к первой.

— Куртизанки! Священные куртизанки!

Никто не шелохнулся. Никто не осмелился сделать шаг им навстречу, ибо опасался первым узнать страшную новость. Живой поток, сопровождаемый глухим топотом ног, приближался. Женщины воздевали к небу руки, пытались опередить одна другую, словно спасались бегством от неведомой опасности. Солнечный свет, играя на их золотых запястьях, поясах, пряжках, чудилось, подавал сигналы бедствия.

Наконец они оказались совсем близко. Настала тишина.

— Похитили ожерелье богини! Похитили Настоящие Жемчужины Анадиомены!

Вопль отчаяния заглушил эти слова. Толпа сперва замерла в ужасе, а потом хлынула вперед, ударяясь о стены, заполняя всю улицу, словно взбунтовавшаяся волна; сбивая по пути перепуганных женщин, она устремилась к Храму Обесчещенной Богини.

Ответ

Агора опустела, словно берег после отлива.

Но нет, там еще оставались двое… мужчина и женщина, которые знали разгадку всех трех преступлений, — мужчина и женщина, свершившие все три преступления: Деметриос и Кризи.

Мужчина понуро сидел на камне возле самого порта. Женщина стояла на другом конце площади. Они не могли различить черт друг друга, но сердца их были прозорливы. Кризи бросилась вперед, опьяненная гордостью и любовью.

— Ты сделал это! — вскричала она. — Ты сделал это!

— Да, — негромко отвечал Деметриос, — я повиновался тебе.

Она вспрыгнула к нему на колени, стиснула в объятиях и поцеловала.

— Я люблю тебя! Я люблю тебя! — шептала она, задыхаясь. — Никогда я не испытывала ничего подобного! Любовь переполняет меня! Боги! Я теперь знаю, что такое любовь! Ты видишь, любимый, я даю больше, чем обещала. Я, никогда никого не желавшая, и вообразить не могла, что изменюсь так быстро! Я думала продать тебе лишь свое тело, но теперь я отдаю тебе все, что имею, все, что есть во мне чистого, искреннего, страстного, душу мою отдаю тебе, а она девственна и нетронута. Слышишь, Деметриос? Пойдем со мною. Давай покинем этот город, уедем куда-нибудь, где не будет никого, кроме нас. Мы будем счастливей всех в мире! Никогда ни один любовник не совершал того, что сделал ты ради меня. Никогда ни одна женщина не любила так, как люблю тебя я. Боги, это невозможно! Я не могу говорить, я задыхаюсь от любви! Ты видишь, я плачу. Теперь я знаю, что такое слезы, — это излишек счастья… Но почему ты молчишь? Почему ничего не отвечаешь? Обними меня.

Деметриос осторожно пошевелил коленом, на котором устроилась Кризи, и заставил ее подняться. Встал сам, оправил одежды, вскинул на плечо полу тоги и тихо проговорил:

— Нет… Прощай.

И неторопливо направился прочь.

Кризи, ошеломленная, стояла с приоткрытым ртом и повисшими руками.

— Что? Что? Что ты сказал?..

— Я сказал: прощай, — произнес он, не повышая голоса.

— Значит, это не ты…

— Я. Я ведь обещал тебе.

— Тогда… я ничего не понимаю.

— Дорогая, мне безразлично, понимаешь ты или нет. Поломай свою хорошенькую головку над этой загадкою. Если все, что ты сейчас сказала мне, правда, твои размышления будут долгими. Прощай.

— Деметриос! Что я слышу? Да ты ли это? Объясни, заклинаю тебя, объясни, что произошло меж нами?!

— Тебе нужно сотни раз повторять одно и то же? Да, я похитил зеркало; да, я убил Туни, чтобы завладеть гребнем; да, я снял с шеи богини жемчуг. Я должен был уплатить этим за твое тело. Высоко же ты оценила себя! Но теперь ты потеряла для меня свою ценность, я больше ничего не прошу, давай расстанемся. Я даже восхищен, что ты напрочь не способна понять эту ситуацию, которая, однако, чрезвычайно проста.

— Оставь все это себе, все эти вещи! Разве я говорю о них? Разве я прошу их? Разве они мне нужны? Я хочу только тебя…

— Да, я знаю. Но… но беда в том, что я больше не хочу ничего. Для любви нужно желание двоих, и боюсь, у нас с тобою ничего не получится. Я пытаюсь объяснить, но ты все равно не поймешь. Прими все как оно есть, не пытайся понять непонятное, это не для тебя. Давай покончим с этим, иначе я могу сказать кое-что, не очень-то тебе приятное.

— Тебе наговорили на меня!

— Нет.

— Да! Я вижу! Тебе наговорили на меня, не отрицай! У меня есть враги, Деметриос. Не стоит их слушать. Клянусь богами, они лгут.

— Я их не знаю.

— Поверь мне, о, поверь, любимый! Какой смысл мне тебя обманывать, если я не хочу от тебя ничего, кроме тебя самого?

Деметриос заглянул в ее глаза.

— Слишком поздно. Я уже обладал тобою.

— Ты бредишь… Когда? Где?

— Нет, это правда. Я обладал тобою, а ты и не знала об этом! Все свои ласки ты уже расточила на меня — сама не ведая об этом. Сегодня ночью я уже был с тобою в той стране, куда ты хочешь меня увезти. О, да ты настоящая красавица, Кризи! Но… я вернулся из этой страны. Ничто и никто больше не заставит меня оказаться там вновь. Нельзя дважды быть счастливым одним и тем же счастьем. Я не хочу смешивать воспоминания. Наверное, ты ждешь благодарности? Но ведь я любил лишь твой призрак, поэтому тебя не имеет смысла благодарить.

Кризи схватилась за голову.

— Но это отвратительно! Отвратительно! И ты не стыдишься этого?

— Не спеши с выводами. Я сказал тебе, что видел сон; но уверена ли ты, что я спал? Я сказал тебе, что был счастлив с тобою, но уверена ли ты, что грубое физическое обладание тобою, которое, вообще говоря, не отличается от обладания другой женщиной, — уверена ли ты, что это счастье? Увы, и тебе незнакома прелесть тихой мелодии в любви, все вы предпочитаете оглушительную музыку… А вот образ твой — образ, Кризи! — настолько очаровал меня, что я предпочел тебя богине, и там, в том сне — или не сон то был? — я понял, что не ошибся. Поэтому я не позволю, чтобы реальность разочаровала меня.

— А я? Как быть мне? Что же делаешь ты со мною, которая все еще любит тебя, несмотря на все эти ужасные слова? Ты говоришь, что был счастлив со мною, — но ведь меня ты не осчастливил! Ты украл у меня это счастье, ничего не дав взамен. Ох, я с ума сойду от всего этого!

Деметриос помолчал немного, а потом произнес совсем другим голосом — не насмешливым, а трепетным, взволнованным, исполненным боли:

— Задумалась ли ты о том, что может статься со мною, когда, воспользовавшись внезапной страстью, помутившей мой рассудок, потребовала выполнить три твоих желания, которые могли закончиться для меня гибелью или позором?

— Если я все это затеяла, то лишь затем, чтобы уловить тебя в свои сети. Если бы я отдалась тебе сразу, ты сразу и бросил бы меня.

— Хорошо. Можешь быть довольна. Пусть ненадолго, но ты все ж уловила меня в сети того рабства, о котором мечтала. Мучайся же, ибо сегодня я свободен от него!

— Теперь я стала рабыней, о Деметриос!

— Неважно кто, но один из нас всегда раб — тот, кто любит другого. Рабство! Рабство! Вот истинное имя страсти! У вас в голове лишь одно: вашей слабостью сломить силу мужчины, чтобы ваша ничтожность управляла его разумом. То, чего вам хочется, едва начинают расти ваши груди, так это привязать мужчину к себе вашей подвязкой, наступить ему на голову вашей сандалией! Вы способны заставить мужчину забыть о его призвании, сломить его волю, унизить его, вы даже Геракла способны усадить за прялку. А если вы не в силах сломить мужчину, вы готовы обожать его кулак, избивающий вас, его уста, оскорбляющие вас. Вам нужно, чтобы или ноги ваши целовали, или насиловали вас. Тот, кто не рыдает, когда вы его покидаете, может вас хоть за волосы тащить обратно: ваша любовь возродится из слез, но единственное, что по-настоящему может унизить вас, так это невозможность ввергнуть мужчину в рабство, невозможность сделать его своей тряпкой или своим палачом, какая разница! Главное — своим!

— Убей меня, если хочешь, но люби меня!

Она так внезапно схватила его в свои объятия, что он не успел отвернуться и проговорил, едва не касаясь ее пылающих губ:

— Я презираю тебя. Прощай. — И сделал попытку оттолкнуть ее.

Но Кризи цеплялась за него, как дитя.

— Нет. Ты любишь меня. Твоя душа полна мною, но ты стыдишься, что уступил моей воле. Послушай, о любимый мой! Если только это мучает тебя, если ты хочешь лишь утишить гордость свою, то знай: я готова вернуть богине то, что ты взял у нее. Люби меня — и не будет такой жертвы, которую я не принесла бы тебе!

Деметриос взглянул на нее с интересом и, словно повторяя ту сцену на дамбе, спросил:

— Чем ты поклянешься?

— Афродитой, как и ты.

— Ты не веришь в Афродиту. Клянись Яхве Сабатом.

Галилеянка побледнела.

— Яхве не клянутся.

— Так ты отказываешься?

— Это ужасная клятва.

— Такая мне и нужна.

После минутного колебания она тихо проговорила:

— Хорошо. Я клянусь Яхве. Что я должна сделать, Деметриос?

Он молчал.

— Говорим же, любимый! — взмолилась Кризи. — Говори скорее. Мне страшно.

— Не бойся. Я попрошу немного. Мне не нужны три подарка: не хочу подражать тебе. Я лишь прошу тебя принять мои подарки.

— Хорошо! — радостно воскликнула Кризи.

— Зеркало, гребень и ожерелье — я добыл их для тебя. Но ты ведь не собиралась пользоваться ими? Украденное зеркало, гребень с головы убитой и ожерелье богини — это не те украшения, которыми можно похвалиться перед всей Александрией.

— Ну еще бы!

— Я так и думал. Значит, лишь из жестокости ты заставила меня добыть их ценою преступлений, которыми сегодня взбудоражен весь город! Ну так вот: я хочу, чтобы ты надела эти окровавленные украшения.

— Что… что?..

— Ты пойдешь в маленький садик, где находится статуя Гермеса Анубиса. Там всегда пустынно, никто тебя не увидит. Ты приподнимешь левую ступню бога. Камень расколот, сама увидишь, что это нетрудно. Там, внутри цоколя, ты найдешь зеркальце Бакис и возьмешь его в руки; найдешь гребень Нитаукрит и вставишь его в волосы; найдешь семь нитей жемчужного ожерелья Афродиты и наденешь себе на шею. И тогда ты пойдешь в город. Конечно, толпа выдаст тебя солдатам царицы, но ты получишь то, чего желала, а я приду к тебе в тюрьму до восхода солнца.

Сад Германубиса

Первым побуждением Кризи было пожать плечами. Она не настолько глупа, чтобы отправиться на верную смерть.

Вторым порывом было пойти.

Неуемное любопытство толкало ее к тайнику, где Деметриос спрятал свою преступную добычу. Она хотела подержать эти вещи в руках, примерить, заставить сиять под лучами солнца, обладать ими хоть мгновение! Ей казалось, что победа ее не будет полной, пока не сможет дотронуться до вожделенных подарков!

Что же до Деметриоса, то она придумает, как снова завладеть им. Разве мыслимо поверить, что она потеряла его навсегда! Страсть, которую она ему внушала, была не из тех, которые просто так, ни с того ни с сего, вдруг иссякают в сердце мужчины.

Женщины, которых вот так любят, навсегда остаются в памяти, и случайная встреча с прежней возлюбленной, пусть забытой, пусть презираемой, может внезапно вызвать любовь к жизни. Кризи это знала.

И все-таки, как бы она ни торопилась завладеть первым мужчиной, которого по-настоящему полюбила, она все же не настолько сошла с ума от любви, чтобы покупать эту любовь ценою собственной жизни.

И однако… какой счастливый конец он предлагал ей!

Под взглядами бесчисленной толпы пройтись с зеркалом, в которое гляделась Сафо; с гребнем, украшавшим царственную голову Нитаукрит; с ожерельем из Настоящих Жемчужин Анадиомены… Затем ночью познать то блаженное забытье, которое может даровать женщине лишь истинная любовь… А к середине дня умереть так легко и просто… Какая несравненная участь!

Она мечтательно закрыла глаза.

Но нет, она не могла позволить искушению овладеть собою.

Она прошла вдоль Ракотиса по улице, ведущей к Великому Серапиону. Эта дорога, проложенная греками, разительно отличалась от кривых улочек трущоб.

Среди множества египтянок в голубых одеждах редкими белыми пятнами выделялись платья эллинок. Кризи шла быстро, не вслушиваясь в обрывки разговоров, долетавших отовсюду, — разговоров о преступлениях, совершенных ради нее.

Вскоре она свернула налево, прошла по темному переулку, пересекла небольшую площадь, где в фонтане играли две смуглые девушки, и наконец остановилась.

Сад Гермеса Анубиса являл собою заброшенный некрополь, куда уже давно не забредали родственники почтить память дорогих покойников. Люди старались избегать этого пустынного места.

Кризи шла между могилами в полной тишине, пугаясь хруста гравия. Ветер, несший песчаную пыль, развевал ее волосы, трепал шелковую накидку, осыпал ее белыми лепестками цветущей смоковницы.

Она увидела статую среди трех надгробий, ограждавших ее, наподобие треугольника. Место было как нельзя более подходящим для сохранения опасной тайны.

Кризи проскользнула меж двух каменных плит, прижимая ладони к щекам; они вдруг похолодели.

Перед ней стояла статуя Гермеса, увенчанная шакальей головой. Руки чуть вытянуты вперед, повторяя жест бальзамировщика. Левая нога была расколота.

Оглядевшись, Кризи вновь убедилась, что она здесь совсем одна. Легкий шорох сзади заставил ее вздрогнуть, но это была только ящерица, проскользнувшая в мраморную расщелину.

Наконец Кризи осмелилась сдвинуть один из обломков ступни Гермеса, и под камнем мягко засветился жемчуг.

Она вытащила ожерелье. Каким же оно было тяжелым! Кризи и не подозревала, что жемчуг может так много весить. Бусинки были почти идеально круглые и отливали перламутровым лунным блеском. Семь нитей следовали одна за другой, все увеличиваясь, словно круги на воде, в которую уронили драгоценный перстень.

Кризи надела ожерелье.

Она проводила по нему рукою, закрыв глаза, чтобы сильнее ощутить прохладу, которую источали эти баснословные жемчужины. Она равномерно распределила все семь нитей на шее и плечах, опустив последнюю в горячую впадинку меж грудей, и вздрогнула от холода, вдруг пронизавшего ее.

Затем она вынула из тайника гребень слоновой кости, погладила почти стершийся барельеф царицы, а потом несколько раз примерила его так и этак, прежде чем закрепила в своих пышных волосах.

После этого она вытащила из цоколя серебряное зеркальце и, взглянув в него, насладилась созерцанием победно улыбающейся женщины, в чьих волосах мерцал царский гребень, а грудь была украшена ожерельем, отнятым у богов.

Закутавшись с головою в свою накидку и скрыв в ее складках зеркальце, она покинула некрополь, так и не сняв роковых даров.

Пурпурные стены

Когда рабы Храма подтвердили взбудораженной толпе, что свершилось святотатство, ошеломленные люди медленно растеклись по Садам.

Куртизанки метались меж черных оливковых дерев, посыпая головы пылью, вырывая на себе волосы, царапая лица и безудержно рыдая.

Толпа молча спустилась к городу по Дромской дороге и побережью. Владельцы лавок, испуганные случившимся, убрали с пути свои разноцветные лотки, и деревянные навесы чередовались со слепыми, запертыми ставнями, словно монотонные заборы.

Жизнь в порту тоже замерла. Матросы недвижимо сидели на каменных глыбах. Готовые к отплытию корабли осушили весла и убрали паруса. Команды и пассажиры кораблей, ожидавших на рейде сигнала к отплытию, терялись в догадках, уверенные, что в Александрии свершился новый переворот, и те, у кого оставались родственники во дворце, приносили жертвы, чтобы умилостивить жестоких богов.

На углу Фара и дамбы Родис в толпе столкнулась с Кризи.

— Ох, дорогая, как страшно, правда? Мы с Мирто все время боимся, как бы нас не разнесла толпа. Возьми нас за руки.

— Ты слышала что произошло? — спросила Миртоклея. — Схватили преступника? Его пытают? Со времен Герострата не случалось ничего подобного. Боги отвратили от нас свои взоры. Что с нами будет?!

Кризи не ответила.

— Мы принесли богине голубей, — продолжала девушка. — Но вспомнит ли она теперь о них? Богиня, конечно, разгневана. А ты, моя бедная Кризи! Ты должна была стать сегодня или очень счастливой, или очень могущественной…

— Дело сделано, — тихо промолвила куртизанка.

— Как!

Кризи поднесла к губам правую руку, словно призывая к молчанию.

— Смотри хорошенько, Родис. Смотри и ты, Миртоклея! То, что вы узрите сейчас, не видели глаза человеческие с тех пор, как богиня спустилась на Иду. И ничего подобного никто более не увидит до конца дней своих — и рода человеческого!

Подруги отшатнулись от нее, словно от безумной. А Кризи поспешно дошла до Фара, мраморного гиганта, сверкающего семью шестиугольными ярусами, толкнула бронзовую дверцу маяка, скользнула туда и гулко задвинула засов.

Прошло несколько мгновений. Гул толпы сливался с мерным шелестом волн.

И вдруг раздался крик, подхваченный тысячью голосов:

— Афродита!

— Афродита!

Крики вздымались в небо и обрушивались на землю, как гром. Восторг, счастье, самозабвение…

Толпа, заполнившая дамбу, бросилась к острову, залила скалы, люди взбирались на крыши, на маяки, на башни. Остров был уже переполнен, а люди все прибывали.

Не было конца этому потоку народа. От дворца Птолемеев до стен Канала, Царского Порта, Большого Порта все было заполнено людьми. И над этим океаном голов качался, словно утлый челнок в шторм, золоченый паланкин царицы Береники.

Елена у врат Схеи, Фрина в волнах Элеузиса, Таис, возжегшая Персеполис, — оказывается, никто из них не знал, что такое истинный триумф!

Кризи через Западные ворота появилась на первой террасе монумента, сложенного из красного мрамора.

Она была обнажена, как подобает богине, левой рукою придерживая края трепещущей накидки, гребнем закрепленной на голове так, что она казалась продолжением ее кудрей. В правой руке сверкало зеркало, отражая клонившееся к западу солнце.

Чуть склонив голову, величественно и грациозно, она поднималась по ступеням внешней лестницы, спиралью окружавшей ярко-красную башню.

Закат превратил жемчуга в кровавые рубины. Кризи поднималась ввысь, и ее тело, освещенное лучами солнца и торжества, богоподобное в своей красоте, переливалось цветом огня и цветом крови, то сливаясь с раскаленным пурпуром стен маяка, то выделяясь на их фоне, словно золотой факел.

Она уходила в небо.

Последняя ночь

— Тебя любят боги! — изрек старый тюремщик. — Если бы я, бедный раб, был повинен хотя бы в сотой части свершенных тобою преступлений, меня уже давным-давно вздернули бы на дыбу, подвесили вниз головой, четвертовали и с живого содрали бы кожу. Мне бы влили уксус в ноздри, набили рот песком, а когда я умер бы от боли, тело мое бросили бы гиенам. Тебя же, укравшую, убившую, осквернившую, никто и пальцем не тронул. Ты заключена в самую лучшую камеру. Разрази меня Зевс, если я хоть что-нибудь понимаю! Должно быть, у тебя есть добрые знакомые во Дворце.

— Подай мне гранат, — произнесла Кризи. — У меня пересохло во рту.

Старый раб принес зеленую корзинку с плодами и вышел.

Кризи осталась одна.

На нее надели длинные одежды из белой шерсти. В них было жарко. Кризи лениво подошла к окну, зевнула и облокотилась о стену.

Там, на чистом небе, сияла такая яркая, такая светлая луна, что ни одной звездочки не было видно.

Такою же ночью, семь лет назад, Кризи покинула Генисарет. Она вспоминала…

Их было пятеро. Это были торговцы слоновой костью. Они украшали своих лошадей с длинными хвостами забавными кисточками. Они подобрали девочку у водоема… А прежде — чистые воды озера, голубоватые в вечерней дымке июля, высокое небо, прозрачные дали Галилеи. Их дом окружали заросли розового льна и тамариска. Колючие кусты каперса возникали то тут то там над розоватым морем трав, и чудилось, что цвет волн, бегущих по ним, это и есть цвет ветра.

Девочки искали розовые раковины в прозрачном ручье, под сенью цветущих олеандров; цветы были на воде, цветы были на лугу, и в горах росли огромные лилии, а вершины гор напоминали груди юной девушки…

Кризи закрыла глаза. Слабая улыбка взошла на ее губы, но тотчас исчезла. Мысль о смерти захватила ее. И она поняла, что уже не сможет перестать думать об этом.

— Ах, — сказала она себе, — что же я наделала! Ну зачем я встретила этого человека! Зачем он меня послушался? Зачем я сама его послушалась! И почему, о боги, почему я даже сейчас ни о чем не жалею!.. Или не любить, или не жить — вот какой выбор стоял передо мною. Этот выбор предоставили мне боги! Чем же я тогда виновна, за что меня наказывают!..

И вдруг ей на память пришли священные слова, о которых она ни разу не вспомнила все эти семь лет.

Она прошептала:

— Сказано в Писании:

И проходил Я мимо тебя, и увидел тебя,

И вот это было время твое, время любви.

Но ты понадеялась на красоту свою,

И, пользуясь славою твоею, стала блудить,

И расточала блудодейство твое на всякого мимоходящего,

отдаваясь ему.

И сказано:

И взяла узорчатые платья твои, и одела их ими,

И ставила перед ними елей Мой и фимиам Мой,

И хлеб Мой, который Я давал тебе,

Пшеничную муку, и елей, и мед, которыми Я питал тебя…

И сказано:

И при всех твоих мерзостях и блудодеяниях

Ты не вспомнила о днях юности твоей!

И сказано:

Блудила ты с сыновьями Египта, соседями твоими,

Соседями твоими, людьми великорослыми,

И умножала блудодеяния твои, прогневляя Меня.

И блудила ты с сыновьями Ассура, и не насытилась,

Блудила с ними, но тем не удовольствовалась;

И умножила блудодеяния твои в земле

Ханаанской до Халдеи,

Но и тем не удовольствовалась.

Как истомлено должно быть сердце твое,

говорит Господь Бог,

Когда ты все это делала, как необузданная блудница!

— О! — вскричала Кризи. — Это же я! Это же обо мне сказано!

И еще сказано:

За разврат твой и за мерзости твои терпишь ты,

говорит Господь.

Но Я вспомню союз Мой с тобою во дни юности твоей,

И восстановлю с тобою вечный союз.

— Но кара тоже указана! — вскрикнула Кризи.

Я соберу всех любовников твоих,

Которыми ты услаждалась и которых ты любила,

Со всеми теми, которых ненавидела,

И соберу их отовсюду против тебя,

И раскрою перед ними наготу твою,

И увидят весь срам твой.

Я буду судить тебя судом прелюбодеиц

и проливающих кровь, —

И предам тебя в руки их

И они разорят блудилища твои,

И раскидают возвышения твои, и сорвут с тебя одежды,

И возьмут наряды твои, и оставят тебя нагою и непокрытою.

И созовут на тебя собрание, и побьют тебя камнями,

И разрубят тебя мечами своими.

И еще:

И вот Я простер на тебя руку Мою,

И уменьшил назначенное тебе,

И отдал тебя на произвол ненавидящим тебя

дочерям Филистимским,

Которые устыдились срамного поведения твоего.

— Да, я знаю, что сказано в Священном Писании, — проговорила Кризи, чтобы утешить себя. — Разве не сказано там и это:

Не покараю я дочерей ваших за то, что они торгуют собою.

И разве не советует Писание поступать так:

Итак, иди, ешь с весельем хлеб твой,

И пей в радости сердца вино твое,

Когда Бог благоволит к делам твоим.

Да будут во всякое время одежды твои светлы

И да не оскудеет елей на голове твоей.

Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь,

Во все дни суетной жизни твоей,

Потому что в могиле, куда ты пойдешь,

Нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости.

Дрожь пробежала по ее телу, и она повторила низким голосом:

Потому что в могиле, куда ты пойдешь,

Нет ни работы, ни размышления,

Ни знания, ни мудрости.

— Свет так ласков! Ах, как хорошо жить!

И помни Создателя твоего во дни юности твоей,

Доколе не пришли тяжелые дни,

Доколе не померкли солнце, и свет, и луна, и звезды,

И не нашли новые тучи вслед за дождем.

Ибо отходит человек в вечный дом свой,

И готовы окружить его на улице плакальщицы, —

Доколе не порвалась серебряная цепочка,

И не разорвалась золотая повязка,

И не разбился кувшин у источника,

И не обрушилось колесо над колодезем.

И возвратился прах в землю, чем они был…

И, вновь объятая дрожью, она проговорила или простонала:

— И возвратится прах в землю,

чем он и был…

И, обхватив голову руками, словно желая задавить там эти страшные мысли, она вдруг сквозь живую и теплую кожу ощутила мертвый череп: голые кости, пустые глазницы, оскал челюсти…

Ужас! Вот что скоро останется от нее! С невыразимой ясностью увидела она свой труп, и, сложив на груди руки, словно уже умирала, вдруг поняла: ведь она всегда носила в себе этот череп и этот скелет, которые только и останутся от всего ее прекрасного тела после смерти, а все изобилие живой плоти всегда было лишь символом могилы!

Непреодолимое желание жить, все вновь увидеть, вновь испытать, все начать сначала, все изменить внезапно охватило ее. Это был бунт жизни пред лицом смерти, она не верила, что не увидит вечера нового дня, не понимала, как ее красота, ее тело, ее горячие мысли и биение сердца должны вдруг умереть и сгнить в земле!..

Дверь тихо отворилась.

Вошел Деметриос.

Прах возвращается в землю

— Деметриос! — вскричала она и бросилась к нему.

Деметриос стоял недвижимо. В его глазах было такое глубокое спокойствие, что Кризи замерла, похолодев.

Она ждала порыва, крика, объятий… чего-то…

Деметриос не шелохнулся.

Прошло несколько мгновений, и, видя, что у него никто ничего не просит, он прошел к окну и, облокотившись, взглянул, как занимается заря над морем.

Кризи сидела на низкой постели, куда опустилась бессильно — бледная, с остановившимся взглядом.

Тогда Деметриос, словно обращаясь к самому себе, проговорил:

— Пусть уж лучше будет так. Любовные игры накануне смерти были бы, пожалуй, слишком мрачным занятием. Я даже восхищен, что она до сих пор не понимала этого, что встретила меня с таким пылом. Для меня приключение закончилось. Жаль, конечно, что все так вышло, ибо, честно говоря, Кризи ошиблась лишь в одном, поступив, как и большинство женщин: влюбилась в меня! Если бы не было необходимости утихомирить возмущенный народ, бросив ему жертву, я удовольствовался бы одним изгнанием этой чрезмерно пылкой девушки, оставив ей, однако, жизнь. Но теперь ничего нельзя вернуть назад. Таковы последствия страсти. Наслаждение без мысли или, напротив, мысль без наслаждения не могут повлечь за собою такого несчастья. Пусть боги помогут нам не забывать, что все наши многочисленные любовницы — всего лишь женщины и схожи одна с другой, как плоды одного и того же дерева!

Закончив этим афоризмом свою речь, он умолк, задумавшись.

Он вспомнил приглашение на ужин, о котором совсем забыл в водовороте событий, и дал себе слово извиниться за эту забывчивость.

Он подумал, не напрасно ли продал раба-портного, который, конечно, закоснел в старой моде, но великолепно закладывал складки на туниках.

Он настолько углубился в свои мысли, что палочкой нацарапал на стене набросок своей скульптурной группы «Загреус и Титаны», где нашел, наконец, позу главной фигуры.

В это время в дверь постучали.

Деметриос озадаченно огляделся, вспомнил, где находится, подошел к двери и отворил.

Вошел старый палач, сопровождаемый двумя воинами в шлемах.

— Я принес маленький кубок, — угодливо улыбнулся палач любовнику царицы.

Деметриос молчал.

Кризи подняла голову и окинула камеру блуждающим взглядом.

— Ну, девочка, — произнес тюремщик, — пришло время. Яд растворен. Осталось лишь выпить его. Не бойся, тебе не будет больно.

Кризи взглянула на Деметриоса и увидела, что он, наконец, смотрит на нее.

Не сводя с него черных, расширенных зрачков, окруженных светящейся зеленью, Кризи протянула руку, приняла кубок и медленно поднесла его к губам.

Она омочила губы. Горечь яда заглушал наркотик, растворенный в меду. Смерть была сладка на вкус!

Она отпила половину — а затем вдруг протянула кубок Деметриосу…

Он небрежно отвел рукой этот неуместный дар.

Тогда Кризи осушила весь кубок — до зеленоватого осадка, оставшегося на дне.

— Что я теперь должна делать? — спросила она у тюремщика.

— Походи по комнате, моя девочка, пока не почувствуешь тяжесть в ногах. Тогда ты приляжешь, и яд закончит свое дело.

Кризи подошла к окну и, опершись головой на руку, поглядела на фиолетовую зарю последним взглядом угасающей молодости.

На востоке расцветало озеро света. Чудилось, что горизонт охвачен, как поясом, длинной синей лентой с оливковым оттенком сверху. Над ним множество цветов истекали один из другого: сине-зеленый, лиловатый, радужный, мало-помалу переходя в свинцовую лазурь. Эти ярусы оттенков медленно поднялись, и золотая линия вспыхнула на горизонте; пурпурная нить пронзила мрачный рассвет, и в этом потоке крови родилось солнце.

— Свет так ласков…

Она стояла до тех пор, пока ноги держали ее.

Почувствовав, что они подкашиваются, она сделала знак страже, и ее перенесли на постель.

Тюремщик расправил складки одежд вдоль ее распростертого тела, затем дотронулся до ступней и спросил:

— Что ты чувствуешь здесь?

— Ничего, — ответила Кризи.

Он коснулся колен:

— А здесь?

Она качнула головой, и внезапно, движением одних лишь плечей, глаз, губ, тяжелых кудрей — ибо руки ее уже были мертвы, — рванулась к Деметриосу… но прежде, чем он успел что-либо сказать или отшатнуться, она упала замертво, с широко открытыми, остановившимися глазами.

Тюремщик накрыл ей лицо, но один из солдат, смутно ощущая нечто, прежде связывавшее эту женщину и этого мужчину, срезал прядь волос Кризи и протянул Деметриосу.

Деметриос стиснул прядь в руке, ибо, воистину, это и была Кризи, ее суть, — это золото, когда-то давшее ей имя и пережившее ее красоту.

Затем он медленно разжал пальцы, уронив еще теплые, еще живые волосы, и, поспешно выходя из камеры, наступил на них и втоптал в пыль.

Бессмертие Кризи

Когда Деметриос вернулся в свою мастерскую, задрапированную красным шелком, загроможденную глыбами мрамора, макетами, подставками, инструментами, он вдруг ощутил желание приняться за работу.

Взяв в левую руку стамеску, а в правую молоток, он без особого пыла принялся за неоконченную заготовку. Это было изображение гигантского коня, предназначенного для Храма Посейдона. Гибкая шея коня изгибалась под пышной гривой, словно туго закрученная морская раковина.

Еще три дня назад детали мускулатуры этой шеи поглощали все внимание Деметриоса; но, казалось, в это утро — утро смерти Кризи — все изменилось. Деметриос с изумлением ощутил, что он куда менее спокоен, чем ожидал. Ему трудно было сосредоточиться, и удары его были неточны, слабы, словно между ним и статуей вдруг выросла стена.

Наконец он отбросил инструмент и принялся бродить вдоль запыленных постаментов.

Он окликнул раба и приказал:

— Подготовь бассейн и благовония. Ты вымоешь меня, умастишь благовониями, принесешь белые одежды и зажжешь огни в круглых плошках.

Закончив одевание, он подозвал двух других рабов:

— Подите в Царскую тюрьму и передайте тюремщику этот ком горшечной глины. Пусть он отнесет ее в камеру, где умерла куртизанка Кризи. Если тело еще не предано земле, пусть задержится с этим до моих указаний. Я вскоре приду туда сам.

Он сунул за пояс зубило и через главную дверь вышел на пустынную Дромскую дорогу.

Внезапно он остановился, пораженный яркостью африканского солнца.

Пламень, горевший над землею, заливал белые дома и белую дорогу таким буйством света, что известковые стены и дорожная пыль полыхали всеми оттенками голубого, красного, зеленого цветов, словно груды драгоценных камней. Казалось, разноцветные блики танцуют в воздухе, взмывают в небо. Четкие линии строений дрожали и колебались в раскаленном мареве, словно ткань на ветру. Пегий пес, приткнувшийся к каменной тумбе, вдруг, на глазах Деметриоса, сделался огненно-алым, словно обагренный кровью и охваченный пламенем.

Ошеломленный, пораженный, восхищенный Деметриос вдруг осознал, что это волшебное зрелище — символ его нового существования! Он долго жил одиноко, в ночи, в тишине и спокойствии, довольствуясь светом луны и видя идеал любви в обожествлении застывших линий. Его статуи, как он сейчас понял с необычайной ясностью, были далеки от совершенства именно потому, что от них веяло покоем и холодом!

Во время трагических событий последних дней, изменивших весь ход его существования и перевернувших его душу, он впервые ощутил горячее дыхание жизни. Если он и опасался новых испытаний, если, с трудом выйдя победителем из этой борьбы, он и дал себе клятву никому не позволять впредь так завладеть собою, то он все же понял, что лишь эта борьба, лишь это смятение достойны быть запечатленными в мраморе, цвете или стихах, ибо страсть есть то, что рождает жизнь и преображает ее по своей воле и прихоти, уродливое обращая в прекрасное, а до уныния знакомое делая неведомым и манящим.

Размышляя над всем этим, он и не заметил, как дошел до ворот тюрьмы.

Оба раба ждали его у входа.

— Мы отнесли глину, — сообщили они. — Тело никто не трогал. Тюремщик шлет тебе приветствие и уверяет, что всецело к твоим услугам.

Деметриос вошел, сопровождаемый лишь тишиною, миновал длинный, гулкий коридор, вошел в комнату, где лежала покойница, и тщательно запер за собою дверь.

Труп лежал на постели, как и прежде: запрокинутая голова накрыта куском ткани, руки вытянуты вдоль тела, ноги сжаты. Пальцы украшены многочисленными перстнями, лодыжки обвиты серебряными браслетами, а ногти на маленьких ножках покрыты алой краской.

Деметриос взялся за накидку, но едва он ее всколыхнул, как из-под белой ткани вылетело несколько мух.

Дрожь пробежала по его телу… Но все же Деметриос сдвинул накидку и, скомкав, подсунул под голову покойницы.

На лице Кризи было выражение, какое лишь Смерть могла придать ему, коснувшись своей ледяной рукою век, щек и волос. Белизна лица приобрела голубоватый оттенок, и это придавало неподвижной голове сходство с мраморным изваянием. Хрупкость ушей, линии шеи была почти сверхъестественной, нематериальной. Никогда, нигде, ни в каком сне Деметриос не видел еще такой нечеловеческой красоты и сияния угасающего тела.

И вспомнил он слова, произнесенные Кризи при первой их встрече: «Ты видишь лишь мое лицо. Ты и не знаешь, насколько я красива!» И внезапно неодолимое желание охватило его. Он хочет, наконец, узнать ее красоту! Он может это сделать!

Да, он хочет сохранить воспоминание о трех днях своей неистовой страсти — воспоминание, которое переживет его самого: поудобнее уложить на постели это обнаженное восхитительное тело — в той позе, в которой он запомнил Кризи во сне, — и создать по его подобию, по этой модели статую Бессмертной Жизни.

Он расстегнул брошь на плече Кризи, распахнул накидку. Приподнял тело. Голова запрокинулась, задрожали груди, опустились руки. Он выдернул одежду из-под трупа и отбросил прочь.

Подхватив мертвую Кризи за еще влажные подмышки, повернул голову влево, подобрал рассыпавшиеся волосы. Приподнял правую руку и, согнув в локте, положил на лоб; согнул еще послушные пальцы и стиснул ими угол подушки; изгиб шеи восхитительно переходил в изгиб груди, словно линии драгоценной амфоры.

Затем он отступил к ногам. Одну вытянул на постели, другую согнул в колене так, что пятка почти касалась ягодиц. Еще кое-что поправил, сделал резче изгиб талии, затем снял все кольца, браслеты и серьги, чтобы ничто не нарушало совершенной и чистой гармонии обнаженного женского тела.

Модель была готова.

Деметриос бросил на стол ком влажной глины, которую принесли сюда рабы. Он мял ее, придавая форму человеческого тела: поначалу какое-то чудище рождалось в его руках! Он взглянул на него, затем поднял взгляд.

Неподвижное тело по-прежнему лежало в позе, исполненной страсти и неги. Но тоненькая струйка крови внезапно вытекла из правой ноздри, сползла на приоткрытые губы и, капля за каплей, падала на шею.

Деметриос продолжал работу. Макет оживал, его очертания становились более точными. Левая рука уже вырисовывалась — она поднята над телом и слегка согнута, словно сжимает кого-то в объятиях. Проступают мышцы бедер. Проявляются пальцы ног.

Когда настала ночь и в низкой комнате стемнело, Деметриос закончил статую.

Он велел четырем рабам отнести заготовку в мастерскую. И в этот же вечер, при свете ламп, обтесал кусок мрамора. В течение года он занимался только этой статуей.

Жалость

— Тюремщик, открой нам! Тюремщик, открой нам!

Родис и Миртоклея стучались в тюремные ворота.

Ворота приоткрылись.

— Чего вам нужно?

— Мы хотим увидеть нашу подругу, — сказала Мирто. — Увидеть Кризи, бедную Кризи, которая умерла этим утром.

— Не разрешается. Убирайтесь!

— Позвольте, позвольте нам войти! Никто ничего не узнает. Мы никому ничего не скажем. Это была наша подруга, позвольте нам увидеть ее! Мы тотчас уйдем. Мы не будем шуметь.

— А если об это прознают? А если меня накажут из-за вас, милашки?

— Никто не узнает ничего. Ты здесь один. Заключенных нет, солдат ты отослал. Впусти нас!

— Так и быть. Только ненадолго! Вот ключ. Третья дверь. Предупредите меня перед уходом. Уже поздно. Я хотел бы хоть немного поспать.

Добрый старик отдал им ключ, висевший у него на поясе, и подруги побежали по темным коридорам.

Тюремщик вернулся к себе. Он не собирался следить за девушками. Работа не слишком его обременяла, ибо в греческом Египте мало кого заключали в тюрьму на долгое время, и обязанности старика сводились лишь к охране беленького домика, предназначенного для приговоренных к смерти. Между казнями домик пустовал.

В то мгновение, когда Миртоклея вставила ключ в замочную скважину, Родис схватила ее за руку:

— Не знаю, хватит ли у меня сил увидеть ее, — прошептала она. — Я так любила ее, Мирто! Я боюсь. Иди первая, ладно?

Миртоклея толкнула дверь. Но едва заглянув в комнату, она вскрикнула:

— Не входи, Родис! Подожди меня здесь!

— Что случилось? Тебе тоже страшно? Ох… что это на постели? Разве она не мертва?

— Мертва. Подожди меня. Я позову тебя. Жди в коридоре и не заглядывай сюда.

Тело Кризи оставалось в той же позе, которую придал ему Деметриос, создавая статую Бессмертной Жизни. Но выражение наслаждения и последнего блаженства часто сходно с выражением невыносимой боли, и Мирто спросила себя, какие же муки, пытки, какую агонию испытала Кризи, прежде чем застыть в этой позе…

Она на цыпочках подошла к постели.

Струйка крови застыла у края божественных губ. Тело было безупречно белым; соски грудей побледнели и втянулись; несколько изумрудных пятен, проявившихся на животе, говорили о том, что уже давно, давно властвует здесь Смерть.

Миртоклея подняла мертвую руку и вытянула ее вдоль тела. Она хотела распрямить и левую ногу, но колено Кризи уже закоченело, и девушка ничего не смогла сделать.

— Родис, — окликнула она дрожащим голосом. — Теперь ты можешь войти.

Та робко вошла. Лицо ее осунулось, глаза были широко раскрыты…

Едва став рядом, подруги бросились друг другу в объятия и залились слезами.

— Бедная Кризи! Бедная Кризи!

С отчаянием они целовали друг друга в щеки; но сейчас в этих поцелуях не было ничего чувственного: привкус слез на губах смешивался с оцепенением их невинных душ.

Они рыдали, иногда взглядывая друг на друга, иногда начинали говорить в один голос, и слова сменялись всхлипываниями:

— Мы так любили ее! Она была нам не просто подругой! Она была нам старшей сестрой! Она была нашей юной матерью!

— Такой юной матерью! — вторила, задыхаясь от слез, Родис.

Мирто, подтолкнув ее к покойнице, тихо сказала:

— Поцелуй ее.

Девушки склонились над постелью и, снова зарыдав, так, что слезы падали на мертвое лицо, поцеловали ледяной лоб Кризи.

Мирто схватилась за голову, причитая:

— Кризи, моя Кризи! Ты, которая была самой красивой и самой обожаемой из всех женщин; ты, которая была похожа на богиню, недаром тебя за нее принял весь народ; где ты теперь? Что с тобою сделали? Ты жила, давая всем радость. Не было плода более сочного, чем твой рот; не было света ярче, чем свет твоих глаз; с твоей кожей не могла сравниться самая роскошная одежда; в твоем теле обитало наслаждение; когда ты распускала волосы, они опьяняли, как вино; когда ты обнимала кого-нибудь, этот человек мог мечтать только об одном: умереть в твоих объятиях!

Родис продолжала плакать.

Мирто взяла ее за руку.

— Кризи, милая Кризи, ты говорила, что мы, Родис и Миртоклея, поженимся однажды. Наш союз рождается здесь, сейчас, и это грустная помолвка, ибо она окроплена кровью и слезами. Но боль соединяет сердца крепче, чем даже любовь. Те, кто когда-либо плакал вместе, уже никогда не расстанутся. Мы предадим земле твое тело, дорогая Кризи, и мы обрежем наши волосы на твоей могиле.

Миртоклея обернула тело покрывалом, затем повернулась к Родис:

— Помоги мне.

Они вдвоем приподняли труп. Но ноша была слишком тяжела для их тонких рук, и они вновь опустили ее.

— Давай снимем сандалии, — предложила Мирто. — Пойдем босиком. Тюремщик, должно быть, уснул… Если мы не разбудим его, то вынесем тело, если он заметит нас, то ничего не даст сделать. Ну а завтра, увидев пустую постель, он скажет солдатам, что сам сбросил тело в ров, как велит закон. Не бойся, Родис… Привяжи сандалии к поясу, как я. Пойдем. Возьми ее под коленями, а я — за плечи. Ступай тихо и медленно…

Погребение

Повернув за угол, девушки опустили тело наземь и надели сандалии. Ноги Родис, слишком нежные, чтобы ходить босиком, были исцарапаны и кровоточили.

Ночь стояла светлая, лунная. Тишина царила над городом. Серые тени падали на середину улицы, повторяя очертания домов.

Немного передохнув, девушки вновь взялись за свою скорбную ношу.

— Но где мы захороним ее? Где?

— На кладбище Германубиса. Там никогда никого не бывает. Там ей будет спокойно.

— Бедная Кризи! Думал ли кто-нибудь, что в последний путь она отправится не на погребальной колеснице, усыпанной венками, а вот так, тайно, замотанная в накидку, словно краденая вещь!

И обе девушки принялись говорить так быстро, с такой горячностью, словно боялись остаться в полной тишине рядом с трупом.

Все случившееся было непостижимо для них. Откуда она могла взять зеркало, гребень и ожерелье? Она не могла сама похитить жемчуг богини: Храм охранялся слишком тщательно, чтобы куртизанке удалось проникнуть в него. Значит, кто-то сделал это для нее. Но кто? Неизвестно, были ли у нее любовники среди тех, кто имел доступ к статуе богини. И если это сделал кто-то другой, почему она не указала на него?! И вообще, к чему были совершены эти три преступления? Чему они послужили, кроме ее собственной гибели? Ни одна женщина не совершит таких безумств… если только она не влюблена. Значит, Кризи была влюблена. Но в кого?

— Нам никогда не узнать этого, — заключила флейтистка. — Она унесла в могилу свою тайну. Даже если в этом замешан еще кто-то, он никогда не признается.

Родис, которая еле держалась на ногах, простонала:

— Я больше не могу, Мирто, я больше не могу! Я сейчас упаду! У меня нет сил от жалости и горя!

Миртоклея чуть подтолкнула ее:

— Потерпи еще немного, малышка, мы должны ее донести. Ведь речь идет о ее загробной жизни! Если Кризи не будет погребена, а в руку ее не будет вложен обол, она будет вечно бродить по берегам Аида, не в силах заплатить перевозчику, и когда мы, Родис, тоже уйдем из этого мира и встретимся с Кризи, она не простит нам этого, и нам не будет оправдания!

Родис, измученная, уткнулась в руку подруги и зарыдала.

— Скорее, скорее! — прошептала Миртоклея, — кто-то идет в нашу сторону. Давай прикроем тело своими туниками. Если его увидят, мы пропали!..

Она умолкла, а затем проговорила:

— Это Тимон. Я узнала его. Тимон, а с ним четыре женщины. Боги! Что сейчас будет! Он, который привык смеяться над всем на свете, он пошутит над нами и…

И, подхваченная внезапной мыслью, она бросилась навстречу горстке людей.

— Тимон, — окликнула она умоляюще. — Тимон, остановись. Выслушай меня, прошу! Я должна сказать тебе что-то очень важное. Мне нужно поговорить с тобой наедине.

— Малышка, — удивился юноша. — Как ты взволнована! Неужто ты потеряла застежку туники или, может, твоя кукла разбила себе нос? Это и впрямь очень важно!

Девушка бросила на него полный муки взгляд, но спутницы Тимона — Филотис, Каллистон, Сезо и Трифера — начали терять терпение.

— Иди, глупышка, — сказала Трифера. — Если ты высосала все молочко своей кормилицы, ничем помочь не можем: у нас его нет. Уже светает, а в такое время крошки вроде тебя должны быть в постели. С каких пор детям разрешено гулять по ночам?

— Какая кормилица! Ерунда! — воскликнула Филотис. — Она хочет отнять у нас Тимона!

— Нашлепать ее! Она заслуживает, чтобы ее нашлепали!

И Каллистион, обхватив Мирто за талию, задрала ее короткую голубую тунику.

Но тут вмешалась Сезо:

— Ты с ума сошла! Мирто никогда не знала мужчины. Если она и зовет Тимона, то уж не для того, чтобы переспать с ним, оставьте ее в покое.

— Ну так чего ты от меня хочешь? — спросил Тимон. — Иди сюда и скажи на ухо. Это действительно что-то важное?

— Тело Кризи там, на улице, — чуть слышно проговорила, еще дрожа, девушка. — Мы несем ее на кладбище, я и моя подруга, но она слишком тяжелая. Не мог бы ты помочь нам? Это не отнимет много времени. А потом ты снова вернешься к твоим женщинам…

Тимон восхищенно взглянул на Миртоклею:

— Бедняжка! А я смеялся над тобой! Вы намного чище нас… Конечно, я помогу. Иди к своей подруге, я догоню тебя.

И, обернувшись к своим спутницам, он повелительно произнес:

— Идите ко мне домой, на улицу Потиерс. Я скоро вернусь. И не ходите за мною.

Родис так и сидела у изголовья трупа, где ее оставила Мирто.

Увидев Тимона, она взмолилась:

— Никому не говори об этом! Мы унесли тело, чтобы спасти душу Кризи. Не выдавай нас, Тимон!

— Ни о чем не беспокойтесь, — мягко сказал юноша.

Он подхватил тело подмышки, Мирто — под колени, и они быстро пошли дальше, сопровождаемые прихрамывающей Родис.

Тимон молчал. Уже второй раз за эти два дня человеческие страсти отнимали у него ту, с кем он разделял ложе, и он спрашивал себя, кто и что уводит людей с той дороги, которая ведет к безоблачному счастью…

«Атараксия! — думал он. — Безразличие, спокойствие, сладостная безмятежность! Кто способен вас оценить?! Люди действуют, боятся, надеются, в то время как лишь одно имеет ценность: умение извлекать из каждого мгновения все те радости, которые оно приносит, и как можно реже покидать постель!»

Нескоро добрели они до ворот заброшенного кладбища, но и этот путь подошел к концу.

— Где мы положим ее? — спросила Мирто.

— Возле бога.

— Там, где статуя! Я здесь никогда не была. Я боюсь могил и памятников. И не знаю, где стоит Германубис.

— Он в центре небольшого сада. Поищем. Я был здесь еще ребенком, когда ловил заблудившуюся газель. Пойдем по этой аллее с белыми смоковницами и, наверное, найдем его.

И они действительно нашли его.

Первые отдаленные лучи приближающегося утра смешивались с последними лунными лучами, играя на мраморе. Легкий шелест пальм и смоковниц напоминал отдаленный шум дождя.

Тимон с трудом отодвинул розовый камень, глубоко врытый в землю.

Могила таилась прямо под вытянутыми руками бога, повторявшими жест бальзамировщика. Некогда здесь покоилось чье-то тело, но теперь оставалась лишь горстка коричневого праха.

Тимон спрыгнул в могилу, погрузившись по пояс, и протянул руки.

— Подавай мне тело, — велел он Мирто. — Я уложу его, и мы снова задвинем плиту.

Но Родис бросилась к трупу:

— Нет! Не так быстро! Я хочу еще раз увидеть ее! Последний, последний раз!.. Кризи! Моя бедная, бедная Кризи! Боги, какой ужас! Что с нею стало!..

Миртоклея приоткрыла лицо покойницы, и все увидели черты, изменившиеся столь ужасно, что обе девушки отшатнулись.

Щеки обрюзгли, губы вздулись и побелели. Ничего уже не осталось от былой божественной красоты. Девушки снова завернули саван, а Мирто сунула руку под ткань, чтобы вложить в ладонь Кризи монетку для перевозчика Хрона.

Затем, содрогаясь от рыданий, подруги подали Тимону окаменевшее тело.

Когда Кризи была уложена в свою последнюю постель, Тимон еще раз приподнял саван, чтобы покрепче стиснуть сжимавшие серебряную монетку пальцы, подложил ей под голову плоский камень вместо подушки, а затем накрыл все тело роскошными волосами цвета тусклого золота — волосами Кризи…

После этого Тимон выбрался из ямы. Девушки, став на колени над зияющей пастью могилы, обрезали свои косы, сплели их в венок и отдали Кризи.

Июль 1892 — декабрь 1895

---

Первое издание перевода: Афродита. Роман / Пьер Луис; Пер. с 146-го фр. изд. Платона Григорьева. — Санкт-Петербург: тип. В. Мильштейна, 1907. — 440 с.; 17 см. — (Античные нравы / Пьер Луис).

Исходник здесь: Луис Пьер. Афродита: Роман античных нравов /Перевод с французского. — Нижний Новгород: «Русский купец», 1993. — 336 с.