Анфиса Гордеевна (Немирович-Данченко)/ДО

Анфиса Гордѣевна
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Разсказы о Божьей правдѣ. — М.: Изданіе Д. П. Ефимова, 1902. — С. 23.

I

Крохотная старушонка, остроглазая, юркая, бойкая. Я иначе не встрѣчалъ ее, какъ на-бѣгу. Вѣчно она куда-то торопилась, озабоченная, съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ, что вотъ-вотъ опоздай она на минуту — и все перевернется и перепутается на свѣтѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ она мнѣ попалась на лѣстницѣ и, сдѣлавъ старинный церемонный книксенъ, спросила: «Дома ли докторъ Ястребцовъ?» — она, очевидно, считала меня знакомымъ и каждый разъ еще издали принималась раскланиваться со мною. Докторъ Ястребцовъ жилъ этажемъ выше. Я указалъ ей тогда его двери и улыбнулся, когда она, опять присѣвъ, проговорила: «Премного благодарна вами, милостивый государь мой». Какъ-то потомъ она остановила меня на улицѣ и дѣловымъ тономъ передала: «У Ястребцова жена больна. А вотъ у него сынъ на экзаменѣ срѣзался». Я сообщилъ ей въ свою очередь, что совсѣмъ его не знаю, «да и тебя тоже», — хотѣлось мнѣ прибавить, но она съ такимъ наивнымъ изумленіемъ взглянула на меня: «Доктора-то?.. Эдакого господина, помилуйте! Да, вѣдь, Ястребцовъ — не мужчина, а монументъ. И, притомъ, простъ, ахъ, простъ! Двугривенный какая монета, а и ту за визитъ беретъ, а нѣтъ ея, и тѣмъ доволенъ. Я, — говоритъ, — старушка, за тобою въ трубѣ дымомъ запишу». Изъ этого я заключилъ, что она, во-первыхъ, очень бѣдна, а, во-вторыхъ, привыкла, какъ и всѣ бабы ея лѣтъ, тормошить врачей всевозможными недугами. Носила она постоянно одинъ и тотъ же мундиръ — порыжѣлую кофту съ смѣшно болтавшимися эксельбантами. Они давно выцвѣли и посѣрѣли, но это ей было все равно. На головѣ у нея красовался нѣсколько лѣтъ подъ рядъ безсмѣнный расхлестанный пижонъ, необыкновенно упрямый, ибо какъ его старушонка ни направляла на темя, онъ непремѣнно съѣзжалъ на бекрень. Она сохранила свои волосы и завивала ихъ буклями тоже по модѣ, существовавшей Богъ знаетъ когда. Зимою и лѣтомъ носила полинявшія митенки, изъ которыхъ совсѣмъ нелѣпо торчали ея тонкіе исхудавшіе пальцы. Страсть къ чистотѣ у нея была неимовѣрная. Не только на ея кофтѣ и юбкѣ никогда не нашлось бы пятнышка, но она и по пути то и дѣло снимала пушинки и пылинки съ пальто и шинелей незнакомыхъ ей людей. Сниметъ, улыбнется, сообщитъ на-скоро: «сукнецо-то отъ этого портится», — и, смотришь, ужъ тормошится на другомъ концѣ улицы, не оглядываясь, не ожидая и не требуя благодарности. Я и забылъ сказать, что она никогда не разлучалась съ большою картонкой, — настолько никогда, что она, картонка, въ моихъ глазахъ пріобрѣла таинственное значеніе. И таскала она ее необыкновенно внимательно и осторожно. Я не разъ ломалъ голову, что тамъ у нея могло быть?

Вѣроятно, она никогда не болѣла. Я какъ-то спросилъ ее объ этомъ, — помилуйте, въ морозы и въ жару бѣжитъ себѣ суетливо со своею драгоцѣнною ношей, не обращая вниманія на стихіи земныя и небесныя.

— Мнѣ, милостивый государь, никакъ нельзя-съ. Мнѣ болѣть не полагается. Это инымъ прочимъ хорошо-съ, а меня ножки кормятъ.

— Почему же вы тогда доктора Ястребцова искали?

— Стала бы я для себя, какъ же-съ! Онъ для моего нумера третьяго понадобился.

И, отвѣтивъ столь неудобопонятно, опять устремилась въ пространство. Подъ конецъ она меня даже начала безпокоить. Что за странное такое существованіе? У кого я о ней ни спрашивалъ, всѣ, оказывается, ее видѣли, замѣчали, но никто толкомъ не зналъ.

II

Разъ захожу къ пріятелю. Его не оказалось дома. Горничная, которую мы за глупость называли кратко «лупеткой», прибавила, что «барыня не приказали сказываться, потому что у нихъ Анфиска сидитъ». Я, улыбаясь, пошелъ было къ выходу, какъ вдругъ двери въ спальню къ хозяйкѣ отворились и оттуда, все такъ же тормошась и поправляя непокорнаго пижона, пулей вылетѣла моя старушка, на-бѣгу присѣла мнѣ и, очевидно, сконфузилась. Растерялась и слѣдовавшая за нею дама, которую у насъ называли «модницей».

— Ахъ, это вы?

Разумѣется, я не могъ отрицать, что это именно я.

— Мужа нѣтъ, войдите!

— Да, вѣдь, и васъ тоже нѣтъ? — засмѣялся я, но мое любопытство такъ было возбуждено, что я прошелъ въ гостиную.

«Лупетка» зачѣмъ-то принесла туда же мое пальто, но барыня ее прогнала. Мои свѣдѣнія о знакомой незнакомкѣ теперь обогатились. Я зналъ уже ея имя и, какъ ни въ чемъ не бывало, спросилъ:

— И у васъ бываетъ Анфиса?

Хозяйка покраснѣла до висковъ, не зная, куда глаза дѣвать, что меня окончательно сбило съ толку. Она, вмѣсто отвѣта, заинтересовалась пріѣхавшимъ изъ Петербурга опернымъ пѣтухомъ, — дѣло было въ большомъ университетскомъ городѣ. Потомъ съ необыкновенною торопливостью стала мнѣ разсказывать, какой у нея прекрасный человѣкъ мужъ и какъ онъ ее любитъ.

— Сегодня, напримѣръ, я только заикнулась, что мнѣ нравится, и вдругъ вижу у себя на столикѣ золотую змѣю съ рубиновыми глазками отъ Шпигеля.

Глазки или змѣя отъ Шпигеля, — я не понялъ, пока все такъ же смятенно и суматошливо она не показала мнѣ футляръ съ браслетомъ.

— Правда, хорошо?

Я сдѣлалъ восторженное лицо.

— А Анфиса… — вдругъ сама вспомнила она, — пожалуйста, вы не думайте… Я, знаете, ей помогаю иногда… Бѣдная женщина… Ну, и притомъ когда-то въ нашемъ кругѣ вращалась… Такъ Ивановъ завтра концертъ даетъ, да?

Въ другой разъ сижу у купца Бедровитаго. Купецъ, какъ слѣдуетъ быть купцу въ губерніи. Вчера только пересталъ носить сапоги бутылками и выпустилъ штаны на свободу. Носовой платокъ держитъ постоянно, по новости дѣла, въ рукахъ. Мы-де не какъ прочіе… Не перстами. Даже бороду обрилъ съ тѣхъ поръ, какъ женился на «емназисткѣ».

— Вы не думайте, я ее, Шурку-то, съ аттестатомъ взялъ… Похвальнаго поведенія дѣвица!

— Ну, что ваша супруга?

— Емназистка-то?.. Она тамъ по своему бабьему дѣлу съ Анфиской занимается.

Я схватился какъ утопающій за соломенку.

— Что это за Анфиса, скажите, ради Христа.

— А ну ихъ, надоѣли онѣ мнѣ, не тѣмъ будь помянуты! Мудрятъ, да на обухѣ рожь молотятъ. Бабій финанецъ соблюдаютъ.

И больше я ничего отъ него не добился. Старуха такъ и оставалась для меня вопросительнымъ знакомъ. На всѣ мои дальнѣйшіе вопросы купецъ отвѣчалъ однимъ и тѣмъ же:

— Шурка никому сказывать не приказала. У нихъ, вѣдь, у дамовъ, тоже коммерческая тайна. Ну ихъ въ пролубь!

— Что жъ, вы боитесь жены, что ли? — пустился было я въ дипломатію.

— А то нѣтъ? Поди-ка, не побойся. Поѣдомъ съѣстъ! Полковника Свирѣпѣева знаете?

— Знаю.

— Съ арестантскими ротами какъ управляется! Слыхали, поди? А передъ женой?.. И вся-то она у него хлибкая. Тронь, на полу ничего отъ всего существа не останется, а онъ передъ ней какъ свѣчка горитъ. Потому она сейчасъ ботинками вверхъ, объ стѣну головой и давай ему домашніе вопли показывать…

Такъ и отъ него я ничего не добился.

III

Таинственность Анфисы меня даже стала безпокоить. Что, въ самомъ дѣлѣ, за Понсонъ де-Терайль завелся у насъ въ богоспасаемомъ гнѣздѣ, утвержденномъ самимъ Господомъ какъ разъ надъ тремя китами!? Я было прижалъ въ уголъ пріятеля, но тотъ не сдался. «Женись, самъ узнаешь». Легкое дѣло, подумаешь! Окончательно я сбился съ толку, когда мнѣ передали, что Анфиса бываетъ даже у губернаторши, а эта въ нашей колодѣ была первѣйшимъ козыремъ. Я даже во снѣ началъ видѣть старушонку. Подходитъ, останавливается надъ постелью и дразнитъ меня расхлестаннымъ пижономъ. Надъ самымъ носомъ трясетъ выцвѣтшіе эксельбанты и приговариваетъ: «А вотъ и не узнаешь, и не узнаешь и не узнаешь!» И та же картонка съ нею. Встрѣтился какъ-то я, наконецъ, съ докторомъ Ястребцовымъ. Мужчина оказался, дѣйствительно, монументальнаго фасона. Пожалуй, какъ покойникъ Геркулесъ, могъ бы за Атласа плечами подпереть небо. Заговорилъ я съ нимъ объ Анфисѣ.

— А, дѣвица съ тремя нумерами! Препочтенная старушка, скажу я вамъ!

— Да что она такое?

— А вотъ додумайтесь… Нѣкоторымъ образомъ иносказаніе. Мы съ нею пріятели. Необходимая по здѣшнимъ мѣстамъ особа… Наши дамы безъ нея…

Но тутъ къ нему подошли съ картой. Отцу протоіерею, воинскому начальнику и инспектору гимназіи не хватало четвертаго для винта. Я рѣшился обратиться прямо къ самому источнику моего безпокойства. Дня черезъ два встрѣтилъ Анфису на улицѣ.

— Трудныя времена! — началъ я издалека.

— Когда же они легче были, господинъ? Для тѣхъ, кто работаетъ, времена завсегда трудныя.

— Ну, а у васъ какъ дѣла?

— У меня? У меня сборное дѣло… Умственное… Съ моимъ дѣломъ, господинъ, капитала не наживешь. Вотъ вчера… Дай ей Богъ, Анастасіи Николаевнѣ… Прямо, надо сказать, благодѣтельница… А, впрочемъ, который часъ теперича?

— Рано еще… Двѣнадцати нѣтъ.

— Господи! Купчиха Эвхаристова ждетъ. Карактерная дама… Прощайте, господинъ, не то ушибетъ она меня!

Часъ отъ часу не легче. Я смотрѣлъ ей вслѣдъ, ничего не понимая. Она уже исчезла за поворотомъ улицы, а я точно приросъ къ мѣсту, напоминая собою жену Лотову.

IV

Прошелъ мѣсяцъ. Я заставлялъ себя не думать больше объ Анфисѣ. Да и надоѣла она мнѣ за это время до смерти. Друзья дразнили меня ею. Пустили слухъ, что я къ загадочной старухѣ неравнодушенъ. Я даже получилъ нѣсколько анонимныхъ поздравленій. Къ крайней моей досадѣ, и сама она, встрѣчаясь со мною, вдругъ разцвѣтала, присѣдала, даже ни съ того, ни съ сего сообщила мнѣ секретъ для рощенія волосъ, котораго я у нея совсѣмъ не просилъ. Мимоходомъ, между купчихою Эвхаристовою и попадьей Строфокамиловой, она открылась мнѣ, что во времена оны она очень любила читать «романцы», заниматься которыми теперь ей некогда, и писали ихъ тогда «ахъ, хорошо!» — бывало, отъ геройскихъ похожденій у нея даже подъ ложечкой сосало, напримѣръ, когда королевскій мушкатеръ д’Артаньянъ бунтовскаго генерала Монка похищалъ и черезъ море его въ черномъ гробѣ къ Карлу II-му везъ.^[1] Освѣдомившись, такъ ли благородно пишутъ нынче, или предпочитаютъ «подлые» сюжеты, она вздохнула, пригорюнилась и совершенно неожиданно объявила мнѣ:

— Вы, господинъ, не думайте. Я сама — совѣтницкая дочь. Мой покойный батюшка все губернское правленіе вотъ какъ у себя въ рукахъ держалъ. Только потому и безъ пенціону осталась, что онъ передъ смертью подъ судъ попалъ. А то бы меня «превосходительствомъ» величали. Мы, въ наши времена, сладко жили. Какой былъ въ городу лакомый кусокъ — все намъ, все намъ. Купцы накланяются, — возьми только. Этой низости, чтобы, напримѣръ, свѣжую икру покупать — никогда! Боченками возили. Сахарныхъ головъ въ кладовой меньше пятидесяти отнюдь не стояло. Двѣ коровы своихъ, холмогорскія. Помѣщикъ на именины мнѣ въ супризъ доставилъ. Всѣмъ были взысканы отъ Господа… Ну, а потомъ, какъ подъ судъ мы попали, точно помеломъ смело. Ни купцовъ, ни помѣщиковъ! Сахарныя-то головы пріѣли, — по фунтикамъ покупать пришлось, а на икру-то въ окна бакалейныхъ издали, бывало, любуешься да вздыхаешь. И пузаны-то наши такими подлецами увѣдомились! Прежде за версту шапки ломаютъ и свободный входъ во всѣ свои боченки. Осчастливьте-де… Чего ваша душа хочетъ? А тутъ на манеръ тумбовъ стоятъ неглежа въ дверяхъ, скосятъ глаза этакъ пофасонистѣй. Картузы-то у нихъ на дыбахъ — и пошевелить ихъ не желаютъ. «Все опасаетесь? Что жъ, скоро васъ судить будутъ за хорошія дѣла?» А и хорошихъ дѣлъ было всего, что папенька мой какія-то бумаги, не глядя, подписалъ, помощнику своему довѣрился. Въ тѣ поры онъ святыя Анны на шею получилъ, къ обѣду готовились, — куда тутъ бумаги читать, когда самого губернатора ждали? Одной шипучки двѣ дюжины въ ледъ забили. И грустилъ же покойничекъ! Увидитъ «семгу-порогъ» въ окнѣ магазина и горько-горько заплачетъ. Повѣрите ли, по балычку даже по ночамъ тосковалъ. Каково ему было послѣ такихъ лакомствъ, да на колбасу съ чеснокомъ садиться? Подумайте, легко ли?.. Ну, и я тогда замѣсто шелковъ да атласовъ простой ситецъ узнала… Прежде придетъ проситель: «пожалуйте ручку» (я для этого и руки-то Альфонсомъ Ралле мыла), а теперь самъ лапищу свою подаетъ, да еще ребромъ… А она у него только что не щетиной поросла. И все это приходилось терпѣть при моей нѣжности.

И отъ волненія пижонъ сбился ей на самое ухо.

— Ко всему привыкаютъ… Вотъ и я тоже… Ахъ, ты, Господи!.. Попадья-то, поди, меня теперь благовѣститъ какъ! Прощайте, господинъ… съ образованными-то поневолѣ забудешься и время потеряешь… а дѣла-то у меня, дѣла!

И опять она затормошилась направо въ переулокъ, болтая эксельбантами — единственнымъ свидѣтельствомъ ея прошлаго величія.

V

Вскорѣ пришлось мнѣ какъ-то обѣдать у нашего архіерея. Персона эта была далеко не заурядная. Подчиненное духовенство говорило о немъ, что ему «дано свыше», и поэтому онъ на «сто саженъ скрозь землю видитъ». Ничего не спрячешь. Слушаетъ тебя, опустивши глаза, а потомъ вдругъ вскинетъ ими и разомъ прозритъ. Его даже секретарь консисторіи, на что ужъ былъ пройда сверхъестественная, никакъ не могъ обойти. Въ первый же разъ, какъ только онъ попробовалъ это, архіерей стукнулъ его указательнымъ перстомъ въ лобъ и приказалъ ему: «замкнись», а потомъ полюбопытствовалъ, сколько у того дѣтей. Оказалось одиннадцать. «Есть и младенцы?» И на сіе послѣдовалъ утвердительный отвѣтъ. «Младенцевъ жаль, а тебя нисколько!.. Иди!» Секретарь ушелъ, какъ ошпаренный, и послѣ уже не посягалъ. Даже съ сельскими дьячками сталъ вѣжливъ до того, что тѣ въ смятеніи чувствъ потѣли и вздыхали.

Архіерей былъ очень хорошо образованнымъ человѣкомъ, интересовался всѣмъ, свѣтскихъ писателей не только признавалъ, но и любилъ. Послѣ моихъ «Святыхъ горъ», на коихъ монахи очень сердились, онъ имъ отвѣтилъ: «Мудрому укажи вину, премудрѣйшимъ станетъ». — «Да кто онъ самъ, чтобы вины указывать?» Онъ не безъ обиднаго для меня юмора утѣшилъ ихъ: «Ну, это не резонтъ, вонъ и въ писаніи даже Валаамова ослица пророку совѣты давала!» Добръ онъ былъ на удивленіе. По-евангельски дѣлился всѣмъ, что у него оказывалось въ данную минуту, и жестоко относился только къ пьяницамъ. Этимъ онъ не давалъ пощады, гналъ ихъ отовсюду и добился-таки, что у него вывелись они. Со всѣми былъ ласковъ и за высокомѣріе отчитывалъ такъ, что виноватые въ этомъ не знали, какъ имъ быть даже съ пономарями. Любилъ ученыхъ, имѣлъ превосходную библіотеку и, какъ говорили, самъ написалъ нѣсколько сочиненій, напечаталъ ихъ, но ни на одномъ не выставилъ своего имени. Когда ему намекали на это, онъ краснѣлъ и застѣнчиво заговаривалъ о другомъ.

На обѣдѣ у него было пропасть народу. Соблюдая декорумъ, онъ говорилъ мало, больше помавалъ бровями. Самъ накладывалъ лакомые куски губернаторшѣ. Его превосходительству подливалъ особеннаго какого-то вина, присланнаго изъ Новороссійска племянникомъ, и въ остальное время держался такъ, что хоть портретъ съ него пиши. Когда полковница Красовская, сдѣлавшая себѣ небезвыгодное ремесло изъ благотворительности, слишкомъ ужъ приставала къ нему, онъ кратко обрывалъ ее: «Оставь, не твоего ума дѣло!» — и отворачивался къ губернаторшѣ. Эту онъ любилъ за легкость мыслей и веселость нрава и сравнивалъ ее съ «сіонскимъ козленкомъ». «Она если и грѣшитъ, то больше отъ своей доброты, — говорилъ онъ, — и посему съ нея не спросится». Красовскую онъ терпѣть не могъ и называлъ ее «волчицею вертограда». Остроносая, съ хищными зубами и жадными глазами, она, дѣйствительно, похожа была на волчицу. Ему случалось и увѣщавать ее нѣ разъ. «Отдохни, всѣ куски не переглотаешь, смотри подавишься!» Но она не только не давилась, но, напротивъ, расширяла филантропическія операціи, что подало поводъ нашему казначею за быстроту ума и математическія способности дать ей имя «Пиѳагоровой теоремы». Оно хотя и безсмысленное, но такъ и осталось за нею. На сей разъ «Пиѳагорова теорема», казалось, во что бы то ни стало задалась цѣлью вывести хозяина изъ себя.

— Послѣ эпидеміи много сиротъ осталось… — начала она.

— Ну, что они тебѣ сдѣлали?

— Надо бы помочь имъ. Собрать вмѣстѣ, къ работѣ пріучить.

— Оставь сиротъ. Не трожь.

— Однако, кто жъ о нихъ позаботится?

— Найдутся, не бойсь. У тебя вонъ почтовыя дѣвицы, сказываютъ, по десяти часовъ въ пріютѣ работаютъ.

«Пиѳагорова теорема» передъ тѣмъ устроила убѣжище для осиротѣвшихъ дѣвицъ почтоваго вѣдомства и въ первый же годъ ихъ работами достроила себѣ дачку за городомъ надъ прелестнымъ рыбнымъ озеромъ.

— Ну, ужъ и по десяти!

— И бѣгаютъ отъ твоей добродѣтели, а ты ихъ назадъ черезъ полицію. Благотвореніе по этапу. Я вашему превосходительству давно хотѣлъ объ этомъ сказать, да боялся, — скажете: «Не твое, старикъ, дѣло!» А сиротъ я тебѣ не дамъ. Не попущу младенцевъ обижать. Самъ ихъ устрою.

Заговорили о благодѣтеляхъ, и вдругъ мое вниманіе было поглощено словами архіерея.

— Вы меня извините, а я только тутъ одну благотворительницу и знаю. Не тебя, не тебя! — успокоилъ онъ взволновавшуюся было полковницу. — У тебя не филантропія, а какъ бы это сказать — министерство финансовъ.

— Вы про кого это, ваше…

— Есть, есть такая. Благодѣетъ втайнѣ и сама себѣ цѣны не знаетъ. Творитъ, какъ птица поетъ, потому что иначе не можетъ. Объясни ей всю ея добродѣтель, — глазами вскинетъ и засмѣется. Еще за насмѣшку надъ собой приметъ. У нея вся жизнь на ближняго пошла. Мнѣ и благословлять ее совѣстно. Ей бы самой за насъ, грѣшныхъ, молиться.

— Что-то мы здѣсь такихъ не знаемъ.

— А вы, дамы, около себя поищите, — и лицо его приняло лукавое выраженіе.

— Княжна Баломутова?

— Ну, тоже! Она все по печатнымъ бланкамъ. У нея рубль, и то по прошенію развѣ достанется. И чтобы непремѣнно потомъ въ газетахъ… Нѣтъ, вы еще поближе поищите.

— Загадку вы загадали.

— Ну, ужъ такъ и быть. Я про дѣвицу Анфису.

Кругомъ засмѣялись. Очевидно, за шутку приняли. Многія дамы покраснѣли.

— Вы чего это? Я вправду, вѣдь.

— Первый разъ слышу, — замѣтилъ губернаторъ.

— Ну, а я давно освѣдомленъ.

— Что жъ она можетъ? Какая-нибудь нищая! — обидѣлась полковница.

— А ты поѣзжай къ ней, да посмотри. Она, вѣдь, не лукавитъ, а по простотѣ. Настоящее дѣло у нея.

— Для благотворительности правильной, прежде всего, большія деньги нужны.

— Анъ и ошиблась! Добрая воля да сердце, — вотъ что нужно. И всегда я скажу: вамъ, барыни, до Анфисы куда какъ далеко, какъ до звѣзды небесной.

Но тутъ разговоръ отвлекся въ сторону и архіерей опять погрузился въ величавое молчаніе. Послѣ обѣда мнѣ къ нему не удалось подойти. Всѣ разъѣзжались, да и старикъ былъ утомленъ.

— Что это онъ про Анфису? — спросилъ я у кого-то.

— Шутитъ, должно быть. Какая она благотворительница? Цѣлые дни на побѣгушкахъ. Сама съ хлѣба на квасъ перебивается.

VI

Случай, наконецъ, открылъ мнѣ, въ чемъ заключается ея рукомесло. У моего подъѣзда на нее налетѣлъ пьяный извозчикъ съ еще болѣе пьянымъ сѣдокомъ, самозваннымъ скотскимъ врачомъ изъ цыганъ, Гаврилой Буфетовымъ.

— Жги! — взвизгнулъ онъ надъ несчастною старухой.

Та такъ и покатилась въ сторону. Я выходилъ въ эту минуту какъ разъ во-время, чтобы поднять ее. Она шаталась, падала опять, принималась плакать, и когда я убѣдилъ ее зайти ко мнѣ оправиться, она вдругъ взвизгнула:

— А кардонка-то?

Сама Анфиса осталась цѣла, за то колеса проѣхали, какъ разъ черезъ эту картонку. Мы кое-какъ внесли ее ко мнѣ. Старуха бросилась къ своимъ сокровищамъ и облегченно вздохнула. Я не могъ удержаться, чтобы не заглянуть туда. Въ картонкѣ было нѣсколько платьевъ почти новыхъ, завернутыхъ въ простыню. Извозчикъ ихъ помялъ, но не попортилъ.

— Я за Бухвостовское Фигаро больше всего боялась.

Истина, и совершенно обычная, незанимательная, вполнѣ раскрылась передо мною. Стоило только разузнавать, интересоваться, даже волноваться, если хотите, чтобы, въ концѣ-концовъ, убѣдиться, что имѣешь дѣло съ простою перепродавщицей женскаго гардероба. Хороша благотворительница! Мнѣ даже стало досадно.

— И генеральская юбка цѣла совсѣмъ!

— А вы дорого за нее дали? — совершенно равнодушно уже спросилъ я.

— За что?

— Да за всю эту труху.

— Ужели же вы, господинъ, думаете, что я это все купила?

— А то нѣтъ?

Старуха, уже совсѣмъ пришедшая въ себя, засмѣялась.

— Ну, нѣтъ. Мое дѣло, милостивый государь, умственное.

— Что вы все загадками?.. Говорите толкомъ!

— Нельзя мнѣ толкомъ. Потому давальщицы секретъ любятъ. Развѣ только вы побожитесь, что никому не скажете? Потому какъ вы мой спаситель, то должна я вамъ во всемъ открыться.

Приходилось опять недоумѣвать. Съ поличнымъ поймалъ, и вдругъ оказывается, что мои соображенія преждевременны! Подлинно таинственная была эта Анфиса. Я, разумѣется, побожился, какъ она того требовала, и до сихъ поръ свято соблюдалъ эту клятву. Оказалось, что, благодаря ей, наши дамы ухитрялись, ничего почти не тратя или расходуя очень мало, одѣваться такъ, что имъ могли бы позавидовать петербургскія и московскія франтихи. И мужья были довольны, и жены счастливы. Анфиса брала у нихъ нѣсколько разъ надѣтыя платья и у себя, какъ настоящій композиторъ, создавала изъ нихъ совершенно новыя «симфоніи». Такимъ образомъ, часть костюма Марьи Ѳедоровны Карташевской шла на таковой же Софьѣ Филипповнѣ Арбузовой и обратно. Случалось ей изъ десяти взятыхъ платьевъ сооружать десять новыхъ, но такихъ, которыя никто не узнавалъ изъ недавнихъ ихъ обладательницъ. Лучше всего, что дамы даже одна отъ другой блюли эту тайну, и купчиха Евхаристова, напримѣръ, когда у нея спрашивала попадья, увидѣвъ на ней знакомую баску: «Душенька, гдѣ вы заказывали это прелестное платье?» — отвѣчала весьма естественно: «Я изъ Петербурга получаю, — у здѣшнихъ портнихъ не сто́итъ: у нихъ ни вкуса, ни умѣнья». И попадья принимала это какъ должное, потому что въ свою очередь она заказывала, видите ли, въ Москвѣ у «француженки». Дамы, такимъ образомъ, подъ круговою порукой, не выдавая другъ друга, держали весь городъ въ увѣренности, что онѣ иначе, какъ въ столицахъ, и одѣться не могутъ, при чемъ только нашъ почтмейстеръ, человѣкъ холостой, въ толкъ не могъ взять, какимъ таинственнымъ способомъ онѣ получаютъ костюмы? «Вѣдь, не по воздуху же?» Иногда насъ поражала нѣсколько вопіющая пестрота Анфисиныхъ сооруженій, но дамы при этомъ увѣряли единогласно, что это нынче въ модѣ, что прежде зеленое, напримѣръ, съ краснымъ считалось чуть ли не гардеробною уголовщиной, а теперь только-только какъ разъ. Старуха не однимъ этимъ орудовала. Она тѣ же самыя симфоніи разыгрывала со шляпками и потомъ сама мнѣ разсказывала, разъ даже рѣшилась и не безъ успѣха составила нѣсколько сборныхъ птицъ. Голова одной, крылья другой, хвостъ третьей. Для зоологическаго кабинета это бы, разумѣется, не годилось, но для дамскихъ головъ ничего лучше не требовалось. При такихъ Анфисиныхъ способностяхъ ни одна тряпка у нашихъ щеголихъ не пропадала даромъ.

— И неужели это вы все сами работаете? — спросилъ я у старухи.

— И сама, и помощницы у меня.

— И тѣ не разболтаютъ?.. Давно ли такія женщины завелись на свѣтѣ?

— Одна и хотѣла бы, да не можетъ… Нѣмая она… Ну, а другая… на нее какъ на каменную стѣну положиться можно. Она и бывать нигдѣ не бываетъ. Господь ее обидѣлъ — горбунья… Но только сердце, я вамъ скажу… Это совсѣмъ, милостивый государь, неправда, что горбуньи злыя. Возьмите хоть мою: ужъ, кажется, кому бы озвѣрѣть? Мать ее бросила, въ ученьи били на смерть — какъ выжила, уму не постичь!

— А почему васъ такъ архіерей хвалилъ?

И я ей разсказалъ, что онъ говорилъ о ней у себя на обѣдѣ.

Она покраснѣла, замялась.

— Они, извѣстно, по добротѣ своей. Что я такого особаго сдѣлала? Грѣшница, какъ и всѣ. Они точно меня одобряютъ. И въ глаза мнѣ тоже. Только я ничѣмъ этого не заслужила. Мнѣ и въ церковь-то некогда. Повѣрите ли, этотъ постъ и говѣть не пришлось, столько работы было. Горбунья-то моя заболѣла, — все я, да я…

— А что такое у васъ нумеръ второй и третій?

Но тутъ старушка покраснѣла, отмахнулась, собрала свои тряпки и выбѣжала вонъ.

— Постойте, я вамъ извозчика.

— Помилуйте!.. Я съ тѣхъ поръ, какъ папенька у меня подъ судъ попалъ тогда, не знаю, какъ и ѣздятъ на извозчикахъ. Да и страшно, ну ихъ!.. И такъ ужъ у меня кости всѣ расшатались. Неравно встряхнетъ, я и разсыплюсь. Поди, собирай потомъ.

— Какъ васъ по отчеству? Анфиса…

— А по отчеству меня никто не зоветъ. Папенька у меня Гордѣй былъ. Всегда, бывало, покойникъ шутилъ съ купцами: «Я вотъ Гордѣй, но не гордый… Принесъ ты мнѣ икры боченокъ, — я съ тобой вмѣстѣ чайку напьюсь… А у другого ты бы въ передней настоялся»… Прощайте… Спасибо вамъ, пріютили вы меня! — и она шарикомъ скатилась съ лѣстницы.

VII

У пріятеля вечеромъ зашелъ разговоръ объ Анфисѣ. Надо признаться, говорили мы въ очень легкомысленномъ тонѣ и смѣялись. Я много разъ замѣчалъ, что наше добродушіе въ этомъ отношеніи, пожалуй, будетъ похуже иной злостности. Ужъ очень мы любимъ вышучивать всякаго, кто попадается на языкъ, не разбирая, сто́итъ онъ этого или нѣтъ. Такъ полагается, и никто серьезнаго значенія шуткѣ не придаетъ и всякій знаетъ, что правды въ ней не ищи, а иногда самый почтенный человѣкъ на всю жизнь дѣлается ради этого посмѣшищемъ. Веселые люди точно подъ гору бѣгутъ. Начнутъ и кончить уже не могутъ, ничѣмъ ихъ не остановишь. На возраженія или не отвѣчаютъ, или горланятъ нѣчто совсѣмъ неподходящее къ дѣлу, но вполнѣ удовлетворительное для другихъ веселыхъ людей, ихъ слушающихъ. Я думаю, у насъ не мало репутацій, а пожалуй и жизней, было загублено такимъ образомъ. Рядомъ съ «добродушнымъ» смѣхомъ идетъ и вовсе уже недобродушная сплетня. Въ этомъ, впрочемъ, у насъ есть нѣчто свое, національное, нигдѣ не встрѣчающееся. Мы всѣ не только равны передъ закономъ, но также равны и передъ сплетней. Своеобразное egalité^[2]. И чѣмъ виднѣе, замѣтнѣе человѣкъ, тѣмъ больше на его счетъ изощряются обывательское воображеніе и лакейская изобрѣтательность. Такъ и на этотъ разъ бѣдную Анфису столь обстоятельно раздѣлали подъ орѣхъ, что отъ человѣка, пожалуй, и мѣста живого не осталось. Изъ-за расхлестаннаго пижона набекрень да выцвѣтшихъ эксельбантовъ никто въ ней души не замѣтилъ, и такъ бы это и прошло, если бъ не одинъ совершенно непредвидѣнный случай.

Въ углу гостиной я давно замѣчалъ чрезвычайно взволнованнаго гимназиста, который все порывался что-то сказать, но только краснѣлъ, пыжился, мычалъ какія-то неудобопонятныя междометія, да безпощадно теребилъ свой вихоръ, торчавшій надъ самымъ его лбомъ. Онъ иногда вскакивалъ, какъ дождевой пузырь на водѣ, довольно задорно подходилъ къ намъ, но когда всѣ къ нему обращались недоумѣло и вопросительно, гимназистъ вдругъ отступалъ въ уголъ и смирно садился на стулъ. Наконецъ, когда кто-то ужъ очень непочтительно прошелся насчетъ Анфисы, юношу точно что-то вверхъ вздернуло. Онъ нелѣпо взмахнулъ неуклюжими, какъ лапы у щенка, руками и въ самое лицо говорившему крикнулъ:

— Неправда-съ!

— Что? — удивился тотъ.

— Все, все неправда-съ!.. Одна выдумка и… и подлость!

— Позвольте… Да вы-то кто такой?

Гимназистъ струсилъ и сталъ было опять отступать въ уголъ.

— Что съ вами, Игнашенька? — удивленно спросилъ его хозяинъ.

— Я… я ничего… а только зачѣмъ же они?

— Позвольте. Господа, это репетиторъ моего Воли… Скромнѣйшій изъ гимназистовъ. Какая это васъ, Игнашенька, блоха укусила?

— Такъ.

Онъ опять затеребилъ непокорный чубъ и мрачно смотрѣлъ на насъ.

— И что вамъ эта самая Анфиска?

— Все-съ! — вдругъ какимъ-то надтреснутымъ, задорнымъ теноркомъ выкрикнулъ онъ.

Я даже вздрогнулъ. Точно неожиданно стаканъ разбили надъ самымъ ухомъ.

— Какъ все-съ?

— А такъ. И не Анфиска, а Анфиса Гордѣевна…

— Да говорите, батюшка. Свои не съѣдятъ васъ.

— Она мнѣ истинною благодѣтельницей была.

— Вотъ-те и на!

— Потому что безъ нея я бы погибъ. И не только гимназіи бы мнѣ не продолжать, а хотя въ петлю-съ.

— Да изъ-за чего это, Игнашенька? Объяснитесь вы по-человѣчески, ради Христа. Какъ это вамъ пропадать приходилось и при чемъ тутъ Анфиса… ну, хоть Гордѣевна, что ли?

— При всемъ… Она меня на улицѣ подобрала, когда меня дядя выгналъ.

— Васъ… такого скромнаго? За что?

— За Барбосскіе острова и за фруктъ гуайаву.

Мы всѣ такъ и вскочили.

— Да объяснитесь вы, наконецъ, толкомъ, чортъ васъ возьми!

Общее любопытство было возбуждено до послѣдней степени. При чемъ тутъ Барбосскіе острова, фруктъ гуайава и вмѣстѣ съ ними ваша Анфиса… хотя бы и Гордѣевна?

VIII

Дѣло оказалось до такой степени просто и, въ то же время, нелѣпо, какъ это только и можетъ быть у насъ на святой Руси. Игнашенька, видите ли, приходился племянникомъ, либо воспитанникомъ (въ степени родства или свойства онъ самъ, какъ настоящій пошехонецъ въ трехъ соснахъ путался и разобраться никакъ не могъ) богатому ветхозавѣтному купцу Младенцеву, котораго, впрочемъ, иначе и не называли, несмотря на его идиллическую фамилію, какъ Иродомъ-Лютымъ. Купецъ Младенцевъ своеобразно понималъ Игнашенькино воспитаніе и даже гордился имъ, говоря: «Я его собственноручно на дыбы поднялъ». Это туманное изреченіе означало излюбленные всѣми вообще Иродами-Лютыми педагогическіе пріемы, отъ коихъ на тѣлѣ отрока обыкновенно живого мѣста не бываетъ. Иначе это называется выдерживать въ страхѣ Божіемъ. Въ такомъ именно страхѣ Игнашенька дожилъ до двѣнадцати лѣтъ, и такъ какъ у него никакихъ иныхъ свойственниковъ не было, то и пожалѣть его оказывалось некому. Разъ онъ сидѣлъ и учился географіи. Дядя его такъ забилъ, что иначе мальчикъ и не могъ усвоивать книжной премудрости, какъ вслухъ, закрывъ уши и зажмуривъ глаза. Сто разъ, бывало, повторитъ какое-нибудь мудреное имя, а въ сто первый опять его забудетъ. Теперь передъ нимъ была Южная Америка и онъ совсѣмъ ушелъ въ нее… Долбилъ, долбилъ, какъ вдругъ почувствовалъ, что какая-то невидимая сила подымаетъ его за уши вверхъ. Открылъ глаза и сомлѣлъ: дядя собственною своею персоной.

«— Ты, — говоритъ, — мерзавецъ, что это?

— Урокъ учу-съ.

— Урокъ… Ну-ка повтори. Какимъ ты это Барбосомъ мнѣ въ уши тычешь?

— Никакого, — говорю, — Барбоса нѣтъ, а есть островъ Барбадосъ.

Онъ какъ развернется, такъ я подъ столъ и покатился.

— Повтори, каналья!

Я сквозь слезы опять:

— Островъ Барбадосъ.

Онъ опять развернулся, да съ другой стороны.

— Ты надо мной смѣяться?.. Я тебѣ дамъ… Розогъ!

— Помилуйте, вотъ въ учебникѣ… Островъ Барбадосъ и произрастаютъ тамъ гуайавы.

— Что, что?! — свѣту дядя не взвидѣлъ. — Какое ты, подлецъ, слово сказалъ?

— Гу-ай-а-вы… — а самъ плачу.

— Ахъ, ты вотъ какъ… Ну, постой! — взялъ онъ меня. — Я, — говоритъ, — тебя къ директору, пущай онъ при всей гимназіи тебя накажетъ, да смертнымъ боемъ, — и черезъ весь городъ меня за ухо…

А было утро, ученики уже собирались въ классы. Привелъ онъ меня — разсказываетъ.

— Отпорите, — говоритъ, — ваше превосходительство, мнѣ эту шельму при всѣхъ.

— За что?

— За островъ Барбосъ. И за фруктъ этотъ самый… Я даже при васъ и сказать не могу, какъ онъ, негодяй, его назвалъ. Такая подлость!

Директоръ любилъ меня за прилежаніе и жалѣлъ, — видѣлъ тоже, каково мое житье у дяденьки. Спрашиваетъ, что случилось; я ему доложилъ, какъ было, — ну, онъ на дяденьку.

— Вы, — говоритъ, — своимъ невѣжествомъ у меня лучшаго воспитанника портите и начальство пустяками безпокоите, — и пошелъ, и пошелъ.

Дядю потъ прошибъ. Вышелъ онъ — ни слова, только въ дверяхъ обернулся и козыремъ мнѣ такъ:

— Прощайте, господинъ гимназистъ, желаю вамъ всего наилучшаго!

Отсидѣлъ я классы, домой иду, думаю, что будетъ еще? Душа не на мѣстѣ. Калитка заперта, отворяютъ. Наверху, на галлерейкѣ стоитъ дядя.

— Ты, — кричитъ, — кто такой?

Я растерялся, наконецъ, отвѣчаю ему:

— Вашъ племянникъ.

— Врешь, ты не племянникъ, а мерзавецъ! Ну-ка, Ермилъ, — дворникъ у насъ былъ такой, — спусти на него собачку Дружка!

А псы у насъ на цѣпи были такіе, что быка могли разорвать. Я, разумѣется, въ ворота. А онъ мнѣ въ догонку:

— Вонъ, негодяй, чтобъ я тебя больше не видѣлъ!

Ну, сейчасъ же онъ къ нотаріусу и всего по завѣщанію меня лишилъ, а черезъ два дня офицеръ его одинъ обидѣлъ, такъ съ дядей ударъ случился, онъ и померъ. Я остался на улицѣ. Дѣться мнѣ некуда было. Откуда-то у него выискались родственники. Терпѣть они меня не могли раньше. Думали, что я у нихъ дядины капиталы отнимаю. Вошелъ было я къ нимъ… Такъ что же: дядя-то собачкой грозился, а они въ самомъ дѣлѣ Дружка на меня спустили! Едва я въ переулокъ выскочилъ.

— Ты, — кричатъ, — воровать къ намъ?»

IX

Бѣдному Игнашенькѣ пришлось плохо. Первое время онъ ночевалъ у товарищей, но нельзя же было пользоваться этимъ вѣчно, и поэтому наступилъ вечеръ, когда онъ, наконецъ, очутился одинъ на улицѣ, голодный, дрожа отъ стужи въ своемъ гимназическомъ кафтанчикѣ. Пальто осталось въ домѣ Младенцева и мальчику даже въ этомъ отказали добрые родственники. «Ступай, ступай, ничего тутъ твоего нѣтъ! Не прохлаждайся!» Бѣдняга ходилъ, ходилъ и усталъ до смерти. Въ головѣ звонъ, ноги болѣли, въ груди ныло. Лопатки такъ ломило, точно у него былъ застарѣлый ревматизмъ. Игнашенька уже началъ помышлять о томъ, какъ бы теперь хорошо добѣжать до рѣки да бултыхнуться туда. И впереди, вѣдь, не предстояло никакого спасенія. До стипендіи нужно переждать нѣсколько мѣсяцевъ. Объ урокахъ въ его классѣ еще нечего было и думать. Директоръ помочь не могъ, — у самого на рукахъ росло много дѣтей.

Стемнѣло. Вызвѣздило. Откуда-то изъ переулка потянуло такимъ холодомъ, что мальчика насквозь остудило. Шею, лицо ему защипало. Рукъ некуда дѣвать и ноги зажаловались. Онъ въ этотъ день не ѣлъ, если не считать корки, которую онъ отнялъ у собаки, уже нацѣливавшейся на нее. У товарищей попросить гордость мѣшала, — не каждый же день къ нимъ! «Скорѣе бы укралъ, кажется», — признавался онъ. Такъ часа полтора прошло. Напротивъ, въ окнахъ виденъ былъ чайный столъ съ самоваромъ. Паръ отъ него осаждался на стекла. Съ жадностью голоднаго волченка Игнашенька разглядѣлъ, что простоволосая кухарка выбѣжала оттуда и немедля вернулась съ цѣлымъ ворохомъ сухарей изъ булочной. Подъ ложечкой у Игнашеньки засосало, и, уже не будучи въ силахъ болѣе сдерживаться, онъ прислонился болѣвшею головой къ забору и заплакалъ. Долго ли, много ли, самъ не помнилъ потомъ, только вдругъ онъ почувствовалъ, кто-то его за плечи трогаетъ. Оглянулся — Анфиса.

«— Оставьте, чего вамъ?.. Чего вы пристаете? — грубо крикнулъ онъ на нее сквозь слезы.

— Чего ты плачешь?

— Не ваша забота… Хочу и плачу».

— Такая я дрянь былъ въ эту минуту! — самъ себя аттестовалъ намъ Игнашенька.

«— Коли плачешь, значитъ, тебя обидѣли или дурно тебѣ… Ты разскажи, можетъ, я и помогу. Вѣдь, я и по лѣтамъ-то въ матери тебѣ гожусь».

И совсѣмъ она не такимъ это голосомъ сказала, какимъ со всѣми разговариваетъ. Что-то въ немъ мягкое, ласковое прозвучало: Игнашеньку точно ударило по сердцу. Онъ еще пуще разрыдался и къ рукамъ ея припалъ. Вся обида выходила наружу. Онъ несвязно жаловался ей, себя проклиналъ и самъ не помнитъ, что ей такое выкрикивалъ, а она только гладила его по головѣ да приговаривала: «Полно, будетъ, глупый, ты глупый! О чемъ ты? Все это пустое, и твоя бѣда еще не бѣда, — такія ли настоящія бѣды бываютъ?» Потомъ увела его къ себѣ, накормила, напоила чаемъ и спать уложила. А утромъ, когда онъ проснулся, ему была ужъ и горенка наверху у нея готова, даже чистенькія занавѣски къ окнамъ она повѣсила, у себя ихъ сняла, обо всякой мелочи позаботилась, да такъ невступно три года его у себя и продержала, обувала, одѣвала, кормила, въ гимназію платила за него, потому что стипендіи ему, все-таки, не досталось. Сыну управляющаго казенною палатой ее отдали, — ужъ очень отецъ хлопоталъ, хотя и богатый. Не могли ему отказать. Такъ шло до этого года, когда его пригласили жить къ моему пріятелю и репетировать уроки съ его дѣтьми. Назначили ему жалованья десять рублей въ мѣсяцъ.

— Я ей отдаю, — съ гордостью проговорилъ Игнашенька.

— Беретъ?

— Сначала не хотѣла, такъ я ей пригрозилъ, что кутить на нихъ начну.

— Что же, ей поддержка.

— А вы думаете она ихъ на себя? Какъ же! — у него даже голосъ упалъ и онъ уже тихо окончилъ. — На университетъ мнѣ копитъ. «Тебѣ, — говоритъ, — нужнѣе будетъ». А вы про нее разныя глупости. Вы простите, я не могъ смолчать, потому что она меня спасла. Она мнѣ лучше матери. Мать должна, а она, вѣдь, ничѣмъ не обязана была… А только такихъ, какъ я, у нея не мало. Я прямо говорю: если есть праведницы…

И онъ оборвался. Слезы подступили къ его глазамъ, онъ какъ-то всхлипнулъ, отвернулся и кинулся въ другія комнаты.

— Вотъ тебѣ и пижонъ съ эксельбантами! — пошутилъ кто-то.

Но всѣмъ стало стыдно и неловко. Шутка такъ и погасла неподдержанною.

— Да, да… Есть живыя души! Не знаешь только, гдѣ искать ихъ, — тихо проговорилъ хозяинъ. — И, вѣдь, какъ изводится на работѣ эта Анфиса Гордѣевна! Строго говоря, что ей?.. И вѣрно даже значенія своимъ подвигамъ не придаетъ, треплется отъ одной давальщицы къ другой и повеличаться ей передъ самою собой некогда… Есть, есть живыя души! Оболоклись только онѣ такъ, что и не отличить ихъ.

X

Любопытенъ я отъ природы, что ли, только страсть моя — до всего, какъ у насъ говорятъ, «доходить». Прошло нѣсколько дней, а я не забылъ ни малѣйшей подробности этого вечера и даже намѣтилъ на случай кое-какія противорѣчія. Шелъ я по главной нашей улицѣ подъ вечеръ и нежданно-негаданно встрѣтилъ Игнашеньку. Онъ было хотѣлъ мимо, да я его остановилъ. Очевидно, онъ на меня тоже дулся за Анфису, потому что смотрѣлъ въ сторону, и довольно мрачно, вмѣсто отвѣтовъ, урчалъ что-то неподобное.

— Вы что же это на меня злитесь? Я, вѣдь, не причемъ.

— Я не злюсь… Что мнѣ злиться?

— Я, напротивъ, и отъ архіерея про Анфису Гордѣевну одно хорошее слышалъ.

— То-то.

— Вотъ только одного я не понимаю, тогда говорили: что это за жильцы у нея завязались?

— А вотъ пойдемте къ Анфисѣ Гордѣевнѣ, тамъ вы ихъ и увидите.

Я поймалъ его на словѣ. Мнѣ давно хотѣлось увидѣть, какъ живетъ знаменитая Анфиса. У насъ никто этого не зналъ, она сама бывала вездѣ, къ ней же ея кліентки никогда не заглядывали. Во-первыхъ, далеко, а во-вторыхъ, сама она не желала этого. Именно поэтому о ней, можетъ быть, и разсказывали чортъ знаетъ что. «Чего бы ей прятаться, если у нея все какъ у людей?» Игнашенька велъ меня такимъ рѣшительнымъ шагомъ, точно онъ шелъ на приступъ. По пути онъ безсвязно лепеталъ:

— Ахъ, какая это женщина! Вотъ въ романахъ какихъ только ни описываютъ, а подобной нѣтъ. Вы сами увидите. У меня одна мечта: кончить университетъ, получить мѣсто… Хорошее мѣсто… Чтобы, знаете, жалованья побольше. И ее къ себѣ сейчасъ. По крайности, она тепло и лакомый кусокъ узнаетъ. А то не допьетъ, не доѣстъ, все другимъ, все другимъ. Такая необыкновенная! Теперь если бы меня слѣдователемъ назначили куда-нибудь, — вы какъ полагаете, я, вѣдь, ее отлично прокормилъ бы? И не женюсь даже, чтобы ей лучше было. Мое намѣреніе такое — пускай она ничего не дѣлаетъ: все отдыхаетъ. Вы какъ думаете, взяла меня тогда къ себѣ, мало ей пришлось потратиться? Я еще глупъ былъ, не понималъ этого. А она мнѣ пальто изъ хорошаго сукна, сюртучокъ, даже брюки изъ дорогого трико… «Пускай, — говоритъ, — никто не замѣчаетъ, что у моего Игнашеньки ничего нѣтъ. Чтобы ничѣмъ хуже не былъ противъ товарищей». Книжки… занять бы можно, такъ нѣтъ, сама бѣгала покупать. «Это, — говоритъ, — не ученье, чтобъ урывками, да по чужимъ руководствамъ». Великодушная она, вотъ что! Да еще сердится, если ей скажешь. «Я-де для себя самой, отъ гордости»… Она отъ гордости!

— Какъ отъ гордости?

— А вотъ поговорите съ ней. «Хоть я, — говоритъ, — самая ничтожная, а вотъ, вѣдь, тоже могу!» Мнѣ такъ хочется, чтобы всѣ узнали, какая она, и стали бы уважать ее. Чтобъ она была вверху, а мы все снизу на нее. «Ты, — говоритъ, — выростешь: другому поможешь, такъ это кругомъ и пойдетъ: я тебѣ, ты другому, другой третьему, а посрединѣ Христосъ, и чтобъ ангелы радовались. Вотъ злу-то въ мірѣ и поменьше путей будетъ». Вы какъ думаете, ее у насъ въ городѣ уже знаютъ, кому нужно. Прислуга безъ мѣста, — сейчасъ къ ней, пока не найдетъ хозяевъ. Сегодня одни, завтра другіе.

— Да что же у нея казармы, что ли?

— Нѣтъ, какія казармы, а только очень тѣснятся. По ея выходитъ, что всѣмъ должно мѣста хватить. У нея у самой въ комнаткѣ всегда двѣ-три спятъ. У меня была вверху особая, потому что мнѣ, видите ли, учиться надо было. Ну, ко мнѣ она уже никого не пускала. Сама за этимъ слѣдила.

XI

Кажется, нигдѣ въ цѣломъ мірѣ нѣтъ такихъ слободокъ, какъ у насъ подъ губернскими городами. Сразу даже не поймешь, въ какой это міръ перенесло тебя. Шумъ и движеніе, каменные дома, газовые фонари, узкіе тротуары, площади съ силуэтами пестрыхъ и многоглавыхъ церквей, дрожки съ трескучими колесами и ободранными ваньками, ярко освѣщенныя и потныя окна трактировъ, — все это осталось далеко позади. Еще сначала вы идете по деревяннымъ мосткамъ, а потомъ и они кончаются. Пустыри, взрытые свиными мордами, гдѣ практикуютъ мѣстные Ринальдо-Ринальдини и Рокамболи, садики, обдающіе васъ запахомъ березовыхъ почекъ, и вдругъ передъ вами куда-то, кажется, въ безконечную даль уходитъ широкая и пустынная улица съ домиками, вросшими въ землю, съ неустойчивыми заборами, съ изрѣдка мелькающимъ свѣтомъ лампадки за краснымъ занавѣсомъ крохотнаго окна, съ облачками пыли, которую гонитъ вѣтеръ вдоль по всей слободкѣ, уныло посвистывая и жалуясь на одолѣвающую его скуку. Днемъ вы кое-гдѣ различите покривившіяся убогія вывѣски, облинявшія до того, что не разберешь, сапогъ на ней изображенъ или самоваръ. Подъ вечеръ слободка еще оживаетъ на часъ, полтора. На скамейкахъ у калитокъ сидятъ точно пришибленные люди и Богъ вѣсть о чемъ задумываются. Ни пѣсни, ни смѣха, будто они заказаны здѣсь. Тишина стоитъ мертвая, только изрѣдка зашепчутъ листья, да всколыхнется вѣтка чуть тронутаго вѣтеркомъ дерева. Тѣни отъ луны, когда ей быть полагается, стоятъ недвижно. Звѣзды мерцаютъ робко-робко. Что-то благоговѣйное, молитвенное подъ темно-голубою бездной ночного неба… Я думаю, разбитые жизнью люди, съ расшатанными, больными нервами, должны были бы здѣсь хорошо себя чувствовать на первыхъ порахъ, по крайней мѣрѣ. Здѣсь, разумѣется, есть своя жизнь, но она какъ-то притаилась, какъ ручей въ лѣсу сочится подъ травою и мхомъ. Изрѣдка булькнетъ или всхлипнетъ, а то его и не услышишь, хоть броди около. До желѣзныхъ дорогъ эти слободки жили, и жили шумно. Сюда приставали обозы, даже базары открывались здѣсь, а теперь все поникло и уныло, все ничкомъ стелется, боится голову поднять среди общаго бездолья. Порою только скрипнетъ дверь въ лавкѣ, гдѣ по старой памяти сидитъ деньми ветхій торговецъ стараго письма съ длинною сѣдою бородой, высохшій среди ржаваго желѣза и никому ненужныхъ ободьевъ, колесъ и веревокъ, давно покрывшихся пылью и повитыхъ паутиною. Онъ за цѣлый годъ не продастъ и на рубль и только по неодолимой привычкѣ продолжаетъ сидѣть въ дверяхъ и жмуриться на солнце. Иначе ему не было бы никакого резона существовать. Всѣ кругомъ его зовутъ дѣдушкой и онъ на всѣхъ одинаково хмуритъ свои сѣдыя, низко нависшія брови. Навѣщаетъ его только такой же ветхій мѣщанинъ-сосѣдъ, и тогда они собесѣдуютъ о предметахъ, вызывающихъ на размышленія. А пыль еще толще наслаивается на старомъ желѣзѣ, ободьяхъ, веревкахъ и пауки еще гуще плетутъ кругомъ свои сѣрыя, непроницаемыя сѣти. И мухъ нѣтъ, а онѣ лохмами висятъ во всѣхъ углахъ. Точно такъ же, какъ, несмотря на отсутствіе покупателя, Богъ вѣсть для чего существуетъ эта лавка съ хозяиномъ стараго письма въ ея дверяхъ и умственнымъ, собесѣдующимъ съ нимъ мѣщаниномъ около. На меня эти слободки всегда производили странное, не то умиротворяющее, не то принижающее впечатлѣніе.

Когда мы шли сюда по пустырямъ, мимо мелькнуло два-три мѣстныхъ Рокамболя. Оборванцы зорко взглядывались въ Игнашеньку и со словами: «это Анфискинъ питомокъ», исчезали въ темнотѣ.

— Они и ее никогда не трогаютъ. Знаютъ, что она вся для бѣдныхъ людей… Несчастный народъ все… Зимою, случается, окоченѣвшими ихъ здѣсь находятъ… Ахъ, сколько въ мірѣ горя да бѣдствій!

Я съ удивленіемъ всмотрѣлся въ него. Очень были странны эти слова въ устахъ пятнадцатилѣтняго мальчика.

XII

Домикъ, который занимала Анфиса Гордѣевна, стоялъ въ сторонѣ. Спереди тянулся полуразвалившійся заборъ, за которымъ трепались двѣ чахлыя березки, — такія чахлыя, точно и онѣ здѣсь пріютились отъ какой-то невѣдомой бѣды. Калитка была отворена, да ее и запереть нельзя было, на одной петлѣ висѣла, а засовъ здѣшніе Ринальдо-Ринальдини давнымъ-давно вмѣстѣ съ мясомъ вывернули. Когда мы вошли во дворъ, въ его глубинѣ привѣтливо блеснули намъ навстрѣчу четыре окошка. Собачонка, завивая хвостъ кренделемъ, съ радостнымъ визгомъ подкатилась намъ подъ ноги; издали, на трехъ лапахъ и четвертую перебитую держа на отлетѣ, торопился встрѣтить нежданныхъ посѣтителей большой и почтенный песъ, судя по осанкѣ и породѣ, нѣкогда видавшій лучшія времена. Совсѣмъ сановникъ на покоѣ.

— Балкашка, здравствуй! — привѣтствовалъ его Игнашенька, и тотъ сдѣлалъ было попытку кинуться къ гимназисту на грудь. — Ну, хорошо, хорошо… Вѣрю, что любишь!

А маленькая собачонка въ это время, какъ-то выгнувшись французскимъ эсомъ, кружилась у самыхъ ногъ его и въ заключеніе опрокинулась на спину и всѣ четыре лапы вверхъ вытянула: «бери, — дескать, — меня, вся я тутъ!»

— Откровенная шельма! — засмѣялся мальчикъ и пошелъ къ дверямъ.

Онъ, не звонясь, прямо зацапалъ въ руку лохмы клеенки и войлока, висѣвшіе съ нихъ, и потянулъ ихъ къ себѣ. Дверь отворилась, и мы вошли въ темныя сѣни, куда изъ слѣдующей комнаты доносилось однообразное и мѣрное гудѣніе, точно тамъ нѣсколько громадныхъ мухъ бились въ окно.

— Швейныя машины! — пояснялъ мнѣ Игнашенька. — Всѣ теперь за работою.

Онъ и самъ оживился, какъ только переступилъ за калитку этого дома.

— Вотъ вы увидите, увидите! — безсвязно повторялъ онъ, радостно свѣтя на меня своими молодыми, восторженными глазами. — Увидите, какія онѣ всѣ хорошія, добрыя!.. И всегда, всегда за дѣломъ. Особенно Шурочка.

— Это что за Шурочка? — спросилъ я у него.

— А горбунья одна. Я ее страсть люблю. Мы ее стеклышкомъ прозвали. Потому ее насквозь всю видно. Прозрачная, чистая! Ахъ, если бъ вы знали, какъ между ними легко жить, потому тамъ ничего затаеннаго нѣтъ. Никакого притворства… Все на чистоту. Никакого нѣтъ имъ интереса врать другъ передъ дружкой.

— Кто тамъ? — послышался изъ комнаты веселый голосъ.

— Свой!

— Игнашенька, ты?

— Я, съ гостемъ только.

— Съ гостемъ? — и дверь пріотворилась. — Съ гостемъ!.. Ахти, а у насъ-то ничего не прибрано и сами-то мы — мужички-чумичками!

Въ дверяхъ, все въ свѣту, падавшемъ оттуда, стояло преоригинальное маленькое созданіе. Совсѣмъ кривулька! Голова вросла въ плечи, при чемъ одно было выше другого, а позади чуть не вровень съ затылкомъ торчалъ горбъ. Казалось, что это не часть ея жалкаго тѣла, а какая-то неуклюжая ноша, которую она перекинула себѣ на спину.

Когда я вошелъ и разсмотрѣлъ ее, меня поразила красота ея удивительныхъ глазъ. Ни прежде, ни послѣ я не встрѣчалъ такихъ: глубокіе и печальные, они своимъ чуднымъ свѣтомъ ласкали васъ, заставляя забывать это уродливое, болѣзненное тѣло. Дѣйствительно, въ нихъ смотрѣла на всѣхъ чистая и «прозрачная», по словамъ Игнашеньки, душа.

— Ну, слава Богу, выздоровѣли вы, Шурочка?

— Да. Долго-то мнѣ болѣть нельзя. И то Анфиса Гордѣевна за меня по ночамъ работала, да и Гуля съ ногъ сбилась, — указала она на дѣвушку, сидѣвшую за работой.

— Гуля нѣмая у насъ, — предупредилъ меня гимназистъ.

Я это самъ и безъ него замѣтилъ. Она, какъ только мы вошли, точно заполыхалась, не отрывая своихъ глазъ отъ Игнашеньки. Понявъ, что онъ говоритъ про нее, Гуля закивала ему головой, замычала и загукала, какъ-то совсѣмъ уже странно размахивая рукою.

— Это она радуется, что я пришелъ. Она всегда такъ.

— Здравствуй, здравствуй, Гуля! Будетъ тебѣ, довольно!.. Ну, хорошо, хорошо!

Но успокоилась она только тогда, когда онъ положилъ ей руку на голову и провелъ ладонью по ея волосамъ. Горбунья какъ-то бочкомъ-бочкомъ подобралась къ ней и сѣла за работу. Швейныя машины опять загудѣли, опять застучали иголки и педали. Висѣвшая съ потолка лампа ярко освѣщала простой, некрашенный, какіе бываютъ въ кухняхъ, столъ, весь заваленный разноцвѣтными лоскутьями, перекраиваемыми матеріями, вырѣзками, нумерами моднаго журнала, свертками бѣлой тесьмы, пестрыми мотками нитокъ, растерзанными лифами, надъ которыми точно хирургъ только-что произвелъ безпощадную операцію, расшитыми юбками. Въ сторонѣ чернѣли охолодѣвшіе утюги, щипцы для гофрировки и какіе-то совсѣмъ ужъ невѣдомые мнѣ инструменты. Стулья были тоже заняты тряпками. На стѣнѣ висѣли готовыя платья, прикрытыя простынями. Короче, вся эта мастерская, изъ которой выходили изумительнѣйшіе костюмы нашихъ grandes coquettes^[3], открывала мнѣ всѣ свои таинства. Маленькая дѣвочка сидѣла въ углу, болтая ногами. Волосы у нея были острижены и будто имъ надоѣло трепаться на ея головѣ и они стремились разбѣжаться, а пока только торчали во всѣ стороны. Она большими глазами смотрѣла на насъ и изрѣдка, въ видѣ знаковъ препинанія къ своимъ мыслямъ, дергала носомъ и хмыкала.

— Это у васъ новая? — спросилъ Игнашенька.

— Да. У Большерѣцкихъ кухарка померла. Ея дочка… Пока до пріюта.

— Что же она у господъ не осталась?

— Они ее къ намъ прислали. У нихъ, видите, мало мѣста. Цѣлый домъ пустой. Пришла голодная, холодная, въ синякахъ.

— Барыня-то больше объ это мѣсто, — вдругъ указала дѣвочка на затылокъ. — И за виски тоже… Сколько разовъ она меня розгами строжила. До сихъ поръ видно… Вотъ издѣсь.

— За что же это она тебя?

— А чтобъ ей на глаза не попадаться. Не любитъ она… Въ пріютѣ, сказываютъ, кашу съ постнымъ масломъ даютъ. Я постное масло страсть люблю… Здѣсь тоже кашу ѣдятъ, — ужъ невѣдомо кому въ пространство проговорила она, — и мясо, — не безъ нѣкоторой задумчивости окончила дѣвочка. — Издѣсь не дерутся, добрыя…

— Ну, что у васъ въ городѣ? — съ любопытствомъ спросила Шура у Игнашеньки.

— Ничего. Все по-старому. Работаю.

— У купцовъ Нежилыхъ какой балъ былъ! Мы два платья поставили. Театры играютъ?

— Да.

— Ты-то видалъ, поди.

— Какъ же, меня возили.

— Хорошо играютъ? Геройское что или смѣшное?

— Отчего ты, Шура, никогда не пойдешь?

— Я? — оторопѣла она. — Куда же я пойду такая? На меня на самоё, какъ на театръ, смотрѣть станутъ. Нѣтъ, ужъ куда мнѣ, отродясь не бывала. Слышала только. Сюда къ намъ ходитъ Павлуша. Знаешь — мѣщанинъ. Ну, когда пьянъ — представляетъ. Вѣдь, онъ прежде тоже на театрѣ былъ. Сказываетъ, вотъ какими буквами на афишѣ печатали съ дозволенія начальства… У насъ теперь живетъ Василиса… Безъ мѣста она, такъ пока. Она прежде тоже служила у актеровъ. Они въ красномъ трикѣ сквозь обручи на лошадяхъ прыгали. «Все, — говоритъ, — у нихъ тѣло такъ вывернуто, что „сама“ могла съ ноги кушать. Возьметъ ногою хлѣбъ и въ ротъ себѣ»… Первое время страсть какъ пужалась… Василиса-то… а потомъ привыкла.

— Ужъ такъ пужалась! — запѣла въ дверяхъ внезапно появившаяся толстая баба. — Такъ пужалась!.. Думала, у меня печонка повредится. А по вечерамъ они въ циркъ поѣдутъ, а я сижу да вою въ кухнѣ. Ну, слава Богу, обошлось… Это тотъ самый баринъ, грамотный? — обратилась она къ Шурѣ, кивая на Игнашеньку.

— Да, да.

— Вотъ, милый! Матросская супруга я… Пятый годъ за матросомъ, и бозныть куда его угнало начальство. Вторая весна пошла.

— Ну?

— Пишу я къ нему, а онѣ вотъ, — показала она Шуру, — говорятъ, такое письмо не дойдетъ. Какъ же ему не дойти, когда я казенную марку налѣпила? Посмотри-ка ты.

— Дѣло не въ маркѣ. Адресъ невозможный, — засмѣялась Шура.

— Какъ невозможный? Правильный!

Игнашенька взялъ, прочелъ и, едва удерживая улыбку, подалъ мнѣ. На конвертѣ значилось:

«Во всѣ заграницы.

Нашему Расейскому крейсеру
„Грозному“ — въ открытыя моря.
А васъ прошу передать матросу
Кирилу Крылатому (которой
на емъ)».

— Должно его начальство отыскать, потому онъ казенный человѣкъ. Имъ всѣмъ счетъ идетъ. Они, вѣдь, тоже не просто, а по спискамъ, каждый при своемъ мѣстѣ. А то что жъ это будетъ? Бросилъ онъ меня и правъ?.. Теперь мнѣ предлагаютъ кухаркой въ отъѣздъ. Вернется онъ и не найдетъ, развѣ это такъ и слѣдуетъ? Я, помилуйте, — обижалась она, — въ церкви вѣнчана. Надо мною ихній боцманъ вѣнецъ держалъ. Со свисткомъ на груди боцманъ-то! Какъ же не дойти? Это хоть кому обидно! Ты вотъ что, баринъ, чкни-ка здѣсь, внизу въ уголку самомъ: «отъ законной жены Василисы». Чтобъ они понимали тамъ: не по пустякамъ-де, а сурьезное дѣло. Чкни-ка мнѣ сейчасъ. Лавочникъ тоже не дуракъ, знаетъ, какъ адреса писать. Я у его допрашивала: «такъ ли?» Онъ говоритъ: «Не безпокойтесь, мадамъ, крѣпко выйдетъ, потому чернила у насъ лазариновыя»… Онъ мнѣ и письмо писалъ. Хорошее письмо — иному чиновнику такъ не понять. Все больше о томъ, какъ мнѣ горько на свѣтѣ жить. Вотъ безъ мѣста теперь. Хорошо Анфиса Гордѣевна, дай ей Богъ, пріютила, а то куда бы я дѣлась?

XIII

Не успѣлъ я еще толкомъ всмотрѣться въ странное общество, окружавшее меня, и разобраться съ новыми нахлынувшими на меня впечатлѣніями, какъ на дворѣ радостно залаяли собаки, и сидѣвшая до сихъ поръ спокойно, Гуля вдругъ заволновалась, замычала и загукала что-то совсѣмъ несообразное, не оставляя швейной машины и только обративъ къ дверямъ свои большіе глаза.

— Анфиса Гордѣевна идетъ! — пояснилъ мнѣ Игнашенька, лицо котораго разомъ озарилось такою милою, полудѣтскою улыбкой, полною наивной любви и радости, что меня невольно потянуло пожать ему руку, приласкать его, поцѣловать, что ли, вообще сдѣлать нѣчто такое, что насъ могло бы сблизить короче.

Горбунья выскочила навстрѣчу ей и въ сѣняхъ торопливо заболтала о чемъ-то. Вѣрно, обо мнѣ, потому что та тревожно переспросила у Шурочки:

— Чужой, съ Игнашенькой?.. Ты бы самоварчикъ ему согрѣла.

И вслѣдъ затѣмъ она показалась сама. Узнавъ меня, она обрадовалась.

— Вы съ Игнашенькой пріятели? Вотъ какъ!.. Ну, что жъ? Это хорошо!

Гимназистъ подошелъ къ ней и поцѣловалъ ей руку; та чопорно, точно къ взрослому, приложилась ему ко лбу.

— Ну, что, какъ… по наукамъ?

— Ничего, слава Богу.

— И латынь? Какъ это по-вашему… ну его… еще такое мудреное слово…

— Экстемпоралисъ^[4]. Сошло. Учитель даже хвалилъ особо.

— Ну, вотъ видите. Это хорошо, что особо. Шурочка, что генеральша?

Горбунья нахмурила брови и встревожилась.

— Ругалась сегодня. Въ меня тарелкой швырнула, а потомъ повернулась лицомъ къ стѣнѣ и говоритъ: «И смотрѣть-то мнѣ на васъ тошно!»

— Что ты? Чѣмъ же не угодили?

— Въ куриной коклеткѣ, сказывала, настоящей нѣжности нѣтъ.

— Ну, что же дѣлать? Ты на нее не сердись. Столько у нея, у бѣдной, огорченій! Ее пожалѣть надо. Какой ни будь ангельскій характеръ — испортится. Ейный-то папаша могущественный человѣкъ былъ. Бывало, у насъ на площади зарычитъ на солдатовъ, такъ я и вчужѣ-то такъ на полъ со страху и сяду. У него черезъ плечо красная кавалерія была, — это тоже понять надо. Послѣ сытой-то жизни въ бѣдность произойти… Легко ли! Ты ужъ ей угождай. Завтра коклетку ей сама я… Ну, а первый?

— Утромъ на губахъ сигналы играли.

— Веселъ, значитъ.

— Да, а потомъ показывали мнѣ, какъ у нихъ прежде маршировали съ наскокомъ.

— Ну, слава Богу.

— Что это у васъ за нумера такіе? — вмѣшался я.

— Такъ, — уклонилась Анфиса. — Жильцы… Петра-то Алексѣича ты, Шурочка, обмыла?

— Какъ же, ужли забуду? Потомъ съ ложки его поила бульономъ… Каши давала.

— Работы сегодня до пропасти. Кардонка у меня полнымъ-полна. Ужъ какъ ты хочешь, Шурочка, а придется намъ эти дни и по ночамъ посидѣть. Хорошо, хорошо, Гуля, слышу! — повернулась она къ нѣмой, что-то всхлипывавшей и причмокивавшей ей. — Знаю, знаю, что рада… И я рада. Ну, значитъ, все въ порядкѣ. Генеральшѣ-то я назавтра сладкаго горошку захватила, — любитъ его генеральша. На икорку я нацѣливалась, восьмушку взять хотѣла, да Слюхинъ меньше двухъ бумажекъ за фунтъ и слышать не желаетъ. Пущай ужъ капитанъ безъ икры обойдется какъ-нибудь.

— Развѣ вы жильцовъ держите? — спросилъ я ее, не понимая, какіе это жильцы могутъ быть въ слободкѣ.

— Остаточные у меня… Прежде держала много, какъ послѣ папеньки въ городу жила. И разговаривать не сто́итъ.

И она почему-то покраснѣла и сбила своего пижона опять на бекрень. Шурочка подошла, сняла съ нея шляпку и чуть не силой посадила Анфису Гордѣевну на стулъ.

— Отдыхайте… будетъ, набѣгались.

— Не устала, не устала нисколечко. Совсѣмъ даже напротивъ.

— Да, не устали… А потомъ, какъ на прошлой недѣлѣ, начнутъ ноги жаловаться.

— Ну, ужъ… Намъ болѣть нельзя. Это богатымъ хорошо, да и некогда болѣть-то. Какъ бы время было, ну, пожалуй, еще бы понѣжилась, лѣкарствомъ полакомилась… А такъ не сто́итъ.

Я цѣлый вечеръ просидѣлъ здѣсь и невольно изумлялся тому, что видѣлъ въ этомъ крохотномъ уголкѣ великаго и суетливаго Божьяго міра. Анфиса Гордѣевна все дѣлала какъ-то на-ходу: и разговаривала между прочимъ, и чай пила между дѣломъ, не оставляя работы. Громадныя ножницы въ ея рукахъ казались одушевленными. Она рѣзала, кроила, кромсала ими шелкъ и бархатъ, точно онѣ дѣйствовали помимо ея воли и она только придерживала ихъ руками. Поминутно она срывалась со стула, кидалась къ кучѣ всякихъ лоскутьевъ и матерій, разомъ находила, что надо, попутно дѣлала два-три глотка чаю и опять принималась тормошиться.

— Вы бы варенья…

— Нѣтъ, нѣтъ, Шурочка… Варенье генеральшѣ отнеси. Она любитъ вишневое съ косточками. Мнѣ и такъ хорошо.

Еще часъ-два мнѣ не хотѣлось уходить отсюда. Я въ первый разъ видѣлъ такую, не знавшую отдыха, старуху, ухитрявшуюся то приласкать Игнашеньку, то разсказать о томъ, что купчиху Эвхаристову опять Господь благословилъ, — то пожалѣть попадью, у которой сегодня корова пала, то сбѣгать къ генеральшѣ и сообщить всѣмъ, что та еще почиваетъ. Всѣ эти мелочи, всѣ эти «пустяки» вдругъ выростали передо мною и принимали неожиданные размѣры. Мимо, совсѣмъ другими руслами, полно, шумно и весело катились волны иной жизни, захватывавшей и меня до сихъ поръ, а здѣсь тихо, скромно, незамѣтно сочились эти невѣдомыя мнѣ существованія бодрыхъ бѣдняковъ. И вдругъ мнѣ показалось, что все бывшее до этого вечера, вся наша болтовня, наши великолѣпныя задачи и крупные интересы — выдуманное, невсамомдѣлишное, ненужное, а настоящая правда здѣсь, и только здѣсь, въ этомъ постоянномъ самоотверженіи, въ этой грошовой и жалкой борьбѣ за други своя, въ этой нѣжной и ласковой заботѣ о ближнемъ. Уходя съ Игнашенькой, я попросилъ позволенія пріѣхать сюда еще разъ.

— Если вамъ у насъ полюбилось, — обрадовалась Анфиса Гордѣевна, — милости просимъ. Мы людей любимъ. Все будто на міру…

Еще бы она людей не любила, эта дѣятельная, никогда не отдыхавшая «старая дѣва», казавшаяся до сихъ поръ такою смѣшною намъ всѣмъ!

— Ну, что? — обвелъ меня восторженнымъ взглядомъ на улицѣ Игнашенька.

— Ничего… Одно скажу… Такъ мнѣ стыдно теперь за все, что мы тогда наболтали на нее.

— На Анфису Гордѣевну?

— Да.

— Ну, вотъ, вотъ… Я зналъ, что это будетъ. Это такая… такая…

А что «такая», онъ самъ не могъ опредѣлить, только голосъ у него дрогнулъ и на глазахъ проступили слезы.

XIV

Шелъ дождь. Меня онъ засталъ по пути къ слободкѣ, гдѣ жила Анфиса. Ноги расползались въ липкой грязи; приходилось слѣдить за каждымъ своимъ шагомъ, чтобы не распластаться въ ней. Деревянные мостки кончились далеко позади. Передо мною все сливалось въ однообразномъ мракѣ: и крыши приземистыхъ домиковъ, и чахлыя деревья, и покосившіеся заборы. Я уже злился на самого себя, что вышелъ изъ дому, какъ впереди послышались чьи-то торопливые шаги. Съ трудомъ мнѣ удалось разсмотрѣть не то верхъ фаэтона, не то громадный зонтикъ. Такъ какъ лошадей и колесъ не было слышно, я остановился на послѣднемъ предположеніи.

— Анфиса Гордѣевна, вы? — нагналъ я ее. — А я къ вамъ.

— Ну, что же?.. Милости просимъ, мы рады. Шура и то про васъ спрашивала, что это господинъ въ цилиндрѣ не идетъ?

— Экій у васъ зонтъ!

— Нарочно купила такой, чтобы корзина у меня не вымокла.

— Дайте я помогу вамъ.

— Что вы, что вы!.. Образованные которые, и вдругъ съ корзиной. Никакъ этого нельзя. Вы не думайте, я привыкла. И не такія таскала еще.

— Какъ вы не устаете?

— А такъ. Устаетъ-то кто? Тотъ, за кого другіе есть. Тому можно, — ну, онъ и балуется. Ну, а кому нельзя, тотъ не устанетъ. Это еще что, а вотъ зима придетъ настоящая, ну, тогда точно. Придется тяжелыя платья таскать. И все-таки, ничего, присядешь, отдохнешь, и опять… Вы на лошадей посмотрите. Какая барская въ тѣлѣ, завсегда скорѣе разгонныхъ устанетъ. Потому она тоже къ нѣжности привыкла.

— Вамъ еще и дома-то возни сколько…

— Ну, дома что!.. Тамъ у меня Шура и Гуля.

— А съ жильцами вашими?

— Вотъ съ жильцами точно иной разъ устанешь.

— Что, они вамъ хоть квартиру окупаютъ?

— Да… да… — заторопилась Анфиса, но тотчасъ-же сама устыдилась, Божья душа, своей невинной лжи. — Да, то-есть, знаете… Они у меня жильцы-то не настоящіе, а какъ бы въ сродственникахъ.

— Ничего не понимаю!

— Простое дѣло. У меня какъ папенька померъ, такъ стала я меблированныя комнаты держать… Пять годовъ держала, какъ же! Хлопотное дѣло, господинъ, а толку никакого. Еще студенты хоть не сразу, да заплатятъ. Иной на службу, окончившій, уѣдетъ и оттуда черезъ годъ присылаетъ, потому у него совѣсть, а большею частью такіе ко мнѣ жильцы попадались, что проживетъ-проживетъ нѣсколько мѣсяцевъ, заикнешься ему о деньгахъ, а онъ тебя же облаетъ, да и переѣдетъ къ другимъ. Ищи его тамъ! А эти трое, которые теперь у меня, невступно всѣ пять лѣтъ выжили, какъ будто свои стали. Ну, я переѣхала и ихъ съ собой взяла.

— И тогда они вамъ не платили? — засмѣялся я.

Анфиса Гордѣевна вдругъ обидѣлась.

— А съ какихъ такихъ тыщей платить-то имъ?

— Вы и кормите ихъ?

— Неужели жъ имъ съ голоду помирать?

— Да гдѣ же у васъ доходы?

— Ну, знаете, главное, думать не надо. Дума не поможетъ. А ужъ это такъ ведется. Если есть у тебя нужда, особливо если не своя, такъ и дѣло найдется. На роскоши да разносолы не получишь, а на то, чтобы пропитать человѣка, всегда хватитъ. Слава Богу, платятъ мнѣ за работу хорошо, вотъ ни на столечко долгу не сдѣлала, все налицо покупаю. Теперь вы то возьмите — капитанъ у меня. Изъ безстрашныхъ капитановъ онъ. У него солдатскій Георгій и другія кавалеріи, а пансіону ему грошъ. Году не дослужилъ. Что же, его такъ бросить? На войнѣ смерть не тронула, а я на улицу его, что ли? Никакъ этого нельзя! Я такъ и думаю: пусть онъ у меня свой вѣкъ доживетъ. Потому онъ, не какъ прочіе жильцы, благородно мнѣ открылся. Я тогда еще только комнаты свои устроила. Ну, онъ пришелъ. «Такъ и такъ, — говоритъ, — мадамъ, у меня въ настоящее время никакихъ средствъ, а въ будущемъ, когда моя тетка помретъ, я васъ озолочу».

— И тетка не умерла?

— Что вы, что вы!..

— Да, можетъ быть, ее и нѣтъ?

— И я такъ иногда думаю, — засмѣялась Анфиса Гордѣевна. — Ну, да что же, пускай его. Это онъ изъ гордости, потому что офицеръ и дворянинъ. Нельзя же такъ прямо милостыню просить. Ну, онъ и выдумалъ ее, тетку. И теперь, когда разсердится, кричитъ: «Вотъ погоди, умретъ тетка, я непремѣнно отъ тебя съѣду!»

— Онъ что-то часто кричитъ у васъ.

— А отчего ему не кричать? Привыкъ командовать. Ему это нужно, кровь полируетъ. Не покричитъ день-два, сейчасъ кровь-отъ ему въ ноги бросается, либо въ голову. Опять и для души хорошо. Покричитъ-покричитъ, и какъ будто настоящій господинъ, человѣкомъ себя чувствуетъ. Смиряться-то да покорствовать — тоже, ахъ, какъ сердцу больно! У его и крику-то на пятиалтынный. Онъ кричитъ, а Гуля ему у-у-у, да ммъ… Ну, другъ друга и понимаютъ. За то въ нумерѣ второмъ у меня совсѣмъ безъ гласу. Сидитъ въ креслѣ и только глазами ворочаетъ. Тоже изъ старыхъ жильцовъ. Параликъ его разбилъ, ужли жъ и этого на всѣ четыре стороны? Вынести, да въ грязь? А какъ Богъ-отъ да меня такъ же полыхнетъ, тогда что? Хорошо будетъ? А я такъ думаю: «я-то имъ служу, а Богъ меня бережетъ, оно кругомъ и выходитъ». Теперича въ третьемъ нумерѣ у меня генеральша… Какая дама!.. Папенька-то у нея, знаете ли, могущественный начальникъ былъ. Мой-то до «вашего превосходительства», можетъ, на эстолько не дослужился, а и то, бывало, идетъ къ нему — мундиръ надѣваетъ, а самъ про царя Давида и всю кротость его про себя шепчетъ.

— Она должна большую пенсію получать.

— Нѣтъ, изъ-за своего женскаго сердца всего лишилась. Какъ у нея папенька умеръ, такъ она сейчасъ замужъ за офицера… Пожили два года, а потомъ онъ уѣхалъ отъ нея, такъ и неизвѣстно, гдѣ онъ теперь въ бѣгахъ пропадаетъ. Она думаетъ, что у турецкаго султана онъ, потому изъ татаръ. И христіанство-то онъ ради нея принялъ. Лестно ему было на генеральской дочкѣ. Все какъ будто себя облагородилъ… Вонъ нашъ огонекъ-то!

Впереди въ темнотѣ тускло мерещилось окно. Остальныхъ не было видно за заборомъ. Должно быть, и собаки ее почуяли, затявкали, мелко-мелко, точно бисеромъ просыпались.

XV

Меня особенно поражала въ Анфисѣ Гордѣевнѣ черта, которую послѣ я всегда находилъ въ такихъ же, какъ она, людяхъ. Ихъ не такъ мало, какъ кажется на первый взглядъ, они вовсе не очень рѣдки. Во всевозможныхъ разновидностяхъ на самыхъ непохожихъ одно на другое поприщахъ, но они встрѣчаются далеко не одиночками. Съ ними невольно начинаешь вѣрить, что сто́итъ только по-настоящему, какъ слѣдуетъ, возлюбить други своя, въ какомъ бы крошечномъ размѣрѣ это ни было, да не на словахъ, а дѣятельно, и отъ тебя тотчасъ же отойдетъ прочь страхъ жизни, страхъ завтрашняго дня, который омрачаетъ и губитъ тысячи и милліоны другихъ, болѣе, повидимому, счастливыхъ существованій. Анфиса Гордѣевна не только не пугалась этого океана бытія, уходившаго передъ нею въ туманъ и тьму, но радовалась ему и, улыбаясь, ждала будущаго. Не потому ли, что для бурныхъ волнъ въ ея душѣ вѣчно свѣтили яркіе маяки любви и добра? Вѣдь, уже кому бы трепетать, какъ не этой старухѣ съ расхлестаннымъ пижономъ и въ эксельбантахъ, и не за себя, но и за всѣхъ пріютившихся у нея, а она нисколько не интересовалась этимъ. «А Богъ-то? — убѣжденно говорила она тѣмъ самозваннымъ печальникамъ, которые пытались смутить кроткій миръ ея души. — А Богъ-то?» — и она живо чувствовала этого Бога около себя и во всемъ, что ни случилось съ нею, видѣла Его направляющую руку. Послѣ каждаго свиданія съ нею моя душа какъ-то ободрялась и выростала такъ, что ежедневныя заботы и печали дѣлались маленькими-маленькими и вовсе исчезали. Эта смѣшная женщина, смѣшная по видимости, воплощала въ себѣ столько силы и даже красоты, — красоты нравственной, сердечной, — что достаточно было коснуться ея локтемъ, чтобы хоть чуточку очиститься отъ всякія скверны и ощутить въ себѣ нѣкоторый стыдъ. Она не только не боялась жизни, не боялась «утрія», но, по-евангельски, нисколько не думала о первой и не заботилась о второмъ. Все это — и жизнь, и утрія шли своимъ путемъ, она предоставляла устройство ихъ Промыслу, а сама только и знала, что, не складывая рукъ, работала ради безпріютныхъ и жалкихъ людей, окружавшихъ ее. Тормошилась, изводила себя, не требуя отъ нихъ даже уваженія къ себѣ. Напротивъ, ее радовали и капризы «генеральши», и крикливая команда «капитана», потому что и та, и другой, такимъ образомъ, убѣждали другихъ и сами убѣждались, что они не утратили ни человѣческаго достоинства, ни самолюбія. Подъ вліяніемъ ея живого примѣра, и всѣ ея помощницы — горбунья Шура и нѣмая Гуля — служили тому же дѣлу, не помышляя о себѣ. «Намъ что, — говорили онѣ, — намъ, когда понадобится, Господь пошлетъ, это ужъ не наше дѣло, не наша забота!» Я думаю, ни въ одномъ монастырѣ не исполнялись такъ свято и, въ то же время, такъ наивно, простодушно, безсознательно великіе завѣты христіанской любви. Въ своемъ крошечномъ уголкѣ эта невидная артель являлась прообразомъ того, какъ бы слѣдовало жить цѣлому міру, не мудрствуя лукаво, не ища никакихъ одобреній и ободреній со стороны, просто, безъ вычуръ, безъ громкихъ словъ, даже безъ знанія того, что она дѣлаетъ. Иначе она жить не могла и не умѣла; при другихъ условіяхъ она бы почувствовала себя неловко, если не несчастной, то такъ же, пожалуй, какъ мы чувствуемъ себя въ тѣсныхъ сапогахъ, которые не даютъ намъ ни ходить, ни двигаться и ни на одну минуту не перестаютъ нестерпимо жать ногу. Самаго дѣла ея никто не замѣчалъ изъ-за смѣшной наружности Анфисы до того, что я, нѣсколько лѣтъ проживъ въ этомъ городѣ, не могъ ознакомиться съ нимъ. Нуженъ былъ случай, чтобы разсмотрѣть затерявшійся во мхахъ и кустахъ крошечный свѣтловодный ручей, такъ щедро напоившій кругомъ жаждущую землю.

XVI

На этотъ разъ у Анфисы Гордѣевны я былъ счастливѣе, чѣмъ прежде. Мнѣ удалось познакомиться съ «генеральшей». Памятной мнѣ по адресу своего письма «матросской супруги» уже не было. Она попала на мѣсто, но за нее у старухи пріютились двѣ новыя бабы, тоже оставшіяся не причемъ и пока околачивавшіяся здѣсь.

— Этакъ васъ, пожалуй, за притонодержательство притянутъ! — смѣялся я.

— А что вы думаете? — отвѣтила Анфиса. — Разъ меня уже таскали въ полицію. Видите, должна я съ нихъ паспорта спрашивать. Когда мнѣ возиться съ бумагами?

Генеральша сама пожелала познакомиться со мною.

— Только вы съ ней поласковѣе. Пусть она величается, и вы подъ нее подражайте. Потому она, вѣдь, какая несчастная. Ее это подбодритъ, — убѣждала меня хозяйка, всходя со мною по чахлой деревянной лѣсенкѣ наверхъ.

Тутъ-то и помѣщался нумеръ третій.

Дверь была покрыта новенькою клеенкой. Анфиса Гордѣевна постучалась и оттуда послышалось:

— Entrez!^[5]

Мы вошли, и я невольно изумился. Жившая впроголодь и сама внизу помѣщавшаяся кое-какъ, старуха, должно быть, всѣмъ, что у нея оставалось отъ прежняго величія, убрала эту комнату. На окнахъ висѣли чистыя занавѣски, даже съ низенькаго потолка спускался розовый фонарь, хотя его, очевидно, давно не зажигали. Полъ былъ застланъ войлокомъ, столъ покрыть ветхою шитою салфеткой, на стѣнахъ висѣли портреты. Прямо противъ входа пузырился такой сверхъестественный генералъ, котораго за послѣднія пятьдесятъ лѣтъ, пожалуй, ни въ какомъ музеѣ не встрѣтишь. Щеки у него вспыжились, изъ-подъ носа, похожаго скорѣе на какую-то гербовую пуговицу, разъ навсегда ощетинились сѣдые усы. Волосы чуть не къ самымъ бровямъ сходили, коротко остриженные и, должно быть, жесткіе, какъ щетка. Пальцы правой руки были заложены между третьей и четвертой пуговицей однобортнаго мундира, а эполеты на плечахъ такъ торчали вверхъ, точно счастливый обладатель хотѣлъ поднять ихъ къ самымъ ушамъ. И безъ всякихъ объясненій было понятно, что это и есть «родитель», самой памяти котораго трепетала Анфиса Гордѣевна.

На диванѣ полулежала дама, которая величественно кивнула мнѣ головой и лѣниво указала на стулъ у своихъ ногъ. Ей было лѣтъ за шестьдесятъ. Она, должно быть, наклеивала себѣ брови, потому что одна въ попыхахъ залѣзла на самый лобъ. Парикъ на ней держался на сторону. Лицо было засыпано пудрой, которая обильно покрывала и подушку, на которой покоилась ея щека.

— Prenez place!^[6] — пригласила она меня и, когда я сѣлъ, она снисходительно предложила Анфисѣ. — Вы, милая моя, теперь итти можете!

Та этому обрадовалась. Ее ждала работа и, мимоходомъ поправивъ подушку генеральши, она исчезла.

— Вотъ гдѣ вы меня встрѣчаете! Не правда ли?

Я не совсѣмъ понялъ ея вопросъ.

— Что жъ, тутъ у васъ недурно.

— Ахъ, полноте! Я къ дворцамъ привыкла. У моего папеньки государь кушалъ, пріѣзжая въ Одессу. И потомъ вокругъ меня грубые люди. Вы подумайте: я — и все это! — и она сдѣлала плавный жестъ, указывая рукой на окружающіе ее предметы. — Если бъ онъ жилъ! — вздохнула она, глядя на вспыженнаго генерала. — Но все равно, онъ видитъ меня оттуда, — перевела глаза она на потолокъ. — Вы знаете, моя жизнь такой романъ, что если бъ я вамъ разсказала, вы бы непремѣнно написали что-нибудь въ родѣ «le vicomte de Bragelonne»^[7]… или… Рославлева, что ли. Но я не скажу ничего и никому. Мои воспоминанія сокрыты здѣсь, — осторожно дотронулась она до чахлой груди. — Я страдаю про себя и жду. Они, наконецъ, должны понять, найти меня и вырвать изъ этой ужасной среды, отъ этихъ грубыхъ людей.

— Анфиса Гордѣевна, кажется, очень добрая женщина.

— Да. Но она, вѣдь, imaginez vous^[8], хамка!

— Ея батюшка, кажется, былъ крупный чиновникъ.

— Да… но изъ этихъ, pardon, des seminaristes^[9]! — и она такъ повела носомъ, точно въ комнатѣ въ эту минуту запахло чѣмъ-то очень сквернымъ. — Я нѣжнаго воспитанія. Я привыкла къ поклоненію, къ обожанію. Я росла въ эѳирѣ. Разумѣется, я ее впослѣдствіи озолочу. Когда они, наконецъ, опомнятся, найдутъ меня, я брошу ей нѣсколько тысячъ. На, понимай, съ кѣмъ ты была, кому ты служила нѣсколько лѣтъ! Я, впрочемъ, противъ нея не имѣю ничего. Она почтительная. Но развѣ мнѣ это нужно, развѣ судьба меня готовила къ этому? Лепестокъ лилеи, заброшенный эоломъ въ пустыню! Пожалуйста, разверните вотъ тотъ альбомъ… Нѣтъ, еще слѣдующую карточку… Выньте ее… Оберните.

На карточкѣ былъ изображенъ свитскій генералъ послѣднихъ лѣтъ царствованія Николая I.

— Прочтите!

Она откинулась на подушку и даже глаза закрыла.

— Вслухъ, вслухъ!

— «Чайной розѣ отъ скромнаго василька!»

— Это я, — слабо простонала она, — чайная роза… Да. Вотъ какъ тогда благородно чувствовали!.. А еще слѣдующую карточку.

Я перевернулъ альбомъ. Тамъ красовался уже штатскій звѣздоносецъ и тоже съ надписью:

«Когда бы вы могли блеснуть
Звѣздой на мой тернистый путь!»

— Вотъ видите, какъ тогда изъяснялись стихами! Но я была непреклонна. Я оставалась холодна и недоступна. Меня называли l’étoile du Nord^[10]… Самъ Адлербергъ, — ахъ, если бъ вы знали, какой это былъ красавецъ! — говорилъ мнѣ не разъ: «Пожелайте, и я васъ вознесу!» Но… я не пожелала. Я ждала… Мнѣ все стихи писали. Плакали даже. О, если бъ я вамъ разсказала все! Теперь уже нѣтъ ничего этого. Теперь все pour les^[11] купецъ… Я писала имъ, обращалась, и что жъ? — мнѣ прислали двѣсти рублей! Вы понимаете, мнѣ двѣсти рублей! Но мое время еще придетъ. Я жду. Они должны меня найти, прійти сюда и молить меня… Я, разумѣется, ихъ прощу и тогда, тогда всѣ меня узнаютъ… И вы тоже… И я васъ приглашу, разскажу вамъ всю мою жизнь, чтобы вы послѣ моей смерти написали мою біографію. Прощайте, прощайте! Оставьте меня моимъ слезамъ и воспоминаніямъ!

Она подала мнѣ руку ладонью внизъ, какъ дѣлаютъ это театральныя королевы для поцѣлуя благородныхъ милордовъ.

XVII

Послѣ того я еще нѣсколько разъ видался съ Анфисой Гордѣевной и познакомился со всѣми ея «нумерами».

Разъ старуха прибѣжала ко мнѣ радостная, возбужденная.

— Господь-то! А еще говорятъ нѣтъ Бога!.. А Онъ вотъ!..

— Что случилось у васъ?

— Мой-то командиръ… Скажите, пожалуйста… Съ супризомъ очутился. То-есть я вамъ скажу… и до сихъ поръ не вѣрю. Точно во сняхъ прикинулось.

— Да вы объясните толкомъ.

— Капитанъ… Онъ самый… У него въ Сибири тетка померла. Вотъ мы сомнѣвались, а она, тетка, какъ себя оказала!

— Ну, что жъ изъ этого?

— Большущіе капиталы оставила и всѣ какъ есть до послѣдней копѣйки капитану.

— Поздравляю васъ. Теперь отъ него вамъ будутъ великія и богатыя милости.

— Мнѣ что… Мнѣ ни къ чему. А точно что моихъ-то мнѣ хотѣлось бы успокоить. Шурочкѣ теперь отдѣльную комнату. Гулѣ тоже. Ну, и генеральшѣ. Она давно по краснымъ занавѣскамъ тоскуетъ.

— То-есть какъ же это?

— А вотъ подите же. Говоритъ, пока не повѣсятъ мнѣ красныхъ занавѣсокъ, самая я несчастная женщина въ мірѣ буду. Красныя занавѣски и ширмы у кровати, тоже красныя. И Игнашенька нашъ по зимамъ въ холодномъ пальто щеголяетъ. Я ему отъ капитанскихъ щедротъ-то первымъ дѣломъ ватную подкладку и барашковый воротникъ.

— А себѣ?

— Ну, еще! И такъ слава Богу. Мнѣ теплѣе нельзя. Я такъ привыкла. Въ холодное время бѣжишь, какъ рысакъ. Ну, и поспѣваешь вездѣ. У насъ такое торжество! Шура пирогъ съ лукомъ загнула. Для генеральши — бламанже со свѣчкой, чтобы внутри горѣла. У Эвхаристовыхъ форму выпросила. Какъ въ первыхъ домахъ, помилуйте. Нужно же утѣшить. У папеньки ейнаго, у генерала, завсегда со свѣчкой было.

Капитана мы всѣ провожали на желѣзную дорогу. Онъ былъ пьянъ и веселъ и всѣмъ обѣщалъ «не забыть».

— Ты меня, старушка, вотъ какъ помянешь! — трепалъ онъ по плечу Анфису. — Я тебя обогрѣю, небось. Безъ сладкаго куска не останешься. Ты теперь на меня уповай!

Анфиса Гордѣевна въ слезахъ, но счастливая, кланялась и загодя благодарила.

— Только доѣду, и сейчасъ тебѣ по почтѣ пакетъ съ пятью печатями. Получай. Со вложеніемъ. Я тебя утѣшу.

Она смѣялась, точно ее щекотали, и, оборачиваясь къ намъ, говорила:

— Ужъ не знаю, какимъ мнѣ угодникамъ молиться.

Когда капитанъ уѣхалъ, первые мѣсяцы она была въ какомъ-то радостномъ туманѣ. Каждую недѣлю забѣгала на почту и спрашивала:

— Ничего мнѣ нѣтъ?

— Ничего.

— Ну, значитъ, завтра будетъ.

Такихъ завтра прошло безъ числа. Въ чаяніи пакета съ пятью печатями, она присмотрѣла красныя занавѣски и ширмочки и все удивлялась, какъ это медленно ходитъ почта. Прошли весна, лѣто, наступила осень, а отъ капитана никакого «вложенія» не слѣдовало. Но Анфиса не теряла надежды.

— Въ Сибири-то, сказываютъ, рѣки во какъ разливаются. Ну, ужъ на дняхъ, должно быть, навѣрное получу.

Только зимою она нахмурилась и на мои вопросы о капитанѣ отмалчивалась.

— Да вы бы ему написали.

— Зачѣмъ?

— Долженъ же онъ…

— И ничего онъ не долженъ. Развѣ я для себя? Я для своихъ.

— Да вы его сколько времени кормили!

— А Богъ-то меня сколько кормитъ?.. Этого, господинъ, считать нельзя. Этому счетовъ нѣтъ. Ничего онъ мнѣ не долженъ и никакого зла у меня нѣтъ на него. Забылъ, такъ забылъ, — его дѣло. Одно мнѣ обидно. Хотя бы онъ мнѣ словечко: здоровъ-де и вамъ того же желаю. А деньги что? Деньги никому счастья не принесли. Развѣ я ему давала? Я ближнему своему…

Но по тому, что ея неизмѣнный пижонъ теперь еще рѣшительнѣе сбивался съ праваго уха на лѣвое, оттуда на затылокъ, съ затылка на лобъ, видно было, что она, дѣйствительно, разстроена не на шутку. Посовѣтовавшись съ Игнашенькой я написалъ капитану и мѣсяца черезъ три получилъ отъ него отвѣтъ. Оказалось, что онъ женился, надѣется имѣть собственныхъ дѣтей, для коихъ и долженъ беречь свое состояніе; что же касается Анфисы Гордѣевны, то за ея заботы о немъ онъ ей весьма благодаренъ, но помочь ей ничѣмъ не можетъ, ибо «деньги уплачиваются только по законнымъ документамъ, коими считаются расписка, заемное письмо, вексель и т. д. Если у нея таковые на него окажутся, онъ сейчасъ же готовъ удовлетворить, но не иначе, ибо бѣдные люди вообще на чужіе капиталы зарятся и вредятъ тѣмъ самымъ спасенію своей души. Анфиса же Гордѣевна ему извѣстна за даму благородную, и если она впадетъ въ неизлѣчимую болѣзнь, которая воспрепятствуетъ ей работать, готовъ пріютить ее у себя и дать ей кусокъ хлѣба»… Я показалъ письмо Игнашенькѣ.

— Что, по вашему, дѣлать съ этимъ?

— А вотъ что! — и онъ сжегъ почтовый листокъ на свѣчкѣ.

— А дальше?

— А дальше забудьте. И, главное, ни слова ей. Что ее огорчать? У нея только и осталось радости, что вѣра въ людей… Не отнимать же и это… Если ее утратить, тогда и жить не сто́итъ.

Такъ мы и сдѣлали.

Года черезъ два Анфиса Гордѣевна стала уже сама заговаривать о капитанѣ. Она забыла совсѣмъ, что тотъ ей ничѣмъ не помогъ, не исполнилъ своихъ обѣщаній. Всякій разъ, когда ей приходилось туго, она съ увѣренностью говорила:

— Это что… Это ничего… У меня про всякій случай капитанъ есть. Я только напишу ему, и онъ сейчасъ… съ тою же почтой… Ему только напомнить… Это вѣрно.

Когда Игнашеньку надо было снаряжать въ университетъ и у Анфисы Гордѣевны оказались скопленныя изъ его же заработка деньги, она улыбаясь говорила:

— А то у меня и капитанъ есть. Если мало, я ему сейчасъ… и онъ съ тою же почтой… Ужъ это вѣрно.

Такъ она пребывала въ надеждѣ и упованіи на доброту и благодарность затерявшагося гдѣ-то въ Сибири капитана.

Я вскорѣ уѣхалъ. Прошло послѣ того много лѣтъ. Гдѣ теперь Анфиса Гордѣевна? Такъ же ли она треплется съ своимъ пижономъ и эксельбантами отъ попадьи къ купчихѣ, отъ купчихи къ предводительшѣ, сооружая всѣмъ настоящія французскія моды, или давно успокоилась и лежитъ въ послѣднемъ разрядѣ далекаго кладбища, въ тѣсномъ сосновомъ гробикѣ, скрестивъ на своей усталой груди такъ много и свято потрудившіяся руки, — не знаю, какъ не знаю, что сталось съ ея горбуньей Шурой и нѣмою Гулей… Но всякій разъ, когда подъ нежданными ударами судьбы у меня падаютъ силы и на душѣ накипаетъ горечь, я невольно вспоминаю объ этой небольшой семьѣ. И меня точно освѣжающимъ вѣтромъ уноситъ въ высоту, разомъ дѣлается легко, и впереди все свѣтлѣетъ. Стыдишься своей слабости, малодушія, бодрѣе смотришь въ будущее и, точно ночной туманъ отъ первыхъ лучей разсвѣта, страхъ жизни разсѣивается, и опять руки просятъ дѣла, и вѣришь въ человѣка, угадывая заключенную въ немъ божественную искру добра…

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты
2. фр. Egalité — Равенство. Прим. ред.
3. фр.
4. лат. Extemporale — Экстемпорале. Прим. ред.
5. фр. Entrez! — Войдите! Прим. ред.
6. фр.
7. фр. Le Vicomte de Bragelonne — Виконтъ де-Бражелонъ. Прим. ред.
8. фр.
9. фр.
10. фр.
11. фр.