Анна Каренина (Толстой)/Часть I/Глава XXIV/ДО
| ← Часть I, глава XXIII | Анна Каренина — Часть I, глава XXIV | Часть I, глава XXV → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 110—115. |
„Да, что-то есть во мнѣ противное, отталкивающее, — думалъ Левинъ, вышедши отъ Щербацкихъ и пѣшкомъ направляясь къ брату. — И не гожусь я для другихъ людей. Гордость, говорятъ. Нѣтъ, у меня нѣтъ и гордости. Если бы была гордость, я не поставилъ бы себя въ такое положеніе“. И онъ представлялъ себѣ Вронскаго, счастливаго, добраго, умнаго и спокойнаго, никогда, навѣрное, не бывавшаго въ томъ ужасномъ положеніи, въ которомъ онъ былъ нынче вечеромъ. „Да, она должна была выбрать его. Такъ надо, и жаловаться мнѣ не на кого и не за что. Виноватъ я самъ. Какое право имѣлъ я думать, что она захочетъ соединить свою жизнь съ моею? Кто я? и что я? Ничтожный человѣкъ, никому и ни для кого ненужный“. И онъ вспомнилъ о братѣ Николаѣ и съ радостью остановился на этомъ воспоминаніи. „Не правъ ли онъ, что все на свѣтѣ дурно и гадко? И едва ли мы справедливо судимъ и судили о братѣ Николаѣ. Разумѣется, съ точки зрѣнія Прокофія видѣвшаго его въ оборванной шубѣ и пьянаго, онъ презрѣнный человѣкъ; но я знаю его иначе. Я знаю его душу и знаю, что мы похожи съ нимъ. А я, вмѣсто того чтобы ѣхать отыскать его, поѣхалъ обѣдать и сюда“. Левинъ подошелъ къ фонарю, прочелъ адресъ брата, который у него былъ въ бумажникѣ, и подозвалъ извозчика. Всю длинную дорогу до брата Левинъ живо припоминалъ себѣ всѣ извѣстныя ему событія изъ жизни брата Николая. Вспоминалъ онъ, какъ братъ въ университетѣ и годъ послѣ университета, несмотря на насмѣшки товарищей, жилъ какъ монахъ, въ строгости исполняя всѣ обряды религіи, службы, посты и избѣгая всякихъ удовольствій, въ особенности женщинъ; и потомъ какъ вдругъ его прорвало, онъ сблизился съ самыми гадкими людьми и пустился въ самый безпутный разгулъ. Вспоминалъ потомъ про исторію съ мальчикомъ, котораго онъ взялъ изъ деревни, чтобы воспитывать, и въ припадкѣ злости такъ избилъ, что началось дѣло по обвиненію въ причиненіи увѣчья. Вспоминалъ потомъ исторію съ шулеромъ, которому онъ проигралъ деньги, далъ вексель и на котораго самъ подалъ жалобу, доказывая, что тотъ его обманулъ. (Это были тѣ деньги, которыя заплатилъ Сергѣй Ивановичъ.) Потомъ вспоминалъ, какъ онъ ночевалъ ночь въ части за буйство. Вспоминалъ затѣянный имъ постыдный процессъ съ братомъ Сергѣемъ Ивановичемъ за то, что тотъ будто бы не выплатилъ ему долю изъ материнскаго имѣнія, и послѣднее дѣло, когда онъ уѣхалъ служить въ Западный край и тамъ попалъ подъ судъ за побои, нанесенные старшинѣ… Все это было ужасно гадко, но Левину это представлялось совсѣмъ не такъ гадко, какъ это должно было представляться тѣмъ, которые не знали Николая, не знали всей его исторіи, не знали его сердца.
Левинъ помнилъ, какъ въ то время, когда Николай былъ въ періодѣ набожности, постовъ, монаховъ, службъ церковныхъ, когда онъ искалъ въ религіи помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержалъ его, но всѣ, и онъ самъ, смѣялись надъ нимъ. Его дразнили, звали его Ноемъ, монахомъ; а когда его прорвало, никто не помогъ ему, а всѣ съ ужасомъ и омерзѣніемъ отвернулись.
Левинъ чувствовалъ, что братъ Николай въ душѣ своей, въ самой основѣ своей души, несмотря на все безобразіе своей жизни, не былъ болѣе неправъ, чѣмъ тѣ люди, которые презирали его. Онъ не былъ виноватъ въ томъ, что родился съ своимъ неудержимымъ характеромъ и стѣсненнымъ чѣмъ-то умомъ. Но онъ всегда хотѣлъ быть хорошимъ. „Все выскажу ему, все заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его“, рѣшилъ самъ съ собою Левинъ, подъѣзжая въ одиннадцатомъ часу къ гостиницѣ, указанной на адресѣ.
— Наверху, 12-й и 13-й, — отвѣтилъ швейцаръ на вопросъ Левина.
— Дома?
— Должно дома.
Дверь 12-го номера была полуотворена, и оттуда въ полосѣ свѣта выходилъ густой дымъ дурного и слабаго табаку, и слышался незнакомый Левину голосъ, но Левинъ тотчасъ же узналъ, что братъ тутъ: онъ услыхалъ его покашливанье.
Когда онъ вошелъ въ дверь, незнакомый голосъ говорилъ:
— Все зависитъ отъ того, насколько разумно и сознательно поведется дѣло.
Константинъ Левинъ заглянулъ въ дверь и увидѣлъ, что говоритъ съ огромной шапкой волосъ молодой человѣкъ въ поддевкѣ, а молодая рябоватая женщина, въ шерстяномъ платьѣ безъ рукавчиковъ и воротничковъ, сидитъ на диванѣ. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о томъ, въ средѣ какихъ чужихъ людей живетъ его братъ. Никто не услыхалъ его, и Константинъ, снимая калоши, прислушивался къ тому, что говорилъ господинъ въ поддевкѣ. Онъ говорилъ о какомъ-то предпріятіи.
— Ну, чортъ ихъ дери, привилегированные классы, — прокашливаясь проговорилъ голосъ брата. — Маша, добудь ты намъ поужинать и дай вина, если осталось, а то пошли.
Женщина встала, вышла за перегородку и увидала Константина.
— Какой-то баринъ, Николай Дмитричъ, — сказала она.
— Кого нужно? — сердито оказалъ голосъ Николая Левина.
— Это я, — отвѣчалъ Константинъ Левинъ, выходя на свѣтъ.
— Кто я? — еще сердитѣе повторилъ голосъ Николая. Слышно было, какъ онъ быстро всталъ, зацѣпивъ за что-то, и Левинъ увидалъ передъ собой въ дверяхъ столь знакомую и все-таки поражающую своею дикостью и болѣзненностью, огромную, худую, сутуловатую фигуру брата, съ его большими, испуганными глазами.
Онъ былъ еще худѣе, чѣмъ три года тому назадъ, когда Константинъ Левинъ видѣлъ его въ послѣдній разъ. На немъ былъ короткій сюртукъ. И руки, и широкія кости казались еще огромнѣе. Волосы стали рѣже, тѣ же прямые усы закрывали губы, тѣ же глаза странно и наивно смотрѣли на вошедшаго.
— А, Костя! — вдругъ проговорилъ онъ, узнавъ брата, и глаза его засвѣтились радостью. Но въ ту же секунду онъ оглянулся на молодого человѣка и сдѣлалъ столь знакомое Константину судорожное движеніе головой и шеей, какъ будто галстукъ жалъ его; и совсѣмъ другое — дикое, страдальческое и жестокое — выраженіе остановилось на его исхудаломъ лицѣ.
— Я писалъ и вамъ, и Сергѣю Иванычу, что я васъ не знаю и не хочу знать. Что тебѣ, что вамъ нужно?
Онъ былъ совсѣмъ не такой, какимъ воображалъ его Константинъ. Самое тяжелое и дурное въ его характерѣ, то, что дѣлало столь труднымъ общеніе съ нимъ, было позабыто Константиномъ Левинымъ, когда онъ думалъ о немъ; и теперь, когда онъ увидѣлъ его лицо, въ особенности это судорожное поворачиваніе головы, онъ вспомнилъ все это.
— Мнѣ ни для чего не нужно видѣть тебя, — робко отвѣчалъ онъ. — Я просто пріѣхалъ тебя видѣть.
Робость брата видимо смягчила Николая. Онъ дернулся губами.
— А, ты такъ? — сказалъ онъ. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порціи принеси. Нѣтъ, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился онъ къ брату, указывая на господина въ поддевкѣ: — это господинъ Крицкій, мой другъ еще изъ Кіева, очень замѣчательный человѣкъ. Его разумѣется, преслѣдуетъ полиція, потому что онъ не подлецъ.
И онъ оглянулся по своей привычкѣ на всѣхъ бывшихъ въ комнатѣ. Увидѣвъ, что женщина, стоявшая въ дверяхъ, двинулась было идти, онъ крикнулъ ей: „Постой, я сказалъ“. И съ тѣмъ недоумѣніемъ, съ тою нескладностью разговора, которыя такъ зналъ Константинъ, онъ опять, оглядывая всѣхъ, сталъ разсказывать брату исторію Крицкаго: какъ его выгнали изъ университета за то, что онъ завелъ общество вспоможенія бѣднымъ студентамъ и воскресныя школы, и какъ потомъ онъ поступилъ въ народную школу учителемъ, и какъ его оттуда также выгнали, и какъ потомъ судили за что-то.
— Вы кіевскаго университета? — сказалъ Константинъ Левинъ Крицкому, чтобы прервать установившееся неловкое молчаніе.
— Да, кіевскаго былъ, — насупившись, сердито проговорилъ Крицкій.
— А эта женщина, — перебилъ его Николай Левинъ, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взялъ ее изъ дома, — и онъ дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю, и всѣхъ, кто меня хочетъ знать, — прибавилъ онъ, возвышая голосъ и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она все равно что моя жена, все равно. Такъ вотъ ты знаешь, съ кѣмъ имѣешь дѣло. И если думаешь, что ты унизишься, такъ вотъ Богъ, а вотъ порогъ.
И опять глаза его вопросительно обѣжали всѣхъ.
— Отчего же я унижусь, я не понимаю.
— Такъ вели, Маша, принести ужинать: три порціи, водки и вина… Нѣтъ, постой… Нѣтъ, не надо… Иди.