не знали Николая, не знали всей его исторіи, не знали его сердца.
Левинъ помнилъ, какъ въ то время, когда Николай былъ въ періодѣ набожности, постовъ, монаховъ, службъ церковныхъ, когда онъ искалъ въ религіи помощи, узды на свою страстную натуру, никто не только не поддержалъ его, но всѣ, и онъ самъ, смѣялись надъ нимъ. Его дразнили, звали его Ноемъ, монахомъ; а когда его прорвало, никто не помогъ ему, а всѣ съ ужасомъ и омерзѣніемъ отвернулись.
Левинъ чувствовалъ, что братъ Николай въ душѣ своей, въ самой основѣ своей души, несмотря на все безобразіе своей жизни, не былъ болѣе неправъ, чѣмъ тѣ люди, которые презирали его. Онъ не былъ виноватъ въ томъ, что родился съ своимъ неудержимымъ характеромъ и стѣсненнымъ чѣмъ-то умомъ. Но онъ всегда хотѣлъ быть хорошимъ. „Все выскажу ему, все заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его“, рѣшилъ самъ съ собою Левинъ, подъѣзжая въ одиннадцатомъ часу къ гостиницѣ, указанной на адресѣ.
— Наверху, 12-й и 13-й, — отвѣтилъ швейцаръ на вопросъ Левина.
— Дома?
— Должно дома.
Дверь 12-го номера была полуотворена, и оттуда въ полосѣ свѣта выходилъ густой дымъ дурного и слабаго табаку, и слышался незнакомый Левину голосъ, но Левинъ тотчасъ же узналъ, что братъ тутъ: онъ услыхалъ его покашливанье.
Когда онъ вошелъ въ дверь, незнакомый голосъ говорилъ:
— Все зависитъ отъ того, насколько разумно и сознательно поведется дѣло.
Константинъ Левинъ заглянулъ въ дверь и увидѣлъ, что говоритъ съ огромной шапкой волосъ молодой человѣкъ въ поддевкѣ, а молодая рябоватая женщина, въ шерстяномъ платьѣ безъ рукавчиковъ и воротничковъ, сидитъ на диванѣ. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли
