Эдгар По
правитьАнгел необычайного
правитьЭкстраваганца
правитьБыл холодный ноябрьский вечер. Я только что уписал весьма плотный обед, в котором не последнюю роль играли неудобоваримые трюфели, и сидел один в столовой, упираясь ногами в каминную решетку, а локтями в небольшой столик, на котором помещались разнообразный десерт и довольно пестрая батарея вин и ликеров. Перед обедом я читал «Леонида» Гловера, «Эпигониаду» Уилки, «Паломничество» Ламартина, «Колумбиаду» Барлоу, «Сицилию» Таккермана и «Достопримечательности» Грисуолда. Немудрено, что я чувствовал теперь некоторое отупение. Я пытался прояснить свои мысли с помощью лафита, когда же это не удалось, взялся за газету. Внимательно пробежав столбец «о квартирах, сдающихся внаймы», столбец «о пропавших собаках» и два столбца «о сбежавших женах и учениках», я храбро принялся за передовую статью и прочел ее с начала до конца, не понимая ни слова. Вообразив, что она написана на китайском языке, я снова прочел ее с конца до начала с таким же результатом. Я уже хотел бросить с отвращением этот том из четырех страниц, счастливую книгу, которую даже критика не критикует, когда внимание мое было привлечено следующей заметкой:
«Пути к смерти многочисленны и разнообразны. Одна лондонская газета сообщает о господине, который скончался от необыкновенной причины. Он забавлялся игрой „Метание дротика“, которая заключается в том, что играющий выдувает иглу из тонкой трубочки. Он вложил иглу в трубочку не тем концом и, набирая воздух, чтобы дунуть посильнее, втянул ее себе в рот. Игла проникла в легкие, и через несколько дней он умер».
Прочитав заметку, я пришел в страшное бешенство, сам не знаю почему. "Это пошлая выдумка, " воскликнул я, « жалкое вранье, нелепое измышление какого-нибудь несчастного писаки, какого-нибудь скверного изобретателя сенсационных происшествий. Эти молодцы рассчитывают на поразительное легковерие нашего века и затрачивают свое остроумие на измышление возможных, но невероятных происшествий, необычайных случаев, как они выражаются. Но для мыслящего ума (подобного моему, прибавил я в скобках, бессознательно приставив палец к носу), для спокойного созерцательного понимания, каким обладаю я, с первого взгляда ясно, что крайнее умножение необычайных случаев в последнее время и есть самый необыкновенный случай. Я, со своей стороны, намерен отныне не верить ничему необычайному».
— Mein Gott[1], какой ше ви глюпий! — отвечал чей-то голос, самый замечательный голос, какой только приходилось мне когда-нибудь слышать.
Я подумал было, что у меня просто звенит в ушах — как бывает иногда у людей, изрядно нагрузившихся, — но звук напоминал скорее гудение пустой бочки, когда по ней колотят палкой. Я бы и приписал его пустой бочке, если бы не слышал членораздельных слов. Я отнюдь не отличаюсь нервностью, а несколько стаканчиков лафита, которые я пропустил, еще придали мне храбрости, так что я ничуть не испугался, а спокойно поднял глаза и внимательно осмотрел комнату.
— Хм! — продолжал тот же голос. — Ви налисался, как свинья, если не видите, что я сишу против вас.
Тут я догадался взглянуть прямо по направлению моего носа и увидел перед собою, за столом, существо неописуемое. Туловище его состояло из винной бочки или чего-то в этом роде, совершенно фальстафовского вида. К нижнему концу его были прикреплены два бочонка, по-видимому служившие вместо ног. Вместо рук болтались две довольно длинные бутылки, горлышками вперед, Голова чудовища имела вид гессенской кружки или огромной табакерки, с дырой посреди крышки. Табакерка (увенчанная воронкой, напоминавшей каску, надвинутую на глаза) помещалась на бочке так, что дыра приходилась прямо против меня; и из этой дыры, похожей на съёженный ротик сердитой старой девы, странное существо выпускало какие-то шипящие и свистящие звуки, очевидно считая их за осмысленную речь.
— Я вишу, — сказало оно, — что ви налисался, как свинья, потому что сидите там и не видите, что я сишу сдесь, и я вишу, что ви глюп, как гусь, потому что не верите гасете. Это истинная правта — каштое слово правта.
— Кто вы такой, скажите, пожалуйста, — спросил я с достоинством, хотя чувствовал некоторое смущение, — как вы сюда попали и о чем вы толкуете?
— Как я попаль сюда, — отвечала фигура, — это не ваше дело; а говорю я, что мне шелательно говорить, а кто я такой — ви долшен сам увитеть.
— Вы пьяный бродяга, — отвечал я, — я вот сейчас позвоню и велю вас вытолкать в шею!
— Хе-хе-хе! — засмеялся гость. — Хо-хо-хо! Ви не мошете это сделать.
— Не могу сделать? — возразил я, — Что вы хотите сказать? Чего я не могу сделать?
— Посвонить колокольшик, — отвечал он, пытаясь усмехнуться своим отвратительным ртом.
Я хотел было исполнить свою угрозу, но бездельник стукнул меня по лбу горлышком одной из своих бутылок, и я снова повалился в кресло. Я был совершенно ошеломлен и в первую минуту не знал, что делать. Между тем он продолжал:
— Видите, лючше вам сидеть спокойно; и теперь ви уснаете, кто я такой. Я ангел необытшайного.
— Довольно необычайный ангел, — решился я заметить, — однако я всегда думал, что ангелы бывают с крыльями.
— Крылья! — воскликнул он с негодованием. — Что мне делать с крылья. Mein Gott! ви, кашется, думаете, что я цыпленок.
— Нет, о нет, — возразил я, испугавшись, — вы не цыпленок, вовсе нет.
— Карошо, сидите ше смирно или я опять ударю вас кулаком. У цыпленок есть крылья, и у сова есть крылья, и у шертенок есть крылья, и у главный Teufel[2] есть крылья. У ангел не пывает крылья, а я ангел необытшайного.
— Вы явились ко мне по делу?
— По делу! — воскликнуло чудище. — Какой ви невеша, спрашивает о деле у тшентльмена и ангела!
Таких речей я не мог вынести даже от ангела. Собравшись с мужеством, я схватил солонку и швырнул ее в голову непрошеному гостю. Но или он уклонился, или я промахнулся — только солонка пролетела мимо и разбила стеклянный колпак над часами, стоявшими на камине. Что касается ангела, то в ответ на мое нападение он несколько раз стукнул меня по лбу горлышком бутылки, и я смирился. Стыжусь сознаться, но от боли и от волнения у меня даже выступили слезы на глазах.
— Mein Gott, — сказал ангел необычайного, видимо тронутый моим огорчением, — mein Gott, этот каспадин или отшень пьян, или отшень огоршен. Не следует пить такое крепкое вино, нушно подпавлять воды. Пейте вот это и не плашьте, не плашьте!
С этими словами он дополнил мой стакан (в котором было на одну треть портвейна) какой-то бесцветной жидкостью из своей руки-бутылки. Я заметил, что на этих бутылках были этикетки с надписью «Kirschenwasser»[3].
Любезность ангела значительно смягчила меня; и с помощью воды, которую он усердно подливал в мой портвейн, я, наконец, оправился настолько, что мог слушать его странные речи. Я не возьмусь повторить все, что он мне рассказывал, но из его слов я заключил, что он гений, которому подведомственны contretemps[4] человечества и на обязанности которого лежит устройство необычайных случаев, изумляющих скептика. Раз или два я попытался выразить свое полнейшее недоверие к его россказням, но, заметив, что он сердится не на шутку, счел более благоразумным молчать и не мешать ему разглагольствовать. Он говорил очень долго; я сидел, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, жевал виноград и разбрасывал веточки по комнате. Вдруг ангел почему-то возмутился моим поведением. Он встал в страшном гневе, нахлобучил воронку еще ниже на глаза, изрыгнул какое-то ругательство, пробормотал какую-то угрозу, которой я не понял, отвесил мне низкий поклон и ушел, пожелав мне, словами архиепископа в «Жиле Блазе»: «Beaucoup de bonheur et un peu plus debon sens»[5].
Его уход очень обрадовал меня. Несколько — очень немного — стаканов лафита, которые я пропустил, нагнали на меня сонливость, и мне хотелось вздремнуть четверть часика или минут двадцать. В шесть часов мне нужно было во что бы то ни стало отправиться по важному делу, Срок страховки моего дома кончился накануне; возникли кое-какие недоразумения, и решено было, что я явлюсь к шести часам в контору общества для переговоров о возобновлении страховки. Взглянув на часы, стоявшие на камине (я так отяжелел, что не в силах был достать карманные часы), я с удовольствием убедился, что могу подремать еще двадцать пять минут. Часы показывали половину шестого, до страховой конторы было не более пяти минут ходьбы; а больше двадцати пяти минут я никогда не спал после обеда. Итак, я совершенно спокойно расположился заснуть.
Всхрапнув в свое полное удовольствие, я снова взглянул на часы и готов был поверить в возможность необычайных случаев, убедившись, что вместо моих положенных пятнадцати или двадцати минут проспал всего три, так как часы показывали без двадцати семи минут шесть. Я снова заснул и, проснувшись вторично, с изумлением увидел, что и теперь было без двадцати семи минут шесть. Я вскочил, чтобы осмотреть часы, и убедился, что они остановились. Я достал карманные часы: оказалось половина восьмого. Я проспал два часа и, очевидно, опоздал. Ничего, подумал я, схожу завтра утром и объяснюсь, но что такое случилось с часами? Осмотрев их, я убедился, что одна из виноградных веточек, которые я разбрасывал по комнате во время речи ангела, попала в часы и по странной случайности засела в скважине для ключа, остановив таким образом движение минутной стрелки.
— Ага! — сказал я. — Вот оно что. Дело ясно. Самый обыкновенный случай, какие бывают время от времени!
Я не думал больше об этом происшествии и в обычное время улегся в постель. Поставив свечу на столик, подле кровати, и попытавшись прочесть несколько страниц трактата «Вездесущность Божества», я, к несчастью, заснул почти в ту же минуту, забыв погасить свечу.
Во сне меня преследовал ангел необычайного. Мне казалось, что он стоит перед кроватью, раздвигает занавески и страшным, глухим голосом пустой бочки угрожает мне жестокой местью за презрительное отношение к нему. В заключение длинной речи он снял с головы воронку, вставил ее мне в глотку и вылил в меня целый океан киршвассера из бутылки, заменявшей ему руку. Агония сделалась невыносимой, и я проснулся как раз вовремя, чтобы увидеть крысу, которая, вытащив горевшую свечку из подсвечника, уносила ее в зубах, но слишком поздно, чтобы помешать ей унести свечу в свою норку. Вскоре послышался сильный, удушливый запах — дом загорелся. Пламя распространялось с невероятной быстротой и через несколько минут охватило всю постройку. Мне невозможно было выбраться из комнаты иначе, как в окно. Впрочем, на улице живо собралась толпа, принесли лестницу. Я стал быстро спускаться по ней, как вдруг огромная свинья, жирное брюхо которой, да и вся вообще наружность положительно напоминали моего посетителя, — как вдруг, говорю я, свинья, до тех пор мирно дремавшая в луже, решила, что ей необходимо почесать левое плечо, и притом непременно о лестницу. В ту же минуту я полетел вниз и сломал себе руку.
Это несчастье, потеря страховой премии и еще более серьезная потеря — волос, которые начисто сгорели во время пожара, настроили меня на серьезный лад, и я, в конце концов, решил жениться. Была у меня на примете богатая вдовушка, только что потерявшая седьмого мужа; на ее-то сердечные раны решил я излить бальзам брачного обета. Она застенчиво пролепетала «да» в ответ на мои мольбы. Я бросился к ее ногам в порыве благодарности и обожания. Она наклонилась ко мне, и ее роскошные кудри смешались с моими, которые я взял напрокат у Гранжана. Не понимаю, как перепутались наши волосы, но так случилось. Я встал с сияющей лысиной, без парика; она — в гневе и негодовании, опутанная чужими волосами. Так разбились мои надежды — от случайности, которую невозможно было предвидеть, случайности, впрочем, весьма естественной.
Однако я, не падая духом, решился атаковать менее жестокое сердце. Судьба благоприятствовала мне в течение некоторого времени, но мои надежды снова лопнули по милости самого обыкновенного случая. Встретив мою возлюбленную на бульваре, среди городской elite, я хотел было приветствовать ее изящным поклоном, как вдруг мне запорошило глаза какой-то дрянью, и на минуту я совсем ослеп. Когда я протер глаза, владычица моего сердца уже исчезла, до глубины души оскорбленная моей, как она думала, умышленной небрежностью. Пока я стоял, ошеломленный внезапностью этого происшествия (которое, впрочем, могло бы случиться со всяким смертным) и все еще протирая глаза, ко мне подошел ангел необычайного и предложил свою помощь с любезностью, какой я вовсе не ожидал от него. Он очень внимательно и ловко осмотрел мой глаз. Объявив, что в него попали чистые «пустяки», он вытащил эти «пустяки» (в чем бы они ни состояли).
Тогда я рассудил, что мне пора умереть (так как судьба, очевидно, решилась преследовать меня), и, остановившись на этом решении, отправился к ближайшей реке. Я разделся (находя вполне основательно, что следует умереть в том самом виде, в каком родился) и с разбега кинулся в реку. Единственной свидетельницей моего поступка была одинокая ворона, которая, по всей вероятности, паслась вымоченного в спирту гороха, опьянела и отстали от своих товарищей. Как только я очутился в воде, этой птице пришла фантазия схватить самую необходимую часть моей одежды и улететь. Отложив из-за этого самоубийство, я просунул свои нижние конечности в рукава сюртука и пустился в погоню за воровкой со всей быстротой, какой требовал случай и позволяли обстоятельства. Но злая судьба по-прежнему преследовала меня. Я бежал во всю прыть, задрав голову кверху и не спуская глаз с похитительницы моей собственности, как вдруг почувствовал, что terra firma[6] ускользнула из-под моих ног.
Дело в том, что я свалился в пропасть и, без сомнения, разбился бы вдребезги, если бы не успел схватиться за конец длинной веревки, висевшей из пролетавшего мимо воздушного шара.
Опомнившись и сообразив, в каком ужасном положении я нахожусь, я принялся кричать изо всех сил, чтобы уведомить об этом аэронавта. Но долгое время я кричал напрасно. Дурак не мог (или, подлец, не хотел) заметить меня. Шар быстро поднимался, а мои силы еще быстрее падали. Я уже хотел покориться судьбе и спокойно шлепнуться в море, как вдруг услыхал вверху глухой голос, напевавший арию из какой-то оперы. Взглянув вверх, я увидел ангела необычайного. Он облокотился на борт лодочки, курил трубку и, по-видимому, благодушествовал, вполне довольный собой и всем светом. Я не мог говорить от истощения и только жалобно смотрел на него.
В течение нескольких минут он смотрел, не говоря ни слова. Наконец, заботливо передвинув трубку из правого угла в левый, удостоил произнести:
— Кто ви такой, какого шорта ви там делаете?
В ответ на эту жестокую и лицемерную выходку я мог только сказать: «Помогите!»
— Помогите! — отозвался негодяй. — Не хочу. Вот бутилка, помогите сам себе, и шорт вас подери!
С этими словами он бросил тяжелую бутылку с киршвассером, которая упала мне на голову и, как мне показалось, вышибла из нее весь мозг. Под влиянием этой идеи я хотел бросить веревку и испустить дух, но остановился, услышав крик ангела:
— Дершитесь, — кричал он, — зашем спешить? Хотите еще бутилка или ви уше тресвый и пришли в щуства?
Я поспешил дважды кивнуть головой. Первый раз отрицательно, в знак того, что не хочу второй бутылки, а второй — утвердительно, в знак того, что я действительно трезв и положительно пришел в чувство. Таким путем мне удалось несколько смягчить ангела.
— Знашит, ви, наконец, поверили? — спросил он. — Ви, наконец, поверили в необытшайное?
Я снова кивнул головой в знак согласия.
— И ви поверили в меня, ангела необытшайного? Я снова кивнул.
— И ви согласен, что ви пьяница и дурак? Я еще раз кивнул.
— Полошите ше вашу левую руку в правый карман брюк, в знак подшинения ангелу необытшайного.
Этого требования я, очевидно, не мог исполнить: во-первых, моя левая рука была сломана при падении с лестницы, следовательно, если бы я выпустил веревку из руки, то выпустил бы ее совсем. Во-вторых, мои брюки унесла ворона. Итак, я, к крайнему своему сожалению, вынужден был покачать головой в знак того, что не могу в настоящую минуту исполнить весьма справедливое требование ангела. Но как только я это сделал…
— Упирайся ше ко фсем шертям! — заревел ангел.
С этими словами он вытащил острый ножик и перерезал веревку, на которой я висел. Мы пролетали в эту минуту над моим домом (который во время моих странствований был очень красиво отстроен заново), так что, полетев вниз, я попал как раз в трубу и очутился в камине столовой.
Когда я пришел в себя (так как падение совершенно оглушило меня), было четыре часа утра. Моя голова покоилась в золе камина, а ноги на обломках опрокинутого столика, среди остатков десерта, разбитых стаканов, опрокинутых бутылок и пустого кувшина из-под киршвассера. Так отомстил за себя ангел необычайного.
Edgar Allan Poe.
The Angel of the Odd. An Extravaganca (1844).
Перевод М. Энгельгардта (1896).
Текстовая версия: verslib.com
По Э. Собрание сочинений в 2 тт. Т. 2. — СПб.: Изд. Г. Ф. Пантелеева, 1896.