Александрийский стих (Вяземский)

(перенаправлено с «Александрийский стих»)


Александрийский стих


…А стих александрийский?..
Уж не его ль себе я залучу?
Извилистый, проворный, длинный, склизкий
И с жалом даже, точная змея;
Мне кажется, что с ним управлюсь я.
Пушкин. «Домик в Коломне»[2]


Я, признаюсь, люблю мой стих александрийский,[3]
Ложится хорошо в него язык российский,
Глагол наш великан плечистый и с брюшком,
Неповоротливый, тяжёлый на подъём,
И руки что шесты, и ноги что ходули,
В телодвижениях неловкий. На ходу ли
Пядь полновесную как в землю вдавит он —
Подумаешь, что тут прохаживался слон.
А если пропустить слона иль бегемота,
10 То настежь растворяй широкие ворота,
В калитку не пройдёт: не дозволяет чин.[4]
Иному слову рост без малого в аршин;
Тут как ни гни его рукою расторопной,
Но всё же не вогнёшь в ваш стих четверостопный.
15 А в нашем словаре не много ль слов таких,
Которых не свезёт и шестистопный стих?
На усеченье слов теперь пошла опала:
С другими прочими и эта вольность пала.
В златой поэтов век, в блаженные года,
20 Отцы в подстрижке слов не ведали стыда.
Херасков и Княжнин, Петров и Богданович,
Державин, Дмитриев и сам Василий Львович,[5]
Как строго ни хранил классический устав,
Не клали под сукно поэту данных прав.
25 С словами не чинясь, так поступали просто
И Шекспир, и Клопшток, Камоэнс, Ариосто,[6]
И от того их стих не хуже — видит Бог, —
Что здесь и там они отсекли лишний слог.
Свободой дорожа, разумное их племя
30 Не изменило им и в нынешнее время.
Но мы, им вопреки, неволей дорожим:
Над каждой буквой мы трясёмся и корпим
И, отвергая сплошь наследственные льготы,
Из слова не хотим пожертвовать йоты.
35 А в песнях старины, в сих свежих и живых
Преданьях, в отзывах сочувствий нам родных,
Где звучно врезались наш дух и склад народный,
Где изливается душа струёй свободной,
Что птица Божия, — свободные певцы
40 Счастливых вольностей нам дали образцы.
Их бросив, отдались мы чопорным французам
И предали себя чужеязычным узам.
На музу русскую, полей привольных дочь,
Чтоб красоте её искусственно помочь,
45 Надели мы корсет и оковали в цепи
Её, свободную, как ветр свободной степи.
Святая старина! И то сказать, тогда,
Законодатели и дома господа,
Не ведали певцы журнальных гог-магогов;[7]
50 Им не страшна была указка педагогов,
Которые, другим указывая путь,
Не в силах за порог ногой перешагнуть
И, сидя на своём подмостке, всенародно
Многоглагольствуют обильно и бесплодно.
55 Как бы то ни было, но с нашим словарём
Александрийский стих с своим шестериком
Для громоздких поклаж нелишняя упряжка.
И то ещё порой он охает, бедняжка,
И если бы к нему на выручку подчас
60 Хоть пару или две иметь ещё в запас
(Как на крутых горах волами на подмогу
Вывозят экипаж на ровную дорогу),
Не знаю, как другим, которых боек стих
И вывезть мысль готов без нужды в подставных, —
65 Но стихоплётам, нам — из дюжинного круга,
В сих припряжных волах под стать была б услуга.
Известно: в старину российский грекофил
Гекзаметр древнего покроя обновил,[8]
Но сглазил сам его злосчастный Тредьяковский;
70 Там Гнедич в ход пустил,[9] и в честь возвёл Жуковский.
Конечно, этот стих на прочих не похож:
Он поместителен, гостеприимен тож,
И многие слова, величиной с Федору,[10]
Находят в нём приют благодаря простору.
75 Битв прежних не хочу поднять и шум и пыль;
Уж в общине стихов гекзаметр не бобыль:
Уваров за него сражался в поле чистом
И с блеском одержал победу над Капнистом.
Под бойкой стычкой их (дошёл до нас рассказ)
80 Беседа, царство сна, проснулась в первый раз.[11]
Я знаю, что о том давно уж споры стихли,
А всё-таки спрошу: гекзаметр, полно, стих ли?
Тень милая![12] Прости, что дерзко и шутя
Твоих преклонных лет любимое дитя
85 Злословлю. Но не твой гекзаметр, сердцу милый,
Пытаюсь уколоть я эпиграммой хилой.
Гекзаметр твой люблю читать и величать,
Как всё, на чём горит руки твоей печать.
Особенно люблю, когда с слепцом всезрячим[13]
90 Отважно на морях ты, по следам горячим
Улисса, странствуешь и кормчий твой Омир
В гекзаметрах твоих нас вводит в новый мир.
Там свежей древностью и жизнью первобытной
С природой заодно, в сени её защитной
95 Всё дышит и цветёт в спокойной красоте.
Искусства не видать: искусство — в простоте;
Гекзаметру вослед — гекзаметр жизнью полный.
Так, в полноводие реки широкой волны
Свободно катятся, и берегов краса,
100 И вечной прелестью младые небеса
Рисуются в стекле прозрачности прохладной;
Не налюбуешься картиной ненаглядной,
Наслушаться нельзя поэзии твоей.
Мир внешней красоты, мир внутренних страстей,
105 Рой помыслов благих и помыслов порочных,
Действительность и сны видений, нам заочных,
Из области мечты приветный блеск и весть,
Вся жизнь как есть она, весь человек как есть, —
В твоих гекзаметрах, с природы верных сколках
110 (И как тут помышлять о наших школьных толках?),
Всё отражается, как в зеркале живом.
Твой не читаешь стих, — живёшь с твоим стихом.
Для нас стихи твои не мерных слов таблица:
Звучит живая речь, глядят живые лица.
115 Всё так! Но, признаюсь, по рифме я грущу
И по опушке строк её с тоской ищу.
Так дети в летний день, преследуя забавы,
Порхают весело тропинкой вдоль дубравы,
И стережёт и ждёт их жадная рука
120 То красной ягодки, то пёстрого цветка.
Так, признаюсь, мила мне рифма-побрякушка,
Детей до старости весёлая игрушка.
Аукаться люблю я с нею в темноту,
Нечаянно ловить шалунью на лету
125 И по кайме стихов и с прихотью и с блеском
Ткань украшать свою игривым арабеском.
Мне белые стихи[14] — что дева-красота,
Которой не цветут улыбкою уста.
А может быть, и то, что виноград мне кисел,[15]
130 Что сроду я не мог сложить созвучных чисел
В гекзаметр правильный, — что, на мою беду,
Знать, к ямбу я прирос и с ямбом в гроб сойду.


7 мая 1853
Дрезден


Вариант

Набросок (автограф)

 


Я, признаюсь, люблю мой стих александрийский:
Ложится хорошо в него язык российский.
Есть долговязому где растянуться, сесть,
Где на просторе дух свободно перевесть.
Мы задыхаемся в стихах четверостопных
Под ношей наших слов, густых, нерасторопных,
И, мерке жертвуя дородным словарём,
Мы крохоборствуем в наследье родовом.




Примечания

Печ. по авториз. копии в наборной рукописи. Автограф в РСб-1 — фрагмент (ст. 1—8), первоначальный набросок, относящийся к 1820-м гг. Черновой автограф, без загл. и эпиграфа, с многочисленными вар. и пометой: «Дрезден. 7/19 мая 1853». Автограф в арх. М. Н. Лонгинова, без эпиграфа, с вар. и последующей правкой рукою Вяземского и Лонгинова, приближающей текст к окончательному. Замысел стихотворения и его первоначальный набросок связаны с полемикой 1810-х гг. о размере, наиболее подходящем для перевода античных поэм (см. ниже), отголоски которой ещё звучали в критике 1820-х гг. Конкретным поводом появления раннего наброска, возможно, послужили рассуждения антагониста Вяземского П. А. Катенина о преимуществе гекзаметра над александрийским стихом в переводе «древних эпиков», занимающие значительное место в его заметке «Письмо к издателю» («Сын отечества». 1822, № 14. С. 304).

  1. Впервые — в сборнике В дороге и дома. Собрание стихотворений князя П. А. Вяземского. — М.: Типография Бахметева, 1862. — С. 281—284..
  2. Эпиграф — неточная цитата из ранней ред. «Домика в Коломне» (1830) Пушкина.
  3. Александрийский стих — в русской поэзии шестистопный ямб, с цезурой после третьей стопы и чередованием мужских и женских рифм; создавался как русский аналог французскому двенадцатисложнику того же названия. Вяземский пользовался этим размером очень часто, начиная со стихотворения «Первый снег» и кончая стихотворением «Жизнь наша в старости — изношенный халат…».
  4. В калитку не пройдёт: не дозволяет чин. К этому ст. в наборной рукописи имеется зачёркнутое авторское примеч.: «Анекдот к<нязя> Мещерского, казанского наместника». Речь идёт об анекдоте, зафиксированном в записной книжке поэта: «Он (И. С. Мещерский)… сказал городничему, который хотел было провести его где-то в калитку, не велев растворять ворота: «Я-то пролезу, но чин-то мой не пролезет» (ЗК. С. 170).
  5. Василий Львович — В. Л. Пушкин.
  6. И Шекспир и Клопшток, Камоэнс, Ариосто. Вяземский называет имена высоко ценившихся романтиками авторов: немецкого поэта Просвещения Фридриха Готлиба Клопштока (1724—1803), португальского поэта эпохи Возрождения Луиша ди Камоэнса (1524/25—1580) и итальянского поэта эпохи Возрождения Лудовико Ариосто (1474—1533).
  7. Гог и Магог — в Библии имена князя и народа, которые, по пророчеству Иезекииля, придут истребить народ Израиля; здесь: бранчливые, воинственные журналисты.
  8. Российский грекофил Гекзаметр древнего покроя обновилВ. К. Тредиаковский (1703—1768), который впервые применил русский гекзаметр (безрифменный шестистопный дактиль, допускающий пропуск безударного слога в первых четырех стопах) в своей поэме «Тилемахида» (1766) и сознательно противопоставлял его александрийскому стиху, неудача Тредиаковского надолго отвратила поэтов от русского гекзаметра.
  9. Там Гнедич в ход пустил. В 1810-х гг. Гнедич начал переводить гекзаметром «Илиаду».
  10. Величиной с Федору. Имеется в виду пословица: «Велика Федора, да дура, а Иван мал, да удал».
  11. Уваров за него сражался… И с блеском одержал победу над Капнистом… Беседа, царство сна, проснулась в первый раз. В связи с переводом Гнедича, в 1813—1817 гг. на страницах журнала «Чтения в Беседе любителей русского слова» разгорелась полемика между С. С. Уваровым, который отстаивал возможности русского гекзаметра, В. В. Капнистом, предлагавшим переводить Гомера народным стихом (шестистопным хореем), и Д. Самсоновым, отстаивавшим традиционный александрийский стих. Уваров Сергей Семёнович (1786—1855), в юности арзамасец, с 1818 г. президент Академии наук, позже министр народного просвещения, автор формулы «православие, самодержавие, народность». Капнист Василий Васильевич (1758—1823) — драматург и поэт.
  12. Тень милая — В. А. Жуковский (1783—1852), который широко использовал гекзаметр в своих поэмах, а в конце жизни перевёл им «Одиссею».
  13. Слепец всезрячий — Гомер (Омир), который, по преданию, был слеп.
  14. Белые стихи — безрифменные.
  15. Виноград мне кисел — реминисценция из басни Крылова «Лисица и виноград» (1808).


  Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.