Введеніе.
правитьДо сихъ поръ популярность автора романовъ Вэверлея возрастала съ каждымъ днемъ, и въ избранной имъ области литературы его можно причислить къ баловнямъ счастья. Не смотря на это, частое появленіе его сочиненій могло бы наконецъ утомить благосклонность публики, если бы авторъ не постарался придать новаго вида своимъ послѣдующимъ произведеніямъ. Обычаи, нарѣчіе и характеры шотландцевъ, будучи хорошо извѣстны автору, составляли основаніе, на которомъ онъ до этого времени сосредоточивалъ эфектъ своихъ разсказовъ. Нѣтъ сомнѣнія, что слѣдуя по одному и тому же пути романистъ утратилъ бы весь свой интересъ, сочиненія его дѣлались бы однообразными, и читатель могъ бы сказать вмѣстѣ съ Эдвиномъ въ сказкѣ Парнеля:
Ничто не можетъ быть опаснѣе для художника, чѣмъ допустить (если онъ только въ состояніи предупредить это) распространеніе мнѣнія, что онъ способенъ имѣть успѣхъ только въ одномъ особенномъ и ограниченномъ родѣ. Вообще, публика склонна думать, что тотъ, кто поправился ей въ одномъ родѣ сочиненій, по свойству его дарованія не можетъ достигнуть успѣха въ другихъ отрасляхъ литературы. Подобное нерасположеніе со стороны публики къ виновникамъ ея забавъ, когда послѣдніе стараются расширить средства для ея увеселенія, обнаруживается въ рецензіяхъ обыденной критики, гдѣ артисты или актеры порицаются за то, что пытаются расширить область своего искуства новыми ролями.
Въ этомъ мнѣніи есть доля справедливости, какъ это всегда бываетъ во всемъ касающемся общей идеи. Очень часто случается, что актеръ, обладая въ высшей степени качествами, необходимыми хорошему комику, не можетъ достигнуть совершенства въ трагедіи; а въ живописи и литературѣ часто художникъ и поэтъ превосходны только въ изображеніи извѣстныхъ предметомъ и мыслей. Но гораздо чаще та же способность, доставляющая человѣку популярность въ одной отрасли искуства, ведетъ его къ успѣху и въ другомъ; и это болѣе относится къ литературнымъ произведеніямъ, чѣмъ къ живописи или драматическому искуству, такъ какъ дѣйствующій въ этой области не связанъ ни особенностями очертаній, ни воспроизведеніемъ опредѣленныхъ частей лицъ, піі механическими пріемами кисти, приспособленными въ извѣстному роду предметовъ.
Справедливо это разсужденіе или нѣтъ, авторъ настоящей повѣсти чувствовалъ, что ограничиваясь предметами чисто шотландскими, онъ не только утомитъ снисхожденіе своихъ читателей, но и ограничитъ собственныя средства къ доставленію имъ развлеченія. Въ высокообразованной странѣ, гдѣ столько геніевъ стремится къ увеличенію удовольствій публики, новый предметъ есть невѣдомый источникъ въ пустынѣ «люди; благословляютъ свою звѣзду и называютъ этотъ родникъ наслажденіемъ». Но когда люди, лошади, верблюды и дромадеры напьются изъ источника, и когда затѣмъ остается только грязь, вода его возбуждаетъ отвращеніе въ тѣхъ, которые первые пили ее съ жадностью; и кто оказалъ услугу открытіемъ ключа, долженъ, если хочетъ поддержать свою репутацію, изощрять свои дарованія на открытіе новыхъ, еще неизвѣстныхъ источниковъ.
Если авторъ, чувствуя ограниченность въ сферѣ своихъ предметовъ, вздумаетъ поддержать свою репутацію придавая прелесть новизны темамъ того же характера, который прежде ему удавался, то ясно, что онъ долженъ падать: при истощеніи рудника, необходимо истощается сила и способность рудокопа. Если онъ рабски подражаетъ разсказамъ, доставившимъ ему славу, ему нечего удивляться, что они перестаютъ нравиться. Если онъ со всевозможными усиліями постарается отыскать иную точку возрѣнія на тѣ же предметы, то скоро откроетъ, что истощилось все ясное, граціозное, естественное; и для достиженія необходимаго очарованія новости онъ впадаетъ въ карикатурность, или стараясь казаться обыкновеннымъ, искажаетъ свое созданіе.
Можетъ быть вовсе ненужно исчислять причины, по которымъ авторъ «шотландскихъ романовъ», какъ они большею частью называются, пожелалъ испытать свои силы на предметахъ чисто англійскихъ. Намѣреніе его было въ тоже время сдѣлать опытъ по возможности полнымъ, и представить публикѣ новое сочиненіе какъ бы неизвѣстнаго автора, для того чтобъ не относились къ нему съ предубѣжденіемъ (полезнымъ ли, или вреднымъ для него) какъ къ новому произведенію «автора Вэверлея»; но отъ такого намѣренія онъ потомъ отказался по причинамъ изложеннымъ ниже.
Временемъ настоящаго разсказа выбрано авторомъ царствованіе Ричарда I, не потому только, что оно представляетъ обиліе характеровъ, одни имена которыхъ должны уже привлечь общее вниманіе, но и потому, что выказываетъ различіе между саксами, обработывавшими землю, и норманами, которые, господствуя какъ завоеватели, не хотѣли смѣшиваться съ покоренными или признавать ихъ своими соотечественниками. Идея этого различія заимствована изъ «Рунамиды», трагедіи талантливаго и злополучнаго Логана, въ которой дѣйствіе происходитъ въ томъ же періодѣ исторіи, а саксы и норманскіе бароны выведены на противоположныхъ концахъ театра какъ враждующія между собою партіи. Авторъ не помнитъ, чтобы въ этой трагедіи была попытка изобразить различіе обычаевъ и чувствъ этихъ обоихъ племенъ, но нѣтъ сомнѣнія, что въ ней искажена историческая вѣрность изображеніемъ саксовъ въ видѣ высокомѣрныхъ, воинственныхъ бароновъ.
Впрочемъ, саксы тогда существовали еще какъ народъ, и нѣкоторыя изъ древнихъ саксонскихъ фамилій обладали богатствомъ и силою, хотя и составляли исключеніе изъ цѣлаго племени, бывшаго въ униженномъ состояніи. Автору казалось, что существованіе въ одной странѣ двухъ племенъ, — изъ которыхъ одно, побѣжденные, отличались грубыми, суровыми, простыми нравами и духомъ свободы, навѣяннымъ прежними законами и постановленіями, а второе, побѣдители, проникнуты были гордымъ духомъ воинской славы, личной храбрости и всѣмъ что давало имъ названіе «цвѣта рыцарства» — что такое существованіе двухъ племенъ могло въ соединеніи съ другими характерами, принадлежавшими къ тому же времени и къ той же странѣ, заинтересовать читателей противоположными особенностями племенъ, если только авторъ исполнитъ дѣло свое надлежащимъ образомъ.
Въ послѣднее время Шотландія такъ часто служила театромъ такихъ романовъ, которые привыкли называть историческими, что письмо Лауренса Темпльтона[1] дѣлается въ нѣкоторомъ отношеніи необходимымъ. Авторъ отсылаетъ читателя къ этому письму, какъ къ предисловію, выражающему его намѣренія и мнѣнія въ то время когда принимался за этотъ родъ сочиненій, — хотя онъ нисколько не предполагаетъ, что достигъ своей цѣли.
Почти нѣтъ надобности прибавлять, что авторъ не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія выдавать мистера Темпльтона за дѣйствительное лице. Но нѣчто въ родѣ продолженія «Разсказовъ моего Хозяина» было недавно предпринято какимъ-то иностранцемъ, и авторъ полагалъ, что это посвященіе, принятое за такое же подражаніе, поставитъ любопытныхъ на ложную дорогу и заставитъ ихъ подумать, что у нихъ передъ глазами сочиненіе новаго автора.
Когда большая часть романа была окончена и отпечатана, издатели, видѣвшіе въ немъ зародышъ успѣха, сильно возстали противъ намѣренія напечатать его совсѣмъ безъ имени, и доказывали необходимость выпустить его какъ новое произведеніе «автора Вэверлея». Авторъ не противился этому, начиная раздѣлять мнѣніе доктора Вилера въ превосходной повѣсти мисъ Эджвортъ «Увертки», что «хитрость на хитрости» утомитъ. терпѣніе снисходительной публики и будетъ только злоупотребленіемъ ея добраго расположенія.
Вслѣдствіе этого книга явилась какъ продолженіе «Романовъ Вэверлея», и было бы неблагодарно не сознаться, что она принята была столь же благосклонно, какъ и ея предшественницы.
Авторъ сдѣлалъ только нѣсколько замѣчаній, служащихъ для разъясненія характеровъ еврея, рыцаря храма, начальника наемниковъ или вольнаго отряда, какъ ихъ называли, и другихъ лицъ, относящихся къ тому же періоду, такъ такъ читатель, безъ сомнѣнія, получилъ уже изъ общей исторіи надлежащее понятіе о нихъ.
Одно происшествіе въ повѣсти, заслужившее одобреніе многихъ читателей, прямо заимствовано изъ древней сказки. Я разумѣю встрѣчу короля съ монахомъ Тукомъ въ кельѣ веселаго пустынника. Общій тонъ разсказа принадлежитъ всѣмъ странамъ и всѣмъ этого рода разсказамъ о странствованіяхъ переодѣтаго государя, который, отыскивая предметы для забавы или поученія въ нисшихъ слояхъ общества, встрѣчаетъ приключенія, забавляющія читателя или слушателя контрастомъ между наружнымъ видомъ монарха и его настоящимъ достоинствомъ. Восточные сказочники берутъ предметы свои изъ странствованій въ полночь, по улицамъ Багдада, Гаруна-аль-Рашида съ его вѣрными спутниками, Мезруромъ и Джіафаромъ; шотландскія преданія повѣствуютъ о подобныхъ же похожденіяхъ Іакова V, извѣстнаго въ этихъ экспедиціяхъ подъ именемъ «Goodman of-Ballengeigh», подобно тому, какъ повелитель правовѣрныхъ, инкогнито, назывался Иль-Бондокани. Французскіе менестрели воспѣваютъ ту же народную тэму. Существовалъ вѣроятно также норманскій оригиналъ шотландской поэмы о Рауфѣ Кольціарѣ, въ которомъ Карлъ Великій представленъ въ видѣ неизвѣстнаго гостя, пришедшаго къ одному угольщику[2]. Кажется, эта поэма послужила; основаніемъ для другихъ произведеній того же рода.
Въ веселой Англіи существуетъ безчисленное множество балладъ на эту тему. Поэма о Джонѣ Дворецкомъ (John the Peeve or Steward), упоминаемая епископомъ Перси въ Памятникахъ Англійской поэзіи (Reliques of English Poetry), предметомъ своимъ имѣетъ то же происшествіе; сверхъ того, у насъ есть «Король и Кожевникъ Тамвортскій», «Король и Мельникъ Мансфійльдскій» и другія подобныя повѣсти. Но сказка въ томъ родѣ, которой преимущественно обязанъ авторъ «Айвено», двумя столѣтіями древнѣе упомянутыхъ выше.
Сказка эта обнародована была сначала въ любопытномъ сборникѣ древней литературы, составленномъ соединенными трудами сера Эгертопа Бриджса и мистера Гэзльвуда въ періодическомъ изданіи «British Bibliographer». Оттуда она заимствована мистеромъ Чарльсомъ Гепри Гартшорномъ, издателемъ любопытной книги: «Древнія сказки въ стихахъ, извлеченныя изъ подлинныхъ источниковъ, 1829». Мистеръ Гартшорнъ, въ доказательство достовѣрности этого отрывка, ссылается только на статью «Библіографа» подъ названіемъ «Король и Пустынникъ». Краткое извлеченіе ея покажетъ сходство разсказа со встрѣчею короля Ричарда и монаха Тука.
"Король Эдуардъ (мы не можемъ сказать, который именно изъ монарховъ этого имени, но по характеру и привычкамъ полагаемъ, что это былъ Эдуардъ IV) отправился съ своею свитою на охоту въ Шервудскій лѣсъ, въ которомъ (какъ обыкновенно случается съ государями въ легендахъ) встрѣтилъ необыкновенно большую лань, и такъ ревностно преслѣдовалъ ее, что оставилъ далеко за собою свиту, утомилъ собакъ и лошадь, и очутился въ чащѣ непроходимаго лѣса когда наступала уже ночь. Предаваясь опасеніямъ, весьма естественнымъ при такомъ положеніи, король вспомнилъ, что бѣдняки, ищущіе ночлега, возносятъ молитву къ Св. Юліану, который, по римскому календарю, считается генералквартирмистромъ всѣхъ заблудшихся путниковъ, прибѣгающихъ къ нему съ мольбою. По этому, Эдуардъ прочелъ молитву, и путеводимый конечно добрымъ угодникомъ, попалъ на небольшую тропинку, которая вывела его къ часовнѣ, гдѣ по близости находилась келья пустынника. Король, услышавъ что преподобный отецъ съ товарищемъ своего уединенія читаетъ молитвы, попросилъ его о ночлегѣ.
«У меня нѣтъ ночлега для такого лорда, какъ вы», сказалъ пустынникъ. «Я питаюсь здѣсь въ пустынѣ кореньями и не могу принять къ себѣ даже самаго нищаго бѣдняка, развѣ только для спасенія его жизни». Король освѣдомился о дорогѣ въ ближайшій городъ, и узнавъ, что съ трудомъ могъ бы отыскать дорогу даже и при дневномъ свѣтѣ, объявилъ, что волею-неволею, а онъ будетъ гостемъ пустынника на эту ночь. Его впустили, однако не безъ намека отшельника, что еслибъ онъ былъ свободенъ отъ своихъ религіозныхъ занятій, то мало обратилъ бы вниманія на угрозы путешественника войдти силою, и что онъ пускаетъ его не отъ страха, но во избѣжаніе соблазна. Когда король вошелъ въ келью, ему бросили двѣ связки соломы для отдыха, и онъ успокоился въ надеждѣ, что «ночь скоро пройдетъ».
Но въ гостѣ пробудились иныя потребности, и онъ громко просилъ ужинать, говоря: «Увѣряю васъ, что я никогда не проводилъ такого скучнаго дня; неужели не будетъ мнѣ веселой ночи?» Однако его просьба и сообщеніе, что онъ принадлежитъ къ числу придворной свиты и заблудился на охотѣ, не побудили скупаго пустынника предложить ему лучшаго ужина, кромѣ хлѣба, сыра и воды, бывшихъ вовсе не по вкусу гостю. Наконецъ, король убѣждаетъ своего хозяина тѣмъ, на что нѣсколько разъ намекалъ, не получая удовлетворительнаго отвѣта:
«Божіею милостью, сказалъ онъ, — ты живешь въ веселомъ мѣстѣ, гдѣ можешь стрѣлять; когда лѣсничіе идутъ на отдыхъ, дикія лани въ твоемъ распоряженіи; я не винилъ бы тебя, еслибъ нашелъ у тебя лукъ и стрѣлы, хотя ты и монахъ».
Въ отвѣтъ пустынникъ изъявилъ опасеніе, что гость старается выманить у него признаніе въ нарушеніи лѣсныхъ законовъ, что можетъ стоить ему жизни, если это сдѣлается извѣстнымъ королю. Эдуардъ отвѣчалъ убѣдительными увѣреніями въ сохраненіи тайны, и снова выразилъ необходимость добыть нѣсколько дичины. Пустынникъ продолжалъ настаивать, что обязанности его, какъ, служителя церкви, не позволяютъ ему заниматься такимъ ремесломъ, и что онъ твердо соблюдаетъ всѣ правила своего ордена.
«Много дней я прожилъ здѣсь, утверждалъ пустынникъ, — но никогда не ѣлъ мяса, и пилъ только молоко; согрѣйся и усни, а я прикрою тебя своею рясою».
Въ этой рукописи какъ будто не достаетъ чего-то, такъ какъ, она умалчиваетъ о причинѣ, побудившей монаха подать королю лучшія блюда. Но признавъ въ своемъ гостѣ такого «добраго малаго», какой рѣдко садился за его столъ, святой мужъ принесъ все что могъ найдти лучшаго въ своемъ погребѣ. На столъ поставлены были два подсвѣчника, появились бѣлый хлѣбъ, пирогъ и дичь соленая и свѣжая самаго лучшаго вкуса. «Я бы долженъ былъ ѣсть сухой хлѣбъ», замѣтилъ король, «еслибъ не заговорилъ съ тобою объ охотѣ; но теперь, когда я поужиналъ какъ король, — какъ бы хорошо было что-нибудь выпить!»
И это желаніе также исполнено было гостепріимнымъ отшельникомъ, приказавшимъ служителю достать изъ угла, гдѣ находилась его постель, бутыль въ четыре галлона, и всѣ трое принялись пить не шутя. Эта пирушка совершалась подъ руководствомъ монаха, назначавшаго нѣсколько напыщенныхъ словъ, которыя долженъ былъ произносить каждый собесѣдникъ передъ каждою чаркою вина — родъ «highjinks», замѣнявшихъ въ то время нынѣшніе тосты. Одинъ говорилъ: fusty bandias, на что другой отвѣчалъ: strike paritnere, и монахъ забавлялся надъ памятью короля, который нѣсколько разъ забывалъ слова. Ночь прошла въ такомъ веселомъ препровожденіи времени. Поутру, передъ отъѣздомъ, король приглашалъ своего преподобнаго хозяина ко двору, обѣщая отблагодарить за его угощеніе и гостепріимство. Веселый монахъ обѣщалъ побывать у Джака Флетчера (имя, принятое королемъ). Пустынникъ показалъ еще Эдуарду свою ловкость въ стрѣльбѣ, и веселые друзья разстались. Разсказъ неполонъ, и мы не знаемъ что послѣдовало за открытіемъ истины; по вѣроятно вышло то же что и во всѣхъ разсказахъ этого рода: хозяинъ, опасаясь смерти за неуваженіе къ государю, хотя и неизвѣстному для него, пріятно удивленъ полученіемъ почестей и наградъ.
Въ собраніи мистера Гартшорна есть другой разсказъ, основанный на той же завязкѣ, подъ названіемъ «Король Эдуардъ и Пастухъ»[3], и этотъ разсказъ гораздо любопытнѣе относительно описанія нравовъ, чѣмъ «Король и Пустынникъ», но онъ совершенно чуждъ нашему предмету.
Читатель знаетъ теперь легенду, изъ которой заимствовано происшествіе; а тождество разгульнаго пустынника и монаха Тука Робина Гуда — обстоятельство вымышленное. Имя Айвено взято изъ старой пѣсни. Всѣ нувеллисты въ то или другое время имѣли случай пожелать, вмѣстѣ съ Фальстафомъ, найдти источникъ, въ которомъ можно было бы черпать хорошія имена. Въ настоящемъ случаѣ, автору случилось вспомнить пѣсню, упоминающую имена трехъ замковъ, отнятыхъ у предка знаменитаго Гамдена за то, что онъ, играя съ Чернымъ Принцемъ въ мячъ, ударилъ его ракетой:
«Тритъ, Вингъ и Айвено потеряны были Гамденомъ за одинъ ударъ, и онъ еще радъ былъ, что отдѣлался такъ дешево».
Имя Айвено въ двухъ отношеніяхъ показалось автору приличнымъ для заглавія: вопервыхъ, въ немъ есть старинный англійскій звукъ, и вовторыхъ, оно не изобличаетъ содержанія романа. Послѣднее свойство ему кажется весьма важнымъ. Заглавіе часто доставляетъ выгоды книгопродавцу или издателю, которые нерѣдко по одному названію распродаютъ изданіе, когда оно еще печатается. Но привлекая вниманіе къ своему сочиненію до появленія его въ свѣтъ, авторъ ставитъ себя въ затруднительное положеніе: онъ возбуждаетъ предвзятое ожиданіе, и если не въ состояніи будетъ удовлетворить его, то репутаціи его нанесенъ будетъ роковой ударъ. Сверхъ того, если мы встрѣчаемъ заглавіе, подобное «Пороховой Заговоръ», относящееся къ всеобщей исторіи, каждый читатель, еще до прочтенія книги, составитъ себѣ особенную идею о содержаніи романа и объ удовольствіи какое онъ ему доставитъ. Въ этомъ онъ вѣроятно будетъ обманутъ, и естественно припишетъ неудовольствіе свое автору. Въ такомъ случаѣ, сочинитель будетъ осужденъ не за то, что не достигъ цѣли, къ которой стремился, но за недостиженіе той, о которой онъ никогда и не думалъ.
Къ этому чистосердечному объясненію съ читателемъ, авторъ считаетъ нужнымъ прибавить незначительное обстоятельство, что списокъ норманскихъ воиновъ, найденный имъ въ рукописи Аучинлека, доставилъ ему страшное имя Фронъ де Бефа.
Айвено, при появленіи въ свѣтъ, имѣлъ большой успѣхъ, и можно сказать доставилъ автору свободу дѣйствія, такъ какъ съ тѣхъ поръ ему позволено испытывать свои силы и на англійской почвѣ.
Типъ прекрасной еврейки снискалъ столько сочувствія нѣкоторыхъ прекрасныхъ читательницъ, что автора даже порицали за то, что при распредѣленіи судьбы дѣйствующихъ лицъ драмы, онъ назначилъ руку Вильфреда не Ревекѣ, а гораздо менѣе интересной Роэпѣ. Но не говоря уже о предразсудкахъ вѣка, дѣлавшихъ подобный союзъ невозможнымъ, авторъ полагаетъ, что высокій и сильный характеръ скорѣе былъ бы униженъ, чѣмъ возвышенъ наградою земнаго счастья. Не такую награду назначаетъ Провидѣніе страждущей добродѣтели; къ тому же, опасно говорить молодымъ людямъ (т. е. большей части читателей романовъ), что соблюденіе долга и честныхъ правилъ соединено съ удовлетвореніемъ нашихъ страстей или исполненіемъ нашихъ желаній. Словомъ, если добродѣтель и безкорыстіе награждаются временнымъ благомъ, величіемъ, почестями или удовлетвореніемъ такой необдуманной и несоотвѣтственной любви, какова страсть Ревеки къ Айвено, то читатель конечно скажетъ, что добродѣтель вознаграждена. Но взглянувъ на великую картину жизни всякій убѣдится, что самоотверженіе и пожертвованіе страстью ради принциповъ рѣдко награждаются такимъ образомъ, и что внутреннее сознаніе въ исполненіи долга доставляетъ награду болѣе вѣрную, поселяя въ душу спокойствіе, котораго свѣтъ ни дать, ни отнять не можетъ.
Едва ли нужно упоминать о разныхъ причинахъ, который побуждаютъ меня поставить ваше имя въ заголовкѣ предлагаемаго сочиненія. Лучшая изъ этихъ причинъ однако можетъ быть опровергается его несовершенствомъ. Еслибъ я могъ надѣяться, что трудъ мой достоинъ вашего покровительства, публика конечно сейчасъ признала бы, что я имѣлъ право посвятить сочиненіе, написанное съ цѣлью изобразить древніе обычаи Англіи, особенно же нашихъ саксонскихъ предковъ, ученому автору «Опыта о рогѣ короля Ульфа и о земляхъ, присоединенныхъ имъ къ владѣніямъ Св. Петра». Сознаюсь, что поверхностное и неудовлетворительное изложеніе результатовъ моихъ антикварныхъ изслѣдованій въ этомъ сочиненіи, ставитъ его гораздо ниже тѣхъ, которыя носятъ гордый девизъ: detur digniori. Напротивъ, я боюсь, что меня обвинятъ въ самоувѣренности за то, что выставилъ почтенное имя доктора Джонаса Драйасдуста на произведеніи, которое серьезные антикваріи причислятъ можетъ быть къ разряду легкихъ праздныхъ повѣстей и романовъ. Спѣшу оправдаться отъ такого обвиненія: въ вашихъ глазахъ конечно извинитъ меня дружба, но я не желалъ бы остаться въ глазахъ публики, виновнымъ въ важномъ преступленіи, въ которомъ, предчувствую, буду обвиненъ.
Я долженъ вамъ припомнить, что однажды въ разговорѣ о сочиненіяхъ, въ одномъ изъ которыхъ неблаговидно выставлены были передъ публикою семейныя отношенія вашего ученаго сѣвернаго друга, Ольдбука Монкбарнса, мы коснулись причины успѣха этихъ сочиненій въ нашъ вѣтреный вѣкъ, — сочиненій, которыя, какія бы достоинства они ни имѣли, написаны наскоро, и наперекоръ всѣмъ правиламъ эпопеи. Вы, кажется, были тогда того мнѣнія, что главное ихъ очарованіе заключается въ искуствѣ, съ которымъ авторъ, какъ второй Макферсонъ, воспользовавшись разсыпанными вокругъ него антикварными предметами, замѣнилъ бѣдность и безсиліе собственной изобрѣтательности происшествіями, не очень давно случившимися въ его странѣ, — что онъ изобразилъ дѣйствительныя лица и едва скрылъ истинныя ихъ имена. Вы замѣтили, что не дальше какъ лѣтъ шестьдесятъ или семьдесятъ назадъ, весь сѣверъ Шотландіи былъ управляемъ почти такъ же просто и патріархально, какъ управляются наши почтенные союзники могауки и ирокезы. Положимъ, продолжали вы, что авторъ не могъ быть современникомъ этой эпохи, по должно допустить, что онъ жилъ съ людьми, которые дѣйствовали и страдали въ то время; притомъ въ послѣднія тридцать лѣтъ правы въ Шотландіи измѣнились до такой степени, что тамъ люди смотрятъ на обычаи своихъ отцовъ, какъ мы смотримъ на эпоху царствованія королевы Анны, или даже на времена революціи. Такимъ образомъ, имѣя подъ рукою столько матеріаловъ всякаго рода, говорили вы, авторъ могъ затрудняться только выборомъ; слѣдовательно, нѣтъ ничего мудренаго, что разрабатывая такой богатый рудникъ онъ получилъ больше славы и денегъ, чѣмъ заслуживалъ его легкій трудъ.
Не могу не допустить, что замѣчанія ваши вообще справедливы; по мнѣ странно, что до сихъ поръ никто не попытался возбудить такого же интереса къ преданіямъ и обычаямъ древней Англіи, какой выпалъ на долю нашихъ болѣе бѣдныхъ и не столь знаменитыхъ сосѣдей. Кепдэльское зеленое сукно, хотя оно гораздо древнѣе, конечно дорого намъ не меньше разнообразныхъ сѣверныхъ тартановъ. Имя Робина Гуда, должно возбудить интересъ не меньше РобъРоя, и англійскіе патріоты заслуживаютъ славы въ современныхъ кружкахъ не хуже каледонскихъ Брюсовъ и Валлисовъ. Если мѣстности на югѣ не такъ романтичны и величественны, какъ горы сѣвера, за то должно сознаться, что онѣ превосходятъ ихъ красотою и нѣгою; вообще, мы чувствуемъ себя въ правѣ воскликнуть съ сирійскимъ патріотомъ: «Развѣ Фарпаръ и Абапа, рѣки Дамаска, не лучше всѣхъ рѣкъ Израиля?»
Banni возраженія на подобную попытку, почтенный докторъ, были, какъ вы вѣроятно припомните, двоякія. Вы указывали на преимущество шотландцевъ въ томъ отношеніи, что состояніе общества, изображенное въ моихъ романахъ, существовало очень недавно. Живы еще многіе, замѣтили вы, хорошо помнящіе людей, которые не только видѣли знаменитаго Роя Макъ-Грегора, но даже пировали и сражались съ нимъ. Всѣ эти мелочныя обстоятельства, касающіяся частной жизни и домашнихъ обычаевъ, придающія разсказу правдоподобіе, а лицамъ индивидуальность, до сихъ поръ еще не забыты въ Шотландіи. Въ Англіи, напротивъ, цивилизація уже такъ давно достигла своего крайняго развитія, что мы должны составлять себѣ понятіе о нашихъ предкахъ единственно изъ лѣтописей и хроникъ покрытыхъ пылью, авторы которыхъ какъ будто нарочно сговорились исключить изъ своихъ разсказовъ всѣ интересныя подробности, чтобъ дать мѣсто цвѣтистому монашескому краснорѣчію или избитымъ нравоучительнымъ разсужденіямъ. Равнять англійскаго автора съ шотландскимъ относительно оживленія въ разсказѣ преданій своего отечества, было бы, по вашему мнѣнію, въ высшей степени несправедливо. Шотландскій волшебникъ, говорили вы, можетъ, подобно вѣдьмѣ Лукана, бродить по свѣжему полю битвы и выбрать для оживленія своими чарами такое тѣло, члены котораго еще недавно трепетали и въ груди котораго только что замолкло предсмертное хрипѣнье. Такой предметъ принуждена была выбрать даже могущественная Эрихто, и только на такой предметъ могли подѣйствовать даже ея могучія чары —
…gelidas leto scrutata medullas.
Pulmonis rigidi stantes sine vulnere fibras
Invenit, et vocem defuncto in corpore quaerit[4].
Авторъ англичанинъ, напротивъ, будь онъ такой же могущественный заклинатель, какъ сѣверный чародѣй, властенъ, по вашему замѣчанію, выбрать свой предметъ только среди праха древности, гдѣ не найдешь ничего, кромѣ изсохшихъ, распавшихся костей, подобныхъ тѣмъ, которыя наполняли Іосафатову долину. Кромѣ того, вы изъявили опасеніе, что непатріотическія предубѣжденія моихъ земляковъ не дадутъ хода сочиненію, вѣроятный успѣхъ котораго я старался доказать. И это, говорили вы, зависитъ не только отъ предубѣжденія въ пользу всего чужеземнаго, но и оттого, что обстановка читателя-англичанина дѣлаетъ многое для него невѣроятнымъ. Если вы разсказываете ему о грубыхъ правахъ и первобытномъ состояніи общества въ горной Шотландіи, онъ охотно вѣритъ вамъ. У него на это основательныя причины: если онъ принадлежитъ къ обыкновенному классу читателей, то онъ или никогда не видывалъ этихъ отдаленныхъ странъ, или проѣзжалъ черезъ пустынныя земли лѣтомъ, обѣдая плохо, отдыхая на походномъ тюфякѣ и съ трудомъ перебираясь изъ одного пустыря въ другой; онъ готовъ вѣрить самымъ страннымъ разсказамъ о такомъ дикомъ народѣ, который можетъ чувствовать привязанность къ подобной суровой мѣстности. Но тотъ же самый почтенный человѣкъ, сидя въ своемъ покойномъ кабинетѣ и окруженный всѣми удобствами англійской жизни, и вполовину не столько расположенъ вѣрить, что предки его. вели совершенно иную жизнь, что разрушенная башня, виднѣющаяся въ саду, была нѣкогда жилищемъ барона, который безъ всякаго суда могъ повѣсить его на собственныхъ его дверяхъ; что поселяне на его маленькой фермѣ нѣсколько столѣтій назадъ были бы его рабами, и что феодальная тиранія простиралась нѣкогда даже на сосѣднюю деревню, гдѣ теперь стряпчій гораздо важнѣе владѣтельнаго барона.
Признавая силу этихъ возраженій, я долженъ сознаться, что они при всемъ томъ не кажутся мнѣ безспорными. Бѣдность матеріаловъ дѣйствительно страшное препятствіе; по никто не знаетъ лучше доктора Дранасдуста, что для человѣка знакомаго съ памятниками древности, въ сочиненіяхъ нашихъ историковъ разсыпано много намековъ на частную жизнь предковъ. Конечно, въ сравненіи съ остальнымъ содержаніемъ ихъ трудовъ, этихъ намековъ очень мало, но все же, если собрать ихъ вмѣстѣ, то наберется довольно, чтобъ бросить значительный свѣтъ на частную жизнь нашихъ праотцевъ; я убѣжденъ, хотя опытъ можетъ быть мнѣ и не удастся, что при тщательномъ собраніи матеріаловъ или искусномъ приложеніи ихъ къ дѣлу, особливо послѣ знаменитыхъ трудовъ доктора Генри, покойнаго Струта, и преимущественно Шарона Турнира, талантливый писатель достигнетъ успѣха; поэтому я напередъ отвергаю всякое возраженіе, основанное на неудачѣ этого опыта.
Съ другой стороны, я уже сказалъ, что если можно создать что нибудь похожее на вѣрную картину старинныхъ англійскихъ обычаевъ, то я увѣренъ, что благосклонность и вѣрный вкусъ моихъ соотечественниковъ почтутъ ее хорошимъ пріемомъ.
Отвѣтивъ, по мѣрѣ силъ своихъ, на первую часть вашихъ возраженій, или по крайней мѣрѣ изъявивъ рѣшимость переступить черту, проведенную вашею осторожностью, я вкратцѣ коснусь того что относится ко мнѣ лично. Вы были, кажется, того мнѣнія, что настоящія занятія антикварія, погруженнаго въ серьезныя, и какъ обыкновенно думаютъ, утомительныя и мелочныя изысканія, должны лишить его способности хорошо написать разсказъ подобнаго рода. Позвольте мнѣ замѣтить, почтенный докторъ, что это возраженіе больше формально, нежели существенно. Правда, сочиненія въ легкомъ родѣ не гармонируютъ со строгимъ умомъ нашего пріятеля Ольдбука. Однакожъ, Горасъ Вальноль написалъ волшебную сказку, отозвавшуюся не въ одномъ сердцѣ, а Джорджъ Эллисъ умѣлъ воодушевить необыкновеннымъ веселымъ юморомъ свое «Сокращеніе древнихъ поэмъ». Такимъ образомъ, если мнѣ придется раскаяться въ своей смѣлости, то я могу по крайней мѣрѣ въ свое оправданіе сослаться на самыхъ почтенныхъ предшественниковъ.
Однако строгіе антикваріи скажутъ, что мѣшая вымыселъ съ истиною, я исказилъ исторію новѣйшими выдумками, и распространяю въ настоящемъ поколѣніи ложныя понятія о времени, которое описываю. Я могу допустить, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ это замѣчаніе справедливо, по тѣмъ не менѣе надѣюсь поколебать его слѣдующими соображеніями.
Конечно, я не могу и не думаю сохранить совершенной точности не только въ описаніи одежды, но и въ передачѣ языка и изображеніи нравовъ, составляющихъ болѣе важное обстоятельство. По тѣ же самыя причины, которыя не позволяютъ мнѣ писать по англосаксонски или по норманофранкски, или напечатать сочиненіе шрифтомъ Какстона или Винкена де Ворда, не позволяютъ мнѣ удерживаться въ границахъ періода, къ которому относится разсказъ. Для возбужденія интереса необходимо перевести избранный предметъ на языкъ нашего времени и примѣнить его къ нашимъ привычкамъ.. Ни одно произведеніе восточной литературы не очаровывало насъ такъ сильно, какъ арабскія сказки въ переводѣ Галланда: сохранивъ блескъ восточныхъ обычаевъ и необузданность восточнаго воображенія, сколько нужно было чтобъ сдѣлать ихъ интересными и попятными для европейскаго читателя, Галландъ въ то же время сократилъ длинные разсказы, обрѣзалъ монотонныя размышленія и выкинулъ безконечныя повторенія арабскаго подлинника. Въ этой хотя не чисто восточной формѣ сказки имѣли громадный успѣхъ, какого конечно никогда не достигли бы, еслибы ихъ содержаніе и изложеніе не соотвѣтствовали чувствамъ и понятіямъ западныхъ читателей.
Имѣя въ виду большинство читателей, которые, надѣюсь, прочтутъ эту книгу съ жадностью, я такъ очертилъ характеры и чувства лицъ, что новѣйшій читатель вѣроятно не пожалуется на отталкивающую сухость чисто-антикварнаго сочиненія. Въ этомъ, смѣю почтительнѣйше утверждать, я ни въ какомъ отношеніи не переступилъ границы, позволенной автору вымышленнаго разсказа. Покойный даровитый мистеръ Отрутъ, въ своемъ романѣ: «Королева Гу-Галль», поступилъ иначе: отдѣляя древнее отъ новаго, онъ кажется забылъ обширную нейтральную область нравовъ и чувствъ, общихъ намъ и нашимъ предкамъ, перешедшихъ къ намъ безъ измѣненія, или проистекающихъ изъ общихъ началъ нашей натуры, и потому одинаковыхъ во всѣхъ обществахъ. Такимъ образомъ, человѣкъ съ талантомъ и ученый антикварій ограничилъ популярность своего сочиненія, исключивъ изъ него все то что еще не очень старо, и поэтому не можетъ быть забыто и непонятно.
Система, защищаемая мною, такъ важна для исполненія моего плана, что я позволю себѣ сказать еще нѣсколько словъ.
Всякій кто въ первый разъ откроетъ Чосера или другаго стариннаго поэта, невольно пугается устарѣвшею орѳографіею, множествомъ согласныхъ и старинными формами языка, и онъ готовъ въ отчаяніи бросить книгу, до того покрытую плесенью древности, что едва ли въ состояніи оцѣнить се и сознать ея красоту. Но если какой нибудь умный знающій другъ объяснитъ ему, что испугавшія его трудности только кажущіяся; если, читая вслухъ, или передавая употребительныя слова современною орѳографіею, онъ докажетъ, что только десятая часть встрѣчающихся словъ дѣйствительно вышла изъ употребленія, — то новичокъ скоро убѣдится, что можетъ приблизиться безъ страха къ «чистому ключу англійскаго языка» и съ небольшимъ запасомъ терпѣнія наслаждаться юморомъ и паѳосомъ стараго Джофрея[5], восхищавшаго всѣхъ въ вѣкъ Креси и Поатье.
Пойдемъ немного дальше. Если нашъ неофитъ, твердый въ новорожденной любви къ древности, вздумаетъ подражать тому, чему научился удивляться, то, должно сознаться, онъ поступитъ очень неблагоразумно, если станетъ выбирать изъ лексикона всѣ обветшавшія слова и употреблять ихъ исключительно. Вотъ въ чемъ состояла ошибка несчастнаго Чатертона. Желая придать своему слогу колоритъ древности, онъ устранилъ всѣ новѣйшія слова и произвелъ нарѣчіе, на какомъ никогда не говорили въ Великобританіи. Кто хочетъ съ успѣхомъ подражать старинному языку, тотъ долженъ болѣе обращать вниманіе на его граматическій характеръ, его обороты и образъ выраженія, чѣмъ трудиться надъ собираніемъ необыкновенныхъ и устарѣвшихъ словъ, которыя, какъ я уже замѣтилъ, составляютъ въ сочиненіяхъ древнихъ авторовъ только десятую долю словъ до сихъ поръ употребительныхъ, хотя можетъ быть и измѣнившихся нѣсколько въ смыслѣ и правописаніи.
Сказанное мною о языкѣ еще болѣе вѣрно въ отношеніи чувствъ и нравовъ. Страсти, изъ которыхъ они вытекаютъ со всѣми своими видоизмѣненіями, вообще однѣ и тѣ же во всѣхъ классахъ, состояніяхъ, странахъ и вѣкахъ; изъ этого слѣдуетъ, что мнѣнія, образъ мыслей и поступки, хотя частью и зависятъ отъ вліянія даннаго общества, вообще очень похожи одни на другіе. Наши предки конечно отличались отъ насъ не болѣе того какъ евреи отъ христіанъ: у нихъ тоже были «глаза, руки, органы, чувства, страсти»; они «питались тою же пищею, были подвержены тѣмъ же болѣзнямъ; ихъ ранило то же оружіе, грѣло то же лѣто и морозила та же зима». Слѣдовательно, характеръ ихъ чувствъ и привязаностей вообще былъ одинаковъ съ нашимъ.
Изъ этого выходитъ, что авторъ романа, или вымышленнаго разсказа, въ родѣ того, который я теперь представляю публикѣ, найдетъ относительно языка и нравовъ въ своихъ матеріалахъ много такого что равно сродно и настоящему времени и той эпохѣ, въ которую онъ перенесъ свой разсказъ. Это даетъ ему большую свободу въ выборѣ и дѣлаетъ трудъ его болѣе легкимъ, чѣмъ кажется съ перваго взгляда. Приведемъ сравненіе изъ живописи. Положимъ, что кисть должна воспроизвести всѣ антикварныя подробности стариннаго ландшафта. Башни феодальнаго замка должны быть изображены въ надлежащемъ величіи; люди должны быть въ костюмѣ своего вѣка; пейзажъ долженъ представлять всѣ существенныя черты избранной мѣстности: высокія скалы, быстрый водопадъ, и т. д. Общій колоритъ также долженъ быть вѣренъ природѣ: небо облачно или ясно, смотря по климату, и топы должны согласоваться съ тонами природнаго ландшафта. Вотъ на сколько законы искуства повелѣваютъ художнику7 въ точности подражать природѣ; но онъ не обязанъ рабски копировать всѣ мелочныя черты, съ совершенною точностью изображать всѣ травы, цвѣты, деревья, растущія въ извѣстной мѣстности. Все это и еще болѣе мелочное обстоятельство — распредѣленіе свѣта и тѣни, составляютъ общую принадлежность всѣхъ видовъ и неразлучны съ каждою мѣстностью, а потому предоставлены въ распоряженіе художника сообразно его волѣ и вкусу.
Конечно, въ обоихъ случаяхъ эта свобода ограничена законными предѣлами. Живописецъ не долженъ изображать ничего, несообразнаго съ климатомъ или мѣстностью ландшафта, не долженъ пересаживать кипарисъ на высоты Инхъ-Мерина, или шотландскую сосну въ развалины Персеполиса. Авторъ повинуется тѣмъ же ограниченіямъ: онъ можетъ подробнѣе описывать страсти и чувства, чѣмъ авторъ древнихъ сочиненій, которымъ онъ подражаетъ, но не долженъ вводить ничего несообразнаго съ правами того вѣка: его рыцари, оруженосцы, конюхи и стрѣлки могутъ быть изображены полнѣе и живѣе чѣмъ въ сухихъ описаніяхъ старинныхъ рукописей, но характеръ и правы вѣка должны остаться неприкосновенными; эти лица должны быть тѣ же, только изображенныя лучшею кистью, или, говоря скромнѣе, изображены въ тотъ вѣкъ, когда законы искуства болѣе развиты. Языкъ автора не долженъ быть исключительно старинный и непонятный; но онъ обязанъ, по возможности, не допускать словъ или оборотовъ рѣчи совершенно новаго происхожденія. Авторъ можетъ пользоваться языкомъ и чувствами, общими намъ и нашимъ предкамъ, но онъ не долженъ приписывать имъ чувства и образъ выраженія, исключительно принадлежащія намъ, ихъ потомкамъ.
Вотъ, любезный другъ, по моему мнѣнію, труднѣйшая часть моей задачи; и говоря откровенно, я мало надѣюсь удовлетворить васъ, такъ какъ я самъ недоволенъ своею попыткою, а вы конечно судья болѣе безпристрастный и болѣе знающій.
Я увѣренъ, что тѣ, которымъ угодно будетъ обратить строгое вниманіе на мой разсказъ, всего болѣе обвинятъ меня въ невѣрномъ изображеніи нравовъ эпохи, въ которую жили дѣйствующія лица; можетъ быть, я ввелъ немного такого что рѣшительно можетъ быть названо новѣйшимъ; но съ другой стороны, весьма вѣроятно, что я смѣшалъ нравы двухъ-трехъ столѣтій, и въ царствованіе Ричарда І-го ввелъ обстоятельства, соотвѣтствующія гораздо древнѣйшей или позднѣйшей эпохѣ. Но утѣшаюсь тѣмъ, что ошибки подобнаго рода ускользнутъ отъ большинства читателей, и я раздѣлю незаслуженную славу архитекторовъ, которые въ свои новѣйшія готическія постройки не задумываясь вводятъ, безъ всякихъ правилъ и методы, украшенія различныхъ стилей и различныхъ періодовъ искуства. Лица, которымъ обширныя изысканія дали средства строже судить о моихъ промахахъ, вѣроятно будутъ снисходительны, зная какъ трудно исполнить подобное дѣло. Благородный, забытый другъ мой, Ингульфъ, далъ мнѣ много драгоцѣнныхъ намековъ; но свѣтъ, проливаемый на эту эпоху кройдонскимъ монахомъ и Джофреемъ де Винсауфомъ, такъ омраченъ неинтересными и непонятными подробностями, что скорѣе спѣшишь отдохнуть на увлекательныхъ страницахъ Фроасара, хотя онъ и жилъ въ эпохѣ гораздо болѣе отдаленной отъ времени моего разсказа. Если вы, любезный другъ, великодушно простите мнѣ надменное покушеніе составить для себя вѣнецъ частью изъ чистыхъ жемчужинъ древности, частью изъ бристольскихъ камней и глины, изъ которыхъ я старался выдѣлать нѣчто похожее на жемчужину, то я увѣренъ, что зная трудность дѣла, вы примиритесь съ несовершенствомъ его исполненія.
О матеріалахъ, которыми я пользовался, много говорить нечего: они большею частью заключаются въ единственной англонорманской рукописи, которую серъ Артуръ Вардоръ такъ ревниво прячетъ въ третьемъ ящикѣ своей дубовой конторки, что едва позволяетъ до нея прикасаться, хотя самъ не въ состояніи прочесть въ ней ни одного слова. Онъ никогда не позволилъ бы и мнѣ, во время моей поѣздки въ Шотландію, провести нѣсколько часовъ за чтеніемъ этихъ драгоцѣнныхъ страницъ, еслибъ я не обѣщалъ ему заявить объ этой рукописи печатно подъ громкимъ названіемъ «Вардорскій манускриптъ», и такимъ образомъ доставить ему такую же извѣстность, какою пользуются баннатейнскій или аучинлэкскій манускриптъ и другіе памятники терпѣнія готскихъ писцовъ. Я послалъ вамъ оглавленіе этой замѣчательной рукописи, которое присоединю можетъ быть, съ вашего одобренія, къ третьему тому моего романа, если бѣсъ книгопечатанія потребуетъ еще рукописи, когда мой разсказъ уже будетъ оконченъ.
Прощайте, любезный другъ; я сказалъ уже довольно для объясненія, если не для оправданія моей попытки, которая, не смотря на ваши сомнѣнія и этою неспособность, все же, думаю, не пропадетъ даромъ.
Надѣюсь, вы теперь совершенно оправились отъ своего весенняго припадка подагры; и я былъ бы очень радъ, еслибъ вашъ ученый докторъ посовѣтовалъ вамъ прогуляться въ нашу сторону. Близъ вала и на древнемъ мѣстѣ Габитанкума открыто недавно много любопытнаго. Вы вѣроятно давно уже слышали, что какой-то необразованный поселянинъ разрушилъ древнюю статую, или лучше сказать барельефъ, называемый обыкновенно «Робинредесдэльскій». Должно быть, слава Робина привлекала столько посѣтителей, что они мѣшали травѣ расти на полянѣ, стоющей шиллингъ за акръ. Хотя вы пасторъ, по будьте разъ въ жизни мстительны и помолитесь со мною, чтобы у этого поселянина явилась такая каменная болѣзнь, которая заставила бы его почувствовать всѣ обломки бѣднаго Робина въ той части своихъ внутренностей, гдѣ образуется этотъ недугъ. Не упоминайте объ этомъ въ Гатѣ, чтобы шотландцы не порадовались, что у сосѣдей ихъ случилось наконецъ событіе, подобное варварскому разрушенію артуровой печи. Но сѣтованіямъ не будетъ конца, если мы начнемъ объ этомъ говорить.
Прошу засвидѣтельствовать мое почтеніе мисъ Дранасдустъ. Во время послѣдней поѣздки въ Лондонъ, я старался выбрать очки по ея желанію; надѣюсь, она получила ихъ въ цѣлости и довольна выборомъ. Это письмо я отсылаю съ слѣпымъ курьеромъ, и оно вѣроятно долго пробудетъ въ дорогѣ[6]. По послѣднему извѣстію, полученному мною изъ Эдинбурга, секретарь Шотландскаго Общества Древностей[7] считается лучшимъ любителемъ-рисовальщикомъ во всемъ королевствѣ, и отъ его искуства и црилежанія много ожидаютъ въ срисовкѣ памятниковъ древностей, которые или гніютъ подъ гнетомъ времени, или разрушены новѣйшимъ вкусомъ и такъ сказать сметены тою же всеразрушающею метлою, которую употреблялъ при реформаціи Джонъ Ноксъ. Еще разъ прощайте; vale tandem, non immemor mei.
покорнѣйшій слуга,
АЙВЕНО
правитьГЛАВА I.
правитьВъ живописномъ краѣ веселой Англіи, орошаемомъ рѣкою Дономъ, встарину тянулся обширный лѣсъ, покрывавшій большую часть холмовъ и долинъ между Шефильдомъ и красивымъ городомъ Донкастеромъ. Остатки этого необозримаго лѣса еще и теперь видны въ богатыхъ владѣніяхъ Вентворта, Варнклифскаго Парка и около Ротергама. Здѣсь нѣкогда гнѣздился баснословный ваетлейскій драконъ; здѣсь, во время междоусобныхъ войнъ Бѣлой и Алой Розы, происходили многія изъ самыхъ отчаянныхъ битвъ, и въ минувшія времена отличались шайки удалыхъ разбойниковъ, подвиги которыхъ сдѣлались столь популярными въ англійскихъ пѣсняхъ.
Этотъ лѣсъ служитъ главнымъ мѣстомъ дѣйствія нашей повѣсти, которая по времени относится къ концу царствованія Ричарда I, когда его подданные, доведенные до отчаянія притѣсненіями всякаго рода, пламенно желали его возвращенія изъ долгаго плѣна, хотя уже теряли на то всякую надежду. Бароны, достигшіе въ царствованіе Стефана высшей степени могущества и благоразуміемъ Генриха II едва подчиненные нѣкоторой зависимости отъ короны, теперь снова возвратились къ своему прежнему своеволію: презирая слабое заступничество государственнаго совѣта Англіи, они укрѣпляли свои замки, увеличивали число своихъ подчиненныхъ, на все вокругъ себя налагали ярмо васальства, и всѣми зависѣвшими отъ нихъ средствами старались поставить себя во главѣ такого войска, съ помощью котораго они могли бы играть важную роль въ народныхъ волненіяхъ, повидимому готовыхъ разразиться.
Положеніе низшаго класса дворянъ, или такъ называвшихся фрапклиновъ, которые по законамъ и духу англійской конституціи имѣли право считать себя независимыми отъ феодальной тираніи, сдѣлалось теперь очень ненадежнымъ. Если они, — какъ это но большей части и случалось, — отдавались подъ покровительство какого нибудь мелкаго сосѣдняго феодала, принимая въ его домѣ какую нибудь феодальную Должность, или обязываясь взаимными договорами связи и покровительства содѣйствовать ему въ его предпріятіяхъ, то дѣйствительно пользовались временнымъ спокойствіемъ; по это сопрягалось съ пожертвованіемъ независимостью, столь дорогою сердцу каждаго англичанина, и съ необходимостью принимать участіе во всякомъ отчаянномъ предпріятіи, на какое покровитель рѣшался благодаря своему честолюбію. Съ другой стороны, могущественные бароны имѣли столько различныхъ способовъ насилія и угнетенія, что у нихъ никогда не было недостатка въ предлогѣ и весьма рѣдко въ желаніи грабить и преслѣдовать, даже до совершеннаго разоренія, своихъ менѣе сильныхъ сосѣдей, которые среди опасностей того времени рѣшались бы не признавать ихъ власти, надѣясь на свой миролюбивый характеръ и внѣрясь покровительству законовъ.
Ничто такъ не содѣйствовало усиленію жестокостей дворянства и страданій низшихъ классовъ, какъ послѣдствія завоеванія Англіи Вильгельмомъ, герцогомъ норманскимъ. Четырехъ поколѣній недостаточно было для того, чтобъ слить враждебную кровь нормановъ съ кровью англосаксонскою, или соединить общимъ языкомъ и взаимными выгодами два враждебные народа, изъ которыхъ одинъ все еще чувствовалъ славу побѣды, тогда какъ другой стоналъ подъ всѣми послѣдствіями пораженія. Благодаря побѣдѣ при Гастингсѣ, власть совершенно была въ рукахъ норманскаго дворянства, и какъ увѣряютъ историки, не всегда употреблялась съ умѣренностью, Цѣлое поколѣніе саксонскихъ князей и дворянъ, за немногими исключеніями, было истреблено или лишено наслѣдія ихъ предковъ, и оставалось даже весьма немного второкласныхъ или мелкихъ владѣльцевъ. Политика королей постоянно стремилась къ тому, чтобъ всѣми средствами, законными и незаконными, ослабить ту часть націи, которая не безъ причины считалась партіею, поддерживающею самую закоренѣлую ненависть къ побѣдителямъ. Всѣ монархи норманскаго племени оказывали явное пристрастіе къ своимъ норманскимъ подданнымъ. Законы охоты и многіе другіе, совершенно чуждые болѣе кроткому и свободному духу саксонскихъ постановленій, утверждены были на выяхъ угнетенныхъ жителей какъ будто для увеличенія тяжести феодальныхъ цѣпей, которыми они были обременены. При дворѣ и въ замкахъ важнѣйшихъ дворянъ, гдѣ старались подражать величію и роскоши двора, говорили только на норманофранцузскомъ языкѣ; въ судахъ, тяжбы и рѣшенія судей излагались на томъ же нарѣчіи. Короче, языкъ французскій былъ языкомъ чести, рыцарства и даже правосудія, тогда какъ болѣе выразительный и мужественный языкъ англосаксонскій предоставленъ былъ пастухамъ и поселянамъ, не знавшимъ другаго. Однакожъ, въ послѣдствіи, необходимыя сообщенія между владѣльцами земли и угнетенными низшими существами, воздѣлывавшими ее, мало по малу образовали нарѣчіе, среднее между французскимъ и англосаксонскимъ, такъ что съ помощью его они могли понимать другъ друга. Эти-то отношенія постепенно положили начало нынѣшнему англійскому языку, въ которомъ рѣчь побѣдителей и побѣжденныхъ такъ удачно слилась въ одно цѣлое, и который въ послѣдствіи такъ много обогатился заимствованіями изъ классическихъ языковъ и нарѣчій народовъ южной Европы.
Объ этихъ обстоятельствахъ я счелъ нужнымъ говорить для того, чтобы читатели, мало знакомые съ исторіею того времени, имѣли въ виду, что хотя ни одно важное историческое событіе, каковы войны или возмущенія, не свидѣтельствуетъ о народной самостоятельности англосаксовъ послѣ царствованія Вильгельма II, однакожъ рѣзкое національное отличіе побѣжденныхъ отъ побѣдителей и воспоминаніе того, чѣмъ они были прежде и до чего доведены теперь, продолжали до самаго царствованія Эдуарда III растравлять раны, нанесенныя имъ завоеваніемъ, и поддерживать вражду и ненависть между норманами-побѣдителями и побѣжденными саксами.
Солнце садилось надъ одной изъ роскошныхъ зеленыхъ просѣкъ того лѣса, о которомъ мы упомянули въ началѣ главы. Сотни широкоглавыхъ дубовъ съ короткими стволами и раскидистыми вѣтвями, бывшихъ можетъ быть свидѣтелями величественнаго шествія римскихъ воиновъ, простирали свои сучковатыя вѣтви надъ густымъ ковромъ самой восхитительной зелени; мѣстами они перемѣшивались съ букомъ, остролистникомъ и другими кустарниками, которые росли такъ тѣсно, что совершенно преграждали горизонтальные лучи заходящаго солнца; мѣстами они уклонялись другъ отъ друга, образуя безконечныя извилины, въ лабиринтѣ которыхъ взоръ такъ любитъ блуждать, тогда какъ воображеніе представляетъ ихъ тропинками, ведущими къ мѣстамъ еще болѣе уединеннымъ. Багровые лучи солнца то бросали раздробленный и измѣнявшійся свѣтъ, скользившій тамъ и сямъ по обломаннымъ вѣтвямъ и мшистымъ пнямъ деревьевъ, то яркими проблесками своими освѣщали лужайки, къ которымъ они проникали. Довольно пространная луговина въ серединѣ этой просѣки по видимому была нѣкогда посвящена обрядамъ друидскаго суевѣрія, такъ какъ на вершинѣ кургана, столь правильнаго, что его необходимо было принять за искуственный, еще виднѣлись остатки круга изъ грубыхъ, неотесанныхъ камней огромнаго размѣра. Семь камней стояли прямо; остальные были сдвинуты съ мѣста, вѣроятно ревностью какихъ нибудь первобытныхъ христіанъ: одни лежали возлѣ прежнихъ своихъ мѣстъ, другіе были опрокинуты на откосѣ пригорка; только одинъ огромный камень скатился внизъ, и здѣсь, загородивъ теченіе ручейка, тихо, бѣжавшаго у подошвы кургана, вызывалъ своимъ сопротивленіемъ слабое журчаніе въ тихомъ, безмолвномъ источникѣ.
Два человѣка, дополнявшіе эту картину, по своей одеждѣ и наружности представляли тотъ дикій и простой характеръ, который въ этотъ ранній періодъ исторіи принадлежалъ жителямъ лѣсистыхъ мѣстностей западной половины Іоркшира. Старшій изъ нихъ былъ съ виду угрюмъ, суровъ и дикъ. Его одежда; въ высшей степени простая по покрою, состояла изъ узкаго полукафтана, съ рукавами изъ дубленой шкуры какого-то животнаго, шерсть котораго въ началѣ была оставлена, но потомъ во многихъ мѣстахъ до того истерлась, что по оставшимся клочкамъ ея трудно было догадаться, какому именно животному принадлежалъ мѣхъ. Эта первобытная одежда достигала до колѣнъ и замѣняла всякое другое одѣяніе; у воротника было отверстіе на столько широкое, сколько нужно было чтобъ просунуть голову: изъ этого можно было заключить, что платье надѣвалось съ головы и плечъ, какъ рубашка или старинная кольчуга. Сандаліи, завязанныя ремнями изъ кабаньей шкуры, защищали ступни, а свертокъ топкой кожи обвитой вокругъ ногъ и восходившій выше икры оставлялъ колѣни обнаженными, какъ у горныхъ шотландцевъ. Чтобы полукафтанъ еще плотнѣе прилегалъ къ тѣлу, онъ стягивался по срединѣ широкимъ кожанымъ поясомъ, застегавшимся мѣдною пряжкою; съ одной стороны къ поясу былъ привѣшанъ родъ мѣшка, съ другой бараній рогъ, съ мундштукомъ для удобнѣйшаго употребленія. За тотъ же поясъ былъ заткнутъ одинъ изъ длинныхъ, широкихъ и остроконечныхъ обоюдуострыхъ ножей съ роговою рукояткою, которые изготовлялись въ окрестностяхъ и уже въ то раннее время носили названіе шефильдскихъ. Голова этого человѣка была непокрыта и защищалась единственно густыми, всклоченными и перепутанными волосами, которые отъ вліянія палящаго солнца приняли темнокрасный цвѣтъ ржавчины, рѣзко отличаясь отъ его густой бороды, бывшей почти желтаго или янтарнаго цвѣта. Наконецъ остается еще упомянуть объ одномъ очень замѣчательномъ предметѣ: о мѣдномъ кольцѣ, похожемъ на собачій ошейникъ, плотно запаянномъ вокругъ шеи, по довольно просторномъ, чтобъ не препятствовать дыханію, и котораго невозможно было снять не распиливши. На этомъ странномъ ожерельѣ саксонскими буквами была начерчена слѣдующая надпись: «Гуртъ, сынъ Беовульфа, природный рабъ Седрика изъ Ротервуда».
Подлѣ свинопаса, — такимъ былъ Гуртъ, — на одномъ изъ опрокинутыхъ друидскихъ памятниковъ сидѣлъ человѣкъ, по наружности десяткомъ лѣтъ моложе перваго, но одежда котораго, хотя покроемъ и похожая на одежду его товарища, была сдѣлана изъ лучшей матеріи и отличалась болѣе фантастическимъ видомъ. Его полукафтанъ, яркокраснаго цвѣта, представлялъ на нѣкоторыхъ мѣстахъ странныя украшенія, расписанныя различными красками. Кромѣ полукафтана, на немъ былъ короткій плащъ, едва достигавшій до половицы бедра: этотъ плащъ былъ изъ краснаго сукна, сильно испачканъ и подбитъ яркожелтою матеріею, а такъ какъ ширина его была несоразмѣрна съ длиною и его можно было перекидывать съ одного плеча на другое и по желанію обвертывать вокругъ тѣла, то онъ представлялъ фантастическій видъ. На рукахъ у товарища Гурта были серебряныя запястья, а на шеѣ кольцо изъ такого же металла съ надписью: «Вамба, сынъ Витлеса, рабъ Седрика изъ Ротервуда». На этомъ человѣкѣ были такія же сандаліи, какъ и на его товарищѣ; но вмѣсто кожанаго свертка, ноги его были обвернуты чѣмъ то въ родѣ штиблетъ, изъ которыхъ одна была красная, другая желтая. Кромѣ того, на головѣ у него былъ колпакъ, увѣшанный бубенчиками, какіе привязываются соколамъ и которые звенѣли при каждомъ движеніи головы въ ту или въ другую сторону; а такъ какъ Вамба не оставался ни минуты въ покоѣ, то звонъ почти не прекращался. Край колпака былъ обвитъ широкимъ кожанымъ ремнемъ, съ вырѣзками на вершинѣ въ видѣ короны; изъ этого круга выходилъ продолговатый мѣшокъ, ниспадавшій на одно плечо, наподобіе старомодныхъ ночныхъ колпаковъ или гусарской шапки. Къ этой части колпака были прикрѣплены названные бубенчики. Послѣднее обстоятельство, равно какъ и форма головнаго убора и выраженіе лица этого человѣка, вполовину глупое, вполовину лукавое, достаточно удостовѣряли, что онъ принадлежалъ къ классу домашнихъ шутовъ, или потѣшниковъ, которыхъ богатые люди содержали у себя для разсѣянія скуки въ тѣ часы, когда они принуждены были оставаться дома. Вамба, подобно своему товарищу, имѣлъ мѣшокъ, привязанный къ поясу, но у него не было ни рога, ни ножа, такъ какъ его причисляли къ разряду такихъ людей, которымъ опасно ввѣрять острое оружіе. Вмѣсто того Вамба носилъ деревянный мечъ, похожій на тотъ, какимъ арлекинъ производитъ чудеса на сценѣ въ наше время.
Характеры этихъ людей отличались одинъ отъ другаго не менѣе ихъ одежды. Свинопасъ былъ печаленъ и суровъ лицомъ; взоры его были потуплены съ видомъ глубокаго унынія, которое можно было бы принять за совершенное безчувствіе, еслибъ огонь, по временамъ сверкавшій въ красныхъ глазахъ его, не обнаруживалъ что въ немъ подъ личиною угрюмаго отчаянія дремлютъ чувство угнетенія и желаніе избавиться отъ несноснаго ига. Съ другой стороны, взоры Вамбы выказывали, какъ обыкновенно бываетъ въ этомъ классѣ людей, какое-то праздное любопытство и хлопотливое нетерпѣніе, вмѣстѣ съ чрезвычайнымъ самодовольствіемъ относительно своего званія. Разговоръ между ними происходилъ на англосаксонскомъ языкѣ, на которомъ, какъ мы сказали выше, говорили вообще всѣ низшіе классы, кромѣ норманскихъ солдатъ и людей непосредственно приближенныхъ къ феодальнымъ вельможамъ. Но передавать разговоръ ихъ на этомъ языкѣ было бы непонятно для читателя нашего времени, и потому просимъ позволенія представить его въ слѣдующемъ переводѣ:
— Будьте вы прокляты святымъ Витольдомъ, дьявольскія свиньи! сказалъ свинопасъ, рѣзко протрубивъ въ рогъ, желая собрать разсѣянное стадо свиней, которыя отвѣчали на его зовъ звуками не менѣе гармоническими, хотя и не очень торопились удалиться отъ роскошнаго пира, представляемаго дубовыми желудями, или покинуть тѣнистые берега ручья, гдѣ нѣкоторыя изъ животныхъ, до половины увязнувъ въ грязи, преспокойно лежали, не обращая ни малѣйшаго вниманія на своего пастуха. — Будьте вы прокляты святымъ Витольдомъ, да и я съ вами! продолжалъ Гуртъ; — если до ночи двуногій волкъ не подцѣпитъ которую нибудь изъ нихъ, то пусть зовутъ меня подлецомъ. Фангсъ! Фангсъ! закричалъ онъ изо всей силы на косматую, похожую на волка собаку, въ родѣ пщсики, породы вполовину меделянской, вполовину борзой, которая, прыгая взадъ и впередъ, какъ бы хотѣла пособить своему хозяину собрать хрюкающее стадо; но на дѣлѣ, или не понимая сигналовъ свинопаса, или по незнанію своей обязанности, или просто но дурнымъ своимъ качествамъ, собака только разгоняла ихъ во всѣ стороны и увеличивала зло, которому пастухъ хотѣлъ пособить. — Хоть бы самъ чортъ вышибъ ей зубы! продолжалъ Гуртъ, Хоть бы лихая болѣсть попутала лѣсничаго, который обрѣзываетъ когти нашимъ собакамъ я дѣлаетъ ихъ ни къ чему негодными[8]. Вамба, встань-ка, братъ, да помоги мнѣ; забѣги-ка за холмъ, пугни ихъ оттуда: какъ только они ночуютъ тебя за собою онѣ пойдутъ, словно стадо ягнятъ.
— Право? отвѣчалъ Вамба, не двигаясь съ мѣста. — Я совѣтовался объ этомъ съ своими ногами, и онѣ одного со мной мнѣнія, что тащиться въ моемъ чудесномъ нарядѣ въ болото было бы дѣломъ слишкомъ неблагопріятнымъ какъ для моей высокой особы, такъ и для моего царственнаго наряда. Мой совѣтъ, Гуртъ, позвать Фангса, а стадо предоставить судьбѣ: я увѣренъ, что съ кѣмъ ни встрѣтятся свиньи, съ толпами ли бродягъ, или съ проѣзжающими солдатами, или съ странствующими пилигримами, во всякомъ случаѣ онѣ къ утру превратятся въ нормановъ, къ немалому твоему удовольствію.
— Свиньи превратятся въ нормановъ къ моему удовольствію! сказалъ Гуртъ. — Моя голова такъ пуста, а умъ такъ измученъ, что я ввѣкъ не пойму этой загадки; растолкуй, Вамба.
— Изволь! Какъ называешь ты эту хрюкающую скотину, бѣгающую здѣсь на четверенькахъ? спросилъ Вамба.
— Свиньею (swine), шутъ, свиньею, отвѣчалъ пастухъ, — кто же этого не знаетъ?
— Вѣдь свинья-то чисто саксонскаго происхожденія, сказалъ шутъ. — А какъ называютъ свинью, когда сдерутъ съ нея кожу, распотрошатъ, разрубятъ на четверо и повѣсятъ за ноги, какъ измѣнника?
— Свининою (porc), отвѣчалъ Гуртъ.
— Очень радъ, что и это знаетъ каждый дуракъ, сказалъ Вамба, — а свинина (porc) чисто франконорманскаго происхожденія; стало быть, покуда скотина жива и находится подъ надзоромъ саксонскаго раба, она бродитъ подъ своимъ саксонскимъ именемъ, но тотчасъ становится норманскимъ и называется свининой, какъ скоро попадетъ въ замокъ на пиръ къ вельможамъ[9]. Что ты скажешь на это, другъ Гуртъ? А?
— Сущая правда, другъ Вамба, хоть и вышла изъ твоей дурацкой башки.
— Послушай-ка что я еще скажу, продолжалъ Вамба тѣмъ же голосомъ. — Альдерманъ Оксъ[10] удерживаетъ свое саксонское прозвище, покуда онъ находится подъ присмотромъ рабовъ и невольниковъ, подобныхъ тебѣ; но дѣлается Бифъ[11], свирѣпымъ французскимъ молодцомъ, какъ скоро предстанетъ предъ достопочтенныя челюсти, которымъ предназначено его скушать. Майнгеръ Кавъ[12] становится Monsieur de Veau[13] точно такимъ же образомъ: онъ саксонецъ, когда требуетъ попеченія, и получаетъ норманское прозваніе, сдѣлавшись предметомъ удовольствія.
— Правда, отвѣчалъ Гуртъ, — поклянусь Св. Дунстаномъ, правда самая печальная! Кромѣ воздуха, которымъ дышемъ, намъ ничего не оставлено, да и тотъ данъ съ такою скупостью, что подумаешь для того только не лишили насъ и его, чтобъ мы были въ состояніи переносить заботы, наваливаемыя намъ на плечи. Все что получше, да повкуснѣе подай имъ на столъ; все прекрасное служитъ для удовольствія нормановъ; лучшій, храбрѣйшій нашъ народъ снабжаетъ людьми ихъ заморскія войска и бѣлыми костями устилаетъ отдаленныя земли; здѣсь же почти никого не остается, кто бы захотѣлъ или былъ въ силахъ защитить несчастнаго сакса. Дай Богъ много лѣтъ здравствовать господину нашему, Седрику: онъ одинъ идетъ на проломъ; но вотъ Реджинальдъ Фронъ де Бефъ ѣдетъ къ намъ, и мы увидимъ какъ мало помогутъ Седрику всѣ его усилія. — Сюда! закричалъ опять Гуртъ повысивъ голосъ. — Ого, го, го! Хорошо, Фангсъ! Вотъ ужъ все стадо собрано; ты славно загоняешь его, дружище!
— Гуртъ! началъ шутъ, — я знаю, ты считаешь меня глупцомъ; иначе ты не такъ скоро положилъ бы мнѣ палецъ въ ротъ. Одно слово Реджинальду Фронъ де Бефу или Филиппу Мальвоазену о томъ что ты сейчасъ говорилъ, о норманахъ, и ты ужъ свинопасъ въ отставкѣ, и висѣть тебѣ на одномъ изъ этихъ деревьевъ къ ужасу всѣхъ людей, худо мыслящихъ о властяхъ.
— Собака! закричалъ Гуртъ, — такъ ты хочешь выдать меня, самъ начавъ этотъ разговоръ?
— Тебя выдать? отвѣчалъ шутъ, — нѣтъ, это была бы слишкомъ умная штука; дуракъ и въ половину не съумѣетъ того сдѣлать. Но послушай, кто-то сюда ѣдетъ! продолжалъ онъ, прислушиваясь къ топоту лошадей, раздававшемуся въ эту минуту.
— Какое намъ до нихъ дѣло! отвѣчалъ Гуртъ, который собравъ свое стадо съ помощью Фангса, уже гналъ его по одной изъ темныхъ просѣкъ лѣса.
— А мнѣ такъ хотѣлось бы узнать что это за всадники, отвѣчалъ Вамба. — Можетъ быть они изъ страны фей съ вѣсточкою отъ короля Оберона.
— Типунъ тебѣ на языкъ! крикнулъ Гуртъ. — Охота же говорить такія вещи, когда страшная гроза за нѣсколько миль отсюда такъ разразилась громомъ и молніею. Слышишь раскаты грома! Мнѣ никогда не случалось видѣть, чтобъ въ лѣтнее время падалъ дождь такими тяжелыми каплями; большія вѣтви дубовъ, не смотря на тишь, такъ и скрипятъ и ломаются: по всему видно, что гроза недалека. Ты можешь не дурачиться, если захочешь; послушайся меня хоть разъ: поспѣшимъ убраться домой до бури! Ночь будетъ ужасная!
Вамба, казалось, убѣдился въ истинѣ этихъ словъ, и послѣдовалъ за своимъ товарищемъ, который, схвативъ длинную дубину, лежавшую на травѣ подлѣ него, пустился въ путь. Нашъ второй Эвмей торопился пройдти лѣсную просѣку, гоня передъ собою съ помощью Фангса стадо своихъ хрюкающихъ питомцевъ.
ГЛАВА II.
правитьТопотъ лошадиныхъ копытъ становился все явственнѣе, и не смотря на увѣщанія и брань, которыми по временамъ осыпалъ его товарищъ, Вамба не пропускалъ ни одного случая помедлить въ дорогѣ: то рвалъ онъ недозрѣлые орѣхи, то перемигивался съ молодыми крестьянками, попадавшимися имъ на пути. Такимъ образомъ всадники вскорѣ догнали ихъ.
Всего ихъ было десять человѣкъ, изъ которыхъ двое, бывшіе впереди, казались людьми знатными; прочіе составляли ихъ свиту. Не трудно было отгадать званіе и положеніе одного изъ нихъ: онъ очевидно былъ духовное лице высокаго сана; его одежда показывала, что онъ принадлежалъ къ цистеріанской братіи, хотя матерія, изъ которой сдѣлано его платье, была гораздо тоньше и нѣжнѣе, чѣмъ допускали правила его ордена. Мантія и капюшонъ изъ лучшаго фландрскаго сукна ниспадали широкими и красивыми складками вокругъ стройнаго, хотя нѣсколько тучнаго стана. Лице его представляло столь же мало признаковъ самоотверженія, сколько одежда показывала презрѣнія къ мірскому блеску. Черты же лица можно было бы даже назвать добрыми, если бы изъ подъ нависшихъ бровей не просвѣчивалъ лукавый блескъ глазъ эпикурейца, свидѣтельствовавшій изнѣженное сластолюбіе. Во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, его званіе и санъ пріучили его повелѣвать выраженіемъ лица, которое по произволу могло принимать важный видъ, хотя природное его выраженіе было простодушное снисхожденіе къ общественнымъ слабостямъ. Вопреки монастырскимъ правиламъ и эдиктамъ папъ и соборовъ, рукава этого сановника были подбиты и оторочены дорогимъ мѣхомъ, мантія застегивалась у шеи золотою пряжкою, и одѣяніе, свойственное его ордену, было столько же изыскано и украшено, какъ нарядъ квакерской красавицы нашего времени, которая сохраняя костюмъ своихъ единовѣрцевъ старается выборомъ тканей и покроемъ платья придать простотѣ наряда какую-то кокетливую привлекательность, слишкомъ отзывающуюся суетою міра сего.
Эта достопочтенная духовная особа ѣхала на откормленномъ мулѣ, сбруя котораго была затѣйливо украшена, а узда, по обычаю того времени, увѣшена серебряными колокольчиками. Въ осанкѣ своей монахъ нисколько не показывалъ монастырской неловкости; напротивъ, онъ обнаруживалъ непринужденную обычную легкость искуснаго наѣздника. Дѣйствительно, казалось что такое смиренное животное какъ мулъ, хотя хорошаго сложенія и съ отличнымъ ходомъ, употреблялось этимъ щеголеватымъ монахомъ только въ путешествіи, такъ какъ послушникъ, одинъ изъ его свиты, велъ для употребленія при другихъ случаяхъ самаго статнаго испанскаго коня, красу табуновъ Андалузіи: такихъ копей этой породы съ большими трудами и издержками добывали въ это время купцы для людей богатыхъ и знатныхъ. Сѣдло и чапракъ гордаго скакуна были покрыты длинною попоною, достигавшею почти до земли, съ богато вышитыми митрами, крестами и другими эмблемами церкви. Другой послушникъ велъ вьючнаго мула, по видимому съ багажемъ своего хозяина; наконецъ, два монаха того же ордена, но низшаго достоинства, ѣхали въ арьергардѣ, смѣясь и разговаривая между собою, и мало обращая вниманія на прочихъ членовъ кавалькады.
Спутникъ духовнаго лица былъ человѣкъ лѣтъ за сорокъ, худощавый, по крѣпкій, высокій и сильный атлетъ, въ которомъ долгіе труды и постоянное упражненіе, казалось, не оставили ни одной нѣжной черты человѣческаго тѣла, превративъ весь организмъ его въ кости, сухія жилы и мышцы, перенесшія тысячи безпокойствъ и готовыя превозмочь тысячи новыхъ. Голова его была покрыта красною шапкою, подбитою мѣхомъ, въ родѣ тѣхъ, которыя французы называютъ mortier, потому что онѣ напоминаютъ опрокинутую ступку. Такимъ образомъ лице его было совершенно открыто, и своимъ выраженіемъ могло внушить незнакомымъ съ нимъ людямъ если не страхъ, то по крайней мѣрѣ невольное опасеніе. Рѣзкія и выразительныя черты лица, загорѣвшаго какъ у негра отъ постояннаго вліянія тропическаго солнца, въ обыкновенномъ своемъ состояніи, можно сказать, дремали послѣ минувшей бури страстей; однакожъ напряженіе жилъ на лбу, быстрота, съ которою при малѣйшемъ волненіи дрожала верхняя губа, покрытая черными густыми усами, показывали, что буря эта легко можетъ снова пробудиться. Въ блескѣ его быстрыхъ, проницательныхъ черныхъ глазъ можно было читать повѣсть преодолѣнныхъ опасностей и дерзкихъ предпріятій, а вмѣстѣ съ тѣмъ желаніе встрѣтить препятствіе, изъ одного только удовольствія сокрушить его на своемъ пути отчаяннымъ проявленіемъ смѣлости и воли. Глубокій рубецъ на лбу придавалъ его лицу еще болѣе суровости и зловѣщее выраженіе одному глазу, слегка поврежденному нанесенной ему раною, причемъ пострадало и самое зрѣніе.
Верхнее платье этого всадника походило на одежду его товарища, состоя изъ монашеской мантіи; однакожъ красный цвѣтъ ея показывалъ, что всадникъ не принадлежалъ ни къ одному изъ четырехъ существовавшихъ тогда монашескихъ орденовъ. На правомъ плечѣ къ мантіи былъ пришитъ бѣлый суконный крестъ особеннаго вида. Одѣяніе это прикрывало то что съ перваго взгляда показалось бы несообразнымъ съ такою одеждою, именно рубашку изъ кольчужной брони, съ такими же рукавами и перчатками, искусно связанными и украшенными бляхами, столько же гибкими, какъ и паши перчатки, вязанныя на станкѣ, хотя изъ матеріала не столь твердаго. Передняя поверхность бедръ, сколько позволяли видѣть складки мантіи, была также покрыта кольчужною тканью; колѣни и ступни защищались топкими стальными бляхами, замысловато связанными, и кольчужные чулки, достигавшіе отъ лодыжекъ до колѣнъ, совершенно защищали голени и дополняли оборонительное вооруженіе всадника. Одинъ только кинжалъ, длинный и обоюдоострый, былъ заткнуть у него за поясъ и составлялъ все его наступательное оружіе.
Этотъ всадникъ ѣхалъ не на мулѣ, подобно своему товарищу, но на сильномъ, заводномъ копѣ; оруженосецъ велъ за нимъ боеваго коня въ полномъ вооруженіи, съ намордникомъ изъ бляхъ, оканчивавшимся короткимъ остріемъ на лбу. У сѣдла съ одной стороны висѣла короткая боевая сѣкира, съ богатою дамасскою насѣчкою; съ другой шлемъ съ перьями и кольчужнымъ капюшономъ и длинный мечъ о двухъ рукояткахъ, употреблявшійся у рыцарей того времени. Второй оруженосецъ держалъ въ стремени копье своего господина, съ развѣвавшимся при остроконечіи флагомъ или флюгеромъ, на которомъ, какъ и на плащѣ, былъ вышитъ крестъ. Тотъ же оруженосецъ везъ небольшой треугольный щитъ, довольно широкій сверху для защиты груди и внизу оканчивавшійся остріемъ. Онъ былъ обтянутъ краснымъ сукномъ, закрывавшимъ девизъ рыцаря.
За оруженосцами слѣдовали еще два всадника, черныя лица которыхъ, бѣлыя чалмы и нарядъ восточнаго покроя показывали, что они уроженцы какой нибудь отдаленной страны востока[14]. Вообще, наружность рыцаря и его свиты представляла что-то чужестранное и дикое; одежда оруженосцевъ была великолѣпна; у восточныхъ прислужниковъ были серебряные ошейники и кольца изъ того же металла вокругъ смуглыхъ рукъ и ногъ, изъ которыхъ первыя были обнажены до локтей, а послѣднія отъ половины бедра до лодыжекъ. Шелковая одежда ихъ, украшенная шитьемъ, свидѣтельствовала о богатствѣ и важности ихъ господина и представляла разительную противоположность съ воинственною простотою его собственнаго наряда. Вооруженіе ихъ состояло изъ кривыхъ сабель съ обложенными золотомъ эфесами и перевязями, и турецкихъ кинжаловъ болѣе драгоцѣнной отдѣлки. Сверхъ того, у каждаго въ торокахъ былъ пукъ копій или Дротиковъ, фута въ четыре длиною, со стальнымъ остроконечіемъ, — оружіе, еще и теперь употребляемое на востокѣ въ воинственныхъ играхъ, называевыхъ эль джеридъ.
Кони этихъ прислужниковъ казались тоже чужеземными, подобно ихъ всадникамъ. Они были сарацинскаго происхожденія и слѣдовательно арабской породы: ихъ тонкія ноги и маленькія щетки, жидкія гривы и живыя движенія составляли явную противоположность съ тяжелыми лошадьми фландрской и норманской породы, разводимой въ то время для верховой ѣзды рыцарей, которые покрывали ихъ бляхами и доспѣхами; въ сравненіи съ восточными бѣгунами, ихъ можно было бы считать олицетвореніемъ существенности и ея тѣни.
Странный видъ этой кавалькады привлекъ по только любопытство Вамбы, но и товарищъ его, не столько живаго характера, обратилъ на нее вниманіе. Онъ тотчасъ узналъ въ монахѣ пріора Жорвоскаго Абатства, который за нѣсколько миль въ окружности былъ извѣстенъ какъ любитель охоты, пировъ и, если справедливы были слухи, всѣхъ другихъ удовольствій міра, еще менѣе сообразныхъ съ его монашескими обѣтами.
Однакожъ понятія о поведеніи духовенства, какъ бѣлаго такъ и чернаго, были въ то время такъ снисходительны, что добрая слава пріора Аймера нисколько не страдала отъ этого въ окрестностяхъ абатства. Его открытый, веселый характеръ и готовность разрѣшать обыкновенные грѣхи, дѣлали его любимцемъ дворянъ, изъ которыхъ многимъ онъ былъ близокъ по рожденію, ибо происходилъ отъ знатной норманской фамиліи. Особенно женщины не слишкомъ строго разбирали нравственность человѣка, который былъ обожателемъ ихъ пола и обладалъ многими средствами для разсѣянія скуки, слишкомъ частой посѣтительницы залъ и будуаровъ въ старинныхъ феодальныхъ замкахъ. Пріоръ вдавался въ полевыя забавы со рвеніемъ, большимъ чѣмъ прилично было, его званію, и считался обладателемъ наилучше обученныхъ соколовъ и быстрѣйшихъ борзыхъ во всемъ сѣверномъ округѣ. Эти обстоятельства говорили молодымъ баронамъ слишкомъ много въ его пользу. Со стариками онъ умѣлъ играть и другую роль, которую въ случаѣ нужды могъ поддержать весьма искусно: его начитанности, хотя и поверхностной, было достаточно, чтобъ внушить невѣждамъ уваженіе къ его предполагаемой учености; а важность его обхожденія и рѣчи, и тотъ жаръ, съ которымъ онъ распространялъ власть церкви и духовенства, не меньше говорили въ пользу его святости. Даже простои народъ, самый строгій судья поведенія высшихъ, снисходительно смотрѣлъ на слабости пріора Лймера. Онъ былъ великодушенъ, а милосердіе, какъ извѣстно, прикрываетъ множество грѣховъ, но не въ томъ смыслѣ, какъ это разумѣетъ Писаніе. Монастырскіе доходы, большая часть которыхъ была въ его распоряженіи, давая ему средства дополнять его собственные, очень значительные расходы, представляли ему также способъ распространять свои милости на народъ, которому онъ часто помогалъ среди бѣдствій угнетенія. Если пріоръ Аймеръ слишкомъ предался охотѣ, или засиживался на пиру, если видали какъ онъ съ первымъ проблескомъ зари заднею калиткою возвращался въ абатство съ какого нибудь ночнаго свиданія, то люди только пожимали плечами и мирились съ его слабостями, зная что и другіе изъ братіи дѣлали то же самое, хотя и не имѣли добрыхъ качествъ пріора. Поэтому пріоръ Аймеръ и его характеръ были хорошо извѣстны нашимъ саксамъ, которые на неловкій поклонъ получили отъ него въ отвѣтъ bénédicité, mes fils.
Но странная наружность ѣхавшаго съ нимъ рыцаря и его прислужниковъ возбудили ихъ вниманіе и удивленіе: они едва вслушались въ вопросъ жорвоскаго абата, не знаютъ ли они какого нибудь пристанища по близости? Такъ поразилъ ихъ полумонашескій, волувоинственный видъ смуглаго незнакомца и необыкновенная одежда и вооруженіе восточныхъ его спутниковъ! Можетъ быть даже самый языкъ, на которомъ произнесены были благословеніе и вопросъ, звучали непріятно для слуха саксонскихъ поселянъ, хотя безъ сомнѣнія были для нихъ понятны.
— Я спрашиваю васъ, дѣти мои, сказалъ пріоръ, возвысивъ голосъ и употребляя lingua franca, или смѣшанное нарѣчіе, которымъ норманы и саксы объяснялись между собою, — нѣтъ ли гдѣ по сосѣдству добраго человѣка, который изъ любви къ Богу и усердію къ церкви, нашей матери, не отказалъ бы въ ночномъ пріютѣ двумъ смиреннѣйшимъ изъ ея служителей?
Эти слова произнесъ онъ тономъ особенной важности, что казалось противорѣчило скромнымъ выраженіямъ, которыми ему было угодно облечь ихъ.
— Двумъ смиреннѣйшимъ служителямъ матери-церкви! пробормоталъ про себя Вамба, который хотя и былъ шутомъ, однакожъ позаботился, чтобъ его замѣчаніе не было услышано, — а хотѣлъ бы я посмотрѣть на казначеевъ, экономовъ и другихъ главныхъ слугъ церкви!
Послѣ этого коментарія на рѣчь пріора, онъ поднялъ глаза и отвѣчалъ на предложенный вопросъ:
— Если достопочтенные отцы ищутъ хорошаго угощенія и спокойнаго пріюта, то въ нѣсколькихъ миляхъ отсюда лежитъ Брнигсвортское Пріорство, гдѣ они по сапу своему будутъ приняты самымъ гостепріимнымъ образомъ; если же они предпочитаютъ провести вечеръ въ набожныхъ занятіяхъ, то стоитъ только повернуть въ ту узкую просѣку, и передъ ними явится Копмангурстская Пустынь, гдѣ благочестивый отпіельникъ раздѣлитъ съ ними кровъ и благодать молитвы.
Пріоръ покачалъ головою на эти предложенія.
— Честный другъ, сказалъ онъ, — если звонъ колокольчиковъ не совсѣмъ оглушилъ твой разсудокъ, то всіюмии: Clericus clericum non decimat; это значитъ, что мы, люди церковные, не должны истощать другъ друга взаимнымъ гостепріимствомъ; напротивъ, должны искать этого у мірянъ, давая имъ чрезъ то случай послужить Господу воздаваніемъ чести и пособія Его избраннымъ служителямъ.
— Хоть я и оселъ, отвѣчалъ Вамба, — однакожъ имѣю честь носить колокольчики, какъ и мулъ вашей милости. Не смотря на это я всегда думалъ, что милосердіе матери-церкви и ея служителей, какъ и всякое другое милосердіе, должно было начинаться въ ней самой.
— Уймешь ли ты свой дерзкій языкъ, пріятель? закричалъ вооруженный всадникъ, прерывая болтовню Вамбы грознымъ голосомъ. — Скажи, если знаешь, какъ проѣхать къ… какъ имя этого фрапклина, пріоръ Аймеръ?
— Седрикъ, отвѣчалъ пріоръ, — Седрикъ Саксонецъ. Скажи мнѣ, другъ мой, близко ли его замокъ, и не можешь ли указать къ нему дорогу?
— Найдти дорогу не легко будетъ, отвѣчалъ Гуртъ, въ первый разъ прервавшій свое молчаніе; — притомъ же, семейство Седрика рано ложится спать.
— Молчать, бездѣльникъ! Не смѣй говорить мнѣ этого! воскликнулъ рыцарь. — Ему не трудно будетъ проснуться и снабдить всѣмъ нужнымъ путешественниковъ, которые не будутъ вымаливать гостепріимства, когда имѣютъ право его требовать.
— Я не знаю, угрюмо отвѣчалъ Гуртъ, — обязанъ ли я указывать дорогу въ домъ моего господина людямъ, считающимъ себя въ правѣ требовать убѣжища, котораго почти всякій проситъ какъ милости.
— Ты еще споришь со мною, рабъ! закричалъ воинъ, и пришпоривъ коня заставилъ его сдѣлать полоборота поперегъ дороги, и поднялъ бичъ чтобъ наказать поселянина за дерзость.
Но Гуртъ устремилъ на него дикій, мстительный взглядъ, и съ свирѣпостью, хотя медленно, положилъ руку на рукоятку своего ножа; однакожъ посредничество пріора Аймера, который поставилъ мула между своимъ товарищемъ и свинопасомъ, предупредило замышлявшееся насиліе.
— Заклинаю васъ Св. Маріею, братъ Бріанъ! Вспомните, что вы не въ Палестинѣ, гдѣ вы громили турковъ и невѣрныхъ сарацинъ. Мы, островитяне, любимъ только тѣ удары, которыми святая церковь наказываетъ своихъ избранныхъ. Скажи мнѣ, другъ мой, обратился онъ къ Вамбѣ, бросивъ ему мелкую серебряную монету, — гдѣ дорога къ Седрику Саксонцу; ты не можешь не знать этого; ты обязанъ показать дорогу страннику, даже еслибъ онъ и не былъ такого священнаго сана какъ мы.
— Повѣрьте, преподобный отецъ, отвѣчалъ шутъ, — сарацинская голова вашего достопочтеннѣйшаго товарища до того напугала меня, что совсѣмъ отшибла память, такъ что я и самъ врядъ ли доберусь домой до ночи.
— И, полно! сказалъ абатъ, — ты можешь намъ указать дорогу, если захочешь. Этотъ преподобный братъ мой всю жизнь провелъ въ войнѣ съ сарацинами, для освобожденія гроба Господня; онъ принадлежитъ къ ордену храмовыхъ рыцарей, о которыхъ ты вѣроятно слыхалъ: онъ полумонахъ; полувоинъ.
— Если онъ только полумонахъ, замѣтилъ шутъ, — то ему не слѣдуетъ обращаться совсѣмъ неприлично со встрѣчающимися ему на пути, когда они не слишкомъ торопятся отвѣчать на вопросы, отнюдь до нихъ не касающіеся.
— Я прощаю тебѣ твою шутку, возразилъ абатъ, — съ условіемъ, чтобъ ты указалъ намъ куда проѣхать къ замку Седрика.
— Если такъ, отвѣчалъ Вамба, — то поѣзжайте по этой дорогѣ сплошь до осѣвшаго въ землю креста, который едва на локоть возвышается надъ землею; потомъ возьмите налѣво, такъ какъ у креста вы встрѣтите четыре дороги, и я полагаю, что ваше преподобіе еще до грозы успѣете найдти убѣжище.
Абатъ поблагодарилъ мудраго наставника, и кавалькада, пришпоривъ коней, понеслась подобно тѣмъ путникамъ, которые спѣшатъ добраться до гостиницы прежде чѣмъ разразится буря. Какъ скоро звукъ копытъ затихъ въ отдаленіи, Гуртъ сказалъ своему товарищу:
— Ну, Вамба! если преподобные отцы послѣдуютъ твоему умному совѣту, то врядъ ли во всю ночь доберутся до Ротервуда.
— Разумѣется, отвѣчалъ съ усмѣшкою шутъ; — за то, при счастіи, могутъ пріѣхать въ Шефильдъ, а онъ для нихъ чѣмъ не мѣсто? Я былъ бы плохой охотникъ, еслибъ указалъ собакѣ гдѣ залегъ олень, не желая чтобъ она его поймала.
— Твоя правда, сказалъ Гуртъ: — было бы худо, еслибъ Аймеръ увидѣлъ лэди Роэну, а еще хуже, еслибъ Седрикъ, въ чемъ нѣтъ сомнѣнія, поссорился съ этимъ военнымъ монахомъ. Но, какъ добрые слуги, будемъ слушать, видѣть и молчать.
Мы послѣдуемъ теперь за всадниками, которые скоро оставили рабовъ далеко за собою и продолжали разговоръ на языкѣ норманофранцузскомъ, бывшемъ въ общемъ употребленіи между высшими классами, исключая немногихъ, еще гордившихся своимъ саксонскимъ происхожденіемъ.
— Что значитъ упрямая дерзость этихъ людей? спросилъ пріора храмовый рыцарь, — и зачѣмъ вы не допустили меня проучить этихъ грубіяновъ?
— Э, полноте, братъ Бріанъ! отвѣчалъ пріоръ. — Что касается до одного изъ нихъ, то онъ дуракъ, слѣдовательно, напрасно было бы требовать отъ него умнаго отвѣта; другой же принадлежитъ къ тому свирѣпому, неукротимому поколѣнію дикарей, которые, какъ я не разъ говорилъ вамъ, еще встрѣчаются между саксами, и которые считаютъ за высшее благо изъявить всѣми возможными средствами свою ненависть къ побѣдителямъ.
— Я скоро научилъ бы его вѣжливости, замѣтилъ Бріанъ. — Мнѣ не впервые имѣть дѣло съ подобными людьми: наши турецкіе плѣнники свирѣпы и неукротимы, какъ самъ Одинъ; однакожъ два мѣсяца въ моемъ домѣ, подъ надзоромъ начальника моихъ рабовъ, дѣлали ихъ покорными, кроткими и послушными. Конечно, надобно поберегаться яда и кинжаловъ: при малѣйшей возможности они не замедлятъ ими воспользоваться.
— Согласенъ, отвѣчалъ пріоръ Аймеръ, — по каждая страна имѣетъ свои нравы и обычаи; притомъ, ударами мы не получили бы отъ нихъ свѣденія касательно дороги къ дому Седрика; а еслибъ и добрались до него, то навѣрное родилась бы ссора между нимъ и вами. Помните что я сказалъ вамъ: этотъ франклинъ гордъ, свирѣпъ, честолюбивъ и раздражителенъ, врагъ бароновъ и даже своихъ сосѣдей, Реджинальда Фронъ де Бефа и Филиппа Мальвоазена, которые шутить не любятъ. Онъ защищаетъ съ такою твердостью преимущества своего рода и такъ гордится происхожденібмъ по прямой линіи отъ Герварда, героя Гептархіи, что его повсемѣстно называютъ Седрикомъ Саксонцемъ; онъ даже ставитъ себѣ въ славу свое саксонское происхожденіе, которое многіе стараются скрыть, -чтобъ избавиться участи vae victis, т. е. жестокаго жребія побѣжденныхъ,
— Вы, пріоръ Аймеръ, сказалъ рыцарь, — человѣкъ любезный дамамъ, опытный въ наукѣ красоты, и не менѣе трубадура строгій въ приговорахъ любви; однакожъ, эта пресловутая Роэна должна быть очень хороша, чтобъ уравновѣсить во мнѣ самоотверженіе и осторожность для снисканія милостей такого мятежника, каковъ описанный вами отецъ ея, Седрикъ.
— Седрикъ не отецъ ея, отвѣчалъ пріоръ, — а дальній родственникъ. Она знатнѣе его происхожденіемъ; тѣмъ не менѣе онъ ея покровитель, и кажется покровитель самовластный; впрочемъ, онъ любитъ ее какъ родную дочь. О красотѣ ея вы скоро будете судить сами, и если прелесть ея лица и величественное, нѣжное выраженіе кроткихъ голубыхъ глазъ не выгонятъ изъ вашей памяти черноокихъ дѣвъ Палестины, или даже гурій магометанскаго рая, то пусть буду я язычникомъ, а не вѣрнымъ сыномъ церкви.
— Но, сказалъ рыцарь, — если положивъ на вѣсы вашу знаменитую красавицу, мы найдемъ недовѣсокъ, вы вспомните закладъ нашъ?
— Моя золотая цѣпь, отвѣчалъ пріоръ, — противъ десяти бочекъ хіосскаго вина; но онѣ мои, это такъ же вѣрно, какъ еслибъ были уже въ монастырскихъ погребахъ подъ ключомъ стараго эконома Дениса.
— Но я буду самъ судить, продолжалъ храмовой рыцарь, — и убѣждусь только собственнымъ сознаніемъ, что не видалъ такой красавицы ровно годъ съ Духова дня. Вѣдь таково было наше условіе?… Пріоръ, ваша цѣпь въ опасности; она будетъ красоваться на моемъ нагрудникѣ на турнирѣ въ Ашби де ла Зушъ.
— Выиграйте, сказалъ пріоръ, — и носите какъ угодно; я увѣренъ, что вы будете отвѣчать по совѣсти, согласно съ обѣщаніемъ, какъ благородный рыцарь и духовное лице. Но, братъ, послѣдуйте моему совѣту, будьте воздержны на языкъ, хотя ваша привычка повелѣвать невѣрными не пріучила васъ къ этому. Седрикъ Саксонецъ, будучи обиженъ, — а онъ слишкомъ щекотливъ на обиды, — не уважитъ вашего рыцарскаго званія, моего высокаго сана и святости того и другаго, тотчасъ покажетъ намъ двери и пошлетъ ночевать съ жаворонками, даже въ самую полночь. Будьте осторожны и во взглядахъ на Роэпу, которую онъ бережетъ съ самою ревнивою заботливостью. Говорятъ, онъ выгналъ изъ дома единственнаго своего сына за то, что тотъ осмѣлился полюбить эту красавицу, которую по видимому должно обожать издали, а приближаться къ ней нельзя съ другими мыслями, какъ съ такими, какія приводятъ насъ къ святынѣ Пречистой Дѣвы.
— Довольно! Вы слишкомъ много сказали, отвѣчалъ рыцарь; — я буду въ теченіе этого вечера держаться въ границахъ приличія и вести себя какъ скромная дѣвушка; но не бойтесь, чтобъ Седрикъ выгналъ насъ: я самъ и мои оруженосцы съ Гаметомъ и Абдаллою не допустимъ васъ до такого безчестія; повѣрьте, мы такъ сильны, что не можемъ не имѣть покойнаго ночлега.
— Мы не должны заходить такъ далеко, отвѣчалъ пріоръ. — Но вотъ обвалившійся крестъ, о которомъ говорилъ намъ дуракъ, а ночь такъ темпа, что трудно разсмотрѣть какую избрать дорогу. Кажется, онъ говорилъ взять налѣво.
— Нѣтъ, направо, сказалъ Бріанъ, — я очень хорошо помню.
— Налѣво, точно налѣво; я помню, какъ онъ указалъ сюда деревяннымъ мечемъ.
— Да, онъ держалъ мечъ въ лѣвой рукѣ и показалъ направо, сказалъ рыцарь.
Каждый упорно поддерживалъ свое мнѣніе, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ; спросили у свиты, но она, находясь въ то время въ отдаленіи, не слыхала наставленія Вамбы. Наконецъ, Бріанъ, замѣтивъ что-то прежде ускользавшее отъ него въ сумракѣ, воскликнулъ: Здѣсь кто-то спитъ или лежитъ мертвый у подножія креста. Гуго, разбуди его концомъ копья.
Гуто повиновался, и человѣческая фигура, поднявшись, сказала чистымъ французскимъ языкомъ: — Кто бы вы ни были, зачѣмъ нарушаете вы мои размышленія?
— Мы хотѣли только спросить, отвѣчалъ пріоръ: — гдѣ дорога въ Ротервудъ, мѣстопребываніе Седрика Саксонца?
— Я самъ иду туда, отвѣчалъ странникъ, — и еслибъ у меня была лошадь, я проводилъ бы васъ: дорога немножко сбивчива, хотя совершенно маѣ извѣстна.
— Мы поблагодаримъ и наградимъ тебя, другъ мой, сказалъ пріоръ, — если ты благополучно доведешь насъ до замка Седрика.
Пріоръ приказалъ одному7 изъ своей свиты пересѣсть на лошадь, которую вели за нимъ, а свою отдать незнакомцу.
Проводникъ избралъ дорогу, противную той, о которой съ умысломъ говорилъ Вамба. Эта тропинка углублялась въ чащу лѣса и нѣсколько разъ пересѣкалась ручьемъ, приближеніе къ которому, по причинѣ болотистыхъ мѣстъ, было очень опасно; по незнакомецъ какъ бы по инстинкту умѣлъ находить менѣе топкія мѣста и безопаснѣйшія переправы, и съ надлежащими предосторожностями и вниманіемъ благополучно вывелъ путешественниковъ въ широкую аллею; указавъ на обширное, низкое и неправильное зданіе въ концѣ ея, онъ сказалъ пріору: — Вотъ Ротервудъ, жилище Седрика Саксонца!
Это извѣстіе обрадовало Аймера, нервы котораго были не очень сильны, и который испытывалъ такое волненіе и страхъ во время переѣзда черезъ опасныя топи, что до этого времени не имѣлъ охоты предложить своему проводнику ни одного вопроса. Но теперь, когда онъ увидѣлъ себя внѣ опасности и вблизи жилища, любопытство его снова пробудилось, и онъ спросилъ проводника кто онъ и откуда.
— Я пилигримъ, недавно возвратившійся изъ святыхъ мѣстъ, былъ отвѣтъ странника.
— Лучше бы было оставаться тамъ и подвизаться на войнѣ для освобожденія гроба Господня, замѣтилъ рыцарь.
— Ваша правда, достопочтеннѣшій серъ рыцарь, отвѣчалъ пилигримъ, которому наружность храмоваго защитника, казалось, была совершенно знакома. — Но если давшіе обѣтъ освободить святой градъ странствуютъ здѣсь, въ такомъ отдаленіи отъ мѣста своихъ обязанностей, то что же удивительнаго, если мирный простолюдинъ, какъ я, уклоняется отъ покинутаго ими предпріятія?
Рыцарь готовъ былъ уже дать гнѣвный отвѣтъ, но былъ прервавъ пріоромъ, снова изъявившимъ свое удивленіе, что проводникъ ихъ послѣ столь долгаго отсутствія такъ хорошо помнитъ дороги въ этомъ лѣсу.
— Я родился въ здѣшней сторонѣ, отвѣчалъ проводникъ, и говоря это онъ уже былъ передъ жилищемъ Седрика, низкимъ, неправильнымъ строеніемъ, состоявшимъ изъ нѣсколькихъ внутреннихъ дворовъ и усадебъ, занимавшихъ значительное пространство, которое хотя и показывало, что владѣлецъ его былъ человѣкъ богатый, однакожъ совершенно отличалось отъ высокихъ, защищаемыхъ башнями замковъ норманскаго дворянства, построенныхъ въ архитектурномъ стилѣ, сдѣлавшемся общимъ во всей Англіи.
Впрочемъ, Ротервудъ былъ не безъ укрѣпленій: ни одно жилище въ это безпокойное время не могло обойдтись безъ нихъ, не подвергаясь опасности съ каждымъ днемъ быть ограбленнымъ и сожженнымъ. Глубокій ровъ, наполняемый водою изъ ближняго источника, окружалъ все зданіе. Двойной частоколъ или палисадникъ изъ заостренныхъ кольевъ, нарубленныхъ въ сосѣднемъ лѣсу, защищалъ внѣшній и внутренній берегъ рва.
Входъ былъ съ запада черезъ внѣшній частоколъ и сообщался посредствомъ подъемнаго моста съ такимъ же входомъ во внутреннія укрѣпленія. Нѣкоторыя предосторожности были приняты для охраненія этихъ входовъ, такъ какъ съ выдавшихся угловъ, въ случаѣ нужды, могли защищать ихъ стрѣлки или пращники.
Остановившись передъ этимъ входомъ, рыцарь громко протрубилъ въ рогъ, потому что дождь, долго угрожавшій, теперь хлынулъ съ чрезвычайною силою
ГЛАВА III.
правитьВъ залѣ, вышина которой далеко не соотвѣтствовала чрезмѣрной длинѣ и ширинѣ ея, былъ поставленъ длинный дубовый столъ изъ досокъ грубо отесанныхъ, едва выстроганныхъ и почти безъ всякой отдѣлки; на немъ было сдѣлано приготовленіе къ ужину Седрика Саксонца. Кровля, состоявшая изъ стропилъ и брусьевъ, отдѣляла внутренніе покои отъ внѣшняго воздуха однимъ только тесомъ и соломою; въ каждомъ концѣ залы находилось по огромному камину, но такъ какъ трубы строились весьма неискусно, то чрезъ нихъ выходила только часть дыма, другая же свободно распространялась по комнатѣ. Постоянный чадъ, происходившій отъ этого, совершено покрылъ стропила и брусья мрачной залы черною корою сажи. По стѣнамъ комнаты развѣшаны были орудія войны и охоты; створчатыя двери въ каждомъ углу вели къ другимъ частямъ обширнаго зданія.
Прочія принадлежности жилища представляли ту же грубую простоту саксонскаго періода, которую Седрикъ поддерживалъ съ такою гордостью. Полъ состоялъ изъ смѣси земли съ глиною, убитою до значительной твердости, какъ это дѣлается въ нашихъ гумнахъ. На одну четверть длины комнаты полъ былъ нѣсколько приподнятъ, и это пространство, называвшееся трономъ, занималось только главнѣйшими членами семейства и знатными посѣтителями. Столъ, покрытый богатымъ краснымъ сукномъ, ставился поперегъ этой платформы, а отъ средины ея до самаго конца залы помѣщался другой, болѣе длинный и низкій столъ, за который садились слуги и низшія лица. Все это вмѣстѣ походило на литеру Т, или на нѣкоторые изъ тѣхъ древнихъ обѣденныхъ столовъ, какіе можно было видѣть въ старинныхъ коллегіяхъ Оксфорда и Кембриджа. Масивныя кресла и стулья изъ рѣзнаго дуба стояли на платформѣ, а надъ ними и надъ возвышеннымъ столомъ распростирался суконный наметъ, который защищалъ высшихъ особъ на почетныхъ ихъ мѣстахъ отъ непогоды, особливо дождя, проникавшаго мѣстами сквозь дурно построенную крышу.
Стѣна этого конца залы, во все протяженіе платформы, была покрыта обоями или занавѣсами, а полъ устланъ ковромъ; и то и другое украшено было чѣмъ-то въ родѣ шитья, отличавшагося яркими и слишкомъ пестрыми красками. Надъ низшимъ столомъ кровля была безъ намета; неровно оштукатуренныя стѣны были безъ обоевъ, грубый земляный полъ безъ ковра; столъ не покрывался скатертью, и неуклюжія масивныя скамьи замѣняли стулья.
Противъ середины верхняго стола находились два кресла, болѣе возвышенныя, для хозяина и хозяйки дома, которые предсѣдательствовали при гостепріимныхъ трапезахъ, и отъ этого получили свое почетное саксонское наименованіе, означавшее «раздаватели хлѣба».
При каждомъ изъ этихъ креселъ находилась подножная скамья, украшенная искусною рѣзьбою и выложенная слоновою костью: это составляло преимущественное отличіе подобной мебели. На одномъ изъ этихъ креселъ сидѣлъ въ то время Седрикъ Саксонецъ, который, хотя былъ только таномъ по званію, или франклиномъ, какъ называли его норманы, но тѣмъ не менѣе ожидалъ ужина съ нетерпѣніемъ приличнымъ только альдерману стараго или новаго времени.
Дѣйствительно, лице этого владѣльца замка показывало, что у него откровенный, но вспыльчивый и нетерпѣливый характеръ. Онъ былъ средняго роста, но плечистъ, съ длинными руками, и крѣпко сложенъ, какъ человѣкъ привыкшій переносить трудности войны или охоты; откровенное лице его было широко; глаза голубые; рѣзкія черты, прекрасные зубы и правильно образованная голова — все выражало въ немъ какое-то простодушіе, столь нерѣдкое при вспыльчивыхъ и раздражительныхъ характерахъ. Гордость и недовѣрчивость проглядывали въ его глазахъ, потому что жизнь его протекла въ безпрестанномъ оспариваніи своихъ правъ, такъ часто нарушавшихся; и скорый, гордый, рѣшительный характеръ этого человѣка былъ постоянно на сторожѣ по обстоятельствамъ его положенія. Его длинные желтые волосы, раздѣленные на лбу и темени, расчесывались въ обѣ стороны и доходили до плечъ: сѣдина едва была въ нихъ замѣтна, хотя Седрикъ приближался уже къ шестидесятому году своей жизни.
Одежда Седрика состояла изъ свѣтлозеленой тюники, отороченной вокругъ шеи и по обшлагамъ мѣхомъ, называемымъ minever, который достоинствомъ ниже горностая, и приготовлялся, какъ полагаютъ, изъ шкуръ сѣрой бѣлки. Этотъ камзолъ былъ разстегнутъ и надѣтъ, на платье, плотно обхватывавшее тѣло; брюки его достигали до нижней части бедръ, оставляя колѣни обнаженными. На ногахъ были сандаліи, точно такія же какъ и у крестьянъ, но изъ лучшаго матеріала, и спереди застегивались золотыми пряжками. На рукахъ у него были золотые браслеты, а вокругъ шеи широкое ожерелье изъ того-же драгоцѣннаго металла. Станъ его опоясывался богатымъ поясомъ съ пуговицами и за нимъ былъ заткнутъ короткій, прямой, обоюдоострый мечъ съ заостреннымъ концомъ, висѣвшій почти перпендикулярно съ боку. Сзади сто креселъ висѣлъ плащъ изъ краснаго сукна, подложенный мѣхомъ, и такая же шапка съ богатымъ шитьемъ, дополнявшіе нарядъ зажиточнаго помѣщика. Короткая рогатина съ широкимъ стальнымъ наконечникомъ была прислонена къ спинкѣ его креселъ и служила во время прогулокъ вмѣсто палки или оружія, смотря по обстоятельствамъ.
Нѣсколько слугъ, одежда которыхъ представляла различныя нисходящія степени отъ богатаго костюма ихъ господина до грубаго, простаго наряда свинопаса Гурта, слѣдили за взорами саксонскаго вельможи и ожидали его повелѣній. Двое или трое изъ нихъ, старшіе но должности, стояли позади господина на платформѣ; прочіе занимали нижній конецъ залы. Другіе прислужники были различнаго рода. Двѣ или три большія косматыя борзыя собаки; употребляемыя для травли волковъ и оленей, столько же гончихъ крупной породы, съ толстыми шеями, большими головами и длинными ушами, наконецъ одна или двѣ меньшія, называемыя теперь таксами, нетерпѣливо ожидали начала ужина; по съ остроумнымъ знаніемъ физіономіи, свойственнымъ этой породѣ, онѣ не осмѣливались нарушать угрюмаго молчанія своего господина, вѣроятно страшась маленькой бѣлой палочки, положенной при тарелкѣ Седрика для того, чтобъ отгонять своихъ четвероногихъ подданныхъ. Только одна страшная старая меделянская собака, пользуясь свободою стараго слуги, помѣстилась возлѣ самыхъ креселъ, и по временамъ осмѣливалась возбуждать вниманіе Седрика: она то клала свою огромную мохнатую голову къ нему на колѣни, то носомъ толкала его въ руку. Но и она была отогнана грознымъ голосомъ: «Лежать, Бальдеръ, лежать! Я не расположенъ играть съ тобой сегодня!»
Въ самомъ дѣлѣ, Седрикъ, какъ мы замѣтили, былъ не совсѣмъ покоенъ духомъ. Лэди Роэна только что возвратилась отъ вечерни изъ отдаленной церкви и перемѣняла платье, вымоченное проливнымъ дождемъ. До сихъ поръ не было никакого извѣстія о Гуртѣ, которому давно слѣдовало бы пригнать стадо изъ лѣса, и такова была небезопасность того времени, что подобное замедленіе можно было объяснить не иначе, какъ нападеніемъ бродягъ, которыми былъ полонъ близьлежащій лѣсъ, или насиліемъ со стороны какого нибудь сосѣдняго барона, мало уважавшаго законы собственности. Подобное обстоятельство было очень важно, такъ какъ главнѣйшая часть богатства саксонскихъ владѣльцевъ состояла въ многочисленныхъ стадахъ свиней, особенно въ странахъ лѣсистыхъ, гдѣ этимъ животнымъ такъ легко находить себѣ пищу.
Кромѣ этихъ опасеній, саксонскій танъ нетерпѣливо желалъ увидѣть своего любимаго шута Вамбу, остроты котораго, каковы бы онѣ ли были, служили ему нѣкоторымъ образомъ приправою къ ужину и къ частымъ пріемамъ пива и вина, сопровождавшимъ его. Прибавьте къ этому, что Седрикъ постился съ самаго полудня, и обыкновенное время его ужина давно уже прошло — обстоятельство, весьма легко раздражающее сельскаго дворянина какъ стараго такъ и нынѣшняго времени. Онъ выражалъ свое неудовольствіе отрывистыми словами: то бормоталъ самъ съ собою, то обращался къ окружавшимъ его слугамъ, особенно къ своему кравчему, который время отъ времени, вмѣсто успокоительнаго средства, наливалъ ему вино въ серебряный кубокъ.
— Что же медлитъ лэди Роэна? спросилъ Седрикъ.
— Ей осталось только перемѣнить головной уборъ, отвѣчала прислужница съ такою же самоувѣренностью, съ какою любимая горничная госпожи нашего времени отвѣчаетъ своему господину. — Вы и сами не желали бы, чтобы она сѣла за столъ въ капорѣ и юпкѣ? Ни одна лэди во всемъ графствѣ не одѣвается скорѣе моей госпожи.
Это неопровержимое доказательство вызвало у сакса нѣкотораго рода успокоительное "гмъ съ прибавленіемъ: — Надѣюсь, что ея набожность будетъ выбирать болѣе хорошую погоду для посѣщенія церкви Св. Іоанна… Но скажи, во имя десяти дьяволовъ! продолжалъ онъ, обращаясь къ кравчему и повысивъ голосъ, какъ будто обрадовавшись, что нашелъ каналъ, но которому могъ излить свое негодованіе не опасаясь противорѣчія, — скажи, во имя десяти дьяволовъ, что задерживаетъ Гурта такъ долго въ полѣ? Я ожидаю недоброй вѣсти о стадѣ: онъ всегда былъ вѣрнымъ и осторожнымъ малымъ; я даже приготовилъ для него лучшую должность; можетъ быть я сдѣлаю его однимъ изъ своихъ стражей[15].
Освальдъ, кравчій, скромно замѣтилъ, что еще нѣтъ и часа, какъ стали гасить огонь, — оправданіе неумѣстное, потому что оно обратилось къ предмету столь непріятному для саксонскаго уха.
— Чортъ возьми, закричалъ Седрикъ, — чортъ возьми вечерній звонъ, повелѣвающій гасить огонь, и того тирана, который его выдумалъ, и малодушнаго раба, чей саксонскій языкъ поворотился вымолвить это слово, противное саксонскому уху! Гасить огонь! прибавилъ онъ, переводя духъ, — да, гасить огонь: принуждаютъ честныхъ людей тушить огонь, чтобъ ворамъ и разбойникамъ было привольнѣе въ потемкахъ!.. Да, гасить огонь… Реджинальдъ Фронъ де Бефъ и Филиппъ де Мальвоазенъ хорошо знаютъ пользу этого звона, знаютъ не хуже самого Вильгельма, или каждаго норманскаго бродяги, сражавшагося при Гастипгсѣ. Только и жду извѣстія, что мое имущество раскрадено для прокормленія голодныхъ разбойниковъ, которыхъ они однимъ воровствомъ и разбоемъ не могутъ прокормить. Мой вѣрный слуга убитъ, мое добро расхищено — и Вамба… да гдѣ же Вамба? Мнѣ кажется, кто-то изъ васъ сказалъ, что онъ пошелъ съ Гуртомъ?
Освальдъ отвѣчалъ утвердительно.
— Ну, такъ! Часъ отъ часу не легче! И саксонскаго шута утащили прислуживать норманскому барону! Право, мы глупцы, что имъ повинуемся, и больше заслуживаемъ насмѣшекъ и презрѣнія, чѣмъ люди полоумные Отъ природы; но я буду отомщенъ, прибавилъ онъ, нетерпѣливо вскакивая съ креселъ и хватаясь за рогатипу, — я дойду съ жалобами до великаго совѣта; у меня есть друзья, есть приверженцы, одинъ на одинъ вызову нормана на поединокъ; пусть выходитъ онъ въ своихъ бляхахъ и кольчугѣ и во всемъ что можетъ трусу прибавить смѣлости; подобнымъ дротикомъ я пробивалъ типъ втрое толще ихъ щитовъ! Быть можетъ они думаютъ, что я старъ, пусть такъ! Я одинъ и бездѣтенъ, но въ жилахъ Седрика течетъ кровь Герварда… Ахъ, Вильфредъ! Вильфредъ! воскликнулъ онъ, возвысивъ голосъ — еслибъ ты умѣлъ подавить свою безразсудную страсть, престарѣлый отецъ твой не походилъ бы теперь на одинокій дубъ, раскидывающій свои беззащитныя, разбитыя вѣтви противъ порывовъ яростной бури!
Эта мысль казалось превратила въ печаль раздраженныя чувства Седрика. Поставивъ на мѣсто дротикъ, онъ сѣлъ потупивъ глаза, и но видимому погрузился въ грустную задумчивость.
Внезапно раздавшійся звукъ рога пробудилъ его отъ мечтанія и былъ привѣтствованъ громкимъ воемъ и лаемъ всѣхъ собакъ, бывшихъ въ залѣ, и двадцати или тридцати другихъ, размѣщенныхъ по разнымъ частямъ зданія. Надо было употребить въ дѣло бѣлую палочку и нѣкоторое усиліе слугъ, чтобъ унять эту разладицу собачьяго воя.
— Къ воротамъ, болваны! крикнулъ саксъ, какъ скоро тревога была на столько укрощена, что подчиненные могли слышать голосъ господина. — Узнайте что значитъ этотъ рогъ… вѣрно извѣстіе о какомъ нибудь воровствѣ или разбоѣ въ моихъ владѣніяхъ!
Минуты черезъ три, возвратившійся стражъ доложилъ, что Аймеръ, пріоръ изъ Жорво, и достойный рыцарь Бріанъ де Боа Гильберъ, командиръ храбраго и достопочтеннаго ордена Рыцарей Храма, съ небольшою свитою, просятъ гостепріимства и ночлега, находясь на пути къ турниру, имѣющему быть черезъ два дня неподалеку отъ Ашби де ла Зушъ.
— Аймеръ, пріоръ Аймеръ! Бріанъ де Боа Гильберъ! бормоталъ Седрикъ. — Оба норманы. Впрочемъ, норманъ или саксъ — все равно; ротервудское гостепріимство не должно быть нарушаемо; мы рады гостямъ, если они рѣшились здѣсь остановиться, хотя лучше бы было, еслибъ они проѣхали мимо; но не должно роптать на тѣхъ, кто проситъ ужина и пристанища на ночь: въ качествѣ гостей и самые норманы должны унять своеволіе… Ступай, Гундебертъ, прибавилъ онъ, обратясь къ одному изъ слугъ, бывшему въ родѣ дворецкаго и стоявшему за нимъ съ бѣлымъ жезломъ, — возьми съ собою шесть человѣкъ и введи путниковъ въ покои, назначенные для гостей. Позаботься о ихъ лошадяхъ и мулахъ, да смотри, чтобъ ихъ свита ни въ чемъ не нуждалась. Предложи имъ платье, если нужно, огонь, воды для умыванья, вина и пина; да скажи поварамъ, чтобъ они поторопились съ ужиномъ, и подавай его на столъ, какъ скоро странники будутъ готовы. Не забудь сказать имъ, Гундебертъ, что Седрикъ самъ встрѣтилъ бы ихъ, еслибъ не далъ обѣта никогда не отходить отъ платформы далѣе трехъ шаговъ на встрѣчу кого бы то ни было, не происходящаго отъ крови саксонскихъ монарховъ. Торопись! Исполни все какъ слѣдуетъ, и пусть они не говорятъ въ своей гордости, что саксъ обнаружилъ передъ ними въ одно время и бѣдность и скупость.
Дворецкій съ нѣсколькими слугами поспѣшилъ исполнить приказанія господина. Пріоръ Аймеръ, продолжалъ Седрикъ, обращаясь къ Освальду, — если не ошибаюсь, братъ Джайльса де Мольверера, нынѣшняго лорда мидльгамскаго?
Освальдъ сдѣлалъ почтительный знакъ подтвержденія.
— Братъ его занимаетъ мѣсто и незаконно владѣетъ наслѣдствомъ одной изъ лучшихъ фамилій, Ульфгара изъ Мидльгама; по кто же изъ норманскихъ бароновъ не дѣлаетъ того же самого? Этотъ пріоръ, говорятъ, монахъ веселаго характера, и кубокъ вина и охотничій рогъ предпочитаетъ колоколамъ и книгамъ. Хорошо! Добро пожаловать! Я радъ гостямъ. Какъ зовутъ рыцаря храма?
— Бріанъ де Боа Гильберъ.
— Боа Гильберъ? сказалъ Седрикъ все еще тихимъ голосомъ и тономъ человѣка, привыкшаго жить между своими подчиненными и охотнѣе разговаривающаго съ самимъ собою, нежели съ окружающими. Боа Гильберъ! Это имя довольно извѣстно какъ съ хорошей, такъ и съ дурной стороны. Говорятъ, онъ принадлежитъ къ храбрѣйшимъ рыцарямъ своего ордена, по обладаетъ и всѣми пороками своихъ собратій: гордостью, высокомѣріемъ, жестокостью и сластолюбіемъ; это человѣкъ жестокосердый, не знающій ли земнаго, ни небеснаго страха. Это говорятъ тѣ немногіе, которые возвратились изъ Палестины. Но такъ и быть! Вѣдь только на одну ночь, — и ему рады будемъ. Освальдъ, откупори бочку самаго стараго вина, подай лучшаго меда, самаго крѣпкаго пива, дорогаго мората, искристаго сидра, самыхъ ароматныхъ наливокъ[16]; наливай въ самыя большія чаши. Храмовые рыцари и абаты любятъ хорошее вино и добрую мѣру. — Эльджита! Доложи лэди Роэнѣ, что мы не будемъ ждать ея въ нынѣшній вечеръ въ залѣ, развѣ только она сама непремѣнно пожелаетъ прійти сюда.
— Конечно, она пожелаетъ, отвѣчала Эльджита съ живостью: — лэди всегда охотно слушаетъ послѣднія извѣстія изъ Палестины.
Седрикъ устремилъ на смѣлую дѣвушку взоръ неудовольствія; но Роэна и всѣ принадлежавшія ей были безопасны отъ его гнѣва. Онъ только отвѣчалъ: Прошу молчать, сударыня: твой языкъ не въ ладу съ твоей скромностью. Передай слова мои своей госпожѣ, и пусть она поступаетъ по своему желанію. Отрасль Альфреда по крайней мѣрѣ здѣсь пусть царствуетъ самовластно!
Эльджита оставила залу.
— Палестина! повторилъ саксъ, — Палестина! Какъ много людей приковываютъ слухъ свой къ разсказамъ развратныхъ крестоносцевъ и лицемѣрныхъ пилигримовъ объ этой роковой странѣ. И мнѣ слѣдовало бы спрашивать, развѣдывать и прислушиваться съ трепещущимъ сердцемъ къ баснямъ, которыми хитрые бродяги умѣютъ вымаливать наше гостепріимство… Но, нѣтъ! Сынъ не повиновавшійся мнѣ ужъ болѣе не сынъ мой. Я столь же мало забочусь о его участи, какъ и о судьбѣ самаго послѣдняго изъ мильона воиновъ, когда либо возлагавшихъ крестъ на свои плечи и бросавшихся въ беззаконное кровопролитіе, въ это, какъ говорятъ они, выполненіе воли Божіей!..
Сказавъ это Седрикъ нахмурилъ брови и на минуту потупилъ глаза; когда онъ поднялъ ихъ, створчатыя двери въ глубинѣ залы растворились настежъ, и гости, предшествуемые дворецкимъ съ жезломъ и четырьмя слугами съ пылающими факелами, вошли въ залу.
ГЛАВА IV.
правитьПріоръ Аймеръ, воспользовавшись случаемъ, замѣнилъ свое дорожное платье нарядомъ изъ дорогой матеріи, на который была надѣта ряса съ затѣйливымъ шитьемъ. Кромѣ масивнаго золотаго кольца съ вензелемъ, означавшаго духовное его знаніе, пальцы его, вопреки постановленію ордена, обременены были драгоцѣнными каменьями; его сандаліи были сдѣланы изъ самаго лучшаго сафьяна, привозимаго изъ Испаніи, борода была подстрижена болѣе нежели сколько дозволилъ бы его орденъ, а выбритое темя прикрывалось красною, богато вышитою шапочкою.
Наружность рыцаря храма также измѣнилась; его одежда, хотя не такъ тщательно украшенная, была не менѣе богата, а видъ его внушалъ еще болѣе уваженія, чѣмъ лице его товарища. Свою кольчугу онъ замѣнилъ шелковою тюникою темнопурпуроваго цвѣта, подбитою мѣхомъ; на ней широкими складками лежала длинная бѣлоснѣжная мантія. Осьмиугольный орденскій крестъ изъ чернаго бархата былъ пришитъ къ плечамъ его мантіи. Высокая шапка уже болѣе не закрывала его бровей, которыя оттѣнялись только короткими курчавыми волосами, черными какъ крыло ворона, и совершенно согласовавшимися съ необыкновенною смуглостью его лица. Ничто бы не могло быть величественнѣе его походки и пріемовъ, если бы въ нихъ по преобладало высокомѣріе, легко пріобрѣтаемое неограниченною властью.
За этими двумя важными особами почтительно слѣдовала ихъ свита, и въ разстояніи еще болѣе почтительномъ шелъ проводникъ, наружность котораго не представляла ничего особеннаго что могло бы отличить его отъ класса обыкновенныхъ пилигримовъ. Ряса или мантія изъ грубой черной саржи облекала все его тѣло; съ виду она нѣсколько походила на плащъ нынѣшнихъ гусаръ, имѣла такія же полы для прикрытія рукъ, и называлась склавонскою или склавскою. Грубыя сандаліи съ ременными завязками на голыхъ ногахъ, широкая, большая шляпа, съ пришитыми къ полямъ ея раковинами, и длинная палка, окованная желѣзомъ, къ верхнему концу которой была привязана пальмовая вѣтвь, довершали нарядъ пилигрима. Онъ вошелъ въ залу смиренно, послѣднимъ въ свитѣ, и видя что вокругъ нижняго стола едва доставало мѣста для слугъ Седрика и свиты его гостей, отошелъ къ скамьѣ, стоявшей почти подъ самою трубою одного изъ каминовъ, и, казалось, занялся обсушиваніемъ своего платья въ ожиданіи пока чей нибудь выходъ изъ за стола освободитъ ему мѣсто, или гостепріимство дворецкаго снабдитъ его пищею на томъ мѣстѣ, которое онъ себѣ выбралъ.
Седрикъ всталъ для принятія гостей съ видомъ высокаго достоинства, сошелъ съ платформы, или возвышенной части залы, и выступивъ на три шага впередъ, ожидалъ ихъ приближенія:
— Очень сожалѣю, почтенный пріоръ, сказалъ онъ, — что данный мною обѣтъ не позволяетъ мнѣ идти далѣе на этомъ полу моихъ предковъ, даже для принятія такихъ гостей, какъ вы и этотъ храбрый рыцарь св. храма. Дворецкій мой, думаю, уже объяснилъ вамъ причину такой мнимой невѣжливости. Еще позвольте просить у васъ извиненія, что говорю съ вами на своемъ природномъ языкѣ; прошу и васъ, если вы его знаете, говорить со мною на этомъ же нарѣчіи; въ противномъ случаѣ, думаю, я столько знаю языкъ норманскій, что пойму все что вы скажете.
— Обѣты, отвѣчалъ абатъ, — не должны быть нарушаемы, мой почтенный франклинъ, или позвольте сказать достойный танъ, хотя это названіе уже устарѣло. Обѣты служатъ узами, связывающими васъ съ Небомъ; они верви, привязывающія жертву къ подножію алтаря; поэтому, какъ я сказалъ, они не должны нарушаться, если матерь наша святая церковь не признаетъ ихъ для себя противными. Что же касается до втораго обстоятельства, то я охотно готовъ вести бесѣду на языкѣ, которымъ говорила моя достойная праматерь Гильда изъ Мидльгама, скончавшаяся во всей чистотѣ святости и уподобившаяся, если осмѣлюсь сказать, славной своей соименницѣ, преподобной Гильдѣ изъ Витби, упокой, Господи, душу ея!
Когда пріоръ окончилъ то что по его мнѣнію могло быть примирительною рѣчью, товарищъ его сказалъ отрывисто и надменно: — Я говорю только но французски, на языкѣ короля Ричарда и его дворянства; впрочемъ, для объясненія съ туземцами довольно понимаю и англійскій.
Седрикъ устремилъ на говорившаго одинъ изъ тѣхъ быстрыхъ, нетерпѣливыхъ взоровъ, которые почти всегда исторгало изъ его глазъ сравненіе двухъ враждовавшихъ народовъ; однакожъ, помня обязанности гостепріимства, онъ скрылъ свое негодованіе, движеніемъ руки пригласилъ гостей занять два кресла, поставленныя возлѣ его собственныхъ, хотя нѣсколько ниже, и сдѣлалъ знакъ слугамъ подать ужинъ.
Между тѣмъ какъ слуги спѣшили исполнить приказаніе Седрика, онъ замѣтилъ свинопаса Гурта, который съ своимъ товарищемъ Вамбою только что вошелъ въ залу.
— Позвать сюда неповоротливыхъ бездѣльниковъ! нетерпѣливо закричалъ саксъ. — Что вы такъ поздно шатаетесь въ лѣсу? Пригналъ ли ты домой стадо, пріятель Гуртъ, или оставилъ его въ рукахъ разбойниковъ и мародеровъ?
— Стадо пришло домой въ цѣлости, но во гнѣвъ будь сказано вашей милости, сказалъ Гуртъ.
— Но не такъ-то было хорошо моей милости, сказалъ Седрикъ, — за два часа до этого, когда я безпокоился о стадѣ и ломалъ голову, какъ отмстить сосѣдямъ за обиды, которыхъ они мнѣ не сдѣлали. Смотри: кандалы и тюрьма будутъ тебѣ наградою, если это еще когда нибудь случится!
Гуртъ, зная раздражительный характеръ своего господина, не старался оправдываться; по шутъ, расчитывая на преимущества шутовскаго званія и надѣясь на снисхожденіе Седрика, отвѣчалъ за себя и за товарища своего, Гурта: Сказать правду, дядюшка Седрикъ, какой вы сегодня умный и разсудительный!
— Что, что? возразилъ господинъ его. — Я велю посадить тебя въ сторожку къ воротамъ, и тамъ научу тебя повиновенію, если ты еще дашь такую волю своему дурачеству.,
— Сперва позвольте узнать отъ вашей мудрости, сказалъ Вамба: — справедливо ли и разсудительно ли наказывать кого бы то ни было за вину другаго?
— Конечно нѣтъ, дуракъ, отвѣтилъ Седрикъ.
— Такъ за что же, дядюшка, закуете вы въ кандалы бѣднаго Гурта, когда во всемъ виновата его собака Фангсъ? Готовъ побожиться, что мы ни минуты не мѣшкали въ дорогѣ, какъ скоро успѣли собрать стадо, чего Фангсъ не съумѣлъ сдѣлать до вечерняго колокола.
— Такъ повѣсь Фангса, если онъ виноватъ, сказалъ Седрикъ, поспѣшно обращаясь къ свинопасу, — и заведи себѣ другую собаку.
— Извините, дядюшка, продолжалъ шутъ, — и это рѣшеніе несправедливо: не Фангсъ виноватъ, что онъ изувѣченъ и не можетъ собрать стадо, но тотъ, который обрубилъ ему передніе когти; на эту операцію, еслибъ спросили его мнѣніе, онъ врядъ-ли бы согласился.
— А кто осмѣлился такъ изувѣчить собаку моего раба? закричалъ саксъ, разгорячившись отъ гнѣва.
— Кто? Да старый Губертъ, отвѣчалъ Вамба, — ловчій сера Филиппа де Мальвоазена. Онъ поймалъ Фангса въ лѣсу, и увѣрялъ, что будто Фангсъ гонялся за оленемъ въ ущербъ правамъ владѣльца лѣса.
— Чортъ побери Мальвоазена и его ловчаго! отвѣчалъ саксъ. — Я докажу ему, что лѣсъ былъ размежеванъ по условіямъ великой Лѣсной Хартіи[17]. Но довольно объ этомъ. Иди, дуракъ, садись на свое мѣсто; а ты, Гуртъ, достань себѣ другую собаку, и если смотритель до нея дотронется, я покажу ему какъ стрѣляютъ изъ лука; назови меня трусомъ, если я не отрублю ему большаго пальца на правой рукѣ: онъ позабудетъ натягивать тетиву самострѣла! Извините меня, почтенные гости. Я окруженъ здѣсь сосѣдями, съ которыми, серъ рыцарь, не сравнятся ваши невѣрные въ святой землѣ. Но скромный ужинъ передъ вами; прошу кушать, и пусть радушіе хозяина будетъ приправой пеискуства моего повара.
Однакожъ пиръ не требовалъ извиненія со стороны хозяина. На низшихъ столахъ стояла свинина, приготовленная различнымъ образомъ, домашняя птица, оленье, козье и заячье мясо, разная рыба вмѣстѣ съ большими караваями хлѣба, и всякаго рода пирожныя изъ разныхъ плодовъ, вареныхъ съ медомъ. Мелкая дичь въ большомъ изобиліи подавалась не на блюдахъ, но на деревянныхъ небольшихъ вертелахъ, и подносилась пажами и слугами къ каждому гостю, который отрѣзывалъ отъ нея сколько ему хотѣлось. Подлѣ каждаго значительнаго лица былъ поставленъ серебряный дубокъ; прочіе на низшихъ столахъ пили изъ большихъ роговъ.
При самомъ началѣ ужина, дворецкій или мажордомъ, поднявъ бѣлый жезлъ, громко произнесъ: «Посторонитесь; дайте пройдти лэди Роэнѣ». Боковая дверь въ верхнемъ концѣ залы отворилась позади стола, и Роэна, сопровождаемая четырьмя прислужницами, вошла въ залу. Седрикъ, удивленный, и можетъ быть не совсѣмъ довольный появленіемъ своей питомицы при такомъ случаѣ, поспѣшилъ ей на встрѣчу, и съ почтительнымъ этикетомъ довелъ ее до возвышенныхъ креселъ, стоявшихъ съ правой отъ него стороны и предназначенныхъ для хозяйки дома. Увидѣвъ ее всѣ встали, и на поклонъ ихъ отвѣчая нѣмымъ привѣтствіемъ, она съ невыразимою пріятностью заняла свое мѣсто за столомъ. Прежде чѣмъ она успѣла сѣсть, рыцарь храма шепнулъ пріору: Мнѣ не носить золотой вашей цѣпи на турнирѣ; десять бочекъ хіосскаго вина ваши!
— Не говорилъ ли я этого? отвѣчалъ пріоръ. — Но умѣрьте свой восторгъ; франклинъ наблюдаетъ за вами.
Не обращая вниманія на это предостереженіе и привыкши дѣйствовать только по первымъ побужденіямъ своихъ страстей, Бріанъ де Боа Гильберъ не сводилъ глазъ съ прелестной саксонки, красота которой можетъ быть тѣмъ болѣе была поразительна для его воображенія, что совершенно отличалась отъ прелестей султаншъ востока.
При необыкновенно граціозномъ тѣлосложеніи Роэна была высока ростомъ, однакожъ не въ такой степени, чтобъ привлекать вниманіе высотою своего стана. Лице ея было дивнопрекрасно; однакожъ, благодаря нѣжнымъ чертамъ и изящной формѣ головы, въ ней незамѣтна была та безжизненность, которая такъ часто бываетъ спутницею необыкновенной красоты. Свѣтлые, голубые глаза, осѣненные прекрасными темными бровями, подавали выраженіе ея лбу и казалось заключали въ себѣ силу трогать душу и повелѣвать ею. Хотя кротость была природнымъ выраженіемъ такого сочетанія прелестей, по было ясно, что въ настоящемъ случаѣ привычка повелѣвать и обратить на себя всеобщее вниманіе придала красотѣ саксонки какую-то возвышенность, которая проникала и оживляла все данное ей природою. Ея длинные волосы, цвѣта средняго между каштановымъ и льнянымъ, были причудливо роскошно завиты въ безчисленные локоны, причемъ безъ сомнѣнія искуство старалось помочь природѣ. Эти локоны были унизаны драгоцѣнными каменьями, въ доказательство ея благородства и свободнаго состоянія. Золотая цѣпь съ небольшою для мощей ракою, сдѣланною изъ того же металла, висѣла на шеѣ. На обнаженныхъ рукахъ надѣты были запястья. Одежда ея состояла изъ юпки и епанчи свѣтлозеленой шелковой матеріи; сверху надѣта была длинная, широкая мантія, достигавшая до земли, съ широкими рукавами, доходившими однакожъ немного ниже локтей. Мантія была алаго цвѣта и приготовлена изъ самой тонкой шерстяной матеріи. Шелковое покрывало, вышитое золотомъ, было прикрѣплено къ верхней части мантіи, и смотря по желанію могло опускаться на лицо и грудь, какъ носятъ испанки, или въ видѣ драпировки располагаться вокругъ плечъ.
Когда Роэна замѣтила пламенный, устремленный на нее взоръ рыцаря, глаза котораго, сверкавшіе изъ подъ черныхъ бровей, походили на раскаленные уголья, она тотчасъ закрыла лице покрываломъ, какъ бы желая дать рыцарю замѣтить, что дерзкая свобода его взоровъ для нея непріятна. Это движеніе и причина его не ускользнули отъ вниманія Седрика.
— Серъ рыцарь, сказалъ онъ, — щеки нашихъ саксонскихъ дѣвушекъ такъ мало привыкли къ солнцу, что едва ли могутъ вынести пристальный взоръ крестоносца!
— Если я оскорбилъ кого нибудь, возразилъ Бріанъ, — то прошу прощенія… я хочу сказать, что прошу прощенія у лэди Роэны; болѣе этого я не могу унизиться.
— Лэди Роэна, сказалъ пріоръ, — караетъ всѣхъ насъ, наказывая смѣлость моего друга. Позвольте надѣяться, что вы не будете такъ жестоки въ блестящемъ собраніи на турнирѣ?
— Еще не рѣшено, отправимся ли мы туда, сказалъ Седрикъ. — Я не люблю этихъ суетныхъ пиршествъ, которыя были неизвѣстны моимъ предкамъ въ дни свободы Англіи.
— По крайней мѣрѣ позвольте надѣяться, сказалъ пріоръ, — что вы не откажетесь поѣхать, если мы будемъ сопровождать васъ; когда дороги не такъ безопасны, охраненіе серомъ Бріаномъ де Боа Гильберомъ не должно быть отвергнуто.
— Серъ пріоръ, отвѣчалъ саксъ, — до сихъ поръ, гдѣ бы ни путешествовалъ по этой землѣ, повсюду съ помощью добраго меча и вѣрныхъ спутниковъ я находилъ себѣ дорогу, не прибѣгая къ чужой помощи. На этотъ же разъ, если мы отправимся въ Ашби де ла Зушъ, то поѣдемъ съ благороднымъ моимъ соотечественникомъ и сосѣдомъ, Ательстаномъ изъ Конингсбурга, и притомъ съ такою свитою, что будемъ въ состояніи защищать себя отъ разбойниковъ и феодальныхъ непріятелей. Пью за ваше здоровье, серъ пріоръ, изъ кубка, налитаго тѣмъ виномъ, которое, надѣюсь, вы оцѣните по достоинству, и я поблагодарю васъ за вѣжливость. Если же, прибавилъ онъ, вы не рѣшаетесь отступить отъ своего монастырскаго правила пить только кислое молоко, то не хочу настаивать чтобъ вы мнѣ отплатили тою же учтивостью,
— Повѣрьте, нѣтъ, сказалъ пріоръ со смѣхомъ: — только въ своихъ абатствахъ мы употребляемъ lac dulce или lacaеіdum. Вступая въ сношеніе съ міромъ, мы принимаемъ и мірскія обыкновенія; и такъ я отвѣчаю на вашъ тостъ этимъ добрымъ виномъ, а слабый напитокъ предоставляю монастырской братіи.
— А я, сказалъ рыцарь, наливая себѣ (кубокъ, — пью за здоровье прекрасной Роэны: съ тѣхъ поръ, какъ это имя стало извѣстно въ Англіи, не было ни одной дѣвицы болѣе достойной такой дани. По совѣсти, я простилъ бы несчастному Вортигерну потерю чести и королевства, еслибъ у древней Розны была хоть половина тѣхъ прелестей, какими обладаетъ новая.
— Поберегите свои любезности, серъ рыцарь, сказала Роэна съ достоинствомъ и не обнажая лица, — а въ замѣнъ ихъ позвольте просить васъ сообщить намъ послѣднія извѣстія изъ Палестины; этотъ предметъ для слуха англичанъ болѣе занимателенъ, чѣмъ всѣ любезности, сообщенныя вамъ вашимъ французскимъ воспитаніемъ.
— Что вамъ сказать важнаго о Палестинѣ, лэди, отвѣчалъ серъ Бріанъ де Боа Гильберъ, — кромѣ того, что слухи о перемиріи съ Саладиномъ подтверждаются?
Бріанъ былъ прерванъ Вамбою, занимавшимъ назначенныя ему кресла, спинка которыхъ украшена была ослиными ушами, и которыя стояли шага на два позади креселъ его господина, удѣлявшаго ему время отъ времени кушанье съ своей тарелки. Эту милость шутъ раздѣлялъ съ любимыми собаками, тутъ же присутствовавшими. Вамба сидѣлъ за маленькимъ столомъ, и опершись пятками на перекладину креселъ, втянулъ щеки такъ, что его челюсти походили на орѣховую щелкушку, прищурилъ глаза и пользовался каждымъ случаемъ, чтобъ отпускать свои вольныя шутки!
— Эти перемирія съ невѣрными дѣлаютъ меня старикомъ! воскликнулъ онъ, не обращая вниманія на то, что такъ некстати прерываетъ важнаго рыцаря.
— Что ты тамъ врешь, дуракъ? обратился къ нему Седрикъ съ видомъ одобренія.
— Я говорю, отвѣчалъ Вамба, — что на вѣку своемъ помню три перемирія, изъ которыхъ каждое было заключено на пятьдесятъ лѣтъ, такъ что по самому вѣрному счету мнѣ по крайней мѣрѣ полтораста лѣтъ отъ роду.
— Однакожъ, я ручаюсь, что ты не умрешь отъ старости, — отозвался рыцарь, только теперь узнавшій пріятеля, встрѣченнаго имъ въ лѣсу: — берусь избавить тебя отъ всякой другой смерти, кромѣ насильственной, если ты будешь такъ же указывать дорогу заблудившимся, какъ нынѣшней ночью указалъ мнѣ и пріору.
— Что, пріятель? воскликнулъ Седрикъ, — обманывать путешественниковъ! Тебя надо высѣчь за это! Я вижу, ты столько же обманщикъ, сколько и шутъ.
— Сдѣлай милость, дядюшка, — отвѣчалъ шутъ, позволь хоть однажды моей глупости защитить мое плутовство. Я ничего не сдѣлалъ, кромѣ ошибки, принявъ правую руку за лѣвую, а подавно можетъ простить тотъ, кто взялъ дурака въ вожди и совѣтники.
Здѣсь разговоръ былъ прерванъ приходомъ пажа, который донесъ, что какой-то незнакомецъ у воротъ умоляетъ-о пріемѣ и гостепріимствѣ.
— Впустить его, сказалъ Седрикъ, — кто бы онъ ни былъ. Бурная ночь, подобная нынѣшней, принуждаетъ даже дикихъ звѣрей искать покровительства у человѣка, ихъ смертельнаго врага, чтобъ не погибнуть отъ стихій. Позаботься, чтобъ всѣ нужды странника были тщательно удовлетворены.
Освальдъ покинулъ столовую и спѣшилъ исполнить повелѣніе своего господина.
ГЛАВА V.
правитьОсвальдъ, возвратившись, шепнулъ на ухо своему господину:
— Это лендъ, по имени Исаакъ; прилично ли будетъ впустить его въ залу?
— Освальдъ! Передай свою должность Гурту, воскликнулъ Вамба съ обыкновенною своею заносчивостью: — свинопасъ самый лучшій проводникъ для жида.
— Дѣва Марія! сказалъ абатъ, перекрестившись: невѣрный жидъ въ нашемъ при — Собака-жидъ, повторилъ рыцарь, — приблизится къ защитнику гроба Господня!
— Право, замѣтилъ Вамба, — по всему видно, что храмовые рыцари болѣе любятъ жидовское наслѣдіе, чѣмъ жидовское общество.
— Успокойтесь, мои достойные гости, сказалъ Седрикъ. — мое гостепріимство не должно быть ограничено вашимъ негодованіемъ. Если Небо столько лѣтъ терпѣло существованіе цѣлаго народа невѣрующихъ, то почему же и намъ не перенести нѣсколько часовъ присутствія одного еврея? Я никого не принуждаю говорить или ѣсть съ нимъ. Накрой ему особый столъ, прибавилъ онъ улыбаясь, — если эти иностранцы въ чалмахъ по примутъ его въ свое общество.
— Серъ франклинъ, отвѣчалъ рыцарь, — мои сарацинскіе невольники истинные мусульмане и столько же презираютъ жидовъ, какъ и всякій христіанинъ.
— По чести, вмѣшался опять Вамба, — я отнюдь не вижу, почему поклонники Магунда и Термагувта имѣютъ болѣе преимуществъ передъ народомъ, когда-то избраннымъ самимъ Небомъ.
— Онъ сядетъ съ тобою, Вамба, сказалъ Седрикъ: — дуракъ и плутъ всегда рады другъ другу.
— Дуракъ, отвѣчалъ Вамба, подымая остатокъ свинины, — постарается поставить преграду для плута.
— Молчи, проговорилъ Седрикъ: — вотъ онъ идетъ.
Введенный безъ особенныхъ церемоній, подходя робко, со страхомъ и низкими поклонами, приближался къ нижнему концу стола высокій худощавый старикъ, который однакожъ отъ привычки нагибаться много утратилъ обычной своей вышины. Черты лица его, рѣзкія и правильныя, орлиный носъ, проницательные черные глаза, высокій морщиноватый лобъ и длинные сѣдые волосы и борода могли бы дать ему видъ пріятный, если бы на нихъ не было отпечатка физіономіи того племени, которое въ тѣ невѣжественные вѣка столько же было презираемо суевѣрною и предубѣжденною чернью, сколько преслѣдуемо корыстолюбивымъ дворянствомъ, того племени, которое вслѣдствіе этой ненависти и гоненія получило національный характеръ, имѣвшій много низкаго и противнаго, чтобъ не сказать хуже.
Одежда еврея, по видимому много потерпѣвшая отъ бури, состояла изъ простого плаща темпозслепаго цвѣта со многими складками, покрывавшими алую тюнику. На немъ были большіе сапоги, отороченные мѣхомъ, и вокругъ стана поясъ, на которомъ висѣлъ небольшой ножъ и футляръ съ письменными принадлежностями, по оружія у него не было. Голова его покрывалась высокою четвероугольною желтаго цвѣта шапкою особеннаго вида, придуманною для этой націи въ отличіе ея отъ христіанъ, и которую съ необыкновеннымъ смиреніемъ онъ снялъ при входѣ въ залу.
Пріемъ, сдѣланный еврею въ залѣ Седрика Саксонца, могъ удовлетворить и самаго предубѣжденнаго врага израильскаго племени. Самъ Седрикъ холодно кивнулъ головою на многократныя привѣтствія еврея, и указалъ ему мѣсто на нижнемъ концѣ стола, гдѣ однакоже никто не хотѣлъ для него посторониться. Напротивъ, когда онъ проходилъ мимо сидѣвшихъ, и на каждаго изъ занимавшихъ нижнюю часть стола устремлялъ боязливый, умоляющій взоръ, саксонскіе слуги сдвигались, плечами и продолжали съ большимъ постоянствомъ ужинать, не обращая ни малѣйшаго вниманія на новаго гостя. Прислужники абата крестились съ видомъ набожнаго страха; даже сарацины, когда Исаакъ подходилъ къ нимъ, крутили усы съ негодованіемъ и хватались за кинжалы, готовясь насиліемъ избавить себя отъ оскверненія, которому подверглись бы отъ сосѣдства съ жидомъ.
Вѣроятно тѣ же чувства, которыя понудили Седрика отворить залу этому сыну отверженнаго племени, заставили бы его приказать своимъ прислужникамъ быть учтивѣе съ Исаакомъ; но въ эту минуту абатъ началъ съ нимъ самый интересный разговоръ о породѣ и свойствахъ его любимыхъ собакъ, — о предметахъ столь важныхъ для Седрика, что онъ не рѣшился бы прервать разговоръ для жида и позаботиться чтобъ тотъ не пошелъ спать безъ ужина. Пока такимъ образомъ Исаакъ стоялъ отчужденный отъ общества, подобно его народу среди другихъ націй, тщетно умоляя взорами о привѣтствіи или мѣстѣ отдохновенія, пилигримъ, сидѣвшій у камина, сжалился надъ нимъ, и предложивъ ему свое мѣсто, сказалъ отрывисто: — Старикъ, я осушилъ платье, утолилъ голодъ, а ты промокъ и голоденъ. — Проговоривъ это, онъ собралъ вмѣстѣ и раздулъ угасавшія головни, развалившіяся въ обширномъ каминѣ, взялъ съ большаго стола чашку похлебки и часть жареной козлятины, поставилъ все это на небольшомъ столѣ, за которымъ самъ ужиналъ, и не дожидаясь благодарности еврея, отошелъ на другой конецъ залы, потому ли что не хотѣлъ быть въ близкомъ отношеніи съ предметомъ своей благосклонности, или можетъ быть потому что желалъ приблизиться къ верхнему столу.
Если бы въ томъ вѣкѣ были искусные живописцы, то еврей, сгорбившійся и протягивавшій къ огню охладѣвшія, дрожащія руки, могъ бы быть недурнымъ эмблематическимъ олицетвореніемъ зимы. Обогрѣвшись, Исаакъ съ жадностью обратился къ дымящейся похлебкѣ, поставленной передъ нимъ, и ѣлъ съ поспѣшностью и видимымъ удовольствіемъ, что ясно говорило о продолжительномъ воздержаніи его отъ пищи.
Между тѣмъ абатъ и Седрикъ продолжали свой разговоръ объ охотѣ; лэди Роэна разговаривала съ одною изъ своихъ прислужницъ; а высокомѣрный рыцарь, устремляя взоръ то на еврея, то на саксонскую красавицу, казалось, разсуждалъ о чемъ-то важномъ.
— Я удивляюсь, достойный Седрикъ, говорилъ абатъ, продолжая разговоръ, — почему вы, при всемъ своемъ предпочтеніи вашего мужественнаго языка, не хотите полюбить языка норманофранцузскаго, по крайней мѣрѣ на столько, сколько онъ касается до лѣсной и полевой охоты. Повѣрьте, ни одинъ языкъ не можетъ сравниться съ нимъ въ богатствѣ разныхъ выраженій относительно полевыхъ забавъ и не дастъ столько средствъ опытному лѣсничему7 для выраженія всего касающагося до его веселаго ремесла.
— Добрый отецъ Аймеръ, сказалъ саксъ, — да будетъ вамъ извѣстно, что я мало забочусь объ этихъ заморскихъ тонкостяхъ, безъ которыхъ могу также хорошо веселиться въ лѣсахъ. Я могу трубить въ рогъ, хотя и не называю звука роговъ nu recheate, ни morte. Я могу натравлять своихъ собакъ на добычу, снимать шкуру съ затравленнаго животнаго и разсѣкать его на части, не употребляя новоизобрѣтеннаго ломаннаго языка: curée, arbor, iiombles и всей болтовни баснословнаго сера Тристрема[18].
— Французскій языкъ, возразилъ рыцарь тономъ самоувѣренности и надменной важности, употребляемымъ имъ при всякомъ случаѣ, — есть не только единственный языкъ охоты, во также и языкъ любви и войны, содѣйствующій и побѣдѣ надъ дамами, и пораженію непріятелей.
— Потрудитесь, серъ рыцарь, наполнить кубокъ себѣ и абату, а я разскажу вамъ что бывало лѣтъ за тридцать предъ симъ. Каковъ бы ни былъ тогда Седрикъ Саксонецъ, по англійская рѣчь его не нуждалась въ прикрасахъ французскихъ трубадуровъ, чтобъ сдѣлать ее доступною для слуха красавицъ, а норталлертонское поле въ день битвы См. Знамени[19] можетъ сказать, такъ же ли далеко слышанъ былъ воинственный крикъ саксовъ въ рядахъ шотландскаго войска, какъ cri de guerre отважнѣйшихъ норманскихъ бароновъ. Выпьемъ въ память тѣхъ, которые тогда храбро сражались! За мною, гости мои!
Седрикъ осушилъ кубокъ до дна и продолжалъ съ возрастающимъ жаромъ: — Да, то былъ день сокрушенія щитовъ; тысячи знаменъ осѣняли главы отважныхъ, кровь лилась рѣками, смерть предпочиталась бѣгству. Саксонскій бардъ назвалъ бы этотъ день пиршествомъ мечей, стаей орловъ, слетѣвшихся на добычу, звономъ сѣкиръ о щиты и шлемы, а крикъ сраженія онъ сравнилъ бы съ радостнымъ восклицаніемъ брачнаго пира. По нынче бардовъ ужъ нѣтъ, продолжалъ Седрикъ, — паши подвиги потемнены дѣлами другаго племени; нашъ языкъ и самое имя наше гибнутъ быстро, и изъ всѣхъ только одинъ сиротѣлый старецъ тоскуетъ о прошедшемъ. Кравчій, наполняй кубки! Въ честь сильныхъ на войнѣ, соръ рыцарь, какого бы они ни были языка и племени! Выпьемъ въ честь воиновъ, лучшихъ и храбрѣйшихъ въ Палестинѣ между воителями креста!
— Отвѣчать на это было бы неприлично тому, кто носитъ этотъ знакъ, сказалъ серъ Бріанъ де Боа Гильберъ. — Но скажите, кому изъ воителей креста, за исключеніемъ вѣрныхъ воиновъ Св. Гроба, принадлежитъ пальма первенства?
— Кому, какъ не рыцарямъ Іоанна Іерусалимскаго, отвѣчалъ абатъ; — у меня братъ въ этомъ орденѣ.
— Я не оспариваю ихъ славы, отвѣчалъ рыцарь, однакожъ…
— Мнѣ кажется, другъ Седрикъ, сказалъ Вамба, вмѣшиваясь въ разговоръ, — что еслибъ Ричардъ Львиное Сердце былъ столько уменъ, что послѣдовалъ бы моему дурацкому совѣту, то остался бы съ своими добрыми англичанами, а завоеваніе Іерусалима предоставилъ бы тѣмъ самымъ рыцарямъ, которые такъ много заботятся объ утратѣ этого города.
— Неужели, спросила лэди Роэна, — во всемъ англійскомъ войскѣ нѣтъ ни одного рыцаря, чье имя можно было бы упомянуть на ряду съ именами рыцарей храма и Св. Іоанна Іерусалимскаго?
— О нѣтъ, лэди, отвѣчалъ Бріанъ де Боа Гильберъ: — англійскій монархъ привелъ съ собою въ Палестину войско храбрыхъ рыцарей, которые уступали только тѣмъ, чья грудь всегда составляла оплотъ Святой Земли.
— Они никому не уступали, сказалъ пилигримъ, бывшій такъ близко, что не могъ не слыхать словъ рыцаря, и вслушивавшійся въ разговоръ съ замѣтною нетерпѣливостью. Всѣ обратились туда, откуда раздалось это неожиданное замѣчаніе. — Я говорю, повторилъ пилигримъ твердымъ и сильнымъ голосомъ, — что англійскіе рыцари не уступали никому изъ всѣхъ защитниковъ Св. Земли; говорю, что своими глазами видѣлъ, какъ самъ король Ричардъ и пять рыцарей его, на турнирѣ, бывшемъ послѣ взятія Сенъ Жанъ я Акры, вызывали на бой всѣхъ желающихъ. Я самъ видѣлъ какъ въ этотъ день каждый рыцарь троекратно вступалъ въ единоборство и повергалъ на землю трехъ противниковъ. Прибавлю къ этому, что семь изъ нападавшихъ были рыцари храма, и серъ Бріанъ де Боа Гильберъ хорошо знаетъ, что я говорю правду.
Невозможно описать той ярости, отъ которой смуглое лице рыцаря сдѣлалось еще мрачнѣе. Въ избыткѣ досады и смущенія, онъ схватился трепещущею рукою за рукоятку меча, и не извлекъ его только по сознанію, что никакое насиліе не можетъ быть употреблено въ такомъ мѣстѣ и въ присутствіи саксовъ. Седрикъ, чувства котораго были просты, чистосердечны и рѣдко заняты вдругъ многими предметами, съ восторгомъ слушалъ о славѣ своихъ соотечественниковъ и не замѣчалъ гнѣвнаго смущенія своего гостя. — Я подарю тебѣ это золотое запястье, сказалъ онъ, — если ты но именамъ назовешь мнѣ этихъ рыцарей, столь достойно поддерживавшихъ славу веселой Англіи.
— Я охотно назову ихъ безъ всякой награды, отвѣчалъ пилигримъ: — мой обѣтъ запрещаетъ мнѣ на время прикасаться къ золоту.
— Если хочешь, я буду носить запястье вмѣсто тебя, другъ пилигримъ, вставилъ Вамба.
— Первый по славѣ своей и оружію, по чести и званію, сказалъ пилигримъ, — былъ храбрый Ричардъ, король англійскій!
— Прощаю ему, сказалъ Седрикъ, — прощаю ему его происхожденіе отъ тирана, герцога Вильгельма.
— Второй былъ графъ Лейстеръ, продолжалъ пилигримъ; — серъ Томасъ Мультонъ изъ Джайльсяанда былъ третій.
— Наконецъ вотъ одинъ саксонскаго происхожденія! воскликнулъ Седрикъ съ торжествующимъ видомъ.
— Серъ Фоулькъ Дойлли былъ четвертый, прибавилъ пилигримъ.
— Еще саксъ, по крайней мѣрѣ по матери! восклицалъ Седрикъ, который слушалъ съ величайшимъ вниманіемъ, и при общемъ торжествѣ короля Англіи и его подданныхъ позабылъ, по крайней мѣрѣ отчасти, свою ненависть къ норманамъ. — А кто былъ пятый? спросилъ онъ.
— Пятый былъ серъ Эдвинъ Турнегамъ.
— Чистый саксъ, клянусь душою Гепгиста! воскликнулъ Седрикъ. — А шестой, спросилъ онъ съ жаромъ, — а шестой, какъ его имя?
— Шестой, повторилъ пилигримъ, подумавъ и какъ будто припоминая его имя, — шестой былъ молодой рыцарь, не столько славный, не такого высокаго сана, и принятый въ это благородное общество рыцарей не столько для помощи, сколько для наполненія числа. Я забылъ его имя.
— Серъ пилигримъ, сказалъ съ презрѣніемъ серъ Бріанъ де Боа Гильберъ, — умѣвъ перечислить такое множество подробностей, вы поздно прибѣгаете къ своей мнимой забывчивости. Я самъ назову рыцаря, передъ копьемъ котораго случай и вина моей лошади причинили мое паденіе: то былъ рыцарь Айвено, и признаюсь, изъ всѣхъ шести рыцарей онъ по своимъ лѣтамъ пріобрѣлъ большую славу въ битвѣ. Еще прибавлю, и скажу это открыто каждому, что еслибъ онъ былъ въ Англіи и осмѣлился на предстоящемъ турнирѣ повторить вызовъ сенъ жанъ д’акрскій, я на конѣ и вооруженный, какъ теперь, предоставилъ бы ему всѣ выгоды оружія. не страшась исхода боя.
— На этотъ вызовъ противникъ вашъ не замедлилъ бы дать отвѣтъ, еслибъ онъ былъ въ Англіи, отвѣчалъ пилигримъ. — Но какъ бы то ни было, не нарушайте спокойствія залы надменнымъ предположеніемъ послѣдствій поединка, который не можетъ случаться. Впрочемъ, если Айвено возвратится изъ Палестины, я ручаюсь, что онъ приметъ вашъ вызовъ.
— Прекрасное ручательство, сказалъ рыцарь храма, — а какимъ залогомъ вы можете обезпечить его?
— Этою ракою, сказалъ пилигримъ, вынимая съ крестнымъ знаменіемъ изъ за пазухи небольшой ящикъ изъ слоновой кости. — Въ ней заключается частица настоящаго креста, принесенная изъ монастыря Кармельской Горы.
Пріоръ Аймеръ перекрестился и прочиталъ Pater nosier, и всѣ набожно повторили за нимъ молитву, исключая еврея, мусульманъ и рыцаря; послѣдній, не снимая шапки и безъ всякаго уваженія къ святынѣ мощей, снялъ съ шеи золотую цѣпь, и бросивъ ее на столъ, сказалъ: — Пусть пріоръ Аймеръ сохранитъ мой залогъ вмѣстѣ съ залогомъ этого безименнаго бродяги въ подтвержденіе того, что рыцарь Айвено, если онъ возвратится изъ за четырехъ морей въ Британію, обязанъ принять вызовъ Бріана де Боа Гильбера; если же, онъ не приметъ его, то я объявлю его трусомъ на стѣнахъ всѣхъ храмовъ нашего ордена въ Европѣ!
— Напрасный трудъ! вмѣшалась лэди Роэна, прерывая молчаніе. — Если никто въ этой землѣ не подастъ голоса въ пользу отсутствующаго Айвспо, то я отзовусь за него. Я утверждаю, что онъ смѣло приметъ всякій вызовъ, непротивный чести, и если мое слабое ручательство можетъ придать вѣрности драгоцѣнному залогу святаго пилигрима, то я ручаюсь своимъ именемъ и честью въ томъ, что Айвспо будетъ сражаться съ этимъ надменнымъ рыцаремъ по его желанію.
Борьба разнообразныхъ ощущеній, казалось, овладѣла Седрикомъ и заставляла его молчать во все время этого спора. Удовлетворенная гордость, досада, замѣшательство поперемѣнпо смѣнялись на широкомъ и открытомъ челѣ его, подобно тѣни облаковъ, пробѣгающей но пивѣ; между тѣмъ его слуги, на которыхъ имя шестаго рыцаря, казалось, произвело дѣйствіе почти электрическое, оставались въ недоумѣніи, вперивъ глаза въ Седрика. Наконецъ, звукъ голоса Роэны повидимому пробудилъ его отъ долгаго молчанія.
— Лэди, сказалъ Седрикъ, — это до васъ не касается. Еслибъ нужны были дальнѣйшія ручательства, то я самъ, хотя сильно оскорбленный готовъ поручиться своею честью за честь Айвено. Но залогъ битвы вполнѣ достаточенъ, даже и но затѣйливымъ правиламъ норманскаго рыцарства. Не правда ли, отецъ Аймеръ?
— Совершенная правда, отвѣчалъ пріоръ: — святые останки и богатая цѣпь будутъ во всей сохранности сберегаться въ ризницѣ нашего монастыря до рѣшенія этого воинственнаго вызова.
Сказавъ это онъ нѣсколько разъ перекрестился, и послѣ многихъ колѣнопреклоненій и молитвъ, произнесенныхъ шопотомъ, вручилъ раку съ останками брату Амвросію, сопутствовавшему ему монаху; а самъ между тѣмъ съ меньшими церемоніями, хотя можетъ быть не съ меньшимъ внутреннимъ удовольствіемъ, взялъ золотую цѣпь и положилъ ее въ карманъ, выложенный благовонною кожею и открывавшійся у него подъ рукою. — Серъ Седрикъ, сказалъ онъ, — крѣпость вашихъ винъ уже звонитъ къ вечерни въ ушахъ нашихъ; позвольте предложитъ еще тостъ за здоровье лэди Роэны и потомъ съ миромъ удалиться на покой.
— Клянусь бромгольскимъ крестомъ! отвѣчалъ на это саксъ, — вы не оправдываете вашей славы, серъ пріоръ. Молва называетъ васъ веселымъ инокомъ, который за столомъ готовъ сидѣть до заутрени, и я, при своей старости, боялся встрѣчи съ вами. Но по чести, въ мое время саксонскій двѣнадцатилѣтній мальчикъ не такъ скоро покинулъ бы свой кубокъ.
Однакожъ, пріоръ имѣлъ свои причины оставаться въ границахъ умѣренности. Онъ былъ не только миротворцемъ но обязанности, но и но привычкѣ ненавидѣлъ всякія ссоры и несогласія. Это происходило или отъ любви къ ближнему или къ самому себѣ, или отъ того и другаго. Въ настоящемъ случаѣ онъ имѣлъ безотчетное опасеніе на счетъ свирѣпаго нрава сакса, а съ другой стороны опасался, чтобъ беззаботный и высокомѣрный нравъ, уже столь часто обнаруженный его товарищемъ, не произвелъ наконецъ какой нибудь весьма непріятной вспышки. Поэтому онъ скромно отговаривался неспособностью всякой другой націи состязаться въ опорожненіи кубковъ съ сильными и крѣпкоголовыми саксами, изрѣдка и притомъ вскользь упоминая также о своемъ священномъ санѣ, и кончилъ просьбою удалиться на покой.
Такимъ образомъ пошла кругомъ прощальная чаша, и гости, сдѣлавъ низкій поклонъ хозяину и лэди Роэнѣ, встали и разсѣялись но залѣ, между, тѣмъ какъ хозяева различными дверями ушли съ своею прислугою.
— И ты, невѣрная собака! обратился рыцарь къ еврею Исааку, когда тотъ проходилъ мимо его въ толпѣ, — и ты пробираешься на турниръ?
— Точно такъ, будь сказано въ угоду вашей достопочтенной храбрости, отвѣчалъ Исаакъ, униженно кланяясь.
— Разумѣется для того, продолжалъ рыцарь, чтобъ пожирать внутренность нашихъ дворянъ процентами и обманывать женщинъ и дѣтей ветошью и игрушками? Ручаюсь, что твой жидовскій мѣшокъ набитъ шеклями[20].
— Ни шекля, ни серебрянаго пенни, ни полупенни! Свидѣтель Богъ Авраама! отвѣчалъ еврей, сжимая руки. — Я иду искать помощи у нѣкоторыхъ изъ моихъ братій для уплаты подати, возложенной на меня іудейскою управою[21]. Отецъ Іаковъ да сопутствуетъ мнѣ! Я кругомъ разорился; самый плащъ, который на мнѣ, взятъ у Рувима изъ Тадкастера.
Рыцарь сурово улыбнулся. — Будь проклятъ ты криводушный лжецъ! воскликнулъ онъ, и проходя далѣе, какъ бы гнушаясь дальнѣйшею бесѣдою съ жидомъ, сказалъ что-то своимъ мусульманскимъ рабамъ на языкѣ, непонятномъ для окружавшихъ. Бѣдный израильтянинъ, казалось, до того быль пораженъ словами воинственнаго монаха, что долго оставался въ согбенномъ положеніи и не замѣчалъ удаленія рыцаря, который въ это время достигъ уже конца залы. Когда старикъ пришелъ въ себя, онъ озирался кругомъ съ удивленнымъ видомъ человѣка, въ ногахъ котораго только что разразился громовой ударъ, и который еще съ ужасомъ слышитъ раскатъ, раздающійся въ его ушахъ.
Рыцарь и пріоръ вскорѣ послѣ того ушли въ свои спальни, сопутствуемые дворецкимъ и кравчимъ, каждый въ сопровожденіи двухъ факельщиковъ и двухъ служителей съ напитками; прочая свита и другіе гости отведены были слугами низшаго разряда по комнатамъ, назначеннымъ имъ для отдыха.
ГЛАВА VI.
правитьКогда пилигримъ, сопровождаемый слугою съ факеломъ, проходилъ по запутанному ряду комнатъ обширнаго и неправильнаго зданія, кравчій, догнавшій его, шепнулъ ему на ухо, что если ему не будетъ противна кружка добраго мёда, то въ его комнатѣ собралось нѣсколько слугъ, которые охотно послушали бы новостей изъ Святой Земли, особенно касавшихся до рыцаря Айвено.
Тутъ же подвернулся и Вамба съ тѣмъ же предложеніемъ, замѣтивъ что добрая чарка послѣ полуночи стоитъ трехъ послѣ вечерняго колокола. Не возражая на такое сильное доказательство, пилигримъ поблагодарилъ ихъ за вниманіе, по замѣтилъ, что въ своихъ религіозныхъ обѣтахъ онъ поставилъ себѣ за правило не говорить въ кухнѣ о томъ что воспрещается въ залѣ. Такой обѣтъ, шепнулъ Вамба кравчему, — врядъ ли годится для служителя.
Кравчій пожалъ плечами съ неудовольствіемъ. — Я хотѣлъ помѣстить его въ особой комнатѣ, пробормоталъ онъ, — но если онъ ужъ такъ чуждается христіанъ, то пусть помѣстится подлѣ жида Исаака. Апвольдъ, продолжалъ онъ. обращаясь къ слугѣ съ факеломъ, — проводи пилигрима въ южную комнату. Доброй ночи, серъ пилигримъ! прибавилъ онъ, — благодарю васъ за вашу вѣжливость.
— Доброй ночи и благодать Дѣвы Маріи надъ вами! спокойно отвѣчалъ пилигримъ и пошелъ за проводникомъ.
Въ небольшой передней, въ которую отворялось нѣсколько дверей и которая была освѣщена желѣзною лампою, они встрѣтили второе препятствіе въ лицѣ горничной лэди Роэны; объявивъ повелительнымъ голосомъ, что госпожа ея желаетъ говорить съ пилигримомъ, она взяла факелъ изъ рукъ Анвольда, и приказавъ послѣднему ждать ея возвращенія, дала знакъ пилигриму слѣдовать за нею. Вѣроятно онъ счелъ неприличнымъ отказаться отъ этого приглашенія, потому что хотя движенія его показали нѣкоторое удивленіе, однакожъ онъ повиновался ему безмолвно и безъ возраженій.
Короткій коридоръ и лѣстница о семи ступеняхъ, состоявшихъ изъ масивныхъ дубовыхъ брусьевъ, ввели его въ комнату лэди Роэны. Грубое великолѣпіе этой комнаты соотвѣтствовало почтенію, оказываемому ей владѣтелемъ замка. Стѣны были покрыты шитыми обоями, на которыхъ разноцвѣтный шелкъ, перемѣшанный съ золотыми и серебряными нитями, изображалъ съ возможнымъ для того времени искуствомъ звѣриную и соколиную охоту. Постель украшалась столь же богатыми пурпуроваго цвѣта занавѣсами, искусно драпированными. Стулья были покрыты цвѣтными подушками, и одинъ, бывшій выше прочихъ, снабженъ былъ скамеечкою изъ слоновой кости съ рѣзьбою рѣдкой работы.
Четыре серебряные подсвѣчника, съ большими восковыми свѣчами, служили для освѣщенія этой комнаты. Впрочемъ, пусть паши красавицы не завидуютъ великолѣпію саксонской нрипцесы. Стѣны ея комнаты были такъ дурно сложены и представляли такое множество щелей, что богатые обои отъ малѣйшаго ночнаго вѣтра приходили въ движеніе, и не смотря на защиту отъ вѣтра чѣмъ-то въ родѣ ширмъ, пламя свѣчей струилось въ воздухѣ во всѣ стороны, какъ развѣвающійся значекъ предводителя арміи. Вообще, комната представляла много великолѣпія, даже нѣкоторое притязаніе на вкусъ, но мало удобства, которое, будучи неизвѣстно, не могло быть и ощущаемо.
Лэди Роэна съ тремя своими прислужницами, которыя стоя сзади убирали ея волосы на ночь, сидѣла на упомянутомъ стулѣ (это было нѣчто въ родѣ трона) съ лицомъ женщины, рожденной принимать только поклоненія. Пилигримъ, преклонивъ передъ пою колѣни, смиренно принесъ ей дань своего уваженія.
— Встаньте, пилигримъ! сказала она милостиво. Защитникъ отсутствующихъ имѣетъ право на благосклонный пріемъ тѣхъ, кто цѣнитъ истину и уважаетъ мужество. Удалитесь, прибавила она, обращаясь къ прислужницамъ — всѣ кромѣ Эльджиты: я хочу говорить съ этимъ святымъ пилигримомъ.
Дѣвушки, не покидая комнаты, удалились въ глубину ея и сѣли на небольшой скамьѣ, стоявшей возлѣ стѣны, и тамъ оставались безгласными какъ статуи, хотя были на такомъ разстояніи, что шопотъ ихъ не могъ бы нарушить разговора ихъ госпожи.
— Пилигримъ! начала лэди послѣ минутнаго молчанія, во время котораго она по видимому затруднялась какъ приступить къ разговору. Вы сегодня вечеромъ упомянули имя… я разумѣю, сказала она съ нѣкоторымъ усиліемъ — имя Айвено, произнесенное въ залѣ, гдѣ по законамъ природы и родства оно должно бы было пріятно звучать для уха каждаго. Но такова превратность судьбы, что изъ многихъ, сердце которыхъ должно было бы трепетать при этомъ звукѣ, только я одна осмѣливаюсь спросить васъ гдѣ и въ какомъ положеніи вы покинули того о комъ говорили. Мы слышали, что послѣ отбытія англійскаго войска, оставшись въ Палестинѣ по причинѣ разстроеннаго здоровья, онъ терпѣлъ гоненія отъ французской партіи, къ которой, какъ извѣстно, принадлежатъ и рыцари храма.
— Я мало знаю рыцаря Айвено, отвѣчалъ пилигримъ трепещущимъ голосомъ, — по желалъ бы знать его короче, такъ какъ вы, лэди, принимаете въ его судьбѣ такое участіе. Сколько мнѣ извѣстно, онъ превозмогъ гоненія своихъ враговъ въ Палестинѣ и готовъ былъ возвратиться въ Англію, гдѣ вы, лэди, узнаете лучше меня его участь.
Лэди Роэна глубоко вздохнула и спросила когда можно ожидать возвращенія рыцаря Айвено въ отечество, и не можетъ ли онъ на своемъ пути подвергнуться большимъ опасностямъ. Относительно перваго вопроса, пилигримъ сознавался въ совершенномъ невѣденіи; на второй отвѣчалъ, что путешествіе можетъ быть совершено безопасно черезъ Венецію и Генуу, а оттуда черезъ Францію въ Англію. Айвено, прибавилъ онъ, — такъ хорошо знакомъ съ языкомъ и нравами французовъ, что не подвергнется никакой опасности въ этой части своего путешествія.
— Дай Богъ, сказала лэди Роэна, — чтобъ онъ прибылъ къ вамъ благополучно и могъ взяться за оружіе въ будущемъ турнирѣ, на которомъ всѣ рыцари нашего отечества готовятся показать свою силу и искуство. Если Ательстанъ изъ Конингсбурга получитъ награду, то Айвено, по возвращеніи слоемъ въ Англію, услышитъ непріятныя вѣсти… Но, странникъ, каково было его здоровье, когда вы видѣли его въ послѣдній разъ? Не повредила ли болѣзнь его силѣ и пріятной наружности?
— Онъ загорѣлъ, отвѣчалъ пилигримъ, — и похудѣлъ съ того времени, какъ прибылъ изъ Кипра въ свитѣ Львинаго Сердца, и какая-то забота по видимому глубоко врѣзалась на челѣ его; но ясъ нимъ не сближался, потому что онъ былъ мнѣ совершенно незнакомъ.
— Боюсь, сказала лэди, что онъ найдетъ въ своемъ отечествѣ такъ мало участія, что это облако не разсѣется съ чела его. Благодарю васъ, добрый пилигримъ, за извѣстія о товарищѣ моего дѣтства. Приближьтесь, дѣвушки, продолжала она, — подайте прощальный кубокъ этому святому человѣку: я не хочу долѣе удерживать его.
Одна изъ прислужницъ подала серебряный кубокъ съ виномъ, приправленнымъ пряностями. Роэна слегка прикоснулась къ нему губами и потомъ предложила его пилигриму, который съ низкимъ поклономъ выпилъ нѣсколько капель.
— Примите это подаяніе, другъ мой, сказала Роэна, подавая ему золотую монету, — въ знакъ моего уваженія къ трудному вашему путешествію по святымъ мѣстамъ, которыя ни посѣщали.
Пилигримъ принялъ подарокъ съ глубокимъ почтеніемъ и вышелъ за Эльджитою изъ комнаты.
Въ передней онъ нашелъ своего проводника, Апвольда, который взявъ факелъ изъ рукъ Эльджиты проводилъ его поспѣшно и безъ всякихъ церемоній въ наружную и неблагородную часть зданія, гдѣ находилось нѣсколько комнатъ или келій, назначенныхъ для низшихъ слугъ и не столь значительныхъ странниковъ.
— Гдѣ же спитъ еврей? спросилъ пилигримъ.
— Невѣрная собака, отвѣчалъ Апвольдъ, — помѣстился въ конурѣ возлѣ вашей святости. О, Св. Дунстанъ! Сколько нужно будетъ мыть и скоблить комнату прежде нежели она опять будетъ годна для христіанина.
— А гдѣ спитъ свинопасъ Гуртъ? спросилъ странникъ.
— Гуртъ, отвѣчалъ слуга, — спитъ въ чуланѣ направо отъ вашего, какъ жидъ слѣва; вы будете отдѣлять жида отъ предмета ненавистнаго для него племени. Вы бы заняли болѣе пріятное мѣсто, еслибъ приняли приглашеніе Освальда.
— Мнѣ хорошо и здѣсь, отвѣчалъ пилигримъ, — сосѣдство хотя бы и еврея едва ли осквернитъ меня сквозь дубовую перегородку.
Сказавъ это пилигримъ вошелъ въ назначенный ему чуланъ, и взявъ факелъ изъ рукъ слуги поблагодарилъ его и пожелалъ ему доброй ночи. Заперѣвъ двери своей кельи, онъ поставилъ факелъ въ деревянный подсвѣчникъ и осмотрѣлъ свою спальню, убранную очень просто: грубая деревянная скамейка и еще болѣе грубая кровать съ чистою соломою и двумя или тремя овчинами вмѣсто одѣяла, вотъ все что находилось въ этой конурѣ.
Пилигримъ, погасивъ факелъ, не снимая платья бросился на постель, и спалъ, или по крайней мѣрѣ оставался въ положеніи спящаго человѣка до тѣхъ поръ, пока первые лучи солнца не проникли сквозь небольшое рѣшетчатое окно, которое въ одно и тоже время пропускало воздухъ и свѣтъ въ его неудобную келью. Тогда онъ всталъ, прочиталъ утреннюю молитву, и поправивъ свое платье, оставилъ комнату и вошелъ въ чуланъ Исаака, приподнявъ щеколду какъ можно тише.
Исаакъ лежалъ въ безпокойномъ снѣ на кровати, подобной той, на которой пилигримъ провелъ ночь. Часть одежды еврея, снятой имъ съ себя наканунѣ, была заботливо сложена вблизи его, вѣроятно изъ боязни чтобъ ее не похитили во время сна. Лице Исаака выражало безпокойство, достигавшее почти до предсмертнаго страданія. Гуки и ноги его судорожно трепетали, какъ будто его давилъ кошмаръ; онъ говорилъ самъ съ собою, и кромѣ нѣкоторыхъ восклицаній по еврейски, явственно произнесъ слѣдующія слова по норманоанглійски, или на смѣшанномъ языкѣ того времени: «Ради самого Бога Авраама, пощадите несчастнаго! старика! Я бѣденъ, у меня нѣтъ ни пенни; хоть разорвите желѣзомъ мое тѣло на части, а ничего не могу дать вамъ».
Пилигримъ, не дожидаясь конца сновидѣнія Исаака, разбудилъ его концомъ своего странническаго посоха. Это прикосновеніе вѣроятно слилось, какъ обыкновенно случается, съ самымъ сновидѣніемъ, потому что старикъ вдругъ поднялся; сѣдые волосы его дыбомъ стали на головѣ, и схвативъ свое платье съ силою когтей сокола, онъ устремилъ на пилигрима острые черные глаза съ выраженіемъ дикаго удивленія и сильнаго страха, отъ котораго трепетало все его тѣло.
— Не бойтесь ничего, Исаакъ! сказалъ пилигримъ, — я пришелъ къ вамъ съ добрымъ намѣреніемъ.
— Богъ Израиля да воздастъ вамъ за это! воскликнулъ еврей, успокоясь. Мнѣ спилось… но хвала отцу Аврааму, это былъ только сонъ! Потомъ, собравшись съ мыслями, онъ прибавилъ обыкновеннымъ своимъ голосомъ: Чего же хотите вы отъ бѣднаго еврея въ такую раннюю пору?
— Я пришелъ сказать вамъ, отвѣчалъ пилигримъ, — что если вы не покинете этого замка сію же минуту и не поспѣшите удалиться отсюда, то путешествіе ваше будетъ не і безопасно.
— Святой отецъ! воскликнулъ еврей, — кто покусится на жизнь такого бѣдняка какъ я?
— Объ этомъ вы сами должны знать лучше меня, сказалъ пилигримъ, — но вспомните, что вчера, когда рыцарь проходилъ черезъ залу, онъ сказалъ что-то своимъ мусульманскимъ невольникамъ на сарацинскомъ языкѣ, который я хорошо понимаю; онъ приказалъ имъ подсматривать ныньче утромъ куда поѣдетъ жидъ, чтобъ напасть на него въ приличномъ разстояніи отъ замка, и отвести въ замокъ Филиппа Мальвоазена, или Реджинальда Фронъ де Бефа.
Невозможно изобразить ужаса, овладѣвшаго евреемъ при этомъ извѣстіи и по видимому подавившаго всѣ его способности. Руки его опустились, голова поникла на грудь, колѣни согнулись подъ тяжестью тѣла, всѣ первы и мышцы ослабли и потеряли свою силу: онъ упалъ къ ногамъ пилигрима, и не такъ какъ человѣкъ, который притворно лишаясь чувствъ падаетъ на колѣни и простирается ницъ для возбужденія состраданія, но какъ колеблющійся подъ гнетомъ какой-то невидимой силы, давящей внизъ, не смотря ни на какое сопротивленіе.
— Святой Боже Авраама, воскликнулъ онъ наконецъ, сжимая и поднявъ морщиноватыя руки, но не поднимая своей сѣдой головы отъ полу. — О, святой Моисей! Праведный Ааронъ! Не напрасно снился мнѣ этотъ сонъ, и не напрасно представилось мнѣ это видѣніе! Я уже чувствую какъ ихъ желѣзо раздираетъ мои жилы! Чувствую, что пытки грозятъ моему тѣлу, какъ пилы, бороны и желѣзные топоры висѣли надъ сынами Равы и надъ городами дѣтей Амона!
— Встаньте, Исаакъ, и выслушайте меня! сказалъ пилигримъ, смотрѣвшій на отчаяніе еврея не столько съ состраданіемъ, сколько съ презрѣніемъ. — Вашъ ужасъ не безъ причины, судя по тому, какъ короли и вельможи поступаютъ съ вашими братьями для полученія отъ нихъ денегъ; но встаньте! Я укажу вамъ средство къ спасенію. Оставьте этотъ замокъ, сію же минуту, пока еще въ немъ всѣ спятъ крѣпкимъ сномъ послѣ вчерашняго пира. Я проведу васъ тайными тропинками въ лѣсу, который мнѣ извѣстенъ какъ любому лѣсничему, я не оставлю васъ до тѣхъ поръ, пока вы не будете подъ безопаснымъ покровительствомъ какого нибудь барона, отправляющагося на турниръ, и доброе расположеніе котораго вы вѣроятно имѣете средства пріобрѣсти.
По мѣрѣ того, какъ Исаакъ получалъ надежду на избавленіе, онъ постепенно приподнимался съ земли, наконецъ привставъ сталъ на колѣни, забросилъ назадъ сѣдые волосы и бороду и устремилъ свои острые черные глаза на лице пилигрима, съ видомъ выражавшимъ въ одно и тоже время страхъ и надежду, смѣшанные съ подозрѣніемъ. Но когда онъ услышалъ послѣднія слова пилигрима, его первоначальный страхъ, казалось, возвратился со всею силою, и онъ опять упалъ лицомъ на полъ, воскликнувъ: — Я имѣю средства пріобрѣсти доброе расположеніе! Увы, чтобъ пріобрѣсти милость христіанина — одна только дорога, и какъ найдти ее бѣдному еврею, когда поборы уже довели его до нищеты Лазаря! Потомъ, какъ будто подозрѣніе побѣдило всѣ его чувства, онъ закричалъ: Если вы любите Господа, молодой человѣкъ, не обманите меня ради Великаго Отца, который сотворилъ всѣхъ, еврея, христіанина, израильтянина и измаильтянина, — не измѣните мнѣ! У меня нѣтъ средствъ пріобрѣсти доброе расположеніе христіанскаго нищаго, если бъ онъ потребовалъ отъ меня хоть одинъ пенни! Говоря послѣднія слова Исаакъ поднялся и схватилъ пилигрима за мантію съ умоляющимъ взоромъ, но пилигримъ освободился отъ него, какъ будто прикосновеніе еврея могло осквернить его.
— Если бъ ты обладалъ всѣмъ богатствомъ своего племени, сказалъ онъ, — то и тогда какая была бы мнѣ выгода вредить тебѣ? Эта одежда показываетъ, что я далъ обѣтъ оставаться въ бѣдности, и не. перемѣню ее ни на что, кромѣ коня и панциря. И такъ, не думай, чтобъ я искалъ твоего сообщества, или надѣялся отъ него получить выгоду; останься здѣсь, если хочешь; Седрикъ Саксонецъ будетъ твоимъ покровителемъ.
— Нѣтъ! сказалъ еврей, — онъ не позволитъ мнѣ ѣхать въ своей свитѣ; саксъ и норманъ равно устыдятся бѣднаго израильтянина, а ѣхать одному черезъ владѣнія Филиппа Мальвоазена и Реджинальда Фронъ де Бефа… Добрый юноша! Я иду съ тобою…. Поспѣшимъ, опояшемъ бока…. бѣжимъ!… Вотъ твой посохъ. Что же ты колеблешься?
— Я нисколько не колеблюсь, отвѣчалъ пилигримъ, уступая поспѣшности своего спутника, — по я долженъ придумать средство какъ оставить домъ… Слѣдуй за мною.
Пилигримъ повелъ еврея къ сосѣдней кельѣ, занятой какъ извѣстно читателю, свинопасомъ Гуртомъ. — Вставай, Гуртъ! сказалъ пилигримъ, — вставай скорѣе. Отвори заднія ворота и выпусти меня съ евреемъ.
Гуртъ, должность котораго хотя очень низкая въ наше время, была столько же важна въ саксонской Англіи, какъ ремесло Эвмея въ Итакѣ, обидѣлся такимъ невѣжливымъ и повелительнымъ тономъ пилигрима.
— Жидъ покидаетъ Ротервудъ, возразилъ онъ, опершись локтемъ и смотря пристально на пилигрима, но не вставая съ постели, — и въ добавокъ идетъ вмѣстѣ съ пилигримомъ…
— Я скорѣе повѣрилъ бы, сказалъ Вамба, вошедшій въ эту минуту въ чуланъ, — что онъ хочетъ стянуть и взять съ собою свиной окорокъ?
— Однакожъ, продолжалъ Гуртъ, опять положивъ голову на полѣно, служившее ему вмѣсто подушки, — не угодно ли будетъ и жиду и христіанину дождаться, пока отворятъ большія ворота? У насъ не заведено, чтобъ гости уходили украдкою въ такую неприличную пору..
— Какъ бы то ни было, отвѣчалъ пилигримъ повелительнымъ голосомъ, — надѣюсь, ты не откажешь мнѣ въ этой услугѣ?
Сказавъ это онъ наклонился надъ постелью свинопаса и что-то шепнулъ ему на ухо по саксонски. Гуртъ тотчасъ вскочилъ, какъ будто потрясенный электрическимъ ударомъ. Пилигримъ, положивъ палецъ на губы, какъ бы подавая ему знакъ, чтобъ онъ молчалъ, прибавилъ: — Гуртъ, будь остороженъ, ты всегда былъ благоразуменъ. Говорю тебѣ, отвори заднюю калитку, въ скоромъ времени ты узнаешь болѣе.
Обрадованный Гуртъ повиновался съ поспѣшностью, тогда какъ Вамба и еврей, слѣдуя за нимъ, дивились внезапной перемѣнѣ, происшедшей въ поступкахъ свинопаса.
— Мой мулъ, мулъ мой! возопилъ еврей, когда они были за калиткою.
— Приведи его мула, сказалъ пилигримъ, — и послушай: достань мнѣ другаго мула, чтобъ мнѣ можно было выѣхать съ нимъ изъ этихъ мѣстъ. Я въ сохранности возвращу мула кому нибудь изъ свиты Седрика въ Ашби. Да смотри…. Остальное онъ шопотомъ досказалъ на ухо Гурту.
— Охотно, охотно все сдѣлаю, проговорилъ Гуртъ, и тотчасъ отправился исполнить приказаніе.
— Желалъ бы я, сказалъ Вамба какъ скоро его товарищъ скрылся, — желалъ бы научиться тому, чему вы, пилигримы, учитесь въ Святой Землѣ.
— То есть читать молитвы, дуракъ, отвѣчалъ пилигримъ, — каяться въ грѣхахъ и умерщвлять плоть свою постомъ, бдѣніемъ и молитвами?
— Хоть чему нибудь посильнѣе этого, продолжалъ шутъ, — потому что покаяніе и молитвы никогда не дѣлали Гурта такимъ услужливымъ; а постъ и бдѣніе никогда не заставили бы его снабдить васъ муломъ. Я увѣренъ, что если бъ вы то же сказали его любимому черному борову о бдѣніи и покаяніи, то и отъ него увидѣли бы такую же вѣжливость.
— Перестань, воскликнулъ пилигримъ, — не забывай, что ты саксонскій дуракъ.
— Сущая правда! отвѣчалъ шутъ: — родись я норманомъ, какимъ я полагаю я ты родился, счастье всегда было бы у меня подъ рукою, и мнѣ бы не далеко было до умнаго.
Въ эту минуту по ту сторону рва показался Гуртъ съ мулами. Путешественникѣ перешли ровъ по подъемному мосту шириною въ двѣ доски, что соразмѣрялось съ шириною заднихъ воротъ и небольшой калитки наружнаго палисада, примыкавшаго къ лѣсу. Какъ скоро они дошли до муловъ, еврей трепещущими руками проворно привязалъ за сѣдломъ небольшой мѣшокъ изъ синей кожи, который онъ вынулъ изъ подъ плаща, утверждай что въ немъ лежитъ платье — «только перемѣна платья!» Потомъ онъ сѣлъ на мула съ проворствомъ, которое трудно было предполагать, судя по лѣтамъ его, и такъ расположилъ складки своего плаща, что совершенно скрылъ отъ взоровъ тяжесть, привязанную имъ къ сѣдлу.
Пилигримъ сѣлъ на своего мула съ меньшею торопливостью и протянулъ руку Гурту, который поцаловалъ ее съ глубочайшимъ уваженіемъ. Свинопасъ смотрѣлъ вслѣдъ за путешественниками, пока они не скрылись въ чащѣ лѣса. Голосъ Вамбы нарушилъ его мечтаніе.
— Знаешь ли, дружище Гуртъ, сказалъ Вамба, — что ты нынѣшнее утро былъ чрезвычайно учтивъ и необыкновенно набоженъ? Меня разбираетъ охота самому быть чернымъ пріоромъ или босымъ пилигримомъ: то-то бы поживился я отъ твоей учтивости и набожности; повѣрь, я употребилъ бы ихъ не для одного цалованія руки.
— Ты не совсѣмъ глупъ, Вамба! отвѣчалъ Гуртъ, — хотя судишь по наружности; да и умные-то люди не то ли же дѣлаютъ?… Но пора мнѣ подумать и о стадѣ.
Сказавъ это, онъ повернулъ къ замку; за нимъ пошелъ и шутъ.
Между тѣмъ путешественники продолжали ѣхать съ поспѣшностью, которая говорила о чрезмѣрномъ страхѣ еврея, потому что люди его лѣтъ рѣдко любятъ скорую ѣзду. Пилигримъ, которому по видимому всѣ тропинки и выходы лѣса были извѣстны, держалъ путь самыми глухими мѣстами и нѣсколько разъ снова пробуждалъ въ евреѣ опасенія, не намѣренъ ли онъ завлечь его въ какую нибудь засаду.
Впрочемъ, подозрѣнія Исаака были извинительны: за исключеніемъ можетъ быть летучей рыбы, во всемъ мірѣ не было существа ни на землѣ, ни въ воздухѣ, ни въ водѣ, которое было бы предметомъ гоненій столь постоянныхъ и необузданныхъ, какъ евреи того времени. При малѣйшемъ и самомъ неосновательномъ предлогѣ или при самомъ нелѣпомъ и безсмысленномъ обвиненіи, жизнь ихъ и имущество подвергались народной ярости; норманы, саксы, датчане и британцы, при всей взаимной враждѣ своей, состязались въ томъ, кто изъ нихъ съ большимъ презрѣніемъ смотритъ на племя, которое ненавидѣть, презирать, безчестить, грабить и преслѣдовать считалось религіозною обязанностью.
Короли норманскаго происхожденія и зависѣвшіе отъ нихъ вельможи, слѣдовавшіе ихъ примѣру въ деспотизмѣ, вели противъ этого злополучнаго народа гоненіе болѣе правильное, расчетливое и корыстолюбивое. Всѣмъ извѣстно исторія того богатаго еврея, котораго король Іоаннъ заключилъ въ одинъ изъ своихъ королевскихъ замковъ, гдѣ ежедневно выдергивали ему но одному зубу, пока несчастный израильтянинъ, лишившись половины зубовъ, не согласился заплатить огромную сумму, требованную отъ него королемъ. Небольшое количество денегъ, бывшихъ тогда въ Англіи, большею частью находилось въ рукахъ этого гонимаго народа, и дворянство не замедлило послѣдовать примѣру своего государя въ придумываніи средствъ вымучивать у евреевъ деньги насиліями всякаго рода и даже пытками. Однакожъ, пасивная смѣлость, возбуждаемая корыстолюбіемъ, заставляла евреевъ презирать всѣ бѣдствія, тяготѣвшія надъ ними; у нихъ всегда были въ виду неисчислимыя выгоды, которыя они могли получить въ странѣ отъ природы столь богатой, какъ Англія. Вопреки гоненіямъ всякаго рода и дѣйствіямъ упомянутой выше управы, называвшейся Жидовскою Управою и учрежденной съ цѣлью грабить и отнимать богатство у евреевъ, они увеличивали и скопляли огромныя суммы и передавали ихъ другъ другу посредствомъ векселей, изобрѣтеніемъ которыхъ, какъ говорятъ, комерція обязана имъ: векселя давали имъ возможность переводить свои богатства изъ страны въ страну, чтобъ въ случаѣ гоненій въ одномъ государствѣ, можно было спасать свои сокровища въ другомъ.
Казалось, упорство и скупость евреевъ, поставленныя такимъ образомъ въ противоположность фанатизму и жестокости тѣхъ, подъ чьей властью они жили, возрастали соразмѣрно съ силою постигавшихъ ихъ гоненій; а громадное богатство, пріобрѣтенное ими чрезъ торговлю, съ одной стороны подвергало ихъ частой опасности, съ другой же служило къ распространенію ихъ вліянія и доставляло имъ нѣкотораго рода покровительство. На такихъ условіяхъ жили они, и характеръ ихъ отъ такого вліянія сдѣлался бдительнымъ, подозрительнымъ, боязливымъ, по вмѣстѣ съ тѣмъ упорнымъ, терпѣливымъ и хитрымъ въ избѣганіи опасностей, которымъ они подвергались.
Проѣхавъ скорою рысью многія глухія мѣста, пилигримъ наконецъ прервалъ молчаніе.
Вотъ этотъ огромный полусгнившій дубъ, сказалъ онъ, — означаетъ границу владѣній Фронъ де Бефа; владѣнія же Мальвоазена мы давно проѣхали. Здѣсь нечего опасаться погони.
— Пусть сокрушатся колеса колесницъ ихъ, сказалъ Исаакъ, — подобію колесницамъ войска Фараона! Но, добрый пилигримъ, не покидай меня. Вспомни объ этомъ свирѣпомъ и дикомъ рыцарѣ храма съ его сарацинскими рабами: они не уважатъ никакихъ правъ владѣній земли или границы.
— Мы должны здѣсь разстаться, возразилъ пилигримъ. — Люди такого различнаго званія, какъ ты и я, не должны ѣхать вмѣстѣ безъ особенной необходимости. Притомъ же, какую помощь можешь ты ожидать отъ меня, мирнаго пилигрима, противъ двухъ -вооруженныхъ язычниковъ?
— О, нѣтъ, добрый юноша! отвѣчалъ еврей, — ты можешь и не откажешься защищать меня. Какъ я ни бѣденъ, по буду благодаренъ тебѣ, — не деньгами — денегъ клянусь отцомъ Авраамомъ, у меня нѣтъ, а…
— Я уже сказалъ тебѣ, возразилъ пилигримъ, — что не возьму ни денегъ, ни награды. Проводить тебя еще я въ состояніи; можетъ быть даже смогу и защитить тебя, потому что защитить еврея отъ сарациновъ едва ли можно назвать дѣломъ недостойнымъ христіанина. Потомъ, еврей, я передамъ тебя подъ защиту какихъ нибудь путешественниковъ. Шефильдъ отсюда недалеко: тамъ ты легко найдешь многихъ изъ своего племени, съ которыми можешь считать себя въ безопасности.
— Благословеніе Іакова да будетъ надъ тобою, добрый юноша! воскликнулъ еврей. Въ Шефильдѣ я остановлюсь у своего родственника, Зарета, и найду какія нибудь средства къ безопасному продолженію пути.
— Хорошо, сказалъ пилигримъ, — я провожу тебя до Шефильда: полчаса ѣзды, и мы будемъ въ виду этого города.
Эти полчаса прошли въ совершенномъ молчаніи съ обѣихъ сторонъ. Пилигримъ молчалъ можетъ быть потому, что считалъ для себя безчестнымъ говорить съ евреемъ безъ самой крайней необходимости; а еврей потому, что не осмѣливался вступить въ разговоръ съ человѣкомъ, характеру котораго путешествіе къ гробу Господню придавало особенную святость. Они остановились на высотѣ незамѣтно подымающагося пригорка, и пилигримъ, указавъ на Шефильдъ, лежавшій подъ ними, сказалъ:
— Итакъ здѣсь мы разстанемся.
— Но не прежде чѣмъ вы примете благодарность бѣднаго еврея, отвѣчалъ Исаакъ. — Я не осмѣливаюсь просить васъ идти со мной къ родственнику моему, Зарету, который могъ бы доставить мнѣ средства заплатить вамъ за услугу.
— Я уже сказалъ, возразилъ пилигримъ, — что не хочу никакого вознагражденія. Если ты, въ благодарность мнѣ, пощадишь отъ оковъ и тюрьмы какого нибудь несчастнаго христіанина изъ длиннаго списка своихъ должниковъ, то я вполнѣ сочту себя вознагражденнымъ за свою сегодняшнюю услугу.
— Постой, постой! воскликнулъ еврей, схвативъ его за платье, я сдѣлаю кое-что побольше этого, кое-что для тебя самого. Видитъ Богъ, что я бѣдный еврей. Да, Исаакъ нищій въ своемъ племени, — но прости мнѣ, если я отгадаю, чего желаешь въ эту минуту.
— Еслибъ ты и отгадалъ въ самомъ дѣлѣ, сказалъ пилигримъ, то не могъ бы исполнить моего желанія, хотя бы ты былъ такъ же богатъ, какъ притворяешься бѣднымъ.
— Какъ? Притворяюсь бѣднымъ? повторилъ еврей. — О, повѣрь мнѣ, я говорю правду: я ограбленъ, долженъ, разоренъ. Рука сильныхъ расхитила мое имущество, мои корабли, все, все что я имѣлъ. Но я знаю чего ты хочешь, и можетъ быть помогу тебѣ. Твое желаніе теперь — имѣть коня и вооруженіе.
Пилигримъ вздрогнулъ и поспѣшно обратился къ еврею. — Какой лукавый духъ открылъ тебѣ это? спросилъ онъ.
— Все равно для тебя, отвѣчалъ еврей улыбаясь, — лишь бы только это была правда, и я точно также могу исполнить твое желаніе, какъ и отгадалъ его.
— Съ моимъ ли званіемъ, одеждою, обѣтомъ?… сказалъ пилигримъ.
— О, я знаю васъ, христіанъ, прервалъ его Исаакъ, — знаю что самые благороднѣйшіе изъ васъ готовы взять посохъ и надѣть сандаліи для суевѣрнаго путешествія, и пѣшкомъ идти на поклоненіе гробницамъ умершихъ людей.
— Не богохульствуй, жидъ! гнѣвно воскликнулъ пилигримъ.
— Простите мнѣ, сказалъ еврей: — я былъ слишкомъ опрометчивъ: Но въ прошедшую ночь и нынѣшнее утро вы проговорили слова, которыя какъ искры изъ кремня показали мнѣ какой металлъ ударилъ въ него; притомъ я увидѣлъ, что подъ этою одеждою пилигрима скрыты рыцарская цѣпь и золотыя шпоры: онѣ блеснули мнѣ въ глаза, когда вы наклонились надъ моею постелью сегодня утромъ.
Пилигримъ не могъ удержаться отъ улыбки. — Если внимательнымъ окомъ осмотрѣть и твою одежду, Исаакъ, сказалъ онъ, — то чего нельзя было бы открыть подъ нею?
— Ни слова объ этомъ, прервалъ его еврей блѣднѣя и поспѣшно вынимая все нужное для письма, и какъ бы для того чтобъ прекратить разговоръ онъ началъ писать на клочкѣ бумаги, подложивъ подъ нее свою желтую шапку и не слѣзая съ мула. Окончивъ, Исаакъ подалъ пилигриму свернутое письмо, написанное по еврейски, и сказалъ: — въ городѣ Кейстерѣ всѣ знаютъ богатаго еврея Кирхата Хайрама изъ Ломбардіи; отдайте ему этотъ свертокъ. У него въ продажѣ шесть миланскихъ кольчугъ, и худшая изъ нихъ годилась бы для коронованной особы; у него также десять добрыхъ копей, на худшемъ изъ нихъ могъ бы ѣхать самъ король, еслибъ пришлось ему. сражаться даже за свой престолъ. Онъ дастъ вамъ любую кольчугу и любаго коня, со всѣмъ нужнымъ для турнира; по окончаніи турнира вы возвратите ихъ въ цѣлости, если не будете въ состояніи заплатить за нихъ хозяину.
— Но, Исаакъ, сказалъ пилигримъ съ улыбкою, — развѣ ты не знаешь, что въ этихъ играхъ конь и оружіе рыцаря, выбитаго изъ сѣдла, достаются въ награду побѣдителю? Что, если я буду несчастливъ и потеряю то, за что не могу заплатить или вознаградить?
Еврей взглянулъ на него съ нѣкоторымъ изумленіемъ при мысли, что дѣйствительно это можетъ случиться; однакожъ, собравшись съ духомъ, проговорилъ скороговоркою: — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ…. это невозможно; я не могу предполагать этого. Благословеніе нашего Отца да пребудетъ надъ тобою. Твое копье да будетъ сильно, какъ жезлъ Моисея!
Сказавъ это, онъ поворотилъ мула; по теперь пилигримъ въ свою очередь схватилъ еврея за плащъ. — Однакожъ, Исаакъ, ты еще не знаешь всей опасности. Коня могутъ убить, вооруженіе испортить, потому что я не буду щадить ни коня, ни всадника. Притомъ же, твоя братья ничего не даетъ даромъ; я долженъ же буду заплатить чѣмъ нибудь за это.
Еврей скорчился на своемъ сѣдлѣ, какъ человѣкъ мучимый коликою; однакожъ лучшія чувства вскорѣ взяли верхъ надъ чувствами, болѣе ему свойственными. — Нѣтъ нужды, сказалъ онъ, — нѣтъ нужды…. пусти меня! Если что нибудь будетъ испорчено, то съ васъ не взыщутъ; если нужно будетъ платить деньги, то Кирхатъ Хайрамъ проститъ ихъ для своего родственника, Исаака. Прощай!… Но послушай, добрый юноша, сказалъ онъ оборотившись: — не слишкомъ дерзко вдавайся въ эту суетную драку. Я говорю это не потому, чтобъ боялся за коня или панцырь, но для того чтобъ ты позаботился о своей жизни и тѣлѣ.
— Благодарю за доброе желаніе, сказалъ пилигримъ, снова улыбнувшись. — Охотно воспользуюсь твоимъ предложеніемъ, и хотя мнѣ трудно будетъ, по постараюсь во что бы ни стало расчитаться съ тобою.
Спутники разстались и разными дорогами направились въ Шефильдъ.
ГЛАВА VII.
правитьПоложеніе англійской націи въ это время было довольно жалкое. Король Ричардъ находился въ плѣну у вѣроломнаго и жестокаго герцога австрійскаго. Даже самое мѣсто его заключенія было скрыто, и судьба его оставалась почти неизвѣстною для большей части его подданныхъ, которые въ то же время были преданы всякаго рода невыносимымъ угнетеніямъ.
Принцъ Іоаннъ, въ союзѣ съ Филиппомъ французскимъ, смертельнымъ врагомъ Львинаго Сердца, употреблялъ все свое вліяніе на герцога австрійскаго, чтобъ продлить плѣнъ своего брата, Ричарда, которому онъ былъ обязанъ столь многими милостями. Между тѣмъ Іоаннъ усиливалъ свою партію въ королевствѣ, намѣреваясь, въ случаѣ смерти короля, оспаривать престолъ у законнаго наслѣдника, Артура, герцога британскаго, сына старшаго его брата, Готфрида Плантагенета. Всѣмъ извѣстно, что этотъ замыселъ онъ успѣлъ привести въ исполненіе въ послѣдствіи. — Легкомысленный, развратный и вѣроломный, Іоаннъ легко привязалъ къ себѣ и своей партіи не только всѣхъ, имѣвшихъ причину бояться гнѣва Ричарда за противозаконные поступки во время его отсутствія, но также и многочисленный классъ отчаянныхъ смѣльчаковъ, которые, возвратившись изъ крестовыхъ походовъ на родину, напитались всѣми пороками востока, растратили свое имущество, и закаливъ свой характеръ возлагали полную надежду на потрясенія, порождаемыя междоусобіемъ.
Къ этимъ причинамъ народнаго бѣдствія должно прибавить множество разбойниковъ, которые будучи доведены до отчаянія угнетеніями феодальнаго дворянства и строгимъ исполненіемъ лѣсныхъ законовъ, собирались огромными шайками, и владычествуя въ лѣсахъ и долинахъ ни во что не ставили мѣстный судъ и законныя нрава. Самые бароны, укрѣпившись въ замкахъ и разыгрывая роль мелкихъ королей въ своихъ владѣніяхъ, становились предводителями шаекъ, не менѣе беззаконныхъ и столько же опасныхъ, какъ и шайки самыхъ отъявленныхъ разбойниковъ. Для содержанія такихъ шаекъ и для удовлетворенія разорительнаго великолѣпія, требуемаго гордостью, дворяне занимали огромныя суммы у евреевъ за самые большіе проценты, истощавшіе ихъ владѣнія какъ самая изнурительная болѣзнь, почти неизлечимая, если обстоятельства не представляли имъ случая освободиться отъ нея какимъ нибудь беззаконнымъ насиліемъ въ отношеніи къ своимъ кредиторамъ.
Подъ гнетомъ такихъ разнообразныхъ бѣдствій при этомъ несчастномъ порядкѣ дѣлъ, англійскій народъ глубоко страдалъ въ настоящемъ и имѣлъ причину въ будущемъ опасаться угнетеній еще болѣе тягостныхъ. Къ довершенію бѣдствія, заразительная, весьма опасная болѣзнь распространилась по всему государству и дѣлалась упорнѣе отъ неопрятности, нездоровой пищи и худаго помѣщенія низшихъ классовъ, и похищала многихъ, участь которыхъ становилась предметомъ зависти для людей, оставшихся въ живыхъ, потому что избавляла ихъ отъ страданій, грозившихъ въ будущемъ.
Но среди несчастій, всѣ люди безъ различія, бѣдные и богатые, чернь и дворянство принимали участіе въ турнирахъ, величественныхъ зрѣлищахъ того времени, и заботились о нихъ съ такимъ же жаромъ, съ какимъ нынче полуголодная мадридская чернь, у которой не остается и реала для покупки пищи семейству, бѣжитъ смотрѣть бой быковъ. Ни обязанности, ни слабость здоровья не могли удержать людей молодыхъ и старыхъ отъ подобнаго зрѣлища. Турниръ, или Passage of arms, какъ называли его въ то время, назначенъ былъ въ Ашби, въ графствѣ Лейстеръ. Туда должны были явиться знаменитѣйшіе рыцари передъ лице принца Іоанна, который, какъ полагали, самъ будетъ предсѣдательствовать на аренѣ. Это обстоятельство привлекало всеобщее вниманіе, и потому огромныя толпы людей всѣхъ званій спѣшили въ назначенное утро къ мѣсту турнира.
Выбранное для этого мѣсто было истинно романтическое. У опушки лѣса, отстоявшаго на милю отъ города Ашби, разстилался обширный лугъ, покрытый самою восхитительною зеленью и окруженный съ одной стороны лѣсомъ, а съ другой рѣдкими дубами, изъ которыхъ иные были необыкновенной величины. Это мѣсто, какъ бы нарочно назначенное для боннскихъ упражненій, было окружено со всѣхъ сторонъ возвышенностями, которыя постепенно спускались до названной ровной площади, обнесенной крѣпкимъ палисадомъ и имѣвшей около четверти мили въ длину и въ половину менѣе этого въ ширину. Огороженное мѣсто имѣло форму продолговатаго четыреугольника, углы котораго были значительно скруглены для большаго удобства зрителей. Входы для участвовавшихъ, находившіеся на сѣверной и южной оконечностяхъ арены, затворялись крѣпкими деревянными воротами, довольно широкими для въѣзда двухъ всадниковъ въ рядъ. При каждыхъ изъ этихъ воротъ стояло по два герольда, съ шестью трубачами, съ такимъ же числомъ прислужниковъ и сильнымъ отрядомъ воиновъ, для соблюденія порядка и для опредѣленія степени рыцарей, желавшихъ принять участіе въ воинственныхъ играхъ.
Позади южнаго входа, на платформѣ, образованной естественнымъ возвышеніемъ земли, были разбиты пять великолѣпныхъ палатокъ, украшенныхъ флагами темнаго и чернаго цвѣта, избраннаго пятью рыцарями вызывающими. Канаты палатокъ были такихъ же цвѣтовъ. Передъ каждою палаткою висѣлъ щитъ занимавшаго се рыцаря, а возлѣ щита стоялъ его оруженосецъ, облеченный въ причудливую одежду сильвана или лѣснаго человѣка, или въ другой какой нибудь странный нарядъ, сообразный вкусу его господина и тому характеру, который ему было угодно принять на себя во время турнира[22]. Шатеръ, стоявшій на срединѣ, какъ на почетномъ мѣстѣ, назначался Бріану де Боа Гильберу, слава котораго во всѣхъ рыцарскихъ увеселеніяхъ, равно и связь съ рыцарями распорядителями турнира, заставили принять въ число вызывающихъ и даже доставили ему честь предводителя всѣхъ прочихъ, не смотря на то что онъ присоединился къ нимъ еще такъ недавно..
По одну сторону его шатра разбиты были палатки Реджинальда Фронъ де Бефа и Филиппа де Мальвоазена; по другую шатеръ Гюга де Граимениля, благороднаго сосѣдняго барона, предокъ котораго былъ лордомъ великимъ гофмаршаломъ въ Англіи во времена Завоевателя и сына его, Вильгельма Рыжаго. Ральфъ де Вппопъ, рыцарь ордена Іоанна Іерусалимскаго, владѣвшій старинными помѣстьями въ мѣстечкѣ, называемомъ Гитеръ, близъ Ашби де ла Зушъ, занималъ пятую палатку. Отъ входа въ арену вела отлогая дорога, въ десять ярдовъ шириною, къ платформѣ, на которой были разбиты палатки. Она, также какъ и площадь передъ шатрами, была обнесена съ обѣихъ сторонъ крѣпкимъ палисадомъ и охранялась множествомъ вооруженныхъ воиновъ.
Сѣверная дорога въ арену оканчивалась подобнымъ же входомъ, шириною въ тридцать футовъ, на концѣ котораго находилось обширное отгороженное пространство для рыцарей, желавшихъ сразиться на аренѣ съ вызывающими; сзади расположены были шатры съ закусками всякаго рода для рыцарей, съ оружейниками, кузнецами и другими прислужниками, готовыми подать пособіе въ случаѣ нужды.
Возлѣ одной части арены устроены были временныя галереи, устланныя коврами и шитыми матеріями и снабженныя подушками для дамъ и дворянства, ожидаемаго на турниръ. Узкое пространство между этими галереями и циркомъ назначалось для помѣщенія людей средняго класса и жителей, выходившихъ изъ числа обыкновенной черни: эту часть галереи можно было сравнить съ партеромъ нашихъ театровъ. Простой народъ помѣщался на широкихъ дерновыхъ скамьяхъ, нарочно для того приготовленныхъ, которыя, при естественномъ возвышеніи земли, давали возможность смотрѣть черезъ галерею и хорошо видѣть арену. Кромѣ этихъ. удобныхъ мѣстъ, множество народа взобралось на вѣтви деревьевъ вокругъ луга; даже колокольня сельской церкви, находившейся въ нѣкоторомъ разстояніи, была покрыта зрителями.
Остается замѣтить для полнаго понятія объ устройствѣ цирка, что часть галереи въ самой срединѣ восточной стороны арены, и слѣдовательно совершенно противъ того мѣста, гдѣ должна была произойди стычка сражающихся, возвышалось надъ всѣми другими нѣчто въ родѣ трона съ балдахиномъ, богато украшеннаго и снабженнаго королевскимъ гербомъ. Оруженосцы, пажи и тѣлохранители въ богатыхъ ливреяхъ Окружали это почетное мѣсто, предназначенное для принца Іоанна и его свиты. Противъ королевской галереи, съ западной стороны цирка, находилась другая столь же высокая, украшенная если не такъ великолѣпію, какъ предназначенная для принца, то по крайней мѣрѣ съ большимъ блескомъ: толпа пажей и дѣвицъ, самыхъ красивыхъ, какихъ только можно было выбрать, въ блестящихъ фантастическихъ одеждахъ зеленаго и розоваго цвѣта, окружали тронъ, украшенный такими же цвѣтами. Между значками и флагами съ изображеніемъ сердецъ раненыхъ, сердецъ пылающихъ, сердецъ окровавленныхъ, луковъ и колчановъ и прочихъ обычныхъ эмблемъ торжества Купидона, надпись на щитѣ говорила зрителямъ, что это почетное мѣсто предназначалось для «Царицы красоты и любви». Но кому суждено было представлять царицу красоты и любви при этомъ случаѣ, еще никто не могъ отгадать.
Между тѣмъ зрители всѣхъ состояній торопились занять мѣста, сообразныя съ своимъ званіемъ, причемъ не обошлось безъ ссоръ касательно распредѣленія мѣстъ по достоинству. Споры людей низшаго разряда были рѣшены военною стражею безъ дальнихъ околичностей: рукояти алебардъ и ефесы мечей здѣсь были главнѣйшими доказательствами для людей слишкомъ разборчивыхъ. Но разлады людей болѣе значительныхъ разбирались герольдами, или двумя маршалами турнира, Вильямомъ де Вивилемъ и Стефепомъ де Мартивалемъ; вооруженные съ головы до ногъ, они разъѣзжали взадъ и впередъ по аренѣ и поддерживали порядокъ между зрителями.
Мало по малу галереи наполнялись рыцарями и баронами въ мирной одеждѣ; ихъ длинныя и разноцвѣтныя мантіи составляли рѣзкую противоположность съ болѣе блестящими и щеголеватыми нарядами дамъ, которыя еще въ большемъ числѣ чѣмъ мужчины спѣшили быть свидѣтельницами увеселенія, можетъ быть слишкомъ кроваваго и страшнаго для ихъ пола. Низшее и внутреннее пространства тотчасъ наполнились среднимъ сословіемъ, мѣщанами, также тѣмъ разрядомъ дворянства, которому скромность, бѣдность или сомнительное происхожденіе не дозволяли домогаться высшаго мѣста. Между ними-то и происходили самыя частыя ссоры.
— Невѣрная собака! говорилъ какой-то старикъ, котораго вытертая тюника обнаруживала бѣдность, а мечъ, кинжалъ и золотая цѣпь свидѣтельствовали о притязаніи на дворянство; — проклятый волченокъ! Какъ ты смѣешь толкать христіанина и норманскаго дворянина, происходящаго отъ крови Мондидье?
Это грубое привѣтствіе обращено было не къ кому иному, какъ къ нашему знакомцу Исааку, который богато, даже великолѣпно одѣтый въ плащъ, украшенный кружевами и подбитый мѣхомъ, старался занять мѣсто въ переднемъ ряду подъ галереею для своей дочери, прекрасной Ревеки. Она присоединилась къ своему отцу въ Ашби, и теперь, прижавшись къ рукѣ его, не мало была испугана народнымъ неудовольствіемъ, сдѣлавшимся общимъ при такомъ намѣреніи еврея. Но Исаакъ, котораго мы видѣли довольно робкимъ въ другихъ случаяхъ, хорошо зналъ что здѣсь ему нечего бояться. Въ общественныхъ мѣстахъ, или тамъ гдѣ собирались многіе вельможи, ему нечего было опасаться обиды со стороны какого нибудь корыстолюбиваго и злонамѣреннаго барона: въ такихъ собраніяхъ евреи были подъ покровительствомъ общаго закона; а еслибъ и этого было недостаточно, то всегда среди дворянства отыскивался какой нибудь баронъ, который изъ собственныхъ видовъ готовъ былъ оказать имъ покровительство. Въ настоящемъ случаѣ Исаакъ еще болѣе имѣлъ самоувѣренности, зная что принцъ Іоаннъ въ это самое время велъ переговоры съ іоркскими евреями о займѣ огромной суммы денегъ подъ залогъ нѣкоторыхъ драгоцѣнностей и земель. Нашъ пріятель принималъ въ этомъ дѣлѣ весьма значительное участіе, и очень хорошо зналъ, что сильное желаніе принца привести это дѣло къ концу теперь навѣрное доставитъ ему покровительство въ трудномъ положеніи, въ которомъ онъ находился.
Ободренный этими соображеніями, еврей продолжалъ протѣсниться сквозь толпу и толкалъ нормана-христіанина, не обращая вниманія на его происхожденіе, санъ и религію. Жалобы старика возбудили однакожъ негодованіе окружающихъ. Одинъ изъ нихъ, высокій, плечистый, въ платьѣ изъ зеленаго линкольнскаго сукна, съ дюжиною заткнутыхъ за поясъ стрѣлъ, съ перевязью и серебряною пряжкою, и съ лукомъ въ шесть футовъ длиною, проворно обернулся назадъ и съ гнѣвомъ, отъ котораго загорѣвшее лице его сдѣлалось еще мрачнѣе, посовѣтовалъ еврею вспомнить, что богатство, нажитое имъ высасываніемъ крови изъ несчастныхъ жертвъ, только надуло его подобно пауку, который въ углу своемъ незамѣтенъ, по можетъ быть раздавленъ тотчасъ какъ выползетъ на свѣтъ. Этотъ намекъ, сказанный на языкѣ англонорманскомъ твердымъ голосомъ раздраженнаго человѣка, заставилъ еврея отступить назадъ. Онъ безъ сомнѣнія совсѣмъ удалился бы отъ сголь опаснаго сосѣда, если бы въ эту минуту вниманіе каждаго не было привлечено внезапнымъ появленіемъ принца Іоанна, который въѣхалъ на арену въ сопровожденіи многочисленной и блестящей свиты, состоявшей изъ лицъ частью свѣтскихъ, частью духовныхъ; одежда послѣднихъ была столько же нарядна и лица столько же веселы, какъ и наружность и нарядъ ихъ товарищей; Между всадниками находился пріоръ изъ Жорво въ самомъ щегольскомъ убранствѣ, какое когда либо видано было на духовной особѣ. Мѣхъ и золото щедро разсыпались по его одеждѣ; а носки его сапоговъ, перещеголявъ нелѣпую моду того времени, загибались такъ высоко, что задѣвали не только за колѣни, но даже за ножъ, и тѣмъ совершенно препятствовали пріору ставить могу въ стремя. Это неудобство однакожъ было ничтожно для щеголеватаго абата, который можетъ быть радовался представившемуся случаю показать во всей полнотѣ свое наѣздническое искуство предъ такимъ множествомъ зрителей, особенно передъ прекраснымъ поломъ; употребленіе же стремянъ предоставлялъ онъ болѣе трусливымъ наѣздникамъ. Остальная часть свиты Іоанна состояла изъ любимыхъ предводителей его наемныхъ войскъ, нѣсколькихъ хищныхъ бароновъ, развратныхъ придворныхъ и многихъ рыцарей храма и Іоанна Іерусалимскаго.
Здѣсь должно замѣтить, что рыцари означенныхъ двухъ орденовъ считались непріятелями короля Ричарда, потому что приняли сторону Филиппа, короля французскаго, во время безконечныхъ ссоръ, происходившихъ въ Палестинѣ между этимъ монархомъ и Львинымъ Сердцемъ, королемъ Англіи. Слѣдствіемъ этого несогласія было то, что неоднократныя побѣды Ричарда остались безполезными, его романтическое предпріятіе овладѣть Іерусалимомъ не удалось, и плодъ всей пріобрѣтенной имъ славы ограничился только заключеніемъ надежнаго перемирія съ султаномъ Саладиномъ. Въ видахъ той же политики, съ которою дѣйствовали ихъ братія въ Святой Землѣ, рыцари храма и Іоанна Іерусалимскаго въ Англіи и Нормандіи присоединились къ партіи принца Іоанна, и не имѣли причинъ желать ни возвращенія Ричарда въ Англію, ни восшествія на престолъ законнаго его наслѣдника, Артура. Совсѣмъ по другой причинѣ принцъ Іоаннъ презиралъ и ненавидѣлъ немногія, оставшіяся въ Англіи саксонскія фамиліи: онъ не упускалъ ни одного случая къ ихъ униженію и нанесенію имъ обиды, потому что зналъ какое они питаютъ нерасположеніе къ нему и его замысламъ; чувство это раздѣляла съ ними большая часть англійскихъ подданныхъ, страшившихся еще большаго ограниченія своихъ правъ и свободы отъ монарха съ такими деспотическими наклонностями, какъ принцъ Іоаннъ.
Сопровождаемый своею щегольскою свитою, въ блестящей одеждѣ алаго цвѣта, вышитой золотомъ, съ соколомъ на рукѣ, въ богатой мѣховой шапочкѣ, украшенной рядами драгоцѣнныхъ каменьевъ, изъ подъ которой ниспадали на плечи длинные курчавые волосы, принцъ Іоаннъ на сѣромъ горячемъ конѣ галопировалъ но аренѣ во главѣ своей веселой свиты, и громко смѣцсь и разговаривая съ приближенными со смѣлостью вѣнценоснаго критика обозрѣвалъ красавицъ, украшавшихъ высокія галереи.
Даже тѣ, которые въ физіономіи принца замѣчали развратную наглость, соединенную съ крайнимъ высокомѣріемъ и совершеннымъ равнодушіемъ къ страданію ближняго, не могли отказать его лицу въ той пріятности, которая принадлежитъ открытымъ физіономіямъ. Черты принца, счастливо образованныя природою и искуственно подчиненныя обыкновеннымъ правиламъ вѣжливости, были совсѣмъ тѣмъ столько свободны и простодушны, что онѣ какъ бы отказывались скрывать природныя наклонности его души. Такое выраженіе часто принимается за мужественное чистосердечіе, хотя въ самомъ дѣлѣ оно происходитъ отъ безпредѣльнаго равнодушія дерзкаго человѣка, увѣреннаго въ знатности своего рода, въ богатствѣ или въ другомъ какомъ нибудь преимуществѣ, совершенно несвязанномъ съ личнымъ его достоинствомъ. Для тѣхъ, которые не вникаютъ такъ глубоко, — а такихъ было очень много: сотня на одного, — великолѣпіе принца Іоанна въ пелеринкѣ, богатство его одежды. подбитой самыми дорогими соболями, его сафьянные сапоги и золотыя шпоры, вмѣстѣ съ ловкостью, съ которою онъ управлялъ конемъ, были достаточными причинами для возбужденія при видѣ его оглушительныхъ рукоплесканій.
Во время веселой ѣзды по аренѣ, вниманіе принца Іоанна привлечено было не прекратившимся еще волненіемъ, которое возбуждено было честолюбивымъ движеніемъ Исаака, усиливавшагося занять высшее мѣсто. Проницательный взоръ принца Іоанна тотчасъ узналъ еврея, но онъ еще съ большимъ удовольствіемъ былъ привлеченъ прекрасною дочерью Сіона, которая, устрашенная тревогою, крѣпко прижалась къ рукѣ, своего престарѣлаго отца.
Въ самомъ дѣлѣ Ревека, даже въ глазахъ столь взыскательнаго знатока какъ Іоаннъ, могла быть сравнена съ самыми гордыми красавицами Англіи. Всѣ части ея тѣла были необыкновенно пропорціональны, и еще съ большею прелестью обозначались особеннымъ восточнымъ нарядомъ, который она носила по обычаю женщинъ своего народа. Желтая шелковая чалма прекрасно гармонировала съ ея смуглымъ лицомъ. Огонь ея глазъ, красивое очертаніе бровей, прекрасный орлиный носъ, бѣлые зубы, какъ перлы, и роскошь черныхъ кудрей, маленькими завитками ниспадавшихъ на прекрасную грудь, шею и на симару, сдѣланную изъ богатѣйшаго персидскаго шелка и вышитую по алому полю какъ будто живыми цвѣтами, — все это составляло такое соединеніе прелестей, что Ревека нисколько не уступала прекраснѣйшимъ окружавшимъ ее дѣвицамъ. Изъ числа золотыхъ, унизанныхъ жемчугомъ пряжекъ, застегивавшихъ грудь Ревеки отъ шеи до пояса, три самыя верхнія были разстегнуты вслѣдствіе жара, и представляли любопытнымъ взорамъ верхную часть прелестной груди; алмазное ожерелье и серьги чрезвычайно высокой цѣны сдѣлались отъ этого также болѣе замѣтными. Страусовое перо, прикрѣпленное къ чалмѣ пряжкою съ брильянтами, было другимъ отличіемъ прекрасной еврейки, надъ которою насмѣхались гордыя дамы, сидѣвшія на верху, но втайнѣ завидовавшія ея красотѣ и богатству.
— Клянусь лысою головою Авраама! воскликнулъ принцъ Іоаннъ, — эта еврейка навѣрное была образцомъ той совершенной красавицы, прелести которой довели до безумія самаго мудраго изъ земныхъ царей. Что скажешь на это, пріоръ Аймеръ? Клянусь храмомъ этого мудраго царя, котораго не могъ завоевать нашъ болѣе мудрый братъ Ричардъ, это сущая невѣста Пѣсни Пѣсней!
— Шаройская роза и лилія долины! отвѣчалъ пріоръ нѣсколько гнусливымъ голосомъ. — Но, ваше высочество, не забудьте, что она все-таки еврейка.
— Да, прибавилъ принцъ Іоаннъ, не обращая вниманія на его слова, — да вотъ и мой мамонъ нечестивый, маркизъ марокъ, баронъ византійскихъ червонцевъ; онъ споритъ о мѣстѣ съ собаками, у которыхъ нѣтъ ни пенни, а въ карманахъ истертыхъ платьевъ нѣтъ ни креста, чтобъ отогнать отъ себя дьявола. Клянусь тѣломъ Св. Марка! мой князь заемныхъ писемъ съ своею прекрасною еврейкою будутъ имѣть мѣсто въ галереѣ! Кто она, Исаакъ, жена что ли или дочь твоя, эта. восточная гурія, которую ты держишь подъ руку, какъ будто ящикъ съ своей казною?
— Это дочь моя, Ревека, если угодно вашему высочеству, отвѣчалъ Исаакъ съ низкимъ поклономъ, нисколько не смутившись отъ привѣтствія Іоанна, въ которомъ столько же было насмѣшки, сколько учтивости.
— Тѣмъ лучше для тебя, сказалъ Іоаннъ съ громкимъ смѣхомъ, къ которому не замедлили присоединиться и его веселые спутники. — Но дочь или жена, она будетъ уважена сообразно съ своею красотою и твоими заслугами. Кто сидитъ тамъ на верху? продолжалъ онъ, устремивъ глаза на галерею. — А! саксонскіе грубіяны, лѣниво растянувшіеся во весь ростъ свой! Пусть потѣснятся и дадутъ мѣсто моему царю ростовщиковъ и его прекрасной дочери. Я хочу научить холоповъ дѣлиться высшими мѣстами синагоги съ тѣми, которымъ принадлежитъ синагога.
Занимавшіе галерею, къ которымъ были направлены эти обидныя и неучтивыя рѣчи, были: семейство Седрика Саксонца и его друга и родственника, Ательстэпа изъ Конипгсбурга, того лица, которое но происхожденію своему отъ послѣднихъ англосаксонскихъ монарховъ, пользовалось глубочайшимъ уваженіемъ между саксами сѣверной Англіи. Но съ кровью этого древняго племени королей, въ Ательстэпа перешли и многія изъ ихъ слабостей. Онъ былъ пріятенъ лицомъ, тученъ и крѣпокъ тѣломъ, еще во цвѣтѣ лѣтъ; но выраженіе его лица было безжизненно, глаза тусклы, лобъ нахмуренъ, всѣ движенія недѣятельны и лѣнивы, и характеръ такъ нерѣшителенъ, что названіе одного изъ его предковъ перешло и къ нему: его почти всюду называли «Ательстаномъ Мѣшкотнымъ». Друзья его, — а число ихъ, такъ же какъ у горячо ему преданнаго Седрика, было не мало, — утверждали, что этотъ мѣшкотный характеръ происходилъ не отъ недостатка храбрости, а единственно отъ недостатка рѣшительности; другіе утверждали, что его наслѣдственный порокъ, пьянство, помрачилъ всѣ его способности, и безъ того не слишкомъ быстрыя, и что пасивная храбрость и слабое добродушіе, еще остававшіяся въ немъ, были только остатками его характера, который могъ бы заслуживать похвалу, еслибъ всѣ сколько нибудь хорошія его свойства не уничтожились жизнью, совершенно преданною чувственности.
Къ этому-то лицу обращено было приказаніе принца дать мѣсто Исааку и Ревекѣ. Ательстэнъ, совершенно потерявшійся отъ приказанія, которое по чувствамъ и нравамъ того времени было величайшею обидою, не желая повиноваться и не рѣшившись еще какъ ему противиться, противопоставилъ одну только vis iuertiae волѣ Іоанна, и не дѣлая никакого движенія, открылъ свои большіе сѣрые глаза и устремилъ ихъ на принца съ удивленіемъ, имѣвшимъ въ себѣ что-то очень смѣшное. Но нетерпѣливый Іоаннъ смотрѣлъ на это съ другой стороны.
— Саксонская свинья или спитъ, или не понимаетъ меня, воскликнулъ принцъ. Кольни его копьемъ, Де Браси, сказалъ онъ ѣхавшему за нимъ рыцарю, начальнику отряда вольныхъ товарищей, или кондотьери, т. е. наемныхъ воиновъ, не принадлежавшихъ ни къ какой націи, но на время пристававшихъ ко всякому монарху, который платилъ имъ. Такое приказаніе произвело ропотъ даже между свитою принца Іоанна; но Де Браси, котораго положеніе его избавляло отъ всякихъ недоумѣній, протянулъ свое длинное копье чрезъ все пространство, отдѣлявшее галерею отъ арены, и онъ исполнилъ бы приказаніе принца прежде чѣмъ Ательстанъ Мѣшкотный собрался съ духомъ, чтобъ посторониться отъ оружія, еслибъ Седрикъ, столько же быстрый, сколько товарищъ его былъ медленъ, не обнажилъ съ быстротою молніи своего короткаго меча и однимъ ударомъ не отсѣкъ копейнаго острія. Принцъ вспыхнулъ отъ гнѣва. Онъ произнесъ одно изъ самыхъ сильныхъ ругательствъ, и уже готовъ былъ произнести не менѣе сильную угрозу, какъ былъ отклоненъ отъ этого намѣренія отчасти своею свитою, которая собравшись вокругъ него умоляла его успокоиться, отчасти же и общимъ восклицаніемъ толпы, громко рукоплескавшей смѣлому поступку Седрика. Принцъ смотрѣлъ во всѣ стороны съ негодованіемъ, какъ будто бы стараясь выбрать менѣе опасную жертву, и встрѣтилъ твердый взоръ того же самого стрѣлка, о которомъ мы уже упомянули, и который продолжалъ рукоплескать, не смотря на грозный, обращенный на него взоръ принца.
Принцъ спросилъ его о причинѣ такихъ восклицаній.
— Я всегда кричу браво! когда вижу искусный ударъ или лихаго стрѣлка, отвѣчалъ стрѣлокъ.
— Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ принцъ; — стало быть ты всегда попадаешь въ цѣль?
— Надѣюсь, что не дамъ промаха въ надлежащую цѣль и въ надлежащемъ разстояніи, возразилъ стрѣлокъ.
— Въ цѣль Вата Тиреля на сто ярдовъ, сказалъ чей-то неизвѣстный голосъ сзади[23]. Этотъ намекъ на судьбу Вильгельма Рыжаго, прадѣда принца Іоанна, раздражилъ и попугалъ его. Онъ ограничился однакожъ приказаніемъ, даннымъ военной стражѣ, не упускать изъ виду хвастливаго стрѣлка.
— Клянусь Св. Гризельдою, прибавилъ онъ, — мы испытаемъ искуство того, кто такъ охотно возвышаетъ свой голосъ при успѣхѣ другихъ!
— Я не боюсь испытаній, отвѣчалъ стрѣлокъ съ совершеннымъ равнодушіемъ.
— Что касается до васъ, саксонскіе болваны, продолжалъ взбѣшенный принцъ, — встаньте! Клянусь свѣтомъ Неба: еврей, какъ я сказалъ, будетъ сидѣть между вами!
— Ни подъ какимъ видомъ, ваше высочество! Намъ, евреямъ, неприлично сидѣть съ сильными земли, сказалъ еврей, котораго честолюбіе хотя и завело въ ссору о мѣстѣ съ промотавшимся и обѣднѣвшимъ потомкомъ Мондидье, однакожъ отнюдь не понуждало вступать въ распрю съ богатыми саксами.
— Всходи, невѣрная собака, когда я приказываю! сказалъ принцъ Іоаннъ, — или я велю содрать съ тебя смуглую шкуру и выдѣлать изъ нея конскую сбрую.
Послѣ этого Исаакъ началъ взбираться по узкимъ ступенямъ въ галерею.
— Посмотрю я, кто осмѣлится остановить его! сказалъ принцъ, устремивъ глаза на Седрика, положеніе котораго показывало намѣреніе сбросить еврея внизъ.
Развязку этой катастрофы предупредилъ шутъ Вамба, который, прыгнувъ между своимъ господиномъ и Исаакомъ, закричалъ въ отвѣтъ на слова принца: — А вотъ я осмѣлюсь! и уставилъ въ бороду еврея щитъ изъ окорока, который вытащилъ изъ-подъ плаща, и который безъ сомнѣнія былъ припасенъ имъ для удовлетворенія апетита, въ случаѣ еслибъ турниръ былъ очень продолжителенъ. Видя мясо, проклятое для его племени, передъ самымъ носомъ, и деревянный мечъ, которымъ шутъ вертѣлъ въ то же время, еврей отступилъ, по оступился и покатился по ступенькамъ; это было прекрасною шуткою для зрителей, поднявшихъ громкій хохотъ, къ которому присоединился иривцъ, забывшій свой гнѣвъ, а за нимъ и вся свита.
— Выдай мнѣ награду, братъ принцъ! Я побѣдилъ своего врага въ славномъ бою мечомъ и щитомъ, воскликнулъ Вамба, потрясая въ одной рукѣ окорокъ, а въ другой деревянный мечъ.
— Кто и откуда ты, благородный витязь? спросилъ принцъ, продолжая смѣяться.
— Дуракъ по праву рожденія, отвѣчалъ шутъ. — Я Вамба, сынъ Витлеса, внукъ Витербрена, правнукъ одного альдермана.
— Очистите же мѣсто еврею внизу впереди низшей галереи. Законы геральдики не позволяютъ сажать побѣжденныхъ рядомъ съ побѣдителями, сказалъ принцъ Іоаннъ, который можетъ быть радъ былъ, что нашелъ предлогъ отказаться отъ своего прежняго приказанія.
— Худо, если рабъ сядетъ подлѣ дурака, сказалъ шутъ, — а еще хуже, если еврей помѣстится возлѣ свинины.
— Спасибо, пріятель! закричалъ ему принцъ Іоаннъ: — ты разсмѣшилъ меня. Послушай, Исаакъ, одолжи-ка мнѣ горсть бизановъ.
Пока еврей, изумленный требованіемъ, боясь отказать и не желая исполнить, шарилъ въ мѣховомъ мѣшкѣ, висѣвшемъ у него съ боку на поясѣ, и можетъ быть намѣревался сосчитать сколько червонцевъ можетъ помѣститься въ горсти, принцъ нагнулся съ лошади и рѣшилъ недоумѣніе Исаака, сорвавъ его мѣшокъ съ пояса, и швырнувъ пару золотыхъ монетъ Вамбѣ продолжалъ свой галопъ вокругъ поприща, — и всѣ смѣялись надъ евреемъ, а принца осыпали такими рукоплесканіями, какъ будто бы онъ совершилъ честное и благородное дѣло.
ГЛАВА VIII.
правитьВъ срединѣ арены принцъ Іоаннъ вдругъ остановился, и обратясь къ пріору Аймеру замѣтилъ, что главнѣйшая обязанность этого дня ими забыта.
— Клянусь Богородицею! сказалъ онъ, — мы еще не позаботились, серъ пріоръ, кого назвать царицею любви и красоты, которая бѣлою рукою раздавала бы пальмы побѣдителямъ. Что до меня, я свободенъ въ своихъ мнѣніяхъ и ничего не вижу неприличнаго, если мой выборъ падетъ на черноокую Ревеку.
— Святая Дѣва! воскликнулъ пріоръ, съ ужасомъ поднявъ глаза къ небу: — выбрать жидовку! Мы заслужили бы, чтобъ за это насъ побили камнями посреди арены, а я еще не такъ старъ, чтобъ быть мученикомъ. Притомъ, клянусь святымъ моимъ патрономъ, она не такъ хороша, какъ прелестная саксонка Роэна.
— Саксонка или жидовка! отвѣчалъ принцъ, — собака, или свинья — для меня все равно! Хочу избрать Ревеку, хотя бы только для того чтобъ взбѣсить саксовъ.
Ропотъ пробѣжалъ даже между приближенными принца.
— Этимъ шутить не надо, государь, сказалъ Де Браси: — ни одинъ рыцарь не подыметъ копья, если будетъ сдѣланъ такой оскорбительный выборъ.
— Вы хотите оскорбить всѣхъ только для того, чтобъ поставить на своемъ, сказалъ Вальдемаръ Фитцурзъ, одинъ изъ самыхъ старыхъ и важнѣйшихъ спутниковъ принца Іоанна, — и если ваше высочество рѣшитесь на это, вы только повредите своимъ намѣреніямъ.
— Баронъ! отвѣчалъ принцъ, удерживая гордаго своего коня, — я допустилъ васъ къ себѣ за тѣмъ чтобъ вы слѣдовали за мною, а не за тѣмъ чтобъ зависѣть отъ вашего совѣта.
— Тѣ которые слѣдуютъ за вами по путямъ, избраннымъ вашимъ высочествомъ, отвѣчалъ Фитцурзъ, понизивъ голосъ, — получаютъ право совѣтниковъ; здѣсь идетъ дѣло о ихъ жизни и чести столько же сколько и о вашей.
Изъ тона, которымъ это было сказано, Іоаннъ увидѣлъ необходимость уступить. — Я пошутилъ, сказалъ онъ, — а вы и напустились на меня какъ змѣи! Выбирайте же кого хотите, во имя самого дьявола, и утѣшьтесь!
— Нѣтъ, нѣтъ! возразилъ Де Браси. — Пусть тронъ царицы останется незанятымъ, пока побѣдитель по назоветъ ее и не выберетъ дѣвицы, для занятія почетнаго мѣста. Это придастъ новую прелесть его торжеству и научитъ красавицъ цѣнить любовь храбрыхъ рыцарей, которые возводятъ ихъ на такую степень отличія.
— Если Бріанъ де Боа Гильберъ останется побѣдителемъ, замѣтилъ пріоръ, — я готовъ прозакладывать свои четки, что отгадаю кто будетъ избрана царицею любви и красоты.
— Боа Гильберъ надежный рыцарь, отвѣчалъ Де Браси; — но здѣсь вокругъ арены много и другихъ, которые не откажутся схватиться съ нимъ.
— Молчите, господа! сказалъ Вальдемаръ. — Пора принцу занять свое мѣсто; рыцари и зрители теряютъ терпѣніе, время приближается, и теперь самая благопріятная минута начать увеселенія.
Принцъ Іоаннъ хотя еще не былъ монархомъ, однако уже видѣлъ въ Вальдемарѣ Фитцурзѣ всѣ невыгоды имѣть любимца министра, который служа своему государю всегда готовъ поступать такъ какъ ему самому угодно. Принцъ однакожъ уступилъ предложенію Вальдемара, хотя его характеръ былъ изъ числа тѣхъ, которые упорствуютъ въ самыхъ бездѣлицахъ. Занявъ тропъ свой и будучи окруженъ свитою, онъ далъ знакъ герольдамъ объявить законы турнира, которые вкратцѣ состояли въ слѣдующемъ:
Во первыхъ, пять вызывающихъ рыцарей должны биться съ каждымъ, кто изъявитъ желаніе.
Во вторыхъ, каждый рыцарь, желающій сражаться, можетъ по волѣ избрать себѣ противника изъ числа вызывающихъ прикосновеніемъ къ его щиту.
Если рыцарь коснулся древкомъ копья, то испытаніе искуства должно было совершиться карусельнымъ оружіемъ, т. е. копьями, на концѣ которыхъ насажена круглая широкая дощечка, такъ что никакой опасности не могло произойди, исключая паденіе коня и всадника. Если ударъ наносился въ щитъ остріемъ копья, то сраженіе должно было происходить и outrance, т. е. острымъ оружіемъ, какъ въ настоящей битвѣ.
Въ третьихъ, если присутствующіе рыцари исполнятъ свои обязанности, т. е. если каждый изъ нихъ переломитъ пять копій, то принцъ имѣетъ право провозгласить побѣдителя въ первый день турнира, и этотъ побѣдитель получаетъ въ награду отличнаго коня необыкновенной красоты и силы, и въ добавокъ къ этой наградѣ самъ рыцарь получаетъ право наименовать царицу красоты и любви, которая въ слѣдующій день будетъ раздавать награды побѣдителямъ.
Въ четвертыхъ объявлялось, что на второй день будетъ общій турниръ, въ которомъ всѣ присутствующіе рыцари, желающіе получить награду, могутъ принять участіе, и раздѣлившись на двѣ равныя части сражаться до тѣхъ поръ, пока принцъ Іоаннъ не подастъ знака прекратить битву. Тогда избранная царица красоты и любви увѣнчаетъ рыцаря, котораго принцъ провозгласитъ побѣдителемъ въ этотъ второй день, и возложитъ на него вѣнецъ изъ золотой пластинки, выбитой наподобіе лавроваго вѣнка. На второй день рыцарскія увеселенія кончаются; но въ слѣдующій затѣмъ день назначаются стрѣльба изъ лука, бой быковъ и другія народныя увевеленія. Этимъ способомъ принцъ Іоаннъ старался положить основаніе своей, популярности, которую онъ безпрестанно ослаблялъ самыми неблагоразумными поступками, оскорбляя чувства и предразсудки народа.
Арена представляла теперь великолѣпное зрѣлище. Верхнія галереи были наполнены всѣмъ что только было благороднаго, богатаго и прекраснаго въ сѣверныхъ и среднихъ провинціяхъ Англіи. Разнообразіе одежды сановитыхъ зрителей представляло пріятную и великолѣпную картину, тогда какъ внутреннее и нижнее пространства, наполненныя богатыми горожанами и среднимъ сословіемъ Англіи, въ костюмахъ болѣе простыхъ, составляли темную кайму около этого блестящаго круга, возвышая и дѣлая рельефнѣе его. блескъ и великолѣпіе.
Герольды окончили свое провозглашеніе обычнымъ возгласомъ: «Щедрость, щедрость, храбрые рыцари!» И дождь золотыхъ и серебряныхъ монетъ полился на нихъ съ галерей, потому что высшимъ долгомъ рыцарства считалось оказывать щедрость тѣмъ, которыхъ тотъ вѣкъ признавалъ въ одно время и распорядителями и историками подвиговъ чести. На щедрость зрителей герольды отвѣчали обычными криками: «Любовь прекраснымъ! Смерть противникамъ! Честь великодушнымъ! Слава храбрымъ!» Къ этому болѣе бѣдные зрители также присоединили свои восклицанія, а многочисленные трубачи огласили воздухъ воинскими инструментами. Какъ скоро эти звуки умолкли, герольды удалились съ арены въ великолѣпномъ и блестящемъ порядкѣ, и на поприщѣ не осталось никого, кромѣ маршаловъ турнира, которые, будучи вооружены съ головы до ногъ, въ противоположныхъ концахъ арены сидѣли на своихъ коняхъ неподвижно какъ статуи. Въ то же время, какъ ни была обширна огороженная площадь у сѣверной оконечности цирка, она вдругъ почти наполнилась толпами рыцарей, желавшихъ испытать свою силу съ вызывающими. Съ галереи она представляла видъ моря волнующихся перьевъ, перемѣшанныхъ съ блестящими шлемами и высокими копьями, на концѣ которыхъ у многихъ были прикрѣплены небольшіе, шириною въ четверть ладони, флюгера, волновавшіеся на вѣтрѣ вмѣстѣ съ безпрерывно двигавшимися перьями, и придававшіе еще большую живость зрѣлищу.
Наконецъ барьеръ былъ приподнятъ, и пять рыцарей, избранныхъ по. Жребію, медленно въѣхали на арену: одинъ изъ нихъ былъ впереди, другіе четверо слѣдовали за нимъ по два въ рядъ. Всѣ были въ великолѣпномъ вооруженіи. Мой саксонскій лѣтописецъ (Вардоръ) подробно описываетъ ихъ девизы, цвѣта и шитье конской сбруи. Безполезно входить здѣсь въ эти подробности. Приведемъ стихи современнаго поэта, который, къ сожалѣнію, написалъ слишкомъ мало:
The knights are dust
And their good swords are rust,
Their souls are with the saints, we trust *).
- ) Рыцари обратились въ прахъ, добрые мечи ихъ съѣла ржа; души ихъ, надѣемся мы, во святыхъ почиваютъ (Изъ неизданной поэмы Кольриджа).
Время свергло ихъ щиты и гербы со стѣнъ ихъ замковъ. Самые замки превратились въ разсѣвшіяся развалины и зеленые курганы; едва примѣтно мѣсто, гдѣ они находились, даже многія поколѣнія исчезли съ тѣхъ поръ и забыты въ той сторонѣ, гдѣ они существовали со всею славою феодальныхъ властителей и бароновъ. Послѣ этого, какая нужда читателю знать ихъ имена или преходящіе символы ихъ воинскаго сана?
Однакожъ рыцари нисколько не помышляли о забвеніи, грозившемъ покрыть имена ихъ и подвиги, когда въѣзжали на арену и сдерживали горячихъ копей, заставляя ихъ идти впередъ тихо, хотя въ то же время старались показать ихъ выѣздку и свою наѣздническую ловкость. Съ появленіемъ всадниковъ, звукъ дикой восточной музыки раздался изъ за рыцарскихъ шатровъ, гдѣ скрывались трубачи. Это восточное обыкновеніе было принесено изъ Святой Земли; смѣшанный звукъ литавръ и колоколовъ, казалось, привѣтствовалъ и вызывалъ на бой рыцарей, приближавшихся къ платформѣ, гдѣ были поставлены шатры. Здѣсь, отдѣлившись другъ отъ друга, каждый тихо древкомъ копья ударилъ по щиту противника, съ которымъ хотѣлъ сразиться. Большая часть зрителей низшаго разряда, многіе изъ высшаго и даже, какъ говорятъ, нѣкоторыя изъ дамъ, досадовали на рыцарей за. ихъ намѣреніе биться карусельнымъ оружіемъ. Тотъ же классъ людей, который въ наше время осыпаетъ самыми громкими рукоплесканіями отчаянныя трагедіи, тогда принималъ тѣмъ болѣе участія въ турнирахъ, чѣмъ болѣе опасности подвергались дѣйствующія лица.
Изъявивъ свое миролюбивое намѣреніе, рыцари удалились къ концу арены, гдѣ выстроились въ линію; между тѣмъ вызывающіе, выступивъ изъ своихъ шатровъ, вскочили на коней, и предводительствуемые Бріаномъ де Боа Гильберомъ, спустились съ платформы, и каждый поспѣшилъ вступить въ бой съ рыцаремъ, ударившимъ въ его щитъ.
При звукѣ трубъ и литавръ, во весь опоръ бросились они другъ на друга, и таково было превосходство силы и необыкновенное счастье вызывающихъ, что противники Боа Гильбера, Мальвоазена и Фронъ де Бефа, сброшенные съ копей, покатились по землѣ; соперникъ же Гранмениля, вмѣсто того, чтобъ направить остріе копья въ шлемъ или щитъ своего непріятеля, такъ уклонился отъ прямаго пути, что раздробилъ свое оружіе о латы противника, — а это считалось постыднѣе нежели быть сброшеннымъ съ коня, потому что послѣднее могло произойдти отъ случая, тогда какъ первое показывало неловкость и неумѣнье управлять конемъ и оружіемъ. Только пятый рыцарь поддержалъ честь своей стороны: раздробивъ копья, онъ и его противникъ, рыцарь Іоанна Іерусалимскаго, со славою разошлись, не одержавъ верха другъ надъ другомъ.
Крики толпы, восклицанія герольдовъ и звуки трубъ возвѣстили торжество побѣдителей и пораженіе побѣжденныхъ. Первые возвратились въ свои шатры, а послѣдніе, собравшись какъ могли, удалились со стыдомъ и досадою для переговоровъ о выручкѣ копей и оружія, которые по законамъ турнира должны были принадлежать побѣдителямъ. Одинъ только пятый рыцарь еще оставался нѣкоторое время на аренѣ, привѣтствуемый рукоплесканіями зрителей, въ среду которыхъ онъ удалился, конечно къ немалой досадѣ побѣжденныхъ его товарищей.
Второй и третій отрядъ рыцарей появились на поприщѣ одинъ за другимъ, и хотя успѣхъ ихъ былъ не одинаковъ, однакожъ, говоря вообще, перевѣсъ былъ рѣшительно на сторонѣ вызывающихъ, изъ которыхъ ни одинъ не былъ выброшенъ изъ сѣдла, и никто не давалъ промаха, что при каждой стычкѣ случалось нѣсколько разъ съ ихъ противниками. Столь постоянный успѣхъ, казалось, значительно охладилъ жаръ въ ихъ соперникахъ. Въ четвертомъ отрядѣ уже явились только три рыцаря, которые, избѣгая щитовъ Боа Гильбера и Фронъ де Бефа, осмѣлились коснуться щитовъ только трехъ другихъ рыцарей. Но такой выборъ не измѣнилъ счастья поля: вызывающіе по прежнему оставались побѣдителями; одинъ изъ ихъ противниковъ былъ опрокинутъ, двое другихъ не успѣли нанести ударовъ въ шлемъ или щитъ противника копьемъ, направленнымъ прямо, такъ чтобы оружіе переломилось, если непріятель усидѣлъ на конѣ.
Послѣ четвертой стычки арена довольно долго оставалась пустою; казалось, никто не рѣшался возобновить состязанія. Зрители роптали, потому что между вызывающими рыцарями Мальвоазенъ и Фронъ де Бефъ не были любимы за свой характеръ, а другіе, кромѣ Гранмениля, были ненавидимы какъ иностранцы.
Таково было общее чувство негодованія между зрителями; по никто не ощущалъ его такъ сильно, какъ Седрикъ Саксонецъ, который въ каждой побѣдѣ, одерживаемой вызывающими норманами, видѣлъ торжество непріятеля надъ славою Англіи. Его собственное воспитаніе не научило его искуству сражаться на турнирахъ, хотя владѣя оружіемъ своихъ саксонскихъ предковъ, онъ во многихъ случаяхъ показалъ себя смѣлымъ и рѣшительнымъ воиномъ. Седрикъ съ безпокойствомъ смотрѣлъ на Ательстэна, обладавшаго всѣми совершенствами тогдашняго воспитанія, какъ бы желая чтобъ онъ лично своею храбростью вырвалъ побѣду изъ рукъ храмоваго рыцаря и его товарищей. Но Ательстэнъ, при всемъ своемъ мужествѣ и крѣпости тѣла, былъ слишкомъ тяжелъ на подъемъ и такъ мало честолюбивъ, что не рѣшался на дѣло, котораго Седрикъ, казалось, ожидалъ отъ него.
— Счастье противъ Англіи, милордъ! сказалъ Седрикъ значительнымъ тономъ. — Не потрудитесь ли вы взяться за копье?
— Я намѣренъ драться завтра, отвѣчалъ Ательстэнъ, — въ общемъ mêlée; нынче же стоитъ ли вооружаться?
Двѣ вещи не поправились Седрику въ этомъ отвѣтѣ: въ немъ заключалось норманское слово mêlée (общая схватка) и какое-то равнодушіе къ славѣ отечества. Но эти слова были произнесены Ательстаномъ, къ которому Седрикъ питалъ столь глубокое уваженіе, что не счелъ за нужное строго разбирать его слабости; да онъ не имѣлъ и времени для своихъ замѣчаній, такъ какъ Вамба успѣлъ ввернуть словцо, замѣтивъ:
— Конечно, гораздо лучше, хотя и труднѣе отличиться передъ сотнею человѣкъ, нежели передъ двумя.
Это замѣчаніе Ательстэнъ принялъ за настоящую похвалу; но Седрикъ, который лучше понималъ смыслъ шутки дурака, взглянулъ на Вамбу угрожающими глазами; къ счастью Вамбы, время и мѣсто не позволили его господину употребить болѣе убѣдительныхъ доказательствъ своего гнѣва.
Бездѣйствіе среди арены оставалось прежнее; одни только восклицанія герольдовъ раздавались порою: «Любовь женщинамъ! Ломайте копья, спѣшите выступить, храбрые рыцари! Глаза прекрасныхъ смотрятъ на ваши подвиги!»
Музыка вызывающихъ рыцарей время отъ времени издавала громогласные звуки торжества и приглашенія къ бою; народъ сожалѣлъ о праздникѣ, проведенномъ въ бездѣйствіи; а старые рыцари и дворяне изъявляли въ полголоса сожалѣніе объ упадкѣ воинственнаго духа, говорили о торжественныхъ турнирахъ своей молодости, и соглашались, что государство не имѣетъ уже такихъ знаменитыхъ красавицъ, которыя оживляли турниры прежняго времени. Принцъ Іоаннъ началъ поговаривать со свитою о приготовленіяхъ къ пиру и о необходимости присудить награду Бріану де Боа Гильберу, который, не мѣняя копья, выбросилъ изъ сѣдла двухъ рыцарей и опрокинулъ третьяго.
Наконецъ, когда сарацинская музыка только что окончила одинъ изъ тѣхъ продолжительныхъ и громкихъ акордовъ, которыми она нарушала, тишину цирка, въ отвѣтъ ей у сѣверной оконечности раздался звукъ чьей-то трубы, вызывавшей на единоборство. Всѣ устремили глаза въ ту сторону, желая увидѣть неожиданнаго противника вызывающихъ. Новый пришлецъ — сколько можно было судить о немъ въ полномъ его вооруженіи, — былъ немного выше средняго роста и казался не слишкомъ крѣпкаго сложенія. Его латы были стальныя съ богатою золотою насѣчкою, а девизомъ его щита былъ молодой дубъ, вырванный съ корнемъ, съ испанскою надписью: Pesdicliado, т. е. лишенный наслѣдства. Рыцарь сидѣлъ на лихомъ ворономъ конѣ, и проѣзжая по аренѣ, съ особенною ловкостью привѣтствовалъ дамъ наклоненіемъ копья. Искуство, съ которымъ онъ управлялъ конемъ, и что-то пріятное, что-то юношеское, замѣчавшееся во всѣхъ его движеніяхъ, тотчасъ же пріобрѣли ему благосклонность зрителей, которую многіе изъ низшаго класса выражали возгласами: Коснитесь щита Ральфа Випонта! Коснитесь щита Іоанна ІерусалимскагоI Онъ слабѣе прочихъ держится на конѣ: побѣда надъ нимъ обойдется дешево!
Рыцарь, подвигаясь впередъ среди этихъ доброжелательныхъ указаній, взъѣхалъ на платформу по скату, который велъ къ ней отъ арены, и подъѣхавъ къ срединному шатру, къ удивленію всѣхъ сильно ударилъ остріемъ копья въ щитъ Бріана де Боа Гильбера. Всѣ удивились этой самонадѣянности, но болѣе всѣхъ изумился самъ грозный рыцарь, котораго вызывали такимъ образомъ на смертельный поединокъ, и который, не ожидая столь дерзкаго вызова, беззаботно стоялъ при входѣ въ шатеръ.
— Покаялись ли вы въ грѣхахъ своихъ, братъ мой? спросилъ рыцарь храма, — и отслушали ли сегодня заутреню, подвергая жизнь свою такой опасности?
— Я лучше тебя умѣю встрѣчаться со смертью, отвѣчалъ рыцарь Лишенный Наслѣдства (Подъ этимъ именемъ неизвѣстный былъ внесенъ въ книги турнира).
— Занимай же мѣсто на аренѣ, сказалъ Боа Гильберъ, — и взгляни въ послѣдній разъ на солнце: нынѣшнюю ночь ты будешь спать въ раю.
— Благодарю за вѣжливость, отвѣчалъ рыцарь Лишенный Наслѣдства, — и въ замѣнъ ея совѣтую тебѣ перемѣнить коня и оружіе: клянусь честью, то и другое будутъ тебѣ нужны.
Выразившись такъ самоувѣренно, онъ началъ осаживать коня, заставивъ его идти задомъ но аренѣ, пока не достигъ такимъ образомъ сѣвернаго конца поприща, гдѣ и сталъ неподвижно въ ожиданіи своего противника. Этотъ образецъ наѣздническаго искуства снова стяжалъ рукоплесканіе народа.
Вріанъ де Боа Гильберъ, какъ ни былъ взбѣшенъ совѣтомъ противника принять предосторожность, однакожъ не пренебрегъ имъ. Дѣло такъ близко касалось его чести, что пренебреженіемъ надлежащихъ предосторожностей нельзя было дозволить сопернику одержать побѣду; по этому онъ выбралъ испытаннаго и свѣжаго коня необыкновенной силы и крѣпости, взялъ новое и крѣпкое копье, опасаясь, что древко прежняго ослабѣло въ предшествовавшихъ стычкахъ; наконецъ онъ сбросилъ съ плечъ свой поврежденный щитъ и взялъ новый у оруженосцевъ. На первомъ щитѣ его находился общій девизъ его ордена, представлявшій двухъ рыцарей на одномъ конѣ, — выразительная эмблема первоначальнаго смиренія и нищеты рыцарей храма, — эмблема двухъ этихъ качествъ, которыя въ послѣдствіи замѣнены были высокомѣріемъ и богатствомъ, послужившими къ уничтоженію ордена. На новомъ щитѣ Боа Гильбера изображенъ былъ летящій воронъ съ черепомъ въ когтяхъ и надписью Gare le Corbeau.
Нетерпѣніе зрителей достигло высшей степени, когда эти два рыцаря стали одинъ противъ другаго на противоположныхъ концахъ арены. Не многіе полагали возможнымъ, чтобъ бой кончился въ пользу рыцаря Лишеннаго Наслѣдства; но его смѣлость и ловкость почти во всѣхъ пробуждали желаніе ему успѣха.
Какъ скоро трубы подали знакъ, рыцари съ быстротою молніи понеслись съ своихъ мѣстъ, и въ срединѣ цирка сшиблись другъ съ другомъ; этотъ ударъ подобенъ былъ грому. Копья до самыхъ рукоятей разлетѣлись въ дребезги, и въ первую минуту казалось что оба рыцаря пали, потому что кони ихъ отъ сильнаго удара присѣли на заднія ноги. Но искуство рыцарей, при помощи узды и шпоръ, избавило копей отъ паденія; затѣмъ бросивъ другъ на друга взоръ, который, казалось, металъ пламя въ отверстія забрала, каждый сдѣлалъ полоборота, и отъѣхавъ къ концамъ арены, оба взяли другія копья у своихъ оруженосцевъ.
Громкій крикъ зрителей, развѣвавшіеся шарфы и платки и всеобщее восклицаніе показывали какое участіе принимали зрители въ этой стычкѣ, самой равной и самой искусной изъ всѣхъ, бывшихъ въ тотъ день. Но едва рыцари стали на свои мѣста, какъ громъ рукоплесканій смѣнился тишиною столь глубокою и мертвою, что казалось будто зрители боялись переводить дыханіе.
Дано было нѣсколько минутъ для отдыха сражавшимся и ихъ конямъ. Принцъ Іоаннъ движеніемъ жезла далъ знакъ трубить къ нападенію. Рыцари во второй разъ бросились другъ на друга, и сшиблись въ срединѣ арены съ тою же быстротою, съ тѣмъ же искуствомъ и силою, по бой былъ не такъ счастливъ, какъ прежде.
Въ эту вторую стычку, Боа Гильберъ направилъ копье въ средину щита своего противника и попалъ въ него такъ вѣрно и съ такою силою, что копье разлетѣлось въ дребезги, а рыцарь Лишенный Наслѣдства опрокинулся въ сѣдло. Съ другой стороны, этотъ же рыцарь въ началѣ боя направилъ было остріе копья въ щитъ Боа Гильбера, но перемѣнивъ цѣль почти передъ самымъ ударомъ устремилъ остріе въ шлемъ, — цѣль, въ которую трудно попасть, и въ случаѣ удачи ударъ становится почти невыносимымъ. Онъ ударилъ нормана прямо въ забрало, такъ что наконечникъ копья его остался въ немъ. Даже въ этомъ случаѣ рыцарь храма не уронилъ своей славы, и если бы не лопнули подпруги, онъ навѣрное не былъ бы сброшенъ съ лошади. Какъ бы то ни было, по сѣдло, конь и всадникъ покатились по землѣ подъ облакомъ пыли.
Высвободиться изъ стремянъ и изъ подъ упавшей лошади, было для Боа Гильбера дѣломъ одного мгновенія, и кипя отъ бѣшенства какъ за свое безславіе, такъ и за восклицанія, которыми зрители привѣтствовали его, онъ выхватилъ мечъ и устремился на побѣдителя. Лишенный Наслѣдства соскочилъ съ коня и такъ же обнажилъ мечъ. Однакожъ маршалы турнира, пришпоривъ копей, стали между ними и напомнили, что по законамъ турнира въ настоящемъ случаѣ воспрещаются поединки такого рода.
— Я увѣренъ сказалъ рыцарь храма, злобно взглянувъ на своего противника, что мы еще встрѣтимся, — тамъ гдѣ никто не станетъ между нами.
— Если мы не встрѣтимся, отвѣчалъ Лишенный Наслѣдства, — то не я буду тому причиною. Пѣшій или конный, на копьяхъ, сѣкирахъ или мечахъ, я всегда готовъ сразиться съ тобою.
Много другихъ болѣе гнѣвныхъ словъ насказали бы они другъ другу, еслибы маршалы, скрестивъ между ними свои копья, не заставили ихъ разойдтись. Лишенный Наслѣдства возвратился на прежнее мѣсто, а Боа Гильберъ скрылся въ своемъ шатрѣ, гдѣ и провелъ остатокъ дня въ припадкахъ бѣшенства.
Не сходя съ коня, побѣдитель попросилъ кубокъ вина, и открывъ забрало или нижнюю часть шлема, объявилъ что онъ пьетъ за здоровье всѣхъ истинныхъ англичанъ и за истребленіе чужеземныхъ тирановъ. Потомъ приказалъ трубачу своему протрубить вызовъ другимъ вызывающимъ, и поручилъ герольду объявить имъ, что онъ не намѣренъ дѣлать выбора, по готовъ сражаться съ ними въ томъ порядкѣ, въ которомъ они сами пожелаютъ выходить противъ него.
Гигантъ Фронъ де Бефъ, закованный въ черныя латы, явился первый. На бѣломъ щитѣ его изображена была голова чернаго быка, въ половину сглаженная въ многочисленныхъ его схваткахъ, съ надменною надписью: Cave, Aclsum[24]. Рыцарь Лишенный Наслѣдства одержалъ надъ нимъ легкую, но рѣшительную побѣду: оба рыцаря со славою раздробили свои копья, но Фронъ де Бефъ, потерявшій стремя въ битвѣ, объявленъ былъ побѣжденнымъ.
Въ третьемъ поединкѣ, съ серомъ Филиппомъ Мальвоагеномъ, неизвѣстный рыцарь былъ столько же счастливъ: онъ такъ сильно поразилъ его въ шлемъ, что ремни послѣдняго лопнули, и Мальвоазенъ, спасенный отъ паденія только тѣмъ, что потерялъ шлемъ, былъ признанъ побѣжденнымъ, подобно своимъ товарищамъ.
Въ четвертой битвѣ, съ Де Гранменилемъ, рыцарь Лишенный Наслѣдства показалъ столько же великодушія, сколько до сихъ поръ обнаруживалъ смѣлости и искуства.
Конь Гранмениля, молодой и горячій, закинулся на всемъ скаку и такъ подался въ сторону, что всадникъ промахнулся; тогда неизвѣстный, не желая воспользоваться случайною выгодою, поднялъ козье, и миновавъ своего противника, возвратился на прежнее мѣсто въ концѣ арены, предложивъ ему черезъ герольда сразиться снова. Но Гранмениль отказался, признавая себя побѣжденнымъ столько же великодушіемъ, сколько и искуствомъ своего соперника.
Ральфъ де Випонтъ довершилъ число побѣдъ незнакомца, который повергнулъ его на землю съ такою силою, что кровь у него хлынула изъ носа и изо рта, и онъ безъ чувствъ былъ вынесенъ изъ арены.
Тысячи восклицаній привѣтствовали единодушный приговоръ принца и маршаловъ, объявившихъ, что награда этого дня принадлежитъ рыцарю Лишенному Наслѣдства.
ГЛАВА IX.
правитьВильямъ де Вивиль и Стефенъ де Мартиваль, маршалы турнира, первые поздравили побѣдителя, прося его въ тоже время дозволить имъ снять съ него шлемъ или по крайней мѣрѣ приподнять забрало, прежде чѣмъ представятъ его принцу Іоанну для принятія изъ его рукъ награды. Лишенный Наслѣдства со всею рыцарскою учтивостью отказался исполнить ихъ просьбу, говоря что онъ не можетъ теперь сдѣлать этого попричинѣ, которую объявилъ герольдамъ предъ вступленіемъ въ арену. Маршалы остались совершенно довольны отвѣтомъ, такъ какъ между частыми и странными обѣтами рыцарей ничего не было обыкновеннѣе, какъ обѣщаніе оставаться въ неизвѣстности до нѣкотораго времени, или до совершенія какого нибудь особеннаго подвига. И потому маршалы не старались болѣе проникнуть въ тайну рыцаря Лишеннаго Наслѣдства; но донесши принцу о желаніи побѣдителя остаться неизвѣстнымъ, просили позволенія представить его предъ его высочество для полученія награды храбрости.
Любопытство Іоанна было возбуждено таиственностью незнакомца, и недовольный окончаніемъ турнира, гдѣ любимые его вызыватели были поражены одинъ за другимъ, онъ надменно отвѣчалъ маршаламъ:
— Клянусь свѣтомъ чела Богородицы! Этотъ рыцарь лишенъ такъ же вѣжливости, какъ и наслѣдства, если онъ хочетъ явиться передъ нами съ закрытымъ лицомъ. Господа, продолжалъ онъ, обращаясь къ свитѣ, — не возметесь ли вы отгадать кто этотъ щеголеватый витязь, поступающій такъ надменно?
— Не могу отгадать, отвѣчалъ Де Браси, — и по думаю, чтобъ среди четырехъ морей, омывающихъ Британію, былъ воинъ, который въ одинъ день могъ бы опрокинуть такихъ пятерыхъ рыцарей. По чести, никогда не забуду силы, съ которою онъ поразилъ Де Випопта. Бѣдный рыцарь Іоанна Іерусалимскаго вылетѣлъ изъ сѣдла какъ камень изъ пращи.
— Не хвастайтесь этимъ! сказалъ одинъ рыцарей Іоанна Іерусалимскаго, бывшій въ евитѣ: — вашъ товарищъ, рыцарь храма, имѣлъ не лучшую участь. Я видѣлъ какъ храбрый витязь перевернулся три раза, хватая каждый разъ полную горсть песку.
Де Браси, бывшій въ дружбѣ съ рыцарями храма, хотѣлъ отвѣчать, по принцъ предупредилъ его: — Перестаньте, господа! Къ чему безполезная ссора?
— Побѣдитель, сказалъ Де Вивиль, — ожидаетъ приказанія вашего высочества.
— Приказываемъ, отвѣчалъ Іоаннъ, — что бы онъ ждалъ пока кто нибудь отгадаетъ кто онъ и какого званія. Еслибы ему и пришлось ждать до ночи, то онъ, поработавъ столько, не озябнетъ.
— Ваше высочество, вмѣшался Вальдермаръ Фитцурзъ, — не окажете заслуженной почести побѣдителю, если заставите его дожидаться, пока мы скажемъ то чего не можемъ знать; по крайней мѣрѣ я не могу отгадать кто онъ, развѣ только что онъ можетъ быть принадлежитъ къ числу храбрыхъ рыцарей, сопровождавшихъ Ричарда въ Палестину и теперь пробирающихся назадъ изъ Святой Земли.
— Не графъ ли Салисбюри? сказалъ Де Враси: — онъ почти такого же роста.
— Скорѣе серъ Томасъ де Мультонъ, рыцарь изъ Джайльсланда, замѣтилъ Фитцурзъ. — Салисбюри толще его. Въ свитѣ шептали: «Можетъ быть это король; можетъ быть самъ Ричардъ Львиное Сердце!» Но кто внушилъ эту мысль было неизвѣстно.
— Сохрани Богъ! воскликнулъ принцъ, блѣднѣя какъ смерть и невольно отступая назадъ, какъ бы ослѣпленный блескомъ молніи. — Вальдемаръ! Де Браси! Храбрые рыцари и вельможи! Не забудьте обѣщаній и стойте за меня вѣрою и правдою.
— Я не вижу здѣсь никакой опасности, отвѣчалъ Фитцурзъ. — Но уже ли вы такъ скоро позабыли гигантскій ростъ вашего брата, что думаете будто онъ можетъ помѣститься въ эти латы? Де Вивиль и Мартиваль, вы окажете принцу болѣе услуги, если приведете побѣдителя къ тропу и положите конецъ заблужденію, согнавшему всю краску съ лица его высочества. Посмотрите на него внимательнѣе, ваше высочество, продолжалъ онъ, — и вы увидите, что ему не достаетъ трехъ дюймовъ до роста короля Ричарда, у котораго и плечи шире по крайней мѣрѣ шестью дюймами. Да и самый копь этого рыцаря не вынесъ бы тяжести короля Ричарда даже въ одной стычкѣ.
Пока Фитцурзъ говорилъ это, маршалы подвели рыцаря Лишеннаго Наслѣдства къ подножію деревянной лѣстницы, которая вела съ арены къ тропу принца Іоанна. Встревоженный мыслью, что братъ его, столько имъ оскорбленный и столько его обязавшій, неожиданно могъ явиться въ свою родную землю, принцъ Іоаннъ, не смотря на замѣчанія Фитцурза, все еще не могъ разсѣять своихъ подозрѣній. Съ замѣшательствомъ сказавъ нѣсколько словъ въ похвалу храбрости, принцъ приказалъ выдать рыцарю боеваго коня, назначеннаго въ награду, и самъ трепеталъ отъ страха въ ожиданіи, что изъ подъ опущеннаго забрала вооруженной фигуры, предъ нимъ стоявшей, раздастся въ отвѣтъ глухой и грозный голосъ Ричарда Львинаго Сердца.
Но рыцарь Лишенный Наслѣдства не сказалъ ни слова на привѣтствіе принца, и отвѣчалъ однимъ только почтительнымъ поклономъ.
Двое конюшихъ въ богатой одеждѣ вывели на арену коня, украшеннаго полнымъ приборомъ богатѣйшей воинской сбруи, которая однакожъ едва ли могла прибавить достоинства благородному животному въ глазахъ знатоковъ. Схватившись за луку сѣдла, Лишенный Наслѣдства легко вспрыгнулъ на коня, нисколько по думая объ употребленіи стремянъ, и поднявъ копье кверху два раза обскакалъ арену и показывалъ всѣ стати и бѣгъ коня съ искуствомъ совершеннаго наѣздника.
Во всякомъ другомъ случаѣ, такой поступокъ показался бы пустымъ тщеславіемъ; но здѣсь онъ былъ у мѣста, потому что выставлялъ въ лучшемъ видѣ награду, которой побѣдитель былъ удостоенъ; восклицанія зрителей снова привѣтствовали рыцаря.
Между тѣмъ хлопотливый пріоръ Аймеръ шопотомъ напомнилъ принцу Іоанну, что было уже время побѣдителю показать, вмѣсто смѣлости, свой вкусъ: выбрать изъ числа красавицъ, украшавшихъ галереи, дѣвицу, для занятія тропа царицы красоты и любви и для раздачи награды на слѣдующій день турнира. Принцъ далъ рыцарю знакъ жезломъ, когда тотъ во второй разъ проѣзжалъ мимо его по аренѣ. Рыцарь повернулъ къ тропу, и преклонивъ копье почти до самой земли, сталъ недвижимо, какъ будто въ ожиданіи приказаній Іоанна. Всѣ изумились искуству, съ которымъ неизвѣстный рыцарь въ одну минуту привелъ своего коня изъ состоянія быстраго движенія къ неподвижности конной статуи.
— Серъ рыцарь Лишенный Наслѣдства, сказалъ принцъ Іоаннъ, — если уже подъ однимъ этимъ именемъ мы должны къ вамъ обращаться, вы теперь имѣете право и обязаны наименовать красавицу, которая какъ царица чести и любви должна предсѣдать на играхъ слѣдующаго дня. Если вы какъ чужеземецъ пожелаете принять въ руководители помощь другаго, то мы можемъ только сказать, что Алисія, дочь нашего храбраго рыцаря Вальдемара Фитцурза, всегда считалась при машемъ дворѣ, первою по красотѣ и сану. Впрочемъ, вы имѣете неоспоримое право передать этотъ вѣнецъ но своему усмотрѣнію: получившая его по вашему выбору будетъ признана царицею завтрашняго дня. Поднимите копье.
Рыцарь повиновался, и принцъ Іоаннъ положилъ на остріе его копья вѣнецъ изъ зеленаго атласа съ золотымъ ободомъ, верхній край котораго былъ украшенъ стрѣлами и сердцами, размѣщенными поперемѣнно, наподобіе листьевъ клубники и шаровъ на герцогской коронѣ. Іоаннъ, дѣлая ясный намекъ на выборъ дочери Вальдемара Фитцурза, имѣлъ много причинъ, изъ которыхъ каждая была условливаема его умомъ, представлявшимъ странную смѣсь беззаботности и тщеславія съ хитростью и лукавствомъ. Онъ желалъ изгнать изъ памяти окружавшихъ его рыцарей свою неприличную. шутку касательно невозможнаго избранія еврейки Ревеки, и хотѣлъ примириться съ Вальдемаромъ, отцомъ Алисіи, котораго уважалъ и который въ продолженіи этого дня уже не разъ былъ недоволенъ поступками принца. Онъ надѣялся также пріобрѣсти себѣ доброе расположеніе этой дѣвушки, потому что столько же былъ невоздерженъ въ удовольствіяхъ, сколько неограниченъ въ тщеславіи. Но независимо отъ всѣхъ этихъ причинъ онъ желалъ возбудить противъ рыцаря Лишеннаго Наслѣдства (котораго онъ уже сильно ненавидѣлъ) опаснаго врага въ особѣ Вальдемара Фитцурза, который какъ онъ полагалъ живо почувствуетъ пренебреженіе своей дочери если побѣдитель, какъ было очень вѣроятно, сдѣлаетъ другой выборъ.
Такъ и случилось. Лишенный Наслѣдства проѣхалъ мимо галереи, сосѣдней съ трономъ принца, гдѣ лэди Алисія сидѣла со всею гордостью торжествующей красоты, и проѣзжая теперь такъ же тихо, какъ онъ недавно мчался вокругъ арены, казалось, наслаждался своимъ правомъ разсматривать множество прелестныхъ лицъ, украшавшихъ этотъ блистательный кругъ.
Довольно забавно было видѣть различныя уловки красавицъ, подвергавшихся этому обзору рыцаря, когда онъ проѣзжалъ мимо ихъ. Однѣ краснѣли, другія принимали гордый видъ достоинства, иныя смотрѣли въ противную сторону, какъ будто не понимая что передъ ними дѣлается; иныя склонялись назадъ въ испугѣ, можетъ быть притворномъ; однѣ старались удержаться отъ улыбки, а двѣ или три смѣялись. Были и такія, которыя опускали покрывала на свои прелести; но въ рукописи Вардора говорится, что эти красавицы уже десять лѣтъ плѣняли своими прелестями, почему и можно думать, что онѣ, удовлетворись суетою міра сего, хотѣли отказаться отъ своихъ правъ и рѣшились предоставить успѣхъ возникающимъ красавицамъ того времени.
Наконецъ всадникъ остановился передъ балкономъ, гдѣ находилась лэди Роэна, и этимъ возбудилъ вниманіе въ высшей степени.
Надо согласиться, что еслибъ участіе, принимаемое въ успѣхѣ рыцаря Лишеннаго Наслѣдства, могло рѣшить его выборъ, то часть галереи, предъ которой онъ остановился, вполнѣ заслуживала его предпочтеніе. Седрикъ Саксонецъ, въ восторгѣ отъ пораженія рыцаря храма, а еще болѣе отъ неудачи своихъ недоброжелательныхъ сосѣдей, Фронъ де Бефа и Мальвоазена, перевѣсившись чрезъ балконъ, слѣдовалъ за каждымъ движеніемъ побѣдителя не только глазами, но и всѣмъ сердцемъ и душою. Лэди Роэна съ тѣмъ же вниманіемъ наблюдала событія этого дня, хотя явно не обнаруживала такого сильнаго участія, даже неповоротливый Ательстэнъ, сбросовъ съ себя часть своего равнодушія, просилъ себѣ большой кубокъ мускатнаго вина и выпилъ его за здоровье рыцаря Лишеннаго Наслѣдства.
Другая группа зрителей, подъ галерею, занимаемою саксами, показывала не меньшее участіе.
— Отецъ Авраамъ! воскликнулъ Исаакъ изъ Іорка, когда рыцарь Лишенный Наслѣдства въ первый разъ напалъ на Боа Гильбера, — какъ пламенно несется этотъ язычникъ! Ахъ! Онъ такъ же мало заботится о добромъ конѣ, приведенномъ изъ дальней Варваріи, какъ и о дикомъ онагрѣ; а о великолѣпномъ вооруженіи, стоившемъ столькихъ цехиновъ Іосифу Парейрѣ, миланскому оружейнику, кромѣ семидесяти процентовъ прибыли, онъ думаетъ почти столько же какъ о найденномъ на большой дорогѣ!
— Если онъ подвергаетъ опасности свою жизнь и тѣло, вступивъ въ такую ужасную битву, отвѣчала Ревека, — то можно ли требовать чтобъ онъ щадилъ коня и вооруженіе?
— Дитя мое! отвѣчалъ Исаакъ съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ, — ты не знаешь что говоришь. Шея и тѣло его собственныя, а конь и доспѣхи принадлежатъ… святой Іаковъ! о чемъ хотѣлъ я сказать…. Впрочемъ, онъ добрый юноша. Посмотри, Ревека! Посмотри: онъ опять готовъ въ бои противъ филистимлянина… Молись, дочь моя! Молись о спасеніи добраго юноши… и быстраго коня его… и богатаго вооруженія. Боже отцовъ моихъ! воскликнулъ онъ, — онъ побѣдилъ, и язычный филистимлянинъ повергнутъ его копьемъ, — какъ Отъ, царь вашанскій, и Сіонъ, царь аморитянскій, павшіе подъ, мечами нашихъ отцовъ. Я увѣренъ, что онъ возьметъ. въ добычу золото и серебро своихъ противниковъ, и боевыхъ копей ихъ, и ихъ стальные и мѣдные доспѣхи.
Такое же безпокойство обнаруживалъ достойный еврей при каждой стычкѣ рыцаря, рѣдко упуская случай дѣлать наскоро вычисленія о цѣнѣ коня и вооруженія, доставшихся ему при каждомъ новомъ его успѣхѣ. Стало быть, не было недостатка въ участіи къ успѣхамъ рыцаря Лишеннаго Наслѣдства между занимавшими ту часть галереи, передъ которою онъ остановился.
Рыцарь, герой этого дня, по нерѣшимости, или по другой какой либо причинѣ, стоялъ болѣе минуты неподвижно на одномъ мѣстѣ; между тѣмъ глаза всего безмолвнаго собранія слѣдовали за его движеніями. Наконецъ медленно и съ особенною ловкостью преклоня остріе копья, онъ положилъ вѣнецъ къ ногамъ прекрасной Роэны. Немедленно заиграли трубы, и герольды провозгласили лэди Роэну царицею красоты и любви на слѣдующій день, угрожая строгимъ наказаніемъ тѣмъ, которые ослушаются ея власти. Потомъ повторили свой крикъ: «Щедрость!» на который Седрикъ въ избыткѣ радости отвѣчалъ богатыми дарами, а Ательстэнъ, хотя и съ меньшею готовностью, прибавилъ не менѣе щедрые подарки.
Ропотъ послышался между красавицами норманскаго происхожденія, которыя столь же мало привыкли видѣть предпочтеніе саксонской красавицы, сколько норманское дворянство не ожидало потерпѣть пораженіе въ рыцарскихъ играхъ, имъ же установленныхъ. Но этотъ ропотъ неудовольствія былъ подавленъ восклицаніями народа: «Да здраствуетъ лэди Роэна, избранная и законная царица любви и красоты!» Къ этому нѣкоторые изъ нижней галереи присовокупили: «Да здраствуетъ саксонская принцеса! Да здравствуетъ поколѣніе безсмертнаго Альфреда!»
Сколько ни были непріятны для слуха принца Іоанна и его свиты эти восклицанія, онъ однакожъ былъ въ необходимости подтвердить выборъ побѣдителя, и потребовавъ коня немедленно сошелъ съ трона, сѣлъ на лошадь и въ сопровожденіи свиты опять въѣхалъ въ арену. Принцъ на минуту остановился передъ галереею лэди Алисіи, засвидѣтельствовалъ ей свое уваженіе, замѣтивъ при этомъ окружающимъ: «Клянусь Богородицею, господа! если подвиги рыцаря вполнѣ показали, что у него есть руки и мышцы, то выборъ его столько же доказалъ, что вкусъ его не отличается разборчивостью».
Несчастіе Іоанна въ настоящемъ случаѣ, равно какъ и во всю жизнь его, заключалось въ неумѣніи понимать характеръ людей, которыхъ онъ желалъ привязать къ себѣ. Вальдемаръ Фитцурзъ не только не былъ обрадованъ, но даже обидѣлся замѣчаніемъ принца Іоанна о неуваженіи, оказанномъ его дочери.
— Изъ всѣхъ преимуществъ рыцарства я не знаю ни одного болѣе важнаго и неизмѣннаго, сказалъ онъ, — какъ то, по которому каждый свободный рыцарь можетъ выбирать себѣ даму по своему желанію. Дочь моя не ищетъ никакого предпочтенія, и въ собственномъ кругу своемъ не будетъ имѣть недостатка въ уваженіи, котораго достойна.
Принцъ Іоаннъ не отвѣчалъ, но какъ бы желая разсѣять свою досаду7 пришпорилъ коня и заставилъ его сдѣлать прыжокъ къ галереѣ, гдѣ находилась Роэна, еще не взявшая вѣнца, который лежалъ у ея ногъ.
— Примите, прекрасная лэди, сказалъ онъ, — знаки вашего владычества, къ которому никто не питаетъ уваженія болѣе искренняго, какое чувствуемъ мы; Іоаннъ Анжуйскій; а если угодно будетъ вамъ и благородному вашему воспитателю и друзьямъ вашимъ удостоить своимъ присутствіемъ нашъ пиръ въ замкѣ Ашби де ла Зушъ, то вы этимъ доставите намъ случай болѣе узнать царицу, на служеніе которой мы посвящаемъ завтрашній день.
Роэна молчала, по Седрикъ отвѣчалъ за нее по саксонски:
— Лэди Роэна не владѣетъ языкомъ, который нуженъ для того, чтобъ благодарить за вашу7 вѣжливость и достойнымъ образомъ присутствовать на вашемъ праздникѣ. Я самъ и благородный Ательстэнъ изъ Конингсбурга говоримъ только на языкѣ нашихъ предковъ и слѣдуемъ ихъ обычаямъ. И такъ съ благодарностью отказываемся отъ вѣжливаго приглашенія вашего высочества участвовать въ вашемъ пирѣ. Завтра лэди Роэна приметъ на себя обязанность, къ которой она призвана свободнымъ выборомъ рыцаря-побѣдителя и утверждена восклицаніями народа.
Сказавъ это Седрикъ поднялъ вѣнецъ и возложилъ его на голову Роэны, въ знакъ его согласія на принятіе предоставленной ей временной власти.
— Что говоритъ онъ? спросилъ принцъ Іоаннъ, притворись непонимающимъ саксонскаго языка, въ которомъ однакожъ былъ очень свѣдущъ. Содержаніе рѣчи Седрика было повторено ему по французски. — Хорошо! сказалъ онъ, — завтра мы сами возведемъ эту нѣмую царицу на ея почетное мѣсто. По крайней мѣрѣ вы, серъ рыцарь, прибавилъ онъ, обратившись къ побѣдителю, который еще оставался у галереи, — не хотите ли участвовать въ сегодняшнемъ праздникѣ?
Рыцарь, проговорившій въ первый разъ глухимъ, торопливымъ голосомъ, извинялся усталостью и необходимостью приготовиться къ завтрашней битвѣ.
— Очень хорошо! отвѣчалъ надменно принцъ Іоаннъ: — хотя мы и не привыкли къ такимъ отказамъ, однакожъ постараемся сами удовольствоваться нашимъ пиромъ по возможности, если ужъ счастливый побѣдитель и избранная имъ царица красоты отказались украсить его своимъ присутствіемъ.
Сказавъ это принцъ Іоаннъ съ блистательною свитою готовъ былъ оставить арену, и повернувъ коня подалъ знакъ къ разъѣзду и удаленію зрителей.
Но принцъ съ злопамятностью обиженной гордости, свойственной людямъ, не сознающимъ своего достоинства, едва сдѣлалъ три шага впередъ, какъ вдругъ обернувшись, устремилъ взоръ, мрачный отъ злобы, на стрѣлка, раздражившаго его утромъ, и отдалъ приказъ близстоявшимъ воинамъ, сказавъ: — Не упускайте его изъ вида; вы будете отвѣчать мнѣ за него своею головою.
Стрѣлокъ вынесъ гнѣвный взоръ принца съ тою же непоколебимою твердостью, которою такъ отличался прежде, и произнесъ съ улыбкою: — Я не намѣренъ покинуть Ашби прежде сутокъ, хочу посмотрѣть каково стрѣляютъ изъ лука стрѣлки Стафордшира и Лейстершира. Нидвудскій и Чаривудскій лѣса должны производить отличныхъ стрѣлковъ,
— Посмотрю, сказалъ принцъ Іоаннъ, обращаясь къ свитѣ и не удостоивая стрѣлка прямымъ отвѣтомъ, — посмотрю, хорошо ли этотъ молодецъ стрѣляетъ самъ, и горе ему, если его искуство не представитъ какого нибудь извиненія его дерзости!
— Давно бы пора, отвѣчалъ Де Браси, — обуздать наглость этихъ поселянъ какимъ нибудь примѣрнымъ наказаніемъ.
Вальдемаръ Фитцурзъ, который вѣроятно видѣлъ, что средства, употребляемыя его покровителемъ, не прямо ведутъ къ пріобрѣтенію народной любви, пожалъ плечами и молчалъ. Принцъ Іоаннъ продолжалъ удаляться отъ арены; народъ началъ расходиться.
Разными дорогами, сообразно съ мѣстами откуда пришли, зрители толпами разсыпались по долинѣ. Самая многочисленная часть ихъ устремилась къ городу Ашби, гдѣ многія знатныя лица остановились въ замкѣ, а другія помѣстились въ самомъ городѣ.
Между послѣдними находилась большая часть рыцарей, уже принимавшихъ участіе въ турнирѣ, или намѣревавшихся сражаться на слѣдующій день. Тихо подвигаясь впередъ по дорогѣ, они разговаривали о событіяхъ этого дня и были привѣтствуемы громкими криками народа. Тѣже восклицанія сопровождали принца Іоанна, хотя онъ былъ обязанъ этимъ скорѣе своей блистательной свитѣ, чѣмъ народной привязанности къ нему.
Восклицанія болѣе чистосердечныя и лучше заслуженныя единодушно сопровождали побѣдителя, который, чтобъ избѣжать вниманія народа, помѣстился въ одномъ изъ шатровъ, разбитыхъ на концѣ арены: это помѣщеніе вѣжливо было предложено ему маршалами турнира. Какъ скоро онъ вошелъ въ шатеръ, многіе, еще остававшіеся въ аренѣ чтобъ посмотрѣть на рыцаря и сдѣлать свои заключенія, также разсѣялись.
Шумные голоса людей, еще недавно толпившихся въ одномъ мѣстѣ и волнуемыхъ одними и тѣми же событіями, теперь замѣнились отдаленнымъ гоноромъ зрителей, удалявшихся по всѣмъ направленіямъ; говоръ вскорѣ затихъ, и водворилась глубокая тишина. Только изрѣдка еще слышны были голоса прислужниковъ, убиравшихъ подушки и ковры съ галерей, для сбереженія ихъ по время ночи, и спорящихъ другъ съ другомъ о полуопорожненныхъ бутылкахъ пива и объ остаткахъ блюдъ, которыми угощали зрителей.
Вокругъ арены было устроено нѣсколько кузницъ, въ которыхъ среди вечерняго сумрака заблистали горны, возвѣщавшіе работу оружейниковъ, во всю ночь чинившихъ или передѣлывавшихъ доспѣхи для слѣдующаго дня.
Сильный отрядъ воиновъ, смѣнявшихся каждые два часа, окружилъ арену и стоялъ на стражѣ во всю ночь.
ГЛАВА X.
правитьЕдва рыцарь Лишенный Наслѣдства вошелъ въ шатеръ, какъ множество оруженосцевъ и пажей окружило его съ своими услугами: одни снимали съ него доспѣхи, другіе несли новое платье и готовили освѣжительную ванну. Ихъ ревность въ этомъ случаѣ можетъ быть была подстрекаема любопытствомъ, такъ какъ каждый желалъ знать кто былъ рыцарь, пожавшій такъ много лавровъ, но отказавшійся сказать свое имя и приподнять наличникъ даже по повелѣнію Іоанна. Однакожъ ихъ услужливость и любопытство были тщетны: Лишенный Наслѣдства отказался отъ всякаго пособія, кромѣ помощи своего оруженосца, или лучше человѣка, похожаго на простолюдина, который, завернувшись въ плащъ изъ темнаго войлока и нахлобучивъ на голову и на лице норманскую шапку изъ чернаго мѣха, казалось, не менѣе своего господина желалъ остаться неузнаннымъ. По выходѣ всѣхъ изъ шатра, этотъ прислужникъ освободилъ своего господина отъ тяжелыхъ принадлежностей его вооруженія и поставилъ предъ нимъ пищу и вино, въ которыхъ онъ, утомленный напряженіемъ силъ, начиналъ уже чувствовать необходимость.
Едва рыцарь успѣлъ наскоро закусить, какъ слуга доложилъ ему, что пять человѣкъ, изъ которыхъ каждый велъ коня въ збруяхъ, желаютъ говорить съ нимъ. Лишенный Наслѣдства перемѣнилъ доспѣхи на длинную одежду, какую обыкновенно носили люди его званія: она снабжена была капюшономъ, скрывавшимъ лице въ случаѣ нужды почти столько же, сколько и наличникъ шлема; но быстро наступавшая темнота дѣлала такую осторожность почти излишнею, такъ какъ въ эту минуту его могли узнать только тѣ, которымъ лице его было очень хорошо знакомо.
По этому Лишенный Наслѣдства смѣло подошелъ ко входу шатра и нашелъ тамъ оруженосцевъ вызывавшихъ рыцарей, которыхъ онъ тотчасъ же узналъ по ихъ темной и черной одеждѣ; каждый изъ нихъ велъ коня своего господина съ тѣмъ самымъ вооруженіемъ, въ которомъ онъ сражался въ тотъ день.
— Согласно съ законами рыцарства, сказалъ оруженосецъ, бывшій впереди, — я, Балдвинъ де Ойлей, оруженосецъ храбраго рыцаря Бріана де Боа Гильбера, представляю вамъ, именующемуся въ настоящее время рыцаремъ Лишеннымъ Наслѣдства, коня и вооруженіе, бывшіе сегодня въ употребленіи у сказаннаго Бріана де Боа Гильбера на турнирѣ, предоставляя вашему благородству оставить ихъ у себя или принять за нихъ выкупъ согласно вашему благоусмотрѣнію; таковъ законъ оружія!
Другіе оруженосцы повторили почти ту же формулу и ожидали рѣшенія рыцаря Лишеннаго Наслѣдства.
— Для васъ, господа, отвѣчалъ рыцарь, обращаясь къ четыремъ послѣднимъ, — и для вашихъ достопочтенныхъ и храбрыхъ повелителей у меня одинъ отвѣтъ: Кланяйтесь отъ меня благороднымъ рыцарямъ, вашимъ господамъ, и скажите имъ, что я поступилъ бы неблагородно, еслибъ лишилъ ихъ копей и оружія, которые едва ли могутъ служить болѣе храбрымъ рыцарямъ. Я желалъ бы этимъ окончить свой отвѣтъ вашимъ неустрашимымъ повелителямъ, но будучи въ самомъ дѣлѣ тѣмъ чѣмъ называюсь, т. е. рыцаремъ, лишеннымъ наслѣдства, я нахожусь въ необходимости просить господъ вашихъ, чтобъ они были столь любезны и потрудились внести выкупъ за коней и оружіе, потому что доспѣхи, которые я ношу, едва ли могу назвать своими.
— Намъ поручено, отвѣчалъ оруженосецъ Реджинальда Фронъ де Бефа, — внести отъ лица каждаго по сту цехиновъ въ видѣ выкупа за этихъ коней и вооруженія.
— Этого достаточно, сказалъ Лишенный Наслѣдства. — Нужда заставляетъ меня принять только половину этой суммы; изъ того что останется, половину раздѣлите между собою, господа оруженосцы, а другую половину между герольдами, свитою, менестрелями и прислужниками.
Оруженосцы, снявъ шапки, выражали низкими поклонами свою глубокую признательность къ вѣжливости и великодушію, необыкновеннымъ по крайней мѣрѣ въ такомъ большомъ размѣрѣ. Послѣ этого Лишенный Наслѣдства обратился къ Балдвину, оруженосцу Бріана де Боа Гильбера.
— Отъ вашего господина я не приму ни вооруженія, ни выкупа. Скажите ему отъ моего имени, что наша вражда еще не кончена… нѣтъ! она не кончится до тѣхъ поръ, пока мы не сразимся мечами и копьями, пѣшіе и конные. На этотъ смертельный поединокъ онъ самъ вызвалъ меня, и я не забуду вызова. Скажите ему также, что я не смѣшиваю его ни съ кѣмъ изъ его товарищей, съ которыми охотно готовъ мѣняться взаимною вѣжливостью, но считаю его человѣкомъ, находящимся со мною въ условіяхъ смертельнаго вызова.
— Господинъ мой, отвѣчалъ оруженосецъ Боа Гильбера, умѣетъ платить за презрѣніе презрѣніемъ и за удары ударами, равно какъ вѣжливостью за вѣжливость. Если же вы съ пренебреженіемъ отвергаете его выкупъ, принявъ его отъ другихъ рыцарей, то я долженъ оставить здѣсь и коня и оружіе, будучи вполнѣ увѣренъ, что господинъ мой сочтетъ для себя безчестнымъ когда нибудь сѣсть на этого коня и носить эти доспѣхи.
— Вы говорите какъ добрый оруженосецъ, съ неустрашимостью, приличною тому, кто отвѣчаетъ за своего отсутствующаго господина, и вполнѣ заслуживаете похвалу. Однакожъ, не оставляйте здѣсь ни коня, ни доспѣховъ. Возвратите ихъ своему господину, или, если онъ отъ нихъ откажется, удержите ихъ, мой любезный, для собственнаго употребленія. Если они принадлежатъ мнѣ, я охотно отдаю ихъ вамъ.
Балдвппъ, низко поклонившись, удалился съ своими товарищами, а Лишенный Наслѣдства вошелъ въ шатеръ.
— До сихъ поръ, Гуртъ, сказалъ онъ своему прислужнику, — я не помрачилъ славы англійскихъ рыцарей.
— А я, сказалъ Гуртъ, — для саксонскаго свинопаса не дурно сыгралъ роль норманскаго оруженосца.
— Правда, отвѣчалъ Лишенный Наслѣдства, — но я все боялся, чтобъ твои деревенскіе пріемы не измѣнили тебѣ.
— Помилуйте! воскликнулъ Гуртъ, — да кто бы могъ узнать меня, кромѣ товарища моего дѣтства, шута Вамбы, о которомъ я никогда не могъ сказать рѣшительно дуракъ онъ, или шутъ? Но я едва не расхохотался, когда мой старый господинъ проходилъ мимо меня, воображая что Гуртъ пасетъ его свиней за нѣсколько миль отсюда, среди ротервудскихъ болотъ и лѣсовъ. Если бъ я былъ узнанъ…
— Довольно, Гуртъ, прервалъ Лишенный Наслѣдства: — ты помнишь мое обѣщаніе.
— Не въ томъ дѣло, отвѣчалъ Гуртъ. — Я никогда не выдавалъ друга изъ страха за свою шкуру. У меня кожа толстая: она выдержитъ ударъ ножа или бича не хуже шкуры любой свиньи моего стада.
— Повѣрь мнѣ, Гуртъ, я награжу тебя за опасности, которымъ ты подвергаешься изъ любви ко мнѣ, сказалъ рыцарь, — а между тѣмъ возьми себѣ эти десять золотыхъ монетъ.
— Я теперь богаче всякаго свинопаса или раба, воскликнулъ Гуртъ, кладя деньги въ карманъ.
— Возьми этотъ мѣшокъ съ золотомъ и ступай въ Ашби, продолжалъ его господинъ, — а тамъ отыщи Исаака, еврея изъ Іорка, и заплати ему за лошадь и оружіе, которыми онъ ссудилъ меня.
— Ужъ этого-то, клянусь Св. Дунстаномъ, ни за что не сдѣлаю! возразилъ Гуртъ.
— Какъ, рабъ! закричалъ его господинъ: — ты не хочешь повиноваться моимъ приказаніямъ?
— То есть нечестнымъ, наблагоразумнымъ и нехристіанскимъ, отвѣчалъ Гуртъ, — всякія же другія я готовъ исполнить. Платить жиду — дѣло нечестное, потому что это значило бы обмануть моего господина; это дѣло неблагоразумное, потому что прилично только глупцу, и нехристіанское, потому что это значитъ грабить православнаго, чтобъ обогатить невѣрнаго.
— Однакожъ, смотри чтобъ онъ былъ удовлетворенъ тобою, упрямый рабъ! отвѣчалъ рыцарь.
— Все исполню, сказалъ Гуртъ, взявъ мѣшокъ подъ плащъ и покидая шатеръ; — по не будь я Гуртъ, бормоталъ онъ, — если не заставлю жида взять половину того что онъ запроситъ. Сказавъ это Гуртъ ушелъ и оставилъ рыцаря Лишеннаго Наслѣдства среди тягостныхъ и мучительныхъ размышленій, причину которыхъ нельзя еще теперь сообщить читателю.
Мы должны теперь перенести мѣсто дѣйствія въ деревню Ашби, или вѣрнѣе, въ загородный домъ, находившійся но сосѣдству съ нею, и принадлежавшій богатому израильтянину, у котораго остановился Исаакъ съ дочерью и своими прислужниками. Евреи, какъ извѣстно, столько же свято соблюдаютъ долгъ гостепріимства и милосердія къ собственному своему народу, сколько были упрямы и грубы, по увѣренію тогдашнихъ христіанъ, въ оказываніи помощи тѣмъ, которыхъ они называли язычниками, и которые своимъ обращеніемъ съ ними конечно и не заслуживали радушнаго пріема.
Въ небольшой комнатѣ, богато украшенной въ восточномъ вкусѣ, сидѣла Ревека на диванѣ изъ вышитыхъ подушекъ, которыя будучи положены вдоль большаго возвышенія, окружавшаго комнату, служили подобно испанской эстрадѣ вмѣсто креселъ и стульевъ. Ревека слѣдила за движеніями своего отца взоромъ тревожной любви дочери, между тѣмъ какъ Исаакъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ невѣрными шагами, и съ разстроеннымъ видомъ то складывалъ руки, то устремлялъ глаза въ потолокъ, какъ человѣкъ въ сильномъ волненіи. — О, Іаковъ! восклицалъ онъ, — о вы, двѣнадцать патріарховъ нашего колѣна! Какое испытаніе постигло того, который свято соблюдалъ каждую іоту и слово Моисеевыхъ законовъ. Пятьдесятъ цехиновъ выхвачено у меня разомъ, и кѣмъ же? когтями тирана!
— Но мнѣ казалось, батюшка, сказала Ревека, — что вы охотно дали золото принцу Іоанну.
— Охотно! Да постигнутъ его всѣ египетскія кары! Охотно, говоришь ты?.. Да, также охотно, какъ въ Ліонскомъ заливѣ я побросалъ черезъ бортъ свои товары, чтобъ облегчить корабль, погибшій отъ бури, какъ одѣлъ волны своими шелками, раздушилъ ихъ соленую пѣну миррою и сабуромъ, и обогатилъ ихъ пещеры серебромъ и золотомъ! А не было ли это часомъ несказаннаго бѣдствія, хотя и своими руками я приносилъ жертву?
— Но эту жертву требовало Небо для спасенія нашей жизни, возразила Ревека, — и Богъ нашихъ отцовъ благословилъ ваше богатство и прибытки.
— Правда! отвѣчалъ Исаакъ, — но если тиранъ налагаетъ на нихъ руку, какъ наложилъ Іоаннъ сегодня, и заставляетъ меня улыбаться, когда онъ грабитъ?.. О, дочь моя! Какъ ни горько лишиться наслѣдства и скитаться, какъ мы скитаемся по свѣту, по самое горькое бѣдствіе, постигающее наше племя, это то, что когда насъ обижаютъ и грабятъ, весь свѣтъ смѣется надъ нами, и мы принуждены скрывать чувство своего оскорбленія и боязливо улыбаться въ то время когда надо было бы смѣло мстить.
— Не думайте объ этомъ, батюшка, сказала Ревека, — мы также имѣемъ и свои выгоды. Эти язычники, какъ ни жестоки, какъ ни мстительны, зависятъ нѣкоторымъ образомъ отъ разсѣянныхъ сыновъ Сіона, гонимыхъ и унижаемыхъ ими. Безъ помощи нашего богатства, они не могли бы побѣждать враговъ на войнѣ, ни торжествовать въ мирѣ, и золото, которое мы даемъ имъ, съ лихвою возвращается въ наши сундуки. Мы похожи на траву, которая тѣмъ болѣе зеленѣетъ, чѣмъ болѣе ее попираютъ ногами. Самый нынѣшній турниръ состоялся ли бы безъ согласія презираемыхъ евреевъ, доставившихъ къ тому средства?
— Дочь моя! отвѣчалъ еврей, — ты коснулась покой струны моей горести. Добрый конь и богатое вооруженіе, цѣнность которыхъ равняется всей прибыли моего предпріятія съ нашимъ Кирхатомъ Хайрамомъ изъ Лейстера, — не долженъ ли я считать ихъ погибшими? Вотъ еще потеря, поглощающая прибыль цѣлой недѣли… да, всего промежутка времени между двумя суботами! Впрочемъ, все можетъ кончиться лучше чѣмъ я думаю: онъ такой добрый юноша!
— Безъ сомнѣнія, сказала Ревека, — вы не будете раскаиваться, что заплатили чужеземному рыцарю за его доброе дѣло.
— Вѣрю этому, дочь моя, отвѣчалъ Исаакъ, — какъ вѣрю обновленію Сіона; но сколько я надѣюсь увидѣть своими тѣлесными очами стѣны и бойницы новаго храма, столько же надѣюсь и на то, чтобъ христіанинъ, даже самый лучшій изъ нихъ, уплатилъ долгъ еврею безъ помощи судьи и тюремщика.
Сказавъ это онъ продолжалъ ходить по комнатѣ, и Ревека, видя что старанія ея утѣшить отца возбуждаютъ только новыя жалобы, отказалась отъ своихъ безполезныхъ усилій, и поступила весьма благоразумно! Предлагаемъ всѣмъ совѣтчикамъ и утѣшителямъ слѣдовать ея примѣру въ подобныхъ обстоятельствахъ.
Было уже темно, когда еврей-слуга вошелъ въ комнату и поставилъ на столъ двѣ серебряныя лампы съ благовоннымъ масломъ; другой израильтянинъ поставилъ на маленькомъ выложенномъ серебромъ столикѣ изъ эбеноваго дерева дорогія вина и самыя отборныя кушанья, такъ какъ евреи внутри своихъ домовъ не отказывали себѣ въ роскоши. Въ то же время слуга доложилъ Исааку, что какой-то назарянинъ (такъ звали они между собою христіанъ) желаетъ съ нимъ говорить. Человѣкъ, занимающійся торговлею, долженъ быть всегда готовъ принять приходящихъ по дѣламъ. Исаакъ тотчасъ поставилъ на столъ неначатый стаканъ съ греческимъ виномъ, который только что поднесъ къ своимъ губамъ, и сказавъ проворно дочери: «Ревека, опусти покрывало!» велѣлъ ввести незнакомца.
Едва Ревека успѣла опустить на свои прекрасныя черты покрывало изъ серебрянаго флера, достигавшее до ногъ, какъ дверь отворилась, и Гуртъ, закутанный въ широкія складки норманскаго плаща, вошелъ въ комнату. Наружность его скорѣе возбуждала нѣкоторое подозрѣніе, нежели говорила въ его пользу, особенно когда Гуртъ, вмѣсто того чтобъ спять шапку, еще больше нахлобучилъ ее на свой загорѣлый лобъ.
— Ты ли Исаакъ, жидъ изъ Іорка? спросилъ онъ по саксонски.
— Я, отвѣчалъ Исаакъ на томъ же языкѣ (такъ какъ торговля познакомила его со всѣми нарѣчіями Британіи), — а ты кто такой?
— Тебѣ нѣтъ дѣла до моего имени, отвѣчалъ Гуртъ.
— Мнѣ такое же дѣло до твоего имени, какъ тебѣ до моего, возразилъ Исаакъ: — не зная кто ты, я не могу говорить съ тобою.
— Очень легко можешь говорить, отвѣчалъ Гуртъ. — Я принесъ деньги, и потому долженъ знать тому ли отдаю ихъ кому слѣдуетъ; а ты, получая долгъ, конечно не слишкомъ будешь заботиться о томъ, изъ чьихъ рукъ его получаешь.
— А! воскликнулъ еврей, — ты принесъ долгъ? Святой отецъ Авраамъ! Это перемѣняетъ наши отношенія. Отъ кого же ты принесъ деньги?
— Отъ рыцаря Лишеннаго Наслѣдства, отвѣчалъ Гуртъ, — сегодняшняго побѣдителя на турнирѣ. Это плата за вооруженіе, которымъ снабдилъ его Кирхатъ Хайрамъ изъ Лейстера по твоему содѣйствію. Копь отведенъ въ твою конюшню. Теперь спрашивается: сколько слѣдуетъ заплатить тебѣ за вооруженіе?
— Я говорилъ, что онъ добрый юноша! воскликнулъ Исаакъ въ восторгѣ. — Кубокъ вина не сдѣлаетъ тебѣ вреда, прибавилъ онъ, наполнивъ и поднося свинопасу кубокъ драгоцѣннѣйшаго напитка, когда либо пробованнаго Гуртомъ. — А сколько денегъ принесъ ты съ собою? спросилъ Исаакъ.
— Святая Дѣва! сказалъ Гуртъ, поставивъ кубокъ, — какой нектаръ пьютъ эти невѣрныя собаки, тогда какъ истинные христіане едва имѣютъ возможность пить густое и мутное пиво, какъ гуща, которую даютъ свиньямъ! Сколько денегъ принесъ я съ собою? продолжалъ саксъ послѣ этого неучтиваго восклицанія. — Немного, да все же пришелъ не съ пустыми руками. Послушай, Исаакъ, у тебя должна быть совѣсть, хоть и жидовская?
— Но вѣдь твой господинъ, отвѣчалъ Исаакъ, — добылъ себѣ лихихъ коней и богатое вооруженіе силою своего копья и десницы; онъ добрый молодой человѣкъ — пусть онъ уступитъ ихъ еврею въ видѣ платы; а что будетъ лишнее, я возвращу ему.
— Мой господинъ уже всѣхъ ихъ продалъ, сказалъ Гуртъ.
— Это худо, очень худо! проговорилъ еврей. — Онъ поступилъ какъ человѣкъ опрометчивый! Здѣсь ни одинъ христіанинъ не въ состояніи накупить столько коней и вооруженій, и ни одинъ еврей не заплатилъ бы ему половицы того что я заплатилъ бы ему. Однакожъ у тебя цехиновъ сто въ мѣшкѣ, сказалъ Исаакъ, заглядывая подъ плащъ Гурта: — мѣшокъ таки довольно тяжелъ.
— Въ немъ наконечники для стрѣлъ, отвѣчалъ Гуртъ, нисколько не смѣшавшись.
— Хорошо же, сказалъ Исаакъ, колеблясь между обычною страстью къ прибыли и вновь родившимся въ немъ желаніемъ быть щедрымъ на этотъ случай: — если я скажу, что возьму восемьдесять цехиновъ за богатое вооруженіе, хотя при этомъ не получу ни одного червонца барыша, будетъ ли у тебя столько денегъ?
— Ровнехонько столько, отвѣчалъ Гуртъ, не ожидавшій такой умѣренной цѣны, — по ты оставишь моего господина почти безъ одного пенни. Впрочемъ ужъ если это крайняя цѣна, то я согласенъ.
— Налей себѣ еще кубокъ вина, сказалъ еврей. — Восемьдесятъ цехиновъ… охъ! маловато!.. нѣтъ никакой прибыли отъ денежныхъ оборотовъ. Притомъ, и добрый конь можетъ быть испортился въ нынѣшней стычкѣ. О, какая грозная и опасная сшибка! Всадникъ и конь устремились другъ на друга какъ дикіе нашинскіе быки! Могъ ли конь не попортиться!
— А я говорю, отвѣчалъ Гуртъ, — что онъ здравъ и невредимъ: ты можешь видѣть его у себя въ конюшнѣ. Скажу и повторю еще разъ: предовольно тебѣ семидесяти цехиновъ за вооруженіе; а ты знаешь, что слово христіанское такъ же крѣпко, какъ слово жидовское. Если не возьмешь семидесяти, то я отнесу этотъ мѣшокъ (при этомъ онъ позвенѣлъ деньгами) къ своему господину.
— Полно, полно, воскликнулъ Исаакъ, — выложи таланты… шекли… отсчитай восемьдесятъ цехиновъ, и ты увидишь, что я могу наградить тебя щедро.
Гуртъ наконецъ согласился, и отсчитавъ восемьдесять цехиновъ на столѣ получилъ отъ еврея росписку въ полученіи коня и платы за вооруженіе. Гука Исаака дрожала отъ радости, когда онъ считалъ первыя семьдесять золотыхъ монетъ. Послѣднія десять онъ досчитывалъ гораздо медленнѣе, останавливаясь и приговаривая что нибудь при каждой монетѣ и при каждомъ опусканіи ея въ кошелекъ. Шазалось, скупость его боролась съ какимъ-то лучшимъ чувствомъ и заставляла его медленно класть цехинъ за цехиномъ; тогда какъ великодушіе побуждало возвратить часть изъ нихъ своему благодѣтелю, или сдѣлать подарокъ его посреднику. Отрывистая рѣчь его была почти такова:
— Семьдесятъ одинъ, семьдесятъ два… твой господинъ добрый юноша… семьдесятъ три… прекрасный юноша… семьдесятъ четыре… эта монета обрѣзана… семьдесять пять… а эта что то легка… семьдесятъ шесть… если твоему господину понадобятся деньги, пусть придетъ къ Исааку изъ Іорка… семьдесятъ семь… то есть, при надлежащемъ обезпеченіи… Здѣсь онъ остановился и заставилъ Гурта надѣяться, что послѣднія три монеты избѣгнутъ участи своихъ товарищей, но еврей продолжалъ считать. — Семьдесятъ восемь… ты славный малый… семьдесятъ девять… и заслуживаешь что нибудь за труды.
Здѣсь еврей опять остановился и посмотрѣлъ на послѣдній цехинъ, вѣроятно намѣреваясь отдать его Гурту. Онъ взвѣсилъ его на копчикѣ пальца и испыталъ звонъ его, бросивъ монету на столъ.
Еслибъ цехинъ зазвучалъ глухо, или еслибъ на волосъ былъ легче, то великодушіе восторжествовало бы; но къ несчастію Гурта звонъ былъ ясенъ и чистъ, цехинъ полновѣсенъ, недавно выбитъ и цѣлымъ граномъ тяжеле надлежащаго. Исаакъ не рѣшился разстаться съ нимъ, и какъ будто по разсѣянности опустилъ его въ кошелекъ, произнеся: — восемьдесятъ! Счетъ вѣренъ, и я побожусь, что твой господинъ щедро наградитъ тебя. Признайся, прибавилъ онъ, завистливо досмотрѣвъ на мѣшокъ: — у тебя еще остались деньги?
Гуртъ сдѣлалъ гримасу, которая у него всегда была признакомъ близкаго смѣха.
— Почти столько же, сколько ты сейчасъ сосчиталъ такъ акуратно! отвѣчалъ Гуртъ, сложилъ росписку, и положивъ ее въ шапку прибавилъ: — смотри, жидъ, если росписка не написана какъ слѣдуетъ, то береги свою бороду!
Наливъ себѣ, не дожидаясь приглашеній, третій кубокъ вина, онъ выпилъ и вышелъ безъ церемоній.
— Ревека, сказалъ еврей, — этотъ измаильтянппъ грубъ, но господинъ его добрый юноша. Я очень радъ, что онъ пріобрѣлъ столько золотыхъ и серебряныхъ шеклей быстротою своего коня и силою копья, которымъ онъ могъ бы сразить и самого Голіаѳа филистимлянина.
Не получая отвѣта онъ обернулся и увидѣлъ, что Ревеки уже не было въ комнатѣ: она незамѣтно оставила ее во время разговора отца съ Гуртомъ.
Между тѣмъ Гуртъ сошелъ съ лѣстницы, и вступивъ въ темную переднюю затруднялся какъ изъ нея выйдти. Въ это время кто-то одѣтый въ бѣлое, съ серебряною лампою въ рукѣ, далъ ему знакъ слѣдовать за нимъ въ одну изъ боковыхъ комнатъ. Гуртъ не вдругъ повиновался ему. Грубый и неукротимый, какъ дикій кабанъ, когда предстояла опасность отъ человѣческой силы, онъ чувствовалъ въ себѣ весь характеристическій ужасъ сакса въ отношеніи къ духамъ, лѣшимъ, бѣлымъ привидѣніямъ и ко всѣмъ созданіямъ суевѣрнаго воображенія, принесеннымъ его предками изъ пустынь Германіи. Притомъ же онъ хорошо помнилъ, что находится въ домѣ еврея, т. е. человѣка, принадлежащаго къ такому народу, который, кромѣ другихъ незавидныхъ качествъ, приписываемыхъ ему народною молвою, считался весьма свѣдущимъ въ колдовствѣ и чернокнижіи. Однакожъ, послѣ минутнаго недоумѣнія онъ повиновался призыву привидѣнія и послѣдовалъ за нимъ въ указанную комнату, гдѣ съ радостнымъ удивленіемъ узналъ, что проводница его была та самая прекрасная еврейка, которую онъ видѣлъ на турнирѣ и за нѣсколько времени предъ тѣмъ въ комнатѣ ея отца.
Она подробно разспросила о разговорѣ его съ Исаакомъ, и Гуртъ со всею точностью разсказалъ ей обо всемъ.
— Батюшка только пошутилъ съ тобою, другъ мой, сказала Ревека: — онъ долженъ твоему господину гораздо больше, нежели сколько слѣдовало бы заплатить за коня и оружіе, еслибъ они были даже въ десять разъ дороже. Сколько заплатилъ ты сейчасъ моему отцу?
— Восемдесятъ цехиновъ, отвѣчалъ Гуртъ, удивленный вопросомъ.
Въ этомъ кошелькѣ, сказала Ревека, — найдешь ты сто цехиновъ. Отдай своему господину то что ему принадлежитъ, а остальное возьми себѣ. Уйди скорѣе, и не благодари меня; да поосторожнѣе или городомъ, гдѣ ты легко можешь разстаться и съ жизнью, и съ деньгами. Рувимъ, прибавила она, ударивъ въ ладони: — посвѣти этому путешественнику, да не забудь заложить дверей.
Рувимъ, угрюмый и чернобородый израильтянинъ, повиновался ея приказанію, взялъ факелъ, отворилъ парадную дверь дома, и проводивъ чрезъ вымощенный дворъ выпустилъ Гурта въ калитку, бывшую въ воротахъ, и потомъ заперъ ее такими задвижками и цѣпями, которыя годились бы для любой темницы.
— Клянусь Св. Дунстаномъ! говорилъ Гуртъ, пробираясь по темному переулку, — это не жидовка, а настоящій ангелъ небесный! Десять цехиновъ отъ моего господина, да еще двадцать отъ этой сіонской жемчужины! Ботъ счастливый допекъ! Если еще выпадетъ такой же, то онъ выручитъ тебя, Гуртъ, изъ неволи, и тогда я брошу свой свинопасный рожокъ и посохъ, возьму мечъ и щитъ, какъ человѣкъ свободный, и пойду ходить за молодымъ господиномъ до самой смерти, не скрывая ни лица, ни своего имени.
ГЛАВА XI.
правитьСпидъ. Мы погибли! Это мошенники, ужасъ всѣхъ путешествующихъ.
Вал. Послушайте, друзья мои…
1-й разб. Какое друзья! Мы враги твои.
2-й разб. Постой! Послушаемъ, что онъ скажетъ.
3-й разб. Да, послушаемъ онъ славный малый.
Ночныя приключенія Гурта этимъ не кончились; да и самъ онъ то же. думалъ, когда пройдя одинъ или два далеко другъ отъ друга стоявшіе дома увидѣлъ себя на концѣ деревни въ глубокой лощинѣ, лежавшей между двумя полянами, поросшими орѣшникомъ и остролистникомъ, между которыми тамъ и сямъ малорослые дубы раскидывали свои вѣтви надъ самою тропинкой. Сверхъ того, лощина была чрезвычайно изрѣзана и избита колесами отъ перевоза разныхъ предметовъ для турнира; притомъ въ ней было темно, такъ какъ высокія закраины и кусты не позволяли проходить въ нее лучамъ осенняго мѣсяца.
Изъ деревни неслись отдаленные отголоски пира, по временамъ смѣшанные съ громкимъ хохотомъ и прерываемые то криками, то дикими звуками отдаленной музыки. Все это при непокойномъ состояніи города, наполненнаго военнымъ дворянствомъ и его развратною прислугою, нѣсколько тревожило Гурта. Жидовка говорила правду, думалъ онъ, — клянусь Небомъ и Св. Дунстаномъ! Я лучше желалъ бы теперь быть дома съ этимъ сокровищемъ. Здѣсь такое множество, не скажу отъявленныхъ воровъ, по странствующихъ оруженосцевъ, странствующихъ монаховъ, странствующихъ менестрелей, странствующихъ фигляровъ и шутовъ, что человѣкъ даже съ одною маркою былъ бы въ опасности, а тѣмъ болѣе бѣдный свинопасъ съ полнымъ мѣшкомъ цехиновъ. Хоть поскорѣе бы выбраться изъ тѣни этихъ проклятыхъ кустовъ, чтобъ можно было по крайней мѣрѣ разглядѣть этихъ клерковъ Св. Николая прежде чѣмъ они вспрыгнутъ мнѣ на плечи.
Поэтому Гуртъ ускорилъ шаги, желая поскорѣе выбраться въ поле, къ которому вела лощина. Однакожъ ему не посчастливилось, и онъ не достигъ своей цѣли. Только что дошелъ онъ до конца лощины, гдѣ кустарники росли еще гуще, какъ вдругъ четыре человѣка бросились на него, точно такъ какъ онъ и предвидѣлъ въ своихъ опасеніяхъ, т. с. по двое съ каждой стороны дороги, и крѣпко схватили его, такъ что сопротивленіе сдѣлалось совершенно безполезнымъ. Отдавай мѣшокъ! сказалъ одинъ изъ нихъ: — мы народъ вольный, избавляемъ каждаго отъ ноши.
— Ужъ отъ моей-то ноши вы не такъ скоро избавили бы меня, еслибъ мнѣ можно было поподчивать васъ хотя тремя ударами въ свою защиту, пробормоталъ Гуртъ, грубую честность котораго не устрашала даже и самая близкая опасность.
— Это мы сейчасъ увидимъ, отвѣчалъ разбойникъ, и обращаясь къ своимъ товарищамъ прибавилъ: — ведите молодца! Я вижу, ему хочется чтобъ ему раскололи голову и распороли мѣшокъ; изволь, пустимъ кровь изъ двухъ жилъ разомъ.
Гурта повели какъ было приказано, и протащивъ немножко и неучтиво черезъ закраину по лѣвую сторону лощины, ввели въ рѣдкій кустарникъ, простиравшійся до открытаго поля. Онъ былъ принужденъ слѣдовать за своими грубыми проводниками въ самую чащу лѣса, гдѣ они совершенно неожиданно остановились на неровномъ, открытомъ мѣстѣ, обнаженномъ отъ деревьевъ, и на которое, по этому, лучи мѣсяца проходили свободно, не будучи прерываемы вѣтвями и листвою. Здѣсь присоединились къ разбойникамъ еще двое, по видимому принадлежавшіе къ той же шайкѣ. При бедрѣ у нихъ висѣли короткіе мечи, а въ рукахъ они держали дубины, и Гуртъ замѣтилъ, что у всѣхъ шестерыхъ были наличники, которые вполнѣ объясняли ихъ ремесло, еслибъ даже всѣ прежніе ихъ поступки давали поводъ сомнѣваться въ этомъ.
— Сколько у тебя денегъ, пріятель? спросилъ одинъ изъ разбойниковъ.
— Тридцать цехпповъ моихъ собственныхъ, угрюмо отвѣчалъ Гуртъ.
— Обобрать! Обобрать! закричали разбойники: — у сакса тридцать цехиновъ, и онъ трезвый возвращается изъ деревни! По всѣмъ правиламъ слѣдуетъ обобрать все что у него есть.
— Я берегъ ихъ, чтобъ выкупиться, сказалъ Гуртъ.
— Оселъ! отвѣчалъ одинъ изъ разбойниковъ: — три четверти двойнаго пива сдѣлали бы тебя такимъ же свободнымъ человѣкомъ, какъ и господинъ твой; ты даже былъ бы гораздо свободнѣе, если онъ такой же саксъ какъ ты.
— Горькая истина! отвѣчалъ Гуртъ, — но если эти самые тридцать цехиновъ могутъ купить свободу и у васъ, то развяжите мнѣ руки, и я вамъ заплачу ихъ.
— Постой, сказалъ одинъ, по видимому имѣвшій нѣкоторую власть надъ прочими, — я ощупалъ мѣшокъ подъ твоимъ плащемъ: кажется въ немъ будетъ денегъ больше чѣмъ ты сказалъ намъ.
— Это деньги храбраго рыцаря, моего господина, отвѣчалъ Гуртъ, — и я о нихъ не сказалъ бы вамъ ни слова, если бы вы довольствовались одною моею собственностью.
— Правду сказать, проговорилъ разбойникъ, — ты честный малый; а я, какъ усердный почитатель Св. Николая, скажу тебѣ, что твои тридцать цехиновъ можетъ быть ускользнутъ отъ насъ, если ты будешь съ нами откровененъ. Между тѣмъ дай мнѣ на время свой кошелекъ. Сказавъ это онъ вытащилъ у Гурта изъ-за пазухи большой кожаный мѣшокъ, въ которомъ лежалъ кошелекъ, данный ему Ревскою, и остальные цехины; потомъ продолжалъ допросъ:
— Кто твой господинъ?
— Рыцарь Лишенный Наслѣдства, отвѣчалъ Гуртъ.
— Тотъ самый, котораго копье взяло награду на сегодняшнемъ турнирѣ? спросилъ разбойникъ. — Какъ его имя и какого онъ рода?
— Моему господину, отвѣчалъ Гуртъ, — желательно, чтобъ это осталось покуда тайною.
— А тебя какъ зовутъ и какого ты рода?
— Сказать вамъ это, возразилъ Гуртъ, — значитъ то же что сказать имя моего господина.
— Какой же ты упрямый рабъ! воскликнулъ разбойникъ; — но объ этомъ послѣ. Какъ это золото досталось твоему господину? По наслѣдству, что ли? Однимъ словомъ, какъ оно ему досталось?
— Какъ? Добрымъ копьемъ! отвѣчалъ Гуртъ. — Въ этихъ мѣшкахъ выкупъ за четыре чудесныя лошади и четыре полныя вооруженія.
— А сколько тутъ денегъ? спросилъ разбойникъ.
— Двѣ сотни цехиновъ.
— Только двѣ сотни цехиновъ? произнесъ бандитъ. — Снисходительно же обошелся твой господинъ съ побѣжденными и дешевенько назначилъ за выкупъ. Назови намъ заплатившихъ это золото.
Гуртъ назвалъ.
— За сколько пошли вооруженіе и лошадь рыцаря Бріана де Боа Гильбера? — Видишь ли, что ты не проведешь меня.
— Мой господинъ, отвѣчалъ Гуртъ, — ничего не возьметъ отъ рыцаря храма, кромѣ его жизни. Онъ съ нимъ въ смертельной враждѣ, и потому у нихъ не можетъ быть мирныхъ сношеній.
— Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ разбойникъ и замолчалъ. — А что ты дѣлалъ въ Ашби съ такою суммою.
— Яходилъ туда къ Исааку, іоркскому жиду, заплатить деньги за полное вооруженіе, которымъ онъ снабдилъ на турниръ моего господина.
— Сколько же ты заплатилъ Исааку? Мнѣ кажется, если судить по вѣсу, въ этомъ мѣшкѣ все еще будетъ цехиновъ двѣсти.
— Я отдалъ Исааку, сказалъ саксъ, — восемьдесятъ цехиновъ; а онъ, вмѣсто ихъ, отдалъ мнѣ назадъ сотню.
— Какъ! Что? закричали разбойники всѣ вмѣстѣ: — ты еще смѣешь издѣваться надъ нами, смѣешь говорить намъ такія небылицы?
— Все что я вамъ говорю, отвѣчалъ Гуртъ, — такъ же вѣрно, какъ и то что мѣсяцъ на небѣ. Вы найдете всю эту сумму въ шелковомъ кошелькѣ, который лежитъ въ кожанномъ мѣшкѣ отдѣльно отъ всего прочаго золота.
— Вспомни, братъ, сказалъ начальникъ, — что ты говоришь о жидѣ, объ израильтянинѣ, который столько же неспособенъ возвратить золото, сколько знойный песокъ въ пустынѣ не можетъ возвратить чашу воды, пролитую на него пилигримами.
— Въ нихъ, право, нѣтъ состраданія, сказалъ другой разбойникъ, — такъ же какъ и въ неподкупномъ шерифѣ.
— Какъ бы то ни было, а я вамъ говорю правду, отвѣчалъ Гуртъ.
— Высѣките скорѣе огня, приказалъ начальникъ; — я освидѣтельствую кошелекъ, и если этотъ малый говоритъ правду, то ужъ конечно щедрость жида будетъ не менѣе удивительна, какъ и тотъ ручей, который спасъ его праотцевъ въ пустынѣ.
Достали огонь, и разбойникъ началъ осматривать кошелекъ. Прочіе толпились вокругъ него, и даже тѣ двое, которые держали Гурта, вытянули шеи, желая посмотрѣть что окажется въ мѣшкѣ. Воспользовавшись этою оплошностью, Гуртъ вдругъ рванулся и освободился изъ ихъ рукъ, такъ что могъ бы убѣжать, еслибъ рѣшился оставить у разбойниковъ имущество своего господина. Но это не приходило ему и на мысль; онъ вырвалъ дубину у одного изъ разбойниковъ, сильнымъ ударомъ повалилъ предводителя, не подозрѣвавшаго его намѣренія, и чуть чуть не выхватилъ своего мѣшка, своего сокровища. Разбойники однакожъ не были но его силамъ: они опять отняли мѣшокъ у отважнаго Гурта.
— Мошенникъ! произнесъ начальникъ вставая, — ты проломилъ мнѣ голову. Съ другими людьми нашего десятка ты дорого поплатился бы за свою дерзость; по ты сейчасъ же узнаешь свою участь. Сперва поговоримъ о твоемъ господинѣ: по правиламъ рыцарства, дѣла господина должно разсматривать прежде дѣлъ оруженосца. Ты пока стой смирно; если же пошевельнешься, тебя успокоятъ навѣки. Товарищи! продолжалъ онъ, обращаясь къ своей шайкѣ: — этотъ кошелекъ вышитъ еврейскими буквами, и мнѣ кажется, разсказъ молодца справедливъ. Странствующій рыцарь, господинъ его, долженъ пройдти мимо насъ безъ взноса пошлины. Онъ такъ похожъ на насъ самихъ, что ламъ не слѣдуетъ отъ него живиться: собаки не грызутся тамъ гдѣ много волковъ и лисицъ.
— Похожъ на насъ! воскликнулъ одинъ изъ шайки, — хотѣлось бы знать, чѣмъ мнѣ это докажутъ?
— Глупецъ! отвѣчалъ предводитель, — не такъ же ли онъ бѣденъ и лишенъ наслѣдства какъ и мы? Не такъ же ли онъ достаетъ себѣ пропитаніе остріемъ меча какъ и мы? Газвѣ онъ не такъ же поколотилъ Фронъ де Бефа, Мальвоазена, какъ бы и мы поколотили, еслибъ могли? Не смертельный ли онъ врагъ Бріана де Боа Гильбера, котораго бояться мы имѣемъ столько причинъ? Но еслибъ это было и не такъ, неужели ты захотѣлъ бы быть безсовѣстнѣе невѣрнаго жида?
— Нѣтъ, это было бы безчестно, пробормоталъ тотъ; — однакожъ, когда я служилъ въ шайкѣ храбраго старика Ганделина, у насъ не было такихъ совѣстливыхъ предразсудковъ. Даже этотъ дерзкій поселянинъ, даже и онъ того гляди будетъ пропущенъ безнаказанно.
— Нѣтъ, если только ты можешь проучить его, отвѣчалъ предводитель. — Сюда, пріятель, продолжалъ онъ обращаясь къ Гурту, — умѣешь ли ты владѣть палкою? Ты такъ ловко принялся за нее.
— Кажется, сказалъ Гуртъ, — ты лучше всѣхъ можешь отвѣчать на этотъ вопросъ.
— Да, правду сказать, ты далъ мнѣ порядочный ударъ, отвѣчалъ разбойникъ. — Попробуй также ударить вотъ этого парня, и ты невредимый пойдешь отъ насъ. Но если не ударишь, то, клянусь, мнѣ придется самому платить за тебя выкупъ, если ужъ ты такой упрямый малый. — Мельникъ! Бери дубину, прибавилъ онъ, — да береги свою голову, а вы пустите молодца; дайте ему палку. Здѣсь довольно свѣтло: имъ можно будетъ подраться.
Оба противника, одинаково вооруженные дубинами, выступили на средину поляны, чтобъ воспользоваться полнымъ свѣтомъ лупы; прочіе же разбойники смѣялись и кричали своему товарищу: «Берегись, Мельникъ, чтобъ самому не пришлось заплатить пошлину!» Мельникъ, съ своей стороны, держа дубину по серединѣ и вертя ею вокругъ головы, на мапёръ того, что. Французы называютъ faire le moulinet, кричалъ хвастливо: Выходи, рабъ, если посмѣешь! Ты отвѣдаешь силу руки Мельника.
— Ну, выходи! неустрашимо отвѣчалъ Гуртъ, вертя съ такимъ же проворствомъ своимъ оружіемъ вокругъ головы. — Если ты мельникъ по ремеслу, то ты при этомъ и воръ; увидишь, что я, какъ честный человѣкъ, не боюсь тебя. Сказавъ это оба противника сошлись, и въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ выказывали совершенно равную силу, неустрашимость и искуство, нанося удары другъ другу и отражая ихъ съ такою ловкостью, что по безпрерывному стуку ихъ палокъ можно было подумать издали, будто дерутся по крайней мѣрѣ по шести человѣкъ съ каждой стороны. Битвы менѣе упорныя и не столь опасныя воспѣвались въ героическихъ стихахъ; битва же Мельника съ Гуртомъ должна остаться невоспѣтою за неимѣніемъ вдохновеннаго поэта, который безпристрастно описалъ бы ихъ знаменитый подвигъ. Однакожъ, не смотря на то что бой на дубинахъ вышелъ нынче изъ употребленія, мы постараемся въ прозѣ воздать должное этимъ храбрымъ воителямъ.
Долго дрались они съ равнымъ успѣхомъ; наконецъ Мельникъ началъ терять терпѣніе, видя такое упорное сопротивленіе и слыша смѣхъ товарищей, которые, какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, радовались его горю. А это состояніе духа не могло благопріятствовать благородной битвѣ на дубинахъ, въ которой нужно, какъ и въ обыкновенномъ палочномъ бою, чрезвычайное хладнокровіе; оно-то и дало Гурту, имѣвшему твердый характеръ, случай выиграть рѣшительный перевѣсъ, которымъ онъ воспользовался съ необыкновеннымъ умѣньемъ.
Мельникъ началъ жестоко наступать на Гурта, нанося удары поперемѣнно обоими концами своего оружія, стараясь податься впередъ на длину половины своей палки; между тѣмъ Гуртъ отражалъ нападенія, держа руки въ разстояніи ярда одна отъ другой, и перехватывая дубину то той, то другой рукою, защищалъ такимъ образомъ свою голову и тѣло. Такъ ограждалъ онъ себя отъ нападеній, слѣдя глазами, руками и ногами за движеніями противника; наконецъ, замѣтивъ что тотъ утомился, Гуртъ устремилъ дубину лѣвою рукою прямо ему въ лице, и въ ту минуту какъ Мельникъ хотѣлъ отклонить ударъ, онъ перехватилъ свою палку правою рукою и со всего размаха ударилъ противника по лѣвой сторонѣ головы, такъ что тотъ растянулся во весь ростъ на травѣ. — Славная, молодецкая работа! закричали разбойники; — да здравствуетъ искусная игра и старая Англія! Саксъ спасъ и кошелекъ свой и кожу, а Мельникъ нашелъ себѣ учителя.
— Ты можешь идти своей дорогой, любезный, сказалъ предводитель, обращаясь къ Гурту. — Я пошлю двухъ товарищей проводить тебя до шатра твоего господина и защитить отъ ночныхъ бродягъ, у которыхъ совѣсть можетъ быть не такъ разборчива какъ наша, а въ ночь, подобную этой, ихъ много на стражѣ. Берегись, однакожъ! сурово прибавилъ онъ: — помни, что ты не согласился сказать намъ свое имя; не спрашивай же и нашихъ именъ, и не старайся узнать кто и что мы; если ты только сдѣлаешь подобную попытку, тебѣ достанется кое-что похуже чѣмъ то что ты теперь видѣлъ.
Гуртъ поблагодарилъ разбойника за его вѣжливость и обѣщалъ исполнить его наставленія. Два разбойника, вооружись палками и приказавъ Гурту слѣдовать за ними, отправились по обходной тропинкѣ, которая вела черезъ лѣсъ и лощину, къ нему примыкавшую. При самомъ выходѣ изъ кустарника подошли два человѣка, которые сказавъ что-то шопотомъ его проводникамъ и получивъ такимъ же шопотомъ отвѣтъ удалились въ лѣсъ, пропустивъ ихъ безпрепятственно. Это обстоятельство заставило Гурта предположить, что шайка была немалочисленна, и что она содержала постоянный караулъ вокругъ своего притона.
Когда они вышли на открытую поляну, гдѣ Гуртъ одинъ не легко нашелъ бы дорогу, разбойники привели его прямо къ небольшому возвышенію, съ котораго онъ при лунномъ свѣтѣ могъ видѣть палисадъ арены и шатры на каждомъ концѣ ея съ флагами, развѣвавшимися при лунномъ сіяніи, причемъ слышались отголоски пѣсенъ, которыми часовые старались сократить ночь.
Здѣсь разбойники остановились. Далѣе мы не пойдемъ съ тобой, сказали они: — это для насъ небезопасно. Помни наставленія, которыя тебѣ дали: держи въ тайнѣ все что случилось съ тобой въ нынѣшнюю ночь, и ты не будешь раскаиваться; если же не исполнишь что тебѣ было сказано, то и самая Лондонская Башня не укроетъ тебя отъ нашего мщенія.
— Доброй ночи, господа, сказалъ Гуртъ. — Постараюсь помнить ваши совѣты, но думаю, вы не обидитесь, если я пожелаю вамъ болѣе честнаго и безопаснаго ремесла.
Тутъ они разстались; разбойники возвратились въ ту сторону, откуда пришли, а Гуртъ направилъ путь къ шатру своего господина, которому, не смотря на полученное запрещеніе, разсказалъ всѣ приключенія этого вечера.
Рыцарь Лишенный Наслѣдства былъ удивленъ не столько щедростью Ревеки (чѣмъ однакожъ онъ рѣшилъ не воспользоваться), сколько снисходительностью разбойниковъ, столь несообразною съ ремесломъ ихъ. Нить его размышленій объ этомъ странномъ приключеніи была впрочемъ скоро прервана потребностью сна, который труды предшествовавшаго дня и желаніе освѣжить себя для завтрашняго боя дѣлали совершенно необходимымъ.
Рыцарь легъ на богатомъ ложѣ, приготовленномъ въ шатрѣ, а вѣрный Гуртъ, растянувшись на медвѣжьей шкурѣ, составлявшей родъ ковра, расположился поперегъ входа такимъ, образомъ, что никто не могъ бы войдти въ шатеръ, не разбудивъ его.
ГЛАВА XII.
правитьБезоблачное утро наступило во всемъ блескѣ, и хотя солнце было еще невысоко, но уже самые, праздные или самые нетерпѣливые изъ зрителей показались въ полѣ и спѣшили къ аренѣ для занятія удобныхъ мѣстъ, желая г лучше видѣть продолженіе ожидаемыхъ увеселеній!
Вслѣдъ затѣмъ явились въ полѣ маршалы съ своими прислужниками и герольды, которые должны были узнавать имена рыцарей, желавшихъ сражаться, и сторону, которой они хотѣли придерживаться. Это была необходимая предосторожность для сохраненія равновѣсія между противоборствующими партіями.
Согласно съ установленнымъ правиломъ, рыцарь Лишенный Наслѣдства долженъ былъ предводительствовать одной стороною, а Бріанъ де Боа Гильберъ, признанный наканунѣ вторымъ по храбрости, былъ назначенъ предводителемъ другой. Рыцари, вызывавшіе вчера, само собою разумѣется, придерживались его партіи, кромѣ Ральфа де Випонта, который послѣ своего паденія уже не могъ надѣть доспѣховъ. Для пополненія рядовъ, какъ съ той такъ и съ другой стороны, не было недостатка въ знаменитыхъ и благородныхъ рыцаряхъ.
Общіе турниры, въ которыхъ рыцари сражались всѣ вмѣстѣ, были гораздо опаснѣе единоборствъ; однакожъ, не смотря на это они были въ большомъ употребленіи между рыцарствомъ того вѣка. Многіе рыцари, не слишкомъ осмѣливавшіеся на встрѣчу съ одинокимъ противникомъ, пользовавшимся общею славою, тѣмъ не менѣе желали выказать свою храбрость въ общей битвѣ, гдѣ могли встрѣтить врага по своимъ силамъ. Уже около пятидесяти рыцарей, какъ съ той, такъ и съ другой стороны, записались желающими вступить въ сраженіе, когда маршалы къ досадѣ многихъ, поздно явившихся, объявили что болѣе этого числа не можетъ быть допущено.
Около десятаго часа вся равнина была покрыта всадниками, всадницами и пѣшеходами, спѣшившими на турниръ, и вскорѣ послѣ этого громкій звукъ трубъ возвѣстилъ прибытіе принца Іоанна со свитою, въ сопровожденіи рыцарей, готовыхъ принять участіе въ этомъ воинскомъ увеселеніи, равно и тѣхъ, которые ѣхали безъ всякаго подобнаго намѣренія.
Почти въ то же время прибылъ и Седрикъ Саксонецъ съ лэди Гоэною, однакожъ безъ Ательстэна, который надѣвъ латы также хотѣлъ стать въ ряду сражающихся, но къ крайнему удивленію Седрика присоединился къ сторонѣ рыцаря храма. Старый саксъ съ жаромъ представилъ своему другу все неприличіе такого поступка; но на это получилъ отъ него отвѣтъ, обыкновенно даваемый тѣми, которые лучше умѣютъ слѣдовать своей прихоти, чѣмъ въ ней оправдываться.
Ательстэнъ имѣлъ благоразуміе удержать въ тайнѣ главнѣйшую, если не единственную причину, но которой онъ присталъ къ сторонѣ Бріана де Боа Гильбера. Хотя его апатическій характеръ препятствовалъ ему приложить стараніе чтобы поправиться лэди Роэнѣ, однакожъ онъ отнюдь не былъ равнодушенъ къ ея прелестямъ, и считалъ бракъ свой съ нею дѣломъ несомнѣннымъ, имѣя на то согласіе Седрика и другихъ друзей ея. Поэтому-то, безпечный, но гордый конингсбургскій лордъ смотрѣлъ съ неудовольствіемъ на побѣдителя, оказавшаго лэди Роэнѣ ту честь, которую оказать ей ему дано было право. Чтобъ наказать его за предпочтеніе, которое по видимому мѣшало его собственному искательству, Ательстэнъ, увѣренный въ своей силѣ и весьма свѣдущій въ военномъ искуствѣ, какъ по крайней мѣрѣ увѣряли его льстецы, рѣшился не только отказать рыцарю Лишенному Наслѣдства въ своей сильной помощи, но даже при случаѣ дать ему почувствовать всю силу своей сѣкиры.
Де Браси и другіе рыцари, приближенные къ принцу, пристали къ сторонѣ вызывающихъ, вслѣдствіе намека Іоанна, желавшаго по возможности упрочить побѣду за послѣдними. Напротивъ, многіе другіе рыцари, какъ англійскіе, такъ и норманскіе, какъ туземные, такъ и иностранцы, объявили себя противъ вызывающихъ тѣмъ охотнѣе, что противоположный отрядъ имѣлъ во главѣ своей такого предводителя, какъ рыцарь Лишенный Наслѣдства, столь славно отличившійся.
Какъ скоро принцъ Іоаннъ замѣтилъ, что избранная царица этого дня появилась въ полѣ, онъ съ учтивостью, которая такъ шла къ нему, если онъ только хотѣлъ ее выказать, поскакалъ къ ней на встрѣчу, снялъ шляпу, и спрыгнувъ съ лошади помогъ лэди Роэнѣ сойдти съ сѣдла. Между тѣмъ сопровождавшіе его также сняли шляпы, и одинъ изъ самыхъ знатнѣйшихъ подошелъ взять ея коня..
— Вотъ какимъ образомъ, сказалъ Іоаннъ, — мы подаемъ примѣръ преданности царицѣ любви и красоты: сами служимъ ей проводникомъ къ трону, который она сегодня будетъ занимать. — Дамы! продолжалъ онъ, — слѣдуйте за вашею царицею, если вы желаете въ свою очередь быть также отличены подобными почестями.
Сказавъ это, принцъ повелъ лэди Роэну къ почетному мѣсту, устроенному противъ его собственнаго, а самыя прекрасныя и знаменитыя изъ присутствовавшихъ дамъ тѣснились вокругъ нея, чтобъ получить мѣсто какъ можно ближе къ своей временной повелительницѣ.
Едва только Роэна сѣла, какъ громкая музыка, почти заглушенная кликами народа, привѣтствовала новый санъ ея. Между тѣмъ солнце ярко горѣло на свѣтломъ вооруженіи рыцарей обѣихъ сторонъ, которые толпились на противоположныхъ концахъ арены, совѣтуясь объ удобнѣйшемъ расположеніи своей боевой линіи и о поддержаніи другъ друга въ стычкѣ. Послѣ этого герольды подали знакъ къ молчанію, чтобъ можно было прочесть законы турнира, имѣвшіе цѣлью уменьшить въ нѣкоторой степени опасность этого дня; такая предосторожность считалась тѣмъ болѣе нужною, что теперь сраженіе должно было производиться на отточеныхъ мечахъ и заостренныхъ копьяхъ.
Въ силу этого рыцарямъ запрещалось колоть мечами: они должны были ограничиваться только ударами. Дозволено было употреблять по произволу булаву и сѣкиру, но кинжалъ былъ оружіемъ запрещеннымъ. Выбитый изъ сѣдла рыцарь могъ возобновить битву пѣшій съ кѣмъ либо изъ противной стороны, находившимся въ подобномъ же положеніи; но въ этомъ случаѣ всадникамъ уже не дозволялось нападать на него. Если рыцарю удавалось осадить своего противника до самаго конца арены, такъ что онъ самъ или его оружіе дотрогивались до барьера, то такой противникъ обязывался уступить какъ побѣжденный, а оружіе его вмѣстѣ съ конемъ отдавалось на произволъ побѣдителя. Рыцарь, такимъ образомъ побѣжденный, не имѣлъ уже права принимать какое либо участіе въ битвѣ. Если кто нибудь изъ сражающихся, выбитый изъ сѣдла, не былъ въ состояніи подняться на ноги, то оруженосцу или пажу его дозволялось войдти въ арену и вынести своего господина; но въ этомъ случаѣ рыцарь признавался побѣжденнымъ, а оружіе его, вмѣстѣ съ конемъ, объявлялось проиграннымъ. Битва должна была кончиться, какъ скоро принцъ Іоаннъ броситъ жезлъ: это была другая предосторожность, обыкновенно принимаемая въ подобныхъ случаяхъ для устраненія безполезнаго кровопролитія, могшаго произойдти отъ излишней продолжительности битвы. Рыцарь, нарушившій правила турнира или другимъ какимъ либо образомъ преступившій законы благороднаго рыцарства, подвергался лишенію оружія; щитъ его низомъ вверхъ ставился на барьеръ арены на народное посмѣшище, въ наказаніе за поступки, неприличные рыцарю. Провозгласивъ эти правила, герольды заключили ихъ возваніемъ къ храбрымъ рыцарямъ, побуждая каждаго исполнить свой долгъ и пріобрѣсти благосклонность царицы любви и красоты.
Послѣ этого герольды удалились, а рыцари въѣхали длинными рядами съ обоихъ концовъ арены на поприще, построились въ двѣ линіи совершенно другъ противъ друга, такъ что предводитель каждой стороны находился въ серединѣ передовой линіи; но этотъ постъ они заняли не прежде, какъ тщательно устроивъ свои ряды и каждому назначивъ свое мѣсто.
Прекрасный и вмѣстѣ съ тѣмъ страшный видъ представляло такое множество храбрыхъ рыцарей, сидѣвшихъ на превосходныхъ коняхъ, богато вооруженныхъ и готовыхъ къ ужасной стычкѣ. Какъ желѣзныя статуи сидѣли они въ своихъ боевыхъ сѣдлахъ и ожидали знака къ начатію боя съ такимъ же рвеніемъ, какъ и благородные копи ихъ, которые ржаніемъ и топотомъ копытъ изъявляли признаки своего нетерпѣнія.
Рыцари держали свои длинныя копья вверхъ; оконечники ярко горѣли на солнцѣ, а значки, ихъ украшавшіе, развѣвались надъ перьями шлемовъ. Въ этомъ положеніи они оставались до тѣхъ поръ, пока маршалы осматривали, дѣйствительно ли съ каждой стороны находилось равное число воиновъ. Счетъ оказался вѣрнымъ. Тогда маршалы удалялись съ арены, и Вильямъ де Вивиль громовымъ голосомъ произнесъ условныя слова: Laissez aller! Заиграли трубы; копья рыцарей вдругъ опустились и были взяты на перевѣсъ; шпоры вонзились въ бока коней, и два передовые строя каждаго отряда бросились во весь карьеръ и сшиблись по срединѣ арены; ударъ дружной стычки слышенъ былъ за милю вокругъ. Задніе ряды всадниковъ двинулись медленнѣе, чтобъ быть въ готовности поддержать своихъ во время пораженія или содѣйствовать побѣдѣ въ случаѣ успѣха.
Слѣдствія боя нельзя было видѣть въ первую минуту, такъ какъ пыль, поднятая множествомъ лошадей, затмила воздухъ; только по прошествіи нѣсколькихъ минутъ нетерпѣливые зрители узнали судьбу сражавшихся. Когда поприще открылось, половина рыцарей уже была выбита изъ сѣдѣлъ — одни искуствомъ, другіе превосходствомъ тяжести и силы своихъ противниковъ. Многіе опрокинулись вмѣстѣ съ копями, нѣкоторые лежали на землѣ безъ всякихъ признаковъ жизни, иные уже вступили въ рукопашный бой съ тѣми изъ противной стороны, которые находились въ такомъ же состояніи, а многіе, которыхъ раны дѣлали уже неспособными сражаться, останавливали кровь шарфами и выбирались изъ толпы. Остальные всадники, изломавъ копья въ грозной стычкѣ, бились мечами, оглашая воздухъ воинственными криками и сыпля удары съ такимъ ожесточеніемъ, какъ будто отъ этой битвы зависѣла честь всей ихъ жизни.
Суматоха еще болѣе увеличилась съ приближеніемъ втораго строя, бывшаго въ резервѣ и теперь бросившагося на помощь товарищамъ. Приверженцы Бріана де Боа Гильбера кричали: Beau-séant! Beau-séant[25]. За храмъ! За храмъ! Противники же отвѣчали крикомъ: Desdichado! Desdichado! что было девизомъ ихъ предводителя.
Противники поперемѣнно встрѣчались со всею яростью и съ одинаковымъ успѣхомъ; отъ этого, казалось, бой то приближался къ южному, то удалялся къ сѣверному концу арены, смотря по тому, которая сторона брала верхъ. Между тѣмъ звукъ оружія и крики сражавшихся ужасно мѣшались со звуками трубъ, заглушая стоны павшихъ и безъ защиты валявшихся подъ лошадиными копытами. Блестящее вооруженіе рыцарей было обезображено пылью и кровью и уже уступало каждому удару меча или сѣкиры. Богатыя перья, сорванныя съ шлемовъ, носились по вѣтру какъ клочья снѣга. Все что было прекраснаго въ воинскомъ вооруженіи исчезло, и мѣсто его заступило явленіе, вселявшее только ужасъ и состраданіе.
Но такова сила привычки, что не только зрители низшихъ классовъ, которымъ свойственно увлекаться зрѣлищами ужаса, но даже знатныя дамы въ галереяхъ смотрѣли на битву, хоть и съ трепетнымъ любопытствомъ, однакожъ совсѣмъ не желая отвратить глаза отъ страшной картины. Впрочемъ, порою блѣднѣли прелестныя щечки, когда братъ, супругъ, или милый сердцу падалъ съ сѣдла. Но вообще дамы ободряли сраженіе не только рукоплесканіемъ или маханіемъ платковъ и покрывалъ, но даже восклицаніями: «добрый ударъ копья! славный ударъ меча!» смотря по тому, какимъ оружіемъ наносился ударъ.
Если женщины принимали столь сильное участіе въ этой кровавой игрѣ, то участіе мужчинъ вполнѣ понятно. Оно проявлялось громкими криками при каждой перемѣнѣ счастія, тогда какъ взоры всѣхъ были такъ прикованы къ аренѣ, что зрители какъ будто сами наносили и получали удары, сыпавшіеся со всѣхъ сторонъ. Среди криковъ сраженія раздавался голосъ герольда: «Сражайтесь, храбрые рыцари! Человѣкъ смертенъ, по слава вѣчна! Сражайтесь — смерть лучше пораженія! Сражайтесь, храбрые рыцари! Очи прекрасныхъ смотрятъ на ваши подвиги!»
При безпрерывно измѣнявшемся счастіи битвы, взоры всѣхъ старались отыскать предводителей, участвовавшихъ въ бою и ободрявшихъ голосомъ и примѣромъ своихъ товарищей. Они оба оказывали чудеса храбрости. Ни Бріанъ де Боа Гильберъ, ни рыцарь Лишенный Наслѣдства не могли найдти въ противныхъ рядахъ воина равнаго себѣ по силѣ. Подстрекаемые взаимною враждою, они безпрестанно старались встрѣтиться другъ съ другомъ, ибо знали, что паденіе кого либо изъ нихъ будетъ сочтено за рѣшительную побѣду. Однакожъ таково было замѣшательство, что въ началѣ битвы, попытки ихъ оставались тщетными: они были безпрестанно раздѣляемы натискомъ слѣдовавшихъ за ними рыцарей, изъ которыхъ каждый хотѣлъ добиться чести помѣрять свои силы въ схваткѣ съ предводителемъ противниковъ.
Но когда многіе рыцари съ той и съ другой стороны оставили поле побѣжденными, будучи оттѣснены до самыхъ барьеровъ арены, или вслѣдствіе другихъ причинъ не имѣя возможности продолжать битвы, тогда Боа Гильберъ и рыцарь Лишенный Наслѣдства успѣли наконецъ встрѣтиться лицомъ къ лицу со всѣмъ ожесточеніемъ, какое могла только внушить смертельная вражда, подкрѣпляемая жаждою славы. И такова была ловкость каждаго изъ нихъ въ нанесеніи и отраженіи ударовъ, что зрители единодушно оглашали воздухъ невольными восклицаніями, выражавшими восторгъ и удивленіе.
Но въ эту минуту сторона рыцаря Лишеннаго Наслѣдства находилась въ самомъ затруднительномъ положеніи. Исполинская рука Фронъ де Бефа на одномъ крылѣ и сила тяжеловѣснаго Ательстана на другомъ ниспровергали и разсѣевали все что представляло имъ преграду. Не находя болѣе передъ собою противниковъ, оба эти рыцаря, казалось, въ одно и то же время поняли, что они дадутъ самый рѣшительный перевѣсъ своей сторонѣ, если обратятся на помощь Боа Гильберу, завязавшему бой съ своимъ соперникомъ. Поэтому повернувъ коней въ одно и тоже мгновеніе, они поскакали противъ рыцаря Лишеннаго Наслѣдства — норманъ съ одной стороны, саксъ съ другой, и ему невозможно было бы выдержать столь неравное и неожиданное нападеніе еслибъ не предупредилъ его общій крикъ зрителей, которые не могли не принять участія въ человѣкѣ, подвергавшемся такому невыгодному бою.
— Берегись, берегись, серъ Лишенный Наслѣдства! раздалось повсюду. Рыцарь, увидѣвъ опасность, со всего плеча нанесъ ударъ Гильберу, и въ ту же минуту, повернувъ коня назадъ, ускользнулъ отъ натиска Ательстэна и Фронъ де Бефа. Слѣдствіемъ этого было то, что оба рыцаря, потерявъ такъ сказать свою цѣль, понеслись другъ на друга между предметомъ своего нападенія и рыцаремъ храма, и едва не сшиблись лошадьми прежде нежели могли остановить ихъ. Однакожъ, сдержавъ коней они поворотили, и уже всѣ трое кинулись на рыцаря Лишеннаго Наслѣдства съ единодушнымъ намѣреніемъ вышибить его изъ сѣдла.
Ничто не спасло бы его, еслибъ не необыкновенная сила коня, выиграннаго имъ наканунѣ.
На сторонѣ его было тѣмъ болѣе выгодъ, что лошадь Боа Гильбера была ранена, а лошади Фронъ де Бефа и Ательстэна утомлены тяжестью своихъ гигантскихъ всадниковъ, закованныхъ въ полные доспѣхи, равно какъ и предшествовавшими трудами этого дня. Совершенство въ верховой ѣздѣ и быстрота благороднаго коня дали рыцарю Лишенному Наслѣдства возможность держать своихъ противниковъ въ почтительномъ отдаленіи: онъ съ быстротою сокола удалялся отъ нихъ, устремляясь по временамъ то на одного, то на другаго, и нанося тяжкіе удары своимъ мечемъ избѣгалъ тѣхъ, которые были на него направлены.
Но хотя арена оглашалась одобреніями его искуству, видно было однакожъ, что онъ теряетъ силы, и вельможи, окружавшіе принца Іоанна, единогласно умоляли его бросить жезлъ, для спасенія такого храбраго рыцаря отъ срама быть побѣжденнымъ среди такого неравнаго боя.
— Нѣтъ, клянусь небеснымъ свѣтомъ! отвѣчалъ принцъ Іоаннъ: — этотъ выскочка, скрывающій свое имя и пренебрегающій нашимъ гостепріимствомъ, уже получилъ одну паграду; пусть дастъ теперь возможность другимъ получить ее въ свою очередь. Пока онъ говорилъ такимъ образомъ, неожиданный случай далъ другой оборотъ дѣлу.
На сторонѣ рыцаря Лишеннаго Наслѣдства былъ одинъ воинъ въ черномъ вооруженіи, на огромномъ черномъ конѣ, по видимому столь же сильномъ и крѣпкомъ какъ и самъ сидѣвшій на немъ всадникъ. Этотъ рыцарь, не имѣвшій никакого девиза на своемъ щитѣ, до сихъ поръ очень мало принималъ участія въ сраженіи, отражая только съ видимою легкостью тѣхъ, которые на него нападали, но не преслѣдуя ихъ, ни самъ не нападая ни на кого. Короче, до сихъ поръ онъ казался болѣе наблюдателемъ нежели принимающимъ участіе въ турнирѣ, и потому получилъ отъ зрителей прозваніе Le noir Fainéant, т. е. черный лѣнтяй.
Тутъ, казалось, этотъ рыцарь сбросилъ свою безпечность, когда увидѣлъ, что предводитель его партіи былъ тѣснимъ такъ жестоко; вонзивъ шпоры въ своего коня, еще свѣжаго и бодраго, онъ полетѣлъ къ нему на помощь какъ молнія, восклицая громовымъ голосомъ: «Desdichado на помощь!» И въ самомъ дѣлѣ, давно уже было пора подумать объ этомъ, потому что въ ту минуту какъ рыцарь Лишенный Наслѣдства тѣснилъ Гильбера, Фронъ де Бефъ подскакалъ къ нему съ поднятымъ оружіемъ. Но прежде чѣмъ онъ могъ нанести ударъ, Черный Рыцарь поразилъ его въ голову мечомъ, который, скользнувъ по гладкому шлему, съ ужасною силою упалъ на лошадь, и Фронъ де Бефъ вмѣстѣ съ конемъ грянулся о земь, оглушенный страшнымъ ударомъ. Тогда Черный Лѣнтяй, повернувъ коня къ Ательстэну изъ Конингсбурга, и не имѣя меча, разлетѣвшагося въ дребезги въ сшибкѣ съ Фронъ де Бефомъ, вырвалъ изъ рукъ неповоротливаго сакса сѣкиру, которою тотъ былъ вооруженъ, и подобно человѣку, хорошо знакомому съ употребленіемъ этого оружія, нанесъ такой ударъ въ темя Ательстэна, что тотъ также безчувственъ упалъ на арену. Совершивъ этотъ двойной подвигъ, за который его тѣмъ болѣе превозносили, что онъ выполнилъ его совершенно неожиданно, рыцарь, казалось, снова погрузился въ свое бездѣйствіе: онъ спокойно отъѣхалъ къ сѣверному концу арены, оставивъ своего предводителя одного довершить дѣло съ Бріаномъ де Боа Гильберомъ. Теперь это не такъ уже было трудно, какъ прежде. Лошадь рыцаря храма истекала кровью и не могла выдержать стычки при нападеніи рыцаря Лишеннаго Наслѣдства. Бріанъ де Боа Гильберъ покатился по аренѣ, запутавшись въ стремя, изъ котораго не могъ высвободить своей ноги. Противникъ его спрыгнулъ съ коня, занесъ свой грозный мечъ надъ головою Бріана и требовалъ чтобъ онъ сдался; но въ это время принцъ Іоаннъ, болѣе тронутый опаснымъ положеніемъ рыцаря храма, нежели состояніемъ, въ которомъ предъ этимъ находился его противникъ, бросилъ свой жезлъ и тѣмъ прекратилъ битву, желая избавить Бріана де Боа Гильбера отъ безчестія признать себя побѣжденнымъ.
Во все это время тлѣли однѣ только искры битвы: изъ немногихъ рыцарей, оставшихся на аренѣ, большая часть, какъ бы сговорившись, уклонилась на нѣкоторое время отъ сраженія, предоставивъ своимъ предводителямъ рѣшить бой.
Оруженосцы, не могшіе во время сраженія подавать помощь своимъ рыцарямъ, теперь поспѣшили на арену, чтобъ осторожно вынести раненіяхъ въ сосѣдніе шатры, или въ квартиры, приготовленныя для нихъ въ ближайшей деревнѣ.
Такъ кончился достопамятный турниръ въ Ашби де ла Зушъ, одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ турнировъ того времени, такъ какъ кромѣ четырехъ рыцарей, убитыхъ на полѣ сраженія, со включеніемъ одного задохшагося подъ тяжестью латъ, болѣе тридцати были опасно ранены, такъ что четверо или пятеро изъ нихъ умерли. Многіе были изувѣчены на всю жизнь, а болѣе счастливые носили знаки ранъ до самой могилы. Вслѣдствіе того турниръ этотъ именуется въ старинныхъ лѣтописяхъ «Благороднымъ и прекраснымъ воинскимъ дѣломъ въ Ашби».
Принцъ Іоаннъ, которому теперь предстояла обязанность наименовать рыцаря болѣе всѣхъ отличившагося, рѣшилъ что слава этого дня принадлежитъ тому, кого народный голосъ назвалъ «Чернымъ Лѣнтяемъ». Принцу однакожъ указано было, какъ бы въ укоръ его рѣшенію, что битва дѣйствительно была выиграна рыцаремъ Лишеннымъ Наслѣдства, который въ теченіе дня одолѣлъ шесть рыцарей своею рукою и къ довершенію вышибъ изъ сѣдла и повергъ на землю предводителя противной стороны. Но принцъ не хотѣлъ измѣнить своего мнѣнія, на томъ основаніи, что рыцарь Лишенный Наслѣдства и его партія непремѣнно потеряли бы сраженіе, еслибъ не подоспѣлъ на помощь рыцарь въ черныхъ латахъ, которому по этой причинѣ онъ и настаивалъ отдать награду.
Однакожъ, къ удивленію всѣхъ, этого рыцаря нигдѣ не могли отыскать. Онъ оставилъ арену тотчасъ по окончаніи битвы, и нѣкоторые изъ зрителей видѣли какъ онъ пробирался къ лѣсу своимъ привычнымъ медленнымъ шагомъ, съ тѣмъ же безпечнымъ и равнодушнымъ видомъ, который далъ ему названіе «Чернаго Лѣнтяя». Послѣ двукратнаго вызова звукомъ трубъ и клика герольдовъ, необходимо было выбрать друГаго для принятія почестей, назначенныхъ рыцарю. Принцъ Іоаннъ, не Имѣя уже причины отказать рыцарю Лишенному Наслѣдства въ наградѣ, объявилъ его героемъ дня.
Черезъ поле, обагренное кровью и заваленное переломаннымъ оружіемъ и тѣлами раненыхъ и мертвыхъ лошадей, маршалы турнира снова подвели побѣдителя къ подножію тропа Іоанна.
— Рыцарь Лишенный Наслѣдства, сказалъ принцъ Іоаннъ, — если вы уже хотите, чтобъ мы только подъ этимъ именемъ знали васъ, мы во второй разъ отдаемъ вамъ честь этого турнира, и признаемъ за вами право получить изъ рукъ царицы любви и красоты почетный вѣнецъ, который ваша храбрость по справедливости заслужила. — Рыцарь ловко и низко поклонился, но не отвѣчалъ ни слова.
Между тѣмъ какъ трубы звучали и герольды громкимъ голосомъ провозглашали честь храброму и славу побѣдителю, между тѣмъ какъ дамы махали шелковыми платками и шитыми покрывалами и всѣ присутствовавшіе наполняли воздухъ кликами восторга, маршалы подвели рыцаря Лишеннаго Наслѣдства черезъ арену къ подножію тропа, на которомъ сидѣла лэди Роэна.
На первой ступени этого трона, воинъ по приказанію маршаловъ преклонилъ колѣни. Должно замѣтить, что съ самаго окончанія битвы всѣ его дѣйствія, казалось, зависѣли болѣе отъ воли его окружавшихъ, нежели отъ его собственной, и даже было замѣтно, что онъ шатался, переходя во второй разъ арену. Роэна величественно встала съ своего мѣста и уже была готова возложить вѣнецъ на шлемъ рыцаря, какъ маршалы закричали въ одинъ голосъ:
— Нѣтъ, это не по правиламъ: голова его должна быть открыта! Рыцарь сказалъ что-то едва внятнымъ голосомъ, который глухо отозвавшись подъ его шлемомъ, казалось, выражалъ желаніе, чтобъ не снимали съ него каски.
Изъ привязанности ли къ формѣ, или изъ любопытства, маршалы не обратили вниманія на его слова, и сняли шлемъ, разрѣзавъ связки и разстегнувъ застежки нашейника. По снятіи шлема всѣ увидѣли прекрасныя, хотя загорѣлыя черты двадцатипятилѣтняго юноши съ густыми бѣлокурыми волосами. Лице его было блѣдно какъ смерть и въ нѣсколькихъ мѣстахъ покрыто кровью.
Роэна взглянувъ на него испустила слабый крикъ; но тотчасъ же, собравъ всю свою энергію, и какъ бы принудивъ себя продолжать начатое, между тѣмъ какъ все тѣло ея трепетало отъ внезапныхъ ощущеній, она возложила на поникшую голову блестящій вѣнецъ, и сказала чистымъ, внятнымъ голосомъ: «Возлагаю на тебя, серъ рыцарь, этотъ вѣнецъ, назначенный побѣдителю въ награду храбрости». Она замолчала на минуту, и потомъ твердо прибавила: «Никогда еще не возлагался рыцарскій вѣнецъ на чело болѣе достойное!»
Рыцарь преклонилъ голову, поцѣловалъ руку прекрасной царицы, наградившей его храбрость, и потомъ, все еще наклонясь впередъ, палъ безъ чувствъ къ ногамъ ея.
Смятеніе сдѣлалось общимъ. Седрикъ, пораженный внезапнымъ появленіемъ своего изгнаннаго сына, теперь бросился какъ бы для того чтобъ отстранить его отъ лэди Роэны. Но это уже было сдѣлано маршалами турнира, которые, отгадавъ причину обморока Айвено, поспѣшили разстегнуть его латы, и увидѣли, что остріе копья, пробивъ его нагрудникъ, ранило его въ бокъ.
ГЛАВА XIII.
правитьЕдва произнесено было имя Айвено, какъ оно пронеслось изъ устъ въ уста съ той быстротою, съ какою могло передать его любопытство. Вскорѣ оно достигло до принца, лице котораго при этомъ извѣстіи покрылось облакомъ досады. Однакожъ, скрывъ это чувство, онъ посмотрѣлъ вокругъ себя съ гордымъ презрѣніемъ. Господа, сказалъ онъ, — особенно вы, серъ пріоръ! что вы думаете объ ученіи мудрецовъ касательно врожденнаго чувства привязанности и отвращенія? Мнѣ кажется, я уже предчувствовалъ, что близъ меня находится любимецъ моего брата, хоть я и не могъ отгадать кто скрывается подъ вооруженіемъ.
— Фронъ де Бефъ долженъ приготовиться возвратить Айвено свое помѣстье, сказалъ Де Браси, который, поддержавъ со славою свою роль въ турнирѣ, сложилъ щитъ и шлемъ, и опять вмѣшался въ свиту принца.
— Да, отвѣчалъ Вальдемаръ Фитцурзъ, — нѣтъ сомнѣнія, что отважный рыцарь потребуетъ назадъ замокъ и владѣніе, пожалованные ему Ричардомъ и которые великодушіемъ вашего высочеству отданы Фронъ де Бефу.
— Фронъ де Бефъ, возразилъ принцъ, — такой человѣкъ, который охотнѣе завладѣетъ тремя замками, подобными замку Айвено, чѣмъ согласится отдать одинъ изъ нихъ. Впрочемъ, я надѣюсь, господа, что здѣсь никто не сомнѣвается въ моихъ правахъ раздавать коронные лены вѣрнымъ моимъ приверженцамъ, готовымъ исполнять обычную военную службу, вмѣсто тѣхъ васаловъ, которые скитаются въ чужихъ странахъ, и находясь тамъ, въ случаѣ нужды не могутъ ни служить мнѣ, ни оказывать должнаго почтенія.
Слушатели были такъ сильно заинтересованы въ предложенномъ вопросѣ, что не могли не признать права, присвоеннаго принцемъ, за совершенно неоспоримое. «Великодушный принцъ! Благороднѣйшій монархъ, принимающій на себя обязанность награждать такимъ образомъ своихъ вѣрныхъ слугъ»! Таковы были слова, вырвавшіяся изъ устъ свиты, среди которой всѣ ожидали подобныхъ же милостей насчетъ приверженцевъ и любимцевъ короля Ричарда, если еще не успѣли получить ихъ. Пріоръ Аймеръ также присоединился къ общему голосу, замѣтивъ однакожъ, что святой градъ Іерусалимъ не можетъ быть названъ чужою страною. Іерусалимъ былъ communis mater, матерью всѣхъ христіанъ. Пріоръ при этомъ замѣтилъ, что онъ не понимаетъ какую пользу рыцарь Айвено могъ извлечь изъ этого, ибо онъ (пріоръ) увѣренъ, что крестоносцы, подъ предводительствомъ Ричарда, никогда не проникали далѣе Аскалона, который, какъ извѣстно всему міру, былъ городомъ только филистимлянскимъ и не имѣлъ ни одного изъ преимуществъ святаго града.
Вальдемаръ, котораго любопытство увлекло къ тому мѣсту, гдѣ Айвено лежалъ распростертый на землѣ, теперь возвратился и сказалъ: Этотъ храбрый рыцарь вѣроятно не причинитъ вашему высочеству большихъ безпокойствъ и оставитъ Фронъ де Бефа мирно владѣть его пріобрѣтеніемъ: — онъ опасно раненъ.
— Что бы ни было съ нимъ, сказалъ принцъ Іоаннъ, — все-таки онъ побѣдитель этого дня, и еслибъ онъ былъ въ десять разъ больше нашъ врагъ, или еще болѣе вѣрный другъ нашего брата (что можетъ быть все равно), то и тогда рана его потребовала бы вниманія; собственный врачъ нашъ приметъ его подъ свое попеченіе.
Суровая улыбка показалась на лицѣ принца, когда онъ говорилъ это. Вальдемаръ Фитцурзъ поспѣшилъ прибавить, что Айвено уже вынесенъ изъ арены и находится въ рукахъ своихъ друзей.
— Мнѣ больно было, сказалъ онъ, — видѣть печаль царицы любви и красоты, торжество которой въ продолженіе этого дня превращено было въ уныніе этимъ случаемъ. Я не принадлежу къ числу людей, которыхъ трогаетъ женскій плачъ надъ милымъ; но лэди Роэна подавила печаль свою съ такимъ величіемъ, что состояніе души ея можно было замѣтить только по сжатымъ рукамъ и по взору, который трепетно прикованъ былъ къ бездушному образу, лежавшему передъ ней.
— Кто эта лэди Роэна, спросилъ принцъ Іоаннъ, — о которой мы такъ много слышали?
— Саксонская наслѣдница обширныхъ владѣній, отвѣчалъ пріоръ Аймеръ, — роза прелести и жемчужина богатства, прекраснѣйшая между тысячами, сосудъ мирры и благоуханій.
— Мы постараемся утѣшить ее въ печали и облагородить родъ ея бракомъ съ норманомъ. Она кажется сирота, и потому бракъ ея зависитъ отъ нашего королевскаго благоусмотрѣнія. Что ты скажешь на это, Де Браси? Не думаешь ли ты пріобрѣсти земли съ ихъ доходами, обвѣнчавшись съ саксонкою, по примѣру послѣдователей Завоевателя?
— Если мнѣ поправятся земли, милордъ, отвѣчалъ Де Браси, — то невѣстѣ трудно будетъ мнѣ не поправиться, и я глубоко сочту себя обязаннымъ вашему высочеству за благодѣяніе, которое исполнитъ всѣ обѣщанія, данныя слугѣ и васалу вашему.
— Мы не забудемъ этого, сказалъ принцъ Іоаннъ; — но чтобъ дѣло начать сейчасъ же, мы повелимъ нашему сенешалю пригласить на наше сегодняшнее вечернее пиршество лэди Роэну и ея спутниковъ, то есть: грубіяна попечителя ея и саксонскаго вола, котораго Черный Рыцарь повалилъ на турнирѣ. Де Биготъ! прибавилъ онъ, обращаясь къ своему сенешалю, — ты передашь наше приглашеніе такъ, чтобъ польстить гордости этихъ саксовъ и чтобъ сдѣлать отказъ невозможнымъ, хотя, клянусь прахомъ Бекета! разсыпать учтивость передъ ними то же что метать бисеръ передъ свиньями.
Сказавъ это, принцъ Іоаннъ готовъ былъ дать знакъ къ разъѣзду, но въ это время ему вручили записку.
— Отъ кого? спросилъ принцъ Іоаннъ, взглянувъ на подателя.
— Изъ чужихъ земель, милордъ, по откуда — не знаю, отвѣчалъ служитель. — Ее привезъ сюда французъ, объявившій, что онъ скакалъ день и ночь, чтобъ вручить ее вашему высочеству.
Принцъ внимательно посмотрѣлъ на надпись, потомъ на печать съ оттискомъ трехъ лилій, приложенную такимъ образомъ, чтобъ закрѣпить шелковинки, которыми была обвязана записка; послѣ этого Іоаннъ открылъ ее съ очевиднымъ безпокойствомъ, увеличившимся еще болѣе, когда онъ прочиталъ ея содержаніе, выраженное въ слѣдующихъ словахъ:
«Остерегайтесь! Дьяволъ спущенъ съ цѣпи»!
Принцъ поблѣднѣлъ какъ смерть, взглянулъ сперва на землю, потомъ на небо, какъ человѣкъ, которому объявленъ смертный приговоръ. Но оправившись отъ перваго впечатлѣнія испуга, онъ отвелъ Вальдемара и Де Браси въ сторону и подалъ имъ записку одному послѣ другаго.
— Это можетъ быть напрасная тревога, или подложное письмо, замѣтилъ Де Браси.
— Но это рука и печать французскаго короля, отвѣчалъ принцъ Іоаннъ.
— Если такъ, сказалъ Фитцурзъ, — то намъ пора сосредоточить свою партію въ Іоркѣ, или какомъ нибудь другомъ сборномъ мѣстѣ. Черезъ нѣсколько дней можетъ быть уже будетъ поздно. Вашему высочеству слѣдуетъ какъ можно скорѣе окончить сегодняшнюю комедію.
— Но стрѣлковъ и народа, возразилъ Де Браси, — нельзя отпустить недовольными тѣмъ, что не принимали участія въ нынѣшнихъ забавахъ.
— День еще великъ, отвѣчалъ Вальдемаръ: — стрѣлкамъ можно дозволить бросить нѣсколько стрѣлъ въ цѣль, чтобъ раздать имъ потомъ награды. Это вполнѣ оправдаетъ обѣщаніе принца въ отношеніи къ этому саксонскому стаду.
— Благодарю тебя, Вальдемаръ, сказалъ принцъ: — ты напомнилъ мнѣ, что еще слѣдуетъ расплатиться съ тѣмъ наглымъ поселяниномъ, который вчера оскорбилъ нашу особу. Пиршество также не должно быть отмѣнено, какъ мы обѣщали. Еслибъ даже наступилъ послѣдній часъ моей власти, то и тогда этотъ часъ былъ бы посвященъ мщенію и удовольствію, — а заботы пускай явятся вмѣстѣ съ завтрашнимъ днемъ.
Звуки трубъ скоро призвали назадъ зрителей, которые начинали уже расходиться. Было объявлено, что принцъ Іоаннъ, неожиданно призываемый важными и нетерпящими отлагательства государственными дѣлами, счелъ себя обязаннымъ отказаться отъ увеселенія завтрашняго дня; однакожъ, не желая чтобъ такое множество отличныхъ стрѣлковъ разошлось, не показавъ своего искуства, онъ милостиво дозволяетъ имъ нынѣ же, прежде нежели они разойдутся, начать состязаніе въ стрѣльбѣ изъ лука, предназначавшееся для слѣдующаго дня. Лучшему стрѣлку назначается призъ, состоящій изъ рога, оправленнаго серебромъ, на шелковой перевязи, богато украшенной изображеніемъ Св. Губерта, покровителя лѣсной охоты.
Въ началѣ болѣе тридцати стрѣлковъ выступили для состязанія; изъ нихъ многіе были лѣсными смотрителями съ ихъ помощниками въ королевскихъ лѣсахъ Нидвуда и Чарнвуда.
Но когда стрѣлки увидѣли съ кѣмъ имъ предстояло состязаться, то болѣе двадцати отказалось отъ своего намѣренія, не желая подвергнуться стыду почти вѣрнаго неуспѣха, потому что въ то время искуство каждаго знаменитаго стрѣлка было такъ же хорошо извѣстно на нѣсколько миль въ окружности, какъ качества лошади, приведенной на Нью-Маркетъ, извѣстны теперь посѣщающимъ это знаменитое мѣсто.
Уменьшившееся число состязателей охотинчей славы все еще было не менѣе восьми человѣкъ. Принцъ Іоаннъ сошелъ съ своего сѣдалища, чтобъ ближе взглянуть на избранныхъ стрѣлковъ, изъ которыхъ нѣкоторые носили королевскую ливрею. Удовлетворивъ свое любопытство, онъ сталъ искать глазами предметъ своей немилости, который и увидѣлъ на томъ же самомъ мѣстѣ и съ тѣмъ же спокойнымъ лицомъ, съ какимъ онъ стоялъ наканунѣ.
— Эй, пріятель! закричалъ ему принцъ Іоаннъ. — По твоимъ дерзкимъ словамъ я отгадалъ, что ты не любишь длиннаго лука, а теперь вижу, что не смѣешь попытать, своего искусила съ тѣми молодцами, которые стоятъ тамъ.
— Съ дозволенія вашего, принцъ, отвѣчалъ стрѣлокъ, — кромѣ боязни стыда я имѣю другія причины не вступать въ состязаніе.
— А какія эти причины? спросилъ принцъ Іоаннъ, который но чему-то для него непонятному чувствовалъ въ себѣ непріятное любопытство въ отношеніи къ этому человѣку.
— Причина вотъ какая, отвѣчалъ лѣсной стрѣлокъ: — я не знаю стрѣляютъ ли эти охотники въ такую цѣль, въ которую я привыкъ стрѣлять; не знаю также поправится ли вашей милости, если третій призъ выиграетъ человѣкъ, подвергнувшійся нечаянно вашему гнѣву.
— Какъ тебя зовутъ, стрѣлокъ? спросилъ принцъ Іоаннъ, покраснѣвъ отъ досады.
— Локслей, отвѣчалъ стрѣлокъ.
— И такъ, Локслей, сказалъ принцъ Іоаннъ, — ты также будешь стрѣлять по очереди, какъ скоро стрѣлки покажутъ свое искуство. Если ты выиграешь призъ, я прибавлю къ нему двадцать ноблей; если же проиграешь, то съ тебя снимутъ твою зеленую линкольнскую куртку и выгонятъ тетивами изъ арены.
— А что, если я откажусь отъ такихъ условій? спросилъ стрѣлокъ. — Ваша милость властны, при помощи столькихъ рыцарей, раздѣть и высѣчь меня, но не принудите меня согнуть лукъ или спустить тетиву.
— Если ты отказываешься отъ моего предложенія, возразилъ принцъ, — то начальникъ арены перерветъ твою тетиву, изломаетъ лукъ и стрѣлы и прогонитъ изъ нашего присутствія, какъ малодушнаго труса.
— Гордый принцъ, сказалъ Локслей, — вы ставите меня въ затруднительное положеніе, заставляя состязаться съ лучшими стрѣлками Лейстсра и Страфордшира подъ угрозою безславія, если они одержатъ надо много верхъ. Однакожъ, я исполню ваше желаніе.
— Смотрите за нимъ, воскликнулъ принцъ Іоаннъ: — онъ труситъ, и я бы не желалъ чтобъ онъ ускользнулъ отъ этого испытанія. А вы, друзья мои, стрѣляйте хорошенько; васъ ждутъ въ той палаткѣ жареный олень и бочка вина.
Цѣль была поставлена на концѣ южной аллеи, которая вела къ аренѣ. Состязавшіеся стрѣлки заняли свои мѣста по жребію въ южномъ концѣ проспекта, причемъ разстояніе отъ этого мѣста до цѣли дозволяло бросать стрѣлы такъ называвшимся выстрѣломъ на удачу. Назначили напередъ по жребію порядокъ, въ которомъ стрѣлки должны были слѣдовать другъ за другомъ, причемъ каждый стрѣлокъ долженъ былъ пустить три стрѣлы, одну за другою. Забавами управлялъ чиновникъ низшаго разряда, называвшійся «начальникомъ игръ», такъ какъ высокій санъ маршаловъ турнира былъ бы униженъ, еслибъ они согласились управлять увеселеніями стрѣлковъ.
Стрѣлки, выступая одинъ за другимъ, пускали стрѣлы смѣло и мѣтко. Изъ двадцати четырехъ стрѣлъ, пущенныхъ одна за другою, десять вонзились въ цѣль, другія легли такъ близко отъ нея, что судя по отдаленности цѣли всѣ метавшіе признаны были хорошими стрѣлками. Изъ десяти стрѣлъ, вонзившихся въ цѣль, двѣ, попавшія во внутренній кругъ, пущены были Губертомъ, лѣсничимъ Мальвоазена; поэтому онъ былъ провозглашенъ побѣдителемъ.
— Ну, Локслей, обратился къ нему съ насмѣшливою улыбкою принцъ Іоаннъ, — хочешь ли ты потягаться съ Губертомъ, или отдашь лукъ, перевязь и колчанъ начальнику игръ?
— Если ужъ такъ должно быть, отвѣчалъ Локслей, — то я намѣренъ попытать счастіе, съ условіемъ, что если двѣ стрѣлы мои попадутъ въ цѣль Губерта, то онъ обязанъ попасть одною въ цѣль, которую я назначу.
— Прекрасно! произнесъ принцъ Іоаннъ, — въ этомъ по будетъ тебѣ отказано. Если ты сбавишь ему спѣси, Губертъ, то я наполню твой рогъ серебрянными монетами.
— Человѣкъ дѣлаетъ только то что ему по силамъ, отвѣчалъ Губертъ. — Мой дѣдъ стрѣлялъ не худо изъ длиннаго лука на битвѣ при Гастингсѣ; надѣюсь, я не посрамлю его памяти.
Прежнюю цѣль сняли, и на мѣсто ея поставили новую такой же величины. Губертъ, какъ побѣдитель въ первомъ испытаніи, имѣлъ право стрѣлять первый; прицѣлившись съ "'большимъ стараніемъ, онъ долго измѣрялъ разстояніе глазомъ, держа въ рукѣ согнутый лукъ свой съ приложенною къ тетивѣ стрѣлою. Наконецъ, сдѣлалъ шагъ впередъ и подымая лукъ во всю длину лѣвой руки до тѣхъ поръ пока средина его не стала почти на одну линію съ его лицомъ, онъ притянулъ тетиву до самаго уха. Стрѣла засвистала въ воздухѣ и воткнулась во внутренній кругъ цѣли, однакожъ не въ самый центръ,
— Ты не принялъ въ расчетъ вѣтра, Губертъ, замѣтилъ его соперникъ, сгибая лукъ свой, — не то выстрѣлъ былъ бы вѣрнѣе. Сказавъ это, Локслей, безъ малѣйшаго желанія лучше прицѣлиться, сталъ на назначенное мѣсто, и пустилъ стрѣлу по видимому съ такимъ невниманіемъ, какъ будто и не взглянулъ на цѣль. Онъ говорилъ почти въ то самое мгновеніе, какъ стрѣла оставила тетиву, и не смотря на это она остановилась въ цѣли двумя дюймами ближе, нежели стрѣла Губерта, къ бѣлому пятну, означавшему центръ.
— Клянусь небеснымъ свѣтомъ! сказалъ принцъ Іоаннъ Губерту, — допуская этому бродягѣ одержать надъ тобою верхъ, ты заслуживаешь быть вздернутымъ на висѣлицу!
У Губерта на все былъ одинъ отвѣтъ: — Хоть повѣсьте меня, ваше высочество, а человѣкъ можетъ сдѣлать только то что ему по силамъ. Однакожъ, дѣдъ мой натягивалъ добрый лукъ…
— Чортъ возьми твоего дѣда и все его поколѣніе! прервалъ Іоаннъ. — Стрѣляй, негодяй, да смотри, стрѣляй лучше, чтобъ не было тебѣ хуже.
Губертъ, побужденный такимъ образомъ, занялъ свое мѣсто, и не оставивъ безъ вниманія сдѣланнаго его противникомъ замѣчанія, принять въ расчетъ вѣтерокъ, дунувшій въ ту минуту, выстрѣлилъ такъ удачно, что стрѣла его вонзилась въ самую средину цѣли.
— Ай-да Губертъ! Ай-да Губертъ! закричалъ народъ, принимавшій больше участія въ извѣстномъ ему человѣкѣ, нежели въ незнакомцѣ. — Попалъ! Да здравствуетъ Губертъ!
— Этого выстрѣла ты не перещеголяешь, Локслей! сказалъ принцъ съ ѣдкою убыбкою.
— Я однакожъ расщеплю его стрѣлу, отвѣчалъ Локслей, и пустилъ стрѣлу съ нѣсколько большею осторожностью чѣмъ прежде. Она попала прямо въ стрѣлу его соперника и расколола ее на части. Стоявшій вокругъ народъ былъ такъ пораженъ этою чудесною ловкостью, что остался безгласнымъ и не выражалъ удивленія своимъ обыкновеннымъ возгласомъ.
— Не человѣкъ, а дьяволъ! шептали стрѣлки другъ другу: — такого искуства и не видано съ тѣхъ, поръ какъ въ первый разъ согнутъ былъ лукъ въ Британіи.
— Теперь, сказалъ Локслей, — позвольте мнѣ, ваша милость, поставить такую цѣль, которая употребляется въ сѣверной Англіи, и тогда покорно прошу всякаго попробовать выстрѣлить въ нее и заслужить улыбку своей любезной.
И Локслей повернулся, чтобъ выйдти изъ арены. Прикажите вашей стражѣ, продолжалъ онъ, — идти за мной, если вамъ угодно; я только схожу срѣзать прутъ съ ближайшей ивы.
Принцъ Іоаннъ сдѣлалъ знакъ, чтобъ нѣкоторые изъ служителей пошли за нимъ и стерегли его; но крикъ «стыдно! стыдно!» раздавшійся въ толпѣ, принудилъ его отмѣнить свое неблагородное приказаніе.
Локслей почти въ ту же минуту возвратился съ ивовымъ прутомъ около шести футовъ длиною, совершенно прямымъ и толщиной въ большой палецъ. Онъ съ большимъ спокойствіемъ началъ сдирать съ него кору, замѣтивъ при этомъ, что заставлять хорошаго стрѣлка стрѣлять въ такую широкую цѣль, какая до сихъ поръ употреблялась, значило уронить его искуство. Что до меня, продолжалъ онъ, — то въ странѣ гдѣ я былъ воспитанъ, скорѣе согласились бы выбрать себѣ цѣлью круглый столъ короля Артура, за который садилось шестьдесятъ рыцарей. Семилѣтній ребенокъ попадетъ въ ту цѣль своею тупою стрѣлою; по, прибавилъ онъ отходя къ другому концу арены и втыкая прутъ въ землю, — кто попадетъ въ эту цѣль на разстояніи ста ярдовъ, того я назову стрѣлкомъ, достойнымъ носить лукъ и колчанъ при любомъ королѣ, хоть бы при самомъ молодцѣ-королѣ Ричардѣ!
— Дѣдъ мой, сказалъ Губертъ, — натягивалъ добрый лукъ при Гастингсѣ, но никогда въ жизни не стрѣлялъ въ такую цѣль; да и я не берусь. Если этотъ стрѣлокъ можетъ расколоть прутъ, то я уступаю ему первенство… или лучше сказать, я уступаю дьяволу, который сидитъ въ его курткѣ, а не человѣческому искуству. Человѣкъ можетъ сдѣлать только то что ему по силамъ, и я не хочу стрѣлять тамъ, гдѣ увѣренъ въ промахѣ. Попасть въ эту свѣтленькую черточку, которая чуть чуть видна, все равно, еслибъ я попалъ въ край воротника нашего капеллана или въ пшеничную соломенку, или въ солнечный лучъ.
— Трусливая собака! закричалъ принцъ Іоаннъ. — Локслей, стрѣляй ты! Если попадешь въ эту цѣль, я скажу что ты первый сдѣлалъ это; но какъ бы то ни было, не позволю тебѣ хвастаться своимъ превосходствомъ въ искуствѣ только одними словами.
— Постараюсь сдѣлать что мнѣ но силамъ, какъ говоритъ Губертъ, отвѣчалъ Локслей, — больше этого врядъ ли кто сдѣлаетъ!
Сказавъ это онъ опять согнулъ лукъ, но на этотъ разъ осмотрѣлъ съ большимъ вниманіемъ свое оружіе и перемѣнилъ тетиву, которая, какъ ему казалось, не была совершенно кругла, потому что замшилась отъ двухъ предыдущихъ выстрѣловъ; затѣмъ онъ началъ цѣлить съ большою осторожностью, а толпа, не переводя дыханія, ожидала послѣдствій выстрѣла. Стрѣлокъ оправдалъ общее мнѣніе о своемъ искуствѣ: стрѣла его расколола прутъ, стоявшій цѣлью. Крикъ восторга огласилъ воздухъ; самъ принцъ Іоаннъ, въ удивленіи къ искуству Локслоя, забылъ на минуту нерасположеніе свое къ этому человѣку. — Эти двадцать поблей, сказалъ онъ, — которые ты выигралъ вмѣстѣ съ охотничьимъ рогомъ, принадлежатъ тебѣ по справедливости; мы увеличимъ число ихъ до пятидесяти, если ты согласишься вступить къ намъ въ службу, въ стрѣлки нашей почетной стражи и быть всегда при нашей особѣ. Никогда не видалъ я такой сильной руки, сгибающей лукъ, и такого вѣрнаго глаза, направляющаго стрѣлу.
— Простите меня, благородный принцъ, отвѣчлъ Локслей; — но я поклялся никогда не вступать ни въ какую должность, кромѣ службы при царственномъ братѣ вашемъ, королѣ Ричардѣ. Эти двадцать ноблей я предоставляю Губерту, который сегодня такъ же хорошо натягивалъ лукъ, какъ и дѣдъ его въ сраженіи при Гастингсѣ. Если бы скромность не заставила его отказаться отъ послѣдняго состязанія, то я увѣренъ, что онъ такъ же хорошо попалъ бы въ прутъ какъ и я.
Губертъ покачалъ головою, неохотно принимая щедрость незнакомца; а Локслей, желая скрыться незамѣченнымъ, замѣшался въ толпѣ и исчезъ.
Можетъ быть этотъ стрѣлокъ-побѣдитель не ускользнулъ бы такъ отъ вниманія Іоанна, еслибъ принцъ въ эту минуту не занятъ былъ предметами болѣе интересными, и еслибъ въ головѣ его не тѣснились болѣе важныя размышленія. Давъ знакъ удалиться съ арены, онъ подозвалъ къ себѣ своего камергера и приказалъ ему немедленно скакать въ Ашби и отыскать тамъ еврея Исаака. Скажи собакѣ, продолжалъ принцъ, — чтобъ онъ прислалъ мнѣ до захожденія солнца двѣ тысячи кронъ. Обезпеченіе ему извѣстно; а въ удостовѣреніе ты можешь показать это кольцо. Остальныя деньги должны быть выплачены въ Іоркѣ въ теченіе шести дней. Если онъ не исполнитъ этого, я потребую головы невѣрующаго негодяя. Смотри, не обгони его на дорогѣ, такъ какъ этотъ плутъ былъ здѣсь и выставлялъ свое наворованное богатство на показъ передъ нами.
Съ этими словами принцъ сѣлъ на лошадь и возвратился въ Ашби. Вслѣдъ за его отъѣздомъ толпа начала расходиться.
ГЛАВА XIV.
правитьПринцъ Іоаннъ праздновалъ свой великолѣпный пиръ въ замкѣ Ашби. Это было не то зданіе, гордыя развалины котораго и по сіе время останавливаютъ вниманіе путешественника и которое воздвигнуто было въ позднѣйшее время лордомъ Гастингсомъ, великимъ гофмаршаломъ Англія, одною изъ первыхъ жертвъ тираінни Ричарда III и болѣе извѣстнымъ какъ дѣйствующее лицеу Шэкспира, нежели своею историческою славою.
Замокъ и городъ Ашби принадлежали въ это время Роджеру, де Киннси, графу Винчестерскому, который во время нашего повѣствованія находился въ Святой Землѣ. Между тѣмъ принцъ Іоаннъ занималъ его замокъ и по произволу располагалъ его владѣніями; въ настоящемъ случаѣ, желая ослѣпить людей гостепріимствомъ и великолѣпіемъ, онъ приказалъ ничего не щадить чтобъ сдѣлать празднество въ высшей степени блистательнымъ.
Прислужники принца, дѣйствовавшіе при этомъ и подобныхъ случаяхъ въ силу полной королевской власти, опустошили страну и забрали все что по ихъ мнѣнію казалось приличнымъ для стола ихъ повелителя. Гостей было приглашено множество, и принцъ Іоаннъ, понимавшій необходимость льстить народному самолюбію, послалъ приглашеніе къ не многимъ знаменитымъ саксонскимъ и датскимъ фамиліямъ, наравнѣ съ норманскими аристократами и баронами, находившимися въ сосѣдствѣ. Многочисленность англосаксовъ, не смотря на презрѣніе и униженіе, оказываемыя имъ во всѣхъ случаяхъ, по необходимости дѣлала ихъ грозными во время междоусобныхъ смутъ, готовыхъ вспыхнуть, и потому надобно было упрочить за собою расположеніе ихъ предводителей.
Согласно съ этилъ намѣреніе принца было нѣкоторое время обращаться съ этими необыкновенными для него гостями вѣжливо, къ чему они мало привыкли. Но хотя никто съ меньшею совѣстливостью не измѣнялъ своихъ обычаевъ и обыкновенныхъ чувствъ для собственной выгоды, однакожъ несчастіе принца состояло въ томъ, что его собственное легкомысліе и запальчивость постоянно разрушали и уничтожали все что выигрывалось его предшествовавшимъ притворствомъ.
Достопамятный примѣръ такого легкомысленнаго характера показалъ онъ въ Ирландіи, куда былъ посланъ своимъ отцомъ, Генрихомъ II, для снисканія выгоднаго для себя мнѣнія между обитателями этого острова, составлявшаго новое важное пріобрѣтеніе англійской короны. При этомъ случаѣ ирландскіе военачальники спорили другъ съ другомъ, кто первый принесетъ юному принцу свою вѣрноподданническую преданность и поцалуй мира. Но вмѣсто того чтобъ вѣжливо принять ихъ привѣтствія, Іоаннъ и его сумасбродная свита не могли удержаться отъ искушенія подергивать ирландскихъ предводителей за длинныя бороды, и этотъ поступокъ, какъ можно было ожидать, жестоко оскорбивъ раздраженныхъ вельможъ, имѣлъ самыя роковыя послѣдствія для владычества англичанъ въ Ирландіи. Читатель необходимо долженъ имѣть въ виду эти несообразности въ характерѣ Іоанна, чтобъ вполнѣ понимать причину его поведенія во время настоящаго вечера.
Для выполненія плана, начертаннаго въ минуты хладнокровія, принцъ Іоаннъ принялъ Седрика и Ательстэна съ необыкновенною вѣжливостью, и изъявилъ сожалѣніе, безъ всякой видимой досады, когда Седрикъ нездоровьемъ Роэны извинялъ се въ томъ что она не воспользовалась его милостивымъ приглашеніемъ. Седрикъ и Ательстэнъ были одѣты въ старинный саксонскій костюмъ, не совсѣмъ некрасивый самъ по себѣ и въ настоящемъ случаѣ сшитый изъ дорогихъ матеріаловъ, но онъ чѣмъ не менѣе такъ отличался покроемъ и видомъ отъ одежды другихъ гостей, что принцъ Іоаннъ и Вольдемаръ Фитцурзъ вмѣняли себѣ въ большую честь, что удержались отъ смѣха при видѣ наряда, который мода того времени дѣлала очень смѣшнымъ. Однако въ глазахъ безпристрастнаго судьи, короткая, узкая тюника и длинная мантія саксовъ были несравненно красивѣе и составляли одежду гораздо удобнѣйшую, нежели костюмъ нормановъ, платье которыхъ состояло изъ длиннаго, широкаго камзола, похожаго на рубашку или балахонъ погонщика, и покрывалось короткимъ плащемъ, не могшимъ защищать отъ холода или дождя, и но видимому носилось для того, чтобъ выставлять такое количество мѣха, шитья и драгоцѣнностей, какимъ только могла обременить его изобрѣтательность портнаго. Императоръ Карлъ Великій, въ царствованіи котораго этотъ нарядъ введенъ былъ въ первый разъ, кажется чувствовалъ всѣ его невыгоды. «Скажите», говорилъ онъ, «къ чему годны эти укороченные плащи? Въ постели они не покрываютъ, на лошади не защищаютъ отъ дождя и вѣтра, въ сидячемъ положеніи не предохраняютъ ногъ отъ сырости или мороза».
Однакожъ, не смотря на такой отзывъ императора, короткіе плащи все-же оставались въ модѣ до того времени, о которомъ мы повѣствуемъ, особенно между монархами изъ дома анжуйскаго. Такіе плащи были въ общемъ употребленіи у придворныхъ принца Іоанна, не упускавшаго случая поднять на смѣхъ длинныя мантіи, составлявшія верхнюю одежду саксовъ.
Гости сѣли за столъ, гнувшійся отъ множества вкусныхъ блюдъ. Толпа поваровъ, слѣдовавшихъ за принцемъ въ его путешествіяхъ, употребивъ все свое искуство, чтобъ обыкновенные съѣстные припасы представить въ формахъ сколько можно разнообразныхъ, успѣла въ этомъ почти такъ же, какъ успѣваютъ новѣйшіе професоры кухоннаго искуства, сообщающіе кушаньямъ видъ совершенно отличный отъ ихъ натуральнаго вида. Кромѣ этихъ блюдъ домашняго приготовленія, на столѣ явилось множество разнообразныхъ чужеземныхъ сластей и дорогихъ пирожковъ, употреблявшихся въ то время только на столахъ знатнѣйшихъ бароновъ. Сверхъ того пиръ увѣнчался самыми дорогими чужеземными и туземными винами.
По не смотря на свою роскошь, норманы, говоря вообще, отличались умѣренностью. Предаваясь удовольствіямъ стола, они думали о приличіи, избѣгали излишества, и были расположены приписывать обжорство и пьянство, пороки низшихъ классовъ, побѣжденнымъ саксамъ. Конечно, принцъ Іоаннъ и тѣ, которые старались снискать его благосклонность, подражая его слабостямъ, охотно вдавались въ неумѣренное наслажденіе столомъ и кубкомъ, — извѣстно, что самая смерть принца произошла отъ неумѣреннаго употребленія персиковъ и молодаго пива, — однакожъ, поведеніе его было исключеніемъ изъ нравовъ, общихъ его соотечественникамъ.
Съ хитрою важностью, прерываемою только замѣчаніями, сказанными на ухо другъ другу, норманскіе рыцари и вельможи слѣдили за менѣе утонченнымъ поведеніемъ Седрика и Ательстэна на пирѣ, съ формами и обычаями котораго они были совсѣмъ незнакомы. При такомъ саркастическомъ наблюденіи за ихъ манерами, необразованные саксы невольно преступали многія условныя правила, введенныя для обузданія общества. Извѣстно, что въ обществѣ скорѣе прощаютъ дѣйствительное нарушеніе какого нибудь существеннаго правила хорошаго воспитанія или доброй нравственности, нежели незнаніе тонкостей моднаго этикета. Такъ Седрикъ, вытиравшій руки салфеткою, вмѣсто того, чтобъ дать влагѣ испариться съ пальцевъ ловкимъ движеніемъ ихъ въ воздухѣ, навлекъ на себя болѣе насмѣшекъ, нежели товарищъ его Ательстэнъ, который одинъ съѣлъ почти все огромное пирожное, приготовленное изъ самыхъ отборныхъ иностранныхъ сластей и называвшееся въ то время Karum-pie. Однакожъ, когда послѣ внимательнаго изслѣдованія открылось, что конингсбургскій танъ (или франклинъ, какъ вазывали его норманы), не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ что ѣлъ, и полагалъ что Karum-pie былъ приготовленъ изъ жаворонковъ и голубей, тогда какъ въ самомъ дѣлѣ онъ былъ составленъ изъ винныхъ ягодъ и соловьевъ, тогда невѣжество его сдѣлалось въ свою очередь предметомъ общаго посмѣянія, которое было бы справедливѣе, еслибъ обратилось на его обжорство.
Наконецъ, продолжительный пиръ кончился, и пока кубокъ ходилъ кругомъ, гости разговаривали о событіяхъ прошедшаго турнира, о неизвѣстномъ побѣдителѣ въ стрѣльбѣ изъ лука, о Черномъ Рыцарѣ, который съ такимъ самоотверженіемъ уклонился отъ пріобрѣтенной имъ почести, и о храбромъ Айвено, такъ дорого купившемъ награду побѣдителя. Обо всѣхъ этихъ предметахъ разговаривали съ военною свободою, шутя и смѣясь по всей залѣ. Одинъ только принцъ Іоаннъ былъ мраченъ во время бесѣды; казалось, какая-то сильная забота волновала его душу, и только послѣ намековъ, получаемыхъ имъ порою отъ своихъ собесѣдниковъ, онъ по видимому началъ принимать участіе въ происходившемъ вокругъ него. При этомъ онъ вздрагивалъ, выпивалъ кубокъ вина, какъ будто для возбужденія въ себѣ бодрости, и потомъ вмѣшивался въ разговоры какимъ нибудь замѣчаніемъ, сказаннымъ отрывисто или не въ попадъ.
— Пьемъ этотъ кубокъ, произнесъ онъ, — за здоровье Вильфреда Айвено, побѣдителя на сегодняшнемъ турнирѣ. Сожалѣемъ, что рана не дозволяетъ ему присутствовать за нашимъ столомъ. Пусть всѣ присоединятся къ нашему тосту, особенно вы, Седрикъ изъ Ротервуда, достойный отецъ этого рыцаря, подающаго такія богатыя надежды!
— Нѣтъ, милордъ, отвѣчалъ Седрикъ, вставая и поставивъ на столъ недопитый кубокъ. Я не называю сыномъ непослушнаго юношу, который пренебрегъ моею волею и отказался отъ нравовъ и обычаевъ своихъ предковъ.
— Возможно ли, воскликнулъ принцъ Іоаннъ, искусно притворившись удивленнымъ, — чтобъ такой храбрый рыцарь былъ недостойнымъ и непослушнымъ сыномъ?
— Да, милордъ, таковъ Вильфредъ, отвѣчалъ Седрикъ: Онъ оставилъ мое смиренное жилище и вмѣшался въ число блистательныхъ вельможъ при дворѣ вашего брата: тамъ научился онъ этому всадническому искуству, которому вы столько удивляетесь. Онъ оставилъ домъ мой вопреки моей воли и позволенію; во времена Альфреда это называлось непослушаніемъ и строго наказывалось.
— Увы! воскликнулъ принцъ Іоаннъ, съ глубокимъ вздохомъ притворнаго сочувствія. — Если сынъ вашъ былъ спутникомъ моего брата, то не нужно спрашивать гдѣ и отъ кого онъ научился сыновнему неповиновенію!
И это говорилъ принцъ Іоаннъ, забывая что изъ всѣхъ сыновей Генриха Втораго, вообще непослушныхъ, онъ болѣе всѣхъ отличился вѣроломствомъ и неблагодарностью къ своему отцу.
— Мнѣ кажется, продолжалъ Іоаннъ нѣсколько помолчавъ, — что братъ обѣщалъ передать своему любимцу богатый замокъ Айвено.
— Братъ вашъ подарилъ ему этотъ замокъ, отвѣчалъ Седрикъ,; — и не послѣднею причиною ссоры моей съ сыномъ было то, что онъ согласился принять какъ феодальный васалъ тѣ самыя земли, которыми предки его владѣли свободно и независимо.
— Слѣдовательно, почтенный Седрикъ, сказалъ принцъ Іоаннъ, — вы не противитесь переходу этого лена къ человѣку, достоинство котораго не унижается и тогда, когда онъ приметъ помѣстье отъ британской короны? Серъ Реджинальдъ Фронъ де Бефъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ этому барону, — я думаю, вы останетесь владѣтелемъ прекраснаго помѣстья Айвено, чтобъ серъ Вильфредъ не прогнѣвилъ своего родителя вторичнымъ вступленіемъ въ этотъ замокъ.
— Клянусь Св. Антоніемъі отвѣчалъ великанъ, нахмуривъ брови, — пусть ваше высочество считаетъ меня саксомъ, если Седрикъ, или Вильфредъ, или самый лучшій человѣкъ, когда либо происшедшій отъ англійской крови, осмѣлится у меня отнять даръ нашъ.
— Если кто назоветъ тебя саксомъ, соръ баронъ, возразилъ Седрикъ, обиженный словомъ, которымъ Норманы часто выражали обычное презрѣніе къ англичанамъ, — тотъ окажетъ тебѣ великую и незаслуженную тобою честь.
Фронъ де Бефъ хотѣлъ отвѣчать, по запальчивость и легкомысліе принца Іоанна предупредили его.
— Разумѣется, сказалъ онъ, — благородный Седрикъ говоритъ правду: племя его имѣетъ преимущество передъ нашимъ длиною родословныхъ столько же, сколько и длиною плащей.
— И въ битвѣ саксы всегда впереди насъ, какъ лапь впереди собакъ, прибавилъ Мальвоазенъ.
— И по справедливости они идутъ впереди насъ, отозвался пріоръ Аймеръ: — на это даютъ имъ право ихъ вѣжливость и приличіе въ обхожденіи.
— Также необыкновенное воздержаніе и умѣренность, прибавилъ Де Браси, забывая, что ему обѣщали невѣсту изъ племени саксовъ.
— Равно какъ и храбрость, сказалъ Бріанъ де Боа Гильберъ, — которою они отличились при Гастингсѣ и повсюду.
Между тѣмъ какъ придворные, слѣдуя примѣру своего принца, старались каждый въ свою очередь позабавиться надъ Седрикомъ, лице сакса воспламенялось, и онъ металъ гнѣвные взоры на каждаго кто принимался говорить ему обидные намеки. Седрикъ былъ похожъ на разъяреннаго быка, который видя со всѣхъ сторонъ враговъ колеблется кого бы избрать предметомъ своей мести. Наконецъ, онъ заговорилъ голосомъ едва слышнымъ отъ бѣшенства, обращаясь къ принцу Іоанну, какъ зачинщику нанесенной ему обиды: — каковы бы ни были недостатки и пороки нашего племени, саксъ счелъ бы себя за nidering[26] (выраженіе глубочайшаго презрѣнія), еслибъ въ собственномъ его домѣ, за его столомъ, онъ произнесъ или стерпѣлъ обиду, нанесенную мирному гостю, какъ ваше высочество поступили теперь со мною; а что касается до бѣдствія нашихъ предковъ на поляхъ Гастингса, то о немъ могли бы помолчать тѣ (тутъ онъ взглянулъ на Фронъ де Бефа и рыцаря храма), которые нѣсколько часовъ назадъ были вышибены изъ сѣдла копьемъ сакса.
— По чести, это ѣдкая насмѣшка! сказалъ принцъ Іоаннъ. — Какъ она нравится вамъ, господа? Наши саксонскіе подданные преуспѣваютъ на поприщѣ храбрости и остроумія; въ эти смутныя времена они становятся ѣдки въ насмѣшкахъ и смѣлы въ битвахъ. Что вы на это скажете, милорды? Мнѣ кажется, лучше намъ сѣсть на корабли и во время убраться въ Нормандію.
— Опасаясь саксовъ? спросилъ смѣясь Де Браси. — Намъ не нужно будетъ другаго оружія, кромѣ охотничьихъ копій, чтобъ укротить этихъ кабановъ.
— Оставьте насмѣшки ваши, рыцари! прервалъ Фитцурзъ. — Не дурно было бы, прибавилъ онъ, обращаясь къ принцу, — еслибъ ваше высочество увѣрили достойнаго Седрика, что никто не хотѣлъ оскорбить его шутками, которыя не очень пріятно звучатъ для слуха чужестранца.
— Оскорбить? отвѣчалъ принцъ Іоаннъ, возвращаясь къ своей обычной вѣжливости. — Я увѣренъ, никто не подумаетъ чтобъ я захотѣлъ или позволилъ оскорбить кого нибудь въ моемъ присутствіи. Вотъ, господа! Я пью за здоровье самого Седрика, если онъ отказывается пить за здоровье своего сына.
Чаша обошла пирующихъ посреди громкихъ рукоплесканій, которыя однакожъ не произвели на сакса желаемаго дѣйствія. Онъ былъ отъ природы мало одаренъ проницательностью, но вовсе не былъ такъ простъ, чтобъ это льстивое привѣтствіе могло уничтожить нанесенную ему обиду. Не смотря на то онъ хранилъ молчаніе когда раздался тостъ принца: — за здоровье сера Ательстэна изъ Конингсбурга!
Рыцарь поклонился, и въ отвѣтъ на привѣтствіе осушилъ огромную чашу.
— Теперь, господа, сказалъ принцъ Іоаннъ, разгоряченный виномъ, — отдавъ должную справедливость нашимъ саксонскимъ гостямъ, мы попросимъ ихъ о такой же вѣжливости. Достойный танъ! продолжалъ онъ, обращаясь къ Седрику, — могу ли просить васъ назвать кого нибудь изъ нормановъ, имя котораго менѣе всѣхъ могло бы быть непріятно вашимъ устѣмъ, и омыть въ кубкѣ вина всю горечь, возбужденную этимъ именемъ.
Фитцурзъ всталъ въ продолженіе рѣчи Іоанна, и подойдя къ саксу прошепталъ ему на ухо, чтобъ онъ не пропускалъ случая положить конецъ враждѣ между двумя племенами и назвалъ самого принца. Саксъ не возразилъ ничего на этотъ политическій намекъ, по всталъ съ своего мѣста, наполнилъ свой кубокъ до краевъ и произнесъ слѣдующія слова, обращаясь къ принцу Іоанну: — Вы требуете, ваше высочество, чтобъ я назвалъ нормана, или котораго приличнѣе всѣхъ другихъ упомянуть на нашемъ пиршествѣ. Это безъ сомнѣнія трудная задача: она заставляетъ раба пѣть хвалы своему властелину, принуждаетъ побѣжденнаго, страждущаго подъ гнетомъ побѣды, пѣть хвалы своему побѣдителю. Но я назову нормана перваго по оружію и по мѣсту, лучшаго и благороднѣйшаго изъ всего племени. И уста, которыя откажутся пить во имя заслуженной имъ славы, я назову лживыми, безчестными, и готовъ поддержать это обвиненіе своею жизнью. Пью этотъ кубокъ за здоровье Ричарда Львинаго Сердца!
Принцъ Іоаннъ, ожидавшій услышать свое имя въ заключеніе рѣчи сакса, вскочилъ когда такъ неожиданно раздалось имя оскорбленнаго имъ брата. Онъ машинально поднесъ кубокъ къ губамъ, тотчасъ же поставилъ на столъ и бросилъ взглядъ на своихъ собесѣдниковъ, ожидая что они сдѣлаютъ при такомъ неожиданномъ предложеніи, на которое и отвѣчать и не отвѣчать было равно опасно. Нѣкоторые изъ нихъ, старые и опытные царедворцы, послѣдовали примѣру принца, поднесли кубки къ губамъ и поставили ихъ передъ собою; другіе, увлеченные болѣе благороднымъ чувствомъ, воскликнули: «Многая лѣта королю Ричарду! Да возвратится онъ къ намъ скорѣе!» Весьма немногіе и между ними Фронъ де Бефъ и рыцарь храма въ безмолвномъ презрѣніи не дотронулись до своихъ кубковъ. Но никто не смѣлъ прямо отказаться отъ тоста въ честь царствующаго государя.
Насладясь нѣсколько минутъ своимъ торжествомъ, Седрикъ сказалъ своему товарищу: — Пойдемъ, благородный Ательстэнъ! Мы пробыли здѣсь довольно долго и отвѣтили на гостепріимную вѣжливость принца Іоанна. Кто хочетъ познакомиться съ грубымъ обхожденіемъ саксовъ можетъ отыскать насъ въ домахъ нашихъ предковъ; теперь мы знаемъ что такое королевскіе пиры и что такое норманская вѣжливость.
Съ этими словами онъ оставилъ пиршественную залу въ сопровожденіи Ательстэна и нѣкоторыхъ другихъ гостей, которые, происходя изъ саксонскихъ фамилій, чувствовали себя обиженными отъ насмѣшекъ принца Іоанна и его придворныхъ.
— Клянусь прахомъ Св. Ѳомы, воскликнулъ принцъ Іоаннъ, когда они удалились, — эти саксонскіе невѣжи одержали побѣду и удаляются съ торжествомъ!
— Conclamatum est, poculatuin est, сказалъ пріоръ Лймеръ: — мы пили и кричали, пора оставить кубки.
— Монаху вѣрно надо исповѣдывать какую нибудь хорошенькую грѣшницу, потому-то онъ и торопится, замѣтилъ Де Браси.
— Не то, серъ рыцарь, возразилъ абатъ, — по мнѣ надо проѣхать сегодня нѣсколько миль, чтобъ добраться до дому.
— Они оставляютъ меня, шепнулъ принцъ на ухо Фитцурзу; — страхъ ихъ предупреждаетъ самое событіе, а этотъ трусъ пріоръ первый спѣшитъ отъ меня удалиться.
— Не бойтесь, милордъ, отвѣчалъ Вальдемаръ: — я приведу ему такія доказательства, что онъ непремѣнно будетъ съ нами въ собраніи нашемъ въ Іоркѣ. — Серъ пріоръ! Мнѣ нужно говорить съ вами наединѣ прежде, чѣмъ вы сядете на своего коня.
Прочіе гости разошлись, за исключеніемъ свиты Іоанна и тѣхъ, которые открыто приняли его сторону.
— Такъ вотъ успѣхъ вашего совѣта, сказалъ принцъ съ гнѣвомъ, обращаясь къ Фитцурзу: — за моимъ собственнымъ столомъ надо мной смѣется пьяный саксъ, и при одномъ имени моего брата всѣ бѣгутъ отъ меня какъ отъ прокаженнаго.
— Потерпите, государь! отвѣчалъ совѣтникъ его: — я могу обратить на васъ ваше собственное обвиненіе и упрекнуть васъ за непростительное легкомысліе, съ которымъ вы разрушаете мои планы и предаетесь собственному влеченію. Но теперь не время говорить объ этомъ. Де Браси и я, мы пойдемъ немедленно къ этимъ трусамъ и докажемъ имъ, что они зашли слишкомъ далеко и не могутъ уже отступать.
— Все будетъ напрасно, сказалъ принцъ, проходя по комнатѣ колеблющимися шагами и говоря съ волненіемъ, которое, усиливалось отъ выпитаго имъ вина. — Напрасно: они видѣли письмена на стѣнѣ, узнали слѣдъ льва на пескѣ… слышали въ лѣсу ревъ его… ничто не одушевитъ ихъ мужества.
— Дай Богъ, проговорилъ Фитцурзъ, относясь къ Де Браси, — чтобъ кто нибудь придалъ мужество ему самому! Одно имя брата приводитъ его въ трепетъ. Несчастны совѣтники государя, которому не достаетъ твердости и терпѣнія какъ на хорошее, такъ и на дурное!
ГЛАВА XV.
правитьНи одинъ паукъ не употреблялъ столько усилій, чтобъ связать разорванныя нити своей паутины, сколько употребилъ ихъ Вальдемаръ Фитцурзъ, желая собрать разсѣявшихся участниковъ въ заговорѣ принца Іоанна. Весьма немногіе изъ нихъ привязаны были къ нему сердечнымъ побужденіемъ, а не изъ личныхъ видовъ. По этому, Фитцурзу необходимо было убѣдить ихъ перспективою новыхъ выгодъ и напомнить тѣ, которыми они уже пользовались. Молодымъ, буйнымъ баронамъ онъ обѣщалъ безнаказанную свободу, честолюбцамъ — могущество, корыстолюбивымъ — богатство и земли. Предводителей наемныхъ войскъ онъ одарялъ золотомъ: — средство для нихъ самое дѣйствительное, безъ котораго всѣ убѣжденія были бы напрасны. Обѣщаніями этотъ дѣятельный повѣренный сыпалъ гораздо обильнѣе, чѣмъ деньгами; наконецъ, онъ не оставлялъ безъ вниманія ни одного средства, которымъ могъ склонить колеблющагося или одушевить робкаго. О возвращеніи короля Ричарда онъ говорилъ какъ о дѣлѣ невѣроятномъ; когда же, по сомнительнымъ взглядамъ и невѣрнымъ отвѣтамъ, замѣчалъ что страхъ этотъ болѣе всего препятствуетъ его планамъ, то тотчасъ же начиналъ разсуждать, что если и въ самомъ дѣлѣ пріѣдетъ король, то и тогда ничто не измѣнится въ ихъ политическихъ предположеніяхъ.
— Если Ричардъ возвратится, говорилъ Фитцурзъ, — онъ возвратится за тѣмъ только, чтобъ обогатить своихъ бездомныхъ и нищихъ крестоносцевъ на счетъ тѣхъ, кто не послѣдовалъ за нимъ въ Святую Землю. Онъ возвратится, чтобъ призывать къ страшному отвѣту тѣхъ, кто въ продолженіи его отсутствія осмѣлился отступить отъ законовъ государства или сдѣлать что нибудь противное правамъ королевской власти. Онъ возвратится, чтобъ отмстить рыцарямъ храма и Св. Іоанна за предпочтеніе, оказанное ими Филиппу Французскому во время войны въ Святой Землѣ. Онъ возвратится, наконецъ, для того чтобъ наказать какъ измѣнника, всякаго кто принялъ сторону его брата, Іоанна. Не боитесь ли вы его могущества? продолжалъ хитрый наперсникъ принца. Согласенъ, что онъ смѣлый и храбрый рыцарь; но прошли времена короля Артура, когда одинъ боецъ могъ выдерживать натискъ цѣлаго войска. Если Ричардъ и прибудетъ сюда, то онъ прибудетъ одинъ, безъ свиты, безъ друзей. Костями его храбраго-войска убѣлены пески Палестины.. Небольшое число его спутниковъ, избѣжавшихъ гибели, пріѣхало сюда нищими, подобно Вильфреду Айвено. И что вамъ за дѣло до первородства Ричарда? говорилъ онъ тѣмъ, кого смущалъ этотъ вопросъ. Развѣ право Ричарда на первородство важнѣе правъ Роберта, герцога норманскаго, старшаго сына Завоевателя? Однакожъ, Вильямъ Рыжій и Генрихъ, второй и третій братья его, были избраны голосомъ народа. Робертъ отличался всѣми качествами, которыя имѣетъ Ричардъ; онъ былъ храбрый рыцарь, хорошій предводитель, щедръ къ друзьямъ и къ церкви, и въ довершеніе всего, крестоносецъ и завоеватель гроба Господня; не смотря на то онъ умеръ ничтожнымъ плѣнникомъ въ замкѣ Кардифѣ, потому что противился волѣ народа, не желавшаго имѣть его правителемъ. Это наше право, говорилъ Фитцурзъ, — избирать изъ принцевъ королевской крови того, который способнѣе другихъ управлять государствомъ, то есть, прибавлялъ онъ оправляясь: — того, чье избраніе сообразно съ интересами дворянства. Правда, личными качествами принцъ Іоаннъ можетъ быть и уступаетъ брату своему Ричарду; но если принять въ соображеніе, что послѣдній возвратится съ мечомъ мщенія въ рукахъ, тогда какъ первый осыпаетъ насъ наградами, льготами, богатствами и почестями, то не трудно будетъ рѣшить, кого назоветъ властителемъ мудрое дворянство.
Такія и подобныя убѣжденія, приспособленныя къ обстоятельствамъ каждаго, имѣли ожидаемое дѣйствіе на бароновъ изъ партіи Іоанна. Многіе согласились явиться на собраніе въ Іоркѣ для принятія общихъ мѣръ къ возложенію короны на голову принца.
Поздно ночью, раздосадованный и утомленный безчисленными усиліями, хотя и награжденный успѣхомъ, Фитцурзъ возвратился въ замокъ Ашби и встрѣтился съ Де Браси, который перемѣнилъ свое праздничное платье на короткій зеленый плащъ, на рейтузы такого же цвѣта, на кожаную шапку и небольшой мечъ; черезъ плечо его былъ перекинутъ охотничій рожокъ, а въ рукахъ онъ держалъ длинный лукъ и за поясомъ видѣнъ былъ пукъ стрѣлъ. Еслибъ Фитцурзъ встрѣтилъ человѣка такъ одѣтаго въ другомъ мѣстѣ, то не обратилъ бы на него ни малѣйшаго вниманія; по нашедши его во внутреннихъ комнатахъ, онъ посмотрѣлъ на него очень пристально и узналъ норманскаго рыцаря въ одеждѣ англійскаго стрѣлка.
— Что это за маскарадъ, Де Браси? спросилъ съ досадою Фитцурзъ; — время ли теперь думать о святочныхъ глупостяхъ и переодѣваньяхъ, когда судьба господина нашего, принцаІоанна, готова рѣшиться? Почему ты не пошелъ вмѣстѣ со мною къ этимъ бездушнымъ трусамъ, которыхъ приводитъ въ ужасъ одно имя короля Ричарда такъ же какъ, — говорятъ, оно пугало дѣтей сарациновъ?
— Я занятъ былъ своими дѣлами, спокойно отвѣчалъ Де Браси, — какъ вы, Фитцурзъ, заняты были своими.
— Своими? Какъ бы не такъ! воскликнулъ Вальдемаръ: — я хлопоталъ о дѣлахъ принца Іоанна, нашего общаго патрона.
— А будто ты имѣлъ на то другую причину, кромѣ собственнаго своего интереса? Полно, Фитцурзъ! Мы знаемъ другъ друга. Твоя цѣль честолюбіе, моя — удовольствіе, и это происходитъ отъ различія нашихъ лѣтъ. О принцѣ Іоаннѣ ты думаешь то же что и я, именно, онъ такъ слабъ, что не можетъ быть неограниченнымъ монархомъ, такъ склоненъ къ тираніи, что не можетъ быть ограниченнымъ государемъ, такъ дерзокъ и самонадѣянъ, что не можетъ сдѣлаться любимцемъ народа, такъ робокъ и непостояненъ, что не можетъ долго быть правителемъ. По онъ государь, при которомъ Фитцурзъ и До Браси надѣются возвыситься, и потому ты помогаешь ему своею политикою, а я копьями моего вольнаго отряда.
— Надежный помощникъ, съ нетерпѣніемъ возразилъ Фитцурзъ, — который въ минуту необходимости занимается глупостями! Зачѣмъ ты надѣлъ это нелѣпое платье въ такое смутное время?
— За тѣмъ, чтобъ промыслить себѣ супругу, отвѣчалъ холодно Де Браси, — супругу на манеръ колѣна Веніамина.
— Колѣна Веніамина? Я не понимаю тебя.
— Вѣдь ты былъ вчера съ нами, когда пріоръ Аймеръ разсказалъ сказку по случаю романса, пропѣтаго менестрелемъ? Онъ говорилъ, что давно когда-то въ Палестинѣ возникла страшная ссора между колѣномъ Веніамина и прочими колѣнами израильскими, что послѣдніе изрубили все рыцарство этого колѣна и поклялись Святою Дѣвою не позволять никому изъ оставшихся въ живыхъ братъ у себя женъ; но обѣтъ показался имъ тяжелъ въ послѣдствіи, и они отправили посла къ святѣйшему папѣ, чтобъ тотъ освободилъ ихъ отъ обѣта; по совѣту же святаго отца, юноши изъ Колѣна Веніамина устроили превосходный турниръ и похитили всѣхъ бывшихъ на немъ дамъ; такимъ образомъ они пріобрѣли себѣ женъ, не испрашивая согласія ни у невѣстъ, ни у родственниковъ ихъ.
— Я слышалъ эту исторію, хотя пріоръ или ты странно перепутали обстоятельства и время.
— Я говорю тебѣ, что хочу добыть жену на манеръ колѣна Веніамина; это значитъ, что въ теперешнемъ моемъ костюмѣ я нападу на стадо саксонскихъ быковъ, оставившее въ эту ночь замокъ, и похищу у нихъ возлюбленную Роэну.
— Не съ ума ли ты сошелъ, Де Браси? Подумай, что хоть люди эти и саксы, но они богаты и могущественны, пользуются великимъ уваженіемъ между своими соотечественниками, а богатство и почести достались въ удѣлъ весьма немногимъ потомкамъ саксовъ.
— И не должны быть удѣломъ ли одного изъ нихъ; дѣло завоеванія должно совершиться.
— По крайней мѣрѣ теперь не время думать объ этомъ; приближающійся переворотъ необходимо требуетъ расположенія толпы, и принцъ Іоаннъ не можетъ оставить безъ наказанія того кто оскорбляетъ любимцевъ народа.
— Пусть накажетъ, если осмѣлится: онъ скоро увидитъ разницу между помощью отряда моихъ конейщиковъ и помощью бездушной толпы саксонскихъ поселялъ. Но сначала я не буду дѣйствовать открыто. Не правда ли, въ этомъ нарядѣ я похожъ на любаго смѣльчака, который когда либо надувалъ рожокъ въ лѣсу? Все подозрѣніе въ насиліи падетъ на бродягъ іоркширскихъ лѣсовъ. У меня есть вѣрные лазутчики при саксахъ: ныньче они почуютъ въ монастырѣ Св. Витоля или Витольда — не знаю какъ они тамъ называютъ грубаго саксонскаго святаго въ Буртонъ-онъ-Трентѣ. Поутру, когда они отправятся домой, мы какъ орлы нападемъ на нихъ. Потомъ я явлюсь въ собственномъ своемъ видѣ, разыграю вѣжливаго рыцаря, вырву бѣдную, плачущую красавицу изъ рукъ ея грубыхъ похитителей, отвезу въ замокъ Фронъ де Бефа, а если нужно, то и въ Нормандію, и не покажу ея родственникамъ до тѣхъ поръ, пока она не будетъ супругою Мориса де Браси.
— Необыкновенно мудрый планъ, сказалъ Фитцурзъ, — и кажется не совсѣмъ твоего изобрѣтенія. Скажи откровенно, Де Браси, кто помогъ тебѣ составить его и кто поможетъ привести въ исполненіе? Твой собственный отрядъ находится въ Іоркѣ.
— Хорошо, отвѣчалъ Де Браси, — если ты непремѣнно хочешь знать, я скажу тебѣ, что рыцарь Бріанъ де Боа Гильберъ составилъ планъ предпріятія, которое пришло мнѣ въ голову при разсказѣ о приключеніяхъ сыновъ Веніамина. Онъ поможетъ мнѣ при нападеніи, и онъ же съ своими спутниками сыграетъ роль разбойниковъ, отъ которыхъ, по перемѣнѣ костюма, побѣдоносная рука моя избавитъ лэди.
— Клянусь честью, планъ этотъ достоинъ вашей соединенной мудрости! И твое благоразуміе, Де Браси, обнаруживается особенно въ намѣреніи оставить лэди въ рукахъ твоего достойнаго союзника. По моему мнѣнію, ты легко можешь похитить ее изъ рукъ ея саксонскихъ друзей, но очень сомнительно, вырвешь ли ты ее потомъ изъ когтей Боа Гильбера, который похожъ на ястреба, привыкшаго хватать добычу и крѣпко держать ее.
— Онъ рыцарь храма и не можетъ быть моимъ соперникомъ въ притязаніяхъ на руку богатой наслѣдницы; а предпринять что нибудь недостойное въ отношеніи къ невѣстѣ Де Браси… клянусь Небомъ, еслибъ весь капитулъ его ордена заключался въ его лицѣ, онъ не осмѣлится нанести мнѣ такой обиды!
— Такъ какъ никакое убѣжденіе не можетъ выгнать изъ головы твоей безумнаго предпріятія (я хорошо знаю твое упрямство), то по крайней мѣрѣ не теряй времени и не занимайся долго глупостью, которая теперь такъ не кстати.
— Я говорю тебѣ, отвѣчалъ Де Браси, — все дѣло кончится въ нѣсколько часовъ, и я буду въ Іоркѣ во главѣ своихъ смѣлыхъ и храбрыхъ товарищей, готовыхъ слѣпо повиноваться всѣмъ распоряженіямъ твоей политики. Но я слышу, что спутники мои собрались, слышу ржаніе и топотъ коней на дворѣ. Прощай! Иду, какъ истинный рыцарь, завоевать улыбку красоты.
— Какъ истинный рыцарь? повторилъ Фитцурзъ, смотря ему вслѣдъ. — Какъ безумецъ, ты сказалъ бы лучше, или какъ ребенокъ, который бросаетъ нужное и дѣльное занятіе, чтобъ сдувать пухъ съ репейника, растущаго на дорогѣ! Но такими орудіями я долженъ дѣйствовать. А для чьихъ выгодъ? для выгодъ принца легкомысленнаго и неблагодарнаго, который по всѣмъ вѣроятностямъ будетъ и государемъ неблагодарнымъ, какъ прежде былъ мятежнымъ сыномъ и дурнымъ братомъ. Но и онъ… онъ также одно изъ моихъ орудій; и если по гордости своей вздумаетъ раздѣлить наши интересы, я скоро открою ему эту тайну.
Размышленія государственнаго мужа прерваны были голосомъ принца, раздавшимся изъ нижней комнаты словами: «Благородный Вальдемаръ Фитцурзъ!» И, снявъ шапку, будущій канцлеръ (на это высокое званіе устремлено было честолюбіе хитраго нормана) поспѣшилъ принять повелѣнія своего будущаго государя.
ГЛАВА XVI.
правитьЧитатель вѣрно не забылъ, что успѣхъ турнира рѣшенъ былъ храбростью неизвѣстнаго рыцаря, котораго зрители прозвали «Чернымъ Лѣнтяемъ» за равнодушіе и безпечность его при началѣ рыцарскихъ игръ. Этотъ рыцарь тотчасъ же оставилъ поприще, когда рѣшилась побѣда; а когда герольды и трубачи вызывали его для полученія награды, его уже не было.
Рыцарь направлялъ путь свой къ сѣверу, избѣгая проѣзжихъ дорогъ и пробираясь лѣсными тропинками. На ночь онъ остановился въ маленькой, уединенной харчевнѣ, гдѣ странствующій менестрель разсказалъ ему всѣ подробности турнира.
На слѣдующее утро рано рыцарь отправился съ намѣреніемъ уѣхать какъ можно далѣе; состояніе его коня, котораго онъ тщательно берегъ наканунѣ, позволяло ему странствовать безъ замедленія. Но его задержали извилистыя тропинки, по которымъ онъ ѣхалъ, такъ что при наступленіи вечера онъ достигъ только границъ Вестъ Райдинга въ Іоркширѣ. Въ это время, и конь и всадникъ нуждались въ отдохновеніи, и уже необходимо было позаботиться о ночлегѣ, такъ какъ ночь быстро приближалась.
Мѣсто, гдѣ находился странникъ, не представляло ни крова, ни средствъ къ утоленію голода, и ему осталось только прибѣгнуть къ обыкновенію всѣхъ странствующихъ рыцарей, которые въ подобныхъ случаяхъ пускаютъ своихъ коней на траву, а сами ложатся на землю подъ сѣнью дуба и мечтаютъ о своихъ возлюбленныхъ. Но Черный Рыцарь или не имѣлъ владычицы мечтаній, или безпечный въ любви какъ и въ битвѣ не такъ сильно занятъ былъ страстными мыслями о ея красотѣ и жестокости, чтобъ забыть мученія голода и усталости и любовью замѣнить существенныя удобства постели и ужина; какъ бы то ни было, только онъ былъ очень недоволенъ, когда взглянувъ кругомъ увидѣлъ себя посреди лѣсной чащи, и хотя много представлялось ему тропинокъ, но всѣ онѣ, казалось, были протоптаны многочисленными стадами, пасшимися въ лѣсу, или дикими звѣрями и охотниками.
Солнце, преимущественно служившее рыцарю путеводителемъ, скрылось налѣво отъ него за вершинами Дербишира, и всѣ усилія его продолжать путь могли равно и приблизить его къ цѣли и сбить съ настоящей дороги. Тщетно старался онъ избрать какую-нибудь болѣе избитую тропинку, которая привела бы его въ хижину пастуха или въ лѣсной пріютъ дровосѣка; онъ не зналъ, по которой ему отправиться. Наконецъ рыцарь рѣшился довѣриться инстинкту своей лошади, зная по опыту необыкновенную способность лошадей избавлять себя и своихъ всадниковъ отъ такихъ затруднительныхъ обстоятельствъ.
Добрый конь, сильно утомленный долгимъ путемъ подъ всадникомъ, закованнымъ въ желѣзо, едва почувствовалъ по опущеннымъ поводьямъ, что ему предоставили совершенную свободу, какъ получилъ по видимому новыя силы и проницательность; незадолго предъ тѣмъ онъ не иначе прибавлялъ шагу, какъ чувствуя шпоры, — теперь же, какъ бы гордящійся оказанною ему довѣренностью, навострилъ уши и по собственному побужденію пошелъ гораздо скорѣе. Тропинка, избранная конемъ, поворотила въ сторону отъ дороги, которой придерживался рыцарь въ продолженіи цѣлаго дня; по видя увѣренность коня, всадникъ не хотѣлъ мѣшать ему. Успѣхъ оправдалъ надежду рыцаря: тропинка становилась все шире и удобнѣе, и звукъ небольшаго колокола убѣдилъ его, что онъ находится въ сосѣдствѣ какой нибудь часовни или пустыни.
Вскорѣ рыцарь достигъ небольшаго лѣса, на противоположной сторонѣ котораго почти перпендикулярная скала, возвышаясь надъ гладкою равниною, представляла страннику свою сѣрую, избитую бурями вершину. Во многихъ мѣстахъ бока ея покрывалъ плющъ, а въ другихъ дубъ и букъ, корни которыхъ находили пищу въ расщелинахъ скалы, развѣвались надъ пропастью, подобно перьямъ на шлемѣ воина, придающимъ красоту тому что должно наводить ужасъ. У подошвы скалы, прислонясь къ ней, стояла грубая хижина, построенная изъ древесныхъ пней, съ отверстіями, заткнутыми мхомъ и глиною для защищенія отъ непогоды. Стволъ молодой сосны съ обрѣзанными сучьями и съ большою вѣткою, привязанною поперегъ его у самой вершины, былъ посаженъ противъ двери, какъ грубая эмблема святаго креста. Невдалекѣ, источникъ чистой воды пробивался изъ утеса и падалъ въ пустой камень, выдолбленный человѣческими руками. Вырываясь оттуда потокъ съ ропотомъ пробирался въ ложе, прорытое временемъ, и протекая маленькую равнину терялся въ близлежащемъ лѣсу.
На берегу этого ручья видны были развалины маленькой часовни съ разрушенною кровлею. Когда зданіе было еще цѣло, оно не простиралось, болѣе шестнадцати футовъ въ вышину и двѣнадцати въ ширину, и низкая кровля его поддерживалась четырьмя круглыми сводами, которые выходя изъ четырёхъ угловъ часовни опирались на небольшіе масивные столбы. Двѣ стороны этихъ сводовъ остались въ цѣлости, хотя кровля обваливалась; на другихъ же двухъ сторонахъ она была невредима. Входъ древняго храма представлялъ низкую круглую арку, украшенную ломанными линіями, похожими на зубы акулы, — украшеніе, встрѣчаемое очень часто въ саксонской архитектурѣ. У паперти возвышалась колокольня на четырехъ небольшихъ колонахъ, а между послѣдними висѣлъ позеленѣлый, избитый непогодою колоколъ, слабые звуки котораго незадолго предъ тѣмъ долетѣли до слуха Чернаго Рыцаря.
Вся мирная и спокойная сцена, мелькавшая въ полумракѣ передъ глазами путника, обѣщала ему хорошій ночлегъ, такъ какъ пустынники жившіе въ лѣсахъ считали особенною обязанностью оказывать гостепріимство запоздавшимъ и заблудившимся странникамъ.
— Вслѣдствіе этого рыцарь не взялъ на себя труда разсматривать подробности, описанныя нами, но благодаря Св. Юліана (патрона путешествующихъ), за то что послалъ ему хорошее пристанище, сошелъ съ лошади и ударилъ въ дверь хижины концомъ своей пики, желая привлечь къ себѣ вниманіе и получить ночлегъ.
— Иди мимо, кто бы ты ни былъ, раздался изъ хижипы хриплый и глухой голосъ въ отвѣтъ на его требованіе, — вди, не тревожь служителя Бога и Св. Дунстана въ его вечернихъ молитвахъ.
— Достойный отецъ, отвѣчалъ рыцарь, — у твоихъ дверей бѣдный путникъ, потерявшій дорогу въ этихъ лѣсахъ; онъ даетъ тебѣ возможность оказать милосердіе и гостепріимство.
— Добрый братъ, возразилъ пустынножитель, — Святой Дѣвѣ и Св. Дунстану угодно было меня самого сдѣлать предметомъ этихъ добродѣтелей, а не приводить ихъ въ исполненіе. Кушанья моего не захочетъ раздѣлить и собака, а отъ моего ложа отвернется нѣжно воспитанная лошадь, поэтому или своимъ путемъ, и Богъ да поможетъ тебѣ!
— Но какимъ образомъ, возразилъ рыцарь, мнѣ возможно будетъ найдти дорогу въ этомъ лѣсу, когда такъ темно? Прошу васъ, святой отецъ, если вы христіанинъ, отворите дверь и по крайней мѣрѣ укажите мнѣ дорогу.
— И я прошу васъ, мой возлюбленный о Христѣ братъ, отвѣчалъ анахоретъ, — не тревожить меня болѣе. Вы прервали одинъ pater, два ave и credo, которые я, недостойный грѣшникъ, долженъ произнести по моему обѣту до всхода луны.
— Дорогу, дорогу! воскликнулъ рыцарь, — укажи мнѣ дорогу, если мнѣ нечего ждать отъ тебя болѣе.
— Дорогу найдти не трудно, отвѣчалъ пустынникъ. — Тропинка изъ лѣса ведетъ къ болоту, а отъ него поѣдешь къ потоку, который можно переѣхать, такъ какъ не было проливныхъ дождей. Когда переѣдешь потокъ, пробирайся осторожнѣе по лѣвому берегу, потому что онъ немножко обрывистъ; а тропинка, идущая по берегу, какъ я слышалъ (такъ какъ очень рѣдко оставляю обязанности своего служенія) недавно провалилась во многихъ мѣстахъ. Потомъ поѣзжай прямо…
— Обвалившаяся тропинка, обрывистый берегъ, рѣка и болото! прервалъ рыцарь. — Нѣтъ, серъ пустынникъ, еслибъ вы были святѣе всѣхъ, кто носитъ бороду и перебираетъ четки, вы не заставите меня ѣхать ночью по такой дорогѣ. Я говорю тебѣ, что ты, живущій подаяніемъ окрестныхъ жителей, какъ кажется не заслуживая ихъ, не имѣешь права отказать въ пристанищѣ путнику, находящемуся въ такомъ затруднительномъ состояніи. Скорѣе отворяй дверь, или клянусь крестомъ, я выломаю ее и войду самъ.
— Другъ путникъ! отвѣчалъ анахоретъ, — не надоѣдай мнѣ; если ты заставишь меня употребить для моей защиты тѣлесное оружіе, тебѣ же будетъ хуже.
Въ эту минуту, лай и ворчанье собакъ, долетавшіе время отъ времени до слуха рыцаря, сдѣлались громче, и заставляли его предположить, что пустынникъ, испугавшись его угрозы войдти насильно, позвалъ на защиту свою собакъ, находившихся въ другой части его жилища. Взбѣшенный приготовленіями негостепріимнаго пустынника, рыцарь съ такою силою ударилъ йогой въ дверь, что столбы и задвижки сильно поколебались.
Анахоретъ, не желавшій по видимому подвергать свою дверь подобнымъ толчкамъ, громко закричалъ: Подожди, подожди немного, добрый странникъ, побереги свою силу; я отворю тебѣ дверь, хотя вѣроятно жилище мое не доставитъ тебѣ большаго удовольствія.
Съ этими словами дверь отворилась, и пустынникъ, высокій, здоровый мужчина, въ рясѣ и капюшонѣ, подпоясанный веревкою изъ тростника, явился передъ рыцаремъ. Въ одной рукѣ онъ держалъ зажженный факелъ, въ другой палку изъ грушеваго дерева, такую толстую и тяжелую, что ее можно было бы назвать палицею. Двѣ мохнатыя собаки, полуборзыя, полудворняжки, готовы были броситься на пріѣзжаго, какъ скоро ихъ пропустятъ въ дверь. Но когда свѣтъ факела упалъ на высокій шлемъ и золотыя шпоры рыцаря, стоявшаго у дверей, то пустынникъ, измѣнивъ прежнія намѣренія, унялъ ярость своихъ помощниковъ, и тономъ какой-то грубой вѣжливости пригласилъ рыцаря войдти въ хижину, извиняясь обыкновеніемъ не отворять двери во захожденіи солнца, — потому, говорилъ онъ, что множество разбойниковъ и грабителей шатается по окрестностямъ, а они не уважаютъ ни Св. Дѣвы, ни Св. Дунстана, ни тѣхъ кто посвятилъ себя на святое служеніе.
— Бѣдность вашей келіи, святой отецъ, сказалъ рыцарь, осматриваясь кругомъ и не видя ничего, кромѣ постели изъ листьевъ, распятія грубо сдѣланнаго изъ дубоваго дерева, молитвенника, стола, сколоченнаго изъ простыхъ досокъ, и двухъ скамеекъ, — бѣдность вашей хижины служитъ достаточною защитою отъ разбойниковъ, не говоря уже о парѣ вѣрныхъ псовъ, довольно сильныхъ и злыхъ, какъ мнѣ показалось, чтобъ повалить оленя и побороться не съ однимъ человѣкомъ.
— Добрый лѣсничій, отвѣчалъ пустынникъ, — позволилъ мнѣ держать этихъ животныхъ для охраненія моей обители, пока не наступятъ болѣе спокойныя времена.
Произнося это онъ воткнулъ свой факелъ въ желѣзную скобку, служившую ему подсвѣчникомъ, и придвинувъ дубовый треножникъ къ огню, который оживилъ нѣсколькими сухими прутьями, поставилъ скамейку но одну сторону стола, и садясь пригласилъ рыцаря послѣдовать его примѣру.
Они сѣли и со. вниманіемъ разсматривали другъ друга: каждый изъ нихъ думалъ, что ему рѣдко случалось встрѣтить такого мощнаго, сильнаго собесѣдника, какой сидѣлъ теперь противъ него.
— Благочестивый пустынникъ, произнесъ рыцарь, долго и пристально вглядываясь въ своего хозяина, — еслибъ я не боялся прервать вашихъ святыхъ мыслей, я попросилъ бы васъ объяснить мнѣ три вещи: во первыхъ, куда мнѣ поставить мою лошадь; во вторыхъ, что вы мнѣ дадите поужинать; въ третьихъ, гдѣ мнѣ можно будетъ провести эту ночь?
— Я буду отвѣчать вамъ, сказалъ пустынникъ, — знаками, потому что имѣю правиломъ не употреблять словъ тамъ, гдѣ достаточно знаковъ. Говоря это, онъ показывалъ въ различные углы комнаты. — Конюшня здѣсь; постель ваша здѣсь; и (онъ снялъ съ полки тарелку съ горстью сушенаго гороха, и поставилъ ее на столъ) вотъ вашъ ужинъ!
Рыцарь пожалъ плечами, и вышедши изъ хижины, взялъ лошадь, привязанную имъ къ дереву, ввелъ ее въ назначенное для нея стойло, разсѣдлалъ съ большимъ тщаніемъ и накинулъ собственный плащъ на ея усталую спину.
Пустынникъ по видимому былъ нѣсколько тронутъ заботливостью и ловкостью, съ которыми рыцарь разсѣдлывалъ лошадь, потому что пробормотавъ что-то о фуражѣ, оставленномъ для лошади лѣснаго сторожа, онъ принесъ связку сѣна, которую положилъ передъ конемъ рыцаря, и вслѣдъ затѣмъ втащилъ довольно большое количество сухаго папоротника, и бросилъ его въ уголъ, назначенный для отдыха самого всадника. Рыцарь изъявилъ ему благодарность за такую вѣжливость, и потомъ оба сѣли на свои прежнія мѣста за столъ, на которомъ стояло блюдо съ сушенымъ горохомъ. Прочитавъ довольно длинную молитву, сочиненную когда-то по латынѣ, но въ которой осталось весьма мало слѣдовъ первоначальнаго нарѣчія, исключая длинныя окончанія словъ и предложеній, пустынникъ показалъ примѣръ гостю, смиренно положивъ двѣ или три горошенки въ большой ротъ, украшенный зубами, которые въ крѣпости и въ бѣлизнѣ могли бы поспорить съ зубами кабана; — горошенки эти были весьма скуднымъ помоломъ для такой большой и просторной мельницы.
Рыцарь, собираясь послѣдовать такому похвальному примѣру, положилъ въ сторону свой шлемъ, латы и большую часть оружія, и тѣмъ показалъ пустыннику голову, покрытую густыми бѣлокурыми, вившимися въ кудряхъ волосами, мужественныя черты, голубые глаза, необыкновенно живые и блестящіе, ротъ прекрасно очертанный, съ усами, бывшими нѣсколько темнѣе волосъ, — вообще весь видъ его показывалъ человѣка смѣлаго и предпріимчиваго, съ чѣмъ совершенно согласовался и высокій ростъ его.
Пустынникъ, какъ бы желая отвѣчать довѣренности гостя, откинулъ свой капюшонъ и показалъ круглую, полную голову, обличавшую человѣка въ веслѣ жизни. Его выстриженное темя, окруженное кудрями черныхъ волосъ, было похоже на приходскій лугъ, огороженный высокимъ заборомъ.
Черты лица отшельника вовсе не показывали слѣда монастырскихъ лишеній или строгой жизни: напротивъ онъ имѣлъ смѣлое, открытое лице съ широкими черными бровями и высокимъ лбомъ; а щеки его, съ которыхъ спускалась длинная и курчавая борода, были круглы и румяны, какъ у трубача. Такое лице, вмѣстѣ съ плотнымъ сложеніемъ святаго мужа, говорило. скорѣе о вкусныхъ мясныхъ яствахъ, чѣмъ о горохѣ и овощахъ. Эта несообразность не ускользнула отъ вниманія гостя. Пожевавъ съ большимъ трудомъ нѣсколько зеренъ гороха, онъ необходимо долженъ былъ попросить у своего благочестиваго собесѣдника напиться, и тотъ отвѣчалъ на его просьбу, поставивъ передъ нимъ большую кружку чистой воды.
— Это, сказалъ пустынникъ, — изъ источника. Св. Дунстана, — въ которомъ онъ отъ восхода до заката солнца окрестилъ пятьсотъ идолопоклонниковъ датчанъ и бриттовъ, — да благословится во вѣки имя его! И приложивъ кружку къ своей черной бородѣ, пустынникъ взялъ въ ротъ очень умѣренный глотокъ воды, рѣзко противорѣчившій его панегирику.
— Мнѣ кажется, святой отецъ, проговорилъ рыцарь, — что скудная пища ваша, вмѣстѣ съ этимъ святымъ, хотя и нѣсколько прозрачнымъ питьемъ, имѣла на васъ чудесное дѣйствіе. Наружность ваша показываетъ человѣка скорѣе способнаго одержать побѣду въ единоборствѣ съ оленемъ или выиграть награду въ игрѣ, или пріобрѣсти вооруженіе мечомъ, чѣмъ проводить время въ этой дикой пустынѣ, повторяя молитвы и питаясь сухимъ горохомъ съ холодною водою.
— Серъ рыцарь, отвѣчалъ пустынникъ, — ваши мысли, подобныя мыслямъ невѣжественныхъ грѣшниковъ, внушила вамъ плоть. Пресвятой Дѣвѣ и моему блаженному патрону угодно было благословить пищу, на которую я осудилъ себя, подобно овощамъ и водѣ, благословеннымъ для чадъ Сидраха, Мизаха и Абеднего, соглашавшихся лучше питаться ими, чѣмъ утолять свой голодъ и жажду винами и кушаньями, которыя присылалъ имъ властитель сарациновъ.
— Святой отецъ, сказалъ рыцарь, — въ лицѣ котораго Богу угодно было произвести такое чудо, позволишь ли ты бѣдному грѣшнику узнать твое имя?
— Ты можешь называть меня клеркомъ[27] изъ Конмепгурста, потому что такъ называютъ меня въ окрестности. Правда, они прибавляютъ къ этому эпитетъ святаго, но я считаю себя недостойнымъ такого прозванія. Теперь, храбрый рыцарь, могу ли спросить объ имени моего достопочтеннаго гостя?
— Очень можете, святой клеркъ изъ Копменгурста! Меня зовутъ въ окрестности Чернымъ Рыцаремъ, — нѣкоторые прибавляютъ, правда, эпитетъ Лѣнтяя, но я не столько честолюбивъ, чтобъ имѣть притязаніе на подобное прозваніе.
При такомъ отвѣтѣ, хозяинъ не могъ удержаться отъ улыбки.
— Вижу, сказалъ онъ, — серъ Лѣнивый Рыцарь, что ты благоразумный человѣкъ, и тебѣ не нравится моя бѣдная монастырская жизнь, потому что ты можетъ быть привыкъ къ свободѣ двора п' лагеря, къ роскоши городовъ; но я вспомнилъ, теперь, что когда благодѣтельный лѣсничій ѣздилъ по лѣсу и оставилъ для моего охраненія этихъ собакъ, такъ же какъ и связку сѣна, онъ кажется оставилъ и нѣсколько пищи, о которой, какъ о негодной для моего употребленія, я забылъ совершенно, погрузись въ благочестивыя свои размышленія.
— Я готовъ поклясться, что онъ оставилъ что нибудь, воскликнулъ рыцарь: — какъ только вы сбросили вашъ капюшонъ, святой клеркъ, я увѣренъ былъ что въ вашей келіи найдется лучшая пища… Лѣсничій, видно, славный малый; и кто бы могъ смотрѣть равнодушно, какъ твои зубы грызутъ горохъ, а горло твое освѣжается этимъ невкуснымъ питьемъ, и не сожалѣть, что ты питаешься такими лошадиными запасами (онъ показалъ на стоявшее на столѣ блюдо), а потомъ не пополнить твоихъ недостатковъ. Однако, покажи поскорѣе что осталось отъ щедротъ лѣсничаго.
Пустынникъ бросилъ недовѣрчивый взглядъ на рыцаря, взглядъ, въ которомъ выражалась комическая нерѣшимость — благоразумно ли будетъ довѣриться гостю? Но на лицѣ рыцаря выражалось столько смѣлой откровенности, въ улыбкѣ его было что-то увлекательно веселое, придававшее ему видъ честности и благородства, что хозяинъ не могъ не почувствовать къ нему симпатіи.
Обмѣнявшись взглядами съ рыцаремъ, пустынникъ пошелъ въ отдаленный уголъ хижины и открылъ родъ шкафа, очень искусно вдѣланнаго въ стѣну. Оттуда онъ вынулъ жестяное блюдо огромнаго размѣра съ пребольшимъ пирогомъ и поставилъ его передъ гостемъ, который разрѣзавъ пирогъ кинжаломъ немедленно познакомился съ его внутренностью.
— Давно ли былъ здѣсь добрый лѣсничій? спросилъ рыцарь своего хозяина, проглотивъ нѣсколько значительныхъ кусковъ этого подкрѣпленія, поданнаго ему къ ужину пустынникомъ.
— Около двухъ мѣсяцевъ назадъ, отвѣчалъ забывшись святой мужъ.
— Клянусь Богомъ! воскликнулъ рыцарь, — ваша пустыня наполнена чудесами, святой клеркъ; я готовъ побожиться, что жирная лань, служившая для приготовленія этого вкуснаго блюда, на этой недѣлѣ еще бѣгала по лѣсу.
Пустынникъ нѣсколько смѣшался при такомъ замѣчаніи; сверхъ того, лице его вытянулось, когда онъ увидѣлъ какъ убывалъ пирогъ, на который гость его дѣлалъ отчаянныя нападенія, — подвигъ, въ которомъ участвовать не дозволяли ему прежнія увѣренія въ воздержаніи.
— Я былъ въ Палестинѣ, серъ клеркъ, продолжалъ рыцарь, прерывая вдругъ свое занятіе, — и помню тамошній обычай, предписывающій каждому хозяину раздѣлять съ гостемъ яства, въ доказательство ихъ безвредности. Не думаю, чтобъ такой святой мужъ былъ не гостепріименъ, однакожъ я бы очень желалъ, чтобъ вы сообразовались съ этимъ обычаемъ востока.
— Чтобъ удовлетворить вашему непремѣнному желанію, серъ рыцарь, я готовъ однажды отступить отъ своего правила, отвѣчалъ пустынникъ, — и такъ какъ вилокъ не было еще тогда въ употребленіи, то онъ погрузилъ въ пирогъ свои пальцы.
Когда такимъ образомъ исчезла недовѣрчивость, хозяинъ и гость явились достойными соперниками въ удовлетвореніи своего апетита, и хотя рыцарь постился гораздо долѣе, но пустынникъ оставилъ его далеко за собою.
— Святой клеркъ, сказалъ рыцарь, удовлетворивъ свой голодъ, — я прозакладую лошадь свою противъ цехина, что честный лѣсничій, которому мы обязаны пирогомъ, оставилъ вамъ боченокъ Канарскаго, или чего нибудь въ этомъ родѣ, чтобъ присоединить его къ этому благородному пирогу. Безъ сомнѣнія, подобное обстоятельство недостойно памяти такого суроваго анахорета; но я думаю, еслибъ вы еще порылись въ своемъ потаенномъ шкафѣ, вы увидѣли бы, что я правъ.
Пустынникъ отвѣчалъ только гримасою, и отворивъ шкафъ вытащилъ оттуда кожаную бутылку, въ которой могли помѣститься четыре кварты; потомъ онъ поставилъ на столъ два кубка, сдѣланные изъ буйволовыхъ роговъ и оправленные въ серебро. Дострвъ питье для сваренія въ желудкѣ ужина, онъ не счелъ за нужное долѣе церемониться, наполнилъ оба кубка и сказавъ по саксонскому обычаю «Waes hael»[28], серъ Лѣнивый Рыцарь! осушилъ до дна свой кубокъ.
— Drink hael[29], святой клеркъ изъ Копменгурста, отвѣчалъ войнъ и послѣдовалъ примѣру хозяина.
— Святой клеркъ, продолжалъ чужестранецъ, когда осушены были первые кубки, — я не могу надивиться, что человѣкъ, одаренный такими мышцами и дородствомъ, какъ ты, и имѣющій всѣ достоинства веселаго собесѣдника, похоронилъ себя въ такой глуши. По моему мнѣнію, ты бы способнѣе былъ осаждать замки и крѣпости, ѣсть мясо и осушать кубокъ до дна, чѣмъ питаться овощами и водою или насчетъ благодѣяній лѣсничаго. Еслибъ я былъ на твоемъ мѣстѣ, то забавлялся бы по крайней мѣрѣ охотою за королевскими ланями. Онѣ бродятъ большими стадами по этимъ лѣсамъ, и ни одна лань не посѣтуетъ, если пойдетъ на прокормленіе служителю Св. Дунстана.
— Серъ Лѣнивый Рыцарь; возразилъ клеркъ, — слова эти опасны, и я прошу васъ не повторять ихъ. Я пустынникъ, вѣрный королю и закону, а когдабъ я вздумалъ убивать дичину моего государя, то подвергся бы тюремному заключенію, и еслибъ не ряса, то нѣкоторой опасности быть на висѣлицѣ.
— Какъ бы то ни было, будь я на твоемъ мѣстѣ, я прогуливался бы при лунномъ свѣтѣ, когда лѣсничіе и сторожа покоятся въ теплыхъ постеляхъ, и повторяя свои утреннія молитвы, всегда пускалъ бы стрѣлу въ стада темныхъ ланей, пасущихся по лугамъ. Скажи мнѣ правду, святой клеркъ, занимался ли ты когда нибудь охотою?
— Другъ Лѣнтяй, ты видѣлъ въ моемъ хозяйствѣ все что до тебя касается, и даже болѣе чѣмъ бы стоилъ человѣкъ, занявшій насильно квартиру. Повѣрь мнѣ, гораздо лучше пользоваться благомъ, которое Господь посылаетъ тебѣ. чѣмъ нагло любопытствовать, откуда явилось это благо. Наполни свой кубокъ и будь добрымъ гостемъ; по только прошу тебя, не застань меня дальнѣйшими распросами доказать тебѣ, что еслибъ я въ самомъ дѣлѣ не захотѣлъ бы пустить тебя сюда, ты не былъ бы здѣсь.
— Клянусь честью! ты еще сильнѣе возбуждаешь мое любопытство. Ты самый таинственный пустынникъ, какого мнѣ когда либо случалось встрѣтить, и я непремѣнно познакомлюсь съ тобою покороче до моего отъѣзда. Что же касается до твоихъ угрозъ, святой мужъ, знай что ты говоришь съ человѣкомъ, вся жизнь котораго посвящена на отысканіе опасностей.
— Серъ Лѣнивый Рыцарь, пью за твое здоровье, произнесъ пустынникъ, — изъ уваженія къ твоей храбрости, а не къ скромности. Если ты хочешь употребить одинакое со мною оружіе, я дамъ тебѣ, со всею дружбою и братскою любовью, такое наставленіе, что ты въ продолженіе года не будешь причастенъ къ грѣху любопытства.
Рыцарь согласился и просилъ его назвать оружіе.
— Нѣтъ ни одного, отвѣчалъ пустынникъ, — отъ ножницъ Далилы и гвоздя Іоиля до меча Голіаѳа, которымъ бы я не готовъ былъ сразиться съ тобою. Но еслибъ я захотѣлъ сдѣлать выборъ, что бы ты сказалъ, любезный другъ, объ этихъ игрушкахъ?
Говоря это, отшельникъ отворилъ другой шкафъ и вынулъ вару мечей и щитовъ, бывшихъ въ употребленіи въ то время.
Рыцарь, слѣдуя глазами за его движеніями, замѣтилъ что это второе потаенное хранилище заключало въ себѣ также два лука и связку хорошихъ стрѣлъ. Въ этомъ арсеналѣ видны были также арфа и другія вещи, вовсе не имѣвшія монастырскаго характера.
— Обѣщаю тебѣ, братъ клеркъ, сказалъ Черный Рыцарь, — не безпокоить тебя болѣе докучнымъ любопытствомъ. Находящееся въ этомъ шкафу отвѣчаетъ на всѣ мои вопросы; притомъ же я вижу здѣсь оружіе (онъ поднялся съ мѣста и взялъ арфу), которымъ мнѣ гораздо пріятнѣе сразиться съ тобою, чѣмъ мечомъ и піитомъ.
— Надѣюсь, серъ рыцарь, отвѣчалъ пустынникъ, — что тебя понапрасну прозвали Лѣнтяемъ, а все-таки не могу удержаться отъ разныхъ подозрѣній. Впрочемъ, ты мой гость, и я не хочу испытывать твоего мужества безъ твоей доброй воли. Если ты знаешь хорошую балладу, ты всегда будешь желаннымъ гостемъ въ пустынѣ Копменгурста, покуда я служу при часовнѣ Св. Дунстана, что продолжится, Богъ дастъ, до тѣхъ поръ, пока я промѣняю свою сѣрую кровлю на покрышку изъ зеленаго дерна. Но наливай кубокъ, вѣдь надо не мало времени, чтобъ настроить арфу, и ничто такъ не очищаетъ голоса и слуха, какъ добрый кубокъ вина. Что до меня, я люблю, чтобъ виноградный сокъ дошелъ до конца моихъ пальцевъ, прежде чѣмъ ударю въ струны[30].
ГЛАВА XVII.
правитьВечеромъ, въ укромномъ уголкѣ,
я раскрываю окованную мѣдью книгу,
украшенную изображеніями
священныхъ подвиговъ мучениковъ,
вѣнчанныхъ небесною наградою;
когда начинаетъ гаснуть воскъ моей свѣчи,
я ложась спать пою мѣрный гимнъ.
...
Кто откажется отъ великолѣпія
и приметъ мой посохъ и сѣрую рясу?
Кто предпочтетъ шумной сценѣ свѣта
мирную келью отшельника?
Не смотря на наставленіе веселаго пустынника, которому гость охотно послѣдовалъ, онъ не легко могъ справиться съ разстроенною арфою.
— Здѣсь не достаетъ одной струны, святой отецъ, да и прочія въ очень плохомъ состояніи, замѣтилъ рыцарь.
— А-га! Ты замѣчаешь это? отвѣчалъ пустынникъ. — Стало быть ты знатокъ въ музыкѣ. Вино и невоздержаніе, прибавилъ онъ, съ важностью возводя глаза къ небу, — всему причиною вино и невоздержаніе! Я говорилъ Алану-а-Дэлю, сѣверному менестрелю, что онъ испортитъ арфу, если дотронется къ ней послѣ седьмой чары, но онъ не хотѣлъ меня послушаться. Другъ, пью за счастливый успѣхъ твоего искуства!
Говоря это онъ опустошилъ кубокъ съ большою важностью и въ то же время качалъ головою, думая о невоздержности шотландскаго арфиста.
Между тѣмъ рыцарь привелъ струны въ нѣкоторый порядокъ, и послѣ краткой прелюдіи спросилъ своего хозяина, хочетъ ли онъ sirvente на языкѣ ое, или lai на нарѣчіи oui, или virelai, или балладу на простонародномъ англійскомъ языкѣ[31].
— Балладу, балладу! воскликнулъ пустынникъ: — она лучше всѣхъ французскихъ ое и отіі. Я истинный англичанинъ, серъ рыцарь, такой же какъ и патронъ мой, Св. Дунстанъ, и презираю ое и oui, какъ презиралъ онъ удары дьявольскаго копыта. Только чисто англійское должно пѣть въ этой келіи.
— И такъ, сказалъ рыцарь, — я спою тебѣ балладу, сочиненную саксонскимъ музыкантомъ, съ которымъ я познакомился въ Святой Землѣ.
Когда рыцарь запѣлъ, то легко можно было замѣтить, что если онъ не былъ совершенный знатокъ въ искуствѣ менестрелей, то образовалъ свой вкусъ у лучшихъ наставниковъ. Искуство научило его скрывать недостатки голоса, который былъ очень невеликъ и отъ природы скорѣе грубъ чѣмъ нѣженъ; словомъ, образованіе дало ему возможность замѣнить дары природы. Со всѣмъ тѣмъ, манера его могла бы заслужить ему похвалы судей болѣе знающихъ чѣмъ пустынникъ, особенно когда рыцарь переливалъ въ звуки одушевленіе и какой-то грустный энтузіазмъ, придававшій силу и энергію стихамъ, которые онъ пѣлъ.
1) High deeds achieved of knightly fame,
From Palestine the champion came,
The cross upon his shoulders borne,
Battle and blast had dimmed and torn.
Each dint upon his battered shield
Was token of a foughten field,
And thus, beneath his lady’s bower,
He sung, as fell the twilight hour: —
2) Joy to the fair! thy knight behold,
Returned from yonder land of gold,
No wealth he brings, nor wealth can need,
Save his good arms and battle-steed,
His spurs, to dash against a foe,
His lance and sword to lay him low,
Such all the trophies of his toil, Such —
and the hope of Teh la’s smile!
3) Joy to the fair! whose constant knight
Her favour fired to feats оf might;
Unnoted shall she not remain,
Where meet the bright and noble train;
Minstrel shall sing and herald tell —
Mark yonder maid of beauty well,
'Tis she for whose bright eyes was won
The listed field at Askalon!
4) Note well her smile! it edged the blade
Which fifty wives to widows made,
When, vain his strength and Mahound’s spell,
Iconium’s turbaned Soldan fell.
Seest thou her locks, whose sunny glow
Half shows, half shades her neck of snow?
Twines not of them on golden thread,
But for its sake a Paynim bled.
6) Joy to the fair! my name unknown,
Each deed, and all lis praise thine own,
Then, oh! unbar this churlish gate,
The night dew falls, tire hour is late,
Inured to Syria’s glowing breath,
I feel the north breeze chill as death,
Let grateful love quell maiden shame,
And grant him bliss who brings thee fame.
Во время пѣнія пустынникъ принялъ видъ первокласнаго критика нашего времени. при представленіи новой оперы. Онъ перегнулся на своей скамьѣ съ полузакрытыми глазами, и то складывая руки казался погруженнымъ во вниманіе, то раскачивая ихъ билъ ими тактъ. Когда ему казалось, что голосъ рыцаря недовольно высокъ, онъ помогалъ ему своимъ. Но окончаніи баллады, анахоретъ съ важностью объявилъ, что баллада хороша и пропѣта славно.
— Одно только, прибавилъ онъ: — мнѣ кажется, что мой саксонскій соотечественникъ довольно долго жилъ съ норманами, потому что впадаетъ въ задумчивую мелодію. Зачѣмъ было рыцарю отправляться такъ далеко? Пли неужели онъ не зналъ, что во время его отсутствія красавица утѣшалась съ другимъ, и серенады его, какъ ихъ называютъ, слушала какъ мяуканье кота на кровлѣ? Не смотря на то я пью этотъ кубокъ за твое здоровье, за успѣхъ всѣхъ вѣрныхъ поклонниковъ… полагаю, что ты не изъ ихъ числа, прибавилъ онъ, замѣтивъ что рыцарь, у котораго начала кружиться голова отъ такихъ частыхъ тостовъ, взялся вмѣсто бутылки за кружку съ водою.
— Какъ? сказалъ рыцарь, — вѣдь вы сами сказали мнѣ, что вода эта изъ источника блаженнаго патрона вашего, Св. Дунстана.
— Правда, отвѣчалъ пустынникъ, — и онъ крестилъ въ ней нѣсколько сотенъ язычниковъ, но никогда я не слыхалъ, чтобъ онъ самъ пилъ ее. Каждая вещь должна быть приспособлена къ свойственному ей употребленію. Св. Дунстанъ зналъ, какъ и всѣ знаютъ, преимущества веселаго монаха.
Говоря это пустынникъ взялъ арфу и угостилъ своего посѣтителя слѣдующею характеристическою пѣснью, чѣмъ-то въ родѣ chorus of derry-down, передѣланнаго изъ старинной англійской пѣсни[33].
1) I’ll give thee, good fellow, а twelvemonth or twain,
To search Europe through, from Byzantium to Spain;
But ne’er shall you find, should you search till you tire,
So happy а man as the Barefooted Friar.
2) Your knight for his lady pricks forth in career,
And is brought home at even-song pricked through with а spear,
I confess him in haste — for his lady desires
No comfort on earth save the Barefooted Friar’s.
3) Your monarch? — Pshaw! many а prince has been known
To barter his robes for our cowl and our gown,
But which of us e’er felt the idle desire
To exchange for а crown the grey hood of а Friar!
4) The Friar has walked out, and where’er he has gone,
The land and its fatness is marked for his own
He can roam where he lists, he can stop when he tires,
For every man’s house is the Barefooted Friar’s.
6) He’s expected at noon, and no wight till ho comes
May profane the great chair, or the porridge of plums;
For the best of the cheer, and the seat by the fire,
Is the undenied right of the Barefooted Friar.
6) He’s expected at night, and the pasty’s made hot,
They broach the brown ale, and they fill the black pot,
And the goodwife would wish the goodman in the mire,
Ere he lack’d а soft pillow, the Barefooted Friar.
7) Long flourish the sandal, the cord, and the cope,
The dread of the devil and trust of the Pope;
For to gather life’s roses, unscathed by the briar,
Is granted alone to the Barefooted Friar.
— По чести, сказалъ рыцарь, — ты пѣлъ хорошо и весело, да, сверхъ того, и въ похвалу своему званію. Но, святой клеркъ, неужели ты не боялся, чтобъ дьяволъ не посѣтилъ тебя во время такого немонастырскаго занятія?
— Кто? я занимаюсь немонастырскимъ дѣломъ, воскликнулъ пустынникъ, — я презираю такое обвиненіе, топчу его потами! Я исполняю обязанность моей часовни точно и вѣрно — ежедневно двѣ службы, утромъ и вечеромъ, заутрени, вечерни, ave, credo, pater…
— Исключая лунныя ночи, когда много дичины, замѣтилъ гость.
— Exceptis excipiendis[35], возразилъ пустынникъ, — какъ научилъ меня говорить старый нашъ абатъ, если наглый мірянинъ спроситъ меня исполняю ли я всѣ постановленія моего ордена.
— Все это хорошо, святой отецъ, по дьяволъ наблюдаетъ за этими исключеніями; ты знаешь, онъ бродитъ вокругъ, подобно рыкающему льву.
— Пусть его ходитъ и рыкаетъ, сколько ему угодно; одно прикосновеніе моей веревки заставитъ его заблеять такъ же громко, какъ нѣкогда блеялъ онъ отъ щипцовъ Св. Дунстана. Я никогда не боялся людей и тѣмъ менѣе боюсь дьявола и чадъ его. Св. Дунстанъ, Св. Дубрикъ, Св. Винибальдъ, Св. Винифредъ, Св. Свибертъ. Св. Вилликъ, также Св. Ѳома Кентскій и мои собственныя, недостойныя заслуги позволяютъ мнѣ вызвать на бой всякаго дьявола съ рогами и хвостомъ его. Но сказать вамъ по секрету, любезный другъ, я говорю объ этихъ предметахъ только послѣ заутрени.
Отшельникъ перемѣнилъ разговоръ; откровенная, истинная веселость воцарилась между собесѣдниками, и они обмѣнялись уже нѣсколькими пѣснями, какъ вдругъ пиршество ихъ было прервано сильнымъ стукомъ въ дверь хижины.
Причину этого перерыва можно объяснить только приключеніями другихъ дѣйствующихъ лицъ, и мы, подобно старому Аріосту, вовсе не имѣемъ притязаній неразлучно слѣдовать за однимъ изъ героевъ нашей драмы.
ГЛАВА XVIII.
правитьКогда Седрикъ Саксонецъ увидѣлъ, что сынъ у его упалъ безъ чувствъ на турнирѣ въ Ашби, первымъ побужденіемъ его было приказать своимъ приближеннымъ подать ему помощь; но приказаніе это замерло на устахъ его. Въ присутствіи такого многочисленнаго собранія онъ не хотѣлъ признать сына, котораго самъ отвергъ и лишилъ наслѣдства. Не смотря на то онъ велѣлъ Освальду посмотрѣть за нимъ, и потомъ когда разсѣется толпа взять двухъ рабовъ и проводить Айвено до города Ашби. Освальда предупредили въ этомъ добромъ дѣлѣ: толпа разсѣялась, но и рыцарь исчезъ.
Напрасно кравчій Седрика искалъ своего молодаго господина: онъ видѣлъ кровавыя пятна на мѣстѣ его паденія, но самого его не видалъ; казалось, благодѣтельные духи унесли его съ поля сраженія. Можетъ быть Освальдъ (такъ какъ всѣ саксы были очень суевѣрны) и составилъ бы подобную ннотезу объ отсутствіи Айвено, еслибъ вниманіе его не было привлечено человѣкомъ, одѣтымъ въ платье оруженосца, въ которомъ онъ тотчасъ узналъ черты своего товарища, Гурта. Въ невѣденіи о судьбѣ своего молодаго господина и въ отчаяніи, что, онъ исчезъ, переодѣтый свинопасъ искалъ его повсюду, забывая о собственной безопасности. Освальдъ счелъ обязанностью задержать Гурта, какъ бѣглаго раба, участь котораго зависѣла отъ Седрика.
Продолжая разузнавать о судьбѣ Айвено, кравчій узналъ только отъ присутствовавшихъ, что рыцарь былъ тщательно поднятъ хорошо одѣтыми служителями и положенъ на носилки одной изъ дамъ, находившихся между зрителями, и что его тотчасъ же унесли изъ арены. Получивъ подобныя свѣденія, Освальдъ рѣшился возвратиться къ своему господину за дальнѣйшими приказаніями и взялъ съ собою Гурта, котораго онъ считалъ бѣжавшимъ со службы Седрика.
Саксъ находился въ жестокомъ безпокойствѣ о своемъ сынѣ, такъ какъ Природа вступила въ свои права, не смотря на патріотическій стоицизмъ, старавшійся подавить ихъ. Но едва услышалъ онъ, что Айвено былъ въ безопасности и но всѣмъ вѣроятіямъ въ рукахъ друзей, какъ отеческая заботливость, возбужденная сомнѣніемъ объ участи сына, уступила, мѣсто оскорбленной гордости и досадѣ на такъ называемое имъ сыновнее непослушаніе Вильфреда.
— Пусть онъ идетъ куда хочетъ, воскликнулъ Седрикъ, — пусть ему залечиваютъ раны тѣ, за кого онъ получилъ ихъ. Онъ способнѣе дѣйствовать потѣшными копьями норманскихъ рыцарей, чѣмъ мечомъ и сѣкирою, древними, надежными оружіями родины, поддерживать честь и славу своихъ предковъ, англичанъ.
— Если поддерживать честь предковъ, сказала Роэна, бывшая тутъ же, — значитъ быть мудрымъ въ совѣтѣ и смѣлымъ въ битвѣ, быть храбрѣйшимъ между храбрыми, благороднѣйшимъ между благородными, то одинъ только голосъ отца его…
— Замолчите, лэди Роэна; только въ этомъ случаѣ я не слушаю васъ. Приготовьтесь къ пиршеству принца: мы приглашены были съ необыкновенными почестями и вѣжливостью, которыя рѣдко оказывали намъ эти гордые норманы послѣ роковой битвы при Гастингсѣ. Я отправлюсь туда, хоть бы для того только, чтобъ доказать этимъ надменнымъ норманамъ, какъ мало можетъ опечалить сакса судьба сына, одолѣвшаго храбрѣйшихъ изъ ихъ витязей.
— Только я не поѣду туда, возразила лэди Роэна, — и рѣшаюсь напомнить вамъ, что могутъ признать за жестокость то что вы считаете мужествомъ и твердостью.
— Такъ оставайся же дома, неблагодарная лэди Роэна, отвѣчалъ Седрикъ: — твое сердце жестоко, потому что оно приноситъ въ жертву пустой и непозволительной привязанности благо угнетеннаго народа. Я пойду за благороднымъ Ательстаномъ, и съ нимъ отправлюсь на пиршество Іоанна Анжуйскаго.
Седрикъ дѣйствительно отправился на пиршество, главнѣйшія происшествія котораго мы разсказали выше. Тотчасъ по выходѣ изъ замка, саксонскіе таны со своею свитою сѣли на лошадей, и только въ это время Седрикъ замѣтилъ въ первый разъ бѣглеца Гурта. Благородный саксъ возвратился съ пиршества, какъ мы уже видѣли, не совсѣмъ въ хорошемъ расположеніи духа и искалъ только предлога на кого нибудь излить свой гнѣвъ.
— Связать его, связать! закричалъ онъ. — Освальдъ, Гундибертъ! Негодяи, собаки! Какъ вы смѣете оставлять этого бездѣльника на свободѣ?
Безъ малѣйшаго возраженія, товарищи Гурта связали его недоуздкомъ, какъ первою веревкою, попавшеюся имъ подъ руку. Онъ безъ ропота покорился повелѣнію, только съ упрекомъ взглянулъ на своего господина и сказалъ: — Это за то, что я люблю вашу плоть, и кровь болѣе моихъ собственныхъ.
— На коней и впередъ! воскликнулъ Седрикъ.
— Ужъ давно пора, произнесъ благородный Ательстэнъ: — потому что если мы не поспѣшимъ, то ужинъ, приготовленный абатомъ Вальтгофомъ, никуда не будетъ годенъ.
Путешественники наши поспѣшили добраться до монастыря Св. Витольда, чтобъ предупредить подобное несчастіе. Абатъ, происходившій отъ древней саксонской фамиліи, принялъ благородныхъ саксовъ со всѣмъ роскошнымъ и заботливымъ гостепріимствомъ ихъ націи, и они оставались за столомъ до поздняго или лучше сказать до ранняго часа, и на слѣдующее утро, прежде чѣмъ оставили своего хозяина, угощены были роскошнымъ завтракомъ.
Когда всадники выѣхали за монастырскую ограду, случилось происшествіе, нѣсколько потревожившее саксовъ, которые болѣе всѣхъ народовъ Европы вѣрили предвѣщаніямъ, и къ вѣрованіямъ ихъ можно отнести всѣ суевѣрія, сохранившіяся въ нашихъ народныхъ преданіяхъ, такъ какъ норманы, какъ племя смѣшанное и болѣе знакомое съ образованіемъ вѣка, утратили большую часть суевѣрныхъ предразсудковъ, принесенныхъ предками ихъ изъ Скандинавіи, и гордились своимъ вольнодумствомъ.
Въ настоящее мгновеніе, предвѣщаніе грядущаго бѣдствія внушено было прорицателемъ не совсѣмъ почтеннымъ — худощавой черною собакою, которая сидя на заднихъ лапахъ жалобно выла когда всадники выѣхали за ограду, и потомъ съ дикимъ лаемъ, прыгая во всѣ стороны отправилась за путешественниками.
— Не люблю я этой музыки, отецъ Седрикъ, проговорилъ Ательстэнъ, который изъ уваженія къ старому тану называлъ его обыкновенно отцомъ.
— И я также, дядя, сказалъ Вамба, — я очень боюсь, чтобъ намъ не пришлось расплатиться съ музыкантомъ.
— По моему мнѣнію, продолжалъ Ательстэнъ, вспоминав0шій съ удовольствіемъ вкусный эль абата (Буртопъ и тогда уже славился этимъ напиткомъ), — но моему мнѣнію лучше возвратиться назадъ и провести у абата время до полудня. Нехорошо продолжать путь, если до полдника пересѣчетъ вамъ дорогу монахъ, заяцъ или воющая собака.
— Вздоръ, отвѣчалъ съ нетерпѣніемъ Седрикъ. — День слишкомъ коротокъ, и мы не поспѣемъ домой. Что же касается до собаки, то я знаю ее: она принадлежитъ бѣглому рабу Гурту, и такъ же негодна, какъ и хозяинъ ея.
Говоря это, онъ поднялся на стременахъ, и въ досадѣ на остановку путешествія бросилъ свой дротикъ въ бѣднаго Фангса, который слѣдуя за своимъ хозяиномъ въ его тайной экспедиціи потерялъ было его изъ вида и теперь радовался по своему, что опять его увидѣлъ. Дротикъ ранилъ переднюю ногу собаки и едва не пригвоздилъ ее къ землѣ; Фангсъ съ жалобнымъ визгомъ убѣжалъ отъ разъяреннаго тана. Затрепетало сердце Гурта: гораздо глубже почувствовалъ онъ намѣреніе убить его вѣрнаго товарища, чѣмъ жестокое обращеніе съ нимъ самимъ. Тщетно стараясь поднести руку къ глазамъ, онъ сказалъ Вамбѣ, который видя дурное расположеніе духа своего господина благоразумно удалился въ арьергардъ: — Пожалуйста, оботри мнѣ глаза полою своего плаща; пыль ослѣпляетъ меня, а веревки эти мѣшаютъ мнѣ самому утереться.
Вамба исполнилъ его просьбу, и они ѣхали рядомъ нѣсколько времени, въ продолженіе котораго Гуртъ хранилъ упорное молчаніе. Наконецъ онъ не могъ долѣе скрывать своихъ ощущеній.
— Другъ Вамба, сказалъ онъ, — изъ всѣхъ кто имѣетъ глупость служить Седрику, ты одинъ умѣлъ поправиться ему своею глупостью. Отправляйся же къ нему и скажи, что вы изъ любви, ни изъ страха Гуртъ не будетъ ему служить болѣе. Онъ можетъ сорвать съ меня голову, можетъ сѣчь меня, можетъ заключить въ оковы, но съ этихъ поръ не заставитъ меня ни любитъ его, ни повиноваться ему. Ступай же къ нему и скажи, что Гуртъ, сынъ Беовульфа, отказывается служить ему.
— Ужъ конечно, отвѣчалъ Вамба, — хоть я и дуракъ, а не возьмусь за такое безумное порученіе. У Седрика есть другой дротикъ за поясомъ, а ты знаешь что онъ не всегда пускаетъ его мимо.
— Пусть броситъ его въ меня, сказалъ Гуртъ, — мнѣ дѣла нѣтъ. Вчера онъ оставилъ Вильфреда, моего молодаго господина, всего въ крови, а сегодня хотѣлъ на моихъ глазахъ убить единственное живое существо, которое когда либо оказывало мнѣ ласку. Клянусь Св. Эдмундомъ, Св. Дунстаномъ, Св. Витольдомъ, Св. Эдуардомъ Исповѣдникомъ и каждымъ саксонскимъ святымъ (Седрикъ употреблялъ при. клятвахъ только святыхъ саксонскаго происхожденія, и всѣ домашніе слѣдовали его примѣру), что никогда не прощу ему этого.
— По моему мнѣнію, отвѣчалъ шутъ, разыгрывавшій обыкновенно роль домашняго миротворца, — господинъ нашъ вовсе не хотѣлъ ранить Фангса; онъ только думалъ испугать его. Вѣдь ты вѣрно замѣтилъ, что онъ поднялся на стременахъ, — это для того чтобъ перекинуть дротикъ черезъ него; вѣрно бы такъ и случилось, еслибъ Фангсъ, прыгнувъ въ ту самую минуту, не получилъ царапины, которую я берусь залечить своими травами.
— Еслибъ я могъ такъ думать! проговорилъ Гуртъ, — по нѣтъ… я видѣлъ, что дротикъ былъ намѣченъ вѣрно; я слышалъ, какъ онъ прожужжалъ по воздуху со всею крайнею злобою того, кто его бросилъ; я видѣлъ, какъ задрожалъ онъ, воткнувшись въ землю, какъ бы сожалѣя, что не попалъ въ цѣль. Нѣтъ, клянусь любимымъ боровомъ Св. Антонія, я отрекаюсь отъ хозяина.
И оскорбленный свинопасъ погрузился снова въ мрачное молчаніе, котораго прервать не могли всѣ усилія шута.
Между тѣмъ Седрикъ и Ательстэнъ, ѣхавшіе впереди отряда, разговаривали о состояніи государства, о несогласіяхъ между членами королевской фамиліи, о распряхъ и ссорахъ между норманскими баронами, по возможности угнетеннымъ саксамъ освободиться отъ ига нормановъ, или по крайней мѣрѣ въ продолженіе междоусобій, готовыхъ вспыхнуть, возвыситься до національной независимости. Говоря объ этомъ предметѣ, Седрикъ необыкновенно одушевлялся. Возстановленіе независимости его племени было кумиромъ его сердца, кумиромъ, которому онъ добровольно жертвовалъ семейнымъ счастіемъ и благополучіемъ собственнаго сына. Но чтобъ окончить эту великую революцію въ пользу природныхъ англичанъ, имъ надобно было соединиться и дѣйствовать подъ руководствомъ опытнаго начальника. Необходимость избрать главу, который происходилъ бы отъ королевской крови саксовъ, была не только сама но себѣ очевидна, но сдѣлалась торжественнымъ условіемъ всѣхъ, кому Седрикъ сообщилъ свои тайные планы и надежды. Ательстэнъ одаренъ былъ этимъ качествомъ, и хотя онъ не отличался блестящими умственными способностями, или дарованіями, составляющими принадлежность предводителей, за то имѣлъ прекрасную наружность, былъ неробокъ, опытенъ въ воинскихъ упражненіяхъ и охотно слѣдовалъ совѣтамъ людей, бывшихъ умнѣе его. Сверхъ того, всѣ знали, что онъ щедръ и гостепріименъ, что правъ у него предобрый. Но каковы бы ни были права Ательстэна на предводительство саксонскимъ союзомъ, многіе изъ саксовъ предпочитали имъ права лэди Роэны, происходившей по прямой линіи отъ Альфреда; память отца ея, извѣстнаго своею мудростью, храбростью и великодушіемъ, была высоко почитаема угнетенными ея единоплеменниками.
Еслибъ Седрикъ пожелалъ, ему не трудно было бы стать во главѣ третьей партіи, столь же могущественной, какъ и двѣ первыя. Въ замѣну королевскаго происхожденія, онъ одаренъ былъ храбростью, дѣятельностью, энергіею и болѣе всего беззавѣтною преданностью своему дѣлу, что пріобрѣло ему прозваніе Саксонца, и рожденіемъ своимъ онъ былъ ниже только Ательстэна и своей воспитанницы. Всѣ эти качества не были омрачены ни малѣйшею тѣнью корысти; и вмѣсто того чтобъ разъединять силы своей ослабѣвшей націи составленіемъ покой партіи, онъ намѣревался разрушить всякое несогласіе бракомъ Роэны съ Ательстэномъ. Препятствіемъ любимому плану его была взаимная любовь его воспитанницы и Айвено, въ чемъ и заключалась главная причина изгнанія Вильфреда изъ отцовскаго дома.
Седрикъ принялъ такую строгую мѣру въ надеждѣ, что во время отсутствія Вильфреда, Роэна забудетъ его, но онъ ошибся, и это можно было нѣкоторымъ образомъ отнести къ воспитанію, полученному лэди Ровною. Седрикъ, почитавшій имя Альфреда какъ божество, оказывалъ единственной отрасли этого великаго монарха такое уваженіе, какимъ можетъ быть въ наше время не пользуются принцесы царствующихъ Домовъ. Воля Роэны была закономъ для его домашнихъ, и самъ Седрикъ, желавшій чтобъ власть ея была вполнѣ признаваема во крайней мѣрѣ въ тѣсномъ семейномъ кругу, дѣйствовалъ какъ первый изъ ея подданныхъ. Привыкнувъ такимъ образомъ не только къ совершенной свободѣ, но и къ деспотической власти надъ другими, Роэна, по первоначальному воспитанію своему, вовсе не расположена была давать отчетъ въ своихъ привязанностяхъ, или позволять кому бы то ни было распоряжаться ея рукою вопреки ея склонности; она твердо рѣшилась стоять на своемъ мнѣніи; въ такихъ случаяхъ женщины, даже привыкшія во всю свою жизнь къ послушанію и покорности, нерѣдко возстаютъ противъ власти родителей и опекуновъ. Она смѣло высказывала все что глубоко чувствовала, а Седрикъ, будучи не въ состояніи освободиться отъ обычнаго уваженія къ ея мнѣніямъ, чувствовалъ совершенную невозможность прибѣгнуть къ власти опекуна.
Напрасно старался онъ привлечь ее блескомъ мечтательнаго престола. Роэна, одаренная отъ природы здравымъ умомъ, считала планы его неисполнимыми и вовсе не желала ихъ осуществленія, во крайней мѣрѣ въ отношеніи себя. Не скрывая своей склонности къ Вильфреду Айвено, она объявила, что если даже ей нужно будетъ отказаться отъ любимаго ею рыцаря, то она скорѣе заключитъ себя въ монастырь, чѣмъ согласится раздѣлить престолъ съ Ательстаномъ, котораго она всегда презирала и котораго теперь нанимаетъ ненавидѣть за безпокойства, причиняемыя ей въ его пользу.
Не смотря на то Седрикъ, не очень вѣрившій женскому постоянству, употреблялъ всевозможныя средства къ совершенію предполагаемаго имъ брака, посредствомъ котораго полагалъ оказать величайшую услугу дѣлу саксовъ. Внезапное и романтическое появленіе его сына на турнирѣ въ Ашби онъ считалъ смертельнымъ ударомъ для своихъ надеждъ. Правда, родительская любовь на минуту одержала побѣду надъ его гордостью и патріотизмомъ, по эта гордость и патріотизмъ возстали вновь во всей своей силѣ, и подъ ихъ вліяніемъ онъ рѣшился употребить окончательныя усилія къ соединенію Ательстэна съ Роэною и принять другія мѣры, которыя считалъ необходимыми для возстановленія независимости саксовъ.
Объ этомъ-то онъ разговаривалъ теперь съ Ательстаномъ, имѣя полное право жаловаться, подобно Готспуру[36], что онъ долженъ былъ двигать чашу снятаго молока для такого великаго дѣла.
Правда, Ательстэнъ былъ довольно тщеславенъ и любилъ слушать разсказы о высокомъ своемъ происхожденіи и о правахъ своихъ на престолонаслѣдіе; но мелочное тщеславіе его достаточно удовлетворялось почтеніемъ, которое оказывали ему приближенные и посѣщавшіе его саксы. Если онъ и имѣлъ мужество встрѣтить опасность, то считалъ слишкомъ для себя безпокойнымъ искать ее; и вообще, соглашаясь съ планами Седрика относительно возстановленія независимости саксовъ, онъ еще болѣе убѣдился въ своихъ собственныхъ правахъ на владычество надъ тѣми, чью свободу они хотѣли провозгласить; когда же зашла рѣчь о средствахъ къ утвержденію этихъ правъ, онъ явился тѣмъ же «Ательстаномъ Мѣшкотнымъ», нерѣшительнымъ, непредпріимчивымъ, лѣнивымъ, и откладывалъ все до другаго времени. Горячія и страстныя увѣщанія Седрика имѣли весьма мало вліянія на его безстрастный темпераментъ, подобно раскаленнымъ ядрамъ, которыя падая въ воду производятъ весьма легкій звукъ съ паромъ и тотчасъ же потухаютъ.
Оставивъ эти усилія, похожія на старанія всадника, погоняющаго утомленную клячу, или на кованіе холоднаго желѣза, Седрикъ обратился къ своей воспитанницѣ, но и отъ нея не получилъ никакого утѣшенія. Слова его прервали разговоръ лэди Роэны и любимой ея прислужницы о храбрости и судьбѣ Вильфреда, и Эльджита постаралась отмстить за себя и за госпожу свою разсказомъ о паденіи Ательстэна на турнирѣ, что было болѣе всего непріятно для ушей Седрика. Въ путешествіи все соединилось къ неудовольствію и безпокойству упрямаго сакса, и онъ не разъ внутренно проклиналъ и турниръ, и того кто придумалъ его, и собственную глупость, побудившую его туда отправиться.
Въ полдень, по предложенію Ательстэна, путешественники остановились въ тѣнистой рощицѣ на берегу ручья, чтобъ дать отдыхъ лошадямъ и подкрѣпить себя съѣстными припасами, которыми гостепріимный абатъ нагрузилъ мула. Полдникъ ихъ былъ довольно продолжителенъ; такія и подобныя тому остановки заставляли ихъ отложить надежду добраться засвѣтло до Ротервуда, что и понудило ихъ ѣхать скорѣе прежняго.
ГЛАВА XIX.
правитьПутники добрались до лѣса, и готовы были въѣхать въ чащу его, въ то время весьма опасную по множеству бродягъ, доведенныхъ до отчаянія бѣдностью и угнетеніемъ и занимавшихъ лѣса въ такомъ большомъ числѣ, что имъ легко можно было смѣяться надъ тогдашнею слабою полиціею. Не смотря на позднее время, Седрикъ и Ательстэнъ считали себя безопасными отъ этихъ бродягъ, потому что въ свитѣ своей имѣли до десяти служителей, не считая Вамбы и Гурта, помощь которыхъ не могла идти въ счетъ, такъ какъ одинъ былъ шутъ, а другой со связанными руками, Къ этому можно прибавить, что въ позднемъ путешествіи по лѣсу, Седрикъ и Ательстэнъ полагались на свое званіе и происхожденіе столько же сколько и на свое мужество: бродяги, доведенные строгостью лѣсныхъ постановленій до какого отчаяннаго образа жизни, были большею частью поселяне и простолюдины саксонскаго происхожденія, которые по общему мнѣнію уважали личность и собственность своихъ соплеменниковъ.
Вступивъ въ лѣсъ, путешественники услышали вопли, взывавшіе о помощи; приблизившись къ мѣсту, откуда выходили эти вопли, они съ удивленіемъ увидѣли конныя носилки безъ лошадей; возлѣ нихъ сидѣла молодая женщина, одѣтая въ богатое еврейское платье, между тѣмъ какъ старикъ, котораго по желтой шапкѣ можно было причислить къ той же націи, бѣгалъ во всѣ стороны съ выразительными тѣлодвиженіями глубочайшаго отчаянія, и ломалъ себѣ руки съ такимъ видомъ, какъ будто его постигло страшное бѣдствіе.
На вопросы Ательстэна и Седрика, старый еврей нѣсколько времени могъ отвѣчать только возваніями ко всѣмъ патріархамъ Ветхаго Завѣта противъ сыновъ Измаила, пришедшихъ поразить его остріемъ меча. Когда же Исаакъ изъ Іорка (это былъ нашъ старый знакомый) нѣсколько оправился отъ ужаса, то объяснилъ, что онъ нанялъ въ Ашби шестерыхъ провожатыхъ и муловъ для перевозки больнаго друга, съ тѣмъ чтобъ проводники слѣдовали за ними до Донкастера. Такимъ образомъ они продолжали свой путь въ безопасности, но услыша отъ дровосѣка, что большая шайка разбойниковъ ожидаетъ ихъ на дорогѣ, наемники Исаака обратились въ бѣгство, выпрягли муловъ и увели ихъ съ собою, оставивъ еврея и дочь его безъ всякихъ средствъ для защиты или для продолженія пути, въ опасности быть ограбленными и умерщвленными толпою бродягъ, нападенія которыхъ они ежеминутно ожидали.
— Еслибъ я осмѣлился попросить васъ, прибавилъ Исаакъ тономъ глубочайшаго смиренія, — о дозволеніи бѣднымъ евреямъ путешествовать подъ вашею защитою, клянусь скрижалями нашего закона, что ни одно благодѣяніе, содѣланное чадамъ Израиля со времени ихъ плѣненія, не было принято съ такою благодарностью, съ какою мы примемъ ваше позволеніе.
— Собака-жидъ, сказалъ Ательстэнъ, память котораго сохраняла всѣ подробности самыхъ пустыхъ вещей и особенно подробности мелочныхъ обидъ, ему нанесенныхъ, — развѣ ты позабылъ, какъ смѣялся надъ нами на турнирѣ? Дерись, бѣги, или вступай въ переговоры съ разбойниками, какъ самъ знаешь, но не проси отъ насъ ни помощи, ни покровительства; еслибъ они грабили только такихъ негодяевъ какъ ты, которые грабятъ весь свѣтъ, то я назвалъ бы ихъ людьми весьма честными.
Седрикъ не изъявилъ согласія на строгое рѣшеніе своего товарища. — Мы лучше сдѣлаемъ, сказалъ онъ, — если оставимъ имъ двухъ служителей и пару лошадей, чтобъ они проводили ихъ до ближней деревни. Силы наши мало отъ этого потерпятъ; съ вашимъ надежнымъ мечомъ, благородный Ательстэнъ, и съ тѣми людьми, которые останутся при насъ, мы можемъ устоять противъ двадцати бродягъ.
Роэна, встревоженная разсказами о большомъ числѣ разбойниковъ, всѣми силами подкрѣпляла предложеніе своего опекуна. Но Ревека, оставивъ вдругъ свое прежнее положеніе, пробралась между служителей къ коню саксонской лэди, преклонила колѣни, и по обычаю востока поцаловала полу ея одежды. Потомъ вставъ и откинувъ назадъ покрывало, она умоляла ее Великимъ Богомъ, которому онѣ обѣ поклонялись, и откровеніемъ закона, даннаго на горѣ Синайской, которому онѣ обѣ вѣрили, сжалиться надъ ними и позволить имъ путешествовать вмѣстѣ. Я не для себя прошу этой милости, говорила Ревека, — ни даже для этого бѣднаго старика. Я знаю, что обидѣть или ограбить кого либо изъ моихъ соотечественниковъ считается у христіанъ если не достоинствомъ, то проступкомъ весьма легкимъ, и что за дѣло, случится ли это съ нами въ городѣ, въ пустынѣ или на нолѣ? Именемъ, драгоцѣннымъ для многихъ и драгоцѣннымъ собственно для васъ, умоляю васъ, прикажите перевезти этого больнаго тщательно и заботливо подъ вашимъ покровительствомъ. Если съ нимъ случится какое нибудь несчастіе, то послѣдняя минута вашей жизни будетъ отравлена сожалѣніемъ, что вы отвергли мою просьбу.
Благородный и торжественный видъ, съ которымъ говорила Ревека, произвелъ двойное дѣйствіе на прекрасную саксонку!
— Человѣкъ этотъ старъ и слабъ, обратилась она къ своему воспитателю, — дѣвушка молода и прекрасна, другъ ихъ боленъ и въ опасности потерять жизнь… Хотя они и евреи, но мы, какъ христіане, не можемъ оставить ихъ въ такомъ отчаянномъ положеніи. Дайте имъ двухъ вьючныхъ муловъ, и вьюки положите за сѣдлами рабовъ. Мулы понесутъ носилки, а мы дадимъ нашихъ запасныхъ лошадей старику и его дочери.
Седрикъ тотчасъ же согласился на ея предложеніе, а Ательстэнъ прибавилъ только условіе, чтобъ они ѣхали позади всего поѣзда, гдѣ Вамба можетъ охранять ихъ своимъ щитомъ изъ окорока.
— Я оставилъ щитъ свой на турнирѣ, отвѣчалъ шутъ, — впрочемъ это случилось съ нѣкоторыми рыцарями и получше меня.
Ательстэнъ покраснѣлъ до ушей, такъ какъ онъ потерпѣлъ туже участь въ послѣдній день турнира; между тѣмъ Роэна, которой понравился этотъ намекъ, пригласила Ревеку ѣхать рядомъ съ нею, какъ бы въ вознагражденіе за грубую шутку своего неловкаго обожателя.
— Я не должна вамъ повиноваться, отвѣчала Ревека съ гордымъ смиреніемъ, — потому что общество мое можетъ повредить моей покровительницѣ.
Въ это время быстро перемѣнили вьюки, такъ какъ одно слово «бродяги» побуждало каждаго къ проворству, а приближеніе темноты дѣлало этотъ звукъ еще болѣе выразительнымъ. Посреди этихъ хлопотъ, Гурта сняли съ лошади, и онъ попросилъ шута ослабить немножко веревку, которою связаны были его руки. Вамба можетъ быть съ намѣреніемъ такъ слабо завязалъ ее снова, что Гуртъ безъ труда высвободилъ ихъ, и пользуясь чащею скрылся отъ путешественниковъ.
Хлопоты были довольно велики, и отсутствія Гурта не замѣтили; такъ какъ для окончанія путешествія положено было посадить его сзади одного изъ служителей, то каждый изъ нихъ предполагалъ, что онъ находится подъ надзоромъ другаго, а когда начало смеркаться и Гуртъ пропалъ въ самомъ дѣлѣ, то всѣ такъ были заняты близкимъ нападеніемъ разбойниковъ, что не могли обратить вниманіе на бѣгство свинопаса.
Дорога, по которой пробирались путешественники, сдѣлалась до того узка, что невозможно было двумъ всадникамъ ѣхать рядомъ; потомъ она спустилась въ долину, пересѣченную потокомъ съ обрывистыми, болотистыми берегами, которые покрыты были низкими ивами. Седрикъ и Ательстэнъ, бывшіе во главѣ поѣзда, видѣли какъ опасно нападеніе въ этомъ проходѣ; но ни тотъ, ни другой не имѣли достаточной опытности въ военномъ дѣлѣ, и для предупрежденія предполагаемой опасности они рѣшились проѣхать узкій проходъ какъ можно скорѣе. Вслѣдствіе этого, подвигаясь не совсѣмъ въ порядкѣ впередъ, они едва переѣхали потокъ съ частью своей свиты, какъ вдругъ ихъ атаковали со всѣхъ сторонъ, и съ такою силою, что при замѣшательствѣ и дурномъ приготовленіи они не могли защищаться настоящимъ образомъ. Возгласъ: «Бѣлый драконъ, бѣлый драконъ! Св. Георгій за веселую Англію!», принятый нападавшими въ подражаніе саксонскимъ бродягамъ, роль которыхъ они разыгрывали, раздавался со всѣхъ сторонъ, и со всѣхъ сторонъ непріятели начали нападеніе съ быстротою, которая какъ будто увеличивала число ихъ.
Оба саксонскіе тана были въ ту же минуту взяты въ плѣнъ, но при обстоятельствахъ, обозначавшихъ характеръ каждаго изъ нихъ. Въ минуту появленія враговъ, Седрикъ бросилъ остававшійся при немъ дротикъ, который, будучи направленъ лучше дротика, поразившаго Фангса, пригвоздилъ одного изъ нападавшихъ къ дубу, находившемуся позади его. Видя свой успѣхъ, Седрикъ поскакалъ къ другому, обнажилъ мечъ и ударилъ съ такою безумною яростью, что оружіе его воткнулось въ толстый сукъ, висѣвшій надъ его головою, и онъ лишился меча силою собственнаго удара. Его тотчасъ же взяли въ плѣнъ; два-три бандита окружили его и сняли съ лошади. Ательстэна же взяли въ плѣнъ прежде чѣмъ онъ обнажилъ мечъ, или подумалъ о своей защитѣ; лошадь его схватили за узду, и его самого силою стащили съ сѣдла.
Служители, затрудненные вьюками, изумленные и испуганные участью своихъ господъ, сдѣлались легкою добычею нападавшихъ; ту же участь потерпѣли лэди Роэна, бывшая въ срединѣ поѣзда, и еврей и дочь его, находившіеся въ арьергардѣ.
Изъ всей свиты спасся одинъ только Вамба, выказавшій при этомъ случаѣ болѣе храбрости, чѣмъ тѣ, которые считали себя гораздо умнѣе его. Онъ вырвалъ мечъ изъ рукъ одного служителя, нерѣшительно обнажавшаго его, какъ левъ бросился впередъ, растолкалъ окружавшихъ и сдѣлалъ смѣлую, хотя безполезную попытку къ освобожденію своего господина. Чувствуя, что враги были несравненно сильнѣе его, онъ спустился съ лошади, погрузился въ чащу, и пользуясь общимъ смятеніемъ, убѣжалъ съ поля битвы.
Какъ скоро храбрый шутъ увидѣлъ себя въ безопасности, онъ нѣсколько разъ покушался воротиться назадъ и раздѣлить неволю своего господина, къ которому былъ искренно привязанъ.
— Часто слыхалъ я, что свобода есть счастье, сказалъ онъ самъ себѣ; — попросилъ бы я теперь какого нибудь мудреца научить меня что мнѣ дѣлать съ моею свободою?
Когда онъ произносилъ вслухъ эти слова, кто-то очень близко отъ него назвалъ его по имени тихимъ и осторожнымъ голосомъ. Въ то же время собака, которую онъ призналъ за Фангса, припрыгнула къ нему и начала ласкаться. «Гуртъ!» произнесъ Вамба также осторожно, и свинопасъ немедленно явился предъ нимъ.
— Что это такое? спросилъ Гуртъ съ жаромъ, — что значатъ эти крики, этотъ стукъ мечей?
— Происшествіе не рѣдкое въ наше время, отвѣчалъ Вамба: — они всѣ въ плѣну.
— Кто въ плѣну? съ нетерпѣніемъ спросилъ Гуртъ.
— Господинъ мой, госпожа, Ательстэнъ, Гундибертъ и Освальдъ.
— Ради Бога, скажи, какъ они попались въ плѣнъ и къ кому?
— Господинъ нашъ готовъ былъ сражаться, отвѣчалъ шутъ, — Ательстэнъ былъ не совсѣмъ готовъ, а изъ прочихъ никто и вовсе не былъ готовъ. Въ плѣнъ ихъ взяли зеленые кафтаны и черныя маски. Всѣ паши лежатъ на травѣ, какъ яблоки, которыя ты бросаешь своимъ свиньямъ. Я посмѣялся бы надъ ними, еслибъ могъ не плакать. И шутъ отеръ слезы непритворной горести. 1
Лице Гурта запылало. Вамба! произнесъ онъ, — у тебя есть оружіе, а сердце твое гораздо лучше головы; насъ только двое, по внезапное нападеніе двухъ рѣшительныхъ людей много значитъ. Пойдемъ!
— Куда и зачѣмъ? спросилъ шутъ.
— Освободить Седрика.
— Да вѣдь ты навсегда отказался отъ его службы?
— То было, отвѣчалъ Гуртъ, — тогда когда онъ былъ счастливъ. Пойдемъ!
Когда шутъ былъ уже готовъ повиноваться, внезапно появилось третье лице и велѣло имъ остановиться. По платью его и оружію, Вамба принялъ было его за одного изъ разбойниковъ, захватившихъ его господина; по кромѣ того, что на немъ не было маски, блестящая перевязь и богатый рожокъ, висѣвшій на ней, равно какъ и спокойный, повелительный тонъ его голоса, открыли въ немъ, не смотря на темноту, Локслея, стрѣлка, который при самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ одержалъ побѣду въ стрѣляніи изъ лука.
— Что все это значитъ? спросилъ онъ: — кто въ этихъ лѣсахъ смѣетъ нападать, грабить и брать кого нибудь въ плѣнъ?
— Посмотри поближе на ихъ кафтаны, сказалъ Вамба, — и ты узнаешь твои ли это дѣтки, или нѣтъ… по платью они совершенно похожи на тебя, какъ одна зеленая горошина на другую.
— Я сейчасъ узнаю все это, отвѣчалъ Локслей, — и приказываю вамъ, если вамъ дорога жизнь, не трогаться съ мѣста, пока я не возвращусь. Послушайтесь меня, и отъ этого не будетъ хуже ни вамъ, ни господамъ вашимъ… Постойте, мнѣ надо сдѣлаться какъ можно болѣе похожимъ на нихъ.
При этихъ словахъ Локслей снялъ перевязь съ рожкомъ, вынулъ перо изъ своей шапки, и отдалъ все это Вамбѣ; потомъ, вытащивъ изъ кармана маску и повторивъ приказаніе стоять смирно, отправился на розыски.
— Дожидаться ли намъ его, Гуртъ? спросилъ Вамба, — или показать ему, что у насъ есть ноги? По моему глупому мнѣнію, для честнаго человѣка у него ужъ слишкомъ воровскій нарядъ.
— Пусть будетъ дьяволъ, если ему угодно, отвѣчалъ Гуртъ. Намъ хуже не будетъ, если мы его дождемся. Если онъ изъ этой же шайки и далъ знать что мы здѣсь, то намъ не поможетъ ни борьба, ни бѣгство. Кромѣ того, я недавно испыталъ, что открытые разбойники не самые худшіе изъ людей, съ которыми приходится имѣть дѣло.
Локслей воротился чрезъ нѣсколько минутъ.
— Другъ Гуртъ, сказалъ онъ, — я вмѣшался въ толпу этихъ людей и узналъ кому они принадлежатъ и куда идутъ. Полагаю, что они не сдѣлаютъ плѣнникамъ никакого насилія. Но троимъ нападать на такую толпу было бы истиннымъ безуміемъ; всѣ они опытны въ войнѣ, и назначены, стражи, чтобъ ударить тревогу въ случаѣ нападенія. Но я скоро надѣюсь собрать силу, достаточную для уничтоженія всѣхъ предосторожностей ихъ; вы оба служители, и какъ кажется мнѣ, вѣрные служители Седрика Саксонца, защитника правъ англійскаго народа. Въ его несчастій ему помогутъ руки англичанъ. Пойдемте со мною пока, я соберу помощниковъ.
Сказавъ это онъ пошелъ большими шагами по лѣсу; шутъ и свинопасъ послѣдовали за нимъ. Вамба никакъ не могъ идти долго молча.
— Мнѣ кажется, сказалъ онъ, разсматривая перевязь и рогъ, оставшіеся у него въ рукахъ, — что я видѣлъ стрѣлу, котовая выиграла эту награду, и не дальше какъ на турнирѣ.
— А мнѣ кажется, отвѣчалъ Гуртъ, — я слышалъ голосъ добраго стрѣлка и днемъ и ночью, и съ тѣхъ поръ луна не являлась еще три раза.
— Друзья мои, произнесъ стрѣлокъ, — кто я, вамъ до этого теперь нѣтъ никакой нужды; если я возвращу свободу вашему господину, вы не безъ причины можете назвать меня лучшимъ вашимъ другомъ. А такъ ли я называюсь или иначе, лучше ли мясника или хуже умѣю натянуть лукъ, пріятнѣе ли мнѣ прогуливаться при солнечномъ свѣтѣ или при лунномъ — все это вещи, которыя до васъ не касаются, и вамъ нѣтъ до нихъ дѣла.
— Мы попали головами въ львиную пасть, шепнулъ Вамба на ухо Гурту, — какъ бы избавиться отъ нея?
— Тс! Молчи, возразилъ Гуртъ. Не оскорбляй его своими глупостями, а я отъ души вѣрю, что все пойдетъ хорошо.
ГЛАВА XX.
правитьМолитва облекается въ звуки музыки, музыка возносится на крыльяхъ молитвы, подобно птицѣ, привѣтствующей солнце, звуки летятъ къ небесамъ.
Послѣ доброй трехчасовой ходьбы, служители Седрика, въ сопровожденіи своего таинственнаго вожатаго, вышли на небольшую лощину, въ срединѣ которой возвышался огромный дубъ, бросавшій во всѣ стороны свои развѣсистыя вѣтви. Около этого дуба, человѣкъ пять стрѣлковъ лежало на землѣ, и одинъ, какъ часовой, прогуливался взадъ и впередъ въ тѣни дерева.
Услыша шумъ приближавшихся шаговъ, сторожъ ударилъ тревогу, и спавшіе вскочили въ то же мгновеніе и натянули луки. Шесть стрѣлъ готовы были полетѣть въ ту Сторону, съ которой шли паши путники, какъ проводника узнали и привѣтствовали знаками уваженія и привязанности, замѣнившими враждебныя приготовленія.
— Гдѣ Мельникъ? былъ первый вопросъ проводника.
— На дорогѣ къ Ротергаму.
— Сколько съ нимъ людей? спросилъ предводитель (можно было угадать, что Локслей носилъ это званіе).
— Шестеро, и вѣрная надежда на добычу, если угодно будетъ Св. Николаю.
— Благочестиво сказано! А гдѣ Аланъ-э-Дэль?
— Гуляетъ по дорогѣ въ Ватлингъ и поджидаетъ пріора изъ Жорво.
— И это хорошо! А гдѣ монахъ?
— Въ своей кельѣ.
— Такъ я пойду къ нему, сказалъ Локслей, — а вы ступайте въ разныя стороны и отыщите товарищей. Соберите ихъ какъ можно больше, потому что дичь, за которой мы будемъ охотиться, требуетъ сильнаго преслѣдованія. На разсвѣтѣ ожидайте меня здѣсь… Постойте, прибавилъ онъ, — я забылъ было самое нужное: пусть двое изъ васъ сейчасъ же идутъ на дорогу въ Торквильстонъ, замокъ Фронъ де Бефа. Толпа храбрецовъ, одѣтыхъ въ наше платье, ведетъ плѣнниковъ. Смотрите за ними внимательнѣе, и если они даже доберутся до замка прежде чѣмъ мы успѣемъ собрать паши силы, честь наша будетъ требовать наказанія ихъ, и мы найдемъ на то средства. Слѣдуйте за ними какъ можно ближе, и пусть лучшій ходокъ изъ васъ сообщитъ мнѣ ихъ движенія.
Стрѣлки обѣщали безусловно повиноваться, и отправились къ своему назначенію. Между тѣмъ предводитель ихъ и два его товарища, которые теперь смотрѣли на него съ великимъ уваженіемъ, немного даже со страхомъ, продолжали путь свой къ часовнѣ Копменгурста.
Когда при слабомъ мерцаніи луны они достигли святой, хотя и разрушенной часовни и суровой пустыни, столь приличной уединенному благочестію, Вамба шепнулъ Гурту: — Если это жилище разбойника, то оправдывается старая пословица: «чѣмъ ближе къ церкви, тѣмъ дальше отъ Бога». Клянусь пѣтушьимъ гребешкомъ моимъ, кажется всегда такъ бываетъ… Послушаемъ однако церковные стихи, раздающіеся въ кельѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, анахоретъ и его гость тянули со всею силою своихъ мощныхъ легкихъ старую застольную пѣсню съ слѣдующимъ припѣвомъ:
Come, trowl the brown bowl to me,
Bully boy, bully boy,
Come, trowl the brown bowl to me:
Ho! jolly Jenkin, I spy а knave in drinking,
Come, trowl the brown bowl to me *).
- ) Подай мнѣ чашу темную, добрый молодецъ, — подавай мнѣ чашу темную: А! веселый Дженкипъ, вижу плута по питью! — Подавай мнѣ чашу темную.
— Недурно спѣто, сказалъ Вамба, присоединивъ свой голосъ къ пѣнію. — Но скажите, ради всѣхъ святыхъ, кто бы подумалъ услышать такую веселую пѣсню въ полночь, и притомъ въ кельѣ отшельника?
— Для меня это вовсе не удивительно, возразилъ Гуртъ: — веселый клеркъ Копменгурста человѣкъ извѣстный, и бьетъ охотно ланей, попадающихся ему въ его прогулкахъ. Говорятъ, что лѣсничій даже жаловался начальнику, и что ему запретятъ носить рясу и капюшонъ, если онъ не будетъ лучше вести себя.
Между тѣмъ какъ они говорили, громкій и частый стукъ Локслея обратилъ на себя вниманіе анахорета и его гостя.
— Клянусь моими четками, воскликнулъ пустынникъ, остановись посреди пѣсни, — сюда идутъ еще ночные посѣтители. Я бы не желалъ, ради моего капюшона, чтобъ они застали насъ въ этомъ прекрасномъ занятіи. У всякаго есть враги, любезный серъ Лѣнтяй, и есть такіе злые люди, которые гостепріимный ужинъ, предложенный мною вамъ, усталому страннику, въ продолженіе какихъ нибудь трехъ часовъ, назовутъ пьянствомъ и развратомъ — пороками, совершенно чуждыми и званію моему и характеру.
— Низкіе клеветники! возразилъ рыцарь, — я славно проучилъ бы ихъ. Не смотря на то, святой клеркъ, ты правъ, что у каждаго есть свои враги: у меня въ этой сторонѣ есть такіе, съ которыми я охотнѣе стану говорить сквозь отверстія моего шлема, чѣмъ съ открытымъ лицомъ.
— Ну, такъ надѣвай, другъ Лѣнтяи, желѣзный горшокъ свой на голову какъ можно живѣе, сказалъ пустынникъ, — а я покуда уберу эти бутылки; послѣднія капли ихъ сильно шумятъ у меня въ головѣ, а чтобъ не слыхали шума отъ бутылокъ, такъ какъ я дѣйствительно чувствую себя не совсѣмъ твердымъ на ногахъ, подпѣвай мнѣ въ томъ что я запою; до словъ дѣла нѣтъ: я и самъ ихъ почти не знаю!
И сказавъ это монахъ затянулъ громовое: «De profundis clamavi», водъ звуки котораго убиралъ всѣ принадлежности ужина; рыцарь, смѣясь отъ души, надѣвалъ вооруженіе и подпѣвалъ ему сколько позволялъ смѣхъ.
— Что за чертовскую заутреню справляете вы въ эту пору? раздался голосъ извнѣ.
— Прости васъ Господи, серъ путешественникъ! отозвался пустынникъ, которому собственный шумъ и можетъ быть ночныя возліянія помѣшали узнать голосъ очень знакомый, — или своимъ путемъ во имя Бога и Св. Дунстана, и не мѣшай молитвамъ моимъ и моего святаго брата.
— Безумный монахъ! снова раздался голосъ извнѣ, — отвори Локслею.
— Все хорошо, все безопасно, обратился пустынникъ къ своему товарищу.
— Да кто же это? спросилъ Черный Рыцарь: — мнѣ нужно знать…
— Кто? отвѣчалъ пустынникъ, — говорю тебѣ, что это другъ.
— Какой другъ? спросилъ опять рыцарь, — можетъ быть твой, а не мой!
— Какой другъ? этотъ вопросъ легче сдѣлать, чѣмъ отвѣчать на него. Какой другъ?.. Постой, постой, я вспомнилъ теперь: это тотъ самый лѣсничій, о которомъ я говорилъ тебѣ.
— Не сомнѣваюсь, что онъ такой же честный лѣсничій, какъ ты благочестивый пустынникъ, отвѣчалъ рыцарь. — Да отпирай же ему дверь, а то онъ ее выломаетъ.
Въ это время, собаки, начавшія громко лаять когда раздался стукъ у дверей, узнали голосъ пришедшаго, и совершенно измѣнивъ свой образъ дѣйствія, стали царапаться въ дверь и визжать, какъ бы прося впустить гостя.
— Что это значитъ, пустынникъ? спросилъ стрѣлокъ при первомъ взглядѣ на рыцаря: — откуда ты добылъ себѣ веселаго товарища?
— Это братъ мой по ордену, отвѣчалъ монахъ, покачивая головою: — мы провели всю ночь въ молитвахъ.
— Онъ, кажется, монахъ воинствующей церкви, отвѣчалъ Локслей: — ихъ такъ много теперь въ окрестностяхъ. Скажу тебѣ, монахъ, что ты долженъ убрать свои четки и взять палицу: намъ необходимъ каждый изъ нашего общества, духовный и свѣтскій. Но, прибавилъ онъ отводя его въ сторону, — не съ ума ли ты сошелъ? принимаешь рыцаря, котораго не знаешь? Развѣ ты забылъ наши постановленія?
— Я его не знаю? смѣло возразилъ монахъ, — я знаю его такъ же хорошо, какъ нищій знаетъ свое блюдо.
— А какъ его имя? спросилъ Локслей.
— Имя его, отвѣчалъ пустынникъ — имя… Антони Скрэбельстонъ… Какъ будто я стану пить съ человѣкомъ, не зная его имени!
— Ты пилъ слишкомъ много, монахъ, сказалъ стрѣлокъ, — и я боюсь, не слишкомъ ли много ты болталъ.
— Любезный стрѣлокъ, сказалъ рыцарь, подходя къ нимъ, — не сердитесь на моего веселаго хозяина. Онъ оказалъ мнѣ гостепріимство, которое въ случаѣ отказа я вынудилъ бы у него.
— Вынудилъ бы! воскликнулъ монахъ. — Погоди покуда я перемѣню свою сѣрую рясу на зеленый кафтанъ, и если тогда не поверну я двѣнадцать разъ своей палки надъ твоею головою, то никогда не буду ни настоящимъ монахомъ, ни добрымъ стрѣлкомъ.
Говоря это онъ сбросилъ рясу и остался въ черной клеенчатой курткѣ и въ такихъ же брюкахъ, сверхъ которыхъ надѣлъ зеленые штаны и кафтанъ того же цвѣта.
— Пожалуйста, обратился онъ къ Вамбѣ, — помоги мнѣ завязать шнурки; за работу получишь стаканъ вина.
— Спасибо за вино, отвѣчалъ Вамба, — да неужели ты думаешь, что я соглашусь помогать тебѣ изъ святаго пустынника переодѣваться въ грѣшнаго лѣснаго бродягу?
— Не бойся ничего, сказалъ монахъ: — я отдамъ на исповѣди моему сѣрому монашескому капюшону всѣ грѣхи моего зеленаго кафтана, и дѣло съ концомъ!
— Аминь! отвѣтилъ шутъ. — Суконный кафтанъ будетъ каяться власяницѣ, съ тѣмъ 4тобъ капюшонъ твой отпустилъ грѣхи и моему пестрому камзолу.
И Вамба началъ помогать монаху въ завязываніи безконечныхъ снурковъ, которыми прикрѣплялось тогда къ камзолу нижнее платье.
Пока они занимались этимъ, Локслей отвелъ рыцаря на нѣкоторое разстояніе и сказалъ ему: — Не скрывайтесь, серъ рыцарь: вы рѣшили побѣду англичанъ противъ чужеземцевъ во второй день турнира въ Ашби?
— Если бы и такъ, то что жъ изъ этого слѣдуетъ, мой любезный? спросилъ въ свою очередь рыцарь.
— То, отвѣчалъ стрѣлокъ, — что я считаю васъ защитникомъ слабыхъ.
— Это обязанность каждаго рыцаря, отвѣчалъ черный витязь, — и мнѣ было бы очень непріятно, еслибъ кто нибудь иначе обо мнѣ думалъ.
— Но для меня, сказалъ Локслей, — теперь необходимо чтобъ ты былъ такой же хорошій англичанинъ, какъ и хорошій рыцарь, потому что дѣло, которое я хочу сообщить тебѣ, хотя и относится къ каждому честному человѣку, по касается преимущественно настоящаго уроженца Англіи.
— И ты вѣрно не найдешь никого, отвѣчалъ рыцарь, — кому бы Англія и жизнь каждаго англичанина были такъ дороги какъ мнѣ.
— Охотно вѣрю этому, продолжалъ стрѣлокъ, — потому что никогда еще отечество наше не нуждалось столько въ тѣхъ, кто его любитъ. Послушай, я разскажу тебѣ о предпріятіи, въ которомъ, если только ты дѣйствительно таковъ, какимъ мнѣ кажешься, ты можешь занять въ этомъ дѣлѣ почетное мѣсто. Толпа негодяевъ, одѣтая въ платье людей, которые гораздо лучше ихъ, захватила въ плѣнъ благороднаго англичанина, по имени Седрика Саксонца, его воспитанницу и друга его, Ательстана изъ Копингсбурга, и отвезла ихъ въ замокъ, находящійся въ этомъ лѣсу и называемый Торквильстономъ. Спрашиваю тебя, какъ добраго рыцаря и добраго англичанина, хочешь ли содѣйствовать ихъ избавленію?
— Считаю своею обязанностью принять твое предложеніе, возразилъ рыцарь; — по я желалъ бы знать кто ты, зовущій меня къ нимъ на помощь?
— Я, отвѣчалъ житель лѣсовъ, — человѣкъ, не имѣющій имени, но я другъ моей родины и всѣхъ кто любитъ ее. Этимъ вы и должны пока удовольствоваться, особенно если сами хотите остаться неизвѣстнымъ. Повѣрьте мнѣ, когда я даю слово, то оно столько же свято, какъ еслибъ я носилъ золотыя шпоры.
— Охотно вѣрю, отвѣчалъ рыцарь. — Я привыкъ изучать людей по ихъ лицамъ, а на твоемъ читаю твердость и честность. Итакъ не буду дѣлать тебѣ пустыхъ вопросовъ, а помогу въ освобожденіи плѣнниковъ; послѣ этого, надѣюсь, мы познакомимся короче и будемъ довольны другъ другомъ.
— Вотъ что, сказалъ Гурту Вамба, который, совсѣмъ одѣвъ монаха, подошелъ къ другому концу хижины и слышалъ окончаніе разговора: — мы пріобрѣли новаго союзника! Я полагаю, что храбрость рыцаря выкована изъ лучшаго металла, чѣмъ религія пустынника и честность стрѣлка; по глазамъ же Локслея видно что онъ браконьеръ, а монахъ похожъ на разгульнаго лицемѣра.
— Помолчи пожалуйста, Вамба, возразилъ Гуртъ. — Все это можетъ быть правда; но еслибъ самъ дьяволъ съ своими рогами явился и предложилъ мнѣ свою помощь для освобожденія Седрика и лэди Роэны, едва ли бы достало у меня вѣры отказаться отъ предложенія врага и не соединиться съ нимъ.
Монахъ одѣтъ былъ совершенно какъ стрѣлокъ, съ мечомъ и щитомъ, лукомъ и колчаномъ, и съ огромнымъ бердышемъ за плечами. Онъ прежде всѣхъ вышелъ изъ кельи, потомъ тщательно заперъ дверь и ключъ положилъ подъ порогъ.
— Въ состояніи ли ты помогать намъ, монахъ? спросилъ Локслей, — или темная чара все еще бродитъ у тебя въ головѣ?
— Капля изъ источника Св. Дунстана все поправитъ, отвѣчалъ отшельникъ. — Я чувствую, что въ головѣ у меня что-то кружится, и ноги мои какъ-то нетверды; но вы увидите, что все это пройдете. Произнеся эти слова, онъ подошелъ къ каменному басейну, гдѣ стекавшая вода образовывала пузыри, которые при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца казались прыгающими, и такъ сильно началъ тянуть въ себя воду, какъ будто хотѣлъ выпить весь источникъ.
— Давно ли ты пилъ столько воды, святой клеркъ Копменгурста? спросилъ Черный Рыцарь.
— Не пилъ съ тѣхъ поръ, какъ высохла моя бутылка, отвѣчалъ монахъ: — напитокъ вылетѣлъ на вѣтеръ, и мнѣ осталось только пользоваться благодѣяніями моего патрона.
Затѣмъ погрузивъ руки и голову въ источникъ, монахъ смылъ всѣ признаки полуночнаго пиршества.
Освѣжившись и протрезвившись такимъ образомъ, веселый пустынникъ тремя пальцами повернулъ надъ головою свой тяжелый бердышъ, какъ будто у него въ рукахъ былъ тростникъ, и воскликнулъ: «Гдѣ эти негодные похитители, которые противъ воли увозятъ дѣвушекъ? Пусть чортъ меня возьметъ, если я не уберу ихъ до дюжины!»
— Ты клянешься, святой клеркъ? спросилъ Черный Рыцарь.
— Не называй меня клеркомъ, возразилъ переодѣтый отшельникъ. — Клянусь Св. Георгіемъ и дракономъ, я пустынникъ только покуда на мнѣ ряса. Когда же надѣваю зеленый кафтанъ, то хочу пить и клясться, какъ и всякій веселый стрѣлокъ Вестъ-Райдинга.
— Дѣлай что хочешь, — веселый отецъ, сказалъ Локслей, — только говори потише; ты шумишь, какъ цѣлый монастырь наканунѣ праздника, когда абатъ уложился спать. Пойдемте, господа; намъ нечего терять времени въ разговорахъ; необходимо собрать всѣ наши силы, если придется осаждать замокъ Реджинальда Фронъ де Бефа.
— Какъ! воскликнулъ Черный Рыцарь. — Фронъ де Бефъ останавливаетъ на большой дорогѣ королевскихъ васалловъ? Давно ли же онъ сдѣлался разбойникомъ и притѣснителемъ?
— Притѣснителемъ онъ былъ всегда, сказалъ Локслей.
— Что касается до того, разбойникъ ли онъ, прибавилъ пустынникъ, — то онъ и въ половину не такъ честенъ, какъ многіе изъ знакомыхъ мнѣ разбойниковъ.
— Впередъ, отшельникъ, да будь поскромнѣе, сказалъ стрѣлокъ. — Лучше бы тебѣ спѣшить на мѣсто собранія, чѣмъ болтать то, о чемъ бы можно и помолчать изъ приличія и благоразумія.
ГЛАВА XXI.
правитьМежду тѣмъ какъ описанныя нами мѣры приняты были относительно Седрика и его товарищей, вооруженные люди, захватившіе ихъ, торопились въ безопасное мѣсто, куда намѣревались заключить плѣнниковъ. Но наступила совершенная темнота, а лѣсныя тропинки но видимому были плохо извѣстны бродягамъ. Они принуждены были дѣлать большія остановки, и даже раза два возвращаться назадъ, чтобъ найдти путь, по которому хотѣли слѣдовать. Утренняя заря занялась надъ ними прежде чѣмъ они вполнѣ увѣрились, что находятся на настоящей дорогѣ. Увѣренность возвратилась съ разсвѣтомъ, и весь отрядъ двинулся съ большею противъ прежняго скоростью. Въ это время слѣдующій разговоръ завязался между двумя предводителями разбойниковъ:
— Пора тебѣ оставить насъ, серъ Морисъ, сказалъ рыцарь храма, обращаясь къ Де Браси, — и приготовить вторую часть своей мистеріи. Пора уже тебѣ разыграть роль рыцаря-освободителя.
— Я передумалъ теперь, отвѣчалъ Де Браси, — и не разстанусь съ тобою, пока добыча наша не будетъ въ сохранности въ замкѣ Фронъ де Бефа. Тогда я явлюсь предъ лэди Роэною въ моемъ собственномъ видѣ, и надѣюсь, она отнесетъ къ дѣйствіямъ моей сильной страсти насиліе, въ которомъ я передъ нею виновенъ.
— А что заставило тебя перемѣнить планъ, Де Браси? спросилъ Боа Гильберъ.
— Это до тебя нимало не касается, отвѣчалъ его собесѣдникъ.
— Надѣюсь, однакоже, серъ рыцарь, что подобная перемѣна твоихъ намѣреній произошла не отъ подозрѣнія въ моей честности, которое Фитцурзъ старался внушить тебѣ?
— Mon мысли принадлежатъ собственно мнѣ. Говорятъ, дьяволъ смѣется, когда одинъ воръ обкрадываетъ другаго; а мы знаемъ, что если онъ будетъ изрыгать пламя и сѣру, то и тогда не удержитъ рыцаря храма отъ исполненія его желаній.
— Или предводителя вольнаго отряда отъ боязни, что другъ и товарищъ поступитъ съ нимъ такъ же несправедливо, какъ онъ самъ поступаетъ со всѣми.
— Ты дѣлаешь мнѣ безполезный и опасный упрекъ, а я скажу только, что знаю нравственность ордена храмовыхъ рыцарей, и не дамъ тебѣ случая вырвать у меня изъ рукъ прекрасную добычу, для которой я подвергался такимъ опасностямъ.
— Да чегожъ ты боишься? Ты знаешь обѣты нашего ордена?
— Очень хорошо знаю и то какъ они исполняются. Полно, серъ рыцарь; законы вѣжливости къ дамамъ имѣютъ вольное толкованіе въ Палестинѣ: отъ того-то именно я ни въ чемъ и не повѣрю твоей совѣсти.
— Ну, такъ выслушай истину: мнѣ дѣла нѣтъ до твоей голубоокой красавицы: въ нашей свитѣ есть и получше ея на мои глаза.
— Какъ! Неужели ты унизишься до прислужницы? спросилъ Де Браси.
— Нѣтъ, серъ рыцарь, отвѣчалъ съ гордостью Боа Гильберъ. — До прислужницы я не унижусь. Но между плѣнницами есть одна, которая ничѣмъ не хуже твоей.
— Клянусь всѣмъ святымъ, ты думаешь о прекрасной еврейкѣ.
— А если бы и такъ, что можно сказать противъ этого?
— Ничего, сколько мнѣ извѣстно; но развѣ твой обѣтъ цѣломудрія не возбудитъ въ тебѣ угрызенія совѣсти за связь съ еврейкою?
— Что касается до моего обѣта, то патъ великій магистръ разрѣшитъ его. Что же касается до совѣсти, то человѣкъ, убившій до трехсотъ сарациповъ, не станетъ мучиться за каждый пустой грѣхъ, какъ деревенская дѣвушка передъ первою исповѣдью въ великую пятницу.
— Ты лучше знаешь свои привилегіи. Впрочемъ, я готовъ побожиться, что тебя плѣнили болѣе мѣшки стараго ростовщика, нежели черные глазки его дочери.
— Мнѣ могутъ нравиться и тѣ и другіе; да только старый еврей половина добычи. Я раздѣлю его съ Фронъ де Бефомъ, который не даромъ же пускаетъ насъ въ свой замокъ. Мнѣ хочется чѣмъ нибудь исключительно воспользоваться при этомъ подвигѣ, и взоръ мой палъ на прелестную еврейку, какъ на собственно принадлежащую мнѣ награду. Теперь, когда ты знаешь мое намѣреніе, хочешь ли ты рыться снопа за свой прежній планъ, или нѣтъ? Ты видишь, что тебѣ нечего бояться моего соперничества.
— Нѣтъ, я останусь при своей плѣнницѣ. То что ты говоришь можетъ быть и истина, по мнѣ не нравятся привилегіи, пріобрѣтаемыя разрѣшеніемъ великаго магистра, и заслуги, пріобрѣтенныя уничтоженіемъ трехсотъ сарациновъ. У тебя столько правъ на прощеніе, что тебѣ нечего заботиться о пустыхъ грѣхахъ.
Во время этого разговора Седрикъ старался всѣми силами узнать отъ своихъ стражей, кто взялъ его со свитою въ плѣнъ и чего хотятъ отъ нихъ.
— Вы вѣрно англичане, сказалъ Седрикъ, — и, праведное Небо! поднимаете руку на своихъ соотечественниковъ, какъ будто норманы. Вы должны быть мои сосѣди, и потому друзья мои: ни одинъ изъ моихъ сосѣдей-англичанъ не можетъ быть мнѣ врагомъ. Говорю вамъ, что многіе изъ васъ, даже обвиненные въ бродяжничествѣ, находили у меня покровительство, потому что я сожалѣлъ о ихъ несчастіяхъ и проклиналъ угнетенія, претерпѣваемыя ими отъ тирановъ. Скажите, чего же вы хотите отъ меня? Къ чему послужитъ вамъ это насиліе? Вы поступаете хуже скотовъ; неужели вы такіе же безсловесные какъ они?
Напрасно Седрикъ уговаривалъ своихъ стражей, которые имѣли много причинъ молчать, не смотря ни на гнѣвъ его, ни на убѣжденія.
Они поспѣшно продолжали путь свой до тѣхъ поръ, пока въ концѣ аллеи высокихъ деревьевъ не открылся передъ ними Торквильстонъ, древній заплѣсневѣлый замокъ Реджинальда Фронъ де Бефа. Это была небольшая крѣпость, состоявшая изъ масивной, высокой башни, окруженной строеніями меньшей высоты, внутри которыхъ находился круглый дворъ. Около внѣшней стѣны прорытъ былъ глубокій ровъ, наполнявшійся водою изъ ближняго источника. Фронъ де Бефъ, характеръ котораго навлекалъ ему частыя ссоры съ врагами, значительно усилилъ укрѣпленія замка построеніемъ башенъ на внѣшней стѣнѣ, какъ бы для защиты ея со всѣхъ сторонъ. Входъ въ него, какъ и во всѣ замки того времени, лежалъ подъ сводами барбикана, или внѣшняго укрѣпленія, оканчивавшагося небольшими сторожевыми башенками на каждомъ углу.
Едва Седрикъ увидѣлъ сѣдыя и покрытыя мохомъ бойницы замка Фронъ де Бефа, освѣщенныя утреннимъ солнцемъ, посреди лѣса, ихъ окружавшаго, какъ тотчасъ же вывелъ очень вѣрное заключеніе о причинѣ постигшаго ихъ бѣдствія.
— Я былъ несправедливъ къ ворамъ и бродягамъ этихъ лѣсовъ, полагая что вотъ эти разбойники принадлежатъ къ ихъ шайкѣ; вѣрнѣе было бы смѣшать здѣшнихъ лисицъ съ кровожадными волками Франціи. Скажите мнѣ, собаки, чего хочетъ вашъ господинъ: жизни моей или состоянія? Ужъ не тревожитъ ли ихъ, что два сакса, я и благородный Ательстанъ, имѣемъ земли въ нашей отчизнѣ, единственное наслѣдіе нашего племени? Ведите же насъ на смерть и довершите ваше тиранство, отнявъ у насъ жизнь, какъ отняли свободу! Если Седрикъ Саксонецъ не можетъ снасти Англію, то онъ охотно умретъ за нее. Скажите тирану, вашему господину, что я умоляю его только отпустить съ честью лэди Роэну. Она женщина, и ему нечего бояться; а съ нами! умрутъ всѣ, кто бы осмѣлился еще поднять оружіе на защиту ея.
Спутники отвѣчали безмолвіемъ на эти убѣжденія, какъ и на прежнія, и остановились у воротъ замка. Де Браси трижды протрубилъ въ рогъ, а стражи и стрѣлки, бывшіе на стѣнахъ, замѣтя ихъ приближеніе, поспѣшно опустили подъемный мостъ, и всадники въѣхали во дворъ замка. Плѣнники, по приглашенію своихъ стражей, спѣшились и введены были въ комнату, гдѣ наскоро былъ приготовленъ завтракъ, къ которому никто не прикоснулся кромѣ Ательстэна. Но потомокъ Исповѣдника не успѣлъ еще удовлетворить своего апетита, какъ стражи сообщили ему, что Седрикъ и онъ будутъ посажены не въ одной комнатѣ съ лэди Роэною. Сопротивленіе было напрасно, и ихъ повели въ обширную залу, съ грубыми колоннами саксонской архитектуры, очень похожую на столовыя или трапезы, которыя до сихъ поръ можно видѣть въ старинныхъ зданіяхъ нашихъ древнихъ монастырей.
Лэди Роэну разлучили съ ея свитою и вѣжливо отвели въ отдаленную часть замка, впрочемъ не спрашивая ея согласія. То же зловѣщее предпочтеніе оказано было и Ревекѣ, не смотря на мольбы ея отца, который предлагалъ даже деньги, чтобъ только оставили ее съ нимъ. Невѣрная собака! отвѣчалъ одинъ изъ его стражей, — когда ты увидишь приготовленную тебѣ пору, такъ самъ не захочешь пустить туда свою дочь.
И безъ дальнихъ разговоровъ, стараго еврея схватили и силою повлекли въ противную сторону. Служители, которыхъ прежде обезоружили и тщательно обыскали, были брошены въ другія темницы замка; Роэнѣ даже отказали въ услугахъ! ея горничной, Эльджиты.
Комната, въ которой заперты были саксонскіе таны (на нихъ прежде обратимъ наше вниманіе) и которая теперь обратилась въ тюрьму, была нѣкогда большою залою замка. Теперь она была оставлена, потому что настоящій владѣлецъ, между прочими прибавленіями для удобства, безопасности и красоты своей резиденціи, устроилъ новую, обширную залу, сводообразный потолокъ которой подерживался болѣе легкими и красивыми столбами, и которая наполнена была всѣми украшеніями норманской архитектуры.
Седрикъ ходилъ по комнатѣ, полный печальныхъ размышленій о прошедшемъ и настоящемъ, между тѣмъ какъ безчувственность его товарища, замѣняя терпѣніе и философію, не допускала его думать ни о чемъ кромѣ настоящаго положенія; по и то имѣло на него такъ мало вліянія, что онъ только время отъ времени отвѣчалъ да сильные и страстные возгласы Седрика.
— Да, разглагольствовалъ Седрикъ, то говоря самъ съ собою, то обращаясь къ Ательстэну, — въ этой самой залѣ отецъ мой пировалъ съ Торквилемъ Вольфгапгеромъ, когда послѣдній угощалъ храбраго и злополучнаго Гарольда, собиравшагося противъ норвежцевъ, которые соединились съ мятежнымъ Тости. Въ этой самой залѣ Гарольдъ далъ великодушный отвѣтъ посланнику своего непокорнаго брата. Сколько разъ отецъ мой съ восторгомъ разсказывалъ мнѣ эту повѣсть! Посланникъ Тости былъ введенъ, когда эта огромная комната наполнена была толпою благородныхъ саксонскихъ предводителей, собравшихся вокругъ своего монарха и пившихъ изъ кубковъ пурпурное вино.
— Надѣюсь, сказалъ Ательстэнъ, нѣсколько тронутый этою частью разговора своего друга, — что они пришлютъ вамъ въ полдень вина и кушанья… они едва дали намъ позавтракать! Къ тому же, я никогда не могу порядочно поѣсть тотчасъ послѣ верховой ѣзды, хотя врачи и увѣряютъ, что это очень полезно.
Седрикъ продолжалъ свой разсказъ о былыхъ временахъ, не обращая никакого вниманія на неумѣстное замѣчаніе своего собесѣдника.
— Посланникъ Тости, говорилъ онъ, — вошелъ въ залу, не робѣя грозныхъ лицъ, посреди которыхъ проходилъ, и приблизившись къ престолу короля Гарольда, почтительно преклонился предъ нимъ. — «Чего можетъ надѣяться, государь-король», спросилъ онъ, «братъ твой Тости, если онъ сложитъ оружіе и будетъ просить мира»? — Любви брата, отвѣчалъ великодушный Гарольдъ, — и богатаго графства Нортумберландъ. — «Но если Тости приметъ эти условія», продолжалъ посланникъ, «какія земли получилъ Гардрада, король норвежскій»? — Семь футовъ англійской земли, съ гордостью отвѣчалъ Гарольдъ, — но такъ какъ говорятъ, что Гардрада великанъ, то мы прибавимъ ему еще двѣнадцать дюймовъ. — Зала огласилась рукоплесканіями, чаши наполнились въ честь норвежца, и ихъ выпили при возгласахъ: «да вступитъ Гардрада скорѣе въ обладаніе своею англійскою землею».
— Я бы отъ всей души присоединился къ нимъ, сказалъ Ательстанъ, — потому что языкъ мой присохъ къ гортани.
— Смущенный посланникъ, прибавилъ Седрикъ, съ жаромъ продолжая разсказъ, хоть онъ и мало интересовалъ его слушателя, — удалился возвѣстить Тости и его союзнику зловѣщій отвѣтъ оскорбленнаго брата. Тогда-то отдаленныя башни Іорка и кровавыя волны Дервента[37] были свидѣтелями той ужасной битвы, въ которой, выказавъ безстрашное мужество, король норвежскій и Тости оба пали съ десятью тысячами храбрѣйшихъ сподвижниковъ. Кто бы подумалъ, что въ торжественный день, когда одержана была эта побѣда, тотъ же самый вѣтеръ, который развѣвалъ побѣдоносныя знамена саксовъ, надувалъ паруса нормановъ и прибилъ ихъ сюда къ роковымъ берегамъ Сусекса? Кто бы подумалъ, что чрезъ нѣсколько дней самъ Гарольдъ не будетъ владѣть въ своемъ королевствѣ ничѣмъ болѣе кромѣ участка земли, который онъ въ гнѣвѣ назначилъ норвежскому пришельцу? Кто бы подумалъ, что вы, благородный Ательстэнъ, что вы, потомокъ крови Гарольда, и я, отецъ котораго былъ надежнымъ защитникомъ саксонской державы, будемъ плѣнниками подлаго нормана въ той самой залѣ, гдѣ предки наши такъ славно пировали?
— Это довольно непріятно, сказалъ Ательстэнъ, — но надѣюсь, что они отпустятъ насъ за умѣренный выкупъ. Во всякомъ случаѣ, невозможно чтобъ они вздумали тотчасъ же уморить насъ голодомъ. Однакожъ, хоть и давно полдень, а я не вижу приготовленій къ обѣду. Посмотрите въ окно, благородный Седрикъ, не правда ли, солнечные лучи показываютъ полдень?
— Очень можетъ быть, отвѣчалъ Седрикъ, — но я не могу смотрѣть въ это раскрашенное окно, изъ боязни пробудить въ себѣ воспоминанія прошедшаго и того, чего мы лишились. Когда устроено было это окно, благородный другъ мой, наши храбрые предки не знали еще ни стеколъ, ни искуства расписывать ихъ. Гордость отца Вольфгапгера вызвала художника изъ Нормандіи для украшенія своей залы этими новыми затѣями, которыя измѣняютъ золотой свѣтъ Божьяго дня въ такія страшныя краски. Чужестранецъ прибылъ сюда бѣденъ, нищъ, ползалъ передъ всякимъ, готовъ былъ снимать шапку передъ послѣднимъ служителемъ. Возвратился же онъ отъ насъ гордый и богатый, и разсказалъ своимъ жаднымъ соотечественникамъ о богатствѣ и простотѣ саксонскихъ владѣтелей… Это было безуміе, Ательстэнъ, предвидѣнное старцами и предсказанное тѣми потомками Гепгиста и храбрыхъ племенъ его, которые сохранили еще простоту ихъ жизни! Мы приняли этихъ чужестранцевъ, какъ искреннихъ друзей, какъ вѣрныхъ служителей; мы завяли у нихъ искуства и художниковъ, презрѣли честную простоту и мужество нашихъ благородныхъ предковъ, и ослабѣли отъ роскоши нормановъ гораздо прежде чѣмъ пали подъ ихъ оружіемъ. Несравненно вкуснѣе была наша домашняя пища: мы ѣли въ спокойствіи и независимости, а страсть къ роскошнымъ лакомствамъ сдѣлала насъ рабами чужеземныхъ завоевателей!
— Теперь, сказалъ Ательстэнъ, — я бы счелъ за лакомство самую простую’пищу, и меня удивляетъ, благородный Седрикъ, что вы можете такъ твердо помнить дѣла прошедшія, а забываете настоящій часъ, обѣда.
— Потерянное время, сказалъ самъ себѣ раздосадованный Седрикъ, — толковать съ нимъ о чемъ нибудь кромѣ его апетита! Душа Гардикапута овладѣла имъ, и у него нѣтъ другой радости, какъ только наливать кубокъ, пить, да требовать еще. Увы! прибавилъ онъ, съ сожалѣніемъ посматривая на Ательстэна, — зачѣмъ такой грубый духъ живетъ въ такомъ прекрасномъ тѣлѣ! И такое предпріятіе, какъ возстановленіе Англіи, зависитъ отъ такого грубаго орудія! Правда, если онъ женится на Роэнѣ, то ея благородное и великодушное сердце пробудитъ лучшія качества, которыя только спятъ въ немъ. Но какимъ образомъ случится это, когда Роэна, Ательстэнъ я самъ я находимся въ плѣну именно отъ того, что свобода наша можетъ быть опасна для притѣснителей нашего народа?
Въ то время, какъ саксъ погруженъ былъ въ такія горестныя размышленія, дверь ихъ тюрьмы отворилась, и вошелъ дворецкій, держа въ рукахъ бѣлый жезлъ — знакъ своей должности. Эта важная особа вступила въ комнату мѣрными шагами въ сопровожденіи четырехъ служителей, несшихъ столъ, покрытый блюдами, видъ и запахъ которыхъ былъ минутнымъ вознагражденіемъ Ательстэну за всѣ понесенныя имъ безпокойства. Люди, служившіе за столомъ, были переодѣты и замаскированы,
— Зачѣмъ этотъ маскарадъ? спросилъ Седрикъ. — Неужели вы думаете, что мы не знаемъ, чьи мы плѣнники, когда уже вступили въ замокъ вашего господина? Скажите ему, продолжалъ саксъ, желая воспользоваться случаемъ, чтобъ открыть переговоры о своемъ освобожденіи, — скажите господину вашему, Реджинальду Фронъ де Бефу, что мы не знаемъ иной причины посягательства его на нашу свободу, какъ только беззаконное желаніе его обогатиться на нашъ счетъ. Скажите ему, что мы уступаемъ его корыстолюбію, какъ мы въ подобномъ случаѣ уступили бы и настоящему разбойнику. Пусть онъ назначитъ выкупъ за нашу свободу, и онъ получитъ его, лишь бы только средства паши позволили.
Дворецкій не отвѣчалъ ни слова, по только наклонилъ голову.
— Да скажите серу Реджинальду Фронъ де Бефу, прибавилъ Ательстэнъ, — что я вызываю его на смертный бой, и приглашаю биться со мною пѣшкомъ или на конѣ, гдѣ онъ хочетъ, въ продолженіе восьми дней по освобожденіи пашемъ; если онъ настоящій рыцарь, то полагаю, что въ подобныхъ обстоятельствахъ онъ не будетъ ни отсрочивать, ни отказываться.
— Я сообщу рыцарю вашъ вызовъ, отвѣчалъ дворецкій, — а между тѣмъ прошу васъ кушать.
Вызовъ Ательстэна былъ сдѣлалъ не совсѣмъ прилично, такъ какъ набитый ротъ его, требовавшій работы обѣихъ челюстей вмѣстѣ, равно какъ природная медленность, значительно уменьшали дѣйствіе угрозы. Не смотря на то, слова его были приняты Седрикомъ за несомнѣнный знакъ воскресшаго духа, тогда какъ прежняя безпечность Ательстэна, со всѣмъ глубокимъ уваженіемъ къ его происхожденію, начала было выводить старика изъ терпѣнія. Теперь онъ дружески сжалъ его руку въ знакъ одобренія и нѣсколько огорчился, когда Ательстэнъ прибавилъ, что онъ готовъ драться съ дюжиной такихъ людей, какъ Фронъ де Бефъ, еслибъ только онъ могъ этимъ средствомъ ускорить свой выѣздъ изъ замка, въ которомъ кладутъ въ кушанья такое множество чеснока. Однако такое возвращеніе къ чувственности не помѣшало Седрику сѣсть противъ Ательстэна, и онъ скоро доказалъ, что если бѣдствія родины изгнали изъ головы его воспоминаніе о пищѣ, пока кушанье не было подано, за то когда столъ былъ передъ нимъ накрытъ, апетитъ его саксонскихъ предковъ сошелъ на него вмѣстѣ съ другими достоинствами.
Недолго плѣнники наслаждались столомъ: вниманіе ихъ было отвлечено отъ этого важнаго занятія звукомъ рога, раздавшимся у воротъ замка. Звукъ былъ повторенъ три раза съ такою силою, какъ будто бы предъ очарованнымъ замкомъ трубилъ роковой рыцарь, отъ прибытія котораго залы и башни, барбиканы и бойницы должны были разсѣяться подобно утреннему туману. Саксы вскочили изъ за стола и подбѣжали къ окну. Но любопытство ихъ осталось неудовлетвореннымъ, потому что окна ихъ тюрьмы выходили на дворъ замка, а звуки неслись изъ за внѣшнихъ укрѣпленій. Однакожъ вызовъ, но видимому, былъ весьма важенъ, такъ какъ по всему замку раздался большой шумъ.
ГЛАВА XXII.
правитьОставимъ саксонскихъ типовъ, принимавшихся снова за обѣдъ, когда неудовлетворенное любопытство напомнило имъ объ апетитѣ, только въ половину удовлетворенномъ, и заглянемъ въ тяжкую тюрьму Исаака изъ Іорка. Бѣдный еврей тотчасъ же былъ брошенъ въ одно изъ подземелій замка, сырой полъ котораго былъ гораздо ниже поверхности земли и даже ниже самаго рва, окружавшаго укрѣпленія. Единственный свѣтъ, проникавшій туда, падалъ изъ одного или двухъ отверстій, находившихся на такой высотѣ, что ихъ не могла достигнуть рука плѣнника. Эти отверстія въ самый полдень пропускали мрачный и невѣрный свѣтъ, смѣнявшійся совершеннымъ мракомъ задолго до того, когда въ остальной части замка начинало смеркаться. Ржавыя цѣпи и скобы, служившія для предупрежденія бѣгства прежнихъ плѣнниковъ, висѣли еще по стѣнамъ; а въ кольцахъ одной изъ этихъ цѣпей оставались еще двѣ заплѣснѣвшія кости, принадлежавшія вѣроятно тѣлу плѣнника, который не только погибъ тамъ, но даже истлѣлъ совершенно.
Въ одномъ углу этого страшнаго жилища устроена была огромная печь, надъ рѣшеткою которой протянуты были поперегъ желѣзныя полосы, полуизѣденныя ржавчиною.
Внутренность подземелья могла поколебать сердце потверже Исаака, — а онъ, не смотря на то, былъ спокойнѣе подъ гнетомъ неминуемой опасности, чѣмъ при ожиданіи бѣдствіи еще невѣрныхъ и отдаленныхъ. Охотники говорятъ, что заяцъ чувствуетъ гораздо болѣе страха, когда его преслѣдуютъ собаки, чѣмъ въ то время, когда онъ бьется у нихъ въ лапахъ[38]. Вѣроятно евреи, привыкши къ безпрерывной боязни во всѣхъ случаяхъ своей жизни, пріучилъ въ нѣкоторой степени свой умъ къ возможности претерпѣть мученія всякаго рода; и когда схватили его онъ уже не чувствовалъ того изумленія, которое составляетъ самый тяжелый періодъ ужаса. Не въ первый разъ Исаакъ находился въ такихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Опытъ внушалъ ему надежду, что онъ можетъ и теперь, какъ прежде, вырваться подобно птицѣ изъ рукъ ловца. Сверхъ того, на его сторонѣ была эта непоколебимая настойчивость его націи, эта твердая рѣшимость, съ которой евреи часто умѣли покоряться величайшимъ бѣдствіямъ, властолюбію и насилію, но не удовлетворять требованіямъ своихъ притѣснителей.
Рѣшившись на пасивное сопротивленіе, Исаакъ подобралъ подъ себя одежду, чтобъ предохранить члены свои отъ сыраго пола, и сѣлъ въ углу подземелья, гдѣ сложенныя руки его, всклоченные волосы и борода, мѣховое платье и высокая шапка, ври освѣщеніи струею невѣрнаго свѣта, представляли картину, достойную изученія Рембрандта, еслибъ этотъ славный живописецъ жилъ въ то время. Около трехъ часовъ еврей оставался въ одинаковомъ положеніи; наконецъ по лѣстницѣ раздались шаги людей, опускавшихся въ подземелье. Зашумѣли замки, заскрипѣли петли, и Реджинальдъ Фронъ де Бефъ вошелъ въ тюрьму, сопровождаемый двумя сарацинами, невольниками рыцаря храма.
У Фронъ де Бефа, высокаго, сильно сложеннаго мужчины, вся жизнь котораго протекла на войнѣ или въ частныхъ ссорахъ, не пренебрегая никакими средствами къ распространенію своей феодальной власти, были черты лица, совершенно сходныя съ характеромъ, и вполнѣ выражавшія его злобныя, неистовыя страсти. Рубцы, которыми изрыто было его лице, возбудили бы на каждомъ другомъ лицѣ симпатію, и уваженіе къ знакамъ храбрости, столь достойной почтенія; лицу же Фронъ де Бефа они придавали какое-то звѣрство; и увеличивали ужасъ, внушаемый его присутствіемъ. Этотъ страшный баронъ былъ одѣтъ въ кожаный камзолъ, плотно сжимавшій станъ его и приспособленный къ вооруженію, что видно было по пятнамъ, происшедшимъ отъ латъ. При немъ не было инаго оружія кромѣ кинжала, заткнутаго за поясъ какъ бы для уравновѣшенія связки ржавыхъ ключей, висѣвшихъ у него съ правой стороны.
Черные невольники, сопровождавшіе Фронъ де Бефа, одѣты были, вмѣсто своего великолѣпнаго платья, въ куртки и шаравары изъ толстой холстины, съ рукавами, засученными до локтей, подобно мясникамъ, отправляющимъ на бойняхъ свое ремесло. У каждаго въ рукахъ было по небольшой корзинкѣ; вошедши въ подземелье они остановились у дверей, которыя Фронъ де Бефъ тщательно осмотрѣлъ и заперъ двойнымъ замкомъ. Принявъ такую предосторожность, онъ медленно приблизился къ еврею и устремилъ на него глаза, какъ бы желая поразить его блескомъ ихъ, подобно тѣмъ животнымъ, которыя, говорятъ, привлекаютъ къ себѣ добычу глазами. Казалось, свирѣпый и дикій взглядъ Фронъ де Бефа произвелъ подобное дѣйствіе надъ несчастнымъ плѣнникомъ.
Еврей сидѣлъ съ полуоткрытымъ ртомъ, устремивъ взоры на свирѣпаго барона съ такимъ выраженіемъ ужаса, что станъ его сжался и уменьшился въ объемѣ подъ суровымъ, проницательнымъ взглядомъ страшнаго нормана. Несчастный Исаакъ не имѣлъ силы не только встать и поклониться тому, кто внушалъ ему столько ужаса, но не могъ даже спять шапки или произнести слово мольбы: такъ сильно взволновала его увѣренность въ пыткѣ и казни, висѣвшихъ надъ его головою.
Напротивъ того, огромный ростъ нормана расширился въ объемѣ, подобно орлу, который воздымаетъ свои перья, приготовляясь ринуться на беззащитную добычу. Онъ остановился на три шага отъ угла, въ которомъ злополучный еврей прижался къ стѣнѣ, и сдѣлалъ знакъ одному изъ невольниковъ подойти къ нему. Черный исполнитель его повелѣній приблизился, и вынувъ изъ корзины большіе вѣсы и разнаго рода гири, положилъ ихъ у ногъ Фронъ де Бефа и удалился на почтительное разстояніе къ своему товарищу.
Движенія этихъ людей отличались тишиной и торжественностью; казалось, души ихъ были заняты предощущеніемъ ужаса и жестокости. Фронъ де Бефъ самъ началъ разговоръ, обратясь со слѣдующими словами къ своему плѣннику:
— Проклятая собака проклятаго племени! сказалъ онъ, пробуждая своимъ страшнымъ, сильнымъ голосомъ глухое эхо подземныхъ сводовъ, — видишь ли ты эти вѣсы?
Несчастный еврей отвѣчалъ утвердительно.
— На этихъ самыхъ вѣсахъ долженъ ты отвѣсить мнѣ, продолжалъ непоколебимый баронъ, — тысячу фунтовъ серебра по настоящему вѣсу и мѣрѣ Лондонской Башни.
— Святой Авраамъ! воскликнулъ еврей, нашедшій употребленіе голоса при видѣ неминуемой опасности, — слыхалъ ли кто о подобномъ требованіи? Слыхалъ ли кто, хоть въ повѣсти менестреля, о суммѣ въ тысячу фунтовъ серебра? Какой взоръ человѣческій видѣлъ когда нибудь такое огромное сокровище? Въ стѣнахъ Іорка, хоть перерой мой домъ и домы всѣхъ моихъ единоплеменниковъ, ты не найдешь и десятой доли страшной суммы серебра, о которой говоришь.
— Я благоразуменъ, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ: — если серебро такъ рѣдко, то не откажусь отъ золота. Замѣняя маркою золота каждые шесть фунтовъ серебра, ты избавишь свое негодное тѣло отъ такого наказанія, какого ты и вообразить не въ состояніи.
— Умилосердись надо мною, благородный рыцарь, воскликнулъ Исаакъ. — Я старъ, бѣденъ, безпомощенъ, и недостойно для тебя торжествовать надо мною… не великій подвигъ раздавить червя!
— Старъ ты, быть можетъ, продолжалъ рыцарь — къ стыду тѣхъ, которые допустили тебя посѣдѣть въ подлости и грабительствѣ. Слабъ можетъ быть потому что у жида нѣтъ ни руки, ни сердца: но ужъ всѣмъ извѣстно, что ты богатъ.
— Клянусь вамъ, благородный рыцарь, отвѣчалъ еврей, — всѣмъ, но что я вѣрую, и всѣмъ во что мы оба вѣруемъ…
— Не клянись ложно, прервалъ его нормамъ, — и упрямствомъ не произноси своего приговора, покуда не обдумаешь судьбы, тебя ожидающей. Не думай, что я говорю съ тобою только для возбужденія ужаса, что хочу воспользоваться подлою трусостью, которою отличается твое племя. Клянусь тебѣ тѣмъ, во что ты не вѣруешь, Евангеліемъ, которому учитъ наша церковь, и ключами, которые вручены ей чтобъ связывать и разрѣшать, что намѣреніе мое твердо и непоколебимо. Это подземелье устроено не для забавъ. Заключенные въ десять тысячъ разъ поблагороднѣе тебя умерли въ этихъ стѣнахъ, и судьба ихъ осталась неизвѣстною на вѣки! Но тебѣ готовится продолжительная и медленная смерть, предъ которой ихъ смерть была просто наслажденіемъ.
Баронъ снова подалъ знакъ невольникамъ приблизиться и сказалъ имъ что-то на собственномъ ихъ языкѣ, которому выучился въ Палестинѣ, гдѣ можетъ быть и привыкъ къ жестокости. Сарацины вынули изъ своихъ корзинъ нѣсколько угольевъ, пару мѣховъ и бутылку масла. Пока одинъ высѣкалъ огонь, другой разложилъ уголья въ широкую ржавую печь, о которой мы уже говорили, и раздувалъ мѣхами до тѣхъ поръ пока всѣ уголья по вспыхнули яркимъ пламенемъ.
— Видишь ли, Исаакъ, рядъ желѣзныхъ полосъ надъ этими раскаленными угольями?[39] сказалъ Фронъ де Бефъ. — На этомъ тепломъ ложѣ ты будешь лежать безъ платья, какъ на пуховой постели. Одинъ изъ этихъ рабовъ будетъ раздувать подъ тобою огонь, а другой натирать масломъ твои несчастные члены, для того чтобъ жаркое не подгорѣло. И такъ, выбирай между этою огненною постелью и платою тысячи фунтовъ серебра. Клянусь головою моего отца, тебѣ не изъ чего выбирать болѣе!
— Невозможно, воскликнулъ дрожащій еврей, — невозможно, чтобъ таково было ваше намѣреніе! Милосердый Господь никогда не создавалъ сердца, способнаго къ такой ужасной жестокости.
— Не довѣряй этой мысли, Исаакъ, сказалъ Фронъ де Бефъ: — она введетъ тебя въ роковое заблужденіе. Неужели ты думаешь, что я, видѣвшій разграбленный городъ, въ которомъ тысячи христіанъ, моихъ единоземцевъ, погибли отъ меча, воды и огня, оставлю свое намѣреніе при вопляхъ и крикахъ одного ничтожнаго жида? Или ты думаешь, что эти черные рабы, которые не знаютъ ни закона, ни отечества, ни совѣсти, кромѣ воли своего господина, которые при малѣйшемъ знакѣ готовы употребить ядъ, кинжалъ и веревку, — думаешь ли ты, что они сжалятся надъ тобою тогда когда они не поймутъ даже языка, на которомъ ты будешь произносить свои мольбы? Будь умнѣе, старикъ, избавь себя отъ лишняго богатства; передай въ руки христіанина часть того что ты пріобрѣлъ лихоимствомъ отъ его же собратій. Ловкость твоя найдетъ средство пополнить снова твой кошелекъ; по ни врачи, ни лекарства не исправятъ твоей обгорѣлой кожи, если мы растянемъ тебя на этихъ полосахъ. Уплати выкупъ, говорю тебѣ, и радуйся, что такою цѣною можешь избавиться изъ подъ земелья, о тайнахъ котораго немногіе могли разсказывать. Не стану болѣе терять словъ съ тобою: выбирай между своими деньгами и своей кровью и плотью, — и какъ ты выберешь, такъ и будетъ.
— Да поможетъ мнѣ Авраамъ, Іаковъ и всѣ отцы моего народа, возопилъ Исаакъ. — Я по могу выбрать, такъ какъ не имѣю средства удовлетворить нашему неслыханному требованію.
— Схватите и раздѣньте его, рабы! сказалъ рыцарь, — и пусть отцы его племени помогутъ ему, если имъ угодно.
Невольники, повинуясь болѣе взгляду и тѣлодвиженіямъ Фронъ де Бефа, чѣмъ словамъ его, выскочили впередъ, схватили несчастнаго Исаака, подняли съ земли и поставивъ между собою ожидали дальнѣйшаго сигнала отъ жестокосердаго барона. Трепещущій еврей смотрѣлъ на ихъ лица и на лице Фронъ де Бефа въ надеждѣ открыть на нихъ какой нибудь знакъ пощады; по на лицѣ барона видна была таже полусвирѣпая, полунасмѣшливая улыбка, которая была какъ бы прелюдіею его жестокости; а дикіе глаза сарациновъ, вращаясь подъ темными бровями, казались еще страшнѣе отъ бѣлизны бѣлковъ и выражали скорѣе тайное удовольствіе отъ ожиданія приближавшейся сцены, чѣмъ отвращеніе отъ участія въ ней. Еврей взглянулъ на раскаленную печь, на которую рабы готовы были повергнуть его, и не видалъ ни малѣйшей возможности избавиться отъ своихъ мучителей… рѣшимость его поколебалась.
— Я заплачу, сказалъ онъ, — тысячу фунтовъ серебра, то-есть, прибавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія, — заплачу съ помощью моихъ собратій; потому что я долженъ какъ нищій стоять у дверей синагоги прежде чѣмъ соберу такую неслыханную сумму. Когда и гдѣ нужно внести ее?
— Здѣсь, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ, — здѣсь должно внести ее, взвѣсить ее и сосчитать въ этомъ же самомъ подземельѣ. Неужели ты думаешь, что я отпущу тебя прежде чѣмъ получу весь твой выкупъ?
— А какое же получу я обезпеченіе, спросилъ еврей, — что буду свободенъ, если заплачу выкупъ.
— Слово благороднаго нормана, подлый ростовщикъ! отвѣчалъ Фронъ де Бефъ: — честь норманскаго барона чище золота и серебра всего твоего племени.
— Простите меня, благородный лордъ! сказалъ Исаакъ съ робостью: — но почему же долженъ я вполнѣ вѣрить слову человѣка, который мнѣ ни въ чемъ не вѣритъ?
— Потому что тебѣ нѣтъ другаго выхода, жидъ! возразилъ рыцарь строго. — Еслибъ ты былъ теперь въ своей кладовой въ Іоркѣ, и еслибъ я просилъ тебя ссудить меня своими шекелями, тогда тебѣ было бы предоставлено назначеніе срока платежа и обезпеченія. Здѣсь моя кладовая. Здѣсь я имѣю преимущество надъ тобою, и не хочу даже повторять еще разъ условій, подъ которыми возвращу тебѣ свободу.
Еврей глубоко вздохнулъ.
— Обѣщайте мнѣ по крайней мѣрѣ, сказалъ онъ, — вмѣстѣ со моею освободить и товарищей моего путешествія. Они презирали меня, какъ еврея, по сожалѣли о моемъ бѣдствіи; и за то что они остановились помочь мнѣ, часть моего несчастія упала на нихъ; сверхъ того они могутъ нѣкоторымъ образомъ пособить мнѣ при выкупѣ.
— Если ты разумѣешь тѣхъ саксонскихъ грубіяновъ, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ, — то ихъ выкупъ будетъ зависѣть отъ иныхъ условій чѣмъ твой. Совѣтую тебѣ, жидъ, думать только о своихъ дѣлахъ и не мѣшаться въ чужія.
— Итакъ, сказалъ Исаакъ, — вы возвратите только свободу мнѣ и моему раненому другу?
— Два раза что ли повторять мнѣ, сынъ Израиля, чтобъ ты занимался собственными дѣлами и оставилъ въ покоѣ другихъ? Ты избралъ свою участь, и тебѣ остается только заплатить выкупъ въ самое непродолжительное время.
— Ну, такъ выслушай меня: для безопасности того самаго богатства, которое ты желаешь пріобрѣсти на счетъ своей… Здѣсь еврей остановился, боясь оскорбить дикаго нормана. Но Фронъ де Бефъ только усмѣхнулся и окончилъ начатое евреемъ:
— Насчетъ моей совѣсти, хотѣлъ ты сказать, Исаакъ? Говори смѣло… я сказалъ тебѣ, что я благоразуменъ. Я могу слышать упреки проигравшагося, даже если онъ и жидъ. Ты не былъ такъ терпѣливъ, Исаакъ, когда судился противъ Іакова Фитцдотереля за то, что тотъ назвалъ тебя ростовщикомъ, кровопійцею, когда твои неумѣренные проценты пожрали его отцовское наслѣдіе!
— Клянусь Талмудомъ, благородный рыцарь, вы ошибаетесь! Фитцдотерель грозилъ мнѣ кинжаломъ въ моемъ собственномъ домѣ за то, что я требовалъ собственныя свои деньги. Срокъ платежа назначенъ былъ къ Пасхѣ.
— Мнѣ дѣла нѣтъ до его срока; я хочу знать свой собственный! Когда получу я шекели, Исаакъ?
— Пошлите дочь мою Ревеку въ Іоркъ, отвѣчалъ Исаакъ, — подъ вашею стражею, благородный рыцарь, — и такъ скоро, какъ человѣкъ и лошадь могутъ возвратиться, сокровище… здѣсь онъ глубоко вздохнулъ, но прибавилъ послѣ минутнаго молчанія: — сокровище будетъ доставлено въ этомъ подземельѣ.
— Дочь твою! сказалъ Фронъ де Бефъ съ видомъ удивленія. — Клянусь небесами, Исаакъ, я желалъ бы знать это прежде. Я думалъ, что эта чернобровая дѣвушка твоя наложница и отдалъ ее въ услуженіе серу Бріану де Боа Гильберу, по примѣру патріарховъ и героевъ древности, которые въ этомъ случаѣ подали намъ похвальный примѣръ.
Крикъ, испущенный Исаакомъ при этомъ холодномъ разсказѣ, потрясъ самые своды и оглушилъ двухъ сарациновъ такъ сильно, что они выпустили его изъ рукъ. Исаакъ воспользовался свободою, бросился на землю и обнялъ колѣни Фронъ де Бефа.
— Возьмите все что вы требуете, серъ рыцарь, воскликнулъ онъ, — возьмите въ десять разъ больше… доведите меня, если хотите, до нищеты и разоренія… пронзите меня своимъ кинжаломъ, изжарьте въ этой печи, по пощадите дочь мою, отпустите ее безопасно и честно! Если васъ родила женщина, пощадите честь безпомощной дѣвушки… она живой образъ моей покойной Рахили, послѣдній изъ шести залоговъ любви ея… Неужели вы лишите безутѣшнаго вдовца его единственной радости? Неужели вы хотите довести отца до того, чтобъ онъ желалъ видѣть единственное свое дитя возлѣ ея покойной матери, въ могилѣ нашихъ отцовъ?
— Я желалъ бы, отвѣчалъ норманъ, — знать это прежде. Я думалъ, что племя ваше не любитъ ничего кромѣ своихъ мѣшковъ съ деньгами.
— Не думайте такъ о насъ, хоть мы и евреи! возразилъ Исаакъ, съ жаромъ хватаясь за этотъ проблескъ состраданія: — лисица, преслѣдуемая собаками, и дикая кошка любятъ своихъ дѣтенышей… презираемое и гонимое племя Авраама любитъ своихъ дѣтей.
— Быть такъ! произнесъ Фронъ де Бефъ: — буду вѣрить этому впередъ, Исаакъ, собственно для тебя; — но теперь это намъ не поможетъ; я не могу измѣнить ни того что случилось, ни того что случится: я далъ слово своему товарищу по оружію и не перемѣню его ни для десятка жидовъ и жидовокъ. Впрочемъ, почему ты думаешь, что дѣвушкѣ дурно будетъ въ плѣну у Боа Гильбера?
— Будетъ дурно, непремѣнно будетъ! воскликнулъ еврей, ломая руки отъ страданія: — когда рыцари храма щадили жизнь мужчины или честь женщины?
— Невѣрная собака! сказалъ Фронъ де Бефъ съ сверкающими глазами и можетъ быть довольный случаемъ предаться гнѣву, — не изрыгай хулы на святой орденъ сіонскаго храма; думай только о выкупѣ, обѣщанномъ тобою, или горе твоей жидовской глоткѣ!
— Разбойникъ, убійца! закричалъ еврей, возвращая обиды своему притѣснителю съ яростью, которую онъ не могъ долѣе обуздывалъ. — Я не заплачу тебѣ ничего, ни одного серебрянаго пенни не заплачу, пока ты не отдашь мнѣ дочери невредимой и честной.
— Въ умѣ ли ты, израильтянинъ? злобно крикнулъ баронъ, — развѣ кровь и плоть твоя одарены талисманомъ противъ раскаленнаго желѣза и кипящаго масла?
— Нужды нѣтъ! отвѣчалъ еврей, котораго родительская любовь довела до отчаянія, — исполняй свое злодѣйство. Моя дочь — плоть и кровь моя; она для меня въ тысячу разъ дороже этихъ членовъ, которымъ ты угрожаешь. Не получишь ты отъ меня серебра, если же и получишь, то развѣ только растопленное, чтобъ залить твое алчное горло… Нѣтъ, ни одного пенни не дамъ тебѣ, назарянинъ, еслибъ даже тѣмъ могъ спасти тебя отъ вѣчнаго проклятія, которое ты заслужилъ всею своею жизнью! Возьми мою жизнь, если хочешь, и посмотри какъ еврей посреди страданій посмѣется надъ христіаниномъ.
— Увидимъ, сказалъ Фронъ де Бефъ, — клянусь святымъ крестомъ, составляющимъ предметъ ужаса для твоего проклятаго племени, ты почувствуешь остріе стали и крайній агаръ огняі Схватите его, рабы, и растяните на перекладинахъ!
Старикъ сталъ было сопротивляться, но сарацины стащили съ него верхнюю одежду и хотѣли уже раздѣвать, какъ вдругъ звукъ рога дважды раздался внѣ замка и проникнулъ даже въ глубину подземелья; вслѣдъ затѣмъ послышались громкіе голоса людей, искавшихъ сера Реджинальда Фронъ де Бефа. Не желая, чтобъ кто либо увидѣлъ его адское занятіе, дикій баронъ далъ знакъ рабамъ надѣть на Исаака одежду его, и удалился изъ подземелья вмѣстѣ со своими спутниками, предоставивъ еврею полную свободу благодарить Бога за избавленіе, или стонать о неволѣ дочери и о грозившей ей участи, смотря по внушенію его личныхъ или отеческихъ чувствованій.
ГЛАВА XXIII.
правитьКомната, назначенная лэди Роэнѣ, обнаруживала притязанія на убранство и великолѣпіе, и это помѣщеніе плѣнницы можно было считать особеннымъ знакомъ уваженія, котораго не оказывали другимъ плѣнникамъ. Но жена Фронъ де Бефа, для которой была убрана эта комната, давно уже умерла; разрушеніе и пренебреженіе видны были на немногихъ остававшихся украшеніяхъ. Во многихъ мѣстахъ обои висѣли по стѣнамъ, въ другихъ полиняли отъ солнечныхъ лучей или разорвались отъ времени. Впрочемъ, не смотря на свое плохое состояніе, комната эта признана была изъ всѣхъ комнатъ замка самою приличною для успокоенія саксонской наслѣдницы; здѣсь она оставлена была на произволъ своихъ мечтаній, пока актеры этой постыдной драмы исполняли различныя, принятыя ими на себя роли. Распредѣленіе же ролей было рѣшено въ совѣтѣ Фронъ де Бефа, Де Браси и рыцаря храма. Послѣ долгаго и жаркаго спора, въ которомъ каждый настаивалъ на полученіе особенной части въ смѣломъ подвигѣ, они наконецъ рѣшили участь своихъ несчастныхъ плѣнниковъ.
Было около полудня, когда Де Браси, для котораго предпринята была вся экспедиція, явился привести въ исполненіе свои намѣренія насчетъ руки и владѣній лэди Роэны.
Послѣ окончанія длинныхъ совѣщаній между сообщниками, рыцарь Де Браси нашелъ время украсить свою особу всѣми мелочами тогдашняго щегольства. Онъ сбросилъ зеленый кафтанъ и маску; длинные, густые полосы его, заплетенные въ множество косичекъ, падали на богатый плащъ, подбитый мѣхомъ; борода его была тщательно выбрита, камзолъ доходилъ до половины ногъ и поддерживался поясомъ, вышитымъ золотомъ, къ которому прицѣпленъ былъ тяжелый мечъ. Мы упоминали уже о безразсудной модѣ на башмаки, господствовавшей въ то время, но носки Мориса де Браси нелѣпостью своею превосходили самую отчаянную моду и загибались вверхъ подобно бараньимъ рогамъ. Таковъ былъ костюмъ современныхъ ему щеголей. При настоящихъ обстоятельствахъ, впечатлѣніе производимое Де Браси возвышалось красивымъ станомъ и смѣлою походкою воина, соединявшаго въ себѣ вѣжливость придворнаго съ откровенностью солдата.
Де Браси поклонился лэди Роэнѣ, снявъ свою бархатную шапку, украшенную золотымъ изображеніемъ Св. Михаила, поражающаго князя тьмы. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ пригласилъ плѣнницу сѣсть; но такъ какъ она не исполняла его приглашенія, то рыцарь подалъ ей правую руку, желая подвести ее къ кресламъ. Роэна знакомъ отклонила эту вѣжливость и сказала: — Если я нахожусь передъ моимъ тюремщикомъ, серъ рыцарь, — обстоятельства не позволяютъ мнѣ думать иначе, — то плѣнницѣ приличнѣе стоять, пока она не узнаетъ своей участи.
— Увы, прекрасная Роэна, отвѣчалъ Де Браси, — передъ вами не тюремщикъ вашъ, а плѣнникъ; отъ вашихъ прекрасныхъ очей Де Браси ожидаетъ рѣшенія участи, котораго вы изъ любезности ожидаете отъ него.
— Я не знаю васъ, серъ, сказала лэди, поднявъ голову со всею гордостью оскорбленнаго званія и красоты, — я не знаю васъ… и дерзкая фамильярность, съ которою вы относите ко мнѣ болтовню трубадура, нисколько не оправдываетъ насилій разбойника.
— Тебя одну, красавица, продолжалъ Де Браси прежнимъ тономъ, — твои прелести должно обвинять за то, что я преступилъ предѣлы почтенія къ той, которую избралъ владычицею моего сердца и звѣздою моихъ очей.
— Повторяю вамъ, серъ рыцарь, я не знаю васъ, и ни одинъ человѣкъ, носящій цѣпь и шпоры, не смѣетъ входить такимъ образомъ къ беззащитной женщинѣ.
— Я не извѣстенъ вамъ? Это дѣйствительно мое несчастіе; но позвольте надѣяться, что имя Де Браси не всегда умалчивалось, когда менестрели или герольды прославляли подвиги рыцарства на турнирахъ и на поляхъ битвы.
— Пусть же герольды и менестрели воспѣваютъ хвалы вамъ, серъ рыцарь! Ихъ устамъ это гораздо приличнѣе, чѣмъ вашимъ собственнымъ; скажите мнѣ только, который изъ нихъ сохранитъ въ пѣсняхъ или въ росписи турнировъ память о знаменитой побѣдѣ этой ночи, одержанной, надъ старикомъ, котораго провожало нѣсколько рабочихъ служителей, и доставившей вамъ въ добычу несчастную дѣвушку, насильно перевезенную въ замокъ разбойника?
— Вы несправедливы, лэди Роэна, возразилъ рыцарь, кусая губы отъ замѣшательства и говоря тономъ болѣе ему сроднымъ, чѣмъ приторная любезность, съ которою онъ выражался сначала: — такъ какъ сами вы чужды страсти, то не хотите извинить безуміе другаго, хотя безуміе это внушено вашею же красотою.
— Прошу васъ, серъ рыцарь, сказала Роэна, — оставить со мною этотъ языкъ бродячихъ менестрелей: онъ неприличенъ благороднымъ устамъ рыцаря. Вы заставляете меня сѣсть, потому что выражаетесь такими общими мѣстами, какихъ у каждаго дряннаго трубадура есть цѣлый запасъ, котораго не переслушаешь до Рождества,
— Гордая женщина! отвѣчалъ Де Браси, взбѣшенный тѣмъ, что его любезности снискали только одно презрѣніе, — гордая женщина, ты видишь во мнѣ человѣка, который гордъ не меньше тебя. Знай же, что я изъявилъ притязанія свои на твою руку сообразно съ моимъ характеромъ; но я вижу, что тебя покорить лучше копьемъ и лукомъ, чѣмъ изящными выраженіями и вѣжливыми словами.
— Вѣжливость языка, сказала Роэна, — когда она прикрываетъ низость поступка, похожа на рыцарскій поясъ, обхватывающій простолюдина. Не удивляюсь, что такое притворство надоѣло вамъ; для вашей милости приличнѣе было бы сохранить одежду и нарѣчіе разбойника, чѣмъ прикрывать разбойничьи поступки маскою вѣжливости и рыцарскаго обхожденія.
— Совѣтъ вашъ превосходенъ, лэди Роэна, и смѣлымъ языкомъ, болѣе приличнымъ смѣлому дѣлу, я скажу тебѣ, что ты не выйдешь изъ этого замка никогда, или выйдешь изъ него женою Мориса де Браси. Я не привыкъ отказываться отъ своихъ намѣреній; сверхъ того, норманскому барону не нужно излишней осторожности въ обращеніи съ саксонскою дѣвицею, которой онъ дѣлаетъ честь предложеніемъ своей руки. Ты горда, Роэна, и тѣмъ достойнѣе быть моею женою. Какими иными средствами можешь ты достигнуть высокихъ почестей и отличнаго мѣста, если откажешься отъ союза со мною? Какимъ образомъ вырвешься ты изъ душныхъ сараевъ, гдѣ саксы живутъ вмѣстѣ со свиньями, составляющими все ихъ богатство, и займешь почетное мѣсто, слѣдующее тебѣ посреди всего что въ Англіи отличается красотою и облечено властью?
— Серъ рыцарь! Сарай, столько презираемый вами, былъ моею кровлею съ младенчества, и повѣрьте, когда я оставлю его, если это случится когда нибудь, то оставлю только для того, кто не научился презирать ни жилища, ни обычаевъ, въ которыхъ я воспитана.
— Угадываю вашу мысль, лэди Роэна, хотя вы и думаете, что она мнѣ непонятна. Но не мечтайте, чтобъ Ричардъ Львиное Сердце когда нибудь возвратилъ себѣ престолъ, и еще менѣе чтобъ Вильфредъ Айвено, его любимецъ, привелъ васъ къ подножію его трона какъ свою невѣсту. Другой обожатель, трогая эту струпу, былъ бы внѣ себя отъ ревности; по моя твердая рѣшимость не измѣнится отъ такой дѣтской и безнадежной страсти. Знайте же, что соперникъ этотъ въ моей власти, и что отъ меня зависитъ сохранить тайну его пребыванія въ замкѣ Фронъ де Бефа, ревность котораго ему несравненно опаснѣе моей.
— Вильфредъ здѣсь? произнесла Роэна съ презрѣніемъ. — Это такъ же вѣрно, какъ и то, что Фронъ де Бефъ его соперникъ.
Де Браси пристально посмотрѣлъ на нее.
— Неужели ты въ самомъ дѣлѣ не знала этого? спросилъ онъ. — Ты не знала, что Вильфредъ Айвено путешествовалъ въ носилкахъ жида… весьма приличное общество для крестоносца, храбрая рука котораго ратовала-за святой гробъ! И Де Браси презрительно засмѣялся.
— Если онъ дѣйствительно здѣсь, отвѣчала Роэна, стараясь казаться равнодушною, не смотря на то что не въ состояніи была не трепетать о судьбѣ Вильфреда, — то какимъ образомъ можетъ онъ быть соперникомъ Фронъ де Бефа? И чего бояться ему, кромѣ краткаго плѣна и благоразумнаго Выкупа, согласно съ обычаями рыцарства?
— Роэна! сказалъ Де Браси, — неужели ты раздѣляешь общее заблужденіе своего пола, который воображаетъ, что нѣтъ инаго соперничества кромѣ того, которое относится къ женской красотѣ? Неужели ты не знаешь, что существуетъ ревность честолюбія и богатства, какъ и ревность любви, и что хозяинъ нашъ, Фронъ де Бефъ, столкнетъ съ своей дороги того кто будетъ ему преградою къ обладанію богатымъ помѣстьемъ Айвено, и столкнетъ такъ поспѣшно, горячо и безотчетно, какъ еслибъ ему оказала предпочтеніе какая нибудь голубоокая дѣвица? Но улыбнись мнѣ, прекрасная, и раненому рыцарю нечего будетъ страшиться Фронъ де Бефа; иначе ты можешь заранѣе оплакать его, такъ какъ рука Фронъ де Бефа никогда не знала пощады.
— Спасите его, ради Бога спасите! воскликнула Роэна, твердость которой уступила боязни за участь возлюбленнаго.
— Я могу… я хочу… это мое намѣреніе, — отвѣчалъ Де Браси. — Если Роэна согласится быть невѣстою Де Браси, кто осмѣлится сдѣлать какое нибудь насиліе родственнику ея, сыну ея воспитателя, товарищу ея юности? Но только твоя любовь можетъ купить ему это покровительство. Я не такой романтическій безумецъ, чтобъ способствовалъ счастію или отклонилъ бѣдствіе того, кто составляетъ рѣшительное препятствіе моимъ желаніямъ. Употреби свое вліяніе надо мною, и онъ спасенъ; откажись отъ этого, Вильфредъ умретъ, и ты сама не получишь свободы.
— Въ словахъ твоихъ, въ ихъ холодной грубости, сказала Роэна, — есть что-то такое что рѣшительно противорѣчивъ неслыханнымъ ужасамъ, о которыхъ ты говоришь. Или намѣреніе твое не такъ зло, или власть твоя не такъ велика, серъ рыцарь.
— Не льсти себя подобною надеждою, время покажетъ что ты обманываешься. Поклонникъ твой, твой предпочтенный поклонникъ, лежитъ раненый въ этомъ замкѣ. — Онъ составляетъ преграду между Фронъ де Бефомъ и тѣмъ что Фронъ де Бефъ любитъ болѣе всякой красоты, болѣе всякаго честолюбія. Кто помѣшаетъ острію кинжала или удару дротика наложить на эту преграду вѣчное безмолвіе? А если Фронъ де Бефъ и устрашится такого открытаго убійства, то стоитъ только велѣть врачу подать ядовитое лекарство, стоитъ приказать служителю или сидѣлкѣ, которые ходятъ за нимъ, вытащить изъ подъ головы его подушку, и Вильфредъ, въ настоящемъ своемъ положеніи, отправится на тотъ свѣтъ безъ пролитія крови. Седрикъ также…
— Седрикъ также, прервала Роэна, повторяя послѣднія слова; — мой благородный, мой великодушный воспитатель? Я заслужила свое бѣдствіе, потому что, занявшись судьбою сына, забыла о собственной участи старика.
— Участь Седрика зависитъ также отъ твоего рѣшенія, продолжалъ Де Браси, — и я предоставляю тебѣ подумать объ этомъ.
До сихъ поръ Роэна выдерживала съ непоколебимымъ мужествомъ свою, роль въ этой тягостной сценѣ, воображая что опасность не велика. Характеръ ея отъ природы былъ таковъ, какой физіономисты приписываютъ вообще блондинкамъ, — нѣжный, кроткій, боязливый; но онъ измѣнился и укрѣпился обстоятельствами ея воспитанія. Привыкнувъ видѣть, что всѣ, не исключая и самого Седрика (довольно самовластнаго со всѣми его окружавшими), покорялись ея желаніямъ, она пріобрѣла то Мужество и самоувѣренность, которыя происходятъ отъ обычнаго и постояннаго уваженія со стороны приближенныхъ. Она съ трудомъ могла вообразить возможность противорѣчія своей волѣ, и тѣмъ менѣе совершенное къ себѣ пренебреженіе.
Такимъ образомъ, гордость и ея привычка властвовать были поддѣльны и только заглушали ея природный характеръ; но онѣ исчезли, когда предъ-ней открылась опасность, грозившая ей самой, ея возлюбленному и воспитателю; и когда она увидѣла, что воля ея, малѣйшее движеніе которой требовало вниманія и повиновенія, столкнулась съ человѣкомъ твердымъ, пламеннымъ и рѣшительнымъ, который имѣлъ надъ нею преимущество и желалъ имъ воспользоваться, — она лишилась силъ.
Бросивъ взоръ кругомъ, какъ бы стараясь найдти гдѣ нибудь помощь, и сдѣлавъ нѣсколько несвязныхъ восклицаній, она подняла руки къ небу и предалась всей силѣ горести и отчаянія. Невозможно было видѣть такое прекрасное созданіе въ подобномъ состояніи и не принять въ немъ участія, — и Де Браси не остался нечувствительнымъ, хотя былъ скорѣе приведенъ въ замѣшательство чѣмъ тронутъ. И въ самомъ дѣлѣ, онъ такъ далеко зашелъ, что не могъ уже отступить, и въ настоящемъ своемъ положеніи Роэна не могла подѣйствовать на него ни убѣжденіями, ни угрозами. Де Браси ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, то напрасно уговаривая испуганную дѣвушку успокоиться, то не зная самъ что начать.
— Если, думалъ онъ, — я тронусь слезами и горестью этой безутѣшной дѣвицы, я не пріобрѣту ничего, лишусь прекрасныхъ надеждъ, для которыхъ подвергался такой опасности, и навлеку на себя насмѣшки принца Іоанна и его веселыхъ собесѣдниковъ? Однако чувствую, что я неспособенъ къ роли, которую взялъ на себя. Я не могу видѣть такое прекрасное лице, когда оно искажено страхомъ, ни такихъ глазъ, когда они наполнены слезами. Я желалъ бы, чтобъ она сохранила свою первоначальную гордость, или чтобъ я обладалъ порядочною долею жестокосердія Фронъ де Бефа!
Взволнованный такими мыслями, Де Браси могъ только просить несчастную Роэну, чтобъ она успокоилась, и увѣрять ее, что она не имѣетъ причины предаваться подобному отчаянію. Но утѣшительныя фразы Де Браси прерваны были звуками рога, раздавшимися глухо въ отдаленіи, и въ то же время потревожившими прочихъ обитателей замка въ исполненіи ихъ различныхъ плановъ честолюбія и сладострастія. Можетъ быть Де Браси менѣе всѣхъ пожалѣлъ объ этой тревогѣ, такъ какъ совѣщаніе его съ лэди Розною достигло той точки, на которой равно трудно было и остановиться и продолжать.
Здѣсь мы считаемъ за нужное представить доказательства, болѣе вѣрныя чѣмъ приключенія выдуманной сказки, что печальная картина тогдашнихъ обычаевъ вѣрно изображена нами предъ глазами читателя. Тяжело думать, что эти мощные бароны, отстоявшіе, свободу англійскаго народа отъ несправедливыхъ притязаній короны, сами были ужасные притѣснители, способные къ насилію, противному не только законамъ Англіи, но и законамъ природы и человѣчества. Увы! намъ стоитъ только привести одно изъ многочисленныхъ мѣстъ лѣтописи трудолюбиваго Генриха (который почерпнулъ свѣденія свои у современныхъ историковъ), чтобъ доказать, что никакое смѣлое воображеніе не можетъ достигнуть мрачной дѣйствительности того времени.
Сдѣланное авторомъ «Саксонской Хроники» описаніе жестокостей, произведенныхъ въ царствованіе короля Стефана великими баронами и лордами замковъ, которые всѣ были норманы, представляетъ убѣдительное доказательство всего, къ чему они были способны, когда что нибудь пробуждало ихъ страсти. Они тяжко угнетали бѣдный народъ построеніемъ замковъ; а когда замки были построены, они наполняли ихъ злыми людьми, или точнѣе, злыми духами, которые хватали мужчинъ и женщинъ, если подозрѣвали, что у нихъ есть деньги, бросали ихъ въ тюрьму и подвергали истязаніямъ болѣе жестокимъ, чѣмъ истязанія мучениковъ. Иныхъ они душили въ грязи, другихъ вѣшали за ноги, за голову, за пальцы, и разводили подъ ними огонь. Однимъ они сжимали головы узловатыми веревками, пока не выдавливали мозга, а другихъ бросали въ подземелья, наполненныя змѣями и жабами[40]. Слишкомъ жестоко было бы осудить читателя на дальнѣйшее чтеніе этого описанія.
Другое доказательство горькихъ плодовъ завоеванія, и можетъ быть самое сильнѣйшее, состоитъ въ томъ, что императрица Матильда, дочь шотландскаго короля и въ послѣдствіи королева англійская и императрица германская дочь, супруга и мать государей, принуждена была въ молодости, во время краткаго пребыванія своего въ Англіи, куда пріѣхала для своего воспитанія, принять покрывало монахини, какъ единственное средство избѣжать распутныхъ преслѣдованій норманскихъ бароновъ. Эту причину представила она на торжественномъ соборѣ англійскаго духовенства, какъ единственную, заставившую ее вступить въ монашество. Собраніе духовенства признало дѣйствительность причины и справедливость обстоятельствъ, на которыхъ она была основана, представляя такимъ образомъ несомнѣнное и весьма замѣчательное свидѣтельство безпредѣльнаго распутства, господствовавшаго въ тотъ вѣкъ. Говорятъ, всѣмъ извѣстно было, что послѣ завоеванія короля Вильгельма, спутники его, норманы, возгордившись столь великою побѣдою, не признавали инаго закона, кромѣ своего дикаго наслажденія, и не только отнимали у покоренныхъ саксовъ земли ихъ и владѣнія, но даже самымъ открытымъ образомъ посягали на честь ихъ женъ и дочерей; потому нерѣдко женщины и дѣвицы благородныхъ фамилій вступали въ монашество, и укрывались въ монастыри совсѣмъ не по религіозному призванію, но для предохраненія своей чести отъ необузданнаго разврата мужчинъ.
Таково было распутство того времени, доказанное общимъ свидѣтельствомъ всего духовенства и переданное намъ Эдмеромъ. Итакъ, нѣтъ нужды увѣрять въ достовѣрности изложенныхъ нами сценъ, ни сомнѣваться въ вѣроятности дальнѣйшихъ подробностей, запятыхъ нами изъ болѣе апокрифической рукописи Вардора.
ГЛАВА XXIV.
правитьВъ то время, какъ описанныя нами сцены происходили въ разныхъ частяхъ замка, еврейка Ревека ожидала судьбы своей въ далекой и уединенной башнѣ. Она приведена была туда двумя изъ своихъ переодѣтыхъ похитителей, и войдя въ небольшую комнату нашла тамъ старую сивиллу, которая бормотала саксонскую пѣсню, акомпанируя въ тактъ скачками своего веретена по полу. При входѣ Ревеки, старуха подняла голову и посмотрѣла на прекрасную еврейку съ злобною завистью, съ какою старость и безобразіе, удрученныя несчастіями, смотрятъ обыкновенно на молодость и красоту.
— Ты можешь встать и убираться, старый сверчокъ! сказалъ одинъ изъ провожатыхъ: — такъ приказалъ нашъ благородный господинъ. Ты уступишь эту комнату болѣе красивой гостьѣ.
— Да, проворчала старуха, — всегда такъ награждаются заслуги. Было время, что одно слово мое изгоняло изъ замка лучшаго воина между вами, а теперь я должна вставать и уходить по приказанію каждаго подобнаго тебѣ конюха!
— Добрая госпожа Урфрида, вмѣшался другой служитель, — не разсуждай объ этомъ, а вставай и убирайся. Повелѣнія господина нашего должны исполняться живо. Ты имѣла свое время; но солнце твое давно закатилось. Теперь ты очень похожа на стараго боеваго коня, отощавшаго отъ горячей ѣзды: въ свое время ты скакала, а теперь едва переваливаешься маленькой рысью, — ступай же, и рысью убирайся отсюда!
— Вы оба зловѣщія собаки, закричала старуха, — и околѣете въ собачьей конурѣ! Но пусть злой демонъ Зернебокъ разорветъ меня на части, если я выйду отсюда прежде чѣмъ допряду свой ленъ.
— Такъ отвѣчай же сама нашему господину, старая чертовка! сказалъ служитель, и вышелъ, оставя Ревеку со старухой, въ общество которой втолкнули ее такъ насильственно.
— Что за дьявольское дѣло опять замышляютъ они? бормотала себѣ старуха подъ носъ, бросая время отъ времени косвенный и непріязненный взглядъ на Ревеку: — впрочемъ не трудно угадать… Блестящіе глаза, черныя кудри и кожа бѣлая какъ бумага, пока пасторъ не замараетъ ея своимъ чернымъ снадобьемъ… Да, не трудно угадать, зачѣмъ они прислали ее въ эту уединенную башню, откуда не услышатъ никакого крика, какъ будто на пяти стахъ саженяхъ изъ подъ земли. — У тебя совы будутъ сосѣдками, красоточка, и крикъ ихъ будутъ слышать такъ же далеко и внимательно, какъ и твой. — Она чужестранка, прибавила старуха, осматривая одежду и чалму Ревеки. — Изъ какой ты земли? сарацинка или египтянка?… Чтожъ ты не отвѣчаешь? Ты умѣешь плакать; не умѣешь ли и говорить?
— Не сердитесь, матушка, сказала Ревека.
— Тебѣ не нужно ничего больше разсказывать, возразила Урфрида: — лисицу узнаютъ по хвосту, а еврейку по языку.
— Ради Бога, скажите мнѣ, чего мнѣ ожидать отъ насилія, съ которымъ втащили меня сюда? Хотятъ ли они жизни моей за мою вѣру? Я охотно принесу ее въ жертву.
— Жизни твоей, моя голубушка? А. что имъ за удовольствіе умертвить тебя? Повѣрь мнѣ, жизнь твоя не въ опасности. Съ тобою сдѣлаютъ то же что нѣкогда сочли приличнымъ сдѣлать съ благородною саксонскою дѣвицею. И почему подобная тебѣ еврейка достойна лучшей участи, нежели она? Взгляни на меня: я была такъ же молода какъ и ты, и вдвое красивѣе тебя, когда Фронъ де Бефъ, отецъ этого Реджинальда, со своими норманами осадилъ этотъ замокъ. Отецъ мой и семь сыновей его отстаивали свое наслѣдіе шагъ за шагомъ, дрались въ каждой комнатѣ; не было ни одной изъ нихъ, ни одной ступеньки на лѣстницѣ, которую бы они не оросили своею кровью. Они погибли, погибли всѣ до одного; и прежде чѣмъ охладѣли тѣла ихъ, прежде чѣмъ высохла ихъ кровь, я сдѣлалась добычею и игрушкою побѣдителя.
— Нѣтъ ли какой нибудь помощи? Нѣтъ ли средствъ убѣжать? Я бы щедро, очень щедро наградила тебя, сказала Ревека.
— И не думай объ этомъ, отвѣчала старуха: — отсюда убѣжать можно только въ ворота смерти… да и тѣ отворяются для насъ поздно, прибавила она, покачивая своею сѣдою головою. — Но за то пріятно думать, что мы оставляемъ на землѣ существа столь же несчастныя какъ и мы самц. Прощай, еврейка!… Но еврейка ты или язычница, судьба твоя будетъ одинакова, такъ какъ ты будешь имѣть дѣло съ тѣми, которые не знали никогда ни стыда, ни сожалѣнія. Прощай, говорю я тебѣ. Я допряла ленъ, а твоя работа еще не начиналась.
— Остановись! ради Бога, остановись! воскликнула Ревека. — Останься со мною, хоть бы затѣмъ, чтобъ бранить и проклинать меня. Присутствіе твое все-таки будетъ мнѣ защитою.
— И присутствіе Матери Божіей не будетъ тебѣ защитою, отвѣчала старуха и указала на грубое изображеніе Св. Дѣвы. — Вотъ она, попробуй, не отвратитъ ли она ожидающей тебя судьбы.
Говоря это Урфрида вышла изъ комнаты со злобною усмѣшкою, увеличившею обычное безобразіе ея лица. Старуха заперла за собою дверь, и Ревека слышала какъ она, съ трудомъ спускаясь по лѣстницѣ, проклинала каждую ступеньку за крутизну ея.
Ревека должна была готовиться къ участи несравненно худшей, чѣмъ та, которая выпала на долю Роэны. Вѣроятно ли было, чтобъ какое нибудь уваженіе или снисхожденіе оказано было дѣвушкѣ ея угнетеннаго племени, если даже тѣнь уваженія и сожалѣнія едва оказана была саксонской наслѣдницѣ? Однако еврейка имѣла то преимущество, что она привычкою и природною твердостью ума готова была встрѣтить угрожавшія ей опасности. Одаренная съ юныхъ лѣтъ здравымъ и наблюдательнымъ характеромъ, она не ослѣплялась роскошью и богатствомъ, которыми ея отецъ наслаждался у себя въ домѣ и которыя она видѣла въ домахъ другихъ богатыхъ евреевъ; она знала, что они пользуются всѣмъ этимъ весьма ненадежно. Подобно Дамоклесу, на его знаменитомъ пиршествѣ, Ревека, посреди этого наружнаго великолѣпія, видѣла безпрерывно висѣвшій на одномъ волоскѣ мечъ надъ главою всего ея народа. Размышленія эти развили ея умъ и послужили къ усмиренію гордости ея характера, который при другихъ обстоятельствахъ могъ бы сдѣлаться высокомѣрнымъ, упрямымъ и недоступнымъ.
По примѣру и совѣтамъ своего отца, Ревека научилась вѣжливо обращаться со всѣми, кто приближался къ ней. Правда, она не подражала излишнему подобострастію его, потому что чужда была нравственнаго униженія и постояннаго страха, руководившихъ Исаакомъ; но она вела себя съ гордою покорностью, какъ бы смиряясь предъ несчастными обстоятельствами, въ которыхъ находилась какъ дочь презираемаго племени, между тѣмъ какъ въ душѣ ея было сознаніе, что достоинства ея заслуживали лучшаго мѣста чѣмъ то, на которое позволялъ ей надѣяться неумолимый деспотизмъ религіозныхъ предразсудковъ.
Приготовленная такимъ образомъ къ бѣдствіямъ, она пріобрѣла твердость, необходимую для встрѣчи съ ними. Настоящее положеніе требовало всѣхъ умственныхъ силъ ея, и она старалась собраться съ духомъ.
Первою заботою ея было осмотрѣть комнату; но она мало представляла надежды на бѣгство или защиту. Въ ней не было ни скрытаго перехода, ни потаенной двери, и еслибъ дверь, въ которую вошла Ревека, не соединяла башни съ главнымъ корпусомъ зданія, то она была бы совершенно окружена наружными стѣнами. Въ двери не было внутри ни замка, ни задвижки. Единственное окно выходило на укрѣпленную площадку, которая при первомъ взглядѣ поселила въ Ревекѣ надежду на возможность бѣгства; но она скоро увидѣла, что площадка эта не имѣла никакого сообщенія съ прочими укрѣпленіями замка: это былъ уединенный балконъ, защищенный, но обыкновенію, парапетомъ съ амбразурами, на которомъ небольшое число стрѣлковъ могло установиться для защиты башни и отраженія непріятеля выстрѣлами съ этой стороны замка.
Изо всего этого она заключила, что можетъ возложить надежду единственно на пасивную твердость и непоколебимое упованіе на Бога, столь естественное для душъ высокихъ и благородныхъ.
Хотя Ревека научилась ошибочно толковать обѣтованія, данныя народу, избранному Богомъ, однако не ошибалась что настоящее есть часъ испытанія, и вѣрила что чада Сіона будутъ нѣкогда призваны вступить въ одинакія права съ христіанами. Между тѣмъ все вокругъ нея доказывало, что настоящее ихъ состояніе было наказаніемъ и испытаніемъ, и что ихъ главная обязанность состоитъ въ терпѣніи и удаленіи отъ грѣха. Такимъ образомъ, съ дѣтства считая себя жертвою бѣдствій, Ревека рано размышляла о собственномъ состояніи и пріучила умъ свой къ опасности, которую но всѣмъ вѣроятностямъ должна была встрѣтить.
Не смотря на все это плѣнница затрепетала и измѣнилась въ лицѣ, когда послышались шаги на лѣстницѣ, и дверь тихо отворилась; высокій мужчина, одѣтый подобно банди: тамъ, которымъ она приписывала свое несчастіе, тихо вошелъ и затворилъ за собою дверь; шапка его, нахлобученная на глаза, закрывала верхнюю часть лица, а плащемъ своимъ онъ закрывалъ и остальную. Въ такомъ положеніи, какъ бы готовясь къ дѣлу, котораго самъ стыдился, онъ остановился передъ испуганной плѣнницей; но хотя столь же дерзкій, какъ тѣ, у кого онъ занялъ одежду, онъ казался однакожъ въ нерѣшимости объяснить причину прихода его въ башню, такъ что Ревека, дѣлая надъ собою усиліе, предупредила его объясненіе. Она отстегнула два драгоцѣнныя запястья и ожерелье, и поспѣшно предложила ихъ мнимому разбойнику, заключая весьма естественно, что заслужитъ снисхожденіе, если удовлетворитъ его корыстолюбію.
— Возьми это, другъ мой, сказала она, — и ради Бога будь милостивъ ко мнѣ и къ моему престарѣлому отцу! Украшенія эти стоютъ дорого, но они ничего не значатъ въ сравненіи съ тѣмъ что получитъ тотъ, кто постарается освободить насъ изъ этого замка и не сдѣлаетъ намъ никакой обиды.
— Прекрасный цвѣтокъ Палестины! возразилъ разбойникъ, — это перлы востока, но они въ бѣлизнѣ уступаютъ твоимъ зубамъ; эти алмазы блистательны, но они не затемнятъ блеска твоихъ очей, и съ тѣхъ поръ какъ я принялся за свое жестокое ремесло, я далъ обѣтъ всегда предпочитать красоту богатству.
— Не лишай себя такихъ богатствъ, отвѣчала Ревека: — возьми выкупъ и отпусти насъ! Золото доставитъ тебѣ удовольствіе, а дурное обращеніе съ нами причинитъ тебѣ только раскаяніе. Отецъ мой исполнитъ всѣ твои желанія, и если ты будешь поступать благоразумно, съ паишмъ выкупомъ можешь возвратиться въ общество, можешь заслужить прощеніе за прежнія ошибки и не быть въ необходимости впадать въ новыя.
— Хорошо сказано, возразилъ разбойникъ по французски, находя по видимому, довольно труднымъ поддерживать разговоръ, начатый Ревекою по саксонски; — по знай, бѣлоснѣжная лилія долины Баки, что отецъ твой теперь въ рукахъ могущественнаго алхимика, который умѣетъ превращать въ золото и серебро даже ржавыя полосы рѣшетки подземелья. Достопочтенный Исаакъ подверженъ теперь такой ретортѣ, которая извлечетъ изъ него все драгоцѣнное, безъ всякаго требованія съ моей стороны, безъ всякаго ходатайства съ твоей. Выкупъ свой ты должна заплатить любовью и красотой, и я не приму его никакою иною монетою.
— Ты не разбойникъ, отвѣчала Ревека на томъ же языкѣ: — никогда разбойникъ не отказался бы отъ моего предложенія. Ни одинъ разбойникъ въ здѣшней сторонѣ не говоритъ языкомъ, на которомъ ты объясняешься. Ты не разбойникъ, ты норманъ… можетъ быть благородный по рожденію… О, будь же благороднымъ и въ дѣлахъ: сбрось эту ужасную личину обиды и насилія!
— А ты, угадывающая такъ вѣрно, воскликнулъ Бріанъ де Боа Гильберъ, опуская плащъ съ своего лица, — ты не истинная дочь Израиля; ты во всемъ, за исключеніемъ красоты и юности, настоящая эндорская волшебница. Правда, я не разбойникъ, прекрасная роза Шарона! И скорѣе я готовъ украсить твою шею и твои руки перлами и алмазами, которые такъ идутъ къ тебѣ, чѣмъ лишать тебя этихъ украшеній.
— Чего же ты хочешь отъ меня, спросила Ревека, — если не моего богатства? Между нами не можетъ быть ничего общаго: ты христіанинъ, а я еврейка! Союзъ нашъ былъ бы одинаково противенъ законамъ церкви и синагоги.
— Твоя правда, отвѣчалъ рыцарь усмѣхаясь: — жениться на жидовкѣ? Despardieux. Нѣтъ, еслибъ даже она была царицею Шебы! И сверхъ того знай, прелестная дочь Сіона, что еслибъ самъ христіаннѣйшій король предложилъ мнѣ въ супружество свою христіаннѣйшую дщерь, съ Лангедокомъ въ приданое, я не могъ бы жениться на ней. Обѣтъ мой не позволяетъ мнѣ любить дѣвицу иначе, какъ par amour, какъ я и буду любить тебя. Я рыцарь храма. Посмотри: вотъ крестъ моего святаго ордена.
— Смѣешь ли ты, сказала Ревека, — призывать его въ такомъ случаѣ?
— А если и смѣю? Это касается не до тебя, такъ какъ ты не вѣришь благословенному знаку нашего Искупителя.
— Я вѣрю тому, чему учили отцы мои, и да проститъ меня Богъ, если вѣрованія мои ошибочны! Но вы, серъ рыцарь, какія ваши вѣрованія, если вы безъ смущенія призываете то что считаете самымъ святымъ, и нризываете въ такое время, когда собираетесь нарушить самые торжественные обѣты рыцаря и духовнаго лица?
— Ты проповѣдуешь хорошо и мудро, о дщерь Сираха! Не, прелестная эклезіастка, твои ограниченные жидовскіе предразсудки ослѣпляютъ тебя на счетъ нашей высокой привилегіи. Супружество было бы непростительнымъ преступленіемъ со стороны рыцаря храма; но если я сдѣлаю какую нибудь меньшую глупость, то меня разрѣшитъ тотчасъ же. первая прецепторія нашего ордена. Ни мудрѣйшій изъ царей, ни отецъ его, примѣръ которыхъ вы должны признать уважительнымъ, не имѣли болѣе правъ на преимущества, чѣмъ мы, бѣдные воины, которые пріобрѣли эти права нашею ревностью къ защитѣ сіонскаго храма. Покровители храма Соломона могутъ требовать и наслажденія но примѣру того же Соломона.
— Если ты читалъ Св. Писаніе, отвѣчала Ревека, — и житія святыхъ только для того, чтобъ оправдывать свой собственный развратъ и недостойное поведеніе, то преступленіе твое похоже на проступокъ человѣка, извлекающаго ядъ изъ самыхъ цѣлительныхъ и необходимыхъ травъ.
Глаза рыцаря засверкали пламенемъ при этомъ упрекѣ.
— Послушай, Ревека, воскликнулъ онъ: — до сихъ поръ я говорилъ съ тобою кротко; теперь я буду говорить языкомъ повелителя. Ты добыча моего меча и копья, ты подчинена моей волѣ законами всѣхъ народовъ; я не уступлю ничего изъ своихъ правъ и возьму силою то, въ чемъ ты отказываешь мольбамъ и необходимости.
— Остановись, сказала Ревека, — остановись и выслушай меня прежде чѣмъ совершить такой тяжкій грѣхъ! Правда, ты можешь пересилить меня, такъ какъ Богъ сотворилъ женщину слабою и ввѣрилъ ея защиту великодушію мужчины. Но я разглашу твое злодѣяніе, рыцарь храма, отъ одного конца Европы до другаго. Я прибѣгну къ суевѣрію твоихъ братій, если они откажутъ мнѣ въ состраданіи. Каждая прецепторія, каждый капитулъ твоего ордена узнаетъ, что ты, какъ еретикъ, совершилъ грѣхъ съ еврейкою. Тѣ, которые не затрепещутъ отъ твоего преступленія, назовутъ тебя проклятымъ за то, что ты такъ ужасно обезчестилъ носимый тобою крестъ, и вступилъ въ связь съ дѣвушкой моего племени.
— Ты остроумна, жидовка, возразилъ рыцарь, хорошо знавшій истину словъ ея и то, что правила его ордена самымъ яснымъ образомъ осуждаютъ подъ опасеніемъ строжайшихъ наказаній всѣ интриги въ родѣ той, какую онъ предпринималъ, такъ что въ нѣкоторыхъ случаяхъ за ними слѣдовало лишеніе сана; — ты остроумна, по громокъ долженъ быть голосъ твоей жалобы, чтобъ его услышали за желѣзными стѣнами этого замка;, здѣсь умрутъ въ вѣчномъ безмолвіи ропотъ, жалобы, познанія къ правосудію, призывъ на помощь. Одно только можетъ спасти тебя, Ревека, покорись своей участи, прими пашу вѣру, и ты будешь въ такомъ положеніи, что многія норманскія дамы должны будутъ уступить въ красотѣ и пышности любимицѣ лучшаго копьеносца между защитниками храма.
— Покориться участи моей, воскликнула Ревека. — Но, праведное Небо! что это за участь? Припять твою вѣру? А какую вѣру можетъ исповѣдывать подобный тебѣ злодѣй? Ты лучшій копьеносецъ изъ рыцарей храма! Подлый рыцарь! Вѣроломный монахъ! Я презираю тебя и смѣюсь надъ тобою. Богъ обѣтованія Авраама открылъ дочери своей путь спасенія изъ этой бездны разврата.
При послѣднихъ словахъ Ревека открыла окно, выдававшееся на балконъ, и въ одно мгновеніе она очутилась на самомъ краю парапета, не оставя ни малѣйшаго разстоянія между собою и страшною пропастью. Неприготовленный къ такому отчаянному поступку, — такъ какъ Ревека стояла до тѣхъ поръ почти безъ малѣйшаго движенія, — Боа Гильберъ не имѣлъ времени ни остановить ее, ни заградить ей дорогу. Когда онъ хотѣлъ подойти къ ней, она воскликнула: — Оставайся на своемъ мѣстѣ, надменный рыцарь, или подойди, если хочешь! Однимъ шагомъ ближе, и я брошусь въ пропасть: тѣло мое потеряетъ человѣческій образъ, разбившись о камни двора, прежде чѣмъ сдѣлается жертвою твоего насилія.
Ревека сложила руки и воздѣла ихъ къ небу, какъ бы умоляя его помиловать ея душу предъ паденіемъ. Рыцарь поколебался, и рѣшимость, не уступавшая никогда бѣдствію или жалости, заступила въ немъ мѣсто удивленію выказанной Ревекого твердости. — Иди сюда, безумная! сказалъ онъ, — клянусь землею, моремъ и небомъ, я не сдѣлаю тебѣ никакого оскорбленія.
— Не вѣрю тебѣ, рыцарь храма, отвѣчала Ревека: — ты уже научилъ меня какъ должно уважать добродѣтели твоего ордена. Ближайшая прецепторія разрѣшитъ клятву, отъ соблюденія которой зависитъ только честь или безчестіе ничтожной жидовки.
— Ты несправедлива ко мнѣ, произнесъ съ жаромъ рыцарь: — клянусь именемъ, которое ношу, крестомъ, который на моей груди, мечомъ, висящимъ у бедра, древнимъ гербомъ моихъ предковъ, клянусь, я не нанесу тебѣ обиды! Если не о себѣ, то объ отцѣ твоемъ ты должна подумать! Я буду его другомъ, и въ этомъ замкѣ онъ будетъ нуждаться въ могущественной опорѣ.
— Увы! воскликнула Ревека, — я слишкомъ хорошо это знаю; но могу ли довѣриться тебѣ?
— Пусть сокрушится мое оружіе, пусть имя мое покроется безчестіемъ, если ты будешь имѣть причину пожаловаться на меня! Не одинъ законъ, не одно постановленіе преступалъ я, но слова своего никогда не нарушалъ.
— Хорошо, я повѣрю тебѣ въ этомъ, отвѣчала Ревека и сошла съ парапета, но прижалась къ одной изъ амбразуръ или niachicolles, какъ ихъ тогда называли. — Здѣсь я и останусь. Ты стой на своемъ мѣстѣ; если же вздумаешь сдѣлать хотя одинъ шагъ ближе ко мнѣ, то увидишь, что еврейка довѣритъ скорѣе душу свою Богу, чѣмъ честь свою рыцарю храма.
Когда Ревека произнесла эти слова, ея благородная, твердая рѣшимость, такъ прекрасно гармонировавшая съ выразительною красотою лица, придала ея взорамъ, виду и движеніямъ такое достоинство, которое казалось выше земнаго. Свѣтъ ея глазъ не потускнѣлъ, щеки не поблѣднѣли передъ ужасомъ такой внезапной и страшной смерти; напротивъ мысль, что она сама владычица своей судьбы, и смертью можетъ избѣжать позора, придала новый румянецъ ея лицу и зажгла новымъ блескомъ ея очи. Самъ гордый и высокомѣрный Боа Гильберъ подумалъ, что онъ никогда не видалъ такой одушевленной, повелительной красавицы.
— Заключимъ миръ между нами, Ревека, сказалъ онъ.
— Миръ, если хочешь, отвѣчала она, — миръ, только на такомъ разстояніи.
— Ты не должна болѣе бояться меня! продолжалъ Боа Гильберъ.
— Я и не боюсь тебя, благодаря тому, кто такъ высоко построилъ эту башню, что невозможно броситься съ нея и не умереть. Благодаря ему и Богу Израиля, я не боюсь тебя!
— Ты несправедлива ко мнѣ, отвѣчалъ рыцарь, — несправедлива, клянусь землею, моремъ и небомъ! Я не былъ отъ природы такимъ, какимъ ты меня видишь: грубымъ, неприступнымъ себялюбцемъ. Женщина научила меня жестокости, и женщина же стала ея жертвою, — не такая женщина какъ ты. Выслушай меня, Ревека. Ни одинъ рыцарь не бралъ въ свою руку копья съ большимъ благоговѣніемъ къ владычицѣ своей души, какъ Бріанъ де Боа Гильберъ. Она была дочь ничтожнаго барона, всѣ владѣнія котораго ограничивались разрушенною башнею, безплоднымъ виноградникомъ и нѣсколькими милями песчаныхъ степей въ Бордо, по извѣстна, была подвигами моего оружія несравненно болѣе многихъ дамъ, имѣвшихъ въ приданое цѣлыя графства. Да, продолжалъ рыцарь, шагая взадъ и впередъ по небольшой комнатѣ, съ одушевленіемъ, которое по видимому заставило его забыть о Ревекѣ, — да, мои подвиги, мои опасности, моя кровь прославили имя Аделаиды Моптемаръ отъ Кастиліи до Византіи. И какъ же былъ я награжденъ? Когда я возвратился со славою, дорого купленною трудами и кровью, я нашелъ ее замужемъ за гасконскимъ дворяниномъ, имя котораго не было никогда слышно-за предѣлами его владѣній! Вѣрно любилъ я, и жестоко отмстилъ вѣроломной! Но мщеніе пало на самого меня. Съ этого дня я разорвалъ всѣ связи съ жизнью. Мой зрѣлый возрастъ не узнаетъ семейнаго крова, не усладится преданностью жены. Старость моя не найдетъ привѣта. Могила моя будетъ одинока, и ни одинъ потомокъ не будетъ носить древняго имени Боа Гильберовъ. Я сложилъ къ ногамъ своего начальника право свободнаго дѣйствія и преимущество независимости. Рыцарь храма, рабъ во всемъ, хотя и не носитъ этого имени, не можетъ владѣть ни землями, ни имуществомъ; онъ живетъ, движется и дышетъ только но повелѣнію и произволу другаго.
— Увы! сказала Ревека, — чѣмъ же возможно наградить подобныя пожертвованія?
— Возможностью мщенія, Ревека, и пламенемъ честолюбія.
— Жалкая награда за лишеніе самыхъ драгоцѣнныхъ правъ человѣчества!
— Не говори этого, дѣвушка! Мщеніе есть наслажденіе боговъ! Если же они и сохранили его, во словамъ жрецовъ, только для себя, то отъ того, что они считали его наслажденіемъ слишкомъ драгоцѣннымъ для простаго смертнаго. А честолюбіе? это искушеніе, которое можетъ потревожить спокойствіе самого неба. — Помолчавъ съ минуту, рыцарь прибавилъ: — Ревека! Женщина, предпочитающая смерть безчестію, должна имѣть гордую и мощную душу. Ты должна быть моею! Не пугайся, это должно совершиться съ твоего согласія и съ условіями, которыя ты сама предпишешь. Ты должна согласиться раздѣлить со мною надежды, простирающіяся выше царскаго престола! Выслушай прежде чѣмъ будешь отвѣчать, и разсуди прежде чѣмъ отказаться. Ты знаешь, что рыцарь храма теряетъ свои общественныя права, власть свободнаго дѣйствованія; за то онъ становится членомъ мощнаго тѣла, передъ которымъ иногда дрожатъ престолы, подобно каплѣ дождя, которая смѣшиваясь съ моремъ дѣлается нераздѣльною частью страшнаго океана, подмывающаго скалы и сокрушающаго королевскіе флоты. Такой крушительный потокъ составляетъ наша мощная община. Въ этомъ сильномъ орденѣ я не меньшій членъ, и скоро буду однимъ изъ главныхъ командоровъ, даже могу надѣяться получить со временемъ жезлъ великаго магистра. Бѣдные воины храма могутъ не только попирать ногою выю монарховъ, — это можетъ и монахъ, обутый въ сандаліи! Наша кольчуга можетъ захватить ихъ тропъ, наша перчатка вырветъ скипетръ изъ рукъ ихъ. Самое царствованіе вашего тщетно ожидаемаго мессіи не доставитъ вашимъ разсѣяннымъ племенамъ того, къ чему стремится мое честолюбіе. Я искалъ смѣлой души, которая раздѣляла бы его, и нашелъ ее въ тебѣ.
— И ты это говоришь дѣвушкѣ іудейскаго племени? спросила Ревека. — Подумай…
— Не возражай мнѣ, отвѣчалъ рыцарь, — не говори о различіи нашихъ вѣръ: въ нашихъ тайныхъ собраніяхъ мы смѣемся надъ этими ребяческими сказками. Не думай, чтобъ мы были ослѣплены пустою глупостью основателей вашего ордена, которые отреклись отъ всякаго наслажденія жизнью изъ удовольствія умереть мучениками отъ голода, жажды, чумы или меча невѣрныхъ, въ то время какъ они тщетно бились для защиты безплодной пустыни, драгоцѣнной только въ глазахъ суевѣрія. Орденъ нашъ вскорѣ возымѣлъ намѣренія болѣе смѣлыя и обширныя, и нашелъ лучшее вознагражденіе за свои жертвы. Наши огромныя владѣнія въ каждомъ государствѣ Европы, наша блистательная воинская слава, привлекающая въ кругъ, нашъ цвѣтъ рыцарства изъ всѣхъ христіанскихъ земель, — все это представляетъ цѣль, о которой и не мечтали наши благочестивые основатели, и которую такъ же плохо понимаютъ слабые умы, вступающіе въ орденъ но древнимъ правиламъ и служащіе, но суевѣрію своему, безмолвными орудіями нашей воли. Но я не стану еще болѣе поднимать завѣсы съ нашихъ таинствъ. Звукъ рога возвѣщаетъ нѣчто, могущее потребовать моего присутствія. Подумай что я говорилъ тебѣ. Прощай! Не прошу у тебя прощенія за насиліе, которымъ грозилъ тебѣ, — безъ этого не выказался бы твой характеръ. Золото узнаютъ только прикасаясь имъ къ пробному камню. Я скоро возвращусь и еще разъ поговорю съ тобою.
Боа Гильберъ вышелъ изъ комнаты, и оставилъ Ревеку можетъ быть болѣе испуганною бѣшенымъ честолюбіемъ дерзкаго безумца, во власти котораго она находилась, чѣмъ ожиданіемъ смерти, бывшей такъ близка къ ней. Когда она снова вошла въ комнату, то первымъ движеніемъ ея было благодареніе Богу Іакова за низпосланное ей покровительство, и она молила Его, чтобъ онъ не оставилъ ея и отца. Другое имя также проскользнуло въ молитву: — то было имя раненаго христіанина, котораго судьба повергла въ руки кровожадныхъ людей, отъявленныхъ враговъ его. Правда, сердце ея затрепетало, что даже въ молитвѣ къ Божеству она примѣшивала воспоминаніе о человѣкѣ, съ которымъ не могла имѣть ничего общаго — о назарянинѣ и врагѣ ея вѣры. Но моленіе совершилось, и всѣ предразудки секты не могли внушить Ревекѣ желанія измѣнить его.
ГЛАВА XXV.
правитьКогда Боа Гильберъ вошелъ въ залу замка, Де Браси былъ уже тамъ. — Любовное похожденіе твое, сказалъ послѣдній, — вѣрно такъ же разстроилось, какъ и мое, по милости этого докучливаго рога. Но ты пришелъ позднѣе и какъ кажется неохотно: вѣрно свиданіе твое было пріятнѣе моего.
— Не ужели ты не успѣлъ въ исканіяхъ своихъ у саксонской наслѣдницы? спросилъ Боа Гильберъ.
— Клянусь прахомъ Томаса Бекета. Лэди Роэна вѣрно слышала, что я не могу видѣть женскихъ слезъ.
— Стыдись! Ты, начальникъ вольнаго отряда, смотришь на слезы женщины! Нѣсколько капель, брызнувшихъ на пламенникъ любви, зажигаютъ его еще ярче.
— Хорошо еслибъ нѣсколько капель, какъ ты говоришь; но она плакала столько, что ея слезами можно было бы залить цѣлый костеръ. Никто не ломалъ рукъ, не плакалъ съ такимъ отчаяніемъ со времени Св. Ніобы, о которой разсказывалъ намъ пріоръ Аймеръ[41]. Самъ водяной бѣсъ вселился въ прекрасную саксонку.
— А легіонъ бѣсовъ овладѣлъ жидовкою! такъ какъ ни одинъ изъ нихъ, даже самый Аполліонъ, не могъ внушить такой непреклонной гордости и рѣшимости. Но гдѣ же Фронъ де Бефъ? Этотъ рогъ трубитъ все громче и громче.
— Вѣроятно онъ ведетъ переговоры съ жидомъ, равнодушно отвѣчалъ Де Браси, — и очень можетъ быть, что вопли Исаака заглушаютъ этотъ призывный звукъ. Ты по опыту долженъ знать, серъ Бріанъ, что жидъ, разставаясь съ своими сокровищами на тѣхъ условіяхъ, какія предлагаетъ нашъ другъ Фронъ де Бефъ, вѣроятно испускаетъ крики, которые могутъ заглушить двадцать роговъ и столько же трубъ. Но мы пошлемъ за нимъ служителей.
Вскорѣ къ нимъ прибылъ и Фронъ де Бефъ, вынужденный прекратить свое тиранство надъ евреемъ, какъ мы уже видѣли, и промедлившій нѣсколько времени, раздавая нужныя приказанія.
— Посмотримъ что за причина этого проклятаго шума, воскликнулъ онъ. — Вотъ письмо, если не ошибаюсь писанное по саксонски. Онъ посмотрѣлъ на письмо, поворотилъ его нѣсколько разъ, какъ бы въ надеждѣ что нибудь понять при перемѣнѣ положенія бумаги, и наконецъ протянулъ его къ Де Браси.
— Можетъ быть тутъ какіе нибудь таинственные знаки, для меня это все равно, сказалъ Де Браси, надѣленный полнымъ запасомъ невѣжества, отличавшаго рыцарство того времени. Капелланъ моего отца пробовалъ учить меня письму, но по словамъ его, всѣ буквы, которыя я чертилъ, были похожи на копья и мечи, и онъ принужденъ былъ оставить безполезный трудъ.
— Дайте мнѣ письмо, сказалъ Боа Гильберъ: — мы заняли кое-что у монаховъ и пріобрѣли нѣкоторыя познанія въ дополненіе къ нашей храбрости.
— Такъ позвольте намъ воспользоваться вашими многоуважаемыми знаніями, отозвался Де Браси. — Что же говоритъ этотъ свертокъ?
— Это формальный вызовъ на бой, отвѣчалъ рыцарь храма; — по клянусь Св. Дѣвою, если это не сумасбродная шутка, то самый необыкновенный вызовъ, какой когда либо переходилъ чрезъ ворота баронскаго замка.
— Шутка! загорячился Фронъ де Бефъ. — Я желалъ бы узнать, кто осмѣливается такъ шутить со мною! Читай письмо, серъ Бріанъ!
Боа Гильберъ прочелъ слѣдующее:
«Я, Вамба, сынъ Витлеса, шутъ благороднаго и свободно рожденнаго господина Седрика изъ Ротсрвуда, прозваннаго Саксонцемъ, и я, Гуртъ, сынъ Беовульфа, свинопасъ…»
— Ты съ ума сошелъ, сказалъ Фронъ де Бефъ, прерывая чтеніе.
— Клянусь Св. Лукою, все это написано здѣсь, отвѣчалъ Боа Гильберъ и принялся снова за чтеніе: — «и я, Гуртъ, сынъ Беовульфа, свинопасъ рѣченнаго Седрика, съ помощью нашихъ друзей и союзниковъ, которые принимаютъ участіе въ нашемъ дѣлѣ, именно: храбраго рыцаря, называемаго въ настоящее время „Черный Лѣнтяй“, и смѣлаго стрѣлка Роберта Локслея, по прозванію Прострѣли Лозу, объявляемъ вамъ, Реджинальду Фронъ де Бефу и всѣмъ вашимъ союзникамъ и сообщникамъ, кто бы они ни были, что такъ какъ вы безъ всякой причины или открытой вражды беззаконно и насильственно овладѣли особою нашего господина, рѣченнаго Седрика, также особою благородной и свободно рожденной дѣвицы лэди Роэны изъ Гарготстандстида, равно какъ и особою благороднаго и свободно рожденнаго рыцаря Ательстэна изъ Конингсбурга, и особами нѣкоторыхъ свободно рожденныхъ людей, ихъ оруженосцевъ, и нѣкоторыми рабами, ихъ природными васаллами, и жидомъ, по имени Исаакомъ изъ Іорка, вмѣстѣ съ жидовкою, дочерью его, и многими лошадьми и мулами, — и такъ какъ означенныя благородныя особы вмѣстѣ съ ихъ оруженосцами и рабами, съ вышерѣченными лошадьми и мулами, жидомъ и жидовкою, были въ мирѣ съ его величествомъ, и путешествовали какъ васаллы его но большой королевской дорогѣ, — то вслѣдствіе всего этого мы требуемъ, чтобъ рѣченныя благородныя особы, именно Седрикъ изъ Ротервуда, Роэна изъ Гарготстандстида и Ательстэнъ изъ Конингсбурга, съ ихъ служителями, оруженосцами и спутниками, такъ же какъ лошади, мулы, вышесказанные жидъ и жидовка, вмѣстѣ со всѣмъ имуществомъ, имъ принадлежащимъ, были выданы черезъ часъ но полученіи сего письма, намъ или тѣмъ, кого мы назначимъ, здравы и невредимы, какъ относительно ихъ самихъ, такъ и ихъ имуществъ. Въ случаѣ же неисполненія нашего требованія, мы объявимъ васъ вѣроломными и разбойниками и вызовемъ васъ на бой въ сраженіи, или въ осадѣ, или иначе, и всѣми силами постараемся разорить и уничтожить васъ. Въ заключеніе сего желаемъ вамъ милости Божіей. — Подписано нами, наканунѣ праздника Св. Витольда, подъ высокимъ дубомъ Гартгиль-Вака, и написано святымъ мужемъ, клеркомъ Господа, Св. Дѣвы и Св. Дунстана, въ часовнѣ Копменгурста».
Внизу этого посланія, на первомъ мѣстѣ нацарапанъ былъ грубый очеркъ пѣтушьей головы и гребня, съ объясненіемъ, что іероглифъ этотъ составлялъ подпись Вамбы, сына. Витлеса. Подъ этою достопочтенною эмблемою находился крестъ, замѣнявшій подпись Гурта, сына Беовульфа. Потомъ были написаны грубыми, по смѣлыми чертами, слова: «Черный Лѣнтяй». Въ заключеніе всего, стрѣла, довольно чисто нарисованная, замѣняла подпись Локслея.
Рыцари слушали съ начала до конца чтеніе этого необыкновеннаго посланія, и потомъ въ безмолвномъ удивленіи посмотрѣли другъ на друга, какъ бы не понимая что заключала въ себѣ бумага. Де Браси первый прервалъ молчаніе громкимъ хохотомъ, къ которому присоединился и болѣе умѣренный смѣхъ Боа Гильбера. Но Фронъ де Бефъ съ нетерпѣніемъ посмотрѣлъ на такую неумѣстную веселость.
— Прошу васъ, рыцари, проговорилъ онъ, — подумать лучше о томъ какъ избавиться отъ такихъ обстоятельствъ, чѣмъ предаваться безвременной веселости.
— Фронъ де Бефъ не собрался еще съ духомъ послѣ послѣдняго своего паденія, сказалъ Де Браси, обращаясь къ Боа Гильберу: — онъ труситъ при каждомъ вызовѣ, хотя бы сдѣланномъ шутомъ и свинопасомъ.
— Клянусь Св. Михаиломъ, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ, — я желалъ бы, чтобъ все это приключеніе касалось только до тебя. Эти глупцы не посмѣли бы выражаться съ такою непонятною наглостью, еслибъ не имѣли сильнаго подкрѣпленія. Въ этомъ лѣсу много бродягъ, которые злы на меня за то, что я покровительствую ланямъ. Я только велѣлъ привязать одного негодяя, пойманнаго на мѣстѣ съ окровавленными руками, къ рогамъ дикаго оленя, который въ пять минутъ отправилъ его на тотъ свѣтъ; за то въ меня пущено было столько же стрѣлъ, сколько въ щитъ, служившій цѣлью для стрѣлковъ въ Ашби. Поди сюда, прибавилъ онъ, обращаясь къ одному изъ своихъ служителей, — скажи, посылалъ ли ты узнать, какою силою поддерживаютъ они свой чудесный вызовъ?
— Ихъ по крайней мѣрѣ двѣсти человѣкъ, собранныхъ въ лѣсу, отвѣчалъ оруженосецъ, къ которому относился вопросъ.
— Вотъ въ чемъ дѣло! продолжалъ Фронъ де Бефъ: — все это отъ того, что я отдалъ въ ваше распоряженіе свой замокъ, отъ того что вы не могли вести тихо свои дѣла, а привлекли съ собою эту стаю осъ.
— Осъ? проговорилъ Де Брасп. — Скажи скорѣе насѣкомыхъ безъ жала, толпу робкихъ негодяевъ, которые грабятъ въ лѣсу, истребляютъ дичь и неспособны къ настоящему бою.
— Безъ жала! возразилъ Фронъ де Бефъ, — когда они вооружены острыми стрѣлами въ ярдъ длиною, которыя мѣтко достигаютъ цѣли, хотя бы она была менѣе французской кроны.
— Стыдитесь, серъ рыцарь! сказалъ Бріанъ. — Соберемъ своихъ людей и сдѣлаемъ на нихъ вылазку. Одного рыцаря, да одного воина довольно, чтобъ спровадить десятка два этихъ бродягъ.
— Разумѣется, даже слишкомъ достаточно, прибавилъ Де Браси; — только мнѣ стыдно поднимать на нихъ копье.
— Правда, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ: — еслибъ они были черные турки или мавры, серъ Бріанъ, или трусы, французскіе крестьяне, храбрый Де Браси; но это англійскіе стрѣлки, надъ которыми мы можемъ имѣть только преимущество своимъ оружіемъ и лошадьми, что однакожъ не принесетъ намъ пользы, если они будутъ держаться въ лѣсахъ. Ты совѣтуешь дѣлать вылазку, а у насъ едва ли достанетъ людей на защиту замкаі Лучшіе воины мои въ Іоркѣ; тамъ же и отрядъ твой, Де Браси; у меня всего только двадцать человѣкъ, исключая тѣхъ, которые участвовали въ вашемъ сумасбродномъ дѣлѣ.
— Ты никакъ опасаешься, сказалъ Боа Гильберъ, — что они собрались съ силами, достаточными для осады замка?
— Не то, серъ Бріанъ, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ: — у этихъ бродягъ предпріимчивый предводитель, но безъ машинъ, безъ осадныхъ лѣстницъ, безъ опытныхъ людей, они не въ состояніи будутъ нанести вредъ замку.
— Пошли къ сосѣдямъ, сказалъ рыцарь храма: — пусть соберутъ они васалловъ и придутъ освободить трехъ рыцарей, осажденныхъ дуракомъ и свинопасомъ въ замкѣ барона Реджинальда Фронъ де Бефа.
— Вы шутите, серъ рыцарь, отвѣчалъ баронъ; — къ кому я могу послать? Мальвоазенъ теперь въ Іоркѣ со всѣми своими васаллами, такъ же какъ и другіе мои союзники; и я былъ бы тамъ же, если бы не это проклятое происшествіе.
— Такъ пошли въ Іоркъ и призови своихъ людей, возразилъ Де Браси. — Если они дождутся, пока знамя мое разовьется или придетъ мой вольный отрядъ, то я назову ихъ самыми смѣлыми бродягами, которые когда либо бѣгали по лѣсу.
— А кто отнесетъ это повелѣніе? спросилъ Фронъ де Бефъ: — они займутъ каждую тропинку и отберутъ у послан.паго письмо. Я полагаю, прибавилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, — что ты, серъ Бріанъ, умѣешь такъ же писать, какъ и читать, и если мы найдемъ письменные снаряды моего капеллана, умершаго съ годъ назадъ посреди святочныхъ пиршествъ…
— Съ позволенія вашего, вмѣшался оруженосецъ, ожидавшій приказаній своего господина, — я думаю, старая Урфрида сберегла ихъ изъ любви къ своему духовнику. Она говорила, что это былъ послѣдній человѣкъ, который оказывалъ ей вѣжливость, подобающую старухѣ, и притомъ дѣвицѣ.
— Такъ отыщи все это, Ингельредъ, сказалъ Фронъ де Бефъ, — и тогда, серъ Бріанъ, ты напишешь отвѣтъ на дерзкое посланіе.
— Я бы охотнѣе отвѣчалъ имъ остріемъ меча, чѣмъ перомъ, возразилъ Боа Гильберъ; — во пусть будетъ по твоему желанію!
Боа Гильберъ сѣлъ, и подъ диктовку Фронъ де Бефа написалъ по французски письмо слѣдующаго содержанія:
«Серъ Реджинальдъ Фронъ де Бефъ, съ своими союзниками, благородными рыцарями, не принимаетъ вызововъ отъ толпы рабовъ, васалловъ и бродягъ. Если человѣкъ, называющій себя Чернымъ Рыцаремъ, дѣйствительно заслуживаетъ званія рыцаря, то онъ долженъ знать, что покрываетъ себя безчестіемъ, соединяясь съ такою сволочью, и не имѣетъ права требовать удовлетворенія отъ руки благороднаго человѣка. Что же касается нашихъ плѣнниковъ, мы изъ христіанскаго состраданія просимъ прислать духовника, который могъ бы Припять ихъ покаяніе и примирить ихъ съ Богомъ, такъ какъ мы приняли твердое намѣреніе предать ихъ смерти сегодня до полудня, выставить головы ихъ на бойницахъ и доказать всѣмъ какъ мало мы уважаемъ тѣхъ, которые требуютъ ихъ освобожденія. Повторяемъ требованіе прислать духовника для примиренія нашихъ плѣнниковъ съ Богомъ, чѣмъ вы и можете оказать имъ послѣднюю услугу на землѣ».
Письмо это было сложено и отдано оруженосцу, который передалъ его ожидавшему у воротъ посланному, какъ отвѣтъ на принесенное имъ посланіе.
Стрѣлокъ, исполнивъ сдѣланное ему порученіе, возвратился въ главную квартиру союзниковъ, которая въ это время была подъ почтеннымъ дубомъ, на разстояніи трехъ выстрѣловъ отъ замка. Здѣсь Вамба и Гуртъ съ своими союзниками, Чернымъ Рыцаремъ, Локслеемъ и веселымъ пустынникомъ, съ нетерпѣніемъ ожидали отвѣта на свой вызовъ. Кругомъ, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нихъ, сидѣло нѣсколько смѣльчаковъ стрѣлковъ, лѣсное платье и загрубѣлыя лица которыхъ показывали чѣмъ они обыкновенно занимались. Ихъ собралось уже около двухъ сотъ, и къ нимъ безпрестанно приходили еще другіе. Тѣ, которымъ они повиновались какъ начальникамъ, отличались только перомъ на шапкѣ; одежда же ихъ, оружіе и снаряды были совершенно одинаковы.
Кромѣ этихъ шаекъ, собралась другая толпа, не столь опытная и хуже вооруженная, состоявшая изъ саксонскихъ жителей сосѣдняго округа и изъ васалловъ и рабовъ Седрика, пришедшихъ для освобожденія своего господина. У немногихъ изъ нихъ было настоящее оружіе; большая же часть была вооружена, сельскими орудіями, употребляемыми только въ случаѣ необходимости для военныхъ цѣлей. Цѣпы, косы, серпы и тому подобное были ихъ главнымъ оружіемъ, такъ какъ норманы, съ обычною политикою завоевателей, не позволяли покореннымъ саксамъ ни имѣть, ни употреблять мечей и копій. Эти обстоятельства не считались важными въ глазахъ осажденныхъ; но сила столькихъ людей, ихъ многочисленность и увѣренность въ правотѣ дѣла могли придать имъ иной характеръ. Предводителямъ этого-то смѣшаннаго войска и было вручено посланіе рыцаря храма.
Прежде всего подали его пустыннику, который долженъ былъ сообщить прочимъ содержаніе отвѣта.
— Клянусь посохомъ Св. Дунстана, который загналъ болѣе овецъ въ овчарню, чѣмъ посохъ какого либо другаго небожителя, произнесъ достойный отшельникъ, — что я не разберу этого маранья: французское ли оно или арабское — я не могу вамъ объяснить.
Онъ отдалъ письмо Гурту., который сурово покачалъ головою и передалъ Вамбѣ. Шутъ осмотрѣлъ бумагу со всѣхъ четырехъ сторонъ съ видомъ обезьяны, перенимающей движенія людей, повернулъ его и отдалъ письмо Локслею.
— Если бы большія буквы были луки, а маленькія — стрѣлы, я могъ бы что нибудь понять, но въ настоящемъ случаѣ мнѣ такъ же трудно понять ихъ, какъ подстрѣлить оленя на разстояніи двѣнадцати миль.
— Ну, такъ я буду чтецомъ, сказалъ Черный Рыцарь, и взявъ письмо изъ рукъ Локслея сначала прочелъ его про себя, потомъ объяснилъ смыслъ его по саксонски своимъ союзникамъ.
— Казнить благороднаго Седрика! воскликнулъ Вамба. — Ради святаго креста, ты вѣрно ошибся, серъ рыцарь?
— Нѣтъ, мой достойный другъ, отвѣчалъ рыцарь: — я перевелъ только то что здѣсь написано.
— Въ такомъ случаѣ, воскликнулъ Гуртъ, — клянусь Св. Томасомъ Кентербурійскимъ, мы возьмемъ замокъ, хотя-бы собственными руками должны были отрывать каждый камень!
— Намъ нечего и дѣлать болѣе, возразилъ Вамба, — но я едва ли буду въ состояніи поднять хотя бы одинъ камень.
— Это только хитрость, чтобъ выиграть время, замѣтилъ Локслей: — они не посмѣютъ исполнить намѣренія, за которое я страшно отомщу имъ.
— Я бы желалъ, сказалъ Черный Рыцарь, — чтобъ кто нибудь изъ насъ пробрался въ замокъ и сообщилъ прочимъ о состояніи осажденныхъ. А такъ какъ они требуютъ духовника, то мнѣ кажется святой пустынникъ могъ бы исполнить свою благочестивую обязанность и сообщить намъ необходимыя свѣденія.
— Чортъ побери тебя съ твоимъ совѣтомъ! воскликнулъ благочестивый пустынникъ. — Я сказалъ тебѣ, серъ Лѣнивый Рыцарь, что когда снимаю капюшонъ, то моя святость, мое священство, даже моя латынь сбрасываются вмѣстѣ съ нимъ; а когда я въ зеленомъ кафтанѣ, то готовъ лучше убить двадцать ланей, чѣмъ исповѣдать одного христіанина.
— Опасаюсь, проговорилъ Черный Рыцарь, — что никто здѣсь не возьметъ на себя въ настоящемъ случаѣ роли отца-исповѣдника.
Всѣ переглянулись и молчали.
— Вижу, отозвался Вамба, помолчавъ немного, — вижу, что дуракъ будетъ всегда дуракомъ и долженъ подставлять свою шею тамъ, гдѣ умнымъ сунуться страшно. Знайте же, родственники мои и одноземцы, что прежде пестраго платья я носилъ сѣрое и готовъ былъ сдѣлаться монахомъ, какъ вдругъ постигла меня мозговая горячка поставила ума ровно на столько, сколько нужно дураку. Надѣюсь, что съ помощью рясы добраго пустынника, такъ же какъ съ его священствомъ, святостью и ученостью, заключенными въ капюшонѣ, я могу доставить словесное и духовное утѣшеніе достойному господину нашему, Седрику, и товарищамъ его несчастія.
— Сможетъ ли онъ это исполнить, какъ ты думаешь? спросилъ Черный Рыцарь у Гурта.
— Не знаю, отвѣчалъ Гуртъ; — но если не сможетъ, то въ первый еще разъ глупость не послужитъ ему въ пользу.
— Такъ надѣвай же рясу, добрый молодецъ! сказалъ рыцарь, — и попроси своего господина, чтобъ онъ увѣдомилъ насъ о состояніи замка. Тамъ должно быть очень немного людей, и почти несомнѣнно, что они сдадутся при внезапномъ и смѣломъ нападеніи. Но время не терпитъ, ступай скорѣе!
— А мы между тѣмъ, прибавилъ Локслей, — такъ плотно оцѣпимъ замокъ, что ни одна муха не пронесетъ оттуда извѣстій. Такимъ образомъ, любезный другъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Вамбѣ, — ты можешь увѣрить этихъ тирановъ, что малѣйшее насиліе, причиненное ихъ плѣнникамъ, будетъ строго взыскано съ нихъ.
— Pax vobiscum![42] сказалъ Вамба, переодѣтый уже въ платье пустынника.
Съ этими словами, онъ тихою, торжественною поступью монаха удалился для исполненія взятаго имъ на себя порученія.
ГЛАВА XXVI.
правитьКогда шутъ, облеченный въ рясу и капюшонъ пустынника, и подпоясанный узловатою веревкою, приблизился къ воротамъ замка Фронъ де Бефа, часовой-спросилъ его кто онъ и зачѣмъ пришелъ?
— Рах vobiscum, отвѣчалъ шутъ, — я бѣдный братъ ордена Св. Франциска, и пришелъ для духовнаго назиданія злополучныхъ плѣнниковъ, находящихся въ замкѣ.
— Ты смѣлый монахъ, сказалъ часовой, — если являешься сюда, гдѣ за исключеніемъ пьяницы-капеллана нашего ни одинъ подобный тебѣ пѣтухъ не слѣдъ распѣвать уже двадцать лѣтъ.
— Не смотря на то, я прошу тебя, передай мое требованіе господину замка, отвѣчалъ мнимый тюкъ. — Повѣрь, онъ приметъ меня хорошо; пѣтухъ запоетъ, и весь замокъ будетъ слушать его.
— Ладно, отвѣчалъ часовой, — но если мнѣ достанется за то что я оставилъ свое мѣсто для выполненія твоего порученія, я попробую тогда, устоитъ ли монашеская ряса противъ доброй стрѣлы.
Съ этою угрозою часовой оставилъ башню и отнесъ въ залу замка необыкновенное извѣстіе, что святой монахъ стоитъ у воротъ и проситъ позволенія немедленно явиться. Съ большимъ удивленіемъ получилъ онъ приказаніе своего господина безъ отлагательства впустить святаго мужа, и взявъ съ собою нѣсколько человѣкъ на случаи какой нибудь засады, поспѣшилъ исполнить волю своего властителя. Необдуманная самоувѣренность, побудившая Вамбу взять на себя опасное порученіе, едва не исчезла, когда онъ увидѣлъ себя въ присутствіи такого грознаго и страшнаго для всѣхъ человѣка, какъ Реджинальдъ Фронъ де Бефъ, и онъ произнесъ свое рах vobiscum, на которое болѣе всего надѣялся для поддержанія своего званія, съ большею боязнью и замѣшательствомъ, чѣмъ произносилъ прежде. Нофропъ де Бефъ, привыкшій видѣть какъ трепетали передъ нимъ люди всякаго званія, не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на робость мнимаго монаха. — Кто ты и откуда? спросилъ онъ.
— Pax vobiscum, повторилъ шутъ, — я бѣдный служитель Св. Франциска; путешествуя по этому лѣсу, я попалъ въ руки разбойниковъ, какъ говоритъ писаніе, quidam viator incidit in latrones, и они прислали меня въ замокъ для доставленія духовнаго утѣшенія двумъ особамъ, осужденнымъ по вашему достопочтенному правосудію.
— Хорошо, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ, — а можешь ли ты сказать мнѣ, святой отецъ, какъ велико число этихъ бандитовъ?
— Милостивый господинъ, отвѣчалъ шутъ, — nomen illis legio, имя ихъ легіонъ.
— Скажи мнѣ опредѣленными словами сколько ихъ, — а не то, монахъ, твоя ряса и веревка плохо защитятъ тебя.
— Увы! отвѣчалъ мнимый монахъ: — cor ineum eructavit, т. e. я былъ у нихъ, какъ на огнѣ; но полагаю, что всѣхъ ихъ, какъ стрѣлковъ, такъ и поселянъ, будетъ по крайней мѣрѣ пятьсотъ человѣкъ.
— Какъ! воскликнулъ Боа Гильберъ, вошедшій ври этихъ словахъ въ залу, — неужели осы такъ многочисленны? Пора разогнать эту безпокойную стаю! Знаешь ли ты этого монаха? спросилъ онъ, отводя въ сторону Фронъ де Бефа.
— Онъ изъ отдаленнаго монастыря, и потому я совсѣмъ не знаю его.
— Въ такомъ случаѣ не довѣряй ему своего порученія на словахъ. Заставь его отнести письменное повелѣніе вольному отряду Де Браси немедленно явиться на помощь сво ему начальнику. Но чтобъ этотъ стриженый ничего не могъ подозрѣвать, позволь ему отправиться для приготовленія къ смерти этихъ саксонскихъ свиней.
— Такъ и сдѣлаемъ, сказалъ Фронъ де Бефъ, и велѣлъ одному изъ служителей проводить Вамбу въ комнату, гдѣ заключены были Седрикъ и Ательстэнъ.
Заключеніе не укротило, по скорѣе раздражило Седрика. Онъ ходилъ изъ одного конца комнаты въ другой съ видомъ человѣка, готоваго напасть на непріятеля или прорвать брешь въ осажденной крѣпости, и въ это время онъ то разговаривалъ самъ съ собою, то съ стоическимъ хладнокровіемъ относился къ Ательстэну, ожидавшему окончанія приключенія и съ важностью наслаждавшемуся вареніемъ желудка послѣ изобильнаго обѣда, не слишкомъ безпокоясь о продолжительности своей неволи, которая по его заключенію должна же кончиться подобно всякому земному бѣдствію, если Небу угодно будетъ.
— Рах vobiscum, произнесъ шутъ, вступая къ комнату, — да сохранитъ васъ благословеніе Св. Дунстана, Св. Дениса, Св. Дутока и всѣхъ прочихъ святыхъ.
— Подойди ближе, сказалъ Седрикъ мнимому монаху. — Зачѣмъ ты пришелъ къ намъ?
— Приготовить васъ къ смерти, отвѣчалъ шутъ.
— Невозможно! воскликнулъ изумленный Седрикъ. — Какъ ни безстрашны, какъ ни дерзки они, но не посмѣютъ сдѣлать такой открытой, безполезной жестокости.
— Увы! сказалъ шутъ, — надѣяться на ихъ человѣколюбіе все равно, что удерживать бѣшеную лошадь одною шелковинкою. И такъ, благородный Седрикъ, и вы также, храбрый Ательстэнъ, подумайте о грѣхахъ своей плоти, ибо въ этотъ самый день вы должны будете дать отвѣтъ за нихъ предъ высшимъ судилищемъ.
— Слышишь, Ательстэнъ? сказалъ Седрикъ, обращаясь къ товарищу своего заключенія. — Приготовимъ сердца паши къ этому послѣднему дѣлу… лучше умереть подобно мужамъ, чѣмъ жить жизнью рабовъ.
— Я готовъ, отвѣчалъ Ательстэнъ, — на самое худшее что придумаетъ ихъ злоба, и пойду на смерть съ такимъ же равнодушіемъ, какъ хожу къ обѣду.
— Такъ начинай же исполненіе своей святой обязанности, служитель Божій! сказалъ Седрикъ.
— Подожди минутку, дядюшка, сказалъ шутъ обыкновеннымъ своимъ голосомъ: — лучше хорошенько разсмотрѣть то что передъ тобою, чѣмъ скакать въ темноту.
— По чести, мнѣ знакомъ этотъ голосъ!
— Онъ принадлежитъ вашему вѣрному рабу и шуту, отвѣчалъ Вамба, отбрасывая свой капюшонъ. — Послушали бы вы прежде совѣта дурака, не были бы здѣсь теперь; послушайтесь его теперь, и вы будете опять на свободѣ.
— Что ты хочешь сказать? спросилъ саксъ.
— Возьми эту рясу и капюшонъ, это все что у меня изъ принадлежащаго къ монашескому званію, и спокойно отправляйся изъ замка, а мнѣ оставь свой плащъ и поясъ, чтобъ сдѣлать вмѣсто тебя большой скачокъ.
— Оставить тебя на моемъ мѣстѣ! воскликнулъ Седрикъ изумленный предложеніемъ шута; — да они повѣсятъ тебя, бѣдняга!
— Пусть ихъ дѣлаютъ что хотятъ! Надѣюсь, сынъ Витлеса, не устыдитъ васъ, и будетъ висѣть на концѣ цѣпи съ такою же важностью, съ какою предокъ его, альдерменъ, повѣсилъ себѣ цѣпь на шею.
— Хорошо, Вамба, соглашаюсь на твое желаніе, но только съ условіемъ: перемѣнись одеждою не со мною, а съ лордомъ Ательстэномъ.
— Нѣтъ, клянусь Св. Дунстаномъ, у меня нѣтъ на это никакой причины. Справедливо, чтобъ сынъ Витлеса потерпѣлъ за спасеніе сына Герварда; но нѣтъ никакого благоразумія умереть ему за человѣка, предки котораго были чужды его предкамъ.
— Рабъ! предки Ательстэна были монархами Англіи.
— Они могли быть чѣмъ имъ угодно; по шея моя такъ прямо утверждена на плечахъ, что нельзя свернуть ее изъ любви къ нимъ. И такъ, добрый господинъ мой, примите мое предложеніе, или позвольте мнѣ выйдти изъ замка такъ же свободно, какъ я вошелъ въ него.
— Пусть гибнетъ старое дерево, лишь бы осталась твердая надежда лѣса! Спаси благороднаго Ательстэна, мой вѣрный Вамба! Это обязанность каждаго, у кого въ жилахъ течетъ саксонская кровь. Мы съ тобою перенесемъ ярость своихъ безсовѣстныхъ притѣснителей, а между тѣмъ онъ, свободный и безопасный, подвигнетъ духъ нашихъ согражданъ на отмщеніе за насъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, отецъ Седрикъ! сказалъ Ательстэнъ, схватывая его за руку (Ательстэна трудно было только заставить думать или дѣйствовать, но дѣла и чувства его не были недостойны его высокаго происхожденія). — Нѣтъ, я скорѣе останусь цѣлую недѣлю въ этой залѣ безъ всякой пищи, кромѣ куска хлѣба и чашки воды, назначенныхъ заключеннымъ, чѣмъ воспользоваться случаемъ къ спасенію, который нелицемѣрная преданность раба доставляетъ своему господину.
— Вы называетесь умными людьми, господа, сказалъ шутъ, — а я слыву дуракомъ; ко, дядя Седрикъ и братецъ Ательстэнъ, дуракъ рѣшитъ этотъ споръ между вами и избавитъ васъ отъ дальнѣйшихъ вѣжливостей. Я похожъ на кобылу Джона Дука, которая позволяетъ садиться на себя одному только Джону Дуку. Я пришелъ спасти своего господина, а если онъ не согласится, то конечно я отправлюсь домой. Услугу нельзя перебрасывать съ рукъ на руки, какъ воланъ или мячикъ. Я хочу быть повѣшеннымъ только за своего собственнаго, природнаго господина.
— Идите же, благородный Седрикъ! произнесъ Ательстэнъ, — не пренебрегайте этимъ случаемъ. Ваше присутствіе тамъ ободритъ нашихъ друзей къ нашему избавленію, а если вы останетесь здѣсь, то погубите всѣхъ насъ.
— А есть ли какая нибудь надежда на избавленіе за стѣнами замка? спросилъ Седрикъ, обращаясь къ шуту.
— Надежда? Безъ сомнѣнія! воскликнулъ Вамба. — Знайте, что отдавая вамъ эту рясу я облекаю васъ въ одежду полководца. Пятьсотъ человѣкъ стоятъ у стѣнъ замка, и сегодня поутру я былъ однимъ изъ главныхъ предводителей. Мой дурацкій колпакъ былъ каскою, а палка моя жезломъ. Увидимъ что выиграютъ они, промѣнявъ дурака на умнаго человѣка. Право, я боюсь, чтобъ они не потеряли въ храбрости того что пріобрѣтутъ въ благоразуміи. И такъ, прощайте, мой добрый господинъ; будьте милостивы къ Гурту и собакѣ его, Фангсу, и велите повѣсить мою дурацкую шапку въ ротервудской залѣ, въ воспоминаніе того, что я отдалъ свою жизнь за господина, какъ и слѣдовало вѣрному… дураку.
Послѣднія слова произнесены были полушутливымъ, полусерьезнымъ тономъ. Слезы навернулись на глазахъ Седрика.
— Память о тебѣ сохранится, сказалъ онъ, — пока вѣрность и предай постъ будутъ уважаемы на землѣ! Но я надѣюсь найдти средство спасти Роэну и тебя, Ательстэнъ, тебя также, мой бѣдный Вамба; ты не превзойдешь меня въ преданности.
Перемѣна одѣяній была уже окончена, когда на Седрика напало внезапное раздумье.
— Я не знаю другаго нарѣчія, сказалъ онъ, — кромѣ моего собственнаго, да нѣсколькихъ словъ ихъ норманской болтовни. Какимъ же образомъ прикинуться преподобнымъ братомъ?
— Все очарованіе заключается въ двухъ словахъ, отвѣчалъ Вамба: — Рах vobiscum служитъ отвѣтомъ на всѣ вопросы. Если вы приходите или уходите, льете или ѣдите, благословляете или отлучаете отъ церкви, Рах vobiscum неразлучно съ вами. Монаху оно такъ же необходимо, какъ жезлъ заклинателю. Говорите только важнымъ тономъ, вотъ такъ: Pax vobiscum! и оно будетъ увлекательно. Кто бы то ни былъ, часовые ли, рыцари ли или оруженосцы, конные или пѣшіе — на всѣхъ это производитъ волшебное дѣйствіе. Я хочу даже, если они. вздумаютъ завтра повѣсить меня (въ чемъ, кажется, нѣтъ сомнѣнія), испытать силу этого слова надъ палачомъ.
— Если это правда, сказалъ Седрикъ, — то мнѣ недолго вступить въ монашество. Рах vobiscum! Кажется, я не забуду этого слова. Прости, благородный Ательстэнъ; прости и ты, мой бѣдный Вамба! Сердце твое вполнѣ вознаграждаетъ твою слабую голову, — я спасу васъ, или возвращусь и умру вмѣстѣ съ вами. Царственная кровь саксонскихъ королей не прольется, пока моя течетъ еще у меня въ жилахъ, и ни одинъ волосъ не падетъ съ головы вѣрнаго раба, пожертвовавшаго собою за своего господина, если Седрикъ въ состояніи будетъ предупредить это своею смертью. Простите!
— Простите, благородный Седрикъ! сказалъ Ательстэнъ, — и не забудьте, что вѣрный признакъ монаха принимать пищу, когда ему предлагаютъ.
— Прощай, дядя, сказалъ Вамба, — и помни рах vobiscum!
Напутствуемый такими совѣтами, Седрикъ отправился въ свой опасный походъ, и скоро представился ему случай испытать силу талисмана, на всемогущество котораго такъ сильно настаивалъ шутъ. Въ низкомъ и темпомъ переходѣ, чрезъ который онъ думалъ добраться до главной залы, путь ему загородила женская фигура.
— Рах vobiscum! произнесъ мнимый монахъ, давая дорогу, по ему отвѣчалъ нѣжный голосъ: — Et vobis, quaeso, domine reverendissime, pro misericordia vestra[43].
— Я нежножко глухъ, сказалъ Седрикъ чистымъ саксонскимъ нарѣчіемъ, и въ то же время пробормоталъ: — Чортъ возьми дурака съ его рах vobiscum! Я потерялъ оружіе при первой схваткѣ.
Въ то время монахи часто страдали глухотою, когда слышали латинскія слова, и это по видимому хорошо знала женщина, обратившаяся къ Седрику.
— Умоляю васъ, преподобный отецъ, сказала она на его языкѣ: — удостойте изъ состраданія посѣтить съ своимъ духовнымъ утѣшеніемъ раненаго плѣнника, и будьте снисходительны къ нему, какъ повелѣваетъ ваша святая обязанность. Никогда доброе дѣло не сдѣлаетъ больше чести вашему монастырю.
— Дочь моя, отвѣчалъ Седрикъ въ сильномъ затрудненіи, — время не позволяетъ мнѣ исполнять въ замкѣ мою святую обязанность… мнѣ надо отправляться… Жизнь и смерть зависятъ отъ моей поспѣшности.
— Нѣтъ, святой отецъ, продолжала женщина, ради произнесеннаго вами обѣта, — не оставьте своимъ совѣтомъ и помощью человѣка опасно больнаго, угнетеннаго…
— Пусть дьяволъ унесетъ меня и оставитъ въ Ифринѣ съ душами Одина и Тора! отвѣчалъ Седрикъ съ нетерпѣніемъ, и вѣроятно продолжалъ бы говорить тѣмъ же тономъ, столь рѣзко противорѣчивишмъ его духовной одеждѣ, еслибъ разговоръ ихъ не былъ прерванъ грубымъ голосомъ Урфриды, старой обитательницы башни.
— Какъ, голубушка, сказала она женской фигурѣ, — такимъ ли образомъ заслуживаешь ты милость, когда тебѣ позволили выйдти изъ тюрьмы? Ты заставляешь святаго мужа произносить неприличныя рѣчи чтобы только освободиться отъ докучливости еврейки.
— Еврейки! воскликнулъ Седрикъ, радуясь случаю, прервавшему докучный разговоръ. — Пусти меня, женщина! Не останавливай меня, ради собственной твоей безопасности. Я только что исполнялъ святую обязанность и не хочу осквернять себя.
— Иди сюда, святой отецъ, сказала старуха — ты не знакомъ съ этимъ замкомъ и не оставишь его безъ провожатаго. Иди сюда, мнѣ нужно поговорить съ тобою. А ты, дочь проклятаго племени, поди въ комнату больнаго и посмотри за нимъ, пока я приду. Горе тебѣ, если ты опять оставишь его безъ моего позволенія!
Ревека удалилась. Ея просьбы подѣйствовали на Урфриду, которая позволила ей оставить башню и поручила должность, за которую та съ радостью щедро заплатила бы — должность ухаживать за раненымъ Айвено. Понимая ясно опасность ихъ положенія и спѣша воспользоваться всѣми средствами къ спасенію, Ревека надѣялась чего-то отъ присутствія монаха, который, какъ она узнала отъ Урфриды, прибылъ въ этотъ безбожный замокъ. Она сторожила возвращеніе мнимаго монаха, надѣясь поговорить съ нимъ и возбудить его участіе къ заключеннымъ; читатель видѣлъ уже, какъ мало она успѣла въ своемъ намѣреніи.
ГЛАВА XXVII.
правитьМеня снѣдаетъ скорбь другаго рода, терзанія болѣе глубокія; дай отвести измученную душу, выслушай терпѣливо мои жалобы. Если я не найду друга, который бы помогъ мнѣ, дай мнѣ по крайней мѣрѣ найдти слушателя.
Прогнавъ криками и угрозами Ревеку въ оставленную ею комнату, Урфрида насильно повела Седрика въ небольшой покой и тщательно заперла за собою дверь; потомъ вынула изъ шкафа кружку вина и два стакана, поставила ихъ на столъ, и голосомъ, выражавшимъ скорѣе утвержденіе, чѣмъ вопросъ, сказала: — Ты саксъ… Не отрицай этого, продолжала она, видя что Седрикъ не торопится отвѣчать. — Звуки роднаго языка сладки для моего слуха, хотя и рѣдко слышны здѣсь, развѣ изъ устъ несчастныхъ и презираемыхъ рабовъ, которымъ гордые норманы поручаютъ самыя низкія работы въ этомъ замкѣ. Ты саксъ, отецъ мой, саксъ, и кромѣ того, что ты служитель Божій, ты человѣкъ свободный… Звуки твоего голоса отрадны для моего слуха!
— Развѣ саксонскіе монахи никогда не посѣщаютъ этого замка? спросилъ Седрикъ. — Мнѣ кажется, они бы обязаны были утѣшать отверженныхъ и угнетенныхъ чадъ этой земли
— Они не приходятъ сюда, а если и приходятъ, то охотнѣе пируютъ за чашею своихъ притѣснителей, чѣмъ внимаютъ стенаньямъ единоплеменниковъ, — такъ по крайней мѣрѣ говорятъ объ нихъ; сама же я ничего не могу сказать. Десять лѣтъ уже замокъ этотъ не отворялся ни для одного монаха, кромѣ развратнаго норманскаго капеллана, раздѣлявшаго ночные пиры Фронъ де Бефа; но и тотъ давно уже отправился отдавать отчетъ въ своихъ поступкахъ. Ты саксъ и монахъ, и я хочу сдѣлать тебѣ одинъ вопросъ.
— Я саксъ, правда, но недостоинъ имени монаха. Позволь мнѣ идти моею дорогою, — клянусь тебѣ, я возвращусь, или пришлю кого нибудь изъ нашихъ отцовъ, болѣе достойнаго принять твою исповѣдь.
— Подожди еще немного; звуки голоса, которые ты слышишь теперь, скоро умолкнутъ въ сырой землѣ, а я не хочу сойдти въ нее подобно скоту, какъ жила до сихъ поръ. Но вино придастъ мнѣ силу разсказать тебѣ всѣ ужасы моей жизни. При этомъ она взяла чашу и выпила съ такою страшною жадностью, что, казалось, хотѣла выпить все до послѣдней капли. — Этотъ напитокъ, сказала она, окончивъ чашу и осматриваясь вокругъ, — погружаетъ въ безчувствіе, но не веселитъ. Выпей, отецъ мой, если не хочешь упасть на землю прежде окончанія моей повѣсти.
Седрикъ съ радостью отказался бы отъ такого зловѣщаго угощенія; по тѣлодвиженія ея выражали нетерпѣніе, отчаяніе, и онъ исполнилъ ея требованіе, отвѣчавъ ей опустошеніемъ огромной чары; Урфрида, какъ бы успокоенная снисхожденіемъ монаха, начала свою исторію:
— Я родилась не въ такомъ жалкомъ состояніи, въ какомъ ты видишь меня теперь, отецъ мой! Я была свободна, счастлива, уважаема, любила и была любима. Нынѣ я раба, униженная и презрѣнная, предметъ страсти моихъ властителей, когда была красива, предметъ ихъ насмѣшекъ, презрѣнія и ненависти, когда лишилась красоты. Удивишься ли ты послѣ этого, отецъ мой, что я ненавижу человѣчество, и больше всего ненавижу то племя, которое погубило меня? Дряхлая, безобразная старуха, которая теперь сидитъ передъ тобою и изливаетъ гнѣвъ свой въ безполезныхъ проклятіяхъ, можетъ ли забыть, что она была дочерью благороднаго торквильстонскаго тана, передъ мановеніемъ котораго трепетали тысячи васалловъ?
— Ты дочь Торквиля Вольфгапгера! спросилъ Седрикъ съ изумленіемъ, — ты… ты дочь этого благороднаго сакса, друга и сподвижника моего отца!
— Друга твоего отца! воскликнула Урфрида. — Стало быть Седрикъ, прозванный Саксонцемъ, стоитъ передо мною, такъ какъ благородный Гервардъ изъ Ротервуда имѣлъ одного только сына, имя котораго хорошо извѣстно всѣмъ его соотечественникамъ? Но если ты Седрикъ изъ Ротервуда, такъ что значитъ твоя одежда? Неужели ты отчаялся въ спасеніи своей родины, и избѣгая угнетенія удалился въ монастырь?
— Что тебѣ за дѣло кто я, отвѣчалъ Седрикъ; — продолжай, несчастная, исторію ужаса и преступленія! Да, преступленія, потому что жить и разсказывать ее есть уже преступленіе.
— Правда, правда, глубокое, черное, проклятое преступленіе, — преступленіе, которое страшною тяжестью лежитъ на груди, моей, — преступленіе, котораго не очиститъ даже очистительное пламя будущей жизни. Да, въ этихъ покояхъ, обагренныхъ благородною, чистою кровью моего отца и братьевъ, въ этихъ самыхъ покояхъ жить наложницею ихъ убійцы, рабою и участницею его увеселеній, значило вдыхать въ себя съ каждою частицею воздуха преступленіе и проклятіе!
— Несчастная! воскликнулъ Седрикъ, — въ то время, когда друзья твоего отца, когда всѣ вѣрные саксы молились за упокой его души и сыновей его, и не забывали въ своихъ молитвахъ убитую Ульрику, когда всѣ плакали и чтили смерть твою, ты жила между тѣмъ заслуживая нашу ненависть и омерзѣніе, — жила въ связи съ гнуснымъ тираномъ, убійцею твоихъ близкихъ и милыхъ, обагрившимъ руки свои кровью младенца, чтобъ не осталось наслѣдника благородной фамиліи Торквиля Вольфгангера, — съ нимъ содинилась ты союзомъ беззаконной любви!
— Беззаконнымъ союзомъ, это правда, но не союзомъ любви! отвѣчала старуха: — любовь скорѣе посѣтитъ страну вѣчнаго мрака, чѣмъ эти святотатственные своды. Нѣтъ, въ этомъ по крайней мѣрѣ мнѣ нечѣмъ упрекать себя! Ненависть къ Фронъ де Бефу и ко всему племени его владѣла моею душою даже въ часы преступныхъ наслажденій.
— Ты ненавидѣла его, а осталась въ живыхъ! возразилъ Седрикъ, — стало быть, у тебя не было ни кинжала, ни ножа, ни иглы! Счастлива ты съ тѣхъ поръ какъ влачишь подобное существованіе, что тайны норманскаго замка подобны тайнамъ могилы. Еслибъ я только могъ вообразить, что дочь Торквиля живетъ въ безчестной связи съ убійцею ея отца, мечъ вѣрнаго сакса нашелъ бы тебя даже въ объятіяхъ твоего обольстителя.
— Такъ ты дѣйствительно отдалъ бы эту справедливость имени Торквиля? сказала Ульрика (мы можемъ уже оставить ея ложное имя Урфриды), — стало быть ты истинный саксъ, какимъ молва прославила тебя! Даже внутри этихъ проклятыхъ стѣнъ, гдѣ какъ видишь преступленіе покрыто непроницаемою тайною, даже здѣсь раздавалось имя Седрика, — и я, несчастная, презрѣнная, радовалась при мысли, что живъ еще мститель за угнетеніе нашего злополучнаго народа. Я зажигала распри между нашими злодѣями и обращала неистовый пиръ въ смертное побоище; я видѣла какъ текла кровь ихъ, слышала ихъ предсмертное хрипѣніе!. Взгляни на меня, Седрикъ: пеуже ли на этомъ дряхломъ, безобразномъ лицѣ исчезли всѣ черты Торквиля?
— Не спрашивай меня объ этомъ, Ульрика, отвѣчалъ Седрикъ съ горестью и отвращеніемъ: — въ чертахъ твоихъ есть такое сходство, какъ будто Торквиль всталъ изъ могилы, и демонъ одушевилъ его безжизненное тѣло.
— Пусть такъ! Но эти дьявольскія черты приняли личину духа свѣта; когда умѣли посѣять вражду между старымъ Фронъ де Бефо.мъ и сыномъ его, Реджинальдомъ! Мракъ преисподней долженъ бы скрыть то что послѣдовало за этимъ, но месть сорветъ завѣсу и обнаружитъ преступленіе, которое заставитъ встать мертвыхъ изъ гроба. Долго огонь вражды таился между тираномъ-отцомъ и его неистовымъ сыномъ, долго питала я втайнѣ неестественную ненависть, — огонь впихнулъ въ часъ опьяненія, и за собственнымъ столомъ палъ мой притѣснитель отъ руки своего сына… Таковы тайны, скрывающіяся подъ этими сводами! — Падите на меня, проклятыя стѣны, продолжала Ульрика, устремляя глаза вверхъ, — и схороните всѣхъ свидѣтелей гнусной тайны.
— А ты, твореніе несчастное и преступное, какая участь постигла тебя послѣ смерти твоего обольстителя?
— Ты можешь угадать ее, а не спрашивать! Здѣсь… здѣсь жила я, пока старость, преждевременная старостъ не отмѣтила меня своею страшною рукою. Меня презирали и оскорбляли тамъ, гдѣ я прежде повелѣвала; я принуждена была подавить сожигавшее меня мщеніе и ограничить его мелочною злобою или безполезными безсильными проклятіями старухи, и осуждена была слушать изъ своей одинокой башни звуки пиршествъ, которыя нѣкогда раздѣляла, или крики и стоны новыхъ жертвъ угнетенія.
— Ульрика, сказалъ Седрикъ, — съ сердцемъ, которое, какъ я опасаюсь, сожалѣетъ еще объ утраченной наградѣ за свои преступленія, такъ же какъ и о дѣлахъ, заслужившихъ тебѣ эту награду, какъ осмѣливаешься ты обращаться къ человѣку, носящему эту одежду? Подумай, несчастная, что бы могъ сдѣлать для тебя самъ Св. Эдуардъ, еслибъ онъ принялъ снова свой тѣлесный образъ? Царственный Исповѣдникъ одаренъ былъ отъ Бога силою исцѣлять язвы тѣла, но одинъ Богъ можетъ излечить душевную проказу.
— Не отворачивайся отъ меня, мрачный прорицатель бѣдствія! воскликнула Ульрика, — но объясни мнѣ, если можешь, чѣмъ кончатся эти новыя, страшныя ощущенія, которыя проникаютъ въ мое одиночество? Отчего дѣла давно минувшія возстаютъ предо мною въ новомъ, неизъяснимомъ ужасѣ? Какая судьба ждетъ за могилою ту, которой Богъ назначилъ на землѣ самую бѣдственную долю? Лучше бы обратиться къ Водену, Гертѣ и Зернебоку… къ Мистѣ и Скогулѣ, богамъ нашихъ некрещеныхъ язычниковъ, чѣмъ выносить ужасныя предчувствія, которыя не даютъ мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью!
— Я не духовникъ, отвѣчалъ Седрикъ, отвращаясь съ негодованіемъ отъ такого изображенія бѣдствій, преступленій и отчаянія, — я не духовникъ, хотя и ношу одежду монаха.
— Монахъ или мірянинъ, ты первый изъ тѣхъ кого я видѣла въ теченіе двадцати лѣтъ, который боится Бога и уважаетъ человѣка; неужели ты доведешь меня до отчаянія?
— Совѣтую тебѣ раскаяться. Молись, наложи на себя покаяніе, и да получить ты отпущеніе грѣховъ! Но я… я не могу, не хочу быть долѣе съ тобою.
— Подожди минуту! отвѣчала Ульрика, — не оставляй меня такимъ образомъ, сынъ друга моего отца! Не допусти дьявола, управлявшаго всею жизнью моею, искусить меня на месть твоему жестокосердому презрѣнію. Неужели ты думаешь, что если Фронъ де Бефъ найдетъ въ замкѣ своемъ Седрика Саксонца въ такомъ одѣяніи, онъ оставитъ тебѣ жизнь? Глаза его устремлены на тебя, какъ глаза сокола на добычу.
— Пусть будетъ такъ, отвѣчалъ Сердикъ, — пусть растерзаетъ онъ меня клювомъ и когтями, прежде чѣмъ языкъ мой произнесетъ хоть одно слово противъ сердца! Я умру смертью сакса, твердый въ словѣ, чистосердечный въ поступкахъ. Прошу тебя, отойди отъ меня, не прикасайся ко мнѣ! Видъ самого Фронъ де Бефа не такъ ненавистенъ мнѣ, какъ твой презрѣнный, обезславленный образъ.
— Да будетъ по твоему! сказала Ульрика, не удерживая его болѣе: — иди своею дорогою и забудь въ надменной гордости, что несчастная, которая говоритъ теперь съ тобою, дочь твоего друга. Иди своей дорогой! Если я отчуждена отъ человѣчества страданіями, отчуждена отъ тѣхъ, которые должны бы подать мнѣ помощь, то я одна окончу дѣло моего мщенія! Никто не поможетъ мнѣ въ этомъ, но всѣ услышатъ о дѣлахъ, которыя я осмѣлюсь совершить! Прощай! Презрѣніе твое разорвало послѣднюю нить, соединявшую меня съ моимъ племенемъ мыслью, что горести мои заслуживаютъ состраданіе моего народа.
— Ульрика! произнесъ Седрикъ, смягчившись при этихъ словахъ, — неужели ты родилась и пережила столько бѣдствій и преступленій для того только, чтобъ уступить отчаянію, когда глаза твои ясно видятъ сдѣланныя тобою преступленія и когда первою обязанностью твоею должно быть раскаяніе.
— Седрикъ, отвѣчала Ульрика, — ты плохо знаешь человѣческое сердце. Дѣйствовать, какъ я дѣйствовала, думать, какъ я думала, — все это было плодомъ безумной жажды удовольствій, смѣшанной съ сладкимъ предвкушеніемъ мщенія и гордымъ сознаніемъ власти; все это такія сильныя наслажденія для человѣческаго сердца, что оно не можетъ ни отказаться отъ нихъ, ни возвращаться къ нимъ. Сила ихъ давно исчезла; старость не знаетъ наслажденій, дряхлость не имѣетъ вліянія, самое мщеніе изливается въ безсильныхъ проклятіяхъ. Теперь вриходитъ угрызеніе совѣсти со всѣми своими змѣями, и вмѣстѣ съ нимъ возникаютъ безполезныя сожалѣнія о прошедшемъ и отчаяніе въ будущемъ! Когда прекращаются всѣ сильныя желанія, мы становимся похожи на адскихъ духовъ, которые могутъ чувствовать только угрызеніе совѣсТи, а не раскаяніе. Но слова твои пробудили во мнѣ новую душу; ты сказалъ пстипу, что все возможно для тѣхъ кто осмѣлится умереть! Ты указалъ мнѣ средства къ мщенію, и будь увѣренъ, я воспользуюсь ими. Чувство это боролось въ растерзанной моей груди съ другими противоположными ему страстями. Съ этихъ же поръ оно вполнѣ овладѣетъ мною, и ты самъ скажешь, что какова бы ни была жизнь Ульрики, смерть ея была достойна, дочери благороднаго Торквиля. Тамъ собрались воины для осады этого проклятаго замка; поспѣши вести ихъ на приступъ, и когда увидишь красное знамя на восточной башнѣ, смѣло тѣсни нормановъ: у нихъ найдется довольно дѣла внутри замка; вамъ тогда легко будетъ перейдти стѣны, не смотря на ихъ луки и самострѣлы. Иди, прошу тебя, слѣдуй своей участи и предоставь меня моей.
Седрикъ хотѣлъ попросить у нея объясненій относительно предпріятія, такъ неясно высказаннаго, какъ вдругъ послышался повелительный голосъ Фронъ де Бефа.
— Что дѣлаетъ тамъ этотъ лѣнивецъ-монахъ? Клянусь святынею Компостелы, я сдѣлаю изъ него мученика, если онъ забрался сюда съ тѣмъ, чтобъ сѣять измѣну между моими домашними.
— Нечистая совѣсть — истинный пророкъ, сказала Ульрика; — но не бойся его; ступай отсюда къ своимъ единоплеменникамъ, огласи ряды ихъ саксонскимъ боевымъ кликомъ; а эти пусть тебѣ ноютъ, если хотятъ, военную пѣснь Ролло: мщеніе будетъ имъ припѣвомъ.
Сказавъ это Ульрика исчезла въ потаенную дверь, а Реджинальдъ Фронъ де Бефъ вошелъ въ комнату. Седрикъ съ трудомъ принудилъ себя поклониться высокомѣрному барону, который на привѣтствіе его отвѣчалъ легкимъ наклоненіемъ головы.
— Твои кающіеся, отецъ мои, долго исповѣдовались; впрочемъ тѣмъ лучше для нихъ, такъ какъ это ихъ послѣдняя исповѣдь. Приготовилъ ты ихъ къ смерти?
— Я нашелъ ихъ, сказалъ Седрикъ какъ только могъ лучше по французски, — я нашелъ ихъ готовыми на все съ тѣхъ поръ, какъ они узнали въ чьей власти находятся.
— Что это, серъ монахъ, возразилъ Фронъ де Бефъ, — мнѣ кажется, нарѣчіе твое отзывается саксонскимъ языкомъ?
— Я воспитывался въ монастырѣ Св. Витольда Буртонскаго, отвѣчалъ Седрикъ.
— Лучше бы тебѣ родиться норманомъ, сказалъ баронъ, — и это было бы гораздо лучше также для меня; но въ нуждѣ невозможно избирать своихъ вѣстниковъ. Обитель Св. Витольда Буртонскаго есть гнѣздо совъ, которое давно было бы пора разорить. Скоро наступитъ время, что ряса такъ же мало защититъ сакса какъ и панцырь.
— Да будетъ воля Божія! сказалъ Седрикъ голосомъ дрожащимъ отъ гнѣва, что Фронъ де Бефъ принялъ за испугъ.
— Вижу, сказалъ онъ, — тебѣ представляются уже наши воины въ твоей рефекторіи и въ твоихъ погребахъ. Но удѣли мнѣ часть своей святой должности, и что бы ни случилось съ другими, ты можешь спать въ своей келіи такъ же спокойно, какъ спитъ улитка въ своей раковинѣ.
— Объясните мнѣ повелѣнія ваши, сказалъ Седрикъ, стараясь скрыть свое волненіе.
— Слѣдуй за мною въ этотъ проходъ, и я выпущу тебя въ ворота.
Баронъ пошелъ впереди мнимаго монаха и дорогою объяснилъ ему свое порученіе.
— Видишь ты, серъ монахъ, это стадо саксонскихъ свиней, которыя осмѣлились окружить замокъ Торквильстонъ. Разскажи имъ все что придетъ тебѣ въ голову о слабости этой крѣпости, или что бы то ни было, только удержи ихъ подъ стѣнами въ продолженіе двадцати четырехъ часовъ. Между тѣмъ, отнеси эту бумагу… Но постой; умѣешь ты читать, серъ духовникъ?
— Ни іоты, отвѣчалъ Седрикъ, — кромѣ своего молитвенника; въ немъ я знаю буквы, потому что знаю наизустъ священную службу Св. Дѣвѣ и Св. Витольду.
— Самый выгодный для меня посланникъ. Отнеси это письмо въ замокъ Филипа де Мальвоазена; скажи что оно отъ меня и писано рыцаремъ Бріаномъ де Боа Гильберомъ, и что я прошу отослать это письмо въ Іоркъ со всевозможною поспѣшностью. Скажи ему также, чтобъ онъ не безпокоился, что онъ найдетъ насъ невредимыми въ нашихъ укрѣпленіяхъ… Стыдъ палъ бы на наши головы, если бы мы испугались толпы негодяевъ, которые привыкли обращаться въ бѣгство при видѣ нашихъ знаменъ и при топотѣ нашихъ лошадей! Говорю тебѣ, монахъ, употреби всю свою хитрость, чтобъ удержать бездѣльниковъ тамъ гдѣ они теперь до тѣхъ поръ, пока друзья паши не явятся къ намъ на помощь. Мщеніе мое бодрствуетъ; это ястребъ, который дремлетъ только тогда, когда уже схватилъ свою добычу.
— Клянусь моимъ святымъ патрономъ, сказалъ Седрикъ съ большимъ жаромъ, чѣмъ прилично было его роли, — и каждымъ святымъ, который когда либо жилъ и умеръ въ Англіи, повелѣнія ваши будутъ исполнены. Ни одинъ саксъ не удалится отъ этихъ стѣнъ, если только у меня достанетъ искуства и умѣнья удержать ихъ.
— А-га! сказалъ Фронъ де Бефъ, — ты перемѣняешь тонъ, серъ монахъ, ты говоришь коротко и смѣло, какъ бы съ желаніемъ гибели саксонскому стаду, а между тѣмъ самъ изъ племени тѣхъ же свиней.
Седрикъ не былъ опытенъ въ искуствѣ притворяться, и въ эту минуту желалъ имѣть частицу изобрѣтательнаго мозга Вамбы. Но необходимостью, какъ говоритъ старая пословица, изощряется изобрѣтательность, и онъ пробормоталъ что-то подъ капюшономъ, называя этихъ людей разбойниками отлученными отъ церкви и отъ королевства.
— Despardieux, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ, — ты сказалъ совершенную правду: я вспомнилъ, что бездѣльники могутъ обобрать жирнаго абата, какъ будто они родились на югѣ отъ соленаго пролива[44]. Развѣ не то было съ абатомъ сент-ивскимъ, котораго они привязали къ дереву и заставили пѣть обѣдню, между тѣмъ какъ сами обыскивали его чемоданы и сундуки? Да! клянусь Св. Дѣвою, эту шутку сыграли они съ Гуальтье изъ Мидльтона, однимъ изъ нашихъ ратныхъ товарищей. Но вѣдь саксы же украли въ часовнѣ Св. Биса сосуды и подсвѣчники и прочіе священные предметы? Вѣдь саксы?
— То были настоящіе безбожники, отвѣчалъ Седрикъ.
— Да; они выпили хорошее вино и пиво, которыя припасены были для тайныхъ пирушекъ, тогда какъ притворялись что заняты бдѣніемъ и молитвою! Монахъ, ты вѣрно захочешь отмстить за подобное святотатство.
— Я поклялся отмстить, пробормоталъ Седрикъ: — свидѣтель мнѣ Св. Витольдъ.
Въ это время Фронъ де Бефъ дошелъ до выхода, гдѣ перешедши ровъ по одной доскѣ, они достигли небольшаго барбикана, или внѣшняго укрѣпленія, которое выводило въ поле воротами крѣпко защищенными.
— Ступай же, и если ты доставишь мое письмо и возвратишься опять сюда, то саксонское мясо здѣсь дешевле будетъ, чѣмъ свиное на шефильдскомъ рынкѣ. Послушай еще: мнѣ кажется, ты веселый исповѣдникъ; приходи сюда послѣ битвы, и ты получишь столько мальвазіи, сколько въ состояніи выпить весь твой монастырь.
— Безъ сомнѣнія мы увидимся, сказалъ Седрикъ.
— А пока возьми вотъ это, продолжалъ норманъ, и положивъ почти насильно золотой бизанъ въ руку Седрика, прибавилъ: — Не забудь, что я сорву съ тебя рясу вмѣстѣ съ кожею, если не исполнишь мое порученіе.
— Дѣлай со мною что хочешь, отвѣчалъ Седрикъ, выходя изъ дверей и радостно вступая по свободному полю, — если при встрѣчѣ нашей я не заслужу ничего лучше этого… Потомъ, обратясь къ замку лицомъ, онъ бросилъ золотую монету, и воскликнулъ въ то же время: — Проклятый норманъ, да погибнутъ деньги твои вмѣстѣ съ тобою!
Фронъ де Бефъ не совсѣмъ разслышалъ этотъ возгласъ, но движеніе показалось ему подозрительнымъ. — Стрѣлки! закричалъ онъ стражамъ внѣшнихъ укрѣпленій, — киньте стрѣлу въ рясу этого монаха! Нѣтъ, постойте, продолжалъ онъ, когда тѣ натянули луки: — это не поможетъ; мы должны вѣрить ему, пока нѣтъ другаго посланника; я думаю, что онъ не посмѣетъ обмануть меня; въ крайнемъ случаѣ, могу завести переговоры съ саксонскими собаками, которыя у меня въ клѣткѣ. — Эй! Джайльсъ, тюремщикъ! Вели привести сюда Седрика изъ Ротервуда и другаго невѣжу, его товарища, копигсбургскаго Ательстэна… кажется, такъ его называютъ? Даже имена ихъ какъ-то затруднительны для норманскаго рыцаря, и отъ нихъ остается вкусъ свинины. Дай мнѣ чашу вина, какъ говоритъ веселый принцъ Іоаннъ, чтобъ прогнать этотъ негодный вкусъ; отнеси ее въ мою оружейную и приведи туда плѣнниковъ.
Повелѣнія барона были исполнены; вошедши въ готическую комнату, обвѣшанную многими трофеями храбрости его собственной и отца его, онъ нашелъ тамъ флягу вина на масивномъ дубовомъ столѣ и двухъ саксонскихъ плѣнниковъ въ сопровожденіи четырехъ стражей. Фронъ де Бефъ выпилъ большой глотокъ вина и потомъ обратился къ своимъ плѣнникамъ; ловкость, съ которою Вамба закрылъ себѣ лице, перемѣна одежды, невѣрный свѣтъ залы и совершенно чуждое барону лице Седрика (который избѣгалъ своихъ сосѣдей нормановъ и рѣдко выѣзжалъ изъ своихъ владѣній) помѣ шали ему открыть бѣгство самаго важнаго изъ его плѣнниковъ.
— Храбрые саксы, сказалъ Фронъ де Бефъ, — какъ правится вамъ пребываніе въ Торквильстонѣ? Понимаете ли, чего заслуживаетъ surquedy и outrecuidance[45], съ которыми вы вели себя на пиршествѣ, данномъ принцемъ изъ дома Анжу? Не забыли ли вы какъ вы приняли незаслуженное вами гостепріимство царственнаго Іоанна? Клянусь Богомъ и Св. Денисомъ, если вы не заплатите мнѣ богатаго выкупа, я повѣшу васъ за ноги на желѣзныхъ рѣшеткахъ этихъ оконъ, и вы будете висѣть до тѣхъ поръ, пока ястребы и сороки не сдѣлаютъ изъ васъ скелетовъ! Говорите же, саксонскіе псы, что дадите за свою недостойную жизнь? Что ты скажешь на это, танъ ротервудскій?
— Ни одного пенни, отвѣчалъ бѣдный Вамба, — что же касается того, что вы хотите повѣсить меня за ноги, — пожалуй! Всѣ говорятъ, что у меня мозгъ въ головѣ повернулся: можетъ быть, исполнивъ свое намѣреніе вы приведете его въ порядокъ.
— Св. Женевьева! воскликнулъ Фронъ де Бефъ, — кого мы это схватили?
Сказавъ это онъ столкнулъ рукою шапку Седрика съ головы шута, и обнаживъ его шею увидѣлъ роковой знакъ рабства — серебряный ошейникъ.
— Джайльсъ, Клементъ, рабы, собаки! закричалъ яростный норманъ, — кого вы мнѣ привели сюда?
— Я могу, кажется, отвѣчать вамъ, сказалъ Де Браси, вошедшій въ комнату: — это шутъ Седрика, который такъ храбро оспаривалъ первенство у Исаака изъ Іорка.
— Я улажу это дѣло между ними, возразилъ Фронъ де Бефъ: — повѣшу ихъ на одной висѣлицѣ, если господинъ его и этотъ коннигсбургскій кабанъ не заплатятъ цѣннаго выкупа за ихъ жизнь. Но мало того, они должны также удалить толпу шмелей, окружающихъ замокъ, отказаться отъ всѣхъ своихъ владѣній и признать себя нашими васаллами и рабами. Счастливы они, если въ новомъ мірѣ, для насъ открывающемся, мы оставимъ имъ свободное дыханіе. Идите, сказалъ онъ одному изъ своихъ приближенныхъ, приведите мнѣ настоящаго Седрика, и я прощу на этотъ разъ вашу ошибку тѣмъ скорѣе, что вы приняли дурака за саксонскаго франклина.
— Да, сказалъ Вамба, — только ваше рыцарское могущество найдетъ здѣсь болѣе дураковъ чѣмъ франклиновъ.
— Что говоритъ этотъ негодяй? спросилъ Фронъ де Бефъ, взглядывая на своихъ служителей, которые со смущеніемъ и страхомъ объявили, что если это не Седрикъ, то они не знаютъ что сдѣлалось съ Седрикомъ.
— Святители небесные, воскликнулъ Де Браси, — онъ вѣрно убѣжалъ въ одеждѣ монаха!
— Дьяволы адскіе! закричалъ Фронъ де Бефъ. — Стало быть это былъ ротервудскій кабанъ, котораго я вывелъ въ ворота и которому отворилъ ихъ собственными руками! А ты, сказалъ онъ, обращаясь къ Вамбѣ, — ты глупостью своей обманулъ мудрость глупцовъ, превосходящихъ тебя безуміемъ; хорошо, я приму тебя въ святое братство, выстригу тебѣ черепъ! Эй, велите содрать ему кожу съ головы и бросьте его со стѣны. Твоя должность шутить: ну, такъ шути теперь, если можешь!
— Вы поступаете со мною лучше, чѣмъ обѣщали, благородный рыцарь, возразилъ бѣдный Вамба, котораго вѣрная смерть не могла отучить отъ привычки къ шутовству. — Если вы дадите мнѣ красную шапку, о которой сейчасъ говорили, то изъ простаго монаха сдѣлаете меня кардиналомъ.
— Бѣдный малый, сказалъ Де Браси, — хочетъ и умереть вѣрный своему званію. — Фронъ де Бефъ, вы не должны умерщвлять его. Отдайте мнѣ его на забаву моего вольнаго отряда. — Что ты скажешь на это, плутъ? Хочешь ли жить и идти за мною на войну?
Да, съ позволенія моего господина, сказалъ Вамба: — потому что, видите ли, я не могу снять этого ошейника безъ его согласія (и онъ ухватился рукою за ошейникъ).
— О! норманская пила скоро распилитъ саксонскій ошейникъ, отвѣчалъ Де Брасп.
— Да, благородный серъ, правду говоритъ пословица:
Norman saw on English oak
On English neck а Norman yoke;
Norman spoon in English dish,
And English ruled as Normans wish;
Blithe world to England never will be more,
Till England’s rid of all the four *).
- ) Норманская пила у англійскаго дуба, на англійской шеѣ норманское ярмо, норманская ложка въ англійской похлебкѣ, правитъ Англіей норманская воля, не ждать Англіи веселыхъ дней, пока она не избавится отъ всѣхъ четырехъ.
— Неужели у тебя нѣтъ лучшаго занятія, Де Браси, какъ слушать болтовню дурака, когда погибель виситъ надъ вашими головами? сказалъ Фронъ де Бефъ. — Ты видишь, насъ обманули, и посланіе къ друзьямъ нашимъ не достигнетъ своего назначенія по милости этого пестраго молодца, съ которымъ ты побратался? Не должны ли мы ежеминутно ожидать нападенія?
— Такъ пойдемъ на стѣны! отвѣчалъ Де Браси. — Когда же ты видалъ меня печальнымъ при мыслѣ о битвѣ? Позови рыцаря храма, скажи ему, чтобъ онъ дрался вполовину такъ храбро за свою жизнь, какъ дрался за честь своего ордена. Покажись самъ на стѣнахъ съ своимъ страшнымъ ростомъ. Позволь мнѣ дѣйствовать какъ умѣю, и я отвѣчаю тебѣ, что саксонскимъ бродягамъ легче будетъ добраться до облаковъ, чѣмъ до замка Торквильстона; или, если ты хочешь вести переговоры съ бандитами, то почему не взять посредникомъ этого достойнаго франклина, который съ такимъ глубокимъ вниманіемъ смотритъ на кружку съ виномъ? Эй, саксъ! продолжалъ онъ, обращаясь къ Ательстану и протягивая ему чашу: — промочи горло этимъ благороднымъ напиткомъ, и собравшись съ духомъ, скажи намъ что ты дашь за свое освобожденіе?
— То что можетъ дать благоразумный человѣкъ, отвѣчалъ Ательстэнъ, — по требованію честнаго человѣка. Отпустите меня и моихъ товарищей, и я заплачу вамъ тысячу марокъ.
— А увѣришь ли ты насъ въ отступленіи этой пѣны человѣческаго рода, которая окружаетъ замокъ, вопреки законамъ Божіимъ и королевскимъ? спросилъ Фронъ де Бефъ.
— Сколько отъ меня будетъ зависѣть, отвѣчалъ Ательстанѣ, — я постараюсь убѣдить ихъ, и думаю, что отецъ мой, Седрикъ, поможетъ мнѣ въ этомъ.
— Ну, такъ дѣло кончено! сказалъ Фронъ де Бефъ: — ты и твои, вы будете на слободѣ, и миръ да водворится между нами, если ты уплатишь тысячу марокъ. Это умѣренный выкупъ, саксъ, и ты обязанъ намъ благодарностью за то, что мы такъ мало беремъ за ваше освобожденіе. Но замѣть: это не касается жида Исаака.
— Ни дочери жида Исаака, прибавилъ Бріанъ де Боа Гильберъ, вошедшій въ это время.
— Ни свиты Седрика, прибавилъ Фронъ де Бефъ.
— Я бы недостоинъ былъ называться христіаниномъ, отвѣчалъ Ательстэнъ, — еслибъ вздумалъ выкупать невѣрныхъ.
— Выкупъ этотъ не касается также и лэди Роэны, прибавилъ Де Браси. — Никто не посмѣетъ сказать, чтобъ я отдалъ такую прекрасную добычу, не поднявъ за. нее копья.
— Разумѣется, сказалъ Фронъ де Бефъ, — что договоръ нашъ не относится также къ этому гадкому шуту, котораго я удержу, чтобъ показать примѣръ всѣмъ негодяямъ, осмѣливающимся обращать въ шутку важныя дѣла.
— Лэди Роэна, отвѣчалъ Ательстэнъ съ твердостью, — обрученная мнѣ невѣста, и скорѣе разорвутъ меня дикія лошади, чѣмъ я соглашусь оставить ее. Вамба спасъ сегодня жизнь отцу моему, Седрику, — ц я скорѣе погибну, чѣмъ онъ потеряетъ хоть одинъ волосъ съ своей головы.
— Твоя обрученная невѣста? Лэди Роэна обрученная невѣста такого васалла? воскликнулъ Де Брасп. — Саксъ! Ты, кажется, воображаешь, что возвратилось время семи королевствъ. Увѣряю тебя, государи анжуйскаго дома не отдаютъ своихъ воспитанницъ въ супружество людямъ твоего происхожденія.
— Происхожденіе мое, гордый норманъ, возразилъ саксъ, — идетъ изъ источника болѣе чистаго и древняго, чѣмъ происхожденіе нищаго франка, который живетъ продажею крови разбойниковъ, собравшихся подъ его гнуснымъ знаменемъ. Предки мои были короли, сильные въ брани и мудрые въ совѣтѣ, они ежедневно угощали за своимъ столомъ болѣе людей, чѣмъ ты можешь насчитать въ своей свитѣ; имена ихъ воспѣвались менестрелями, и законы ихъ прославлялись витенагемотами; прахъ ихъ схороненъ посреди святыхъ моленій, и на могилахъ ихъ воздвигнуты обширные храмы.
— Видишь, Де Браси, сказалъ Фронъ де Бефъ, довольный униженіемъ своего товарища: — саксъ славно угостилъ тебя.
— Такъ хорошо, какъ только въ состояніи сдѣлать плѣнникъ, отвѣчалъ Де Браси съ притворнымъ хладнокровіемъ: — у кого связаны руки, тотъ долженъ свободно дѣйствовать языкомъ. Но многорѣчіе твоего отвѣта, товарищъ, продолжалъ онъ, относясь къ Ательстэну, — не возвратитъ свободы лэди Роэнѣ.
На это не отвѣчалъ Ательстэнъ, рѣдко произносившій такую длинную рѣчь, даже если дѣло шло о предметѣ самомъ близкомъ его сердцу. Разговоръ прерванъ былъ приходомъ служителя, возвѣстившаго о прибытіи монаха, просившаго позволеніе войти въ замокъ.
— Во имя Св. Бенета, короля этихъ праздношатающихся бродягъ, воскликнулъ Фронъ де Бефъ. — Настоящій ли это монахъ, или опять обманщикъ? Обыщите его, рабы, и если приведете другаго обманщика, то горе вамъ! Я велю вырвать вамъ глаза, и на мѣсто ихъ вставлю раскаленные уголья.
— Пусть гнѣвъ вашъ обрушится на меня, милордъ, сказалъ Джайльсъ, — если это не настоящій монахъ. Оруженосецъ вашъ, Джоселинъ, коротко знакомъ съ нимъ и называетъ его братомъ Амвросіемъ, монахомъ, находящимся въ услуженіи у пріора монастыря Жорво.
— Позовите его, сказалъ Фронъ де Бефъ. — Можетъ быть онъ принесъ намъ какое нибудь извѣстіе отъ своего веселаго господина. Должно быть, у дьявола праздникъ, и монахамъ дѣлать нечего, что они шатаются но окрестностямъ. Отведите плѣнниковъ; а ты, саксъ, подумай о томъ что слышалъ.
— Я требую, сказалъ Ательстэнъ, — благороднаго заключенія съ надлежащею заботою о пищѣ и постели, какъ прилично моему званію и переговорамъ о выкупѣ. Сверхъ того, вызываю храбрѣйшаго изъ васъ на единоборство со мною за лишеніе меня свободы. Вызовъ этотъ я послалъ уже съ твоимъ дворецкимъ; ты не отвѣчалъ на него, а я требую отвѣта. Вотъ моя перчатка!
— Я не отвѣчаю на вызовъ плѣнника, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ, — также не долженъ отвѣчать и ты, Де Браси. — Джайльсъ, продолжалъ онъ, — повѣсь перчатку франклина на одинъ изъ этихъ оленьихъ роговъ; пусть она виситъ здѣсь, вока саксъ не будетъ на свободѣ. Тогда, если онъ осмѣлится повторить вызовъ или объявитъ заключеніе его въ темницу незаконнымъ, клянусь поясомъ Св. Христофора, онъ встрѣтитъ во мнѣ человѣка, который никогда не отказывался отъ встрѣчи съ врагомъ пѣшимъ или коннымъ, однимъ или съ отрядомъ васалловъ.
Саксонскіе плѣнники были уведены, и въ тоже время привели монаха Амвросія, который по видимому былъ въ большомъ замѣшательствѣ.
— Вотъ это настоящій Deus vobiscum, сказалъ Вамба, — а тѣ всѣ были фальшивые.
— Св. Дѣва! воскликнулъ монахъ, обращаясь къ рыцарямъ, — наконецъ я въ безопасности и между христіанами!
— Ты въ безопасности, сказалъ Де Браси. — Что же касается до христіанства, то вотъ могущественный баронъ Реджинальдъ Фронъ де Бефъ, который болѣе всего ненавидитъ жидовъ, и вотъ храбрый рыцарь храма Бріанъ де Боа Гильберъ, професія котораго убивать сарациповъ. Если и это не вѣрные признаки правовѣрія, то я не знаю ни одного выше ихъ.
— Вы друзья и союзники преподобнаго о Христѣ отца нашего Аймера, пріора Жорво, продолжалъ монахъ, не замѣчая насмѣшливаго тона Де Браси, — вы обязаны ему помощью, которую предписываютъ вамъ рыцарская вѣрность и святое милосердіе; ибо, по словамъ Блаженнаго Августина въ сочиненіи его «De Civitate Dei»…
— Что говоритъ этотъ дьяволъ? прервалъ его Фронъ де Бефъ, — или лучше что хочешь ты сказать, серъ монахъ? Намъ нѣкогда слушать тексты изъ св. отцовъ.
— Sancta Maria! возопилъ отецъ Амвроссій, — какъ скоро гнѣвъ овладѣваетъ этими непосвященными мірянами! Узнайте же, храбрые рыцари, что нѣсколько безбожныхъ висѣльниковъ, забывъ страхъ Божій и уваженіе къ церкви, и не обращая вниманія на буллу святаго папы, si quis, suadente Diabolo…
— Святой братъ, прервалъ рыцарь храма, — все это мы знаемъ или угадываемъ; скажи намъ просто: начальникъ твой пріоръ взятъ въ плѣнъ, и кѣмъ?
— Истинно, отвѣчалъ Амвросій: — онъ въ рукахъ сыновъ Беліала, грабителей этихъ лѣсовъ, презирающихъ святой текстъ: «Не прикасайтеся помазаннику моему и не творите зла моимъ пророкамъ».
— Вотъ новая работа нашимъ мечамъ! обратился Фронъ де Бефъ къ своимъ товарищамъ; — и такъ, вмѣсто того, чтобъ помочь намъ, пріоръ Жорво самъ нуждается въ нашей помощи? Много помогаютъ въ нуждѣ эти духовные лѣнивцы! Но скажи намъ, монахъ, да скажи разомъ, чего ожидаетъ отъ насъ твой начальникъ?
— Съ позволенія вашего скажу, отвѣчалъ Амвросій, — что святотатственныя руки захватили моего преподобнаго начальника, въ противность святому правилу, которое упомянулъ я, и сыны Беліаловы ограбили его чемоданы, отняли двѣсти марокъ чистаго золота и требуютъ еще болѣе за освобожденіе его изъ скверныхъ рукъ ихъ. Чего ради, преподобный о Христѣ отецъ проситъ васъ, его возлюбленныхъ друзей, избавить его или заплативъ требуемый ими выкупъ или же силою оружія, какъ вы заблагоразсудите.
— Чортъ побери пріора! воскликнулъ Фронъ де Бефъ, — должно быть онъ изобильно смочилъ свой завтракъ. Откуда взялъ твой начальникъ, что норманскій баронъ развяжетъ кошелекъ на выкупъ монаха, у котораго въ десять разъ болѣе денегъ? И что сдѣлаемъ мы съ нашею храбростью для освобожденія его, когда мы окружены врагами вдесятеро многочисленнѣе насъ, когда мы сами каждую минуту ждемъ нападенія?
— Объ этомъ именно и хотѣлъ я сказать вамъ, возразилъ монахъ: — только поспѣшность ваша не дала мнѣ времени. Но, Господи, помилуй насъ! Я старъ уже, и одинъ видъ этихъ убійцъ перевернулъ мою слабую голову. Дѣйствительно, они строятся въ порядокъ и хотятъ сдѣлать нападеніе на стѣны замка.
— На стѣны! воскликнулъ Де Браси. — Посмотримъ, каковы намѣренія этихъ негодяевъ; и съ этими словами онъ отворилъ рѣшетчатое окно, выходившее на платформу или небольшой балконъ, и тотчасъ же позвалъ прочихъ, бывшихъ въ залѣ. — Св. Денисъ, старый монахъ принесъ вѣрныя вѣсти! Смотрите, они выставляютъ осадныя кровли и щиты[46], а стрѣлки на опушкѣ лѣса похожи на черную тучу передъ грозою.
Реджинальдъ Фронъ де Бефъ взглянулъ въ окно и тотчасъ же затрубилъ въ рогъ изо всей силы; люди его собрались, и онъ назначилъ каждому мѣсто на стѣнахъ.
— Де Браси! Смотри за восточною стѣною, она ниже другихъ. Благородный Боа, Гильберъ! Твое ремесло научило тебя нападать и защищаться, смотри за западною стѣною, самъ же я займу мѣсто у барбикана. Но не устремляйте вниманія исключительно на одно только мѣсто, благородные друзья мои! Сегодня мы должны быть вездѣ, умножить самихъ себя, если это возможно, помогать и ободрять своимъ присутствіемъ тамъ, гдѣ нападеніе будетъ отчаяннѣе. Силы наши малы, по дѣятельность и мужество вознаградятъ этотъ недостатокъ: помните, мы имѣемъ дѣло съ негодными бродягами.
— Но, благородный рыцарь, воскликнулъ отецъ Амвросій посреди шума и смятенія, причиненныхъ приготовленіями къ защитѣ, — неужели никто изъ васъ не хочетъ услышать посланія преподобнаго отца Аймера, пріора Жорво? Умоляю васъ, выслушайте меня, благородный серъ Реджинальдъ!
— Возноси молитвы свои къ Небу, отвѣчалъ гордый норманъ, — такъ какъ намъ на землѣ нѣтъ времени ихъ слушать. Эй! сюда, Ансельмъ! Вскипятили ли смолу и масло? Надо лить ихъ на этихъ дерзкихъ негодяевъ. Смотри, чтобъ у стрѣлковъ не было недостатка въ стрѣлахъ. Вели выставить знамя мое съ бычачьей головою, — бездѣльники скоро узнаютъ съ кѣмъ завели дѣло!
— но, благородный соръ, продолжалъ монахъ, упорно стараясь привлечь на себя его вниманіе, — вспомни мой обѣтъ послушанія и пршми отъ меня посланіе моего настоятеля.
— Уберите отъ меня этого несноснаго болтуна, крикнулъ Фронъ де Бефъ, — заприте его въ часовню, чтобъ онъ читалъ молитвы до окончанія тревоги. Святымъ Торквильстона покажутся въ диковинку его Ave и Pater; имъ не доставалось такихъ почестей съ тѣхъ поръ, какъ ихъ побили каменьями.
— Не изрыгай хулы на святыхъ угодниковъ, серъ Реджинальдъ! сказалъ Де Браси: — намъ нужна будетъ сегодня ихъ помощь для разсѣянія этой сволочи.
— Я плохо надѣюсь на ихъ помощь, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ, — развѣ бросить ихъ съ бойницъ на головы негодяевъ. Тамъ у насъ есть преогромный Св. Христофоръ, который одинъ въ состояніи задавить цѣлый отрядъ.
Въ это время рыцарь храма разсматривалъ дѣйствія осаждавшихъ съ большимъ вниманіемъ, чѣмъ суровый Фронъ де Бефъ и его веселый собесѣдникъ.
— Клянусь нашимъ орденомъ, сказалъ онъ, — эти молодцы приближаются въ такомъ порядкѣ, какого невозможно было ожидать отъ нихъ. Посмотрите какъ ловко они сдѣлали себѣ защиту изъ каждаго дерева и кустарника, чтобъ избѣжать нашихъ стрѣлъ? У нихъ нѣтъ знамени, но я прозакладываю свою золотую цѣпь, что какой нибудь рыцарь, опытный въ военномъ дѣлѣ, распоряжается ими.
— Я знаю его, сказалъ Де Браси: — вижу перья рыцарскаго шлема и блескъ латъ. Видите этого высокаго человѣка въ черномъ панцирѣ, который предводительствуетъ отрядомъ этихъ проклятыхъ стрѣлковъ. Клянусь Св. Денисомъ, это тотъ самый, котораго мы прозвали Чернымъ Лѣнтяемъ и-который вышибъ тебя изъ сѣдла, Фронъ де Бефъ, на турнирѣ въ Ашби.
— Тѣмъ лучше, воскликнулъ Фронъ де Бефъ: — онъ явился сюда получить сдачу. Это должно быть какой нибудь негодяй, такъ какъ онъ не осмѣлился явиться на вызовъ для полученія награды, назначенной ему на турнирѣ. Напрасно было бы искать его тамъ, гдѣ рыцари и благородные люди встрѣчаютъ своихъ враговъ, и я радуюсь, что онъ явился посреди гнусныхъ бездѣльниковъ.
Знаки непосредственнаго нападенія, замѣченные въ непріятельскихъ рядахъ, остановили дальнѣйшіе разговоры. Каждый рыцарь занялъ назначенный ему постъ, во главѣ небольшаго числа своихъ воиновъ, которые могли сражаться, но они были такъ малочисленны, что не могли, защитить всѣхъ стѣнъ; тѣмъ не менѣе осаждаемые спокойно и рѣшительно ожидали грознаго нападенія.
ГЛАВА XXVIII.
правитьМы должны возвратиться нѣсколько назадъ, чтобъ сообщить читателю нѣкоторыя подробности, необходимыя для ясности нашего разсказа. Его собственная проницательность легко открыла уже, что когда Айвено палъ и оставленъ былъ всѣми, первою заботою Ревеки было уговорить отца перенести храбраго юношу съ арены въ домъ, гдѣ въ это время жили евреи въ предмѣстьяхъ Ашби.
При другихъ обстоятельствахъ нетрудно было бы убѣдить Исаака на такое дѣло, такъ какъ онъ отъ природы былъ человѣколюбивъ и признателенъ. Но въ немъ гнѣздились всѣ предразсудки, вся осторожная боязливость его гонимаго племени, и съ ними-то надо было бороться.
— Св. Авраамъ! воскликнулъ Исаакъ, — онъ добрый юноша, и сердце мое обливается кровью, видя какъ его кровь заливаетъ его богато вышитый полукафтанъ и драгоцѣнный панцырь; но какъ перенести его въ нашъ домъ? Дѣвушка, думала ли ты объ этомъ? Онъ христіанинъ, а по закону папіему мы не должны имѣть сношеній съ чужеземцами и язычниками иначе какъ для выгодъ нашей торговли.
— Не говори этого, добрый отецъ мой, возразила Ревека: — мы не должны смѣшиваться съ ними на пиршествахъ и удовольствіяхъ, но въ бѣдствіяхъ и болѣзняхъ язычники становятся братьями евреевъ.
— Я желалъ бы знать что думаетъ объ этомъ равинъ Іаковъ бенъ Тудела, сказалъ Исаакъ. — Однако нехорошо, если добрый юноша изойдетъ кровью. Пусть Сисъ и Рувимъ отнесутъ его въ Ашби.
— Нѣтъ, вели имъ положить его въ мои носилки, возразила Ревека, — а я сяду на одну изъ верховыхъ лошадей.
— Чтобы подвергнуться наглымъ взорамъ этихъ измаильскихъ и эдомскихъ псовъ, прошепталъ Исаакъ, безпокойно взглядывая на толпу рыцарей и оруженосцевъ. Но Ревека тотчасъ же привела въ исполненіе свое благодѣтельное намѣреніе, и не слушала словъ Исаака, пока онъ не схватилъ ея за мантію и дрожащимъ голосомъ не возгласилъ снова:
— Ради бороды Аарона! Если умретъ этотъ юноша, если онъ умретъ у насъ, насъ обвинятъ въ его смерти, и толпа разорветъ насъ на части.
— Онъ не умретъ, отецъ мой, отвѣчала Ревека, тихо освобождая одежду свою изъ рукъ Исаака, — онъ не умретъ, если мы не оставимъ его; но если оставимъ, то повинны будемъ въ крови его передъ Богомъ и людьми.
— Нѣтъ, сказалъ Исаакъ, выпуская изъ рукъ ея одежду, — мнѣ такъ же тяжело видѣть капли крови этого юноши, какъ будто каждая капля была бизапъ, вынимаемый изъ моего собственнаго кошелька; я также хорошо знаю, что наставленія Миріамы, дочери равина Манассіи Византійскаго, душа которой теперь въ раю, сдѣлали тебя искусною въ наукѣ врачеванія, и что ты знаешь качества растеній и силу элексировъ. И такъ, дѣлай что укажетъ тебѣ умъ твой: ты добрая дѣвушка, благословеніе, вѣнецъ, пѣснь радости для меня, для моего дома и для всего племени моихъ праотцевъ!
Впрочемъ опасенія Исаака были не безъ основанія: великодушіе и благодарность его дочери подвергли ее на возвратномъ пути въ Ашби наглымъ взорамъ Бріана де Боа Гильбера. Рыцарь храма, два раза обгонялъ ихъ на дорогѣ, устремляя дерзкій и пламенный взглядъ на прекрасную еврейку; и мы видѣли уже слѣдствіе удивленія, возбужденнаго ея прелестями, когда она попала въ руки этого неистоваго сластолюбца.
Ревека, не теряя ни минуты, велѣла перенести больнаго въ ихъ временное жилище, и поспѣшила осмотрѣть и собственными руками перевязать его раны. Юные читатели романсовъ и романтическихъ балладъ припомнятъ какъ часто въ тѣ такъ называемыя темныя времена, женщины посвящались въ таинства хирургіи, и какъ часто храбрый рыцарь бывалъ обязалъ исцѣленіемъ той, глаза которой еще глубже поражали его сердце.
Но между евреями, мужчины и женщины были опытны въ наукѣ врачеванія во всемъ ея объемѣ, и нерѣдко монархи и мощные бароны того времени поручали себя искуству опытныхъ мудрецовъ этого презираемаго ими племени, ища у нихъ исцѣленія ранамъ своимъ или болѣзнямъ. Помощи іудейскихъ врачей требовали многіе, хотя между христіанами господствовало общее мнѣніе, что еврейскіе равины коротко знакомы съ таинственными знаніями и особенно съ кабалистикою, заимствовавшею свое названіе и происхожденіе отъ науки израильскихъ мудрецовъ. Ни одинъ изъ равиновъ не отвергалъ приписываемыхъ ему сверхъестественныхъ знаній, потому что эти знанія не увеличивали ненависти (да и что могло бы еще увеличить ее?), возбуждаемой ихъ племенемъ, по уменьшали презрѣніе, смѣшанное съ этою ненавистью. Еврей-колдунъ могъ быть предметомъ отвращенія наравнѣ съ евреемъ-ростовщикомъ, но не могъ заслужить одинаковаго, съ нимъ презрѣнія. Впрочемъ, судя по удивительнымъ исцѣленіямъ, совершеннымъ евреями, весьма вѣроятно, что имъ извѣстны были нѣкоторыя тайны врачебной науки, заботливо скрываемыя отъ христіанъ, посреди которыхъ они жили.
Прекрасная Ревека преимущественно усвоила себѣ всѣ свѣденія своей націи, которыя она своимъ проницательнымъ, мощнымъ умомъ успѣла удержать въ памяти, привести въ порядокъ и приложить къ дѣлу, и благодаря этому она стала выше своихъ лѣтъ, своего пола и даже вѣка, въ которомъ жила. Познанія свои въ медицинѣ она пріобрѣла подъ руководствомъ старой еврейки, дочери одного изъ знаменитыхъ врачей, полюбившей Ревеку какъ собственную дочь свою и сообщившей ей тайны, которыя передалъ ей мудрый отецъ ея въ такіе же годы старости и при такихъ же обстоятельствахъ. Правда, судьба принесла Миріаму въ жертву фанатизма ея времени, но тайны ея остались живы въ умѣ ея даровитой ученицы.
Ревека, одаренная знаніями и красотою, служила предметомъ удивленія и уваженія для людей своей націи, считавшихъ ее за одну изъ тѣхъ вдохновенныхъ дѣвъ, о которыхъ упоминаетъ Св. Писаніе. Даже отецъ ея, питая благоговѣніе къ ея дарованіямъ, благоговѣніе невольно смѣшиваемое съ безграничною къ ней привязанностью, даже Исаакъ давалъ дѣвушкѣ гораздо болѣе свободы, чѣмъ сколько было въ обыкновеніи между его соотечественниками, и часто, какъ мы уж^видѣли, руководствовался ея мнѣніями.
Айвено, принесенный въ жилище Исаака, былъ все еще безъ чувствъ отъ потери крови, текшей изъ раны, полученной имъ на турнирѣ. Ревека осмотрѣла рапу, и приложивъ извѣстное ей лекарство, сообщила своему отцу, что если удастся отвратить горячку, которой должно опасаться по причинѣ сильнаго кровотеченія, и если цѣлительный бальзамъ Миріамы сохранилъ свою силу, то нечего будетъ опасаться за жизнь гостя, и его можно будетъ безъ опасенія перевезти въ Іоркъ на слѣдующій день. Исаакъ поблѣднѣлъ при этомъ извѣстіи. Человѣколюбіе его охотно ограничилось бы пребываніемъ въ Ашби: онъ желалъ оставить раненаго христіанина въ домѣ, куда его перевезли, и увѣрить еврея-хозяина, что онъ заплатитъ одинъ всѣ издержки. На это Ревека сдѣлала много возраженій изъ которыхъ упомянемъ только два сильно подѣйствовавшія на умъ Исаака. Первое заключалось въ томъ, что она ни подъ какимъ видомъ не хотѣла довѣрить стклянки съ драгоцѣннымъ бальзамомъ другому врачу изъ своего племени, такъ какъ отъ этого могла открыться тайна ея лекарства; второе, что этотъ раненый рыцарь Вильфредъ Айвено, первый любимецъ Ричарда Львиное Сердце, и что въ случаѣ возвращенія короля, Исаакъ, снабдившій золотомъ брата его, Іоанна, для мятежныхъ замысловъ, будетъ нуждаться въ сильномъ покровителѣ, который бы пользовался милостью Ричарда.
— Ты говоришь очень благоразумно, Ревека, отвѣчалъ Исаакъ, уступая такимъ убѣдительнымъ доказательствамъ: — открывать тайны Миріамы значитъ оскорблять Небо, такъ какъ благо, посылаемое Небомъ, не должно безумно разсыпать другимъ, въ чемъ бы ни заключалось оно, въ золотыхъ ли талантахъ, или серебряныхъ шекляхъ, или въ таинственныхъ знаніяхъ мудраго врачеванія; безъ сомнѣнія, это благо долженъ хранить тотъ, кому оно ввѣрено Провидѣніемъ. Что же касается до того, кого англійскіе назаряне именуютъ Львинымъ Сердцемъ, то ужъ конечно мнѣ лучше будетъ въ лапахъ идумейскаго льва, чѣмъ въ рукахъ его, если онъ только узнаетъ мои дѣла съ его братомъ. Принимая все это въ соображеніе, я послушаюсь твоего совѣта и возьму этого юношу съ собою въ Іоркъ, и домъ нашъ будетъ его домомъ, пока не исцѣлятся его раны. А если, какъ слухи носятся, Львиное Сердце возвратится сюда, то Вильфредъ Айвено будетъ мнѣ оградою, когда гнѣвъ короля разразится надъ твоимъ отцомъ. Если же и онъ не возвратится, то Вильфредъ заплатитъ намъ за издержки, когда пріобрѣтетъ снова сокровища силою своего коня и меча, какъ вчера и сегодня. Что же касается до самаго юноши, то онъ добрый человѣкъ, вѣрный назначенному сроку, платитъ когда занимаетъ, помогаетъ израильтянину и даже сыну дома моего отца, когда тѣснятъ его разбойники и сыны Веліала.
Вечеръ почти уже наступилъ, когда Айвено пришелъ въ себя. Онъ какъ бы пробудился отъ глубокаго сна посреди неясныхъ впечатлѣній, сопровождающихъ обыкновенно возвращеніе чувствъ. Нѣсколько времени онъ не могъ съ точностью припомнить обстоятельства, предшествовавшія паденію его на аренѣ, или связать ихъ съ происшествіями вчерашняго дня. Ощущенія отъ ранъ и ушиба, соединенныя съ большою слабостью и изнуреніемъ силъ, перемѣшались съ воспоминаніями объ ударахъ имъ нанесенныхъ и полученныхъ, о копяхъ, сшибающихся другъ съ другомъ, поверженныхъ и повергающихъ, о трескѣ и звукахъ оружіи и страшномъ шумѣ упорнаго боя.
Наконецъ ему удалось отдернуть занавѣсъ постели, хотя и съ большимъ трудомъ, такъ какъ его сильно безпокоила рана, и онъ съ изумленіемъ увидѣлъ себя въ великолѣпно убранной комнатѣ, гдѣ вмѣсто стульевъ разложены были подушки, и многое такъ живо напоминало обычаи востока, что онъ началъ сомнѣваться, не перенесли ли его во время сна обратно въ Палестину. Сомнѣніе это увеличилось еще болѣе, когда коверъ закрывавшій дверь приподнялся, и женская фигура, одѣтая въ богатое платье, похожее больше на восточный костюмъ, чѣмъ на европейскій, тихо вошла въ комнату въ сопровожденіи смуглаго служителя.
Раненый рыцарь хотѣлъ сказать что-то прекрасному видѣнію, но оно заставило его молчать, прижавъ тоненькій пальчикъ къ своимъ розовымъ губкамъ, между тѣмъ какъ служитель подошелъ къ Айвено, открылъ ему бокъ, и прекрасная еврейка съ удовольствіемъ увидѣла, что перевязка на мѣстѣ и рана въ хорошемъ состояніи. Она исполнила свою обязанность съ такою граціозною простотою, съ такою исполненною достоинства скромностью, которыя могли бы и въ болѣе образованное время сгладить все что могло показаться неприличнымъ для женщины. Мысль о столь юномъ и прекрасномъ созданіи, сидящемъ у одра болѣзни и перевязывающемъ рану мужчинѣ, поблѣднѣла и исчезла передъ мыслью о благодѣтельномъ существѣ, всѣми силами стремящемся къ обложенію страданій ближняго и къ отвращенію грозящей ему смерти. Ревека отдала на еврейскомъ языкѣ нѣсколько приказаній старому служителю, и тотъ, часто сопровождавшій ее въ подобныхъ случаяхъ, повиновался безпрекословно.
Звуки невѣдомаго голоса, какъ бы они ни были грубы въ устахъ другаго, въ устахъ Ревеки имѣли то романтическое, чудесное дѣйствіе, которое воображеніе приписываетъ чарамъ благодѣтельной волшебницы; они были непонятны для слуха, но нѣжностью тона и кротостью взгляда, ихъ сопровождавшаго трогали и проникали въ сердце. Не позволяя себѣ дальнѣйшихъ вопросовъ, Айвено безмолвно покорился всѣмъ мѣрамъ, которыя показались нужными для его здоровья, и когда перевязка была окончена и прекрасный врачъ готовъ былъ удалиться, онъ не въ состояніи былъ удерживать долѣе своего любопытства. — Прекрасная дѣвушка, сказалъ онъ на арабскомъ языкѣ, которому научился въ своихъ странствованіяхъ по востоку и на которомъ счелъ за лучшее отнестись къ Рсвекѣ, одѣтой въ чалму и восточное платье, — прошу васъ, изъ снисхожденія…
Но слова его были прерваны прекраснымъ врачомъ, и улыбка озарила на мгновеніе чело ея, носившее на себѣ печать грустной задумчивости. — Говорите по англійски, серъ рыцарь, я родилась въ Англіи, хотя происхожденіе мое и одежда принадлежатъ другой странѣ.
— Благородная дѣвица… началъ снова рыцарь, и снова Ревека поспѣшила прервать его.
— Не придавайте мнѣ, серъ рыцарь, сказала она, — названія благородной. Узнайте теперь же, что та, которая ходитъ за вами, не болѣе какъ бѣдная еврейка, дочь того Исаака изъ Іорка, къ которому еще недавно вы были такъ добры и милостивы. По справедливости, онъ и семейство его обязаны оказывать вамъ всѣ попеченія, какихъ только требуетъ ваше настоящее положеніе.
Не знаю, довольна ли была бы прекрасная Роэна волненіемъ, съ которымъ преданный ей рыцарь до этого мгновенія смотрѣлъ на прекрасныя черты, стройный станъ и блестящіе глаза прелестной Ревеки, — глаза, блескъ которыхъ былъ оттѣненъ длинными шелковистыми рѣсницами и которые менестрель сравнилъ бы непремѣнно съ вечернею звѣздою, сіяющею сквозь кусты жасминовъ. Но Айвено былъ такой ревностный католикъ, что не могъ сохранить тѣхъ же чувствъ въ отношеніи къ еврейкѣ. Это предвидѣла Ревека, и для того поспѣшила сообщить ему имя и происхожденіе своего отца. Прекрасная и благоразумная дочь Исаака не была чужда женской слабости, а потому не могла удержать вздоха, когда взоръ почтительнаго удивленія и даже нѣжности, съ которымъ Айвено смотрѣлъ на свою незнакомую благодѣтельницу, сдѣлался холоденъ, принужденъ и изображалъ уже только чувство благодарности за одолженіе, совершенно неожиданное и полученное отъ человѣка низшаго класса. Не должно впрочемъ думать, что первое движеніе Айвено заключало въ себѣ что нибудь иное, кромѣ благоговѣйной дани, которую юноша всегда платитъ красотѣ, но не смотря на то Ревекѣ было прискорбно, что одно слово какъ талисманъ оттолкнуло отъ нея и лишило ее того вниманія, которое принадлежало бы ей вполнѣ, еслибъ она не происходила отъ отверженаго племени.
Но кроткая, добрая Ревека не осудила Айвено за то что онъ раздѣлялъ предразсудки своего вѣка и своей религіи. Напротивъ, прекрасная еврейка, хотя была увѣрена что больной смотритъ на нее какъ на отверженную, съ которою неприлично имѣть сношенія, за исключеніемъ крайней необходимости, тѣмъ не менѣе не переставала оказывать ему то же терпѣливое вниманіе къ его болѣзни. Она увѣдомила Айвено о необходимости отправиться въ Іоркъ, о намѣреніи ея отца взять его съ собою и оставить у себя въ домѣ до тѣхъ поръ пока онъ не выздоровѣетъ совершенно. Айвено сильно воспротивился этому намѣренію, и причиною представлялъ опасеніе надѣлать безпокойство своимъ благодѣтелямъ.
— Неужели, говорилъ онъ, — въ Ашби или гдѣ нибудь по близости, нѣтъ саксонскаго франклина или богатаго поселянина, который согласился бы принять къ себѣ и продержать въ своемъ домѣ раненаго соотечественника, пока онъ въ состояніи будетъ надѣть оружіе? Неужели нѣтъ какого нибудь саксонскаго монастыря, куда бы могли принять меня? Или нельзя ли будетъ перенести меня въ Буртонъ, гдѣ вѣрно приметъ меня съ удовольствіемъ родственникъ мой, Вальтгофъ, абатъ Св. Витольда.?
— Разумѣется, сказала Ревека съ меланхолическою улыбкою, — самая бѣдная хижина покажется вамъ приличнѣе для вашего пребыванія, чѣмъ жилище презираемаго еврея; но, серъ рыцарь, вы не можете перемѣнить квартиры, если не хотите лишиться врача. Племя наше, какъ намъ извѣстно, умѣетъ исцѣлять раны, хотя и не умѣетъ наносить ихъ; преимущественно наше семейство обладаетъ тайнами, хранимыми со времени Соломона, и достоинство ихъ вы уже испытали на себѣ. Ни одинъ назарейскій, простите меня, серъ рыцарь, ни одинъ христіанскій лекарь во всей Британіи не въ состояніи прежде истеченія мѣсяца исцѣлить ваши раны, такъ чтобъ вы могли снова взяться за оружіе.
— А во сколько времени можешь ты это сдѣлать? спросилъ Айвено съ нетерпѣніемъ.
— Въ недѣлю, если вы будете терпѣливы и послушны моимъ наставленіямъ.
— Клянусь Св. Дѣвою, если имя ея не грѣхъ произносить въ этомъ домѣ, теперь не такое время, чтобъ мнѣ или другому вѣрному рыцарю лежать въ постели. Если ты исполнишь свое обѣщаніе, дѣвушка, я заплачу тебѣ полный шлемъ золотыхъ монетъ, какъ только онѣ будутъ у меня.
— Я исполню обѣщаніе, и вы надѣнете свою броню въ восьмой день, считая отъ нынѣшняго, если обѣщаете мнѣ одну награду вмѣсто денегъ.
— Если это въ моей власти и если награда такова, что истинный христіанскій рыцарь можетъ дать ее дѣвушкѣ твоего племени, обѣщаю ее съ удовольствіемъ и благодарностью.
— Нѣтъ, я хочу только попросить васъ впредь вѣрить, что еврей можетъ оказать услугу христіанину, не желая другой награды, кролѣ благословенія Великаго Отца, сотворившаго еврея и иновѣрца.
— Грѣшно было бы мнѣ сомнѣваться въ этомъ, милая дѣвушка, отвѣчалъ Айвено, — и я полагаюсь на твое искуство безъ всякихъ распросовъ и сомнѣній. Вѣрю, что чрезъ недѣлю я въ состояніи буду надѣть свою броню. Теперь, мой любезный врачъ, сообщи мнѣ какія нибудь новости. Что сдѣлалось съ благороднымъ Седрикомъ и его семействомъ? Что сталось съ прекрасною лэди… Онъ остановился, какъ бы не желая произносить имени Роэны въ домѣ еврея: — я разумѣю ту, которая названа была царицею турнира?
— И которая была избрана вами, серъ рыцарь, съ разборчивостью, заслужившею такое же удивленіе, какъ и ваша храбрость, отвѣчала Ревека.
Кровь, потерянная Вильфредомъ, не помѣшала ему покраснѣть: онъ почувствовалъ, что неосторожно высказалъ глубокое участіе свое къ Роэнѣ самымъ усиліемъ своимъ скрыть свои чувства.
— Мнѣ бы хотѣлось узнать о принцѣ Іоаннѣ, сказалъ онъ, — также о вѣрномъ моемъ оруженосцѣ: отчего его нѣтъ со мною?
— Позвольте мнѣ воспользоваться властью врача, отвѣчала Ревека: — прошу васъ молчать и удалить тревожныя мысли, пока я буду сообщать вамъ все что вы желаете знать. Принцъ Іоаинъ внезапно оставилъ турниръ и поспѣшно отправился въ Іоркъ со всѣми вельможами, рыцарями и духовными, собравъ какъ хорошими такъ и дурными средствами столько денегъ, сколько могъ, у тѣхъ которые считаются богатыми. Говорятъ, онъ хочетъ завладѣть короною своего брата.
— Не безъ битвы, сказалъ Айвено, поднимаясь на своемъ ложѣ, — если останется хотя одинъ вѣрный подданный въ Англіи. Я выйду на бой съ лучшимъ ихъ рыцаремъ за права Ричарда, съ двумя, тремя рыцарями, если нужно!
— Но тогда только когда будете въ силахъ, возразила Ревека, прикоснувшись рукою къ плечу его; — теперь же вы должны слушаться меня и оставаться въ покоѣ.
— Правда, добрая дѣвушка, останусь на столько въ покоѣ, на сколько позволятъ эти безпокойныя времена. А что Седрикъ и его семейство?
— Дворецкій его приходилъ недавно сюда и спрашивалъ у моего отца деньги за шерсть, купленную у Седрика; отъ него-то я и узнала, что Седрикъ и Ательстэнъ изъ Конингсбурга оставили жилище принца Іоанна въ большомъ неудовольствіи и готовились отправиться домой.
— Была ли съ ними на пиршествѣ какая нибудь дама? спросилъ Вильфредъ.
— Лэди Роэна, отвѣчала Ревека съ большею опредѣленностію, чѣмъ сдѣланъ былъ вопросъ, — лэди Роэна не поѣхала на праздникъ принца, и по словамъ дворецкаго, находится теперь на дорогѣ въ Ротервудъ съ опекуномъ своимъ, Седрикомъ. Что же касается до вѣрнаго оруженосца вашего, Гурта…
— А! воскликнулъ рыцарь, — такъ ты знаешь его имя? Впрочемъ, ты должна его знать, прибавилъ онъ въ ту же минуту, — такъ какъ отъ твоей руки, и какъ я убѣжденъ теперь, отъ твоего собственнаго великодушія получилъ онъ вчера сто цехиновъ.
— Не говорите объ этомъ, сказала Ревека, сильно покраснѣвъ: — я вижу какъ легко открываетъ языкъ то что сердце желаетъ скрыть.
— Но честь моя требуетъ, сказалъ съ важностью Айвено, — чтобъ я заплатилъ эту сумму твоему отцу.
— Дѣлайте что вамъ угодно по прошествіи восьми дней; но не говорите и не думайте ни о чемъ что можетъ препятствовать вашему выздоровленію.
— Пусть будетъ по твоему, добрая дѣвушка; было бы слишкомъ неблагодарно съ моей стороны противиться твоимъ приказаніямъ. Только скажи одно слово о судьбѣ бѣднаго Гурта, и я болѣе не сдѣлаю тебѣ никакого вопроса.
— Мнѣ прискорбно сообщить вамъ, серъ рыцарь, что онъ взятъ модъ стражу по приказанію Седрика. — Но замѣтивъ, что извѣстіе это опечалило Вильфреда, она прибавила въ ту же минуту: — по дворецкій Освальдъ сказывалъ, что если ничто не возобновитъ противъ него неудовольствія его господина, то онъ увѣренъ, что Седрикъ проститъ Гурта, вѣрнаго раба, который пользуется его расположеніемъ и провинился только изъ любви къ его сыну. Сверхъ того онъ разсказалъ намъ, что онъ и его товарищи, особенно же шутъ Вамба, рѣшились содѣйствовать побѣгу Гурта, если не уменьшится противъ него гнѣвъ Седрика.
— Дай Богъ, чтобъ они исполнили свое намѣреніе! Но мнѣ кажется, что судьба назначила гибель каждому, кто выказываетъ расположеніе ко мнѣ. Король, почтившій и отличившій меня своею милостью, долженъ отстаивать корону свою отъ дерзкихъ притязаній брата; взоръ мой причинилъ горе и безпокойство самой лучшей изъ женщинъ, и теперь отецъ мой въ гнѣвѣ можетъ уничтожить этого вѣрнаго раба за то что онъ любитъ меня и служитъ мнѣ вѣрно! Видишь, добрая дѣвушка, какому несчастному ты помогаешь: будь благоразумна, оставь меня, пока бѣдствія, идущія но стопамъ моимъ подобно охотничьей собакѣ, не обратились и на тебя!
— Слабость и печаль заставляютъ васъ сомнѣваться въ милосердіи Неба, серъ рыцарь. Вы вернулись въ свою страну, когда она болѣе всего нуждается въ вѣрномъ сердцѣ и сильной рукѣ, и вы сокрушили гордость своихъ враговъ, враговъ вашего короля, когда они высоко вознесли рогъ свой; а за бѣдствія, вами понесенныя, Богъ далъ вамъ врача и помощника даже въ средѣ самыхъ презираемыхъ въ этой землѣ! И такъ, мужайтесь и вѣрьте, Небо хранитъ васъ на какой нибудь великій подвигъ, который совершитъ рука ваша для блага народа. Прощайте; примите лекарство, которое я пришлю вамъ съ Рувимомъ, и старайтесь успокоиться, чтобъ надежнѣе перенести завтрашнее нутевіествіе.
Айвено убѣдился словами Ревеки и повиновался ея наставленіямъ. Лекарство, принесенное Рувимомъ, было успокоительнаго, наркотическаго свойства и доставило больному крѣпкій, спокойный сонъ. На утро, по замѣчанію его врача, онъ совершенно освободился отъ горячки и могъ перенести путешествіе.
Его положили на конныя носилки, въ которыхъ перевезли его съ ристалища, и приняли всѣ предосторожности, нужныя для удобнаго путешествія. Въ одномъ только случаѣ всѣ заботы Ревеки не могли доставить спокойствія раненому рыцарю. Исаакъ, подобно богатому путнику десятой сатиры Ювенала, безпрерывно боялся что его ограбятъ, зная твердо, что онъ былъ дорогою приманкою какъ для норманскаго барона, такъ и для саксонскаго бродяги: поэтому онъ путешествовалъ всегда очень скоро, останавливался же только на короткое время для отдохновенія, и такимъ образомъ теперь опередилъ Седрика и Ательстэна, которые отправились за нѣсколько часовъ до него и долго промедлили въ монастырѣ Св. Витольда. Но такова была сила бальзама Миріамы и крѣпость сложенія Айвено, что больной не потерпѣлъ отъ поспѣшнаго путешествія того вреда, какого опасался его заботливый врачъ.
Впрочемъ, кажется у еврея была другая причина поспѣшности. Скорость, съ которою онъ желалъ путешествовать, произвела несогласіе между нимъ и людьми, нанятыми для его сопровожденія. То были саксы, не чуждые національной привязанности къ спокойствію и сытному обѣду, привязанности, которую норманы называли лѣностью и обжорствомъ. Перемѣнившись ролями съ Шейлокомъ, жившимъ на счетъ христіанъ, саксы приняли на себя обязанность провожать богатаго еврея въ надеждѣ попить и поѣсть на его счетъ, и очень были недовольны, обманувшись въ своемъ ожиданіи, когда Исаакъ торопилъ ихъ ѣхать скорѣе. Они представляли ему вредъ, который подобная поспѣшность могла причинить лошадямъ ихъ. Наконецъ между Исаакомъ и его спутниками вспыхнула страшная ссора относительно количества пива и вина, назначеннаго имъ при каждомъ отдыхѣ. Слѣдствіемъ всего этого было то, что при приближеніи опасности, пугавшей Исаака, еврей оставленъ былъ недовольными наемниками, на помощь которыхъ надѣялся, такъ какъ онъ не принималъ никакихъ средствъ, чтобъ привязать ихъ къ себѣ.
Въ такомъ отчаянномъ положеніи, Исаакъ, дочь его и ея раненый больной найдены были Седрикомъ, и какъ мы уже сообщили выше, скоро потомъ попали въ руки Де Браси и его союзниковъ. Сначала никто не обратилъ вниманія на носилки, и онѣ могли легко избѣжать осмотра, если бы не любопытство Де Браси, вообразившаго, что онѣ скрываютъ предметъ его желаній, лэди Роэну. Но каково же было удивленіе Де Браси, когда онъ увидѣлъ, что носилки заключали въ себѣ раненаго, который воображая что попалъ въ руки саксонскихъ бродягъ, и зная что въ ихъ глазахъ его имя могло доставить покровительство и ему и его друзьямъ, чистосердечно призналъ себя Вильфредомъ Айвено.
Идеи рыцарской чести, никогда не оставлявшія Де Браси, не смотря на его грубость и легкомысліе, воспрепятствовали ему нанести какое либо оскорбленіе рыцарю въ такомъ безпомощномъ состояніи, а равно открыть присутствіе его Фронъ де Бефу, который не задумался бы умертвить его, такъ какъ имѣлъ притязаніе на баронство Айвено. Съ другой стороны, мысль освободить счастливаго искателя руки лэди Роэны, какимъ выставили Вильфреда происшествія на турнирѣ и прежнее изгнаніе его изъ отцовскаго дома, превышала великодушіе Де Браси. Онъ способенъ былъ только избрать средину между добромъ и зломъ, и потому велѣлъ двумъ оруженосцамъ ѣхать подлѣ носилокъ и никого не подпускать къ нимъ. Если же у нихъ спросили бы что нибудь, то онъ велѣлъ отвѣчать, что это носилки лэди Роэны и что въ нихъ положили одного изъ товарищей ихъ, раненаго въ стычкѣ. По прибытіи въ Торквильстонъ, въ то время какъ рыцарь храма и хозяинъ замка заняты были своими собственными дѣлами — одинъ богатствомъ еврея, другой красотою его дочери, оруженосцы Де Браси взяли Айвено, и подъ именемъ раненаго товарища пронесли его въ отдаленный покой. Такое же объясненіе сдѣлали они Фронъ де Бефу, когда тотъ спросилъ ихъ, зачѣмъ они не были на стѣнахъ, когда трубили тревогу.
— Раненый товарищъ! воскликнулъ онъ съ удивленіемъ и гнѣвомъ. — Не диво, что бродяги и чернь осмѣливаются осаждать замки, а дураки и свинопасы посылать вызовы къ баронамъ, если воины дѣлаются сидѣлками у больныхъ, и ратники вольнаго отряда сидятъ у постелей умирающихъ когда замокъ окруженъ со всѣхъ сторонъ. На стѣны, негодные лѣнивцы! закричалъ онъ такимъ громовымъ голосомъ, что задрожали своды, идите на стѣны, или я раздроблю вамъ кости этимъ жезломъ.
Воины съ твердостью отвѣчали ему, что они ничего болѣе не желаютъ, какъ идти на стѣны, если Фронъ де Бефъ согласится извинить ихъ передъ ихъ начальникомъ, приказавшимъ имъ смотрѣть за умирающимъ.
— Умирающій! кричалъ баронъ, — обѣщаю вамъ, что всѣ мы будемъ умирающіе, если не употребимъ всѣхъ своихъ усилій. Эй, Урфрида… вѣдьма… саксонская чертовка… слушай меня!… Присмотри за этимъ больнымъ, если ужъ непремѣнно нужно смотрѣть за нимъ, чтобъ эти молодцы могли взяться за оружіе. Вотъ вамъ два лука, товарищи, со всѣми принадлежностями. Спѣшите на барбиканъ и старайтесь каждымъ выстрѣломъ пробить голову сакса.
Оруженосцы, подобно прочимъ товарищамъ своимъ, радовались битвамъ и ненавидѣли бездѣйствіе, а потому весело побѣжали на встрѣчу опасности, и такимъ образомъ Айвено порученъ былъ надзору Урфриды или Ульрики. Но Урфрида, занятая воспоминаніемъ оскорбленій и надеждою на месть, передала немедленно Ревекѣ попеченіе о больномъ.
ГЛАВА XXIX.
правитьМинута опасности часто бываетъ минутою откровенности для любящаго сердца. Взволнованныя чувства, пересиливъ обычную осторожность, обнаруживаютъ всю силу тѣхъ ощущеній, которыя въ болѣе спокойные періоды жизни благоразуміе по крайней мѣрѣ скрываетъ, если не въ состояніи совершенно побѣдить ихъ. Ревека снова увидѣвъ Айвено изумилась, ощущая въ сердцѣ своемъ живую радость, тогда какъ все вокругъ нихъ грозило опасностью и гибелью. Когда она взяла его руку, чтобъ узнать каковъ его пульсъ, когда освѣдомилась о состояніи его здоровья, въ звукахъ голоса и движеніяхъ ея выразилось болѣе нѣжности, болѣе глубокаго участія, чѣмъ бы сама она пожелала выказать. Голосъ ея прерывался, рука дрожала, и только холодный вопросъ Айвено, — «ты ли это, добрая дѣвушка?» — привелъ ее въ себя и напомнилъ, что чувства ея не были и не могли быть раздѣляемы. У нея вырвался едва слышный вздохъ, и дальнѣйшіе вопросы, сдѣланные ею рыцарю относительно его здоровья, произнесены были тономъ спокойной дружбы. Айвено поспѣшно отвѣчалъ, что онъ чувствуетъ себя хорошо, и даже лучше чѣмъ могъ ожидать благодаря, прибавилъ онъ, твоему благодѣтельному искуству, милая Ревека!
— Онъ назвалъ меня милая Ревека, сказала дѣвушка сама себѣ, — но въ словахъ этихъ слышалась безпечность и холодность, вовсе имъ несвойственныя. Его боевой конь, его охотничья собака ему милѣе презираемой еврейки!
— Духъ мой, добрая дѣвушка, продолжалъ Айвено, — болѣе страдаетъ отъ безпокойства, чѣмъ тѣло отъ болѣзни. Изъ разговора двухъ человѣкъ, бывшихъ до сихъ поръ моими стражами, я узналъ, что нахожусь въ плѣну, и если не ошибаюсь, судя по толстому, хриплому голосу, пославшему ихъ отсюда на какой-то воинскій постъ, — л въ замкѣ Фронъ де Бефа. Если предположеніе мое вѣрно, то чѣмъ это все кончится, и какимъ образомъ могу я помочь лэди Роэнѣ и отцу моему?
— Онъ не упоминаетъ ни о евреѣ, ни о еврейкѣ, подумала Ревека, — но что можетъ быть общаго между нами, и какъ справедливо наказываетъ меня Небо за то, что я обратила къ нему мои мысли!
Послѣ этого краткаго самообвиненія, Ревека поспѣшила сообщить Айвено все что ей было извѣстно, но всѣ ея свѣденія ограничивались тѣмъ, что главноначальствующими въ замкѣ были Боа Гильберъ и баронъ Фронъ де Бефъ; что замокъ осажденъ извнѣ, по кѣмъ — это ей неизвѣстно. Она прибавила, что въ замкѣ есть христіанскій духовникъ, который вѣроятно можетъ сообщить болѣе достовѣрныя свѣденія.
— Христіанскій духовникъ! радостно воскликнулъ рыцарь. — Приведи его сюда, Ревека, если можешь… скажи, что больной проситъ духовнаго утѣшенія… скажи что хочешь, только приведи его… я долженъ что нибудь сдѣлать или предпринять, но на что могу я рѣшиться, не зная что дѣлается внѣ замка?
Ревека, исполняя желаніе Айвено, сдѣлала покушеніе привести Седрика въ комнату раненаго рыцаря, но какъ мы уже видѣли, покушеніе это не удалось вслѣдствіе сопротивленія Урфриды, которая сама подстерегла мнимаго монаха. Ревека возвратилась сообщить Айвено о своей неудачѣ.
Айвено и Ревекѣ некогда было сожалѣть о потерѣ этого источника свѣденій, или разсуждать какими средствами замѣтить его, такъ какъ шумъ, произведенный приготовленіями къ оборонѣ, и за нѣсколько времени бывшій уже довольно сильнымъ, увеличивался вдесятеро отъ общаго смятенія и громкихъ криковъ. Повсюду раздавались тяжелые, торопливые шаги воиновъ, проходившихъ по стѣнамъ, или но узкимъ извилистымъ переходамъ и лѣстницамъ, которые вели къ различнымъ парапетамъ и бойницамъ. Слышно было какъ рыцари ободряли подчиненныхъ или распоряжались средствами къ защитѣ, и голоса ихъ часто терялись, заглушаемые стукомъ оружія и громкими восклицаніями тѣхъ, къ кому относились. Страшны были эти звуки, предвѣщавшіе грозное событіе, по къ нимъ примѣшивалось какое-то величіе, которое даже и въ эту страшную минуту почувствовала высокая душа Ревеки. Лице ея поблѣднѣло, глаза заблистали; съ какимъ-то смѣшеніемъ страха и величія повторяла она текстъ Священнаго Писанія, то говоря самой себѣ, то относясь къ своему собесѣднику, «натянуты луки, блестятъ копья и щиты, — раздаются клики вождей!»
Но Айвено, подобно боевому коню, горѣлъ нетерпѣніемъ, Негодуя на свою бездѣйствіе; онъ пылалъ желаніемъ принять участіе въ битвѣ, предвѣстниками которой были эти звуки. — Еслибъ я могъ только дотащиться до окна, чтобъ посмотрѣть какъ пойдетъ дѣло… еслибъ мнѣ спустить хоть одну стрѣлу, сдѣлать хоть одинъ ударъ сѣкирой для нашего освобожденія!.. Тщетно… тщетно… я безсиленъ, безоруженъ!
— Не разстраивайте себя, благородный рыцарь; шумъ внезапно умолкъ… можетъ быть сраженія не будетъ.
— Ты ничего тутъ не понимаешь, отвѣчалъ Вильфредъ нетерпѣливо: — эта тишина показываетъ только что всѣ люди на своихъ мѣстахъ и ежеминутно ожидаютъ нападенія; то что мы слышали было минутное завываніе бури — скоро разразится она со всею яростью… Еслибъ я могъ дойдти только до окна!
— Этою попыткою вы только повредите себѣ, благородный рыцарь, прошептала Ревека. — И замѣтивъ тревожное состояніе его, она прибавила съ твердостью: — Я стану сама къ окну и буду разсказывать вамъ все происходящее внѣ замка.
— Ты не можешь, ты не сдѣлаешь этого! воскликнулъ Айвено: — каждое окно, каждое отверстіе вскорѣ превратится въ цѣль для стрѣлковъ; какая нибудь заблудшая стрѣла…
— Будетъ встрѣчена съ радостью, прошептала Ревека! поднявшись твердымъ шагомъ на двѣ или на три ступени, которыя вели къ окну.
— Ревека, милая Ревека! продолжалъ Айвено, — это не женское дѣло… не подвергайся ранамъ и смерти, не заставь меня оплакивать цѣлый вѣкъ, что я былъ причиною твоего несчастія; по. крайней мѣрѣ закройся хоть тѣмъ старымъ щитомъ, и старайся какъ можно менѣе показываться у окна.
Съ удивительною быстротою Ревека бросилась по направленію, указанному Вильфредомъ, и воспользовавшись прикрытіемъ широкаго стариннаго щита, который приставила къ нижней части окна, она находилась почти въ безопасности, могла видѣть то что происходило за стѣнами замка и разсказывать Айвено о приготовленіяхъ, которыя осаждавшіе дѣлали къ штурму. Дѣйствительно, избранное ею положеніе особенно было благопріятно, такъ какъ находясь на углу главнаго зданія, Ревека могла не только видѣть все происходившее за стѣнами замка, но и обнимала взоромъ наружное укрѣпленіе, которое по видимому должно было сдѣлаться первою цѣлью для нападеній. Это укрѣпленіе незначительной высоты было назначено для прикрытія заднихъ воротъ, въ которыя Фронъ де Бефъ выпроводилъ недавно Седрика. Ровъ замка отдѣлялъ этотъ родъ барбикана отъ прочихъ частей крѣпости, такъ что въ случаѣ занятія ея, легко было бы отрѣзать всякое сообщеніе съ главнымъ зданіемъ, снявъ подъемный мостъ. Здѣсь находился крытый путь, сообщавшійся съ задними воротами замка, и все вмѣстѣ окружено было твердымъ палисадомъ. По множеству людей, помѣщенныхъ для защиты этого поста, Ревека могла замѣтить, что осажденные опасались нападенія особенно съ этой стороны; а приготовленія осаждавшихъ, исключительно направленныя противъ этого укрѣпленія, показывали также, что послѣдніе надѣялись найдти именно въ этомъ мѣстѣ удобный случай для приступа.
Ревека немедленно сообщила эти замѣчанія Айвено и прибавила: — По опушкѣ лѣса разставлены стрѣлки, но очень немногіе изъ нихъ отдѣляются отъ черной его тѣни.
— Подъ какимъ знаменемъ? спросилъ Айвено.
— Я не вижу никакого, отвѣчала Ревека.
— Странное дѣло! прошепталъ рыцарь: — идти на приступъ такого замка безъ распущеннаго знамени!.. Видишь ли ты кто дѣйствуетъ въ качествѣ предводителей?
— Всѣхъ замѣтнѣе рыцарь въ черныхъ латахъ: онъ одинъ вооруженъ съ головы до ногъ, и по видимому распоряжается движеніями всѣхъ окружающихъ.
— Какой девизъ изображенъ на его щитѣ?
— Что-то похожее на полосу желѣза, и замокъ, означенный синей краской на черномъ полѣ {Автора упрекали въ ошибкѣ противъ геральдики, т. е. что онъ кладетъ металлъ на металлѣ. Должно однакожъ вспомнить, что геральдика, во время крестовикъ походовъ, была еще въ первоначальномъ, грубомъ своемъ состояніи, и что всѣ частныя подробности этой фантастической науки были дѣломъ времени, и введены гораздо позже. Думающіе иначе должны предполагать, что богиня гербовъ, подобно богинѣ оружія, вышла на свѣтъ вполнѣ вооруженная, со всѣми прихотливыми эмблемами той власти, которую ей суждено было имѣть.
Въ оправданіе сказаннаго можно замѣтить, что гербъ самого Готфрида Бульонскаго, но взятіи Іерусалима, состоялъ изъ креста съ четырмя маленькими золотыми крестами на синемъ полѣ. Полагая такимъ образомъ металлъ на металлъ, геральдики старались объяснить это различнымъ образомъ, но Фернъ смѣло объявилъ, что герой, подобный Готфриду, не подчиненъ обыкновеннымъ правиламъ. Шотландецъ Низбетъ и тотъ же Ферпъ увѣряютъ, что крестоносцы нарочно дали Готфриду такой необыкновенный гербъ, чтобъ увидѣвшіе его спрашивали что это значитъ, почему его и назвали arma inquirenda. Но со всѣмъ уваженіемъ къ авторитетамъ ихъ, можно предположить, что европейскіе государи вѣрно не согласились бы поступать противъ общепринятыхъ правилъ, и что вѣроятно прежде употреблялся металлъ на металлѣ, хотя нынѣ это и кажется геральдическимъ солецизмомъ. См. Feme’s Blazon of Gentrie. p. 238. Edition 1586. Nisbet’s Heraldry, vol, 1, p. 113. Second Edition. Авторъ.}.
— Синій замокъ! Не знаю кому принадлежитъ этотъ девизъ, но думаю, что въ эту минуту онъ бы приличенъ былъ и мнѣ. Не можешь ли ты разсмотрѣть надписи?
— На такомъ разстояніи едва можно разсмотрѣть самое изображеніе на щитѣ; только когда онъ повертывается къ сторонѣ солнца, на немъ можно усмотрѣть то что я вамъ сказала.
— А другихъ начальниковъ не видно? спросилъ нетерпѣливый рыцарь.
— Ни одного, котораго я могла бы замѣтить отсюда по какому нибудь отличительному знаку; по вѣроятно прочія стороны замка также осаждены. Они, кажется, хотятъ нападать… Господь Сіона, защити насъ! Какое страшное зрѣлище!.. У передовыхъ видны огромные щиты и крыши, сдѣланныя изъ досокъ. Прочіе идутъ натягивая свои луки но мѣрѣ приближенія… Они поднимаютъ луки!.. Богъ Моисея! Помилуй твое созданіе!
Это сообщеніе было внезапно прервано сигналомъ къ приступу, отданнымъ рѣзкими звуками рога, и въ то же время раздавшимся со стѣнъ громомъ норманскихъ трубъ, которыя слившись съ глухимъ, жесткимъ звономъ пакеровъ (родъ цимбалъ), отвѣчали боевой музыкой на вызовъ непріятеля. Клики съ обѣихъ сторонъ увеличивали страшный, оглушительный шумъ; осаждавшіе кричали: Святой Георгій за веселую Англію", а норманы отвѣчали громкими восклицаніями: — En avant, De Bracy! — Beau-séant! Beau-séant — Front de Boeuf, à la recousse! — согласно военному крику различныхъ вождей.
Но не восклицаніями должна была рѣшиться борьба: отчаянныя усилія осаждавшихъ встрѣчены были равносильнымъ отпоромъ со стороны осажденныхъ. Стрѣлки, пріученные лѣсными своими занятіями искусно пользоваться лукомъ, стрѣляли, выражаясь тогдашнимъ изрѣченіемъ, «такъ плотно», что не было точки, на которой бы защитникъ могъ избѣжать ихъ мѣткихъ стрѣлъ, какъ скоро показывался сколько нибудь изъ за стѣны. Стрѣлы сыпались какъ сильный, частый градъ, и между тѣмъ каждая имѣла свое назначеніе, и противъ каждой бойницы, каждой амбразуры въ стѣнѣ летѣли десятки смертныхъ вѣстницъ, такъ же какъ и въ каждое окно, гдѣ случайно останавливался одинъ изъ непріятелей, или гдѣ можно было предположить кого нибудь. Этою постоянно поддерживаемою стрѣльбою два или три человѣка между осажденными были убиты и многіе изъ нихъ ранены. Но полагаясь на свое твердое вооруженіе и прикрытіе, доставляемое самою позиціею ихъ, люди Фронъ де Бефа и союзники его оказывали въ сопротивленіи упорство, равное напору осаждавшихъ, и отвѣчали на частый и продолжительный дождь стрѣлъ залпами изъ своихъ луковъ, пращей и другаго метательнаго орущія. Свистъ стрѣлъ и громъ крѣпостныхъ орудій прерывался только иногда громкими восклицаніями, раздававшимися когда та или другая сторона одерживала верхъ или претерпѣвала значительную потерю.
— И я долженъ лежать здѣсь подобно больному монаху, воскликнулъ Айвено, — между тѣмъ какъ руки другихъ рѣшаютъ битву, отъ которой зависятъ моя свобода и жизнь!.. Посмотри еще разъ въ окно, добрая дѣвушка, но остерегайся, чтобъ тебя не замѣтили стрѣлки, — посмотри еще разъ и скажи мнѣ, подходятъ ли они ближе къ крѣпости.
Съ мужествомъ, подкрѣпленнымъ молитвами, которыя Ревека совершила въ глубинѣ своей души, она стала опять къ окну, прикрывшись однако такъ, чтобъ ея не видали снизу.
— Что видишь ты, Ревека? спросилъ снова раненый рыцарь.
— Ничего, кромѣ тучи стрѣлъ, которая ослѣпляетъ меня и закрываетъ стрѣлковъ.
— Это не можетъ быть продолжительно; если они не пойдутъ на замокъ рѣшительнымъ приступомъ, стрѣлы не много сдѣлаютъ противъ каменныхъ стѣнъ и крѣпостныхъ валовъ. Взгляни на Чернаго Рыцаря, любезная Ревека, взгляни какъ онъ дѣйствуетъ? Каковъ вождь, таковы должны быть и ратники.
— Я не вижу его.
— Презрѣнный трусъ! воскликнулъ Айвено: — онъ покидаетъ кормило, когда вѣтеръ дуетъ съ наибольшею яростью?
— Онъ не покидаетъ его! Не покидаетъ! Я снова вижу его: онъ ведетъ отрядъ воиновъ къ самой крайней заставѣ сторожевой башни[47]. Они опрокидываютъ столбы и палисады; они срубаютъ заставы топорами… Его черныя перья высоко развѣваются надъ толпою, подобно ворону надъ полемъ битвы. Они сдѣлали проломъ къ заставѣ… они устремляются въ него… они отражены… Фронъ де Бефъ ведетъ осаждаемыхъ; я вижу его исполинскій станъ, возвышающійся надъ толпою. Они снова тѣснятся къ пролому, оспариваютъ его другъ у друга рукопашнымъ боемъ. Боже Іакова! Это борьба двухъ бурныхъ потоковъ… двухъ океановъ, движимыхъ противными вѣтрами!
Ревека отвернулась отъ окна, какъ бы изнемогая подъ бременемъ страшнаго зрѣлища.
— Посмотри еще, Ревека, сказалъ Айвено, ошибочно понявъ ея движеніе; — стрѣльба должна почти прекратиться, если дошло до рукопашнаго боя… посмотри еще: теперь не такъ уже опасно.
Ревека снова обратилась къ окну и въ то же мгновеніе закричала: — Святые пророки закона! Фронъ де Бефъ и Черный Рыцарь схватились рука съ рукой въ проломѣ посреди неистовыхъ криковъ своихъ подчиненныхъ, наблюдающихъ за ходомъ боя… Небо! Будь поборникомъ угнетенныхъ и плѣненныхъ!.. Тутъ она испустила громкій крикъ, произнеся: — Онъ палъ! Онъ палъ!
— Кто палъ? воскликнулъ Айвено; — ради Пресвятой Дѣвы сказки мнѣ кто палъ?
— Черный Рыцарь, отвѣчала едва впятно Ревека, — но тотчасъ же послѣ того воскликнула съ радостью: — Однакожъ, нѣтъ… нѣтъ! Да благословится имя Бога битвъ!.. Онъ снова на ногахъ, и сражается какъ будто сила двадцати человѣкъ въ одной рукѣ его… мечъ его переломленъ… онъ хватаетъ сѣкиру у одного изъ поселянъ… Фронъ де Бефъ получаетъ ударъ за ударомъ… исполинъ гнется и колеблется какъ дубъ подъ сѣкирой дровосѣка… онъ падаетъ… падаетъ!
— Фронъ де Бефъ? спросилъ Айвено.
— Фронъ де Бефъ! былъ отвѣтъ Ревеки. — Воины его стремятся къ нему на помощь, подъ предводительствомъ гордаго Бріана… ихъ соединенныя силы заставляютъ Чернаго Рыцаря остановиться… Они увлекаютъ Фронъ де Бефа въ крѣпость.
— Взяли ли осаждающіе заставу?
— Взяли… взяли! и сильно тѣснятъ осажденныхъ къ наружной стѣнѣ; нѣкоторые ставятъ лѣстницы, другіе жужжатъ какъ пчелы и силятся взойди по плечамъ товарищей… на головы имъ валятся камни, бревна, древесные пни, и какъ скоро относятъ раненыхъ, свѣжіе люди занимаютъ мѣста ихъ между осаждающими… Великій Боже! Для того ли далъ Ты образъ свой человѣку, чтобъ его такъ жестоко искажали его же братья?..
— Не думай объ этомъ, сказалъ Айвено: — теперь не время для подобныхъ размышленій… Кто уступаетъ?.. Кто беретъ верхѣ?
— Лѣстницы сброшены, отвѣчала съ трепетомъ Ревека; — воины смяты подъ ними подобно раздавленнымъ насѣкомымъ… осажденные торжествуютъ.
— Святой Георгій, будь поборникомъ нашимъ! Неужели стрѣлки струсили? Неужели они уступаютъ?
— Нѣтъ! Они дѣйствуютъ мужественно… Черный Рыцарь приближается къ заднимъ воротамъ съ своей огромной сѣкирой… не смотря на весь шумъ и крикъ сражающихся, вы можете слышать отсюда громовые удары его… камни и бревна сыплются на неустрашимаго бойца… онъ обращаетъ на нихъ не болѣе вниманія, какъ на пухъ, летящій съ репейника или на падающія перья.
— Святой Іоаннъ Акрскій, произнесъ Айвено, радостно приподнявшись на постели. — Я думаю, что одна только рука въ Англіи способна къ такому дѣлу!
— Заднія ворота колеблются; они трещатъ, разбиваются подъ его ударами… падаютъ… внѣшнее укрѣпленіе отнято… О, Боже! Они прогоняютъ осажденныхъ со стѣнъ… низвергаютъ ихъ въ ровъ… О люди, если вы точно люди! Пощадите тѣхъ, которые не могутъ болѣе сражаться.
— Мостъ… мостъ, сообщающійся съ замкомъ… взятъ ли онъ ими?
— Нѣтъ; Боа Гильберъ разломалъ доски, его поддерживавшія; немногіе изъ осажденныхъ спаслись за нимъ въ замокъ; стоны и крики, которые здѣсь слышны, свидѣтельствуютъ объ участи прочихъ… Увы! Я вижу, что зрѣлище побѣды тягостнѣе самой битвы.
— Что дѣлается теперь, дѣвушка? Посмотри еще! Теперь не время оплакивать кровопролитія.
— Оно прекратилось; друзья наши стараются утвердиться въ укрѣпленіи, ими взятомъ; оно представляетъ имъ такое безопасное убѣжище противъ непріятельскихъ выстрѣловъ, что гарнизонъ посылаетъ имъ только время отъ времени по нѣскольку стрѣлъ болѣе для того, чтобъ производить безпокойство, чѣмъ наносить дѣйствительный вредъ.
— Наши друзья, сказалъ Вильфредъ, — вѣрно не оставятъ предпріятія, съ такою славою начатаго и такъ счастливо оконченнаго… О нѣтъ! Я возлагаю упованіе свое на добраго рыцаря, сѣкира котораго поразила дубовое сердце и разрушила желѣзную твердыню. Странно, прибавилъ Айвено, говоря самъ съ собою, — неужели существуетъ другая рука, могущая совершить такое отчаянное дѣло! Замокъ и цѣпь на черномъ волѣ — что бы это значило? Не видишь ли ты еще что нибудь, Ревека, что могло бы служить отличительнымъ признакомъ Чернаго Рыцаря?
— Ничего; все на немъ черно, какъ крыло ночнаго ворона. Ничего особеннаго не могу болѣе разсмотрѣть; но увидѣвъ разъ силу его въ битвѣ, я кажется узнаю его посреди тысячи воиновъ. Онъ стремится къ сраженію, какъ будто призываемый на пиръ. Это не просто одна сила! Кажется, вся душа, весь умъ рыцаря передаются каждому удару, которымъ онъ разитъ враговъ. Богъ отпуститъ ему грѣхъ пролитія крови! Страшно, по вмѣстѣ и величественно зрѣлище, гдѣ рука и сердце одного человѣка могутъ торжествовать надъ сотнями.
— Ревека, ты изобразила героя; вѣроятно стрѣлки остановились для того только, чтобъ собраться съ силами, или найдти средство перейдти черезъ ровъ. Съ такимъ вождемъ, каковъ по словамъ твоимъ рыцарь, не можетъ быть въ воинахъ низкой боязни, хладнокровной медленности или уступчивости въ отважномъ подвигѣ; чѣмъ сильнѣе препятствія, тѣмъ выше слава. Клянусь честью моего дома, клянусь именемъ прекрасной дамы моего сердца, я претерпѣлъ бы десять лѣтъ плѣна, чтобъ только одинъ день сражаться подлѣ такого рыцаря, въ такомъ дѣлѣ какъ это!
— Увы! сказала Ревека, оставляя мѣсто, которое занимала у окна, и подходя къ постели раненаго рыцаря, — эта тревожная досада на бездѣйствіе, эта борьба съ настоящею слабостью и жалобы на нее причинятъ неминуемо вредъ нашему здоровью.
— Ревека, ты не понимаешь какъ невозможно человѣку, воспитанному для рыцарскихъ подвиговъ, оставаться въ бездѣйствіи подобно монаху или женщинѣ, когда вокругъ него совершаются дѣла славы. Любовь къ брани — пища, которою мы живемъ; пыль на полѣ сраженія — воздухъ, которымъ дышемъ! Мы не живемъ, не желаемъ жить долѣе нашихъ побѣдъ и славы… Таковы, дѣвушка, законы рыцарства, которому мы клялись въ вѣрности и которому жертвуемъ всѣмъ для насъ драгоцѣннымъ.
— Увы! сказала прекрасная еврейка, — но что же это, храбрый рыцарь, какъ не жертвоприношеніе демону суетной славы, переходящее сквозь огонь къ Молоху? Что остается вамъ въ награду за кровь, пролитую вами, за понесенные труды и страданія, за слезы, исторгнутыя вашими подвигами, когда смерть переломитъ копье сильнаго человѣка и остановитъ стремленіе боеваго коня?
— Что остается? воскликнулъ Айвено, — слава, дѣвушка, слава! которая позлащаетъ могилу нашу, дѣлаетъ безсмертнымъ наше имя.
— Слава? продолжала Ревека, — это заржавленная броня, висящая какъ гербъ надъ мрачной и сырой могилой рыцаря, изваяніе съ истертою надписью, которое съ трудомъ читаетъ невѣжественный монахъ вопрошающему его путнику. Неужели это достаточная награда за пожертвованіе всѣми кроткими чувствами, за жизнь, бѣдственно проведенную для нанесенія бѣдствія другимъ людямъ? Или въ грубыхъ риѳмахъ какого-нибудь странствующаго барда есть сила, заставляющая такъ слѣпо отдавать семейныя привязанности, природныя чувства, спокойствіе и счастіе за то, чтобъ сдѣлаться героемъ балладъ, распѣваемыхъ бродящими менестрелями пьяной черни за вечерней попойкой?
— Клянусь душой Герварда! возразилъ нетерпѣливо рыцарь, — ты говоришь, дѣвушка, о томъ чего не понимаешь! Ты хотѣла бы погасить чистое свѣтило рыцарства, которое одно отдѣляетъ человѣка благородно рожденнаго отъ простолюдина, — истиннаго рыцаря отъ грубаго земледѣльца и дикаря; свѣтило, которое ставить жизнь пашу ниже, гораздо ниже чести; которое заставляетъ насъ торжествовать надъ скорбью, трудомъ и страданіемъ, и научаетъ страшиться не бѣдствія, по безчестія. Ты не христіанка, Ревека; тебѣ не извѣстны высокія чувства, вздымающія грудь благородной дѣвицы, когда ея поклонникъ совершилъ подвигъ, оправдывающій пламя его любви. Рыцарство! да, дѣвушка, оно питаетъ чистую, высокую любовь, оно служитъ опорою гонимаго, утѣшителемъ обиженнаго, укрощеніемъ власти тирапа, безъ него благородство было бы пустымъ звукомъ, свобода утратила бы лучшаго защитника, котораго находитъ въ копьѣ и мечѣ рыцаря.
— Дѣйствительно, сказалаРевека, — я происхожу отъ племени, мужество котораго ознаменовано защищеніемъ собственной страны его, но которое, когда имѣло отечество, поднимало оружіе только по повелѣнію Божію, для освобожденія своей земли отъ притѣсненій. Звуки трубы не возбуждаютъ уже Іудеи, и презираемыя чада ея нынѣ не болѣе какъ покорныя жертвы гоненій, воздвигаемыхъ на нихъ непріятелями Израиля. Ты правду сказалъ, серъ рыцарь: пока Богъ Іакова не дастъ своему избранному народу втораго Гедеона, или новаго Макавея, еврейской дѣвушкѣ неприлично говорить о битвахъ и о войнѣ.
Восторженная дѣвушка окончила эту рѣчь съ выраженіемъ скорби, въ которой ясно отражалась мысль объ. униженій ея народа; можетъ быть горечь этого ощущенія увеличивалась еще отъ убѣжденія, что Айвено считалъ ее не въ правѣ даже разсуждать о дѣлѣ, касающемся чести, а. не только питать или выражать чувства чести и великодушія.
— Какъ мало знаетъ онъ эту грудь, думала она, — полагая, что трусость или низость души могутъ скрываться въ ней потому только, что я осуждала мечтательное рыцарство назарянъ! О, еслибъ Небу угодно было, чтобъ кровь моя, пролитая капля по каплѣ, послужила къ освобожденію Іудеи! Нѣтъ, пусть угодно будетъ Господу, чтобъ она способствовала къ освобожденію моего отца и благодѣтеля его изъ оковъ врага! Гордый христіанинъ увидѣлъ бы тогда, что дщерь народа, избраннаго Богомъ, идетъ на смерть с’ъ такимъ же мужествомъ, какъ и надменнѣйшая между назарянскими дѣвами, хвастающая своимъ происхожденіемъ отъ какого нибудь мелкаго владѣльца грубаго и холоднаго сѣвера!
Потомъ Ревека обратилась къ постели раненаго рыцаря.
— Онъ спитъ, продолжала она: — природа утомилась страданіемъ и напряженіемъ ума; изнуренное тѣло его предается усыпленію при первой возможности временнаго успокоенія. Увы! Преступно ли смотрѣть на него можетъ быть въ послѣдній разъ? Пройдетъ немного времени, и эти прекрасныя черты можетъ быть не будутъ оживляться пламеннымъ духомъ мужества, не покидающимъ ихъ даже и во время сна! Раздуются ноздри, раздвинутся уста, глаза остановятся и нальются кровью; и гордый, благородный рыцарь сдѣлается посмѣшищемъ послѣдняго раба этого проклятаго замка, и останется недвижимъ подъ пятою злодѣевъ! А отецъ мой! Отецъ мой! Злополучіе пало на главу его дочери, забывающей сѣдины его для золотыхъ кудрей юноши… Кто знаетъ… бѣдствія эти могутъ быть вѣстниками гнѣва Іеговы противъ ожесточенной дочери, заботящейся о плѣненіи чужеземца болѣе чѣмъ о своемъ родителѣ, забывающей плачъ іудейскій и смотрящей на красоту язычника-чужеземца? Но я исторгну это безуміе изъ своего сердца, хотя каждая жила обливается кровью, какъ будто разрывая сердце на части!
Послѣ этого монолога Ревека завернулась въ свое покрывало и сѣла въ отдаленіи отъ постели раненаго рыцаря, обратясь къ нему спиной, укрѣпляя или стараясь укрѣпить духъ свой не только противъ опасностей, грозившихъ извнѣ, но также противъ обольщенія чувствъ, поднявшихъ борьбу внутри ея самой.
ГЛАВА XXX.
правитьВъ то время когда за первымъ успѣхомъ осаждавшихъ, побѣдители старались воспользоваться своимъ преимуществомъ, а побѣжденные изобрѣтали новыя средства къ оборонѣ, Бріанъ и Де Браси сошлись для краткаго совѣщанія въ залѣ замка.
— Гдѣ Фронъ де Бефъ? спросилъ Де Браси, начальствовавшій при защитѣ крѣпости съ другой стороны. — Говорятъ, онъ убитъ.
— Онъ живъ, отвѣчалъ равнодушно Боа Гильберъ, — теперь еще живъ; но еслибъ у него была бычачья голова, отъ которой онъ получилъ свое прозванье, и сверхъ того десять листовъ желѣза для прикрытія ея, то и тогда онъ долженъ былъ пасть подъ губительной сѣкирой Чернаго Рыцаря. Еще нѣсколько часовъ, и Фронъ де Бефъ переселится къ праотцамъ, погибнетъ могущественный помощникъ принца Іоанна!
— И славное пріобрѣтеніе сдѣлаетъ царство сатаны, прибавилъ Де Браси. — Вотъ къ чему ведетъ поруганіе угодниковъ и ангеловъ, и повелѣніе бросать изображенія святыхъ предметовъ и святыхъ людей на головы этихъ негодныхъ стрѣлковъ.
— Ты безумецъ, возразилъ рыцарь храма: — твое суевѣріе равняется безвѣрію Фронъ де Бефа: ни тотъ, ни другой изъ васъ не можетъ дать отчета, почему онъ вѣруетъ или не вѣруетъ.
— Bénédicité, серъ рыцарь! Прошу васъ управлять получше своимъ языкомъ, когда ему угодно говорить обо мнѣ. Клянусь Царицей Небесной, я болѣе преданъ христіанской вѣрѣ, чѣмъ ты и твоя братія. И такъ уже повсюду носится слухъ, что святѣйшій орденъ сіонскаго храма питаетъ въ нѣдрахъ своихъ немалое число еретиковъ, и что серъ Бріанъ де Боа Гильберъ принадлежитъ къ числу ихъ.
— Не заботься объ этихъ слухахъ; подумаемъ лучше какъ отстоять замокъ. — Какъ сражаются эти негодяи-стрѣлки на твоей сторонѣ?
— Какъ воплощенные демоны! Они плотно примкнули къ стѣнамъ подъ предводительствомъ, какъ мнѣ кажется, того молодца, который выигралъ награду за лучшую стрѣльбу; я узнаю его по рогу и перевязи. И вотъ хваленая политика стараго Фитцурза: она поощряетъ только этихъ дерзкихъ плутовъ бунтовать противъ насъ! Еслибъ на мнѣ не было моей надежной брони, негодяй прострѣлилъ бы меня семь разъ такъ же равнодушно, какъ лань на охотѣ. Онъ пересчиталъ на моемъ вооруженіи каждый гвоздикъ своими стрѣлами, которыя отскакивали отъ моихъ реберъ, не причиняя имъ никакого вреда, какъ будто бы кости у меня желѣзныя. Мнѣ много помогалъ испанскій панцирь, бывшій подъ моею одеждою.
— Но вы удержали свою позицію? Мы съ своей стороны потеряли наружное укрѣпленіе.
— Это страшная потеря; негодяи найдутъ здѣсь прикрытіе и стѣснятъ замокъ еще болѣе, а можетъ быть, если паши не досмотрятъ, захватятъ который нибудь изъ угловъ крѣпости или какое нибудь забытое окно, и такимъ образомъ ворвутся къ намъ. Насъ такъ мало, что мы не можемъ защищать всѣхъ пунктовъ, а воины жалуются, будто имъ нельзя нигдѣ показаться, чтобъ не сдѣлаться въ ту же минуту цѣлью для множества стрѣлъ. Къ этому еще Фронъ де Бефъ умираетъ, и мы лишаемся помощи отъ его бычачьей головы и страшной силы. Какъ думаешь ты, серъ Бріанъ, не лучше ли бы намъ было обратить необходимость въ добродѣтель и помириться съ бродягами, отпустивъ нашихъ плѣнниковъ?
— Что? Отпустить плѣнниковъ и сдѣлаться предметомъ позора и посмѣянія, какъ храбрые воины, которые отваживаются въ ночномъ нападеніи захватить нѣсколько человѣкъ безоружныхъ путниковъ, но не умѣютъ отстоять сильнаго замка противъ толпы разбойниковъ, предводительствуемыхъ свинопасомъ, шутомъ и всѣмъ что только есть сквернаго между людьми! Да падетъ позоръ на совѣтъ твой, Морисъ де Браси! Скорѣе развалины этого замка будутъ гробомъ моего тѣла и стыда, чѣмъ я соглашусь на такой низкій и позорный поступокъ.
— Такъ пойдемъ же на стѣны! отвѣчалъ Де Браси безпечно. — Въ мірѣ не было еще человѣка, ни турка, ни рыцаря, который цѣнилъ бы жизнь свою такъ мало какъ я. Но надѣюсь, не подвергаясь безчестью, я могу пожалѣть, что нѣтъ при мнѣ нѣсколькихъ десятковъ изъ храброй моей вольницы? О, мои добрые воины! Еслибъ вы могли только вообразить какъ тяжки труды, понесенные сегодня вашимъ начальникомъ, то немедленно мое знамя развѣвалось бы здѣсь надъ копьями вашими! И какъ скоро вы разсѣяли бы всю эту сволочь!
— Жалѣй о чемъ хочешь, только употребимъ всѣ средства для обороны съ оставшимися еще людьми. Большая часть изъ нихъ принадлежитъ къ рати Фронъ де Бефа, ненавидимой англичанами за безпрерывныя дерзости и притѣсненія.
— Тѣмъ лучше; грубые рабы скорѣе будутъ защищаться до послѣдней капли крови, чѣмъ подвергнутся мстительности поселянъ. Пойдемъ, же Бріанъ де Боа Гильберъ, и будемъ дѣйствовать. Жить или умереть, по во всякомъ случаѣ ты увидишь, что Морисъ де Браси докажетъ нынче истинное благородство своей крови и происхожденія.
— На стѣны же! отвѣчалъ рыцарь храма, и оба они взошли на бойницы, чтобъ сдѣлать для защиты крѣпости все что могло быть внушено имъ опытностью и мужествомъ. Они тотчасъ убѣдились, что опаснѣйшимъ пунктомъ было мѣсто, лежавшее противъ наружнаго укрѣпленія, которымъ овладѣли осаждавшіе. Дѣйствительно, замокъ отдѣлялся отъ сторожевой башни рвомъ, и осаждавшимъ невозможно было сдѣлать нападенія на заднія ворота, къ которымъ примыкало укрѣпленіе, не одолѣвъ этого препятствія; но Бріанъ и Де Браси думали, что если предводители осаждавшихъ будутъ дѣйствовать сообразно съ тою же тактикою, какую они употребляли сначала, то постараются сильнымъ приступомъ отвлечь на эту точку главное вниманіе защитниковъ и примутъ мѣры, чтобъ воспользоваться во всякомъ другомъ мѣстѣ каждой небрежностью, могущею произойдти при защитѣ. Въ избѣжаніе этого, рыцарямъ, при ограниченномъ числѣ ихъ людей, оставалось одно только средство: разставить вдоль стѣнъ часовыхъ такъ, чтобъ они могли имѣть сообщеніе другъ съ другомъ, и ударить тревогу какъ скоро гдѣ либо будетъ грозить опасность. Между тѣмъ они условились, что Де Браси возьметъ на себя защиту воротъ, а съ Боа Гильберомъ останется въ резервѣ человѣкъ двадцать, готовыхъ устремиться туда, гдѣ будетъ грозить наибольшая опасность. И такъ, потеря барбинака имѣла еще то бѣдственное слѣдствіе, что не смотря на высоту стѣнъ замка, осажденные не могли уже видѣть съ нихъ дѣйствія непріятеля такъ хорошо какъ прежде: молодой лѣсъ росъ такъ близко отъ воротъ этого укрѣпленія, что осаждавшіе могли ввести туда столько войска, сколько имъ было нужно по только подъ прикрытіемъ, но даже незамѣтно для находившихся въ замкѣ. Де Браси и товарищъ его должны были приготовиться на все, а подчиненные ихъ, не смотря на свою храбрость, ощущали тревожное уныніе, свойственное людямъ, окруженнымъ врагами, которые имѣли полную власть располагать временемъ и способомъ нападенія.
Между тѣмъ владѣтель осажденнаго и окруженнаго опасностями замка лежалъ распростертый на ложѣ тѣлесныхъ страданій и душевной скорби. Для него не существовало утѣшенія, свойственнаго суевѣрію того вѣка, когда большею частью такъ называемые набожные люди думали загладить всѣ свои преступленія дарами, приносимыми въ церковь, и такимъ образомъ усыпляли страхъ, ощущаемый при мысли о покаяніи и прощеніи; и хотя успокоеніе, достигнутое этимъ способомъ, такъ же мало походило на спокойствіе духа, слѣдующаго за искреннимъ раскаяніемъ, какъ тревожное усыпленіе, возбужденное опіумомъ, похоже на здоровый и естественный совъ, но все же это состояніе духа предпочтительнѣе томленія недремлющихъ угрызеній совѣсти. Но между пороками Фронъ де Бефа, человѣка жестокаго и алчнаго, скупость перевѣшивала всѣ прочіе; онъ лучше хотѣлъ быть открытымъ врагомъ церкви и духовенства, чѣмъ покупать у нихъ прощеніе и отпущеніе грѣховъ цѣною золота и своихъ владѣній. Боа Гильберъ, невѣрующій въ другомъ родѣ, ложно изобразилъ характеръ своего сообщника, утверждая что Фронъ де Бефъ не зналъ самъ причины своего невѣрія и презрѣнія къ господствовавшей церкви: баронъ отвѣчалъ бы на это, что католическая церковь продаетъ свои товары слишкомъ дорого, что духовная свобода, которою она торгуетъ, можетъ быть пріобрѣтена не иначе, какъ цѣною такого выкупа, который должно заплатить за главнаго іерусалимскаго вождя, т. е. огромной суммы, — а Фронъ де Бефъ хотѣлъ лучше отрицать дѣйствіе лекарства, чѣмъ платить за него врачу.
Но наступила минута, когда земля и всѣ сокровища ея готовы были скрыться отъ его взоровъ, и даже сердце барона, хотя и твердое какъ мельничный жерновъ, начало содрогаться при взглядѣ на мрачную бездну грядущаго. Лихорадочное состояніе тѣла увеличивало раздражительность и томленіе духа, и смертный одръ его представлялъ борьбу пробуждавшихся чувствъ страха съ постояннымъ и закоренѣлымъ упорствомъ страстей;это несчастное состояніе души можно сравнить развѣ съ положеніемъ тѣхъ, которыхъ одолѣваютъ вопли безъ надежды, угрызенія совѣсти безъ раскаянія, страшное ощущеніе настоящихъ мукъ и увѣренность, что для нихъ нѣтъ ни конца, ни облегченія.
— Гдѣ же теперь эти собаки-монахи, бормоталъ баронъ, — которые цѣнятъ такъ высоко свои духовныя комедіи? Гдѣ всѣ эти босоногіе кармелиты, для которыхъ старикъ Фронъ де Бефъ основалъ монастырь Св. Анны, лишивъ наслѣдника своего славнаго луга и многихъ тучныхъ полей и пастбищъ? Гдѣ теперь эти алчные псы? Я увѣренъ, что они упиваются пивомъ, или разыгрываютъ свои фарсы у смертнаго одра какого нибудь презрѣннаго поселянина. А меня, наслѣдника основателя ихъ абатства, меня, за котораго братство ихъ обязано приносить молитвы… меня… неблагодарные. рабы!.. допускаютъ умереть, подобно бездомному псу на общественной площади, безъ исповѣди, безъ крова! Позовите сюда рыцаря храма, онъ монахъ, и можетъ что нибудь сдѣлать. Но нѣтъ!.. исповѣдываться Бріану де Боа Гильберу все равно что исповѣдаться дьяволу; онъ не заботится ни о небѣ, ни объ адѣ. Старые люди говорятъ о молитвѣ… о молитвѣ, произносимой собственными устами… для такой молитвы не нужно ухаживать за монахомъ или подкупать его. Но я… я не смѣю!
— Неужели Реджинальдъ Фронъ де Бефъ, отозвался прерывистый и пискливый голосъ подлѣ самой его постели, — живетъ для того чтобъ сказать, что онъ чего нибудь не смѣетъ?
Нечистая совѣсть и разстроенные первы Фронъ де Бефа заставили его принять голосъ, такъ странно прервавшій его разговоръ съ самимъ собою, за голосъ одного изъ тѣхъ демоновъ, которые по суевѣрному мнѣнію того времени окружаютъ ложе умирающаго съ цѣлью развлекать его умъ и отвращать отъ размышленій о предметахъ, указывающихъ путь къ вѣчному блаженству. Онъ содрогнулся и отворотился; по почти въ ту же минуту принялъ свою обычную рѣшимость и воскликнулъ: Кто здѣсь? Кто ты, дерзающій повторять слова мои голосомъ, подобнымъ, крику ночнаго ворона? Подойди къ постели, чтобъ я могъ тебя видѣть.
— Я злой духъ твой, Реджинальдъ Фронъ де Бефъ! отвѣчалъ голосъ.
— Дай же мнѣ посмотрѣть на тебя въ телѣсной оболочкѣ, если ты дѣйствительно дьяволъ, возразилъ умирающій рыцарь. — Не думай, что я испугался тебя. Клянусь вѣчнымъ мракомъ, еслибъ я только могъ встрѣтить лицомъ къ лицу всѣ ужасы, меня окружающіе, какъ встрѣчалъ бывало земныя опасности, — ни небо, ни адъ не сказали бы никогда, что я избѣгалъ, борьбы!
— Подумай о грѣхахъ твоихъ, Реджинальдъ Фронъ де Бефъ, произнесъ почти неземной голосъ: — о мятежѣ, грабительствахъ, убійствахъ! Кто возбуждалъ безнравственнаго Іоанна къ войнѣ противъ сѣдовласаго отца и противъ великодушнаго брата?
— Кто бы ты ни былъ: врагъ, монахъ, или дьяволъ, сказалъ Фронъ де Бефъ, — языкъ твой произнесъ ложь! Не я возбуждалъ его къ мятежу, не я одинъ: было пятьдесятъ рыцарей и бароновъ, цвѣтъ среднихъ графствъ; никогда еще лучшіе люди не поднимали копья! Почему же я одинъ долженъ отвѣчать за преступленія, совершенныя пятьюдесятью людьми. Лживый демонъ, я презираю тебя! Удались, и не подходи больше къ моему одру, дай мнѣ умереть спокойно, если ты смертный; если демонъ, время твое не пришло еще.
— Спокойно не умрешь ты, повторилъ голосъ: — въ самую минуту смерти ты будешь думать объ убійствахъ, о вопляхъ, наполнявшихъ этотъ замокъ, о крови, въѣвшейся въ полы его.
— Ты не испугаешь меня своей мелочной злобой, отвѣчалъ Фронъ де Бефъ съ мрачнымъ и принужденнымъ смѣхомъ. — Невѣрный жидъ… поступокъ мой съ нимъ — заслуга передъ Небомъ; иначе за что же причтены были къ лику святыхъ тѣ, которые обагряли руки въ крови сарациновъ? Саксонскія свиньи, которыхъ я убивалъ, были врагами моего отечества и законнаго государя. Ну, что? Видишь теперь, что въ моей бронѣ лѣтъ щелей. Удалился ли ты? Замолчалъ ли?
— Нѣтъ, гнусный отцеубійца! возразилъ голосъ. — Подумай объ отцѣ своемъ! Подумай о его смерти! Подумай о залѣ пиршества, гдѣ пролилась кровь его, и пролилась отъ руки сына!
— А! отвѣчалъ баронъ послѣ продолжительнаго молчанія, — если ты знаешь это, то ты дѣйствительно источникъ зла и всевѣдущъ, какъ говорятъ о тебѣ монахи! Я думалъ что эта тайна заключена въ моей груди, и еще въ одной только, въ груди моей искусительницы, сообщницы моего преступленія. Иди, оставь меня, врагъ! Отыщи саксонскую колдунью Ульрику, которая одна можетъ разсказать тебѣ то что видѣли мы одни съ нею. Иди, говорю тебѣ, къ ней: она омыла раны, уложила трупъ и придала убитому совершенно видъ человѣка, умершаго въ свое время естественнымъ образомъ. Иди къ ней; она была моимъ демономъ, гнусной искусительницей и еще гнуснѣйшей, наградой за это дѣло; пусть она, подобно мнѣ, предчувствуетъ мученія ада!
— Она уже чувствуетъ ихъ, отвѣчала Ульрика, ставъ передъ ложемъ Фронъ де Бефа, — она давно пьетъ изъ этой чаши, и вся горечь страданій уменьшилась теперь, когда я увидѣла, что ты раздѣляешь ихъ. Не скрежещи зубами, Фронъ де Бефъ, не вращай глазами, не сжимай кулака, не обращай его ко мнѣ съ угрозой! Подобно прославленному предку твоему, пріобрѣвшему тебѣ имя, ты этимъ кулакомъ могъ нѣкогда разбить голову горнаго быка, а теперь эта рука безсильна, подобно моей!
— Гнусная, кровожадная вѣдьма! закричалъ Фронъ де Бефъ, — ненавистная сова! Такъ это ты, старая чертовка! пришла восхищаться развалинами, произведенными при твоемъ содѣйствіи?
— Да, Реджинальдъ Фронъ де Бефъ, это Ульрика! Это дочь умерщвленнаго Торквиля Вольфгангера! это сестра убитыхъ сыновей его! Она требуетъ у тебя своего отца, родныхъ, имени, чести, всего что она потеряла чрезъ Фронъ де Бефа! Вспомни зло, которое ты мнѣ дѣлалъ, и отвѣчай мнѣ, если я говорю неправду. Ты былъ моимъ злымъ духомъ; теперь я хочу быть твоимъ; я буду преслѣдовать тебя до самой послѣдней минуты.
— Ненавистная злодѣйка! Этой минуты не видать тебѣ. — Эй! Джайльсъ, Клементъ, Эстасъ, Сенъ-Моръ, Стефанъ! Схватите эту проклятую колдунью и бросьте со стѣны внизъ головой: она предала насъ саксамъ! — Эй! Сепъ-Моръ! Клементъ! Гдѣ же вы, низкіе предатели?
— Зови ихъ, зови, храбрый баронъ, сказала мегера съ отвратительной усмѣшкой; — собери вокругъ себя своихъ васалловъ, осуждай ослушниковъ на казни и заключеніе, по знай, мощный владыка, продолжала она, внезапно перемѣнивъ голосъ: — ты не получишь ни отвѣта, ни помощи отъ нихъ. Слышишь ли эти ужасные звуки? (Въ эту минуту шумъ отъ возобновленной осады и защиты страшно раздавался со стѣнъ замка). Въ этомъ военномъ кликѣ звучитъ паденіе твоего дома; кровью воздвигнутое зданіе власти Фронъ де Бефа готово разрушиться въ самомъ основаніи передъ врагами, наиболѣе имъ презираемыми: саксы, Реджинальдъ, презрѣнные саксы, осаждаютъ стѣны твои! Отчего лежишь ты здѣсь, подобно отжившему оленю, когда саксы идутъ на приступъ къ твоей крѣпости?
— Боги и демоны! воскликнулъ раненый рыцарь. — О! Дайте мнѣ на одно мгновеніе столько силы, чтобъ мнѣ дотащиться до мѣста боя и умереть достойно своему имени!
— Не думай объ этомъ, храбрый боецъ! Ты не умрешь смертью воина; ты погибнешь подобно лисицѣ въ порѣ, около которой поселяне разложили огонѣ.
— Лжешь, проклятая колдунья! закричалъ Фронъ де Бефъ: — мои люди дѣйствуютъ мужественно; стѣны мои тверды и высоки; мои товарищи по оружію не устрашились бы цѣлой арміи саксовъ, еслибъ даже Генгистъ и Горза явились вождями ихъ! Военный крикъ Бріана и вольной дружины громко пронесется въ битвѣ, и клянусь честью, торжественный костеръ, который мы зажжемъ при нашей побѣдѣ, обхватитъ своимъ пламенемъ все твое тѣло до самыхъ костей; а я… я буду жить еще, чтобъ услышать какъ ты отъ земнаго пламени перешла къ адскому, откуда никогда не выходилъ на землю такой воплощенный дьяволъ какъ ты!
— Оставайся при этой надеждѣ, возразила Ульрика, — а пока явится передъ тобой истина. Но нѣтъ! сказала она, прерывая свою рѣчь, ты узнаешь теперь же жребій, котораго не можетъ отвратить вся твоя власть, сила и храбрость, хотя онъ приготовленъ этой слабой рукой. Замѣчаешь ли ты этотъ удушливый, горячій паръ, пробивающійся уже черными струями въ комнату? Не думаешь ли, что это только тьма покрываетъ угасающій взоръ твой, стѣсненіе слабѣющаго дыханія? Нѣтъ, Фронъ де Бефъ, здѣсь другая причина… Помнишь ли ты запасъ топлива подъ этой комнатой?
— Женщина! закричалъ Фронъ де Бефъ съ яростью, — не зажгла ли ты его? Силы небесныя, ты сдѣлала это, замокъ горитъ!
— Онъ уже почти весь объятъ пламенемъ, отвѣчала Ульрика съ страшнымъ равнодушіемъ, — и скоро поднимется сигналъ для предупрежденія осаждающихъ, чтобъ они напали на тѣхъ, которые будутъ стараться тушить пожаръ. Прощай, Фронъ де Бефъ! Пусть Миста, Скогула и Зерпебокъ, боги древнихъ саксовъ, — демоны, какъ нынѣ называютъ ихъ монахи, — заступятъ мѣсто утѣшителей при твоемъ одрѣ, который оставляетъ Ульрика! Но знай, если тебѣ отрадно узнать это, что Ульрика пойдетъ тѣмъ же мрачнымъ путемъ, какимъ и ты, она раздѣлитъ твою казнь, какъ дѣлила преступленіе. Теперь, отцеубійца, прощай на вѣки! Пусть заговоритъ каждый камень этихъ сводовъ и тысячью отголосковъ этого названія поразитъ слухъ твой!
Съ этими словами она оставила комнату, и Фронъ де Бефъ услышалъ стукъ тяжелаго ключа, который она два раза повернула въ замкѣ наружной двери, затворившейся за нею, и такимъ образомъ лишила барона всякой надежды на освобожденіе. Въ отчаяніи, посреди предсмертныхъ мукъ, онъ звалъ своихъ служителей и союзниковъ: — Стефанъ и Сенъ-Моръ! Клементъ и Джайльсъ! Я горю здѣсь, и никто не спасаетъ меня! Помогите, помогите! Славный Боа Гильберъ, храбрый Де Браси! Оруженосцы! Фронъ де Бефъ зоветъ васъ, господинъ вашъ, я союзникъ вашъ, братъ вашъ по оружію. Вы, безчестные, недостойные рыцари, всѣ проклятія, постигающія предателей, да падутъ на ваши предательскія головы за то что вы допускаете меня умереть такой ужасной смертью! Они не слышатъ меня, не могутъ слышать: голосъ мой теряется въ шумѣ битвы. Дымъ клубится все гуще и гуще, огонь вырывается уже изъ подъ пола. О, одинъ глотокъ небеснаго воздуха, еслибъ даже онъ былъ купленъ немедленнымъ уничтоженіемъ! И въ безумномъ отчаяніи, несчастный то соединялъ крики свои съ криками сражавшихся, то произносилъ проклятія на себя, на человѣчество, на самое Небо. Красный огонь пробивается сквозь густой дымъ! восклицалъ баронъ, сатана идетъ на меня подъ знаменіемъ собственной стихіи. Удались, злой духъ! Я не пойду съ тобой безъ моихъ товарищей. Всѣ, всѣ твои, всѣ, живущіе въ этихъ стѣнахъ. Не думаешь ли ты, что Фронъ де Бефъ одинъ пойдетъ? Нѣтъ, безбожный Бріанъ, развратный Де Браси, Ульрика, злобная, кровожадная развратница, люди, помогавшіе мнѣ въ моихъ предпріятіяхъ, собаки саксы и проклятые жиды, мои плѣнники — всѣ, всѣ послѣдуютъ за мною — славная свита по дорогѣ въ адъ! Ха, ха, ха! И онъ хохоталъ въ изступленіи, и хохотъ этотъ раздавался но сводамъ замка.
— Кто смѣется здѣсь? восклицалъ Фронъ де Бефъ въ безуміи, — такъ какъ шумъ сраженія не мѣшалъ ему слышать отголосокъ собственнаго его хохота, — кто смѣется? Ульрика, не ты ли это? Говори, вѣдьма, и я прощу тебя… одна ты только или самъ адскій демонъ можетъ хохотать въ подобную минуту. Прочь, прочь отсюда!
Продолжать далѣе описаніе предсмертныхъ мукъ отцеубійцы и безбожника было бы богохульствомъ.
ГЛАВА XXXI.
правитьХотя Седрикъ не совсѣмъ довѣрялъ обѣщанію Ульрики, но поспѣшилъ сообщить его Черному Рыцарю и Локслею. Они обрадовались, что въ крѣпости у нихъ есть союзникъ, который въ крайнемъ случаѣ можетъ доставить средства къ занятію замка, и тотчасъ рѣшили съ саксомъ, что какія бы ни встрѣтились затрудненія, приступъ оставался единственнымъ путемъ къ освобожденію плѣнниковъ, находившихся теперь въ рукахъ жестокаго Фронъ де Бефа.
— Царственная кровь Альфреда въ опасности! сказалъ Седрикъ.
— И честь благородной дамы, прибавилъ Черный Рыцарь.
— Клянусь святымъ Христофоромъ и своей перевязью, прибавилъ храбрый стрѣлокъ, — еслибъ дѣло шло объ одномъ только освобожденіи этого бѣдняка, вѣрнаго Вамбы, я и тогда скорѣе бросился бы во всякую опасность, чѣмъ допустить чтобъ хоть одинъ волосъ упалъ съ головы его.
— Я то же бы сдѣлалъ, сказалъ копменгурстскій монахъ. — Да, господа! Я думаю, что дуракъ, который ведетъ себя съ такимъ умомъ, можетъ быть такъ же пріятенъ у чаши вина, какъ и кусокъ ветчины… говорю вамъ, братія, такой дуракъ найдетъ всегда благочестиваго клерка для молитвы или воина для его защиты, пока я могу отслужить обѣдню или поднять бердышъ.
И съ этимъ словомъ монахъ началъ вертѣть надъ головой своей тяжелымъ бердышемъ такъ же непринужденно, какъ маленькій пастухъ поднимаетъ свой легкій посохъ.
— Истинно, святой клеркъ! сказалъ Черный Рыцарь, — истинно говоришь ты, не хуже самого снятаго Дунстана. Теперь, добрый Локслей, не предоставить ли вамъ распоряженіе осадой благородному Седрику?
— Я не возьмусь за это, возразилъ Седрикъ, — такъ какъ никогда не учился брать или отстаивать эти разбойничьи вертепы, воздвигнутые норманами въ землѣ стенаній. Я буду сражаться въ первыхъ рядахъ; но я не опытенъ въ войнѣ или осадѣ крѣпостей.
— Если такъ, сказалъ Локслей, — я готовъ принять на себя начальство надъ стрѣлками; и повѣсьте меня на собственномъ моемъ сборномъ деревѣ, если въ. непріятеля, который осмѣлится показаться на стѣнахъ, не полетитъ столько же стрѣлъ, сколько бываетъ гвоздичекъ на праздничномъ окорокѣ въ Рождество.
— Славно сказано! храбрый стрѣлокъ, отвѣчалъ Черный Рыцарь. — Если меня сочтутъ достойнымъ довѣренности въ этомъ случаѣ, и между этими храбрыми людьми найдутся охотники, готовые слѣдовать за честнымъ англійскимъ рыцаремъ, какимъ я смѣло могу назвать себя, то я готовъ вести ихъ на эти стѣны, и употреблю все мое искуство, пріобрѣтенное опытностью.
Раздѣливъ такимъ образомъ начальство, предводители двинулись на приступъ, слѣдствія котораго извѣстны уже читателю.
Овладѣвъ барбиканомъ, Черный Рыцарь послалъ эту радостную вѣсть къ Локслею, требуя отъ него въ то же время неусыпнаго наблюденія за замкомъ, для того чтобъ не допустить осажденныхъ сосредоточить свои силы для внезапной вылазки и возвращенія потеряннаго имя укрѣпленія; этого въ особенности желалъ избѣжать рыцарь, зная что люди, находившіеся подъ его начальствомъ, были волонтеры нестройные, неопытные, худо вооруженные и непривыкшіе къ военной дисциплинѣ, и потому при внезапномъ нападеніи должны были имѣть на своей сторонѣ значительную невыгоду противъ старыхъ норманскихъ рыцарей, вполнѣ снабженныхъ наступательнымъ и оборонительнымъ оружіемъ, которымъ они привыкли дѣйствовать съ полною увѣренностію.
Время отдыха рыцарь употребилъ на устройство нѣкотораго рода пловучаго моста, или длиннаго плота, посредствомъ котораго надѣялся переправиться чрезъ ровъ, не смотря на сопротивленіе непріятеля. Это не могло окончиться скоро; но предводители не унывали, потому что въ продолженіи этой остановки Ульрика могла привести въ исполненіе обѣщанную помощь, какова бы она ни была.
Когда плотъ былъ оконченъ, Черный Рыцарь обратился къ осаждающимъ со слѣдующими словами: — Намъ нечего ждать болѣе, друзья мои: солнце склоняется къ западу, а у меня на рукахъ дѣла, не позволяющія пробыть съ вами слѣдующій день. Сверхъ того, только одно чудо можетъ помѣшать конницѣ выступить противъ насъ изъ Іорка, если мы не совершимъ немедленно своего предпріятія. И такъ, пусть одинъ изъ васъ идетъ къ Локслею и скажетъ, чтобъ онъ начиналъ стрѣлять съ противоположной стороны замка и двинулся впередъ, какъ будто для нападенія, а вы, вѣрныя англійскія сердца, останьтесь при мнѣ и будьте готовы переправиться на плоту чрезъ ровъ, какъ скоро отворятся ворота съ нашей стороны. Слѣдуйте смѣло за мною, и помогите мнѣ сдѣлать проломъ въ воротахъ главной стѣны. Если нѣкоторымъ не нравится это предпріятіе, или вооруженіе для нихъ кажется слишкомъ слабымъ, пусть тѣ взойдутъ на наружное укрѣпленіе, приложатъ луки свои къ уху и встрѣтятъ выстрѣлами всякое покушеніе разставить людей по крѣпостному валу. Благородный Седрикъ, не хочешь ли ты принять начальство надъ остающимися?
— Нѣтъ, клянусь душой Герварда! сказалъ саксъ: — вождемъ я не могу быть; по пусть буду проклятъ отъ потомства своего, если не пойду впередъ повсюду, куда ты назначишь. Дѣло собственно мое, и мнѣ слѣдуетъ идти впереди всѣхъ.
— Но подумай, благородный саксъ, на тебѣ нѣтъ ни панциря, ничего, кромѣ легкаго шлема, маленькаго щита и меча.
— Тѣмъ лучше! Мнѣ легче будетъ взобраться на стѣны. И, извини хвастовство мое, серъ рыцарь, ты увидишь нынче обнаженную грудь сакса, такъ же смѣло выставленную въ битвѣ, какъ норманъ выставляетъ свою, покрытую стальной броней.
— Такъ, во имя Бога, сказалъ рыцарь, — отворяйте ворота и бросьте пловучій мостъ!
Ворота, которыя вели отъ внутренней стѣны барбикапа ко рву и лежавшія прямо противъ крайнихъ воротъ въ главной стѣнѣ, внезапно отворились; временной мостъ былъ спущенъ на воду, и онъ протянулся отъ замка до наружнаго укрѣпленія, образовавъ собою скользкую, ненадежную переправу, гдѣ только два человѣка могли помѣститься рядомъ. Зная какъ важно нападеніе на непріятеля въ расплохъ, Черный Рыцарь и вслѣдъ за нимъ Седрикъ, бросились на мостъ и достигли противоположнаго берега. Здѣсь рыцарь началъ ударами сѣкиры громить ворота замка, будучи отчасти защищенъ отъ выстрѣловъ и камней, бросаемыхъ осажденными, развалинами прежняго подъемнаго моста, который Боа Гильберъ разрушилъ при отступленіи изъ барбикана, оставивъ переводы этого моста прикрѣпленными къ верхней части воротъ. Люди, послѣдовавшіе за рыцаремъ, не имѣли подобной защиты, и двое были тотчасъ убиты выстрѣлами изъ лука, другіе двое упали въ ровъ, а остальные ушли назадъ въ барбиканъ.
Положеніе Седрика и Чернаго Рыцаря было теперь очень опасно, и было бы еще опаснѣе безъ неутомимыхъ усилій стрѣлковъ въ барбиканѣ, которые не переставали метать стрѣлы свои въ стѣны, частью отвлекая такимъ образомъ вниманіе находившихся тамъ людей, частью удаляя отъ двухъ предводителей своихъ тучу камней и стрѣлъ, которыми въ противномъ случаѣ они могли бы быть засыпаны. Не смотря на то, опасность положенія ихъ была еще весьма велика и увеличивалась съ каждымъ мгновеніемъ.
— Стыдъ всѣмъ вамъ! кричалъ Де Браси окружавшимъ его воинамъ: — вы называетесь стрѣлками, а допускаете этихъ двухъ собакъ держаться подъ стѣнами замка? Срывайте камни со стѣнъ, если нельзя сдѣлать ничего лучше. Давайте сюда пики, рычаги; опрокиньте этотъ огромный торчокъ! При этомъ онъ показалъ на большое каменное изваяніе, выдавшееся впередъ съ парапета.
Въ эту минуту осаждающіе увидѣли на углу башни красный флагъ, о которомъ Ульрика говорила Седрику. Неустрашимый Локслей первый замѣтилъ его при переходѣ къ внѣшнему укрѣпленію, куда спѣшилъ, нетерпѣливо желая видѣть успѣхъ осады.
— Святой Георгій! воскликнулъ онъ, — веселый Георгій англійскій! На приступъ, храбрые стрѣлки! Зачѣмъ, оставляете вы добраго рыцаря и благороднаго Седрика биться однихъ у воротъ? Къ дѣлу, безумный монахъ! Покажи, что ты можешь сражаться за свои четки! Сюда, храбрые стрѣлки! Замокъ нашъ, у насъ есть тамъ друзья. Посмотрите на этотъ флагъ: это условный сигналъ. Торквильстонъ нашъ! Подумайте о чести, подумайте о добычѣ. Одно только усиліе — и крѣпость ваша!
Съ этими словами Локслей натянулъ лукъ и послалъ стрѣлу прямо въ грудь одного воина, который подъ предводительствомъ Де Браси старался отдѣлить огромный камень отъ одного изъ зубцовъ стѣны, чтобъ сбросить его на головы Седрику и Черному Рыцарю. Другой взялъ изъ рукъ умирающаго ломъ и поднялъ его, чтобъ отвалить камень, по прострѣленный самъ въ голову упалъ замертво со стѣны въ ровъ. Товарищи ихъ оробѣли, такъ какъ не было, казалось, вооруженія, которое могло бы устоять передъ губительными выстрѣлами этого ужаснаго противника.
— Вы отступаете назадъ, низкіе трусы? кричалъ Де Браси. — Montjoie Saint Denis! Подайте мнѣ ломъ!
И поспѣшно схвативъ ломъ, онъ самъ принялся за надсѣченный камень, который будучи сброшенъ могъ своею тяжестью не только уничтожить остатки подъемнаго моста, служившіе прикрытіемъ двумъ воинамъ, начавшимъ приступъ, но даже потопить досчатый плотъ, по которому они перешли. Всѣ видѣли опасность, и отважнѣйшій изъ нихъ, неустрашимый монахъ, колебался, ставя ногу на подмостки. Три стрѣлы были пущены Локслесмъ въ Де Браси, и всѣ три отскочили отъ его непроницаемой брони.
— Проклятый испанскій панцирь! воскликнулъ Локслей, еслибъ англійскій оружейникъ ковалъ тебя, эти стрѣлы пробили бы тебя какъ шелковую ткань. Потомъ онъ началъ кричать: — Товарищи! Друзья! Благородный Седрикъ! Назадъ, дайте скатиться камнямъ!
Но голосъ Локслей терялся въ воздухѣ, такъ какъ шумъ, производимый ударами самого рыцаря по воротамъ, могъ заглушить двадцать воинскихъ трубъ. Правда, вѣрный Гуртъ бросился впередъ на досчатый мостъ, чтобъ предупредить Седрика о грозящемъ ему жребіи, или раздѣлить его участь; но масивный камень уже колебался, и Де Браси, продолжавшій работать надъ нимъ, готовъ былъ спустить его, какъ вдругъ голосъ Боа Гильбера, раздавшійся у самыхъ ушей рыцаря, остановилъ его работу.
— Все погибло, Де Браси, замокъ горитъ!
— Ты съ ума сошелъ! возразилъ рыцарь.
— Западная сторона вся охвачена пламенемъ. Я тщетно силился потушить его.
Съ мрачною холодностью, составлявшею основную черту его характера, Бріанъ де Боа Гильберъ сообщилъ эту страшную вѣсть, но не такъ равнодушно принялъ ее изумленный его товарищъ.
— Праведные небожители! произнесъ Де Браси, — научите что дѣлать? Обѣщаю въ даръ лиможскому святому Николаю подсвѣчникъ изъ чистаго золота.
— Оставь свои обѣты, сказалъ Бріанъ, — и слушай меня. Выведи своихъ людей, и какъ будто для вылазки отвори заднія ворота. Тутъ на плоту стоятъ только два человѣка, — столкни ихъ въ ровъ и переправься къ барбикану. Я выѣду въ главныя ворота и нападу на барбиканъ съ внѣшней стороны; если намъ удастся возвратить этотъ постъ, будь увѣренъ, мы удержимся до тѣхъ поръ, пока подоспѣетъ къ намъ помощь или по крайней мѣрѣ пока они предложатъ намъ честныя условія.
— Мысль хороша, отвѣчалъ Де Браси. — Я сдѣлаю свое дѣло. Гильберъ, ты не измѣнишь мнѣ?
— Вотъ моя рука и перчатка! сказалъ Боа Гильберъ. — Но, ради Бога, не теряй времени!
Де Браси немедленно созвалъ своихъ людей и устремился къ заднимъ воротамъ, которыя въ ту же минуту отворились но его приказанію. Но едва это было исполнено, какъ сокрушительная сила Чернаго Рыцаря проложила уже путь въ крѣпость, не смотря на сопротивленіе Де Браси и его спутниковъ. Два человѣка изъ передовыхъ были убиты, а прочіе отступили, не смотри на всѣ усилія предводителей удержать ихъ.
— Собаки, кричалъ Де Браси, — неужели вы допустите двухъ человѣкъ овладѣть единственнымъ путемъ къ нашему спасенію.
— Это дьяволъ! сказалъ одинъ старый ратникъ, уклоняясь отъ удара своего чернаго противника.
— А еслибъ даже дьяволъ, возразилъ Де Браси, — неужели ты побѣжишь отъ него въ отверстую пасть ада? Замокъ горитъ за нами, злодѣи! Пусть отчаяніе придастъ вамъ мужества, или пустите меня впередъ! Я самъ сражусь съ этимъ рыцаремъ.
И со всею рыцарскою твердостью, со всею своею отвагою Де Браси поддержалъ въ этотъ день славу, пріобрѣтенную имъ посреди междоусобныхъ войнъ того смутнаго времени. Своды, лежавшіе за воротами, гдѣ два страшные противника сразились въ рукопашномъ бою, оглашались звуками яростныхъ ударовъ, которые оба рыцари наносили другъ Другу — Де Браси мечомъ, Черный Рыцарь тяжелою сѣкирою. Наконецъ, надъ шлемомъ нормана разразился такой ударъ, что онъ упалъ на помостъ, не смотря на то что сила этого удара была отражена его щитомъ, безъ чего Де Браси разстался бы съ жизнью навѣки.
— Сдайся, Де Браси! сказалъ Черный Рыцарь, наступивъ на него и держа надъ рѣшеткою его шлема роковой кинжалъ, которымъ рыцари оканчивали жизнь своихъ враговъ (и который называли «кинжаломъ милосердія»); — сдайся, Морисъ де Браси, съ помощью и безъ помощи; не то умрешь на мѣстѣ.
— Не сдамся, возразилъ Де Браси слабымъ голосомъ, — неизвѣстному побѣдителю. Скажи мнѣ свое имя, или дѣлай со мной что хочешь. Пусть не говорятъ, что Морисъ де Браси былъ плѣнникомъ безыменнаго бродяги.
Черный Рыцарь шепнулъ что-то на ухо побѣжденному.
— Сдаюсь на честное слово съ помощью и безъ помощи, отвѣчалъ норманъ, — и вмѣсто мрачнаго рѣшительнаго упорства, въ голосѣ его отразилась глубокая покорность, хотя и смѣшанная со скорбью.
— Ступай въ барбиканъ, сказалъ побѣдитель повелительно, — и жди тамъ моихъ дальнѣйшихъ приказаній.
— Позволь мнѣ прежде сказать нѣчто очень важное для тебя: Вильфредъ Айвено раненъ и въ плѣну; и ему предстоитъ гибель въ горящемъ замкѣ, если не будетъ подана немедленно помощь.
— Вильфредъ Айвено! плѣнникъ, на краю гибели! Жизнь всѣхъ находящихся въ замкѣ будетъ мздою, если сгоритъ хоть одинъ волосъ на головѣ его. Покажи мнѣ его комнату.
— Взойди на ту крутую лѣстницу, отвѣчалъ Де Браси: — она ведетъ къ его комнатѣ. Примешь ли ты меня въ путеводители? прибавилъ онъ почтительно.
— Нѣтъ. Иди въ барбиканъи тамъ жди моихъ приказаній. Я не довѣряю тебѣ, Де Браси!
Въ продолженіе этого боя и краткаго разговора, за нимъ послѣдовавшаго, Седрикъ съ отрядомъ людей, между которыми отличался монахъ, перешедшій но мосту лишь только увидѣлъ, что ворота отворены, гналъ назадъ смущенныхъ и оробѣвшихъ людей Де Браси; изъ нихъ иные _ просили пощады, другіе тщетно сопротивлялись; большая часть устремилась на дворъ замка. Де Браси самъ поднялся съ земли и бросилъ грустный взглядъ на своего побѣдителя. — Онъ не довѣряетъ мнѣ! сказалъ онъ себѣ, — да заслужилъ ли я его довѣренность? Потомъ, поднявъ съ земли мечъ, снялъ въ знакъ покорности шлемъ, и направивъ путь къ барбикану, отдалъ мечъ Локслею, котораго встрѣтилъ на дорогѣ.
Огонь все увеличивался, и скоро признаки пожара показались въ комнатѣ, гдѣ лежалъ Айвено подъ надзоромъ и попеченіемъ Ревеки. Шумъ битвы пробудилъ его отъ краткаго сна. Ревека, которая для удовлетворенія тревожнаго желанія рыцаря стала снова къ окну, чтобъ наблюдать и разсказывать ему ходъ осады, не могла уже нѣсколько времени разсмотрѣть ничего вслѣдствіе густаго и удушливаго воздуха. Наконецъ, клубы дыма, проникшіе въ комнату, оглушительныя требованія воды, покрывавшія даже громъ битвы, открыли имъ весь ужасъ покой опасности.
— Замокъ горитъ: сказала Ревека, — онъ горитъ! Что намъ дѣлать для нашего спасенія?
— Бѣги, Ревека, и спасай собственную жизнь! отвѣчалъ Айвено; — для меня нѣтъ уже человѣческой помощи!
Я не побѣгу, отвѣчала еврейка: — мы будемъ спасены, или погибнемъ вмѣстѣ. И еще, великій Боже! Отецъ мой, отецъ мой, — что будетъ съ нимъ?
Въ эту минуту дверь комнаты отворилась, и явился Боа Гильберъ. Видъ его былъ ужасенъ; свѣтлые доспѣхи его были всѣ избиты и окровавлены, а перья на шлемѣ частью вырваны, частью обгорѣли. — Наконецъ я нашелъ тебя, сказалъ онъ Ревекѣ, — ты увидишь, какъ я держу слово дѣлить съ тобой и радость и горе. Здѣсь одинъ только путь къ спасенію; я пробился сквозь сотни опасностей, чтобъ указать тебѣ его, — пойдемъ, слѣдуй немедленно за мною![48]
— Одна, отвѣчала Ревека, — я не послѣдую за тобою. Если женщина произвела тебя на свѣтъ, если есть въ тебѣ хоть искра человѣколюбія, если сердце твое не такъ же твердо, какъ сталь, подъ которою оно бьется, — спаси моего престарѣлаго отца, спаси этого раненаго рыцаря!
— Рыцаря? отвѣчалъ Боа Гильберъ, съ свойственнымъ ему хладнокровіемъ. — Рыцарь, Ревека, долженъ самъ встрѣчать удары своей судьбы, въ какомъ бы видѣ она ни являлась ему — въ мечѣ или въ огнѣ. А кому дѣло до того что станется съ жидомъ?
— Безчеловѣчный воинъ, я скорѣе погибну въ пламени, чѣмъ соглашусь принять жизнь отъ тебя!
— Тебѣ не позволятъ выбирать, Ревека, ты разъ восторжествовала надо мною, но ни одному смертному не удастся этого дважды!
Съ этими словами онъ схватилъ испуганную дѣвушку, огласившую воздухъ своими воплями, и вынесъ ее на рукахъ изъ комнаты, не обращая вниманія ни на крики ея, ни на угрозы и ругательства, которыми осыпалъ его Айвено: — Собака Бріанъ, поношеніе твоего ордена! Оставь дѣвушку! Предатель Боа Гильберъ, я, Айвено, повелѣваю тебѣ! Извергъ, я вырву сердце изъ груди твоей, кричалъ ему вслѣдъ Айвено.
— Я отыскалъ тебя только по звуку твоихъ восклицаній, Вильфредъ, сказалъ Черный Рыцарь, вошедшій въ эту минуту въ комнату.
— Если ты истинный рыцарь, отвѣчалъ Вильфредъ, --то не думай обо мнѣ; догони этого хищника, спаси лэди Роэну и отыщи благороднаго Седрика.
— Когда придетъ ихъ очередь, отвѣчалъ Черный Рыцарь, — но твоя будетъ первая.
И схвативъ Айвено онъ понесъ его такъ же легко, какъ Гильберъ Ревеку, бросился съ нимъ къ воротамъ, и передавъ свою ношу двумъ стрѣлкамъ, возвратился въ замокъ спасать другихъ плѣнниковъ.
Одна башня стояла теперь вся въ огнѣ, и пламя съ яростью пробивалось въ окна ея и амбразуры. Но въ нѣкоторыхъ частяхъ значительная толщина стѣнъ и потолокъ, укрѣпленный на сводахъ, сопротивлялись еще дѣйствію пожара; за то здѣсь свирѣпствовала ярость человѣка едва ли не сильнѣе губительной стихіи, ибо осаждавшіе преслѣдовали защитниковъ замка изъ одной комнаты въ другую, утоляя въ ихъ крови жажду мести, давно наполнявшую сердца стрѣлка противъ воиновъ тирана Фронъ де Бефа. Большая часть гарнизона сопротивлялась до послѣдней крайности, немногіе просили пощады, но ни одинъ не получилъ ее! Воздухъ оглашался воплями и стукомъ оружія, полы обагрялись кровью умершихъ и умиравшихъ.
Посреди этого смятенія, Седрикъ искалъ Роэну, между тѣмъ какъ вѣрный Гуртъ, слѣдуя неотступно за нимъ между сражавшимися, забывалъ себя, употребляя всевозможныя усилія для отвращенія ударовъ, направленныхъ противъ его господина. Благородному саксу удалось добраться до комнаты своей питомицы въ то самое время, когда она, отказавшись отъ всякой надежды на спасеніе, сидѣла въ тревожномъ ожиданіи неминуемой смерти и болѣзненно прижимала къ груди своей распятіе. Онъ поручилъ Гурту проводить ее въ барбиканъ, куда дорога, очищенная теперь отъ непріятелей, была еще въ сторонѣ отъ пожара. Потомъ благородный Седрикъ поспѣшилъ отыскать своего друга, Ательстэна, рѣшившись, какая бы ни была личная для него опасность, спасти эту послѣднюю отрасль саксонскихъ королей. Но прежде чѣмъ онъ достигъ до старой залы, въ которой и самъ былъ плѣнникомъ, изобрѣтательному генію Вамбы удалось освободить себя и товарища своихъ бѣдствій.
Когда по грому сраженія можно было предположить, что оно въ самомъ разгарѣ, шутъ началъ кричать во все горло: — Святой Георгій и драконъ! Милостивый святой Георгій заступись за веселую Англію! Замокъ взятъ! Эти возгласы дѣлалъ онъ еще страшнѣе, ударяя одну о другую двѣ или три ржавыя кольчуги, которыя разбросаны были по полу.
Часовой, стоявшій въ крайней или передней комнатѣ и прежде уже встревоженный, сильно испугался услыша крики Вамбы, и оставивъ дверь отворенною побѣжалъ сказать Боа Гильберу, что враги заняли и старую залу. Въ это время плѣнники свободно могли выйдти въ переднюю комнату, а отсюда на дворъ замка, который сдѣлался послѣднимъ мѣстомъ боя. Здѣсь бился гордый Бріанъ на конѣ, окруженный частью конныхъ и пѣшихъ воиновъ, присоединившихся къ этому знаменитому вождю, чтобъ сдѣлать послѣднее усиліе къ спасенію жизни и воспользоваться остающеюся возможностью отступить. По знаку его подъемный мостъ опустился; но пробраться было невозможно, потому что какъ скоро стрѣлки, до сихъ поръ тревожившіе замокъ только съ этой стороны, замѣтили огонь и опущенный мостъ, то столпились у входа, какъ для того чтобъ не допускать гарнизонъ къ побѣгу, такъ и для спасенія добычи, прежде чѣмъ пламя совершенно охватитъ замокъ. Съ другой стороны, часть осаждавшихъ, вошедшихъ въ заднія ворота, проходила теперь на дворъ замка и съ яростью устремилась на остальныхъ непріятелей, которые такимъ образомъ были въ одно и тоже время стѣснены съ обѣихъ сторонъ. Но возбуждаемые отчаяніемъ и ободреные примѣромъ непоколебимаго начальника, остальные защитники замка сражались съ величайшимъ мужествомъ, и не смотря на свое незначительное число, нѣсколько разъ принуждали осаждавшихъ отступать. Ревека, посаженная на лошадь къ одному изъ сарацинскихъ невольниковъ рыцаря храма, находилась въ срединѣ небольшаго отряда, и Боа Гильберъ, не смотря въ все смятеніе, не терялъ ее ни на минуту изъ вида. Нѣсколько разъ подъѣзжалъ онъ къ ней, и забывая личную опасность, прикрывалъ только ее своимъ треугольнымъ стальнымъ щитомъ; потомъ удаляясь отъ нея испускалъ свои обычный военный крикъ, затѣмъ устремлялся впередъ, поражалъ ближайшихъ къ себѣ враговъ, и снова возвращался къ коню Ревеки.
Ательстэнъ, который, какъ извѣстно читателю, былъ лѣнивъ, но не робокъ, замѣтивъ женщину, столь ревностно защищаемую Боа Гильберомъ, не сомнѣвался, что это была Роэна, и что рыцарь увозилъ ее, не смотря на ея сопротивленіе.
— Клянусь душой святаго Эдуарда, воскликнулъ Ательстэнъ, — я освобожу ее отъ этого высокомѣрнаго рыцаря, и убью его своей собственной рукой!
— Подумайте что вы дѣлаете! закричалъ Вамба, — торопливая рука хватаетъ лягушку вмѣсто рыбы; клянусь своимъ колпакомъ, это не лэди Роэна; посмотрите только на ея длинные черные волосы! И если вы не умѣете отличить чернаго отъ бѣлаго, то можете идти, но я вамъ не товарищъ, и не дамъ переломать своихъ костей Богъ вѣсть за кого. Да вы же еще безъ бранныхъ доспѣховъ! Подумайте, можетъ ли шелковая шапка устоять противъ стальнаго лезвія. Нѣтъ, кому охота въ воду, пусть тотъ и топится. Deus vobiscum, высокоименитый Ательстэнъ! Съ этими словами Вамба выпустилъ изъ рукъ тіопику сакса, за которую до сихъ поръ держался.
Схватить съ земли булаву, лежавшую подлѣ одного умиравшаго, изъ руки котораго она только что выпала, броситься на отрядъ Гильбера и разсыпать удары одинъ за другимъ вправо и влѣво, оставляя за каждымъ по убитому, было для силы Ательстэна, возбужденной необычайной яростью, дѣломъ одной минуты. Вскорѣ онъ очутился въ двухъ шагахъ отъ Боа Гильбера, котораго вызывалъ всею силою своего голоса.
— Прочь, коварный рыцарь! Отпусти ту, къ которой ты недостоинъ прикоснуться! Прочь, членъ кровожадной и лицемѣрной шайки разбойниковъ!
— Собака! закричалъ Бріанъ, скрежеща зубами, — я научу тебя произносить хулы на святой орденъ сіонскаго храма! И съ этими словами, повернувъ коня нѣсколько въ сторону и сдѣлавъ полоборота прямо къ саксу, онъ приподнялся на стременахъ, такъ чтобъ вполнѣ воспользоваться обратнымъ движеніемъ лошади, и нанесъ страшный ударъ Ательстэну въ голову.
Вѣрно предсказалъ Вамба, что шелковой шапкѣ не выдержать стальнаго лезвія. Оружіе рыцаря храма было такъ остро, что отсѣкло какъ ивовый прутъ твердую и толстую рукоять булавы, которою несчастный саксъ хотѣлъ отвратить ударъ, и потомъ, коснувшись головы, повергло его на землю.
— А! Beau-séant, воскликнулъ Боа Гильберъ, — такъ да погибнутъ всѣ противники рыцарей храма! — Пользуясь смятеніемъ, которое произвело паденіе Ательстэна, и съ крикомъ: «Кто хочетъ спастись, слѣдуй за мной!», рыцарь устремился чрезъ подъемный мостъ, разсѣявъ стрѣлковъ, встрѣтившихся ему на пути. За нимъ послѣдовали его сарацины и пять или шесть всадниковъ. Отступленіе Боа Гильбера сдѣлалось опасно отъ множества стрѣлъ, направленныхъ противъ него и его отряда; по это не помѣшало ему проскакать прямо къ барбикану, который по его предположенію легко могъ быть въ рукахъ Де Браси.
— Де Браси! Де Браси! кричалъ онъ, — здѣсь ли ты?
— Я здѣсь, отвѣчалъ Де Браси, — но въ плѣну.
— Не могу ли я освободить тебя?
— Нѣтъ: я сдался на честное слово, и хочу быть вѣренъ своему обѣщанію. Спасайся самъ, — соколъ выпущенъ изъ клѣтки, — полоніи море границею между собою и Англіею, — болѣе не смѣю сказать ничего!
— Хорошо, если ты хочешь оставаться здѣсь, отвѣчалъ рыцарь храма, — но помни, что я сдержалъ свое слово въ отношеніи къ тебѣ. Гдѣ бы соколы ни летали, я думаю, что стѣны прецепторіи Темпльсто будутъ мнѣ надежнымъ убѣжищемъ, и тамъ я буду какъ цапля въ своемъ гнѣздѣ.
Сказавъ это Боа Гильберъ поскакалъ въ сопровожденіи своихъ людей.
Оставшіеся въ замкѣ, за неимѣніемъ лошадей, продолжали отчаянный бой и по отъѣздѣ Бріана, по скорѣе потому что не ждали пощады, а не потому что надѣялись на спасеніе. Огонь быстро охватилъ всѣ части замка, когда Ульрика, зажегшая его, словно одна изъ древнихъ фурій, явилась на башнѣ, воспѣвая боевую пѣсню, подобную тѣмъ, какія въ минувшія времена распѣвались на полѣ битвы саксонскими скальдами, тогда еще язычниками. Длинные, распущенные сѣдые волосы Ульрики ниспадали съ непокрытой! головы; упоеніе удовлетворенной мести смѣшивалось въ глазахъ ея съ огнемъ изступленія; она держала въ рукѣ прялку, и махала ею будто одна изъ роковыхъ сестеръ, которыя прядутъ и обрѣзываютъ нить человѣческой жизни. Преданіе сохранило нѣсколько дикихъ строфъ изъ этого варварскаго гимна, который она безпорядочно пѣла посреди пламени и кровопролитія. Содержаніе этихъ стиховъ слѣдующее:
I.
правитьТочите свѣтлую сталь, сыны Бѣлаго Дракона! Зажигай факелъ, дочь Генгиста! Сталь блеститъ не для разрѣзыванія мяса на пиршествѣ. Она тверда, широка и остро выточена; факелъ не направляется въ брачный покой: онъ испускаетъ сѣрный запахъ и горитъ синимъ огнемъ. Точите сталь, — воронъ каркаетъ! Зажигайте факелъ, — Зернебокъ зоветъ! Точите сталь, сыны Дракона! Зажигай факелъ, дочь Генгиста!
II.
правитьЧерная туча спустилась на замокъ тана; орелъ пронзительно крикнулъ — онъ мчится на хребтѣ ея. Не испускай воплей, сѣдой всадникъ черной тучи, трапеза тебѣ готова! Дѣвы валгалы смотрятъ вдаль, племя Геигиста пришлетъ имъ гостей. Распустите свои черныя косы, дѣвы Валгалы! Бейте радостно въ громкіе кимвалы! Многія гордыя стопы, многія головы, осѣненныя шлемами, направлены къ жилищамъ вашимъ.
III.
правитьМрачно сошелъ вечеръ на замокъ тана; черныя тучи собираются вокругъ, скоро побагровѣютъ онѣ, какъ кровь храбраго! Истребитель лѣсовъ отрясетъ на нихъ красный гребень свой. Онъ, истребитель городовъ, всюду распускаетъ свое пламенное знамя, красное, широкое, мрачное, надъ рядами храбрыхъ; его веселье — стукъ мечей и щитовъ; онъ любитъ лизать струящуюся кровь, когда она еще теплая точится изъ раны!
IV.
правитьВсе погибаетъ! Шлемъ разсѣченъ мечомъ; твердые доспѣхи пробиты копьемъ; огонь пожираетъ жилища царей, боевыя орудія низвергаютъ крѣпостные валы. Все гибнетъ! Погибло племя Генгиста, не стало имени Горзы! Не бѣгите отъ своего жребія, сыны меча! Пусть ваши лезвія пьютъ кровь какъ вино; пируйте за трапезой битвы, при свѣтѣ пылающихъ замковъ! Сильны мечи ваши и тепла кровь; не щадите никого изъ жалости или страха, ибо для мести одинъ только часъ; и даже сильная ненависть должна умереть! Я также должна погибнуть[49]!
Вздымавшееся пламя одолѣло теперь всѣ препятствія и поднялось къ вечернимъ облакамъ, подобно огромному пылающему костру, свѣтъ котораго далеко разлился по окрестностямъ. Башня низвергалась за башнею съ горящими потолками и стропилами, и сражавшіеся удалились со двора замка. Побѣжденные, оставшіеся въ самомъ маломъ числѣ, разсѣялись и старались скрыться въ сосѣднемъ лѣсу. Побѣдители смотрѣли съ изумленіемъ и не безъ ужаса на пожаръ, отъ котораго ихъ собственные ряды и доспѣхи приняли цвѣтъ темнокрасный. Безумная фигура саксонки Ульрики долго была видна съ возвышенія, на которое она взобралась и гдѣ она стояла размахивая руками, какъ будто царица, властвующая надъ пожаромъ, ею произведеннымъ. Наконецъ башня рухнула съ страшнымъ трескомъ, и Ульрика погибла въ пламени пожара.
Воцарились ужасъ и молчаніе; замерло каждое движеніе; стихли звуки вооруженныхъ зрителей, и нѣсколько минутъ руки ихъ поднимались только для совершенія на себѣ знаменія креста. Потомъ раздался голосъ Локслея: — Ликуйте, товарищи! Вертепъ тирана исчезъ! Пусть каждый песетъ добычу къ избранному нами сборному дереву въ Гартгильвакъ; тамъ, на разсвѣтѣ, мы раздѣлимъ добычу между своими, и достойными сподвижниками нашими въ этомъ великомъ подвигѣ мщенія.
ГЛАВА XXXII.
правитьДневной свѣтъ начиналъ пробиваться сквозь листву дубовато лѣса, и зеленыя вѣтви заблистали жемчужной росой. Лань повела своего дѣтеныша изъ подъ крова высокой чащи деревьевъ въ болѣе открытыя мѣста, и ни одинъ охотникъ еще не появлялся для прегражденія дороги стройному оленю, который шелъ впередъ, какъ вожатый рогатаго стада.
Стрѣлки собрались около сборнаго дерева въ Гартгильвакѣ, гдѣ провели ночь, запятые подкрѣпленіемъ своихъ силъ послѣ трудной осады, — одни посредствомъ вина, другіе предаваясь сну, многіе слушая и разсказывая происшествія дня и дѣлая смѣту добычи, попавшей въ распоряженіе ихъ начальника.
И въ самомъ дѣлѣ, добыча была очень значительна: не смотря на множество угорѣвшихъ вещей, большое количество посуды, богатыхъ вооруженій и пышныхъ одеждъ спасено было усердіемъ неустрашимой вольницы, которая не останавливалась ни передъ какой опасностью, если имѣла въ виду подобную награду. Но постановленія ихъ братства были до того строги, что никто не подумалъ присвоить себѣ что нибудь изъ общаго достоянія; все пріобрѣтенное находилось въ распоряженіи начальника.
Сборнымъ мѣстомъ былъ старый дубъ, — не тотъ, къ которому Локслей привелъ Гурта и Вамбу передъ осадою замка, но другой, находившійся въ центрѣ лѣснаго амфитеатра, на разстояніи полумили отъ разрушенной крѣпости Торквильстона. Здѣсь сидѣлъ Локслей на деревянномъ тропѣ, устроенномъ подъ тѣнью густыхъ вѣтвей огромнаго дуба; вокругъ него собрались его лѣсные товарищи. Онъ указалъ Черному Рыцарю мѣсто направо отъ себя, а Седрику налѣво.
— Извините мою вольность, благородные серы, сказалъ онъ, — по въ этихъ полянахъ я монархъ; онѣ составляютъ мое царство, и мои дикіе подданные потеряли бы уваженіе къ моей власти, еслибъ посреди собственныхъ своихъ владѣній я уступилъ мѣсто кому нибудь изъ смертныхъ. Теперь, господа, кто видѣлъ нашего капеллана? Гдѣ нашъ веселый монахъ? Утро, назначенное для дѣятельности, христіанамъ слѣдуетъ начинать молитвою.
Оказалось, что никто не видалъ копменгурстскаго клерка.
— Богъ да помилуетъ насъ! продолжалъ Локслей, — я увѣренъ, что веселый монахъ засидѣлся гдѣ нибудь за бутылкой. Кто видѣлъ его послѣ взятія замка?
— Я видѣлъ его, отвѣчалъ Мельникъ, — когда онъ старался выломать дверь погреба, призывая въ свидѣтели всѣхъ святыхъ календаря, что попробуетъ гасконскія вина Фронъ де Бефа.
— Я опасаюсь, сказалъ Локслей, — что святые, сколько бы ихъ ни было, не помѣшали ему просидѣть за бутылкой до тѣхъ поръ пока на него не обрушился замокъ! Ступай, Мельникъ, возьми съ собой нѣсколько человѣкъ, осмотри мѣсто, гдѣ въ послѣдній разъ ты видѣлъ его, и лей изо рва воду на горящія развалины; я разберу ихъ по камню прежде чѣмъ лишусь своего веселаго отшельника.
Большое число поспѣшившихъ исполнить это приказаніе, въ то время какъ готовился весьма интересный для нихъ раздѣлъ добычи, ясно показывало, что вся шайка сильно заботилась о спасеніи своего духовнаго отца.
— Между тѣмъ займемся дѣломъ, продолжалъ Локслей. — Какъ скоро слухъ о нашемъ подвигѣ разнесется, люди Де Браси, Мальвоазена и другихъ союзниковъ Фронъ де Бефа поднимутся на ноги; было бы не худо для безопасности убраться отъ этихъ сосѣдей. Благородный Седрикъ! прибавилъ онъ, обращаясь къ саксу, — добыча раздѣлена на двѣ части; возьми ту, которая больше правится тебѣ для награжденія твоихъ людей, участвовавшихъ въ нашемъ дѣлѣ.
— Добрый стрѣлокъ, отвѣчалъ Седрикъ, — сердце мое отягчено скорбью. Не стало благороднаго Ательстэна изъ Конингсбурга — послѣдней отрасли святаго Исповѣдника! Съ нимъ невозвратно погибла вся надежда! Его кровь потушила искру, которой не зажжетъ вновь человѣческое дыханіе! Люди мои, за исключеніемъ немногихъ, при мнѣ находящихся, ждутъ моего прибытія для перенесенія благородныхъ останковъ въ послѣднюю обитель. Лэди Роэна желаетъ возвратиться въ Ротервудъ, и для этого ей нуженъ достаточный конвой. Я уже хотѣлъ было оставить это мѣсто, но ждалъ не раздѣла добычи, потому что, видитъ Богъ и Святой Витольдъ! ни я, и никто изъ моихъ не тронетъ ничего, даже ни одного пенни, — я ждалъ только минуты изъявить благодарность свою тебѣ и твоимъ храбрымъ товарищамъ за жизнь и честь, спасенныя намъ.
— Но мы сдѣлали только половину дѣла, сказалъ предводитель вольницы; — по крайней мѣрѣ возьми то изъ добычи что нужно для награжденія твоихъ сосѣдей и подчиненныхъ.
— Я довольно богатъ, и могу вознаградить ихъ изъ собственнаго своего имущества, возразилъ Седрикъ.
— А нѣкоторые, прибавилъ Вамба, — имѣли благоразуміе наградить сами себя: не всѣ ушли съ пустыми руками. Мы не всѣ носимъ пестрое платье.
— Пусть пользуются взятымъ, сказалъ Локслей: — наши законы не связываютъ никого кромѣ насъ самихъ.
— А ты, мой добрый Вамба, обратился Седрикъ къ шуту обнимая его, — какъ могу я наградить тебя? Ты не устрашился предать себя цѣпямъ и смерти вмѣсто меня? Всѣ покинули меня, а бѣдный шутъ одинъ оставался мнѣ вѣренъ.
При этихъ словахъ, на глазахъ суроваго тана задрожала слеза, дань чувствительности, которой не вызвала самая смерть Ательстэна; но въ полуинстинктивной привязанности шута было нѣчто такое что подѣйствовало на Седрика болѣе самого горя.
— Нѣтъ, возразилъ шутъ, уклоняясь отъ ласкъ. своего господина, — если вы будете платить за мою услугу водою вашихъ глазъ, шуту придется также плакать, и тогда что же будетъ съ моимъ званіемъ? Но, дядя, если вы дѣйствительно хотите одолжить меня, простите, прошу васъ, моего товарища Гурта, который похитилъ недѣлю изъ вашей службы и отдалъ ее вашему сыну.
— Простить его! воскликнулъ Седрикъ, — я прощу и награжу его. Преклони колѣно, Гуртъ!
Въ то же мгновеніе свинопасъ былъ у ногъ своего господина.
— Ты не будешь болѣе рабомъ или крѣпостнымъ, воскликнулъ Седрикъ, коснувшись къ нему тростью: — ты будешь свободенъ въ городѣ и внѣ города, въ лѣсу и въ полѣ. Даю тебѣ участокъ земли въ моихъ вальбургамскихъ владѣніяхъ отъ имени моего и моихъ наслѣдниковъ, тебѣ и твоимъ наслѣдникамъ, отнынѣ и навѣки, и да падетъ проклятіе Божіе на главу того кто учинитъ противное сказанному мною!
Сдѣлавшись изъ раба свободнымъ и владѣтелемъ земли, Гуртъ поднялся на ноги и вспрыгнулъ два раза почти на высоту своего роста.
— Кузнеца и пилу! закричалъ онъ, — прочь ошейникъ съ шеи свободнаго человѣка! Благородный господинъ! Даръ вашъ усугубляетъ мои силы, и я вдвойнѣ буду стоять за васъ!.. Въ моей груди вольное сердце, я человѣкъ новый для себя и всего меня окружающаго. Эй, Фангсъ! продолжалъ онъ, — вѣрная собака, видя своего хозяина въ такомъ восторгѣ, начала прыгать вокругъ него для выраженія своего сочувствія: — Фангсъ, узнаешь ли ты еще своего хозяина?
— Да, сказалъ Вамба, — Фангсъ и я узнаемъ тебя, Гуртъ, хотя и должны остаться при своихъ ошейникахъ; ты одинъ кажется забываешь себя и васъ.
— Скорѣй забуду себя самого, чѣмъ тебя, вѣрный товарищъ, отвѣчалъ Гуртъ; — и еслибъ свобода годилась для тебя, Вамба, господинъ нашъ не лишилъ бы и тебя этого дара.
— Нѣтъ, я и не думаю завидовать тебѣ, братъ Гуртъ; рабъ сидитъ у очага, когда свободный человѣкъ долженъ идти на поле битвы. А что говоритъ Олдгельмъ изъ Мальмсбури? «Лучше быть дуракомъ на пиру, чѣмъ мудрецомъ на войнѣ».
Тутъ раздался конскій топотъ, и вслѣдъ за нимъ явилась лэди Роэна, окруженная множествомъ всадниковъ и еще большимъ числомъ пѣшихъ, которые весело махали своими пиками и бердышами, радуясь ея освобожденію. Сама она, богато одѣтая, ѣхала на караковомъ конѣ съ прежнимъ величіемъ въ осанкѣ, которое снова къ ней возвратилось; въ ней замѣтна была небольшая блѣдность, свидѣтельствовавшая о перенесенныхъ ею страданіяхъ. На прекрасномъ челѣ ея, еще отуманенномъ грустью, замѣтна была однакожъ оживающая надежда на будущее, равно какъ полная признательность за освобожденіе; она знала, что Айвено былъ въ безопасности, знала что Ательстэнъ умеръ. Увѣренность въ первомъ наполняла сердце ея искреннею радостью, и хотя смерть Ательстэна не приводила ее въ восторгъ, ее нужно простить за то что она съ удовольствіемъ чувствовала выгоду освобожденія отъ дальнѣйшихъ преслѣдованій по поводу единственнаго предмета, возбуждавшаго всегда противорѣчія со стороны ея опекуна, Седрика.
Когда Роэна подъѣхала къ мѣсту, занятому Локслеемъ, отважный стрѣлокъ и всѣ его окружавшіе встали, какъ будто по общему инстинкту вѣжливости. Щеки Роэны покрылись румянцемъ, когда сдѣлавъ пріятное движеніе рукой и поклонившись такъ низко, что ея прекрасныя распущенныя косы смѣшались на минуту съ гривою лошади, она въ немногихъ, по приличныхъ словахъ выразила признательность Локслею и другимъ своимъ избавителямъ: — Богъ да благословитъ и наградитъ васъ за храбрость, съ которою вы подвергались опасности для спасенія угнетенныхъ! Если кто нибудь изъ васъ будетъ терпѣть голодъ, вспомните, что у Роэны есть пища; если будете жаждать, у нея найдется для васъ нѣсколько бочекъ вина и пива; а если норманы вытѣснятъ васъ изъ этихъ мѣстъ, Роэна владѣетъ лѣсомъ, ей собственно принадлежащимъ, гдѣ храбрые избавители ея могутъ охотиться на свободѣ, и никогда Не спросятъ охотника, чьею стрѣлою убита лань.
— Благодарю, прекрасная лэди, отвѣчалъ Локслей, — благодарю за товарищей и за себя; по спасеніе ваше уже само въ себѣ заключаетъ нашу награду. Мы совершаемъ въ лѣсахъ много дѣлъ, противныхъ законамъ, и избавленіе лэди Роэны можетъ быть принято очистительнымъ подвигомъ.
Снова поклонившись съ своей лошади, Роэна повернула ее, чтобъ удалиться; но остановись на минуту, въ то время какъ Седрикъ, который долженъ былъ ѣхать съ нею, также откланивался стрѣлкамъ, она нечаянно увидѣла себя подлѣ плѣнника Де Брасп. Онъ стоялъ подъ деревомъ въ глубокомъ раздумьи, со сложенными на груди руками, и Роэна надѣялась проѣхать мимо незамѣчепная имъ. Но онъ поднялъ глаза, и когда увидѣлъ ее предъ собою, яркая краска стыда покрыла прекрасное лице его. Съ минуту онъ стоялъ въ нерѣшимости; потомъ выступивъ впередъ онъ взялъ ея лошадь за узду и преклонилъ колѣно.
— Удостоитъ ли лэди Роэна бросить взглядъ на плѣннаго рыцаря, на униженнаго воина?
— Серъ рыцарь! въ предпріятіяхъ, подобныхъ вашему, настоящее безчестіе заключается не въ неудачахъ, а въ успѣхѣ.
— Побѣда должна смягчить сердце; дайте мнѣ услышать только, что лэди Роэна прощаетъ насиліе, въ которое вовлекла меня несчастная страсть, и вы увидите, что Де Браси умѣетъ служить ей путемъ болѣе благороднымъ.
— Я прощаю васъ, серъ рыцарь, какъ христіанка.
— Это значитъ, сказалъ Бамба, — что она не прощаетъ его совсѣмъ.
— Но я не могу простить бѣдствій и горя, причиненныхъ вашимъ безуміемъ, продолжала Роэна.
— Выпусти поводъ лэди, воскликнулъ Седрикъ подъѣзжая; — клянусь свѣтомъ солнца, освѣщающаго насъ, что еслибъ я не стыдился, я пригвоздилъ бы тебя къ землѣ своимъ копьемъ. Но будь увѣренъ, что ты дорого заплатишь за участіе, принятое тобою въ этомъ гнусномъ дѣлѣ.
— Побѣдитель можетъ безопасно обращать свои угрозы къ плѣннику, отвѣчалъ Де Браси; — по саксу, неизвѣстна, вѣжливость.
Сказавъ это Де Браси отступилъ на два шага.
Передъ отъѣздомъ Седрикъ изъявилъ свою благодарность въ особенности Черному Рыцарю, и настоятельно уговаривалъ его ѣхать съ нимъ въ Ротервудъ.
— Я знаю, сказалъ Седрикъ, — что вы, странствующіе рыцари, любите возить фортуну свою на остріи копья, и не заботитесь о земляхъ и помѣстьяхъ; по война непостоянная владычица, и самый отважный боецъ, ремесло котораго состоитъ въ исканіи приключеній, желаетъ иногда крова. Его найдешь всегда въ замкѣ Ротервудѣ, благородный рыцарь! Седрикъ столько богатъ, что можетъ поправить несправедливости фортуны, и все что онъ имѣетъ принадлежитъ также его избавителю. И такъ, пріѣзжай въ Ротервудъ не какъ гость, но какъ сынъ или братъ.
— Седрикъ уже обогатилъ меня, отвѣчалъ рыцарь: — онъ научилъ меня знать цѣпу добродѣтели сакса. Я буду въ Ротервудѣ, храбрый саксъ, и буду скоро; по теперь важныя дѣла удаляютъ меня отъ твоего жилища. Можетъ быть, пріѣхавъ къ тебѣ, я попрошу о такомъ дѣлѣ, которое будетъ испытаніемъ даже и для твоего великодушія.
— Соглашаюсь заранѣе, не зная даже въ чемъ оно состоитъ, отвѣчалъ Седрикъ, немедленно положивъ свою руку въ закованную руку Чернаго Рыцаря, — соглашаюсь на все, еслибъ дѣло шло даже о половинѣ моего имущества.
— Не давайте такъ легко обѣщаній, возразилъ Черный Рыцарь, — однакожъ я надѣюсь, что требованіе мое будетъ удовлетворено. До тѣхъ поръ прощайте!
— Мнѣ остается только сказать, прибавилъ саксъ, — что въ продолженіи погребальныхъ обрядовъ въ честь благороднаго Ательстэна, я буду жителемъ Конингсбургскаго Замка, который будетъ открытъ для всѣхъ, кто пожелаетъ раздѣлить похоронную трапезу; и отъ имени Эдиѳы, матери падшаго принца, обѣщаю что замокъ никогда не затворится для того, кто съ такимъ мужествомъ, хотя и безуспѣшно, трудился для спасенія Ательстэна отъ цѣпей и норманскаго меча.
— Да, да, замѣтилъ Вамба, занявшій прежнее мѣсто при своемъ господинѣ, — рѣдкое будетъ угощеніе. Жаль, что благородный Ательстэнъ не можетъ пировать на своихъ похоронахъ. Но онъ, продолжалъ шутъ поднявъ съ важностью глаза къ небу, — теперь сидитъ за трапезой въ раю, и безъ сомнѣнія обращаетъ на нее подобающее вниманіе.
— Молчи и поѣдемъ, сказалъ Седрикъ, гнѣвъ котораго возбужденный этой неприличной шуткой, укрощало воспоминаніе о недавнихъ услугахъ Вамбы.
Роэна привѣтливо поклонилась Черному Рыцарю. Саксъ пожелалъ ему благословенія Божія, и затѣмъ поѣхалъ съ своими людьми по широкой просѣкѣ.
Едва они удалились, какъ изъ за деревьевъ показалось торжественное шествіе, которое тихо обойдя лѣсной амфитеатръ продолжало путь въ томъ же направленіи, куда поѣхала лэди Роэна съ своими провожатыми. Монахи сосѣдняго монастыря, въ ожиданіи богатаго подаянія, обѣщаннаго Седрикомъ, сопровождали носилки, на которыя было положено тѣло Ательстэна, и пѣли гимны, между тѣмъ какъ васаллы конингсбургскаго тана тихимъ и торжественнымъ шагомъ несли трупъ на плечахъ въ замокъ, чтобы опустить его въ склепъ Генгиста, отъ котораго покойникъ происходилъ длиннымъ рядомъ предковъ. При слухѣ о копчикѣ Ательстэна, собрались многіе изъ его вассаловъ и слѣдовали за гробомъ со всѣми знаками (по крайней мѣрѣ наружными) сожалѣнія и горести. Еще разъ стрѣлки встали съ своихъ мѣстъ и отдали смерти ту же простую и какъ бы невольную дань, какую недавно заплатили красотѣ. Тихое пѣніе и погребальное шествіе монаховъ напомнили имъ товарищей, павшихъ во вчерашнемъ сраженіи. Но подобныя воспоминанія не остаются надолго у людей, живущихъ опасностями и приключеніями, и прежде чѣмъ звуки похороннаго гимна замерли въ воздухѣ, стрѣлки снова занялись раздѣломъ добычи.
— Храбрый воинъ! сказалъ Локслей Черному Рыцарю, — безъ твоей доброй души и мощной руки, успѣхъ нашего предпріятія былъ бы очень сомнителенъ; выбери же изъ этого множества добычи то что можетъ болѣе тебѣ нравиться и служить напоминаніемъ о моемъ сборномъ деревѣ.
— Принимаю предложеніе такъ же простосердечно какъ оно сдѣлано, отвѣчалъ рыцарь, — и прошу позволенія располагать по своей волѣ серомъ Морисомъ де Браси.
— Онъ принадлежитъ уже тебѣ, и это его счастье! Иначе варваръ украсилъ бы вершину этого дуба со всѣми молодцами его шайки, которыхъ удалось бы намъ собрать и развѣсить какъ желуди по вѣтвямъ этого дерева. Но онъ твой плѣнникъ, и потому безопасенъ, хотя и убилъ моего отца.
— Де Браси! обратился къ нему рыцарь, — ты свободенъ; ступай куда хочешь. Тотъ къ кому ты попался въ плѣнъ презираетъ низкую месть за прошлое. Но берегись на будущее время, чтобъ не постигла тебя худшая участь. Еще разъ говорю тебѣ, Морисъ де Браси: берегись!
Де Браси, молча сдѣлавъ низкій поклонъ, хотѣлъ удалиться, какъ вдругъ стрѣлки наполнили воздухъ насмѣшками и ругательствами. Гордый рыцарь остановился въ то же мгновеніе, обернулся, сложилъ руки, выпрямился во весь ростъ и воскликнулъ: — Молчите, воющіе псы, готовые броситься на убитаго звѣря, даннаго имъ на съѣденіе, но не дерзающіе преслѣдовать живаго оленя. Де Браси презираетъ вашу брань такъ же, какъ пренебрегъ бы вашей похвалой. Убирайтесь въ свои кусты, въ свои берлоги, беззаконные разбойники, и молчите, когда рыцарь или дворянинъ говоритъ на милю разтоянія отъ вашихъ норъ.
Эта неумѣстная выходка вызвала бы противъ Де Браси тучу стрѣлъ, еслибъ Локслей не поспѣшилъ запретить своимъ стрѣлкамъ дѣлать ему вредъ. А такъ какъ по близости стояло въ полной сбруѣ множество лошадей, захваченныхъ въ конюшняхъ Фронъ де Бефа, и составлявшихъ значительную часть добычи, то Де Браси взялъ лошадь, вскочилъ на нее и поскакалъ въ лѣсъ.
Когда суматоха, произведенная этимъ приключеніемъ, нѣсколько утихла, Локслей снялъ съ шеи богатый рогъ и перевязь, выигранные имъ въ послѣдній разъ въ Ашби при состязаніи въ стрѣльбѣ, и обратился къ Черному Рыцарю со слѣдующими словами:
— Благородный рыцарь, если вы не боитесь унизиться принятіемъ рога, который носилъ англійскій стрѣлокъ, я попрошу васъ сохранить этотъ рогъ въ память вашего храбраго подвига, а если вы подвергнетесь опасности въ лѣсу между Трентомъ и Тейсомъ, что можетъ случиться съ самымъ отважнымъ рыцаремъ, то протрубите въ этотъ рогъ три раза слова[50] Wa-sa-hoa! — и вы можетъ быть найдете себѣ пособіе и помощниковъ.
Сказавъ это Локслей самъ началъ трубить въ рогъ и нѣсколько разъ повторилъ означенный имъ призывный звукъ, до тѣхъ поръ пока рыцарь заучилъ ноты.
— Благодарю тебя за подарокъ, храбрый стрѣлокъ, сказалъ рыцарь. — Лучшихъ помощниковъ, какъ ты и твои люди, я не сталъ бы искать даже въ самой крайней опасности. — Съ этими словами онъ въ свою очередь протрубилъ въ рогъ, и призывные звуки разнеслись по всему лѣсу.
— Хорошо и чисто протрублено, воскликнулъ стрѣлокъ; — чортъ меня возьми, если ты не такъ же знакомъ съ лѣснымъ ремесломъ какъ и съ войною! Я поклянусь, что въ свое время и ты охотился за ланью. Товарищи, замѣтьте эти три слова: это призывъ Чернаго Рыцаря; всякій кто услышавъ его не поспѣшитъ подать ему помощь въ бѣдѣ, будетъ изгнанъ изъ нашей общины тетивой собственнаго своего лука.
— Многія лѣта нашему предводителю! воскликнули стрѣлки, — многія лѣта Черному Рыцарю! Желаемъ, чтобъ наши услуги скорѣе ему понадобились, и мы могли бы доказать съ какою охотою готовы летѣть къ нему на помощь.
Потомъ Локслей продолжалъ раздѣлъ добычи съ величайшимъ безпристрастіемъ. Десятая часть всего была отложена для церкви и благочестивыхъ предметовъ часть отдѣлена для нѣкотораго рода общественной казны; часть назначена была для вдовъ и дѣтей убитыхъ, или на церковное поминовеніе за души тѣхъ, которые не оставили послѣ себя семейства. Остальное было раздѣлено между стрѣлками, согласно ихъ чину и достоинству; рѣшеніе начальника, при всякомъ сомнительномъ вопросѣ, объявлялось съ большою тонкостью и принималось съ безусловною покорностью. Черный Рыцарь былъ очень удивленъ, видя что эти люди при своемъ образѣ жизни, совершенно противномъ законамъ, управлялись однакожъ между собою съ такимъ порядкомъ и справедливостью; всѣ сдѣланныя имъ наблюденія увеличивали его доброе мнѣніе объ умѣ и справедливости начальника лѣсныхъ жителей.
Когда каждый взялъ свою часть добычи, и казначей, въ сопровожденіи четырехъ рослыхъ стрѣлковъ, переносилъ въ безопасное мѣсто то что принадлежало общинѣ, часть обреченная церкви осталась нетронутою.
— Хотѣлось бы мнѣ, сказалъ Локслей, — получить поскорѣе извѣстіе о нашемъ веселомъ капелланѣ. Никогда не бывалъ онъ въ отлучкѣ, когда нужно было благословить трапезу или дѣлить добычу; онъ обязанъ принять эту десятину отъ нашего успѣшнаго предпріятія. Можетъ быть эта обязанность способствовала ему прикрыть нѣкоторыя духовныя его отступленія. У меня также въ плѣну неподалеку отсюда святой братъ, и мнѣ бы очень хотѣлось, чтобъ монахъ былъ здѣсь и помогъ мнѣ обойдтись съ нимъ прилично его сану. Но я почти отчаяваюсь въ спасеніи толстаго капеллана.
— Меня очень огорчаетъ это, отвѣчалъ Черный Рыцарь: — я обязанъ ему благодарностью за радушное гостепріимство въ продолженіи веселой ночи, проведенной мною у него въ кельѣ. Пойдемте однако къ развалинамъ замка; можетъ быть тамъ мы узнаемъ о немъ что нибудь.
Между тѣмъ какъ они говорили, громкія восклицанія стрѣлковъ извѣстили о прибытіи того кто былъ предметомъ ихъ опасеній, и это подтвердилось богатырскимъ голосомъ пустынника гораздо прежде чѣмъ явилась его жирная особа.
— Посторонитесь, веселые люди! воскликнулъ онъ: — дайте дорогу вашему духовному отцу и его плѣннику. Поздравьте меня съ возвращеніемъ. Я прихожу, благородный начальникъ, какъ орелъ съ добычей въ когтяхъ. — И пробиваясь сквозь толпу при раздававшемся со всѣхъ сторонъ хохотѣ, отшельникъ явился какъ величественный тріумфаторъ, держа въ одной рукѣ огромную сѣкиру, а въ другой веревку, конецъ которой привязанъ былъ около шеи несчастнаго Исаака изъ Іорка, удрученнаго скорбью и страхомъ; побѣдоносный молахъ тащилъ его съ громкими возгласами: — Гдѣ Аллаи-э-Дэль, пусть воспоетъ онъ меня въ балладѣ или по крайней мѣрѣ въ пѣсни! Клянусь святымъ Германгильдомъ, этого глупаго менестреля никогда нѣтъ тамъ, гдѣ находится достойный предметъ для прославленія подвиговъ храбрости.
— Храбрый инокъ, сказалъ Локслей, — какъ ни рано теперь, а ты уже совершилъ нынѣшнимъ утромъ не сухую обѣдню. Но ради святаго Николая, кого ты привелъ сюда?
— Плѣнника, взятаго моимъ собственнымъ копьемъ и мечомъ, отвѣчалъ комненгурстскій клеркъ, — или лучше сказать моимъ лукомъ и сѣкирой; по вмѣстѣ съ тѣмъ я избавилъ его своимъ священствомъ отъ худшаго плѣненія. Говори, жидъ, не выкупилъ ли я тебя у сатаны? Не научилъ ли я тебя читать Credo, Pater и Ave Maria? Не пилъ ли я цѣлую ночь для тебя, объясняя таинства?
— Ради Бога! произнесъ бѣдный еврей, — неужели никто не освободитъ меня изъ рукъ этого безумца… я хотѣлъ сказать: этого святаго человѣка?
— Что, что такое, жидъ? закричалъ монахъ съ грознымъ видомъ; — не думаешь ли ты отступничать? Смотри, если снова впадешь въ невѣріе: хотя тѣло твое и не такъ нѣжно какъ у поросенка, которымъ я охотно бы разговѣлся, но все еще ты не такъ сухъ, чтобъ нельзя было тебя изжарить! Будь послушенъ, Исаакъ, и повторяй за мной Ave Maria!
— Нѣтъ, мы не хотимъ богохульства, безумный монахъ, вмѣшался Локслей. — Скажи вамъ лучше гдѣ ты нашелъ этого плѣнника?
— Клянусь святымъ Дунстаномъ! я нашелъ его тамъ гдѣ искалъ лучшаго товара! Я отправился въ погреба посмотрѣть нельзя ли чего спасти въ нихъ, потому что кубокъ горячаго вина, заправленнаго пряностями хотя и славный вечерній напитокъ для самого императора, все же по моему мнѣнію было бы грабежемъ вскипятить разомъ столько добраго вина; я отыскалъ уже боченокъ канарійскаго и шелъ кликнуть на помощь кого нибудь изъ этихъ праздношатающихся молодцовъ, которыхъ всегда надо искать для добраго дѣла, какъ вдругъ замѣтилъ запертую дверь. А-га! подумалъ я: въ этомъ-то потаенномъ склепѣ долженъ находиться превосходнѣйшій напитокъ, а ключникъ, котораго потревожили при отправленіи его должности, оставилъ и ключъ въ замкѣ. И такъ я вошелъ туда, но не нашелъ ровно ничего, кромѣ кучи заржавленныхъ цѣпей и этой собаки-жида, который немедленно отдался мнѣ въ плѣнъ безъ всякихъ условій. И только что я послѣ трудовъ съ этимъ невѣрнымъ подкрѣпился шипучимъ стаканомъ канарійскаго и хотѣлъ увести своего плѣнника, какъ вдругъ съ страшнымъ трескомъ, подобно громовымъ ударамъ и землетрясенію, обрушились стѣны крайней башни (да будутъ прокляты руки, построившія ихъ такъ непрочно!) и заградили выходъ. За паденіемъ первой башни послѣдовало паденіе второй. Я уже прощался съ жизнью, и считая за безчестіе въ моемъ званіи оставить міръ сей въ сообществѣ жида, занесъ было свою алебарду, чтобъ размозжить ему голову; во мнѣ стало жаль его сѣдыхъ волосъ, и я разсудилъ лучше оставить сѣкиру и взяться за духовное оружіе для его обращенія. И точно, благословеніемъ Святаго Дунстана, сѣмя пало на добрую почву; одно только, — у меня голова закружилась, такъ какъ я всю ночь говорилъ ему о таинствахъ и соблюдалъ нѣкотораго рода постъ (о нѣсколькихъ глоткахъ капарійскаго, которыми я освѣжалъ голову, и говорить не стоитъ). Гильбертъ и Вибальдъ знаютъ въ какомъ положеніи они нашли меня — совершенно изнеможеннымъ.
— Это мы можемъ засвидѣтельствовать, сказалъ Гильбертъ: — когда разрывъ развалины мы добрались до подземелья, то нашли боченокъ канарійскаго до половины опорожненнымъ, жида полумертвымъ, а монаха болѣе чѣмъ вполовину изнеможеннымъ, какъ онъ это называетъ.
— Вы плуты! Вы лжете! закричалъ оскорбленный пустынникъ: — ты и твои обжоры товарищи выпили канарійское, называя это своей утренней попойкой. Будь я язычникъ, если я не назначалъ его для самого предводителя! Впрочемъ, что до этого! Жидъ обращенъ и понимаетъ все что я ему разсказывалъ почти такъ же, если не совершенно такъ же хорошо какъ я самъ.
— Еврей, обратился къ Исааку Локслей, — правда ли это? Отвергъ ли ты свое невѣріе?
— Да найду милость предъ очами вашими, отвѣчалъ еврей, — но я не знаю ни одного слова изъ всего что преподобный отецъ говорилъ мнѣ въ эту страшную ночь. Увы! Я такъ былъ измученъ тоской, страхомъ и горемъ, что еслибъ самъ отецъ нашъ Авраамъ пришелъ привѣтствовать меня, то нашелъ бы глухаго слушателя.
— Ты лжешь, жидъ, и знаешь что лжешь! проговорилъ монахъ, — я напомню тебѣ одно только слово изъ нашего разговора: ты обѣщалъ отдать все свое имущество нашему святому ордену.
— Да помогутъ мнѣ отцы обѣтованія, произнесъ Исаакъ, встревоженный болѣе прежняго. — Милостивые серы, ни одного подобнаго звука не было на моихъ устахъ! Увы, я человѣкъ старый и бѣдный, можетъ быть даже лишенный единственнаго дитяти своего! Сжальтесь, господа надо мной, отпустите меня!
— Нѣтъ, возразилъ монахъ, — если ты отречешься отъ обѣщанія, сдѣланнаго въ пользу святой церкви, то долженъ подвергнуться наказанію.
Сказавъ это монахъ поднялъ свою алебарду, и онъ опустилъ бы ее на плечо еврея, еслибъ Черный Рыцарь не отвелъ удара, я съ тѣмъ вмѣстѣ не перенесъ гнѣва святаго клерка на самого себя.
— Клянусь святымъ Томасомъ Кентскимъ, закричалъ послѣдній, — если ты будешь ко мнѣ привязываться, серъ праздношатающійся любовникъ, то не смотря на твой желѣзный футляръ, я научу тебя мѣшаться въ одни собственныя свои дѣла!
— Да не сердись на меня, отвѣчалъ рыцарь, — ты знаешь, что мы поклялись быть друзьями и товарищами.
— Не знаю ничего такого, возразилъ монахъ: — и раздѣлаюсь съ тобой какъ съ пустоголовой выскочкой!
— Но, продолжалъ рыцарь, по видимому забавлявшійся гнѣвомъ своего прежняго хозяина, — развѣ ты забылъ, что для меня (я не говорю объ искушеніи, которое представляли бутылка и пирогъ), что для меня ты нарушилъ обѣтъ поста и всенощнаго бдѣнія?
— Право, пріятель, сказалъ монахъ, поднявъ свой огромный кулакъ, — я дамъ тебѣ оплеуху.
— Я не принимаю такихъ подарковъ, отвѣчалъ рыцарь, — однакожъ готовъ отвѣчать на твой вызовъ биться на кулакахъ[51], но ты получишь отъ меня все съ такими процентами, какихъ развѣ могъ бы пожелать твой плѣнникъ въ своихъ торговыхъ оборотахъ.
— Я сейчасъ испытаю это, отвѣчалъ монахъ.
— Эй, закричалъ Локслей, — что ты затѣваешь, безумный монахъ? Ссора подъ нашимъ сборнымъ деревомъ!
— Не ссора, сказалъ рыцарь, — это только дружескій размѣнъ привѣтствій. Монахъ, ударь, если смѣешь; я выдержу твой ударъ, если ты затѣмъ выдержишь мой.
— Ты имѣешь передо мной выгоду съ этимъ желѣзнымъ котломъ на головѣ; но что бы ни было, ты упадешь, еслибъ даже былъ самъ Голіаѳъ изъ Гата въ своемъ мѣдномъ шлемѣ.
Монахъ обнажилъ свою мощную руку до локтя, и собравъ всѣ. силы далъ такой ударъ рыцарю, что быкъ могъ бы отъ него свалиться. Но противникъ его остался недвижимъ какъ скала. Громкія восклицанія стрѣлковъ раздались отовсюду, такъ какъ кулакъ клерка вошелъ между ними въ пословицу, и немногіе изъ лихъ, шуткой или дѣломъ, не испробовали его силы.
— Теперь, святой отецъ, сказалъ рыцарь, снимая рукавицу, — если я имѣю преимущество предъ тобою на головѣ, за то не хочу имѣть никакого въ рукѣ. Стой твердо, какъ настоящій мужъ.
— Genam mearn dedi vapulatoii. Я предалъ ланиту свою врагу моему! возгласилъ монахъ. — Если ты можешь сдвинуть меня съ мѣста, пріятель, то охотно предоставлю тебѣ выкупить жида.
И съ этими словами отшельникъ принялъ вызывающій видъ. Но кто можетъ-устоять противъ судьбы своей? Ударъ рыцаря былъ нанесенъ съ такой силой и усердіемъ, что капелланъ покатился навзничь, къ великому изумленію зрителей. Впрочемъ онъ поднялся безъ гнѣва и смущенія.
— Братъ, сказалъ онъ рыцарю, — тебѣ бы должно поумѣреннѣе употреблять свою силу. Я сталъ бы бормотать плохую обѣдню, еслибъ ты раздробилъ мнѣ челюсть; худо свистать на дудочкѣ, когда нѣтъ нижней губы! Но вотъ рука моя въ знакъ того, что не буду болѣе размѣниваться съ тобой побоями, такъ какъ я остался въ проигрышѣ при этой сдѣлкѣ. Теперь конецъ всякой непріязни! Займемся выкупомъ жида, такъ какъ леопардъ не перемѣняетъ шкуры, и жидъ всегда останется жидомъ.
— Священнослужитель, сказалъ Клементъ, — лишился вполовину своей увѣренности въ обращеніи ленда съ тѣхъ поръ какъ получилъ оплеуху.
— Убирайся, болванъ; что ты болтаешь объ обращеніяхъ? Нѣтъ ли здѣсь старшаго что ли? Всѣ ли тутъ начальники, и нѣтъ ни одного подчиненнаго? Слушай, братъ, я былъ изнуренъ, когда получилъ добрый ударъ рыцаря, а иначе я не тронулся бы съ мѣста. Но если ты прибавишь что нибудь еще, то узнаешь, что я могу давать такъ же какъ и принимать.
— Замолчите всѣ! приказалъ Локслей. — А ты, еврей, подумай о своемъ выкупѣ. Считаю излишнимъ сказывать тебѣ, что племя твое признается проклятымъ во всякомъ христіанскомъ обществѣ, и повѣрь, мы не можемъ долго сносить твоего пребыванія посреди насъ. Итакъ, подумай о выкупѣ, между тѣмъ какъ я займусь плѣнникомъ другаго рода.
— А много захвачено людей Фронъ де Бефа? спросилъ Черный Рыцарь.
— Ни одного довольно значительнаго для полученія выкупа, отвѣчалъ Локслей: — то была шайка негодяевъ, которыхъ мы отпустили искать себѣ новаго хозяина; довольно уже сдѣлано для мщенія и добычи; всѣ они вмѣстѣ не стоятъ четверти, экю. Плѣнникъ, о которомъ я говорю, лучшая добыча: это веселый монахъ, ѣхавшій на свиданіе къ любезной, сколько могу судить по сбруѣ коня и одеждѣ его. Вотъ и самъ достойный прелатъ, надутый какъ вельможа.
И старый нашъ пріятель, пріоръ Аймеръ изъ Жорво, приведенъ былъ двумя стрѣлками къ престолу властителя лѣсной вольницы.
ГЛАВА XXXIII.
правитьМарцій. Онъ занятъ приговорами: кого осуждаетъ на смерть, кого на изгнаніе, выкупаетъ однихъ и грозитъ другимъ.
Черты и движенія плѣннаго абата выражали странное смѣшеніе оскорбленной гордости, смущеннаго щегольства и сильнаго страха.
— Что такое здѣсь, господа? спросилъ онъ голосомъ, въ которомъ отзывались всѣ эти три чувства. — Что у васъ за правила? Турки вы, или христіане, что поступаете такимъ образомъ съ духовной особой? Знаете ли вы что значитъ manus imponere in servos Domini[52]? Вы ограбили мой чемоданъ, изорвали мою изящно вытканную одежду, которая могла бы служить самому кардиналу! Другой на моемъ мѣстѣ обратился бы къ excommunicabo vos; но я сговорчивъ, и если вы велите привести сюда моихъ лошадей, освободите мою братію, возвратите чемоданы, отсчитаете немедленно сто кронъ для отправленія божественнаго служенія на священномъ алтарѣ абатства Жорво, и дадите обѣщаніе не ѣсть дичины до Троицына дня, то можетъ быть эта безумная шутка и забудется.
— Святой отецъ, сказалъ Локслей, — мнѣ прискорбно думать, что вы встрѣтили въ обращеніи нѣкоторыхъ изъ моихъ товарищей что нибудь, заслуживающее вашъ отеческій укоръ.
— Въ обращеніи! повторилъ абатъ, ободренный кроткимъ тономъ дикаго вождя: — это обращеніе неприлично и для собакъ хорошей породы, еще менѣе для священнослужителя, а менѣе всего для пріора святаго жорвоскаго братства. Тутъ есть безбожный и пьяный менестрель, по имени Алланъ-э-Дэль, nebulo quidam, который грозилъ мнѣ тѣлеснымъ наказаніемъ… нѣтъ, самой смертъю, если я не заплачу четыреста кронъ выкупа въ прибавокъ ко всѣмъ сокровищамъ, которыя онъ уже отнялъ у меня, — золотую цѣпь и драгоцѣнный перстень несмѣтной цѣны, не считая всего переломаннаго и расхищеннаго этими грубыми руками, какъ напримѣръ моего колчана и серебряныхъ завивальныхъ щипцовъ.
— Невозможно, чтобъ Алланъ-э-Дэль поступилъ такимъ образомъ съ особой вашего сапа! возразилъ Локслей.
— Между тѣмъ это такъ же вѣрно какъ благовѣствованіе святаго Никодима; онъ клялся многими странными сѣверными клятвами, что повѣситъ меня на высочайшемъ деревѣ этого лѣса.
— Въ самомъ дѣлѣ, онъ обѣщалъ это? Въ такомъ случаѣ, преподобный отецъ, я думаю что вамъ лучше согласиться на его требованія: Алланъ-э-Дэль такой человѣкъ, который держитъ данное слово[53].
— Вы шутите со мной, сказалъ испуганный пріоръ съ принужденнымъ смѣхомъ. — Я также всей душой люблю добрую шутку. Но, ха! ха! ха! когда забава длилась всю ночь, утромъ пора прекратить ее.
— Я говорю безъ всякихъ шутокъ, подобно духовнику; вы должны заплатить намъ хорошій выкупъ, серъ пріоръ, или въ вашемъ монастырѣ будетъ новый настоятель, такъ какъ ваше мѣсто не увидитъ васъ болѣе.
— Христіане ли вы, что дерзаете говорить такимъ языкомъ съ духовной особой?
— Христіане! Да, истинные христіане; мы имѣемъ даже богослововъ въ доказательство этого. Позвать нашего веселаго капеллана; пусть онъ объяснитъ почтенному отцу какой нибудь текстъ, относящійся къ настоящему обстоятельству.
Монахъ, полупьяный, полутрезвый, натянулъ рясу сверхъ зеленаго полукафтана, и затѣмъ собравъ всѣ остатки учености, пріобрѣтенной имъ когда-то навыкомъ, произнесъ: — Святой отецъ, Deus facial salvam benignitatem vestram, добро пожаловать въ нашъ лѣсъ.
— Что это за богопротивный маскарадъ, воскликнулъ пріоръ. — Другъ мой, если ты дѣйствительно принадлежишь къ церкви, то лучше бы тебѣ научить меня какъ освободиться изъ рукъ этихъ людей, чѣмъ строить рожи и вертѣться подобно арабскому плясуну.
— По правдѣ, преподобный отецъ, я знаю одно только средство къ твоему спасенію. Сегодня праздникъ святаго Андрея, — мы собираемъ десятину.
— Но не съ духовенства, надѣюсь, мой добрый братъ?
— Съ духовенства и съ мірянъ; и потому-то, серъ пріоръ, facite vobis amicos de Mammone iniquitatis — сдѣлайтесь другомъ мамоны беззаконія: никакая иная дружба не поможетъ вамъ увернуться.
— Душой люблю веселаго лѣсничаго! сказалъ пріоръ, смягчая голосъ. — Послушайте, вы не должны поступать со мной слишкомъ жестоко; я хорошо знакомъ съ охотничьимъ ремесломъ, могу протрубить въ рогъ чисто и сильно, такъ что звуки проникнутъ сквозь толщу каждаго дуба. Видите, вы не должны слишкомъ жестоко поступать со мной.
— Дайте ему рогъ, приказалъ Локслей, — мы испытаемъ искуство, которымъ онъ хвалится.
Пріоръ Аймеръ взялъ рогъ и протрубилъ. Локслей покачалъ головой.
— Серъ пріоръ, продолжалъ онъ, — ты выводишь веселую поту, но она не въ силахъ выкупить тебя; мы не такъ богаты, чтобъ, какъ говоритъ легенда на щитѣ одного добраго рыцаря, «освободить тебя за одинъ звукъ». Сверхъ того я теперь понялъ тебя: ты одинъ изъ тѣхъ людей, которые искажаютъ старинную англійскую роговую музыку французскими прикрасами и тра-ли-pа. Святой пріоръ! послѣдняя штука, сыгранная тобою, прибавила пятьдесятъ кропъ къ твоему выкупу, за искаженіе старинной, сильной музыки охотниковъ.
— Хорошо, пріятель, отвѣчалъ абатъ съ досадой, — вижу, тебѣ трудно угодить охотничьимъ ремесломъ. Но прошу тебя быть поумѣреннѣе касательно моего выкупа. Словомъ, если уже я неизбѣжно долженъ поставить свѣчу дьяволу, какую сумму долженъ я заплатить для того, чтобъ ѣздить но дорогамъ, не имѣя за спиной пятидесяти человѣкъ?
— Не сдѣлать ли такъ, сказалъ помощникъ Локслея тихо своему начальнику: — чтобъ пріоръ назначилъ выкупъ жида, а жидъ опредѣлилъ выкупъ пріора?
— Ты безумный малый, возразилъ Локслей, — но планъ твой превосходенъ! Сюда, еврей! Подойди къ намъ, взгляни на святаго отца Аймера, пріора богатаго Жорвоскаго абатства, и скажи какой выкупъ намъ взять съ него? Ты знаешь доходы его монастыря, я увѣренъ въ этомъ.
— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Исаакъ: — я торговалъ съ почтенными отцами, покупалъ пшеницу и ячмень, овощи, также много шерсти. О, богатое, богатое абатство! И почтенные жорвоскіе отцы живутъ только для того, чтобъ хорошо поѣсть, и пьютъ лучшія вина въ свѣтѣ. Ахъ, еслибъ изгнанникъ, подобный мнѣ, имѣлъ такое жилище и такіе доходы ежегодно и ежемѣсячно, много бы я заплатилъ золота и серебра, только бы выкупить свою свободу.
— Собака-жидъ! воскликнулъ пріоръ, — никто не знаетъ лучше тебя, проклятаго, что нашъ святой Божій домъ остался еще въ долгу за отдѣлку нашей церкви…
— И за пополненіе вашихъ погребовъ, въ послѣднюю осень, лучшими гасконскими винами, прервалъ еврей, — по все это бездѣлка.
— Слушайте вы этого невѣрнаго пса! сказалъ абатъ: — онъ утверждаетъ, что наша святая община вошла въ долги за вина, которыя намъ разрѣшено пить только propter necessitatem et ad frigus depellendum[54]. Этотъ негодяй произноситъ хулы на святую церковь, и христіане слушаютъ и не укоряютъ его!
— Все это ни къ чему не ведетъ, возразилъ Локслей, — Сканей, Исаакъ, сколько можно взять съ пріора, не ободравъ его съ головы до ногъ.
— Шестьсотъ кронъ, отвѣчалъ Исаакъ, — добрый пріоръ можетъ заплатить вашей почтенной храбрости, и затѣмъ ни мало не будетъ ему безпокойнѣе сидѣть въ своей кельѣ.
— Шестьсотъ кропъ, произнесъ Локслей съ важностью. — Я доволенъ; ты хорошо назначилъ, Исаакъ, шестьсотъ кропъ. Это твой приговоръ, серъ пріоръ.
— Приговоръ! Приговоръ! воскликнула вся шайка. — Соломонъ не изрекалъ лучшаго.
— Ты слышишь свой приговоръ, пріоръ? спросилъ Локслей.
— Вы съ ума сошли, господа! Гдѣ мнѣ взять такую сумму? Если я продамъ даже дароносицу и свѣщники на алтарѣ въ Жорво, то едва ли наберу половину; притомъ для доставленія выкупа необходимо, чтобъ я самъ ѣхалъ въ Жорво, и вы можете удержать заложниками двухъ моихъ монаховъ.
— Это все пустяки, возразилъ стрѣлокъ. — Мы удержимъ тебя, пріоръ, а ихъ пошлемъ за твоимъ выкупомъ. Между тѣмъ ты не будешь нуждаться въ винѣ и дичи, а если любишь охоту, то увидишь такую, какой никогда не удавалось тебѣ видѣть въ вашей сѣверной сторонѣ.
— Или, если вамъ угодно, сказалъ Исаакъ, желая снискать благорасположеніе стрѣлковъ, — я могу послать въ Іоркъ за шестьюстами кронами изъ извѣстной суммы, находящейся въ моемъ распоряженіи, если только высокопреподобный пріоръ выдастъ мнѣ квитанцію.
— Онъ дастъ тебѣ то, чего ты желаешь, Исаакъ, отвѣчалъ предводитель, — а ты заплатишь выкупъ за пріора Аймера, равно какъ и за себя.
— За себя! Ахъ, храбрые серы! Я несчастный и бѣдный человѣкъ; нищенскій посохъ будетъ моимъ удѣломъ въ продолженіи жизни, если мнѣ придется заплатить вамъ пятьдесятъ кропъ.
— Пріоръ будетъ судьей въ этомъ дѣлѣ. Что скажете вы, отецъ Аймеръ? Можетъ ли еврей дать хорошій выкупъ?
— Можетъ ли онъ дать выкупъ? повторилъ пріоръ: — да развѣ онъ не Исаакъ изъ Іорка, обладающій богатствами, достаточными для выкупа десяти Израилевыхъ колѣнъ изъ асирійскаго плѣна?.. Самъ я мало видалъ его, но нашъ экономъ и казначей имѣли съ нимъ многократныя сношенія, и говорятъ, что домъ его въ Іоркѣ до такой степени наполненъ золотомъ и серебромъ, что стыдъ всякой христіанской странѣ: всякое истинно христіанское сердце дивится, что эта пожирающая ехидна допущена въ нѣдра государства и самой церкви со всѣми гнусными средствами лихоимства.
— Остановитесь, отецъ мой! воскликнулъ еврей, — укротите свой гнѣвъ. Прошу ваше преподобіе вспомнить, что я не навязываю никому своихъ денегъ. Но когда духовная особа и мірянинъ, князь и пріоръ, рыцарь и монахъ стучатся въ дверь Исаака, то не занимаютъ у него шеклей съ такими грубыми выраженіями. Тогда говорятъ: «Пріятель Исаакъ, поможешь ли ты намъ въ этомъ дѣлѣ? Мы не пропустимъ срочнаго дня, какъ Богъ святъ!» и потомъ: — «Добрый Исаакъ, если ты нынче услужишь мнѣ, то докажешь свою дружбу!» Но когда приходитъ срокъ, и я требую своего, тогда слышишь только: «Проклятый жидъ, да надутъ язви Египта на племя твое!» и всѣ ругательства, какія только можетъ изрыгать грубая чернь противъ бѣдныхъ иноземцевъ!
— Пріоръ, сказалъ Локслей, — не смотря на то что онъ еврей, рѣчь его дѣльна. И такъ, назначь его выкупъ, какъ онъ назначилъ твой, и не употребляй болѣе грубыхъ выраженій.
— Никто, сказалъ пріоръ, — кромѣ latro famosus[55] — эти слова я объясню вамъ въ другое время и въ другомъ мѣстѣ, — никто не поставилъ бы христіанскаго прелата на одну доску съ некрещенымъ жидомъ. Но если вытребуете, чтобъ я назначилъ сумму, которую слѣдуетъ взять съ этого негодяя, то говорю вамъ откровенно, что вы обидите самихъ себя, если возьмете однимъ пени меньше тысячи кронъ.
— Приговоръ! Приговоръ! воскликнулъ Локслей.
— Приговоръ! Приговоръ! закричали его товарищи; — христіанинъ доказалъ, что онъ хорошо воспитанъ и поступилъ съ вами великодушнѣе жида.
— Да поможетъ мнѣ Богъ отцовъ моихъ! завопилъ еврей: — вы хотите погубить бѣдное созданіе! Сегодня я лишился единственнаго своего дѣтища, а вы хотите еще лишить меня и средствъ къ существованію.
— У тебя менѣе будетъ расходовъ, жидъ, если у тебя не будетъ дѣтей, сказалъ Аймеръ.
— Увы, серъ! Правила ваши не позволяютъ вамъ знать, какъ чадо плоти нашей связано неразрывною нитью съ сердцемъ нашимъ. О, Ревека! Дочь возлюбленной Рахили моей! Еслибъ каждый листъ на этомъ деревѣ былъ цехинъ, и каждый цехинъ принадлежалъ мнѣ, всю эту бездну богатства отдалъ бы я за то, чтобъ узнать, жива ли ты, избѣгла ли ты рукъ назарянина.
— Твоя дочь не черноволосая ли? спросилъ одинъ изъ стрѣлковъ, — не на ней ли было покрывало изъ шелковой ткани, вышитое серебромъ?
— На ней! на ней! отвѣчалъ старикъ, трепеща отъ волненія, какъ прежде трепеталъ отъ страха. — Да будетъ надъ тобою благословеніе Іакова! Можешь ли ты мнѣ сказать что нибудь о судьбѣ ея?
— Такъ это ее увезъ надменный рыцарь храма, пробившись вчера сквозь наши ряды, отвѣчалъ стрѣлокъ. — Я было натянулъ свой лукъ, чтобъ пустить въ него стрѣлу, по пощадилъ его ради дѣвушки, побоявшись повредить ей этой стрѣлой.
— О! еслибъ Господь допустилъ тебя выстрѣлить, хотя бы даже стрѣла твоя должна была пробить грудь ея! Лучше бы лежала она въ могилѣ ея отцевъ, чѣмъ на безчестномъ ложѣ развратника и свирѣпаго рыцаря храма. Ичабодъ! Ичабодъ! Исчезла слава моего дома!
— Друзья, сказалъ начальникъ, окинувъ взоромъ собраніе, — хотя старикъ и еврей, по его скорбь трогаетъ меня. Заключимъ честно наши условія, Исаакъ! Если ты заплатишь выкупа тысячу кронъ, ничего у тебя не останется болѣе?
Когда Исааку напомнили о его земныхъ благахъ, привязанность къ которымъ, вслѣдствіе укоренившейся привычки, боролась даже съ его отеческою любовью, онъ поблѣднѣлъ, смутился и не имѣлъ силы удержать признанія, что будетъ еще нѣкоторый остатокъ.
— Хорошо. Что бы ни было, сказалъ Локслей, — мы не будемъ считаться съ тобой слишкомъ жестоко. Безъ денегъ ты такъ же мало можешь надѣяться исторгнуть дитя свое изъ когтей сера Бріана де Боа Гильбера, какъ убить королевскаго оленя тупой стрѣлой… Мы возьмемъ съ тебя выкупъ одинаковый съ пріоромъ Аймеромъ, или даже сто кропъ меньше противъ него, и эта послѣдняя сотня будетъ собственно мой убытокъ, не падая на эту почтенную общину; такимъ образомъ мы избѣжимъ страшнаго грѣха полагать въ одну цѣпу еврея и христіанскаго прелата, а у тебя останется за тѣмъ пятьсотъ кронъ для выкупа твоей дочери. Рыцари храма любятъ блескъ серебряныхъ шеклей столько же, какъ и огонь черныхъ очей. Поспѣши усладить звономъ своихъ кронъ слухъ Боа Гильбера, пока не случилось чего нибудь хуже. Ты найдешь его, какъ сказывали наши лазутчики, въ ближайшей предысторіи его ордена. Правъ ли я, веселые товарищи?
Стрѣлки выразили свое обычное одобреніе на мнѣніе начальника; а Исаакъ, освободившись отъ половины своихъ опасеній при извѣстіи, что дочь его жива и можетъ быть выкуплена, бросился къ ногамъ великодушнаго, предводителя, и потерѣвъ бороду свою о сапоги его, старался поймать край его зеленаго кафтана, чтобъ поцѣловать его. Локслей отступилъ назадъ, и освободясь отъ рукъ еврея, сказалъ съ выраженіемъ нѣкотораго презрѣнія:
— Нѣтъ, встань, проклятый, встань! Я англичанинъ, и не люблю этого восточнаго поклоненія. Преклоняй колѣни передъ Богомъ, а не предо мной, бѣднымъ грѣшникомъ.
— Да, жидъ, сказалъ пріоръ Аймеръ, — преклоняй колѣни передъ Богомъ въ лицѣ служителя алтарей Его, и кто знаетъ, какую благодать найдешь ты для себя и для своей дочери Ревеки, посредствомъ искренняго раскаянія и приличнаго вклада къ мощамъ святаго Роберта? Мнѣ жаль дѣвушки, она такая стройная и красивая: я видѣлъ ее на турнирѣ въ Ашби. На Бріана де Боа Гильбера я также могу имѣть вліяніе. Обдумай, какъ тебѣ заслужить мое заступленіе у него.
— Увы! Увы! воскликнулъ еврей. — Съ обѣихъ сторонъ рука хищниковъ воздвигнута на меня. Я сталъ добычею асиріянина и египтянина.
— А какой же долженъ быть жребій твоего проклятаго племени? отвѣчалъ пріоръ. — Вотъ что говоритъ священное писаніе: verbum Domini projecerunt, et sapientia est nulla in ei, T. e. они отвергли слово Господне, и пѣсть въ нихъ мудрости; propterea dabo mulieres eorum exteiis — я предамъ женъ ихъ чужеземцамъ, то есть рыцарю храма, какъ въ настоящемъ случаѣ; et thesauros eorum liaeredibus alienis, а сокровища ихъ инымъ, — какъ теперь вотъ этимъ почтеннымъ джентльменамъ.
Исаакъ испустилъ тяжелый вздохъ, началъ ломать руки и впалъ въ прежнее состояніе тоски и отчаянія. Но предводитель стрѣлковъ отвелъ его въ сторону.
— Обдумай хорошенько, Исаакъ, на что рѣшиться въ этомъ дѣлѣ, обратился къ нему Локслей; — л совѣтую тебѣ снискать дружбу пріора. Онъ тщеславенъ и серебролюбивъ; по крайней мѣрѣ ему нужны деньги для роскошной жизни. Ты легко можешь удовлетворить его алчность; не думай, что ты обманываешь меня притворяясь бѣднякомъ: я даже очень хорошо знаю, Исаакъ, желѣзный сундукъ, въ которомъ ты хранишь свои мѣшки съ деньгами. Что? Развѣ мнѣ не знакомъ большой камень подъ яблоней, которымъ скрытъ ходъ въ погребъ подъ твоимъ садомъ въ Іоркѣ? (при этомъ еврей поблѣднѣлъ какъ смерть). Но не бойся ничего съ моей стороны, продолжалъ стрѣлокъ: — мы съ тобою старинные знакомые. Не помнишь ли ты больнаго стрѣлка, котораго дочь твоя, прекрасная Ревека, освободила отъ оковъ въ Іоркѣ и держала въ домѣ твоемъ до тѣхъ поръ, пока онъ не поправился, а по выздоровленіи ты отпустилъ его, давъ ему на дорогу монету? Сколько ты ни отдавалъ денегъ въ проценты, никогда не удавалось тебѣ помѣстить ихъ такъ выгодно, какъ эту крошечную серебряную монетку: она-то именно и сохранила тебѣ пятьсотъ кронъ.
— Такъ тебя-то мы называли Диконъ Натяни Лукъ! воскликнулъ Исаакъ, — то-то мнѣ все казалось, что я слышу знакомый голосъ.
— Я и Натяни Лукъ, и Локслей, и сверхъ того имѣю еще нѣсколько именъ.
— Но ты ошибаешься, добрый Натяни Лукъ, относительно этого подземелья. Небо свидѣтель, что тамъ нѣтъ ничего кромѣ кое-какихъ товаровъ, которыми охотно подѣлюсь съ тобой: сотню аршинъ линкольнскаго зеленаго сукна на куртки твоимъ молодцамъ, сотню вѣтвей испанской ивы для луковъ и сотню шелковыхъ шнурковъ для нихъ, твердыхъ, круглыхъ и прочныхъ — все это я пришлю тебѣ за твою готовность услужить мнѣ, честный Диконъ. А ты будешь молчать о подземельѣ въ Іоркѣ, мой добрый Диконъ Натяни Лукъ?
— Буду нѣмъ, какъ сурокъ, отвѣчалъ Локслей, — и не вѣрь мнѣ ли въ чемъ, если я не искренно огорченъ бѣдствіемъ твоей дочери. Но помочь ей не могу: копья рыцарей храма слишкомъ сильны противъ нашихъ луковъ въ открытомъ полѣ, они бы разсѣяли насъ, какъ прахъ земной. Еслибъ я зналъ только о Ренекѣ въ то время какъ ее увозили, то еще можно было бы что нибудь сдѣлать: но теперь надо уже дѣйствовать политически. Пойдемъ, я поговорю за тебя съ пріоромъ.
— Ради Бога, Диконъ, если можешь, то помоги мнѣ возвратить чадо моего сердца!
— Не мѣшай мнѣ только своею неумѣстною скупостью, и я буду твоимъ ходатаемъ, отвѣчалъ Локслей, и отошелъ отъ еврея, который однакожъ слѣдовалъ за нимъ какъ тѣнь.
— Пріоръ Аймеръ, обратился къ нему Локслей, — отойдемъ къ этому дереву. Говорятъ, ты любишь вино и улыбку женщинъ больше чѣмъ сколько прилично твоему ордену; по это до меня не касается. Я слыхалъ также, что ты любишь пару хорошихъ собакъ и быстраго коня; а можетъ быть, любя вещи, стоющія денегъ, не пренебрегаешь и кошелькомъ золота. Но я никогда не слыхалъ, чтобъ ты любилъ угнетеніе и жестокость. Вотъ Исаакъ, готовый доставить тебѣ способъ къ удовольствіямъ и провожденію времени посредствомъ мѣшка въ сто серебряныхъ марокъ, если твое заступленіе у друга твоего Боа Гильбера поможетъ ему освободить дочь.
— Чистою и неприкосновенною, какъ взята отъ меня, прибавилъ еврей, — иначе нѣтъ условія.
— Замолчи, Исаакъ, сказалъ Локслей, — или я отступлюсь отъ твоего дѣла! Что скажетъ на мое предложеніе пріоръ Аймеръ?
— Дѣло это, возразилъ пріоръ, — имѣетъ двѣ стороны: такъ, если съ одной я сдѣлаю доброе дѣло, съ другой, оно должно послужить въ пользу жиду, и потому противно моей совѣсти. Но если израильтянинъ пожертвуетъ въ пользу церкви что нибудь сверхъ того, для устройства братской спальни въ нашемъ монастырѣ, я приму на свою совѣсть помочь ему въ возвращеніи его дочери.
— Разумѣется, мы не постоимъ за этимъ, отвѣчалъ Локслей, — и пожертвуемъ марокъ двадцать для спальни. Молчи, говорю тебѣ, Исаакъ! или пару серебряныхъ подсвѣчниковъ къ алтарю.
— Однакожъ, добрый Дикопъ Натяни Лукъ… началъ было Исаакъ, стараясь прервать рѣчь Локслея.
— Настоящій жидъ… настоящій скотъ… настоящій червь земной! закричалъ стрѣлокъ, теряя терпѣніе, — если ты станешь класть свое мерзкое богатство на вѣсы съ жизнью дочери, клянусь Небомъ, не пройдетъ трехъ дней, какъ я исторгну у тебя все до послѣдняго мараведи!
Исаакъ смутился и замолчалъ.
— А что будетъ мнѣ порукой въ полученіи всего этого? спросилъ пріоръ.
— Если Исаакъ возвратится съ успѣхомъ по вашему ходатайству, отвѣчалъ стрѣлокъ, — клянусь святымъ Губертомъ, деньги будутъ выплачены чистымъ серебромъ, или я раздѣлаюсь съ нимъ такъ, что онъ согласился бы лучше заплатить въ двадцать разъ больше.
— И такъ, жидъ, произнесъ Аймеръ, — если мнѣ суждено уже быть участникомъ въ этомъ дѣлѣ, подай мнѣ свою чернилицу… однакожъ, постой! Я скорѣе соглашусь поститься цѣлыя сутки, чѣмъ писать твоимъ перомъ; впрочемъ, гдѣ же взять другое?
— Если ваша святая совѣсть допуститъ васъ сдѣлать употребленіе изъ бумаги жида, то перо найдется, сказалъ стрѣлокъ, и натянувъ свой лукъ, онъ пустилъ стрѣлу въ дикаго гуся, летѣвшаго надъ ними предвѣстникомъ цѣлаго стада и направлявшаго путь свой къ отдаленнымъ и пустыннымъ болотамъ Голдернеса. Прострѣленная птица упала на землю.
— Здѣсь, пріоръ, продолжалъ Локслей, — достаточно перьевъ для всѣхъ монаховъ Жорво на слѣдующее столѣтіе, если только они не вздумаютъ писать хроникъ.
Пріоръ сѣлъ, очень покойно написалъ посланіе свое къ Бріану де Боа Гильберу, и тщательно запечатавъ его отдалъ еврею, говоря: — Это будетъ твоя охранная грамата для проѣзда въ прецепторію Темпльсто, и какъ я думаю доставитъ тебѣ способъ къ освобожденію дочери, если ты самъ поможешь этому выгодными предложеніями, — повѣрь мнѣ, добрый рыцарь Боа Гильберъ принадлежитъ къ такому братству, которое не дѣлаетъ ничего даромъ.
— Хорошо, пріоръ, сказалъ Локслей, — и я не буду удерживать тебя здѣсь долѣе, какъ скоро ты дашь еврею квитанцію въ шестистахъ кронахъ, назначенныхъ за твой выкупъ. Пусть будетъ онъ моимъ казначеемъ, и если я услышу, что ты затрудняешься поставить ему въ счетъ сумму, такимъ образомъ имъ заплаченную, клянусь Святой Маріей, зажгу абатство надъ твоей головой, хотя бы меня повѣсили десятью годами ранѣе!
Не такъ охотно, какъ письмо къ Боа Гильберу, писалъ пріоръ квитанцію Исааку изъ Іорка въ полученіи отъ него шестисотъ кронъ для уплаты своего выкупа, и клятвенное обѣщаніе поставить эту сумму ему въ счетъ.
— Теперь, сказалъ пріоръ Аймеръ, — я попрошу васъ о возвращеніи мнѣ моего коня и лошаковъ, объ освобожденіи почтенныхъ братій, меня сопровождавшихъ, а также и о выдачѣ перстня и прочихъ драгоцѣнныхъ вещей вмѣстѣ съ одеждами, отнятыми у меня, — такъ какъ я уже отдалъ свой выкупъ, какъ честный плѣнникъ.
— Что касается до вашихъ монаховъ, серъ пріоръ, отвѣчалъ Локслей, — они свободны: несправедливо было бы ихъ удерживать; лошади ваши и мулы также будутъ возвращены, съ присовокупленіемъ расходныхъ денегъ, необходимыхъ для переѣзда вашего до Іорка, такъ какъ было бы жестоко лишить васъ средствъ къ совершенію пути. Но относительно перстня, цѣпи и другихъ дорогихъ вещей, вы должны понимать, что мы люди чрезвычайно совѣстливые, и не допустимъ почтеннаго человѣка, какъ вы, который долженъ отказаться отъ всѣхъ суетностей сей жизни, до сильнаго искушенія нарушать уставъ своего ордена, т. е. носить перстни, цѣпи и другія тщеславныя украшенія.
— Подумайте о томъ что вы дѣлаете, господа, прежде чѣмъ наложите руку на достояніе церкви! возразилъ пріоръ. — Эти вещи суть inter res sacras[56]; и я не знаю какому суду подвергнутся тѣ, которые осмѣлятся взять ихъ неосвященными руками.
— Я позабочусь объ нихъ, высокопреподобный пріоръ, вмѣшался копменгурстскій пустынникъ: — я самъ буду носить ихъ.
— Другъ, или братъ, сказалъ пріоръ въ отвѣтъ на это разрѣшеніе его сомнѣній, — если ты дѣйствительно принялъ священническое званіе, то подумай, прошу тебя, какой отвѣтъ дашь ты своему духовному начальнику за принятіе участія въ сегодняшнемъ дѣлѣ.
— Другъ пріоръ, возразилъ пустынникъ, — вамъ извѣстно, что я принадлежу къ малой епархіи, гдѣ я самъ себѣ епископъ, и такъ же мало забочусь о іоркскомъ епископѣ, какъ объ абатѣ Жорво, о пріорѣ и обо всемъ монастырѣ вашемъ.
— Ты страшный вольнодумецъ, воскликнулъ пріоръ: — одинъ изъ тѣхъ развращенныхъ людей, которые, принявъ на себя священническій санъ, безъ призванія къ нему, нарушаютъ святость богослуженія и подвергаютъ опасности души тѣхъ, кои прибѣгаютъ къ нимъ за совѣтомъ, lapides pro pane condonantes iis, подавая имъ камни вмѣсто хлѣба, какъ сказано въ Вульгатѣ.
— Нѣтъ, возразилъ монахъ: — еслибъ латынь могла расколоть черепъ, моему черепу этого бы не выдержать. — Объявляю тебѣ, что освобождать отъ дорогихъ камней и нарядовъ всѣхъ подобныхъ тебѣ смиренныхъ монаховъ такъ же законно, какъ отнимать собственность у египтянъ.
— Ты монахъ-самозванецъ[57], закричалъ пріоръ въ сильномъ гнѣвѣ. Проклинаю васъ всѣхъ.
— Ты самъ больше похожъ на грабителя и еретика, возразилъ монахъ съ равнымъ негодованіемъ. — Я не хочу при моихъ прихожанахъ сносить поруганій, которыми ты по стыдишься осыпать меня, хоть я по сану и равный тебѣ братъ. Ossa ejus perfringam, кости твои сокрушу.
— Э-ге! проговорилъ Локслей, — служители церкви дошли уже вотъ до какихъ выраженій! Вспомни свой обѣтъ миролюбія, инокъ. Пріоръ, если ты не примирился совершенно съ Богомъ, не раздражай долѣе монаха. Пустынникъ, пусть преподобный отецъ ѣдетъ съ миромъ, какъ человѣкъ заплатившій свой выкупъ.
Стрѣлки разняли раздраженныхъ монаховъ, продолжавшихъ возвышать голоса и осыпавшихъ другъ друга ругательствами, и притомъ на плохой латыни, которую пріоръ употреблялъ съ большею свободою, а пустынникъ съ большею силою. Наконецъ пріоръ опомнился и догадался, что онъ унижаетъ свое достоинство, ссорясь съ монахомъ-самозванцемъ, какимъ былъ капелланъ-стрѣлокъ; въ это время къ пріору присоединились его спутники, и онъ поѣхалъ съ гораздо меньшею пышностью, по съ большимъ приличіемъ для своего сапа, чѣмъ ѣхалъ прежде, — по крайней мѣрѣ такъ можно было судить по наружному виду.
Оставалось получить какое нибудь обезпеченіе отъ еврея въ суммѣ, которую ему слѣдовало заплатить за выкупъ пріора, равно какъ и за себя. Для удовлетворенія этого требованія Исаакъ далъ предписаніе за своей печатью къ одному изъ братій своего племени въ Іоркѣ, чтобъ тотъ заплатилъ подателю тысячу кронъ и выдалъ нѣкоторые товары, означенные въ письмѣ.
— У брата моего, Шейвы, сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ, — хранятся ключи отъ моихъ магазиновъ.
— А отъ подземелья? шепнулъ Локслей.
— Нѣтъ, нѣтъ, сохрани Богъ! отвѣчалъ Исаакъ, — проклятъ часъ, когда тайна эта открылась кому бы то ни было.
— При мнѣ она въ безопасности, сказалъ Локслей, — если только твое письмо доставитъ намъ сумму, въ немъ означенную. — Но что съ тобой, Исаакъ? Умираешь что ли ты? Окаменѣлъ? Или тысяча кронъ, которыя слѣдуетъ тебѣ заплатить, выбили у тебя изъ ума опасное положеніе твоей дочери?
Еврей вскочилъ на ноги. — Нѣтъ, Диконъ, нѣтъ… я немедленно отправлюсь… Прощай, ты, котораго не могу назвать добрымъ, но не смѣю и не хочу назвать злымъ!
Но прежде чѣмъ Исаакъ уѣхалъ, предводитель стрѣлковъ напутствовалъ его слѣдующимъ совѣтомъ: — Будь щедръ на предложенія, Исаакъ, и не щади своего кошелька для спасенія дочери. Повѣрь мнѣ, золото, которое ты пожалѣешь для нея, причинить тебѣ въ послѣдствіи столько муки, какъ будто его вливали тебѣ растопленнымъ въ горло.
Исаакъ съ глухимъ вздохомъ призналъ справедливость словъ совѣтника, и пустился въ путь въ сопровожденіи двухъ рослыхъ стрѣлковъ, которые служили ему проводниками и въ то же время охранною стражею при проѣздѣ черезъ лѣсъ.
Черный Рыцарь, смотрѣвшій съ большимъ участіемъ на всѣ эти сцены, простился съ Локслеемъ; при этомъ онъ невольно выразилъ свое удивленіе, что нашелъ такъ много гражданскаго развитія между людьми, отчужденными отъ всякаго покровительства и вліянія законовъ.
— Добрый плодъ, серъ рыцарь, сказалъ стрѣлокъ, — растетъ иногда и на дурномъ деревѣ, а смутныя времена не всегда производятъ одно только зло, безъ примѣси добра. Между людьми, увлеченными въ эту жизнь, стоящую внѣ законовъ, есть безъ сомнѣнія много желающихъ нѣкотораго ограниченія въ вольностяхъ ея, и даже нѣсколько человѣкъ, сожалѣющихъ можетъ быть, что должны слѣдовать этому ремеслу.
— Мнѣ кажется, что съ однимъ изъ послѣднихъ я говорю въ эту минуту?
— Рыцарь, каждый изъ насъ имѣетъ свою тайну. Вы можете дѣлать свои заключенія обо мнѣ, а я могу стараться разгадать васъ, хотя ни одна изъ нашихъ стрѣлъ можетъ быть не попадетъ въ цѣль ей назначенную. Но такъ какъ я не прошу объ открытіи вашей тайны, то не оскорбитесь, что стараюсь скрыть свою собственную.
— Извини меня, храбрый стрѣлокъ: упрекъ твой справедливъ. Но можетъ быть въ послѣдствіи мы встрѣтимся съ меньшею таинственностью съ обѣихъ сторонъ, а до тѣхъ поръ мы останемся друзьями, не правда ли?
— Вотъ рука моя, и надѣюсь, рука честнаго англичанина, хотя и состоящаго теперь внѣ закона.
— Вотъ и моя рука. Я считаю за честь пожать твою руку, потому что тотъ кто дѣлаетъ добро, имѣя неограниченную возможность творить зло, заслуживаетъ похвалу не только за добро имъ сдѣланное, но и за уклоненіе отъ зла, которое могъ бы сдѣлать. Прощай, честный Локслей!
Такъ разстались они оба добрыми пріятелями, и Черный Рыцарь, сѣвъ на своего могучаго боеваго коня, поѣхалъ лѣсною дорогою.
ГЛАВА XXXIV.
правитьВъ замкѣ города Іорка принцъ Іоаннъ задалъ большой пиръ вельможамъ, прелатамъ и вождямъ съ помощью которыхъ онъ надѣялся привести въ исполненіе свои честолюбивые планы на тропъ брата. Вальдемаръ Фитцурзъ, его даровитый политическій агентъ, тайно старался внушить всѣмъ собравшимся въ замкѣ нужную храбрость для открытаго объявленія своихъ намѣреній. Но предпріятіе
Іоанна задержалось отсутствіемъ многихъ членовъ союза. Стойкая и отважная, хотя и грубая храбрость Фронъ де Бефа, быстрый и дерзкій духъ Де Браси, проницательность, военный опытъ и извѣстная храбрость Бріана де Боа Гильбера были важны для успѣха заговора. Внутренно проклиная этихъ отсутствовавшихъ, ни Іоаннъ, ни его совѣтникъ не рѣшались приступить къ дѣлу безъ нихъ. Исаакъ по видимому также исчезъ, а съ нимъ вмѣстѣ пропала надежда на деньги, которыя принцъ Іоаннъ хотѣлъ достать у этого израильтянина и его братій. Между тѣмъ недостатокъ въ деньгахъ при такихъ критическихъ обстоятельствахъ могъ сдѣлаться очень опаснымъ.
На слѣдующій день послѣ взятія Торквильстона, въ Іоркѣ началъ распространяться слухъ, что Де Браси и Гильберъ съ своимъ союзникомъ Фронъ де Бефомъ взяты въ плѣнъ или убиты. Вальдемаръ, передавая это извѣстіе принцу Іоанну, прибавилъ, что онъ склоненъ вѣрить этому слуху, такъ какъ Де Браси отправляясь для нападенія на Седрика и его свиту взялъ съ собою немного людей. Въ другое время принцъ смотрѣлъ бы на такое насиліе какъ на веселую шутку, но теперь когда оно вредило его планамъ, онъ разразился противъ преступниковъ, и съ важностью, которая шла бы. королю Альфреду, говорилъ о нарушеніи законовъ и общественнаго порядка, и о похищеніи частной собственности.
— Грабители, не знающіе никакихъ принциповъ, воскликнулъ Іоаннъ. — Если я когда пцбудь сдѣлаюсь королемъ Англіи, я велю всѣхъ этихъ нарушителей закона повѣсить надъ подъемными мостами ихъ собственныхъ замковъ.
— Но желая сдѣлаться королемъ Англіи, замѣтилъ его Ахитофель равнодушно, — необходимо чтобы ваша милость не только терпѣли нарушенія законовъ этими грабителями безъ принциповъ, но даже оказывали имъ ваше покровительство, не смотря на вашу похвальную ревность къ законамъ. А каково намъ будетъ, если саксъ предупредилъ намѣреніе вашей милости и превратилъ уже свои подъемные мосты въ висѣлицы! А этотъ Седрикъ кажется способенъ на такое отважное дѣло. Вамъ хорошо извѣстно, принцъ, что намъ страшно предпринимать что либо безъ Фронъ де Бефа, Де Браси и Боа Гильбера, а между тѣмъ мы уже зашли такъ далеко, что по можемъ вернуться безопасно.
Нрипцъ съ нетерпѣніемъ ударилъ себя по лбу, и большими шагами Началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Злодѣи, воскликнулъ онъ, — низкіе предатели! Оставлять меня въ такой крайности!
— Скажите лучше: безсмысленные, непостоянные безумцы, которые занимаются глупостями въ то время, когда готовятся подобныя дѣла, возразилъ Вальдемаръ.
— Но что же дѣлать? спросилъ принцъ, остановись вдругъ предъ Вальдемаромъ.
— Не знаю рѣшительно что можно дѣлать, кромѣ того что я уже велѣлъ. Я не пришелъ къ вамъ съ сожалѣніями о предстоящей опасности, не принявъ напередъ возможныхъ мѣръ для ея отвращенія.
— Ты всегда мой ангелъ-хранитель, Вальдемаръ, и если у меня будетъ въ совѣтѣ такой канцлеръ, то имя Іоанна прославится въ лѣтописяхъ. — Что же приказалъ ты?
— Я велѣлъ Луи Винкельбранду, помощнику Де Браси, протрубить походъ, распустить знамена, немедленно идти къ замку Фронъ де Бефа, и сдѣлать все что возможно для поданія помощи нашимъ друзьямъ.
Принцъ Іоаннъ покраснѣлъ отъ досады, какъ избалованный ребенокъ, почему либо думающій, что ему нанесли оскорбленіе.
— Клянусь Богомъ, Вальдемаръ Фитцурзъ, ты слишкомъ много берешь на себя! Какъ осмѣлился ты такъ дерзко поступать, и повелѣвать чтобъ трубили и распускали знамена, безъ личнаго отъ насъ повелѣнія, въ городѣ гдѣ мы сами находимся?
— Прошу прощенья у вашего высочества, отвѣчалъ Фитцурзъ, внутренно проклиная глупое тщеславіе своего властителя; — но когда дѣла не терпятъ отлагательства, и потеря одной минуты можетъ быть гибельна, я разсудилъ, что лучше мнѣ принять на себя отвѣтственность въ случаѣ, столь важномъ для блага вашего высочества.
— Прощаю тебя, Фитцурзъ, сказалъ принцъ съ важностью: — намѣреніе твое извиняетъ необдуманную дерзость. Но кто это подъѣзжаетъ сюда? Клянусь св. крестомъ, это самъ Де Браси! И въ какой странной одеждѣ!
Въ самомъ дѣлѣ то былъ Де Браси, окровавленный отъ ударовъ, нанесенныхъ имъ шпорами коню, и багровый отъ быстрой ѣзды. Вооруженіе его носило на себѣ всѣ признаки упорной битвы: оно было изломано, въ безпорядкѣ, запятнано во многихъ мѣстахъ кровью, и отъ ѣзды покрыто грязщо и пылью. Снявъ шлемъ, онъ поставилъ его на столъ, и остановился на минуту въ молчаніи, стараясь собраться съ Духомъ для сообщенія привезенныхъ имъ новостей.
— Де Браси, обратился къ нему принцъ Іоаннъ, — что это значитъ? Говори, я приказываю тебѣ! Саксы бунтуютъ?
— Говори же, Де Браси, сказалъ Фитцурзъ почти въ одно время съ принцемъ. — Ты всегда былъ мужемъ. Гдѣ Боа Гильберъ? Гдѣ Фронъ де Бефъ?
— Боа Гильберъ бѣжалъ, отвѣчалъ Де Браси. — Фронъ де Бефа не видать вамъ болѣе: онъ нашелъ красную могилу между пылающими стропилами своего замка, и я одинъ спасся, чтобъ сообщить вамъ эту новость.
— Холодныя для насъ новости, замѣтилъ Вальдемаръ, — хотя ты и говоришь объ огнѣ и пожарѣ.
— Самаго худшаго вы еще не слыхали, продолжалъ Де Браси, и подойдя къ принцу Іоанну прибавилъ тихимъ, торжественнымъ голосомъ: — Ричардъ въ Англіи, и я видѣлъ его, говорилъ съ нимъ.
Принцъ Іоаннъ поблѣднѣлъ, зашатался и оперся о дубовую скамью, подобно человѣку, пораженному стрѣлою въ грудь.
— Ты бредишь, Де Браси, воскликнулъ Фитцурзъ: — это невозможно!
— Это вѣрно, какъ сама истина, отвѣчалъ Де Браси: — я былъ у него въ плѣну и говорилъ съ нимъ.
— Съ Ричардомъ Плантагенетомъ, говоришь ты? продолжалъ Фитцурзъ.
— Съ Ричардомъ Плантагенетомъ, съ Ричардомъ Львиное Сердце, да — съ Ричардомъ Англійскимъ?
— И былъ у него въ плѣну? слѣдовательно, у него есть войско?
— Нѣтъ, нѣсколько разбойниковъ-стрѣлковъ окружали его, не зная кто находится посреди ихъ. Я слышалъ какъ онъ говорилъ, что оставляетъ этихъ стрѣлковъ, къ которымъ присоединился только для участія въ осадѣ Торквильстона.
— Да, сказалъ Фитцурзъ, — таковъ именно Ричардъ: настоящій странствующій рыцарь, готовый пуститься во всякое приключеніе, полагаясь только на подвиги своей руки, подобно какому нибудь серу Гаю или Бевису[58], между тѣмъ какъ важныя дѣла его королевства дремлютъ и собственная жизнь его въ опасности. Что же ты намѣренъ дѣлать, Де Браси?
— Я? — Я предлагалъ Ричарду услуги, своихъ вольныхъ копейщиковъ, но онъ отвергъ ихъ. Теперь я поведу ихъ въ Гуллъ, посажу на суда и отправлюсь во Фландрію; благодаря бурнымъ временамъ, дѣятельный человѣкъ вездѣ найдетъ себѣ занятіе. А ты, Вальдемаръ, хочешь ли поднять снова копье и мечъ, оставить политику, ѣхать со мной и раздѣлить жребій, который пошлетъ намъ Богъ?
— Я слишкомъ старъ, Морисъ, и у меня есть дочь, отвѣчалъ Вальдемаръ.
— Отдай ее мнѣ, Фитцурзъ, и она будетъ жить прилично своему званію съ помощью копья и коня моего.
— Нѣтъ, я найду убѣжище при церкви Святаго Петра, гдѣ архіепископъ мой братъ по союзу дружбы.
Въ продолженіе этого разговора, принцъ Іоаннъ пришелъ мало по малу въ себя отъ оцѣпенѣнія, въ которое повергла его неожиданная вѣсть, и прислушивался къ разговору двухъ своихъ сообщниковъ. Они покидаютъ меня, сказалъ онъ самъ себѣ; — привязанность ихъ ко мнѣ крѣпостью своею похожа на увянувшій листъ, колеблемый вѣтромъ!… Адъ и черти! Неужели я по найду самъ для себя средствъ, когда эти трусы оставляютъ меня? Пробормотавъ это принцъ замолчалъ, и когда наконецъ вмѣшался въ разговоръ, то началъ смѣяться судорожнымъ смѣхомъ, выражавшимъ какую-то демонскую страсть.
— Ха, ха, ха! почтенные лорды, клянусь свѣтомъ лица Пречистой Дѣвы, я считалъ васъ за людей умныхъ, отважныхъ, здравомыслящихъ, а вы оставляете богатство, почести, удовольствія, все что наше благородное дѣло обѣщало намъ, оставляете въ то самое мгновеніе, когда одинъ смѣлый ударъ могъ бы рѣшить его въ нашу пользу.
— Я не понимаю васъ, сказалъ Де Браси. — Какъ скоро распространится извѣстіе о возвращеніи Ричарда, у него явится войско, и тогда все для насъ пропало. Я совѣтовалъ бы вамъ, принцъ, или бѣжать во Францію, или прибѣгнуть къ покровительству королевы-матери.
— Я по думаю о себѣ, возразилъ принцъ Іоаннъ съ гордостью: — для личной безопасности мнѣ достаточно сказать одно слово брату. Но ты, Де Браси, ты, Вольдемаръ Фитцурзъ! Не смотря на вашу готовность покинуть меня, я не хотѣлъ бы видѣть ваши головы на клифордскихъ воротахъ. Неужели, Вальдемаръ, ты думаешь, что хитрый архіепископъ не допуститъ взять тебя, даже со ступеней алтаря, если это послужитъ къ примиренію его съ королемъ Ричардомъ? А ты, Де Браси, развѣ забылъ, что Робертъ Эстотвиль стоитъ между тобой и Гулломъ со всѣми своими силами, и что графъ Эсексъ собираетъ своихъ приверженцевъ? Если мы имѣли причину опасаться этихъ полчищъ до возвращенія Ричарда, можешь ли ты сколько нибудь сомнѣваться на счетъ рѣшенія, которое предводители ихъ примутъ теперь? Повѣрь мнѣ, Эстотвиль одинъ такъ силенъ, что можетъ опрокинуть всѣхъ твоихъ вольныхъ копейщиковъ въ Гумберъ (При этихъ словахъ Вальдемаръ Фитцурзъ и Де Браси взглянули другъ на друга, и мрачное отчаяніе выразилось въ ихъ взорахъ). Намъ остается единственный путь къ спасенію, продолжалъ принцъ, и чело его стало темнѣе ночи: — предметъ нашего ужаса путешествуетъ одинъ, надобно идти ему на встрѣчу.
— Только не я сдѣлаю это, проговорилъ съ живостью Де Браси: — я былъ у него въ плѣну, и онъ пощадилъ меня. Я не тропу ни одного пера на его шлемѣ.
— Кто говоритъ о причиненіи ему вреда? возразилъ принцъ Іоаннъ съ горькимъ смѣхомъ. — Этотъ человѣкъ, пожалуй, скажетъ, что я замыслилъ убійство! Нѣтъ! Я думаю, что темница будетъ для него приличнѣе; а въ Британіи или въ Австріи, не все ли это равно? Дѣла останутся въ томъ же положеніи, въ какомъ были при началѣ нашего предпріятія. Оно основано было на надеждѣ, что Ричардъ останется плѣнникомъ въ Германіи. Дядя нашъ Робертъ жилъ и умеръ въ замкѣ Кардифѣ.
— Но, возразилъ Вальдемаръ, — отецъ вашъ Генрихъ сидѣлъ тверже на престолѣ, чѣмъ ваше высочество. Я сказку, что лучшая темница та, которую устраиваетъ могильщикъ. Нѣтъ подземелья тверже церковнаго свода! Я высказалъ свое мнѣніе.
— Темница или могила, отозвался Де Браси, — все равно, я умываю руки.
— Злодѣй! воскликнулъ принцъ Іоаннъ, — не думаешь ли ты предать насъ?
— Я не былъ ни чьимъ предателемъ, отвѣчалъ гордо Де Браси, — и имя злодѣя никогда не соединится съ моимъ именемъ.
— Потише, серъ рыцарь! сказалъ Вальдемаръ, — а вы, государь, извините нерѣшимость храбраго Де Браси; я надѣюсь скоро убѣдить его.
— Твоего краснорѣчія не станетъ на это, Фитцурзъ! возразилъ рыцарь.
— Послушай, любезный Морисъ, продолжалъ хитрый политикъ, — не барахтайся, словно испуганная лошадь, не разсмотрѣвъ по крайней мѣрѣ предмета своего страха. Этотъ Ричардъ… за день еще, твое пламеннѣйшее желаніе было встрѣтиться съ нимъ лицомъ къ лицу посреди битвы. Сто разъ слышалъ я отъ тебя это желаніе.
— Да; по это было, какъ ты говоришь, желаніе встрѣтиться съ нимъ лицомъ къ лицу въ пылу битвы; по никогда не слыхалъ ты, чтобъ я хотѣлъ напасть на него въ лѣсу, какъ разбойникъ.
— Ты не настоящій рыцарь, если это тебя останавливаетъ. Въ битвахъ ли Ланселотъ и серъ Тристрамъ стяжали себѣ славу? Не нападеніями ли на могучихъ рыцарей въ тѣни мрачныхъ и непроходимыхъ лѣсовъ они сдѣлались знаменитыми?
— Да, но я отвѣчаю вамъ, что ни Тристрамъ, ни Ланселотъ не схватились бы съ Ричардомъ Плантагенетомъ, и думаю что у нихъ не было въ обыкновеніи нападать съ превосходными силами на одного человѣка.
— Ты безумецъ, Де Браси! Что же такое мы предлагаемъ тебѣ, начальнику вольной дружины, состоящему на службѣ принца Іоанна, которому проданъ твой мечъ? Ты знаешь нашего врага, и останавливаешься, когда дѣло идетъ о судьбѣ твоего начальника, твоихъ товарищей, о твоей собственной судьбѣ, о жизни и чести каждаго изъ насъ.
— Я говорю тебѣ, сказалъ Де Браси торжественно, — что онъ подарилъ мнѣ жизнь. Правда, онъ прогналъ меня отъ себя, отвергъ моя услуги, и это освобождаетъ меня отъ преданности и покорности ему; но я не подниму руки на него.
— Этого и не нужно; пошли Луи Винкельбранда и нѣсколько человѣкъ изъ твоихъ копейщиковъ.
— У васъ довольно своихъ негодяевъ; ни одинъ изъ моихъ людей не тронется для подобнаго порученія, отвѣчалъ Морисъ.
— И ты такъ настойчивъ, Де Браси? спросилъ принцъ Іоаннъ. — Неужели, ты меня оставишь послѣ всѣхъ твоихъ увѣреній въ ревности къ моему дѣлу?
— Я и не хочу оставлять васъ, отвѣчалъ Де Браси: — я буду служить вамъ въ совѣтѣ и въ полѣ, во всемъ что не противно обязанностямъ рыцаря; по это разбойническое дѣло не относится къ моимъ обѣщаніямъ.
— Пойдемъ, Вальдемаръ, сказалъ принцъ Іоаннъ. — Какой я несчастный государь! У отца моего, короля Генриха, были вѣрные служители: ему стоило только сказать, что его тревожитъ мятежный монахъ, и кровь Томаса Бекета, хотя онъ и былъ святой, обагрила ступени его собственнаго алтаря. Траси, Морвиль, Брито[59], вѣрные и отважные слуги, исчезли имена ваши, исчезъ и духъ вашъ! И хотя Реджинальдъ Фитцурзъ оставилъ сына, по этотъ сынъ измѣнилъ вѣрности и храбрости своего отца.
— Онъ не измѣнилъ ни той, ни другой, отвѣчалъ Вальдемаръ Фитцурзъ, — и если уже невозможно иначе, я возьмусь за это опасное предпріятіе. Какъ ни дорого заплатилъ отецъ мой за славу ревностнаго друга, доказательство его вѣрности къ Генриху по можетъ сравниться съ тѣмъ что я готовъ сдѣлать для васъ, такъ какъ я согласился бы скорѣе вооружиться противъ цѣлаго календаря святыхъ, чѣмъ извлечь копье противъ Львинаго Сердца. Надѣюсь, Де Браси, что ты будешь поддерживать колеблющійся духъ и охранять особу принца Іоанна. Если вы получите извѣстіе, какое я надѣюсь вамъ доставить, то наше предпріятіе не будетъ долѣе подлежать сомнѣнію. Пажъ! продолжалъ онъ, — ступай скорѣе ко мнѣ домой и скажи моему оруженосцу, чтобъ онъ немедленно пришелъ сюда; вели Стефену Ветералю, Броду Торесби и тремъ копьеносцамъ Спайнгова немедленно явиться ко мнѣ; пусть Гюгъ Бардопъ, главный лазутчикъ, также идетъ со мною. Прощайте, принцъ, до благопріятнѣйшаго времени, и съ этими словами Вальдемаръ оставилъ комнату.
— Онъ хочетъ взять въ плѣнъ моего брата, сказалъ принцъ Іоаннъ, обращаясь къ Де Браси съ такимъ же легкимъ угрызеніемъ совѣсти, какъ будто дѣло шло о свободѣ саксонскаго франклина. — Надѣюсь, онъ будетъ вѣренъ нашимъ предписаніямъ и сохранитъ подобающе уваженіе къ особѣ любезнаго намъ Ричарда.
Де Браси отвѣчалъ только улыбкой.
— Клянусь свѣтомъ очей святой Дѣвы, продолжалъ принцъ Іоаннъ, — повелѣнія, данныя ему нами, когда мы стояли вмѣстѣ въ галереѣ у окна были самыя точныя, хотя ты можетъ быть и не слыхалъ ихъ. Ясно и опредѣленно было наше повелѣніе о сохраненіи безопасности Ричарда, и горе Вальдемару, если онъ нарушитъ его.
— Я пойду къ нему, отвѣчалъ Де Браси, — и объясню ему вполнѣ желаніе вашего высочества: оно совершенно ускользнуло отъ моего слуха, и можетъ быть Вальдемаръ также не слыхалъ его.
— Нѣтъ, нѣтъ, съ нетерпѣніемъ возразилъ принцъ, — увѣряю тебя, онъ все слышалъ; и сверхъ того у меня есть для тебя другое занятіе. Морисъ, подойди сюда, дай мнѣ опереться на твое плечо.
Они прошлись такимъ образомъ по залѣ, и принцъ Іоаннъ, съ видомъ самой дружеской довѣрчивости, продолжалъ говорить: — Что думаешь ты объ этомъ Вальдемарѣ Фитцурзѣ, любезный Де Браси? Онъ надѣется быть нашимъ канцлеромъ. Конечно, мы подумаемъ еще прежде чѣмъ дадимъ столь высокое званіе человѣку, который ясно обнаруживаетъ мало уваженія къ нашей крови, взявшись съ такою готовностью за предпріятіе противъ Ричарда. Я увѣренъ, ты думаешь, что ты потерялъ что нибудь въ нашихъ глазахъ своимъ смѣлымъ отклоненіемъ такого печальнаго порученія. Но ошибаешься, Морисъ! Я скорѣе уважаю тебя за твою добродѣтельную твердость. Есть дѣла, которыхъ требуетъ необходимость; по мы не любимъ и не уважаемъ совершителей ихъ; и между приверженцами вашими бываютъ отказы, которые скорѣе чѣмъ согласіе возвышаютъ ихъ въ нашемъ мнѣніи. Плѣненіе моего злополучнаго брата не даетъ столько правъ на высокое званіе канцлера, сколько твой рыцарскій и твердый отказъ даетъ тебѣ право на жезлъ великаго маршала. Подумай объ этомъ, Де Браси, и исполняй свою обязанность.
— Слабый тиранъ! пробормоталъ Де Браси, выходя отъ принца. — Несчастны тѣ, которые тебѣ вѣрятъ! Твой канцлеръ… гм!… да!… Надѣюсь, что тотъ, кому ввѣрена твоя совѣсть, получитъ нетрудную должность. Но великій маршалъ Англіи, — прибавилъ Морисъ, протягивая руки какъ бы для того чтобъ схватить жезлъ новаго званія и проходя гордой поступью вдоль передней, — это награда, достойная исканій.
Едва Де Браси оставилъ комнату, какъ принцъ Іоаннъ кликнулъ слугу.
— Вели Гюгу Бардону, нашему главному лазутчику, придти сюда, какъ скоро онъ поговоритъ съ Вольдемаромъ Фитцурзомъ.
Іоаннъ, въ ожиданіи его, ходилъ по комнатѣ неровными и нерѣшительными шагами, но вскорѣ явился главный лазутчикъ.
— Бардонъ, чего требовалъ отъ тебя Вальдемаръ? обратился къ нему принцъ.
— Двухъ отважныхъ людей, хорошо знакомыхъ съ сѣверными степями и умѣющихъ отыскивать слѣды человѣка и коня?
— И ты удовлетворилъ его?
— Ваше высочество не можете иначе думать обо мнѣ, отвѣчалъ начальникъ шпіоновъ. — Одинъ изъ нихъ уроженецъ Гексамшира; онъ привыкъ отыскивать слѣды тиндэльскихъ и тевіотдэльскихъ воровъ, какъ охотничья собака отыскиваетъ слѣдъ раненой лани. Другой родомъ изъ Іоркшира, и не разъ въ веселомъ Шервудѣ свистали стрѣлы изъ его лука; онъ знаетъ между Шервудомъ и Ричмондомъ каждую тропинку и лощинку, каждую просѣку и чащу.
— Хорошо, сказалъ принцъ. — И Вальдемаръ отправится съ ними?
— Немедленно, отвѣчалъ Бардонъ.
— Кто его спутники? безпечно спросилъ Іоаннъ.
— Съ нимъ идутъ Бродъ Торесби и Ветераль, котораго называютъ за его жестокость Стефепъ Стальное Сердце, да три сѣверные война, принадлежавшіе въ одно время къ шайкѣ Ральфа Мидльтона, — ихъ привыкли называть копьеносцами Спайнгова.
— Хорошо, сказалъ принцъ Іоаннъ, и прибавилъ послѣ минутнаго молчанія: — Бардонъ, намъ необходимо чтобъ ты тщательно наблюдалъ за Морисомъ де Браси, — такъ однакожъ чтобъ онъ не замѣтилъ этого. Извѣщай насъ время отъ времени съ кѣмъ онъ говоритъ и что предпринимаетъ. Не забывай этого, если не хочешь подвергнуться отвѣтственности.
Гюгъ Бардонъ поклонился и вышелъ.
— Если Морисъ обманываетъ меня, бормоталъ принцъ Іоаннъ, — если онъ меня обманываетъ, какъ заставляютъ думать его поступки, голова его падетъ съ плечъ, даже когда Ричардъ уже будетъ гремѣть подъ воротами Іорка.
ГЛАВА XXXV.
правитьОбратимся теперь къ Исааку изъ Іорка.
Сѣвъ на мула, подареннаго ему Локслеемъ, Исаакъ въ сопровожденіи двухъ сильныхъ стрѣлковъ, назначенныхъ для охраненія его и указанія дороги, направилъ путь къ Темпльстоской прецепторіи, съ намѣреніемъ похлопотать объ освобожденіи своей дочери. Прецепторія отстояла на день ѣзды отъ разрушеннаго замка Торквильстона, и еврей надѣялся достигнуть ея до наступленія ночи; но этому, отпустивъ своихъ провожатыхъ на опушкѣ лѣса, и наградивъ ихъ серебряной монетой, онъ поѣхалъ со всею поспѣшностью, какая только возможна была при его усталости. Но силы совершенно оставили его прежде чѣмъ онъ достигъ до разстоянія въ четыре мили отъ Темпльсто: онъ почувствовалъ мучительную боль въ спинѣ и во всѣхъ членахъ, а чрезмѣрная тоска, раздиравшая его сердце, теперь усилилась еще отъ физическаго страданія, такъ что онъ рѣшительно не могъ продолжать пути далѣе маленькаго мѣстечка, гдѣ жилъ пріятель его, еврейскій равинъ, славившійся медицинскими познаніями. Натанъ бенъ Израиль принялъ своего страждущаго единоплеменника со всѣмъ радушіемъ, которое предписывается закономъ и которое евреи свято соблюдаютъ въ отношеніи одного къ другому. Онъ настоялъ на томъ, чтобъ Исаакъ отдохнулъ и употребилъ лекарства, почитавшіяся за самыя дѣйствительныя отъ лихорадки, которую страхъ, усталость, оскорбленія и горе навлекли на несчастнаго стараго еврея.
На другой день, когда Исаакъ хотѣлъ подняться и продолжать путь свой, Натанъ возсталъ противъ его намѣренія, какъ хозяинъ и врачъ, говоря что это можетъ стоить ему жизни. Но Исаакъ возразилъ, что дѣло важнѣе жизни и смерти зависитъ отъ поѣздки его въ Темпльсто нынѣшнимъ же утромъ.
— Въ Темпльсто! воскликнулъ его хозяинъ съ удивленіемъ, снова пощупалъ у него пульсъ и потомъ пробормоталъ сквозь зубы: — Жаръ уменьшился, по умъ его кажется нѣсколько омраченъ и встревоженъ.
— А почему же не ѣхать въ Темпльсто? спросилъ больной. — Я согласенъ съ тобою, Натанъ, что это жилище такихъ людей, для которыхъ презираемыя чада обѣтованія суть камень преткновенія и предметъ отвращенія; по ты знаешь, что важныя торговыя дѣла приводятъ насъ иногда къ этимъ кровожаднымъ назарейскимъ воинамъ, и мы одинаково посѣщаемъ прецепторія рыцарей храма и такъ называемыя командорства рыцарей Іоанна[60].
— Мнѣ это очень извѣстно, отвѣчалъ Натанъ; — по знаешь ли ты, что самъ Лука де Боманоаръ, глава ихъ ордена, называемый ими великимъ магистромъ, теперь въ Темпльсто?
— Нѣтъ, я не зналъ этого, сказалъ Исаакъ: — по послѣднимъ письмамъ нашихъ братій изъ Парижа, онъ долженъ быть теперь тамъ и молить Филиппа о помощи противъ султана Саладина.
— Да, онъ прибылъ уже въ Англію, неожиданно для своихъ братій, отвѣчалъ Бенъ Израиль, — и явился посреди ихъ, готовый исправить и наказать ихъ мощною рукою; чело его пылаетъ негодованіемъ противъ всѣхъ, уклонившихся отъ даннаго обѣта, и великъ страхъ сыновъ Беліала! Слыхалъ ли ты его имя?
— Да, оно мнѣ хорошо извѣстно, отвѣчалъ Исаакъ. — Язычники описываютъ Луку Боманоара человѣкомъ ревностнымъ до того, что онъ готовъ биться за каждую іоту назарейскаго закона, а паши братья наименовали его гордымъ истребителемъ сарациновъ и жестокимъ тираномъ сыновъ обѣтованія.
— И неошибочно они назвали его такъ, проговорилъ врачъ Натанъ: — другіе рыцари храма могутъ быть тронуты наслажденіемъ сердца, или подкуплены обѣщаніемъ золота и серебра; но Боманоаръ не таковъ, онъ ненавидитъ чувственность, презираетъ богатство и стремится къ тому что они называютъ вѣнцомъ мученичества. Да пошлетъ Богъ Іакова скорѣе ему и всѣмъ имъ этотъ вѣнецъ! Этотъ горделивый мужъ особенно тяготѣлъ своею рукою надъ сынами Іуды, какъ святой Давидъ надъ эдомитянами, и считаетъ умерщвленіе еврея за жертвоприношеніе, угодное Богу болѣе смерти сарацина. Онъ произноситъ нечестивыя и лживыя рѣчи даже противъ цѣлебной силы нашихъ врачеваній, называя ихъ навожденіями сатаны. Да смиритъ его Господь!
— Не смотря на все это, сказалъ Исаакъ, — я долженъ быть въ Темпльсто, хотя бы онъ уподобилъ лице свое огненной пещи, седьмерицею раскаленной.
Тутъ онъ объяснилъ Натану крайность, принудившую его къ путешествію. Равинъ слушалъ его со вниманіемъ и изъявилъ свое участіе, по обычаю своего народа, разорвавъ на себѣ одежду и сказавъ: — Ахъ, дочь моя! Дочь моя! Горе тебѣ, краса Сіона! Горе тебѣ, плѣненіе Израиля!
— Ты видишь, продолжалъ Иссакъ, — въ какомъ я положеніи, и возможно ли мнѣ медлить. Можетъ быть, присутствіе этого Луки Боманоара, какъ первенствующаго между ними, отклонитъ Бріана де Боа Гильбера отъ зла, имъ замышляемаго, и онъ возвратитъ мнѣ мою возлюбленную Ревеку.
— Иди, произнесъ Натанъ бенъ Израиль, — и будь мудръ, ибо мудростью спасся Даніилъ во рвѣ львиномъ, и да будетъ благо тебѣ по желанію твоего сердца! Но, если возможно, избѣгай лица великаго магистра, ибо поруганіемъ нашего народа услаждается сердце его отъ зари утренней до вечерней. Можетъ быть, если тебѣ удастся поговорить наединѣ съ Боа Гильберомъ, ты скорѣе убѣдишь его; говорятъ, у этихъ нечестивыхъ назарянъ нѣтъ единодушія въ прецепторіи. Да водворится смятеніе въ совѣтахъ ихъ, да покроются они позоромъ; но ты, братъ, возвращайся ко мнѣ, какъ въ домъ своего отца, и принеси мнѣ вѣсть о своемъ успѣхѣ; надѣюсь, что ты приведешь съ собою Ревеку, эту питомицу мудрой Миріамы, цѣленія которой язычники поносили, приписывая дѣйствіе ихъ чернокнижію.
Вслѣдъ за этимъ Исаакъ простился съ своимъ другомъ, и послѣ почти часовой ѣзды прибылъ въ прецепторію Темпльсто.
Это жилище рыцарей храма лежало посреди цвѣтущихъ луговъ и тучныхъ пастбищъ, которые благочестіе предшествовавшаго прецептора принесло въ даръ ордену. Оно имѣло твердыя, надежныя укрѣпленія, предметъ всегдашней заботливости этихъ рыцарей, необходимый по тогдашнему смутному состоянію Англіи. Два воина въ черныхъ одеждахъ, съ сѣкирами въ рукахъ, охраняли подъемный мостъ; другіе, къ такомъ же мрачномъ одѣяніи, тихо расхаживали по стѣнамъ, и при гробовомъ молчаніи походили болѣе на привидѣнія, чѣмъ на живыхъ людей. Низшіе служители ордена одѣвались такимъ образомъ съ тѣхъ поръ, какъ употребленіе бѣлой одежды, подобно одеждѣ рыцарей и оруженосцевъ, подало поводъ къ возникновенію въ горахъ Палестины ложныхъ братьевъ, которые называя себя рыцарями храма наносили великое безчестіе ордену. Время отъ времени можно было видѣть рыцаря, проходившаго чрезъ дворъ въ длинной бѣлой мантіи, съ головою, склоненною на грудь и со сложенными руками. Если рыцарямъ случалось встрѣтиться, то они проходили мимо другъ друга съ тихимъ, торжественнымъ и нѣмымъ поклономъ: таково было правило ихъ ордена, ссылавшагося на священные тексты: «Во многоглаголаніи нѣсть спасенія» и «жизнь и смерть зависятъ отъ языка». Словомъ, мрачная, аскетическая суровость ордена храма, которая давно уступила мѣсто невоздержанію и необузданной нѣгѣ, казалось, снова поступила въ свои права въ Темпльсто предъ строгимъ взоромъ Луки Боманоара.
Исаакъ остановился у воротъ, и началъ думать какъ бы ему получить доступъ наиболѣе благопріятнымъ способомъ, такъ какъ онъ зналъ очень хорошо, что его злополучному племени живой фанатизмъ ордена былъ опасенъ не менѣе необузданной безнравственности рыцарей, и что вѣра его была для нихъ предметомъ ненависти и гоненія, такъ же какъ богатство его навлекало на него немилосордныя утѣсненія алчныхъ серебролюбцевъ.
Между тѣмъ какъ эти мысли занимали Исаака, Лука Боманоаръ гулялъ въ небольшомъ саду, расположенномъ внутри наружныхъ укрѣпленій, и съ грустною довѣрчивостью бесѣдовалъ съ однимъ изъ братьевъ своего ордена, который сопутствовалъ ему изъ Палестины.
Великій магистръ былъ человѣкъ преклонныхъ лѣтъ, какъ это свидѣтельствовали его длинная сѣдая борода и густыя сѣдыя брови, осѣнявшія его глаза, пламени которыхъ не могли угасить годы. Какъ у страшнаго воителя и изступленнаго фанатика, черты его, рѣзкія и строгія, сохранили выраженіе воинской жестокости и носили отпечатокъ изнурительнаго воздержанія и духовной гордости, отличающей самодовольную набожность. Но съ этими строгими чертами его физіономіи было соединено нѣкоторое величіе и благородство, происходившія безъ сомнѣнія отъ значительнаго вліянія, какое давалъ ему высокій санъ на дѣла монарховъ и князей, и отъ привычки къ верховному владычеству надъ храбрыми и благородными рыцарями, соединенными братствомъ ордена. Магистръ былъ высокаго роста, и поступь его, не поколебавшаяся ни отъ лѣтъ, ни отъ заботъ, оставалась твердою и величественною. Бѣлая мантія, сшитая согласно съ строгими правилами самого святаго Бернарда и сдѣланная изъ той матеріи, которая называлась власяницей, плотно облекала станъ Боманоара, а на лѣвомъ плечѣ его виднѣлся восьмиугольный крестъ изъ краснаго сукна, исключительно усвоенный ордену. Ни золота, ни горностая не видно было на этой мантіи; по по уваженію къ лѣтамъ великаго магистра, нижняя одежда его была, какъ дозволялось уставомъ, опушена и подбита тончайшими бараньими шкурками шерстью вверхъ, что было самымъ скромнымъ употребленіемъ мѣха, считавшагося тогда за величайшую роскошь въ одеждѣ. Въ рукѣ своей магистръ держалъ тотъ странный abacus, или жезлъ, съ которымъ обыкновенно изображаютъ рыцарей храма; на верхнемъ концѣ жезла находилась круглая бляха съ изображеніемъ креста ордена, вырѣзаннаго въ кругу или огіе, какъ называютъ это геральдики. Собесѣдникъ, находившійся при этомъ важномъ лицѣ, былъ одѣтъ почти совершенно одинаково съ нимъ, но чрезвычайная почтительность, оказываемая имъ начальнику, показывала, что между ними не было другаго равенства, кромѣ принадлежности къ одному и тому же ордену. Прецепторъ, — таково было его званіе, — шелъ не рядомъ съ великимъ магистромъ, но позади его, на такомъ разстояніи, сколько нужно было для того, чтобъ Боманоаръ могъ говорить съ нимъ не оборачивая головы.
— Конрадъ, началъ великій магистръ, — любезный товарищъ трудовъ и битвъ моихъ! только въ твою вѣрную грудь я могу излить свою скорбь. Тебѣ одному могу сказать, какъ часто со времени прибытія моего въ это королевство я желалъ оставить все и удалиться къ праведнымъ. Взоръ мой не встрѣтилъ въ Англіи ни одного предмета, на которомъ я могъ бы остановиться съ удовольствіемъ, исключая гробы нашихъ братьевъ подъ тяжелыми сводами церкви нашего ордена въ гордой столицѣ. О, храбрый Робертъ де Росъ! восклицалъ я внутренно, смотря на этихъ истинныхъ воиновъ креста, тамъ гдѣ лежатъ изваянія ихъ на гробницахъ, — о, достойный Вильямъ де Марешаль! Отворите свои мраморныя келіи и раздѣлите покой свой съ утомленнымъ братомъ, который скорѣе согласился бы сразиться съ сотнями тысячъ язычниковъ, чѣмъ оставаться свидѣтелемъ униженія нашего святаго ордена.
— Справедливы, отвѣчалъ Конрадъ Монъ-Фитшетъ, — очень справедливы слова твои: развращеніе нашихъ братьевъ въ Англіи превосходитъ даже то что укоренилось между ними во Франціи.
— Потому что здѣсь они богаче, замѣтилъ великій магистръ. — Не осуди меня, братъ, хоть я и скажу нѣчто въ похвалу свою. Ты знаешь жизнь, которую я велъ, исполняя каждое правило моего ордена, борясь съ демонами плотскими и безплотными, поражая какъ добрый рыцарь и ревностный служитель церкви, льва рыкающаго и ходящаго окрестъ чтобъ поглотить кого-нибудь; гдѣ бы я ни встрѣчалъ его, согласно предписанію приснопамятнаго святителя Бернарда, изложенному въ сорокъ пятой главѣ нашего устава, Ut Leo semper feriatur[61]. Но клянусь святымъ храмомъ, клянусь этой ревностью, которая поглотила все мое существо и жизнь мою, даже всѣ жилы и мозгъ костей моихъ; клянусь тебѣ самимъ святѣйшимъ храмомъ, что исключая тебя и нѣкоторыхъ немногихъ, соблюдающихъ древнюю строгость, я не вижу братій, которыхъ могъ бы признать въ душѣ своей достойными этого святаго имени. Что гласятъ наши статуты и какъ братья соблюдаютъ ихъ? Они не должны носить суетныхъ или свѣтскихъ украшеній, перьевъ на своихъ шлемахъ, золота на стременахъ или уздѣ; а кто теперь рисуется надменнѣе и пышнѣе бѣдныхъ воиновъ храма? Имъ запрещено ловить однѣхъ птицъ посредствомъ другихъ, стрѣлять животныхъ изъ лука или самострѣла, трубить въ охотничій рогъ, или гоняться за дичью на лошади, — а теперь въ стрѣльбѣ и на соколиной охотѣ, во всякой пустой забавѣ лѣсной и рѣчной и въ подобныхъ тому безумныхъ суетностяхъ, кто опередитъ рыцарей храма? Имъ запрещено читать что либо безъ дозволенія настоятеля, или слушать чтеніе, за исключеніемъ святыхъ писаній, которыя читаются вслухъ въ часы трапезы, — и что же? слухъ ихъ склоняется къ празднолюбивымъ менестрелямъ, а взоры погружены въ нечестивые романы. Имъ повелѣно искоренять волхвованіе и ересь, — и что же? они занимаются изученіемъ проклятыхъ іудейскихъ кабалистическихъ таинствъ и магіею язычниковъ сарациповъ. Имъ предписана простота въ пищѣ: коренья, похлебка, овсяный кисель, мясо три раза только въ недѣлю, ибо ежедневное употребленіе мяса есть постыдное распаленіе плоти; но посмотри: столы ихъ гнутся подъ вкусными яствами. Питьемъ ихъ должна быть вода, а теперь выраженіе «пьетъ какъ рыцарь храма» сдѣлалось хвастовствомъ д^я каждаго разгульнаго удальца! Самый этотъ садъ, наполненный рѣдкими травами и деревьями, привезенными изъ восточныхъ странъ, похожъ болѣе на принадлежность гарема какого нибудь невѣрнаго эмира, чѣмъ на мѣсто, которое христіанскіе монаха посвятили возращенію своихъ простыхъ овощей. О, Конрадъ! Хорошо бы еще, еслибъ ослабленіе благочестія на этомъ остановилось! Тебѣ извѣстно, что намъ запрещено было принимать къ себѣ благочестивыхъ женъ, которыя вначалѣ, какъ сестры, пріобщены были къ нашему ордену, «потому что», говоритъ глава сорокъ шестая, «древній врагъ рода человѣческаго посредствомъ сообщенія съ женщинами отклонилъ многихъ съ праваго пути къ раю». Въ послѣдней главѣ, которая положена нашимъ блаженнымъ основателемъ какъ краеугольный камень чистаго и непогрѣшимаго ученія, имъ. даннаго, намъ воспрещается даже поцалуй дружбы для нашихъ сестеръ и матерей — ut omnium mulierum fugiantur oscilla. Я стыжусь говорить, стыжусь помыслить о развращеніи, которое подобно потоку затопило васъ. Души нашихъ чистыхъ основателей, тѣни Гюга де Пайепа и Готфрида де Септъ Омера, и блаженныхъ Семи, которые первые соединились для посвященія жизни своей на служеніе храму, не могутъ даже безмятежно предаваться наслажденіямъ рая. Онѣ явились мнѣ, Конрадъ, въ ночномъ видѣніи, ихъ святыя очи проливали слезы о грѣхахъ и безумствахъ ихъ братій, о постыдной и гнусной нѣгѣ, въ которой они утопаютъ. «Боманоаръ», говорили они: «ты дремлешь, проснись же! Въ зданіи храма есть язва глубокая и нечестивая, подобная той, которую оставляло прикосновеніе прокаженныхъ на стѣнѣ зараженнаго дома въ древности[62]. Воины креста, обязанные избѣгать взгляда женщины, какъ глазъ василиска, живутъ въ открытомъ грѣхѣ не только съ женщинами своего племени, но даже съ дочерьми проклятыхъ язычниковъ и еще болѣе проклятыхъ жидовъ. Боманоаръ, ты спишь; возстань и ополчись за насъ! Порази грѣшниковъ, мужа и жену! Препояшься мечомъ Финеаса!» Видѣнія исчезли, Конрадъ; но проснувшись я слышалъ еще звукъ ихъ кольчугъ, видѣлъ какъ развѣвались ихъ бѣлыя мантіи. И я буду дѣйствовать по слову ихъ, очищу зданіе храма, вырву нечестивые камни, въ которыхъ таится зараза, и далеко брошу ихъ!
— Но вспомни, высокопреподобный отецъ, сказалъ Монъ-Фитшетъ, — что зло распространилось временемъ и обычаями; да будетъ исправленіе твое столь же осторожно, сколь оно мудро и справедливо.
— Нѣтъ, Монъ-Фитшетъ, отвѣчалъ суровый старикъ: — оно должно быть сильно и внезапно. Судьба ордена готова совершиться. Воздержаніе, самоотверженіе и благочестіе нашихъ предшественниковъ пріобрѣли ламъ сильныхъ друзей; наше тщеславіе, богатство, роскошь, возставили противъ насъ мощныхъ враговъ. Мы должны остерегаться богатства, искушенія властителей, должны отвергнуть тщеславіе, оскорбляющее правовѣрныхъ, должны исправить злоупотребленія въ образѣ жизни, которыя служатъ соблазномъ для всего христіанскаго міра! Или, помяни слова мои: орденъ храма рушится неминуемо, и воспоминаніе о немъ изгладится между народами.
— Да отвратитъ Господь такое бѣдствіе! воскликнулъ прецепторъ.
— Аминь, произнесъ торжественно великій магистръ; — но мы должны удостоиться Его помощи. Говорю тебѣ, Конрадъ, ни силы небесныя, ни силы земныя не будутъ терпѣть долѣе преступленій этого поколѣнія. Духъ мой не обманываетъ меня; основаніе, на которомъ воздвигнуто наше братство, уже подкопало, и каждымъ прибавленіемъ, сдѣланнымъ къ зданію нашего величія, только, ускорится паденіе его въ пропасть. Мы должны исправить свои стези и явиться истинными поборниками креста, принося въ жертву своему призванію не только кровь и жизнь, не только страсти и пороки свои, но и свой покой, свои удобства и естественныя склонности, — мы должны поступать какъ люди, убѣжденные, что многія удовольствія, доступныя другимъ, воспрещаются воинамъ, принесшимъ обѣтъ служенія храму.
Въ эту минуту, оруженосецъ въ изношенномъ платьѣ (ибо желавшіе вступить въ этотъ святой орденъ носили старое платье рыцарей въ продолженіи времени, положеннаго для испытанія) вошелъ въ садъ, и низко поклонясь великому магистру остановился въ молчаніи, не смѣя до его позволенія сказать зачѣмъ онъ пришелъ.
— Не приличнѣе ли, замѣтилъ великій магистръ, — видѣть теперь этого Дамьяна, приходящаго въ одеждѣ христіанскаго смиренія, и стоящаго съ почтительнымъ молчаніемъ предъ своимъ начальникомъ, чѣмъ за два дня предъ этимъ, когда этотъ же самый суетный безумецъ, одѣтый въ цвѣтное платье, болталъ подобно попугаю разный вздоръ? — Говори, Дамьянъ, мы позволяемъ тебѣ. Что ты хочешь намъ сказать?
За воротами стоитъ жидъ, благородный и высокопочтенный отецъ, отвѣчалъ оруженосецъ, — и проситъ позволенія говорить съ братомъ Бріаномъ де Боа Гильберомъ.
— Ты правъ, что докладываешь объ этомъ мнѣ, сказалъ великій магистръ, — въ нашемъ присутствіи прецепторъ ничего болѣе, какъ равный братъ ордена, который не можетъ слѣдовать своей собственной волѣ, но долженъ соображаться съ волею своего магистра, согласно изрѣченію: «Склонивъ слухъ свой, онъ послѣдовалъ волѣ моей». Намъ въ особенности нужно знать о поступкахъ этого Боа Гильбера, прибавилъ магистръ, обращаясь къ своему спутнику.
— Говорятъ, онъ отваженъ и храбръ, возразилъ Конрадъ.
— И говорятъ справедливо, отвѣчалъ великій магистръ. — Только въ храбрости мы и не отстали отъ своихъ предшественниковъ, героевъ креста. Но братъ Бріанъ вступилъ въ нашъ орденъ, какъ человѣкъ обиженный судьбою, обманутый надеждами: онъ принялъ на себя обѣты наши и отрекся отъ свѣта, кажется не по убѣжденію сердца, а какъ бы вслѣдствіе нѣсколькихъ пустыхъ неудачъ обратился на путь покаянія. Онъ всегда былъ во главѣ тѣхъ, которые ропщутъ, жалуются и противятся нашей власти, забывая что власть вручается магистру символомъ жезла и лозы — жезла, для поддержанія слабаго въ немощахъ его, — лозы для наказанія виновнаго. Дамьянъ, продолжалъ онъ, — приведи жида предъ лице наше.
Оруженосецъ вышелъ съ низкимъ поклономъ, и чрезъ нѣсколько минутъ возвратился вмѣстѣ съ Исаакомъ. Простой невольникъ, поставленный предъ какимъ нибудь могучимъ властителемъ, не могъ бы приближаться къ престолу его съ такимъ почтеніемъ и трепетомъ, какъ подходилъ еврей, приведенный предъ великаго магистра. Когда Исаакъ подошелъ на разстояніи трехъ шаговъ, Боманоаръ сдѣлалъ ему знакъ своимъ жезломъ, чтобъ тотъ остановился. Еврей преклонилъ колѣно и поцаловалъ землю въ знакъ уваженія; потомъ, поднявшись, онъ стоялъ передъ рыцарями храма со сложенными руками, съ головою опущенною на грудь, изъявляя тѣчъ полную покорность восточнаго рабства.
— Дамьянъ, сказалъ великій магистръ, — удались, и чтобъ стража была готова по первому моему призыву; не пускай никого въ садъ пока мы не оставимъ его. Оруженосецъ поклонился и вышелъ. — Жидъ, продолжалъ надменный старикъ, — выслушай меня. Нашему званію неприлично долго разговаривать съ тобою; неприлично терять слова и время по пустому. И такъ отвѣчай коротко на вопросы, которые тебѣ сдѣлаю, и да будетъ истина въ словахъ твоихъ; если языкъ твой станетъ лукавить со мною, я вырву его изъ нечистыхъ твоихъ челюстей.
Еврей хотѣлъ отвѣчать, по великій магистръ продолжалъ:
— Молчи, невѣрный! Ни слова въ нашемъ присутствіи, кромѣ отвѣтовъ на наши вопросы, Какое у тебя дѣло до брата нашего, Бріана де Боа Гильбера?
Исаакъ едва переводилъ духъ отъ страха и нерѣшимости. Разсказавъ свою исторію онъ могъ подвергнуться обвиненію въ оскорбленіи ордена; умалчивая же о ней, какая надежда оставалась бы ему къ освобожденію своей дочери? Боманоаръ замѣтилъ его смертельный страхъ и удостоилъ нѣсколько ободрить его.
— Не бойся ничего за твою ничтожную особу, жидъ, если ты поступишь въ этомъ дѣлѣ справедливо, сказалъ магистръ. — Еще разъ спрашиваю, какое у тебя дѣло до Бріана де Боа Гильбера?
— Я принесъ письмо, пробормоталъ еврей, — съ позволенія вашей высокопреподобной храбрости, къ этому почтенному рыцарю, отъ пріора Аймера, изъ абатства Жорво.
— Не говорилъ ли я, что мы живемъ въ бѣдственныя времена, Конрадъ? воскликнулъ магистръ. Пріоръ цистеріанскаго ордена пишетъ къ воину храма, и для доставленія письма своего не можетъ найдти никого лучшаго, чѣмъ этого невѣрнаго жида. — Подай письмо.
Еврей дрожащими руками раздвинулъ складки своей армянской шайки, въ которую, для большей безопасности, онъ положилъ письмо пріора; потомъ согнувшись, протянулъ руку и хотѣлъ уже подойти и передать письмо суровому вопросителю.
— Назадъ, собака! крикнулъ великій магистръ: — я прикасаюсь къ невѣрнымъ не иначе какъ мечомъ. Конрадъ, возьми письмо у жида и подай мнѣ.
Боманоаръ, принявъ отъ Конрада письмо, осмотрѣлъ его внимательно снаружи, и потомъ началъ развязывать толстую нитку, его скрѣплявшую.
— Высокопреподобный отецъ, сказалъ Конрадъ, стараясь удержать магистра, хотя съ величайшею почтительностью, — неужели вы сломаете печать?
— А почему же нѣтъ? отвѣчалъ Боманоаръ, нахмуривъ брови. — Не написано ли въ главѣ сорокъ второй: «De Lectione Literarum», что рыцарь храма не долженъ получать письма, даже отъ отца своего, не показавъ его великому магистру и не прочитавъ въ его присутствіи?
Боманоаръ поспѣшно пробѣжалъ письмо съ выраженіемъ удивленія и ужаса, затѣмъ снова прочелъ его медленнѣе; потомъ, подавая письмо одной рукой Конраду, другой слегка ударивъ по немъ, воскликнулъ: — Вотъ приличные предметы для письма одного христіанина къ другому; къ тому же, оба они члены, и не малозначительные члены религіозныхъ обществъ! Когда, продолжалъ онъ торжественно и поднявъ глаза къ небу, — придешь Ты съ своими вѣяльщиками и очистишь гумно?
— Монъ-Фитшетъ взялъ письмо отъ своего начальника и хотѣлъ прочесть его. — Читай вслухъ, Конрадъ, сказалъ великій магистръ, — а ты, жидъ, слушай: мы желаемъ допросить тебя относительно его содержанія.
Конрадъ прочелъ слѣдующее: «Аймеръ, Божіею милостію, пріоръ цистеріанскаго дома святой Маріи въ Жорво, серу Бріану де Боа Глльберу желаетъ здравія и милостей отъ короля Бахуса и госпожи Бейеры. Сообщаю вамъ, любезный братъ, что мы находимся въ плѣну, въ рукахъ беззаконныхъ и безбожныхъ людей, которые, задержавъ нашу особу, во устрашились требовать за нее выкупа, и которые извѣстили насъ о несчастій Фронъ де Бефа; они сообщили намъ также, что вы ушли съ красавицею, жидовской чародѣйкой Ревекою, черныя очи которой очаровали васъ. Мы сердечно радуемся вашему избавленію; но просимъ остерегаться относительно этой второй эндорской волшебницы, ибо мы слышали, что вашъ великій магистръ, который не дастъ боба за алыя щеки и черные глаза, ѣдетъ изъ Нормандіи, чтобъ поуменьшить ваше веселье и исправить вашъ образъ жизни. Для этого мы просимъ васъ отъ всего сердца остерегаться чтобъ нашли васъ бдящими, какъ говоритъ Священное Писаніе, invenientur vigilantes. Отецъ Ревеки, богатый жидъ, Исаакъ изъ Іорка, просилъ у. меня письма и заступиться за него; я даю ему это письмо, совѣтуя вамъ и прося васъ усердно взять выкупъ за дѣвушку: жидъ заплатитъ вамъ столько, что на эти деньги можно будетъ найдти пятьдесятъ дѣвъ съ меньшими опасностями, причемъ, я надѣюсь, достанется и на мою долю когда мы будемъ пировать вмѣстѣ за кубкомъ вина какъ истинные братья.
„Прощайте, до радостнаго свиданія. — Дано въ вертепѣ воровъ, около часа заутрени“.
„Р. S. Ваша золотая цѣпь не долго оставалась у меня, и теперь вѣрно будетъ обвивать шею какого нибудь стрѣлка, который повѣситъ на ней свистокъ для скликанія своихъ собакъ“.
— Что скажешь ты на это, Конрадъ? спросилъ великій магистръ. — Вертепъ воровъ! Да, для такого пріора вертепъ воровъ самое приличное жилище. Не удивительно, что десница Господня тяготѣетъ надъ нами, что въ Святой Землѣ мы теряемъ городъ за городомъ, шагъ за шагомъ противъ невѣрныхъ, когда у насъ духовенство подобно Аймеру! Но что онъ разумѣетъ подъ этой второй эндорской волшебницей? спросилъ онъ у своего собесѣдника, отведя его нѣсколько Въ-Сторону.
Конрадъ, знавшій (можетъ быть по опыту) языкъ волокитства лучше нежели его начальникъ, объяснилъ слова, затруднявшія великаго магистра, сказавъ что такія выраженія употребляются свѣтскими людьми въ отношеніи тѣхъ кого они любятъ par amour; по объясненіе это не удовлетворило благочестиваго Боманоара.
— Тутъ кроется нѣчто болѣе чѣмъ ты предполагаешь, Конрадъ; твое простодушіе не способно извѣдать такой глубокой пропасти зла. Эта Ревека была воспитаницей той Миріами, о которой ты слыхалъ. Ты увидишь, что жидъ теперь же сознается въ этомъ. И обратившись къ Исааку, великій магистръ спросилъ громко: — дочь твоя въ плѣну у Бріана де Боа Гильбера?
— Да, высокопреподобный, храбрый господинъ, пробормоталъ бѣдный Исаакъ, — и выкупъ, какой только можетъ дать бѣдный человѣкъ за ея освобожденіе…
— Молчать! Дочь твое занималась искуствомъ леченія?
— Да, государь, отвѣчалъ еврей съ большей увѣренностью: — рыцарь и фермеръ, оруженосецъ и васаллъ благословляютъ даръ, ниспосланный ей Небомъ. Многіе могутъ засвидѣтельствовать, что она возстановила здоровье ихъ своимъ искуствомъ, когда всякая другая человѣческая помощь отзывалась тщетною: благословеніе Бога Іакова было надъ нею!
Боманоаръ обратился къ Монъ-Фитшету съ горькой усмѣшкой. — Видишь, братъ, сказалъ онъ, — видишь обольщенія врага губителя! Видишь сѣти, которыми онъ уловляетъ души человѣческія, давая ничтожную кратковременную жизнь на землѣ въ замѣнъ вѣчнаго блаженства за гробомъ. Истинно изрѣченіе нашего блаженнаго устава: semper percutiatur leo voraus. Возстанемъ же на льва! Низложимъ губителя! закричалъ Боманоаръ, махая въ воздухѣ своимъ таинственнымъ абакусомъ, и какъ будто вызывая на бой духовъ тьмы. — Дочь твоя совершила эти исцѣленія, продолжалъ онъ, обращаясь къ Исааку, — вѣрно посредствомъ словъ, начертаній, талисмановъ и другихъ чернокнижныхъ таинствъ?
— Нѣтъ, высокопреподобный и храбрый рыцарь, отвѣчалъ Исаакъ: — главнымъ средствомъ ея былъ бальзамъ чудеснаго свойства.
— Кто передалъ ей тайну этого состава? спросилъ Боманоаръ.
— Она получила его, отвѣчалъ Исаакъ запинаясь, — отъ Миріами, мудрой жены нашего племени.
— Подлый жидъ! Не отъ той ли самой Миріамы, мерзость волхованій которой разнеслась по всему христіанскому міру? воскликнулъ великій магистръ, перекрестясь. — Тѣло ея было сожжено у позорнаго столба, а прахъ развѣянъ на четыре стороны, и да постигнетъ то же меня и мой орденъ, если я не поступлю такимъ же образомъ съ ея питомицей, и еще строже! Я научу ее производить чары и заклинанія надъ воинами благословеннаго храма. Поди сюда, Дамьянъ, вытолкай этого жида за ворота… застрѣлить его, если онъ будетъ сопротивляться, или воротится назадъ! А съ дочерью его будетъ поступлено, какъ требуетъ христіанскій законъ и высокій санъ, на насъ возложенный.
Бѣдный Исаакъ былъ выведенъ и тотчасъ выгнанъ изъ прецепторіи; всѣ его просьбы, даже предложенія были отринуты. Ему ничего не оставалось, какъ только возвратиться въ домъ равина и посовѣтоваться съ нимъ о средствахъ къ спасенію своей дочери. Прежде онъ страшился за честь ея, теперь же трепеталъ за ея жизнь. Между тѣмъ великій магистръ велѣлъ позвать къ себѣ прецептора Темпльсто.
ГЛАВА XXXVI.
правитьАльбертъ Мальвоазенъ, президентъ, или говоря языкомъ ордена, прецепторъ въ Темпльсто, былъ братъ Филиппа Мальвоазена, о которомъ мы уже упоминали въ нашей повѣсти. Подобно этому барону, онъ былъ въ тѣсной дружбѣ съ Бріаномъ де Боа Гильберомъ.
Между развращенными и безнравственными людьми, которыхъ было слишкомъ много въ орденѣ храма, особенно выдавался прецепторъ Альбертъ, отличавшійся отъ смѣлаго Боа Гильбера только тѣмъ, что онъ умѣлъ покрывать лицемѣріемъ всѣ свои пороки и честолюбіе, принимая видъ фанатизма, внутренно имъ презираемаго. Еслибъ великій магистръ, не такъ внезапно прибылъ въ Темпльсто, онъ не замѣтилъ бы ничего что могло бы изобличить ослабленіе дисциплины. Но даже пораженный неожиданностью и какъ бы пойманный въ расплохъ, Альбертъ Мальвоазенъ слушалъ съ такою почтительностью и смиреніемъ выговоры своего начальника., оказывалъ такую поспѣшность въ исправленіи того что тотъ осуждалъ, — словомъ, умѣлъ такъ хорошо придать видъ аскетическаго благочинія общинѣ, недавно еще преданной разврату и своеволію, что Лука Боманоаръ началъ думать, что нравственность прецептора должна занимать въ его мнѣніи мѣсто гораздо выше чѣмъ онъ поставилъ ее по первому взгляду на Темпльсто.
Но это благопріятное расположеніе со стороны великаго магистра сильно поколебалось при извѣстіи, что Альбертъ принялъ въ домъ, посвященный религіи, плѣнницу-жидовку, и какъ можно было опасаться даже любовницу одного изъ братьевъ ордена; и когда Альбертъ явился къ нему, брошенный на него взглядъ былъ необычайно суровъ.
— Въ этомъ домѣ, посвященномъ служенію святаго ордена храма, началъ великій магистръ строгимъ голосомъ, — есть жидовка, привезенная однимъ изъ членовъ братства, и все это по вашему потворству, серъ прецепторъ!
Альбертъ Мальвоазенъ пришелъ въ невыразимое смущеніе: несчастная Ревека была посажена въ самую отдаленную и потаенную часть зданія, со всевозможными предосторожностями, для того чтобы никто не зналъ о ея пребываніи въ прецепторіи. Альбертъ прочелъ въ глазахъ Боманоара гибель Боа Гильбера и свою собственную, если не найдетъ возможности отвратить грозившей имъ бури.
— Что же вы молчите? продолжалъ великій магистръ.
— Осмѣлюсь ли отвѣчать? произнесъ прецепторъ тономъ глубочайшаго смиренія, хотя при этомъ вопросѣ единственнымъ намѣреніемъ его было выиграть нѣсколько времени для приведенія своихъ мыслей въ порядокъ.
— Говорите, вамъ позволяется, отвѣчалъ великій магистръ; — но скажи мнѣ, знаешь ли ты главное правило вашего святаго устава: De commilitonibus Tenrpli in sanetn civitate, qui cum miserrimis mulieribus versantur, propter oblectatioueni carnis[63].
— Безъ сомнѣнія, высокопреподобный отецъ, отвѣчалъ прецепторъ: — я не могъ бы достигнуть мѣста, занимаемаго мною въ орденѣ, еслибъ не зналъ одного изъ главнѣйшихъ его заповѣдей.
— Итакъ спрашиваю еще разъ какъ могло случиться, что ты допустилъ одного изъ братьевъ осквернить это святое мѣсто введеніемъ въ него любовницы, и притомъ жидовской колдуньи?
— Жидовской колдуньи! воскликнулъ Альбертъ Мальвоазенъ, — силы небесныя, оградите насъ!
— Да, братъ, жидовской колдуньи! мрачно повторилъ великій магистръ: — да, истину говорю тебѣ. Осмѣлишься ли ты отрицать, что эта Ревека, дочь презрѣннаго ростовщика Ісаака изъ Іорка и воспитаница гнусной волшебницы Миріамы, что она находится — срамъ помыслить и выговорить! — въ стѣнахъ этой прецепторіи?
— Ваша мудрость, доспопочтенный отецъ, отвѣчалъ прецепторъ, — разогнала мракъ съ моего разумѣнія. Велико было мое удивленіе, что такой превосходный рыцарь, какъ Бріанъ де Боа Гильбертъ, былъ такъ сильно очарованъ прелестями этой женщины, принятой мною въ наше жилище единственно для того чтобъ поставить преграду ихъ возрастающей привязанности, которая иначе могла бы послужить поводомъ къ паденію храбраго и благочестиваго нашего брата.
— Развѣ онъ не нарушилъ еще съ нею своего обѣта? спросилъ великій магистръ.
— Какъ! подъ этими сводами? воскликнулъ прецепторъ крестясь, — да сохранитъ насъ святая Магдалина и десять тысячъ дѣвъ! — Нѣтъ! Если я и погрѣшилъ принятіемъ ея сюда, то единственно по ошибочной мысли, что такимъ образомъ возможно уничтожить безумную привязанность нашего брата къ этой жидовкѣ, привязанность, которая казалась мнѣ столь необузданною и неестественною, что я могъ приписать ее только дѣйствію безумія, легче исцѣляемаго состраданіемъ чѣмъ строгостью. Но такъ какъ высокая мудрость ваша открыла, что эта жидовская прелестница колдунья, то развѣ только это одно можетъ совершенно объяснить безуміе его страсти.
— Такъ, такъ! проговорилъ Боманоаръ. — Видишь, братъ Конрадъ, какъ опасно уступать первымъ обольщеніямъ и соблазнамъ сатаны! Мы взглянемъ на женщину для того только, чтобъ удовлетворить любопытству глазъ, полюбоваться тѣмъ что люди называютъ красотой, — а древній врагъ, рыкающій левъ, пріобрѣтаетъ надъ памц власть талисманами, и чарами довершаетъ дѣло, начатое празднолюбіемъ и глупостью. Быть можетъ братъ нашъ Боа Гильберъ заслуживаетъ въ этомъ случаѣ сожалѣнія, а не строгаго наказанія; быть можетъ ему нужна скорѣе опора жезла, чѣмъ ударъ лозы, и наши увѣщанія и молитвы отклонятъ его отъ безумства, возвративъ на путь истины!
— Для ордена, сказалъ Конрадъ Монъ-Фитшетъ, — было бы очень грустно потерять одного изъ лучшихъ воиновъ, когда святая община наиболѣе нуждается въ помощи своихъ сиповъ. Вѣдь триста сарациповъ убилъ этотъ Бріанъ де Боа Гильберъ собственною рукою!
— Кровь этихъ проклятыхъ псовъ, отвѣчалъ великій магистръ, — должна быть пріятною жертвою для святыхъ и ангеловъ, на которыхъ они изрыгаютъ хулы и проклятія. Съ помощью небесныхъ силъ^мы поборемъ чары и заклинанія, опутавшія сѣтью нашего брата. Онъ разорветъ узы этой Далилы, какъ Самсонъ разорвалъ двѣ новыя веревки, которыми филистимляне связали его; отъ руки его должны пасть грудами тѣла невѣрныхъ. Что же касается до этой проклятой чародѣйки, обратившей свои волхвованія противъ брата святаго храма, то она должна умереть.
— Но законы Англіи? возразилъ прецепторъ, который, радуясь что негодованіе великаго магистру, такъ счастливо миновавъ его и Боа Гильбера, приняло другое направленіе, началъ однакожъ опасаться, чтобъ оно снова не зашло слишкомъ далеко.
— Законы Англіи, прервалъ Боманоаръ, — позволяютъ и предписываютъ каждому судьѣ отправлять судопроизводство въ собственномъ его вѣдомствѣ. Самый ничтожный баронъ можетъ брать подъ стражу, дѣлать допросъ и осуждать колдунью, найденную въ его владѣніи. Неужели же въ этомъ правѣ будетъ отказано великому магистру храма въ стѣнахъ прецепторіи его ордена? Нѣтъ! Мы будемъ судить ее и произнесемъ приговоръ. Колдунья сойдетъ съ лица земли, и забудется нечестіе, ею посѣянное. Приготовьте большую залу замка для допроса колдуньи.
Альбертъ Мальвоазенъ поклонился и вышелъ, но не для того чтобъ распорядиться приготовленіемъ залы, а чтобъ увидѣться съ Бріаномъ де Боа Глльберомъ и сообщить ему о вѣроятномъ окончаніи происшествія. Онъ скоро нашелъ его съ пѣной у рта отъ гнѣва на сопротивленіе, которое снова испыталъ со стороны прекрасной еврейки. — Неблагодарная, кричалъ онъ, — неблагодарная! Отвергать того, кто посреди мечей и пламени спасъ ея жизнь, подвергая опасности свою собственную! Клянусь Небомъ, Мальвоазенъ, я оставался въ замкѣ, покуда своды и стѣны съ трескомъ не обрушились вокругъ меня. Я былъ цѣлью для сотни стрѣлъ; онѣ ударялись о мое вооруженіе, какъ градъ о рѣшетчатое окно, и только ее прикрывалъ я своимъ щитомъ. Для нея перенесъ я все это; а теперь своевольная дѣвчонка упрекаетъ меня за то, что я не далъ ей погибнуть, и отказываетъ мнѣ не только въ малѣйшей своей признательности, но даже въ самой отдаленной надеждѣ когда нибудь отвѣчать мнѣ. Дьяволъ, упрямствомъ владычествующій надъ всѣмъ ея племенемъ, кажется въ ней одной сосредоточилъ всю свою силу!
— Мнѣ кажется дьяволъ вселился въ васъ обоихъ, отвѣчалъ прецепторъ: — сколько разъ я совѣтовалъ тебѣ быть если ужъ не во^еринымъ, то по крайней мѣрѣ осторожнымъ? Не говорилъ ли я, что найдется много сговорчивыхъ христіанокъ, которыя за грѣхъ сочтутъ отказывать такому храброму рыцарю въ своихъ ласкахъ, а ты хочешь непремѣнно посвятить свою любовь своевольной, упрямой жидовкѣ! Ей Богу, я думаю, что старикъ Лука Боманоаръ правъ въ своихъ предположеніяхъ, говоря что она околдовала тебя.
— Лука Боманоаръ! воскликнулъ Боа Гильберъ съ упрекомъ; — такъ это-то твои предосторожности, Мальвоазенъ? И ты допустилъ этого сумасброда провѣдать, что Ревека находится въ прецепторіи?
— Чтожъ мнѣ было дѣлать? отвѣчалъ прецепторъ: — я не упустилъ ничего къ сохраненію твоей тайны; по дьяволомъ ли открыта она или нѣтъ, только одинъ дьяволъ и можетъ сказать это. Однакожъ, я повернулъ дѣло какъ могъ; ты спасенъ, если откажешься отъ Ревеки. О тебѣ жалѣютъ какъ о жертвѣ чародѣйства, а она колдунья, и должна подвергнуться положенной за это казни.
— Этого не будетъ, клянусь Небомъ! сказалъ Боа Гильберъ.
— Клянусь Небомъ, это должно быть и будетъ! возразилъ Мальвоазенъ. — Ни ты, ни кто другой не можетъ спасти ее. Лука Боманоаръ рѣшилъ, что смерть этой жидовки-чародѣйки будетъ очистительной жертвой, могущей смыть всѣ любовныя заблужденія рыцарей храма; а ты знаешь, что онъ имѣетъ власть и волю, необходимыя для исполненія такого благоразумнаго и благочестиваго намѣренія.
— Повѣрятъ ли грядущіе вѣка, что могло существовать такое безсмысленное суевѣріе! произнесъ Боа Гильберъ, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Повѣрятъ ли они, этого я не знаю, проговорилъ Мальвоазенъ спокойно, — по знаю навѣрное, что въ наше время между духовенствомъ и свѣтскими людьми девяносто девять изо ста воскликнутъ аминь на приговоръ великаго магистра.
— Я вотъ что придумалъ, сказалъ Боа Гильберъ. — Альбертъ! Ты другъ мой, и ты долженъ способствовать ея побѣгу: я перевезу ее въ какое нибудь другое мѣсто, болѣе скрытое и безопасное.
— Не могу, еслибъ и хотѣлъ, возразилъ прецепторъ: — домъ наполненъ служителями великаго магистра и людьми, ему преданными. Да, и говоря откровенно, братъ, я не пустился бы плыть съ тобой по этой пучинѣ, хотя бы даже имѣлъ надежду направить челнокъ свой къ пристани. Я довольно уже подвергался бѣдамъ за тебя, и не хочу получить унизительнаго выговора, или можетъ быть даже лишиться своей прецепторіи за размалеванную куклу изъ жидовскаго мяса и крови, А ты, если хочешь послушать моего совѣта, перестань гоняться за этимъ дикимъ гусемъ, и направь своего сокола противъ какой нибудь другой дичи. Подумай, Боа Гильберъ: твое теперешнее званіе, будущія почести, все зависитъ отъ мѣста, занимаемаго тобою въ орденѣ. Если ты будешь упорствовать въ страсти своей къ Ревекѣ, ты дашь Боманоару средство изгнать тебя, и повѣрь, онъ не оставитъ этого средства безъ исполненія. Онъ очень дорожитъ жезломъ, который держитъ въ дрожащей рукѣ своей, и знаетъ что ты простираешь къ нему сильную длань. Не сомнѣвайся, онъ погубитъ тебя, если ты къ тому дашь благовидный предлогъ, покровительствуя жидовской колдуньѣ. Предоставь же ему свободу распоряжаться этимъ дѣломъ, такъ какъ ты не можешь пересилить его. Попадетъ власть въ твою могучую руку, — тогда можешь ласкать іудейскихъ дщерей или жечь ихъ по своему произволу.
— Мальвоазенъ, началъ было Боа Гильберъ, — ты хладнокровный…
— Другъ, прервалъ прецепторъ, поспѣшивъ замѣнить этимъ словомъ гораздо худшее, которое вѣроятно сорвалось бы съ языка Боа Гильбера, — хладнокровный другъ, и потому способный дать тебѣ совѣтъ. Повторяю: ты не можешь спасти Ревеку. Повторяю: ты можешь погибнуть съ нею. Ступай, поспѣши къ великому магистру — бросься къ ногамъ его, разскажи…
— Нѣтъ, не къ ногамъ, клянусь Небомъ! Но скажу въ глаза этому сумасброду…
— Ну, скажи ему въ глаза, отвѣчалъ Мальвоазенъ холодно, — что ты любишь эту плѣнницу-жидовку до безумія. Чѣмъ болѣе ты будешь увеличивать страсть свою, тѣмъ съ большею поспѣшностью постарается онъ уничтожить ее смертью прекрасной колдуньи; между тѣмъ какъ ты, уличенный преступникъ по явному сознанію въ нарушеніи своего обѣта, не можешь уже ожидать помощи отъ братьевъ, и отказавшись отъ всѣхъ блистательныхъ мечтаній честолюбія и власти, можетъ быть будешь принужденъ поднять продажное копье въ какихъ нибудь мелочныхъ ссорахъ между Фландріей и Бургундіей.
— Да, ты говоришь правду, Мальвоазенъ, сказалъ Бріанъ де Боа Гильберъ по минутномъ размышленіи. — Не дамъ надъ собою власти сѣдому изувѣру; а Ревека не заслужила чтобъ я жертвовалъ для нея мѣстомъ и почестями. Я прогоню ее съ глазъ долой, предоставлю собственной судьбѣ, если только…
— Не ограничивай своего благоразумнаго и необходимаго рѣшенія, подхватилъ Мальвоазенъ: — женщины ничего больше, какъ игрушки, забавляющія насъ въ часы веселья. Честолюбіе настоящая цѣль жизни. Пусть лучше погибнетъ тысяча такихъ ничтожныхъ куколъ, какъ эта жидовка, чѣмъ твои мужественныя стопы будутъ остановлены на блистательномъ поприщѣ, открытомъ предъ тобою. Теперь разойдемся; не хорошо, если между нами замѣтятъ тайные разговоры. А мнѣ надо еще распорядиться приготовленіемъ залы для суда надъ жидовкой.
— Что? воскликнулъ Боа Гильберъ, — такъ скоро?
— Да, возразилъ прецепторъ: — долго ли продолжаться дѣлу, когда приговоръ заранѣе произнесенъ судьей.
— Ревека, бормоталъ про себя Боа Гильберъ, оставшись одинъ, — ты будешь можетъ быть дорого мнѣ стоить. Могу ли я предоставить тебя судьбѣ твоей по совѣту этого холоднаго лицемѣра? Нѣтъ, я сдѣлаю усиліе спасти тебя, но берегись неблагодарности! Если ты снова отвергнешь меня, мщеніе мое будетъ такъ же пламенно какъ любовь. Жизнь и честь Боа Гильбера не подвергнутся опасности, если единственной наградой его должны быть презрѣніе и упреки.
Едва прецепторъ успѣлъ отдать нужныя приказанія, какъ къ нему пришелъ Монъ-Фитшетъ и сообщилъ рѣшеніе великаго магистра немедленно судить жидовку за колдовство.
— Странно, сказалъ прецепторъ, — у насъ есть нѣсколько жидовъ-лекарей, и мы не называемъ ихъ колдунами, хотя они и совершали изумительныя исцѣленія.
— Великій магистръ думаетъ иначе, отвѣчалъ Монъ-Фитшетъ, — и я, Альбертъ, хочу говорить съ тобой откровенно. Колдунья она или нѣтъ, во всякомъ случаѣ пусть лучше умретъ эта ничтожная дѣвушка, чѣмъ Бріанъ де Боа Гильберъ пропадетъ для ордена, чѣмъ возникнутъ внутренніе раздоры въ нашемъ обществѣ. Тебѣ извѣстно его высокое мѣсто въ войскѣ, его военная слава, тебѣ извѣстна преданность, которую питаютъ къ нему многіе изъ нашего братства. Но все это не послужитъ ни къ чему въ глазахъ великаго магистра, если онъ будетъ видѣть въ Бріанѣ не жертву, а сообщника жидовки. Еслибъ душа двѣнадцати колѣнъ заключалась въ одномъ ея тѣлѣ, то и тогда ей лучше одной погибнуть, чѣмъ Боа Гильберу раздѣлить эту гибель.
— Я только что уговаривалъ его покинуть ее, сказалъ Мальвоазенъ. — Однакожъ, найдутся ли достаточныя причины для осужденія Ревеки за чародѣйство? Не перемѣнитъ ли великій магистръ своихъ мыслей, увидѣвъ ничтожность доказательствъ?
— Ихъ нужно усилить, Альбертъ, возразилъ Монъ-Фитшеръ, — дружно усилить. Понимаешь меня?
— Понимаю, отвѣчалъ прецепторъ, — и конечно не остановлюсь сдѣлать что бы то ни было для блага ордена. Но времени такъ мало, что не найдешь приличныхъ средствъ.
— Ихъ необходимо найдти, Мальвоазенъ, продолжалъ Конрадъ: — этого требуютъ выгоды ордена, равно какъ и твои собственныя. Темпльсто бѣдная прецепторія. МэзопъДьё вдвое значительнѣе; тебѣ извѣстно расположеніе ко мнѣ нашего старика; найди людей способныхъ обвинить еврейку, и ты будешь прецепторъ Мэзонъ-Дьё въ плодоносномъ Кентѣ. Что ты скажешь на это?
— Здѣсь, отвѣчалъ Мальвоазенъ, — между людьми, пришедшими съ Боа Гильберомъ, два человѣка хорошо мнѣ знакомы; они были слугами брата моего Филиппа де Мальвоазена и перешли отъ него къ Фронъ де Бефу. Можетъ быть они знаютъ что нибудь о чародѣйствахъ этой женщины.
— Отыщи же ихъ скорѣе, и слушай: если нужно нѣсколько бизановъ для изощренія ихъ памяти, то не щади ихъ.
— За цехинъ они поклялись бы, что сама родившая ихъ мать — колдунья! отвѣчалъ прецепторъ.
— Иди же, сказалъ Монъ-Фитшетъ: — въ полдень начнется судъ. Я никогда не видалъ, чтобъ вашъ начальникъ съ такою дѣятельностью занимался приготовленіями къ суду, съ тѣхъ поръ какъ онъ приговорилъ къ сожженію Хамета Альфаджи за то что принявъ христіанство онъ обратился снова къ исламу.
Тяжелый колоколъ замка пробилъ двѣнадцать, когда Ревека услышала стукъ шаговъ по потаенной лѣстницѣ, которая вела въ ея темницу. Шумъ предвѣщалъ прибытіе нѣсколькихъ человѣкъ, и это обстоятельство обрадовало ее, такъ какъ одинокія посѣщенія гордаго и страстнаго Боа Гильбера страшили ее болѣе всякаго другаго бѣдствія, какое могло бы ее постигнуть.
Дверь отворилась передъ Конрадомъ и прецепторомъ Мальвоазеномъ, вошедшимъ въ сопровожденіи четырехъ стражей, одѣтыхъ въ черное, съ алебардами въ рукахъ.
— Дочь проклятаго племени! сказалъ и рецепторъ, — встань и слѣдуй за нами.
— Куда? спросила Ревека, — и зачѣмъ?
— Женщина, отвѣчалъ Конрадъ, — твое дѣло не спрашивать, а повиноваться. Впрочемъ, знай, что тебя ведутъ вередъ судилище великаго магистра святаго ордена, для отвѣта въ твоихъ преступленіяхъ.
— Будь благословенъ Богъ Авраама! воскликнула Ревека, набожно сложивъ руки: — имя судьи, хотя бы и врага моей націи, есть уже для меня имя покровителя. Очень охотно послѣдую за тобою; позволь мнѣ только набросить покрывало на голову.
Они спустились по лѣстницѣ тихимъ и торжественнымъ шагомъ, прошли длинную галерею и вышли чрезъ створчатую дверь, находившуюся на концѣ ея, и наконецъ вступили въ большую залу, избранную великимъ магистромъ на время мѣстомъ для своего суда.
У входа въ эту обширную комнату толпились оруженосцы. и простолюдины, не безъ труда пропустившіе Ревеку къ мѣсту ей назначенному; рядомъ съ нею шли прецепторъ и Монъ-Фитшетъ и вслѣдъ за ними стража. Когда Ревека проходила чрезъ толпу со сложенными на крестъ руками и поникшею головою, ей всунули въ руку лоскутокъ бумаги, который она взяла почти безсознательно и держала въ рукахъ, не любопытствуя даже узнать его содержаніе. Но увѣренность, что въ этомъ страшномъ собраніи у нея былъ другъ, придала несчастной мужество бросить взглядъ на лица, посреди которыхъ она находилась. Мы постараемся описать въ слѣдующей главѣ зрѣлище, представившееся ея взорамъ.
ГЛАВА XXXVII.
правитьСудилище, устроенное для осужденія невинной и несчастной Ревеки, занимало возвышенную часть въ концѣ залы противоположномъ входу, — площадку, о которой мы уже говорили какъ о почетномъ мѣстѣ, назначавшемся въ старинныхъ домахъ для знатныхъ обитателей или почетныхъ гостей.
Прямо противъ подсудимой сидѣлъ на возвышеніи великій магистръ храма, въ широкой бѣлой мантіи, и держалъ въ рукѣ таинственный жезлъ, съ изображеніемъ символа ордена. У ногъ его находился столъ, занятый двумя писцами, капелланами ордена, обязанность которыхъ состояла въ томъ, чтобъ излагать въ законныхъ формахъ судопроизводство. Черпая одежда, обнаженныя головы и важныя лица этихъ духовныхъ особъ составляли рѣзкую противоположность съ воинственной наружностью тутъ же присутствовавшихъ рыцарей, собственно жителей прецепторіи или пріѣхавшихъ съ великимъ магистромъ. Прецепторы, которыхъ на лицо было четыре, занимали мѣста ниже и нѣсколько дальше позади своего начальника; а рыцари, не имѣвшіе этого достоинства въ орденѣ, сидѣли на скамьяхъ еще ниже, на такомъ же разстояніи отъ прецепторовъ, какъ послѣдніе отъ великаго магистра. За ними, но все еще на возвышенной части залы, стояли оруженосцы ордена въ бѣлыхъ одеждахъ низшаго достоинства.
Все собраніе имѣло видъ глубокой торжественности; на лицахъ рыцарей можно было замѣтить слѣды воинственной отваги и вмѣстѣ важность, свойственную людямъ, принадлежащимъ къ монашеству, и эта черта, въ присутствіи великаго магистра, сохранялась на челѣ каждаго.
Остальная, низшая часть залы была наполнена стражею, вооруженною бердышами, и сверхъ того другими служителями, привлеченными любопытствомъ видѣть великаго магистра и колдунью-жидовку. Большая часть изъ этой толпы низшаго класса такъ или иначе принадлежала къ ордену, и потому отличалась бѣлой одеждой. Но входъ не воспрещался и сосѣднимъ поселянамъ. Боманоаръ удовлетворялъ своей гордости, дѣлая сколько возможно болѣе общественнымъ душеспасительное зрѣлище творимаго имъ правосудія. Казалось, его большіе голубые глаза увеличивались, когда онъ обводилъ ими собраніе, и станъ его выпрямлялся отъ сознанія достоинства и воображаемой заслуги въ дѣлѣ, которое готовился совершить. Псаломъ, къ пѣнію котораго онъ присоединилъ и свой мужественный голосъ, неослабленный еще лѣтами, открылъ засѣданіе. Торжественные звуки Меnite, exultemus Domino; столько разъ раздававшіеся въ устахъ рыцарей храма предъ началомъ битвъ съ земными противниками, казались Боманоару самымъ приличнымъ вступленіемъ къ настоящему торжеству (какимъ считалъ онъ это дѣло) надъ властями тьмы. Протяжное пѣніе сотни голосовъ, привыкшихъ сливаться въ хорѣ, поднялось къ сводамъ залы и прокатилось между арками въ гармоническихъ и торжественныхъ звукахъ, подобно звукамъ шумящаго водопада.
Когда пѣніе умолкло, великій магистръ медленно окинулъ взоромъ собраніе и замѣтилъ, что мѣсто одного изъ прецепторовъ было незанято. Бріанъ де Боа Гильберъ, которому оно принадлежало, стоялъ у конца одной скамьи, занятой рыцарями братства, расправивъ одной рукой длинную мантію свою такъ, чтобъ нѣсколько закрыть ею себѣ лице: другую руку онъ опустилъ на крестообразную рукоять меча, и не вынимая его изъ ноженъ, тихо чертилъ концомъ его по дубовому полу.
— Несчастный! сказалъ великій магистръ, удостоивъ его взгляда состраданія. — Ты видишь, Конрадъ, какъ это святое дѣло смущаетъ его. До чего можетъ довести храбраго и достойнаго рыцаря хитрый взглядъ женщины съ помощью князя властей земнаго міра! Видишь ли, онъ не можетъ смотрѣть на насъ; не можетъ смотрѣть на нее; и кто знаетъ, но какому внушенію мучителя рука его проводитъ по полу эти кабалистическіе знаки? Можетъ быть они направлены противъ нашей жизни, нашей безопасности; но мы презираемъ ихъ и идемъ на злобнаго врага. Semper Leo percutiatur!
Сказавъ это тихо своему спутнику Монъ-Фитшету, великій магистръ возвысилъ голосъ и обратился къ собранію.
— Благочестивые и храбрые мужи, рыцари, прецепторы и члены святаго ордена, братія мои и дѣти! Также вы благороднорожденные и набожные оруженосцы, жаждущіе принять святой крестъ! И вы, о Христѣ братія всѣхъ званій! — да будетъ извѣстно всѣмъ, что совѣтъ сей созванъ не по недостатку власти въ собственномъ лицѣ нашемъ. Какъ ни мало достойны мы, но съ этимъ посохомъ получили мы право судить и разсматривать все относящееся ко благу нашего святаго ордена. Святой Бернардъ, въ LIX главѣ рыцарскаго и монашескаго устава нашего[64] говоритъ, что совѣтъ братіи созывается единственно по желанію и повелѣнію магистра, предоставляя намъ право наравнѣ съ достойнѣйшими отцами, предшественниками нашими въ этомъ санѣ, рѣшать, при какихъ случаяхъ, въ какое время и въ какомъ мѣстѣ прилично созывать весь капитулъ ордена, или часть его. Впрочемъ, во всѣхъ собраніяхъ, обязанность наша выслушать мнѣніе братьевъ и дѣйствовать по собственному нашему усмотрѣнію. Но когда свирѣпый волкъ ворвался въ стадо и унесъ одного изъ его членовъ, добрый пастырь долженъ созвать товарищей его, чтобъ они соединились и вооружась луками и пращами напали на хищника, согласно съ извѣстнымъ правиломъ нашимъ: „всегда поражать льва“. Для этого мы потребовали къ себѣ жидовку, по имени Ревеку, дочь Исаака изъ Іорка, — женщину, уличенную въ волхвованіи и чародѣйствѣ, которыми она распалила кровь и омрачила мозгъ не раба, а рыцаря, и не свѣтскаго рыцаря, а посвященнаго на служеніе святому храму, и притомъ не простаго рыцаря, но прецептора нашего ордена, перваго по заслугамъ и по мѣсту, имъ занимаемому. Братъ нашъ Бріанъ де Боа Гильберъ, какъ извѣстно намъ самимъ и людямъ всѣхъ сословій, здѣсь присутствующимъ, есть вѣрный и ревностный поборникъ креста; рукою его совершены въ Святой Землѣ многіе отважные подвиги, и святыя мѣста омыты отъ скверны кровью невѣрныхъ, ругавшихся надъ ними. Проницательность и благоразуміе нашего брата славились не менѣе его храбрости и смиренія между братіею, такъ что рыцари въ странахъ востока и запада указывали на Боа Гильбера какъ на человѣка, къ которому можетъ перейдти этотъ жезлъ, когда Небу угодно будетъ освободить меня отъ этого тяжкаго бремени. Еслибъ намъ сказали, что этотъ человѣкъ, столько уважаемый и достойный уваженія, внезапно уклонившись отъ своихъ правилъ, отъ обѣтовъ, отъ братіи своей и своихъ намѣреній, вступилъ въ сношеніе съ жидовкой, странствовалъ въ ея несчастномъ обществѣ по уединеннымъ мѣстамъ, защищая ее предпочтительно предъ собственною своею особою, и наконецъ былъ до такой степени ослѣпленъ и обезумленъ своей страстью, что привелъ ее даже въ одну изъ собственныхъ нашихъ прецепторій, — что могли бы мы подумать иное какъ не то, что въ него вселился злой духъ, или что онъ находится подъ вліяніемъ какого нибудь гнуснаго чародѣйства? Еслибъ мы думали иначе, то повѣрьте, ни санъ, ни храбрость, ни слава, ни какое другое земное побужденіе не остановило бы насъ подвергнуть его наказанію для исцѣленія зла согласно съ изрѣченіемъ: „Auferte malum ex vobis“; ибо многоразличны и ужасны были нарушенія правилъ вашего благословеннаго ордена въ этомъ плачевномъ событіи. Во первыхъ, братъ нашъ ходилъ по собственному произволу, въ противность главѣ XXX: „Quod nullus juxta propriani voluntatem incedat“. Во вторыхъ, юнъ имѣлъ сообщеніе съ лицомъ, отлученнымъ отъ церкви, гл. VII: „Ut fratres non participent cum excommunicatis“, и потому подвергается нѣкоторымъ образомъ „Anathema Maranatha“. Въ третьихъ, онъ разговаривалъ съ чужестранкою, въ противность главѣ: „Ut fratres non conversatur cum extraneis mulieribus“. Въ четвертыхъ, онъ не только не избѣгалъ, но даже, какъ можно подозрѣвать, просилъ поцалуя женщины, чрезъ что, — говоритъ послѣднее правило нашего прославленнаго ордена, „Ut fugiantur oscula“, — воины креста попадаются въ сѣти. За каковыя беззаконныя и многоразличныя преступленія, Бріанъ де Боа Гильберъ долженъ бы быть отлученъ и отвергнутъ отъ нашего братства, еслибъ даже былъ правою рукою и правымъ окомъ его.
Великій магистръ остановился. Глухой ропотъ пробѣжалъ по собранію. У нѣкоторыхъ изъ молодыхъ людей, всегда готовыхъ посмѣяться надъ правиломъ устава: „De osculis fugiendis“, лица, приняли серьезное выраженіе, и опивъ мучительномъ недоумѣніи ожидали что предложитъ имъ великій магистръ.
— Поистинѣ, продолжалъ Боманоардъ, — таково должно быть наказаніе рыцаря храма, произвольно нарушившаго постановленія своего ордена въ столь важныхъ пунктахъ. Но если, посредствомъ чаръ и колдовства, сатана овладѣлъ рыцаремъ потому можетъ быть, что онъ-легкомысленно обратилъ взоры на женскую красоту, мы скорѣе готовы жалѣть о немъ, чѣмъ наказывать его проступокъ; и налагая на него покаяніе, для» очищенія его отъ грѣха, обращаемъ всю строгость нашего негодованія на проклятое орудіе, которое привело его почти на край гибели. И такъ, возстаньте вы, свидѣтели этихъ бѣдственныхъ событій, и скажите намъ то что вы знаете, для того чтобы мы могли судить: можемъ ли мы удовольствоваться наказаніемъ этой невѣрной, или должны съ сердцемъ, обливающимся кровью, обратить кару противъ брата нашего?
Позвали нѣсколько свидѣтелей для подтвержденія какимъ опасностямъ Боа Гильберъ подвергался для спасенія Ревеки изъ пылавшаго замка, и какъ мало заботился о самомъ себѣ при этомъ случаѣ. Эти подробности были разсказаны съ преувеличеніями, свойственными простолюдинамъ, когда умъ ихъ сильно возбужденъ какимъ нибудь необыкновеннымъ происшествіемъ, а природное расположеніе къ чудесному увеличивается еще отъ удовольствія, какое показанія ихъ доставляютъ высокой особѣ, ихъ слушающей. Такимъ образомъ, опасности, перенесенныя Боа Гильберомъ, сами по себѣ довольно значительныя, сдѣлались сверхъестественными въ разсказѣ свидѣтелей. Усилія рыцаря для защищенія Ревеки были преувеличены не только за предѣлы умѣренности, но даже самаго фантастическаго изступленія рыцарской ревности; а вниманіе его къ тому что она. говорила, — хотя рѣчь еврейки была часто строга и полна укора, — перетолковано было снисхожденіемъ страсти, что у человѣка столь высокомѣрнаго какъ Бріанъ могло быть принято за настоящее чудо.
Потомъ прецепторъ Темпльсто былъ призванъ для разсказа, какимъ образомъ Боа Гильберъ и жидовка прибыли въ прецепторію. Показаніе Мальвоазена было приготовлено съ большою смѣтливостью: стараясь по видимому щадить чувства Боа Гильбера, онъ дѣлалъ между тѣмъ время отъ времени намеки, которыми какъ будто хотѣлъ привести къ заключенію, что рыцарь вѣроятно одержимъ былъ нѣкотораго рода помѣшательствомъ, судя по неистовству страсти его къ дѣвушкѣ, имъ привезенной. Со всѣми знаками смиренія, прецепторъ изъявилъ раскаяніе, что впустилъ Ревеку и ея любезнаго въ прецепторію. Но то что могу сказать въ свое оправданіе, заключилъ онъ, — сообщено въ исповѣди моей высокопочтенному отцу, нашему великому магистру; онъ знаетъ, что зла не было въ моихъ побужденіяхъ, хотя поступки мои могли казаться предосудительными. Съ радостью покоряюсь всякому наказанію, какое ему будетъ угодно назначить мнѣ.
— Ты говоришь дѣльно, братъ Альбертъ, сказалъ Боманоаръ: — твои причины были основательны, потому что ты думалъ этимъ остановить своего заблудшаго брата на пути гибельнаго безумія. Но поступки твои несправедливы: ты дѣйствовалъ какъ человѣкъ, который стремясь остановить бѣгущаго коня, схватываетъ его за стремя, вмѣсто того чтобъ схватить за узду, и причиняетъ себѣ вредъ, не успѣвъ въ своемъ намѣреніи. Постановленіе нашего благочестиваго основателя предписываетъ намъ тринадцать «Pater noster» утромъ и девять вечеромъ: ты удвоишь для себя это положеніе. Рыцарямъ храма позволено мясо три раза въ недѣлю; по ты не будешь ѣсть его всѣ семь дней. Соблюдай это въ продолженіи шести слѣдующихъ недѣль, и такъ да совершится твое покаяніе!
Съ лицемѣрнымъ видомъ глубочайшаго смиренія, прецепторъ Темпльсто поклонился до земли своему начальнику и возвратился на свое мѣсто.
— Не находите ли вы нужнымъ, братія, продолжалъ великій магистръ, — произвести нѣкоторыя изслѣдованія относительно прежней жизни и рѣчей этой женщины, въ особенности для удостовѣренія, употребляла ли она волшебныя заклинанія и чары? Слышанныя нами свидѣтельства побуждаютъ насъ думать, что въ этомъ несчастномъ дѣлѣ заблудшій братъ нашъ находился подъ вліяніемъ какого нибудь адскаго обольщенія.
Германъ изъ Гудальрика былъ четвертый присутствовавшій на судѣ прецегіторъ; три первые были извѣстные ужо намъ Конрадъ, Мальвоазенъ и самъ Боа Гильберъ. Германъ, старый воинъ, на лицѣ котораго сохранились слѣды ударовъ мусульманскаго меча, пользовался большимъ уваженіемъ въ братствѣ. Онъ всталъ и поклонился великому магистру, который немедленно далъ ему позволеніе говорить. — Я бы очень желалъ слышать, высокопреподобный отецъ, отъ нашего храбраго брата Бріаца де Боа Гильбера, что скажетъ онъ на эти необыкновенныя обвиненія, и какими глазами смотритъ онъ самъ на свои несчастныя сношенія съ этой жидовкой?
— Бріанъ де Боа Гильберъ, сказалъ великій магистръ, — ты слышишь вопросъ, который братъ нашъ Германъ изъ Гудальрика предлагаетъ тебѣ. Отвѣчай, я повелѣваю тебѣ.
Боа Гильберъ повернулъ голову къ великому магистру, но не отвѣчалъ.
— Въ него вселился дьяволъ глухоты, воскликнулъ великій магистръ. — Уйди, сатана! Говори, Бріанъ де Боа Гильберъ, заклинаю тебя этимъ символомъ нашего святаго ордена!
Боа Гильберъ съ усиліемъ скрылъ возбужденныя въ немъ чувства презрѣнія и негодованія, зная что обнаруженіе ихъ мало бы помогло ему. — Бріанъ де Боа Гильберъ, отвѣчалъ онъ, — не возражаетъ, высокопочтенный отецъ, на такія неопредѣленныя и странныя обвиненія. Еслибъ честь его была тронута, онъ сталъ бы защищать ее своимъ тѣломъ и мечомъ, которымъ не разъ сражался за христіанство.
— Мы прощаемъ тебя, братъ Бріанъ, сказалъ великій магистръ, — не смотря на то, что хвалясь своими воинскими подвигами ты прославляешь собственныя дѣла: это происходитъ отъ дьявола, внушающаго намъ благоговѣніе къ своимъ собственнымъ достоинствамъ. Но ты получаешь наше прощеніе благодаря убѣжденію нашему, что говоришь болѣе по внушенію того, кого мы надѣемся съ помощью Божіею изгнать изъ нашего собранія.
Угрюмые глаза Боа Гильбера сверкнули презрѣніемъ, но онъ не отвѣчалъ ни слова. — Теперь, продолжалъ великій магистръ, — такъ какъ на вопросъ нашего брата Гудальрика послѣдовалъ столь неудовлетворительный отвѣтъ, обратимся къ нашимъ изслѣдованіямъ, и съ помощью св. патрона нашего исчерпаемъ до дна это таинство печестія. Пусть тѣ, которые, имѣютъ что нибудь сказать о жизни и сношеніяхъ этой жидовки, явятся передъ нами.
Въ пижпей части залы зашумѣли, и когда великій магистръ спросилъ о причинѣ, ему отвѣчали, что въ толпѣ находится больной, которому подсудимая возвратила силы посредствомъ чудеснаго бальзама.
Изъ толпы вытолкнули впередъ бѣднаго поселянина, родомъ сакса, устрашеннаго мыслью о наказаніи, которое могло пасть на него за то что еврейка вылечила его отъ паралича. Исцѣленіе его было конечно несовершенно, такъ такъ онъ подошелъ для показаній опираясь на костыли. Чрезвычайно неохотно и даже со слезами дѣлалъ онъ свое показаніе, подтвердивъ однакожъ, что за два года предъ тѣмъ онъ жилъ въ Іоркѣ и вдругъ занемогъ, отправляя столярную работу у богатаго еврея Исаака; ему тогда невозможно было подняться съ постели, и онъ лежалъ до тѣхъ поръ пока лекарства, употребленныя по предписанію Ревеки, и особенно цѣлительный, душистый бальзамъ не возвратили ему въ нѣкоторой степени употребленіе членовъ. Сверхъ того она дала ему горшечекъ съ этой драгоцѣнной мазью, также и денегъ для возвращенія на родину въ окрестности Темпльсто. — И не во гнѣвъ вашему милостивому высокопреподобію, продолжалъ саксъ, — я не могу думать чтобъ эта дѣвица желала мнѣ зла, хотя по несчастью она и еврейка, потому что, употребляя ея лекарства, я читалъ даже Отче нашъ, и лекарство ея никогда не дѣйствовало слабѣе.
— Замолчи, рабъ, сказалъ великій магистръ, — и поди прочь! Только такимъ скотамъ какъ ты прилично лечиться адскими лекарствами и работать на сыновъ нечестія. Я говорю тебѣ, что дьяволъ можетъ производить болѣзни съ намѣреніемъ освободить отъ нихъ, для того только, чтобъ внушить довѣріе къ какому нибудь демонскому средству. Есть ли у тебя мазь, о которой ты говоришь?
Поселянинъ, пошаривъ дрожащей рукой за пазухой, вынулъ маленькій ящичекъ, на крышкѣ котораго находилось нѣсколько еврейскихъ буквъ, и это для большей части зрителей было несомнѣннымъ доказательствомъ, что мазь прямо изъ аптеки дьявола. Боманоаръ, осѣнившись крестнымъ знаменіемъ, взялъ въ руки ящичекъ, и зная многіе изъ восточныхъ языковъ легко прочелъ надпись на крышкѣ: «Левъ колѣна Іудина побѣдилъ». — Страшная власть сатаны, сказалъ онъ, можетъ обращать писаніе въ богохульство, примѣшивая ядъ къ нашему насущному хлѣбу! Нѣтъ ли здѣсь врача, который могъ бы назвать намъ составныя части этой таинственной мази?
Два лекаря, какъ они сами себя называли, — одинъ молахъ, другой цирюльникъ, — явились, и признались, что они ничего не узнаютъ въ этомъ составѣ, кромѣ запаха, похожаго на ладанъ и камфору, которые они считаютъ восточными зеліями. Но съ истиннымъ недоброжелательствомъ своей професіи ко всякому успѣху лица, чуждаго ихъ искуству, они давали чувствовать, что лекарство, будучи внѣ области ихъ званія, должно непремѣнно быть произведеніемъ беззаконной и волшебной фармакопеи, ибо сами они, не будучи волхвами, понимаютъ въ совершенствѣ всѣ отрасли своего искуства, на сколько чистая вѣра христіанина можетъ допустить его примѣненіе. По окончаніи этого врачебнаго изслѣдованія, саксъ изъявилъ смиренно желаніе получить обратно лекарство, сдѣлавшее ему столько пользы; по великій магистръ грозно нахмурилъ брови при этой просьбѣ. — Какъ тебя зовутъ? спросилъ онъ хромаго.
— Гигъ, сынъ Спелля, отвѣчалъ поселянинъ.
— Итакъ, Гигъ, сынъ Спелля, продолжалъ великій магистръ, — я говорю тебѣ, что лучше оставаться въ параличѣ, чѣмъ принимать отъ невѣрныхъ лекарство, посредствомъ котораго ты можешь встать и ходить; лучше отнять у нечестивыхъ ихъ сокровище силою, чѣмъ принимать отъ нихъ добровольные дары, или служить имъ изъ платы. Поди и живи какъ я сказалъ.
— Увы, воскликнулъ поселянинъ, — съ позволенія вашего высокопреподобія, для меня наставленіе это пришло слишкомъ поздно, такъ какъ я человѣкъ изувѣченный; но я скажу двумъ своимъ братьямъ, которые въ услуженіи у богатаго равина, Натана бенъ Самуила, что по словамъ вашей милости лучше ограбить его, чѣмъ вѣрно служить ему.
— Выгоните этого негоднаго болтуна! закричалъ Боманоаръ, не ожидавшій, что къ его общему правилу сдѣлаютъ такое практическое, примѣненіе.
Гигъ, сынъ Спелля, скрылся въ толпѣ, по желая узнать судьбу своей благодѣтельницы, медлилъ выйдти изъ залы до произнесенія приговора, хотя и замиралъ отъ страха, боясь встрѣтить снова ужасные взоры грознаго судьи, приводившіе его въ такой трепетъ.
Между тѣмъ великій магистръ велѣлъ Ревекѣ поднять покрывало. И открывъ уста въ первый разъ, она отвѣчала кротко, съ достоинствомъ, что дщери ея племени никогда не открываютъ своего лица, находясь въ собраніи чужестранцевъ. Пріятные звуки ея голоса и кротость отвѣта возбудили въ присутствовавшихъ участіе и состраданіе. Но Боманоаръ, считавшій добродѣтелью подавлять каждое движеніе человѣколюбія, которое могло бы остановить исполненіе его воображаемой обязанности, повторилъ повелѣніе спять покрывало съ жертвы. Стражи готовы были уже сдернуть его, но она подошла съ великому магистру и сказала: — Нѣтъ, изъ любви къ собственнымъ дочерямъ вашимъ!… Увы, прибавила она, опомнившись: — у васъ нѣтъ дочерей! по изъ любви къ сестрамъ вашимъ, изъ уваженія къ памяти вашей матери и женской скромности, не позволяйте. такъ обращаться со мной въ вашемъ присутствіи. Дѣвичьяго покрывала не слѣдуетъ срывать руками такихъ грубыхъ людей. Впрочемъ, я покорюсь вашей волѣ, прибавила она съ выраженіемъ кроткой грусти, которое тронуло даже сердце самого Боманоара: — вы старшина въ своемъ братствѣ, и по вашему повелѣнію я покажу черты несчастной дѣвушки.
Ревека отбросила покрывало и взглянула на всѣхъ съ застѣнчивостью и достоинствомъ. Ея необыкновенная красота возбудила ропотъ удивленія, и младшіе рыцари въ краснорѣчивомъ молчаніи говорили другъ другу взорами, что лучшее оправданіе Бріана заключалось скорѣе въ могуществѣ ея дѣйствительныхъ прелестей, чѣмъ въ воображаемомъ чародѣйствѣ. Но Гигъ, сынъ Спелля, сильнѣе всѣхъ почувствовалъ дѣйствіе, произведенное видомъ его благодѣтельницы. Выпустите меня, сказалъ онъ стражамъ у дверей залы, — выпустите меня! Еще одинъ взглядъ на нее уничтожитъ меня, потому что я способствовалъ ея казни.
— Молчи, бѣдный человѣкъ! сказала Ревека, услыша его возгласы: — ты не сдѣлалъ мнѣ зла, говоря правду; ты не можешь помочь мнѣ своими жалобами и воплями. Молчи, умоляю тебя; возвратись домой и заботься о себѣ.
Стражи хотѣли уже было вытолкать Гига изъ опасенія, чтобъ шумная скорбь его не навлекла имъ выговора, а ему наказанія, но Гигъ обѣщалъ молчать, и ему позволили остаться. Послѣ того позвали двухъ стрѣлковъ, которымъ Мальвоазенъ не забылъ соообщить какъ важно ихъ свидѣтельство. Хотя оба они были смѣлые и непреклонные злодѣи, однакожъ видъ подсудимой и необыкновенная красота ея, казалось, сначала поразили ихъ; выразительный же взглядъ прецептора Темпльсто возвратилъ ихъ къ угрюмому хладнокровію; съ точностью, которая могла бы показаться подозрительною судьямъ болѣе безпристрастнымъ, стрѣлки разсказали всѣ обстоятельства, вымышленныя или вздорныя, естественныя сами по себѣ, по принимавшія подозрительный видъ отъ преувеличеній, съ которыми разсказывались, и отъ пагубныхъ коментаріевъ, прибавлявшихся свидѣтелями къ фактамъ. Въ новѣйшее время, обстоятельства, ими разсказываемыя, были бы раздѣлены на два отдѣла: на вздорныя и на нравственно и физически невозможныя.. Но въ тотъ вѣкъ невѣжества и суевѣрія, тѣ и другія легко послужили доказательствами преступленія. Къ первымъ относились показанія, что Ревека часто говорила сама съ собой на неизвѣстномъ языкѣ; что пѣсни, распѣваемыя ею, состояли изъ дивно сладостныхъ звуковъ, плѣнявшихъ слухъ и наполнявшихъ трепетомъ сердце у тѣхъ, кто ее слушалъ; что разговаривая сама съ собой она, казалось, смотрѣла вверхъ, въ ожиданіи отвѣта; что одежда ея была страннаго и таинственнаго вида, не похожая на платья женщинъ, пользующихся доброю славою, и что у лея есть кольца съ волшебными надписями, а на покрывалѣ вышиты странныя буквы.
Все это, столь естественное и пустое, было выслушано съ важностью, какъ доказательства, или по крайней мѣрѣ какъ обстоятельства, навлекавшія сильное подозрѣніе на Ревеку въ безбожныхъ сношеніяхъ съ таинственными силами.
Но было также показаніе болѣе положительное, которое не смотря на свою невѣроятность, сильно подѣйствовало на легковѣрное убѣжденіе почти всего или большей части собранія. Одинъ изъ стрѣлковъ видѣлъ какъ Ревека исцѣлила раненаго, привезеннаго вмѣстѣ съ нимъ въ замокъ Торквильстонъ. Она дѣлала какіе-то знаки надъ раненымъ и произносила нѣкоторыя таинственныя слова, которыхъ онъ, благодаря Бога, не понялъ, какъ вдругъ изъ раны вышло желѣзное остріе стрѣлы, кровь перестала течь, рана закрылась, и черезъ четверть часа умиравшій ходилъ уже но укрѣпленіямъ и помогалъ самому свидѣтелю дѣйствовать мангонелой или машиной для метанія камней. Эти сказки имѣли основаніемъ вѣроятно помощь, поданную Ревекой раненому Айвено въ замкѣ Торквильстонѣ. Еще труднѣе было возражать противъ свидѣтеля, когда онъ, для существеннаго подкрѣпленія словесныхъ показаній, вынулъ изъ кармана самое остріе стрѣлы, которое по его разсказу чудеснымъ образомъ вышло изъ раны его товарища; а такъ какъ этотъ кусокъ желѣза вѣсилъ цѣлую унцію, то повѣствованію повѣрили безъ возраженія, не смотря на его чудесность.
Товарищъ его съ ближней стѣны видѣлъ все происходившее между Ревекой и Боа Гильберомъ, когда она готова была броситься съ вершины башни. Не желая отставать отъ своего сослуживца, этотъ свидѣтель утверждалъ, что онъ видѣлъ, какъ Ревека сѣла, на парапетъ башни, обратилась въ бѣлаго какъ молоко лебедя, и въ этомъ видѣ облетѣла три раза вокругъ замка Торквильстона, потомъ снова сѣла на башню и сдѣлалась по прежнему женщиной.
Половины этихъ важныхъ показаній было бы достаточно для обвиненія старой женщины, бѣдной и безобразной, еслибъ даже она и не была еврейка. При этомъ же пагубномъ обстоятельствѣ, сущность доказательства имѣла слишкомъ большой вѣсъ даже для молодой Ревеки, не смотря на ея дивную красоту.
Великій магистръ собралъ голоса, и потомъ торжественно вопросилъ Ревеку, не имѣетъ ли она сказать чего нибудь противъ приговора въ виновности, который онъ намѣренъ былъ произнести.
— Просить вашего состраданія, отвѣчала прекрасная еврейка голосомъ, который трепеталъ отъ сильнаго волненія, — было бы, я увѣрена, столько же безполезно, сколько и унизительно въ моихъ глазахъ. Увѣрять, что исцѣленіе больныхъ и раненыхъ иновѣрцевъ не можетъ прогнѣвить Великаго Основателя обѣихъ вѣръ нашихъ, также ни къ чему не послужитъ; утверждать, что многое изъ сказаннаго этими людьми (Небо да проститъ ихъ!) невозможно, мало поможетъ мнѣ, такъ какъ вы вѣрите въ возможность ихъ показаній; не болѣе выгоды для меня найдется въ объясненіи, что одежда моя, языкъ и образъ жизни принадлежатъ моему племени… я бы желала прибавить отечеству моему, но, увы! у насъ нѣтъ отечества. Не хочу также оправдывать себя на счетъ моего гонителя, стоявшаго здѣсь и слушавшаго вымыслы и небылицы, которые но видимому дѣлаютъ его изъ тирана жертвою; Богъ да будетъ судьею между нами! Но скорѣе перенесу десять казней въ родѣ той, какую вы хотите мнѣ назначить, чѣмъ буду слушать предложенія, которыми преслѣдовалъ меня этотъ сынъ Веліала — меня, свою плѣнницу, въ то время когда я не имѣла ни друга, ни защитника. Онъ исповѣдуетъ вашу вѣру, и самое легкое подтвержденіе съ его стороны получитъ перевѣсъ надъ самыми торжественными клятвами несчастной еврейки! Не хочу обращать на него самого обвиненія, на меня возведеннаго, по къ нему самому, да, Бріанъ де Боа Гильберъ, къ тебѣ самому обращаюсь съ вопросомъ: не ложны ли эти обвиненія, не заключаютъ ли они въ себѣ чудовищной клеветы, которая ищетъ моей смерти?
Все смолкло; взоры всѣхъ обратились на Бріана де Боа Гильбера. Онъ безмолвствовалъ.
— Говори, продолжала Ревека, — если ты человѣкъ, если ты христіанинъ, говори! Заклинаю тебя одеждой, въ которую ты облеченъ, именемъ, которое ты наслѣдовалъ, рыцарствомъ, которымъ гордишься, честью твоей матери, могилой и прахомъ твоего отца: скажи, есть ли истина во всѣхъ этихъ обвиненіяхъ?
— Отвѣчай ей, братъ, сказалъ великій магистръ, — отвѣчай, если врагъ, съ которымъ ты борешься, дастъ тебѣ силу.
Дѣйствительно, Боа Гильберъ, взволнованный борьбою страстей, исказившихъ черты его лица, съ большимъ усиліемъ могъ наконецъ произнести, смотря на Ревеку: — Записку!.. записку!
— Да, сказалъ Боманоаръ, — вотъ это дѣйствительно свидѣтельствуетъ противъ нея: жертва ея колдовства можетъ только назвать пагубную записку, на которой безъ сомнѣнія написано заклинаніе, сковывающее уста его.
Но Ревека поняла иначе слова, вырвавшіяся у Боа Гильбора, и опустивъ глаза на полоску бумаги, которую еще держала въ рукѣ, она прочитала написанное на ней арабскими буквами: Требуй защитника. — Ропотъ различныхъ замѣчаній, пробѣжавшій по собранію при странномъ отвѣтѣ Боа Гильбера, далъ Ревекѣ возможность незамѣтно для другихъ прочесть и тотчасъ же скрыть записку. Когда шопотъ утихъ, великій магистръ началъ снова говорить:
— Ревека, ты не можешь извлечь пользы изъ показанія этого несчастнаго рыцаря, надъ которымъ, какъ мы ясно видимъ, врагъ дѣйствуетъ еще очень сильно. Имѣешь ли ты сказать еще что нибудь?
— Мнѣ остается еще одна надежда на спасеніе, даже по вашимъ жестокимъ законамъ, отвѣчала Ревека. — Жизнь моя была бѣдственна — бѣдственна, по крайней мѣрѣ, въ послѣднее время, но я не хочу отвергать даръ Божій, когда Господь представляетъ мнѣ средство къ спасенію. Я отвергаю ваше обвиненіе, утверждаю, что я невинна, и объявляю осужденіе ваше неправымъ. Требую единоборства въ свою защиту, и я явлюсь въ лицѣ своего рыцаря.
— Но кто же, Ревека, возразилъ великій магистръ, — подниметъ копье за чародѣйку? Кто захочетъ быть рыцаремъ жидовки?
— Господь пошлетъ мнѣ защитника, отвѣчала Ревека: — не можетъ быть, чтобъ въ цѣлой Англіи, гостепріимной, великодушной, свободной Англіи, гдѣ столько людей готово подвергнуть жизнь свою опасности во имя чести, не нашлось никого, кто бы сразился за правду. Но довольно; я требую суда посредствомъ единоборства: вотъ мой вызовъ.
Съ этими словами Ревека сняла съ руки вышитую перчатку и бросила къ ногамъ великаго магистра съ видомъ простоты и достоинства, возбудившихъ всеобщее, участіе и удивленіе.
ГЛАВА XXXVIII.
правитьСамъ Лука Боманоаръ билъ тронутъ выраженіемъ лица и видомъ Рсиски. Онъ отъ природы не былъ ни жестокъ, ни даже суровъ; но будучи всегда чуждъ страстей и одаренный высокимъ, хотя худо понятымъ чувствомъ долга, онъ мало по малу закалилъ свое сердце монашескимъ образомъ жизни, высокимъ сапомъ, въ который былъ облеченъ, и воображаемою необходимостью смирять невѣрныхъ и искоренять ересь, — обязанностью, по его мнѣнію, исключительно лежавшею на немъ. Теперь же обычная строгость его. лица смягчилась при взглядѣ на прелестное созданіе, которое стояло предъ нимъ одинокое, безпомощное, и защищало себя съ такимъ умомъ и твердостью. Баманоаръ два раза перекрестился, какъ будто удивляясь, откуда явилась эта необыкновенная жалость въ сердцѣ, закаленномъ подобно лезвію его меча. Наконецъ онъ прервалъ молчаніе.
— Дѣвушка, началъ онъ, — если состраданіе, которое я чувствую къ тебѣ, происходитъ отъ какихъ нибудь козней твоего дьявольскаго искуства, то велико твое беззаконіе! Но я скорѣе принимаю его за естественное движеніе сердца, скорбящаго о томъ, что столь красивая оболочка можетъ быть сосудомъ гибели. Раскайся, дочь моя, признайся въ своемъ чародѣйствѣ, отвергни, свою ложную вѣру, преклонись предъ этимъ святымъ знаменіемъ, и все будетъ тебѣ во благо, здѣсь и въ будущей жизни. Въ какой нибудь обители сестеръ строжайшаго ордена, ты будешь имѣть время для молитвы и достойнаго покаянія, и раскаяніе твое не будетъ поздно. Сдѣлай это и живи. Чѣмъ обязана ты закону Моисееву, чтобъ умереть за него?
— То законъ отцовъ моихъ, возразила Ревека: — онъ былъ данъ посреди громовъ и бурь на горѣ Синайской, въ огнѣ и облакѣ. Этому, если вы христіане, вы вѣрите; у васъ говорятъ, что законъ этотъ отмѣненъ, но не такъ учили меня мои наставники.
— Позовите сюда нашего капеллана, проговорилъ Боманоаръ, — пусть онъ докажетъ этой упрямой язычницѣ…
— Простите, что осмѣлюсь прервать васъ, сказала Ревека смиренно, — я дѣвушка, и неспособна состязаться за свою вѣру, но могу умереть за нее, если на то будетъ воля Божія. Благоволите отвѣчать на мою просьбу о защитникѣ.
— Подайте мнѣ ея перчатку, воскликнулъ Боманоаръ. — По истинѣ, продолжалъ онъ, смотря на мягкую ткань и тонкіе пальцы, — это легкій и слабый залогъ для такого смертоноснаго дѣла! Видишь ли, Ревека: какъ велика разница между твоей тонкой, легкой перчаткой и нашими тяжелыми стальными рукавицами, столько же велика разница между дѣломъ твоимъ и дѣломъ рыцарей храма; вѣдь ты сдѣлала вызовъ нашему ордену.
— Положите на вѣсы мою невинность, отвѣчала Ревека, — и шелковая перчатка перевѣситъ стальную.
— И такъ, ты упорствуешь въ отказѣ исповѣдать свой грѣхъ и въ смѣломъ вызовѣ, тобою сдѣланномъ?
— Да, благородный серъ, отвѣчала Ревека.
— Да будетъ такъ во имя Неба, произнесъ великій магистръ: — Богъ укажетъ намъ истину.
— Аминь, отвѣчали окружавшіе его прецепторы, и это слово эхомъ разнеслось по собранію.
— Братія, продолжалъ Боманоаръ, — вамъ извѣстно, что мы могли бы отказать этой женщинѣ въ правѣ требовать единоборства; но хотя она жидовка и невѣрная, мы видимъ въ ней беззащитную чужестранку, и Боже сохрани, чтобъ она, возложивъ упованіе на снисхожденіе кроткихъ нашихъ законовъ, обманулась въ нихъ. Сверхъ того мы, рыцари, воины и люди, посвятившіе себя Богу, намъ стыдно было бы отказываться подъ какимъ бы то ни было предлогомъ отъ вызова на поединокъ. Итакъ, дѣло состоитъ въ слѣдующемъ: Ревека, дочь Исаака изъ Іорка, вслѣдствіе многоразличныхъ и подозрительныхъ обстоятельствъ обвиняемая въ чародѣйствѣ, направленномъ противъ благороднаго рыцаря нашего святаго ордена, потребовала поединка для доказательства своей невинности. Кому, благочестивые братія, по вашему мнѣнію, должны мы вручить залогъ боя, назначивъ его въ то же время нашимъ защитникомъ.
— Бріану де Боа Гильберу, до котораго онъ болѣе всѣхъ касается, и который сверхъ того лучше всѣхъ знаетъ сколько правды въ этомъ дѣлѣ, сказалъ прецепторъ гудальрикскій.
— Но если, возразилъ великій магистръ, — братъ нашъ Бріанъ находится подъ вліяніемъ колдовства или обольщенія? Мы говоримъ это только изъ предосторожности, потому что нѣтъ руки въ нашемъ святомъ орденѣ, которой мы съ большею готовностью поручили бы это, или даже важнѣйшее дѣло.
— Преподобный отецъ, отвѣчалъ прецепторъ изъ Гудальрика, — нѣтъ чаръ, которыя могли бы дѣйствовать на бойца, выходящаго сразиться на судѣ Божіемъ.
— Ты правъ, братъ, сказалъ великій магистръ. — Альбертъ Мальвоазенъ, отдай этотъ залогъ боя Бріану де Боа Гильберу. Тебѣ предоставляется, братъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Боа Гильберу, — твердо идти на бой, ни мало не сомнѣваясь, что правое дѣло восторжествуетъ. А ты, Ревека, знай, что мы назначаемъ тебѣ три дня, считая отъ нынѣшняго для пріисканія защитника.
— Это, отвѣчала Ревека, — слишкомъ короткій срокъ для чужестранки и иновѣрки, чтобъ найдти человѣка, который подвергая опасности свою жизнь и честь согласился бы сражаться за нее противъ рыцаря столь опытнаго и храбраго.
— Мы не можемъ продлить срока, возразилъ великій магистръ: — бой долженъ совершиться въ нашемъ присутствіи, а различныя важныя причины вызываютъ насъ отсюда на четвертый день.
— Да будетъ воля Божія! воскликнула Ревека, — Уповаю на Того, Кто если хочетъ спасти, силенъ въ одинъ мигъ совершить великія дѣла.
— Ты хорошо говоришь, дѣвушка, отвѣчалъ великій магистръ, — но мы знаемъ также кто можетъ облекаться въ образъ ангеловъ свѣта. Остается только назначить мѣсто, приличное для боя, а также, въ случаѣ надобности, и мѣсто для казни. Гдѣ прецепторъ этой обители?
Альбертъ Мальвоазенъ, держа еще въ рукахъ перчатку Ревеки, говорилъ съ Боа Гильберомъ тихо, но съ большимъ жаромъ.
— Что? спросилъ великій магистръ, — онъ не хочетъ принять вызова?
— Онъ хочетъ… онъ принимаетъ, высокопреподобный отецъ, отвѣчалъ Мальвоазенъ, скрывая перчатку подъ мантіею. — Что же касается, до мѣста боя, то самое приличное, по моему мнѣнію, Арена Святаго Георгія, принадлежащая къ этой прецепторіи и служащая намъ мѣстомъ воинскихъ упражненій.
— Хорошо, сказалъ великій магистръ. — Ревека! на этомъ мѣстѣ долженъ явиться твой защитникъ; если же это не будетъ исполнено, или твой защитникъ падетъ предъ судомъ Божіимъ, ты умрешь смертью чародѣйки, согласно съ рѣшеніемъ нашимъ. Запишите нашъ приговоръ и прочтите написанное вслухъ, чтобъ никто не могъ отозваться его невѣденіемъ.
Одинъ изъ капеллановъ, исправлявшій должность писца при капитулѣ, тотчасъ внесъ приговоръ въ огромную книгу, которая заключала въ себѣ судопроизводство рыцарей храма, производимое ими въ торжественныхъ собраніяхъ; когда онъ кончилъ писать, другой прочелъ вслухъ приговоръ великаго магистра. Это рѣшеніе въ переводѣ съ нормано-французскаго нарѣчія, на которомъ оно было написано, гласило слѣдующее:
«Ревека, жидовка, дочь Исаака изъ Іорка, обвиняемая въ колдовствѣ, обольщеніи и другихъ предосудительныхъ ухищреніяхъ, употребленныхъ противъ одного изъ рыцарей святѣйшаго Ордена Храма Сіонскаго, отвергаетъ это обвиненіе и увѣряетъ, что обвиненіе, взведенное на нее нынѣ, ложно, безчестно и вѣроломно; что въ силу предписаннаго закономъ снисхожденія къ ея лицу, какъ неспособному сражаться въ свою защиту, она для доказательства въ истинѣ сказаннаго ею представитъ вмѣсто себя бойца, который исполнитъ принятую имъ на себя обязанность со всею рыцарскою точностью, притомъ такимъ оружіемъ, которое бы совершенно соотвѣтствовало значенію боя, — и все это подъ страхомъ и отвѣтственностью жидовки. При этомъ она дала свой залогъ. Залогъ сей врученъ благородному лорду и рыцарю, Бріану де Боа Гильберу, члену святаго Ордена Храма Сіонскаго, и онъ назначенъ къ этому бою для защиты своего ордена и самого себя какъ оскорбленнаго и пострадавшаго отъ дѣйствій подсудимой. Вслѣдствіе чего, высокопреподобный отецъ и могущественный лордъ, Лука, маркизъ Боманоаръ, согласись на такой вызовъ и вышерѣченное снисхожденіе къ лицу обвиняемой, назначилъ третій день для поединка, и мѣстомъ онаго такъ называемую Арену Святаго Георгія, близъ прецепторіи Темпльсто. И великій магистръ повелѣваетъ подсудимой явиться тамъ, въ лицѣ своего защитника, подъ опасеніемъ наказанія, назначеннаго уличеннымъ въ колдовствѣ или обольщеніи, также и противнику ея, подъ опасеніемъ, въ случаѣ неявки, заслужить названіе труса. Равномѣрно, благородный лордъ и высокопреподобный отецъ, вышеименованный нами, повелѣлъ, чтобъ поединокъ совершился въ его присутствіи и согласно всему что прилично и установлено для такихъ случаевъ. Богъ да поможетъ правому дѣлу!»
— Аминь, произнесъ великій магистръ, и слово это повторили за нимъ всѣ окружавшіе его. Ревека не сказала ничего, но подняла глава къ небу, и сложивъ руки оставалась съ минуту въ этомъ положеніи. Потомъ она скромно обратилась къ великому магистру и просила позволенія имѣть свободное сношеніе съ своими друзьями, чтобъ они знали о ея положеніи и помогли найдти ей защитника, который бы сразился за нее.
— Это справедливо и законно, отвѣчалъ великій магистръ: — выбери посланнаго, которому можно довѣриться, и ему дозволенъ будетъ свободный входъ въ комнату, гдѣ ты будешь заключена.
— Есть ли здѣсь кто нибудь, спросила Ревека, кто бы изъ любви къ правому дѣлу или за щедрую плату согласился исполнить порученіе несчастной?
Всѣ молчали, опасаясь выказать въ присутствіи великаго магистра участіе къ оклеветанной плѣнницѣ и тѣмъ подвергнуться подозрѣнію въ склонности къ іудейской вѣрѣ. Не только чувство состраданія, но даже надежда на награду не могла превозмочь этой боязни.
Ревека оставалась нѣсколько мгновеній въ невыразимомъ волненіи, потомъ воскликнула: — Неужели въ самомъ дѣлѣ никого нѣтъ? Здѣсь, на англійской землѣ, я должна лишиться оставшейся мнѣ слабой надежды на спасеніе, по недостатку состраданія, на которое имѣетъ право самый великій преступникъ?
Наконецъ Гигъ, сынъ Спелля, отвѣчалъ: — Я человѣкъ разслабленный, но если могу еще сколько нибудь двигаться и ходить, то этимъ обязанъ ея великодушной помощи. Я исполню твое порученіе, прибавилъ онъ, обращаясь къ Ревенѣ, — какъ только можетъ пополнить его калѣка, и счастливъ буду, если ноги мои поправятъ зло, сдѣланное моимъ языкомъ. Восхваляя твое милосердіе, я не думалъ вовлечь тебя въ опасность!
— Богъ располагаетъ всѣмъ, сказала Ревека: — Онъ силенъ расторгнуть плѣнъ іудейскій посредствомъ самаго слабаго орудія. Для исполненія Его воли, улитка можетъ быть такимъ же надежнымъ вѣстникомъ, какъ и соколъ. Отыщи Исаака изъ Іорка, — вотъ тебѣ деньги на расходы и наемъ лошади, — и доставь ему эту записку. Не знаю, внушеніе ли это съ Неба, по вѣрю, что не умру предназначенною мнѣ смертью, и что явится мой защитникъ. Прощай! Жизнь и смерть зависятъ отъ твоей поспѣшности.
Поселянинъ взялъ записку, содержавшую въ себѣ нѣсколько строкъ на еврейскомъ языкѣ. Многіе изъ толпы уговаривали Гига не прикасаться къ такому подозрительному письму, но онъ твердо рѣшился услужить своей благодѣтельницѣ. «Она спасла мое тѣло, говорилъ Гигъ, и вѣрно смерть не захочетъ погубить мою душу».
— Я возьму, сказалъ онъ, — добраго капула[65] у сосѣда Бутана, и буду въ Іоркѣ въ самое короткое время, какое только возможно для лошади и человѣка.
Но по счастью ему не нужно было отправляться такъ далеко, такъ какъ въ четверти мили отъ воротъ прецепторіи онъ встрѣтилъ двухъ человѣкъ, въ которыхъ по одеждѣ и большимъ желтымъ шапкамъ узналъ евреевъ; а подъѣхавъ ближе, въ одномъ изъ нихъ узналъ прежняго своего хозяина, Исаака изъ Іорка. Другой былъ равинъ Бенъ Самуилъ; оба они приблизились къ прецепторіи сколько могли, услыхавъ что великій магистръ созвалъ капитулъ для суда надъ чародѣйкою.
— Братъ Бенъ Самуилъ, сказалъ Исаакъ, — у меня душа тоскуетъ, самъ не знаю отъ чего. Это обвиненіе въ чернокнижіи не разъ употреблялось предлогомъ къ угнетенію нашего народа.
— Будь спокоенъ, братъ, отвѣчалъ врачъ: — ты можешь поступать съ назарянами какъ человѣкъ, обладающій мамоной беззаконія, слѣдовательно можешь купить у и ихъ всякую льготу; она имѣетъ такое вліяніе на дикіе умы этихъ безбожниковъ, какое печать Соломона имѣла надъ злыми духами. Но кто этотъ бѣднякъ, на костыляхъ, какъ кажется имѣющій намѣреніе поговорить со мной? Другъ мой, продолжалъ лекарь, обращаясь къ Гигу, сыну Спелля, — я не отказываю тебѣ въ пособіи своего искуства, но не даю людямъ, просящимъ милостыни по большимъ дорогамъ. Что съ тобой? У тебя ноги разбиты параличомъ? Такъ работай руками, чтобъ достать пропитаніе; если ты неспособенъ исправлять должность курьера, хорошаго пастуха или воина, если не можешь служить у взыскательнаго господина, то найдутся и другія занятія. Что съ тобою, братъ? сказалъ онъ прервавъ рѣчь свою и обратившись къ Исааку, который, едва бросивъ взглядъ на записку, поданную ему Гигомъ, испустилъ тяжелый стонъ, упалъ съ своего мула какъ умирающій и нѣсколько минутъ оставался безъ движенія.
Сильно встревоженный равинъ соскочилъ на землю, и поспѣшно употребилъ свое врачебное искуство для приведенія въ чувство несчастнаго спутника. Онъ уже хотѣлъ приступить къ кровопусканію, какъ вдругъ предметъ его тревожнаго безпокойства опомнился, но для того только, чтобъ сбросить съ головы шапку и посыпать прахомъ свои сѣдые волосы. Врачъ приписалъ этотъ внезапный и сильный порывъ замѣшательству, и не оставляя своего намѣренія, взялся было опять за инструменты. Но Исаакъ вывелъ его скоро изъ заблужденія.
— Чадо скорби моей, воскликнулъ онъ, — ты должна бы была называться Бенони, а не Ревекой! Зачѣмъ смерть твоя должна свести въ могилу мою сѣдую голову, въ то время когда въ горести сердца моего я ропщу на Бога и на судьбу!
— Братъ, сказалъ равинъ съ большимъ удивленіемъ, — не отецъ ли ты во Израилѣ, и можешь ли произносить подобныя рѣчи?.. Надѣюсь, дщерь дома твоего жива?
— Жива, отвѣчалъ Исаакъ, — но подобно Даніилу, она во львиной пещерѣ. Она въ плѣну у этихъ сыновъ Веліала, которые хотятъ вымести на ней всю свою жестокость, не щадя ни юности, ни милаго образа. О! она была вѣнкомъ зеленѣющей пальмы для моихъ сѣдинъ, и теперь должна поблекнуть въ одну ночь подобно тыквѣ Іоны! Чадо любви моей! Чадо престарѣлыхъ лѣтъ моихъ! Ревека, дщерь Рахили! Мракъ смерти уже объемлетъ тебя.
— Но прочти письмо, сказалъ равинъ, — можетъ быть есть еще возможность спасенія.
— Прочти ты, братъ, отвѣчалъ Исаакъ: — глаза мои подобны водному источнику.
Врачъ прочелъ на своемъ родномъ языкѣ слѣдующее:
«Исааку, сыну Адоникама, котораго язычники называютъ Исаакомъ изъ Іорка! Миръ и благодать обѣтованія да будутъ надъ тобою! Отецъ мой, я осуждена на смерть за то, чего не вѣдаетъ душа моя — за чародѣйство. Отецъ мой, если найдется крѣпкій мужъ, чтобъ сразиться за мое дѣло мечомъ и копьемъ по обычаю назарянъ, и явится на арену Темпльсто въ третій день отъ настоящаго, то можетъ быть Богъ отцовъ нашихъ дастъ ему силу защитить невинность и спасти ту, которой не отъ кого ждать помощи. Если же это невозможно, пусть дѣвы нашего племени оплачутъ меня какъ изгнанницу, какъ лань, пораженную охотникомъ, какъ цвѣтокъ, срѣзанный косцомъ. Итакъ, обдумай что сдѣлать и гдѣ искать помощи. Одинъ назарейскій воинъ вѣрно вооружился бы за меня: это Вильфредъ, сынъ Седрика, котораго язычники называютъ Айвено. Но онъ можетъ быть еще не въ состояніи снести тяжесть своего воруженія. Однакожъ, пошли извѣстить его, отецъ мой, ибо онъ имѣетъ друзей между сильными народа своего, и бывъ нашимъ товарищемъ въ домѣ заключенія, постарается можетъ быть найдти кого нибудь кто вступитъ въ бой для моего спасенія. Скажи ему, Вильфреду, сыну Седрика, останется ли въ живыхъ или умретъ Ревека, въ жизни и смерти она будетъ совершенно чиста отъ грѣха, за который ее осудили. И если угодно Богу, чтобъ ты лишился дочери, тогда ты, старецъ, не оставайся долѣе въ этой странѣ крови и притѣсненія; отправься въ Кордову, гдѣ братъ твой живетъ въ безопасности, подъ сѣнью престола Боабдила сарацина: мавры менѣе жестоки къ имени Іакова, чѣмъ англійскіе назаряне».
Исаакъ слушалъ съ наружнымъ спокойствіемъ чтеніе Бенъ Самуила, но по окончаніи его снова возвратился къ движеніямъ и восклицаніямъ восточной горести, разрывая на себѣ одежду, посыпая голову прахомъ и восклицая: — Дочь моя! Плоть отъ плоти моей, кость отъ костей моихъ!…
— Укрѣпись духомъ, утѣшалъ равинъ: — эта скорбь ни къ чему не послужитъ. Препояшь чресла свои и ступай къ этому Вильфреду, сыну Седрика. Можетъ быть онъ поможетъ тебѣ совѣтомъ или дѣломъ, потому что юноша этотъ много значитъ въ глазахъ Ричарда, котораго назаряне именуютъ Львинымъ Сердцемъ, а слухи о возвращеніи его постоянно подтверждаются въ этой странѣ. Можетъ быть Айвено получитъ отъ него письмо и печать для запрещенія этимъ людямъ крови, принявшимъ имя храма на посрамленіе ему, совершить замышляемое злодѣяніе.
— Я отыщу его, сказалъ Исаакъ;. — онъ добрый юноша и чувствуетъ состраданіе къ изгнанію Іакова.. Но онъ поможетъ надѣть своего вооруженія, а кто другой изъ христіанъ пойдетъ сражаться за угнетенную дщерь Сіона?…
— Нѣтъ, возразилъ равинъ, — ты говоришь какъ человѣкъ не знающій язычниковъ. За золото можно купить ихъ храбрость, за золото же можешь упрочить и свою безопасность. Не унывай и отправляйся къ Вильфреду Айвено. Я также поѣду и буду дѣйствовать; грѣшно было бы покинуть тебя въ бѣдствіи! Поспѣшу въ городъ Іоркъ, гдѣ собралось много воиновъ и отважныхъ людей; по сомнѣваюсь что между ними найдется человѣкъ, который согласится поднять мечъ на защиту твоей дочери, потому что вѣдь золото божество ихъ, и за деньги они отдадутъ въ закладъ жизнь такъ же какъ и имущество. Ты исполнишь, братъ мой, всѣ обѣщанія, какія я сдѣлаю имъ отъ твоего имени?
— Непремѣнно, братъ, отвѣчалъ Исаакъ, — и да благословится Небо, пославшее мнѣ помощника въ бѣдствіи! Однакожъ, не давай имъ сразу всего что они потребуютъ; ты увидишь, что по свойству своего проклятаго племени, они запросятъ фунты, а согласятся можетъ быть на унціи. Впрочемъ, дѣйствуй по волѣ своей: я человѣкъ потерянный въ этомъ дѣлѣ, и къ чему мнѣ золото мое, если погибнетъ чадо моей любви!
— Прощай, воскликнулъ врачъ, — да совершится все по желанію твоего сердца!
Евреи обнялись и разъѣхались въ разныя стороны. Хромой поселянинъ оставался нѣсколько времени на мѣстѣ, смотря имъ вслѣдъ.
— Экіе жиды-собаки! сказалъ онъ: — такъ и не обратили никакого вниманія на свободнаго человѣка, словно я рабъ, или турокъ, или еврей, какъ они сами! А могли бы, кажется, бросить мнѣ одинъ или два цехина. Я не обязанъ былъ приносить имъ этого богопротивнаго маранья и подвергаться опасности быть околдованнымъ, какъ многіе мнѣ говорили. Что мнѣ въ золотѣ, данномъ дѣвушкой, если передъ Пасхой получу отъ пастора выговоръ на исповѣди, и долженъ буду дать ему вдвое больше, чтобъ получить разрѣшеніе, да сверхъ того носить цѣлый вѣкъ названіе жидовскаго вѣстника, что очень легко можетъ случиться? Мнѣ кажется, я въ самомъ дѣлѣ былъ околдованъ, находясь близъ этой дѣвушки! Но это всегда такъ бывалой со всѣми кто бы ни приблизился къ ней: жидъ ли, природный ли житель нашей стороны — ни одинъ не могъ устоять, когда она давала порученія. И теперь еще, какъ вздумаю о ней, кажется отдалъ бы и лавку и инструменты для спасенія ея жизни!
ГЛАВА XXXIX.
правитьВечеромъ того дня, когда совершился судъ, если такъ можно назвать его, легкій стукъ послышался у дверей комнаты, служившей Ревекѣ темницею. Стукъ этотъ не отвлекъ ее отъ вечерней молитвы, предписанной ей религіею. Молитва окончилась гимномъ, содержаніе котораго представляемъ здѣсь въ переводѣ:
"Когда Израиль, любимый Господомъ, вышелъ изъ земли рабства, ему предшествовалъ его, страшный вождь въ огнѣ и дымѣ.
Днемъ, облачный столбъ тихо скользилъ по изумленнымъ странамъ; ночью, красные пески Аравіи отражали яркій пламень огненнаго столба!
"Хвалебный гимнъ возносился хоромъ къ небу вмѣстѣ со звуками трубъ и литавръ; дщери Сіона смѣшивали голоса свои съ голосами жрецовъ и воиновъ. Нынѣ же чудеса не изумляютъ нашихъ враговъ. Забытый Израиль блуждаетъ одинъ въ пустынѣ; отцы наши не признали путей Твоихъ, Господи, и Ты предоставилъ имъ слѣдовать по ихъ собственнымъ путямъ.
"Но Ты, Незримый, всегда присутствуешь. Когда засіяетъ свѣтлый день счастія, да будетъ мысль о Тебѣ облачнымъ покровомъ для огражденія васъ отъ обманчиваго луча. Когда же на пути Іуды сойдетъ обычная ночь, во тьмѣ и бурѣ, будь долготерпѣливъ и многомилостивъ: укроти гнѣвъ свой, пламень свѣтящій и согрѣвающій!
«Арфы наши остались на рѣкахъ вавилонскихъ. Мы служимъ игралищемъ тиранамъ и посмѣшищемъ для язычниковъ; ѳиміамъ не курится на алтаряхъ нашихъ; умолкли тимпаны, труба и рогъ. Но Ты изрекъ: кровь козъ и мясо овецъ ничто предъ очами моими; сокрушенное сердце, смиренныя мысли, вотъ жертва благопріятная Мнѣ».
Когда умолкли звуки молебнаго гимна Ревеки, легкій стукъ возобновился у дверей, — Войди, сказала она, — если ты другъ; а если и врагъ, то я не имѣю средства противиться твоему приходу.
— Я, сказалъ Бріанъ де Боа Гильберъ, входя въ комнату, — буду другъ или врагъ твой, Ревека, смотря по тому, чѣмъ кончится наше свиданіе.
Встревоженная видомъ человѣка, необузданную страсть котораго считала источникомъ своего злополучія, Ревека съ видомъ предосторожности и безпокойства, но не робости, отодвинулась въ самый отдаленный уголъ комнаты, какъ будто рѣшившись отступить сколько возможно далѣе, а когда отступленіе сдѣлается невозможнымъ, твердо стоять на своемъ мѣстѣ. Положеніе, ею принятое, выражало не вызовъ, а рѣшимость человѣка, избѣгающаго борьбы, но готоваго до послѣдней крайности отражать сдѣланное на него нападеніе.
— Тебѣ нечего бояться меня, Ревека, сказалъ рыцарь храма, — или, если я долженъ говорить опредѣленнѣе, теперь, по крайней мѣрѣ, ты не имѣешь причины меня бояться.
— Я не боюсь васъ, серъ рыцарь, возразила Ревека, хотя ея стѣсненное дыханіе противорѣчило героизму голоса: — мое. упованіе на Бога твердо, и я не боюсь тебя.
— Тебѣ нѣтъ и причины бояться, отвѣчалъ мрачно Боа Гильберъ; — теперь тебѣ нечего страшиться моихъ прежнихъ неистовыхъ покушеній. Ты можешь позвать стражей, надъ которыми я не имѣю власти. Они повлекутъ тебя на смерть, но не допустятъ никого нанести тебѣ оскорбленія, даже меня, если безуміе мое — я вѣрю, что это безуміе — завлечетъ меня такъ далеко.
— Да будетъ прославлено Небо! воскликнула еврейка: — смерти я страшусь менѣе всего въ этомъ вертепѣ зла.
— Да, возразилъ Боа Гильберъ, — смѣлый духъ легко принимаетъ мысль о смерти, когда путь къ ней быстръ и открытъ. Ударъ копья или меча почти ничего для меня не значитъ; прыжокъ съ высокой стѣны, ударъ остраго кинжала для тебя ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что каждый называетъ безчестіемъ. Выслушай же что я скажу тебѣ: можетъ быть, мое собственное чувство чести, Ревека, такъ же восторженно какъ и твое; оба мы одинаково съумѣемъ умереть за него.
— Несчастный! и ты осужденъ жертвовать жизнью за правила, истины которыхъ не признаетъ твой разсудокъ. Это значитъ разставаться съ сокровищемъ за то что ни къ чему не годно, — но не думай такъ обо мнѣ. Твое рѣшеніе можетъ колебаться на дикихъ и своенравныхъ волнахъ людскаго мнѣнія, мое утверждено на скалѣ вѣковъ!
— Переставь, дѣвушка! Подобная рѣчь теперь неумѣстна. Ты осуждена умереть не скорою и легкою смертью, смертью, которую избираетъ бѣдствіе, которую радостно привѣтствуетъ отчаяніе, — но медленнымъ, страдальческимъ, долгимъ путемъ пытки, назначенной за то что дьявольское изувѣрство этихъ людей называетъ преступленіемъ.
— Кому же, если таковъ мой жребій, кому я этимъ обязана? — единственно тому, кто изъ корыстнаго и животнаго побужденія привлекъ меня сюда, и теперь, неизвѣстно для какой цѣли, старается усилить бѣдственное состояніе, которому самъ меня предалъ.
— Не думай, чтобъ я желалъ предать тебя; напротивъ, собственной своей грудью я отразилъ бы всякую опасность, тебѣ грозящую, и отразилъ бы съ такой же готовностью, какъ и прежде, когда принималъ на эту грудь стрѣлы, которыя иначе угасили бы твою жизнь.
— Еслибъ дѣло твое было честнымъ покровительствомъ невинности, я давно изъявила бы тебѣ признательность за твое безпокойство;, но ты такъ часто объявлялъ права свои на награду, что я рѣшилась доказать тебѣ, какъ ничтожна для меня жизнь, сохраненная цѣною, которой ты за нее требуешь.
— Оставь упреки, Ревека; у меня есть собственная причина скорби, и я не хочу, чтобъ ты своими упреками усиливала ее.
— Объясни же свое намѣреніе, серъ рыцарь! Если тебѣ нужно что нибудь кромѣ того чтобъ видѣть бѣдствіе, тобою причиненное, скажи, а потомъ, если можно, оставь меня одну. Переходъ отъ временнаго къ вѣчному кратокъ, но страшенъ, а мнѣ остается лишь нѣсколько мгновеній, чтобъ приготовиться къ нему.
— Вижу, Ревека, что ты упорствуешь въ своемъ мнѣніи, и приписываешь мнѣ вину несчастія, которое такъ пламенно я желалъ бы предупредить.
— Серъ рыцарь, я не стану упрекать тебя. Но можно ли сомнѣваться въ томъ, что твоя необузданная страсть влечетъ меня на казнь?
— Ошибаешься, ошибаешься, поспѣшно прервалъ ее Боа Гильберъ, — если обвиняешь меня въ томъ, чего я не могъ ни предвидѣть, ни предупредить. Могъ ли я угадать неожиданный пріѣздъ этого сумасброда, который за нѣкоторые проблески фанатической храбрости и за безсмысленныя изувѣрныя самоистязанія, превознесенъ похвалами глупцовъ и поставленъ на мѣстѣ, превышающемъ его достоинства, поставленъ вопреки здравому разсудку, на зло мнѣ и многимъ сотнямъ людей, принадлежащихъ къ нашему ордену, и мысли и чувствованія которыхъ чужды глупыхъ мечтательныхъ предразсудковъ, служащихъ основою его мнѣній и дѣйствій?
— Но ты помогалъ осуждать меня, невинную, совершенно невинную, ты зналъ это; ты способствовалъ моему осужденію, и если я хорошо поняла, ты же долженъ явиться съ оружіемъ въ рукахъ для подтвержденія моей вины и справедливости назначеннаго мнѣ наказанія.
— Остановись, Ревека! Ни одно племя не умѣетъ, подобно твоему, выжидать благопріятнаго времени и управлять своею ладьею такъ, чтобъ извлекать выгоды даже изъ противнаго вѣтра.
— Да будетъ оплаканъ тотъ часъ, который научилъ этому искуству домъ Израиля! Но бѣдствія побѣждаютъ сердце, какъ огонь побѣждаетъ твердую сталь, и тѣ, которые не имѣютъ власти располагать собою, которые отчуждены отъ своей свободной, независимой отчизны, должны ползать предъ чужеземцами. Это проклятіе, тяготѣющее надъ евреями, серъ рыцарь, мы заслужили вѣроятно нашими собственными прегрѣшеніями или грѣхами отцовъ нашихъ; но вы, хвалящіеся своей свободой, какъ правомъ рожденія, не гораздо ли постыднѣе вамъ унижаться и льстить предразсудкамъ противъ собственнаго убѣжденія?
— Въ твоихъ словахъ много горечи, Ревека, отвѣчалъ Боа Гильберъ, прохаживаясь въ нетерпѣніи по комнатѣ, — но я пришелъ сюда не для того чтобъ обмѣниваться съ тобой упреками. Знай, что Боа Гильберъ не уступитъ ни одному смертному, хотя обстоятельства могутъ на время измѣнить его предположенія. Его воля подобна горному потоку: люди могутъ отвести потокъ на нѣкоторое разстояніе отъ скалы, но онъ неминуемо возвратится къ своему ложу. Записка, предупредившая тебя о возможности требовать защитника, отъ кого, думаешь ты, могла она быть, какъ не отъ Боа Гильбера? Въ комъ другомъ ты могла возбудить подобное участіе?
— Краткая отсрочка неизбѣжной смерти, отвѣчала Ревека, — и она мало принесетъ мнѣ пользы. Неужели только это могъ ты сдѣлать для той, на главу которой призвалъ горе и страданіе и которую привелъ даже на край гроба?
— Нѣтъ, Ревека, не одно это предполагалъ я сдѣлать. Безъ проклятаго вмѣшательства этого изувѣра и безумца Гудальрика, который, будучи рыцаремъ храма, дѣлаетъ видъ, что думаетъ и судитъ согласно общимъ правиламъ человѣчества, обязанность бойца-защитника была бы возложена не на прецептора, но на простаго члена ордена. Тогда я самъ (таково было мое намѣреніе), по звуку трубы, явился бы въ качествѣ твоего защитника, облеченный въ одежду странствующаго рыцаря-искателя приключеній для прославленія своего щита и копья; и тогда пусть бы Боманоаръ избралъ не одного, но двухъ или трехъ братій изъ собравшихся здѣсь рыцарей, я выбилъ бы ихъ всѣхъ изъ сѣдла однимъ своимъ копьемъ. Тогда, Ревека, невинность твоя была бы признана, и собственному чувству твоей признательности я предоставилъ бы награду за мою побѣду.
— Все это, серъ рыцарь, возразила Ревека, — одно пустое тщеславіе, хвастовство тѣмъ что вы сдѣлали бы, еслибъ не разсудили поступить иначе. Вы приняли мою перчатку, и мой защитникъ, — если столь жалкое созданіе можетъ найдти его, — долженъ выдержать удары вашего копья, а вы хоти те выдавать себя за моего друга и защитника!
— Твой другъ и защитникъ, повторилъ съ важностью Боа Гильберъ, — я и теперь; по пойми, что это съ опасностью, или лучше сказать съ достовѣрностью навлечь на себя безчестіе; и послѣ того не осуждай меня, если я предлагаю условія прежде чѣмъ пожертвую всѣмъ что до сихъ поръ было для меня драгоцѣнно, съ цѣлью спасти жизнь дѣвушки изъ племени Іудеи!
— Объяснись, сказала Ревека, — я не понимаю тебя.
— Хорошо, отвѣчалъ Боа Гильберъ, — я буду говорить такъ же искренно, какъ говоритъ грѣшникъ на исповѣди передъ духовникомъ своимъ. — Ревека, если я не явлюсь въ мѣсто боя, то теряю славу и свое званіе, теряю то что необходимо для моей жизни, какъ воздухъ: я говорю объ уваженіи, которымъ пользуюсь между рыцарями, и надеждѣ достигнуть высшей власти, занимаемой теперь безумнымъ Лукою де Боманоаромъ, — власти, которая дѣйствовала бы совершенно иначе въ моихъ рукахъ. Таковъ мой непремѣнный жребій, если не подниму оружія противъ твоего дѣла. Да будетъ проклятъ Гудальрикъ, разставившій мнѣ эту западню, и дважды проклятъ Альбертъ Мальвоазенъ, который удержалъ меня отъ намѣренія бросить перчатку въ лице тому суевѣрному и безумному старику, повѣрившему такимъ глупымъ обвиненіямъ, и еще противъ созданія, одареннаго такою возвышенною душою и такою прекрасной наружностью!
— Къ чему же теперь эти пышныя, льстивыя выраженія? спросила Ревека. — Ты избралъ между необходимостью пролить кровь невинной женщины и опасностью помрачить свою славу и повредить своимъ земнымъ надеждамъ: къ чему же эти сравненія?… выборъ твой рѣшенъ.
— Нѣтъ еще, Ревека, проговорилъ рыцарь болѣе кроткимъ голосомъ, подходя къ ней ближе: — мой выборъ не рѣшенъ — нѣтъ, онъ зависитъ отъ тебя. Если я явлюсь на этотъ бой; я долженъ поддержать свое имя; и тогда, будетъ ли у тебя защитникъ или нѣтъ, ты умрешь на кострѣ, потому что нѣтъ рыцаря, который бы превосходилъ меня и сравнялся со мною въ единоборствѣ, кромѣ Ричарда Львиное Сердце и его любимца Айвено. Но Айвено, какъ тебѣ извѣстно, не въ состояніи надѣть своего панциря, а Ричардъ томится въ чужеземной темницѣ. И такъ, если я. явлюсь, ты должна умереть, даже и въ такомъ случаѣ, когда красота твоя заставитъ какого нибудь пламеннаго юношу взять на себя твою защиту.
— Но къ чему же повторять это столько разъ? воскликнула Ревека.
— Для того, чтобъ ты со всѣхъ сторонъ могла разсмотрѣть свою участь.
— Хорошо; оберни же ткань, и покажи другую сторону.
— Если я появлюсь на роковой аренѣ, ты умрешь медленной смертью въ мукахъ, подобныхъ тѣмъ, которыя, какъ вамъ разсказываютъ, назначены грѣшникамъ на томъ свѣтѣ. Если же нѣтъ, я буду обезчещеннымъ и обезславленнымъ рыцаремъ, уличеннымъ въ чародѣйствѣ и сообщеніи съ невѣрными, — и знаменитое имя, еще болѣе прославленное моими подвигами, сдѣлается посмѣшищемъ, укоромъ. Я теряю славу, честь, будущность такого величія, до котораго едва достигаютъ земные владыки, я жертвую могущественнымъ честолюбіемъ, разрушаю планы, воздвигнутые въ уровень съ горами, съ которыхъ, по выраженію язычниковъ, легко перешагнуть на небо. Но Ревека, прибавилъ Бріанъ, бросаясь къ ногамъ еврейки, — я пожертвую этимъ величіемъ, откажусь отъ этой славы, отвергну эту власть, даже теперь, когда она почти въ моихъ рукахъ, если ты скажешь только: «Бріанъ де Боа Гильберъ, будь моимъ любовникомъ».
— Оставьте эти безумныя мысли, серъ рыцарь, отвѣчала Ревека, — и поспѣшите лучше къ регенту, королевѣ-матери, къ принцу Іоанну: ради чести англійской короны они не могутъ одобрить поступка вашего великаго магистра. Такимъ образомъ, вы доставите мнѣ покровительство безъ пожертвованій съ своей стороны и безъ требованія отъ меня вознагражденій.
— Этого я не сдѣлаю, продолжалъ онъ, хватаясь за край ея одежды; — къ тебѣ одной обращаюсь. И что можетъ поколебать твой выборъ? Подумай: если даже я и врагъ твой, то смерть хуже врага, а здѣсь смерть мой единственный соперникъ.
— Я не мѣряю этихъ золъ, отвѣчала Ревека, испуганная порывами неукротимаго рыцаря, но съ твердою рѣшимостью не покоряться его страсти, ни даже подавать ему надежды. — Будь человѣкъ, будь христіанинъ! Если, дѣйствительно, вѣра ваша предписываетъ то милосердіе, о которомъ вы такъ много проповѣдуете, не думая приводить его въ исполненіе, то спаси меня отъ этой страшной смерти, не требуя вознагражденія, не примѣшивая низкой корысти къ своему великодушію.
— Нѣтъ, Ревека! возразилъ гордый рыцарь, поднимаясь, — такимъ образомъ ты не подѣйствуешь на меня. Если я отказываюсь отъ настоящей славы и будущей власти, то отказываюсь только для твоего спасенія и для того, чтобъ ты бѣжала вмѣстѣ со мною. Выслушай меня, Ревека, продолжалъ Бріанъ, снова смягчая голосъ: — Англія, Европа, не составляютъ еще цѣлаго міра. Есть страны, въ которыхъ мы можемъ дѣйствовать свободно, гдѣ даже честолюбію моему откроется обширное поприще. Мы отправимся въ Палестину, гдѣ Конрадъ, маркизъ монсератскій, мой другъ, — другъ, чуждый, подобно мнѣ, безсмысленныхъ предразсудковъ, сковывающихъ нашъ независимый отъ природы разумъ. Лучше вступить въ союзъ съ Саладиномъ, чѣмъ терпѣть униженіе отъ святошъ, которыхъ презираешь. Я проложу новые пути къ величію, продолжалъ Бріанъ, ходя снова скорыми шагами по комнатѣ. — Европа услышитъ звонкіе шаги того, кого исключила изъ числа своихъ сыновъ. Мильоны, высылаемые сю крестоносцами на побоище, не могутъ сдѣлать столько для защиты Палестины, мечи тысячъ и десятковъ тысячъ сарацинъ не въ состояніи проникнуть такъ далеко въ эту землю, за которую борются цѣлые народы, сколько успѣютъ въ томъ сила и политика, употребленныя мною и братьями, которые, вопреки этому старому святошѣ, послѣдуютъ за мною въ счастіи и несчастій. Ты будешь царицей, Ревека! На горѣ Кармелѣ мы воздвигнемъ престолъ, который пріобрѣтетъ тебѣ моя храбрость, и я перемѣню на скипетръ давно желанный жезлъ!
— Мечты! произнесла Ревека, — пустое ночное видѣніе! Но даже перенесенное въ дѣйствительность, оно не плѣнило бы меня. Одно скажу тебѣ: я никогда не раздѣлю съ тобою власти, которую ты можешь пріобрѣсть; въ глазахъ моихъ такъ важна преданность къ отчизнѣ и вѣрѣ, что я не могу уважать человѣка, готоваго торговать священными узами и отвергнуть обязанности свои въ отношеніи къ ордену, которому онъ принесъ клятвенный обѣтъ вѣрности, и все для того только, чтобъ удовлетворить противозаконной страсти къ дочери чуждаго племени. Не клади цѣну за мое освобожденіе, серъ рыцарь, не продавай великодушнаго дѣла, будь покровителемъ угнетенной изъ человѣколюбія, а не изъ корыстныхъ видовъ. Иди къ англійскому престолу: Ричардъ не оставитъ безъ вниманія твоей жалобы на этихъ жестокихъ людей.
— Никогда, Ревека! гордо отвѣчалъ Боа Гильберъ. — Если я отрекусь отъ ордена, то для тебя только, для одной тебя! Если ты отвергнешь мою любовь, честолюбіе останется со мною; я не хочу быть для всѣхъ игрушкою. Склонить голову свою предъ Ричардомъ! Просить милости у этого гордаго сердца! Никогда, Ревека, никогда въ своемъ лицѣ не повергну я ордена храма къ ногамъ его. Я могу оставить орденъ, но не унижу, не предамъ его!
— И такъ, да сжалится надо мною Господь Богъ! воскликнула Ревека: — отъ людей мнѣ нечего ожидать никакой помощи.
— Это правда, отвѣчалъ рыцарь: — потому что со всей своей гордостью ты нашла во мнѣ равнаго себѣ. Если я вступДіо на арену съ копьемъ въ рукѣ, не думай, чтобъ какой нибудь человѣческій интересъ могъ удержать мощь моей руки; по подумай о собственной судьбѣ: умереть страшной смертью величайшихъ преступниковъ, горѣть на пылающемъ кострѣ, быть добычею стихій, изъ которыхъ такъ таинственно соткана наша чудная оболочка, такъ что не будетъ ни малѣйшихъ остатковъ отъ этого прекраснаго образа, но которымъ бы можно было сказать: онъ одаренъ былъ жизнью и движеніемъ, — нѣтъ, Ревека, не женщинѣ перенести такую будущность… ты согласишься на мое требованіе!
— Ты не знаешь женскаго сердца, Боа Гильберъ, или встрѣчалъ такихъ только женщинъ, которыя утратили свои лучшія свойства. Говорю тебѣ, гордый рыцарь, что въ жесточайшихъ своихъ битвахъ ты не могъ выказать прославленнаго мужества своего болѣе женщины, призванной къ страданію чувствомъ преданности или долга. Я сама женщина нѣжно воспитанная: отъ природы боюсь опасностей, трепещу грядущихъ страданій: по когда мы вступимъ на роковую арену, ты для боя, я для страданія, тогда, — я чувствую въ себѣ увѣренность, — мужество мое станетъ выше твоего. Прощай! Я не буду болѣе терять словъ съ тобою; время, остающееся на землѣ дщери Іакова, должно быть употреблено иначе: она должна искать Утѣшителя, Который можетъ отвратить лице отъ Своего народа, по никогда не заградитъ слухъ Свой отъ воплей взывающихъ къ Нему въ чистотѣ сердца и истинѣ.
— И такъ мы разстаемся, сказалъ Боа Гильберъ послѣ краткаго молчанія. — Зачѣмъ же Небо допустило насъ встрѣтиться? Зачѣмъ ты не благородна по рожденію, не христіанка по вѣрѣ? Нѣтъ, клянусь Богомъ! когда смотрю на тебя и думаю, гдѣ и какъ мы должны скоро опять увидѣться, мнѣ проникаетъ въ грудь невольное желаніе принадлежать къ твоему отверженному народу, держать въ рукахъ слитки золота и шекели вмѣсто копья и щита, преклонять голову предъ каждымъ ничтожнымъ барономъ, со взоромъ, страшнымъ только для трусливаго и несостоятельнаго должника, — да, я желалъ бы этого, Ревека, только бы сблизиться съ тобою въ жизни и избѣжать страшнаго участія въ твоей смерти.
— Ты изобразилъ еврея такимъ, какимъ его сдѣлало гоненіе тебѣ подобныхъ. Небо въ гнѣвѣ своемъ изгнало его изъ отечества, по дѣятельность открыла ему единственный оставленный ему путь.къ власти и вліянію. Прочти древнюю исторію народа Божія, и скажи, было ли толпою скупцовъ и ростовщиковъ то племя, надъ которымъ столько чудесъ совершилъ Іегова предъ лицомъ всѣхъ народовъ! Знай, надменный рыцарь, что между нами есть много именъ, передъ которыми ваша гордая сѣверная знатность не болѣе какъ тыква передъ кедромъ — именъ, восходящихъ къ тѣмъ отдаленнымъ временамъ, когда Всемогущій посреди херувимовъ являлъ человѣкамъ свое присутствіе, и которыя блескъ свой заимствуютъ не отъ земнаго царя, но отъ страшнаго Гласа, повелѣвавшаго отцамъ ихъ приблизиться къ престолу Вышняго. Таковы князья дома Іакова!
Лице Ревеки воспламенилось, когда она говорила о древней славѣ своего народа, по покрылось блѣдностью, когда прибавила со вздохомъ: — Таковы были князья іудейскіе; теперь ихъ нѣтъ уже болѣе! Подобно скошенной травѣ, они подавлены и смѣшаны съ прахомъ на дорогахъ. Но есть между ними и такіе, которые не посрамили своего великаго происхожденія, и въ числѣ ихъ будетъ дочь Исаака, сына Адоникама! Прощай! Я не завидую твоимъ почестямъ, пріобрѣтеннымъ кровью, не завидую твоему варварскому происхожденію отъ сѣверныхъ язычниковъ, не завидую вѣрѣ, которая всегда на твоихъ устахъ, по никогда не обнаруживалась ни въ сердцѣ, ни въ поступкахъ твоихъ.
— По истинѣ, я чувствую очарованіе! сказалъ Боа Гильберъ. — Тотъ безсмысленный скелетъ, великій магистръ, почти правъ: горесть, съ которою я разстаюсь съ тобой, имѣетъ въ себѣ нѣчто сверхъестественное. Милое созданіе! продолжалъ Бріанъ, подходя къ Ревекѣ близко, но очень почтительно: — такъ молода, прекрасна и такъ безстрашно встрѣчаешь ты смерть! Да, ты осуждена на смерть, на смерть позорную и мучительную! И кто бы не прольетъ слезъ надъ тобою? Болѣе двадцати лѣтъ слезы были чужды моимъ глазамъ, а теперь они увлажаются, смотря на тебя. Но такъ -должно быть — теперь ничто не можетъ спасти твоей жизни! Мы оба не болѣе, какъ слѣпыя орудія неодолимаго рока, который преслѣдуетъ насъ подобно двумъ ладьямъ, увлеченнымъ бурею, сталкивающимся другъ о друга и погибающимъ. И такъ, прости меня, и по крайней мѣрѣ разстанемся друзьями. Тщетно старался я поколебать твою рѣшимость, а мое рѣшеніе твердо, какъ незыблемые законы судьбы.
— Такъ-то, сказала Ревека, — люди обвиняютъ судьбу въ появленіи своихъ буйныхъ страстей! Но я прощаю тебя, Боа Гильберъ, хоть ты и виновникъ моей ранней смерти. Въ твоей мощной душѣ много благороднаго; но она похожа на запущенный вертоградъ, поросшій плевелами, подавившими красивые и полезные цвѣты.
— Да, возразилъ рыцарь, — ты сказала правду, Ревека, я необузданъ, непреклоненъ, и горжусь тѣмъ, что посреди толпы безсмысленныхъ глупцовъ и лицемѣровъ сохранилъ силу духа, возвышающую меня надъ ними. Отъ юности дитя битвъ, я питалъ обширные замыслы, былъ твердъ и непреклоненъ въ стремленіи къ нимъ. Такимъ я и останусь — гордымъ, непреклоннымъ, непоколебимымъ; свѣтъ увидитъ этому доказательства! Но ты, прощаешь ли ты меня, Ревека?
— Прощаю такъ охотно, какъ только жертва можетъ простить своего палача.
— И такъ прощай! сказалъ Бріанъ и вышелъ изъ комнаты.
Прецепторъ Альбертъ съ нетерпѣніемъ ждалъ въ сосѣдней комнатѣ возвращенія Боа Гильбера.
— Ты слишкомъ долго пробылъ у нея, воскликнулъ онъ: — и ожидая тебя здѣсь я словно растянутъ былъ на раскаленномъ желѣзѣ отъ нетерпѣнія. Что, еслибъ великій магистръ или его лазутчикъ Конрадъ пришли сюда? Дорого бы я поплатился за свою снисходительность. Но что съ тобой, братъ? Ты едва держишься на ногахъ, лице твое пасмурно какъ ночь. Хорошо ли ты себя чувствуешь, Боа Гильберъ?
— Да, отвѣчалъ тотъ, — такъ хорошо, какъ приговоренный къ смерти чувствуетъ себя за часъ до казни. Нѣтъ, если взвѣсить, то еще вдвое хуже, потому что есть люди, которые находясь въ такомъ положеніи могутъ разставаться съ жизнью какъ съ изношеннымъ платьемъ. Небо свидѣтель, Мальвоазенъ, эта дѣвушка совершенно обезоружила меня! Я почти рѣшился идти къ великому магистру, и сказать ему прямо въ лице, что отрекаюсь отъ ордена и отказываюсь отъ звѣрской роли, которую возложила на меня его тираппія.
— Ты съ ума сошелъ! возразилъ Мальвоазенъ: — ты совершенно погубишь себя, безъ малѣйшей возможности спасти жизнь этой жидовкѣ, по видимому столь для тебя драгоцѣнной. Для подтвержденія своего приговора, Боманоаръ назначитъ другаго рыцаря вмѣсто тебя, и обвиняемая погибнетъ такъ же вѣрно, какъ бы ты самъ исполнилъ возложенную на тебя обязанность.
— Не правда… я самъ вооружусь за нее, гордо отвѣчалъ Бріанъ, — и если это сбудется, то надѣюсь, Мальвоазенъ, ты не найдешь въ орденѣ никого, кто остался бы въ сѣдлѣ передъ моимъ копьемъ.
— Пусть такъ, по ты забываешь, сказалъ хитрый совѣтчикъ, — что у тебя не будетъ ни времени, ни средства исполнить безумное предпріятіе. Пойди къ Лукѣ Боманоару, скажи, что ты отрекся отъ своего обѣта повиновенія, и увидишь, надолго ли самовластный старикъ оставитъ тебѣ личную свободу. Едва слетитъ съ устъ твоихъ это слово, ты будешь уже на сто футовъ подъ землею въ темницѣ прецепторіи, какъ измѣнившій обѣту рыцарства; или, если онъ останется при мнѣніи, что ты околдованъ, то осудитъ тебя на солому, мракъ и цѣпи въ кельѣ какого нибудь отдаленнаго монастыря, гдѣ будутъ оглушать тебя заклинаніями и окачивать святой водой, чтобъ изгнать злобнаго врага, овладѣвшаго тобою. Нѣтъ, ты долженъ сражаться, Бріанъ, или ты человѣкъ погибшій и обезславленный!
— Я сброшу съ себя эти путы и убѣгу, сказалъ Боа Гильберъ, — убѣгу въ какую нибудь далекую страну, куда не проникли еще фанатизмъ и безуміе. Но съ согласія моего не прольется ни одна капля крови этого дивнаго созданія!
— Ты не можешь бѣжать, сказалъ прецепторъ: — твои безразсудства возбудили подозрѣнія, и тебѣ не позволятъ оставить прецепторіи. Пойди, попробуй, явись у воротъ и вели опустить подъемный мостъ: увидишь что тебѣ отвѣтятъ. Ты удивленъ и обиженъ; но не лучше ли это для тебя? Еслибъ ты бѣжалъ, что вышло бы изъ этого? отнятіе твоего оружія, безчестіе твоихъ предковъ и безславіе твоего званія! Обдумай это. Куда скроютъ свои головы твои собратья, когда Бріанъ де Боа Гильберъ, лучшій копьеносецъ храма, будетъ провозглашенъ отступникомъ посреди насмѣшекъ собраннаго народа? Сколько горя будетъ при французскомъ дворѣ! Съ какой радостью надменный Ричардъ услышитъ извѣстіе, что рыцарь, стѣснявшій его въ Палестинѣ, почти затмившій его: прославленное имя, лишился чести и славы за жидовку, которой въ добавокъ и спасти не могъ цѣною столь дорогой жертвы!
— Мальвоазенъ, воскликнулъ рыцарь, — благодарю тебя, ты тронулъ струну, звукъ которой сильнѣе всего потрясаетъ мое сердце! Что бы ни было, названіе отступника никогда не будетъ сочетаться съ именемъ Боа Гильбера. Дай Богъ, чтобъ самъ Ричардъ, или кто нибудь изъ его прославленныхъ любимцевъ въ Англіи явились на этотъ бой! Но они откажутся, никто не захочетъ поднять оружія за невинно гибнущую!
— Тѣмъ лучше для тебя, отвѣчалъ прецепторъ: — если не явится защитникъ, злополучная дѣвушка умретъ не отъ твоего содѣйствія, но по приговору великаго магистра, на котораго падетъ общее порицаніе, равносильное для него похвалѣ и одобренію.
— Правда, сказалъ Боа Гильберъ: — если не явится защитникъ, я буду только въ числѣ зрителей, сидящихъ на копяхъ, но не принимающихъ участія въ битвѣ.
— Ни малѣйшаго, прибавилъ Мальвоазенъ: — ты будешь стоять подобно вооруженному лику святаго Георгія, находящемуся ври какой нибудь церемоніи.
— Хорошо, я останусь при своемъ первомъ рѣшеніи, продолжалъ гордый рыцарь. — Она пренебрегла мной, отвергла, оскорбила меня, для чего же я отдамъ за нее все. что возвышаетъ меня во мнѣніи другихъ? Да, Мальвоазенъ! Я явлюсь на единоборство!
Произнеся эти слова, Бріанъ вышелъ изъ комнаты, и прецепторъ послѣдовалъ за нимъ, желая поддержать его рѣшеніе, потому что слава Боа Гильбера соединилась съ личными его выгодами, зависѣвшими отъ надежды видѣть его нѣкогда главою ордена, кромѣ повышенія, о которомъ обѣщалъ хлопотать Монъ-Фитшетъ подъ условіемъ содѣйствія къ осужденію несчастной Ревеки. Но, хотя опровергая лучшія побужденія своего друга, онъ имѣлъ всѣ преимущества хитрости, лицемѣрія, себялюбія надъ человѣкомъ, обуреваемымъ сильными и противоборствовавшими страстями, однакожъ нужно было все искуство Мальвоазена, чтобъ утвердить Боа Гильбера въ намѣреніи, которое онъ же внушилъ ему. Онъ долженъ былъ неусыпно наблюдать за нимъ, чтобъ предупредить всякое покушеніе его къ побѣгу, и не допускать сообщенія съ великимъ магистромъ; изъ опасенія открытаго разрыва между ними, онъ долженъ былъ время отъ времени повторять различные доводы, которыми силился доказать, что явившись защитникомъ этого дѣла, Боа Гильберъ, безъ всякаго содѣйствія къ рѣшенію или ускоренію смерти Ревеки, избираетъ единственный путь, на которомъ можетъ спастись отъ униженія и безславія.
ГЛАВА XL.
правитьЧерный Рыцарь (къ приключеніямъ котораго намъ необходимо снова возвратиться), оставивъ сборное дерево добраго Локслея, направилъ свой путь прямо къ одному сосѣднему монастырю, незначительному какъ по объему, такъ и по доходамъ, и называвшемуся пріорствомъ святаго Ботольфа: туда по взятіи замка Фронъ де Бефа перенесенъ былъ Айвено, подъ прикрытіемъ вѣрнаго Гурта и великодушнаго Вамбы. Намъ не нужно говорить о томъ что происходило между Вильфредомъ и его избавителемъ; довольно сказать, что послѣ продолжительной и важной бесѣды съ пріоромъ, были отправлены гонцы въ разныя направленія, а на слѣдующее утро Черный Рыцарь собрался продолжать свой путь въ сопровожденіи шута Вамбы, служившаго ему путеводителемъ.
— Мы увидимся, сказалъ онъ Айвено, — въ Конингсбургѣ, замкѣ покойнаго Ательстэна, гдѣ твой отецъ Седрикъ отправляетъ похоронный пиръ въ честь своего благороднаго родственника. Я увижу тамъ вашихъ саксовскихъ родныхъ, серъ Вильфредъ, и познакомлюсь съ ними поближе. Ты также встрѣтишь меня тамъ, и мое дѣло будетъ помирить тебя съ отцомъ.
При этихъ словахъ Черный Рыцарь дружески простился съ Айвено, который изъявлялъ было сильное желаніе сопутствовать своему избавителю, но тотъ не согласился на это предложеніе.
— Пробудь этотъ день здѣсь; едва ли достанетъ у тебя силъ отправиться даже и завтра. Мнѣ не надо инаго проводника, кромѣ честнаго Вамбы, который можетъ играть роль монаха или шута, смотря по расположенію моего духа.
— А я, отозвался Вамба, — поѣду съ вами очень охотно. Мнѣ страхъ какъ хочется видѣть похоронный пиръ Ательстана: если онъ будетъ не полонъ и не сытенъ, покойникъ возстанетъ изъ гроба и разбранитъ повара, эконома и кравчаго, — а вѣдь это стоитъ посмотрѣть! Во всякомъ случаѣ, серъ рыцарь, я надѣюсь, что ваша храбрость извинитъ меня предъ моимъ господиномъ Седрикомъ, если мой собственный умъ мнѣ измѣнитъ.
— Но какимъ образомъ, серъ шутъ, моя бѣдная храбрость можетъ успѣть тамъ, гдѣ остановится твой свѣтлый умъ? — растолкуй мнѣ это.
— Умъ, серъ рыцарь, возразилъ шутъ, — можетъ сдѣлать много. Онъ ловкій, расчетливый плутъ, который видитъ слабую сторону своего сосѣда и знаетъ какъ удержаться подъ вѣтромъ, когда забушуютъ его страсти. Храбрость же смѣлый малый, который рубитъ все встрѣчное: онъ гребетъ по-вѣтру и противъ теченія, и идетъ впередъ, не взирая ни на что. Вотъ по этому-то, добрый серъ рыцарь, между тѣмъ какъ я извлекаю выгоды изъ хорошей погоды въ умѣ нашего благороднаго господина, отъ васъ я буду ожидать хлопотъ во время ненастья.
— Серъ Черный Рыцарь, такъ какъ вамъ угодно называться этимъ именемъ, сказалъ Айвено, — я боюсь, что вы выбрали себѣ слишкомъ болтливаго и безпокойнаго путеводителя. Но онъ знаетъ каждую тропинку и просѣку въ этихъ лѣсахъ такъ же хорошо, какъ охотникъ, нѣсколько разъ по нимъ пробѣгавшій; сверхъ того онъ, какъ вы отчасти могли сами видѣть, вѣренъ подобно стали.
— Нѣтъ, отвѣчалъ рыцарь, — я не буду роптать на человѣка, который, имѣя даръ указывать мнѣ путь, сдѣлаетъ его веселѣе. — Прощай, добрый Вильфредъ; прошу тебя не пускаться въ дорогу по крайней мѣрѣ прежде завтрашняго дня.
Говоря такимъ образомъ, Черный Рыцарь протянулъ руку Айвено, который прижалъ ее къ своимъ губамъ, затѣмъ онъ простился съ пріоромъ, сѣлъ на лошадь и уѣхалъ въ сопровожденіи Вамбы. Айвено слѣдовалъ за ними взоромъ до тѣхъ поръ, пока они скрылись въ чащѣ сосѣдняго лѣса, и потомъ возвратился въ монастырь.
Вскорѣ послѣ заутрени, Айвено попросилъ къ себѣ пріора; старецъ поспѣшно пришелъ и съ безпокойствомъ освѣдомился о состояніи его здоровья.
— Мнѣ лучше, отвѣчалъ Айвено, — и пламеннѣйшая надежда моя исполняется скорѣе, чѣмъ я ожидалъ; раны мои были менѣе опасны, нежели я предполагалъ, смотря по истеченію крови, или можетъ быть мазь произвела на меня чудотворное дѣйствіе. Чувствую теперь, что я въ состояніи падѣдь свое оружіе, и считаю это счастіемъ, потому что мнѣ приходятъ на умъ такія мысли, которыя не позволяютъ мнѣ оставаться здѣсь долѣе въ бездѣйствіи.
— Да не допустятъ святители, воскликнулъ пріоръ, — чтобъ сынъ Седрика Саксонца оставилъ нашъ монастырь до совершеннаго исцѣленія отъ своихъ ранъ! Стыдъ падетъ на наше званіе, если мы потерпимъ это.
— Я самъ не захотѣлъ бы оставить вашъ гостепріимный кровъ, достопочтенный отецъ, отвѣчалъ Айвено, — еслибъ не чувствовалъ себя въ силахъ вынести переѣздъ и безопасно совершить путь свой.
— Что же принуждаетъ васъ къ такому внезапному отъѣзду? спросилъ пріоръ.
— Не случалось ли вамъ, святой отецъ, отвѣчалъ рыцарь, — предчувствовать близкую бѣду, которой вы напрасно стараетесь отыскать причину? Не случалось ли вамъ испытать, что духъ вашъ омрачался подобно свѣтлой долинѣ, когда надъ нею нависнетъ черная туча, предвѣстница близкой бури? Что думаете вы о подобныхъ впечатлѣніяхъ? Заслуживаютъ ли они вниманія, какъ предостереженія нашихъ ангеловъ-хранителей противъ грозящей намъ опасности?
— Не могу отрицать, проговорилъ пріоръ, крестясь, — что подобные вѣстники посылаются Небомъ; но они имѣютъ всегда полезную цѣль и направленіе. Что же можешь совершить ты, покрытый ранами. если послѣдуешь за тѣмъ, кому не можешь помочь въ случаѣ нападенія?
— Пріоръ, возразилъ Айвено, — ты ошибаешься: я такъ крѣпокъ, что могу еще размѣняться нѣсколькими ударами если бы кто вызвалъ меня на это. Но если бы даже я не былъ въ состояніи сражаться, то могу помочь ему въ случаѣ опасности какими нибудь средствами, не зависящими отъ силы оружія. Извѣстно, что саксы не любятъ норманскаго племени, а кто знаетъ какія могутъ быть слѣдствія, если онъ явится къ нимъ когда сердца ихъ раздражены смертью Ательстэна, а головы разгорячены начавшимся у нихъ пиршествомъ? Я считаю прибытіе его къ нимъ самымъ опаснымъ мгновеніемъ, и рѣшился раздѣлить съ нимъ эту опасность или отвратить ее; но для большаго удобства, я попрошу васъ ссудить меня какою нибудь изъ вашихъ лошадей, шагъ которой вѣроятно будетъ покойнѣе походки моего боеваго коня.
— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ достойный монахъ. — Вы возьмете принадлежащаго мнѣ коня, котораго я пріучилъ какъ бы нарочно для васъ; и который идетъ такъ же спокойно, какъ лошадь сенталбанскаго абата. Могу сказать о Малкинѣ, — такъ я называю своего коня — что для путешествія своего вы не найдете лучшаго и болѣе спокойнаго животнаго, и оно уступитъ можетъ быть только лошади фокусника, которая танцуетъ между яйцами. Сидя на Малкинѣ, я сочинилъ не одну проповѣдь въ назиданіе моей монастырской братіи и многихъ христіанскихъ душѣ.
— Прошу васъ, почтенный отецъ, продолжалъ Айвено, — велите немедленно осѣдлать Малкина, и пошлите Гурта за моимъ оружіемъ.
— Однакожъ, любезный серъ, возразилъ пріоръ, — я прошу васъ вспомнить, что Малкинъ такъ же мало знакомъ съ оружіемъ, какъ и хозяинъ его, и что я не отвѣчаю за то, можетъ ли онъ вынести видъ или тяжесть вашего полнаго вооруженія. Увѣряю васъ, Малкинъ тварь разсудительная и возстаетъ противъ всякаго необыкновеннаго бремени: я бралъ Fructus Temporum у сенбискаго пастора, и повѣрьте, онъ не тронулся бы ни на шагъ отъ воротъ, еслибъ я не перемѣнилъ масивной книги на свой маленькій молитвенникъ.
— Будьте увѣрены святой отецъ, сказалъ Айвено, — я не буду слишкомъ обременять его; а если онъ заведётъ со мной ссору, то побѣда не останется за нимъ.
Въ это время вошелъ Гуртъ и началъ прикрѣплять къ каблукамъ рыцаря большія позолоченныя шпоры, которыя могли убѣдить всякую упрямую лошадь, что ея собственное спокойствіе зависѣло отъ повиновенія всаднику.
Большія и острыя колесца, которыми снабжены были шпоры Айвено, побудили достойнаго пріора раскаяться въ своей вѣжливости, и онъ прибавилъ: — Однакожъ, добрый серъ, теперь я вспомнилъ, что Малкинъ не терпитъ шпоръ: вамъ бы лучше подождать кобылу нашего поставщика, которая будетъ здѣсь черезъ часъ, и должна быть смирна, такъ какъ она перевозитъ большую часть нашего зимняго запаса дровъ и ее не кормятъ овсомъ.
— Благодарю васъ, почтенный отецъ, но я останусь при вашемъ первомъ предложеніи, тѣмъ болѣе, что вижу уже Малкина у воротъ. Мое вооруженіе повезетъ Гуртъ; впрочемъ, будьте увѣрены, что такъ какъ я не буду обременять спины вашего коня, то и онъ не выведетъ меня изъ терпѣнья. Теперь, прощайте!
Айвено сошелъ съ лѣстницы быстрѣе и свободнѣе, чѣмъ можно было ожидать отъ его раны, и вскочилъ на коня, желая поскорѣе избавиться отъ докучливаго пріора, который слѣдовалъ за нимъ такъ неотступно, какъ только позволяли ему лѣта и толщина, и то воспѣвалъ похвалы Малкину, то поручалъ рыцарю беречь его.
— Онъ теперь въ самомъ опасномъ періодѣ жизни, періодѣ опасномъ какъ для дѣвушекъ такъ и для лошадей, потому что ему пошелъ пятнадцатый годъ, сказалъ старикъ, смѣясь собственной своей шуткѣ.
Айвено, у котораго столько въ головѣ тѣснилось заботъ, что некогда было пускаться въ разсужденія о походкѣ коня, — не слушалъ предостереженій и забавныхъ замѣчаній пріора; вскочивъ на лошадь и приказавъ ѣхать рядомъ своему оруженосцу (такъ называлъ себя теперь Гуртъ), онъ пустился по стопамъ Чернаго Рыцаря въ лѣсъ, между тѣмъ какъ пріоръ стоя у воротъ монастыря, смотрѣлъ ему вслѣдъ и говорилъ самъ съ собою: — Пресвятая Дѣва! Какъ поспѣшны и горды эти военные! Мнѣ бы не надо было давать ему Малкина: страдая такъ сильно отъ ревматизма, я пропаду, если съ нимъ случится что нибудь недоброе. А впрочемъ, продолжалъ онъ подумавъ, — я не могу служить своимъ старымъ и разслабленнымъ тѣломъ правому дѣлу старой Англіи; пускай же хоть Малкинъ раздѣлитъ опасности, ей предстоящія; можетъ быть, наша бѣдная обитель сочтется достойною какой нибудь награды, или можетъ быть старому пріору пришлютъ хорошенькаго коня. А если они и ничего не сдѣлаютъ, — вѣдь знатные забываютъ услуги ничтожныхъ людей, — то по истинѣ я и тогда сочту себя довольно вознагражденнымъ въ сознаніи, что исполнилъ долгъ свой. Но приходитъ уже время созвать братію къ завтраку въ трапезу. Ужъ вѣрно они повинуются этому призыву гораздо охотнѣе, чѣмъ звонку къ вечернѣ или заутрени.
Сенботольфскій пріоръ побрелъ обратно въ трапезу для надзора за сушеной треской и пивомъ, поданными на завтракъ монахамъ. Запыхавшись, онъ съ важнымъ видомъ сѣлъ за столъ; нѣсколько загадочныхъ словъ, произнесенныхъ имъ о выгодахъ, которыхъ можно ожидать для монастыря, о важныхъ услугахъ, имъ оказанныхъ, привлекли бы на себя въ другое время общее вниманіе; но какъ треска была очень солона, а пиво довольно крѣпко, то челюсти братій были сильно заняты, и они ничего не могли слушать съ охотою; мы не знали ни одного человѣка изъ братства, который бы покусился извлечь выгоду изъ таинственныхъ намековъ своего настоятеля, кромѣ отца Дигори, страдавшаго зубной болью и жевавшаго на одну сторону.
Въ это время Черный Рыцарь и его путеводитель пробирались по уединеннымъ тропинкамъ лѣса; добрый рыцарь то напѣвалъ вполголоса пѣсню какого-то влюбленнаго трубадура, то ободрялъ вопросами болтливое расположеніе своего спутника, такъ что разговоръ ихъ составлялъ странное смѣшеніе пѣнія и шутокъ, о которомъ мы очень желали бы дать понятіе нашимъ читателямъ. Представьте себѣ этого рыцаря такъ, какимъ мы его уже описывали: крѣпко сложеннаго, высокаго, широкоплечаго, сидящаго на могучемъ ворономъ конѣ, какъ бы нарочно созданномъ для его тяжелаго тѣла, — такъ легко выступалъ онъ подъ нимъ, — рыцаря съ приподнятымъ забраломъ, чтобъ дышать свободнѣе, по съ опущенною рѣшеткою, чтобъ не допускать ясно видѣть черты лица. Однакожъ, можно было разсмотрѣть красноватыя, загорѣлыя щеки и большіе голубые глаза, сверкавшіе изъ подъ чёрной тѣни, наброшенной приподнятымъ забраломъ; вообще, движеніе и взоръ рыцаря выражали безпечную веселость и спокойную неустрашимость, и обнаруживали духъ, неспособный предаваться страху, но быстро стремящійся впередъ, когда уже грозитъ опасность — какъ человѣкъ свыкшійся съ мыслью объ ней, и постоянно занятый войною и исканіемъ приключеній.
Шутъ былъ въ своей обыкновенной фантастической одеждѣ; но послѣднія происшествія заставили его прицѣпить родъ остраго охотничьяго ножа, и прибавить къ нему небольшой щитъ; не смотря на свою професію, Вамба обнаружилъ большую ловкость въ употребленіи этого оружія при осадѣ Торквильстона. Правда, неправильность въ мозговыхъ способностяхъ Вамбы состояла большею частью въ какой-то раздражительной нетерпѣливости, не допускавшей его долго оставаться въ одномъ положеніи, или преслѣдовать развитіе какой нибудь идеи, хотя на нѣсколько минутъ онъ былъ очень ловокъ для немедленнаго исполненія возложеннаго на него дѣла или соображенія какого нибудь предпріятія. Вслѣдствіе этого, сидя на лошади, онъ безпрестанно двигался взадъ и впередъ, являлся поперемѣнно то подлѣ ушей ея, то на задней ея части, свѣшивалъ обѣ ноги на одну сторону, садился лицомъ къ хвосту, двигался, вертѣлся, и дѣлалъ тысячи смѣшныхъ движеній, пока его лошадь такъ сильно приняла къ сердцу это своенравіе, что сбросила его съ себя, и онъ растянулся во всю длину на зеленой травѣ. Приключеніе это, сильно позабавившее рыцаря, заставило спутника его ѣхать смирнѣе.
Въ то время, когда мы встрѣчаемся съ ними въ нашемъ разсказѣ, веселая чета распѣвала такъ называемый «виреле», въ которомъ не совсѣмъ стройный голосъ простолюдина смѣнялся болѣе обработаннымъ голосомъ рыцаря. Содержаніе пѣсни было слѣдующее:
"Анна-Марія, любовь моя! солнце взошло; Анна-Марія, любовь моя! утро наступило, туманъ поднялся, птички свободно поютъ. Утро взошло, любовь моя, Анна-Марія, утро взошло! Охотникъ выводитъ веселые звуки на своемъ рожкѣ; радостное эхо слетаетъ кругомъ съ горъ и деревьевъ; пора вставать тебѣ, любовь моя, Анна-Марія!
"Не буди меня, Тибальтъ, любовь моя, Тибальтъ, когда вокругъ изголовья летаютъ сладкіе сны! Ничтожны радости на яву предъ этими видѣніями. О, Тибальтъ, любовь моя! Пусть птицы ноютъ пѣсни разсвѣту дня, пусть охотникъ громко трубитъ въ рогъ на горѣ: сладчайшіе звуки, сладчайшія радости окружаютъ меня во снѣ, — но не думай, что въ сновидѣніи я вижу тебя, Тибальтъ, любовь моя!
— Славная пѣсенка! сказалъ Вамба, когда они ее кончили, — и клянусь своимъ колпакомъ, премилое нравоученіе! Я пѣвалъ ее съ Гуртомъ, который прежде былъ товарищемъ моихъ забавъ, а теперь, милостью Божіею и своего господина, ни болѣе ни менѣе какъ свободный человѣкъ; и однажды мы такъ увлеклись этой мелодіей, что легли въ постель черезъ два часа послѣ солнечнаго восхода, напѣвая пѣсню не во снѣ и не на яву, а такъ между тѣмъ и другимъ; кости мои болятъ при одной мысли объ этихъ звукахъ съ тѣхъ поръ. Не смотря на то, я спѣлъ Анну-Марію въ угодность вамъ, добрый серъ.
Шутъ вскорѣ началъ другую пѣсню, нѣсколько комическимъ напѣвомъ; къ нему присоединился и рыцарь. Пѣсня была слѣдующаго содержанія:
"Три весельчака пришли съ юга, запада и сѣвера, съ круговою пѣспью, чтобъ свататься ко вдовѣ изъ Викомба. Неужели вдова скажетъ имъ: нѣтъ?
"Первый былъ рыцарь, и пришелъ изъ Тайндэля; онъ пѣлъ круговую пѣсню. Его предки, Боже помилуй, были знаменитые люди, неужели вдова скажетъ ему: нѣтъ? О своемъ отцѣ-лэрдѣ и своемъ дядѣ-рыцарѣ онъ пѣлъ въ стихахъ и пѣсняхъ; но вдова отослала его назадъ къ его очагу, сказавъ ему: нѣтъ.
"Второй, кто пришелъ, клянется кровью и ногтями пѣть круговую пѣсню. Онъ былъ знатнаго происхожденія, родомъ изъ Валиса; и неужели вдова скажетъ ему: нѣтъ? — ему серу Давиду, де-Моргану, де Грифитъ, де Гюгу, де Тедору, де Рейсу, который пришелъ съ своей пѣсней; но она сказала, что одной вдовы мало для столькихъ именъ, и отослала валлійца въ обратный путь.
"Но подошелъ поселянинъ изъ Кейта, весело напѣвая свою круговую пѣсню; онъ говорилъ вдовѣ о доходахъ и барышахъ, и вдова не сказала ему: нѣтъ?
«Такъ рыцарь и лэрдъ остались въ грязи распѣвать свои пѣсни, потому что кентскій поселянинъ съ своимъ годовымъ доходомъ никогда не могъ услышать отъ вдовы слова: нѣтъ».
— Я бы желалъ, Вамба, замѣтилъ рыцарь, — чтобъ нашъ хозяинъ сборнаго дуба, или веселый монахъ, его капелланъ, послушали твою пѣсню въ похвалу толстому поселянину.
— А я не желалъ бы этого, возразилъ Вамба, — даже за рогъ, висящій на вашей перевязи.
— Да, сказалъ рыцарь, — это залогъ добраго расположенія ко мнѣ Локслея, хотя, мнѣ кажется, я не буду имѣть въ немъ нужды. Протрубивъ три раза въ этотъ рогъ, какъ меня увѣряли, мы увидимъ, въ случаѣ надобности, вокругъ себя порядочную толпу его честныхъ стрѣлковъ.
— Я сказалъ бы «не дай Богъ», отвѣчалъ шутъ, — еслибъ этотъ пріятный подарокъ не былъ залогомъ въ томъ, что они пропустятъ насъ безъ вреда.
— Почему же? Что ты хочешь этимъ сказать? спросилъ рыцарь: — ты думаешь, что безъ этого залога пріязни они напали бы на насъ?
— Нѣтъ, я ничего не говорю, отвѣчалъ Вамба: — вѣдь у зеленыхъ деревьевъ есть уши, такъ же какъ и у каменныхъ стѣнъ. Но можешь ли ты растолковать мнѣ, серъ рыцарь, — когда лучше, чтобъ кружка и кошелекъ были скорѣе пусты, чѣмъ полны?
— Никогда, я думаю, возразилъ рыцарь.
— За такой простодушный отвѣтъ ты заслуживаешь, чтобъ предъ глазами твоими ни то, ни другое никогда не было полно. Лучше опустошить кружку, когда передаешь ее саксу, и оставить деньги дома, когда пойдешь въ зеленый лѣсъ.
— Такъ ты считаешь нашихъ пріятелей грабителями? спросилъ рыцарь.
— Вы не совсѣмъ понимаете меня, милостивый серъ, отвѣчалъ Вамба, — можетъ быть отбирая суму, они облегчаютъ ходьбу человѣку на долгомъ пути; и кто знаетъ, можетъ быть спасительно для души путника, что его освобождаютъ отъ того что составляетъ корень зла, поэтому-то я и не буду называть жестокими именами тѣхъ, кто оказываетъ подобныя услуги. Но я желалъ бы, чтобъ моя сума и кошелекъ были оставлены дома всякій разъ, когда встрѣчаюсь съ этими молодцами: — это избавило бы ихъ отъ хлопотъ.
— Мы обязаны однакожъ молиться за нихъ, мой другъ, не смотря на прекрасныя качества, которыя ты имъ приписываешь.
— Я буду молиться за нихъ, отъ всего моего сердца, отвѣчалъ Вамба, — но только въ городѣ, а не въ лѣсу, подобно абату сенбискому, котораго они заставили служить обѣдню сидя въ дубовомъ дуплѣ.
— Что ни говори, Вамба, возразилъ рыцарь, — а эти стрѣлки молодецки услужили при Торквильстонѣ господину твоему, Седрику.
— Правда, отвѣчалъ Вамба, — но это было въ числѣ условій ихъ договора съ Небомъ.
— Ихъ договора съ Небомъ? Что это значитъ? спросилъ его спутникъ.
— Вотъ что, отвѣчалъ шутъ. — Они ведутъ съ Небомъ расчетъ, въ томъ смыслѣ какъ управляется старый нашъ экономъ съ своими цифрами, или какъ жидъ Исаакъ наблюдаетъ порядокъ между своими должниками, и подобію ему они выдаютъ очень мало, а пріобрѣтаютъ за то большой процентъ, прилагая вѣроятно собственно къ себѣ обѣтованіе, сдѣланное въ священномъ писаніи — седмерицею воздавать за дѣла милосердія:
— Объясни мнѣ примѣромъ то что ты хочешь сказать, Вамба: — Я ничего не знаю о подобномъ употребленіи цифръ и счетовъ.
— Если ваша храбрость такъ непонятлива, отвѣчалъ Вамба, — то извольте знать, что эти честные люди кладутъ на вѣсы съ одной стороны доброе дѣло, а на другой такое, которое не такъ похвально, напримѣръ, даютъ крону нищенствующему монаху и отнимаютъ сто бизановъ у жирнаго абата, или расцалуютъ въ лѣсу дѣвушку и окажутъ пособіе бѣдной вдовѣ.
— Которое же изъ двухъ доброе дѣло, и которое преступленіе?
— Славная шутка! Славная шутка! воскликнулъ Вамба: — съ умнымъ человѣкомъ умъ изощряется. Я поклянусь, что вы ничего не сказали такъ кстати, когда справляли пьяную вечерю съ толстымъ отшельникомъ. Но возвратимся къ нашему разговору: веселые люди лѣсовъ построютъ хижину и сожгутъ замокъ, покроютъ соломой часовню и ограбятъ церковь, освободятъ бѣднаго плѣнника и зарѣжутъ гордаго шерифа; или, для большаго сближенія съ нашимъ дѣломъ, за освобожденіе саксонскаго тана живьемъ сожгутъ норманскаго барона. Короче сказать, они скромные воры, учтивые разбойники; но все-таки пріятнѣе встрѣчаться съ.ними, когда они сдѣлали что нибудь дурное.
— Какъ же это такъ?
— Потому что тогда они чувствуютъ нѣкоторое раскаяніе и хотятъ примириться съ Небомъ. Но если ихъ счеты въ порядкѣ, то Боже сохрани того, кому придется первому съ ними раздѣлываться! Послѣ услуги, оказанной ими въ Торквильстонѣ, они вѣрно содрали бы кожу съ путешественниковъ, которые встрѣтились бы съ ними. Однакожъ, продолжалъ Вамба, подъѣзжая сколько можно ближе къ рыцарю: — здѣсь есть молодцы, которые гораздо опаснѣе для проѣзжающихъ, чѣмъ та вольница.
— Кто же это? Я полагаю, что у васъ нѣтъ ни волковъ, ни медвѣдей?
— Конечно, нѣтъ, серъ, но у насъ есть солдаты Мальвоазена, и я вамъ скажу, во время междоусобій десятокъ изъ нихъ стоитъ стада волковъ въ иное время. Теперь они поджидаютъ жатвы и подкрѣплены солдатами, спасшимися изъ Торквильстона, такъ что еслибъ мы встрѣтили отрядъ, то поплатились бы за свои военные подвиги. Теперь прошу сказать, серъ рыцарь, что бы вы сдѣлали, еслибъ мы встрѣтили двухъ изъ нихъ?
— Прибилъ бы негодяевъ пикой къ землѣ, Вамба, еслибъ они вздумали насъ остановить.
— А еслибъ ихъ было четверо?
— И они пенили бы ту же чашу, отвѣчалъ рыцарь.
— Но еслибъ шестеро, продолжалъ Вамба, — а насъ, какъ теперь, только двое, — не вспомнили ли бы вы тогда о рогѣ Локслея?
— Чтоі звать на помощь, воскликнулъ рыцарь, — противъ шести человѣкъ подобной сволочи, которыхъ одинъ добрый рыцарь разгонитъ, какъ вѣтеръ разгоняетъ поблекшіе листья?
— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Вамба, — я попрошу васъ дать мнѣ взглянуть поближе на рогъ, издающій могучіе звуки.
Рыцарь отстегнулъ пряжку перевязи и удовлетворилъ своего спутника, который немедленно повѣсилъ рогъ себѣ на шею.
— Тра-лира-ла, пропѣлъ онъ, и затѣмъ прибавилъ: — я знаю свои ноты не хуже кого другаго.
— Что ты хочешь дѣлать, плутъ? сказалъ рыцарь; — отдай мнѣ рогъ.
— Будьте довольны тѣмъ, серъ рыцарь, что онъ въ безопасности. Когда храбрость и дурачество путешествуютъ вмѣстѣ, дурачество должно нести рогъ, такъ какъ оно лучше умѣетъ трубить въ него.
— Нѣтъ, шутъ, возразилъ Черный Рыцарь: — ты слишкомъ много позволяешь себѣ. Берегись выводить меня изъ терпѣнія.
— Не прибѣгайте къ насилію, серъ рыцарь, отвѣчалъ шутъ, держась въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нетерпѣливаго рыцаря, — или дурачество покажетъ добрую пару пятокъ и оставитъ храбрость отыскивать дорогу, какъ ей заблагоразсудится.
— Ты вѣрно попалъ, куда метилъ, проговорилъ рыцарь, — и правду сказать, мнѣ некогда говорить съ тобою пустяки. Оставь у себя рогъ, если хочешь, и поѣдемъ дальше.
— Вы не будете обижать меня? спросилъ Вамба.
— Говорю тебѣ, что нѣтъ, дуракъ!
— Но дайте мнѣ въ томъ рыцарское слово, продолжалъ Вамба, подъѣзжая съ большой осторожностью.
— Обѣщаю своимъ рыцарскимъ словомъ; только подвигай впередъ свое дурачество.
— И такъ, храбрость и дурачество опять въ добромъ согласіи, сказалъ шутъ, подъѣзжая къ рыцарю, — но по истинѣ, я не люблю такихъ пощечинъ, какими вы надѣлили жирнаго монаха, когда его святость катилась по землѣ подобно кегельному шару. Но теперь, когда рогъ въ рукахъ дурачества, пусть храбрость подымется на стремена и потрясетъ гриву, потому что, если я не ошибаюсь, тамъ въ кустарникѣ насъ подстерегаютъ.
— Почему ты это думаешь? спросилъ рыцарь.
— Оттого что я замѣтилъ два или три раза блескъ шлема между зеленью деревьевъ. Честные люди держались бы дороги, а эта чаща можетъ служить чудесной часовней для клерковъ святаго Николая.
— По чести, отвѣчалъ рыцарь, опуская забрало: — я думаю, что ты правъ.
Черный Рыцарь во время спустилъ забрало, такъ какъ въ тоже мгновеніе изъ подозрительнаго мѣста вылетѣли три стрѣлы, направленныя ему въ голову и грудь; одна изъ нихъ непремѣнно попала бы ему въ лобъ, еслибъ стальное забрало не остановило ея. Двѣ другія ударились о нагрудникъ и щитъ, висѣвшій на шеѣ.
— Спасибо вѣрному вооруженію, сказалъ рыцарь. — Вамба, помѣряемся съ ними, — и онъ прямо поскакалъ къ чащѣ, гдѣ былъ встрѣченъ шестью или семью всадниками, которые опрометью бросились на него съ поднятыми копьями; три копья ударились въ него и разлетѣлись въ дребезги, не сдѣлавъ никакого вреда, какъ будто цѣлью имъ служила стальная башня. Казалось, глаза Чернаго Рыцаря метали огонь даже сквозь отверстія забрала. Онъ приподнялся на стременахъ съ видомъ невыразимаго достоинства и воскликнулъ: — Что это значитъ, господа? Въ отвѣтъ разбойники извлекли мечи и напали на него со всѣхъ сторонъ, съ крикомъ: — Умри, тиранъ!
— А-га! Святой Эдуардъ! Святой Георгій! говорилъ Черный Рыцарь, убивая съ каждымъ восклицаніемъ по человѣку: — такъ у насъ здѣсь есть измѣнники?
Какъ ни отчаянны были его противники, однакожъ они старались удалиться отъ руки, наносившей смерть съ каждымъ ударомъ, и казалось, страхъ, наводимый силою Чернаго Рыцаря, готовъ былъ одержать верхъ надъ толпой, какъ вдругъ рыцарь въ синемъ вооруженіи, до сихъ поръ державшійся за другими, устремился съ копьемъ впередъ, и направивъ ударъ не противъ всадника, но противъ коня, нанесъ смертельную рану благородному животному.
— Ударъ подлеца! воскликнулъ Черный Рыцарь, когда конь его повалился на землю и увлекъ за собою всадника.
Въ эту минуту Вамба протрубилъ въ рогъ, такъ какъ все происшедшее случилось такъ быстро, что онъ не имѣлъ времени сдѣлать этого прежде. Внезапный звукъ заставилъ убійцъ отступить еще разъ, и Вамба, не смотря на слабое вооруженіе, бросился немедленно къ Черному Рыцарю и пособилъ ему подняться съ земли.
— Позоръ на васъ, измѣнники, трусы! закричалъ синій всадникъ, — вы отступаете при звукѣ рога, въ который трубитъ шутъ.
Возбужденные этими словами, разбойники снова напали на Чернаго Рыцаря, которому послѣднимъ средствомъ оставалось прислониться къ дереву и отбиваться мечомъ. Коварный рыцарь, взявшій другое копье и выжидавшій минуты, когда его страшный противникъ будетъ наиболѣе стѣсненъ, поскакалъ къ нему въ надеждѣ пригвоздить его копьемъ къ дереву; но Вамба помѣшалъ этому намѣренію. Вознаграждая недостатокъ силы ловкостью, и презираемый непріятелями, занятыми предметомъ болѣе важнымъ, шутъ въ нѣкоторомъ отдаленіи наблюдалъ за сражавшимися и остановилъ роковое стремленіе синяго рыцаря, подрѣзавъ ударомъ ножа жилы въ подколѣнкахъ его коня: лошадь и всадникъ опрокинулись. Но не смотря на это, положеніе Чернаго Рыцаря все еще было очень сомнительно: стѣсненный со всѣхъ сторонъ вооруженными людьми и напрягая всѣ усилія для своей защиты, онъ начиналъ уже ослабѣвать, какъ вдругъ изъ чащи вылетѣла стрѣла, повергшая на землю самаго опаснаго изъ его противниковъ, и вслѣдъ за нею показалась толпа стрѣлковъ подъ предводительствомъ Локслея и веселаго монаха; они немедленно приняли дѣятельное участіе въ битвѣ, и скоро покончили дѣло съ разбойниками, которые всѣ легли на мѣстѣ, убитые или смертельно раненые. Черный Рыцарь благодарилъ своихъ избавителей съ величіемъ, не виданнымъ прежде въ его обращеніи, такъ какъ до сихъ поръ можно было скорѣе предположить въ немъ про-у стаго опытнаго воина, чѣмъ человѣка высшаго положенія.
— Прежде, чѣмъ успѣю вполнѣ выразить свою благодарность моимъ услужливымъ друзьямъ, сказалъ онъ, — мнѣ нужно узнать, кто напалъ на меня безъ всякаго повода съ моей стороны. Открой, Вамба, забрало у синяго рыцаря, который, кажется, предводитель этихъ негодяевъ.
Шутъ тотчасъ приблизился къ начальнику убійцъ, который, будучи разбитъ паденіемъ и смятъ подъ раненой лошадью, лежалъ не имѣя силъ ни бѣжать, ни сопротивляться.
— Ну, храбрый серъ, сказалъ Вамба, — я долженъ быть вашимъ оружейникомъ такъ же, какъ былъ вашимъ конюхомъ: я снялъ васъ съ коня, а теперь освобожу отъ шлема.
Говоря это, Вамба не совсѣмъ осторожно снялъ у синяго рыцаря шлемъ, и когда послѣдній скатился на траву, Черному Рыцарю открылись сѣдые волосы и черты, которыхъ онъ вовсе не ожидалъ увидѣть въ такое время.
— Вальдемаръ Фитцурзъ! воскликнулъ онъ въ изумленіи, — что могло побудить къ такому гнусному поступку человѣка съ твоимъ званіемъ и съ твоимъ признаннымъ достоинствомъ?
— Ричардъ, сказалъ плѣнный рыцарь, смотря на него, — ты мало знакомъ съ человѣчествомъ, если не знаешь до чего честолюбіе и мщеніе могутъ довести каждаго изъ сыновъ Адама.
— Мщеніе? отвѣчалъ Черный Рыцарь: — я никогда не оскорблялъ тебя. Тебѣ не за что мстить мнѣ.
— Ты отвергъ союзъ съ моею дочерью, Ричардъ; не оскорбленіе ли это для нормана, кровь котораго такъ же благородна, какъ и твоя собственная?
— Дочь твоя? возразилъ Черный Рыцарь. — Хороша причина вражды, которая довела до такого кроваваго дѣла! Удалитесь, господа; мнѣ нужно поговорить съ нимъ наединѣ. Теперь, Вальдемаръ Фитцурзъ, скажи мнѣ правду; признайся, кто побудилъ тебя къ этому вѣроломству?
— Сынъ отца твоего, отвѣчалъ Вальдемаръ, — который этимъ отмщалъ только непокорность твою къ отцу.
Глаза Ричарда засверкали негодованіемъ, но благороднѣйшее чувство подавило гнѣвъ. Онъ прижалъ руку ко лбу и нѣсколько минутъ смотрѣлъ на униженнаго барона, на лицѣ котораго гордость боролась со стыдомъ.
— Ты не просишь о жизни, Вальдемаръ? спросилъ король Ричардъ.
— Кто въ когтяхъ у льва, отвѣчалъ Фитцурзъ, — тотъ знаетъ, что это безполезно.
— Возьми же ее безъ просьбы, отвѣчалъ Ричардъ: — левъ не пожираетъ распростертыхъ передъ нимъ труповъ. Сохрани жизнь свою, но съ условіемъ, чтобъ черезъ три дня ты оставилъ Англію и скрылъ безчестіе въ твоемъ норманскомъ замкѣ, и чтобъ никогда не произнесено было имя Іоанна Анжуйскаго какъ участника въ твоемъ злодѣяніи. Если тебя увидятъ на англійской землѣ по прошествіи назначеннаго мною срока, ты подвергнешься смерти. Если произнесешь хотя одно слово, противное чести моего дома, клянусь святымъ Георгіемъ, самое святилище алтаря не спасетъ тебя! Я повѣшу тебя какъ пищу воронамъ на башнѣ твоего собственнаго замка, — Локслей, вели дать коня этому рыцарю, такъ какъ твои стрѣлки захватили всѣхъ лошадей, и пусть онъ ѣдетъ свободно.
— Еслибъ я не былъ увѣренъ, что голосъ, мнѣ повелѣвающій, не терпитъ противорѣчія, отвѣчалъ стрѣлокъ, — то пустилъ бы въ гнуснаго злодѣя стрѣлу, которая избавила бы его отъ труда продолжать путь.
— Въ тебѣ англійское сердце, Локслей, сказалъ Черный Рыцарь, — и ты справедливо думаешь, что обязанъ повиноваться моимъ велѣніямъ. Я Ричардъ Англійскій!
При этихъ словахъ, произнесенныхъ тономъ величія, приличнымъ высокому сану и личному характеру Львинаго Сердца, всѣ стрѣлки преклонили колѣни, и тутъ же, принесши обѣтъ вѣрности, просили прощенія въ своихъ проступкахъ.
— Встаньте, друзья мои! сказалъ Ричардъ ласковымъ голосомъ, смотря на нихъ съ видомъ, показывавшимъ что обычное веселое расположеніе его духа восторжествовало уже надъ взрывомъ сильнаго негодованія; на лицѣ его изгладились всѣ слѣды недавняго отчаяннаго боя, за исключеніемъ краски, происшедшей отъ сильнаго движенія. — Встаньте, друзья мои! Все дурное, совершенное вами, изглажено честными услугами, которыя вы оказали моимъ бѣдствовавшимъ подданнымъ подъ стѣнами Торквильстона, и помощью, поданною сегодня вашему государю. Встаньте, друзья мои, и будьте впредь добрыми подданными! А ты, храбрый Локслей…
— Не называйте меня болѣе Локслеемъ, государь! Узнайте настоящее мое имя, слава котораго, по несчастію, распространилась такъ далеко, что вѣроятно достигла и вашего царственнаго слуха. Я Робинъ Гудъ изъ Шервудскаго Лѣса[66].
— Король вольницы, глава добрыхъ товарищей! сказалъ король, — кто не слыхалъ этого имени, извѣстнаго даже въ далекой Палестинѣ? Но будь увѣренъ, храбрый Робинъ: все совершенное во время нашего отсутствія посреди смутныхъ обстоятельствъ, будетъ забыто и не причинитъ тебѣ вреда,
— Правду говоритъ пословица, замѣтилъ Вамба, вмѣшиваясь въ разговоръ, но нѣсколько укротивъ тонъ своей обычной смѣлости: «Кошка со двора — мышамъ праздникъ».
— Такъ ты здѣсь, Вамба? отвѣчалъ Ричардъ: — не слыша такъ давно твоего голоса, я думалъ уже, что ты бѣжалъ.
— Я бѣжалъ! воскликнулъ Вамба: — когда же дурачество разставалось съ храбростью? Вотъ лежатъ трофеи моего меча, этотъ славный сѣрый конь, которому я отъ всего сердца возвратилъ бы ноги съ условіемъ, чтобъ хозяинъ его остался здѣсь на его мѣстѣ. Правда, сначала я отступилъ на нѣсколько шаговъ, потому что о пеструю одежду копья не разбиваются такъ легко, какъ о стальной панцирь. Но если я не сражался остріемъ меча, то вы отдадите мнѣ справедливость, что я трубилъ тревогу.
— И съ добрымъ намѣреніемъ, честный Вамба, возразилъ король. — Твоя услуга не будетъ забыта.
— Confiteor! Confiteor![67] воскликнулъ кто-то подлѣ короля смиреннымъ голосомъ; — моя латынь далѣе не ведетъ меня, но каюсь въ преступленіи и молю простить меня прежде чѣмъ поведутъ меня на казнь.
Ричардъ взглянулъ вокругъ себя и увидѣлъ веселаго монаха на колѣняхъ, перебирающаго свои четки, и подлѣ него на травѣ его толстую палку, которая не оставалась праздною во время стычки. Вся наружность монаха приняла такой видъ, какой онъ счелъ за лучшій для выраженія глубочайшаго раскаянія: глаза его были подняты кверху, а углы рта спущены внизъ, наподобіе кисточекъ, украшающихъ отверстіе кошелька, по выраженію Вамбы. Но этотъ видъ чрезмѣрнаго раскаянія странно противорѣчилъ съ какимъ-то комическимъ выраженіемъ, которое просвѣчивало въ рѣзки къ чертахъ монаха, и дѣлало его страхъ и смиреніе похожими на лицемѣріе.
— Что причиной твоего смущенія, безумный монахъ? спросилъ Ричардъ. — Ты можетъ быть боишься, чтобъ твой епископъ не узналъ какъ ты отправляешь служеніе Богородицѣ и святому Дунстану? Будь покоенъ, не бойся: Ричардъ Англійскій не измѣняетъ тайнамъ, вырвавшимся при звукѣ чаши.
— Нѣтъ, всемилостивѣйшій государь мой, отвѣчалъ пустынникъ (извѣстный читателямъ изъ преданія о Робинѣ Гудѣ подъ именемъ монаха Тука), — я страшусь не жезла, а скипетра. Увы! Преступная рука моя осмѣлилась коснуться ланиты помазанника Божія!
— А, а! произнесъ Ричардъ, — вотъ откуда дуетъ вѣтеръ! Дѣйствительно, я было и забылъ о пощечинѣ, хотя отъ нея у меня цѣлый день звенѣло въ ушахъ. Но если ударъ ловко пришелся, то я сошлюсь на добрыхъ людей, насъ окружающихъ, что я хорошо за него отплатилъ, или, если ты считаешь что нибудь за мной, и потребуешь другой платы…
— Ни малѣйшей, отвѣчалъ монахъ Тукъ: — я получилъ свое, и съ процентами. Дай Богъ вашему величеству платить всегда свои долги съ такою же точностью!
— Еслибъ я могъ всегда расплачиваться такимъ образомъ кулаками, проговорилъ король, — кредиторы мои не имѣли бы повода жаловаться на бѣдность моей казны.
— Однако, сказалъ монахъ, снова принявъ смиренно-лицемѣрный видъ, — не знаю еще какому наказанію я долженъ подвергуться за этотъ святотатственный ударъ!
— Не будемъ болѣе говорить объ этомъ, братъ, отвѣчалъ король; — выдержавъ столько ударовъ отъ язычниковъ и невѣрныхъ, я не имѣю причины ссориться за пощечину отъ такой духовной особы, какъ клеркъ Копменгурста. Но, мой честный монахъ, я считаю за лучшее для церкви и для тебя лично испросить тебѣ разрѣшеніе бросить рясу и сдѣлаться стрѣлкомъ въ нашей гвардіи, для охраненія нашей особы, вмѣсто прежняго служенія при алтарѣ святаго Дунстана.
— Государь! отвѣчалъ монахъ, — молю васъ о милостивомъ прощеніи, и вы тотчасъ простили бы меня, еслибъ только знали, до какой степени грѣхъ лѣности одолѣваетъ меня. Снятой Дунстанъ, да помилуетъ онъ насъ! стоитъ покойно на своемъ мѣстѣ, хотя бы я и забылъ прочесть свои молитвы, гоняясь за жирной ланью; иногда проведешь ночь внѣ своей кельи, дѣлаешь Богъ знаетъ что, а святой Дунстанъ никогда не жалуется: онъ владыко самый кроткій и миролюбивый, какой только когда либо бывалъ между владыками, созданными изъ дерева. Но быть въ числѣ стражи при особѣ моего государя, короля, честь великая, безъ сомнѣнія; однако еслибъ я отлучился только утѣшить какую нибудь вдову въ одномъ мѣстѣ, убить лань въ другомъ, — пошли бы толки. «Гдѣ этотъ монахъ-собака?» скажетъ одинъ. «Кто видѣлъ проклятаго Тука?» скажетъ другой. «Разстриганоръ одинъ истребляетъ больше дичи, чѣмъ всѣ стрѣлки окрестности», закричитъ сторожъ, «и стрѣляетъ въ каждую дикую лань», прибавитъ второй. Словомъ, добрый государь мой, прошу васъ оставить меня, какъ нашли; или, если намъ угодно въ чемъ нибудь коснуться меня своею милостью, то да буду предъ очами вашими бѣднымъ клеркомъ снятаго Дунстана въ Копменгурстѣ, для котораго каждый малый даръ будетъ многоцѣненъ.
— Понимаю, отвѣчалъ король, и святой клеркъ получитъ позволеніе охотиться въ моихъ варнклифскихъ лѣсахъ. Помни, однакожъ, что я позволю тебѣ убивать только по три лани въ каждое время года; но я не христіанскій рыцарь и не законный король, если это не дастъ тебѣ предлога убивать ихъ до тридцати.
— Ваше величество можете быть увѣрены, сказалъ монахъ, — что благодатью святаго Дунстана я найду средство умножить ваши всеблагія даянія.
— Нимало въ этомъ не сомнѣваюсь, добрый братъ, отвѣчалъ король, — а такъ какъ дичь возбуждаетъ жажду, то нашъ ключникъ получитъ предписаніе выдавать тебѣ еже годно бочку капарійскаго вина, боченокъ мальвазіи и три бочки самаго лучшаго пива; а если и это не утолитъ твоей жажды, пріѣзжай ко двору и познакомься самъ съ моимъ ключникомъ.
— А для святаго Дунстана? спросилъ монахъ.
— Ты получишь также стихарь, эпитрахиль и покровъ на алтарь, продолжалъ король, осѣняя себя крестомъ. — По не будемъ шутку пашу превращать въ важное дѣло, чтобъ Богъ не наказалъ насъ за то, что мы болѣе заняты нашими глупостями, чѣмъ прославленіемъ Его имени и поклоненіемъ Ему.
— Я отвѣчаю за своего патрона, сказалъ весело пустынникъ.
— Отвѣчай за самого себя, монахъ, возразилъ король Ричардъ съ нѣкоторою строгостью; но тотчасъ же протянулъ пустыннику руку, и молахъ, нѣсколько пристыженный, преклонивъ колѣно, поцаловалъ ее. — Ты оказываешь менѣе чести моей отверстой рукѣ, чѣмъ сжатому кулаку, произнесъ монархъ: — предъ первой ты преклоняешь только колѣно, а передъ послѣднимъ падалъ ницъ.
Но монахъ, боясь можетъ быть снова обидѣть короля, продолжая разговоръ въ слишкомъ шуточномъ тонѣ, — ошибка, которой должны избѣгать болѣе всего разговаривающіе съ властелинами, — низко поклонился и отошелъ въ сторону.
Въ то же время два новыя лица появились на сценѣ.
ГЛАВА XLI.
правитьНовоприбывшіе были Вильфредъ Айвено, на лошади ботольфскаго пріора, и Гуртъ, сопровождавшій его на боевомъ конѣ самого рыцаря. Удивленію Айвено не было предѣловъ, когда на небольшой лощинкѣ, гдѣ происходилъ бой, онъ увидѣлъ своего властителя, обрызганнаго кровью, и вокругъ него шесть или семь бездыханныхъ труповъ. Не менѣе онъ былъ удивленъ при видѣ окружавшихъ его людей, которые, казалось, принадлежали къ числу вольныхъ обитателей этого лѣса и слѣдовательно были опасною свитою для короля. Онъ не зналъ долженъ ли говорить съ своимъ государемъ какъ съ Чернымъ Рыцаремъ, искателемъ приключеній, или обращаться съ нимъ какъ нибудь иначе. Ричардъ замѣтилъ его замѣшательство.
— Не бойся, Вильфредъ, обратился къ нему король, — назвать Ричарда Плантагенета собственнымъ его именемъ: ты видишь меня окруженнымъ вѣрными англійскими сердцами, хотя можетъ быть горячая англійская кровь совращала ихъ иногда съ прямаго пути.
— Серъ Вильфредъ Айвено, сказалъ храбрый Робинъ Гудъ, выходя впередъ, — вамъ не нужны мои увѣренія для подтвержденія словъ нашего государя; по позвольте замѣтить съ нѣкоторой гордостью, что между людьми много пострадавшими, у него нѣтъ подданныхъ вѣрнѣе людей, окружающихъ его въ эту минуту.
— Я и не сомнѣваюсь въ этомъ, храбрый человѣкъ, отвѣчалъ Вильфредъ, — такъ какъ ты изъ числа ихъ. Но что значатъ эти признаки смерти и опасности, эти трупы и окровавленныя латы моего государя?
— Противъ насъ была сдѣлана засада, Айвено, сказалъ король, — но благодаря этимъ добрымъ людямъ, измѣнники получили свою награду. Теперь, я думаю, ты самъ также измѣнникъ, прибавилъ Ричардъ улыбаясь: — самый непокорный измѣнникъ; не получилъ ли ты отъ насъ положительнаго приказанія отдохнуть въ Сенъ Ботольфѣ до тѣхъ поръ, пока рана твоя не исцѣлится?
— Она исцѣлилась, отвѣчалъ Айвено, — и теперь не болѣе значитъ какъ игольная царапина. Но зачѣмъ, о! зачѣмъ, великодушный государь, причинять столько страданія вѣрнымъ служителямъ и подвергать опасности свою жизнь на уединенныхъ дорогахъ и въ непредвидѣнныхъ приключеніяхъ, какъ будто она такъ же мало значитъ, какъ жизнь простаго странствующаго рыцаря, для котораго на землѣ нѣтъ цѣли выше того что могутъ достать ему мечь и копье его?
— И Ричардъ Плантагенетъ, отвѣчалъ король, — не желаетъ славы болѣе той, какую могутъ снискать ему добрый мечь и копье, — и Ричардъ Плантагенетъ рѣшаетъ съ большею гордостью какое нибудь приключеніе однимъ своимъ добрымъ мечомъ и силою своей руки, чѣмъ участіемъ въ бою стотысячной арміи.
— Но вашему королевству, государь, сказалъ Айвено, — вашему королевству грозитъ разореніе и междоусобная война. Что если ваши подданные, угрожаемые всякаго рода бѣдствіями, лишатся своего государя посреди этихъ опасностей, которыхъ вы ежедневно ищете, и одной изъ которыхъ едва избѣжали въ сію минуту?
— О! о! Мое королевство и подданные, отвѣчалъ Ричардъ нетерпѣливо; — на это скажу тебѣ, серъ Вильфредъ, что лучшіе изъ нихъ готовы равняться со мною въ безразсудствахъ. Напримѣръ, мой вѣрнѣйшій служитель, Вильфредъ Айвено, не хочетъ повиноваться моему непремѣнному повелѣнію, а между тѣмъ читаетъ проповѣдь своему королю за то, что тотъ не слѣдуетъ въ точности его совѣтамъ. Кто изъ насъ имѣетъ болѣе права упрекать другъ друга? Но прости меня, мой вѣрный Вильфредъ. Я уже объяснилъ тебѣ въ Сенъ Ботольфѣ, что время, проведенное много въ неизвѣстности, необходимо было друзьямъ моимъ и вѣрному дворянству, чтобъ они успѣли собрать свои войска, и чтобъ, по извѣстіи о моемъ возвращеніи, я могъ бы предстать уже съ такими силами, на которыя съ трепетомъ взирали бы мои враги, и замышляемая измѣна разсѣялась бы, не требуя даже обнаженія мечей. До истеченія цѣлыхъ сутокъ, Эстотвиль и Богунъ не могутъ собрать довольно силъ для выступленія къ Іорку. Съ юга мнѣ нужно получить извѣстіе отъ Салисбюри, отъ Бошампа изъ Варвикшира, и отъ Мультона и Перси съ сѣвера. Канцлеръ долженъ обезпечить покорность Лондона. Слишкомъ поспѣшное появленіе мое подвергло бы меня опасностямъ, отъ которыхъ не могли бы можетъ быть избавить меня ни копье, ни мечь, даже и при помощи лука отважнаго Робина, или толстаго посоха монаха Тука, вмѣстѣ съ рожкомъ премудраго Вамбы.
Вильфредъ почтительно поклонился, очень хорошо зная какъ безполезно оспаривать необузданный рыцарскій духъ, часто увлекавшій его властителя въ опасности, которыхъ онъ могъ бы легко избѣжать, или лучше сказать, которыхъ искать было непростительно, съ его стороны. Юпый рыцарь вздохнулъ и замолчалъ; между тѣмъ, Ричардъ, радуясь, что закрылъ ротъ своему совѣтчику, хотя сердцемъ и признавалъ справедливость сдѣланнаго противъ него обвиненія, обратился снова съ рѣчью къ Робину Гуду. — Король вольницы, сказалъ онъ, — не найдется ли у тебя что нибудь для подкрѣпленія твоего царственнаго брата? Эти умершіе молодцы заставили меня поработать и проголодаться.
— Сказать правду, отвѣчалъ Робинъ Гудъ, — я презиралъ бы себя, еслибъ солгалъ предъ вашимъ величествомъ: въ нашей кладовой лучшій запасъ есть… Робинъ остановился нѣсколько смущенный.
— Вѣрно дичина? весело произнесъ Ричардъ, — лучшей пищи, въ случаѣ необходимости, и быть не можетъ; и правду сказать, если король не хочетъ оставаться въ своей странѣ и бить самъ свою дичь, то не долженъ слишкомъ гнѣваться когда находитъ ее готовою для его же употребленія.
— И такъ, если ваше величество, сказалъ Робинъ, — удостоите снова своимъ присутствіемъ одно изъ нашихъ сборныхъ мѣстъ, то въ дичинѣ не будетъ недостатка; между тѣмъ для приправы найдется и кружка пива и можетъ быть стаканъ добраго вина.
Робинъ Гудъ пошелъ впередъ для указанія дороги; за нимъ отправился веселый монархъ, чувствовавшій себя вѣроятно счастливѣе въ этой случайной встрѣчѣ съ Робиномъ и его лѣсными товарищами, чѣмъ онъ могъ бы быть счастливъ при вступленіи снова въ права своей королевской власти, въ кругу пэровъ и дворянства. Новость общества и приключеній болѣе всего привлекала Ричарда Львиное Сердце; высшее наслажденіе его составляли опасности, встрѣча съ ними и побѣда надъ ними. Въ львиномъ сердцѣ короля находилось живое осуществленіе блистательнаго, но безполезнаго характера рыцаря романовъ; и личная слава, пріобрѣтаемая своимъ оружіемъ, была гораздо дороже для его восторженнаго воображенія, чѣмъ слава, которою политика и мудрость могли окружить его правленіе. Вслѣдствіе этого, царствованіе его было подобно блистательному и скоропреходящему метеору, катящемуся по небу и разсѣивающему вокругъ себя безполезный и зловѣщій свѣтъ, немедленно поглощаемый всеобщимъ мракомъ; черты рыцарства Ричарда доставили много предметовъ для пѣсней бардовъ и менестрелей, но не оставляли ни одного подвига, совершеннаго для благосостоянія своего государства, на которомъ исторія остановилась бы съ любовью и могла бы ставить въ примѣръ потомству. Но въ настоящемъ случаѣ, всѣ выгоды были на сторонѣ Ричарда. Онъ былъ веселъ, въ хорошемъ расположеніи духа, я ласково разговаривалъ со всѣми.
Подъ сѣнью огромнаго дуба наскоро приготовили сельское угощеніе королю Англіи, окруженному людьми, ставшими внѣ. законовъ его правительства, по составлявшими въ эту минуту его дворъ и стражу. Когда чаша обошла кругомъ, между суровыми жителями лѣсовъ скоро исчезъ страхъ, внушенный имъ присутствіемъ государя. Пѣсни смѣнялись шутками, повѣствованія о дѣлахъ минувшихъ дней слушались съ удовольствіемъ, и мало по малу, превозносясь своими удачами въ подвигахъ, нарушавшихъ законы, всѣ забыли, что говорятъ въ присутствіи природнаго хранителя этихъ законовъ. Веселый король, не болѣе думая о своемъ достоинствѣ, какъ и его собесѣдники, смѣялся, пилъ и весело шутилъ посреди радостной толпы. Натуральный здравый разсудокъ Робнна Гуда заставилъ его пожелать окончанія этой сцены, прежде нежели чѣмъ нибудь нарушится общая гармонія, тѣмъ болѣе что онъ замѣтилъ безпокойство, омрачившее чело Айвено. — Мы почтены, сказалъ онъ тихо Айвено, — присутствіемъ нашего милостиваго государя; но мнѣ не хотѣлось бы, чтобъ онъ терялъ время, которое должно быть драгоцѣнно при настоящемъ положеніи королевства.
— Хорошо и умно сказано, храбрый Робинъ Гудъ, отвѣчалъ тихо Вильфредъ, — и знай, сверхъ того, что тотъ кто шутитъ съ величествомъ, даже при самомъ веселомъ расположеніи его духа, играетъ съ львенкомъ, употребляющимъ въ дѣло и когти и зубы при малѣйшемъ раздраженіи.
— Вы угадали настоящую причину моихъ опасеній, продолжалъ Робинъ: — мои молодцы суровы отъ природы и образа жизни, король горячъ столько же, сколько и веселъ; между ними можетъ возникнуть неудовольствіе, и если они горячо возьмутся за дѣло… Пора прекратить это пированье.
— Любезный стрѣлокъ, вы одинъ можете исполнить это, сказалъ Айвено, такъ какъ всѣ намеки, которые я покушался дѣлать ему, побуждаютъ его только къ дальнѣйшему продолженію пирушки.
— Долженъ ли я уже рисковать лишиться снова прощенія и милости моего государя? сказалъ Робинъ Гудъ, помолчавъ минуту; — но клянусь Св. Христофоромъ, такъ должно быть. Я былъ бы недостоинъ его милости, еслибъ не готовъ былъ потерять ее для его же блага. Сюда, Скатлокъ, стань вонъ тамъ въ чащѣ и протруби мнѣ по нормански въ рогъ, да безъ малѣйшаго замедленія, не то отвѣтишь мнѣ жизнью.
Скатлокъ повиновался своему начальнику, и не прошло пяти минутъ, какъ пирующіе вздрогнули отъ звуковъ его рога.
— Это рогъ Мальвоазена, воскликнулъ Мельникъ, поднявшись на ноги и схватывая лукъ. Монахъ выронилъ изъ рукъ флягу и вооружился своимъ остроконечнымъ посохомъ. Вамба остановился посреди неоконченной шутки и занялся мечомъ и щитомъ. Всѣ прочіе бросились также къ оружію.
Люди такого опаснаго образа жизни быстро переходятъ отъ пиршества къ сраженію; а для Ричарда эта перемѣна показалась только измѣненіемъ удовольствія. Онъ потребовалъ свой шлемъ и прочія принадлежности тяжелаго вооруженія, снятыя имъ съ себя; и пока Гуртъ надѣвалъ ихъ на него, онъ строго приказалъ Вильфреду, подъ опасеніемъ своего величайшаго гнѣва, не вмѣшиваться въ сраженіе, которое какъ онъ предполагалъ готово было начаться.
— Ты сражался за меня сто разъ, Вильфредъ, и я видѣлъ это. Сегодня ты будешь смотрѣть, и увидишь какъ Ричардъ будетъ сражаться за своего друга и ленника.
Между тѣмъ Робинъ Гудъ отослалъ нѣсколькихъ подчиненныхъ въ разныя стороны, какъ будто для изслѣдованія силы непріятеля, и когда увидѣлъ, что все общество дѣйствительно поднялось на ноги, онъ подошелъ къ Ричарду, совершенно уже вооруженному, и ставъ на одно колѣно просилъ прощенія у своего государя.
— Въ чемъ, добрый стрѣлокъ? спросилъ Ричардъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. — Не получилъ ли ты уже отъ насъ полнаго прощенія за всѣ проступки? Неужели ты считаешь наше слово за перо, на которое стоитъ только дунуть, чтобъ оно понеслось взадъ и впередъ? Ты съ тѣхъ поръ не успѣлъ еще провиниться вновь.
— Да! Я уже успѣлъ провиниться, если можно назвать преступленіемъ то, что я обманулъ моего государя для его же собственнаго блага. Не рогъ Мальвоазена слышали вы: звуки его раздались по моему повелѣнію для прекращенія пиршества, которое уносило часы, принадлежащіе занятіямъ важнѣйшимъ, чѣмъ эти увеселенія.
Сказавъ это, Робинъ Гудъ поднялся съ колѣна, сложилъ руки на груди, и съ видомъ болѣе почтительнымъ, чѣмъ смиреннымъ, ожидалъ отвѣта короля, какъ человѣкъ чувствующій, что онъ могъ оскорбить монарха, хотя и увѣренъ въ чистотѣ своего побужденія. Отъ гнѣва кровь бросилась въ лице Ричарду; но это было только первое преходящее движеніе, и чувство справедливости немедленно побѣдило его.
— Шервудскій король, сказалъ онъ, — отказываетъ въ своей дичинѣ и чашѣ вина англійскому королю? Хорошо, смѣлый Робинъ! Но когда ты пріѣдешь на свиданіе со мной въ веселый Лондонъ, я увѣренъ, не найдешь такого скупаго хозяина. Ты правъ, однако, мой добрый товарищъ! Сядемъ же на копей и поѣдемъ. Вильфредъ ждалъ съ нетерпѣніемъ этой минуты. Скажи мнѣ, храбрый Робинъ, есть ли у тебя между твоими товарищами другъ, который не только даетъ тебѣ совѣты, но еще хочетъ управлять всѣми твоими движеніями, и приметъ грустный видъ, если ты вздумаешь дѣйствовать по собственной волѣ?
— Таковъ, отвѣчалъ Робинъ, — мой товарищъ Литль-Джонъ, который теперь въ походѣ къ границамъ Шотландіи. Признаюсь вашему величеству, иногда мнѣ непріятна смѣлость его совѣтовъ; по когда подумаю хорошенько, то не могу долго сердиться на человѣка, не имѣющаго инаго побужденія, кромѣ усердія къ службѣ своего господина.
— Ты правъ, добрый стрѣлокъ, сказалъ Ричардъ, — и еслибъ съ одной стороны я имѣлъ при себѣ Айвено для подаванія важныхъ совѣтовъ, подкрѣпленныхъ мрачной заботливостью чела, а съ другой тебя для принужденія меня обманомъ къ тому что ты считаешь собственнымъ моимъ благомъ, то мнѣ осталось бы для собственной своей воли такъ мало свободы, что я превзошелъ бы въ этомъ отношеніи всѣхъ христіанскихъ и языческихъ королей. Но поѣдемте, господа, весело отправимся въ Конингсбургъ, и забудемъ прошлое!
Робинъ Гудъ увѣдомилъ Ричарда, что послалъ уже отрядъ но направленію его пути, что эти люди не пропустятъ ни одной засады, не предупредивъ его, и что онъ почти увѣренъ въ безопасности дороги, а въ противномъ случаѣ получитъ заблаговременно извѣщеніе объ опасности, и это дастъ ему возможность подоспѣть самому съ сильнымъ отрядомъ стрѣлковъ, который онъ поведетъ вслѣдъ по той же дорогѣ.
Ричардъ былъ тронутъ благоразумными и тщательными мѣрами предосторожности, принятыми для его безопасности; въ сердцѣ его сгладились даже самые слѣды досады, которую онъ могъ чувствовать еще за обманъ предводителя вольницы. Онъ протянулъ еще разъ рукуРобипу Гуду, увѣрилъ его въ полномъ прощеніи и будущей милости, также и въ твердомъ своемъ намѣреніи ограничить варварское примѣненіе лѣсныхъ постановленій и другихъ жестокихъ законовъ, завлекшихъ столь многихъ англійскихъ стрѣлковъ въ бродяжническую жизнь. Но добрыя намѣренія Ричарда въ отношеніи храбраго Робина Гуда не приведены были въ исполненіе, по случаю преждевременной смерти короля, и лѣсная хартія была исторгнута силою изъ рукъ короля Іоанна, когда онъ наслѣдовалъ своему брату-герою. Что же касается до остальной части поприща Робина Гуда и разсказа о его смерти отъ руки измѣнника, то объ этомъ можно найти въ тѣхъ небольшихъ старинныхъ брошюрахъ, которыя прежде продавались по самой низкой и сходной цѣпѣ, именно за полпенни, а нынѣ считаютъ за дешевое купить ихъ на вѣсъ золота.
Мнѣніе Робина оказалось справедливымъ, и король въ сопровожденіи Айвено, Гурта и Вамбы, безъ всякой остановки прибылъ къ замку Конингсбургъ, когда солнце было еще на горизонтѣ.
Въ Англіи немного найдется мѣстъ прекраснѣе и поразительнѣе окрестностей этой древней саксонской крѣпости. Тихая и свѣтлая рѣка Донъ струится по амфитеатру, гдѣ воздѣланныя земли перемѣшаны съ великолѣпными лѣсами, а на горѣ, возвышающейся надъ берегомъ рѣки, защищенной стѣнами и рвами, красуется это древнее зданіе, которое, какъ означаетъ его саксонское имя, было до эпохи завоеванія мѣстомъ пребыванія королей Англіи. Наружныя стѣны были вѣроятно пристроены норманами, но внутренняя сохраняетъ на себѣ слѣды отдаленной древности. Она лежитъ на горѣ въ одномъ изъ угловъ задняго двора, и образуетъ полный крутъ, имѣющій около двадцати пяти футовъ въ діаметрѣ. Стѣна необъятной толщины поддерживается или защищается шестью огромными наружными колоннами, которыя, начинаясь отъ внѣшней стороны стѣны, подымаются къ башнѣ, какъ будто для поддержки или защиты ея. Эти колонны, масивныя при основаніи и продолжающія быть масивными на довольно значительной высотѣ, становятся пусты по мѣрѣ приближенія къ вершинѣ, и оканчиваются чѣмъ то въ родѣ бельведера, имѣющаго сообщеніе съ самой внутренностью укрѣпленія. Издали видъ на это огромное зданіе, съ его страннымъ дополненіемъ, такъ же занимателенъ для любителей живописи, какъ внутренность замка для страстныхъ антикваріевъ, воображеніе которыхъ относитъ замокъ къ временамъ гептархіи. Курганъ, находящійся въ окрестностяхъ, выдается за могилу славнаго Генгиста. На близлежащемъ кладбищѣ также находятся чрезвычайно любопытные памятники отдаленной древности. Когда Львиное Сердце и его спутники подъѣзжали къ этому суровому и величественному зданію, оно не было какъ нынѣ окружено наружными укрѣпленіями. Саксонскій зодчій истощилъ все свое искуство для защищенія главнаго внутренняго корпуса, и тамъ не было иныхъ укрѣпленій, кромѣ грубой ограды палисада[68].
Огромное черное знамя, развѣвавшееся на вершинѣ башни, извѣщало о кончинѣ послѣдняго владѣльца, къ погребенію котораго дѣлали нужныя приготовленія. На знамени не было символовъ происхожденія и званія усопшаго, такъ какъ изображенія гербовъ были еще новостью даже и между норманскимъ рыцарствомъ, и совершенно неизвѣстны саксамъ. Но надъ воротами было другое знамя, гдѣ грубое изображеніе бѣлаго коня, извѣстный символъ Генгиста и его саксонскихъ воиновъ, означало званіе и націю, къ которымъ принадлежалъ покойный.
Вокругъ замка все суетилось въ ожиданіи похороннаго пиршества, на которомъ въ тѣ времена щедро угощали не только всякаго, хоть бы самаго дальняго родственника, но даже и всѣхъ прохожихъ. Богатство и знатность покойнаго Ательстэна дѣлали необходимымъ соблюсти этотъ обычай въ самомъ обширномъ его значеніи.
Многочисленныя толпы шли по горѣ къ замку; а когда король въѣхалъ съ своими служителями въ отворенныя и неохраняемыя ворота, дворъ представилъ ему зрѣлище, которое не легко было согласить съ причиною собранія. Въ одномъ мѣстѣ повара жарили огромныхъ быковъ и жирныхъ барановъ; въ другомъ откупоривали бочки пива, въ которыхъ свободно могли черпать приходящіе. Тутъ же можно было видѣть группы всякаго рода людей, пожиравшихъ пищу и глотавшихъ напитки, предоставленные такимъ образомъ на ихъ волю. Тутъ полунагій саксонскій рабъ хотѣлъ заглушить чувства своего полугодоваго голода однимъ днемъ пресыщенія и пьянства; болѣе изнѣженный горожанинъ или ремесленникъ ѣлъ свой кусокъ съ разборчивостью, или забавно критиковалъ излишекъ солода и искуство пивовара. Можно было также примѣтить нѣсколько бѣдныхъ норманскихъ дворянъ по ихъ выбритымъ подбородкамъ и короткимъ плащамъ, такъ же какъ по старанію ихъ держаться близко другъ къ другу и по презрительнымъ взглядамъ, бросаемымъ ими на все торжество, даже и въ то время, когда они удостоивали пользоваться хорошею пищею, предлагаемою въ такомъ изобиліи.
Нищіе, по обыкновенію, собрались толпами, вмѣстѣ съ бродящими воинами, возвратившимися изъ Палестины (по крайней мѣрѣ такъ разсказывали сами воины); разнощики раскладывали свои товары, странствующіе ремесленники предлагали свои услуги, а проходящіе богомольцы, монахи низшаго разряда, саксонскіе менестрели и валлійскіе барды бормотали молитвы, извлекая нестройные, похоронные звуки изъ своихъ арфъ, краудовъ и ротовъ[69]. Одинъ воспѣвалъ хвалы Ательстану въ плаксивомъ панегирикѣ; другой въ генеалогической саксонской поэмѣ исчислялъ странныя и грубыя имена его благородныхъ предковъ. Не было также не достатка въ шутахъ и фиглярахъ, хотя можно было предположить, что поводъ, по которому собралось это общество, дѣлалъ профссію ихъ неумѣстною или неприличною. Понятія саксовъ въ подобныхъ случаяхъ были столь же естественны, какъ и грубы. Если скорбь томилась жаждою, — были напитки; если она была голодна, — была пища; если она пала на сердце и тела его, тамъ же готовы были средства для веселья, или по крайней мѣрѣ для развлеченія. И присутствовавшіе, не пренебрегая ничѣмъ, пользовались этими средствами утѣшенія, хотя время отъ времени, какъ бы внезапно вспоминая причину, собравшую ихъ въ замокъ, мужчины дружно вздыхали, а женщины, которыхъ собралось большое число, возвышали голосъ и испускали жалобные вопли.
Таково было зрѣлище на дворѣ замка Конингсбурга при вступленіи туда Ричарда и его спутниковъ. Сенешаль, или дворецкій, не удостоивалъ вниманія толпы низшихъ гостей, безпрерывно смѣнявшихъ однѣ другія, развѣ только по необходимости, для поддержанія порядка; но его поразилъ благородный видъ монарха и Айвено, тѣлъ болѣе, что черты послѣдняго показались ему знакомыми. Сверхъ того, прибытіе двухъ рыцарей, какъ показывала ихъ одежда, было рѣдкимъ событіемъ на саксонскихъ пиршествахъ и могло быть принято не иначе, какъ за почесть, оказываемую памяти усопшаго и его семейству. Такимъ образомъ, эта важная особа, въ своемъ черномъ платьѣ, держа въ рукѣ бѣлый жезлъ, — отличительный знакъ своего достоинства, — пробралась сквозь пеструю толпу посѣтителей, и отвела Ричарда и Айвено къ главному входу башни. Гуртъ и Вамба скоро нашли нѣсколько человѣкъ знакомыхъ, и не осмѣлились идти далѣе, пока ихъ не потребуютъ.
ГЛАВА XLII.
правитьВходъ въ большую башню Конингсбургскаго замка, устроенный чрезвычайно страннымъ образомъ, носитъ отпечатокъ суровой простоты отдаленныхъ временъ, въ которыя построенъ этотъ замокъ. Рядъ глубокихъ, узкихъ и крутыхъ ступеней ведетъ къ низкой двери на южной сторонѣ башни, по которой любопытный антикварій можетъ еще, или по крайней мѣрѣ могъ за нѣсколько лѣтъ, добраться до узкой лѣстницы, продѣланной внутри главной стѣны башни и ведущей въ третій этажъ зданія, — два нижніе этажа были просто подземелья или погреба, куда свѣтъ и воздухъ проникали только сквозь квадратное отверстіе въ третьемъ этажѣ, съ которымъ они имѣли, по видимому, сообщеніе посредствомъ лѣстницы. Входъ въ верхній ярусъ башни, состоявшей изъ четырехъ отдѣленій, шелъ по лѣстницамъ, проведеннымъ въ наружныхъ колоннахъ.
По этому трудному и запутанному входу ввели добраго короля Ричарда и его вѣрнаго Айвено въ круглую комнату, занимавшую весь третій ярусъ. Трудность входа по лѣстницѣ дала Вильфреду время закрыть лице плащомъ, что было для него необходимо, такъ какъ онъ не долженъ былъ открываться отцу прежде чѣмъ король по сдѣлаетъ ему знака.
Въ этой комнатѣ собралось вокругъ большаго дубоваго стола около двѣнадцати человѣкъ знатнѣйшихъ представителей саксонскихъ фамилій изъ окрестныхъ графствъ. Всѣ эти гости были престарѣлые или пожилые люди, такъ какъ молодое поколѣніе, къ великому негодованію старшихъ, расторгло подобно Айвено большую часть преградъ, на полвѣка раздѣлявшихъ норманскихъ побѣдителей и побѣжденныхъ саксовъ. Опушенные и скорбные взоры этихъ почтенныхъ людей, ихъ молчаніе и печальный видъ составляли рѣзкую противоположность съ легкомысліемъ пировавшихъ въ наружной части замка. Ихъ сѣдые волосы и длинныя густыя бороды вмѣстѣ съ древними тюниками и черными широкими плащами, соотвѣтствовали странной и суровой комнатѣ, въ которой они сидѣли, и придавали имъ видъ древнихъ поклонниковъ Водена, возвратившихся къ жизни для того только, чтобъ оплакивать паденіе своей народной славы.
Седрикъ, равный по званію своимъ соотечественникамъ, по видимому исполнялъ однако но общему согласію роль главы собранія. При видѣ Ричарда (котораго онъ зналъ только какъ храбраго рыцаря), Сердикъ приподнялся съ важностью, и сдѣлавъ ему привѣтствіе произнесъ, по принятому обыкновенію, Waes hael (каково здоровье?) и поднялъ въ то же время стаканъ къ головѣ. Король, знавшій обычаи своихъ англійскихъ подданныхъ, отвѣчалъ на привѣтствіе обычными словами: Deine hael (пью за здоровье) и отпилъ немного изъ кубка, поданнаго ему дворецкимъ.
Та же вѣжливость оказана была Айвсно, который отвѣчалъ отцу на привѣтъ его молча, замѣнивъ принятыя въ этихъ случаяхъ слова однимъ наклоненіемъ головы, изъ опасенія, чтобъ не узнали его по голосу.
По исполненіи этого вступительнаго обряда, Седрикъ всталъ, и протянувъ руку Ричарду, повелъ его въ маленькую часовню, грубо устроенную въ одной изъ наружныхъ колоннъ. Такъ какъ свѣтъ могъ проникать сюда только въ узкое отверстіе стѣны, то это мѣсто могло бы остаться въ совершенномъ мракѣ, если бы не два факела, бросавшіе красноватый и дымный свѣтъ на своды потолка и голыя стѣны, на грубо устроенный изъ камней алтарь и распятіе, также каменное.
Передъ этимъ алтаремъ былъ поставленъ гробъ, по обѣимъ сторонамъ котораго стояли на колѣняхъ по три монаха; они перебирали четки и читали въ полголоса молитвы со всѣми знаками величайшаго благочестія. За это служеніе мать усопшаго сдѣлала великолѣпный вкладъ въ монастырь Святаго Эдмунда; и чтобъ вполнѣ быть достойнымъ такого, вклада, все братство, за исключеніемъ хромаго церковника, прибыло въ Конингсбургъ, гдѣ между тѣмъ, какъ шестеро монаховъ находились постоянно при гробѣ Ательстэна для отправленія божественной службы, прочіе не упускали возможности принять участіе въ пиршествѣ и забавахъ, совершавшихся въ замкѣ. При столь благочестивомъ бдѣніи, добрые монахи старались въ особенности не прерывать ни на минуту своихъ гимновъ, изъ опасенія, чтобъ Зернебокъ, древній саксонскій Аполліопъ, не наложилъ своихъ лапъ на усопшаго Ательстэна. Не менѣе заботились они и о томъ, чтобъ he допускать ни одного мірянина прикасаться къ гробовому покрывалу, которое, какъ служившее при погребеніи святаго Эдмунда, было святыней, и кромѣ рукъ монастырскихъ служителей никто не долженъ былъ къ нему приноситься. Еслибъ дѣйствительно эта внимательность приносила пользу усопшему, то онъ имѣлъ полное право на все со стороны сентэдмундскаго братства, ибо кромѣ ста марокъ золота, заплаченныхъ въ видѣ выкупа за душу Ательстэна, мать его объявила намѣреніе принести въ даръ этому монастырю лучшую часть изъ земель покойнаго, для отправленія непрерывныхъ молитвъ за душу его и покойнаго ея супруга.
Ричардъ и Вильфредъ послѣдовали за Седрикомъ Саксонцемъ въ смертную сѣнь, гдѣ путеводитель указалъ имъ съ торжественнымъ видомъ на преждевременный гробъ Ательстэна, а они, слѣдуя, его примѣру, набожно перекрестились и тихо прочли молитву за упокой души отшедшаго въ вѣчность.
По исполненіи этого благочестиваго долга, Седрикъ, тихо ступая по каменному полу, сдѣлалъ имъ знакъ слѣдовать за собою; поднявшись на нѣсколько ступеней вверхъ, онъ съ величайшею осторожностью отворилъ дверь въ небольшую комнату, соединявшуюся съ часовней. Комнатка имѣла около восьми футовъ въ квадратѣ, и подобно самой часовнѣ была устроена въ стѣнѣ; а такъ какъ дыра, въ которую проходилъ свѣтъ, была обращена на западъ и значительно расширялась кнутри, то лучъ заходящаго солнца, проникая въ это мрачное уединеніе, озарилъ женщину почтеннаго вида, наружность которой сохранила еще много слѣдовъ величественной красоты. Длинное траурное платье и развѣвавшееся черное покрывало возвышали бѣлизну ея чела и красоту свѣтлыхъ распущенныхъ волосъ, которымъ время, сохранивъ густоту, не прибавило серебристаго оттѣнка. Физіономія ея выражала глубочайшую скорбь, соединенную съ покорностью Провидѣнію. Передъ ней на каменномъ столѣ находилось распятіе изъ слоновой кости и молитвенникъ съ великолѣпно расписанными листами, края котораго украшены были золотыми застежками и крестиками изъ того же металла.
— Благородная Эдноа, обратился къ ней Седрикъ, постоявъ съ минуту въ молчаніи, какъ будто для того, чтобъ дать время Ричарду и Вильфреду разсмотрѣть хозяйку дома, — вотъ почтенные незнакомцы, пришедшіе раздѣлить скорбь твою. Я вотъ это тотъ храбрый рыцарь, который мужественно сражался за спасеніе оплакиваемаго нами.
— Благодарю за его храбрость, отвѣчала лэди, — хотя Небу угодно было сдѣлать старанія его безполезными. Благодарю его, такъ же какъ и товарища его, за вѣжливость, которая привела ихъ сюда для посѣщенія вдовы Аделинга, матери Ательстэна, въ горькіе часы ея скорби. Поручая ихъ попеченію вашему, добрый родственникъ, я увѣрена, что они будутъ довольны гостепріимствомъ, какое только можно въ настоящее время найдти въ печальныхъ стѣнахъ этого жилища.
Гости низко поклонились печальной матери и вышли съ своимъ радушнымъ путеводителемъ.
Вторая круглая лѣстница привела ихъ въ комнату такого же размѣра какъ и та, въ которую они вошли сначала; только эта комната расположена была надъ первою. Прежде чѣмъ они отворили дверь, имъ послышались звуки тихаго, меланхолическаго пѣнія. Вошедши, они увидѣли передъ собой около двадцати женщинъ и дѣвушекъ знатныхъ саксонскихъ семействъ. Четыре дѣвицы, подъ руководствомъ Роэны, пѣли за упокой души умершаго молебный гимнъ, изъ котораго мы могли разобрать только двѣ или три строфы слѣдующаго содержанія:
"Прахъ ко праху — все стремится туда; жилецъ утратилъ земной образъ; тлѣніе предаетъ его червямъ и разрушенію.
"Неизвѣстною стезею воспарила душа въ страны стенаній, гдѣ очистительнымъ пламенемъ искупитъ нечистоту земныхъ дѣлъ.
«Да заступится за тебя Св. Марія и да сократитъ она пребываніе твое въ этомъ мрачномъ жилищѣ, пока молитвы и милостыня не освободятъ заключеннаго!»
Между тѣмъ какъ для этой похоронной пѣсни пѣвицы сливали свои голоса въ тихихъ и меланхолическихъ звукахъ, прочія дѣвушки, раздѣлившись на двѣ группы, однѣ занимались, сообразно своему вкусу и искуству, вышиваньемъ большаго шелковаго покрова, назначеннаго для гроба Ательстэна, другія выбирая цвѣты изъ корзинъ, поставленныхъ передъ ними, составляли гирлянды для украшенія того же гроба. Если въ движеніяхъ дѣвицъ не было глубокой горести, то тѣмъ не менѣе онѣ совершенно соображались съ принятыми обрядами; иногда впрочемъ шопотъ или улыбка вызывали выговоръ отъ строгихъ матерей, и вѣроятно многія изъ этого собранія болѣе думали о томъ, идетъ ли къ нимъ траурная одежда, чѣмъ о печальной церемоніи, къ которой готовились. Это расположеніе духа (если мы должны говорить совершенную истину) нимало не уменьшилось при появленіи двухъ незнакомыхъ рыцарей, приходъ которыхъ вызвалъ косвенные взгляды, улыбку и шептанье. Одна Роэна, изъ гордости не казавшаяся тщеславною, сдѣлала привѣтствіе своему избавителю съ пріятною вѣжливостью. Выраженіе лица ея было серьезно, но не печально; и можно было усомниться, не больше ли мысли объ Айвено и неизвѣстность о судьбѣ его имѣли участія въ этомъ озабоченномъ видѣ, чѣмъ смерть ея родственника.
Но Седрику, который, какъ мы уже замѣтили, не былъ проницателенъ въ подобныхъ случаяхъ, горесть воспитанницы показалась такою сильною сравнительно съ грустью другихъ дѣвушекъ, что онъ счелъ необходимымъ объяснить ея причину: «Роэна, сказалъ онъ, была нареченной невѣстой благороднаго Ательстэна». Легко можно представить себѣ, въ какой степени это объясненіе могло возбудить Вильфреда къ сочувствію въ горести тогдашнихъ обитателей Конингсбурга.
Показавъ такимъ образомъ гостямъ различныя комнаты, гдѣ подъ разными видами занимались приготовленіями къ похоронамъ Ательстана, Седрикъ отвелъ ихъ наконецъ въ небольшой покой, назначенный, какъ онъ пояснилъ, исключительно для почетныхъ гостей, которые будучи мало знакомы съ покойникомъ, не захотятъ быть вмѣстѣ съ людьми, оплакивавшими непосредственно близкую имъ потерю. Онъ увѣрилъ гостей, что все будетъ готово для ихъ отдыха, и хотѣлъ уже выйдти, какъ Черный Рыцарь взялъ его за руку.
— Я хочу напомнить вамъ, благородный танъ, сказалъ онъ, — что при нашемъ прощаніи вы обѣщали мнѣ отплатить за услугу, которую я имѣлъ счастье оказать вамъ.
— Соглашаюсь прежде чѣмъ услышу чего вы желаете, благородный рыцарь, отвѣчалъ Седрикъ, — но въ эту горестную минуту…
— Я также думалъ объ этомъ, прервалъ его король, — но у меня мало времени, и мнѣ кажется сверхъ того здѣсь нѣтъ ничего неприличнаго, потому что предавъ землѣ прахъ благороднаго Ательстана, мы должны похоронить въ ней и нѣкоторые свои предразсудки и ложныя мнѣнія.
— Серъ рыцарь, воскликнулъ Седрикъ, вспыхнувъ и прерывая его, — надѣюсь, ваше требованіе относится собственно къ вамъ, а не къ другому, ибо въ томъ что касается до чести моего дома, мнѣ казалось бы неприличнымъ вмѣшательство посторонняго.
— Я и не желаю вмѣшиваться въ ваши семейныя дѣла, возразилъ съ гордостью король, — если вы не позволите мнѣ принять въ нихъ участія. До сихъ поръ вы знали меня только за Черпаго Рыцаря. Узнайте же во мнѣ Ричарда Плантагенета!
— Ричардъ Анжуйскій! воскликнулъ Седрикъ, отступивъ назадъ съ величайшимъ изумленіемъ.
— Нѣтъ, благородный Седрикъ, Ричардъ Англійскій! Самая завѣтная мысль его, самое завѣтное желаніе — видѣть сыновъ Англіи въ тѣсномъ союзѣ. И теперь, достойный танъ, неужели колѣно твое не преклонится предъ твоимъ государемъ?
— Предъ норманской кровью, сказалъ Седрикъ, — оно никогда не преклонялось!
— И такъ, отвѣчалъ монархъ, — оставь изъявленіе своей покорности до того времени, когда я докажу тебѣ свое право на нее, покровительствуя равно норманамъ и англичанамъ.
— Государь, воскликнулъ Седрикъ, — я всегда отдавалъ справедливость твоей храбрости и твоимъ достоинствамъ. Знаю также право твое на корону по происхожденію отъ Матильды, племянницы Эдгара Ателипга, и дочери Малькольма Шотландскаго. Но хотя Матильда и происходила отъ царской саксонской крови, однакожъ она не была наслѣдницею престола.
— Я не хочу спорить съ тобою о своихъ правахъ, благородный танъ, возразилъ Ричардъ спокойно, — по прошу тебя осмотрѣться вокругъ и сказать, найдешь ли ты кого другаго, чьи бы права перевѣшивали мои.
— И ты пришелъ сюда, государь, за тѣмъ, чтобъ разсказывать мнѣ это, спросилъ Седрикъ, — чтобъ укорять меня паденіемъ моего племени, прежде чѣмъ могила скроетъ послѣднюю отрасль царственнаго саксонскаго дома? (Лице Седрика сдѣлалось мрачно при этихъ словахъ). Это необдуманный, это смѣлый поступокъ!
— Нѣтъ, клянусь святымъ крестомъ! возразилъ король, — это было сдѣлано въ чистой довѣренности, которую храбрые питаютъ другъ къ другу безъ малѣйшей тѣни опасеній.
— Ты хорошо Сказалъ, серъ король, ибо я признаю, что ты король, и останешься имъ не смотря на мое слабое сопротивленіе. Я не смѣю воспользоваться единственнымъ средствомъ оспорить твой титулъ, хотя ты ввелъ меня въ сильное искушеніе, отдаваясь добровольно моей власти!
— Теперь возвратимся къ моей просьбѣ, продолжалъ король, — которую предлагаю тебѣ безъ малѣйшаго уменьшенія довѣренности вслѣдствіе твоего отказа признать законность моего владычества. Я требую отъ тебя, какъ отъ честнаго человѣка, подъ опасеніемъ лишиться этого званія и замѣнить его именемъ клятвопреступника, нидеринга[70], — чтобъ ты простилъ и возвратилъ свою отеческую любовь храброму рыцарю Вильфреду Айвено. Ты долженъ сознаться, что мнѣ не можетъ быть чуждо это примиреніе, такъ какъ оно обусловливаетъ счастіе моего друга и уничтоженіе раздора между моими вѣрными подданными.
— И это Вильфредъ? спросилъ Седрикъ, указывая въ своего сына.
— Отецъ мой! отецъ мой! воскликнулъ Айвено, бросаясь къ ногамъ Седрика: — прости меня!
— Я прощаю тебя, сынъ мой, сказалъ Седрикъ, поднимая его. — Сынъ Герварда умѣетъ держать слово, хотя оно дано и норману. Но прими одежду и обычаи твоихъ англійскихъ предковъ, чтобъ въ твоемъ скромномъ жилищѣ не было короткихъ плащей, великолѣпныхъ шапокъ, фантастическихъ перьевъ. Сынъ Седрика долженъ являться приличнымъ своему англійскому происхожденію. Ты хочешь говорить, прибавилъ онъ мрачно, — и я угадываю о чемъ. Лэди Роэна должна два года носить трауръ по своемъ нареченномъ супругѣ; всѣ наши саксонскіе предки отвергли бы насъ, еслибъ мы стали искать для нея новаго союза прежде чѣмъ закроется могила того, съ кѣмъ она должна была соединиться узами брака, — того кто имѣлъ болѣе всѣхъ право на ея руку но своему рожденію и предкамъ. Духъ самого Ательстэна расторгъ бы свои окровавленныя нелепы и явился бы передъ нами, чтобъ не допустить такого безчестія его имени.
Слова Седрика какъ будто вызвали привидѣніе: едва онъ произнесъ ихъ, какъ дверь отворилась, и Ательстэнъ, облеченный саваномъ, сталъ передъ ними, блѣдный, съ помутившимся взоромъ, похожій на мертвеца, вышедшаго изъ могилы[71].
Это явленіе поразило всѣхъ присутствовавшихъ. Седрикъ, отступивъ назадъ къ самой стѣнѣ, прислонился къ ней, не будучи въ состояніи держаться на ногахъ, и затѣмъ устремилъ въ лице своего друга неподвижные взоры, не смѣя пошевелить губами. Айвено крестился и читалъ всѣ молитвы, приходившія ему на память на саксонскомъ, латинскомъ или норманофранцузскомъ языкѣ, а Ричардъ то произносилъ: Bénédicité, то восклицалъ: Mort de ma vie!
Между тѣмъ послышался страшный шумъ подъ лѣстницей; одни закричали: «Держите плутовъ монаховъ!» другіе: «Въ темницу ихъ! Бросьте ихъ съ самой высокой стѣны!»
— Во имя Бога! сказалъ Седрикъ, обращаясь къ тому, кого онъ принималъ за тѣнь своего умершаго друга: — если ты смертный, говори! если духъ усопшаго, скажи для чего ты снова пришелъ къ намъ, или что я могу сдѣлать для возвращенія мира твоему праху. Живой или мертвый, благородный Ательстэнъ, говори съ Седрикомъ!
— Я и буду говорить, начало привидѣніе съ важнымъ видомъ, — когда переведу духъ, и ты мнѣ дашь время собраться съ силами. — Живой, говоришь ты? Я живъ на столько, на сколько можетъ быть живъ человѣкъ, питавшійся хлѣбомъ и водой въ продолженіе трехъ дней, которые показались мнѣ тремя вѣками. Да, хлѣбомъ и водой, отецъ Седрикъ! Свидѣтельствуюсь Небомъ и всѣми святыми, что лучшей пищи не проходило чрезъ мое горло въ продолженіе трехъ безконечныхъ дней, и только провидѣніемъ Божіимъ я теперь здѣсь, чтобъ разсказать вамъ все это.
— Какъ, благородный Ательстэнъ, сказалъ Черный Рыцарь, — я самъ видѣлъ какъ васъ опрокинулъ гордый Боа Гильберъ, при окончаніи торквильстонской осады, и думалъ, а Вамба даже и разсказывалъ, что вашъ черепъ былъ раздвоенъ до зубовъ.
— Вы думали ошибочно, серъ рыцарь, отвѣчалъ Ательстэнъ, — а Вамба солгалъ. Мои зубы въ порядкѣ, и тому будетъ доказательствомъ мой сегодняшній ужинъ. Этимъ однакожъ я не обязанъ Гильберу: у него мечь перевернулся въ рукѣ, такъ что ударъ пришелся по мнѣ плашмя и былъ отклоненъ рукоятью доброй булавы, на которую я приняла, его; еслибъ на мнѣ былъ шлемъ, то мечъ проскользнулъ бы по мнѣ какъ ударъ тростинки, и я бы далъ Бріану такой отпоръ, что принудилъ бы его къ бѣгству. Но въ тогдашнемъ положеніи я упалъ конечно оглушенный, но не раненый. Другихъ убивали и ранили вокругъ меня, и я не могъ опомниться до тѣхъ поръ, какъ увидѣлъ себя въ гробу, по счастью открытомъ, стоявшемъ противъ алтаря сентэдмундской церкви. Я чихнулъ нѣсколько разъ, вздохнулъ, проснулся, я всталъ бы, еслибъ пономарь и абатъ, обезумѣвшіе отъ страха, не прибѣжали на шумъ, удивленные и безъ сомнѣнія очень недовольные тѣмъ, что видятъ живымъ человѣка, отъ котораго надѣялись получить наслѣдство. Я спросилъ вина, и они дали мнѣ нѣсколько капель, но видно, это вино было сильно приправлено чѣмъ нибудь, такъ какъ я уснулъ крѣпче прежняго, и долго не просыпался. Я увидѣлъ наконецъ свои руки и ноги связанными до того крѣпко, что у меня лодыжки болятъ при одномъ воспоминаніи; мѣсто было совершенно темное, полагаю это была темница проклятаго монастыря, а духота и сырость заставили меня предположить, что она употребляется также и для погребенія. Мнѣ приходили въ голову страшныя мысли на счетъ всего случившагося со мною, какъ вдругъ дверь моей темницы заскрипѣла, и въ нее вошли два негодяя монаха. Имъ хотѣлось увѣрить меня, что я въ чистилищѣ, но я слишкомъ хорошо зналъ хриплый голосъ толстаго абата. Святой Іеремія! Какая разница съ тѣмъ тономъ, которымъ онъ обыкновенно просилъ у меня кусокъ оленьей лопатки! Этотъ несъ ѣлъ за моимъ столомъ отъ Рождества до Крещенья.
— Подождите, благородный Ательстэнъ, сказалъ король, — переведите духъ, разсказывайте не торопясь; клянусь, ваша исторія занимательнѣе романа.
— Но клянусь крестомъ Бромгольма, тутъ нѣтъ ничего выдуманнаго! отвѣчалъ Ательстэнъ: — ячменный хлѣбъ и кружка воды, вотъ что они мнѣ давали, скряги, предатели, которыхъ отецъ мой и я обогатили, тогда какъ лучшимъ способомъ ихъ пропитанія было ухаживаніе за бѣдными рабами и васаллами для полученія отъ нихъ нѣсколькихъ ломтей свинины и нѣсколькихъ мѣръ хлѣба, въ замѣнъ молитвъ, — гнѣздо скверныхъ, неблагодарныхъ ехиднъ! — ячменный хлѣбъ и кружка воды такому патрону, какъ я! Я выгоню ихъ дымомъ изъ этого гнѣзда, хотя бы за это отлучили меня отъ церкви!
— Но, ради Царицы Небесной, благородный Ательстэнъ, воскликнулъ Седрикъ, схвативъ за руку своего друга, — какъ избѣжалъ ты этой страшной опасности? Развѣ сердца ихъ смягчились?
— Ихъ сердца смягчились! повторилъ Ательстэнъ. — Да развѣ могутъ растаять камни отъ солнца? Я бы и теперь еще былъ тамъ, еслибъ не подняла этихъ шмелей изъ ихъ улья какая-то тревога, которая, какъ я вижу, была путешествіемъ ихъ сюда для съѣденія моего похороннаго обѣда, между тѣмъ какъ они очень хорошо знали гдѣ я былъ зарытъ живой. Я слышалъ какъ они мычали надгробные псалмы, и никто не воображалъ, что эти псалмы поются за упокой моей души тѣми, которые терзаютъ голодомъ мое тѣло. Однакожъ они ушли, и я долго ждалъ пищи. И неудивительно: подагрикъ-пономарь былъ такъ занятъ собственнымъ своимъ продовольствіемъ, что не могъ думать обо мнѣ. Наконецъ, онъ пришелъ нетвердымъ шагомъ и принесъ съ собой запахъ вина и пряностей. Хорошій столъ смягчилъ его сердце, такъ какъ онъ оставилъ мнѣ край пирога и бутылку вина, вмѣсто прежней порціи. Я ѣлъ, пилъ, и укрѣпился; къ счастью моему пономарь, очень шатавшійся и потому бывшій не въ силахъ исполнить въ точности свою обязанность тюремнаго пристава, запирая дверь задвинулъ задвижку мимо скобки, такъ что дверь осталась непритворенною. Свѣтъ, пища, вино, пробудили меня къ дѣятельности. Кольцо, къ которому моя цѣпь была прикрѣплена, заржавѣло болѣе, чѣмъ могъ предположить негодяй абатъ. Самое желѣзо не могло сохраниться въ этомъ сыромъ, адскомъ подземельи.
— Переведите духъ, благородный Ательстэнъ, сказалъ Ричардъ, — и укрѣпитесь пищею, прежде чѣмъ приступите къ продолженію столь ужаснаго разсказа.
— Укрѣпиться! воскликнулъ Ательстэнъ: — я уже укрѣпился сегодня пять разъ; однакожъ кусокъ этого вкуснаго окорока не будетъ излишнимъ, ни попрошу васъ, любезный серъ, выпить со мною кубокъ вина.
Гости, впѣ себя отъ удивленія, отвѣчали тѣмъ же воскресшему тану, который продолжалъ свою исторію. Надобно сказать, что теперь у него было уже гораздо болѣе слушателей, чѣмъ въ началѣ разсказа, такъ какъ Эдиба, сдѣлавъ нѣкоторыя нужныя распоряженія по хозяйству, послѣдовала за живымъ мертвецомъ въ странопріимный покой, а за нею вошли многіе гости, мужчины и женщины, сколько ихъ могло помѣститься въ небольшой комнатѣ; другіе столпившись на лѣстницѣ, схватывали ошибочное изданіе исторіи приключеній Ательстэна и передавали се еще съ большими неисправностями стоявшимъ ниже, а тѣ пересылали далѣе къ черни въ видѣ совершенно уже непохожемъ на истинное происшествіе. Ательстэнъ продолжалъ разсказъ о своемъ бѣгствѣ такимъ образомъ:
— Освободившись отъ скобы, къ которой былъ прикованъ, я потащился по лѣстницѣ, какъ только возможно было тащиться человѣку, обремененному цѣпями и изнуренному постомъ; долго взбираясь ощупью вверхъ, я наконецъ по звукамъ веселой пѣсни пришелъ въ комнату, гдѣ достопочтенный пономарь, съ позволенія вашего, справлялъ обѣдню съ огромнымъ широкоплечимъ братомъ съ нависшими бровями, въ сѣромъ клобукѣ и капюшонѣ, походившемъ съ виду болѣе на разбойника, чѣмъ на духовную особу. Я вломился къ нимъ; покрой моей могильной одежды и стукъ цѣпей придавали мнѣ видъ выходца съ того свѣта. Оба они оцѣпенѣли отъ ужаса; во когда я повалилъ пономаря кулакомъ, другой молодецъ, его собесѣдникъ, ударилъ меня толстой палкой.
— Это должно быть нашъ монахъ Тукъ, замѣтилъ Ричардъ, смотря на Айвено.
— Пусть онъ будетъ дьяволомъ, если хочетъ, воскликнулъ Ательстэнъ. — По счастью онъ промахнулся, и когда я придвинулся, желая съ нимъ схватиться, онъ показалъ мнѣ пятки и бѣжалъ. Я не упустилъ случая освободить свои ноги посредствомъ цѣпныхъ ключей, которые висѣли между другими на поясѣ пономаря, и думалъ было выколотить мозгъ молодцу связкою этихъ ключей, но кусокъ пирога и бутылка вина, которыми бездѣльникъ надѣлилъ меня въ подземельи, возбудили въ сердцѣ моемъ чувство признательности; и такъ, давъ ему пару добрыхъ пинковъ ногой, я оставилъ его на полу, проглотилъ нѣсколько кусковъ пирога и фляжку вина, которымъ упивались почтенные братія, потомъ пошелъ въ конюшню, гдѣ въ отдѣльномъ стойлѣ нашелъ своего коня, вѣроятно предназначавшагося въ службу къ самому святому абату. Я поѣхалъ сюда со всею поспѣшностью, къ какой только способна моя лошадь. Вездѣ, гдѣ я ни проѣзжалъ, дѣти, мужчины и женщины бѣжали прочь, принимая меня за привидѣніе, особенно потому что стараясь не быть узнаннымъ я надвинулъ шапку на лице. Меня бы не впустили, въ собственный мой замокъ, еслибъ не приняли за товарища фигляра, который забавляетъ народъ, собравшійся на дворѣ замка въ ожиданіи похоронъ его владѣтеля. Дворецкій, какъ я сказалъ уже, подумалъ, что я одѣтъ такимъ образомъ для представленія комедіи; пропущенный сюда я открылся матери, и наскоро поѣлъ прежде чѣмъ явился къ вамъ, мой благородный другъ.
— И нашли меня готовымъ, отвѣчалъ Седрикъ, — возвратиться къ нашимъ отважнымъ планамъ чести и свободы. Мы не найдемъ дня благопріятнѣе завтрашняго для освобожденія благороднаго саксонскаго племени.
— Не говори мнѣ ни о чьемъ освобожденіи, возразилъ Ательстэнъ: — хорошо, что я самъ освободился. Я думаю больше всего о наказаніи этого негодяя-абата. Я повѣшу его въ рясѣ и капюшонѣ на башнѣ Конингсбургскаго замка; а если лѣстница слишкомъ узка для его жирнаго тѣла, то велю втащить его снаружи.
— Но, сынъ мой, вмѣшалась Эдиѳа, — подумай о его святомъ санѣ.
— Подумайте о моемъ трехдневномъ постѣ, возразилъ Ательстэнъ: — я жажду крови каждаго изъ нихъ. Фронъ де Бефа сожгли живаго не за такое важное дѣло: онъ хорошо кормилъ своихъ плѣнниковъ, развѣ только клалъ слишкомъ много чеснока въ ихъ похлебку. А эти лицемѣры, неблагодарные, льстивые рабы, участвовавшіе такъ часто безъ приглашенія въ моемъ обѣдѣ, не давали мнѣ даже ни похлебки, ни чеснока. Впрочемъ, что бы ни было, они должны умереть, клянусь душою Генгиста.
— А папа, мой благородный другъ? произнесъ Седрикъ.
— А дьяволъ, мой благородный другъ, закричалъ Ательстэнъ. — Они умрутъ; ли одного изъ нихъ не останется. Міръ обойдется безъ нихъ, еслибъ даже они были лучшіе монахи на землѣ.
— Стыдись, благородный Ательстэнъ, сказалъ Седрикъ: — забудь эти ничтожныя существа на поприщѣ славы, открывающемся передъ тобою. Скажи этому норманскому принцу, Ричарду Анжуйскому, что не смотря на львиное сердце его онъ безъ битвы не получитъ престола Альфреда, пока существуетъ мужская отрасль святаго Исповѣдника, готовая оспаривать у него свои нрава.
— Какъ! воскликнулъ Ательстэнъ — это благородный король Ричардъ?
— Это Ричардъ Плантагенетъ, отвѣчалъ Седрикъ, — но я считаю необходимымъ напомнить тебѣ, что онъ прибылъ сюда добровольно, какъ гость, и мы не допустимъ его подвергнуться ни оскорбленію, ни плѣну. Конечно, ты знаешь долгъ хозлина въ отношеніи къ нему.
— О, безъ сомнѣнія! произнесъ Ательстэнъ: — и вмѣстѣ съ тѣмъ знаю долгъ подданнаго, и здѣсь же приношу ему свою покорность, сердце и руку.
— Сынъ мой, сказала Эдиѳа, — подумай о своихъ царственныхъ правахъ.
— Подумай о свободѣ Англіи, недостойный принцъ! — прибавилъ Седрикъ.
— Мать и другъ, отвѣчалъ Ательстэнъ, — оставьте упреки; хлѣбъ, вода и темница чудесно истребляютъ честолюбіе, и я всталъ изъ гроба умнѣе, чѣмъ сошелъ въ него. Половина этихъ пустыхъ бредней были надуты мнѣ въ уши коварнымъ абатомъ Вольфрамомъ, и вы можете теперь судить, стоютъ ли вниманія такіе совѣтники. Съ тѣхъ поръ, какъ начались толки объ этихъ мятемныхъ замыслахъ, на мою долю доставались всегда одни спѣшные переѣзды, разстройство желудка, удары и ушибы, заключенія и мучительный голодъ; сверхъ того все это можетъ кончиться не иначе, какъ истребленіемъ нѣсколькихъ тысячъ миролюбивыхъ жителей. Объявляю вамъ, что я хочу быть королемъ въ своихъ собственныхъ помѣстьяхъ, нигдѣ больше, и для перваго дѣйствія моей власти повѣшу абата.
— А моя воспитанница Роэна, спросилъ Седрикъ, — надѣюсь, вы не намѣрены покинуть ее?
— Отецъ Седрикъ, отвѣчалъ Ательстэнъ, — будь разсудителенъ. Лэди Роэна не думаетъ обо мнѣ, она любитъ мизинецъ на перчаткѣ родственника моего Вильфреда больше, чѣмъ всю мою особу. Вотъ она сама для подтвержденія этого. Не краснѣй, прекрасная родственница; нѣтъ никакого стыда любить придворнаго рыцаря болѣе чѣмъ сельскаго франклина, и не смѣйся также, Роэна! Богъ знаетъ, что могильная одежда и исхудалое лице не могутъ быть предметами посмѣянія. Нѣтъ! если ты хочешь смѣяться, я найду для тебя лучшую забаву. Дай мнѣ свою руку, или, лучше сказать, ссуди меня ею на минуту, я прошу тебя объ этомъ изъ одной дружбы… Пойди сюда, братъ Вильфредъ Айвено! Въ твою пользу я отказываюсь и отрекаюсь… А! Ради святаго Дунстана, братъ Вильфредъ исчезъ! Но если только глаза мои не были ослѣплены изнуреніемъ выдержаннаго поста, я видѣлъ его здѣсь очень недавно.
Всѣ осматривались кругомъ и спрашивали гдѣ Айвено, но никто не видалъ его. Наконецъ узнали, что за нимъ приходилъ еврей, и что послѣ короткаго съ нимъ разговора, Айвено отыскавъ Гурта и свои доспѣхи оставилъ замокъ.
— Прекрасная кузина, продолжалъ Ательстэнъ обращаясь къ Роэнѣ, — еслибъ я могъ подумать, что этотъ внезапный отъѣздъ Айвено произошелъ не отъ самыхъ важныхъ причинъ, то я самъ возобновилъ бы…
Но едва онъ опустилъ ея руку, узнавъ что Айвено ужъ не было, какъ Роэна, находившая свое положеніе чрезвычайно затруднительнымъ, воспользовалась первымъ удобнымъ случаемъ уйдти изъ комнаты.
— Безспорно, прибавилъ Ательстэнъ, — изъ всѣхъ животныхъ, менѣе всего можно довѣриться женщинѣ. Будь я не христіанинъ, если я не ожидалъ отъ нея благодарности, и можетъ быть даже поцалуя въ придачу. Вѣрно этотъ проклятый саванъ заколдовалъ меня: всѣ отъ меня бѣгутъ. Обращаюсь къ вамъ, благородный король Ричардъ, съ обѣтами вѣрности, которые, какъ васаллъ…
Но король Ричардъ также ушелъ, и никто не зналъ куда. Наконецъ, узнали что онъ вышелъ на дворъ замка, призвалъ къ себѣ еврея, говорившаго съ Авейно, и размѣнявшись съ нимъ нѣсколькими словами, немедленно потребовалъ коня, вскочилъ на него, заставилъ еврея сѣсть на другую лошадь и поскакалъ такъ быстро, что по словамъ Вамбы тѣло стараго еврея не будетъ стоить дороже пенни, если пойдетъ въ продажу.
— Святыя силы! воскликнулъ Ательстэнъ, — вѣрно Зернебокъ овладѣлъ моимъ замкомъ въ мое отсутствіе. Я возвращаюсь въ саванѣ, залогѣ освобожденія изъ могилы, и каждый, съ кѣмъ ни заговорю, исчезаетъ, услыша мой голосъ. Но не стоитъ и толковать объ этомъ. Идемъ, друзья мои, тѣ которые остались здѣсь слѣдуйте за мной въ залу пиршества, и чтобъ никто изъ васъ не исчезалъ. Надѣюсь, угощеніе, тамъ приготовленное, роскошно, какъ требуетъ приличіе на похоронахъ владѣтеля изъ древняго саксонскаго рода; а если будемъ медлить долѣе, кто знаетъ, можетъ быть дьяволъ унесетъ и ужинъ!
ГЛАВА XLIII.
правитьТеперь перенесемся снова къ замку или прецепторіи Темпльсто. Незадолго до того часа, когда долженъ былъ рѣшиться роковой приговоръ о жизни и смерти Ревеки, сдѣсь все было такъ шумно и живо, какъ будто со всѣхъ окрестностей жители сошлись на сельскую ярмарку или приходскій праздникъ. Но хотя и въ то время люди привыкли къ кровавымъ зрѣлищамъ, видя какъ храбрые убивали другъ друга въ гладіаторскихъ схваткахъ, въ единоборствѣ, или въ общихъ турнирахъ, однако сильное влеченіе видѣть кровь и смерть не составляло исключительной принадлежности того невѣжественнаго вѣка, такъ какъ и въ наше время, когда нравственность стали понимать яснѣе, казнь, кулачный бой, мятежъ или собраніе отчаянныхъ революціонеровъ также привлекаютъ безчисленныя толпы зрителей. На такія зрѣлища люди и теперь собираются съ личною опасностью для нихъ самихъ, хотя они и не принимаютъ никакого участія въ происходящемъ вокругъ нихъ, и спѣшатъ только посмотрѣть какъ пойдетъ дѣло, или кто останется героемъ дня: «кремни или навозныя кучи», какъ выражаются бунтующіе портные на своемъ героическомъ нарѣчіи.
Такимъ образомъ взоры безчисленной толпы устремлены были на ворота прецепторіи Темпльсто, съ желаніемъ видѣть процесію, между тѣмъ какъ еще большее множество окружало арену, принадлежавшую къ этой обители. Арепа была расположена на равнинѣ, примыкавшей къ прецепторіи, и тщательно выравнена для военныхъ и рыцарскихъ упражненіи. Она занимала средину пріятной и живописной возвышенности, была обнесена со всѣхъ сторонъ заборомъ, и такъ какъ рыцари храма желали имѣть свидѣтелей своего искуства въ рыцарскихъ играхъ, то кругомъ устроены были галереи и скамьи для посѣтителей.
Для предстоящаго случая, на восточной сторонѣ воздвигли тропъ великому магистру и устроили почетныя мѣста для прецепторовъ и рыцарей ордена. Надъ ними развѣвалось священное знамя, которое было хоругвью рыцарей храма, а девизъ его, le bean séant, боевымъ кликомъ ихъ.
На противоположномъ краю арены приготовленъ былъ костеръ, расположенный вокругъ столба, глубоко врытаго въ землю; у столба оставлено было мѣсто для жертвы, обреченной на сожженіе, чтобъ ее можно было ввести въ роковой кругъ и приковать къ столбу цѣпями, висѣвшими на немъ. Около костра стояли четверо черныхъ невольниковъ, цвѣтъ и африканскія черты которыхъ, такъ мало въ то время извѣстные въ Англіи, приводили въ ужасъ народъ, смотрѣвшій на нихъ какъ на демоновъ, совершающихъ свое дьявольское дѣло. Эти люди стояли совершенно неподвижно; только время отъ времени они поправляли и перекладывали приготовленныя дрова по распоряженію одного изъ нихъ, который казался ихъ начальникомъ. Они не смотрѣли на собравшуюся толпу и по видимому не обращали никакого вниманія ни на нее, ни на что либо другое, запятые единственно исполненіемъ своей страшной обязанности. А когда въ разговорѣ между собой они раскрывали свои толстыя губы и выставляли зубы необыкновеной бѣлизны, словно улыбаясь при мысли о предстоящей трагедіи, то испуганная чернь съ трудомъ вѣрила, что это не подземные духи, съ которыми колдунья находилась въ сношеніи, и которые теперь, когда часъ ея наступилъ, готовы были содѣйствовать ея страшной казни. Простолюдины перешептывались между собою, сообщая другъ другу о тѣхъ видоизмѣненіяхъ, которыя принималъ сатана въ продолженіе этого безпокойнаго и бѣдственнаго времени, и по обыкновенію не упускали случая увеличивать подвиги дьявола.
— Слышалъ ли ты, отецъ Девнетъ, спрашивалъ одинъ молодой поселянинъ у другаго, болѣе зрѣлыхъ лѣтъ, — что дьяволъ унесъ вмѣстѣ съ тѣломъ душу великаго саксонскаго тана Ательстэна изъ Конингсбурга?
— Да; но милостію Божіею и святаго Дунстана, онъ принесъ его опять назадъ.
— Какъ же это? спросилъ бойкій молодой человѣкъ, въ зеленомъ полукафтанѣ, вышитомъ золотомъ, за которымъ слѣдовалъ плотный парень съ арфою на спинѣ, означавшею его професію. Менестрель этотъ по одеждѣ казался выходящимъ изъ ряду обыкновенныхъ: кромѣ пышности его богато вышитаго платья, на шеѣ у него висѣла серебряная цѣпь съ прикрѣпленнымъ къ ней молоточкомъ или ключомъ, для настраиванія арфы. На правой рукѣ у него была серебряная бляха, на которой, вмѣсто обыкновеннаго изображенія баронскаго герба, было вырѣзано просто слово «Шервудъ». — Что вы хотите этимъ сказать? повторилъ веселый менестрель, вмѣшиваясь въ разговоръ поселянъ. Я пришелъ поискать себѣ предмета для стиховъ, и клянусь Святою Дѣвою, очень былъ бы радъ найдти два сюжета, вмѣсто одного.
— Всѣмъ извѣстно, отвѣчалъ старшій собесѣдникъ, — что послѣ того, какъ Ательстэнъ умеръ четыре недѣли назадъ…
— Это невозможно, прервалъ его менестрель: — я видѣлъ его живаго на турнирѣ въ Ашби де ла Зушъ.
— Однакожъ онъ умеръ, или лучше сказать переселился въ вѣчность, сказалъ младшій поселянинъ: — я самъ слышалъ какъ монахи святаго Эдмунда пѣли надъ нимъ похоронный гимнъ; да сверхъ того въ Конингсбургѣ былъ богатый обѣдъ и раздача милостыни въ память объ усопшемъ, какъ слѣдуетъ; я было дошелъ туда, но Мабль Паркинсъ, который…
— Да! Ательстэнъ умеръ, прервалъ старикъ, покачавъ головой, — и это горестнѣе всего для древней саксонской крови.
— Но исторія, господа, ваша исторія! закричалъ менестрель нетерпѣливо.
— Да, да… объясните намъ исторію, сказалъ толстый монахъ, стоявшій подлѣ нихъ опершись на посохъ, который столько же походилъ на посохъ пилигрима какъ и на дубину, и вѣроятно при случаѣ служилъ тѣмъ и другимъ. — Исторія ваша не ясна, а намъ некогда терять времени!
— Если угодно вашему преподобію, сказалъ Двинетъ: — пьяный монахъ пришелъ въ гости къ пономарю…
— Моему преподобію вовсе не угодно, чтобъ тамъ были животныя, подобныя пьяному монаху, или, если такой случится, чтобъ мірянинъ говорилъ о немъ такъ неуважительно. Будь вѣжливъ, любезный, и предположи, что святой человѣкъ погрузился въ благочестивыя размышенія, отуманившія его голову и заставившія колебаться стопы его, какъ будто желудокъ наполненъ былъ молодымъ виномъ: я это самъ испытывалъ.
— Будь но вашему, продолжалъ отецъ Деннетъ. — И такъ, святой братъ пришелъ посѣтить сентэдмундскаго пономаря… гость этотъ, какой-то монахъ, побивающій половину запрещенной дичи въ лѣсу, любитъ звонъ чаши болѣе звона священнаго колокола и предпочитаетъ ломоть ветчины десяти молитвенникамъ, — впрочемъ, онъ добрый и веселый малый, готовъ дѣйствовать палицей, стрѣлять изъ лука, и пропляшетъ чеширскую круговую не хуже всякаго въ Іоркширѣ.
— Послѣдняя часть твоей рѣчи, Деннетъ, сказалъ менестрель, — спасла тебѣ два или три ребра.
— Вотъ еще! Я не боюсь его; правда, я не молодъ и не проворенъ, по сражаясь въ Дункастерѣ за колоколъ и барана…
— Но исторія, исторія, любезный! воскликнулъ опять менестрель.
— Ну, исторія та, что Ательстэна изъ Конингсбурга похоронили въ Сентъ-Эдмундѣ.
— Это ложь, сущая ложь, возразилъ монахъ: — я видѣлъ какъ его перенесли въ Конингсбургскій замокъ.
— Нѣтъ, такъ разсказывайте же сами, господа! отвѣчалъ Деннетъ, раздосадованный этимъ противорѣчіемъ, и потомъ не безъ труда согласился на просьбы своего товарища и менестреля продолжать разсказъ. — Эти два трезвые монаха, сказалъ онъ наконецъ — ибо его преподобію угодно, чтобъ они были трезвыми, — продолжали большую часть лѣтняго дня пить доброе пиво, вино и не знаю еще что, какъ вдругъ были приведены въ смятеніе глубокимъ стономъ, звукомъ цѣпей и видомъ усопшаго Ательстэна, вошедшаго въ комнату со словами: «Вы злые пастыри!…»
— Неправда! воскликнулъ сердито монахъ: — онъ не говорилъ ни слова.
— А-га, монахъ Тукъ! сказалъ менестрель, отведя его въ сторону отъ поселянъ: — мы, кажется, спугнули зайца.
— Говорю тебѣ, Алланъ-э-Дэль, отвѣчалъ пустынникъ, — я видѣлъ Ательстэна изъ Конингсбурга такъ хорошо какъ только могутъ видѣть плотскія очи живаго человѣка. Онъ былъ въ саванѣ, и около него все пахло могилой. Цѣлая бочка вина не смоетъ этого съ моей памяти.
— Да ты насмѣхаешься надо мною!
— Не вѣрь мнѣ никогда, если насмѣхаюсь; я отвѣсилъ ему своимъ посохомъ такой ударъ, что повалилъ бы быка, а посохъ прошелъ сквозь его тѣло, какъ будто сквозь столбъ дыма!
— Святой Губертъ! Да это такая дивная повѣсть, что ее можно переложить въ стихи на старинный напѣвъ: «Горе постигло стараго монаха».
— Смѣйся, если тебѣ угодно, отвѣчалъ Тукъ, — но пусть унесетъ меня духъ или дьяволъ, если ты услышишь, что я запою эту пѣсню! Нѣтъ, нѣтъ, я тутъ же рѣшился способствовать доброму дѣлу, какъ напримѣръ сожженію колдуньи, судебному поединку, или чему нибудь подобному изъ подвиговъ благочестія; для этого-то я и пришелъ сюда.
Въ это время большой колоколъ святаго Михаила въ Темпльсто, почтеннаго зданія, расположеннаго въ маленькой деревушкѣ на нѣкоторомъ разстояніи отъ лрецевторіи, внезапно прервалъ разговоръ ихъ. Звуки эти долетали до слуха медленно одинъ за другимъ, такъ что каждый изъ нихъ замиралъ въ отдаленномъ эхо прежде чѣмъ воздухъ потрясался снова голосомъ мѣднаго вѣстника смерти. Эти звуки, глашатаи приближающейся церемоніи, наполняли благоговѣйнымъ страхомъ сердца многочисленнаго собранія; взоры всѣхъ обратились къ прецепторіи, въ ожиданіи великаго магистра, воина-единоборца и осужденной.
Наконецъ подъемный мостъ опустился, ворота отворились, и рыцарь, предшествуемый шестью трубачами, вышелъ изъ замка съ большимъ знаменемъ ордена; за нимъ слѣдовали попарно рыцари прецепторіи, и въ заключеніе шествія ѣхалъ великій магистръ на красивомъ конѣ, въ самой простой сбруѣ. За нимъ ѣхалъ Бріанъ де Боа Гильберъ, покрытый съ ногъ до головы блестящими доспѣхами, но безъ копья, щита и меча, которые несли за нимъ два оруженосца. На лицѣ его, отчасти закрытомъ длинными перьями, ниспадавшими съ его шапки, замѣтно было выраженіе сильной и тревожной страсти, какая-то борьба гордости съ нерѣшительностью. Онъ былъ страшно блѣденъ, какъ бы послѣ нѣсколькихъ безсонныхъ ночей, но управлялъ своимъ боевымъ конемъ съ ловкостью и свободою, свойственными лучшему воину ордена храма. Вся его наружность была горда и величественна; но тѣ, которые всматривались внимательно въ эти мрачныя черты, замѣчали въ нихъ что-то непріятное для взора.
Около Боа Гильбера ѣхали Конрадъ Монъ-Фитшетъ и Альбертъ де Мальвоазенъ, принявшіе на себя обязанность воспріемниковъ его, какъ единоборца. Они были безоружны и въ бѣлой одеждѣ ордена. За ними слѣдовала прочая братія храма, въ сопровожденіи множества оруженосцевъ и пажей, — молодыхъ людей въ черной одеждѣ, искавшихъ чести сдѣлаться нѣкогда рыцарями ордена. Потомъ шелъ отрядъ стражей пѣшкомъ, въ такомъ же черномъ одѣяніи, и посреди ихъ бердышей можно было разсмотрѣть блѣдный ликъ осужденной, которая двигалась тихимъ, но ровнымъ шагомъ къ мѣсту, гдѣ должна была рѣшиться ея судьба. Съ Ревеки сняли всѣ украшенія, изъ опасенія можетъ быть чтобъ между ними не было какихъ ни будь-талисмановъ, посредствомъ которыхъ, по общему мнѣнію того времени, сатана утверждалъ свою власть надъ своими жертвами до такой степени, что лишалъ ихъ силы произнести признаніе даже подъ пыткою. Восточную одежду еврейки замѣнили грубымъ бѣлымъ платьемъ самаго простаго покроя; но во взорѣ ея было такое необыкновенное выраженіе мужества и покорности Провидѣнію, что даже въ этомъ рубищѣ, и безъ всякихъ украшеній, за исключеніемъ длинныхъ черныхъ косъ, она извлекала слезы у каждаго зрителя, и самые ожесточенные изувѣры сожалѣли, что судьба обратила столь прекрасное твореніе въ сосудъ отверженія и посвятила его дьяволу.
Толпа низшаго класса людей, принадлежавшихъ къ прецепторіи, заключала шествіе; всѣ двигались въ величайшемъ порядкѣ, со сложенными руками и опущенными глазами.
Эта тихая процесія поднялась на возвышенность, гдѣ находилась арена, и вступивъ на нее обошла ее кругомъ съ правой стороны на лѣвую, и затѣмъ остановилась. Произошелъ минутный безпорядокъ когда великій магистръ и всѣ находившіеся при немъ, за исключеніемъ единоборца и его названныхъ крестныхъ отцовъ, сошли съ лошадей, которыя медленно удалены были съ арены оруженосцами.
Несчастную Ревеку отвели къ черному креслу, приготовленному подлѣ костра. Замѣтно было, что при первомъ взглядѣ на страшное мѣсто, гдѣ были сдѣланы приготовленія къ смерти, равно ужасной для ума и мучительной для тѣла, Ревека затрепетала, закрыла глаза, и вѣроятно молилась внутренно, такъ какъ уста ея шевелились, хотя словъ не было слышно. Чрезъ минуту, открывъ глаза, она устремила ихъ на костеръ, какъ бы для того, чтобъ духъ ея свыкся съ этимъ предметомъ, и потомъ тихо и непринужденно повернула отъ него голову.
Между тѣмъ великій магистръ занялъ свое мѣсто, и когда рыцари его ордена размѣстились рядомъ съ нимъ и позади его, смотря по ихъ званію, громкіе и продолжительные звуки трубъ возвѣстили, что собраніе готово приступить къ суду. Мальвоазенъ, какъ крестный отецъ бойца, выступилъ впередъ и положилъ къ ногамъ великаго магистра перчатку Ревеки, бывшую залогомъ поединка.
— Храбрый лордъ и высокопреподобный отецъ! произнесъ онъ, — здѣсь стоитъ добрый рыцарь Бріанъ де Боа Гильберъ, рыцарь-прецепторъ ордена храма, который принявъ залогъ боя, полагаемый нынѣ къ стопамъ вашего высокопреподобія, обѣщался сражаться въ день сей для удостовѣренія, что эта жидовка, по имени Ревека, справедливо подверглась произнесенному надъ ней въ капитулѣ сего святѣйшаго ордена храма сіонскаго приговору, которымъ она осуждена на смерть за чародѣйство, — здѣсь, говорю я, предстоитъ онъ для совершенія этого поединка, какъ подобаетъ честному рыцарю, если послѣдуетъ на то ваше благородное и святительское согласіе.
— Принесъ ли онъ клятву въ честности и справедливости своего дѣла? спросилъ великій магистръ. — Подайте сюда распятіе и Te igittir.
— Серъ и высокопреподобный отецъ, отвѣчалъ поспѣшно Мальвоазенъ, — братъ нашъ, здѣсь предстоящій, произнесъ уже клятву въ справедливости обвиненія предъ добрымъ рыцаремъ Конрадомъ Монъ-Фитшетомъ; впрочемъ, не было надобности приносить клятву, такъ какъ противникъ его принадлежитъ къ племени невѣрныхъ и не можетъ отвѣчать тѣмъ же.
Къ великой радости Альберта, великій магистръ удовольствовался этимъ объясненіемъ; хитрый рыцарь предвидѣлъ затрудненіе, или лучше сказать невозможность склонить Бріана де Боа Гильбера къ произнесенію такой клятвы предъ собраніемъ, и придумалъ это средство для избѣжанія какихъ нибудь недоразумѣній.
Великій магистръ, принявъ объясненіе Альберта Мальвоазена, повелѣлъ герольду приступить къ исполненію его обязанности. Трубы снова загремѣли, и герольдъ, выступивъ впередъ, провозгласилъ: — Слушайте, слушайте, слушайте! Здѣсь стоитъ добрый рыцарь, серъ Бріанъ де Боа Гильберъ, готовый сразиться со всякимъ рыцаремъ свободнаго происхожденія, который пожелаетъ вступить въ бой за дѣло жидовки Ревеки, получившей позволеніе защищаться предъ судомъ чрезъ посредство избраннаго ею рыцаря, по законному снисхожденію къ ея полу; а храбрый и высокопреподобный великій магистръ, здѣсь присутствующій, предоставляетъ такому защитнику чистое поле и равное раздѣленіе солнца и вѣтра, и также все что касается до правильнаго единоборства. — Трубы снова загремѣли, и потомъ на нѣсколько минутъ воцарилось гробовое молчаніе.
— Защитникъ не является на призывъ осужденной, сказалъ великій магистръ. — Поди, герольдъ, и спроси ее, ожидаетъ ли она кого нибудь, кто бы рѣшился стать за все съ копьемъ и мечомъ. — Герольдъ пошелъ къ возвышенію, на которомъ сидѣла Ревека, и Боа Гильберъ, быстро повернувъ коня къ той же сторонѣ арены, не смотря на всѣ увѣщанія Мальвоазена и Монъ-Фитпіета, явился подлѣ Ревеки въ одно время съ герольдомъ.
— Правильно ли это, и согласно ли съ законами поединка? спросилъ Мальвоазенъ, смотря на великаго магистра.
— Да, Альбертъ Мальвоазенъ; отдавая дѣло на судъ Божій, мы не можемъ препятствовать противникамъ имѣть сообщеніе другъ съ другомъ, такъ какъ это можетъ способствовать къ обнаруженію истины.
Между тѣмъ герольдъ говорилъ Ревекѣ:
— Дѣвушка! Почтенный и высокопреподобій великій магистръ спрашиваетъ тебя: есть ли у тебя рыцарь, который бы готовъ былъ сразиться для защиты твоего дѣла въ день сей, или ты признаешь себя справедливо осужденною приговоромъ, надъ тобою произнесеннымъ?
— Скажи великому магистру, что я подтверждаю свою невинность и не признаю себя справедливо осужденною, такъ какъ не хочу быть повинною въ собственной своей крови. Скажи ему, что я прошу отсрочки, какую только могутъ допустить его постановленія, чтобъ посмотрѣть, не благоволитъ ли Господь, подающій руку помощи въ крайнихъ бѣдствіяхъ человѣку, послать мнѣ избавителя; а по истеченіи этого послѣдняго срока, да будетъ Его святая воля.
Герольдъ отнесъ этотъ отвѣтъ великому магистру.
— Боже сохрани! сказалъ Лука Боманоаръ, — чтобъ жидъ или язычникъ могли обвинить насъ въ нарушеніи справедливости! Пока тѣнь не отойдетъ отъ запада къ востоку, мы будемъ ждать защитника этой злополучной женщины. По прошествіи же этого времени, пусть она готовится къ смерти.
Герольдъ сообщилъ слова великаго магистра Ревекѣ, которая преклонила съ покорностью голову, потомъ сложила руки и обратила взоры къ небу; казалось, она ждала помощи свыше, такъ какъ почти не надѣялась получить се отъ людей. Въ это страшное мгновеніе, до слуха ея дошелъ голосъ Боа Гильбера; это былъ только шопотъ, но онъ потрясъ ее сильнѣе, чѣмъ все сказанное герольдомъ.
— Ревека, шепталъ Бріанъ, — слышишь ли ты меня?
— Я не имѣю ничего общаго съ тобою, жестокій, безчувственный человѣкъ! произнесла несчастная.
— Но, ты понимаешь мои слова? Звукъ моего голоса ужасаетъ собственный слухъ мой. Я едва сознаю гдѣ я, и зачѣмъ привели насъ сюда. Эта арена, это кресло, этотъ костеръ, я знаю ихъ назначеніе, а между тѣмъ все это какъ будто не существуетъ для меня, все мнѣ является страшнымъ призракомъ, который поражаетъ мои чувства чудовищными образами, но не убѣждаетъ моего ума.
— Духъ мой и чувства, отвѣчала Ревека, — сознаютъ пространство и время, и говорятъ мнѣ, что этотъ костеръ назначенъ для сожженія моего земнаго тѣла, что онъ откроетъ мнѣ мучительный, по краткій переходъ въ лучшій міръ.
— Мечты, Ревека, мечты! Суетные призраки, отвергаемые мудростью собственныхъ вашихъ мудрецовъ-садукеевъ! Выслушай меня, Ревека, продолжалъ Боа Гильберъ съ возрастающимъ жаромъ, — ты имѣешь еще возможность пользоваться жизнью и свободой, которой и не воображаютъ эти глупцы и изувѣры. Сядь за мной на коня, на Замора, благороднаго коня моего, никогда не измѣнявшаго своему всаднику, — я пріобрѣлъ его на единоборствѣ отъ требизондскаго султана, — сядь за мной, говорю я, и чрезъ нѣсколько мгновеній мы оставимъ за собою и погоню и розыски; для тебя откроется новый міръ наслажденій, для меня новое поприще славы. Пусть они произносятъ приговоръ, который я презираю, пусть исключаютъ имя Боа Гильбера изъ списка своихъ монастырскихъ рабовъ! Я смою кровью всякое пятно, которымъ они осмѣлятся омрачить мой гербъ.
— Отойди отъ меня, искуситель! закричала Ревека, — даже въ эту предсмертную минуту ты ни на волосъ не поколеблешь моей рѣшимости. Я считаю тебя самымъ ненавистнымъ врагомъ своимъ. Удались, ради Бога!
Альбертъ Мальвоазенъ, встревоженный и выведенный изъ терпѣнія продолжительнымъ ихъ разговоромъ, прервалъ его своимъ приближеніемъ.
— Созналась ли дѣвушка въ своемъ преступленіи? спросилъ онъ Бріана, — или твердо стоитъ въ своемъ отреченіи?
— Да, дѣйствительно, она стоитъ твердо, отвѣчалъ Боа Гильберъ.
— Въ такомъ случаѣ, продолжалъ Мальвоазенъ, — ты долженъ, благородный братъ, возвратиться на свое мѣсто и ожидать исхода дѣла. Тѣнь пробѣгаетъ дневной кругъ. Пойдемъ, храбрый Боа Гильберъ, пойдемъ, надежда нашего святого ордена и вскорѣ глава его!
Произнеся эти слова льстивымъ тономъ, Альбертъ положилъ руку на поводья коня рыцаря, желая отвести его на мѣсто.
— Коварный лицемѣръ! Что побуждаетъ тебя браться за мой поводъ? закричалъ съ гнѣвомъ Бріанъ, оттолкнувъ руку товарища, и поѣхалъ на противоположный конецъ арены.
— Много смѣлости въ этомъ человѣкѣ, сказалъ Мальвоазенъ тихо Монъ-Фитшету. — О, еслибъ онъ былъ хорошо направленъ! Но, подобно греческому огню, онъ сжигаетъ все, до чего прикасается.
Два часа судьи сидѣли уже на аренѣ, тщетно ожидая рыцаря-защитника.
— Причина ясная, сказалъ монахъ Тукъ: — она жидовка. А клянусь моимъ орденомъ, жестоко, что такое юное прекрасное созданіе должно погибнуть, и никто не извлечетъ меча на ея защиту! Еслибъ она вдесятеро болѣе была колдуньею, только бы съ этимъ хотя немножко христіанкою, мой посохъ прозвонилъ бы славную обѣдню по стальной шапкѣ гордаго рыцаря храма, прежде чѣмъ онъ могъ бы похвалиться побѣдою.
Вообще всѣ думали, что никто не захочетъ и не посмѣетъ сражаться за жидовку, обвиненную въ чародѣйствѣ; а рыцари, побуждаемые словами Мальвоазена, шептали другъ другу, что пора уже объявить залогъ Ревеки недѣйствительнымъ. Въ эту минуту, на равнинѣ смежной съ ареною показался рыцарь, сильно погонявшій коня. Сотни голосовъ воскликнули: «защитникъ! защитникъ!» И не смотря на предубѣжденія и предразсудки толпы, при вступленіи своемъ на арену рыцарь былъ встрѣченъ единогласными восклицаніями. Однакоже, второй взглядъ на него разрушилъ надежду, возбужденную его прибытіемъ. Лошадь его, проскакавшая нѣсколько миль во весь духъ, почти падала отъ усталости, и всадникъ, не смотря на всю отвагу свою, по видимому едва могъ держаться въ сѣдлѣ отъ изнуренія или усталости, а можетъ быть отъ того и другаго вмѣстѣ.
На познаніе герольда, спросившаго его о званіи, имени и намѣреніи, незнакомый рыцарь отвѣчалъ поспѣшно и смѣло: — Я, честный и благородный рыцарь, пріѣхалъ сюда для доказательства копьемъ и мечомъ справедливости и законности дѣла этой дѣвицы Ревеки, дочери Исаака изъ Іорка, для освобожденія ея отъ произнесеннаго надъ ней приговора, какъ ложнаго и безсовѣстнаго, и для поединка съ серомъ Бріаномъ де Боа Гильберомъ, какъ съ предателемъ, убійцею и лжецомъ, что я докажу на этомъ мѣстѣ, уничтоживъ его съ помощью Господа Бога, пресвятой Дѣвы и господина нашего святаго Георгія, добраго рыцаря.
— Незнакомецъ, сказалъ Мальвозенъ, — долженъ сперва доказать, что онъ честный рыцарь и благороднаго происхожденія. Храмъ не высылаетъ своихъ поборниковъ противъ людей безыменныхъ.
— Мое имя, отвѣчалъ рыцарь, поднимая забрало своего шлема, — извѣстнѣе твоего, и моя кровь чище твоей, Мальвоазенъ! Я Вильфредъ Айвено.
— Я не буду сражаться съ тобою въ настоящее время, сказалъ Боа Гильберъ измѣнившимся и глухимъ голосомъ. — Излечи свои раны, возьми лучшаго коня, и можетъ быть тогда я сочту пеунизительнымъ для себя избавить тебя отъ этого ребяческаго удальства.
— А! высокомѣрный рыцарь храма, воскликнулъ Айвено, — ты забылъ, что два раза падалъ отъ моего копья? Вспомни акрскія ристалища, вспомни турниръ въ Ашби, вспомни твои гордыя рѣчи въ ротервудскихъ залахъ, и залогъ золотой цѣпи противъ моей раки съ мощами, что ты будешь сражаться съ Бильфредомъ Айвено и возстановишь свою потерянную честь! Клянусь же этой ракой и святыми мощами, въ ней заключенными, я оглашу тебя трусомъ, Боа Гильберъ, при всѣхъ дворахъ Европы, въ каждой прецепторіи твоего ордена, если ты не будешь сражаться безъ дальнѣйшаго отлагательства.
Боа Гильберъ бросилъ нерѣшительный взглядъ на Ревеку, и потомъ, гордо взглянувъ на Айвено, воскликнулъ: — Саксонская собака! Возьми копье свое и готовься къ смерти, которую самъ на себя накликалъ!
— Дозволитъ ли мнѣ великій магистръ вступить въ единоборство? спросилъ Айвено.
— Я не могу не принять твоего вызова, отвѣчалъ Боманоаръ, — если дѣвушка признаетъ тебя своимъ защитникомъ. Но для этого поединка я желалъ бы видѣть здоровье твое въ лучшемъ состояніи. Хотя ты всегда былъ врагомъ вашего ордена, однакожъ бой противъ тебя долженъ быть честный.
— Теперь, и такъ, какъ я стою передъ тобою, а не иначе, воскликнулъ Айвено, — это судъ Божій. — Его волѣ предаюсь я… Ревека, сказалъ онъ подъѣзжая къ роковому возвышенію, — признаешь ли ты меня своимъ защитникомъ?
— Признаю, признаю! воскликнула она съ видимымъ волненіемъ, котораго даже страхъ смерти не могъ произвести въ ней, — признаю тебя моимъ защитникомъ, посланникомъ Неба. Но, нѣтъ… нѣтъ… твои раны не излечились… не сражайся съ этимъ надменнымъ человѣкомъ!… Неужели тебѣ погибнуть такимъ образомъ?
Но Айвено былъ уже на мѣстѣ боя, опустилъ забрало и взялъ копье. Боа Гильберъ сдѣлалъ тоже; оруженосецъ послѣдняго замѣтилъ въ это время, что лице его, которое не смотря на всѣ тревожныя ощущенія, волновавшія его въ продолженіе цѣлаго утра, покрыто было смертною блѣдностію, теперь внезапно побагровѣло.
Герольдъ, видя обоихъ противниковъ на мѣстѣ, возвысилъ голосъ и повторила, три раза: «Исполняйте свою обязанность, храбрые рыцари!» Послѣ третьяго возгласа онъ отъѣхалъ въ сторону арены, и снова провозгласилъ, чтобъ никто, подъ страхомъ немедленной смерти, не осмѣливался ни словомъ, ни дѣломъ, ни восклицаніемъ смущать или тревожить вступающихъ въ бой. Великій магистръ державшій въ рукѣ залогъ поединка — перчатку Ревеки, бросилъ ее въ эту минуту и произнесъ роковое: начинайте!
Трубы загремѣли, и рыцари поскакали во весь опоръ. Согласно съ общимъ ожиданіемъ, изнуренный конь Айвено и не менѣе его утомленный всадникъ не устояли противъ вѣрнаго копья и мощнаго коня Боа Гильбера. Всѣ предвидѣли заранѣе слѣдствіе боя; но хотя копье Айвено едва коснулось щита своего противника, послѣдній, къ изумленію всѣхъ присутствовавшихъ, покачнулся на сѣдлѣ, потерялъ стремена и упалъ на землю.
Айвено, высвободившись изъ подъ своего упавшаго коня, тотчасъ поднялся на ноги, спѣша поправить неудачу свою мечомъ; по противникъ его не вставалъ. Вильфредъ, упершись ногою ему въ грудь и приложивъ остріе меча къ горлу, требовалъ, чтобъ тотъ сдался или готовился умереть на мѣстѣ, но Боа Гильберъ не далъ отвѣта.
— Не убивай его, серъ рыцарь! закричалъ великій магистръ, — безъ исповѣди и безъ отпущенія грѣховъ, не губи тѣла и души! Мы признаемъ его побѣжденнымъ!
Сказавъ это Боманоаръ сошелъ на арену и повелѣлъ снять шлемъ съ побѣжденнаго рыцаря. Глаза Бріана были закрыты, багровая краска оставалась еще на лицѣ.
Между тѣмъ какъ всѣ въ изумленіи смотрѣли на Боа Гильбера, глаза его раскрылись, но оставались неподвижны и безжизненны, а краснота исчезла и уступила мѣсто блѣдности мертвеца. Нетронутый копьемъ врага, онъ погибъ жертвою жестокой борьбы своихъ неистовыхъ страстей.
— По истинѣ, это судъ Божій! произнесъ великій магистръ, поднявъ глаза къ небу. — Fiat voluntas tua![72]
ГЛАВА XLIV.
правитьПослѣ первыхъ минутъ удивленія, Вильфредъ Айвено спросилъ великаго магистра, какъ судью боя, признаетъ ли онъ поступки его мужественными и справедливыми?
— Они были мужественны и справедливы, произнесъ Боманоаръ: — объявляю дѣвушку свободною и невинною, а оружіе и тѣло усопшаго рыцаря остаются на волю побѣдителя.
— Я не отниму у него оружія, отвѣчалъ Айвено, — и не предамъ посрамленію его тѣла: онъ сражался за христіанство; рука Божія, а не человѣческая, поразила его. Но пусть похороны его совершатся тайно, какъ человѣка умершаго за неправое дѣло. Что же касается до дѣвушки…
Рѣчь Айвено была прервана топотомъ лошадей, приближавшихся въ такомъ числѣ и съ такою быстротою, что земля дрожала подъ ними: — на аренѣ явился Черный Рыцарь. За нимъ слѣдовалъ многочисленный отрядъ воиновъ и нѣсколько рыцарей въ полномъ вооруженіи.
— Я опоздалъ, сказалъ онъ, смотря вокругъ: — я назначилъ Боа Гильбера себѣ собственно. Хорошо ли это, Айвено, браться за такое дѣло, когда ты едва держишься въ сѣдлѣ?
— Само Небо, государь, отвѣчалъ Айвено, — покарало этого гордеца. Онъ не заслуживалъ почетной смерти, которую вы назначали ему.
— Миръ праху его, если это возможно; отвѣчалъ Ричардъ, пристально всматриваясь въ распростертый трупъ, — онъ былъ храбрый воинъ и умеръ въ своей стальной бронѣ, какъ истинный рыцарь. Но мы не должны терять времени. Богунъ, исполняй свою обязанность!
Одинъ изъ рыцарей, находившихся въ свитѣ короля, выступилъ впередъ, и положивъ руку на плечо Альберта Мальвоазена, сказалъ: — Я беру тебя подъ стражу, какъ государственнаго преступника.
Великій магистръ при видѣ столькихъ воиновъ стоялъ до сихъ поръ въ изумленіи; теперь онъ заговорилъ:
— Кто осмѣливается брать подъ стражу рыцаря храма сіонскаго въ стѣнахъ его собственной прецепторіи, и еще въ присутствіи великаго магистра? Чьею властью нанесено это дерзкое оскорбленіе?
— Я беру подъ стражу, возразилъ рыцарь, — я, Генрихъ Богунъ, графъ Эсексъ, великій лордъ конетабль Англіи.
— И онъ дѣлаетъ это, прибавилъ король, поднимая забрало, — по повелѣнію Ричарда Плантагенета, котораго ты видишь предъ собою. — Счастливъ ты, Конрадъ Монъ-Фитшетъ, что не родился моимъ подданнымъ. Но ты, Мальвоазенъ, перестанешь жить вмѣстѣ съ братомъ твоимъ Филиппомъ, прежде чѣмъ этотъ міръ постарѣетъ недѣлею.
— Я возстану противъ твоего приговора, сказалъ великій магистръ.
— Надменный рыцарь храма, возразилъ король, — это не въ твоей власти. Взгляни: королевское знамя Англіи развѣвается на твоихъ башняхъ, вмѣсто хоругви храма! Будь благоразуменъ, Боманоаръ: рука твоя въ львиной пасти.
— Я буду жаловаться Риму на твое присвоеніе правъ и привилегій нашего ордена, закричалъ великій магистръ.
— Пусть такъ; но для собственной своей безопасности не говори мнѣ теперь о присвоеніи. Распусти свой капитулъ и отправляйся съ своею свитою въ какую нибудь другую прецепторію, если найдешь такую, которая не была бы скопищемъ предательства и заговоровъ противъ короля Англіи, или, если хочешь, останься раздѣлить наше гостепріимство и будь свидѣтелемъ нашего правосудія.
— Быть гостемъ въ домѣ, гдѣ я долженъ быть повелителемъ? воскликнулъ великій магистръ, — никогда! Капелланы, воспойте псаломъ: Quare freinuerunt Gentes? Рыцари, оруженосцы и служители святаго храма, готовьтесь идти въ слѣдъ знамени Beau-séant!
Великій магистръ говорилъ съ достоинствомъ, равнявшимся величію самого короля англійскаго, и этимъ внушилъ мужество въ сердца своихъ удивленныхъ и смущенныхъ рыцарей. Они столпились вокругъ него, какъ овцы толпятся около сторожеваго пса, когда заслышатъ вой волка. Но они не показывали робости испуганнаго стада: мрачные, вызывающіе на бой взоры грозили враждою, которой не смѣли высказать слова. Копья ихъ, соединившись, составили черную полосу, посреди которой бѣлыя мантіи рыцарей отдѣлялись отъ темныхъ одеждъ ихъ служителей, подобно легко освѣщенной окраинѣ густой тучи. Толпа, поднявшая было противъ нихъ крики негодованія, остановилась, и глядя въ безмолвіи на страшную и опытную рать отступила передъ ней.
Графъ Эсексъ, видя что рыцари соединили свои силы, вонзилъ шпоры въ бока коню своему и скакалъ взадъ и впередъ, желая построить своихъ воиновъ для сопротивленія столь мощному отряду. Одинъ Ричардъ, какъ будто радуясь опасности, вызванной его присутствіемъ, тихо проѣзжалъ по линіи рыцарей храмовъ съ громкимъ возваніемъ: — Что же, серы? Неужели между такимъ множествомъ благородныхъ рыцарей ни одинъ не рѣшится помѣриться оружіемъ съ Ричардомъ? Служители храма! Лица вашихъ дамъ должно быть сильно пострадали отъ загара, если не заслуживаютъ осколка изломаннаго копья!
— Братія храма, сказалъ великій магистръ, ставъ впереди отряда, — не сражаются за такія суетныя и мірскія ссоры, и не съ тобою, Ричардъ Англійскій, рыцарь храма изломитъ копье въ моемъ присутствіи. Папа и европейскіе государи будутъ судьями нашей распри: они рѣшатъ, прилично ли христіанскому королю защищать дѣло, за которое ты взялся. Если насъ никто не тронетъ, мы отступимъ не нападая ни на кого. Твоей чести вручаемъ мы оружіе и имущество, нами оставляемыя, а на твоей совѣсти будутъ лежать соблазнъ и оскорбленіе, нанесенные тобою христіанскому міру.
Съ этими словами, великій магистръ, но дожидаясь отвѣта, далъ знакъ къ выступленію. Трубы громко заиграли восточный маршъ, служившій рыцарямъ храма обычнымъ сигналомъ къ походу. Измѣнивъ свое построеніе изъ линіи въ колонну, они пошли самымъ тихимъ шагомъ, какъ бы желая показать, что удаляются единственно по волѣ своего великаго магистра, а не изъ боязни многочисленныхъ противниковъ.
— Клянусь пресвѣтлымъ ликомъ Богородицы! сказалъ король Ричардъ, — очень жаль, что вѣрность этихъ рыцарей не равняется ихъ храбрости и воинскому порядку.
Подобно боязливой собакѣ, удерживающей лай свой, пока предметъ ея непріязни не повернетъ спины, толпа испустила слабый крикъ радости, видя удаленіе послѣднихъ всадниковъ.
Во время смятенія, сопровождавшаго отъѣздъ рыцарей храма, Ревека ничего не видала и не слыхала. Потрясенная внезапною перемѣною всего ее окружавшаго, она лежала почти бездыханная въ объятіяхъ своего престарѣлаго отца. Но одно слово Исаака возвратило ей наконецъ чувства.
— Пойдемъ, сказалъ онъ, — возлюбленная дочь моя, вновь возвращенное мнѣ сокровище, пойдемъ, бросимся къ ногамъ добраго юноши!
— Нѣтъ, не такъ, отвѣчала Ревека, — о нѣтъ… нѣтъ… нѣтъ… я не должна въ эту минуту говорить съ нимъ… Увы! я сказала бы вѣроятно больше, чѣмъ… Нѣтъ, отецъ мой, оставимъ немедленно это мѣсто злополучія!
— Но, дитя мое, оставить того, кто съ такою храбростью явился съ копьемъ и мечомъ, не щадя своей жизни, для освобожденія тебя изъ плѣна, тебя, дщерь племени чужаго ему и всѣмъ его близкимъ, — эта услуга требуетъ величайшей признательности.
— Такъ… такъ… величайшей… самой благоговѣйной признательности… это и будетъ всегда… но не теперь… Ради твоей возлюбленной Рахили, отецъ мой, склонись на мою просьбу: не теперь.,
— Какъ же это? произнесъ Исаакъ, настаивая: — насъ сочтутъ неблагодарными, хуже собакъ.
— Но ты видишь, возлюбленный отецъ мой, что здѣсь король Ричардъ, и что…
— Правда, мое сокровище, моя мудрая Ревека! Пойдемъ отсюда, пойдемъ! Онъ нуждается въ деньгахъ, такъ какъ недавно возвратился изъ Палестины, и какъ говорятъ, изъ плѣна, а предлогомъ для вынужденія у меня денегъ, если онѣ ему понадобятся, могутъ послужить простыя торговыя сношенія мои съ. братомъ его Іоанномъ. Пойдемъ пойдемъ отсюда!
И въ свою очередь понуждая дочь удалиться, Исазъ вывелъ Ревеку съ арены, и посадивъ въ приготовленныя имъ носилки, привезъ безопасно въ домъ равнна Натана.
Ревека, судьба которой составляла весь интересъ этого дня, удалилась незамѣченною, такъ какъ вниманіе толпы обратилось на Чернаго Рыцаря.
Теперь воздухъ наполнился кликами: «Многія лѣта Ричарду Львиное Сердце! Гибель хищнымъ рыцарямъ храма!»
— Не смотря на всѣ эти наружные знаки вѣрности, сказалъ Айвено графу Эсексу, — хорошо, что король имѣлъ предосторожность взять съ собой тебя, благородный графъ, и вѣрныхъ твоихъ спутниковъ.
Графъ улыбнулся и покачалъ головой.
— Храбрый Айвено, отвѣчалъ Эсексъ, — ты такъ хорошо знаешь нашего властителя, и не смотря на то приписываешь ему такую благоразумную предосторожность! Я былъ уже на пути къ Іорку, услыша, что принцъ Іоаннъ собираетъ тамъ своихъ приверженцевъ, какъ встрѣтилъ короля Ричарда, скакавшаго сюда, подобно истинному искателю приключеній, для окончанія собственной особой и одной своей рукой дѣла между Боа Гильберомъ и еврейкою. Я составилъ его конвой съ своими людьми почти противъ его воли.
— А какія вѣсти изъ Іорка, храбрый графъ? Ожидаютъ ли насъ тамъ мятежники?
— Такъ же, какъ декабрскій снѣгъ ждетъ іюльскаго солнца: они разсѣялись, и извѣстіе объ этомъ привезъ намъ принцъ Іоаннъ.
— Предатель! Неблагодарный, наглый предатель! Я Ричардъ не велѣлъ посадить его въ темницу?
— О! Онъ принялъ его, словно встрѣтился съ нимъ послѣ охоты, и указывая на меня и моихъ товарищей, сказалъ: «Ты видишь, братъ: при мнѣ есть много сердитыхъ, совѣтую тебѣ лучше уѣхать къ нашей матери, увѣрить ее въ чувствахъ моего уваженія и остаться при ней, пока умы всѣхъ успокоятся».
— И только? Не скажетъ ли всякій, что самъ король своимъ милосердіемъ вызываетъ людей на измѣну?
— Точно такъ же, какъ человѣкъ предпринимающій поединокъ, вызываетъ смерть не излечивъ своихъ опасныхъ ранъ.
— Прощаю тебѣ шутку, лордъ графъ; по вспомни, что я подвергалъ опасности только собственную жизнь, Ричардъ же отвѣчаетъ за благосостояніе своего королевства.
— Тотъ кто такъ невнимателенъ къ своему собственному благостоянію, рѣдко думаетъ о благосостояніи другихъ. Но поспѣшимъ въ замокъ: я слышалъ, что Ричардъ намѣренъ наказать нѣкоторыхъ изъ второстепенныхъ членовъ заговора, хотя и помиловалъ главу ихъ.
Изъ судебныхъ процесовъ, возникшихъ по этому случаю и подробно изложенныхъ въ рукописи Вардора, видно что Морисъ де Браси убѣжалъ за море и перешелъ въ службу къ Филиппу Французскому; Филиппъ де Мальвоазенъ и братъ его Альбертъ, прецепторъ Темпльсто, были казнены, хотя Вальдемаръ Фитцурзъ, душа заговора, спасся отъ смерти изгнаніемъ, а принцъ Іоаннъ, для котораго мятежники взволно. вали всю Англію, не получилъ даже выговора отъ добродушнаго брата. Никто не пожалѣлъ объ участи Мальвоазеновъ, которые вполнѣ заслужили казнь множествомъ измѣнъ, жестокостей и притѣсненій.
Вскорѣ послѣ судебнаго поединка, Седрикъ Саксонецъ былъ призванъ ко двору Ричарда, оставшагося въ Іоркѣ для возстановленія въ окрестныхъ графствахъ спокойствія, нарушеннаго властолюбіемъ его брата. Получивъ это приглашеніе, Седрикъ сильно возставалъ противъ него, но не отказался отъ повиновенія. Дѣйствительно, возвращеніе Ричарда уничтожило послѣднюю надежду на возстановленіе саксонской династіи въ Англіи; понятно, что какого бы успѣха ни ожидали саксы отъ междоусобной войны, они ничего не могли бы достигнуть во время неоспоримаго владычества Ричарда, любимаго народомъ за его личныя качества и военную славу, хотя правленіе его было до крайности небрежно: то слишкомъ снисходительно, то близко къ деспотизму.
Сверхъ того Седрикъ убѣдился, хоть и очень неохотно, что планы его для совершеннаго соединенія всѣхъ саксовъ посредствомъ брака Роэны съ Ательстэномъ совершенно рушились, вслѣдствіе отказа съ обѣихъ сторонъ. Въ пламенной своей ревности къ дѣлу саксовъ, Седрикъ не предвидѣлъ подобнаго обстоятельства; и даже когда обѣ стороны ясно и твердо высказали совершенное отсутствіе какой либо склонности другъ къ другу, онъ съ трудомъ могъ увѣриться, что два лица, происходящія отъ царственнаго саксонскаго дома, могутъ по своимъ личнымъ видамъ отвергать союзъ, необходимый для общаго народнаго блага. Но сомнѣнію не оставалось болѣе мѣста. Роэна всегда показывала свое отвращеніе къ Ательстэну, а теперь и самъ Ательстэнъ также рѣшительно и ясно объявилъ, что навсегда отказывается отъ руки лэди Роэны. Самая природная настойчивость Седрика уступила такимъ препятствіямъ, такъ какъ на него одного пала обязанность принудить несогласную чету подать другъ другу руки. Онъ сдѣлалъ однако еще разъ послѣднее нападеніе на Ательстэна, и нашелъ эту воскресшую отрасль саксонскихъ королей занятую, подобно сельскимъ помѣщикамъ нашего времени, страшной войной съ духовенствомъ.
Послѣ всѣхъ смертельныхъ угрозъ противъ абата сентэдмундскаго, духъ мщенія Ательстэна, вслѣдствіе ли собственнаго природнаго добродушія, или по просьбамъ его матери, Эдпеы, привязанной, подобно многимъ дамамъ (того времени) къ духовному сословію, ограничился тѣмъ, что абатъ и его монахи просидѣли три дня въ подземельяхъ Конингсбурга на самой строгой діэтѣ. За это варварство абатъ грозилъ ему отлученіемъ отъ церкви, дѣлая страшное вычисленіе всѣхъ болѣзней въ кишкахъ и желудкѣ, которымъ поверглись онъ и его монахи вслѣдствіе безчеловѣчнаго и несправедливаго ихъ заключенія. Седрикъ нашелъ умъ своего друга Ательстэна до такой степени занятымъ этими спорами и средствами, которыя онъ придумывалъ для уничтоженія своихъ противниковъ, что въ головѣ у него не было мѣста для иной мысли. А когда упомянули имя Роэны, благородный Ательстэнъ выпилъ полный кубокъ за ея здоровье и за скорое соединеніе ея съ родственникомъ его, Вильфредомъ. Итакъ, не оставалось никакой надежды! Ясно было, что съ Ательстэномъ дѣлать болѣе нечего, или, какъ выразился Вамба, употребивъ саксонскую поговорку, дошедшую до насъ, — онъ былъ пѣтухомъ, не желавшимъ вступить въ битву.
Между Седрикомъ и желаніями влюбленныхъ оставалось только два препятствія — его упрямство и вражда къ норманской династіи. Первое чувство изглаживалось постепенно предъ любезными качествами его воспитанницы и гордостью, которую противъ воли онъ питалъ въ своемъ сердцѣ, слыша отъ всѣхъ какъ велика слава его сына. Сверхъ того онъ думалъ также не безъ удовольствія о союзѣ своего рода съ поколѣніемъ Альфреда, когда потомокъ Эдуарда Исповѣдника отказался уже навсегда отъ правъ, исключительно ему принадлежавшихъ. Отвращеніе Седрика къ норманскому поколѣнію королей также было сильно потрясено, во первыхъ вслѣдствіе размышленія о невозможности освободить Англію отъ покой династіи, — это чувство много содѣйствовало къ утвержденію вѣрности подданныхъ въ отношеніи къ королю de facto; во вторыхъ, вслѣдствіе личнаго вниманія короля Ричарда, который полюбивъ простодушіе Седрика, и говоря языкомъ рукописи Вардора, такъ взялся за благороднаго сакса, что Седрикъ, не прогостивъ и недѣли при дворѣ, далъ уже согласіе на бракъ своей воспитанницы Роэны съ сыномъ, Вильфредомъ Айвено.
По полученіи рѣшительнаго согласія отца, бракъ нашего героя совершился въ знаменитѣйшемъ изъ храмовъ, великомъ іоркскомъ соборѣ. Король самъ присутствовалъ при этомъ бракѣ, и обхожденіе его въ этомъ и другихъ случаяхъ съ саксами, до тѣхъ поръ унижаемыми и угнетенными, подало имъ надежду на болѣе вѣрныя и безопасныя средства возстановить свои утраченныя права, нежели тѣ, которыхъ они могли бы ожидать на скользкомъ пути междоусобій. Обрядъ совершился со всею торжественностью, какую римская церковь выставляетъ въ такомъ блистательномъ величіи.
Гуртъ, щедро награжденный, остался въ качествѣ оруженосца при своемъ молодомъ господинѣ, которому служилъ съ такою преданностью; а великодушный Вамба получилъ новую шапку, великолѣпно украшенную серебряными колокольчиками. Раздѣляя опасности и бѣдствія Вильфреда, оба они, какъ по справедливости и должно было ожидать, остались при немъ и на болѣе благополучномъ поприщѣ.
Кромѣ всѣхъ домашнихъ, эту великолѣпную свадьбу праздновали знатные норманы наравнѣ съ саксами; низшіе классы также присоединились къ нимъ, и общественное торжество ознаменовало союзъ этой четы, какъ залогъ будущаго мира и согласія между двумя племенами, которыя съ этого времени такъ, смѣшались, что черта раздѣленія почти исчезла. Седрикъ къ великому своему удовольствію дожилъ до того, что оба народа соединились въ одно цѣлое и стали заключать между собою браки. Норманы оставили свое высокомѣріе, а саксы смягчились образованіемъ. Но смѣшанный языкъ, нынѣ называемый англійскимъ, не прежде началъ употребляться при лондонскомъ дворѣ, какъ въ царствованіе Эдуарда III, и тогда только совершенно исчезло непріязненное различіе между норманами и саксами.
На другое утро послѣ этого счастливаго брака, Эльджита, горничная Роэны, пришла сказать ей, что какая-то дѣвушка желаетъ ее видѣть, и проситъ позволенія переговорить съ нею наединѣ. Роэна въ удивленіи не знала на что рѣшиться; по любопытство ея было возбуждено, и она дала приказаніе своимъ служителямъ удалиться и ввести дѣвушку.
Незнакомка вошла. Это была дѣвушка благородной и величественной наружности; длинное бѣлое покрывало ея скорѣе набрасывало тѣнь на ея тѣло, чѣмъ скрывало его красивыя формы. Видъ ея былъ почтителенъ, но безъ малѣйшей примѣси страха или униженія. Роэна всегда была готова признать права или раздѣлить чувства другаго. Она встала и хотѣла пригласить прекрасную посѣтительницу сѣсть; но незнакомка взглянула на Эльджиту, и снова выразила желаніе говорить съ Ровной наединѣ. Едва Эльджита противъ воли удалилась, какъ къ изумленію лэди Айвено, дѣвушка опустилась на одно колѣно, прижала руки ко лбу, и наклонивъ голову къ землѣ, не смотря на сопротивленіе Роэны, поцаловала вышитый край ея тюники.
— Что это значитъ, лэди? спросила новобрачная въ изумленіи: — какая причина побуждаетъ васъ къ такому необыкновенному изъявленію уваженія ко мнѣ?
— Это значитъ, лэди Айвено, отвѣчала Ревека, поднявшись и принявъ свой обычный видъ спокойствія и величія, — это значитъ, что вамъ я могу по правую безъ униженія заплатить дань благодарности, которую питаю къ Вильфреду Айвено. Я, — извините смѣлость, съ которою вамъ принесены знаки уваженія по обычаю вашей страны, — я та несчастная еврейка, для которой супругъ вашъ подвергалъ жизнь свою опасности при такомъ страшномъ неравенствѣ силъ на арепѣ въ Темпльсто.
— Вильфредъ Айвено, отвѣчала Роэна, — заплатилъ въ этотъ день слабую часть того, чѣмъ онъ обязанъ вамъ за ваши неусыпныя попеченія о немъ, когда былъ раненъ. Скажите, не можемъ ли мы оба чѣмъ нибудь служить вамъ?
— Мнѣ ничего не надо, сказала Ревека спокойно, — я прошу васъ только передать ему мою благодарность и прощальный поклонъ.
— Стало быть вы оставляете Англію? спросила Роэна, едва приходя въ себя отъ удивленія, возбужденнаго въ ней этимъ необыкновеннымъ посѣщеніемъ.
— Оставляю, лэди, прежде чѣмъ лупа совершитъ кругъ свой. У отца моего есть братъ въ большой милости у Мухамеда Боабдила, гренадскаго короля. Туда мы отправляемся искать вѣрнаго спокойствія и покровительства, заплативъ дань, требуемую мусульманиномъ отъ нашего народа.
— А развѣ вы не имѣете покровительства въ Англіи? Мужъ мой пользуется милостью короля, и самъ король справедливъ и великодушенъ.
— Не сомнѣваюсь въ этомъ, лэди; но англійскій народъ гордое племя, находящееся въ вѣчной борьбѣ съ сосѣдями или между собою, всегда готовое вонзить мечь въ сердце другъ друга. Здѣсь нѣтъ безопаснаго убѣжища для чадъ моего народа. Эфраимъ робкій голубь, Исахаръ изнуренный труженикъ, падающій подъ бременемъ двухъ тяжестей. Не въ землѣ войны и крови, окруженной враждующими сосѣдями и раздираемой внутренними междоусобіями, Израиль можетъ надѣяться найдти спокойствіе въ своемъ странствованіи.
— Но вамъ нечего бояться. Дѣвушкѣ, ходившей за больнымъ Айвено, сказала Роэна съ возрастающимъ жаромъ, — конечно нечего бояться въ Англіи, гдѣ норманы и саксы будутъ наперерывъ стараться оказывать ей достойное почтеніе.
— Рѣчь твоя прекрасна, лэди, намѣреніе твое еще лучше, но этого не можетъ быть: между нами лежитъ пропасть! Наше воспитаніе, наша вѣра равно не допустятъ насъ перейдти черезъ эту пропасть. Прощай. Но прежде чѣмъ я уйду отсюда, исполни мою просьбу. Брачное покрывало скрываетъ твое лице; подними его и покажи мнѣ черты, которыя такъ громко прославляетъ молва.
— Едва ли стоитъ смотрѣть на нихъ; но въ ожиданіи того же отъ-моей гостьи, я отброшу свое покрывало.
Роэна исполнила просьбу Ревеки, по отъ сознанія своей красоты, какъ и отъ застѣнчивости, покраснѣла такъ сильно, что щеки, лобъ, шея и грудь ея покрылись румянцемъ. Ревека также покраснѣла, по только на одно мгновеніе — отъ того, что сильнѣйшія ощущенія владѣли ея душою; румянецъ ея вскорѣ исчезъ съ лица, подобно пурпурному облаку, которое съ закатомъ солнца измѣняетъ цвѣтъ свой.
— Лэди, сказала Ревека, — черты, которыя вы удостоили показать мнѣ, будутъ долго жить въ моей памяти. Въ нихъ много прелести и кротости; и если къ этому любезному выраженію примѣшивается легкій оттѣнокъ гордости и тщеславія міра, возможно ли упрекнуть земное существо за то, что на немъ нѣсколько отразилось его происхожденіе? Долго, долго буду помнитъ черты ваши и благословлять Бога, что оставляю моего благороднаго спасителя соединеннымъ съ…
Голосъ Ревеки прервался, глаза наполнились слезами. Она поспѣшно отерла ихъ, и на вопросы встревоженной Роэны отвѣчала: — Ничего, ничего, лэди! Но у меня сердце разрывается при мысли о Торквильстонѣ и аренѣ въ Темпльсто… Прощайте! Мнѣ осталось только передать вамъ самый ничтожный знакъ моей признательности. Примите этотъ ящикъ… не бойтесь того что онъ содержитъ въ себѣ.
Роэна открыла оправленный въ серебро ящичекъ, и увидѣла въ немъ алмазное ожерелье съ серьгами огромной цѣпы.
— Невозможно, воскликнула она, отдавая ящикъ обратно. — Я не могу Припять такого дорогаго подарка.
— Сохраните его, лэди, возразила Ревека. — Вы имѣете власть, знатность, вліяніе, силу; мы обладаемъ богатствомъ, составляющимъ источникъ нашей силы и слабости; цѣпа этихъ бездѣлицъ, умноженная въ десять разъ, не могла бы перевѣсить вполовину малѣйшаго изъ вашихъ желаній. По этому, для васъ даръ этотъ ничтоженъ, а для меня, разстающейся съ нимъ, значитъ еще менѣе. Не заставляйте меня думать, что въ вашемъ мнѣніи народъ мой также презрителенъ, какъ вообще у всѣхъ вашихъ соотечественниковъ. Не думаете ли вы, что я цѣню эти блестящіе осколки камней выше моей свободы? или что отецъ мой можетъ поставить ихъ наравнѣ съ цѣною чести единственнаго своего дѣтища? Примите ихъ, лэди, для меня они не имѣютъ никакой цѣпы: я болѣе не буду носить драгоцѣнныхъ камней.
— Развѣ вы несчастливы? спросила Роэна, удивленная выраженіемъ, съ которымъ Ревека произнесла послѣднія слова. — О! останьтесь съ нами. Совѣты благочестивыхъ мужей отстранятъ васъ отъ заблужденій вашей вѣры, а я буду вамъ сестрою.
— Нѣтъ, лэди, отвѣчала Ревека съ тихою грустью, отражавшеюся въ чертахъ лица ея и голосѣ: — этого не можетъ быть. Не могу измѣнять вѣрѣ моихъ отцевъ подобно одеждѣ, неприличной странѣ, въ которой ищу убѣжища, но я не буду несчастлива. Тотъ, Кому-я посвящаю отнынѣ свою жизнь, будетъ моимъ утѣшителемъ, если я исполню волю Его.
— Развѣ у васъ есть монастыри, куда вы можете удаляться? спросила Роэна.
— Нѣтъ, лэди; но въ нашемъ народѣ, со временъ Авраама, были женщины, посвящавшія свои мысли Богу, а жизнь дѣламъ человѣколюбія, леченію больныхъ, накормленію голодныхъ и утѣшенію печальныхъ. Къ такимъ женщинамъ будетъ принадлежать Ревека. Скажи это своему мужу, если онъ вздумаетъ освѣдомиться о судьбѣ той, которой онъ спасъ жизнь.
Тутъ голосъ Ревеки невольно задрожалъ, и нѣжность, выраженная имъ, обнаружила можетъ быть болѣе чѣмъ она того хотѣла. Она поспѣшила проститься съ Роэной.
— Простите, сказала она, — да ниспошлетъ вамъ избраннѣйшіе дары свои Тотъ, Кто создалъ еврея и христіанина! Корабль, который унесетъ насъ далеко отсюда, подниметъ якорь прежде чѣмъ мы успѣемъ достигнуть гавани.
Ревека тихо вышла изъ комнаты, оставивъ Роэну изумленною этимъ мимолетнымъ явленіемъ. Прекрасная саксонка передала странный разговоръ своему мужу, на умъ котораго онъ сдѣлалъ сильное впечатлѣніе. Айвено жилъ долго и счастливо съ Роэной, такъ какъ ихъ соединяли узы первой любви, которые еще болѣе укрѣплялись воспоминаніями препятствій, преодолѣнныхъ ими для достиженія цѣли. Неумѣстно было бы любопытство узнать, не былъ ли умъ Айвено занята воспоминаніемъ о красотѣ и великодушіи Ревеки чаще, чѣмъ то одобрила бы прекрасная отрасль дома Альфреда.
Айвено отличался на службѣ Ричарда, и часто былъ награждаемъ знаками королевской милости. Онъ бы могъ возвыситься еще болѣе, еслибъ преждевременная смерть не поразила короли-героя вередъ замкомъ Шалюзъ, близъ Лиможа. Съ жизнью великодушнаго, но слишкомъ мечтательнаго и легкомысленнаго монарха, погибли всѣ плацы, созданные его честолюбіемъ и великодушіемъ; къ нему можно приложить съ небольшимъ измѣненіемъ стихи, сочиненные Джонсономъ Карлу шведскому:
His fate was destined to а foreign strand,
А petty fortress and an «humble» hand;
He left the name at which the world grew pale,
To point а moral, or adorn а tale[73].
ПРИЛОЖЕНІЕ.
правитьI. Лѣсничій, обрѣзывающій когти собакамъ.
правитьВеличайшую тягость тѣхъ тяжелыхъ временъ составляли лѣсные законы. Эти жестокія постановленія были плодомъ норманскаго завоеванія: законы саксовъ объ охотѣ были кротки и снисходительны, законы же Вильгельма, горячо преданнаго этой забавѣ и правамъ ея, отличались жестокостью. Учрежденіе «І-Іовиго Лѣса» доказываетъ страсть его къ охотѣ, которая не одну счастливую деревню довела до состоянія, описаннаго другомъ моимъ серомъ Вильямомъ Стюартъ-Розе:
Amongst the ruins of the church
The midnight raven found а perch,
А melancholy place;
The ruthless Conqueror cast down,
Wo worth the deed, that little town,
To lengthen out his chase[74]
Обрѣзаніе когтей собакамъ, нужнымъ для храненія стадъ, для того чтобъ онѣ не гнались за дичью, было въ общемъ употребленіи. Такія изувѣченныя собаки назывались «законными». Лѣсная хартія предписывала осмотръ законныхъ собакъ каждые три года: положено было, что чьи собаки найдены незаконными, тотъ долженъ платить три шиллинга пени. См. «Историческій Опытъ о Великой Хартіи короля Іоанна», изданный Томсономъ.
II. Рабы-негры.
правитьСтрогость нѣкоторыхъ критиковъ возстала противъ цвѣта кожи рабовъ Бріана де Боа Гильбера, называя ихъ противными обыкновеніямъ и нравамъ. Я помню, что то же замѣчаніе было сдѣлано другу моему Мату Люису, который ввелъ толпу черныхъ тѣлохранителей въ замокъ злаго барона, въ своемъ «Castle Spectre». Люисъ съ презрѣніемъ отвергнулъ подобное замѣчаніе и отвѣчалъ: «Я потому сдѣлалъ рабовъ черными, что хотѣлъ представить противоположность болѣе разительною, и еслибъ я полагалъ, что для большаго эфекта героиня моя должна быть синею, она была бы и синею».
Я не простираю такъ далеко правъ моего званія, но никогда не соглашусь, чтобъ авторъ новѣйшаго романа долженъ былъ ограничиваться только обычаями, существованіе которыхъ онъ можетъ доказать строжайшимъ образомъ во времена имъ изображаемыя, и не позволять себѣ возможнаго и естественнаго, лишь бы то не было явнымъ анахронизмомъ.
Съ этой точки зрѣнія весьма естественно, что храмовые рыцари, какъ извѣстно, рабски подражавшіе роскоши азіятскихъ воиновъ, съ которыми бились, имѣли у себя на службѣ плѣнныхъ африканцевъ, жребіемъ войны подчиненныхъ новымъ властителямъ. Я убѣжденъ, что если нѣтъ тому вѣрныхъ доказательствъ, то нѣтъ и достаточныхъ опроверженій. Сверхъ того, этому есть доказательство въ романѣ.
Джонъ Рампайнъ, отличный Фокусникъ и менестрель, вздумалъ освободить нѣкоего Аудульфа де Браси, явившись переодѣтымъ къ королевскому двору, гдѣ тотъ былъ заключенъ. Для этого онъ выкрасилъ волосы и все тѣло черною какъ гагатъ краскою, такъ что бѣлыми остались у него одни зубы, и явился къ королю, какъ эѳіопскій менестрель. Этою хитростью онъ спасъ плѣнника. Слѣдовательно, негры съ давнихъ поръ извѣстны въ Англіи[75].
III. Искуство менестрелей.
правитьФранцузское ілоролевстве, какъ извѣстно, раздѣлено было между племенами норманскимъ и тевтонскимъ, у которыхъ слово да произносилось oui, а обитатели южныхъ частей Франціи, заимствовавшіе много отъ своихъ сосѣдей итальянцевъ, произносили то же слово ос. Поэты первыхъ назывались менестрелями, и поэмы ихъ lay; поэты вторыхъ носили названіе трубадуровъ, а стихотворенія ихъ именовались sirvente. Ричардъ, извѣстный по своей страсти ко всѣмъ отраслямъ веселой науки, могъ быть подражателемъ и менестрелей и трубадуровъ. Нельзя сказать съ достовѣрностью, что онъ былъ въ состояніи сочинять или пѣть англійскія баллады; но мы до такой степени желали уподобить Львиное Сердце тѣмъ, которыми онъ предводительствовалъ, что подобный анахронизмъ, если только онъ тутъ есть, можетъ быть намъ прощенъ.
IV. Битва при Стамфардѣ.
правитьВажная топографическая ошибка вкралась въ прежнія изданія. Кровавая битва, упоминаемая въ текстѣ, одержанная королемъ Гарольдомъ надъ мятежнымъ братомъ его Тости и союзниками его, датчанами или норвежцами, отнесена была къ Стамфорду въ Лесстерширѣ, на рѣкѣ Велландъ. Ошибка эта произошла отъ недостатка памяти автора, перемѣшавшаго два мѣста одного и того же имени. Стамъордъ, Странгфордъ или Станефордъ, при которомъ произошла битва, есть заливъ, образуемый рѣкою Дервентомъ на разстояніи семи миль отъ Іорка и находящійся въ обширной и роскошной странѣ. Длинный деревянный мостъ на Дервентѣ, остатки котораго до сихъ поръ показываются любопытному путешественнику, былъ сильно защищаемъ.
Въ окрестностяхъ Стамфорда на Дервентѣ находятъ много подковъ, мечей и наконечниковъ алебардъ; одно мѣсто называется Колодеземъ Датчанъ, другое Равниною Битвы, и по преданію, повѣствующему, что оружіе, которымъ убитъ былъ норвежскій воинъ, походило на грушу, или, какъ другіе разсказываютъ, что барка, на которой проѣхалъ подъ мостомъ противникъ его, чтобъ убить его, имѣла форму груши, — туземцы обыкновенно начинаютъ большую ярмарку, бывающую въ Стамфордѣ пиромъ, который называется «грушевымъ пирогомъ» (Pearpie-feasf): это можетъ быть искаженіе слова «рогатина» (Spearpie-feast), такъ какъ оба эти слова, въ англійскомъ языкѣ, отличаются другъ отъ друга только одною буквою. — Больше подробностей можно найдти въ «History of York» Дрэка. — Автору указалъ на эту ошибку самымъ обязательнымъ образомъ г. Робертъ Бельтъ. — Битва происходила въ 1066-мъ году.
V. Рядъ желѣзныхъ полосъ надъ раскаленными угольями.
правитьЭта страшная пытка напомнитъ читателю ту, которую совершили испанцы надъ Гаутимоциномъ для того чтобъ исторгнуть у него тайну скрытыхъ сокровищъ. Подобное же звѣрство находимъ и въ нашей исторіи, въ лѣтописяхъ королевы Маріи. Каждый читатель вспомнитъ, что послѣ паденія католической церкви, и по учрежденіи пресвитеріанскаго духовнаго управленія, званіе и особенно владѣнія епископовъ, абатовъ, пріоровъ и т. д. отняты были у духовенства и переданы свѣтскимъ лицамъ, такъ сказать владѣльцамъ церковныхъ доходовъ, или, какъ называютъ ихъ шотландскіе легисты, — титуларамъ дохода съ бенефицій; они, впрочемъ, не имѣли никакого изъ правъ духовной власти своихъ предшественниковъ.
Эти свѣтскіе люди, уполномоченные для сбора церковныхъ доходовъ, нерѣдко принадлежали, по своему сапу или рожденію, къ высшему классу общества, подобно лорду Джэмсу Стюарту, пріору сентандрюскому, и безъ зазрѣнія совѣсти пользовались доходами церкви. Но если эти владѣльцы были люди низшаго класса, получившіе мѣсто чрезъ покровительство какого нибудь могущественнаго лица, то всѣмъ было извѣстно, что новый абатъ сбережетъ своему патрону львиную долю изъ доходовъ. Отсюда произошли епископы, очень остроумно названные тульченами[76], нѣчто въ родѣ воображаемаго прелата, настоящія куклы, которыя ссужали только имя свое сильному покровителю, предававшему на грабежъ бенефицію.
Бывали случаи, что люди, получившіе секуляризованную бенефицно, желали сохранить ее для себя лично, не имѣя притомъ силы поддержать свое намѣреніе; такіе люди, большею частью неспособные сами покровительствовать себѣ, отказывались однакожъ подчиниться угнетеніямъ сосѣдняго Феодальнаго тирана.
Баннатинъ, секретарь Джона Нокса, разсказываетъ изумительный примѣръ тиранніи, употребленной графомъ Касилисомъ, въ Айрширѣ, пользовавшимся такою обширною властью, что его обыкновенно называли королемъ Карика. Представляемъ здѣсь разсказъ Баннатини, заимствованный изъ его дневника, предваряя однакожъ, что составитель дневника раздѣляетъ мнѣнія своего повелителя какъ относительно грата Касилиса, противника королевской партіи, такъ и въ отношеніи къ ненавидимому имъ обычаю давать церковные доходы титуларамъ, вмѣсто того чтобъ сберегать ихъ на благочестивыя дѣла, какъ-то: содержаніе духовенства, содержаніе школъ и пособіе бѣднымъ. По этой причинѣ, въ разсказѣ его, къ справедливому чувству ужаса, внушаемому тираномъ, прибѣгающимъ къ пыткѣ, примѣшивается какая-то тѣнь насмѣшки, обращенной на жертву, — какъ на человѣка, игравшаго двусмысленную роль абата по имени (титулара), и не совсѣмъ не заслуживавшаго, чтобъ съ нимъ такъ поступили. Разсказъ его называется такъ:
Мистеръ Аланъ Стюартъ, другъ капитана Джэмса Стюарта изъ Кардовала, посредствомъ распутныхъ придворныхъ королевы, получилъ Кросрагуэльское Абатство. Реченный графъ, считая себя королемъ въ этой области, желалъ имѣть и это абатство въ свою пользу, какъ и многія другія, и его ненасытное корыстолюбіе заставило его прибѣгнуть къ хитрости. Означенный Аланъ вмѣстѣ съ лордомъ Баргани(онъ же и Кеннеди) былъ приглашенъ графомъ и его друзьями на пиршество. Простота неосторожнаго абата была наказана: онъ провелъ въ Майболѣ нѣсколько дней съ Томасомъ Кеннеди, дядею графа, послѣ чего реченный мистеръ Аланъ отправился съ небольшою компаніею осмотрѣть владѣнія Кросрагуэля (его абатство), о чемъ услыша графъ рѣшился привести въ исполненіе давно задуманное имъ тиранство. Какъ король этой страны, онъ велѣлъ схватить Алана и посадить въ замокъ Деныоръ, гдѣ съ нимъ обращались вѣжливо (если только плѣнникъ можетъ быть когда нибудь доволенъ обращеніемъ); но по прошествіи нѣсколькихъ дней, когда графъ увидѣлъ, что не можетъ добыть себѣ лена Кросрагуэля, то рѣшился испытать угощеніе, посредствомъ котораго онъ могъ бы пріобрѣсти то, чего такъ долго не могъ получить обѣдами и ужинами: онъ велѣлъ отвести мистера Алана въ отдаленную комнату, куда прибыли самъ графъ, его благочестивый братъ и нужное число служителей. Въ комнатѣ была большая желѣзная печь съ разведеннымъ огнемъ, но не видно было никакихъ другихъ приготовленій. Графъ началъ такъ: «Милордъ абатъ, угодно ли вамъ признаться здѣсь, что вы находитесь у меня по доброй волѣ и не ввѣритесь никому другому?» На что абатъ отвѣчалъ! — Угодно ли вамъ, милордъ, чтобъ я въ ваше удовольствіе произнесъ такую явную ложь? Истина та, милордъ, что я здѣсь противъ воли, и не нахожу никакого удовольствія въ вашемъ обществѣ. — «Не смотря на то, вы останетесь со мною», сказалъ графъ. — Здѣсь я не могу противиться вашей волѣ, отвѣчалъ абатъ. «И такъ вы должны повиноваться мнѣ», продолжалъ графъ, и съ тѣмъ вмѣстѣ ему подали нѣсколько бумагъ для подписанія, между которыми находилась передача доходовъ на пять лѣтъ и на девятнадцать лѣтъ и грамата на владѣнія леномъ Кросрагуэля со всѣми кляузами, которыхъ достаточно было, чтобъ посадить графа въ адъ, Потому что, если прелюбодѣяніе, святотатство, угнетеніе, варварская тираннія и т. п. заслуживаютъ ада, великій король Карика не избѣжитъ вѣчнаго огня, какъ не избѣжалъ временнаго огня неосторожный абатъ, что мы увидимъ ниже.
Когда графъ замѣтилъ сопротивленіе абата и невозможность достигнуть цѣли своей кроткими мѣрами, то приказалъ своему повару готовить пиршество: прежде всего содрали съ овцы шкуру, т. е. схватили абата и раздѣли его до нага, потомъ привязали его къ печи, руками въ одну сторону, ногами въ другую, и начали пригребать огонь то къ. ногамъ его, то къ плечамъ и рукамъ; а чтобы жаркое не подгорѣло, они не щадили масла (поливая абата, какъ поливаютъ повара жаркое). Господи! и ты попустилъ такое тиранство! А чтобъ не слышны были вопли несчастнаго, они заткнули ему ротъ. Должно думать, что тутъ были участники въ убійствѣ короля Дарилея. Такими муками терзали они бѣдняка, который нѣсколько разъ просилъ ихъ, чтобъ они, ради Бога, скорѣе его умертвили. Знаменитый король карикскій и повара его, замѣтя, что жаркое довольно зарумянилось, подвинули его ближе къ огню, и графъ началъ самъ читать молитвы: «Benedicite, Jesus, Maria! Ты самый упрямый человѣкъ, какого мнѣ когда либо случалось видѣть; еслибъ я зналъ это прежде, то за тысячу кронъ не обошелся бы такъ съ тобою; ни съ кѣмъ я не поступалъ такъ до сихъ поръ. И не смотря на тэ, онъ повторилъ черезъ два дня то же и не переставалъ до тѣхъ поръ, пока абатъ не подписалъ всѣхъ бумагъ своею полуобгорѣвшею рукою. Графъ, считая себя въ безопасности до тѣхъ только поръ, пока полуизжаренный абатъ находится въ его власти, и вмѣстѣ съ тѣмъ стыдясь смотрѣть на него, по причинѣ св.оего жестокаго съ нимъ поступка, оставилъ Денюръ въ рукахъ нѣсколькихъ служителей, приказавъ имъ стеречь бѣднаго плѣнника-абата. Барганскій лэрдъ, отъ котораго абатъ былъ удаленъ, услышавъ не о мученіяхъ, а только о плѣнѣ его, обратился ко двору и добился граматы, повелѣвавшей освободить плѣнника, сообразно съ справедливостью. Это повелѣніе не было исполнено, а означенный графъ за такое непослушаніе объявленъ былъ мятежникомъ.
Однакожъ, не было никакой надежды ни для угнетеннаго освободиться отъ угнетенія, ни для того, кто принесъ грамату, добиться какого нибудь удовлетворенія, ибо въ это время Богъ и законная власть не были уважаемы въ Шотландіи, и всѣ ожидали, что скоро опять появится жестокій убійца мужа королевы съ своими сообщниками; вышеозначенный графъ былъ въ числѣ тѣхъ вельможъ, которыхъ считали соумышленниками убійцы, и однакожъ онъ не одинъ разъ торжественно присягалъ королю и его регенту.
Далѣе, въ журналѣ приводится жалоба обиженнаго Алана Стюарта, кросрагуэльскаго комендатора, къ регенту и совѣту его, свидѣтельствующая, что онъ отчасти лестью, отчасти силою увлеченъ былъ подъ темные своды укрѣпленнаго замка Денюра, построеннаго на скалѣ, нависшей надъ Ирландскимъ каналомъ, гдѣ развалины его видны и понынѣ. Абатъ увѣряетъ, что тамъ отъ него потребовали письменной отдачи въ наемъ церквей и пресвитерствъ, принадлежавшихъ кросрагуэльской церкви; но онъ рѣшительно отказался отъ этого, какъ отъ безразсуднаго требованія, тѣмъ болѣе, что онъ уже передалъ эти права Джону Стюарту изъ Кардонала, по милости котораго и нарѣченъ комендаторомъ. Затѣмъ въ жалобѣ говорится, что послѣ многихъ угрозъ, съ него сняли платье, связали его, подвергли члены его дѣйствію огня (какъ выше описано) и мучили до тѣхъ поръ, пока приневоленный ужасною болью, онъ не подписалъ хартій на поземельную подать и бумагъ, которыя были ему представлены и содержаніе которыхъ вовсе было ему неизвѣстно. По прошествіи нѣсколькихъ дней, снова принуждаемый утвердить эти акты передъ нотаріусомъ и свидѣтелями и отказываясь сдѣлать это, онъ снова подвергнутъ былъ той же пыткѣ; мученіе его было такъ сильно, что онъ вскричалъ: „стыдись, лучше бы ты вонзилъ мнѣ ножъ въ грудь, или взорвалъ меня на воздухъ бочкою пороха, чѣмъ мучить меня такъ безчеловѣчно“. Графъ приказалъ одному изъ присутствовавшихъ, Александру Ричарду, заткнуть страдальцу ротъ салфеткою, что и было мигомъ исполнено. Жалоба оканчивается объявленіемъ, что графъ, въ силу актовъ, полученныхъ такимъ насильственнымъ образомъ, взялъ въ свое владѣніе всѣ кросрагуэльскія мѣста и бенефиціи, и пользовался ими три года.
Рѣшеніе регента и его совѣта представляетъ доказательство совершеннаго нарушенія правосудія въ эти бѣдственныя времена, даже В7» такихъ случаяхъ, когда угнетеніе было наиболѣе вопіющимъ. Совѣтъ отказался входить въ распрю съ обыкновенною расправою графства, которое было совершенно во власти сказаннаго грач-а Касилиса, и постановилъ только, что гра"г"у будетъ запрещено притѣснять несчастнаго комендатора, и что онъ представитъ въ обезпеченіе двѣ тысячи шотландскихъ фунтовъ. Въ томъ же актѣ и подъ страхомъ того же наказанія, предписываюсь жить въ мирѣ съ знаменитымъ Джорджемъ Бухананомъ, который получалъ пансіонъ съ абатства.
Тотъ же составитель дневника слѣдующимъ образомъ описываетъ послѣдствія этой мѣры:
"Барганскій лэрдъ, видя что обыкновенный судъ не можетъ помочь угнетенному, обратился къ скорѣйшему средству, и при помощи своихъ служителей овладѣлъ наконецъ денюрскою обителью, въ которой запертъ былъ абатъ. Извѣстіе объ этомъ распространилось отъ Карика до Галловэя; войска и домашняя прислуга собрались наскоро, и чрезъ нѣсколько дней Денюръ снова былъ осажденъ. Графъ Касилисъ дѣйствовалъ живѣе прочихъ; въ гнѣвѣ онъ клялся не уступать до тѣхъ поръ, пока не зажжетъ башни, и хвастался тѣмъ, что умертвитъ всѣхъ своихъ враговъ, запертыхъ въ крѣпости.
«Его увѣщевали быть умѣреннѣе и не отваживаться на столь опасное предпріятіе. Но всѣ увѣщанія были безполезны до тѣхъ поръ, пока свистъ самострѣла не повредилъ плеча его и не утишилъ его бѣшенства. Багранскій лэрдъ еще прежде досталъ отъ правительства граматы, повелѣвавшія каждому вѣрноподданному его королевскаго величества оказывать ему помощь противъ этого жестокаго тирана и клятвопреступнаго измѣнника, графа Касилиса. Объявивъ эти граматы и присоединивъ къ нимъ свои письма, онъ скоро получилъ помощь отъ Кайля и Кунингема и другихъ своихъ пріятелей, что и заставило шайку Карика удалиться; тогда лэрдъ приблизился и соединился съ тѣми, которые были въ крѣпости, освободили реченнаго мистера Алана и перенесли его въ Айръ, гдѣ публично, передъ крестомъ, на площади означеннаго города, объявилъ онъ о жестокомъ съ нимъ обращеніи, о казни, превосходящей казнь королевскую, исключая то только, что онъ избѣгъ смерти; разсказалъ все что онъ сдѣлалъ, находясь въ такой крайности, и особенно объявилъ о подписаніи имъ трехъ бумагъ, именно: объ отдачѣ доходовъ въ наемъ на пять лѣтъ, объ отдачѣ въ наемъ на девятнадцать лѣтъ, и хартіи о поземельной подати. Такимъ образомъ, крѣпость Денюръ осталась и остается до сихъ поръ, т. е. по 7-е Февраля 1571 года, въ рукахъ Барганскаго лэрда и его людей. Слѣдовательно графъ не собралъ плодовъ своей ужасной жестокости и будетъ наказываемъ за нее вѣчно, если не принесетъ чистосердечнаго покаянія. Подобное звѣрство дало всѣмъ поводъ ненавидѣть развращенное дворянство, тщательно наблюдать за его поступками и дѣлать ихъ извѣстными всему свѣту, такъ чтобъ сами дворяне устыдились собственной своей низости, и чтобъ другіе ужасались, ненавидѣли или бѣгали отъ всѣхъ этихъ тирановъ, которые недостойны людскаго общества, но должны быть немедленно отправлены въ сообщество къ дьяволу и съ нимъ горѣть вѣчно за неуваженіе ихъ къ Богу и за жестокость съ твореніемъ Божіимъ. Да будетъ же графъ Касилисъ и братья его первымъ примѣромъ для другихъ. Аминь»! (Banatyne’s Journal).
Правописаніе этого отрывка слегка поправлено, чтобъ сдѣлать его удобнѣйшимъ для чтенія. Скажу еще, что Кеннеди изъ Баргани вмѣшавшійся въ защиту угнетеннаго абата, самъ принадлежалъ къ младшей отрасли фамиліи Касилисъ, но дѣйствовалъ по правиламъ другой политики и былъ такъ силенъ, что внушалъ нѣкоторый страхъ своимъ родственникамъ, какъ видно изъ приведеннаго нами обстоятельства и многихъ ему подобныхъ.
Совершенное окончаніе дѣла не извѣстно; но какъ домъ Касилисовъ до сихъ поръ владѣетъ большею частью леновъ и имѣній, принадлежавшихъ Кросрагуэльскому абатству, то вѣроятно когти короля Карика были такъ сильны въ эти времена безпорядка, что могли удержать добычу, которую схватили такимъ безчеловѣчнымъ образомъ. Прибавлю также, что у меня есть нѣсколько бумагъ, доказывающихъ, что пограничные офицеры, или стражи графства, пытали своихъ плѣнниковъ, привязывая ихъ къ желѣзнымъ полосамъ надъ печами, и вымучивали такимъ образомъ у нихъ признанія.
VI. Смертная пѣсня Ульрики.
правитьАнтикварій тотчасъ замѣтить въ этихъ строкахъ желаніе подражать древней поэзіи скальдовъ-менестрелей древней Скандинавіи, — племя, которое такъ удачно обозначено поэтомъ-лауреатомъ:
«Строгіе въ приговорахъ, терпѣливые въ страданіяхъ, они смѣются при видѣ смерти».
Поэзія англо-саксовъ, послѣ принятія ими христіанской вѣры и постепеннаго водворенія цивилизаціи, получила иной, болѣе кроткій характеръ; но при обстоятельствахъ, въ которыхъ находилась Ульрика, легко можно предположить, что она возвратилась къ дикимъ напѣвамъ, одушевлявшимъ ея предковъ во время язычества и неукротимой жестокости.
VII. Ричардъ Львиное-Сердце.
правитьОбмѣнъ пощечинами съ веселымъ монахомъ не противорѣчитъ характеру Ричарда I, если разсказы о немъ вѣрны. Въ весьма любопытномъ романсѣ о приключеніяхъ его въ Святой Землѣ и возвращеніи оттуда, упоминается какъ Ричардъ обмѣнялся подобною пощечиною когда былъ плѣнникомъ въ Германіи. Противникомъ его былъ сынъ его главнаго тюремщика, который неосторожно сдѣлалъ ему вызовъ на такое единоборство. Король стоялъ твердо, какъ истинный мужъ, и получилъ ударъ, заставившей его пошатнуться. За то, натерѣвъ предварительно воскомъ руку, — предосторожность, кажется неизвѣстная нынѣшнимъ боксерамъ, — онъ возвратилъ ударъ съ такою силою, что убилъ на мѣстѣ своего противника. См. Ellis’s Specimens of. English Romance, Coeur de Lion.
VIII. Монахи-Самозванцы.
правитьЗамѣчательно, что въ каждомъ классѣ людей находится нѣчто въ родѣ духовныхъ утѣшителей для членовъ общины, занимающейся дѣлами, совершенно противными духу религіи. Шайка нищихъ имѣетъ своего Патрико, и апенинскіе разбойники имѣютъ своихъ монаховъ и пасторовъ, у которыхъ они исповѣдуются и которые имъ читаютъ молитвы. Само собою разумѣется, что такія почтенныя личности должны сообразовать свое поведеніе и свою нравственность съ обычаями общества, въ которомъ живутъ; а если иногда и достигали извѣстной степени уваженія за свои духовныя услуги, то большею частью играютъ весьма смѣшную роль, какъ люди вовсе не соотвѣтствующіе всему ихъ окружающему.
Таковы были напримѣръ воинственный монахъ въ старинной пьесѣ сера Джона Ольдкасла и извѣстный монахъ въ шайкѣ Робина Гуда. Такія личности были также въ дѣйствительности. Существуетъ познаніе дургимскаго епископа противъ безпорядочныхъ служителей церкви, которые присоединялись къ пограничнымъ разбойникамъ и унижали святые обряды, употребляя ихъ въ пользу воровъ, разбойниковъ и грабителей посреди развалинъ и пещеръ, безъ уваженія къ каноническимъ правиламъ, въ разорванномъ и грязномъ платьѣ, въ формахъ вовсе не соотвѣтственныхъ случаю.
IX. Замокъ Конингсбургъ.
правитьКогда я въ послѣдній разъ видѣлъ эти любопытныя развалины минувшихъ временъ, одинъ изъ весьма немногихъ памятниковъ саксонской архитектуры, мнѣ очень хотѣлось составить себѣ родъ теоріи относительно древняго зодчества; это особенно занимало меня, потому, что я былъ хорошо знакомъ съ архитектурою древнихъ скандинавовъ. Мнѣ надо было ѣхать, и я имѣлъ время только взглянуть на Конингсбургъ. Но мысль эта такъ вкоренилась мнѣ въ голову, что я желаю сказать нѣсколько словъ, чтобъ сообщить свои ипотезы, предоставляя впрочемъ лучшимъ антикваріямъ исправить иди и совсѣмъ отвергнуть мои заключенія.
Посѣщавшіе Шотландскіе Острова знакомы съ описаніемъ замковъ, которые жители называютъ Burghs, а горцы означаютъ словомъ Duns. Пеннантъ награвировалъ видъ знаменитаго Дунъ-Дорнадиллы въ Гленельгѣ; тамъ находятся еще многіе, которые по особенному роду архитектуры можно причислить къ временамъ весьма отдаленнымъ. Превосходнѣйшій образецъ ихъ находятся на островѣ Муза.
Замокъ состоитъ изъ одной круглой башни, со стѣнами нѣсколько вогнутыми, такъ что, при нападеніи, защитники, стоя на высотѣ, могли лучше отстоять основаніе. Стѣна сложена изъ грубыхъ камней, тщательно и плотно сложенныхъ, но безъ всякаго цемента. По видимому на башнѣ не было никогда кровли; огонь разводили въ срединѣ пространства, обведеннаго стѣною, которая вѣроятно была построена для защиты совѣта племени, собиравшагося около огня. Но хотя искуство зодчихъ и не въ состояніи было устроить крыши, за то устроило комнаты во внутренности самыхъ стѣнъ. Ограда состояла изъ двойной стѣны, внутренняя отстояла фута на два отъ наружной, и обѣ соединялись посредствомъ нѣсколькихъ рядовъ концентрическихъ, плоскихъ камней, составлявшихъ такимъ образомъ нѣсколько этажей различной высоты, до самой вершины башни. Каждая изъ этихъ галерей имѣла четыре окна, расположенныя одни надъ другими. Эти четыре перпендикулярныя окна пропускали воздухъ, жаръ или по крайней мѣрѣ дымъ во всѣ галереи. Входъ изъ галереи въ галерею также носитъ на себѣ характеръ первобытныхъ временъ. Наклонная тропинка идетъ винтообразно до самой вершины. На наружной сторонѣ нѣтъ оконъ, и можно прибавить къ этому, что тамъ находится четыреугольное, иногда круглое углубленіе, куда обитатели замка могли убирать овецъ и другихъ домашнихъ животныхъ.
Таковъ былъ общій характеръ архитектуры этого ранняго періода, когда жители сѣвера носились но морскимъ волнамъ и приносили въ свои грубыя жилища добычу отъ народовъ образованныхъ. На Шетландскихъ Островахъ находится нѣсколько десятковъ такихъ бурговъ, занимающихъ мѣста выгодныя по своему положенію. Я помню остатки одного изъ нихъ на островѣ нсбольшагб озера близъ Лервика, соединявшагося съ моремъ. Туда можно было входить только особеннымъ образомъ, посредствомъ шоссе или плотины, устроенной на три или четыре вершка ниже уровня воды. Это шоссе составляло острый уголъ при приближеніи къ бургу, — обстоятельство, безъ сомнѣнія хорошо извѣстное его обитателямъ; но весьма вѣроятію, что человѣкъ, приходившій съ враждебнымъ намѣреніемъ и незнакомый съ мѣстностію, попадалъ въ озеро, имѣющее въ этомъ мѣстѣ отъ шести до семи футовъ глубины. Эта выдумка должно быть принадлежитъ какому нибудь Вобану или Когорну тѣхъ первобытныхъ временъ.
Стиль этихъ зданій показываетъ, что архитекторъ не зналъ употребленія извести, ни другаго рода цемента, не умѣлъ ни воздвигнуть свода, ни устроить кровли, ни сдѣлать лѣстницы, и не смотря на то, съ большимъ искуствомъ избиралъ мѣста для бурговъ и устраивалъ ихъ правильно, такъ какъ самыя зданія доказываютъ успѣхъ въ искуствѣ, что съ трудомъ можно примирить съ незнаніемъ простыхъ отраслей архитектуры.
Я всегда думалъ, что самыя любопытныя и полезныя разысканія антикварія должны стремиться къ тому, чтобъ показать успѣхи общества, восходя къ усиліямъ, употреблявшимся въ отдаленные вѣка для усовершенствованія первоначальныхъ изобрѣтеній до тѣхъ поръ пока эти изобрѣтенія достигали превосходства или, какъ часто случалось, пока не уступали мѣста новымъ основнымъ открытіямъ, замѣнявшимъ первобытную систему и слѣдовавшія за нею улучшенія. Представимъ,.напримѣръ, что недавно открытое освѣщеніе газомъ усовершенствуется до того, что будетъ употребляться даже въ домашнемъ быту и замѣнитъ собою всѣ новѣйшіе способы освѣщенія: черезъ нѣсколько вѣковъ, цѣлое общество антикваріевъ придетъ въ смятеніе, нашедши пару щипцовъ, — и сколько ученыхъ теорій разовьется тогда для изъясненія формы и употребленія такого страннаго инструмента!
Слѣдуя тому же правилу, я полагаю, что старый Крнингсбургскій замокъ, — я говорю о саксонской его части, — составляетъ какъ-бы шагъ впередъ отъ дикой архитектуры, если только заслуживаетъ она это названіе, общей саксамъ со всѣми другими сѣверными народами. Работники научились употреблять цементъ и строитъ кровли — это уже большое усовершенствованіе передъ первыми бургами. Но по круглой башнѣ, замѣчаемой только въ самыхъ древнихъ замкахъ, по комнатамъ, устроеннымъ въ стѣнахъ и сводахъ, по трудности всходить съ нижняго этажа въ верхній, Конингсбургъ сохраняетъ всю простоту своего происхожденія и указываетъ, какимъ долгимъ и постепеннымъ путемъ людямъ удалось перейдти отъ грубыхъ и безпокойныхъ жилищъ замка Музы до великолѣпныхъ норманскихъ палатъ,.воздвигнутыхъ въ готическомъ, строгомъ и граціозномъ стилѣ.
Не знаю, новы ли эти замѣчанія и будутъ ли они подтверждены изысканіемъ болѣе тщательнымъ, но по бѣглому взгляду мнѣ кажется, что Конингсбургъ предметъ, достойный изученія для тѣхъ, которые пожелаютъ писать исторію архитектуры до норманскаго завоеванія.
Очень желательно было бы, чтобъ снята была модель съ замка Музы, о которомъ планъ не можетъ дать яснаго понятія.
Вотъ описаніе замка Конингсбурга:
"Замокъ обширенъ; наружныя стѣны его тянутся по красивой отлогости берега рѣки; на этой отлогости высоко поднимается холмъ, гдѣ возвышается зданіе, построенное въ верхней части небольшой, но богатой и роскошной долины, образуемой амфитеатромъ тѣнистыхъ холмовъ, орошаемыхъ тихими водами Дона. Возлѣ замка виднѣется насыпь, которую называютъ могилою Генгиста. Съ лѣвой стороны, у входа стоитъ круглая башня съ наклоннымъ основаніемъ: на наружныхъ стѣнахъ много такихъ башенъ. Въѣздъ въ замокъ снабженъ рѣшетками; ровъ и подъемный мостъ съ восточной стороны двойные, и очень круты; на верху кладбищенской стѣны есть могильный камень съ высѣченнымъ рельефно изображеніемъ двухъ вороновъ или подобныхъ имъ птицъ: на югъ отъ кладбища находится старинный камень, возвышающійся наподобіе гроба, на немъ высѣчены изображенія двухъ человѣкъ: одного на лошади, а другаго покрытаго щитомъ и поражающаго огромную крылатую змѣю; позади его — человѣкъ, держащій въ рукѣ щитъ; вѣроятно, это одинъ изъ тѣхъ грубо сдѣланныхъ крестовъ, которые часто попадаются въ этой странѣ. Имя Конингсбурга, приписываемое этому замку въ старинныхъ бретонскихъ изданіяхъ, заставляетъ думать, что онъ былъ резиденціею саксонскихъ королей. Въ послѣдствіи онъ принадлежалъ королю Гарольду. Завоеватель уступитъ его Вильяму Баррену со всѣми правами и привилегіями, которыя, говорятъ, простирались на двадцать четыре города. Въ углу площади неправильной формы возвышается большая башня, построенная на небольшомъ возвышеніи, которое размѣромъ своимъ равняется съ нею; въ этомъ мѣстѣ шесть огромныхъ столбовъ со сводами принимаютъ почти вертикальное направленіе и держатъ на себѣ зданіе. Внутренность башни образуетъ совершенный кругъ, имѣющій двадцать одинъ футъ въ діаметрѣ; стѣны толщиною въ четырнадцать футовъ. Въ башню ведетъ длинный рядъ очень крутыхъ ступеней, имѣющихъ въ ширину четыре съ половиною фута и подымающихся на югъ къ низенькой двери, надъ которой возвышается круглая арка, пересѣкаемая большимъ камнемъ. За эгою дверью находится лѣстница, идущая въ толщѣ стѣны и не сообщающаяся съ комнатою перваго этажа; въ срединѣ башни есть просвѣтъ. Каждая изъ нижнихъ комнатъ освѣщается только щелью, сдѣланною въ полу третьяго этажа; нижняя комната, равно какъ и та, которая находится надъ нею, украшена шлифованными камнями; въ обѣихъ комнатахъ сохранились колпаки отъ каминовъ съ арками, утвержденными на тройномъ ряду столбовъ, близко другъ отъ друга отстоящихъ. Въ третьемъ этажѣ, или въ сторожевой комнатѣ, есть небольшое убѣжище, которое вѣроятно служило спальнею: тамъ находится круглое окно и ниша для помѣщенія изображенія святаго, или сосуда съ святою водою. Мистеръ Кингъ полагаетъ, что построеніе этого саксонскаго замка относится къ первымъ временамъ гептархіи. Мистеръ Ватсонъ такъ описываетъ его: "Съ перваго этажа во второй (третій, считая отъ земли) ведетъ лѣстница, шириною въ пить футовъ, устроенная въ стѣнѣ и оканчивающаяся въ четвертомъ этажѣ, считая отъ поверхности земли; въ двухъ ярдахъ отъ двери, наверху этой лѣстницы есть отверстіе, обращенное почти на востокъ; въ него можно проникнуть идя по окраинѣ стѣны, съуживающейся на восемь вершковъ въ каждомъ этажѣ. Этътъ послѣдній проходъ ведетъ въ комнату, или часовню, имѣющую отъ десяти до двѣнадцати футовъ въ ширину и отъ пятнадцати до шестнадцати въ вышину; сводъ изъ тесаннаго камня поддерживается небольшими круглыми колонами, также каменными; капители и арки саксонсНаго стиля; подъемныя окна, съ двухъ сторонъ стѣны, почти на четыре фута отъ пола; тутъ и каменный басейнъ съ отверстіемъ и желѣзною трубою, посредствомъ которой можно было пустить воду въ басейнъ или переливать ее черезъ стѣну. Эта часовня принадлежитъ къ числу столбовъ со сводами; но снаружи ни по чему нельзя подозрѣвать ея существованіе, ибо самое окно ея есть не болѣе какъ длинная и узкая трещина, едва видимая при приближеніи къ башнѣ. Влѣво отъ часовни небольшая молельня, вдѣланная въ толщу стѣны; она вышиною въ восемь, а шириною въ шесть футовъ, имѣетъ нишу, и освѣщена также щелью, въ четвертомъ этажѣ, въ десяти футахъ къ западу отъ двери, ведущей къ часовнѣ, есть лѣстница, которая идетъ на самый верхъ башни: она сдѣлана также внутри стѣны, имѣющей наверху три ярда толщины. Каждый этажъ почти въ пятнадцать футовъ вышины, такъ что вся башня вышиною въ семьдесять пять футовъ. Внутренность ея образуетъ кругъ до двѣнадцати футовъ въ діаметрѣ. Колодезь въ самой серединѣ башни заваленъ каменьями. — Gough’s Edition of Camden)s Britania. Second edition, vol. III. p. 267.
Иллюстраціи романа Айвено.
правитьКартины.
правитьРевека и Боа Гильберъ у костра.
Лэди Роэна.
Политипажи.
правитьФаксимиле Вальтера Скотта у
Кастльгэтъ въ Іоркѣ
Гуртъ и Вамба
Вамба разсуждаетъ съ Гуртомъ
Гуртъ и Вамба гонятъ свиней по лѣсу
Ротервудъ
Ротервудская церковь
Столовая Седрика
Спальня у саксовъ
Стрѣлокъ останавливаетъ Исаака
Сраженіе тупымъ оружіемъ
Сраженіе острымъ оружіемъ
Гуртъ у Исаака
Гуртъ и Мельникъ, дерущіеся на палкахъ
Роэна возлагаетъ вѣнецъ на голову Айвено
Сраженіе при Гастингсѣ
Замокъ въ Ашби
Костюмъ нормана
Пиръ въ замкѣ Ашби
Замокъ Кардифъ
Черный Рыцарь и пустынникъ
Саксонскіе менестрели
Нападеніе въ лѣсу на Седрика и его свиту
Монастырь Тука (часовня клерка Копменгурста)
Замокъ Торквильстонъ (Мидльгамъ)
Де Браси и Роэна
Урфрида и Ревека
Ревека и рыцарь храма
Каѳедральный соборъ въ Кентербури
Норманская зала (Замокъ Гедингамъ въ Эсексѣ)
Рака Эдуарда Исповѣдника
Ревека и Айвено
Взятіе замка приступомъ
Дѣлежъ добычи между стрѣлками
Исаакъ и Локслей
Убѣжище Робина Гуда
Ричмондскій замокъ въ Іоркширѣ
Норманская башня въ Ричмондскомъ замкѣ
Клифордская башня
Склепъ въ Ричмондскомъ замкѣ
Томасъ Бекетъ порицаетъ Генриха II
Командорство рыцарей Іоанна
Исаакъ и Боманоаръ
Жорвоское абатство
Ревека передъ судомъ Боманоара
Ревека дѣлаетъ вызовъ
Ричардъ I
Ричардъ пируетъ у Робина Гуда въ Шервудскомъ лѣсу
Замокъ Конингсбургъ
Саксонскія ворота
Часовня Конингсбургскаго замка
Айвено испрашиваетъ у отца прощеніе
Ревека и Роэна
Склепъ, гдѣ хранится изображеніе Ричарда
Продольный разрѣзъ Конингсбургскаго замка
Примечания
править- ↑ См. ниже «Посвященіе доктору Драйасдусту».
- ↑ Эта любопытная поэма найдена докторомъ Ирвингомъ и напечатана въ Эдинбургѣ. Авторъ.
- ↑ Подобно пустыннику, пастухъ проступалъ законы, и охотился въ королевскомъ лѣсу, но не стрѣлялъ, а ловилъ звѣрей силками; подобію пустыннику, у него были особенныя фразы при угощеніи, какъ напр. Passelodion и Berafriend. Едва ли можно объяснить чѣмъ нибудь страсть нашихъ предковъ къ подобной болтовнѣ, если не тѣмъ, что «стакану все простительно». Авторъ.
- ↑ Въ трупахъ, окоченѣлыхъ послѣ смерти, она искала легкихъ съ здоровыми волокнами, желая вызвать въ нихъ голосъ.
- ↑ Имя Чосера.
- ↑ Это предположеніе совершенно оправдалось: ученый другъ мои получилъ письмо не ранѣе, какъ черезъ годъ. Упоминаю объ этомъ обстоятельствѣ потому, что можетъ быть джентльменъ, управляющій теперь почтовымъ вѣдомствомъ и любящій науки, догадается наконецъ понизить настоящую огромную почтовую таксу и тѣмъ окажетъ услугу корреспондентамъ главнѣйшихъ литературныхъ и антикварныхъ обществъ. Я слышалъ, что однажды былъ уже сдѣланъ подобный опытъ; по почтовая повозка сломалась подъ тяжестью пакетовъ, адресованныхъ членамъ общества древностей, и это дѣло бросили, какъ опасное. Впрочемъ, повозки можно бы дѣлалъ прочнѣе, ось покрѣпче, колеса побольше, такъ что они могли бы выдержать тяжесть антикварной учености; если отъ этого повозки будутъ двигаться медленнѣе, то тѣмъ пріятнѣе будетъ для такихъ спокойныхъ путешественниковъ, какъ я. Л. Т.
- ↑ Мистеръ Скинъ Рубислау, вкусу и искуству котораго авторъ обязанъ собраніемъ гравюръ, изображающихъ различныя мѣстности, упоминаемыя въ его романахъ. Авторъ.
- ↑ См. Прилож. I, Лѣсничій, обрѣзывающій когти собакъ.
- ↑ Непереводимая игра словъ. Свинья (swine) на англійскомъ языкѣ слово саксонское, а свинина (porc) французское.
- ↑ Ochs, быкъ.
- ↑ Beef, boeuf, говядина.
- ↑ Calf, теленокъ, саксонское слово.
- ↑ Veau, телятина, французское слово.
- ↑ См. Прил. II, Рабы-негры.
- ↑ Словомъ Cnichts саксы обозначали вооруженную свиту, иногда вольную, иногда состоявшую изъ васалловъ, но во всякомъ случаѣ людей выше обыкновенныхъ служителей, какъ въ королевскомъ дворѣ, такъ въ домѣ тановъ и альдерыаповъ: по изъ слова Cnichits произошло Knight, равнозначащее на англійскомъ языкѣ норманскому Chevalier (рыцарь); потому я и не употреблялъ его въ первоначальномъ значеніи, во избѣжаніе сбивчивости, а пользуюсь словомъ warders (стражи). Авторъ.
- ↑ Таковы были напитки, употреблявшіеся у саксовъ, по свидѣтельству г. Турпера. Morat дѣлался изъ меда и ягоднаго сока; наливка (pigment) состояла изъ пріятной смѣси вина съ пряностями, подслащенными медомъ; прочіе напитки не требуютъ объясненія. Авторъ.
- ↑ Вильгельмъ Завоеватель увеличилъ число законовъ, запрещавшихъ охотиться и изложенныхъ въ Лѣсной Хартіи, которая въ саксонскомъ кодексѣ была очень невзыскательна. Строжайшія наказанія опредѣлялись тому кто нарушитъ новый норманскій законъ: всѣ собаки, найденныя въ 10 миляхъ отъ королевскаго лѣса, были expeditati, т. е. подвергаемы той же операціи, которой подвергся бѣдный Фангсъ. Всякій владѣлецъ, державшій у себя неизуродованную такимъ образомъ собаку, объявлялся измѣнникомъ противъ короля.
- ↑ Норманы отличались отъ простолюдиновъ еще болѣе охотничьими терминами, чѣмъ языкомъ. Предметы ихъ преслѣдованія, птицы и животныя четвероногія, перемѣняли ежегодно названія, и отъ того возникли сотни условныхъ терминовъ, незнаніе которыхъ считалось предосудительнымъ для истиннаго джентльмена. Начало этой науки приписываютъ серу Тристрему, знаменитому своею трагическою интригою съ прекрасною Изолтею. Такъ какъ норманы присвоили себѣ исключительное право охоты, то и термины эти были всѣ французскіе. Авторъ.
- ↑ Близъ Норталлертона была, въ 1138 году, знаменитая битва между англичанами и шотландцами, извѣстная подъ именемъ битвы Св. Знамени. Мѣсто, гдѣ она происходила, до сихъ поръ называется Standard-Hill. Чтобъ возбудить мужество англичанъ, іоркскій архіепископъ далъ имъ священное знамя, принадлежавшее Беверлейскому Монастырю.
- ↑ Золотая монета, бывшая тогда въ большомъ употребленія у евреевъ.
- ↑ Въ это время евреи подчинены были особенной управѣ, налагавшей на нихъ страшные поборы. Авторъ.
- ↑ Полагаютъ, что подобные маскарады дали начало щитодержцямъ въ геральдикѣ. Авторъ.
- ↑ Вальтеръ Тирель былъ одинъ изъ придворныхъ Вильгельма Рыжаго, котораго Тирель убилъ на охотѣ, по нечаянно, какъ увѣряютъ нѣкоторые историки.
- ↑ Берегись, иду.
- ↑ Beau-séant было названіе знамени рыцарей храма, которое было въ половину черное, въ половину бѣлое, — для показанія, какъ говорятъ, что рыцари храма были кротки и добры для христіанъ, но черны и страшны для невѣрныхъ. Авторъ.
- ↑ Заслужить подобный эпитетъ считалось между саксами весьма постыднымъ дѣломъ. Даже Вильгельмъ Завоеватель, вообще ненавидимый ими, привлекъ подъ свои знамена многочисленную армію англо-саксовъ, обѣщая обозначать словомъ nidering (презрѣнный) всякаго, кто останется дона. Бартолинусъ говоритъ, что это слово имѣло то же вліяніе на датчанъ. Авторъ.
- ↑ Clerk, церковнослужитель.
- ↑ За здравіе ваше.
- ↑ За ваше здоровье.
- ↑ Веселый Пустынникъ. Всѣ читатели, нѣсколько знакомые съ литературою среднихъ вѣковъ, узнаютъ въ клеркѣ Копменгурста монаха Тука, веселаго исповѣдника шайки Робена Гуда. Авторъ.
- ↑ См. Прил. III, Искуство менестрелей.
- ↑ Возвращеніе крестоносца. 1) Далеко распространивъ рыцарскую славу, прибылъ крестоносецъ изъ Палестины; битвы и бури зачернили и изодрали крестъ на его плечахъ. Каждый рубецъ на его щитѣ полученъ имъ на полѣ битвы, и въ такомъ видѣ, когда наступилъ мракъ, онъ пѣлъ подъ окномъ своей любезной: 2) Честь и слава красотѣ! Твой рыцарь прибылъ изъ далекой страны; онъ не принесъ съ собой богатства; у него нѣтъ другаго имущества кромѣ оружіи и боеваго коня; шпоры служили ему въ сѣчѣ съ непріятелемъ, копье и мечъ были страшны невѣрнымъ; таковы всѣ трофеи его побѣдъ, они и надежда его получить улыбку Текли. 3) Честь и слава красотѣ! Она внушила такую силу вѣрному рыцарю, что не останется незамѣченною тамъ гдѣ пройдетъ толпа благородныхъ красавицъ; менестрель будетъ пѣть и герольдъ возвѣститъ: Замѣтьте эту дивную красавицу! За взглядъ ея свѣтлыхъ очей была одержана побѣда на поляхъ Аскалона. 4) Замѣть хорошенько ея улыбку: она навострила лезвіе, сдѣлавшее вдовами пятьдесятъ женъ, когда, не смотря на силу и храбрость мусульманъ, пала въ прахъ чалма иконійскаго султана. Видишь ли ты ея локоны, солнечный блескъ которыхъ то выказываетъ, то оттѣняетъ ея бѣлоснѣжную шею? Въ нихъ не вплетены золотыя нити, по за нихъ текла кровь Пайнима. 5) Честь и слава красотѣ! Пусть имя мое будетъ неизвѣстно, вся слава принадлежитъ одной тебѣ. Но, ахъ! Отвори безжалостную рѣшетку: вечерняя роса падаетъ, ночной часъ наступилъ. Привыкнувъ къ теплому вѣтерку Сиріи, я чувствую что сѣверный вѣтеръ пронзаетъ меня смертью: пусть благородная любовь побѣдитъ дѣвическій сгыдъ и осчастливитъ того, ртебѣ столько славы.
- ↑ «Chorus of derry-down» относятъ не только ко времени Гептархіи, но еще ко временамъ друидовъ, которые пѣли его, отправляясь въ лѣсъ за сборомъ священныхъ растеній. Авторъ.
- ↑ Босый монахъ. 1) Я дамъ тебѣ, любезный товарищъ, годъ, два года, обойдти всю Европу отъ Византіи до Испаніи, и ты не найдешь нигдѣ такого веселаго человѣка, какъ босаго монаха. 2) Вашъ рыцарь несется но знаку своей возлюбленной, несется на враговъ, и его приносятъ вечеромъ домой, пронзеннаго копьемъ; я на скоро исповѣдую его; — но кто же утѣшитъ его супругу, какъ не босый монахъ? 3) Вашъ монархъ? Нѣтъ; много властителей желали бы промѣнять свои одежды на нашу рясу и капюшонъ; но кто изъ насъ когда желалъ промѣнять на вѣнецъ сѣрую шайку монаха? 4) Монахъ долго странствовалъ, и гдѣ ни ходилъ, всюду считалъ за свои собственные и домъ и землю, онъ можетъ бродить гдѣ хочетъ, останавливаться гдѣ устанетъ, — домъ каждаго человѣка принадлежитъ босому монаху. 5) Его ждутъ въ полдень, и никто до его прихода не смѣетъ занять лучшаго мѣста, ни съѣсть похлебки изъ сливъ, потому что лучшее кушанье и мѣсто предъ огнемъ неотъемлемыя права босаго монаха. 6) Его ждутъ ночевать и для него готовъ горячій пирогъ; ему наливаютъ темное пиво, а жена лучше оставитъ мужа ночевать въ лужѣ, чѣмъ откажетъ въ мягкомъ ложѣ босому монаху. 7) Многая лѣта сандаліямъ, веревкѣ и капюшону! Они ужасъ дьявола и вѣрные слуги папы, такъ какъ срывать розы безъ шиповъ дано въ удѣлъ только босому монаху.
- ↑ За исключеніемъ того что можно исключитъ.
- ↑ См. 1-ю часть «Король Генрихъ» Шэкспира.
- ↑ См. Прил. IV, Битва при Стамфордѣ.
- ↑ Не можемъ отвѣчать за достовѣрность этого факта, заимствованнаго нами изъ рукописи Вардора. Авторъ.
- ↑ См. Прилож. V. Рядъ желѣзныхъ полосъ надъ раскаленными угольями.
- ↑ Исторія Генриха., изданіе 1806 г. Часть VII, стр. 346.
- ↑ Желательно бы знать, какимъ образомъ пріоръ причислилъ Ніобу къ лику святыхъ. Развѣ въ то время, когда «Панъ далъ Моисею свой языческій рогъ». Авторъ.
- ↑ Миръ съ вами!
- ↑ И вамъ также, прошу, почтенный отецъ, о вашей милости.
- ↑ Ла Маншъ.
- ↑ Дерзость и высокомѣріе.
- ↑ «Mantelets and pavisses». Mantelets были подвижныя крыши изъ досокъ, подъ которыми встарину наступали осаждающіе при нападенія на укрѣпленныя мѣста. Pavisses, родъ огромныхъ щитовъ, закрывавшихъ всего человѣка въ такихъ же случаяхъ. Авторъ.
- ↑ При каждомъ готическомъ замкѣ и городѣ било за наружною стѣной укрѣпленіе, состоявшее изъ палисадовъ, называвшихся заставами, которыя часто бывали мѣстомъ горячихъ схватокъ, потому что необходимость требовала взять ихъ прежде приступа къ самымъ стѣнамъ. Многіе воинскіе подвиги, украшающіе рыцарскія описанія Фроасара, происходили у заставъ осажденныхъ мѣстъ. Авторъ.
- ↑ Автору кажется, что это мѣсто есть подражаніе явленію Филидаспа предъ Манданой, въ то время когда горитъ Вавилонъ, и онъ предлагаетъ навлечь ее изъ пламени. Но похищеніе, если оно тутъ есть, было бы слишкомъ жестоко наказано, когда бы пришлось отыскивать образецъ этого подражанія въ безчисленныхъ томахъ «Великаго Кира». Авторъ.
- ↑ См. Прил. VI, Смертная пѣснь Ульрики.
- ↑ Въ прежнія времена поты на рожкѣ изображались словами, и въ старинныхъ охотничьихъ сборникахъ означались не музыкальными знаками, а буквами. Авторъ.
- ↑ См. Прилож. VII, Ричардъ Львиное Сердце.
- ↑ Наложить руку на служителей Бога.
- ↑ Говорятъ, какой-то комисаръ получилъ подобное же утѣшеніе отъ главнокомандующаго, которому жаловался на офицера, поступившаго съ нимъ такъ же, какъ поступилъ Алланъ съ пріоромъ. Авторъ.
- ↑ Только въ случаѣ нужды, для избавленія себя отъ холода.
- ↑ Отъявленный негодяй.
- ↑ Принадлежатъ къ священнымъ вещамъ.
- ↑ См. прилож. VIII, Монахи-самозваицы.
- ↑ Гай и Бевисъ — знаменитые воители, упоминаемые въ англійскихъ хроникахъ и народныхъ балладахъ.
- ↑ Реджинальдъ Фитцурзъ, Вильямъ де Тряси, Гюгъ до Морвиль и Ричардъ Брито, придворные Генриха II, убившіе знаменитаго Томаса Бекета. Авторъ.
- ↑ Учрежденія для мѣста жительства рыцарей храма назывались «прецепторіи», и титулъ первенствующаго въ орденѣ былъ «прецепторъ»; начальствующіе рыцари Святаго Іоанна назывались «командорами», а ихъ жилища «командорствами». Но должно замѣтить, что эти названія употреблялись также безъ различія. Авторъ.
- ↑ Убивать всегда льва. Въ постановленіяхъ рыцарей храма эта фраза повторяется въ различныхъ формахъ и встрѣчается почти въ каждой главѣ, какъ бы лозунгъ ордена; этимъ оправдывается частое повтореніе его въ устахъ великаго магистра. Авторъ.
- ↑ Левит. Гл. XIII.
- ↑ Эдиктъ этотъ запрещаетъ всякое вольное обращеніе съ женщинами. Авторъ.
- ↑ Читатель можетъ найдти это правило въ уставахъ братства рыцарей хрома, принадлежащихъ къ твореніямъ святаго Бернарда.
- ↑ Capul, т. e. лошадь; въ болѣе ограниченномъ значеніи рабочая лошадь. Авторъ.
- ↑ Въ балладѣ о Робинѣ Гудѣ мы узнаемъ, что этотъ знаменитый разбойникъ принималъ иногда или Локслея отъ названія деревни, въ которой онъ родился, но гдѣ именно лежала эта деревня, въ балладѣ не говорится. Авторъ.
- ↑ Виновата, признаюсь виновнымъ.
- ↑ См. Прил. IX, Замокъ Конингсбургъ.
- ↑ The crowlit, или crowd было родъ скрипки. Rote, родъ гитары, или hurdy-gurdy; на струны ея дѣйствовали посредствомъ колеса, отъ котораго инструментъ получилъ свое названіе. Авторъ.
- ↑ Nidering — обезславленный.
- ↑ Воскресеніе Ательстэна подверглось сильной критикѣ, какъ совершенно неправдоподобное даже для такого фантастическаго сочиненія. Это было какъ бы tour de force, къ которому автора принудили неотступныя убѣжденія его друга и издателя, не могшаго примириться съ мыслью, что сакса свели въ могилу. Авторъ.
- ↑ Да будетъ воля Твоя!
- ↑ Судьба его рѣшена на чужомъ берегу, у ничтожной крѣпости, «простою» рукою. Онъ оставилъ по себѣ имя, отъ котораго дрожалъ міръ, но которое можетъ служитъ только для нравоученія или для украшенія романа.
- ↑ Полночный воронъ отыскалъ себѣ печальное мѣстечко между развалинами церкви; жестокій завоеватель, — горестное событіе! — разрушилъ городокъ, желая расширить поле для своей охоты.
- ↑ Dissertation on Romance and Minstrelsy, prefixed to Ritson’s Ancient Metrical Romances, p. CLXXXVII.
- ↑ Tulchan — телячья кожа, набитая шерстью; такое чучело ставятъ передъ коровою, у которой издохъ теленокъ, чтобъ она не потеряла молока. Понятно какое сходство существовало между тульченомъ и епископомъ, назначаемымъ для того только, чтобъ онъ передавалъ доходы съ бенефицій своему высокому покровителю. Авторъ.