Айвенго (Скотт; 1845)/ДО

Айвенго
авторъ Вальтер Скотт, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Ivanhoe, опубл.: 1819. — Перевод опубл.: 1845. Источникъ: az.lib.ru

РОМАНЫ ВАЛЬТЕРА СКОТТА. ТОМЪ VI.

АЙВЕНГО.

ВВЕДЕНІЕ.

Авторъ разсказовъ Уэверлея шелъ до-сихъ-поръ стезею народности, и можетъ, въ своей области литературы, назваться l’enfant gâté успѣха. Впрочемъ, вѣроятно, частое появленіе сочиненій его можетъ наконецъ утомить снисхожденіе публики, если онъ не придастъ новаго вида послѣдующимъ своимъ произведеніямъ. Шотландскіе обычаи, шотландское нарѣчіе и шотландскіе характеры, будучи болѣе-всего ему извѣстны, составляли основаніе, на которомъ сосредоточивался эффектъ его разсказа. Ясно, однакожъ, что этотъ родъ занимательности, исключительно находясь въ зависимости отъ нихъ, сдѣлается однообразнымъ и скучнымъ, и читатель скажетъ, вмѣстѣ съ Эдвиномъ сказки Парнелля: «Кончено очарованіе; велите ему остановиться: мы видѣли уже скачокъ его.»

Ничто не можетъ быть опаснѣе для художника, какъ усвоить (если онъ только въ состояніи предупредить это) себѣ характеръ манерности или заслужить мнѣніе, что онъ способенъ пріобрѣсти успѣхъ въ одномъ только особенномъ и ограниченномъ родѣ. Вообще, публика готова думать, что тотъ, кто понравился ей въ одномъ родѣ, по свойству своего дарованія, не можетъ достигнуть совершенства въ другихъ родахъ. Вліяніе такого нерасположенія, со стороны публики, къ виновникамъ забавъ ея, когда они стараются расширить средства для ея увеселенія, можно видѣть въ рецензіяхъ простонародной критики относительно артистовъ и актеровъ, которые пытаются перемѣнить характеръ своихъ дѣйствій, чтобъ такимъ образомъ разширить область своего искусства.

Есть нѣкоторая справедливость въ этомъ мнѣніи, какъ и всегда бываетъ во всемъ, касающемся общей идеи. Очень-часто случается, что актёръ, обладая въ высшей степени качествами, необходимыми хорошему комику, не можетъ достигнуть совершенства въ трагедіи; а въ живописи и литературѣ, часто, художникъ и поэтъ превосходны только въ образѣ мыслей и силѣ выраженій, тѣсно связанныхъ съ ихъ предметомъ. Но еще чаще та же способность, доставляющая человѣку народность въ одномъ родѣ, ведетъ его къ успѣху и въ другомъ, и это гораздо-болѣе относится къ литературнымъ произведеніямъ, чѣмъ къ живописи или драматическому искусству, потому-что дѣйствующій въ этой области не связанъ ни подробностями очертаній, ни воспроизведеніемъ лица по его особеннымъ частямъ, ни механическимъ употребленіемъ кисти.

Справедливо это разсужденіе, или нѣтъ, авторъ настоящей повѣсти чувствуетъ, что, ограничиваясь предметами чисто-шотландскими, онъ не только утомитъ снисхожденіе своихъ читателей, но и ограничитъ собственныя средства къ доставленію имъ удовольствія. Въ странѣ высоко-образованной, гдѣ столько геніевъ стремятся къ доставленію занятій публикѣ, новый предметъ, имъ представляемый, есть невѣдомый источникъ въ пустынѣ: «люди благословляютъ свою звѣзду и называютъ этотъ источникъ наслажденіемъ».

Но когда люди, лошади, верблюды и дромадеры напьются изъ источника, вода его возбуждаетъ отвращеніе въ тѣхъ, которые первые пили ее съ жадностью; и кто оказалъ услугу новаго открытія, долженъ, если хочетъ поддержать свою репутацію, устремить дарованіе свое для открытія новыхъ, еще-неизвѣстныхъ источниковъ.

Если авторъ, чувствуя ограниченность предметовъ своихъ, вздумаетъ поддержать свою репутацію, придавая прелесть новизны томамъ того же характера, который прежде удался ему, то ясно уже, что онъ нѣкоторымъ образомъ упадаетъ. Если рудникъ истощенъ, необходимо истощается сила и способность рудокопа. Если онъ рабски подражаетъ разсказамъ, заслужившимъ ему успѣхъ, ему нечего удивляться, что они перестаютъ нравиться. Если онъ со всевозможными усиліями постарается отъискать иную точку воззрѣнія на тѣ же предметы, онъ скоро откроетъ, что истощилось все ясное, граціозное, естественное; и для пріобрѣтенія необходимаго очарованія новости, онъ впадаетъ въ каррикатурность, или, стараясь казаться обыкновеннымъ, искажаетъ свое созданіе.

Можетъ-быть, вовсе ненужно исчислять причины, по которымъ авторъ «шотландскихъ повѣстей», какъ онѣ по-большей-части называются, пожелалъ испытать свои силы на предметахъ чисто-англійскихъ. Намѣреніе его было, въ то же время, сдѣлать опытъ по-возможности полнымъ, чтобъ представить публикѣ новое сочиненіе какъ-бы неизвѣстнаго автора, для того, чтобъ не соединялось съ нимъ предубѣжденія (полезнаго ли, вреднаго ли для него) къ новому произведенію «автора Уэверлея»; но отъ такого намѣренія онъ потомъ отказался по причинамъ, ниже сего изложеннымъ.

Время предпринятаго имъ разсказа относилось къ царствованію Ричарда I, не потому только, что оно представляло обиліе характеровъ, которыхъ одни имена должны уже были привлечь общее вниманіе, но и потому, что выказывало различіе между Саксонцами, обработывавшими землю, и Норманами, которые, господствуя какъ завоеватели, но хотѣли смѣшиваться съ покоренными или признавать ихъ своими соотечественниками. Идея этого различія заимствована изъ трагедіи простосердечнаго и злополучнаго Логана «Runa Hiede», въ которой, около того же періода, авторъ видѣлъ Саксонцевъ и норманскихъ бароновъ во враждѣ между собою. Онъ не помнитъ, чтобъ было тамъ какое-нибудь намѣреніе исказить обычаи и чувствованія обоихъ племенъ; но, дѣйствительно, исторія была искажена представленіемъ Саксовъ въ видѣ высокомѣрныхъ воинственныхъ бароновъ.

Впрочемъ, Саксы существовали какъ народъ, и нѣкоторыя изъ древнихъ саксонскихъ фамилій обладали богатствомъ и силою, хотя и составляли исключеніе изъ цѣлаго племени, бывшаго въ униженномъ состояніи. Автору казалось, что существованіе двухъ племенъ въ одной странѣ (побѣжденныхъ, отличавшихся грубыми, суровыми. простыми нравами и духомъ свободы, оставшимся отъ прежнихъ законовъ и постановленіи, — и побѣдителей, проникнутыхъ горделивымъ духомъ воинской славы, личной храбрости и всѣмъ, что давало имъ названіе «цвѣта рыцарства»), въ соединеніи съ другими характерами, принадлежавшими къ тому же времени и къ той же странѣ, могло занять читателей, если только авторъ исполнитъ дѣло свое настоящимъ образомъ.

Съ нѣкотораго времени, Шотландія такъ часто была выставляема на сценѣ того, чти условились называть историческимъ романомъ, что письмо Лауренса Темплтона^[1] дѣлается въ нѣкоторомъ отношеніи необходимымъ. Авторъ отсылаетъ читателя къ этому письму, какъ къ предисловію, выражающему тѣ намѣренія и мнѣнія, которыя имѣлъ онъ, принимаясь за этотъ родъ сочиненій; но онъ нисколько не предполагаетъ, что достигъ цѣли, которую имѣлъ въ виду.

Почти нѣтъ надобности прибавлять, что авторъ не имѣлъ нималѣйшаго намѣренія выставлять г-на Темплтона лицомъ дѣйствительнымъ. По нѣчто въ родѣ продолженія «Разсказовъ моего Хозяина» было недавно предпринято однимъ иностранцемъ, и авторъ полагалъ, что это посвятительное письмо можетъ быть принято за такое же подражаніе, поставитъ любопытныхъ на ложную дорогу и заставитъ ихъ подумать, что у нихъ передъ глазами сочиненія новаго автора.

Когда большая часть сочиненія была окончена и отпечатана, издатели, видѣвшіе въ немъ зародышъ успѣха, сильно возстали противъ намѣренія издать его безъ имени и доказывали, что выгодно будетъ обнародовать его подъ именемъ «автора Уэверлея». Авторъ не оказалъ сопротивленія, потому-что начиналъ раздѣлять мнѣніе доктора Уйлира, въ превосходной повѣсти миссъ Эджвортъ «Manoeuvring», именно, что «trick upon trick» т. е. «хитрость на хитрости» утомитъ терпѣніе снисходительной публики и будетъ какъ-бы злоупотребленіемъ ея добраго расположенія.

Въ-слѣдствіе этого, книга явилась какъ продолженіе «Повѣстей Уэверлея»; и неблагодарно было бы не сознаться, что она заслужила такой же снисходительный пріемъ, какъ и ея предшественницы.

Надлежащее понятіе о характерахъ Еврея, тампліера, начальника наемниковъ или вольнаго отряда, какъ ихъ называли, и другихъ лицъ, относящихся къ тому же періоду, читатель, безъ сомнѣнія, получилъ уже изъ исторіи.

Одно происшествіе въ повѣсти, заслужившее похвалу многихъ читателей, прямо заимствовано изъ древняго романа. Я разумѣю встрѣчу короля съ монахомъ Тукомъ въ келльѣ веселаго пустынника. Общій тонъ разсказа принадлежитъ всѣмъ странамъ и всѣмъ этого рода разсказамъ, повѣствующимъ о странствованіяхъ переодѣтаго государя, который, отъискивая предметы для забавы и поученія въ низшихъ слояхъ общества, встрѣчаетъ приключенія, забавляющія читателя или слушателя противоположностью между нежданымъ появленіемъ монарха и его настоящимъ характеромъ. Восточные сказочники берутъ предметы свои изъ странствованій Гаруна-аль-Рашида съ его вѣрными спутниками, Мезруромъ и Джіафаромъ, въ полночь, по улицамъ Багдада; и шотландскія преданія повѣствуютъ о подобныхъ же подвигахъ Іакова V, извѣстнаго въ этихъ походахъ подъ именемъ «Goodman of Ballengeigh», подобно тому, какъ повелитель правовѣрныхъ, сохраняя инкогнито, назывался Иль-Бондокани. Французскіе менестрели воспѣваютъ ту же народную тэму. Сохранился норманскій оригиналъ шотландскаго романа о Рольфѣ Кольціарѣ, въ которомъ Карлъ-Великій представленъ въ видѣ неизвѣстнаго гостя, пришедшаго къ одному угольщику^[2]. Кажется, этотъ романъ послужилъ основаніемъ для другихъ поэмъ того же рода.

Въ веселой Англіи существуетъ безчисленное множество балладъ на эту тэму. Поэма Джона-Дворецкаго (the Reeve or Steward), упоминаемая епископомъ Перси въ «Reliques of English Poetry», предметомъ своимъ имѣетъ то же происшествіе; сверхъ-того, у насъ есть «Король и Кожевникъ Тамуортскій», «Король и Мельникъ Мансфайльдскій» и другія подобныя повѣсти. Но сказка въ томъ родѣ, которой преимущественно обязанъ авторъ «Айвенго», двумя столѣтіями древнѣе упомянутыхъ выше.

Она обнародована была сначала въ любопытномъ сборникѣ древней литературы, составленномъ соединенными трудами сэра Эджертона Брайджа и г. Газльвуда въ періодическомъ изданіи «British Bibliographer». Оттуда она заимствована г. Чарльзомъ Генри Гэртсгорномъ, издателемъ любопытной книги: «Древнія Повѣсти, извлеченныя изъ достовѣрныхъ источниковъ, 1829». Г. Гэртсгорнъ, въ доказательство достовѣрности настоящаго отрывка, представляетъ статью «Библіографовъ» полъ названіемъ «Король и Пустынникъ». Съ нѣкоторою перемѣною содержаніе его похоже на встрѣчу короля Ричарда и монаха Тука.

Король Эдуардъ (мы не можемъ сказать, который именно изъ монарховъ этого имени, но по характеру и привычкамъ полагаемъ, что Эдуардъ IV) отправился съ своею свитою на охоту въ Шервудскій Лѣсъ, въ которомъ (какъ обыкновенно случается съ государями въ романахъ) встрѣтилъ лань необыкновенно-красивую, и такъ пристально преслѣдовалъ ее, что отсталъ отъ своей свиты, утомилъ собакъ и лошадь, и очутился въ чащѣ непроходимаго лѣса, когда наступала уже ночь. Въ опасеніяхъ, весьма-естественныхъ въ такомъ состояніи, король вспомнилъ, что слыхалъ, какъ бѣдняки, ищущіе ночлега, возносятъ молитву къ св. Юліану, который, по римскому календарю, считается генерал-квартирмнетромъ всѣхъ заблудшихся путниковъ, прибѣгающихъ къ нему съ мольбою. Сообразно этому, Эдуардъ прочелъ молитву, и путеводимый, конечно, добрымъ угодникомъ, попалъ на небольшую тропинку, которая вывела его къ часовнѣ, откуда неподалеку находилась келлья пустынника. Король, услышавъ, что преподобный отецъ съ товарищемъ своего уединенія читаетъ молитвы, попросилъ его о ночлегѣ.

«У меня нѣтъ ночлега для такого лорда, какъ вы» сказалъ пустынникъ. «Я живу здѣсь въ пустынѣ кореньями и не могу принять къ себѣ даже самаго нищаго бѣдняка, развѣ только для спасенія его жизни». Король освѣдомился о дорогѣ въ ближайшій городъ, и узнавъ, что съ трудомъ могъ бы отъискать дорогу даже и при дневномъ свѣтѣ, объявилъ, что волею-неволею, а онъ будетъ гостемъ пустынника на эту ночь. Его впустили, не безъ намёка со стороны отшельника, что еслибъ онъ былъ свободенъ отъ своихъ религіозныхъ занятій, то мало обратилъ бы вниманія на угрозы путешественника войдти силою, и что онъ пускаетъ его не отъ страха, по во избѣжаніе соблазна. Когда король вошелъ въ келлыо — ему бросили двѣ связки соломы для его успокоенія и онъ успокоился въ нздеяудѣ, что «ночь скоро пройдетъ».

Но пробудились иныя потребности. Гость громко просилъ ужинать, прибавляя: «Увѣряю васъ, что я никогда не проводилъ такого скучнаго дня; не-уже-ли не будетъ мнѣ веселой ночи?»

Но просьба его и извѣщеніе, что онъ принадлежитъ къ числу придворной свиты и заблудился на охотѣ, не побудили скупаго пустынника предложить ему лучшаго кушанья, кромѣ хлѣба и сыра, которые не очень нравились гостю. Наконецъ, король убѣждаетъ хозяина своего тѣмъ, на чти нѣсколько разъ намекалъ, не получая удовлетворительнаго отвѣта:

Тогда король сказалъ: "Божіею милостію ты живешь въ веселомъ "мѣстѣ, гдѣ можешь стрѣлять; когда лѣсничіе идутъ на отдыхъ, «дикія лани въ твоемъ распоряженіи; я не почелъ бы за дурное, „еслибъ нашелъ у тебя лукъ и стрѣлы, хотя ты и молахъ“.

Въ отвѣтъ пустынникъ изъявилъ опасеніе, что гость заставляетъ его признаваться въ несоблюденіи лѣсныхъ законовъ, что, сдѣлавшись извѣстно королю, можетъ стоять ему жизни. Эдуардъ отвѣчалъ убѣдительными увѣреніями въ сохраненіи тайны и показывалъ необходимость добыть нѣсколько дичины. Пустынникъ возражалъ, что обязанности его, какъ церковнослужителя, не позволяютъ ему заниматься такимъ ремесломъ и что онъ твердо соблюдаетъ всѣ правила своего ордена.

„Много дней я прожилъ здѣсь, но никогда не ѣлъ мяса, только одно молоко; согрѣйся и успи, а я закрою тебя своею рясою“.

Въ этой рукописи какъ-будто не достаетъ чего-то, потому-что она умалчиваетъ о причинѣ, побудившей монаха достать кушанья королю. Но, признавъ въ гостѣ своемъ такого „добраго малаго“, какой рѣдко садился за столъ его, святой мужъ принесъ лучшее изъ погребовъ своихъ. Два подсвѣчника поставлено было на столъ, появились бѣлый хлѣбъ, пироги и дичь соленая и свѣжая самаго лучшаго вкуса. „Я могъ бы ѣсть сухой хлѣбъ“ сказалъ король: „еслибъ не убѣдилъ тебя дать мнѣ нѣчто отъ стрѣльбы твоей; но теперь когда я пообѣдалъ, какъ король, — если бъ было что-нибудь выпить!“

Это исполнено было гостепріимнымъ анахоретомъ, который послалъ служителя достать изъ угла, гдѣ находилась его постель, бутыль въ четыре галлона, и всѣ трое принялись пить не шутя. Эта пирушка совершалась подъ надзоромъ монаха, назначавшаго нѣсколько напыщенныхъ словъ, которыя долженъ былъ произносить каждый собесѣдникъ передъ питіемъ вина — родъ „highjinks“, посредствомъ которыхъ распоряжались въ то время, какъ и нынѣ, тостами. Одинъ говорилъ: fusty bandias, на что другой отвѣчалъ: strike pantnere, и монахъ забавлялся надъ памятью короля, который нѣсколько разъ забывалъ слова. Ночь прошла въ такомъ веселомъ препровожденіи времени. По-утру, предъ отъѣздомъ, король приглашалъ своего преподобнаго хозяина ко двору, обѣщалъ заслужить его угощеніе и изъявилъ благодарность за гостепріимство. Веселый монахъ обѣщалъ побывать у него и спросить Джака Флетчера (имя, принятое королемъ). Пустынникъ показалъ свои оружія для стрѣльбы, и веселая чета разсталась. Романъ неполонъ и мы не знаемъ, что послѣдовало за открытіемъ, — но вѣроятно то же, что и за всѣми разсказами въ этомъ родѣ, когда хозяинъ, опасаясь смерти за несоблюденіе уваженія къ государю, хотя и неизвѣстному для него, пріятно обманутъ почестями и наградою.

Въ собраніи г. Гэртсгорна есть другой романъ, основанный на той же завязкѣ, подъ названіемъ „Король Эдуардъ и Пастухъ“^[3], который гораздо-любопытнѣе относительно описанія нравовъ, чѣмъ Король и Пустынникъ», но совершенно-чуждъ настоящему предмету. Читатель знаетъ теперь легенду, изъ которой заимствовано происшествіе; а тождество разгульнаго пустынника и монаха Тука — обстоятельство вымышленное. Имя Айвенго взято изъ старой пѣсни. Вѣрно всѣ нувеллисты въ то или другое время имѣли случай пожелать, вмѣстѣ съ Фальстафомъ, найдти источникъ, въ которомъ можно было бы черпать хорошія имена. Въ настоящемъ случаѣ, автору удалось вспомнить пѣсіно, упоминающую имена трехъ замковъ, отнятыхъ у предка знаменитаго Гампдена за то, что онъ, играя съ Чернымъ-Принцемъ въ воланъ, ударилъ его ракетой: «Тришъ, Уингъ и Айвенго потеряны были Гампденомъ за одинъ ударъ, и онъ еще радъ былъ что отдѣлался такъ дешево».

Слово это въ двухъ отношеніяхъ показалось автору приличнымъ для его цѣли; во-первыхъ, въ немъ есть старинный англійскій звукъ, и во-вторыхъ, оно не изобличаетъ содержанія романа. Ему кажется послѣднее свойство весьма-значительнымъ. Названіе часто доставляетъ выгоды книгопродавцу или издателю, которые нерѣдко по одному имени распродаютъ изданіе, когда оно еще печатается. Но, привлекая вниманіе къ сочиненію своему до появленія его въ свѣтъ, авторъ поставляетъ себя въ затруднительное положеніе: онъ возбуждаетъ ожиданіе, и если не въ состояніи будетъ удовлетворить его, то репутаціи его нанесенъ будетъ роковой ударъ. Сверхъ-того, если мы встрѣчаемъ названіе, подобное «Gunpowder Plot» (Пороховой Заговоръ), или иное, относящееся къ всеобщей исторіи, каждый читатель, до прочтенія книги, составитъ себѣ особенную идею о томъ, какъ расположена повѣсть и какое удовольствіе она ему доставитъ. Въ этомъ онъ, вѣроятно, будетъ обманутъ и естественно припишетъ неудовольствіе свое автору и его созданію. Въ такомъ случаѣ, литераторъ будетъ осужденъ не за то, что не достигъ цѣли, къ которой стремился, но за недостиженіе той, о которой онъ никогда и не думалъ.

Къ этому чистосердечному объясненію съ читателемъ, авторъ можетъ прибавить незначительное обстоятельство, что списокъ норманскихъ воиновъ, найденный имъ въ рукописи Аучинлека, доставилъ ему страшное имя Фрон-де-Бёфа.

«Айвенго», при появленіи въ спѣтъ, заслужилъ великій успѣхъ и, можно сказать, доставилъ автору свободу дѣйствія, съ-тѣхъ-поръ, какъ ему позволено было испытать силы своихъ мечтательныхъ созданій въ Англіи подобно тому, какъ онъ испытывалъ ихъ въ Шотландіи.

Характеръ прекрасной Еврейки заслужилъ столько благоволенія въ глазахъ нѣкоторыхъ прекрасныхъ читательницъ, что автора даже порицали за то, что при распредѣленіи судьбы дѣйствующимъ лицамъ драмы, онъ назначилъ руку Уильфрида не Ревеккѣ, а гораздо-менѣе-интересной Роуэнѣ. Но, не говоря уже о предразсудкахъ вѣка, дѣлавшихъ подобный союзъ невозможнымъ, авторъ полагаетъ, что высокій и сильный характеръ былъ бы не выдержанъ, еслибъ земное счастіе послужило наградою добродѣтели. Не такую награду назначаетъ Провидѣніе страждущей добродѣтели; къ-тому же, опасно говорить молодымъ людямъ (т. е. большей части читателей романовъ), что соблюденіе долга и добрыхъ правилъ соединено съ награжденіемъ нашихъ страстей или исполненіемъ нашихъ желаній. Однимъ словомъ, если добродѣтельный и безкорыстный характеръ лишенъ временныхъ благъ, величія, имени, или снисхожденія къ такой внезапной и дурно-направленной страсти, какова страсть Ревекки къ Айвенго, читатель скажетъ, конечно, что такая добродѣтель заслуживаетъ награды. Но взглядъ на великую картину жизни докажетъ, что долгъ самоотверженія и пожертвованіе страстію правиламъ рѣдко награждаются такимъ-образомъ, и что внутреннее сознаніе въ исполненіи долга доставляетъ награду болѣе-вѣрную, поселяя въ душу спокойствіе, котораго свѣтъ ни дать, ни отнять не можетъ.

Абботсфордъ, 1 го сентября 1830.

ПОСВЯТИТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО
къ

ДОКТОРУ ДРЕНЕСДЕСТУ,

въ Кастль-Гетъ, въ-Йоркѣ. ГЛУБОКО-УВАЖАЕМЫЙ И ЛЮБЕЗНЫЙ ДРУГЪ!

Едва-ли нужно упоминать о разныхъ причинахъ, которыя побуждаютъ меня выставить ваше имя въ началѣ предлежащаго сочиненія. Лучшая изъ этихъ причинъ можетъ быть опровергнута несовершенствомъ творенія. Еслибъ я могъ надѣяться, что оно достойно вашего покровительства, публика, конечно, сейчасъ увидѣла бы, что я имѣлъ право посвятить сочиненіе, написанное съ намѣреніемъ изобразить домашнія древности Англіи, особенно же нашихъ саксонскихъ предковъ, — ученому автору «Опыта о рогѣ короля Ульфа и о земляхъ, присоединенныхъ имъ къ владѣніямъ св. Петра». Сознаюсь, что легкое, неудовлетворительное изложеніе результатовъ моихъ антикварныхъ изученій въ этомъ сочиненіи, ставитъ его гораздо-ниже тѣхъ, которыя носятъ гордый девизъ: detur difjniori. Напротивъ, я боюсь, что меня обвинятъ въ самолюбіи за то, что выставилъ почтенное имя доктора Джона Дренесдёста на твореніи, которое серьёзные антикваріи причислятъ, можетъ-быть, къ разряду легкихъ праздныхъ повѣстей и романовъ. Спѣшу оправдаться отъ такого обвиненія; въ вашихъ глазахъ, конечно, извинитъ меня дружба, но я не желалъ бы остаться въ глазахъ публики виновнымъ въ преступленіи, въ которомъ иредчуствую, что буду обвиненъ.

Я долженъ припомнить намъ, что однажды, въ разговорѣ о того рода сочиненіяхъ, изъ которыхъ въ одномъ безотвѣтно выставлены были передъ публикою семейныя отношенія нашего ученаго сѣвернаго друга, Ольдбёка Монкбарискаго, — вы коснулись причины успѣха подобныхъ сочиненій въ нашъ вѣтренный вѣкъ, — сочиненій, которыя, какія бы достоинства ни имѣла, написаны наскоро, и, на перекоръ всѣмъ правиламъ, причислены къ роду эпопеи. Вы были тогда, кажется, того мнѣнія, что вссочарованіе заключается въ искусствѣ, съ которымъ авторъ, какъ второй Макферсонъ, воспользовавшись разсыпанными вокругъ него антикварными предметами, замѣнилъ бѣдность и безсиліе собственной изобрѣтательности происшествіями, не очень-давно случившимися въ его странѣ: изобразилъ дѣйствительныя лица и едва прикрылъ истинныя ихъ имена. Вы замѣтили, что, не дальше какъ лѣтъ шестьдесятъ или семьдесятъ назадъ, весь сѣверъ Шотландіи былъ управляемъ почти такъ же просто и патріархально, какъ управляются наша почтенные союзники Могауки и Ирокезы. Положимъ, замѣтили вы, что авторъ не могъ быть современникомъ этой эпохи; въ такомъ случаѣ должно допустить, что онъ жилъ съ людьми, которые дѣйствовали и страдали въ то время. Въ послѣдніе тридцать лѣтъ, нравы въ Шотландіи измѣнились до такой степени, что тамъ люди смотрятъ на обычаи своихъ отцовъ, какъ мы смотримъ на эпоху царствованія королевы Анны, или даже на времена революціи. Имѣя подъ рукою столько матеріаловъ всякаго рода, говорили вы, авторъ могъ затрудняться только выборомъ. Слѣдовательно, нѣтъ ничего мудренаго, что, разработывая такой богатый рудникъ, онъ получилъ отъ своего творенія больше славы и денегъ, нежели сколько заслуживалъ легкій трудъ его.

Не могу не допустить, что замѣчанія ваши вообще справедливы; по мнѣ странно, что до-сихъ-поръ никто не попытался возбудить такого же интереса къ преданіямъ и обычаямъ древней Англіи, какой выпалъ на долю нашихъ болѣе-бѣдныхъ и не столько знаменитыхъ сосѣдей. Кендальскій лугъ, хотя древность его и моложе, конечно, дорогъ намъ не меньше разнообразныхъ сѣверныхъ тартановъ. Имя Робин-Гуда, вызванное искуснымъ образомъ, должно возбудить интересъ не меньше Роб-Роя, и англійскіе патріоты заслуживаютъ славы въ современныхъ кружкахъ не хуже каледонскихъ Брюсовъ и Уаллесовъ. Если мѣстности на югѣ не такія романическія и величественныя, какъ горы сѣвера, за то должно сознаться, что онѣ превосходятъ ихъ красотою и нѣгою; вообще, мы чувствуемъ себя въ правѣ воскликнуть съ сирійскимъ патріотомъ: «развѣ Фарфаръ и Абапа, рѣки Дамаска, не лучше всѣхъ рѣкъ Израиля?»

Ваши возраженія на подобнаго рода предпріятіе, почтенный докторъ, были, какъ вы, вѣроятно, припомните, двоякія. Вы указывали на преимущество Шотландцевъ въ томъ отношеніи, что состояніе общества, къ которому относятся сцены разсказа, миновалось очень-недавно. Живы еще многіе, замѣтили вы, хорешо-помнящіе людей, не только видѣвшіе знаменитаго Рой-Мэк-Грегора, но даже угощавшіе его и сражавшіеся съ нимъ. Всѣ эти мелочныя обстоятельства, касающіяся частной жизни и домашнихъ дѣлъ, придаютъ разсказу правдоподобіе, лицамъ индивидуальность, и до-сихъ-поръ ещё не забыты въ Шотландіи. Въ Англіи, напротивъ, цивилизація окончена уже такъ давно, что мы должны составлять себѣ понятіе о нашихъ предкахъ единственно изъ полусгнившихъ лѣтописей и хроникъ, авторы которыхъ какъ-будто нарочно сговорились исключить изъ своихъ разсказовъ всѣ интересныя подробности, чтобъ дать мѣсто цвѣтамъ монашескаго краснорѣчія, или изношеннымъ моральнымъ разсужденіямъ. Равнять англійскаго автора съ шотландскимъ, въ-отношеніи оживленія въ разсказѣ преданій своего отечества, — было бы, по вашему мнѣнію, въ высшей степени несправедливо. Шотландскій волшебникъ, говорили вы, можетъ, подобно вѣдьмѣ Лукана, бродить по свѣжему полю битвы и выбрать для оживленія своими чарами тѣло, котораго члены еще недавно трепетали жизнью, и въ груди котораго только-что замолкло предсмертное хрипѣніе. Такой предметъ принуждена была выбрать даже могущественная Эрихто; только его могли воскресить даже ея могучія чары —

……gelidas lellio scrutata medullas,

Pulmonis rigidi stantes sine vulnere fibras

Invenit, et vocem defuncto in corpore quaerit.

Авторъ Англичанинъ, напротивъ, будь онъ такой же могущественный заклинатель, какъ сѣверный колдунъ, властенъ, какъ вы замѣтили, выбрать свой предметъ только среди праха древности, гдѣ не найдешь ничего, кромѣ изсохшихъ, пустыхъ, разъединенныхъ костей, подобныхъ тѣмъ, которыя наполняютъ Долину Іосзфатову. Сверхъ-того, вы изъявили опасеніе, что непатріотическія предубѣжденія моихъ земляковъ не дадутъ хода сочиненію, вѣроятный успѣхъ котораго я старался доказать. И это, говорили вы, зависитъ не только отъ предубѣжденія въ пользу всего чужеземнаго, но частію и отъ невѣроятностей, возникающихъ изъ всего, что окружаетъ читателя-англичанина. Если вы описываете ему грубые нравы и первоначальное состояніе общества въ шотландскихъ горахъ, онъ очень расположенъ вѣрить истинѣ вашего разсказа. У него на это основательныя причины: если онъ принадлежитъ къ обыкновенному классу читателей, онъ или никогда не видывалъ этихъ отдаленныхъ странъ, или проѣзжалъ черезъ пустынныя земли лѣтомъ, обѣдая плохо, отдыхая на походномъ тюфякѣ и переносясь изъ пустыря въ пустырь; онъ готовъ вѣрить самымъ страннымъ вещамъ, какія ни разскажете вы ему о такомъ дикомъ народѣ, который можетъ чувствовать привязанность къ подобной суровой мѣстности. Но тотъ же самый почтенный человѣкъ, сидя въ своемъ спокойномъ салонѣ и окруженный всѣми удобствами англійской жизни, и вполовину не столько расположенъ вѣрить, что предки его вели совершенно-отличную отъ него жизнь; что разрушенная башня, которую онъ видитъ изъ своего окна, была нѣкогда жилищемъ барона, который безъ всякаго суда могъ повѣсить его на собственныхъ его дверяхъ; что слуги на его маленькой фермѣ, нѣсколько столѣтій назадъ, были бы его рабами, и что феодальная тираннія простиралась нѣкогда даже на сосѣднюю деревню, гдѣ теперь староста гораздо-важнѣе владѣтельнаго барона.

Признавая силу этихъ возраженій, я долженъ сознаться, что они, при всемъ томъ, не кажутся мнѣ неодолимыми. Бѣдность матеріаловъ дѣйствительно страшное препятствіе; но никто не знаетъ лучше доктора Дрейесдёста, что для знакомаго съ памятниками древности, на страницахъ нашихъ историковъ разсыпано много намековъ на частную жизнь предковъ. Конечно, въ-сравненіи съ остальнымъ содержаніемъ лѣтописей, этихъ намековъ очень-мало, но все же, если собрать ихъ вмѣстѣ, ихъ довольно, чтобъ бросить значительный свѣтъ на частную жизнь нашихъ праотцевъ; я убѣжденъ, что хотя опытъ, можетъ-быть, мнѣ и не удастся, но при болѣе-тщательномъ собираніи или болѣе-искусномъ приложеніи къ дѣлу доступныхъ матеріаловъ, ознаменованныхъ трудами доктора Генри, покойнаго Стротта, и преимущественно Шеропа Тёрнера, — искусный писатель достигнетъ успѣха; поэтому я напередъ отвергаю всякое возраженіе, основанное на неудачѣ этого опыта.

Съ другой стороны, я уже сказалъ, что если можно создать что-нибудь похожее на вѣрное изображеніе старинныхъ англійскихъ обычаевъ, то увѣренъ, что благосклонность и вѣрный тактъ моихъ соотечественниковъ послужатъ ему ручательствомъ въ хорошемъ пріемѣ.

Отвѣтивъ, по мѣрѣ силъ своихъ, на первый отдѣлъ вашихъ возраженій, или по-крайней-мѣрѣ изъявивъ рѣшимость переступить черту, проведенную вашимъ благоразуміемъ, я вкратцѣ коснусь того, что относится ко мнѣ лично. Вы были, кажется, того мнѣнія, что настоящія занятія антикварія, погруженнаго въ серьёзныя, и какъ обыкновенно думаютъ, утомительныя и мелочныя изъисканія, должны лишить его способности хорошо сложить разсказъ подобнаго рода. Позвольте мнѣ замѣтить, почтенный докторъ, что это возраженіе больше формально, нежели существенно. Правда, сочиненія въ легкомъ родѣ не гармонируютъ съ строгимъ умомъ нашего пріятеля Ольдбёка. Однакожь, Горзсъ Уэльполь написалъ волшебную сказку, отозвавшуюся не въ одномъ сердцѣ, и Джорджъ Эллисъ умѣлъ переселить всю игривость веселаго, необыкновеннаго юмора въ свое «Сокращеніе древнихъ метрическихъ романсовъ». Я могу назвать, по крайней-мѣрѣ, въ свое оправданіе самыхъ почтенныхъ предшественниковъ.

Строгіе антикваріи скажутъ, что, перемѣшивая вымыселъ съ истиною, я помутилъ ключъ исторіи новѣйшими выдумками, и поселяю въ настоящемъ поколѣніи ложныя понятія о времени, которое описываю. Могу допустить этотъ выводъ только въ нѣкоторомъ смыслѣ, и надѣюсь отклонить его слѣдующими замѣчаніями.

Конечно, я не могу и не думаю сохранить совершенной точности, даже относительно наружныхъ обычаевъ, — тѣмъ боліе относительно важнѣйшаго — языка и нравовъ. Но тѣ же самыя причины, которыя не позволяютъ мнѣ писать по англо-саксонски или по нормано-франкски, или напечатать сочиненіе буквами Кэкстона или Уинкена-де-Уорда, не позволяютъ мнѣ удерживаться въ границахъ періода, къ которому относится разсказъ. Для возбужденія интереса, необходимо перенести избранный предметъ въ нравы и языкъ нашего времени. Никогда восточная литература не очаровывала насъ такъ сильно, какъ въ Галлендовомъ переводѣ арабскихъ сказокъ; сохранивъ блескъ восточныхъ обычаевъ и необузданность восточнаго воображенія, сколько нужно было, чтобъ сдѣлать ихъ интересными и понятными, въ то же время онъ сократилъ длинные разсказы, обрѣзалъ монотонныя размышленія и выкинулъ безконечныя повторенія арабскаго подлинника. Такимъ-образомъ эти сказки, хотя уже и не столь чисто-восточныя, были несравненно-лучше приспособлены для Европы, и заслужили неоспориваемое вниманіе публики, котораго, конечно, никогда не достигли бы, еслибъ обычаи и слогъ не сблизились нѣсколько съ чувствами и понятіями западныхъ читателей.

Помня большинство, которое, надѣюсь, прочтетъ эту книгу съ жадностью, я такъ очертилъ характеры и чувства лицъ, что новѣйшій читатель, вѣроятно, не пожалуется на отталкивающую сухость чисто-антикварнаго сочиненія. Въ этомъ, смѣю почтительнѣйше утверждать, я ни въ какомъ отношеніи не переступилъ за границу, позволенную автору вымышленнаго разсказа. Покойный даровитый мистеръ Стреттъ, въ романѣ своемъ: «Королева Гу-Галль»^[4], поступалъ по другимъ началамъ: отдѣляя древнее отъ новаго, онъ забылъ, кажется, обширную нейтральную область, именно — что есть много общаго въ нравахъ и чувствахъ нашихъ и въ нравахъ и чувствахъ нашихъ предковъ, перешедшихъ къ намъ безъ измѣненія, или проистекающихъ изъ общихъ начать нашей натуры, и потому одинаковыхъ во всѣхъ обществахъ. Такъ человѣкъ съ талантомъ, ученый антикварій, ограничилъ народность своего сочиненія, исключивъ изъ него все, что еще не очень-старо, и что, поэтому, не можетъ быть забыто и непонятно.

Свобода, которую я защищаю, такъ необходима для исполненія моего плана, что я употреблю во зло терпѣніе ваше, и еще распространюсь въ доказательствахъ.

Кто въ первый разъ откроетъ Чаусера, или другаго стариннаго поэта, того до такой степени поражаютъ устарѣвшая орѳографія, множество согласныхъ и старинныя формы языка, что онъ готовъ въ отчаяніи бросить книгу, до-того покрытую ржою древности, что онъ едва ли будетъ въ состояніи оцѣнить ее и почувствовать ея красоты. Но если какой-нибудь умный, знающій другъ объяснитъ ему, что испугавшія его трудности больше кажущіяся, нежели истинныя; если, читая вслухъ, или изображая употребительныя слова современною орѳографіею, онъ докажетъ, что только десятая часть встрѣчающихся словъ дѣйствительно вышла изъ употребленія, — ученикъ скоро убѣдится, что можетъ приблизиться къ «чистому ключу англійскаго языка» съ увѣренностью, что небольшое терпѣніе доставитъ ему возможность наслаждаться юморомъ и паѳосомъ, которымъ старый Джоффрей^[5] восхищалъ всѣхъ въ вѣкъ Креси и Пуатье.

Пойдемъ немного дальше. Если вашъ неофитъ, крѣпкій въ новорожденной любви къ древности, вздумаетъ подражать тому, чему научился удивляться, должно сознаться, что онъ поступитъ очень-неблагоразумно: это все равно, какъ если бъ онъ выбралъ изъ лексикона всѣ обветшавшія слова и исключительно началъ употреблять ихъ во всѣхъ новѣйшихъ оборотахъ рѣчи. Вотъ въ чемъ состояла ошибка несчастнаго Чаттертона. Желая придать своему слогу колоритъ древности, онъ утратилъ всѣ новѣйшія слова и произвелъ нарѣчіе, какимъ никогда не говорили въ Великобританіи. Кто хочетъ съ успѣхомъ подражать старинному языку, тотъ долженъ больше обращать вниманіе на его грамматическій характеръ, его обороты и образъ выраженія, вмѣсто того, чтобъ трудиться надъ собираніемъ необыкновенныхъ и устарѣвшихъ словъ, которыя, какъ я уже замѣтилъ, относятся въ древнихъ авторахъ къ словамъ до-сихъ-поръ употребительнымъ, хотя, можетъ-быть, и измѣнившимся нѣсколько въ смыслѣ и правописанія, но измѣнившимся меньше нежели какъ одинъ къ десяти.

Сказанное мною о языкѣ, тѣмъ болѣе вѣрно въ-отношеніи къ образу мыслей и нравамъ. Страсти и источники, изъ которыхъ онѣ вытекаютъ со всѣми своими видоизмѣненіями, вообще одни и тѣ же во всѣхъ классахъ, состояніяхъ, странахъ и вѣкахъ; изъ этого слѣдуетъ, что мнѣнія, образъ мыслей и поступки, хотя и зависятъ отъ вліянія даннаго общества, но, вообще, рѣдко похожи одни на другіе. Наши предки, конечно, отличны отъ васъ не больше, какъ жиды отъ христіанъ: у нихъ тоже были «глаза, руки, члены, чувства, отношенія, страсти»; они «питались тою же пищею, подвержены тѣмъ же болѣзнямъ; ихъ ранило то же оружіе, грѣло и морозило то же лѣто и та же зима». Слѣдовательно, характеръ ихъ чувствъ и страстей долженъ быть одинаковъ съ нашимъ.

Изъ этого выходитъ, что авторъ романа, или вымышленнаго разсказа, опытъ котораго я теперь представляю, найдетъ, относительно языка и нравовъ, въ матеріалахъ своихъ много такого, что равно сродно и настоящему времени и тому періоду, въ которое онъ перенесъ дѣйствіе разсказа. Это даетъ ему большую свободу въ выборѣ и дѣлаетъ трудъ его болѣе-легкимъ, нежели кажется съ перваго взгляда. Приведемъ сравненіе изъ родственнаго искусства. Положимъ, что кисть должна воспроизвести въ чертахъ ландшафта всѣ античныя подробности. Башни Феодальнаго замка должны возникнуть въ надлежащемъ величіи; люди — въ костюмѣ своего вѣка; картина должна представлять всѣ существенныя черты избранной сцены: высокія скалы, быстрый водопадъ…. Общій колоритъ долженъ быть вѣренъ природѣ: небо облачно или ясно, смотря по климату, и основныя краски должны согласоваться съ красками природнаго ландшафта. Вотъ на сколько законы искусства повелѣваютъ художнику въ точности подражать природѣ; но онъ не обязанъ низходить до копированія всѣхъ мелочныхъ чертъ, съ совершенною точностью изображать всѣ травы, цвѣты, деревья, которыми украшена мѣстность. Это, такъ же, какъ и еще-болѣе мелочное обстоятельство распредѣленія свѣта и тѣни, — общія принадлежности всѣхъ видовъ, неразлучныя съ каждою мѣстностью, и предоставлены въ распоряженіе художника сообразно его волѣ и вкусу.

Конечно, въ обоихъ случаяхъ эта свобода заключена въ законныя границы. Живописецъ не долженъ вводить украшеній, несообразныхъ съ климатомъ или мѣстностью ландшафта, не долженъ пересаживать кипарисъ на высоты Пич-Меррина, или шотландскую сосну въ развалины Персеполиса: авторъ повинуется тѣмъ же ограниченіямъ. Какъ ни властенъ онъ распространять подробности страстей и чувствъ, находимыхъ въ древнихъ сочиненіяхъ, которымъ онъ подражаетъ, но не долженъ вводить ничего несообразнаго съ правами того вѣка; его рыцари, оруженосцы, конюхи и йомены могутъ быть изображены свободнѣе, нежели въ жесткихъ, сухихъ описаніяхъ старинныхъ рукописей, но характеръ и нравы вѣка должны остаться неприкосновенными; эти лица должны быть тѣ же, только изображенныя лучшею кистью, или, говоря скромнѣе, писаны въ вѣкъ, когда законы искусства поняты яснѣе. Языкъ не долженъ быть исключительно-старинный и непонятный; во авторъ обязанъ, по возможности, не допускать словъ или оборотовъ рѣчи совершенно-новаго происхожденія. Пользоваться языкомъ и чувствами, общими намъ и нашимъ предкамъ — одно, — а приписывать имъ чувства и образъ выраженія, исключительно принадлежащіе потомкамъ, — другое.

Вотъ, любезный другъ, по моему мнѣнію, труднѣйшая часть моего труда; и, говоря откровенно, я мало надѣюсь удовлетворить вашему менѣе-пристрастному суду и болѣе-гдубокому знанію этого предмета, — потому-что не удовлетворилъ самому-себѣ.

Я увѣренъ, что тѣ, которымъ угодно будетъ обратить строгое вниманіе на мой разсказъ, всего болѣе обвинятъ меня въ невѣрности при изображеніи нравовъ эпохи, въ которую жили дѣйствующія лица; можетъ-быть, я ввелъ немного такого, что рѣшительно можетъ быть названо новѣйшимъ; но съ другой стороны, весьма-вѣроятно, что я смѣшалъ нравы двухъ-трехъ столѣтій, и въ царствованіе Ричарда І-го ввелъ обстоятельства, приличныя гораздо-древнѣйшей или позднѣйшей эпохѣ. Утѣшаюсь тѣмъ, что ошибки подобнаго рода ускользнутъ отъ большинства читателей, и я раздѣлю незаслуженную славу съ архитекторами, которые въ свои новѣйшія готическія постройки не задумываясь вводятъ, безъ всякихъ правилъ и методы, украшенія различныхъ стилей и различныхъ періодовъ искусства. Тѣ, которымъ обширныя изъисканія дали средства строже нудить о моихъ набѣгахъ на древность, вѣроятно будутъ снисходительны, зная, какъ трудно исполнить подобаое предпріятіе. Благородный, забытый другъ мой, Ингульфъ, далъ мнѣ много драгоцѣнныхъ намековъ; но свѣтъ, разливаемый кройдонскимъ монахомъ и Джоффреемъ де-Випсоффомъ, такъ застланъ неинтересными и непонятными вещами, что скорѣе спѣшишь отдохнуть на увлекательныхъ страницахъ Фруассара, хотя онъ и жилъ въ вѣкѣ гораздо-болѣе-отдаленномъ отъ эпохи моего повѣствованія. Если вы, любезный другъ, столько великодушны, что простите мнѣ надменное покушеніе состарить для себя вѣнецъ, частью изъ чистыхъ перловъ древности, частью изъ блистательныхъ камней и глины, изъ которыхъ хотѣлъ я выдѣлать нѣчто похожее, то я увѣренъ, зная трудность дѣла, вы примиритесь съ несовершенствомъ его исполненія.

О матеріалахъ, которыми я пользовался, много говорить нечего: они большею частью заключаются въ единственной англо-норманнской рукописи, которую сэръ Артёръ Уардоръ такъ ревниво прячетъ въ третьемъ ящикѣ своей дубовой конторки, едва позволяя до нее касаться, и самъ будучи не въ состояніи прочесть въ ней хоть одно слово. Онъ никогда не позволилъ бы мнѣ, во время моей поѣздки въ Шотландію, провесть нѣсколько часовъ за чтеніемъ этихъ драгоцѣнныхъ страницъ, еслибъ я не обѣщалъ ему объявить объ этомъ манускриптѣ печатію въ какой-нибудь эмфатической фразѣ, какъ напр. назвавъ его «уардорскимъ манускриптомъ», и доставивъ ему такимъ-образомъ такую же извѣстность, какою пользуются баннагейпскій или аучинлэкскій манускриптъ, и другіе памятники терпѣнія готскихъ писцовъ. Я послалъ вамъ, собственно для васъ, оглавленіе содержанія этой замѣчательной рукописи, которую присоединю, можетъ-быть, съ вашего одобренія, къ третьему тому моего романа, если бѣсъ книгопечатанія потребуетъ копіи, когда будетъ оконченъ разсказъ мой.

Прощайте, любезный другъ; я насказалъ довольно для объясненія, если не для оправданія моей попытки, которая, не смотря на ваши сомнѣнія и мою неспособность, все-таки, думаю, не пропадетъ даромъ.

Надѣюсь, вы теперь совершенно избавились отъ своего весенняго припадка подагры; и я былъ бы очень-радъ, еслибъ вашъ ученый докторъ посовѣтовалъ вамъ прогуляться въ нашу сторону. Близь вала и на древнемъ мѣстѣ Габитанкума открыто недавно много любопытнаго. Вы, вѣроятно, давно уже слышали новость, что какой-то мужикъ разрушилъ древнюю статую, или, лучше сказать, барельсфъ, называемый обыкновенно робин-редесдельскимъ. Должно быть, слава Робина привлекала столько посѣтителей, что они мѣшали степной травѣ расти на болотѣ, цѣною въ шиллингъ за акръ. Будьте разъ въ жизни мстительны и молитесь со мною, да посѣтитъ его такая каменная болѣзнь, чтобъ онъ почувствовалъ всѣ обломки бѣднаго Робина въ той части своихъ внутренностей, гдѣ свирѣпствуетъ этотъ недугъ. Не говорите этого въ Гатѣ: пусть Шотландцы порадуются, что у сосѣдей ихъ случилось наконецъ событіе, подобное варварскому поступку разрушенія артёровой печи.. По жалобамъ не будетъ конца, если мы посвятимъ себя этому предмету. Прошу засвидѣтельствовать мое почтеніе миссъ Дрейесдёстъ. Во время послѣдней поѣздки въ Лондонъ, я старался выбрать очки по ея желанію; надѣюсь, она получила ихъ въ цѣлости и довольна выборомъ. Это письмо отсылаю я съ слѣпымъ курьеромъ, и оно, вѣроятно, долго пробудетъ въ дорогѣ^[6]. Послѣднее извѣстіе, полученное мною изъ Эдинборга, состоитъ въ томъ, что секретарь Шотландскаго Общества Древностей^[7], лучшій любитель-рисовальщикъ во всемъ королевствѣ, и что много ожидаютъ отъ его искусства и прилежанія въ срисовываніи образчиковъ національныхъ древностей, которыя или гніютъ подъ гнетомъ времени, или сметаются новѣйшимъ вкусомъ тою же щеткой разрушенія, которую употреблялъ при реформаціи Джонъ Ноксъ. Еще разъ прощайте; vale tandem, non immemor mei.

Вашъ, любезный другъ,

покорнѣйшій слуга,

Лауренсъ Темпльтонъ.

Топпинуольдъ, близь Игремонта,

Комберлендъ, 17-го ноября 1817 года.

АЙВЕНГО

ГЛАВА I.

	Thus communed these; while to their lowly dome, The full-fed swine returned with evening home; Compell’d, reluctant, to the several sties, With din obstreperous, and ungrateful cries. Pope's Odyssey.
	Такъ бесѣдовали они, когда ввечеру сытыя свиньи возвращалось къ убогой ихъ хижинѣ, шумя и тѣснясь и отвѣчая на удары пронзительнымъ визгомъ и непріятнымъ хрюканьемъ. Одиссея, въ переводѣ Попа.

Въ той благословенной сторонѣ веселой Англіи, которая орошается рѣкою Дономъ, тянулся нѣкогда обширный лѣсъ, покрывавшій большую часть холмовъ и долинъ между Шеффольдомъ и веселымъ городомъ Донкэстромъ. Остатки этого необозримаго лѣса еще и теперь видны въ богатыхъ владѣніяхъ Уэнтуорта, Уэриклейфскаго-Парка и около Ротергэма. Здѣсь, когда-то, гнѣздился баснословный драконъ уэнтленскій; здѣсь, во время междоусобныхъ войнъ бѣлой и алой розы, происходили многія изъ самыхъ отчаянныхъ битвъ; здѣсь, во времена минувшія, отличались и тѣ шайки удалыхъ разбойниковъ, которыхъ подвиги сдѣлались столь народными въ англійскихъ пѣсняхъ.

Этотъ лѣсъ будетъ главнымъ мѣстомъ дѣйствія нашей повѣсти, которая, по времени, относятся къ концу царствованія Ричарда I, когда его подданные, доведенные до отчаянія притѣсненіями всякаго рода, пламенно желали, по теряли уже надежду дождаться его возвращенія изъ долгаго плѣна. Бароны, которыхъ могущество, въ царствованіе Стефана, достигло высшей степени, и которые благоразуміемъ Генриха II едва могли быть приведены въ нѣкоторую зависимость отъ короны, теперь снова возвратились къ своему прежнему своеволію; презирая слабое заступничество Государственнаго Совѣта Англіи, они укрѣпляли замки, увеличивали число своихъ подчиненныхъ, на все вокругъ себя налагали ярмо вассальства, и всѣми зависѣвшими отъ нихъ средствами старались поставить себя во главѣ такого войска, съ помощію котораго могли бы они играть важную роль въ народныхъ волненіяхъ, по-видимому готовыхъ разразиться.

Положеніе низшаго класса дворянъ, или такъ-называвшихся френклейновъ, которые, по закону и духу англійской конституціи, имѣли право счигать себя независимыми отъ Феодальной Тиранніи, сдѣлалось теперь очень-ненадежнымъ. Если они, — какъ по-большой-части и случалось, — прибѣгали подъ покровительство какого-нибудь сосѣдняго феодала, если на себя принимала въ его домѣ какую-нибудь феодальную должность, или обязывались взаимными договорами связи и покровительства содѣйствовать ему въ его предпріятіяхъ, то дѣйствительно покупали временное спокойствіе; но это сопрягалось съ пожертвованіемъ независимостью, столь драгоцѣнною сердцу каждаго Англичанина, и съ необходимостью увлекаться съ его партіею во всякое отчаянное предпріятіе, на какое можетъ рѣшиться честолюбіе ихъ покровителя. Съ другой стороны, могущественные бароны имѣли столько различныхъ способовъ насилія и угнетенія, что имъ никогда не было недостатка въ предлогѣ и весьма-рѣдко въ желаніи грабить и преслѣдовать, даже до совершеннаго разоренія, каждаго изъ своихъ менѣе-сильныхъ сосѣдей, которые рѣшились бы отдѣлаться отъ ихъ власти и ввѣриться своей собственной невинности и покровительству законовъ среди опасностей того времени. Ничто такъ не содѣйствовало усиленію жестокостей дворянства и страданій низшаго класса, какъ самыя послѣдствія завоеванія Вильгельма, герцога норманскаго. Четырехъ поколѣній недостаточно было для того, чтобъ слить враждебную кровь Нормановъ съ кровію англосаксонскою, или соединить общимъ языкомъ и взаимными выгодами два враждебные народа, изъ которыхъ одинъ все еще чувствовалъ славу побѣды, тогда-какъ другой стѣналъ подъ всѣми послѣдствіями пораженія. Власть, въ-силу побѣды при Гастингсѣ, совершенно была въ рукахъ норманскаго дворянства, и, какъ увѣряютъ историки, не всегда употреблялась съ умѣренностью. Цѣлое поколѣніе королей и дворянъ саксонскихъ, съ немногими исключеніями, было истреблено и лишено наслѣдства, и весьма-немного оставалось людей, обладавшихъ землею въ отчизнѣ предковъ своихъ, даже владѣльцевъ втораго, или еще болѣе-низкаго класса. Политика королей постоянно стремилась къ тому, чтобъ всѣми средствами, законными и незаконными, ослабить ту часть націи, которая не безъ причины считалась партіею, поддерживающею самую закоренѣлую ненависть къ побѣдителямъ. Всѣ монархи норманскаго племени оказывали къ норманскимъ своимъ подданнымъ явное пристрастіе. Законы охоты и многіе другіе, совершенно-чуждые болѣе-кроткому и свободному духу саксонскихъ постановленій, утверждены были на выяхъ угнетенныхъ жителей, какъ-будто бы для увеличенія тяжести цѣпей феодальныхъ, которыми они обременены были. При дворѣ и въ замкахъ важнѣйшихъ дворянъ, гдѣ старались подражать величію и роскоши двора, говорили только по нормано-французски; въ судахъ, тяжбы и рѣшенія судей излагались на томъ же языкѣ. Короче, языкъ французскій былъ языкомъ чести, рыцарства и даже правосудія, тогда-какъ болѣевыразительный и мужественный языкъ англо-саксонскій предоставленъ былъ пастухамъ и крестьянамъ, незнавшимъ другаго. Однакожъ, въ-послѣдствіи, необходимость въ сообщеніи между владѣльцами земли и угнетенными низшими существами, се воздѣлывавшими, мало-по-малу образовала нарѣчіе среднее между французскимъ и англо-саксонскимъ, помощію котораго они могли понимать другъ друга. Эта-то необходимость постепенно положила начало нынѣшнему языку англійскому, въ которомъ рѣчь побѣдителей и слово побѣжденныхъ такъ удачно слились въ одно цѣлое, и который въ-послѣдствіи такъ много обогатился заимствованіями изъ языковъ классическихъ и нарѣчій народовъ Южной-Европы.

Такой порядокъ дѣлъ я счелъ за нужное довести до свѣдѣнія читателей, знающихъ исторію только поверхностно, которые легко могли забыть, что хотя ни одну важное событіе историческое, каковы войны или возмущенія, не показываетъ, чтобъ Англо-Саксы послѣ царствованія Вильгельма II были народомъ самостоятельнымъ; однакожъ рѣзкое національное отличіе побѣжденныхъ отъ характера побѣдителей, воспоминаніе того, чѣмъ они были прежде и до чего доведены теперь, продолжали, до самаго царствованія Эдуарда III, растравлять раны, нанесенныя имъ завоеваніемъ, и поддерживать вражду и ненависть между Норманами-побѣдителями и побѣжденными — Саксонцами.

Солнце садилось надъ одной изъ муравчатыхъ просѣкъ того лѣса, о которомъ мы упомянули въ началѣ главы. Сотни кудреглавыхъ, коротко-ствольныхъ, широко-вѣтвенныхъ дубовъ, — можетъ-быть, свидѣтелей величественнаго шествія римскихъ воиновъ, — простирали свои суковатыя вѣтви надъ густымъ ковромъ самой восхитительной зелени; мѣстами, они перемѣшивались съ букомъ, остролистникомъ и другими кустарниками, которые росли такъ тѣсно, что совершенно преграждали горизонтальные лучи заходящаго солнца; мѣстами уклонялись они другъ отъ друга, образуя тѣ безконечныя извилины, въ лабиринтѣ которыхъ взоръ такъ любитъ блуждать, тогда-какъ воображеніе представляетъ ихъ тропинками, ведущими къ мѣстамъ еще болѣе-уединеннымъ. Здѣсь багровые лучи солнца бросали раздробленный и измѣнившійся свѣтъ, который тамъ-и-сямъ скользилъ по обломаннымъ вѣтвямъ и мшистымъ пнямъ деревьевъ; индѣ освѣщались ихъ яркими проблесками лужайки, къ которымъ они проникали. Довольно-пространная луговина въ срединѣ этой просѣки, по-видимому, была нѣкогда посвящена обрядамъ друидскаго суевѣрія, потому-что на вершинѣ кургана, столь правильнаго, что его необходимо было принять за искусственный, еще виднѣлись остатки круга изъ грубыхъ, неотесанныхъ камней огромнаго размѣра. Семь камней стояли прямо; остальные были сдвинуты съ мѣста, вѣроятно ревностію какихъ-нибудь первобытныхъ христіанъ: одни лежали возлѣ прежнихъ своихъ мѣстъ, другіе были опрокинуты на пологости пригорка; только одинъ огромный камень скатился внизъ, и здѣсь, загородивъ теченіе ручейка, тихо бѣжавшаго вокругъ подошвы кургана, пробуждалъ своимъ сопротивленіемъ слабое журчаніе въ тихомъ и всюду-безгласномъ источникѣ.

Два человѣка, дополнявшіе этотъ ландшафтъ, по одеждѣ своей и виду представляли тотъ дикій и простой характеръ, который въ этотъ ранній періодъ исторіи принадлежалъ жителямъ лѣсистыхъ странъ восточной половины Йоркшира. Старшій изъ нихъ былъ угрюмъ, суровъ и дикъ съ-виду. Его нарядъ, въ высшей степени простой по покрою, состоялъ изъ узкаго полукафтанья съ рукавами, сдѣланными изъ дубленой шкуры какого-то животнаго, котораго шерсть въ-началѣ была оставлена, но во многихъ мѣстахъ до того истерлась, что по оставшимся клочкамъ ея трудно было догадаться, какому именно животному принадлежалъ мѣхъ. Эта первобытная одежда отъ шеи достигала до колѣнъ, и въ одно и то же время замѣняла всякое другое одѣяніе; отверстіе при воротникѣ было столько широко, сколько нужно было, чтобъ просунуть голову: изъ этого можно было заключить, что она надѣвалась съ головы и плечъ, какъ рубашка или старинная кольчуга. Сандаліи, завязанныя ремнями изъ кабаньей шкуры, защищали ступни, а свертокъ тонкой кожи искусно былъ обвитъ вокругъ ногъ, и, восходя повыше икры, оставлялъ колѣни обнаженными, какъ у горныхъ Шотландцевъ. Чтобъ куртка еще плотнѣе прилегала къ тѣлу, посрединѣ она стягивалась широкимъ кожанымъ поясомъ, застегнутымъ мѣдною пряжкою; съ одного бока былъ привѣшенъ къ нему роль мѣшка, съ другой бараній рогъ, съ мундштукомъ для удобнѣйшаго употребленія. За тотъ же поясъ былъ заткнутъ одинъ изъ тѣхъ длинныхъ, широкихъ и остроконечныхъ обоюдо-острыхъ ножей съ роговою рукоятью, которые приготовлялись въ окрестностяхъ, и уже въ то раннее время носили названіе шеффильдскихъ. Голова этого человѣка была непокрыта и защищалась единственно густыми, всклоченными и перепутанными волосами, которые отъ вліянія палящаго солнца приняли темно-красный цвѣтъ ржавчины, рѣзко отличаясь отъ его густой бороды, цвѣта почти-желтаго или янтарнаго. Остается одна только часть его наряда, до-того замѣчательная, что ея нельзя пропустить безъ вниманія: это — мѣдное кольцо, похожее на собачій ошейникъ, но безъ всякаго отверстія, плотно запаянное вокругъ шеи, довольно просторное, чтобъ не препятствовать дыханію, но которое невозможно было снять не распиливши. На этомъ странномъ ошейникѣ саксонскими буквами была начерчена надпись слѣдующаго содержанія: — «Гуртъ, сынъ Беоульфа, природный рабъ Седрика-Роторвудскаго».

Подлѣ свинопаса, — таково было званіе Гурта, — сидѣлъ на одномъ изъ опрокинутыхъ друидскихъ памятниковъ человѣкъ, по наружности десяткомъ лѣтъ моложе перваго, по котораго одежда, хотя покроемъ похожая на нарядъ его товарища, была сдѣлана изъ лучшаго матеріала и отличалась видомъ болѣе фантастическимъ. Его полукафтанье, ярко-краснаго цвѣта, представляло нѣкоторые слѣды безобразныхъ украшеній, расписанныхъ различными красками. Кромѣ полу-кафтанья, на немъ былъ короткій плащъ, едва достигавшій до половины бедра: плащъ былъ изъ краснаго сукна, порядочно испачканъ и подбитъ ярко-желтою матеріею, а чтобъ можно было его перекидывать съ одного плеча на другое и по желанію обвертывать вокругъ тѣла, ширина его, несоразмѣрная съ длиною, дѣлала его странною принадлежностью фантастическаго наряда. На рукахъ были серебряныя запястья, а на шеѣ кольцо изъ того же металла съ надписью: «Уамба. сынъ Уитлесса, рабъ Седрика-Ротервудскаго». На этомъ человѣкѣ были такія же сандаліи, какъ и на его товарищѣ; но, вмѣсто кожанаго ремня, ноги его были обвернуты чѣмъ-то въ родѣ штиблетъ, изъ которыхъ одни были красные, другіе желтые. Кромѣ того, на головѣ былъ колпакъ съ прицѣпленными вокругъ колокольчиками, какіе привѣшиваются соколамъ: съ каждымъ движеніемъ головы въ ту или въ другую сторону, — а Уамба былъ въ безпрестанномъ движеніи, — они звенѣли. Край его колпака былъ обвитъ толстымъ кожанымъ кругомъ, съ вырѣзками на вершинѣ въ видѣ короны; изъ этого круга выходилъ продолговатый мѣшокъ, низпадавшій на одно плечо, наподобіе старомодныхъ спальныхъ колпаковъ, или гусарской шапки. Къ этой части колпака были прицѣплены колокольчики. Послѣднее обстоятельство, равно какъ и форма головнаго убора и выраженіе лица этого человѣка, вполовину — глупое, вполовину — лукавое, достаточно удостовѣряли, что онъ принадлежалъ къ породѣ домашнихъ шутовъ, или потѣшниковъ, которыхъ богатые люди содержали въ домахъ своихъ для разсѣянія скуки въ тѣ часы, когда они принуждены были оставаться дома. Онъ имѣлъ, подобна своему товарищу, мѣшокъ, привязанный къ поясу, но у него не было ни рога, ни ножа, вѣроятно потому-что его причисляли къ разряду такихъ людей, которымъ опасно ввѣрять острое оружіе. Вмѣсто-того, онъ носилъ деревянный мечъ, похожій на тотъ, которымъ арлекинъ производитъ чудеса на сценѣ въ наше время.

Характеры этихъ людей отличались одинъ отъ другаго не менѣе ихъ наряда. Рабъ былъ печаленъ и суровъ лицомъ; взоры его были потуплены съ видомъ глубокаго униженія, которое можно бъ было почесть за совершенное безчувствіе, еслибъ огонь, по-временамъ сверкавшій въ красныхъ глазахъ его, не обнаруживалъ, что въ немъ подъ личиною угрюмаго унынія дремлетъ чувство угнетенія и желаніе избавиться отъ несноснаго ига. Съ другой стороны, взоры Уамбы показывали, какъ обыкновенно бываетъ въ этомъ классѣ людей, какое-то праздное любопытство и хлопотливое нетерпѣніе, вмѣстѣ съ чрезмѣрнымъ самодовольствіемъ относительно своего званія. Разговоръ между ними происходилъ на языкѣ англо-саксонскомъ, на которомъ, какъ мы сказали прежде, говорили вообще всѣ низшіе классы, кромѣ норманскихъ солдатъ и людей непосредственно-приближенныхъ къ феодальнымъ вельможамъ. Но передавать разговоръ ихъ на этомъ языкѣ было бы непонятно для читателя нашего времени, и потому просимъ позволенія представить этотъ разговоръ въ слѣдующемъ переводѣ:

— Будьте вы прокляты святымъ Уитольдомъ, дьявольскія свиньи! сказалъ свинопасъ, рѣзко протрубивъ въ рогъ, желая собрать разсѣянное стадо свиней, которыя отвѣчали на призывъ его звуками не менѣе-гармоническими, хотя и не очень торопились удалиться отъ роскошнаго пира, представляемаго буковыми и дубовыми желудями или покинуть тѣнистые берега ручья, гдѣ нѣкоторыя изъ нихъ, до половины увязнувъ въ грязи, преспокойно лежали, по обращая ни малѣйшаго вниманія на голосъ пастуха своего. — Будьте вы прокляты святымъ Уитольдомъ, да и я съ вами! сказалъ Гуртъ: — если до ночи двуногій волкъ не подцѣпитъ которую-нибудь изъ нихъ, то пусть не вѣрятъ мнѣ больше. Фангсъ! Фангсъ! закричалъ онъ изъ всей силы къ оборванной, похожей на волка собакѣ, въ родѣ ищейки, породы вполовину меделянской, вполовину борзой, которая, прыгая взадъ и впередъ, какъ-бы хотѣла пособить своему хозяину собрать хрюкающее его стадо; по на дѣлѣ, или не понимая сигналовъ свинопаса, или по незнанію своей обязанности, или, просто, по дурнымъ своимъ качествамъ, собака только разгоняла ихъ во всѣ стороны и увеличивала зло, которому пастухъ хотѣлъ пособить. — Хоть бы самъ чортъ вышибъ ему зубы! продолжалъ Гуртъ: — хоть бы лихая болесть попутала лѣсничаго, который обрѣзываетъ когти вашимъ собакамъ и дѣлаетъ ихъ ни къ чему негодными!^[8] Уамба, встань-ка, братъ, да помоги мнѣ; забѣги-ка за холмъ, пугай ихъ оттуда: когда ты зайдешь позади ихъ, такъ онѣ пойдутъ передъ тобой, словно стадо ягнятъ.

— Право? отвѣчалъ Уамба. — Я совѣтовался объ этомъ съ своими ногами, и онѣ одного со мной мнѣнія, что тащиться въ моемъ чудесномъ нарядѣ въ болото было бы дѣломъ слишкомъ-неблагопріятнымъ ни для моей царской особы, ни для царскаго моего наряда. Мой совѣтъ, Гуртъ, призвать Фангса, а стадо предоставить судьбѣ: я увѣренъ, что съ кѣмъ ни встрѣтятся свиньи, съ толпами ли шатающихся стрѣлковъ, или съ разбойниками, или съ странствующими пилигримами, во всякомъ случаѣ онѣ къ утру превратятся въ Норманцевъ, къ немалому твоему удовольствію!

— Свиньи превратятся въ Норманцевъ, къ моему удовольствію! сказалъ Гуртъ. — Моя голова такъ пуста, а умъ такъ измученъ, что ввѣкъ не пойму загадки: растолкуй, Уамба.

— Изволь! Какъ называешь ты эту хрюкающую скотину, что бываетъ здѣсь на четверенькахъ? спросилъ Уамба.

— Свиньею, шутъ, просто свиньею, отвѣчалъ пастухъ: — кто же этого не знаетъ?

— Вѣдь свиньи-то — добрые Саксонцы, сказалъ шутъ. — А какъ называютъ свинью, когда сдерутъ съ нея кожу, распотрошатъ, разрубятъ на четверо и повѣсятъ за ноги, какъ измѣнника?

— Свининою, отвѣчалъ свинопасъ.

— Очень-радъ, что и это знаетъ каждый дуракъ, сказалъ Уамба: — а свинина добрые Норманы-Французы; стало-быть, покуда скотина жива и находится подъ надзоромъ саксонскаго раба, она бродитъ подъ своимъ саксонскимъ именемъ, но тотчасъ становится Норманомъ и слыветъ свининой, какъ-скоро попадетъ въ замокъ на поръ къ дворянамъ^[9]. Что скажешь ты на это, другъ Гуртъ? А?

— Сущая правда, другъ Уамба, хоть и вышла изъ твоей дурацкой башки,

— Послушай-ка, что я еще скажу, продолжалъ Уамба тѣмъ же голосомъ. — Альдерманъ Ох (быкъ) удерживаетъ свое саксонское прозвище, покуда онъ находится подъ присмотромъ рабовъ и невольниковъ, подобныхъ тебѣ; но дѣлается beef (говядиной), свирѣпымъ Французскимъ молодцомъ, какъ-скоро предстанетъ предъ достопочктенныя челюсти, которымъ предназначено его скушать. Маіінгеръ Calve^[10] становится Monsieur de Veau (телятиной) точно такимъ же образомъ: онъ Саксонецъ, когда требуетТЬ попеченія, и получаетъ норманское прозваніе, когда дѣлается предметомъ удовольствія.

— Правда, отвѣчалъ Гуртъ: — но клянусь св. Донстаіюмъ, правда самая печальная! Кромѣ воздуха, которымъ дышемъ, намъ ничего не оставлено, да и тотъ данъ съ такою скупостью, что подумаешь для того только не лишили насъ и его, чтобъ мы были въ состояніи переносить заботы, которыя наваливаютъ намъ на плечи. Все, что получше да повкуснѣе — имъ на столъ; все прекрасное для ихъ удовольствія; лучшій, храбрѣйшій нашъ народъ снабжаетъ людьми ихъ заморскія войска и бѣлыми костями устилаетъ отдаленныя земли; здѣсь же почти никого не остается, кто бы захотѣлъ или былъ въ силахъ защитить несчастнаго Саксонца. Дай Богъ много лѣтъ здравствовать господину нашему, Седрику: онъ одинъ идетъ на проломъ; но Реджинальдъ Фрои-де-Бёфъ ѣдетъ къ намъ, и мы увидимъ, какъ мало помогутъ Седрику всѣ его усилія. — Сюда, сюда! закричалъ онъ, повысивъ голосъ: — Ого, го, то! Хорошо, Фангсъ! вотъ ужь все стадо собрано; ты славно гонишь его, дружище!

— Гуртъ! сказалъ шутъ: — я знаю, ты почитаешь меня за глупца; иначе, ты не такъ бы скоро положилъ мнѣ палецъ въ ротъ. Одно слово Реджинальду Фрон-де-Бёфу или Филиппу Мальвуазену изъ того, что ты сейчасъ говорилъ о Норманахъ, — и ты ужь свинопасъ въ отставкѣ, и висѣть тебѣ на одномъ изъ этихъ деревьевъ къ ужасу всѣхъ худо-мыслящихъ о властяхъ.

— Собака! сказалъ Гуртъ: — такъ ты хочешь выдать меня, заманивъ въ такой разговоръ?

— Тебя выдать? отвѣчалъ шутъ: — нѣтъ, это была бы слишкомъ-умная штука; дуракъ и въ половину не съумѣетъ того сдѣлать въ свою пользу. Но послушай, кто-то сюда ѣдетъ! продолжалъ онъ, прислушиваясь къ топоту лошадей, послышавшемуся въ эту минуту.

— Какое намъ до нихъ дѣло! отвѣчалъ Гуртъ, который, собравъ свое стадо съ помощію Фапгса, уже гналъ его по одной изъ темныхъ аллей, описанныхъ нами прежде.

— А мнѣ такъ хотѣлось бы узнать, кто эти всадники, отвѣчалъ Уамба. — Можетъ-быть, они изъ страны фей съ посольствомъ отъ короля Оберона.

— Типунъ бы тебѣ на языкъ! закричалъ Гуртъ: — охота же говорить такія вещи, когда страшная гроза за нѣсколько миль отсюда такъ разразилась и громомъ и молніею. Слышишь, какъ грохочетъ громъ! Мнѣ никогда не случалось видѣть, чтобъ въ лѣтнее время падалъ дождь такими тяжелыми каплями; дубы, не смотря на такую тишь, такъ и скрипятъ и ломятся большими вѣтвями: по всему видно, что гроза недалеко…. Ты можешь не дурачиться, если захочешь; послушайся меня хоть разъ: поспѣшимъ убраться домой до бури; ночь будетъ ужасная!

Уамба, казалось, убѣдился въ истинѣ этихъ словъ, и пошелъ съ своимъ товарищемъ, который, схвативъ длинную дубину, лежавшую на травѣ подлѣ него, пустился въ путь. Нашъ вторый Эвмей торопился пройдти лѣсную просѣку, гоня передъ собою, съ помощію Фангса, цѣлое стадо хрюкающихъ питомцевъ.

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ ГЛАВѢ I.

…. «Лѣсничаго, который обрѣзываетъ когти нашимъ собакамъ» и пр.

Величайшую тягость этихъ тяжелыхъ временъ составляли лѣсные законы. Эти жестокія постановленія были идоломъ норманскаго завоеванія, потому-что законы Саксовъ объ охотѣ были кротки и снисходительны, тогда-какъ законы Вильгельма, горячо преданнаго этой забавѣ и правамъ ея, отличались своею жестокостью.

Учрежденіе «новаго лѣса» доказываетъ страсть его къ охотѣ, которая не одну счастливую деревню довела до состоянія, описаннаго другомъ моимъ сэромъ Уильямомъ Стюартъ-Розе:

Amongst the ruins of the church

The midnight raven found а perch,

А melancholy place;

The ruthless Conqueror cast down,

Woe worth the deed, that little town,

To lengthen out his chase.

(«Полночный воронъ отъискалъ себѣ печальное мѣстечко между развалинами церкви; жестокій Завоеватель, — горестное событіе! — разрушилъ городокъ, чтобъ раздвинуть поле для своей охоты»).

Изувѣченныя собаки, необходимыя для храненія стадъ, и называемыя lowing (законныя), были въ общемъ употребленіи. Лѣсная хартія, назначенная для укрощенія этихъ бѣдствій, предписывала осмотръ законныхъ собакъ каждые три года: положено было, что чьи собаки найдены незаконными, тотъ долженъ платить три шиллинга пени, и что на будущее время ни у кого не должно отнимать рогатаго скота. См. «Историческій Опытъ о Великой Хартіи короля Іоанна», изданный Томсономъ.

ГЛАВА II.

	A Monk there was, a fayre for the maistrie. An outrider that loved venerie; А manly man, to be an Abbot able, Full many a dainlie horse had he in stable; And when ho rode, men might his bridle hear Gingcling in а whistling wind as clear, And eke as loud, as doth tho chapell bell. There as this lord was keeper of tho cell. Chaucer.
	Былъ монахъ, который смотрѣлъ бариномъ; ѣздокъ, страстный охотникъ, смѣльчакъ, — ему бы быть аббатомъ; у него на конюшнѣ было много лихихъ коней, и когда онъ ѣхалъ, уздечка звенѣла среди свиста вѣтра такъ же звонко и громко, какъ колоколъ въ его часовнѣ. Чаусеръ.

Топотъ лошадиныхъ копытъ становился все явственнѣе, и, не смотря на увѣщанія и брань, которыми по-временамъ осыпалъ его товарищъ, Уамба не пропускалъ ни одного случая

помедлить въ дорогѣ: то рвалъ недозрѣлые орѣхи, то перемигивался съ молодыми крестьянками, попадавшимися имъ на тропинкѣ. Такимъ-образомъ, всадники скоро ихъ догнали.

Ѣхавшихъ было около десяти человѣкъ, изъ которыхъ двое, бывшіе впереди, казались людьми значительными; прочіе составляли ихъ свиту. Не трудно было отгадать званіе и характеръ одного изъ нихъ: онъ очевидно былъ духовный высокаго сана; его одежда показывала, что онъ принадлежалъ къ цистерцизіанской братіи, хотя матерія, изъ которой сдѣлано его платье, была гораздо — тонѣе и нѣжнѣе, нежели какъ допускали это правила его ордена. Мантія и капюшонъ изъ лучшаго фландрскаго сукна низпадали широкими и красивыми складками вокругъ стройнаго, хотя нѣсколько тучнаго стана. Лицо его представляло столь же мало признаковъ самоотверженія, сколько одежда показывала презрѣнія къ мірскому блеску. Выраженіе лица можно было бы даже назвать добрымъ, если бъ въ немъ изъ-подъ нависшихъ бровей не просвѣчивалъ лукавый блескъ эпикурейца, обозначавшій осторожное сластолюбіе. Во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, его званіе и санъ пріучили его повелѣвать выраженіемъ лица, которое по произволу могло принимать важный видъ, хотя природное его выраженіе было простодушное снисхожденіе къ слабостямъ общественнымъ. Вопреки монастырскимъ правиламъ и эдиктамъ папъ и соборовъ, рукава его преподобія были подбиты и оторочены дорогимъ мѣхомъ, мантія застегивалась у шеи золотою пряжкою, и одѣяніе, свойственное его ордену, было столько же изъискано и украшено, какъ нарядъ квакерской красавицы нашего времени, которая, удерживая покрой костюма своихъ единовѣрцевъ, старается придать его простотѣ, выборомъ ткани и способомъ расположенія, какую-то кокетливую привлекательность, слишкомъ отзывающуюся суетою міра сего.

Эта достопочтенная духовная особа ѣхала на откормленномъ мулѣ, котораго сбруя была затѣйливо украшена, а узда, по обычаю того времени, увѣшена серебряными колокольчиками. Въ посадкѣ своей монахъ нисколько не показывалъ монастырской неловкости; напротивъ, онъ обнаруживалъ непринужденную обычную легкость искуснаго наѣздника. Дѣйствительно, такое смиренное животное, какъ мулъ, при всемъ своемъ тѣлѣ и при всей хорошей выѣздкѣ и спокойной иноходи, употребляемъ былъ этимъ щеголеватымъ монахомъ только въ путешествіи. Послушникъ, одинъ изъ его свиты, велъ, для употребленія при другихъ случаяхъ, самаго статнаго испанскаго копя, красу табуновъ Андалузіи: такихъ копей этой породы съ большими трудами и издержками добывали въ это время купцы для людей богатыхъ и знатныхъ. Сѣдло и чепракъ гордаго скакуна были покрыты длинною попоною, досягавшею почти до земли, съ богато-вышитыми митрами, крестами и другими эмблемами церкви. Другой послушникъ велъ вьючнаго мула, по-видимому съ багажомъ настоятеля; наконецъ, два монаха того же ордена, но низшаго достоинства, ѣхали въ аррьергардѣ, смѣясь и разговаривая между собою, и мало обращая вниманія на прочихъ членовъ кавалькады.

Спутникъ его преподобія былъ человѣкъ лѣтъ за сорокъ, худощавый, крѣпкій, высокій и сильный атлетъ, въ фигурѣ котораго долгіе труды и постоянное упражненіе, казалось, не оставили ни одной нѣжной черты человѣческаго тѣла, превративъ весь организмъ его въ кости, сухія жилы и мышцы, перенесшія тысячи безпокойствъ и готовыя превозмочь тысячи новыхъ. Голова его была покрыта красною шапкою, подбитою мѣхомъ, — въ родѣ тѣхъ, которыя французы называютъ mortier, по виду ихъ, напоминающему опрокинутую ступку. Такимъ-образомъ, лицо его было совершенно открыто и своимъ выраженіемъ могло вселять въ незнакомца если не страхъ, то но-крайней-мѣрѣ невольное уваженіе. Сильныя черты, отъ природы рѣзкія и выразительныя, были сожжены и почернѣли какъ у Негра отъ постояннаго вліянія тропическаго солнца, и въ обыкновенномъ своемъ состояніи, можно сказать, дремали послѣ минувшей бури страстей; однакожь напряженіе жилъ на лбу, быстрота, съ которою при малѣйшемъ волненіи дрожала верхняя губа, покрытая черными густыми усами, показывали, что буря эта легко можетъ снова пробудиться. Въ блескѣ его быстрыхъ, проницательныхъ черныхъ глазъ можно было читать повѣсть преодолѣнныхъ опасностей и дерзкихъ предпріятій, и вмѣстѣ видѣть желаніе его встрѣтить себѣ препятствіе, изъ одного только удовольствія сокрушить его на пути своемъ отчаяннымъ проявленіемъ смѣлости и воли. Глубокій рубецъ на лбу придавалъ лицу его еще болѣе суровости и зловѣщаго выраженія одному глазу, слегка поврежденному нанесенной ему раною, при чемъ пострадало и самое зрѣніе.

Верхнее платье этого всадника походило на одежду его товарища, состоя изъ длинной монашеской мантіи; однакожь красный цвѣтъ ея показывалъ, что всадникъ не принадлежалъ ни къ одному изъ четырехъ собственно-монашествующихъ орденовъ. На правомъ плечѣ пришитъ былъ къ мантіи крестъ изъ бѣлаго сукна, особеннаго вида. Это одѣяніе прикрывало то, что съ перваго взгляда показалось бы несообразнымъ съ такою одеждою, именно рубашка изъ кольчужной брони съ такими же рукавами и перчатками, искусно-связанными и украшенными бляхами, столько же гибкими, какъ и наши перчатки, вязанныя на станкѣ, хотя изъ матеріала и не столь-твердаго. Передняя поверхность бедръ, сколько позволяли видѣть складки мантіи, была также покрыта кольчужною тканью; колѣни и ступни защищались тонкими стальными бляхами, замысловато связанными, и кольчужные чулки, достигавшіе отъ лодыжекъ до колѣнъ, совершенно защищали колени и дополняли оборонительное вооруженіе всадника. Одинъ только кинжалъ, длинный и обоюдуострый, быль заткнутъ у него за поясъ и составлялъ все его наступательное оружіе.

Онъ ѣхалъ не на мулѣ, подобно своему товарищу, во на сильномъ, заводномъ копѣ; оруженосецъ велъ за нимъ боеваго копя въ полномъ вооруженіи, съ chamfroni или намордникомъ изъ бляхъ, съ короткимъ остріемъ на лбу. У сѣдла съ одной стороны висѣла короткая боевая сѣкира, съ богатою дамасскою насѣчкою; съ другой всадниковъ шлемъ съ перьями и кольчужнымъ капюшономъ и длинный мечъ о двухъ рукоятяхъ, употреблявшійся у рыцарей того времени. Второй оруженосецъ держалъ въ стремени копье своего господина, съ развѣвавшимея при остроконечіи флагомъ или флюгеромъ, на которомъ, какъ и на плащѣ, былъ вышитъ крестъ. Тотъ же оруженосецъ везъ небольшой треугольный щитъ, довольно-широкій сверху для защиты груди и внизу оканчивавшійся остріемъ. Онъ былъ затянутъ краснымъ сукномъ, закрывавшимъ девизъ рыцаря.

За оруженосцами слѣдовали еще два всадника, которыхъ черныя лица, бѣлыя чалмы и нарядъ восточнаго покроя показывали, что они уроженцы какой-нибудь отдаленной страны Востока^[11]. Вообще, наружность рыцаря и его свиты представляла что-то чужестранное и дикое; одежда оруженосцевъ была великолѣпна; его восточные прислужники имѣли серебряные ошейники и кольца изъ того же металла вокругъ смуглыхъ рукъ и ногъ, изъ которыхъ первыя были обнажены до локтей, а послѣднія отъ половины бедра до лодыжекъ. Шелковая одежда ихъ, украшенная шитьемъ, показывала богатство и важность ихъ господина и представляла разительную противоположность съ воинственною простотою его собственнаго наряда. Вооруженіе ихъ состояло изъ кривыхъ сабель, съ обложенными золотомъ эфесами и перевязями, и турецкіе кинжалы болѣе-драгоцѣнной отдѣлки. Сверхъ того, у каждаго въ торокахъ былъ пукъ копій или дротиковъ, фута въ четыре длиною, съ стальнымъ остроконечіемъ, — оружіе, еще и теперь употребляемое на Востокѣ въ воинственныхъ играхъ, называемыхъ эль-джеридъ.

Кони этихъ прислужниковъ казались тоже чужеземными, подобно ихъ всадникамъ. Они были сарацинскаго происхожденія, и, слѣдовательно, арабской породы: ихъ тонкія или маленькія щетки, жидкія гривы и живыя движенія составляли явную противоположность съ тяжелыми лошадьми фландрской и норманской породы, разводимой въ то время для верховой ѣзды рыцарей, которые покрывали ихъ бляхами и доспѣхами: въ сравненіи съ восточными бѣгунами, ихъ можно бъ было почесть олицетвореніемъ существенности и тѣни.

Странный видъ этой кавалькады привлекъ не только любопытство Уамбы, но и товарищъ его, не столь-живаго характера, обратилъ на нее вниманіе. Онъ тотчасъ узналъ въ монахѣ пріора Жорвоскаго-Аббатства, который за нѣсколько миль въ окружности былъ извѣстенъ какъ любитель охоты, пировъ и, если справедливы были слухи, всѣхъ другихъ удовольствій міра, еще менѣе-сообразныхъ съ его монашескими обѣтами.

Однакожь такъ были сбивчивы въ это время понятія о духовенствѣ, какъ бѣломъ такъ и черномъ, что добрая слава пріора Эймера нисколько не страдала отъ этого въ окрестностяхъ аббатства. Его открытый, веселый характеръ и готовность разрѣшать обыкновенные грѣхи, дѣлали его любимцемъ дворянъ, изъ которыхъ многимъ онъ былъ близокъ по рожденію, ибо происходилъ отъ знатной норманской фамиліи. Особенно женщины не слишкомъ-строго разбирали нравственность человѣка, который былъ обожателемъ ихъ пола и обладалъ многими средствами для разсѣянія скуки, слишкомъ-частой посѣтительницы залъ и будуаровъ въ старинныхъ феодальныхъ замкахъ. Пріоръ вдавался въ полевыя забавы со рвеніемъ большимъ, чѣмъ прилично было его званію, и считался обладателемъ наилучше-обученныхъ соколовъ и быстрѣйшихъ борзыхъ во всемъ сѣверномъ округѣ: эти обстоятельства говорили молодымъ баронамъ слишкомъ-много въ его пользу. Съ стариками онъ умѣлъ съиграть и другую роль, которую въ случаѣ нужды могъ поддержать весьма-искусно: его начитанности, хотя и поверхностной, было достаточно, чтобъ поселить въ ихъ невѣжествѣ уваженіе къ его предполагаемой учености; а важность его обхожденія, рѣчи и тотъ жаръ, съ которымъ онъ распространялъ власть церкви и духовенства, не меньше говорили и въ пользу его святости. Даже простой народъ, самый строгій судія поведенія высшихъ, снисходилъ слабостямъ пріора Эймера. Онъ былъ великодушенъ, — а милосердіе, какъ извѣстно, прикрываетъ множество грѣховъ, но не въ томъ смыслѣ, какъ это разумѣетъ Писаніе. Доходы монастырскіе, которыхъ большая часть была въ его распоряженіи, давая ему средства дополнять его собственные, очень-немалые расходы, представляли ему и способъ изливать свои милости на народъ, которому онъ часто помогалъ среди бѣдствій угнетенія. Если пріоръ Эммеръ слишкомъ вдавался въ охоту, или засиживался на пиру, если видали, какъ онъ, съ первымъ проблескомъ зари, заднею калиткою возвращался въ аббатство съ какого-нибудь ночнаго свиданія, то люди только пожимали плечами и мирились съ его слабостями, зная, что и другіе изъ его братій дѣлали то же самое, хотя и не имѣли добрыхъ качествъ пріора. По-этому, пріоръ Эймеръ и его характеръ были хорошо-извѣстны нашимъ Саксонцамъ, которые на неловкій поклонъ получили отъ него bénédicité, mes fils.

Но странная наружность ѣхавшаго съ нимъ рыцаря и его прислужниковъ, возбудили ихъ вниманіе и удивленіе: они едва вслушались въ вопросъ жорвоскаго аббата, не знаютъ ли они какого-нибудь пристанища по близости? Такъ поразилъ ихъ полу-монашескій, полу-воинственный видъ смуглаго незнакомца и необыкновенная одежда и вооруженіе восточныхъ его спутниковъ! Можетъ-быть, даже самый языкъ, на которомъ произнесены были благословеніе и вопросъ, звучали непріятно для слуха саксонскихъ крестьянъ, хотя, безъ сомнѣнія, и были для нихъ понятны.

— Я спрашиваю васъ, дѣти мои, сказалъ пріоръ, возвысивъ голосъ и употребляя lingua Franca, или смѣшанное нарѣчіе, которымъ Норманцы и Саксонцы объяснялись между собою: — нѣтъ ли гдѣ по сосѣдству добраго человѣка, который бы изъ любви къ Богу и усердій къ матери нашей, церкви, не отказалъ въ ночномъ пріютѣ двумъ смиреннѣйшимъ изъ ея служителей?

Эти слова произнесъ онъ тономъ особенной важности, что, казалось, противорѣчью скромнымъ выраженіямъ, которыми ему было угодно облечь ихъ.

— Двумъ смиреннѣйшимъ служителямъ матери-церкви! сказалъ про себя Уамба, который хотя и былъ шутомъ, однакожь позаботился, чтобъ его замѣчаніе не было услышано: — а хотѣлъ бы я посмотрѣть на казначеевъ, ключарей и на другихъ главныхъ слугъ церкви!

Послѣ этого комментарія на рѣчь пріора, онъ поднялъ глаза и отвѣчалъ на предложенный вопросъ:

— Если достопочтенные отцы ищутъ хорошаго угощенія и спокойнаго пріюта, то въ нѣсколькихъ миляхъ отсюда лежитъ Брингсуортское-Пріорство, гдѣ они по сану своему будутъ приняты самымъ гостепріимнымъ образомъ; если же они предпочитаютъ провести вечеръ въ набожныхъ занятіяхъ, то стоитъ только повернуть въ ту узкую просѣку, и передъ ними явится Копмангорстская-Пустынь, гдѣ благочестивый отшельникъ раздѣлитъ съ ними кровъ и благодать молитвы.

Пріоръ покачалъ головою на эти предложенія.

— Честный другъ, сказалъ онъ: — если звонъ колокольчиковъ не совсѣмъ оглушилъ твой разсудокъ, то вспомни: Сіетіcus clericurn non decimal, это значитъ, что мы, люди церковные, не должны истощать другъ друга взаимнымъ гостепріимствомъ; напротивъ, должны искать этого у мірянъ, давая имъ чрезъ то случай послужить Господу воздаваніемъ чести и пособія избраннымъ Его служителямъ.

— Хоть я и оселъ, отвѣчалъ Уамба: — однакожь имѣю честь носить колокольчики, какъ и мулъ вашей милости. Не смотря на это, я всегда думалъ, что милосердіе матери-церкви и ея служителей, какъ и всякое другое милосердіе, должно бы, кажется, начинаться съ нея самой.

— Уймешь ли ты дерзкій языкъ свой, пріятель? закричалъ вооруженный всадникъ, прерывая его болтовню грознымъ голосомъ: — Скажи, если знаешь, какъ проѣхать?… какъ имя этого френклейна, пріоръ Эймеръ?

— Седрикъ, отвѣчалъ пріоръ: — Седрикъ-Саксонецъ. Скажи мнѣ, другъ мои, близко ли его замокъ, и не можешь ли указать къ нему дорогу?

— Найдти дорогу не легко будетъ, отвѣчалъ Гуртъ, въ первый разъ прервавшій свое молчаніе: — притомъ же, семейство Седрика рано ложится спать.

— Молчать, бездѣльникъ! не смѣй говорить мнѣ этого! сказалъ рыцарь. — Ему не трудно будетъ проснуться и снабдить всѣмъ нужнымъ путешественниковъ, которые не будутъ вымаливать гостепріимства, когда имѣютъ право его требовать.

— Я не знаю, угрюмо сказалъ Гуртъ: — обязанъ ли я указывать дорогу въ домъ моего господина тѣмъ, которые почитаютъ себя въ правѣ требовать такого убѣжища, котораго почти всякій проситъ, какъ милости.

— Ты еще споришь со мною, рабъ! вскричалъ воинъ, и, пришпоривъ коня, заставивъ его сдѣлать пол-оборота поперегъ дороги, поднялъ бичъ, чтобъ наказать крестьянина за такую дерзость.

Но Гуртъ устремилъ на него дикій, мстительный взглядъ, и съ свирѣпостью, хотя медленно, положилъ руку на рукоять ножа своего; однакожь посредничество пріора Эймера, который поставилъ мула между своимъ товарищемъ и свинопасомъ, предупредило замышлявшееся насиліе.

— Заклинаю васъ св. Маріею, братъ мой Бріанъ! вспомните, что вы не въ Палестинѣ, гдѣ вы громили Турковъ и невѣрныхъ Сарацинъ. Мы, островитяне, любимъ только тѣ удары, которыми святая церковь наказуетъ своихъ избранныхъ. Скажи мнѣ, другъ мой, сказалъ онъ Уамбѣ, бросивъ ему мелкую серебряную монету: — гдѣ дорога къ Седрмку-Саксонцу; ты не можешь не знать этого; твоя обязанность — показать дорогу страннику, даже еслибъ онъ и не былъ такого священнаго сана.

— Повѣрьте, преподобный отецъ, отвѣчалъ шутъ: — сарацинская голова вашего достопочтеннѣйшаго товарища до того напугала меня, что совсѣмъ отшибла память; я и самъ врядъ доберусь домой до ночи.

— И, полно! сказалъ аббатъ: — ты можешь намъ указать дорогу, если захочешь. Этотъ преподобный братъ мой всю жизнь провелъ въ войнѣ съ Сарацинами, во избавленіе Гроба Господня; онъ принадлежитъ къ ордену тампліеровъ, о которыхъ ты, вѣроятно, слыхалъ; онъ полу-монахъ, полу-воинъ.

— Если онъ полу-монахъ, сказалъ шутъ: — то ему неприлично бъ было такъ обращаться со встрѣчающимися ему на пути, когда они не слишкомъ торопятся отвѣчать на вопросы, которые отнюдь до нихъ не касаются.

— Я прощаю тебѣ твою шутку, прервалъ аббатъ: — съ условіемъ, чтобъ ты указалъ намъ, куда проѣхать къ замку Седрика.

— Если такъ, отвѣчалъ Уамба: — то поѣзжайте по этой дорогѣ сплошь до осѣвшаго въ землю креста, который едва на локоть возвышается надъ землею; потомъ возьмите влѣво… у креста вы встрѣтите четыре дороги… и повѣрьте, ваше преподобіе, еще до грозы успѣете найдти убѣжище.

Аббатъ поблагодарилъ мудраго наставника, и кавалькада, пришпоривъ коней, понеслась подобно тѣмъ путникамъ, которые спѣшатъ добраться до гостинницы прежде, чѣмъ разразится буря. Какъ скоро звукъ копытъ затихъ въ отдаленіи, Гуртъ сказалъ своему товарищу:

— Ну, Уамба! если преподобные отцы послѣдуютъ твоему умному совѣту, то врядъ-ли во всю ночь доберутся до Ротервуда.

— Разумѣется, отвѣчалъ съ усмѣшкою шутъ: — за то, при счастіи, могутъ пріѣхать въ Шеффильдъ, а онъ для нихъ чѣмъ не мѣсто? Я былъ бы плохой охотникъ, еслибъ указалъ собакѣ, гдѣ залегъ олень, не желая, чтобъ она его поймала.

— Твоя правда, сказалъ Гуртъ: — было бы худо, еслибъ Эймеръ увидѣлъ леди Роуэну, а еще хуже, еслибъ Седрикъ, въ чемъ нѣтъ сомнѣнія, поссорился съ этимъ военнымъ монахомъ. Но, какъ добрые слуги, будемъ слышать, видѣть и — молчать.

Но мы послѣдуемъ за всадниками, которые скоро оставили рабовъ далеко за собою и продолжали разговоръ на языкѣ нормано-французскомъ, бывшемъ въ общемъ употребленіи между высшими классами, исключая немногихъ, еще гордившихся своимъ саксонскимъ происхожденіемъ.

— Что значитъ упрямая дерзость этихъ людей? спросилъ тампліеръ пріора: — и зачѣмъ вы не допустили меня проучить этихъ грубіяновъ?

— Э, полноте, братъ Бріанъ! отвѣчалъ пріоръ: — что касается до одного изъ нихъ, то онъ дуракъ; слѣдовательно, напрасно было бы требовать отъ него умнаго отвѣта; другой же принадлежитъ къ тому свирѣпому, неукротимому поколѣнію дикарей, которые, какъ я не разъ говорилъ вамъ, еще не рѣдкость между Саксонцами, и которыхъ высшее благо состоитъ въ изъявленіи всѣми возможными средствами ненависти своей къ побѣдителямъ.

— Я скоро научилъ бы его вѣжливости, замѣтилъ Бріанъ. — Мнѣ не впервые имѣть дѣло съ подобными людьми: наши турецкіе плѣнники свирѣпы и неукротимы, какъ самъ Одинъ; однакожь два мѣсяца въ моемъ домѣ, подъ надзоромъ начальника рабовъ моихъ, дѣлали ихъ покорными, кроткими и послушными. Конечно, надобно поберегаться яда и кинжаловъ: при малѣйшей возможности они не замедлятъ ими воспользоваться.

— Согласенъ, отвѣчалъ пріоръ Эймеръ: — но каждая страна имѣетъ свои нравы и обычаи; и притомъ, ударами мы не получили бы отъ нихъ свѣдѣнія касательно дороги къ дому Седрика; а если бъ и добрались до него, то навѣрное родилась бы ссора между имъ и вами. Помните, что я сказалъ вамъ; этотъ френклейнъ гордъ, свирѣпъ, честолюбивъ и раздражителенъ, врагъ бароновъ и даже своихъ сосѣдей, Реджинальда Фронде-Бёфа и Филиппа Мальвуазена, которые шутить не любятъ. Онъ защищаетъ съ такою твердостью преимущества своего рода и такъ гордится своимъ происхожденіемъ по прямой линіи отъ Геруэрда, героя гептархіи, что его повсемѣстно называютъ Седрикомъ-Саксонцемъ; онъ даже въ славу поставляетъ себѣ свое саксонское происхожденіе, которое многіе стараются скрыть, чтобъ избавиться участи vae victis, т. е. жестокаго жребія побѣжденныхъ.

— Вы, пріоръ Эймеръ, сказалъ рыцарь: — человѣкъ, любезный дамамъ, опытный въ наукѣ красоты, и не менѣе трубадура строгій въ приговорахъ любви; однакожь, эта пресловутая Роуэна должна быть очень-хороша, чтобъ уравновѣсить во мнѣ самоотверженіе и осторожность для снисканія милостей такого мятежника, каковъ описанный вами отецъ ея, Седрикъ.

— Седрикъ не отецъ ея, отвѣчалъ пріоръ: — но дальный родственникъ. Она знатнѣе его происхожденіемъ; тѣмъ не менѣе, онъ ея покровитель, и, кажется, покровитель самовластный; впрочемъ, онъ любитъ се какъ родную дочь свою. О красотѣ ея вы скоро будете судить сами, и если прелесть ея лица и величественное, нѣжное выраженіе кроткихъ голубыхъ глазъ не выгонять изъ вашей памяти черноокихъ дѣвъ Палестины, или даже гурій мухаммедова рая, то пусть буду я язычникомъ, а не вѣрнымъ сыномъ церкви.

— Но, сказалъ рыцарь: — если, положивъ на вѣсы вашу знаменитую красавицу, мы найдемъ недовѣсокъ… вы помните закладъ вашъ?

— Моя золотая цѣпь, отвѣчалъ пріоръ: — противъ десяти бочекъ хіосскаго; но онѣ мои такъ же вѣрно, какъ еслибъ были въ погребахъ монастырскихъ подъ ключомъ стараго келаря Дениса.

— Но я буду самъ судить, продолжалъ тампліеръ: — и убѣждусь только собственнымъ сознаніемъ, что не видалъ такой красавицы ровно годъ съ духова-дня? Вѣдь таково было ваше условіе?… Пріоръ, ваша цѣпь въ опасности; она будетъ красоваться на моемъ нагрудникѣ въ турнирѣ въ Эшби-де-ла-Зушъ.

— Выиграйте, сказалъ пріоръ: — и носите какъ угодно; я увѣренъ, что вы будете отвѣчать по совѣсти, согласно съ обѣщаніемъ, какъ благородный рыцарь и духовный. Но, братъ, послѣдуйте моему совѣту, будьте воздержны на языкъ, хотя ваша привычка повелѣвать невѣрными не пріучила васъ къ этому. Седрикъ-Саксонецъ, будучи обиженъ, — а онъ слишкомъ щекотливъ на обиды — не уважитъ вашего рыцарскаго званія, моего высокаго сана и святости того и другаго, тотчасъ покажетъ намъ двери и пошлетъ ночевать съ жаворонками, даже, въ самую полночь. Будьте осторожны и во взглядахъ на Роуэну, которую онъ бережетъ съ самою ревнивою заботливостью. Говорятъ, онъ выгналъ изъ дома единственнаго своего сына за то, что тотъ осмѣлился полюбить эту красавицу, которую, по-видимому, должно обожать издали и не приближаться къ ней съ другими мыслями, какъ съ тѣми, которыя приводятъ насъ къ святынѣ Пречистой Дѣвы.

— Довольно! вы слишкомъ-много сказали, отвѣчалъ рыцарь: — я буду въ-теченіи этого вечера держаться въ границахъ приличій и вести себя, какъ скромная дѣвушка; но не бойтесь, чтобъ Седрикъ выгналъ насъ: я самъ и мои оруженосцы съ Гамстомъ и Абдаллою не допустимъ васъ до такого безчестія; повѣрьте, мы такъ-сильны, что не можемъ не имѣть покойнаго ночлега.

— Мы не должны заходить такъ далеко, отвѣчалъ пріоръ: — но вотъ обвалившійся крестъ, о которомъ говорилъ намъ дуракъ, и ночь такъ темна, что трудно разсмотрѣть, какую избрать дорогу. Кажется, онъ говорилъ взять влѣво.

— Нѣтъ, вправо, сказалъ Бріанъ: — я очень-хорошо помню.

— Влѣво, точно влѣво; я помню, какъ онъ указалъ сюда деревяннымъ мечомъ.

— Да, онъ держалъ мечъ въ лѣвой рукѣ и показалъ вправо, сказалъ тампліеръ.

Каждый упорно поддерживалъ свое мнѣніе, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ; спросили у свиты, — но она, находясь въ это время въ отдаленіи, не слыхала наставленія Уамбы. Наконецъ, Бріанъ, замѣтивъ что-то прежде ускользавшее отъ него въ сумракѣ, воскликнулъ: — Здѣсь кто-то спитъ или лежитъ мертвый у подножія креста… Гуго, разбуди его концомъ копья.

Гуго повиновался, и человѣческая фигура, поднявшись, сказала чистымъ французскимъ языкомъ: — Кто бы вы ни были, зачѣмъ нарушаете вы мои размышленія?

— Мы хотѣли только спросить тебя, сказалъ пріоръ: — гдѣ дорога въ Ротервудъ, мѣстопребываніе Седрика-Саксоица?

— Я самъ иду туда, отвѣчалъ странникъ: — и еслибъ у меня была лошадь, я поводилъ бы васъ: дорога немножко сбивчива, хотя совершенно мнѣ извѣстна.

— Мы поблагодаримъ и наградимъ тебя, другъ мой, сказалъ пріоръ: — если ты благополучно доведешь насъ до замка Седрика.

Онъ приказалъ одному изъ своей свиты пересѣсть на лошадь, которую вели за нимъ, а свою отдать незнакомцу.

Проводникъ избралъ дорогу, противную той, о которой съ умысломъ говорилъ Уамба. Эта тропинка углублялась въ чащу лѣса и нѣсколько разъ пересѣкалась ручьемъ, приближеніе къ которому, по причинѣ болотистыхъ мѣстъ, было очень-опасно; но незнакомецъ какъ-бы по инстинкту умѣлъ находить менѣе топкія мѣста и безопаснѣйшія переправы, и съ надлежащими предосторожностями и вниманіемъ благополучно вывелъ путешественниковъ въ широкую аллею; указавъ обширное, низкое и неправильное зданіе въ концѣ ея, онъ сказалъ пріору: — Вотъ Ротервудъ, жилище Седрика-Саксонца!

Это извѣстіе обрадовало Эймера, котораго нервы были не очень-сильны, и который испытывалъ такое волненіе и страхъ во время переѣзда черезъ опасныя топи, что до этого времени не имѣлъ охоты предложить своему проводнику ни одного вопроса. Но теперь, когда онъ увидѣлъ себя внѣ опасности и вблизи жилища, любопытство его снова пробудилось, и онъ спросилъ проводника, кто онъ и откуда.

— Я пилигримъ, недавно возвратившійся изъ святыхъ мѣстъ, былъ отвѣтъ странника.

— Лучше бъ было оставаться тамъ и подвизаться на войнѣ во избавленіе Гроба Господня, сказалъ рыцарь.

— Ваша правда, достопочтеннѣйшій сэръ рыцарь, отвѣчалъ пилигримъ, которому наружность тампліера, казалось, была совершенно-знакома: — но если тѣ, которые дали обѣтъ избавить святой градъ, странствуютъ здѣсь, въ такомъ отдаленіи отъ мѣста своихъ обязанностей, то что же удивительнаго, если мирный простолюдинъ, какъ я, уклоняется отъ предпріятія, которое они покинули?

Тампліеръ готовъ былъ уже дать гнѣвный отвѣтъ, но былъ прерванъ пріоромъ, который снова изъявилъ свое удивленіе, почему проводникъ ихъ послѣ столь долгаго отсутствія такъ хорошо помнитъ дороги въ этомъ лѣсу.

— Я родился въ здѣшней сторонѣ, отвѣчалъ проводникъ, и, говоря это, онъ уже былъ передъ жилищемъ Седрика, низкимъ, неправильнымъ строеніемъ, состоявшимъ изъ нѣсколькихъ внутреннихъ дворовъ и усадебъ, занимавшихъ значительное пространство, которое хотя и показывало, что владѣлецъ его былъ человѣкъ богатый, однакожь совершенно отличалось отъ высокихъ, защищаемыхъ башнями замковъ норманскаго дворянства, построенныхъ въ томъ стилѣ архитектуры, который сдѣлался общимъ во всей Англіи.

Впрочемъ, Ротервудъ былъ и не безъ укрѣпленій: ни одно жилище въ это безпокойное время не могло обойдтись безъ нихъ, не подвергаясь опасности быть завтра же ограбленнымъ и сожженымъ. Глубокій ровъ, наполняемый водою изъ ближняго источника, облегалъ вокругъ все зданіе. Двойной частоколъ или палиссадъ изъ заостренныхъ кольевъ, нарубленныхъ въ сосѣднемъ лѣсу, защищалъ внѣшній и внутренній берегъ рва.

Входъ былъ съ запада черезъ внѣшній частоколъ и сообщался посредствомъ подъемнаго моста съ такимъ же входомъ во внутреннихъ укрѣпленіяхъ. Нѣкоторыя предосторожности были приняты для охраненія этихъ входовъ съ выдавшихся угловъ, съ которыхъ, въ случаѣ нужды, могли защищать ихъ стрѣлки или пращники.

Остановившись передъ этимъ входомъ, рыцарь громко протрубилъ въ рогъ, потому-что дождь, долго угрожавшій, теперь хлынулъ съ чрезвычайною силою.

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ ГЛАВѢ II.

Рабы-негры.

Строгость нѣкоторыхъ критиковъ возстала противъ цвѣта кожи рабовъ Бріана де-Буа-Гильбера, называя ихъ противными обыкновеніямъ и нравамъ. Я помню, что то же замѣчаніе было сдѣлано другу моему Мат. Люису, который ввелъ толпу черныхъ тѣлохранителей въ замокъ злаго барона, въ своемъ «Castle Spectre». Люисъ съ презрѣніемъ отвергнулъ подобное замѣчаніе и отвѣчалъ: «Я потому сдѣлалъ рабовъ черными, что хотѣлъ представить противоположность болѣе-разительною, и, еслибъ я полагалъ, что для большаго эффекта героиня моя должна быть синею, она и была бы синею».

Я не простираю такъ далеко правъ моего званія, но никогда не соглашусь, чтобъ авторъ новѣйшаго романа долженъ былъ ограничиваться обычаями, которыхъ существованіе онъ можетъ доказать строжайшимъ образомъ во времена имъ изображаемыя, и не позволять себѣ возможнаго и естественнаго, лишь бы то не было явнымъ анахронизмомъ.

Съ этой точки зрѣнія, что можетъ-быть естественнѣе, что тампліеры, какъ извѣстно, рабски-подражавшіе роскоши азіатскихъ воиновъ, съ которыми бились, имѣли у себя на службѣ плѣнныхъ Африканцевъ, жребіемъ войны подчиненныхъ новымъ властителямъ? Я убѣжденъ, что если нѣтъ тому вѣрныхъ доказательствъ, то нѣтъ и достаточныхъ опроверженій. Сверхъ того, этому есть доказательство и въ романѣ.

Джонъ Рампайнъ, отличный фокусникъ и менестрель, вздумалъ освободить нѣкоего Аудольфа де-Браси, явившись переодѣтымъ къ королевскому двору, гдѣ тотъ былъ заключенъ. Для этого «онъ выкрасилъ волосы и все тѣло черною, какъ агатъ, краскою, такъ-что бѣлаго остались у него одни зубы», и явился къ королю, какъ эѳіопскій менестрель. Этою хитростью онъ избавилъ плѣнника. Слѣдовательно, негры съ-давнихъ-поръ извѣстны въ Англіи.

ГЛАВА III.

	Then (sad relief) from the bleak coast that hears The German Ocean roar, deep blooming, strong, And yellow-hair’d, the bine-eyed Saxon came. Thomson's Liberty.
	Когда-то (грустное утѣшеніе!) съ пустыннаго берега, внемлющаго реву Нѣмецкаго-Моря, пришелъ цвѣтущій, сильный, бѣлокурый, голубоглазый Саксонецъ. "Свобода", Томсона.

Въ залѣ, вышина которой далеко не соотвѣтствовала чрезмѣрной длинѣ и ширинѣ ея, былъ поставленъ длинный дубовый столъ изъ досокъ грубо-отесанныхъ, едва-выстроганныхъ и почти-неполучившихъ никакой отдѣлки: на немъ былъ приготовленъ ужинъ Седрика-Саксоица. Кровля, состоявшая изъ стропилъ и рѣшетника, отдѣляла внутренніе покои отъ неба однимъ только тесомъ и соломою; въ каждомъ концѣ залы находилось по огромному камину, но такъ-какъ трубы строились весьма-неискусно, то черезъ нихъ выходила только часть дыма, другая же свободно распространялась по комнатѣ. Постоянный чадъ, происходившій отъ этого, совершенно покрылъ стропила и рѣшетникъ мрачной залы черною корою сажи. По стѣнамъ комнаты развѣшаны орудія войны и охоты; створчатыя двери, въ каждомъ углу, вели къ другимъ частямъ обширнаго зданія.

Прочія принадлежности жилища представляли ту же грубую простоту саксонскаго періода, которую Седрикъ поддерживалъ съ такою гордостью. Полъ состоялъ изъ смѣси земли съ глиною, уколоченною до значительной твердости, какъ это дѣлается въ нашихъ гумнахъ. На одну четверть длины комнаты, полъ былъ нѣсколько приподнятъ, и это пространство, называвшееся dais, предоставлялось только главнѣйшимъ членамъ семейства и знатнымъ посѣтителямъ. Столъ, покрытый богатымъ краснымъ сукномъ, ставился поперегъ этой платформы, а отъ средины его до самаго конца залы помѣщался другой, болѣе-длинный и низкій столъ, за который садились слуги и низшія лица. Все это вмѣстѣ походило на литеру Т, или на нѣкоторые изъ тѣхъ древнихъ обѣденныхъ столовъ, какіе можно было видѣть въ старинныхъ коллегіяхъ Оксфорда и Кембриджа. Массивныя кресла и стулья изъ рѣзнаго дуба стояли на платформѣ, а надъ ними и надъ возвышеннымъ столомъ распростирался суконный наметъ, который защищалъ высшихъ особъ на почетныхъ ихъ мѣстахъ отъ непогоды, особливо дождя, проникавшаго мѣстами сквозь дурно-построенную крышу.

Стѣна этого конца залы, во все протяженіе платформы, была покрыта обоями или занавѣсами, а полъ устланъ ковромъ: и то и другое украшено было чѣмъ-то въ родѣ шитья, отличавшагося яркими и слишкомъ-пестрыми красками. Надъ низшимъ столомъ, кровля, какъ мы сказали, была безъ намета; неровно-оштукатуренныя стѣны безъ обоевъ, грубый земляный полъ безъ ковра; столъ не покрывался скатертью, и неуклюжія массивныя скамьи замѣняли стулья.

Противъ средины верхняго стола находилось двое креселъ, болѣе-возвышенныхъ, для хозяина я хозяйки дома, которые предсѣдательствовали при гостепріемныхъ трапезахъ, и отъ этого получили свое почетное саксонское наименованіе, означающее: «раздаватели хлѣба» (the Dividers of Bread).

При каждомъ изъ этихъ креселъ находилась подножная скамья, украшенная искусною рѣзьбою и выложенная слоновою костью: это составляло преимущественное отличіе подобной мебели. На одномъ изъ этихъ креселъ сидѣлъ въ то время Седрикъ-Саксонсцъ, который, хотя былъ только Таномъ по званію, или френклейномъ, какъ называли его Норманцы, ожидалъ ужина съ нетерпѣніемъ, приличнымъ только альдерману какъ стараго, такъ и новаго времени.

Дѣйствительно, лицо этого владѣльца замка показывало, что онъ имѣлъ откровенный, но вспыльчивый и нетерпѣливый характеръ. Онъ былъ средняго роста, но плечистъ, съ длинными руками и крѣпко сложенъ, какъ человѣкъ привыкшій переносить трудности войны или охоты; откровенное лицо его было широко; глаза голубые; рѣзкія черты, прекрасные зубы и правильно образованная голова — все выражало въ немъ какое-то простодушіе, столь нерѣдкое ври вспыльчивыхъ и раздражительныхъ характерахъ. Гордость и недовѣрчивость проглядывали въ его глазахъ, потому-что жизнь его протекла въ безпрестанномъ оспориваніи правъ своихъ, такъ часто нарушавшихся; и скорый, гордый, рѣшительный характеръ этого человѣка былъ безпрестанно на сторожѣ по обстоятельствамъ его положенія. Его длинные льняные волосы, раздѣленные на лбу и темени расчесывались въ обѣ стороны и доходили до плечѣ: сѣдина была едва въ нихъ замѣтна, хотя Седрикъ приближался уже къ шестидесятому году своей жизни.

Одежда его состояла изъ свѣтло-зеленой тюники, отороченной вокругъ шеи и по обшлагамъ тѣмъ, что называлось minever, — родъ мѣха, низшаго достоинствомъ, чѣмъ мѣхъ горностая, приготовлявшійся, какъ полагаютъ, изъ шкуръ сѣрой бѣлки. Этотъ камзолъ былъ распахнутъ надъ исполнимъ платьемъ, плотно обхватывавшимъ тѣло; брюки его достигали до нижней части бедръ, оставляя колѣни обнаженными. На ногахъ были сандаліи, точно такія же, какъ и у крестьянъ, но изъ лучшаго матеріала, и спереди застегивались золотыми пряжками. На рукахъ онъ имѣлъ золотые поручни а вокругъ шеи широкій ошейникъ изъ того же драгоцѣннаго металла. Станъ его опоясывался богатымъ съ гвоздями поясомъ, за который былъ заткнутъ короткій, прямой, обоюдуострый мечъ съ заостреннымъ концомъ, висѣвшій почти-перпендикулярно съ бока. Сзади его креселъ висѣлъ плащъ изъ краснаго сукна, подложенный мѣхомъ, и такая же шапка съ богатымъ шитьемъ, — дополнявшіе нарядъ зажиточнаго помѣщика. Короткая рогатина съ широкимъ стальнымъ наконечникомъ была прислонена къ спинкѣ его креселъ и служила во время прогулокъ внѣ дома вмѣсто палки или оружія, смотря по обстоятельствамъ.

Нѣсколько слугъ, которыхъ одежда представляла различныя низходящія степени отъ богатаго костюма ихъ господина до грубаго, простаго наряда свинопаса Гурта, наблюдали за взорами и ожидали повелѣній саксонскаго вельможи. Двое или трое изъ нихъ, старшіе по должности, стояли позади господина на платформѣ; прочіе занимали нижній конецъ залы. Другіе прислужники были различнаго рода. Двѣ или три большія полосатыя борзыя собаки, употребляемыя для травли волковъ и оленей, столько же гончихъ крупной породы, съ толстыми шеями, большими головами и длинными ушами; наконецъ одна или двѣ меньшія, называемыя теперь таксами, нетерпѣливо ожидали начала ужина; по съ смышленымъ знаніемъ физіономіи, свойственнымъ этой породѣ, онѣ не осмѣливались нарушать угрюмое молчаніе своего господина, вѣроятно страшась маленькой бѣлой палочки, положенной при тарелкѣ Седрика для того, чтобъ отгонять четвероногихъ его подданныхъ. Только одна страшная старая меделянская собака, пользуясь свободою стараго слуги, помѣстилась возлѣ самыхъ креселъ, и по-временамъ осмѣливалась возбуждать вниманіе Седрика: то клала мохнатую огромную свою голову къ нему на колѣни, то носомъ толкала его въ руку. Но и она была отогнана грознымъ голосомъ: «Лежать, Бальдеръ, лежать! я не расположенъ играть съ тобой сегодня!»

Въ-самомъ-дѣлѣ, Седрикъ, какъ мы замѣтили, былъ не совсѣмъ покоенъ духомъ. Леди Роуэна только-что возвратилась отъ вечерни изъ отдаленной церкви и перемѣняла платье, вымоченное проливнымъ дождемъ. До-сихъ-поръ не было никакого извѣстія о Гуртѣ, которому давно было бы время пригнать стадо изъ лѣса, и такова была небезопасность того времени, что подобное замедленіе можно было объяснить не иначе, какъ нападеніемъ бродягъ, которыми былъ полонъ близь-лежащій лѣсъ, или насиліемъ со стороны какого-нибудь сосѣдняго барона, мало уважавшаго законы собственности. Подобное обстоятельство было очень-важно, потому-что главнѣйшая часть богатства саксонскихъ владѣльцевъ состояла въ многочисленныхъ стадахъ свиней, особенно въ странахъ лѣсистыхъ, гдѣ этимъ животнымъ такъ легко находить себѣ пищу.

Кромѣ этихъ опасеній, саксонскій тапъ нетерпѣливо желалъ увидѣть любимаго своего шута Уамбу, котораго шутки, каковы бы онѣ ни были, служили ему нѣкоторымъ-образомъ прпиравою къ ужину и къ частымъ пріемамъ пива и вина, которыми онъ сопровождалъ его. Прибавьте къ этому, что Седрикъ постился съ самаго полудня, и обыкновенное время его ужина давно уже прошло — обстоятельство, весьма-удобно раздражающее сельскаго дворянина какъ стараго, такъ и нынѣшняго времени. Онъ выражалъ свое неудовольствіе отрывистыми словами, то бормоталъ самъ съ собою, то обращался къ окружающимъ его слугамъ, особенно къ своему кравчему, который отъ времени до времени, вмѣсто успокоительнаго средства, наливалъ ему виномъ серебряный кубокъ.

— Что же медлитъ лэди Роуэна? спросилъ онъ.

— Ей осталось только перемѣнить головной уборъ, отвѣчала прислужница съ такою же самоувѣренностью, съ какою любимая горничная госпожи нашего времени отвѣчаетъ своему господину: — вы и сами не согласились бы, еслибъ она сѣла за столъ въ капюшонѣ и эпанчѣ? Ни одна лэди во всемъ графствѣ не одѣвается скорѣе моей госпожи.

Это неопровержимое доказательство вызвало у Саксонца нѣкотораго рода успокоительное «гмъ съ прибавленіемъ: — Надѣюсь, что ея набожность будетъ выбирать погоду получше для посѣщенія церкви св. Іоанна… Но скажи, во имя десяти дьяволовъ! продолжалъ онъ, обращаясь къ кравчему и повысивъ голосъ, какъ-будто обрадовавшись, что нашелъ каналъ, во которому могъ излить свое негодованіе не опасаясь противорѣчія: — скажи, во имя десяти дьяволовъ, что задерживаетъ Гурта такъ долго въ полѣ? Я ожидаю недоброй вѣсти о стадѣ; онъ всегда былъ вѣрнымъ и осторожнымъ малымъ; я даже приготовилъ для него лучшую должность; можетъ-быть, я его сдѣлаю однимъ изъ своихъ стражей^[12].

Освальдъ, кравчій, скромно замѣтилъ, что еще нѣтъ и часа, какъ стали гасить огонь, — оправданіе неумѣстное, потому-что оно обратилось къ предмету столь непріятному для саксонскаго уха.

— Чортъ побери, вскричалъ Седрикъ: — чортъ побери и этотъ звонъ, повелѣвающій гасить огни,^[13] и того тирана, который его выдумалъ, и малодушнаго раба, чей саксонскій языкъ поворотился вымолвить слово, противное саксонскому уху! Гасить огни! прибавилъ онъ, переводя духъ: — да, гасить огни: этимъ принуждаютъ честныхъ людей тушить огонь, чтобъ ворамъ и разбойникамъ было привольнѣе въ потемкахъ!… Да, гасить огни… Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ и Филиппъ ле-Мальвуазенъ хорошо знаютъ пользу этого звона, знаютъ нехуже самого Вильгельма, или каждаго норманскаго бродяги, сражавшагося при Гастингсѣ. Только и жду извѣстія, что мое имущество раскрадено для прокормленія голодныхъ разбойниковъ, которыхъ они однимъ воровствомъ и разбоемъ не могутъ прокормить. Мой вѣрный слуга убитъ, мое добро расхищено — и Уамба… да гдѣ же Уамба? Мнѣ кажется, изъ васъ сказалъ кто-то, что онъ пошелъ съ Гуртомъ?

Освальдъ отвѣчалъ утвердительно.

— Ну, такъ! часъ-отъ-часу не легче! и саксонскаго шута утащили прислуживать норманскому барону! Подлинно мы глупцы, что имъ повинуемся, и право больше заслуживаемъ насмѣшекъ и презрѣнія, чѣмъ люди полоумные отъ природы; но я буду отомщенъ, — прибавилъ онъ, вскакивая съ креселъ нетерпѣливо и, при мнимой этой обидѣ, хватаясь за рогатину: — я дойду съ жалобами до великаго совѣта; у меня есть друзья, есть приверженцы; одинъ-на-одинъ вызову Норманца на поединокъ; пусть выходитъ онъ въ своихъ бляхахъ и кольчугѣ и во всемъ, что можетъ трусу прибавить смѣлости; — подобнымъ дротикомъ я пробивалъ тынъ втрое толще ихъ щитовъ… Быть-можетъ, они думаютъ, что я старъ, — пусть такъ! я одинъ и бездѣтенъ, но въ жилахъ Седрика течетъ кровь Геруэрда… Ахъ, Уильфридъ! Уильфридъ! воскликнулъ онъ, возвысивъ голосъ: — еслибъ ты умѣлъ подавить безразсудную страсть свою, престарѣлый отецъ твой не походилъ бы теперь на одинокій дубъ, раскидывающій свои беззащитныя, разбитыя вѣтви противу порывовъ яростной бури! — Эта мысль, казалось, превратила въ печаль раздраженныя чувства Седрика. Поставивъ на мѣсто дротикъ, онъ сѣлъ, потупивъ глаза, и, казалось, погрузился въ унылую задумчивость.

Звукъ рога, внезапно раздавшійся, пробудилъ его отъ мечтанія и былъ привѣтствованъ громкимъ воемъ и лаемъ всѣхъ собакъ, бывшихъ въ залѣ, и двадцати или тридцати другихъ, размѣщенныхъ по разнымъ частямъ зданія. Надо было употребить въ дѣло бѣлую палочку и нѣкоторое усиліе слугъ, чтобъ унять эту разладицу собачьяго воя.

— Къ воротамъ, болваны! вскричалъ Саксонецъ, какъ-скоро тревога была до того укрощена, что подчиненные могли слышать голосъ господина. — Узнать, что значитъ этотъ рогъ… вѣрно съ извѣстіемъ о какомъ-нибудь воровствѣ или разбоѣ въ моихъ владѣніяхъ!

Минуты черезъ три, возвратившійся стражъ объявилъ, что Эймеръ, пріоръ изъ Жорво, и храбрый рыцарь Бріанъ де-Буа-Гильберъ, командоръ храбраго и достопочтеннаго Ордена Рыцарей-Храма, съ небольшою свитою, просятъ гостепріимства и ночлега, сбившись съ пути на турниръ, имѣющій быть черезъ два дня неподалеку отъ Эшби-де-ла-Зушъ.

— Эймеръ, пріоръ Эймеръ! Бріанъ де-Буа-Гильберъ? бормоталъ Седрикъ. — Норманцы оба… Впрочемъ, Норманецъ или Саксонецъ — все равно; гостепріимство ротервудское не должно быть нарушаемо; мы рады гостямъ, если они рѣшились здѣсь остановиться, хотя лучше бъ было, еслибъ они проѣхали мимо; но не должно роптать на тѣхъ, кто проситъ ужина и пристанища на ночь: въ качествѣ гостей и самые Норманцы должны унять своеволіе… Ступай, Гондбертъ, прибавилъ онъ, обратясь къ одному изъ слугъ, бывшему въ родѣ дворецкаго и стоявшему за нимъ съ бѣлымъ жезломъ: — возьми съ собою шесть человѣкъ и введи странниковъ въ покой, назначенные для гостей. Позаботься объ ихъ лошадяхъ и мулахъ, да смотри, чтобъ ихъ свита ни въ чемъ не нуждалась. Предложи имъ платья, если нужно, огня и воды для умыванія, вина и пива; да скажи поварамъ, чтобъ они поторопились съ ужиномъ, и подавай его на столъ, какъ-скоро странники будутъ готовы. Не забудь сказать имъ, Гондбертъ, что Седрикъ самъ бы встрѣтилъ ихъ, еслибъ не далъ обѣта никогда не отходить съ платформы далѣе трехъ шаговъ на встрѣчу кого бы то ни было, пепроисходящаго отъ крови монарховъ саксонскихъ. Торопись! исполни все какъ слѣдуетъ, и пусть они не говорятъ съ гордостію, что саксонскій рабъ обнаружилъ передъ ними въ одно время и бѣдность и скупость.

Дворецкій съ нѣсколькими слугами поспѣшилъ исполнить приказанія господина. — Пріоръ Эймеръ, повторилъ Седрикъ, обращаясь къ Освальду: — если не ошибаюсь, братъ Джиль де-Молверера, нынѣшняго лорда миддльэмскаго?

Освальдъ сдѣлалъ почтительный знакъ подтвержденія. — Братъ его занимаетъ кресла и незаконно владѣетъ наслѣдствомъ одной изъ лучшихъ фамилій Ольгара-Миддльэмскаго; но кто же изъ норманскихъ бароновъ не дѣлаетъ того же самаго?… Этотъ пріоръ, говорятъ, монахъ веселаго характера, и кубокъ вина и охотничій рогъ предпочитаетъ колоколамъ и книгамъ. Хорошо! добро пожаловать! я радъ гостямъ. Какъ зовутъ рыцаря храма?

— Бріанъ де-Буа-Гильберъ.

— Буа-Гильберъ? сказалъ Седрикъ все еще тихимъ голосомъ и тономъ человѣка, привыкшаго жить между своими подчиненными и охотнѣе разговаривающаго съ самимъ-собою, нежели съ окружающими. — Буа-Гильберъ! Это имя довольно-извѣстно какъ съ хорошей, такъ и съ дурной стороны. Говорятъ, онъ принадлежитъ къ храбрѣйшимъ рыцарямъ своего ордена, но обладаетъ и всѣми пороками своихъ собратій: гордостью, высокомѣріемъ, жестокостью и сластолюбіемъ; это человѣкъ жестокосердый, незнающій ни страха земнаго, ни страха небеснаго. Такъ говорятъ тѣ немногіе, которые возвратились изъ Палестины. Но такъ и быть! Вѣдь только на одну ночь, — и ему рады будемъ… Освальдъ, откупорь бочку самаго стараго вина, подай лучшаго меда, самаго крѣпкаго пива, дорогаго мората, искристаго сидра, самыхъ ароматныхъ наливокъ^[14]; наливай въ самыя большія чаши. Тампліеры и аббаты любятъ хорошее вино и добрую мѣру. — Эльджита! доложи лэди Роуэнѣ: мы не будемъ ждать ея нынѣшній вечеръ въ залу, развѣ только по ея собственному желанію.

— Конечно, это будетъ ей угодно, отвѣчала Эльджита съ живостію: — она всегда охотно слушаетъ самыя послѣднія извѣстія изъ Палестины.

Седрикъ устремилъ на смѣлую дѣвушку взоръ неудовольствія; но Роуэна и всѣ принадлежавшія къ ней были безопасны отъ его гнѣва. Онъ только отвѣчалъ: — Прошу молчать, сударыня: твой языкъ не въ ладу съ твоей скромностью. Передай слова мои госпожѣ своей, и пусть она поступаетъ по своему желанію. Отрасль Альфреда по-крайней-мѣрѣ здѣсь пусть царствуетъ самовластно!

Эльджита оставила залу.

— Палестина! повторялъ Саксонецъ: — Палестина! Какъ много людей приковываютъ слухъ свой къ разсказамъ развратныхъ крестоносцевъ и лицемѣрныхъ пилигримовъ объ этой роковой странѣ! И я бы спрашивалъ, и я бы развѣдывалъ, и прислушивался съ трепещущимъ сердцемъ къ баснямъ, которыми хитрые бродяги умѣютъ вымаливать наше гостепріимство… но, нѣтъ! сынъ, неповиновавшійся мнѣ, ужь болѣе не сынъ мой. Я столь же мало забочусь о его участи, какъ и о судьбѣ самаго послѣдняго изъ мильйона воиновъ, когда-либо возлагавшихъ крестъ на плечи свои, бросавшихся въ беззаконное кровопролитіе, въ это, какъ говорятъ они, выполненіе воли Божіей!…

Онъ нахмурилъ брови и на минуту потупилъ глаза; когда онъ поднялъ ихъ, створчатыя двери въ глубинѣ залы растворились настежь, и гости, предшествуемые дворецкимъ съ жезломъ и четырьмя слугами съ пылающими факелами, вошли въ залу.

ГЛАВА IV.

	With sheep and shaggy goats the porkers bled, And the proud steer was on the marble spread, With fire prepared, they deal the morsels round; Wine rosy bright the brimming gollets crown’d. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Disposed apart, Ulysses shares the treat; А trivet table and ignobler seal, The Prince assigns… Odyssey, Book 21.
	Кровь струится изъ овецъ, изъ пестрыхъ козъ, изъ кабановъ; гордый быкъ палъ на мраморъ; всѣхъ надѣляють жареными кусками; свѣтлорозовое вино наполняло кубки Улиссъ участвуетъ въ торжествѣ поодаль отъ другихъ; царь указалъ ему на скромное мѣсто за треногимъ столомъ. Одиссея, кн. 21.

Пріоръ Эймеръ, воспользовавшись случаемъ, замѣнилъ свое дорожное платье нарядомъ изъ дорогой матеріи, на который была надѣта ряса съ затѣйливымъ шитьемъ. Кромѣ массивнаго золотаго кольца съ вензелемъ, означавшаго духовное его званіе, пальцы его, вопреки постановленію, обременены были драгоцѣнными каменьями; его сандаліи были сдѣланы изъ самаго лучшаго сафьяна, привозимаго изъ Испаніи; борода была подстрижена болѣе нежели сколько дозволилъ бы его орденъ, а выбритое темя прикрывалось красною богато-вышитою шапочкою.

Наружность рыцаря-храма также измѣнилась; его одежда, хотя не такъ тщательно украшенная, была не менѣе богата; а видъ его внушалъ еще болѣе уваженія, чѣмъ лицо его товарища. Кольчужную рубашку свою онъ замѣнилъ исподнею тюникою темнопурпуроваго цвѣта, подбитою мѣхомъ; на ней широкими складками лежала длинная бѣло-снѣжная мантія. Осьміугольный орденскій крестъ изъ чернаго бархата былъ нашитъ на плечо его мантіи. Высокая шапка уже болѣе не закрывала его бровей, которыя оттѣнялись только короткими курчавыми волосами, черными какъ крыло ворона, и совершенно согласовавшимися съ необыкновенною смуглотою лица его. Ничто бы не могло быть величественнѣе его походки и пріемовъ, если бъ онѣ не были обозначены господствующимъ видомъ высокомѣрія, легко пріобрѣтаемаго неограниченною властію.

За этими двумя важными особами почтительно слѣдовала ихъ свита, и въ разстояніи еще болѣе почтительномъ, шелъ проводникъ, котораго наружность не представляла ничего необыкновеннаго, что могло бы отличить его отъ класса обыкновенныхъ пилигримовъ. Ряса или мантія изъ грубой черной саржи облекала все его тѣло. Съ виду, она нѣсколько походила на плащъ нынѣшнихъ гусаровъ, имѣла такія же полы для прикрытія рукъ, и называлась склавонскою или склавскою. Грубыя сандаліи съ ременными завязками на голыхъ ногахъ; широкая, большая шляпа, съ пришитыми къ полямъ ея раковинами и длинная палка, окованная желѣзомъ, къ верхнему концу которой была привязана пальмовая вѣтвь, — довершали нарядъ пилигрима. Онъ вошелъ въ залу смиренно, послѣдній въ свитѣ, и, видя, что вокругъ нижняго стола едва доставало мѣста для слугъ Седрика и свиты гостей его, отошелъ къ скамьѣ, стоявшей почти подъ самою трубою одного изъ каминовъ, и, казалось, занялся обсушиваніемъ своего платья въ ожиданія, пока чей-нибудь выходъ изъ-за стола освободитъ ему мѣсто, или гостепріимство дворецкаго снабдитъ его пищею на томъ мѣстѣ, которое онъ себѣ выбралъ.

Седрикъ всталъ для принятія гостей съ видомъ высокаго гостепріимства, сошелъ съ платформы, или возвышенной части залы, и, выступивъ на три шага впередъ, ожидалъ ихъ приближенія.

— Очень сожалѣю, почтенный пріоръ, сказалъ онъ: — что данный мною обѣтъ не позволяетъ мнѣ идти далѣе на этомъ полу моихъ предковъ, даже для принятія такихъ гостей, какъ вы и этотъ храбрый рыцарь св. храма. Дворецкій мой, думаю, уже объяснилъ вамъ причину такой мнимой невѣжливости. Еще позвольте просить у васъ извиненія, что говорю съ вами на своемъ природномъ языкѣ; прошу и васъ, если вы его знаете, говорить со мною на томъ же нарѣчіи; въ противномъ случаѣ, думаю, я столько знаю языкъ норманскій, что смогу понять все, что вы скажете.

— Обѣты, сказалъ аббатъ: — не должны быть нарушаемы, мой почтенный френклейнъ, или позвольте сказать мой достойный танъ, хотя это названіе уже устарѣло. Обѣты — узы, связующія насъ съ небомъ; они — верьви, привязывающія жертву къ подножію алтаря; по-этому, какъ я сказалъ, они не должны нарушаться, если матерь наша святая церковь не признаетъ ихъ для себя противными. Что же касается до втораго обстоятельства, то я охотно готовъ вести бесѣду на языкѣ, которымъ говорила моя достойная праматерь Гильда-Миддльэмская, скончавшаяся во всей чистотѣ святости и уподобившаяся, если осмѣлюсь сказать, славной своей соименницѣ, преподобной Гильдѣ-Уйтбійской, упокой, Господи, душу ея!

Когда пріоръ окончилъ то, что, по его мнѣнію, могло быть примирительною рѣчью, товарищъ его сказалъ отрывисто и надменно: — Я говорю только по-французски, на языкѣ короля Ричарда его лворянства; впрочемъ, для объясненія съ туземцами довольно понимаю и англійскій.

Седрикъ устремилъ на говорившаго одинъ изъ тѣхъ быстрыхъ, нетерпѣливыхъ взоровъ, которые почти всегда исторгало изъ его глазъ сравненіе двухъ соперничествующихъ народовъ; однакожь, помня обязанности гостепріимства, онъ скрылъ свое негодованіе, движеніемъ руки пригласилъ гостей занять два кресла, поставленныя возлѣ его собственныхъ, хотя нѣсколько-ниже, и сдѣлалъ знакъ, чтобъ подавали ужинъ.

Между-тѣмъ, какъ слуги спѣшили исполнить приказаніе Седрика, онъ замѣтилъ свинопаса Гурта, который съ своимъ товарищемъ Уамбою только-что вошелъ въ залу.

— Позвать сюда неповоротливыхъ бездѣльниковъ! нетерпѣливо вскричалъ Саксонецъ. — Что вы такъ поздно шатаетесь въ лѣсу? Пригналъ ли ты домой стадо, пріятель Гуртъ, или оставилъ его въ рукахъ разбойниковъ и мародеровъ?

— Стадо пришло домой въ цѣлости, не во гнѣвъ будь сказано твоей милости, сказалъ Гуртъ.

— Но не такъ-то было хорошо моей милости, сказалъ Седрикъ: — за два часа до этого, когда я безпокоился о стадѣ и ломалъ голову, какъ отмстить сосѣдямъ за обиды, которыхъ мнѣ они не сдѣлали. Смотри: кандалы и тюрьма будутъ тебѣ наградою, если это еще когда-нибудь случится!

Гуртъ, зная раздражительный характеръ своего господина, не старался оправдываться; но шутъ, который, въ-силу преимуществъ шутовскаго званія, надѣялся на снисхожденіе Седрика, отвѣчалъ за себя и за товарища своего, Гурта: — Сказать правду, дядюшка Седрикъ: куда ты сегодня уменъ и разсудителенъ.

— Что, что? возразилъ господинъ его: — я велю посадить тебя въ сторожку къ воротамъ, и тамъ научу тебя повиновенію, если ты еще дашь такую волю своему дурачеству.

— Сперва позволь узнать отъ твоей мудрости, сказалъ Уамба: — справедливо ли и разсудительно наказывать кого бы то ни было за вину другаго?

— Конечно, нѣтъ, дуракъ, отвѣчалъ Седрикъ.

— Такъ за что же, дядюшка, закуёшь ты въ кандалы бѣднаго Гурта, когда во всемъ виновата его собака Фангсъ? Готовъ побожиться, что мы ни минуты не мѣшкали въ дорогѣ, какъ скоро успѣли собрать стадо, чего Фангсъ не съумѣлъ сдѣлать до вечерняго колокола.

— Такъ повѣсь Франгса, если онъ виноватъ, сказалъ Седрикъ, поспѣшно обращаясь къ свинопасу: — и заведи себѣ другую собаку.

— Извини, дядюшка, продолжалъ шутъ: — и это рѣшеніе несправедливо: не Фангсъ виноватъ, что онъ изувѣченъ и не можетъ собрать стадо, но тотъ, который обрубилъ ему передніе когти; на эту операцію, еслибъ спросили его мнѣнія, онъ врядѣли бы согласился.

— А кто осмѣлился такъ изувѣчить собаку моего раба? вскричалъ Саксонецъ, разгорячившись отъ гнѣва.

— Кто? Да старый Губертъ, отвѣчалъ Уамба: — ловчій сэра Филиппа де-Мальвуазена. Онъ поймалъ Фангса въ лѣсу, и увѣрялъ, что будто Фангсъ гонялся за оленемъ въ ущербъ правамъ владѣльца лѣса.

— Чортъ побери Мальвуазена и его ловчаго! отвѣчалъ Саксонецъ. — Я докажу ему, что лѣсъ былъ размежеванъ, по условіямъ великой Лѣсной-Хартіи^[15]… Но довольно объ этомъ. Иди, дуракъ, садись на свое мѣсто, — а ты, Гуртъ, достань себѣ другую собаку, и если смотритель до нея дотронется, я покажу ему, какъ стрѣляютъ изъ лука; назови меня трусомъ, если я не отрублю ему большаго пальца на правой рукѣ: онъ позабудетъ натягивать тетиву самострѣла!… Извините меня, почтенные гости. Я окруженъ здѣсь сосѣдями, съ которыми, сэръ рыцарь, не сравнятся ваши невѣрные въ святой землѣ. Но скромный ужинъ передъ вами; прошу кушать, и пусть радушіе хозяина будетъ приправой неискусства моего повара.

Однакожь, приготовленный пиръ со стороны хозяина дома не требовалъ извиненія. На низшихъ столахъ стояла свинина, приготовленная различнымъ образомъ, домашняя птица, мясо оленье, козье и заячье, разная рыба вмѣстѣ съ большими караваями хлѣба, пироги и всякаго рода пирожныя изъ плодовъ, вареныхъ съ медомъ. Мелкая дичь, въ которой было большое изобиліе, подавалась не на блюдахъ, но на деревянныхъ небольшихъ вертѣлахь и подносилась пажами и слугами къ каждому гостю, который отрѣзывалъ отъ нея сколько ему хотѣлось. Подлѣ каждаго значительнаго лица былъ поставленъ серебряный кубокъ; прочіе на низшихъ столахъ пили изъ большихъ роговъ.

При самомъ началѣ ужина, дворецкій или майордомъ, поднявъ бѣлый жезлъ, громко произнесъ: „Посторонитесь; дайте пройдти лэди Роуэнѣ“. Боковая дверь въ верхнемъ концѣ залы отворилась позади стола, и Роуэна, сопровождаемая четырьмя прислужницами, вошла въ залу. Седрикъ, удивленный, и можетъ-быть не совсѣмъ довольный появленіемъ своей питомицы при такомъ случаѣ, поспѣшилъ ей навстрѣчу, и съ почтительнымъ этикетомъ довелъ се до возвышенныхъ креселъ, стоявшихъ съ правой отъ него стороны и предназначенныхъ для хозяйки дома. Увидѣвъ ее, всѣ встали, и, на поклонъ ихъ отвѣчая нѣмымъ привѣтствіемъ, она съ невыразимою пріятностію заняла свое мѣсто за столомъ. Прежде, чѣмъ успѣла она сѣсть, рыцарь-храма шепнулъ пріору: — Мнѣ не носить золотой вашей цѣпи на турнирѣ; десять бочекъ хіосскаго ваши!

— Не говорилъ ли я этого? отвѣчалъ пріоръ. — Но умѣрьте восторгъ свой; френклейнъ наблюдаетъ за вами.

Не обращая вниманія на это предостереженіе и привыкши дѣйствовать только по первымъ побужденіямъ своихъ страстей, Бріанъ де-Буа-Гильберъ не сводилъ глазъ съ прелестной Саксонки, красота которой, можетъ-быть, тѣмъ-болѣе была поразительна для его воображенія, что совершенно отличалась отъ прелестей султаншъ Востока.

При необыкновенной соразмѣрности тѣла, Роуэна была высока ростомъ, однакожь не въ такой степени, чтобъ привлекать вниманіе высотою своего стана. Лицо ея было дивно-прекрасно; однакожь благородство ея головы и чертъ совершенно уничтожало безжизненность, столь нерѣдкую при красотѣ необыкновенной. Свѣтлые, голубые глаза, осѣненные прекрасными темными бровями, придавая выраженіе челу, казалось, заключали въ себѣ силу трогать душу и повелѣвать ею. Если кротость была природнымъ выраженіемъ такого сочетанія прелестей, то явно было, что въ настоящемъ случаѣ привычка повелѣвать и покорять себѣ всеобщее обожаніе, придала красотѣ Саксонки какую-то возвышенность, которая проникала и оживляла все данное ей природою. Ея длинные волосы, цвѣта средняго между каштановымъ и льнянымъ, были причудливо-роскошно завиты въ безчисленные локоны, при чемъ безъ сомнѣнія искусство старалось помочь природѣ. Эти локоны были унизаны драгоцѣнными каменьями, въ доказательство ея благородства и свободнаго состоянія. Золотая цѣпь съ небольшою для мощей ракою, сдѣланною изъ того же металла, висѣла на шеѣ. На обнаженныхъ рукахъ надѣты были запястья. Одежда ея состояла изъ нижняго платья и эпанчи свѣтло-зеленой шелковой матерія; сверху надѣта была длинная, широкая мантія, достигавшая до земли, съ широкими рукавами, доходившими однакожь немного-ниже локтей. Мантія была алаго цвѣта, и приготовлена изъ самой тонкой шерстяной матеріи. Шелковое покрывало, вышитое золотомъ, было прикрѣплено къ верхней части мантіи, и, смотря по желанію, могло опускаться на лицо и грудь, какъ носятъ Испанки, или въ видѣ драпировки располагаться вокругъ плечъ.

Когда Роуэна замѣтила пламенный устремленный на нее взоръ тампліера, котораго блестящіе глаза, сверкавшіе изъ-подъ черныхъ бровей, походили на раскаленные уголья, она тотчасъ закрыла лицо покрываломъ, какъ-бы желая дать рыцарю замѣтить, что дерзкая свобода его взоровъ для поя непріятна. Это движеніе и причина его не ускользнули отъ вниманія Седрика.

— Сэръ рыцарь, сказалъ онъ: — щеки нашихъ саксонскихъ дѣвушекъ такъ мало привыкли къ солнцу, что едва-ли могутъ вынести пристальный взоръ крестоносца.

— Если я оскорбилъ кого-нибудь, возразилъ Бріанъ: — то прошу прощенія…. я хочу сказать, что прошу прощенія у лэди Роуэны; болѣе этого я не могу унизиться.

— Лэди Роуэна, сказалъ пріоръ: — наказываетъ всѣхъ насъ, наказывая смѣлость моего друга. Позвольте надѣяться, что вы будете не такъ жестоки въ блестящемъ собраніи на турнирѣ?

— Еще не рѣшено, отправимся ли мы туда, сказалъ Седрикъ. — Я не люблю этихъ суетныхъ пиршествъ, которыя были неизвѣстны предкамъ моимъ въ дни свободы Англіи.

— По-крайней-мѣрѣ, позвольте надѣяться, сказалъ пріоръ: — что въ сопровожденіи нашемъ вы рѣшитесь на путешествіе; когда дороги не такъ безопасны, охраненіе сэра Бріана де-Буа-Гильбера не должно быть отвергнуто.

— Сэръ пріоръ, отвѣчалъ Саксонецъ: — до-сихъ-поръ, гдѣ бы я ни путешествовалъ по этой землѣ, повсюду съ помощію добраго меча и вѣрныхъ спутниковъ находилъ себѣ дорогу, не прибѣгая къ чужой помощи. На этотъ разъ, еслибъ мы и отправились въ Эшби-де-ла-Зушъ, то поѣдемъ съ благороднымъ моимъ соотечественникомъ и сосѣдомъ, Адельстаномъ Конингсборгскимъ, и притомъ съ такою свитою, что будемъ въ состояніи защищать себя отъ разбойниковъ и феодальныхъ непріятелей. Пью ваше здоровье, сэръ пріоръ, изъ кубка, налитаго тѣмъ виномъ, которое, надѣюсь, вы уже оцѣнили по достоинству; благодарю васъ за вѣжливость. Если же, прибавилъ онъ: — вы не рѣшаетесь отступить отъ своего монастырскаго правила пить только кислое молоко, то не хочу настаивать, чтобъ вы мнѣ отплатили тою же учтивостью.

— Повѣрьте, нѣтъ, сказалъ пріоръ со смѣхомъ: — только въ своихъ аббатствахъ употребляемъ мы lac dulce или lac acidinn. Вступая въ сношеніе съ міромъ, мы принимаемъ и обыкновенія мірскія; и такъ я отвѣчаю на вашъ тостъ этимъ добрымъ виномъ, а слабый напитокъ предоставляю монастырской братіи.

— А я, сказалъ тампліеръ, наливая себѣ кубокъ: — пью здоровье прекрасной Роуэны: съ-тѣхъ-поръ, какъ это имя стало извѣстно въ Англіи, не было ни одной дѣвицы болѣе-достойной такой дани. По чести, я простилъ бы несчастному Вортигерну потерю чести и королевства, еслибъ у древней Роуэны была хоть половина тѣхъ прелестей, какими обладаетъ новая.

— Поберегите свои учтивости, сэръ рыцарь, сказала Роуэна съ достоинствомъ и не обнажая лица: — и въ замѣну ихъ позвольте просить васъ сообщить намъ послѣднія извѣстія изъ Палестины; этотъ предметъ для слуха Англичанъ болѣе занимателенъ, чѣмъ всѣ любезности, сообщенныя вамъ вашимъ французскимъ воспитаніемъ.

— Что вамъ сказать важнаго о Палестинѣ, лэди, отвѣчалъ сэръ Бріанъ де-Буа-Гильберъ: — кромѣ того, что слухи о перемиріи съ Саладиномъ подтверждаются?

Онъ былъ прерванъ Уамбою, занимавшимъ назначенныя ему кресла, которыхъ спинка украшена были ослиными ушами, и которыя стояли шага на два позади креселъ его господина, удѣлявшаго ему отъ времени до времени кушанье съ своей тарелки: — эту милость шутъ раздѣлялъ съ любимыми собаками, тутъ же присутствовавшими, какъ было сказано. Уамба сидѣлъ за маленькимъ столомъ, и, опершись пятками на перекладину креселъ, втянулъ щеки такъ, что его челюсти походили на орѣховую щелкушку, прищурилъ глаза и пользовался каждымъ случаемъ, чтобъ отпускать свои вольныя шутки.

— Эти перемирія съ невѣрными меня чрезвычайно состариваютъ! вскричалъ онъ, не обращая вниманія на то, что такъ некстати прерываетъ важнаго рыцаря.

— Что ты тамъ врешь, дуракъ? спросилъ Седрикъ съ видомъ одобренія.

— Я говорю, отвѣчалъ Уамба: — что на вѣку своемъ помню три перемирія, изъ которыхъ каждое было заключено на 50 лѣтъ, такъ-что по самому вѣрному счету мнѣ по-крайней-мѣрѣ полтораста лѣтъ отъ роду.

— Однакожь, я ручаюсь, что ты не умрешь отъ старости, — сказалъ тампліеръ, только теперь узнавшій пріятеля, встрѣченнаго имъ въ лѣсу: — берусь избавить тебя отъ всякой другой смерти, кромѣ насильственной, если ты будешь такъ же указывать дорогу заблудившимся, какъ нынѣшней ночью указалъ мнѣ и пріору.

— Что, пріятель? сказалъ Седрикъ: — обманывать путешественниковъ! Тебя надо высѣчь за это! Я вижу, ты столько же обманщикъ, сколько и шутъ.

— Сдѣлай милость, дядюшка: — отвѣчалъ шутъ, позволь хоть однажды моей глупости защитить мое плутовство. Я ничего не сдѣлалъ, кромѣ ошибки, принявъ правую руку за лѣвую, а тотъ можетъ простить и подавно, кто взялъ дурака въ вожди и совѣтники.

Здѣсь разговоръ былъ прерванъ приходомъ пажа, который донесъ, что какой-то незнакомецъ у воротъ умоляетъ о пріемѣ и гостепріимствѣ.

— Впустить его, сказалъ Седрикъ: — кто бы онъ ни былъ. Бурная ночь, подобная нынѣшней, принуждаетъ даже дикихъ звѣрей искать покровительства у человѣка, ихъ смертельнаго врага, чтобъ не погибнуть отъ бури стихій. Однакожь позаботься, чтобъ всѣ нужды странника были тщательно выполнены.

Освальдъ покинулъ залу пиршества и спѣшилъ исполнить повелѣнія своего господина.

ГЛАВА V.

	Hath not а Jew eyes? Hath not а Jew hands, organs, dimensions, senses, affections, passions? Fed with the same food, hurt with the same weapons, subject to the same diseases, healed by tho same means, warmed and cooled by tho same winter and summer, as а Christian is? Merchant Of Venice.
	Развѣ у Жида нѣтъ глазъ? Развѣ у Жида нѣтъ рукъ, членовъ, тѣла, чувствъ, сердца, страстей? Развѣ онъ не питается тою же пищею? Развѣ его ранитъ не то же оружіе? Развѣ онъ подверженъ не тѣмъ же болѣзнямъ, лечится не тѣми же средствами? Развѣ онъ не зябнетъ и не грѣется зимою и лѣтомъ, какъ и христіанинъ? "Венеціанскій Купецъ."

Освальдъ, возвратившись, шепнулъ на ухо своему господину: — Это Жидъ, по имени Исаакъ-Йоркскій; приличію ли будетъ впустить его въ залу?

— Освальдъ! передай свою должность Гурту, сказалъ Уамба съ обыкновенною своею заносчивостью: — свинопасъ самый лучшій проводникъ для Жида.

— Дѣва Марія! сказалъ аббатъ, перекрестившись: невѣрный Жидъ въ присутствіи нашемъ!

— Собака-Жидъ, повторилъ тампліеръ: — приблизится къ защитнику гроба Господня!

— Право, сказалъ Уамба: — по всему замѣтно, что тампліеры болѣе любятъ жидовское наслѣдіе, чѣмъ жидовское сообщество.

— Успокойтесь, мои достойные гости, сказалъ Седрикъ: — мое гостепріимство не должно ограничиться вашимъ негодованіемъ. Если небо столько лѣтъ сносило существованіе цѣлаго народа невѣрующихъ, то почему же и намъ не снести нѣсколько часовъ присутствія одного Еврея? Я никого не принуждаю говорить или ѣсть съ нимъ. Накрыть ему особый столъ, если, — прибавилъ онъ улыбаясь: — эти иностранцы въ чалмахъ не пріймутъ его въ свое общество.

— Сэръ френклейнъ, отвѣчалъ рыцарь: — мои сарацинскіе невольники истинные мусульмане и столько же презираютъ Жидовъ, какъ и всякій христіанинъ.

— По чести, сказалъ Уамба: — я отнюдь не вижу, почему поклонники Магоунда и Термагоунта имѣютъ болѣе преимуществъ передъ народомъ, когда-то избраннымъ самимъ небомъ.

— Онъ сядетъ съ тобою, Уамба, сказалъ Седрикъ: — дуракъ и плутъ всегда рады другъ другу.

— Дуракъ, отвѣчалъ Уамба, подымая остатокъ свинины: — постарается поставить преграду для плута.

— Молчи, сказалъ Седрикъ: — вотъ онъ идетъ.

Введенный безъ особенныхъ церемоній, подходя робко, со страхомъ и низкими поклонами, приближался къ нижнему концу стола высокій худощавый старикъ, который, однакожь, отъ привычки нагибаться, много утратилъ обычной своей вышины. Черты лица его, рѣзкія и правильныя, орлиный восъ, проницательные черные глаза, высокій морщиноватый лобъ и длинные сѣдые волосы и борода могли бы дать ему видъ пріятный, если бъ на нихъ не было отпечатка физіономіи того племени, которое въ тѣ невѣжественные вѣка столько же было презираемо суевѣрною и предубѣжденною чернью, сколько преслѣдуемо корыстолюбивымъ дворянствомъ, — того племени, которое въ силу этой ненависти и гоненія, получило свой національный характеръ, имѣвшій много низкаго и противнаго…. чтобъ не сказать хуже.

Одежда Еврея, по-видимому, много потерпѣвшая отъ бури, состояла изъ простой епанчи темно-зеленаго цвѣта со многими складками, покрывавшими алую тюнику. На немъ были большіе сапоги, отороченные мѣхомъ, и вокругъ стана поясъ, на которомъ впеѣлъ небольшой ножъ и футляръ съ письменными снарядами, но не было оружія. Голова его покрывалась высокою четвероугольною желтаго цвѣта шапочкою особеннаго вида, придуманною для этой націи въ отличіе ея отъ христіанъ, и которую съ необыкновеннымъ униженіемъ онъ снялъ при входѣ въ залу.

Пріемъ, сдѣланный Еврею въ залѣ Седрика-Саксонца, могъ удовлетворить и самаго предубѣжденнаго врага израильскаго племени. Самъ Седрикъ холодно кивнулъ головою на многократныя привѣтствія Еврея, и указалъ ему мѣсто въ нижнемъ концѣ стола, гдѣ, однакоже, никто не хотѣлъ для него посторониться. Напротивъ, когда онъ проходилъ мимо сидѣвшихъ, и къ каждому изъ занимавшихъ нижнюю часть стола устремлялъ боязливый, умоляющій взоръ, саксонскіе слуги сдвигались плечами и продолжали съ большимъ постоянствомъ ужинать, не обращая ни малѣйшаго вниманія на новаго гостя. Прислужники аббата крестились съ видомъ набожнаго страха; даже Сарацины, когда Исаакъ подходилъ къ нимъ, крутили усы съ негодованіемъ и хватались за кинжалы, готовясь насиліемъ избавить себя отъ оскверненія, которому подверглись бы отъ сосѣдства съ Жидомъ.

Вѣроятно, тѣ же чувства, которыя понудили Седрика отворить залу этому сыну отверженнаго племени, заставили бы его приказать своимъ прислужникамъ быть учтивѣе съ Исаакомъ; но въ эту минуту аббатъ началъ съ нимъ самый интересный разговоръ о породѣ и свойствахъ его любимыхъ собакъ, — о предметахъ столь-важныхъ для Седрика, что онъ не рѣшился бы прервать разговоръ для Жида и позаботиться, чтобъ тотъ не пошелъ спать безъ ужина. Пока такимъ-образомъ Исаакъ стоялъ отчужденный изъ общества, подобно его народу среди другихъ націи, вотще умоляя взорами о привѣтствіи или мѣстѣ упокоенія, пилигримъ, сидѣвшій у камина, сжалился надъ нимъ, и, предложивъ ему свое мѣсто, сказалъ отрывисто: — Старикъ, я осушилъ платье, утолилъ голодъ, а ты промокъ и голоденъ. — Проговоривъ это, онъ собралъ вмѣстѣ и раздулъ угасающія головни, развалившіяся въ обширномъ каминѣ, взялъ съ большаго стола чашку похлебки и часть жареной козлятины, поставилъ все это на небольшомъ столѣ, за которымъ самъ ужиналъ, и, не дожидаясь благодарности Жида, отошелъ на другой конецъ залы, потому ли, что не хотѣлъ быть въ близкомъ сношеніи съ предметомъ своей благосклонности, или, можетъ-быть, потому-что желалъ приблизиться къ верхнему столу.

Если бъ въ этомъ вѣкѣ были искусные живописцы, то Жидъ, сгорбившійся и протягивающій къ огню охладѣвшія, дрожащія руки, могъ бы быть недурнымъ эмблематическимъ олицетвореніемъ зимы. Обогрѣвшись, онъ съ жадностью обратился къ дымящейся похлебкѣ, поставленной предъ нимъ, и ѣлъ съ поспѣшностью и видимымъ удовольствіемъ, что, казалрсь, говорило о продолжительномъ воздержаніи его отъ пищи.

Между-тѣмъ, аббатъ и Седрикъ продолжали свой разговоръ объ охотѣ; лэди Роуэна разговаривала съ одною изъ своихъ прислужницъ; а высокомѣрный рыцарь, устремляя взоръ то на Жида, то на саксонскую красавицу, казалось, разсуждалъ о чемъ-то важномъ.

— Я удивляюсь, достойный Седрикъ, говорилъ аббатъ, продолжая разговоръ: — почему вы, при всемъ своемъ предубѣжденіи въ пользу вашего мужественнаго языка, не хотите полюбить языка нормано-французскаго, по-крайней-мѣрѣ, столько, сколько онъ касается до лѣсной я полевой охоты. Повѣрьте, ни одинъ языкъ не можетъ сравниться съ нимъ въ богатствѣ равныхъ выраженій относительно полевыхъ забавъ и не дастъ столько средствъ опытному лѣсничему для выраженія всего, касающагося до веселаго ремесла.

— Добрый отецъ Эймеръ, скалалъ Саксонецъ: — да будетъ вамъ извѣстно, что я мало забочусь объ этихъ заморскихъ тонкостяхъ, безъ которыхъ могу также хорошо веселиться въ лѣсахъ. Я могу трубить въ рогъ, хотя и не называю звука роговъ ни recheate, ни morte. Я могу натравлять своихъ собакъ на добычу, снимать шкуру съ затравленнаго животнаго и разсѣкать его на части, не употребляя новоизобрѣтеннаго ломаннаго ялыка: curée, arbor, nombles и всей болтовни баснословнаго сэра Тристрема^[16].

— Французскій языкъ, сказалъ рыцарь тономъ самоувѣренности и надменной важности, употребляемымъ имъ при всякомъ случаѣ: — есть не только единственный языкъ охоты, но также и языкъ любви и войны, содѣйствующій и побѣдѣ надъ дамами и пораженію непріятелей.

— Потрудитесь, сэръ рыцарь, наполнить кубокъ себѣ и аббату, а я разскажу вамъ, что бывало лѣтъ за тридцать предъ симъ. Каковъ бы ни былъ тогда Седрикъ-Саксонецъ, по англійская рѣчь его не нуждалась въ прикрасахъ французскихъ трубадуровъ, чтобъ сдѣлать ее доступною для слуха красавицъ, а поле норталлертонское въ день битвы Св. Знамени^[17] можетъ сказать, такъ же ли далеко слышанъ былъ воинственный крикъ Саксонцевъ въ рядахъ шотландскаго войска, какъ cri de guerre отважнѣйшихъ бароновъ норманскихъ. Выпьемъ въ память храбрыхъ тогда сражавшихся! За мною, гости мои!

Седрикъ осушилъ кубокъ до дна и продолжалъ съ возрастающимъ жаромъ: — Да, то былъ день сокрушенія щитовъ; тысячи знаменъ осѣняли главы отважныхъ, кровь лилась рѣками, смерть предпочиталась бѣгству. Саксонскій бардъ назвалъ бы этотъ день пиршествомъ мечей, стаей орловъ, слетѣвшихся на добычу, звономъ сѣкиръ о щиты и шлемы, — крикъ сраженія сравнилъ бы онъ съ радостнымъ восклицаніемъ брачнаго пира. Но ныньче бардовъ ужь нѣтъ, — продолжалъ Седрикъ: — наши подвиги потемнены дѣлами другаго племени; нашъ языкъ, самое имя наше гибнутъ быстро, и изъ всѣхъ только одинъ осиротѣлый старецъ тоскуетъ о прошедшемъ. — Кравчій, наполняй кубки!.. Въ честь сильныхъ во браняхъ, сэръ рыцарь, какого бы они ни были языка и племени! Выпьемъ въ честь воиновъ, лучшихъ и храбрѣйшихъ въ Палестинѣ между воителями креста!

— Отвѣчать на это было бы неприлично тому, кто носитъ этотъ знакъ, сказалъ сэръ Бріанъ де-Буа-Гильберъ: — но скажите, кому изъ воителей креста, за исключеніемъ вѣрныхъ воиновъ св. Гроба, принадлежитъ пальма первенства?

— Кому, какъ не рыцарямъ Іоанна-Іерусалимскаго, отвѣчалъ аббатъ: — у меня братъ въ ихъ орденѣ…

— Я не оспариваю ихъ славы, сказалъ рыцарь: — однакожь…

— Мнѣ кажется, другъ Седрикъ, сказалъ Уамба, вмѣшиваясь въ разговоръ: — что еслибъ Ричардъ-Львиное-Сердце былъ столько уменъ, что послѣдовалъ бы моему дурацкому совѣту, то остался бы съ своими добрыми Англичанами, а завоеваніе Іерусалима предоставилъ бы тѣмъ самымъ рыцарямъ, которые такъ много заботятся объ утратѣ этого города.

— Не-уже-ли, спросила лэди Роуэна: — во всемъ англійскомъ войскѣ нѣтъ ни одного рыцаря, чье имя можно было бы упомянуть на ряду съ именами рыцарей-храма и св. Іоанна-Іерусалимскаго?

— О нѣтъ, лэди, отвѣчалъ де-Буа-Гильберъ: — монархъ англійскій привелъ съ собою въ Палестину войско храбрыхъ рыцарей, которые уступали только тѣмъ, чья грудь всегда составляла оплотъ святой земли.

— Они никому не уступали, сказалъ пилигримъ, бывшій такъ близко, что не могъ не слыхать словъ рыцаря, и вслушивавшійся въ разговоръ съ замѣтною нетерпѣливостью. Всѣ обратились туда, откуда раздалось это неожиданное замѣчаніе. — Я говорю, повторилъ пилигримъ твердымъ и сильнымъ голосомъ: — что англійскіе рыцари никому не уступали изъ всѣхъ защитниковъ Св. Земли; говорю, что своими глазами видѣлъ, какъ самъ король Ричардъ и пять рыцарей его, на турнирѣ, бывшемъ послѣ взятія Сен-Жан-д’Акры, вызывали на бой всѣхъ противниковъ. Я самъ видѣлъ, какъ въ этотъ самый день каждый рыцарь троекратно вступалъ въ единоборство и повергалъ на землю трехъ противниковъ. Прибавлю къ этому, что семь изъ нападающихъ были рыцари-храма… сэръ Бріанъ де-Буа-Гильберъ хорошо знаетъ, что я говорю правду.

Невозможно описать той ярости, отъ которой смуглое лицо тампліера сдѣлалось еще мрачнѣе. Въ избыткѣ досады и смущенія, онъ схватился трепещущею рукою за рукоять меча, и ne извлекъ его только по сознанію, что никакое насиліе не можетъ быть исполнено въ такомъ мѣстѣ и въ присутствіи Саксонцевъ. Седрикъ, котораго чувства были просты, чистосердечны и рѣдко заняты вдругъ многими предметами, съ восторгомъ слышавъ о славѣ своихъ соотечественниковъ, не замѣтилъ гнѣвнаго смущенія своего гостя. — Я подарю тебѣ это золотое запястье, сказалъ онъ: — если ты назовешь мнѣ по именамъ этихъ рыцарей, столь достойно поддержавшихъ славу веселой Англіи.

— Я охотно тебѣ назову ихъ безъ всякой награды, сказалъ пилигримъ: — мои обѣтъ на время запрещаетъ мнѣ прикасаться къ золоту.

— Если хочешь, я буду носить запястье вмѣсто тебя, другъ пилигримъ, сказалъ Уамба.

— Первый по славѣ своей и оружію, по чести и званію, сказалъ пилигримъ: — былъ храбрый Ричардъ, король англійскій!

— Прощаю ему, сказалъ Седрикъ: — прощаю ему его происхожденіе отъ тирана герцога Вильгельма.

— Второй былъ графъ Ленстеръ, продолжалъ пилигримъ: — сэръ Томасъ-Мольтонъ-Гильсландскій былъ третій.

— Наконецъ вотъ одинъ саксонскаго происхожденія! вскричалъ Седрикъ съ торжествующимъ видомъ.

— Сэръ-Фоулькъ-Дойлли — четвертый, продолжалъ пилигримъ.

— Еще Саксонецъ, по-крайней-мѣрѣ по матери! восклицалъ Седрикъ, который слушалъ съ величайшимъ вниманіемъ, и при общемъ торжествѣ короля Англіи и его подданныхъ позабылъ, по-крайней-мѣрѣ отчасти, свою ненависть къ Порманамъ. — А кто былъ пятый? спросилъ онъ.

— Пятый былъ сэръ Эдвинъ-Торнэмъ.

— Чистый Саксонецъ, клянусь душою Генгиста! воскликнулъ Седрикъ. — А шестой, продолжалъ онъ съ жаромъ: — а шестой — какъ его имя?

Шестой, повторилъ пилигримъ, подумавъ, и какъ-будто припоминая его имя: — шестой былъ молодой рыцарь, не столько славный, не такого высокаго сана, и принятый въ это благородное общество рыцарей не столько для пособія имъ, сколько для наполненія числа… Я забылъ его имя.

— Сэръ пилигримъ, сказалъ съ презрѣніемъ сэръ Бріанъ-де-Буа-Гильберъ: умѣвъ перечислить такое множество подробностей, вы поздно прибѣгаете къ своей мнимой забывчивости. Я самъ назову рыцаря, передъ копьемъ котораго случай и вина моей лошади причинили мое паденіе: то былъ рыцарь Айвенго, и, признаюсь, изъ всѣхъ шести рыцарей, онъ по лѣтамъ своимъ пріобрѣлъ большую славу въ битвѣ. Еще прибавлю, и скажу это въ услышаніе каждому, что еслибъ онъ былъ въ Англіи и осмѣлился на предстоящемъ турнирѣ повторить вызовъ сен-жанд’акрскій, я на конѣ и вооруженный, какъ теперь, предоставилъ бы ему всѣ выгоды оружія и спокойно ожидалъ бы, чѣмъ бой кончится.

— На этотъ вызовъ противникъ вашъ не замедлилъ бы дать отвѣтъ, еслибъ онъ былъ въ Англіи, отвѣчалъ пилигримъ. — Но какъ бы то ни было, не нарушайте спокойствія залы надменнымъ предположеніемъ послѣдствій поединка, который, вы знаете, не можетъ случиться. Впрочемъ, если Айвенго возвратится изъ Палестины, я ручаюсь, что онъ прійметъ вашъ вызовъ.

— Прекрасное ручательство, сказалъ рыцарь храма: — а какимъ залогомъ вы можете обезпечить его?

— Этою ракою, сказалъ пилигримъ, вынимая съ крестнымъ знаменіемъ изъ-за пазухи небольшой изъ слоновой кости ящичекъ: — въ ней заключается частица честнаго креста, принесенная изъ монастыря Горы-Кармельской.

Пріоръ Эймеръ перекрестился и прочиталъ Pater noster, и всѣ набожно повторили за нимъ молитву, исключая Жида, мусульманъ и рыцаря; послѣдній, не снимая шапки и безъ всякаго уваженія къ святынѣ мощей, снялъ съ шеи золотую цѣпь, и, бросивъ ее на столъ, сказалъ: — Пусть пріоръ Эймеръ сохранитъ мой залогъ вмѣстѣ съ залогомъ этого безъименнаго бродяги, въ подтвержденіе того, что рыцарь Айвенго, если возвратится изъ-за четырехъ морей въ Британію, обязанъ принять вызовъ Бріана де-Буа-Гильбера; если же онъ не прійметъ его, то я объявлю его трусомъ на стѣнахъ всѣхъ прецепторій нашего ордена въ Европѣ!

— Напрасный трудъ! сказала лэди Роуэна, прерывая молчаніе: — если никто въ этой землѣ не подастъ голоса въ пользу отсутствующаго Айвенго, то мой голосъ будетъ говорить въ его пользу. Я утверждаю, что онъ смѣло прійметъ всякій вызовъ, непротивный чести, и еслибъ мое слабое ручательство могло придать вѣрности неоцѣненному залогу святаго пилигрима, то я ручаюсь своимъ именемъ и честію въ томъ, что Айвенго сразится съ этимъ надменнымъ рыцаремъ по его желанію.

Борьба разнообразныхъ ощущеній, казалось, овладѣла Седрикомъ и заставляла его молчать во все время этого спора. Удовлетворенная гордость, досада, замѣшательство поперемѣнно смѣнялись на широкомъ и открытомъ челѣ его, подобно тѣни облаковъ, пробѣгающей по пивѣ; между-тѣмъ, его слуги, на которыхъ имя шестаго рыцаря, казалось, произвело дѣйствіе почти электрическое, оставались въ недоумѣніи, вперивъ глаза въ Седрика. Наконецъ, звукъ голоса Роуэны, по-видимому, пробудилъ его отъ долгаго молчанія.

— Лэди, сказалъ Седрикъ: — это до васъ не касается. Еслибъ нужны были дальнѣйшія ручательства, то я самъ, сколько ни оскорбленъ, и оскорбленъ по справедливости, готовъ поручиться своею честію за честь Айвенго. Но залогъ битвы вполнѣ достаточенъ, даже и по затѣйливымъ правиламъ норманскаго рыцарства. Не правда ли, отецъ Эймеръ?

— Совершенная правда, отвѣчалъ пріоръ: — святые останки и богатая цѣпь будутъ во всей сохранности сберегаться въ ризницѣ нашего монастыря до рѣшенія этого воинственнаго вызова.

Сказавъ это, онъ нѣсколько разъ перекрестился и послѣ многихъ колѣнопреклоненій и молитвъ, произнесенныхъ шопопомъ, вручилъ раку съ останками брату Амброзію, — сопутствовавшему ему монаху; во между-тѣмъ самъ съ меньшими церемоніями, хотя, можетъ-быть, не съ меньшимъ внутреннимъ удовольствіемъ взялъ золотую цѣпь и положилъ ее въ карманъ, выложенный благовонною кожею и открывавшійся у него подъ рукою. — Сэръ Седрикъ, сказалъ онъ: — крѣпость вашихъ винъ уже звонитъ къ вечерни въ ушахъ нашихъ; позвольте предложить еще тостъ за здоровье леди Роуэны и потомъ съ миромъ удалиться на покой.

— Клянусь крестомъ бромгольскимъ! сказалъ Саксонецъ: — вы заставляете не вѣрить вашей славѣ, сэръ пріоръ. Молва называетъ васъ веселымъ инокомъ, который за столомъ готовъ сидѣть до заутрени, и я, при своей старости, боялся встрѣчи съ вами. Но, по чести, саксонскій двѣнадцати-лѣтній мальчикъ въ мое время не такъ бы скоро покинулъ свой кубокъ.

Однакожь, пріоръ имѣлъ свои причины оставаться въ границахъ умѣренности. Онъ былъ не только миротворцомъ по обязанности, но и по привычкѣ ненавидѣлъ всякія ссоры и несогласія. Это происходило или отъ любви къ ближнему, или къ самому-себѣ, или отъ того и другаго. Въ настоящемъ случаѣ, онъ имѣлъ безотчетное опасеніе на-счетъ свирѣпаго нрава Саксонца, и опасался, чтобъ беззаботный и высокомѣрный нравъ, уже столь часто обнаруженный его товарищемъ, не произвелъ наконецъ какой-нибудь весьма-непріятной вспышки. По-этому, онъ скромно отговаривался неспобностью ни одного народа состязаться въ битвѣ кубковъ съ сильными и крѣпко-головыми Саксонцами, изрѣдка и притомъ вскользь, упоминалъ о своемъ священномъ санѣ и кончилъ просьбою удалиться на покой.

Такимъ-образомъ, прощальная чаша пошла кругомъ, и гости, сдѣлавъ низкій поклонъ хозяину и лэди Роуэнѣ, встали и разсѣялись по залѣ, между-тѣмъ, какъ главы семейства, различными дверями, ушли съ своею прислугою.

— И ты, невѣрная собака! сказалъ тампліеръ Жиду Исааку, когда этотъ проходилъ мимо его, въ толпѣ: — и ты пробираешься на турниръ?

— Точно такъ, будь сказано въ угоду вашей достопочтенной храбрости, отвѣчалъ Исаакъ, униженно кланяясь.

— Разумѣется, для того, сказалъ рыцарь: — чтобъ терзать внутренность нашихъ дворянъ процентами и обманывать женщинъ и дѣтей ветошью и игрушками? Ручаюсь, что твой жидовскій мѣшокъ набитъ шиклями^[18].

— Ни шикля, ни серебрянаго пенса, ни полу-пенса! Свидѣтель Богъ авраамовъ! сказалъ Еврей, сжимая руки: — я иду искать помощи у нѣкоторыхъ изъ моихъ братіи для уплаты подати, возложенной на меня іудейскою управою^[19]. Отецъ Іаковъ да сопуствуетъ мнѣ! Я кругомъ разорился; самая епанча, которая на мнѣ, взята у Рувима тадкастерскаго.

Рыцарь сурово улыбнулся. — Будь проклятъ ты криводушный лжецъ! сказалъ онъ, и, проходя далѣе, какъ-бы гнушаясь дальнѣйшею бесѣдою съ Жидомъ, сказалъ что-то своимъ мусульманскимъ рабамъ на языкѣ непонятномъ для окружающихъ. Бѣдный Израильтянинъ, казалось, до того былъ пораженъ словами воинственнаго монаха, что долго оставался въ согбенномъ положенія и не замѣчалъ удаленія тампліера, который въ это время достигъ уже конца залы. Пришелъ въ себя, онъ озирался кругомъ съ удивленнымъ видомъ человѣка, въ ногахъ котораго только-что разразился громовый ударъ, и который еще съ ужасомъ слышитъ раскатъ, раздающійся въ ушахъ его.

Тампліеръ и пріоръ вскорѣ послѣ того ушли въ свои спальни, руководимые дворецкимъ и кравчимъ, каждый въ сопровожденіи двухъ факельщиковъ и двухъ служителей съ напитками; прочая свита и лругіе гости отведены были слугами низшаго разряда по комнатамъ, назначеннымъ для ихъ успокоенія.

ГЛАВА VI.

	То buy his favour I extend this friendship; If he will takeit, so; if not, adieu; And, for my love, I pray you wrong me not. Merchant Of Venice.
	Я оказываю эту дружбу, чтобъ заслужить его расположеніе. Угодно ему согласиться — хорошо; нѣтъ — такъ прощайте, — прошу на меня не гнѣваться. "Венеціанскій Купецъ."

Когда пилигримъ, сопровождаемый слугою съ факеломъ, проходилъ по запутанному лабиринту комнатъ этого обширнаго и неправильнаго зданія, — кравчій, догнавшій его, шепнулъ ему на ухо, что если ему не будетъ противна чара добраго меда, то въ его комнатѣ собралось нѣсколько слугъ, которые охотно послушали бы новостей изъ Святой-Земли, особенно касавшихся до рыцаря Айвенго.

Тутъ же подвернулся и Уамба съ тѣмъ же предложеніемъ, замѣтивъ, что добрая чарка послѣ полуночи стоитъ трехъ послѣ сигнальнаго колокола. Не возражая на такое сильное доказательство, пилигримъ поблагодарилъ ихъ за вниманіе, но замѣтилъ, что въ своихъ религіозныхъ обѣтахъ онъ поставилъ себѣ заправило не говорить въ кухнѣ о томъ, что воспрещается въ залѣ. Такой обѣтъ, сказалъ Уамба кравчему: — врядъ-ли годится для служителя.

Кравчій пожалъ плечами съ неудовольствіемъ. — Я хотѣлъ помѣстить его въ особой комнатѣ, сказалъ онъ: — но если онъ ужь такъ чуждается христіанъ, то пусть помѣстится подлѣ Жида Исаака. Ануольдъ, сказалъ онъ слугѣ съ факеломъ: — провода пилигрима въ южный уголъ. — Доброй ночи, сэръ пилигримъ! сказалъ онъ: — благодарю васъ за вашу вѣжливость.

— Доброй ночи и благодать Дѣвы Маріи надъ вами! спокойно отвѣчалъ пилигримъ, и пошелъ за проводникомъ.

Въ небольшой передней, въ которую отворялось нѣсколько дверей и которая была освѣщена желѣзною лампою, они встрѣтили второе препятствіе со стороны горничной лэди Роуэны; объявивъ повелительнымъ голосомъ, что госпожа ея желаетъ говорить съ пилигримомъ, она взяла факелъ изъ рукъ Лнуольда, и, приказавъ послѣднему ждать ея возвращенія, дала знакъ пилигриму слѣдовать за пою. Казалось, онъ считалъ неприличнымъ отказаться отъ этого приглашенія, какъ отъ перваго, потому-что, хотя движенія его показали нѣкоторое удивленіе при подобномъ приглашеніи, однакожь онъ повиновался ему безмолвно и безъ возраженіи.

Короткій корридоръ и лѣстница о семи ступеняхъ, состоявшихъ изъ массивныхъ дубовыхъ брусьевъ, ввели его въ покои лэди Роуэны. Грубое великолѣпіе этой комнаты соотвѣтствовало почтенію, оказываемому ей владѣтелемъ замка. Стѣны были покрыты шитыми обоями, на которыхъ разноцвѣтные шелки, перемѣшанные съ золотыми и серебряными кистями, изображали съ возможнымъ для того времени искусствомъ звѣриную и соколиную охоту. Постель украшалась столь же богатыми пурпуроваго цвѣта занавѣсами, искусно драпированными. Стулья были покрыты цвѣтными подушками, и одинъ, который былъ выше прочихъ, снабженъ былъ скамеечкою изъ слоновой кости съ рѣзьбою рѣдкой работы.

Четыре серебряные подсвѣчника, поддерживавшіе большіе восковые факелы, служили для освѣщенія этой комнаты. Впрочемъ, пусть наши красавицы не завидуютъ великолѣпію саксонской принцессы. Стѣны ея комнаты были такъ дурно сложены и представляли такое множество щелей, что богатые обои отъ малѣйшаго ночнаго вѣтра приходили въ движеніе, и, не смотря на защиту отъ вѣтра чѣмъ-то въ родѣ ширмъ, пламя факеловъ струилось въ воздухѣ во всѣ стороны, какъ разрѣшающійся вымпелъ предводителя арміи. Вообще, комната представляла много великолѣпія, даже нѣкоторое притязаніе на вкусъ, но мало удобства, которое, будучи неизвѣстно, не могло быть и ощущаемо.

Леди Роуэна съ тремя своими прислужницами, которыя, стоя сзади, убирали ея волосы на ночь, сидѣла на упомянутомъ стулѣ (это было нѣчто въ родѣ трона) съ видомъ женщины, рожденной принимать только поклоненія. Пилигримъ, преклонивъ предъ нею колѣни, принесъ ей смиренную дань своего уваженія.

— Встань, пилигримъ! сказала она милостиво. — Защитникъ отсутствующихъ имѣетъ право на благосклонный пріемъ тѣхъ, кто цѣнитъ истину и уважаетъ мужество. Удалитесь, — сказала она прислужницамъ: — всѣ, кромѣ Эльджиты: я хочу говорить съ этимъ святымъ пилигримомъ.

Дѣвушки, не покидая комнаты, удалились въ глубину ея и сѣли на небольшой скамьѣ, стоявшей возлѣ стѣны, и тамъ оставались безгласными, какъ статуи, хотя были на такомъ разстояніи, что шопотъ ихъ не могъ бы по нарушить разговора ихъ госпожи.

— Пилигримъ! сказала лэди послѣ минутнаго молчанія, во время котораго она по-видимому затруднялась, какъ начать разговоръ. — Ты сегодня вечеромъ упомянулъ имя… я разумѣю, сказала она съ нѣкоторымъ усиліемъ: — имя Айвенго, произнесенное въ залѣ, гдѣ, но законамъ природы и родства, оно должно бъ было пріятно звучать для уха каждаго; но такова превратность судьбы, что изъ многихъ, которыхъ сердце должно было бы трепетать при этомъ звукѣ, только я одна осмѣливаюсь спросить тебя, гдѣ и въ какомъ положеніи покинулъ ты того, о комъ говорилъ? Мы слышали, что, послѣ отбытія англійскаго войска, оставшись въ Палестинѣ, по причинѣ разстроеннаго здоровья, онъ терпѣлъ гоненія отъ французской партіи, къ которой, какъ извѣстно, принадлежатъ и тампліеры.

— Я мало знаю рыцаря Айвенго, отвѣчалъ пилигримъ трепещущимъ голосомъ: — но желалъ бы знать его короче, если вы, лэди, принимаете въ судьбѣ его такое участіе. Сколько мнѣ извѣстно, онъ превозмогъ гоненія своихъ враговъ въ Палестинѣ и готовъ былъ возвратиться въ Англію, гдѣ вы, лэди, узнаете лучше меня его участь.

Лэди Роуэна глубоко вздохнула и спросила, когда можно ожидать возвращенія рыцаря Айвенго въ отечество, и не можетъ ли онъ въ пути своемъ подвергнуться большимъ опасностямъ. Относительно перваго вопроса, пилигримъ сознавался въ совершенномъ певѣдѣніи; на второй отвѣчалъ, что путешествіе можетъ быть совершено безопасно черезъ Венецію и Геную, а оттуда черезъ Францію, въ Англію. — Айвенго, прибавилъ онъ: — такъ хорошо знакомъ съ языкомъ и нравами Французовъ, что не подвергнется ни какой опасности въ этой части своего путешествія.

— Дай Богъ, сказала лэди Роуэна: — чтобъ онъ прибылъ къ намъ благополучно и могъ взяться за оружіе въ будущемъ турнирѣ, на которомъ всѣ рыцари нашего отечества готовятся показать свою силу и искусство. Если Адельстанъ Конингсборгскій получитъ награду, то Айвенго, по возвращеніи своемъ въ Англію, услышитъ непріятныя вѣсти… Но, странникъ, каково было его здоровье, когда ты видѣлъ его въ послѣдній разъ? Не слишкомъ ли отяготѣлъ недугъ надъ его силою и красотою?

— Онъ загорѣлъ, сказалъ пилигримъ: — и похудѣлъ съ того времени, какъ прибылъ изъ Кипра въ свитѣ Львинаго-Сердца, и какая-то забота, по-видимому, глубоко врѣзалась на челѣ его… но я съ нимъ не сближался, потому-что онъ былъ совершенно-незнакомъ мнѣ.

— Боюсь, сказала лэди: — что онъ найдетъ въ своемъ отечествѣ такъ мало участія, что это облако не разсѣется съ чела его. Благодарю тебя, добрый пилигримъ, за извѣстія о товарищѣ моего дѣтства. — Приблизьтесь, дѣвушки, сказала она: — подайте прощальный кубокъ этому святому человѣку: я не хочу долѣе удерживать его.

Одна изъ прислужницъ подала серебряный кубокъ съ виномъ, подправленнымъ пряностями. Роуэна слегка прикоснулась къ нему губами и потомъ предложила его пилигриму, который съ низкимъ поклономъ выпилъ нѣсколько капель.

— Пріими это подаяніе, другъ мой, сказала Роуэна, подавая ему золотую монету: — въ знакъ моего уваженія къ трудному твоему путешествію и святымъ мѣстамъ, которыя посѣщалъ ты.

Пилигримъ принялъ подарокъ съ глубокимъ почтеніемъ и вышелъ за Эльджитою изъ комнаты.

Въ передней онъ нашелъ спутника своего, Ануольда, который, взявъ факелъ изъ рукъ Эльджиты, проводилъ его поспѣшно и безъ всякихъ церемоній во внѣшнюю и неблагородную часть зданія, гдѣ находилось нѣсколько комнатъ или келлій, назначенныхъ для низшихъ слугъ и не столь значительныхъ странниковъ.

— Гдѣ же спитъ Еврей? спросилъ пилигримъ.

— Невѣрная собака, отвѣчалъ Ануольдъ: — помѣстился въ конурѣ возлѣ твоей святости. — О, св. Дунстанъ! сколько нужно будетъ мыть и скоблить комнату прежде, нежели она опять будетъ годна для христіанина.

— А гдѣ спитъ свинопасъ Гуртъ? сказалъ странникъ.

— Гуртъ, отвѣчалъ слуга: — спитъ въ чуланѣ направо отъ твоего, какъ Жидъ слѣва; ты будешь отдѣлять обрѣзаннаго отъ предмета ненавистнаго для его племени. Ты бы занялъ болѣе-пріятное мѣсто, еслибъ принялъ приглашеніе Освальда.

— Мнѣ хорошо и здѣсь, отвѣчалъ пилигримъ: — сосѣдство хотя бы самого Жида едва-ли осквернитъ меня сквозь дубовую перегородку.

Сказавъ это, онъ вошелъ въ отворенный ему чуланъ, и, взявъ факелъ изъ рукъ слуги, поблагодарилъ его и пожелалъ ему доброй ночи. Заперевъ двери своей келліи, онъ поставилъ факелъ въ деревянный подсвѣчникъ и осмотрѣлъ свою спальню, которой утварь была очень-проста: грубая деревянная скамейка и еще-болѣе грубая кровать съ чистою соломою и двумя или тремя овчинами вмѣсто одѣяла.

Пилигримъ, погасивъ факелъ, бросился, не снимая платья, на постель и спалъ, или по-крайней-мѣрѣ оставался въ положеніи спящаго человѣка до-тѣхъ-поръ, пока первые лучи солнца не проникли сквозь небольшое рѣшетчатое окно, которое въ одно время пропускало воздухъ и свѣтъ въ его неудобную келлью. Тогда онъ всталъ, прочиталъ утреннюю молитву, и, поправивъ свое платье, оставилъ комнату и вошелъ въ чуланъ Жида Исаака, приподнявъ щеколду какъ-можно-тише.

Исаакъ лежалъ въ безпокойномъ снѣ на кровати, подобной той, на которой пилигримъ провелъ ночь. Часть его одежды, которую онъ снялъ съ себя наканунѣ, была заботливо сложена вблизи его, вѣроятно для того, чтобъ ея не похитили во время его сна. Лицо его выражало безпокойство, достигавшее почти до предсмертнаго страданія. Руки и ноги его судорожно трепетали, какъ-будто его давилъ домовой; онъ говорилъ самъ съ собою, и, кромѣ нѣкоторыхъ восклицаній по-еврейски, явственно произнесъ слѣдующія слова по нормано-англійски, или на смѣшанномъ языкѣ того времени: „Ради самого Бога авраамова, пощадите несчастнаго старика! Я бѣденъ, у меня нѣтъ ни пенни; хоть разорвите желѣзомъ мое тѣло на части, я ничего по могу дать вамъ.“

Пилигримъ, не дожидаясь конца сновидѣнія исаакова, разбудилъ его концомъ своего странническаго посоха. Это прикосновеніе, вѣроятно, слилось, какъ обыкновенію случается, съ самымъ сновидѣніемъ, потому-что старикъ вдругъ поднялся; сѣдые волосы его дыбомъ стали на головѣ, и, схвативъ свое платье съ силою когтей сокола, онъ устремилъ на пилигрима острые черные глаза съ выраженіемъ дикаго удивленія и распростертаго по всему тѣлу страха.

— Не бойся ничего, Исаакъ! сказалъ пилигримъ: — я пришелъ къ тебѣ съ дружескою помощью.

— Богъ израилевъ да воздастъ тебѣ за это! сказалъ Еврей, успокоясь: — мнѣ спилось… по хвала отцу Аврааму, это былъ только сонъ! — Потомъ, собравшись съ мыслями, онъ прибавилъ обыкновеннымъ своимъ голосомъ: — Чего же хочетъ твоя милость отъ бѣднаго Еврея въ такую раннюю пору?

— Я пришелъ сказать тебѣ, отвѣчалъ пилигримъ: — что если ты не покинешь этого замка сію же минуту и не поспѣшишь удалиться отсюда, то путешествіе твое будетъ не безопасно.

— Святый отецъ! воскликнулъ Жидъ: — кому нужно подвергать опасности жизнь такого бѣдняка, какъ я?

— Причину этого ты самъ долженъ знать лучше меня, сказалъ пилигримъ: — по вспомни, что вчера, когда тампліеръ проходилъ черезъ залу, онъ сказалъ что-то своимъ мусульманскимъ невольникамъ на сарацинскомъ языкѣ, который я хорошо понимаю; онъ приказалъ имъ подсматривать ныньче утромъ, куда поѣдетъ Жидъ, чтобъ напасть на него въ приличномъ разстояніи отъ замка, и отвести въ замокъ Филиппа Мальвуазена, или Реджинальда Фрон-де-Бёфа.

Невозможно изобразить ужаса, который, овладѣвъ Евреемъ при этомъ извѣстіи, казалось, подавилъ всѣ его способности. Руки его опустились, голова поникла на грудь, колѣни согнулись подъ тяжестію тѣла, всѣ нервы и мышцы ослабли и потеряли свою силу: онъ упалъ къ ногамъ пилигрима, но такъ какъ человѣкъ, который, притворно лишаясь чувствъ, падаетъ на колѣни и простирается ницъ для возбужденія состраданія, но какъ колеблющійся подъ гнетомъ какой-то невидимой силы, которая повергаетъ въ прахъ не смотря ни на какое сопротивленіе.

— Боже святый авраамовъ! наконецъ вскричалъ онъ, сжимая и поднявъ морщиноватыя руки, но не поднимая сѣдой головы своей отъ полу. — О, святой Моисей! праведный Ааронъ! не напрасно снился мнѣ этотъ сонъ, и не напрасно представилось мнѣ это видѣніе! Я уже чувствую, какъ ихъ желѣзо раздираетъ мои жилы! чувствую, что пытки проходятъ по моему тѣлу какъ проходили пилы, бороны и желѣзные топоры надъ сынами Равны и надъ городами дѣтей Аммона!

— Встань, Исаакъ, и выслушай меня! сказалъ пилигримъ, смотрѣвшій на отчаяніе Еврея не столько съ состраданіемъ, сколько съ презрѣніемъ: — твой ужасъ не безъ причины, судя потому, какъ короли и вельможи поступаютъ съ твоими братьями для полученія отъ нихъ денегъ; но встань! я укажу тебѣ средство къ спасенію. Оставь этотъ замокъ сію же минуту, пока еще въ немъ всѣ снятъ крѣпкимъ сномъ послѣ вчерашняго пира. Я проведу тебя тайными тропинками въ лѣсу, который мнѣ извѣстенъ, какъ любому лѣсничему, и по оставлю тебя до-тѣхъ-поръ, пока ты не будешь подъ безопаснымъ покровительствомъ какого-нибудь барона, отправляющагося на турниръ, и доброе расположеніе котораго, вѣроятно, ты имѣешь средства пріобрѣсти.

По мѣрѣ того, какъ Исаакъ получалъ надежду избавленія, онъ постепенно приподнимался съ земли, наконецъ привставъ, сталъ на колѣни, забросилъ назадъ сѣдые волосы и бороду и устремилъ острые черные глаза свои въ лицо пилигрима съ видомъ, выражавшимъ въ одно время страхъ и надежду, смѣшанные съ подозрѣніемъ. Но когда онъ услышалъ послѣднія слова пилигрима, его первоначальный страхъ, казалось, возвратился со всею силою, и онъ опять упалъ лицомъ на полъ, воскликнувъ: — Я имѣю средства пріобрѣсти доброе расположеніе! Увы, чтобъ пріобрѣсти милость христіанина — одна только дорога, и какъ найдти ее бѣдному Еврею, когда поборы уже довели его до нищеты Лазаря!… Потомъ, какъ-будто подозрѣніе побѣдило всѣ его чувства, онъ вскричалъ: — Если ты любишь Господа, молодой человѣкъ, не обмани меня ради великаго отца, который сотворилъ всѣхъ, Еврея и христіанина, Израильтянина и Исмаильтянина — не измѣни мнѣ! У меня нѣтъ средствъ пріобрѣсти доброе расположеніе христіанскаго нищаго, если бъ онъ потребовалъ отъ меня хотя одинъ пенни! — Говоря послѣднія слова, онъ поднялся и схватилъ пилигрима за мантію съ умоляющимъ взоромъ. Пилигримъ освободился отъ него, какъ-будто прикосновеніе Еврея могло осквернить его.

— Если бъ ты обладалъ всѣмъ богатствомъ своего племени, сказалъ онъ: — то и тогда какая была бы мнѣ выгода вредить тебѣ? Эта одежда показываетъ, что я далъ обѣтъ оставаться въ бѣдности, и не перемѣню ея ни на что, кромѣ коня и панцыря. И такъ, не думай, чтобъ я искалъ твоего сообщества, или надѣялся отъ него получить выгоду; останься здѣсь, если хочешь: Седрикъ-Саксонецъ будетъ твоимъ покровителемъ.

— Нѣтъ! сказалъ Еврей: — онъ не позволитъ мнѣ ѣхать въ своей свитѣ; Саксонецъ и Норманецъ равно устыдятся бѣднаго Израильтянина, — а ѣхать одному черезъ владѣнія Филиппа Мальвуазена и Реджинальда Фрон-де-Бёфа… Добрый юноша! я иду съ тобою…. Поспѣшимъ, опояшемъ чресла… бѣжимъ!… Вотъ твой посохъ. Что же ты колеблешься?

— Я нисколько не колеблюсь, отвѣчалъ пилигримъ, уступая поспѣшности своего спутника: — но я долженъ придумать средство, какъ оставить домъ… Слѣдуй за мною.

Онъ повелъ его къ сосѣдней келльи, которую, какъ извѣстно читателю, занималъ свинопасъ Гуртъ. — Вставай, Гуртъ! сказалъ пилигримъ: — вставай скорѣе. Отвори заднія ворота и выпусти меня съ Евреемъ.

Гуртъ, котораго должность, хотя очень-низкая въ наше время, была столько же важна въ саксонской Англіи, какъ ремесло Эвмея въ Итакѣ, обидѣлся такимъ невѣжливымъ и повелительнымъ тономъ пилигрима.

— Жидъ покидаетъ Ротервудъ, сказалъ онъ, опершись локтемъ и смотря пристально на пилигрима, но по вставая съ постели: — и идетъ вмѣстѣ съ пилигримомъ на добычу?

— И я то же думаю, сказалъ Уамба, вошедшій въ эту минуту въ чуланъ: — не хочетъ ли онъ стянуть свиной окорокъ?

— Какъ бы то ни было, сказалъ Гуртъ, опять положивъ голову на колѣно, служившее ему вмѣсто подушки: — не угодно ли будетъ и Жиду и христіанину дождаться, пока отворятъ большія ворота? У насъ не заведено, чтобъ гости уходили украдкою въ такую неприличную пору.

— Какъ бы то ни было, сказалъ пилигримъ повелительнымъ голосомъ: — надѣюсь, ты не откажешь мнѣ въ этой услугѣ?

Сказавъ это, онъ наклонился надъ постелью свинопаса и что-то шепнулъ ему на ухо по-саксонски. Гуртъ тотчасъ вскочилъ, какъ-будто потрясенный электрическимъ ударомъ. Пилигримъ, положивъ палецъ на губы, какъ-бы давая знать ему, чтобъ онъ молчалъ, прибавилъ: — Гуртъ, будь остороженъ… ты всегда былъ благоразуменъ. Говорю тебѣ, отвори заднюю калитку… скоро ты узнаешь болѣе.

Обрадованный Гуртъ повиновался съ поспѣшностью, тогда какъ Уамба и Жидъ, слѣдуя за нимъ, дивились внезапной перемѣнѣ, происшедшей въ поступкахъ свинопаса.

— Мой мулъ, мулъ мой! сказалъ Жидъ, когда они были за калиткою.

— Приведи его мула, сказалъ пилигримъ: — и послушай: достань мнѣ другаго мула, чтобъ мнѣ можно было выѣхать съ нимъ изъ этихъ мѣстъ… Я въ сохранности возвращу мула кому-нибудь изъ седриковой свиты въ Эшби. Да смотри… (Остальное онъ шопотомъ досказалъ на ухо Гурту).

— Охотно, охотно все сдѣлаю, сказалъ Гуртъ, и тотчасъ отправился исполнить приказаніе.

— Желалъ бы я, сказалъ Уамба, какъ-скоро его товарищъ скрылся: — научиться тому, чему вы, пилигримы, учитесь въ Святой-Землѣ.

— То-есть читать молитвы, дуракъ, отвѣчалъ пилигримъ: — каяться въ грѣхахъ и умерщвлять плоть свою постомъ, бдѣніемъ и молитвами?

— Хоть чему-нибудь посильнѣе этого, отвѣчалъ шутъ: — потому-что покаяніе и молитвы никогда не дѣлали Гурта такимъ услужливымъ; а постъ и бдѣніе никогда не заставили бы его снабдить тебя муломъ. Я увѣренъ, что если бъ ты то же сказалъ его любимому черному борову о бдѣніи и покаяніи, то и отъ него увидѣлъ бы такую же вѣжливость.

— Перестань, сказалъ пилигримъ: — не забывай, что ты саксонскій дуракъ.

— Сущая правда! сказалъ шутъ: — родись я Норманцемъ, какимъ, я полагаю, и ты родился, счастье всегда было бы у меня подъ рукою, и мнѣ бы не далеко было до умнаго.

Въ эту минуту, по ту сторону рва показался Гуртъ съ мулами. Путешественники перешли ровъ по подъемному мосту шириною въ двѣ доски, что соразмѣрялось съ шириною заднихъ воротъ и небольшой калитки наружнаго палиссада, примыкавшаго къ лѣсу. Какъ-скоро они дошли до муловъ, Еврей трепещущими руками проворно привязалъ за сѣдломъ небольшой мѣшокъ изъ синей кожи, который онъ вынулъ изъ-подъ епанчи, утверждая, что въ немъ лежитъ платье — „только перемѣна платья!“ Потомъ онъ сѣлъ на мула съ проворствомъ, которое трудно было предполагать, судя по лѣтамъ его, и такъ расположилъ складки своей епанчи, что совершенно скрылъ отъ взоровъ тяжесть, привязанную имъ en croupe.

Пилигримъ сѣлъ на своего мула съ меньшею торопливостью и протянулъ руку Гурту, который поцаловалъ се съ глубочайшимъ уваженіемъ. Свинопасъ смотрѣлъ вслѣдъ за путешественниками, пока они не скрылись въ чащѣ лѣса. Голосъ Уамбы нарушилъ его мечтаніе.

— Знаешь ли, дружище Гуртъ, сказалъ Уамба: — что ты нынѣшнее утро былъ чрезвычайно-учтивъ и необыкновенно-набоженъ? Меня разбираетъ охота самому быть чернымъ пріоромъ или босымъ пилигримомъ: то-то бы поживился я отъ твоей учтивости и набожности — повѣрь, я употребилъ бы ихъ не для одного цалованія руки.

— Ты не совсѣмъ-глупъ, Уамба! отвѣчалъ Гуртъ: — хотя судишь по наружности; да и умные-то люди не то ли же дѣлаютъ?… Но пора мнѣ подумать и о стадѣ.

Сказавъ это, онъ повернулъ къ замку; за нимъ пошелъ и шутъ.

Между-тѣмъ, путешественники продолжали ѣхать съ поспѣшностью, которая говорила о чрезмѣрномъ страхѣ Еврея, потому-что люди его лѣтъ рѣдко любятъ скорую ѣзду. Пилигримъ, которому, казалось, всѣ тропинки и выходы лѣса были извѣстны, держалъ путь самыми глухими мѣстами и нѣсколько разъ снова пробуждалъ въ Евреѣ опасенія, не намѣренъ ли онъ завлечь его въ какую-нибудь засаду.

Впрочемъ, подозрѣнія Исаака были извинительны: исключая, можетъ-быть, летучей рыбы, во всемъ мірѣ не было существа ни на землѣ, ни въ воздухѣ, ни въ водѣ, которое было бы предметомъ гоненій столь постоянныхъ и необузданныхъ, какъ Жиды того времени. При малѣйшемъ и самомъ неосновательномъ предлогѣ или при самомъ нелѣпомъ и безсмысленномъ обвиненіи, жизнь ихъ и имущество подвергались народной ярости; Норманцы, Саксонцы, Датчане и Британцы, при всей взаимной враждѣ своей, состязались въ томъ, кто изъ нихъ съ большимъ презрѣніемъ смотритъ на племя, которое ненавидѣть, презирать, безчестить, грабить и преслѣдовать почиталось религіозною обязанностію.

Короли норманскаго происхожденія и зависѣвшіе отъ нихъ вельможи, слѣдовавшіе ихъ примѣру въ деспотизмѣ, вели противъ этого фанатическаго народа гоненіе болѣе-правильное, разсчетливое и корыстолюбивое. Всѣмъ извѣстна исторія того богатаго Жида, котораго король Іоаннъ заключилъ въ одинъ изъ своихъ королевскихъ замковъ, гдѣ ежедневно выдергивали ему по одному зубу, пока несчастный Израильтянинъ, лишившись половины зубовъ, не согласился заплатить огромную сумму, требованную отъ него королемъ. Небольшое количество денегъ, бывшихъ тогда въ Англіи, большею частію находилось въ рукахъ этого гонимаго народа, и дворянство не замедлило послѣдовать примѣру своего государя въ придумываніи средствъ вымучивать у Евреевъ деньги насиліями всякаго рода, и даже пытками. Однакожь, страдательная смѣлость, возбуждаемая корыстолюбіемъ, заставляла Евреевъ презирать всѣ бѣдствія, надъ ними тяготѣвшія; у нихъ всегда были въ виду неисчислимыя выгоды, которыя могли они получить въ странѣ столь отъ природы богатой, какъ Англія. Вопреки гоненіямъ всякаго рода и дѣйствіямъ упомянутой выше управы, называвшейся Жидовскою-Управою и учрежденной съ цѣлію грабить и отнимать богатство у Евреевъ, они увеличивали и скопляли огромныя суммы и передавали ихъ другъ другу посредствомъ векселей, изобрѣтеніемъ которыхъ, какъ говорятъ, коммерція имъ обязана: векселя давали имъ возможность переводить богатства изъ страны въ страну, чтобъ, въ случаѣ гоненій въ одномъ государствѣ, можно было спасать свои сокровища въ другомъ.

Казалось, упорство и скупость Евреевъ, поставленныя такимъ-образомъ въ противоположность фанатизму и жестокости тѣхъ, подъ чьей властью они жили, возрастали соразмѣрно съ силою постигавшихъ ихъ гоненій; а чрезмѣрное богатство, пріобрѣтенное ими чрезъ торговлю, съ одной стороны, подвергало ихъ частой опасности, съ другой же служило къ распространенію ихъ вліянія и доставляло имъ нѣкотораго рода покровительство. На такихъ условіяхъ жили они, и характеръ ихъ отъ такого вліянія сдѣлался бдительнымъ, подозрительнымъ, боязливымъ, по вмѣстѣ съ тѣмъ и упорнымъ, терпѣливымъ, хитрымъ въ избѣганіи опасностей, которымъ они подвергались.

Проѣхавъ скорою рысью многія глухія мѣста, пилигримъ наконецъ прервалъ молчаніе.

— Этотъ огромный полусгнившій дубъ, сказалъ онъ: — означаетъ границу владѣній Фрон-де-Бёфа; владѣнія же Мальвуазена мы давно проѣхали. Здѣсь нечего опасаться погони.

— Да сокрушатся колеса колесницъ ихъ, сказалъ Исаакъ: — подобно колесницамъ войска Фараонова! Но, добрый пилигримъ, не покидай меня. Вспомни объ этомъ свирѣпомъ и дикомъ рыцарѣ-храма съ его сарацинскими рабами… они не посмотрятъ ни на чьи владѣнія, земли, или границы.

— Здѣсь мы должны разстаться, сказалъ пилигримъ. — Людямъ такого различнаго званія, какъ ты и я, по должно ѣхать вмѣстѣ безъ особенной необходимости. Притомъ же, какую помощь можешь ты ожидать отъ меня, мирнаго пилигрима, противъ двухъ вооруженныхъ язычниковъ?

— О, нѣтъ, добрый юноша! отвѣчалъ Жидъ: — ты можешь и не откажешься защищать меня. Какъ я ни бѣденъ, по буду благодарить тебя, — по деньгами — денегъ, клянусь отцомъ Авраамомъ, у меня нѣтъ… а…

— Я уже сказалъ тебѣ, отвѣчалъ пилигримъ: — что не возьму ни денегъ, ни награды. Проводить тебя еще я въ состояніи; можетъ-быть, даже смогу и защитить тебя, потому-что защитить Еврея отъ Сарациновъ едва-ли можно назвать дѣломъ недостойнымъ христіанина. Потомъ, Евреи, я передамъ тебя подъ защиту какихъ-нибудь путешественниковъ. Шеффильдъ отсюда недалеко: тамъ ты легко найдешь многихъ изъ своего племени, съ которыми можешь считать себя въ безопасности.

— Благословеніе Іакова да будетъ надъ тобою, добрый юноша! сказалъ Жидъ: — въ Шеффильдѣ я остановлюсь у своего родственника Зарефы, и найду какія-нибудь средства къ безопасному продолженію пути.

— Хорошо, сказалъ пилигримъ: — я провожу тебя до Шеффильда; полчаса ѣзды, и мы будемъ въ виду этого города.

Эти полчаса прошли въ совершенномъ молчаніи съ обѣихъ сторонъ: пилигримъ молчалъ, можетъ-быть, потому, что считалъ для себя безчестнымъ говорить съ Жидомъ безъ самой крайней необходимости; а Евреи — потому, что не осмѣливался вступить въ разговоръ съ человѣкомъ, характеру котораго путешествіе къ гробу Господню придавало особенную святость. Онъ остановился на высотѣ незамѣтно-подымающагося пригорка, и пилигримъ, указавъ на Шеффильдъ, лежавшій подъ ними, сказалъ:

— Итакъ, здѣсь мы разстанемся.

— Но не прежде, какъ ты получишь благодарность бѣднаго Еврея, сказалъ Исаакъ: — я не осмѣливаюсь просить тебя идти со мной къ родственнику моему Зарефу, который могъ бы доставить мнѣ сродства заплатить тебѣ за услугу.

— Я уже сказалъ, отвѣчалъ пилигримъ: — что не хочу вознагражденія. Если ты, въ благодарность мнѣ, пощадишь отъ оковъ и тюрьмы какого-нибудь несчастнаго христіанина изъ длиннаго списка своихъ должниковъ, то я вполнѣ почту себя вознагражденнымъ за свою сегодняшнюю услугу.

— Постой, постой! сказалъ Евреи, схвативъ его за платье: — я сдѣлаю кое-что побольше этого, кое-что для тебя-самого. — Видитъ Богъ, что я бѣдный Еврей… да, Исаакъ — нищій въ своемъ племени — но прости мнѣ, если я отгадаю, чего ты желаешь въ эту минуту.

— Еслибѣ ты и отгадалъ въ-самомъ-дѣлѣ, сказалъ пилигримъ: — то не могъ бы исполнить моего желанія, хотя бы былъ такъ же богатъ, какъ притворяешься бѣднымъ.

— Какъ? притворяюсь бѣднымъ? повторилъ Еврей. — О, повѣрь мнѣ, я говорю правду; я ограбленъ, долженъ, разоренъ. Рука сильныхъ расхитила мое имущество, мои деньги, мои корабли, все, все, что я имѣлъ…. Но я знаю чего ты хочешь и, можетъ-быть, помогу тебѣ. Твое желаніе теперь — имѣть коня и вооруженіе…

Пилигримъ вздрогнулъ и поспѣшно обратился къ Жиду. — Какой лукавый духъ открылъ тебѣ это? спросилъ онъ.

— Тебѣ до этого нѣтъ дѣла, сказалъ Жидъ съ усмѣшкою: — лишь только бы это было правда, и я точно такъ же могу исполнить твое желаніе, какъ и отгадалъ его.

— Съ моимъ ли званіемъ, одеждою, обѣтомъ?… сказалъ пилигримъ.

— О, я знаю васъ, христіанъ, прервалъ Еврей: — знаю, что самые благороднѣйшіе изъ васъ готовы взять посохъ и надѣть сандаліи для суевѣрнаго поклоненія, и пѣшкомъ идти на поклоненіе гробницамъ умершихъ людей….

— Не богохульствуй, Жидъ! сказалъ гнѣвно пилигримъ.

— Прости мнѣ, сказалъ Жидъ: — я слишкомъ былъ опрометчивъ. Но прошедшую ночь и нынѣшнее утро ты проговорилъ слова, которыя, какъ искры изъ стали, показали мнѣ каковъ металлъ въ твоей груди, и я увидѣлъ, что подъ этою одеждою пилигрима скрыты рыцарская цѣпь и золотыя шпоры. Онѣ блеснули мнѣ въ глаза, когда ты наклонился надъ моею постелью сегодня утромъ.

Пилигримъ не могъ удержаться отъ улыбки. — Если внимательнымъ окомъ осмотрѣть и твою одежду, Исаакъ, сказалъ онъ: — то чего нельзя открыть подъ нею?

— Ни слова объ этомъ, прервалъ Евреи блѣднѣя, и, поспѣшно вынувъ все нужное для письма, какъ-бы для того, чтобъ прекратить разговоръ, началъ писать на клочкѣ бумаги, подложивъ подъ нее свою желтую шапку и не слѣзая съ мула. Окончивъ, онъ подалъ пилигриму свертокъ, писанный по-еврейски, и сказалъ: — Въ городѣ Лейстерѣ всѣ знаютъ богатаго Еврея Кирджаса Джайрама Ломбардскаго; отдай ему этотъ свёртокъ — у него въ продажѣ шесть миланскихъ кольчугъ: худшая изъ нихъ годилась бы для коронованной особы; — десять добрыхъ коней: на худшемъ могъ бы ѣхать самъ король, еслибъ пришлось ему сражаться даже за престолъ свой. Онъ дастъ тебѣ любую кольчугу и любаго коня, со всѣмъ нужнымъ для турнира; по окончаніи турнира, ты возвратишь ихъ въ цѣлости — если не будешь въ-состояніи заплатить за нихъ хозяину.

— Но, Исаакъ, сказалъ пилигримъ съ улыбкою: — развѣ ты по знаешь, что въ этихъ играхъ копь и оружіе рыцаря, выбитаго изъ сѣдла, достанутся въ награду побѣдителю? Что, если я буду несчастливъ, и потеряю то, за что не могу заплатить, или вознаградить?

Жидъ взглянулъ на него съ нѣкоторымъ изумленіемъ при мысли, что дѣйствительно это можетъ случиться; однакожь, собравшись съ духомъ, проговорилъ скороговоркою: — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ…, это невозможно; я не могу предполагать этого. Благословеніе нашего отца да пребудетъ надъ тобою. Твое копье да будетъ сильно, какъ жезлъ моисеевъ!

Сказавъ это, онъ поворотилъ мула; по пилигримъ въ свою очередь схватилъ его за мантію. — Однакожь, Исаакъ, ты еще не знаешь всей опасности. Коня могутъ убить, вооруженіе испортить, потому-что я не буду щадить ни коня, ни всадника. Притомъ же, твоя братья ничего не дастъ даромъ; я долженъ же буду заплатить чѣмъ-нибудь за это.

Жидъ скорчился на сѣдлѣ своемъ, какъ человѣкъ, мучимый коликою; однакожь лучшія чувства вскорѣ взяли верхъ надъ чувствами, болѣе ему свойственными. — Нѣтъ нужды, сказалъ онъ: — нѣтъ нужды…. пусти меня! Если что-нибудь будетъ испорчено, это для тебя ничего не будетъ стоять; если понадобятся деньги, то Кирджафъ Джайрамъ проститъ ихъ для своего родственника, Исаака. Прощай!… Но послушай, добрый юноша, сказалъ онъ оборотившись; — по слишкомъ-дерзко вдавайся въ эту суетную драку. Я говорю это не потому, чтобъ боялся за коня или панцырь, но для того, чтобъ ты позаботился о своей жизни и тѣлѣ.

— Благодарю за доброе желаніе, сказалъ пилигримъ, снова улыбнувшись: — охотно воспользуюсь твоимъ предложеніемъ, и хотя мнѣ трудно будетъ, но постараюсь во что бы ни стало, и разочтусь съ тобою.

Они разстались и разными дорогами отправились въ Шеффильдъ.

ГЛАВА VII.

Knights, with а long retinue of their squires, In gaudy liveries march and quaint attires; One laced the helm, another held the lance, А third the shining buckler did advance. The courser paw’d the ground with restless feet, And snorting foam’d and champ’d the golden bit. The smiths and armourers on palfreys ride, Files in their hands, and hammers at their side; And nails for loosen' d spears and thongs for shields provide. The yeomen guard the streets in seemly band; And clowns come crowding on, milh cudgels in their hands. Palamon and Аrcite.

Рыцари, окруженные толпою оруженосцевъ, расхаживаютъ въ торжественныхъ, блестящихъ одеждахъ; одинъ застегиваетъ шлемъ, другой держитъ копье, третіи подаетъ блестящій щитъ. Конь нетерпѣливо бьетъ копытомъ въ землю, пышитъ и храпитъ и грызетъ золотыя удила. Кузнецы и оружейники собрались верхами, съ пилой въ рукахъ, съ молоткомъ у сѣдла; у нихъ есть запасъ гвоздей для копій, и ремней для щитовъ. Йомены въ порядкѣ заняли улицы; крестьяне тѣснятся толпою, съ палками въ рукахъ. "Палемонъ и Арсита".

Состояніе англійской націи въ это время было довольно-бѣдственно. Король Ричардъ находился въ отсутствіи, въ плѣну у вѣроломнаго и жестокаго герцога австрійскаго. Даже самое мѣсто его заключенія было невѣдомо; судьба его оставалась почти неизвѣстною для большей части его подданныхъ, которые въ то же время были преданы всякаго рода невыносимымъ угнетеніемъ.

Принцъ Іоаннъ, въ союзѣ съ Филиппомъ Французскимъ, смертельнымъ врагомъ Львинаго-Сердца, употреблялъ все свое вліяніе на герцога австрійскаго, чтобъ продлить плѣнъ брата своего, Ричарда, которому онъ былъ обязанъ столь многими милостями. Между-тѣмъ, Іоаннъ усиливалъ свою партію въ королевствѣ, намѣреваясь, въ случаѣ смерти короля, оспоривать престолъ у законнаго наслѣдника, Артура, герцога британскаго, сына старшаго его брата, Готфрида Плантагенета. Всѣмъ извѣстно, что этотъ замыселъ онъ успѣлъ привести въ-исполненіе въ-послѣдствіи; — легкомысленный, развратный и вѣроломный, Іоаннъ легко привязалъ къ себѣ и своей партіи не только всѣхъ, имѣвшихъ причину бояться гнѣва ричардова за противозаконные поступки во время его отсутствія, но также и многочисленный классъ отчаянныхъ смѣльчаковъ, которые, возвратившись изъ крестовыхъ походовъ на родину, напитались всѣми пороками Востока, растратили свое имущество и, закаливъ свой характеръ, возлагали полную надежду на потрясенія, порождаемыя междоусобіемъ.

Къ этимъ причинамъ народнаго бѣдствія должно прибавить множество разбойниковъ, которые, будучи доведены до отчаянія угнетеніями феодальнаго дворянства и строгимъ исполненіемъ лѣсныхъ законовъ, собирались огромными шайками, и, владычествуя въ лѣсахъ и долинахъ, ни во что не ставили мѣстный судъ и расправу. Самые бароны, укрѣпившись въ замкахъ и разъигрывая роль мелкихъ королей въ своихъ владѣніяхъ, становились предводителями шаекъ, не менѣе беззаконныхъ и столько же опасныхъ, какъ и шапки самыхъ отъявленныхъ разбойниковъ. Для содержанія такихъ шаекъ и для удовлетворенія разорительнаго великолѣпія, требуемаго гордостію, дворяне занимали огромныя суммы у Жидовъ за самые большіе проценты, истощавшіе ихъ владѣнія, какъ самая изнурительная болѣзнь, почти неизлечимая, если обстоятельства не представляли имъ случая освободиться отъ нея какимъ-нибудь беззаконнымъ насиліемъ въ-отношеніи къ своимъ кредиторамъ.

Подъ гнётомъ такихъ разнообразныхъ бѣдствіи, при этомъ несчастномъ порядкѣ дѣлъ, народъ англійскій глубоко страдалъ въ настоящемъ и имѣлъ причину въ будущемъ опасаться угнетеній еще болѣе-тягостныхъ. Къ довершенію бѣдствія, заразительная, весьма-опасная болѣзнь распространилась по всему государству и дѣлалась упорнѣе отъ неопрятности, нездоровой пищи и худаго помѣщенія низшихъ классовъ, похищала многихъ, которыхъ участь для людей, оставшихся въ живыхъ, становилась причиною зависти, потому-что избавляла ихъ отъ страданіи, грозившихъ въ будущемъ.

Но среди несчастій, всѣ люди безъ различія, бѣдные и богатые, чернь и дворянство принимали участіе въ турнирѣ, величественномъ зрѣлищѣ того времени, заботились о немъ съ такимъ же жаромъ, съ какимъ ныньче полуголодная чернь мадритская, у которой не остается и реала для покупки пищи семейству, бѣжитъ смотрѣть бой быковъ. Ни обязанности, ни слабость здоровья, по могли удержать людей молодыхъ и старыхъ отъ подобнаго зрѣлища. Турниръ, или Passage of Arms, какъ называли его въ то время, назначенъ былъ въ Эшби, въ Графствѣ-Лейстерскомъ. Туда должны были явиться знаменитѣйшіе рыцари передъ лицо принца Іоанна, который, какъ полагали, самъ будетъ предсѣдательствовать въ аренѣ. Это обстоятельство привлекало всеобщее вниманіе, и потому огромныя толпы людей всѣхъ званій спѣшили въ назначенное утро къ мѣсту битвы.

Выбранное для этого мѣсто было истинно-романическое. У опушки лѣса, отстоявшаго на милю отъ города Эшби, разстилался обширный лугъ, покрытый самою восхитительною зеленью и окруженный съ одной стороны лѣсомъ, а съ другой рѣдкими дубами, изъ которыхъ иные были необыкновенной величины. Это поле, какъ-бы нарочно назначенное для воинскихъ упражненій, постепенно склонялось со всѣхъ сторонъ къ ровной площади, которая обнесена была крѣпкимъ палиссадомъ и имѣла около четверти мили въ длину и въ половину менѣе этого въ ширину. Обнесенное мѣсто имѣло форму продолговатаго четыреугольника, углы котораго были значительно скруглены для большаго удобства зрителей. Входы для сражающихся, находившіеся на сѣверной и южной оконечностяхъ арены, затворялись крѣпкими деревянными воротами, довольно-широкими для въѣзда двухъ всадниковъ въ-рядъ. При каждыхъ изъ этихъ воротъ стояло по два герольда, съ шестью трубачами, съ такимъ же числомъ прислужниковъ и сильнымъ отрядомъ воиновъ, для соблюденія порядка и для опредѣленія степени рыцарей, желавшихъ принять участіе въ воинственныхъ играхъ.

Позади южнаго входа, на платформѣ, образованной естественнымъ возвышеніемъ земли, были разбиты пять великолѣпныхъ палатокъ, украшенныхъ вымпелами темнаго и чернаго цвѣта, избраннаго пятью рыцарями вызывающими. Канаты палатокъ были тѣхъ же цвѣтовъ. Предъ каждою палаткою висѣлъ щитъ занимавшаго ее рыцаря, а возлѣ щита стоялъ его оруженосецъ, облеченный въ причудливую одежду сильвана или лѣснаго человѣка, или въ другой какой-нибудь странный нарядъ, сообразный со вкусомъ его господина и тѣмъ характеромъ, который ему было угодно принять на себя во время турнира^[20]. Шатеръ, стоявшій на срединѣ, какъ на почетномъ мѣстѣ, назначался Бріану де-Буа-Гильберу, котораго слава во всѣхъ рыцарскихъ увеселеніяхъ, равно и связь съ рыцарями-распорядителями турнира, заставили принять въ число вызывающихъ и даже доставили ему честь предводителя всѣхъ прочихъ, не смотря на то, что онъ присоединился къ нимъ еще такъ недавно.

По одну сторону его шатра, разбиты были палатки Реджинальда Фрон-де-Бёфа и Филиппа де-Мальвуазена; по другую шатеръ Гюга де-Граимениля, благороднаго сосѣдняго барона, котораго предокъ былъ лордомъ-великимъ-гофмаршаломъ въ Англіи во времена Завоевателя и сына его, Вильгельма-Рыжаго. Ральфъ де-Винонъ, рыцарь ордена Іоанна-Іерусалимскаго, владѣвшій старинными помѣстьями въ мѣстечкѣ, называемомъ Битеръ, близь Эшби де-ла-Зушъ, занималъ пятую палатку. Отъ входа въ арену вела отлогая дорога, въ десять ярдовъ шириною, къ платформѣ, на которой были разбиты палатки. Она, такъ же какъ и площадка передъ шатрами, была обнесена съ обѣихъ сторонъ крѣпкимъ палиссадомъ и охранялась множествомъ воиновъ.

Сѣверная дорога въ арену оканчивалась подобнымъ же входомъ, шириною въ 30 футовъ, въ концѣ котораго находилось обширное огороженное пространство для рыцарей, желающихъ сразиться въ аренѣ съ вызывающими; сзади расположены были шатры съ прохладительными всякаго рода для рыцарей, съ оружейниками, кузнецами и другими прислужниками, готовыми подать пособіе въ случаѣ нужды.

Возлѣ одной части арены устроены были временныя галереи, устланныя коврами и шитыми матеріями и снабженныя подушками для дамъ и дворянства, ожидаемаго на турниръ.

Узкое пространство между этими галереями и циркомъ, назначалось для помѣщенія йоменовъ^[21] и жителей, выходившихъ изъ числа обыкновенной черни: эту часть галереи можно было сравнить съ партеромъ нашихъ театровъ. Простой народъ помѣщался на широкихъ дерновыхъ скамьяхъ, нарочно для того приготовленныхъ, и которыя, при естественномъ возвышеніи земли, давали возможность смотрѣть черезъ галерею и хорошо видѣть циркъ. Не смотря на это удобство, множество народа взабралось на вѣтви деревъ вокругъ луга; даже колокольня сельской церкви, находившейся въ нѣкоторомъ разстояніи, была покрыта зрителями.

Остается замѣтить, для полнаго понятія объ устройствѣ цирка, что часть галереи въ самой срединѣ восточной стороны арены, и, слѣдовательно, совершенно — противъ того мѣста, гдѣ должна была произойдти сшибка сражающихся, возвышалось надъ всѣми другими нѣчто въ родѣ трона и балдахина, богато-украшенныхъ королевскимъ гербомъ. Оруженосцы, пажи и тѣлохранители въ богатыхъ ливреяхъ окружали это почетное мѣсто, предназначенное для принца Іоанна и его свиты. Противъ королевской галереи находилась другая столь же высокая, съ западной стороны цирка, и была украшена если не такъ великолѣпно, какъ предназначенная для принца, то по-крайней-мѣрѣ съ большимъ блескомъ. Толпа пажей и дѣвицъ, самыхъ красивыхъ, какихъ только можно было выбрать, въ блестящихъ фантастическихъ одеждахъ зеленаго и розоваго цвѣта, окружали тронъ, украшенный тѣми же цвѣтами. Между вымпелами и флагами съ изображеніемъ сердецъ раненныхъ, сердецъ пылающихъ, сердецъ окровавленныхъ, луковъ и колчановъ, и всѣхъ истертыхъ эмблемъ торжества Купидона, надпись на щитѣ говорила зрителямъ, что это почетное мѣсто предназначалось для La Reyne de la Beaidlé et des Amours. Ho кому суждено было представлять царицу красоты и любви при этомъ случаѣ, еще никто не могъ отгадать.

Между-тѣмъ, зрители всѣхъ состояній торопились занять мѣста, сообразныя съ своимъ званіемъ, причемъ не обошлось безъ ссоръ касательно распредѣленія мѣстъ по достоинству. Ссоры людей низшаго разряда были рѣшены военною стражею безъ дальнихъ околичностей: рукояти алебардъ и эфесы мечей здѣсь были главнѣйшими доказательствами для людей слишкомъ-разборчивыхъ. Но споры людей болѣе-значительныхъ разбирались герольдами, или двумя маршалами турнира, Вильямомъ де-Уивиломъ и Стефеномъ Мартивалемъ; вооруженные съ головы до ногъ, они разъѣзжали взадъ-и-впередъ по аренѣ и поддерживали порядокъ между зрителями.

Мало-по-малу, галереи наполнились рыцарями и баронами въ мирной одеждѣ; ихъ длинныя и разноцвѣтныя мантіи составляли рѣзкую противоположность съ болѣе-блестящими и щеголеватыми нарядами дамъ, которыя еще въ большемъ числѣ, чѣмъ мужчины, спѣшили быть свидѣтельницами увеселенія, можетъ-быть слишкомъ-кроваваго и страшнаго для ихъ пола. Низшее и внутреннее пространства тотчасъ наполнились йоменами, мѣщанами, также тѣмъ разрядомъ дворянства, которому скромность, бѣдность или сомнительное происхожденіе не дозволяли домогаться высшаго мѣста. Между ими-то и происходили самыя частыя ссоры.

— Невѣрная собака! говорилъ какой-то старикъ, котораго вытертая тюника обнаруживала бѣдность, а мечъ, кинжалъ и золотая цѣпь — притязаніе на дворянство: — проклятый волченокъ! какъ ты смѣешь толкать христіанина и норманскаго дворянина, происходящаго отъ крови Мондидье?

Это грубое привѣтствіе обращено было не къ кому иному, какъ къ нашему знакомцу Исааку, который богато, даже великолѣпно одѣтый въ плащъ, украшенный кружевами и подбитый мѣхомъ, старался занять мѣсто въ переднемъ ряду подъ галереею для своей дочери, прекрасной Ревекки. Она присоединилась къ отцу своему въ Эшби, и теперь, прижавшись къ рукѣ его, не мало была испугана народнымъ неудовольствіемъ, сдѣлавшимся общимъ при такомъ намѣреніи Еврея. Но Исаакъ, котораго мы видѣли довольно-робкимъ въ другихъ случаяхъ, теперь видѣлъ, что здѣсь ему нечего бояться. Не въ общественныхъ мѣстахъ, не тамъ, гдѣ собирались ему равные, онъ долженъ былъ опасаться обиды со стороны какого-нибудь корыстолюбиваго и злонамѣреннаго барона: въ такихъ собраніяхъ Жиды были подъ покровительствомъ общаго закона; а еслибъ и этого было недостаточно, то всегда среди дворянства отъискивался какой-нибудь баронъ, который изъ собственныхъ видовъ готовъ былъ оказать имъ покровительство. Въ настоящемъ случаѣ, Исаакъ еще болѣе имѣлъ самоувѣренности, зная, что принцъ Іоаннъ въ это самое время велъ переговоры съ йоркскими жидами о займѣ огромной суммы денегъ подъ залогъ нѣкоторыхъ драгоцѣнностей и земель. Нашъ пріятель принималъ въ этомъ дѣлѣ весьма-значительное участіе и очень-хорошо зналъ, что сильное желаніе принца привести это дѣло къ концу теперь навѣрное доставитъ ему покровительство въ трудномъ положеніи, въ которомъ онъ находился.

Ободренный этими соображеніями, Еврей продолжалъ продираться сквозь толпу и толкалъ Норманца-христіанина, не обращая вниманія на его происхожденіе, санъ и религію. Жалобы старика возбудили, однакожь, негодованіе въ окружающихъ. Одинъ изъ нихъ, высокій, плечистый йоменъ, въ платьѣ изъ зеленаго линкольнскаго сукна, съ дюжиною заткнутыхъ за поясъ стрѣлъ, съ перевязью и серебряною пряжкою, и съ лукомъ въ шесть футовъ длиною, проворно обернулся назадъ и съ гнѣвомъ, отъ котораго загорѣвшее лицо его сдѣлалось еще мрачнѣе, посовѣтовалъ Жиду вспомнить, что только богатство, нажитое имъ высасываніемъ крови изъ несчастныхъ жертвъ, надуло его подобно пауку, который въ углу своемъ не замѣтенъ, по можетъ быть раздавленъ тотчасъ, какъ выползетъ на свѣтъ. Этотъ намекъ, сказанный на языкѣ англо-норманскомъ твердымъ голосомъ раздраженнаго человѣка, заставилъ Жида отступить назадъ. Онъ, безъ-сомнѣнія, совсѣмъ бы удалился отъ сосѣда столь опаснаго, если бъ въ эту минуту вниманіе каждаго не было привлечено внезапнымъ появленіемъ принца Іоанна, который въѣхалъ въ арену въ сопровожденіи многочисленной и блестящей свиты, состоявшей изъ лицъ частію свѣтскихъ, частію духовныхъ; одежда послѣднихъ была столько же нарядна, лица столько же веселы, какъ и наружность и нарядъ ихъ товарищей. Между посѣтителями находился пріоръ изъ Жорво въ самомъ щегольскомъ убранствѣ, какое когда-либо видано было на духовной особѣ. Мѣхъ и золото щедро разсыпалось по его одеждѣ; а носки его сапоговъ, перещеголявъ нелѣпую моду того времени, загибались такъ высоко, что задѣвали не только за колѣни, но даже за поясъ, и тѣмъ совершенно препятствовали пріору ставить ногу въ стремя. Это неудобство, однакожь, было ничтожно для щеголеватаго аббата, который, можетъ быть, радовался представившемуся случаю показать во всей полнотѣ свое наѣздническое искусство предъ такимъ множествомъ зрителей, особенно передъ прекраснымъ поломъ; употребленіе же стременъ предоставлялъ онъ наѣзднику болѣе-трусливому. Остальная часть свиты Іоанновой состояла изъ любимыхъ предводителей его наемныхъ войскъ, нѣсколькихъ хищныхъ бароновъ, развратныхъ придворныхъ и многихъ рыцарей-храма и Іоанна-Іерусалимскаго.

Здѣсь можно замѣтить, что рыцари означенныхъ двухъ орденовъ считались непріятелями короля Ричарда, потому-что приняли сторону Филиппа, короля Французскаго, во время безконечныхъ ссоръ, происходившихъ въ Палестинѣ между этимъ монархомъ и Львинымъ-Сердцемъ, королемъ Англіи. Слѣдствіемъ этого несогласія было то, что неоднократныя побѣды Ричарда остались безполезными, его романическое предпріятіе овладѣть Іерусалимомъ не удалось, и плодъ всей пріобрѣтенной имъ славы ограничился только заключеніемъ ненадежнаго перемирія съ султаномъ Саладиномъ. Въ видахъ той же политики, съ которою дѣйствовали ихъ братія во святой Землѣ, тампліеры и госпиталиты въ Англіи и Нормандіи присоединились къ партіи принца Іоанна, и не имѣли причинъ желать ни возвращенія Ричарда въ Англію, ни восшествія на престолъ законнаго его наслѣдника, Артёра. Совсѣмъ по другой причинѣ принцъ Іоаннъ презиралъ и ненавидѣлъ немногія оставшіяся въ Англіи саксонскія фамиліи: онъ не упускалъ ни одного случая къ ихъ униженію и нанесенію имъ обиды, потому-что зналъ, какое они питаютъ нерасположеніе къ нему и его замысламъ; чувство это раздѣляла съ ними большая часть англійскихъ подданныхъ, страшившихся еще большаго ограниченія своихъ правъ и свободы отъ монарха съ такими деспотическими наклонностями, какъ принцъ Іоаннъ.

Сопровождаемый этою щегольскою свитою, въ блестящей одеждѣ алаго цвѣта, вышитой золотомъ, съ соколомъ на рукѣ, съ головой покрытою богатой мѣховою шапочкой, украшенной рядами драгоцѣнныхъ каменьевъ, изъ-подъ которой низпадали на плечи длинные курчавые волосы, принцъ Іоаннъ на сѣромъ горячемъ конѣ галопировалъ по аренѣ, во главѣ своей веселой свиты, громко смѣясь разговаривалъ съ приближенными и обозрѣвалъ съ смѣлостію вѣнценоснаго критика красавицъ, украшавшихъ высокія галереи.

Даже тѣ, которые въ физіономіи принца замѣчали только развратную наглость, соединенную съ крайнимъ высокомѣріемъ и совершеннымъ равнодушіемъ къ страданію ближняго, не могли отказать его лицу въ той красотѣ, которая принадлежитъ открытымъ физіономіямъ. Черты его, счастливо-образованныя природою и подчиненные обыкновеннымъ правиламъ вѣжливости, были совсѣмъ тѣмъ столько свободны и простодушны, что онѣ какъ-бы отказывались скрывать природныя наклонности души его. Такое выраженіе часто принимается за мужественное чистосердечіе, хотя, въ-самомъ-дѣлѣ, оно происходитъ отъ безпредѣльнаго равнодушія дерзкаго человѣка, увѣреннаго въ знатности своего рода, въ богатствѣ или другой какой-нибудь выгодѣ, совершенно несвязанной съ личнымъ его достоинствомъ. Для тѣхъ, которые не вникаютъ такъ глубоко, — а число подобныхъ людей относилось какъ сто къ одному, — великолѣпіе rheno (т. е. мѣховаго палатина) принца Іоанна, богатство его одежды, подбитой самыми дорогими соболями, его сафьянные сапоги и золотыя шпоры, вмѣстѣ съ ловкостію, съ которою онъ управлялъ конемъ своимъ, были достаточными причинами для возбужденія при видѣ его оглушительныхъ рукоплесканій.

Во время веселаго поѣзда по аренѣ, вниманіе принца Іоанна привлечено было еще-пепрскратившимся волненіемъ, которое возбуждено было честолюбивымъ движеніемъ Исаака, усилившагося занять высшее мѣсто. Проницательный взоръ принца Іоанна тотчасъ узналъ Жида, но еще съ большимъ удовольствіемъ былъ привлеченъ прекрасною дочерью Сіона, которая, устрашенная тревогою, крѣпко прижалась къ рукѣ престарѣлаго отца своего.

Въ-самомъ-дѣлѣ, Ревекка, даже въ глазахъ столь взыскательнаго знатока, какъ Іоаннъ, могла быть сравнена съ самыми гордыми красавицами Англіи. Всѣ части ея тѣла были необыкновенно-пропорціональны и еще съ большею прелестію обозначались особеннымъ восточнымъ нарядомъ, который носила она по обычаю женщинъ своего народа. Желтая шелковая чалма прекрасно гармонировала со смуглымъ лицомъ ея. Огонь ея глазъ, гордое очертаніе бровей, прекрасный орлиный носъ, зубы бѣлые, какъ перлы, и роскошь черныхъ кудрей, маленькими завитками низпадавшихъ на прекрасную грудь, шею и на симмару, сдѣланную изъ богатѣйшаго персидскаго шелка, вышитую по алому полю какъ-будто живыми цвѣтами, — все это составляло такое соединеніе прелестей, что Ревекка нисколько не уступала прекраснѣйшимъ дѣвицамъ се окружавшимъ. Правда, изъ числа золотыхъ, унизанныхъ жемчугомъ пряжекъ, застегивавшихъ грудь Ревекки отъ шеи до пояса, три самыя верхнія были разстегнуты по причинѣ жара, что еще болѣе увеличивало красоту ея; алмазное ожерелье и серьги чрезвычайно-высокой цѣны сдѣлались отъ-того также болѣе-замѣтными. Страусовое перо, прикрѣпленное къ чалмѣ пряжкою съ брильянтами, было другимъ отличіемъ прекрасной Еврейки, которую съ завистію пересуживали гордыя дамы, сидѣвшія вверху, но втайнѣ завидовавшія ея красотѣ и богатству.

— Клянусь лысою головою Авраама! сказалъ принцъ Іоаннъ: — эта Жидовка навѣрное была образцомъ той совершенной красавицы, которой прелести довели до безумія самаго мудраго изъ царей земныхъ. Что скажешь на это, пріоръ Эймеръ? Клянусь храмомъ этого мудраго царя, который не могъ завоевать нашъ болѣе-мудрый братъ Ричардъ, это сущая невѣста Пѣсни Пѣсней!

— Роза шаройская и лилія долины! отвѣчалъ пріоръ нѣсколько-гнусливымъ голосомъ: — но, ваше высочество, не забудьте, что она все-таки Жидовка.

— Да, прибавилъ принцъ Іоаннъ, не обращая вниманія на его слова: — да вотъ и мой маммонъ нечестивый — маркизъ марокъ, баронъ византійскихъ червонцевъ: онъ споритъ о мѣстѣ съ собаками, у которыхъ нѣтъ ни пенни, а въ карманахъ истертыхъ платьевъ нѣтъ ни креста, чтобъ отогнать отъ себя дьявола. Клянусь тѣломъ Св. Марка! мой князь заемныхъ писемъ съ прекрасною своею дочерью будетъ имѣть мѣсто въ галереѣ! Кто она, Исаакъ? Жена что ли, или дочь твоя, эта восточная гурія, которую ты держишь подъ-руку, какъ-будто ящикъ съ своей казною?

— Это дочь моя Ревекка, если угодно вашему высочеству, отвѣчалъ Авраамъ съ низкимъ поклономъ, нисколько не смутившись отъ привѣтствія Іоаннова, въ которомъ столько же было насмѣшки, сколько учтивости.

— Тѣмъ лучше для тебя, сказалъ Іоаннъ съ громкимъ смѣхомъ, къ которому не замедлили присоединиться и его веселые спутники. — Но дочь или жена, она будетъ уважена сообразно съ своею красотою и твоими заслугами. Кто сидитъ тамъ вверху? продолжалъ онъ, устремивъ глаза въ галерею. — А! саксонскіе грубіаны, растянувшіеся во весь лѣнивый ростъ свой! Долой ихъ! пусть потѣснятся и дадутъ мѣсто моему царю ростовщиковъ и его прекрасной дочери. Я хочу научить болвановъ, чтобъ они умѣли дѣлиться высшими мѣстами синагоги съ тѣми, которымъ принадлежитъ синагога.

Занимавшіе галерею, къ которымъ были устремлены эти обидныя и неучтивыя рѣчи, были: семейство Седрика-Саксонца и его друга и родственника Адельстана-Конингсборгскаго, того лица, которое, по происхожденію своему отъ послѣднихъ англосаксонскихъ монарховъ, пользовалось глубочайшимъ уваженіемъ между Саксонцами Сѣверной-Ангжи. Но съ кровью этого древняго племени королей, въ Адельстана перешли и многія изъ ихъ слабостей. Онъ былъ пріятенъ лицомъ, тученъ и крѣпокъ тѣломъ, еще во цвѣтѣ лѣтъ; но выраженіе лица его было безжизненно, глаза тусклы, лобъ нахмуренъ, всѣ движенія недѣятельны и лѣнивы, и характеръ такъ нерѣшителенъ, что названіе одного изъ его предковъ перешло и къ нему: его почти всюду называли „Адельстаномъ-Мѣшкотнымъ“. Друзья его, — а число ихъ такъ же, какъ у Седрика, горячо ему преданнаго, было немало, — утверждали, что этотъ мѣшкотный характеръ происходилъ не отъ недостатка храбрости, а единственно отъ недостатка рѣшительности; другіе утверждали, что его наслѣдственный порокъ — пьянство — помрачилъ всѣ его способности, и безъ того не слишкомъ-быстрыя, и что страдательная храбрость и слабое добродушіе, еще остававшіяся въ немъ, были только остатками его характера, который могъ бы заслуживать похвалу, еслибъ всѣ сколько-нибудь цѣнныя его свойства не уничтожились жизнію, совершенно-преданною чувственности.

Къ этому то лицу обращено было приказаніе принца дать мѣсто Исааку и Ревеккѣ. Адельстанъ, совершенно потерявшійся отъ приказанія, которое, по чувствамъ и правамъ того времени, было величайшею обидою, не желая повиноваться и не рѣшившись еще, какъ ему противиться, противопоставилъ одну только vis inertias волѣ Іоанна, и не дѣлая никакого движенія, открылъ свои большіе сѣрые глаза и устремилъ ихъ на принца съ удивленіемъ, имѣвшимъ въ себѣ что-то очень-смѣшное. Но нетерпѣливый Іоаннъ смотрѣлъ на это съ другой стороны.

— Саксонскій свинопасъ или спитъ, или не понимаетъ меня… Кольни его копьемъ, де-Браси, сказалъ онъ ѣхавшему за нимъ рыцарю, начальнику отряда вольныхъ товарищей, или кондотьери, т. е. наемныхъ воиновъ, непринадлежавишхъ ни къ какой націи, но на-время пристававшихъ ко всякому монарху, который платилъ имъ. Это произвело ропотъ даже между свитою принца Іоанна; но де-Браси, котораго ремесло избавляло отъ всякихъ недоумѣній, протянулъ свое длинное копье чрезъ все пространство, отдѣлявшее галерею отъ арены, и исполнилъ бы приказаніе принца прежде, чѣмъ Адельстанъ-Мѣшкотный собрался бы _Съ духомъ, чтобъ посторониться отъ оружія, еслибъ Седрикъ, столько же быстрый, сколько товарищъ его былъ мѣшкотенъ, не обнажилъ съ быстротою молніи короткаго меча своего и однимъ ударомъ не отсѣкъ копейнаго острія. Принцъ вспыхнулъ отъ гнѣва. Онъ произнесъ одно изъ самыхъ сильныхъ ругательствъ, и готовъ уже былъ произнесть не менѣе сильную угрозу, какъ былъ отклоненъ отъ этого намѣренія отчасти своею свитою, которая, собравшись вокругъ него, умоляла его успокоиться, отчасти же и общимъ восклицаніемъ толпы, громко рукоплескавшей смѣлому поступку Седрика. Принцъ смотрѣлъ во всѣ стороны съ негодованіемъ, какъ-будто-бы стараясь выбрать жертву менѣе-опасную, и встрѣтилъ твердый взоръ того же самого йомена, котораго мы уже замѣтили, и который продолжалъ рукоплескать, не смотря на грозный, обращенный на него взоръ принца, спросившаго о причинѣ такихъ восклицаній.

— Я всегда кричу браво! когда вижу искусный ударъ или лихаго стрѣлка, отвѣчалъ йоменъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? сказалъ принцъ: — стало-быть, и ты всегда попадаешь въ цѣль?

— Надѣюсь, что не дамъ промаха въ надлежащую цѣль и въ надлежащимъ разстояніи, отвѣчалъ стрѣлокъ.

— Въ цѣль Уата Тирреля на сто ярдовъ, сказалъ голосъ сзади, но чей — не могли дознаться. Этотъ намекъ на судьбу Вильгельма-Рыжаго, прадѣда принца Іоанна, въ одно время раздражилъ и испугалъ его. Онъ ограничился, однакожь, приказаніемъ, даннымъ военной стражѣ, не упускать изъ виду хвастливаго стрѣлка.

— Клянусь св. Гризельдою, прибавилъ онъ: — мы испытаемъ искусство того, кто такъ охотно присоединяетъ голосъ свой къ успѣху другихъ!

— Я не боюсь испытаній, отвѣчалъ йоменъ съ совершеннымъ равнодушіемъ.

— Что касается до васъ, саксонскіе болваны, продолжалъ взбѣшенный принцъ: — встаньте! Клянусь свѣтомъ неба: Жидъ, какъ сказалъ я, будетъ сидѣть между вами!

— Ни подъ какимъ видомъ, ваше высочество! Намъ, Евреямъ, неприлично сидѣть съ сильными земли, сказалъ Жидъ, котораго честолюбіе хотя и завело въ ссору о мѣстѣ съ промотавшимся и обѣднѣвшимъ потомкомъ Мондидье, однакожь отнюдь не понуждало вступить въ распрю съ богатыми Саксонцами.

— Всходи, невѣрная собака, когда я приказываю! сказалъ принцъ Іоаннъ: — или я велю содрать съ тебя смуглую шкуру и выдѣлать изъ нея конскую сбрую.

Послѣ этого, Исаакъ началъ взбираться по узкимъ ступенямъ въ галерею.

— Посмотрю я, кто осмѣлится остановить его! сказалъ принцъ, устремивъ глаза на Седрика, котораго положеніе показывало намѣреніе сбросить Еврея внизъ.

Развязку этой катастрофы предупредилъ шутъ Уамба, который, прыгнувъ между своимъ господиномъ и Исаакомъ, вскричалъ въ отвѣтъ на слова принца: — А вотъ я осмѣлюсь! — и уставилъ въ бороду Еврея щитъ изъ окорока, который вытащилъ изъ-подъ плаща, и который, безъ сомнѣнія, былъ припасенъ имъ для удовлетворенія аппетита въ случаѣ, еслибъ турниръ былъ очень-продолжителенъ. Видя мясо, проклятое для его племени, передъ самымъ носомъ, и деревянный мечъ, которымъ вертѣлъ шутъ въ то же время, Еврей отступилъ, оступился и покатился по ступенькамъ; это было прекрасною шуткою для зрителей, поднявшихъ громкій хохотъ, къ которому присоединился принцъ, забывшій гнѣвъ свой, а за нимъ и вся свита.

— Выдай мнѣ награду, братъ принцъ! сказалъ Уамба: — я побѣдилъ своего врага въ славномъ бою мечомъ и щитомъ, прибавилъ онъ, потрясая въ одной рукѣ окорокъ, а въ другой деревянный мечъ.

— Кто и откуда ты, благородный витязь? спросилъ принцъ, продолжая смѣяться.

— Дуракъ по праву рожденія, отвѣчалъ шутъ. — Я Уамба, сынъ Уитлссса, внукъ Уитербрена, правнукъ одного альдермэна.

— Очистите же мѣсто Жиду внизу впереди низшей галереи. Законы геральдики не позволяютъ сажать побѣжденныхъ рядомъ съ побѣдителями, сказалъ принцъ Іоаннъ, который, можетъ-быть, радъ былъ, что нашелъ предлогъ отказаться отъ своего прежняго приказанія.

— Худо, если рабъ сядетъ подлѣ дурака, сказалъ шутъ: — а еще хуже, если Жидъ помѣстится возлѣ свинины.

— Спасибо, пріятель! закричалъ ему принцъ Іоаннъ: — ты разсмѣшилъ меня… Послушай, Исаакъ, дай-ка мнѣ горсть бизановъ.

Пока Жидъ, изумленный требованіемъ, боясь отказать и не желая исполнить, шарилъ въ мѣховомъ мѣшкѣ, висѣвшемъ у него съ боку на поясѣ, и, можетъ-быть, намѣревался сосчитать, сколько червонцевъ можетъ помѣститься въ горсти, принцъ нагнулся съ лошади и рѣшилъ недоумѣніе Исаака, сорвавъ мѣшокъ его съ пояса, и швырнувъ пару золотыхъ монетъ Уамбѣ, потомъ продолжалъ свой галопъ вокругъ поприща, — и всѣ смѣялись надъ Жидомъ, а принца осыпали такими рукоплесканіями, какъ-будто-бы онъ сдѣлалъ честное и благородное дѣло.

ГЛАВА VIII.

	At this the challenger with fierce defy His trumpet sounds; the challenged makes reply: With clangour rings the field, resounds the vaulted sky. Their visors closed, their lances in the rest, Or at the helmet pointed or the crest, They vanish from tho barrier, speed the race, And spurring see decrease the middle space. Palamon and Arcita.
	Вызывающій гордо и смѣло трубитъ въ трубу; вызванный отвѣчаетъ ему тѣмъ же; звуки пронеслись по полю, эхо отдалось въ небесномъ сводѣ. Забрало опущено, копье въ рукѣ, — оно направлено въ шлемъ или въ грудь; они помчались отъ ограды, летятъ, и пространство исчезаетъ за ними. "Палемонъ и Арсита."

Въ срединѣ арены, принцъ Іоаннъ вдругъ остановился и, обратясь къ пріору Эймеру, замѣтилъ, что главнѣйшая обязанность этого дня ими забыта.

— Клянусь Богородицею! сказалъ онъ: — мы еще не позаботились, сэръ пріоръ, кого назвать царицею любви и красоты, которая бѣлою рукою раздавала бы пальмы побѣдителямъ. Что до меня, я свободенъ въ своихъ мнѣніяхъ и ничего не вижу неприличнаго, если мои выборъ падетъ на черноокую Ревекку.

— Святая Дѣва! вскричалъ пріоръ, съ ужасомъ поднявъ глаза къ небу: — выбрать Жидовку! Мы заслужили бы, чтобъ за это насъ побили камнями посреди арены, а я еще по такъ старъ, чтобъ быть мученикомъ. Притомъ, клянусь святымъ моимъ патрономъ, она не такъ хороша, какъ прелестная Саксонка Роуэна.

— Саксонка, или Жидовка! отвѣчалъ принцъ: — собака, или свинья — для меня все равно! Хочу избрать Ревекку, хотя бы только для того, чтобъ взбѣсить Саксонцевъ.

Ропотъ пробѣжалъ даже между его приближенными,

— Этимъ шутить не надо, государь, сказалъ де-Браси: — ни одинъ рыцарь не подыметъ копья, если будетъ сдѣланъ такой оскорбительный выборъ.

— Вы хотите оскорбить всѣхъ только для того, чтобъ поставить на своемъ, сказалъ Вольдемаръ Фитцурзъ, одинъ изъ самыхъ старыхъ и важнѣйшихъ спутниковъ принца Іоанна: — и если ваше высочество рѣшитесь на это, вы только повредите своимъ намѣреніямъ.

— Баронъ! отвѣчалъ принцъ, удерживая гордаго копя своего: — я допустилъ васъ къ себѣ за тѣмъ, чтобъ вы слѣдовали за мною, а не за тѣмъ, чтобъ зависѣть отъ вашего совѣта.

— Тѣ, которые слѣдуютъ за вами по путямъ, избраннымъ вашимъ высочествомъ, отвѣчалъ Фитцурзъ, понизивъ голосъ: — получаютъ право совѣтниковъ; здѣсь идетъ дѣло о ихъ жизни и чести столько же, сколько и о вашей.

Изъ тона, которымъ это было сказано, Іоаннъ увидѣлъ необходимость уступить. — Я пошутилъ, сказалъ онъ: — а вы и напустились на меня, какъ змѣи! Выбирайте же кого хотите, во имя самого дьявола, и утѣшьтесь!

— Нѣтъ, нѣтъ! сказалъ де-Браси: — пусть тронъ царицы останется незанятымъ, пока побѣдитель не назоветъ ея и не выберетъ дѣвицы для занятія почетнаго мѣста. Это придастъ новую прелесть его торжеству и научитъ красавицъ цѣнить любовь храбрыхъ рыцарей, которые возводятъ ихъ на такую степень отличія.

— Если Бріанъ де-Буа-Гильберъ останется побѣдителемъ, сказалъ пріоръ: — я готовъ прозакладывать свои четки, что отгадаю, кто будетъ избранъ царицею любви и красоты.

— Буа-Гильберъ надеждый рыцарь, отвѣчалъ де-Браси: — но здѣсь вокругъ арены много и другихъ, которые не откажутся схватиться съ нимъ.

— Молчите, господа! сказалъ Вальдемаръ: — время принцу занять свое мѣсто; рыцари и зрители теряютъ терпѣніе, время приближается, и теперь самая благопріятная минута начать увеселенія.

Принцъ Іоаннъ, хотя еще не былъ монархомъ, однако уже видѣлъ въ Вальдемарѣ Фитцурзѣ всѣ невыгоды имѣть любимца-министра, который, служа своему государю, всегда готовъ поступать такъ, какъ ему-самому угодно. Принцъ, однакожь, уступилъ представленію, хотя его характеръ былъ изъ числа тѣхъ, которые упорствуютъ въ самыхъ бездѣлицахъ. Занявъ тронъ свой и будучи окруженъ свитою, онъ далъ знакъ герольдамъ объявить законы турнира, которые вкратцѣ состояли въ слѣдующемъ:

Во-первыхъ, пять вызывающихъ рыцарей должны биться съ каждымъ, кто изъявитъ желаніе.

Во-вторыхъ, каждый рыцарь, желающій сражаться, можетъ по волѣ избрать себѣ противника изъ числа вызывающихъ, прикосновеніемъ къ щиту его. Если онъ коснется древкомъ копья, то испытаніе искусства должно совершаться карусельнымъ оружіемъ, т. е. копьями, на концѣ которыхъ насажена круглая широкая дощечка, такъ-что никакой опасности не могло произойдти, исключая паденія коня и всадника. Если ударъ наносится въ щитъ остріемъ копья, то сраженіе должно происходить à outrance, т. е. острымъ оружіемъ, какъ въ настоящей битвѣ.

Въ-третьихъ, если присутствующіе рыцари исполнятъ свои обязанности, т. е. если каждый изъ нихъ переломить пять копій, то принцъ имѣетъ право провозгласить побѣдителя въ первый день турнира, и этотъ побѣдитель получаетъ въ награду отличнаго коня необыкновенной красоты и силы, и въ добавокъ къ этой наградѣ самъ рыцарь получаетъ право наименовать царицу красоты и любви, которая въ слѣдующій день будетъ раздавать награды побѣдителямъ.

Въ-четвертыхъ, объявлялось, что на второй день будетъ общій турниръ, въ которомъ всѣ присутствующіе рыцари, желающіе получить награду, могутъ принять участіе, и, раздѣлившись на двѣ равныя части, сражаться до-тѣхъ-поръ, пока принцъ Іоаннъ не подастъ знака прекратить битву. Тогда избранная царица красоты и любви увѣнчаетъ рыцаря, котораго принцъ провозгласитъ побѣдителемъ въ этотъ второй день, и возложитъ на него вѣнецъ изъ золотой пластинки, выбитой наподобіе лавроваго вѣнка. На второй день, рыцарскія увеселенія кончаются; но въ слѣдующій за тѣмъ день назначаются стрѣльба изъ лука, бой быковъ и другія народныя увеселенія. Этимъ способомъ принцъ Іоаннъ старался положить основаніе своей народности, которую онъ безпрестанно ослаблялъ самыми неблагоразумными поступками, оскорбляя чувства и предразсудки народа.

Арена представляла теперь великолѣпное зрѣлище. Верхнія галереи были наполнены всѣмъ, что только было благороднаго, богатаго и прекраснаго въ сѣверныхъ и среднихъ провинціяхъ Англіи. Разнообразіе одежды сановитыхъ зрителей представляло пріятную и великолѣпную картину, тогда-какъ внутреннее и нижнее пространства, наполненныя богатыми горожанами и йоменами веселой (т. е. древней) Англіи, въ костюмахъ болѣе-простыхъ, составляли темную кайму около этого блистательнаго круга, возвышая и дѣлая рельефнѣе его блескъ и великолѣпіе.

Герольды окончили свое провозглашеніе обычнымъ возгласомъ: „Щедрость, щедрость, храбрые рыцари!“ И дождь золотыхъ и серебряныхъ монетъ полился на нихъ съ галерей, потому-что высшимъ долгомъ рыцарства почиталось оказывать щедрость къ тѣмъ, которыхъ тотъ вѣкъ считалъ въ одно время и распорядителями и историками подвиговъ чести. На щедрость зрителей герольды отвѣчали обычными криками: „Любовь прекраснымъ! смерть противникамъ! честь великодушнымъ! слава храбрымъ!“ Къ этому болѣе-бѣдные зрители также присоединили свои восклицанія, а многочисленные трубачи огласили воздухъ воинскими инструментами. Какъ-скоро эти звуки умолкли, герольды удалились изъ арены въ великолѣпномъ и блестящемъ порядкѣ, и на поприщѣ не осталось никого, кромѣ маршаловъ турнира, которые, вооруженные съ головы до ногъ, въ противоположныхъ концахъ арены сидѣли на коняхъ своихъ неподвижно, какъ статуи. Въ то же время, какъ ни была обширна огороженная площадка у сѣверной оконечности цирка, она вдругъ почти наполнилась толпами рыцарей, желавшихъ испытать свою силу съ вызывающими. Съ галереи представляла она видъ моря волнующихся перьевъ, перемѣшанныхъ съ блестящими шлемами и высокими копьями, на концѣ которыхъ у многихъ были прикрѣплены небольшіе, шириною въ четверть, Флюгера, волновавшіеся на вѣтрѣ, вмѣстѣ съ безпрерывными движеніями перьевъ, и придававшіе еще большую живость зрѣлищу.

Наконецъ, барьеръ былъ приподнятъ, и пять рыцарей, избранные по жребію, медленно выѣхали на арену: одинъ изъ нихъ ѣхалъ впереди, другіе четверо слѣдовали за нимъ по два въ рядъ. Всѣ были въ великолѣпномъ вооруженіи. Мой саксонскій лѣтописецъ (Уардоръ) подробно описываетъ ихъ девизы, цвѣта и шитье конской сбруи. Безполезно входить здѣсь въ эти подробности. Приведемъ стихи современнаго поэта, который, къ сожалѣнію, написалъ слишкомъ-мало;

The knights are dust

And their good swords arc rust,

Their souls are with the saints, we trust.

(„Рыцари обратились въ прахъ, добрые мечи ихъ съѣла ржа; души ихъ, надѣемся мы, во святыхъ почиваютъ“)^[22].

Время свергло ихъ щиты и гербы со стѣнъ ихъ замковъ. Самые замки превратились въ разсѣявшіяся развалины и зеленые курганы… едва примѣтно мѣсто, гдѣ они находились… даже многія поколѣнія исчезли съ-тѣхъ-поръ и забыты въ той сторонѣ, гдѣ они существовали со всею славою феодальныхъ властителей и бароновъ. Послѣ этого, какая нужда читателю знать ихъ имена, или преходящіе символы ихъ воинскаго сана?

Однакожь, рыцари, нисколько не помышляя о забвеніи, грозившемъ покрыть имена ихъ и подвиги, въѣзжали на арену, сдерживая горячихъ коней и заставляя ихъ идти впередъ тихо, хотя въ то же время старались показать ихъ выѣздку и свою ловкость наѣздническую. Съ появленіемъ всадниковъ, звукъ дикой восточной музыки раздался изъ-за рыцарскихъ шатровъ, гдѣ скрывались трубачи. Это восточное обыкновеніе было принесено изъ Святой-Земли; смѣшанный звукъ литавръ и колоколовъ, казалось, привѣтствовалъ и вызывалъ на бой рыцарей, приближавшихся къ платформѣ, гдѣ были поставлены шатры. Здѣсь, отдѣлившись другъ отъ друга, каждый тихо древкомъ копья ударилъ по щиту противника, съ которымъ хотѣлъ сразиться. Большая часть зрителей изъ низшаго разряда, многіе изъ высшаго и даже — какъ говорятъ — нѣкоторыя изъ дамъ, досадовали на рыцарей за ихъ намѣреніе биться карусельнымъ оружіемъ. Тотъ же классъ людей, который въ наше время осыпаетъ самыми громкими рукоплесканіями отчаянныя трагедіи, тогда тѣмъ большее принималъ участіе въ турнирныхъ сраженіяхъ, чѣмъ большей опасности подвергались дѣйствующія лица.

Изъявивъ свое миролюбивое намѣреніе, принимающіе вызовъ рыцари удалились къ концу арены, гдѣ выстроились въ линію; между-тѣмъ, вызывающіе, выступивъ изъ шатровъ своихъ, вскочили на коней, и, предводительствуемые Бріаномъ де-Буа-Гильберомъ, спустились съ платформы, и каждый поспѣшилъ вступить въ бой съ рыцаремъ, ударившимъ въ его щитъ.

При звукѣ трубъ и литавръ, во весь опоръ бросились они другъ на друга, и таково было превосходство силы и необыкновенное счастіе вызывающихъ, что противники Буа-Гильбера, Мальвуазена и Фрон-де-Бёфа, брошенные съ коней, покатились по землѣ; соперникъ же Гранменилля, вмѣсто того, чтобъ направить остріе копья въ гребень или щитъ своего непріятеля, такъ уклонился отъ прямаго пути, что раздробили» свое оружіе о латы противника, — а это считалось постыднѣе, нежели быть сброшеннымъ съ коня, потому-что послѣднее могло произойдти отъ случая, тогда-какъ первое показывало неловкость и неумѣнье управлять конемъ и оружіемъ. Только пятый рыцарь поддержалъ честь своей стороны: раздробивъ копья, онъ и его противникъ, рыцарь Іоанна-Іерусалимскаго, со славою разошлись, не одержавъ верха другъ надъ другомъ.

Крики толпы, восклицанія герольдовъ и звуки трубъ возвѣстила торжество побѣдителей и пораженіе побѣжденныхъ. Первые возвратились въ свои шатры, а послѣдніе, собравшись какъ могли, удалились со стыдомъ и досадою для переговоровъ о выручкѣ коней и оружія, которые, по законамъ турнира, должны были принадлежать побѣдителямъ. Одинъ только пятый рыцарь еще оставался нѣкоторое время на аренѣ, привѣтствуемый рукоплесканіями зрителей, въ среду которыхъ онъ удалился — конечно, къ немалой досадѣ побѣжденныхъ его товарищей.

Второй и третій отрядъ рыцарей появились на поприщѣ одинъ за другимъ, и хотя успѣхъ ихъ былъ неодинаковъ, однакожь, говоря вообще, перевѣсъ былъ рѣшительно на сторонѣ вызывающихъ, изъ которыхъ ни одинъ не была" выброшенъ изъ сѣдла, и никто не давалъ промаха, что при каждой сшибкѣ случалось нѣсколько разъ съ ихъ противниками. Столь постоянный успѣхъ, казалось, значительно охладилъ жаръ въ ихъ соперникахъ. Въ четвертомъ отрядѣ уже явилось только три рыцаря, которые, избѣгая щитовъ Буа-Гильбера и Фронде-Бёфа, осмѣливались коснуться щитовъ только трехъ другихъ рыцарей. Но такой выборъ не измѣнилъ счастія поля; вызывающіе по-прежнему оставались побѣдителями; одинъ изъ ихъ противниковъ былъ опрокинутъ, другіе два не успѣли въ attaint^[23], т. е. въ нанесеніи удара въ шлемъ или щитъ противника копьемъ, направленнымъ прямо, такъ-что оружіе должно переломиться, если непріятель усидитъ на конѣ.

Послѣ четвертой сшибки, арена довольно-долго оставалась пустою; казалось, никто не рѣшался возобновить споръ. Зрители роптали, потому-что между вызывающими рыцарями Мальвуазенъ и Фрон-де-Бёфъ но были любимы за свой характеръ, а другіе, кромѣ Гранменилля, были ненавидимы, какъ иностранцы.

Таково было общее чувство негодованія между зрителями; но никто не ощущалъ его такъ сильно, какъ Седрикъ-Саксонецъ, который въ каждой побѣдѣ, одерживаемой вызывающими Норманами, видѣлъ торжество непріятеля надъ славою Англіи. Его собственное воспитаніе не научило его искусству сражаться на турнирахъ, хотя, владѣя оружіемъ своихъ саксонскихъ предковъ, онъ во многихъ случаяхъ показалъ себя смѣлымъ и рѣшительнымъ воиномъ. Седрикъ съ безпокойствомъ смотрѣлъ на Адельстана, обладавшаго всѣми совершенствами тогдашняго воспитанія, какъ-бы желая, чтобъ онъ лично своею храбростью вырвалъ побѣду изъ рукъ тампліера и его товарищей. Но Адельстанъ, при всемъ своемъ мужествѣ и крѣпости тѣла, былъ слишкомъ-тяжелъ на подъемъ и такъ мало честолюбивъ, что не рѣшился на дѣло, котораго Седрикъ, казалось, ожидалъ отъ него.

— Счастіе противъ Англіи, милордъ! сказалъ Седрикъ значительнымъ тономъ: — не потрудитесь ли вы взяться за копье?

— Я намѣренъ драться завтра, отвѣчалъ Адельстанъ: — въ общемъ méleè; ныньче же стоитъ ли вооружаться?

Двѣ вещи не понравились Седрику въ этомъ отвѣтѣ: въ немъ заключалось норманское слово méleè (общая схватка) и какое-то равнодушіе къ славѣ отечества. Но эти слова были произнесены Адельстаномъ, къ которому Седрикъ питалъ столь-глубокое уваженіе, что не почелъ за нужное строго разбирать его слабости; да онъ не имѣлъ и времени для своихъ замѣчаній, потому-что Уамба успѣлъ ввернуть словцо, замѣтивъ:

— Конечно, это гораздо-лучше, хотя и труднѣе отличиться передъ стами человѣками, нежели передъ двумя.

Это замѣчаніе Адельстанъ принялъ за настоящую похвалу; но Седрикъ, который лучше понималъ смыслъ шутки дурака, взглянулъ на Уамбу угрожающими глазами; къ счастію Уамбы, время и мѣсто не позволили его господину употребить болѣе-убѣдительныхъ доказательствъ своего гнѣва.

Бездѣйствіе среди арены оставалось прежнее; одни только восклицанія герольдовъ раздавались порою: «Любовь женщинамъ! Ломайте копья, спѣшите выступить, храбрые рыцари! глаза прекрасныхъ смотрятъ на ваши подвиги!»

Музыка вызывающихъ рыцарей отъ времени до времени издавала громогласные звуки торжества и вызова на бой; народъ сожалѣлъ о праздникѣ, проведенномъ въ бездѣйствіи; а старые рыцари и дворяне изъявляли въ-полголоса сожалѣніе объ упадкѣ воинственнаго духа, говорили о торжественныхъ турнирахъ своей молодости, и соглашались, что государство не имѣетъ уже такихъ знаменитыхъ красавицъ, которыя оживляли турниры прежняго времени. Принцъ Іоаннъ началъ поговаривать со свитою о приготовленіяхъ къ пиру и о необходимости присудить награду Бріану де-Буа-Гильберу, который, не мѣняя копья, выбросилъ изъ сѣдла двухъ рыцарей и опрокинулъ третьяго.

Наконецъ, когда сарацинская музыка только-что окончила одинъ изъ тѣхъ продолжительныхъ и громкихъ аккордовъ, которыми она нарушала тишину цирка, въ отвѣтъ ей у сѣверной оконечности раздался звукъ чьей-то трубы, вызывавшей на единоборство. Всѣ устремили глаза въ ту сторону, чтобъ увидѣть неожиданнаго противника вызывающихъ. Новый пришлецъ — сколько можно было судить о немъ въ полномъ его вооруженіи, — былъ немного-выше средняго роста и казался не слишкомъ-крѣпкаго сложенія. Его латы были стальные съ богатою золотою насѣчкою, а девизомъ щита его — молодой дубъ, вырванный съ корнемъ, съ испанскою надписью: Desdichado, т.. е. лишенный наслѣдства. Онъ сидѣлъ на лихомъ ворономъ конѣ, и, проѣзжая но аренѣ, съ особенною ловкостью привѣтствовалъ дамъ наклоненіемъ копья. Искусство, съ которымъ онъ управлялъ конемъ, и что-то пріятное, что-то юношеское, разлитое во всѣхъ его движеніяхъ, тотчасъ же пріобрѣли ему благосклонность зрителей, которую многіе изъ низшаго класса выражали возгласами: — Коснитесь щита Ральфа Випонта! коснитесь щита госпиталита! онъ слабѣе прочихъ держится на конѣ: побѣда надъ нимъ обойдется дешево!

Рыцарь, подвигаясь впередъ среди этихъ доброжелательныхъ намековъ, взъѣхалъ на платформу по скату, ведущему къ ней отъ арены, и, къ удивленію всѣхъ, подъѣхавъ къ среднему шатру, сильно ударилъ остріемъ копья въ щитъ Бріана де-Буа-Гильбера. Всѣ изумились этой самонадѣянности, но всѣхъ болѣе изумился самъ грозный рыцарь, котораго вызывали такимъ-образомъ на смертный поединокъ, и который, не ожидая столь дерзкаго вызова, беззаботно стоялъ при входѣ въ шатеръ.

— Покаялся ли ты въ грѣхахъ своихъ, братъ мой? спросилъ тампліеръ: — и отслушалъ ли сегодня заутреню, подвергая жизнь свою такой опасности?

— Я лучше тебя умѣю встрѣчаться со смертію, отвѣчалъ Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства: подъ этимъ именемъ неизвѣстный былъ внесенъ въ книги турнира.

— Занимай же мѣсто на аренѣ, сказалъ Буа-Гильберъ: — и взгляни послѣдній разъ на солнце: нынѣшнюю ночь ты будешь спать въ раю.

— Благодарю за вѣжливость, отвѣчалъ Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства: — и въ замѣнъ ея совѣтую тебѣ перемѣнить коня и оружіе; клянусь честію, то и другое будутъ тебѣ нужны.

Выразившись такъ самоувѣренно, онъ началъ осаживать коня, заставилъ его идти задомъ по аренѣ, пока не достигъ такимъ образомъ сѣвернаго конца поприща, гдѣ и сталъ неподвижно въ ожиданіи своего противника. Этотъ образецъ наѣздническаго искусства снова заслужилъ рукоплесканіе народа.

Бріанъ де-Буа-Гильберъ, какъ ни былъ взбѣшенъ совѣтомъ противника принять предосторожность, однакожь не пренебрегъ имъ.

Дѣло такъ близко касалось его чести, что пренебреженіемъ надлежащихъ предосторожностей нельзя было дозволить сопернику одержать побѣду; по-этому, онъ выбралъ испытаннаго и свѣжаго коня необыкновенной силы и крѣпости, взялъ новое и крѣпкое копье, опасаясь, что древко прежняго ослабѣло въ предшествовавшихъ сшибкахъ; наконецъ, сбросилъ съ плечъ поврежденный щитъ свой и взялъ новый у оруженосцевъ. На первомъ щитѣ его находился общій девизъ его ордена, представлявшій двухъ рыцарей на одномъ конѣ, — выразительная эмблема первоначальнаго смиренія и нищеты тампліеровъ, — эмблема двухъ этихъ качествъ, которыя въ-послѣдствіи замѣнены были высокомѣріемъ и богатствомъ, послужившими къ уничтоженію ордена. На новомъ щитѣ Буа-Гильбера изображенъ былъ летящій воронъ съ черепомъ въ когтяхъ и надписью: Gare le Corbeau.

Нетерпѣніе зрителей достигло высшей степени, когда два рыцаря стали одинъ противъ другаго на противоположныхъ концахъ арены. Немногіе полагали возможнымъ, чтобъ бой кончился въ пользу Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства; но его смѣлость и ловкость почти во всѣхъ пробуждали желаніе ему успѣха.

Какъ-скоро трубы подали знакъ, рыцари съ быстротою молніи понеслись съ прежнихъ мѣстъ своихъ и въ срединѣ цирка сшиблись другъ съ другомъ; этотъ ударъ подобенъ былъ грому. Копья до самыхъ рукоятей разлетѣлись въ дребезги, и въ первую минуту казалось, что оба рыцаря пали, потому-что кони ихъ отъ сильнаго удара присѣли на заднія ноги. Но искусство рыцарей, при помощи узды и шпоръ, избавило копей отъ паденія, и, бросивъ другъ на друга взоръ, который, казалось, металъ пламя въ отверстія наличниковъ, каждый сдѣлалъ пол-оборота и, отъѣхавъ къ концамъ арены, они оба взяли другія копья у своихъ оруженосцевъ.

Громкій крикъ зрителей, развѣвавшіеся шарфы и платки и всеобщее восклицаніе показывали, какое участіе принимали зрители въ этой сшибкѣ, самой ровной и самой искусной изъ всѣхъ, бывшихъ въ тотъ день. Но едва рыцари стали на свои мѣста, какъ громъ рукоплесканій смѣнился тишиною столь глубокою и мертвою, что, казалось, зрители боялись переводить дыханіе.

Дано было нѣсколько минутъ для отдыха сражающимся и ихъ конямъ. Принцъ Іоаннъ движеніемъ жезла далъ знакъ трубить къ нападенію. Рыцари во второй разъ бросились другъ на друга и сшиблись въ срединѣ арены съ тою же быстротою, съ тѣмъ же искусствомъ и силою, но бой былъ не такъ счастливъ, какъ прежде.

Въ эту вторую сшибку, тампліеръ направилъ копье въ средину щита своего противника и попалъ въ него такъ вѣрно и съ такою силою, что копье разлетѣлось въ дребезги, а Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства опрокинулся въ сѣдло. Съ другой стороны, этотъ же Рыцарь въ началѣ сшибки направилъ-было остріе копья въ щитъ Буа-Гильбера; но, перемѣнивъ цѣль почти передъ самымъ ударомъ, устремилъ остріе въ шлемъ, — цѣль, въ которую трудно попасть, и въ случаѣ удачи ударъ становится невыносимымъ. Онъ ударилъ Норманца прямо въ наличникъ, такъ-что наконечникъ копья его остался въ забралѣ. — Даже и въ этомъ случаѣ тампліеръ не уронилъ своей славы, и если бъ не лопнули подпруги, онъ навѣрное не былъ бы сброшенъ съ лошади. Какъ бы то ни было, но сѣдло, конь и всадникъ покатились по землѣ подъ облакомъ пыли.

Высвободиться изъ стременъ и изъ-подъ упавшей лошади, было для тампліера дѣломъ одного мгновенія, и, кипя отъ бѣшенства, какъ за свое безславіе, такъ и за восклицанія, которыми зрители его привѣтствовали, онъ выхватилъ мечъ и устремился на побѣдителя. Лишенный-Наслѣдства соскочилъ съ коня и также обнажилъ мечъ. Однакожь маршалы турнира, пришпоривъ коней, стали между ними и напомнили, что, по законамъ турнира, въ настоящемъ случаѣ воспрещаются поединки такого рода.

— Я увѣренъ, что мы еще встрѣтимся, сказалъ тампліеръ, злобно взглянувъ на своего противника: — тамъ, гдѣ никто не станетъ между нами.

— Если мы не встрѣтимся, отвѣчалъ Лишенный-Наслѣдства: — то не я буду тому причиною. Пѣшій или конный, на копьяхъ, сѣкирахъ или мечахъ, я всегда готовъ сразиться съ тобою.

Много бы и другихъ болѣе-гнѣвныхъ словъ насказали они другъ другу, еслибъ маршалы, скрестивъ свои копья, не заставили ихъ разойдтлсь. Лишенный-Наслѣдства возвратился на прежнее мѣсто, а Буа-Гильберъ скрылся въ шатрѣ своемъ, гдѣ и провелъ остатокъ дня въ припадкахъ бѣшенства.

Не сходя съ коня, побѣдитель попросилъ кубокъ вина, и, открывъ наличникъ или нижнюю часть шлема, объявилъ, что онъ пьетъ за здоровье всѣхъ истинныхъ Англичанъ и за истребленіе чужеземныхъ тирановъ. Потомъ приказалъ трубачу своему протрубить вызовъ другимъ вызывающимъ, и поручилъ герольду объявить имъ, что онъ не намѣренъ дѣлать выбора, но готовъ сражаться съ ними въ томъ порядкѣ, въ какомъ они сами пожелаютъ выходить противъ него.

Гигантъ Фрон-де-Бёфъ, закованный въ черные латы, явился первый. На бѣломъ щитѣ его изображена была голова чернаго быка, въ-половину изглаженная въ многочисленныхъ его схваткахъ, съ надменною надписью: Cave, Adsum. Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства одержалъ надъ нимъ легкую, но рѣшительную побѣду: оба рыцаря со славою раздробили свои копья, но Фронде-Бёфъ, потерявшій стремя въ битвѣ, объявленъ былъ побѣжденными.

Въ третьемъ поединкѣ, съ сэромъ Филиппомъ Мальвуазеномъ, неизвѣстный рыцарь былъ столько же счастливъ: онъ такъ сильно поразилъ его въ шлемъ, что ремни шлема лопнули, и Мальвуазенъ, спасенный отъ паденія тѣмъ только, что потерялъ шлемъ, былъ признанъ побѣжденнымъ, подобно своимъ товарищамъ.

Въ четвертой битвѣ, съ де-Гранменилемъ, Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства показалъ столько же великодушія, сколько до-сихъ-поръ обнаруживалъ смѣлости и искусства.

Конь Гранмениля, молодой и горячій, закинулся на всемъ скаку и такъ подался въ сторону, что всадникъ промахнулся; тогда неизвѣстный, не желая воспользоваться случайною выгодою, поднялъ копье и, миновавъ своего противника, возвратился на прежнее мѣсто въ концѣ арены, предложивъ ему черезъ герольда, не желаетъ ли онъ снова сразиться. Но Гранмениль отказался, признавая себя побѣжденнымъ столько же великодушіемъ, сколько и искусствомъ своего соперника.

Ральфъ де-Випонтъ довершилъ число побѣдъ незнакомца, который повергнулъ его на землю съ такою силою, что кровь у него хлынула изъ носа и изо рта, и онъ безъ чувствъ былъ вынесенъ изъ арены.

Тысячи восклицаній привѣтствовали единодушный приговоръ принца и маршаловъ, объявившихъ, что награда этого дня принадлежитъ Рыцарю-Лишенному-Наслѣдства.

ГЛАВА IX.

— In the midst was seen А lady of а more majestic mien, By stature and by beauty mark’d their sovereign Queen. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . And as in beauty she surpass’d the choir, So nobier than the rest was her attire; A crown of ruddy gold enclosed her brow, Plain without pomp, and rich without а show; A branch of Agnus Castus in her hand, She bore aloft her symbol of command. The Flower and the Leak.

Посрединѣ была лэди съ величественною физіономіею, царица по стану и по красотѣ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Какъ красотой превосходила она все окружающее, такъ и одежда ея была благороднѣе другихъ: чело ея окружала золотая корона, — драгоцѣнная, но простая, богатая безъ щегольства; въ рукѣ у вел была вѣтвь ракиты, символъ ея власти. "Цвѣтокъ и Листъ."

Уильямъ де-Уйвиль и Стефанъ де-Мартиваль, маршалы турнира, первые поздравили побѣдителя, прося его въ то же время дозволить снять шлемъ или по-крайней-мѣрѣ приподнять забрало, прежде чѣмъ его представятъ принцу Іоанну, для принятія изъ рукъ его награды. Лишенный-Наслѣдства со всею рыцарскою учтивостью отказался исполнить ихъ просьбу, говоря, что онъ не можетъ теперь сдѣлать это по причинѣ, которую объявилъ герольдамъ предъ вступленіемъ въ арену. Маршалы остались совершенно-довольны отвѣтомъ, потому-что между частыми и странными обѣтами рыцарей ничего не было обыкновеннѣе, какъ обѣщаніе оставаться въ неизвѣстности до нѣкотораго времени, или до совершенія какого-нибудь особеннаго подвига. И потому маршалы не старались болѣе проникнуть въ тайну Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства; но донесши принцу о желаніи побѣдителя остаться неизвѣстнымъ, просили позволенія представить его предъ его высочество для полученія награды храбрости.

Любопытство Іоанна было возбуждено таинственностью незнакомца, и недовольный окончаніемъ турнира, гдѣ любимые его вызывальщики были поражены одинъ за другимъ, онъ надменно отвѣчалъ маршаламъ:

— Клянусь свѣтомъ чела Богородицы! этотъ рыцарь лишенъ такъ же вѣжливости, какъ и наслѣдства, если онъ хочетъ явиться передъ нами съ закрытымъ лицомъ. Господа, продолжалъ онъ, обращаясь къ свитѣ: — не возьметесь ли вы отгадать, кто этотъ щеголеватый витязь, поступающій такъ надменно?

— Не могу отгадать, отвѣчалъ де-Браси: — и не думаю, чтобъ среди четырехъ морей, омывающихъ Британію, былъ воинъ, который бы въ одинъ день могъ опрокинуть такихъ пятерыхъ рыцарей. По чести, никогда не забуду силы, съ которою онъ поразилъ де-Випонта. Бѣдный госпиталитъ вылетѣлъ изъ сѣдла какъ камень изъ пращи.

— Не хвастайтесь этимъ! сказалъ рыцарь Іоанна-Іерусалимскаго, бывшій въ свитѣ: — вашъ товарищъ, рыцарь-св.-храма, имѣлъ не лучшую участь. Я видѣлъ, какъ храбрый витязь перевернулся три раза, хватая каждый разъ полную горсть песку.

Де-Браси, бывшій въ дружбѣ съ тампліерами, хотѣлъ отвѣчать, но принцъ предупредилъ его: — Молчите, господа! къ чему безполезная ссора?

— Побѣдитель, сказалъ де-Уйвиль: — ожидаетъ приказанія вашего высочества.

— Наше приказаніе, отвѣчалъ Іоаннъ: — ждать ему, пока кто-нибудь отгадаетъ, кто онъ и какого достоинства. Если бъ ему пришлось ждать и за-полночь, то онъ, поработавъ столько, не озябнетъ.

— Ваше высочество, сказалъ Вальдемаръ Фитцурзъ: — не окажете заслуженной почести побѣдителю, если заставите его дожидаться, пока мы скажемъ то, чего не можемъ знать; по-крайней-мѣрѣ, я не могу отгадать, кто онъ, если онъ не принадлежитъ къ числу храбрыхъ рыцарей, сопровождавшихъ Ричарда въ Палестину, и теперь пробирающихся назадъ изъ Святой-Земли.

— Не графъ ли это Салисбори? сказалъ де-Браси: — онъ почти такого же роста.

— Скорѣе сэръ Томасъ де-Мольтонъ, рыцарь джильслендскій, сказалъ Фитцурзъ: — Салисбори толще его. Въ свитѣ шептали: «Можетъ-быть, король; можетъ-быть, самъ Львиное-Сердце!» но кто внушилъ эту мысль, было неизвѣстно.

— Сохрани Богъ! сказалъ принцъ, блѣднѣя какъ смерть и невольно отступая назадъ, какъ-бы ослѣпленный блескомъ молніи.. — Вальдемаръ! де-Краси! храбрые рыцари и вельможи! не забудьте обѣщаній и стойте за меня вѣрою и правдою.

— Я не вижу здѣсь никакой опасности, сказалъ Фитцурзъ: — не-уже-ли вы такъ скоро позабыли гигантскій ростъ вашего брата, что думаете, будто онъ помѣстится въ эти латы? Де-Уивиль и Мартиваль, вы окажете принцу болѣе услуги, если приведете побѣдителя къ трону и положите конецъ заблужденію, согнавшему всю краску съ лица его высочества. — Посмотрите на него внимательнѣе, ваше высочество, продолжалъ онъ: — и вы увидите, что ему не достаетъ трехъ вершковъ до роста короля Ричарда, у котораго и плеча шире по-крайней-мѣрѣ шестью вершками. Да и самый конь этого рыцаря не вынесъ бы тяжести короля Ричарда даже въ одной сшибкѣ.

Пока онъ говорилъ это, маршалы подвели Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства къ всходу деревянной лѣстницы, которая вела изъ арены къ трону принца Іоанна. Встревоженный мыслію, что братъ его, столько имъ оскорбленный и столько его обязавшій, неожиданно могъ явиться въ родную свою землю, принцъ Іоаннъ, не смотря на замѣчанія Фитцурза, все еще не могъ разсѣять своихъ подозрѣній. Съ замѣшательствомъ сказавъ нѣсколько словъ въ похвалу храбрости, принцъ приказалъ выдать рыцарю боеваго коня, назначеннаго въ награду, и самъ трепеталъ отъ страха въ ожиданіи, что изъ-подъ опущеннаго забрала вооруженной фигуры, предъ нимъ стоявшей, раздастся въ отвѣтъ глухой и грозный голосъ Ричарда-Львинаго-Сердца.

Но Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства не сказалъ ни слова на привѣтствіе принца, и отвѣчалъ однимъ только почтительнымъ поклономъ

Двое конюшихъ въ богатой одеждѣ вывели на арену коня, украшеннаго полнымъ приборомъ богатѣйшей вопнекой сбруи, которая, однакожь, едва-ли могла прибавить достоинства благородному животному въ глазахъ знатоковъ. Схватившись за луку сѣдла, Лишенный-Наслѣдства легко прыгнулъ на коня, ни сколько не думая объ употребленіи стременъ, и, поднявъ копье кверху, два раза обскакалъ арену и показывалъ всѣ стати и бѣгъ коня съ искусствомъ совершеннаго наѣздника.

Во всякомъ другомъ случаѣ, такой поступокъ показался бы пустымъ тщеславіемъ; но здѣсь онъ былъ у мѣста, потому-что выставлялъ въ лучшемъ видѣ царскую награду, которой побѣдитель былъ удостоенъ; восклицанія зрителей снова привѣтствовали рыцаря.

Между-тѣмъ, христолюбивый пріоръ Эймеръ шопотомъ напомнилъ принцу Іоанну, что было уже время побѣдителю показать, вмѣсто смѣлости, вкусъ свой: выбрать изъ числа красавицъ, украшавшихъ галереи, дѣвицу, долженствовавшую занять тронъ царицы красоты и любви и раздавать награды на слѣдующій день турнира. Принцъ далъ рыцарю знакъ жезломъ, когда тотъ во второй разъ проѣзжалъ мимо его по аренѣ. Рыцарь повернулъ къ трону и, преклонивъ копье почти до самой земли, сталъ недвижимо, какъ-будто въ ожиданіи Іоанновыхъ приказаній: всѣ изумились искусству, съ которымъ онъ въ одну минуту привелъ своего коня изъ состоянія быстраго движенія къ неподвижности конной статуи.

— Сэръ Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства, сказалъ принцъ Іоаннъ: — если уже подъ однимъ этимъ именемъ мы должны къ вамъ обращаться! Обязанность, равно и неотъемлемое ваше право наименовать теперь красавицу, которая, какъ царица чести и любви, должна предсѣдать на играхъ слѣдующаго дня. Если вы, какъ чужеземецъ, пожелаете принять въ руководители и помощь сужденіе другаго, то мы можемъ только сказать, что Алисія, дочь нашего храбраго рыцаря Вальдемара Фитцурза, при дворѣ нашемъ всегда почиталась первою по красотѣ и сану. Впрочемъ, неоспоримое ваше право вручить этотъ вѣнецъ по своему усмотрѣнію: получившая его по вашему выбору будетъ призвана царицею завтрашняго дня… Поднимете копье.

Рыцарь повиновался, и принцъ Іоаннъ надѣлъ на остріе его копья вѣнецъ изъ зеленаго атласа съ золотымъ ободомъ, верхній край котораго былъ украшенъ стрѣлами и сердцами, размѣщенными поперемѣнно, наподобіе листьевъ клубники и шаровъ на герцогской коронѣ. Іоаннъ, дѣлая ясный намекъ на выборъ дочери Вальдемара Фитцурза, имѣлъ много причинъ, изъ которыхъ каждая была условливаема умомъ его, представлявшимъ странную смѣсь беззаботности и тщеславія съ хитростію и лукавствомъ. Онъ желалъ изгнать изъ памяти окружавшихъ его рыцарей свою неприличную шутку касательно невозможнаго избранія Жидовки Ревекки, хотѣлъ примириться съ Вальдемаромъ, отцомъ Алисіи, котораго уважалъ, и который въ-продолженіи этого дня уже не разъ былъ недоволенъ поступками принца. Онъ надѣялся также пріобрѣсти себѣ доброе расположеніе этой дѣвушки, потому-что столько же былъ невоздерженъ въ удовольствіяхъ, сколько неограниченъ въ тщеславіи. Но независимо отъ всѣхъ этихъ причинъ, онъ желалъ возбудить противъ Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства (котораго онъ уже сильно ненавидѣлъ) опаснаго врага въ особѣ Вальдемара Фитцурза, который, какъ полагалъ онъ, живо почувствуетъ пренебреженіе своей дочери въ случаѣ, если побѣдитель, какъ было очень-вѣроятно, сдѣлаетъ другой выборъ.

Такъ и случилось. Лишенный-Наслѣдства проѣхалъ мимо галереи, сосѣдней съ трономъ принца, въ которой лэди Алисія сидѣла со всею гордостію торжествующей красоты, и, проѣзжая столько же тихо, сколько быстро мчался онъ сперва вокругъ арены, казалось, наслаждался правомъ своимъ разсматривать множество прелестныхъ лицъ, украшавшихъ этотъ блистательный кругъ.

Довольно-забавно было видѣть различныя уловки красавицъ, подвергавшихся этому обзору рыцаря, когда онъ проѣзжалъ мимо. Однѣ краснѣли, другія принимали гордый видъ достоинства; иныя смотрѣли въ противную сторону, какъ-будто не понимая, что передъ ними дѣлается; иныя склонялись назадъ въ испугѣ, можетъ-быть притворномъ; однѣ старались удержаться отъ улыбки, а двѣ или три смѣялись. Были и такія, которыя опускали покрывала на свои прелести; по уардорова рукопись говоритъ, что эти красавицы уже болѣе десяти лѣтъ плѣняли своими прелестями, почему и можно думать, что онѣ, удовлетворись суетою міра сего, хотѣли отказаться отъ своихъ правъ, и рѣшились предоставить успѣхъ возникающимъ красавицамъ того времени.

Наконецъ, всадникъ остановился передъ балкономъ, въ которомъ находилась лэди Роуэна, и этимъ возбудилъ вниманіе въ высшей степени.

Надо согласиться, что еслибъ участіе, принимаемое въ успѣхѣ Рыцаря-Лишсинаго-Наслѣдства, могло рѣшить его выборъ, то часть галереи, предъ которой онъ остановился, вполнѣ заслуживала его предпочтеніе. Седрикъ Саксонецъ, въ восторгѣ отъ пораженія тампліера, а еще болѣе отъ неудачи своихъ недоброжелательныхъ сосѣдей Фрон-де-Бёфа и Мальвуазена, перевѣсившись чрезъ балконъ, слѣдовалъ за каждымъ движеніемъ побѣдителя не только глазами, но и всѣмъ сердцемъ и душою. Лэди Роуэна съ тѣмъ же вниманіемъ наблюдала событія этого дня, хотя явно и не обнаруживала такого сильнаго участія. Даже неповоротливый Адельстанъ, сбросивъ съ себя часть своего равнодушія, спросилъ себѣ большой кубокъ мушкателя и выпилъ его за здоровье Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства.

Другая группа зрителей, подъ галереею, занимаемою Саксонцами, показывала не меньшее участіе.

— Отецъ Авраамъ! сказалъ Исаакъ-Йоркскій, когда Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства въ первый разъ напалъ на тампліера: — какъ пламенно несется этотъ язычникъ! Ахъ! онъ такъ же мало заботится о добромъ конѣ, приведенномъ изъ дальней Варваріи, какъ и о дикомъ онагрѣ; а о великолѣпномъ вооруженіи, стоявшемъ столькихъ цехиновъ Іосифу Парсирѣ, миланскому оружейнику, кромѣ семидесяти процентовъ прибыли, онъ заботится почти столько же, какъ о найденномъ на большой дорогѣ!

— Если онъ подвергаетъ опасности жизнь свою и тѣло, вступивъ въ такую ужасную битву, отвѣчала Ревекка: — то можно ли требовать, чтобъ онъ щадилъ коня и вооруженіе?

— Дитя мое! отвѣчалъ Исаакъ съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ: — ты не знаешь, что говоришь. Шея и тѣло его собственныя, а конь его и доспѣхи принадлежатъ… святый Іаковъ! о чемъ хотѣлъ сказать я?… Впрочемъ, онъ добрый юноша. Посмотри, Ревекка! посмотри: онъ опять готовъ въ бой противъ Филистимлянина… Молись, дочь моя! молись о спасеніи добраго юноши… и быстраго коня его… и богатаго вооруженія. Боже отцовъ моихъ! воскликнулъ онъ: — онъ побѣдилъ, и необрѣзанный Филистимлянинъ повергнутъ копьемъ его, — какъ Отъ, царь вассанскій, и Сихонъ, царь аморитянскій, павшіе подъ мечами отцовъ нашихъ… Я почти увѣренъ, что онъ возьметъ въ добычу ихъ золото и серебро, и боевыхъ коней ихъ, и ихъ доспѣхи стальные и мѣдные.

Такое же безпокойство обнаруживалъ достойный Еврей при каждой сшибкѣ рыцаря, рѣдко упуская случай дѣлать наскоро вычисленія о цѣнѣ коня и вооруженія, достававшихся рыцарю при каждомъ новомъ его успѣхѣ. Стало-быть, не было недостатка въ участіи къ успѣхамъ Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства, занимавшихъ ту часть галсреи, передъ которою онъ остановился.

Рыцарь, герой этого дня, по нерѣшимости, или по другой какой-либо причинѣ, стоялъ болѣе минуты на одномъ мѣстѣ неподвижно; между-тѣмъ, глаза всего безмолвнаго собранія слѣдовали за его движеніями. Наконецъ, медленно и съ особенною ловкостію преклоня остріе копья, онъ положилъ вѣнецъ къ ногамъ прекрасной Роуэны. Немедленно заиграли трубы, и герольды провозгласили лэди Роуэну царицею красоты и любви на слѣдующій день, угрожая строгимъ наказаніемъ тѣмъ, которые ослушаются ея власти. Потомъ повторили свой крикъ: «Щедрость!» на который Седрикъ въ избыткѣ радости отвѣчалъ богатыми дарами, а Адельстанъ, хотя и съ меньшею готовностью, прибавилъ неменѣе-щедрые дары.

Ропотъ послышался между красавицами норманскаго происхожденія, которыя столь же мало привыкли видѣть предпочтеніе саксонской красавицы, сколько норманское дворянство не ожидало потерпѣть пораженіе въ рыцарскихъ играхъ, имъ же установленныхъ. Но этотъ ропотъ неудовольствія былъ подавленъ восклицаніями народа: «Да здраствуетъ лэди Роуэна, избранная и законная царица любви и красоты!» Къ этому нѣкоторые изъ нижней галереи присовокупляло: «Да здравствуетъ саксонская принцесса! да здравствуетъ поколѣніе безсмертнаго Альфреда!»

Сколько ни были непріятны для слуха принца Іоанна и свиты его эти восклицанія, онъ однакожь былъ въ необходимости подтвердить выборъ побѣдителя, и, потребовавъ коня, немедленно сошелъ съ трона, сѣлъ на лошадь и въ сопровожденіи свиты опять въѣхалъ въ арену. Принцъ на минуту остановился подъ галереею лэди Алисіи, засвидѣтельствовалъ ей свое уваженіе, замѣтивъ при этомъ окружающимъ: «Клянусь Богородицею, господа! если подвиги рыцаря вполнѣ показали, что у него есть руки и мышцы, то выборъ его столько же доказалъ, что вкусъ его не отличается разборчивостью.»

Несчастіе Іоанна въ настоящемъ случаѣ, равно какъ и во всю жизнь его, заключалось въ неумѣніи понимать характеръ людей, которыхъ онъ желалъ привязать къ себѣ. Вальдемаръ Фитцурзъ не только не былъ обрадованъ, но даже обидѣлся замѣчаніемъ принца Іоанна о неуваженіи, оказанномъ его дочери.

— Изъ всѣхъ преимуществъ рыцарства, я не знаю ни одного болѣе важнаго и неизмѣннаго, сказалъ онъ: — какъ то, по которому каждый свободный рыцарь можетъ выбирать себѣ даму по своему желанію. Дочь моя не ищетъ никакого предпочтенія и въ собственномъ кругу своемъ не будетъ имѣть недостатка въ уваженіи, котораго достойна.

Принцъ Іоаннъ не отвѣчалъ, но, какъ-бы желая разсѣять свою досаду, пришпорилъ коня и заставилъ его сдѣлать прыжокъ къ галереѣ, гдѣ находилась Роуэна, еще невзявшая вѣнца, который лежалъ у ногъ ея.

— Пріймите, прекрасная лэди, сказалъ онъ: — знаки вашего владычества, къ которому никто не питаетъ уваженія болѣе искренняго, какое питаемъ мы, Іоаннъ-Анжуйскіи; а если угодно будетъ вамъ и благородному вашему воспитателю и друзьямъ вашимъ удостоить своимъ присутствіемъ нашъ пиръ въ замкѣ Эшби-де-ла-Зушъ, то вы этимъ доставите намъ случаи болѣе узнать царицу, на служеніе которой мы посвящаемъ завтрашній день.

Роуэна молчала, но Седрикъ отвѣчалъ за нее по-саксонски:

— Лэди Роуэна не владѣетъ языкомъ, который нуженъ для того, чтобъ благодарить за вашу вѣжливость и достойнымъ-образомъ присутствовать на вашемъ праздникѣ. Я самъ и благородный Адельстанъ-Конингсборгскій говоримъ только на языкѣ нашихъ предковъ и слѣдуемъ ихъ обычаямъ. И такъ съ благодарностію отказываемся отъ вѣжливаго приглашенія вашего высочества участвовать въ вашемъ пирѣ. Завтра лэди Роуэна прійметъ на себя обязанность, къ которой она призвана свободнымъ выборомъ рыцари-побѣдителя и утверждена восклицаніями народа.

Сказавъ это, Седрикъ поднялъ вѣнецъ и возложилъ его на голову Роуэны, въ знакъ его согласія на принятіе предоставленной ей временной власти.

— Что говоритъ онъ? спросилъ принцъ Іоаннъ, притворясь непонимающимъ саксонскаго языка, въ которомъ, однакожь, былъ очень-свѣдущъ. Содержаніе седриковой рѣчи было повторено ему по-французски. — Хорошо! сказалъ онъ: — завтра мы сами возведемъ эту нѣмую царицу на ея почетное мѣсто. — По-крайней-мѣрѣ вы, сэръ рыцарь, прибавилъ онъ, обратившись къ побѣдителю, который еще оставался у галереи: — не хотите ли участвовать въ сегодняшнемъ праздникѣ?

Рыцарь, проговорившій въ первый разъ глухимъ, торопливымъ голосомъ, извинялся усталостью и необходимостью приготовиться къ завтрашней битвѣ.

— Очень-хорошо! сказалъ надменно ирпицъ Іоаннъ: — хотя мы и не привыкли къ такимъ отказамъ, однакожь постараемся сами распорядиться нашимъ пиромъ по возможности, если ужь счастливый побѣдитель и избранная имъ царица красоты отказались украсить его своимъ присутствіемъ.

Сказавъ это, принцъ Іоаннъ съ блистательною свитою готовъ былъ оставить арену и, повернувъ коня, подалъ знакъ къ разъѣзду и удаленію зрителей.

Но съ злопамятностью обиженной гордости, свойственной людямъ, несознающимъ своего достоинства, едва сдѣлалъ онъ три шага впередъ, какъ вдругъ, обернувшись, устремилъ взоръ, мрачный отъ злобы, на йомена, раздражившаго его утромъ, и отдалъ приказъ близь-стоявшимъ воинамъ, сказавъ: — Не упускайте его изъ вида; вы будете отвѣчать мнѣ за него своею головою.

Йоменъ вынесъ гнѣвный взоръ принца съ тою же непоколебимою твердостью, которою такъ отличился прежде, и сказалъ съ улыбкою; — Я не намѣренъ покинуть Эшби прежде сутокъ… хочу посмотрѣть каково стрѣляютъ изъ лука стрѣлки Стаффордшира и Лейсестершира; Лѣса Нидвудскій и Чарнвудскій должны производить отличныхъ стрѣлковъ.

— Посмотрю, сказалъ принцъ Іоаннъ, обращаясь къ свитѣ и не удостоивая йомена прямымъ отвѣтомъ: — посмотрю, хорошо ли этотъ молодецъ стрѣляетъ самъ, и горе ему, если его искусство не представитъ какого-нибудь извиненія его дерзости!

— Давно бы пора, сказалъ Де-Браси: — обуздать наглость этихъ мужиковъ какимъ-нибудь примѣрнымъ наказаніемъ.

Вальдемаръ Фитцурзъ, который, вѣроятно, видѣлъ, что средства, употребляемыя его покровителемъ, не прямо ведутъ къ пріобрѣтенію любви народной, пожалъ плечами и молчалъ.

Принцъ Іоаннъ продолжалъ удаляться отъ арены; народъ началъ расходиться во всѣ стороны.

Разными дорогами, сообразно съ мѣстами, откуда пришли, зрители толпами разсыпались по долинѣ. Самая многочисленная часть ихъ устремилась къ городу Эшби, гдѣ многія знатныя лица остановились въ замкѣ, а другія помѣстились въ самомъ городѣ.

Между послѣдними находилась большая часть рыцарей, уже принимавшихъ участіе въ турнирѣ, или намѣревавшихся сражаться на слѣдующій день. Тихо подвигаясь впередъ по дорогѣ, они разговаривали о событіяхъ этого дня и были привѣтствуемы громкими криками народа. Тѣ же восклицанія сопровождали принца Іоанна, хотя онъ былъ обязанъ этимъ скорѣе блистательной своей свитѣ, чѣмъ народной къ нему привязанности.

Восклицанія болѣе-чистосердечныя и лучше-заслуженныя, единодушно сопровождали побѣдителя, который, чтобъ избѣжать вниманія народа, помѣстился въ одномъ изъ шатровъ, разбитыхъ при оконечности арены: это помѣщеніе вѣжливо было предложено ему маршалами турнира. Какъ-скоро онъ вошелъ въ шатеръ, многіе, еще оставшіеся въ аренѣ, чтобъ посмотрѣть на рыцаря и сдѣлать свои заключенія, также разсѣялись.

Голоса шумнаго стеченія людей, еще недавно толпившихся въ одномъ мѣстѣ и волнуемыхъ одними и тѣми же событіями, теперь замѣнились отдаленнымъ говоромъ зрителей, удалявшихся по всѣмъ направленіямъ; говоръ вскорѣ затихъ, и водворилась глубокая тишина. Только изрѣдка еще слышны были голоса прислужниковъ, убиравшихъ подушки и ковры съ галерей, для сбереженія ихъ во время ночи, и спорившихъ другъ съ другомъ о полуопорожненныхъ бутылкахъ вина и объ остаткѣ блюдъ, которыми угощали зрителей.

Вокругъ арены было устроено нѣсколько кузницъ, въ которыхъ среди вечерняго сумрака заблистали горны, возвѣщавшіе работу оружейниковъ, во всю ночь чинившихъ или передѣлывавшихъ доспѣхи для слѣдующаго дня.

Сильный отрядъ воиновъ, смѣнявшихся каждые два часа, окружилъ арену и содержалъ стражу во всю ночь,

ГЛАВА X.

	Thus, like the sad presaging raven, that tolls The sick man’s passport in her hollow beak, And in the shadow of the silent night Doth shake cunlagion from her sable wings; Vex’d and tormented, runs poor Barrabas, With fatal curses towards these Christians. Jew of Malta.
	Какъ воронъ, предвѣстникъ несчастія, бормочетъ пустымъ ключомъ своимъ отходную больному и среди мрака безмолвной ночи отряхаетъ съ черныхъ крылъ заразу, такъ ринулся на христіанъ измученный Варрава, изрыгая роковыя проклятія. "Мальтійскій Жидъ."

Едва Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства вошелъ въ шатеръ, какъ множество оруженосцевъ и пажей окружило его съ своими услугами: одни снимали съ него доспѣхи, другіе несли новое платье и готовили освѣжительную ванну. Ихъ ревность въ этомъ случаѣ, можетъ-быть, была подстрекаема любопытствомъ, потому-что каждый желалъ знать, кто былъ рыцарь, пожавшій такъ много лавровъ, но отказавшійся сказать свое имя и приподнять наличникъ даже по повелѣнію Іоанна. Однакожь ихъ услужливость и любопытство были тщетны: Лишенный-Наслѣдства отказался отъ всякаго пособія, кромѣ помощи своего оруженосца, или, лучше, человѣка, похожаго на йомена, который, завернувшись въ плащъ изъ темнаго войлока и нахлобучивъ на голову и лицо норманскую шапку изъ чернаго мѣха, казалось, не менѣе своего господина желалъ остаться неузнаннымъ. По выходѣ всѣхъ изъ шатра, этотъ прислужникъ освободилъ своего господина отъ тяжелыхъ принадлежностей его вооруженія и поставилъ предъ нимъ пищу и вино, въ которыхъ онъ, утомленный въ этотъ день напряженіемъ силъ, начиналъ уже чувствовать необходимость.

Едва успѣлъ онъ на-скоро поужинать, какъ слуга доложилъ ему, что пять человѣкъ, изъ которыхъ каждый велъ вооруженнаго коня, желаютъ говорить съ нимъ. Лишенный-Наслѣдства перемѣнилъ доспѣхи на длинную одежду, какую обыкновенно носили люди его званія: она снабжена была капюшономъ, скрывавшимъ лицо, въ случаѣ нужды, почти-столько же, сколько и наличникъ шлема; но сумерки, которые быстро смѣнялись темнотою, дѣлали такую осторожность почти-излишнею, потому-что въ эту минуту его могли узнать только тѣ, которымъ лицо его было очень-хорошо знакомо.

Такимъ-образомъ, Лишенный-Наслѣдства смѣло подошелъ ко входу шатра и нашелъ тамъ оруженосцевъ вызывающихъ рыцарей, которыхъ онъ тотчасъ же узналъ по ихъ темной и черной одеждѣ; каждый изъ нихъ велъ копя своего господина съ тѣмъ самымъ вооруженіемъ, въ которомъ онъ сражался сегодня.

— Согласно съ законами рыцарства, сказалъ оруженосецъ, бывшій впереди: — я, Балду имъ де-Ойли, оруженосецъ храбраго рыцаря Бріана де-Буа-Гильбера, представляю вамъ, именующемуся въ настоящее время Рыцаремъ-Лишеннымъ-Наслѣдства, коня и вооруженіе, бывшіе сегодня въ употребленіи у сказаннаго Бріана де-Буа-Гильбера на турнирѣ, предоставляя вашему благородству оставить ихъ у себя или принять за нихъ выкупъ согласно съ вашимъ благоусмотрѣніемъ, — таковъ законъ оружія!

Другіе оруженосцы повторили почти ту же формулу и ожидали рѣшенія Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства.

— Вамъ, господа, отвѣчалъ рыцарь, обращаясь къ четыремъ послѣднимъ: — и вашимъ достопочтеннымъ и храбрымъ повелителямъ у меня одинъ отвѣтъ. Кланяйтесь отъ меня благороднымъ рыцарямъ, господамъ вашимъ, и скажите имъ, что я поступилъ бы неблагородно, еслибъ лишилъ ихъ коней и оружія, которые едва-ли могутъ служитъ рыцарямъ болѣе-храбрымъ. Желалъ бы этимъ и окончить отвѣтъ свой вашимъ неустрашимымъ повелителямъ, но, будучи въ-самомъ-дѣлѣ тѣмъ, чѣмъ называюсь, т. е. рыцаремъ, лишеннымъ наслѣдства, я въ необходимости просить господъ вашихъ, чтобъ они; по снисходительности своей, потрудились внести выкупъ за коней и оружіе, потому-что доспѣхи, которые ношу, я едва-ли могу назвать своими.

— Намъ поручено, отвѣчалъ оруженосецъ Реджинальда Фрон-де-Бёфа: — внести отъ лица каждаго по сту цехиновъ въ видѣ выкупа за этихъ копей и вооруженія.

— Этого достаточно, сказалъ Лишенный-Наслѣдства: — нужда заставляетъ меня принять только половину этой суммы; изъ того, что останется, половину раздѣлите между собою, господа-оруженосцы, а другую половину между герольдами, свитою, менестрелями и прислужниками.

Оруженосцы, снявъ шапки, выражали низкими поклонами свою глубокую признательность къ вѣжливости и великодушію, не вовсе-обыкновеннымъ, по-крайней-мѣрѣ, въ такомъ большомъ размѣрѣ. Послѣ этого, Лишенный-Наслѣдства обратился къ Балдуину, оруженосцу Бріана де-Буа-Гильбера.

— Отъ вашего господина я не пріиму ни вооруженія, ни выкупа. Скажите ему отъ моего имени, что наша вражда еще не кончена… нѣтъ! она не кончится до-тѣхъ-поръ, пока мы не сразимся мечами или копьями, пѣшіе или конные. На этотъ смертный поединокъ онъ самъ вызвалъ меня, и я не забуду вызова. Скажите ему также, что я не смѣшиваю его ни съ кѣмъ изъ его сподвижниковъ, съ которыми охотно готовъ мѣняться взаимною вѣжливостью, но почитаю его такимъ человѣкомъ, съ которымъ нахожусь на условіяхъ смертельнаго вызова.

— Господинъ мой, отвѣчалъ оруженосецъ Буа-Гильбера: — умѣетъ платить за презрѣніе презрѣніемъ и за удары ударами, равно какъ вѣжливостью за вѣжливость. Если же вы съ пренебреженіемъ отвергаете его выкупъ, принявъ его отъ другихъ рыцарей, то я долженъ оставить здѣсь и коня и оружіе, будучи вполнѣ увѣренъ, что господинъ мой почтетъ для себя безчестнымъ когда-нибудь сѣсть на этого коня и носить эти доспѣхи.

— Вы говорите, какъ добрый уроженосецъ, съ неустрашимостію, приличною тому, кто отвѣчаемъ за своего отсутствующаго господина, и вполнѣ заслуживаете похвалу. Однакожь, не оставляйте здѣсь ни коня, ни доспѣховъ. Возвратите ихъ своему господину, или, если онъ отъ нихъ отказывается, удержите ихъ, мой любезный, для собственнаго употребленія. Если они принадлежатъ мнѣ, я охотно отдаю ихъ вамъ.

Балдуинъ, низко поклонившись, удалился съ своими товарищами; а Лишенный-Наслѣдства вошелъ въ шатеръ.

— До-сихъ-поръ, Гуртъ, сказалъ онъ своему прислужнику: — я не помрачилъ славы англійскихъ рыцарей.

— А я, сказалъ Гуртъ: — для саксонскаго свинопаса недурно съигралъ роль норманскаго оруженосца.

— Правда, отвѣчалъ Лишенный-Наслѣдства: — но я все-таки боялся, чтобъ твои деревенскіе пріемы не измѣнили тебѣ.

— Помилуйте! сказалъ Гуртъ: — да кто бы могъ узнать меня, кромѣ товарища моего дѣтства, шута Уамбы, о которомъ я никогда не могъ сказать рѣшительно, дуракъ онъ, или шутъ? Но я едва не расхохотался, когда мой старый господинъ проходилъ мимо меня, воображая, что Гуртъ пасетъ его свиней за нѣсколько миль отсюда, среди болотъ и лѣсовъ ротервудскихъ. Если бъ я былъ узнанъ…

— Довольно, Гуртъ, прервалъ Лишенный-Наслѣдства: — ты помнишь мое обѣщаніе?

— Не въ томъ дѣло, отвѣчалъ Гуртъ. — Я никогда не выдавалъ друга изъ страха за свою шкуру. У меня кожа толстая: она выдержать ножи и бичи не хуже шкуры любой свиньи моего стада.

— Повѣрь мнѣ, Гурть, я награжу тебя за опасности, которымъ ты подвергаешься изъ любви ко мнѣ, сказалъ рыцарь: — а между-тѣмъ, возьми себѣ эти десять золотыхъ монетъ.

— Я теперь богаче всякаго свинопаса, или раба, сказалъ Гуртъ, кладя ихъ въ карманъ.

— Возьми этотъ мѣшокъ съ золотомъ и ступай въ Эшби, продолжалъ его господинъ: — отъищи Исаака, Жида Йоркскаго, и заплати ему за лошадь и оружіе, которыми онъ меня снабдилъ въ долгъ.

— Ужь этого-то, клянусь св. Дунстаномъ, ни за что не сдѣлаю! сказалъ Гуртъ.

— Какъ, рабъ! вскричалъ его господинъ: — ты не хочешь повиноваться моимъ приказаніямъ?

— То-есть не честнымъ, не благоразумнымъ и не христіанскимъ, отвѣчалъ Гуртъ: — всякія другія я готовъ исполнить. Платить Жиду — дѣло нечестное, потому-что за это будутъ бранить моего господина; это дѣло неблагоразумное, потому-что свойственно только глупцу, и не христіанское, потому-что это значитъ грабить православнаго, чтобъ обогатить невѣрнаго.

— Однакожь, смотри, чтобъ онъ былъ удовлетворенъ тобою, упрямый рабъ! отвѣчалъ рыцарь.

— Все исполню, отвѣчалъ Гуртъ, взявъ мѣшокъ подъ плащъ и покидая шатеръ: — но не будь я Гуртъ, бормоталъ онъ: — если не заставлю Жида взять половину того, что онъ запросилъ. Сказавъ это, онъ ушелъ и оставилъ Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства среди тягостныхъ и мучительныхъ размышленій, причину которыхъ нельзя еще теперь сообщить читателю.

Мы должны перенести мѣсто дѣйствія въ деревню Эшби, или, вѣрнѣе, въ загородный домъ, находившійся по сосѣдству съ нею, и принадлежавшій богатому Израильтянину, у котораго остановился Исаакъ съ дочерью и своими прислужниками. Извѣстно, что Евреи столько же свято соблюдаютъ долгъ гостепріимства и милосердія къ собственному своему народу, сколько упрямы и грубы въ оказываніи помощи тѣмъ, которыхъ они называютъ язычниками, и которые своимъ обращеніемъ съ ними, конечно, не совсѣмъ не заслуживаютъ этого.

Въ небольшой комнатѣ, богато украшенной въ восточномъ вкусѣ, сидѣла Ревекка на диванѣ изъ вышитыхъ подушекъ, которыя, будучи положены вдоль низкой площадки, окружавшей комнату, служили, подобно испанской эстрадѣ, вмѣсто креселъ и стульевъ. Она слѣдила за движеніями своего отца взоромъ тревожной любви дочери, между-тѣмъ, какъ онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ невѣрными шагами и съ разстроеннымъ видомъ, то складывалъ руки, то устремлялъ глаза въ потолокъ, какъ человѣкъ въ сильномъ волненіи. — О, Іаковъ! восклицалъ онъ: — о вы, дванадесять патріарховъ нашего колѣна! какое испытаніе постигло того, который свято соблюдалъ каждую ноту и слово законовъ моисеевыхъ! Пятьдесятъ цехиновъ выхвачено у меня разомъ, и кѣмъ же? когтями тирана!

— Но мнѣ казалось, батюшка, сказала Ревекка: — что вы охотно отдали золото принцу Іоанну.

— Охотно! да постигнутъ его всѣ казни египетскія! Охотно, говоришь ты?… Да, такъ же охотно, какъ въ Ліонскомъ-Заливѣ я побросалъ черезъ бортъ свои товары, чтобъ облегчить корабль, погибавшій отъ бури… одѣлъ волны своими шелками… раздушилъ ихъ соленую пѣну миррою и алоемъ… обогатилъ ихъ пещеры серебромъ и золотомъ! А этотъ часъ не былъ ли часомъ несказаннаго бѣдствія, хотя и своими руками я приносилъ жертву?

— Но эту жертву требовало небо для спасенія нашей жизни, отвѣчала Ревекка: — и Богъ отцовъ нашихъ благословилъ ваше богатство и пріобрѣтенія.

— Правда! отвѣчалъ Исаакъ: — но если тиранъ налагаетъ на нихъ руку, какъ наложилъ Іоаннъ сегодня, и заставляетъ меня улыбаться, когда самъ грабитъ?… О, дочь моя! какъ ни горько лишиться наслѣдства и скитаться, какъ скитаемся мы по свѣту, но самое горькое бѣдствіе, постигающее наше племя, — то, что когда насъ обижаютъ и грабятъ, весь свѣтъ смѣется надъ нами, и мы принуждены скрывать чувство своего оскорбленія и боязливо улыбаться, когда надо было бы мстить смѣло.

— Не думайте объ этомъ, батюшка, сказала Ревекка; — мы также имѣемъ и свои выгоды. Эти язычники, какъ ни жестоки, какъ ни мстительны, зависятъ нѣкоторымъ образомъ отъ разсѣянныхъ сыновъ Сіона, ими гонимыхъ и унижаемыхъ. Безъ помощи нашего богатства, они не могли бы побѣждать враговъ на войнѣ, ни торжествовать въ мирѣ, и золото, которое мы даемъ имъ, съ лихвою возвращается въ наши сундуки. Мы похожи на траву, которая тѣмъ болѣе зеленѣетъ, чѣмъ болѣе ее попираютъ ногами. Самый турниръ нынѣшній состоялся ли бы безъ согласія разсѣянныхъ Евреевъ, доставившихъ къ тому средства?

— Дочь моя! сказалъ Евреи: — ты коснулась новой струны моей горести. Добрый конь и богатое вооруженіе, равные всей прибыли моего предпріятія съ нашимъ Кирджафомъ Джайрамомъ Лейсестерскимъ — не долженъ ли считать я и ихъ погибшими? Вотъ еще потеря, поглощающая прибыль цѣлой недѣли… да, всего промежутка времени между двумя субботами!… Впрочемъ, все можетъ кончиться лучше, чѣмъ я думаю: онъ такой добрый юноша!

— Безъ сомнѣнія, сказала Ревекка: — вы не будете раскаиваться, что заплатили чужеземному рыцарю за его доброе дѣло.

— Вѣрю этому, дочь моя, отвѣчалъ Исаакъ: — какъ вѣрю обновленію Сіона; но сколько я надѣюсь увидѣть своими тѣлесными очами стѣны и бойницы новаго храма, столько же надѣюсь и на то, чтобъ христіанинъ, даже самый лучшій изъ нихъ, уплатилъ долгъ Жиду безъ помощи судьи и тюремщика.

Сказавъ это, онъ продолжалъ ходить по комнатѣ, и Ревекка, видя, что старанія ея утѣшить отца возбуждаютъ только новыя жалобы, отказалась отъ своихъ безполезныхъ усилій — и поступила весьма-благоразумно: совѣтуемъ всѣмъ совѣтникамъ и утѣшителямъ слѣдовать ея примѣру въ подобныхъ обстоятельствахъ.

Было уже темно, когда слуга-Еврей вошелъ въ комнату и поставилъ на столъ двѣ серебряныя лампы съ благовоннымъ масломъ; другой Израильтянинъ поставилъ на маленькомъ, выложенномъ серебромъ столикѣ изъ эбеноваго дерева богатѣйшія вина и самыя отборныя кушанья, потому-что Евреи внутри домовъ своихъ не отказывали себѣ въ роскоши. Въ то же время слуга доложилъ Исааку, что какой-то Назарянинъ (такъ звали они христіанъ между собою) желаетъ съ нимъ говорить. Человѣкъ, занимающійся торговлею, долженъ быть всегда готовъ принять приходящихъ по дѣламъ. Исаакъ тотчасъ поставилъ на столъ неначатый стаканъ съ греческимъ виномъ, который только-что поднесъ къ губамъ своимъ, и, сказавъ проворно дочери: «Ревекка, опусти покрывало!» велѣлъ ввести незнакомца.

Едва успѣла Ревекка опустить на прекрасныя черты свои покрывало изъ серебрянаго флёра, достигавшее до ногъ, какъ дверь отворилась, и Гуртъ, закутанный въ широкія складки норманскаго плаща, вошелъ въ комнату. Наружность его скорѣе рождала нѣкоторое подозрѣніе, нежели говорила въ его пользу, особенно, когда Гуртъ, вмѣсто того, чтобъ снять шапку, еще больше нахлобучилъ се на свои загорѣлый лобъ.

— Ты ли Исаакъ, Жидъ Йоркскій? спросилъ Гуртъ по-саксонски.

— Я, отвѣчалъ Исаакъ на томъ же языкѣ (потому-что торговля познакомила его со всѣми нарѣчіями Британіи): — а ты кто такой?

— Нѣтъ тебѣ дѣла до моего имени, отвѣчалъ Гуртъ.

— Мнѣ такое же дѣло до твоего имени, какъ тебѣ до моего, возразилъ Исаакъ: — не зная кто ты, я по могу говорить съ тобою.

— Очень-легко можешь говорить, отвѣчалъ Гуртъ. — Я принесъ деньги, и потому долженъ знать, тому ли отдаю ихъ, кому слѣдуетъ; а ты, получая долгъ, конечно, не слишкомъ будешь заботиться о томъ, изъ чьихъ рукъ его получаешь.

— А! сказалъ Евреи: — ты принесъ долгъ?… Святый отецъ Авраамъ! это перемѣняетъ паши отношенія. Отъ кого же ты принесъ деньги?

— Отъ Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства, сказалъ Гуртъ: — сегодняшняго побѣдителя на турнирѣ. Это плата за вооруженіе, которымъ снабдилъ его Кирджафъ Джайрамъ Лейсестерскій по твоему содѣйствію. Конь отведенъ въ твою конюшню. Теперь спрашивается: сколько слѣдуетъ заплатить тебѣ за вооруженіе?

— Я говорилъ, что онъ добрый юноша! воскликнулъ Исаакъ въ восторгѣ. — Кубокъ вина не сдѣлаетъ тебѣ вреда, прибавилъ онъ, наполнивъ и поднося свинопасу кубокъ драгоцѣннѣйшаго напитка, когда-либо пробованнаго Гуртомъ. — А сколько денегъ принесъ ты съ собою? продолжалъ Исаакъ.

— Святая Дѣва! сказалъ Гуртъ, поставивъ кубокъ: — какой нектаръ пьютъ эти невѣрныя собаки, тогда-какъ истинные христіане едва имѣютъ возможность пить пиво густое и мутное, какъ гуща, которую даютъ свиньямъ!… Сколько денегъ принесъ я съ собою? продолжалъ Саксонецъ послѣ этого не совсѣмъ-учтиваго восклицанія. — Немного, да все же пришелъ не съ пустыми руками. Послушай, Исаакъ, у тебя должна быть совѣсть, хоть и жидовская?

— Но вѣдь твой господинъ, сказалъ Исаакъ: — добылъ себѣ лихихъ коней и богатое вооруженіе силою своего копья и десницы; онъ добрый молодой человѣкъ — пусть онъ уступитъ ихъ Еврею въ видѣ платы; а что будетъ лишнее, я возвращу ему.

— Мой господинъ уже всѣхъ ихъ продалъ, сказалъ Гуртъ.

— Это худо, очень-худо! сказалъ Жидъ. — Онъ поступилъ какъ человѣкъ опрометчивый! Здѣсь ни одинъ христіанинъ не въ состояніи накупить столько коней и вооруженій; ни одинъ Еврей не заплатилъ бы ему половины того, что я за платилъ бы ему. Однакожь, у тебя цехиновъ сто въ мѣшкѣ, сказалъ Исаакъ, заглядывая подъ плащъ Гурта: — мѣшокъ таки-довольно тяжелъ.

— Въ немъ наконечники для стрѣлъ, сказалъ Гуртъ, нисколько не смѣшавшись.

— Хорошо же, сказалъ Исаакъ, колеблясь между обычною страстью къ прибыли и вновь-родившимся въ немъ желаніемъ быть щедрымъ на этотъ случай: — если я скажу, что возьму восемьдесятъ цехиновъ за коня и богатое вооруженіе, хотя не получу ни одного червонца барыша, будетъ ли у тебя столько денегъ?

— Ровнехонько столько, сказалъ Гуртъ, неожидавшій такой умѣренной цѣны: — но ты оставишь моего господина безъ одного пенни. Впрочемъ, если уже это крайняя цѣна, то я согласенъ.

— Налей себѣ еще кубокъ вина, сказалъ Еврей: — восемьдесятъ цехиновъ… охъ! маловато!… нѣтъ никакой прибыли отъ денежныхъ оборотовъ. Притомъ, и добрый конь могъ испортиться въ нынешней стычкѣ. О, какая грозная и опасная сшибка! всадникъ и конь устремлялись другъ на друга какъ дикіе быки вассанскіе! Могъ ли конь не попортиться!

— А я говорю, отвѣчалъ Гуртъ: — что онъ здравъ и невредимъ: ты можешь видѣть его у себя въ конюшнѣ. Повторю еще разъ: предовольно тебѣ семидесяти цехиновъ за вооруженіе; а ты знаешь, что слово христіанское такъ же крѣпко, какъ слово жидовское. Если не берешь семидесяти, то я отнесу этотъ мѣшокъ (и онъ позвенѣлъ деньгами) къ своему господину.

— Полно, полно, — сказалъ Исаакъ: — выложи таланты… шикли… отсчитай восемьдесять цехиновъ, и ты увидишь, что и я могу наградить тебя щедро.

Гуртъ наконецъ согласился и, отсчитавъ восемьдесятъ цехиновъ на столѣ, получилъ отъ Еврея росписку въ полученіи платы за вооруженіе и коня. Рука Исаака дрожала отъ радости, когда онъ считалъ первыя семьдесять золотыхъ монетъ. Послѣднія десять онъ досчитывалъ гораздо-медленнѣе, останавливаясь и приговаривая что-нибудь при каждой монетѣ и при каждомъ опусканіи ея въ кошелекъ. Казалось, скупость его боролась съ какимъ-то лучшимъ чувствомъ и заставляла его медленно класть цехинъ за цехиномъ, тогда какъ великодушіе побуждало возвратить часть изъ нихъ своему благодѣтелю, или сдѣлать подарокъ его посреднику. Отрывистая рѣчь его была почти такова:

— Семьдесятъ одинъ, семьдесятъ два… твой господинъ добрый юноша… семьдесятъ-три… прекрасный юноша… семьдесятъ-четыре… эта монета обрѣзана… семьдесятъ-пять… а эта что-то легка… семьдесятъ-шесть… если твоему господину понадобятся деньги, пусть прійдетъ къ Исааку-Йоркскому… семьдесятъ-семь… то-есть, при надлежащемъ обезпеченіи… Здѣсь онъ остановился и заставилъ Гурта надѣяться, что послѣднія три монеты избѣгнутъ участи своихъ товарищей, но онъ продолжалъ считать. — Семьдесятъ-восемь… ты славный малой… семьдесятъ-девять… и заслуживаешь что-нибудь за труды.

Здѣсь Еврей опять остановился и посмотрѣлъ на послѣдній цехинъ, вѣроятно намѣреваясь отдать его Гурту. Онъ взвѣсилъ его на кончикѣ пальца и испыталъ звонъ его, бросивъ монету на столъ.

Еслибъ цехинъ зазвучалъ глухо, или еслибъ на волосъ былъ легче, то великодушіе восторжествовало бы; но, къ несчастію Гурта, звонъ былъ ясенъ и чистъ, цехинъ полновѣсенъ, недавно выбитъ и цѣлымъ граномъ тяжело надлежащаго. Исаакъ не рѣшился разстаться съ нимъ и, какъ-будто по разсѣянности, опустилъ его въ кошелекъ, сказавъ: — Восемьдесятъ! счетъ вѣренъ, и я побожусь, что твой господинъ щедро наградитъ тебя. Признайся, прибавилъ онъ, завистливо посмотрѣвъ на мѣшокъ: — у тебя еще остались деньги?

Гуртъ сдѣлалъ гримасу, которая у него всегда была признакомъ близкаго смѣха.

— Почти столько же, сколько ты сейчасъ сосчиталъ такъ аккуратно! сказалъ Гуртъ, сложилъ росписку и, положивъ ее въ шапку, прибавилъ: — Смотри, Жидъ, чтобъ росписка была написана какъ слѣдуетъ; не то береги свою бороду!

Наливъ себѣ, не дожидаясь приглашеній, третій кубокъ вина, онъ выпилъ и вышелъ безъ церемоній.

— Ревекка, сказалъ Жидъ: — этотъ Измаильтянинъ хоть и грубъ, да господинъ-то его добрый юноша… я очень-радъ, что онъ пріобрѣлъ столько золотыхъ и серебряныхъ шиклей быстротою своего коня и силою копья, которымъ онъ могъ бы сразить и самого Голіаѳа-Филистимлянина.

Не получая отвѣта, онъ обернулся, но Ревекки уже не было: во время разговора отца съ Гуртомъ, она оставила комнату.

Между-тѣмъ, Гуртъ сошелъ съ лѣстницы, и, вступивъ въ темную переднюю или залу, затруднялся, какъ изъ нея выйдти.

Въ это время, кто-то одѣтый въ бѣлое, освѣщенный небольшою серебряною лампою, бывшею въ рукѣ его, далъ ему знакъ слѣдовать за нимъ въ одну изъ боковыхъ комнатъ. Гуртъ не вдругъ повиновался этому зазыву. Грубый и неукротимый, какъ дикій кабанъ, когда предстояла опасность отъ земной силы, онъ имѣлъ въ себѣ весь характеристическій ужасъ Саксонца въ-отношеніи къ духамъ, лѣшимъ, бѣлымъ привидѣніямъ и ко всѣмъ созданіямъ суевѣрнаго воображенія, принесеннымъ его предками изъ пустынь Германіи. Притомъ же, онъ хорошо помнилъ, что находится въ домѣ Еврея, т. е. человѣка, принадлежащаго къ такому народу, который, кромѣ другихъ незавидныхъ качествъ, приписываемыхъ ему народною молвою, почитался за самаго отъявленнаго колдуна и чернокнижника. Однакожь, послѣ минутнаго недоумѣнія, онъ повиновался призыву привидѣнія и послѣдовалъ за нимъ въ указанную комнату, гдѣ съ радостнымъ удивленіемъ узналъ, что проводница его была та самая прекрасная Еврейка, которую онъ видѣлъ на турнирѣ и за нѣсколько времени предъ тѣмъ въ комнатѣ отца ея.

Она разспросила подробно о разговорѣ его съ Исаакомъ, и Гуртъ со всею точностью разсказалъ ей обо всемъ.

— Батюшка только пошутилъ съ тобою, другъ мой, сказала Ревекка: — онъ долженъ твоему господину гораздо-больше, нежели сколько слѣдовало бы заплатить за коня и оружіе, еслибъ они были въ десять разъ дороже. Сколько заплатилъ ты сейчасъ отцу моему?

— Восемьдесятъ цехиновъ, отвѣчалъ Гуртъ, удивленный вопросомъ.

— Въ этомъ кошелькѣ, сказала Ревекка: — найдешь ты сто цехиновъ. Отдай своему господину то, что ему принадлежитъ, а остальное возьми себѣ. Ступай скорѣй… не благодари меня; да поосторожнѣе иди городомъ: тамъ ты легко можешь разстаться и съ жизнію и съ деньгами. — Рувимъ, прибавила она, ударивъ въ ладони: — посвѣти этому страннику, да не забудь запереть и заложить дверей.

Рувимъ, угрюмый и чернобородый Израильтянинъ, повиновался ея приказанію, взялъ факелъ, отворилъ парадную дверь дома и, проводивъ чрезъ вымощенный дворъ, выпустилъ Гурта въ калитку, бывшую въ воротахъ, заперѣвъ ее потомъ такими задвижками и цѣпями, которыя годились бы для любой темницы.

— Клянусь св. Дунстаномъ! говорилъ Гуртъ, пробираясь по темному переулку: — это не Жидовка, а настоящій ангелъ небесный! Десять цехиновъ отъ господина, да еще двадцать отъ этой сіонской жемчужины. — Вотъ счастливый денёкъ!.. Если еще выпадетъ такой же, то онъ выручитъ тебя, Гуртъ, изъ неволи, и тогда я брошу свой свинопасный рожокъ и посохъ, возьму мечъ и щитъ, какъ человѣкъ свободный, и пойду ходить за молодымъ господиномъ до самой смерти, не щадя ни лица своего, ни добраго имени.

ГЛАВА XI.

	1-st Oatlaw. Stand, sir, and throw us that you have about you; If not, we’ll make you sit, and rifle you. Speed. Sir, we are undone! these are the villains That all the travellers do fear so much. Vai. My friends…. 1-st Out. That’s not so, wo are your enemies. 2-d. Out. Peace! we’ll hear him. 3-d. Out. Ay, by my beard, will we; For he’s a proper man… Two Gentlemen of Verona.
	1-й Разбойникъ. Стой! Давайте все, что у васъ есть, а не то мы васъ оберемъ насильно. Спидъ. Мы погибли! Это мошенники, ужасъ всѣхъ путешественниковъ. Вал. Послушайте, друзья мои… 1-й Разб. Какой друзья! Мы враги твои. 2-й Разб. Постой! Послушаемъ, что онъ скажетъ. 3-й Разб. Да, послушаемъ; онъ славный малой. "Веронскія Друзья."

Ночныя приключенія Гурта этимъ не кончились; да и самъ онъ то же думалъ, когда, прошедъ одинъ или два далеко другъ отъ друга стоявшіе дома, на концѣ деревни увидѣлъ себя въ глубокой лощинѣ, лежавшей между двумя полянами, поросшими орѣшникомъ и остролистникомъ, между которыми тамъ-и-сямъ малорослые дубы раскидывали свои вѣтви надъ самою тропинкой. Сверхъ того, лощина была чрезвычайно-изрѣзана и избита колесами при перевозѣ разныхъ предметовъ для турнира; да притомъ въ ней было темно, потому-что высокія закраины и кусты не позволяла проходить въ нее лучамъ осенняго мѣсяца.

Изъ деревни неслись отдаленные отголоски пира, по-временамъ смѣшанные съ громкимъ хохотомъ и прерываемые то криками, то дикими звуками отдаленной музыки. Все это, при непокойномъ состояніи города, наполненнаго военнымъ дворянствомъ и его развратною прислугою, нѣсколько тревожило Гурта. — Жидовка говорила правду, думалъ онъ: — клянусь небомъ и св. Дунстаномъ! я лучше желалъ бы теперь быть дома съ этимъ сокровищемъ. Здѣсь такое множество — не скажу отъявленныхъ воровъ, но странствующихъ рыцарей, странствующихъ оруженосцевъ, странствующихъ монаховъ, странствующихъ менестрелей, странствующихъ фигляровъ и шутовъ, что человѣкъ даже съ одною маркою былъ бы въ опасности, а тѣмъ болѣе какой-нибудь бѣдный свинопасъ съ полнымъ мѣшкомъ цехиновъ. Хоть поскорѣе бы выбраться изъ тѣни этихъ проклятыхъ кустовъ, чтобъ можно было по-крайней-мѣрѣ разглядѣть этихъ клерковъ св. Николая прежде, нежели они вспрыгнутъ мнѣ на плеча.

Согласно съ этимъ, Гуртъ ускорилъ шаги, чтобъ поскорѣй выбраться въ поле, къ которому вела лощина. Однакожь ему не посчастливилось, и онъ не достигъ своего желанія. Только-что дошелъ онъ до конца лощины, гдѣ кустарники росли еще гуще, какъ вдругъ четыре человѣка бросились на него, точно такъ, какъ онъ и предвидѣлъ въ своихъ опасеніяхъ, т. е. по двое съ каждой стороны дороги, и крѣпко схватили его, такъ-что сопротивленіе, которое въ-началѣ и можно было бы употребить съ пользою, теперь сдѣлалось совершенно-безполезнымъ. — Отдавай мѣшокъ! сказалъ одинъ изъ нихъ: — мы народъ вольный, избавляемъ каждаго отъ ноши.

— Ужь отъ моей-то ноши вы меня не такъ скоро избавили бы, еслибъ мнѣ можно было поподчивать васъ хоть тремя ударами въ свою защиту, пробормоталъ Гуртъ, грубую честность котораго не устрашала даже и самая близкая опасность.

— Это мы сейчасъ увидимъ, сказалъ разбойникъ, и, обращаясь къ своимъ товарищамъ, прибавилъ: — Ведите молодца! я вижу, ему хочется, чтобъ ему расколотили голову и распороли мѣшокъ; изволь: пустимъ кровь изъ двухъ жилъ разомъ.

Гурта повели, какъ было приказано, и протащивъ, можетъ-быть, немножко и неучтиво черезъ закраину по лѣвую сторону лощины, ввели въ рѣдкій кустарникъ, простиравшійся до открытаго поля. Онъ былъ принужденъ слѣдовать за своими грубыми проводниками въ самую чащу этого лѣса, гдѣ они совершенно неожиданно остановились на неровномъ, открытомъ мѣстѣ, обнаженномъ отъ деревъ, и на которое, по-этому, лучи мѣсяца проходили свободно, не будучи пресѣкаемы вѣтвями и листьями. Здѣсь присоединились къ разбойникамъ еще двое, повидимому принадлежавшіе къ той же шайкѣ. При бедрѣ у нихъ висѣли короткіе мечи, а въ рукахъ держали оші дубины, и Гуртъ замѣтилъ, что у всѣхъ шестерыхъ были наличники, которые вполнѣ объясняли ихъ ремесло, еслибъ даже всѣ прежніе ихъ поступки давали поводъ въ томъ сомнѣваться.

— Сколько у тебя денегъ, пріятель? спросилъ одинъ изъ разбойниковъ.

— Тридцать цехиновъ моихъ собственныхъ, угрюмо отвѣчалъ Гуртъ.

— Обобрать! обобрать! закричали разбойники: — у Саксонца тридцать цехиновъ, и онъ трезвый возвращается изъ деревни! По всѣмъ правиламъ слѣдуетъ обобрать все, что у него ни есть.

— Я берегъ ихъ, чтобъ выкупиться, сказалъ Гуртъ.

— Оселъ! отвѣчалъ одинъ изъ разбойниковъ: — три-четверти двойнаго пива сдѣлали бы тебя такимъ же свободнымъ человѣкомъ, какъ и господинъ твой; ты даже былъ бы гораздо-свободнѣе, если онъ такой же Саксонецъ, какъ ты.

— Горькая истина! отвѣчалъ Гуртъ: — но если эти самые тридцать цехиновъ могутъ мнѣ купить и у васъ свободу, то развяжите мнѣ руки, и я вамъ заплачу ихъ.

— Постой, сказалъ одинъ, по-видимому имѣвшій нѣкоторую власть надъ прочими: — я ощупалъ мѣшокъ подъ твоимъ плащемъ: кажется, въ немъ будетъ денегъ больше, чѣмъ ты сказалъ намъ.

— Это деньги храбраго рыцаря, моего господина, отвѣчалъ Гуртъ: — и я о нихъ не сказалъ бы вамъ ни слова, если бъ вы довольствовались одною моею собственностью.

— Правду сказать, отвѣчалъ разбойникъ: — ты честный малой; а я, какъ усердный почитатель св. Николая, скажу тебѣ, что твои тридцать цехиновъ, можетъ-быть, ускользнутъ отъ насъ, если ты будешь съ нами откровененъ, Между-тѣмъ, дай мнѣ на время свой кошелекъ. — Сказавъ это, онъ вытащилъ у Гурта изъ-за пазухи большой кожаный мѣшокъ, въ которомъ лежалъ кошелекъ, данный ему Ревеккою, и остальные цехины; потомъ продолжалъ допросъ:

— Кто твой господинъ?

— Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства, отвѣчалъ Гуртъ.

— Тотъ самый, котораго копье взяло награду на сегодняшнемъ турнирѣ? сказалъ разбойникъ. — Какъ его имя и какого онъ рода?

— Моему господину желательно, отвѣчалъ Гуртъ: — чтобъ это осталось покуда тайною.

— А тебя какъ зовутъ и какого ты рода?

— Сказать вамъ это, отвѣчалъ Гуртъ: — все то же, что сказать имя моего господина.

— Какой же ты упрямый рабъ! сказалъ разбойникъ: — по объ этомъ послѣ. Какъ это золото досталось твоему господину? по наслѣдству, что ли? Однимъ словомъ, какъ оно ему досталось?

— Какъ? добрымъ копьемъ! отвѣчалъ Гуртъ: — въ этихъ мѣшкахъ выкупъ за четыре чудесныя лошади и четыре полныя вооруженія.

— А сколько тутъ денегъ? спросилъ разбойникъ.

— Двѣ сотни цехиновъ.

— Только двѣ сотни цехиновъ? сказалъ бандитъ: — снисходительно же обошелся твой господинъ съ побѣжденными и дешевенько назначилъ за выкупъ. Назови намъ заплатившихъ это золото.

Гуртъ назвалъ.

— За сколько пошли вооруженіе и лошадь тампліера Бріана де-Буа-Гильбера? — Видишь ли, что ты не проведешь меня.

— Мой господинъ, отвѣчалъ Гуртъ: — ничего не возьметъ отъ тампліера, кромѣ его жизни. Онъ съ нимъ въ смертельной враждѣ, и потому у нихъ не можетъ быть мирныхъ сношеній.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? повторилъ разбойникъ и замолчалъ. — А что ты дѣлалъ въ Эшби съ такою суммою?

— Я ходилъ туда заплатить Исааку, Жиду Йоркскому, деньги за полное вооруженіе, которымъ онъ снабдилъ на турниръ моего господина.

— Сколько же ты заплатилъ Исааку? Мнѣ кажется, если судить по вѣсу, въ этомъ мѣшкѣ все еще будетъ цехиновъ двѣсти.

— Я отдалъ Исааку, сказалъ Саксонецъ: — восемьдесятъ цехиновъ; а онъ, вмѣсто ихъ, отдалъ мнѣ назадъ сотню.

— Какъ! что? вскричали разбойники всѣ вмѣстѣ: — ты еще смѣешь издѣваться надъ нами, смѣешь говорить намъ такія небылицы?

— Все, что я вамъ говорю, отвѣчалъ Гуртъ: — такъ же вѣрно, какъ и то, что мѣсяцъ на небѣ. Вы найдете все это въ шелковомъ кошелькѣ, который лежитъ въ кожаномъ мѣшкѣ отдѣльно отъ всего прочаго золота.

— Вспомни, братъ, сказалъ начальникъ: — вѣдь ты говоришь о Жидѣ, объ Израильтянинѣ, который столько же неспособенъ возвратить золото, сколько знойный песокъ въ пустынѣ не можетъ возвратить чашу воды, пролитую на него пилигримами.

— Въ нихъ, право, нѣтъ состраданія, сказалъ другой разбойникъ: — такъ же какъ и въ неподкупномъ окружномъ начальникѣ.

— Какъ бы то ни было, а я вамъ говорю правду, сказалъ Гуртъ.

— Высѣките скорѣе огня, сказалъ начальникъ: — я освидѣтельствую кошелекъ, и если этотъ малой говоритъ правду, то ужь конечно щедрость Жида будетъ не меньше удивительна, какъ и тотъ ручей, который спасъ его праотцевъ въ пустынѣ.

Согласно съ этимъ, разбойникъ началъ осматривать кошелекъ. Прочіе толпились вокругъ его, и даже тѣ двое, которые держали Гурта, вытянули шеи, чтобъ посмотрѣть, что окажется въ мѣшкѣ. Воспользовавшись этою оплошностью, Гуртъ вдругъ рванулся и освободился изъ рукъ ихъ, и могъ бы убѣжать, еслибъ рѣшился оставить у разбойниковъ имущество своего господина. Но этого и на мысль ему не приходило; онъ вырвалъ дубину у одного изъ разбойниковъ, на-повалъ ударилъ предводителя, неподозрѣвавшаго его намѣренія и чуть-чуть не выхватилъ своего мѣшка, своего сокровища. Разбойники, однакожь, не были по его силамъ: они опять схватили мѣшокъ и отважнаго Гурта.

— Мошенникъ! сказалъ начальникъ вставая: — ты проломилъ мнѣ голову. Съ другими людьми нашего десятка ты дорого поплатился бы за свою дерзость; но ты сейчасъ же узнаешь свою участь. Сперва поговоримъ о твоемъ господинѣ: по правиламъ рыцарства, дѣла господина должно разсматривать прежде дѣлъ оруженосца. Ты пока стой смирно; еслижь пошевельнешься, тебя успокоятъ на вѣки…. Товарищи! сказалъ онъ, обращаясь къ своей шайкѣ: — этотъ кошелекъ вышитъ еврейскими буквами, и мнѣ кажется, разсказъ молодца справедливъ. Странствующій рыцарь, господинъ его, долженъ пройдти мимо насъ безъ взноса пошлины. Онъ такъ похожъ на насъ-самихъ, что намъ не слѣдуетъ отъ него живиться: собаки не грызутся тамъ, гдѣ много волковъ и лисицъ.

— Похожъ на насъ! сказалъ одинъ изъ шайки: — хотѣлось бы знать, чѣмъ мнѣ это докажутъ?

— Глупецъ! отвѣчалъ предводитель: — не такъ же ли онъ бѣденъ и лишенъ наслѣдства, какъ и мы? Не такъ же ли онъ достаетъ себѣ пропитаніе остріемъ меча, какъ и мы? Развѣ онъ не такъ же поколотилъ Фрон-де-Бёоа, Мальвуазена, какъ бы и мы поколотили, еслибъ могли?.. Не смертельный ли онъ врагъ Бріана де-Буа-Гильбера, котораго бояться мы имѣемъ столько причинъ?… Но еслибъ это было и не такъ, исужели-бы ты захотѣлъ быть безсовѣстнѣе невѣрнаго Жида?

— Нѣтъ, это было бы безчестно, пробормоталъ тотъ: — однакожь, когда я служилъ въ шайкѣ храбраго старика Ганделейна, у насъ не было такихъ совѣстливыхъ предразсудковъ. Даже этотъ дерзкій мужикъ, даже и онъ того-гляди будетъ пропущенъ безнаказанно.

— Нѣтъ, если только ты можешь проучить его, отвѣчалъ предводитель. — Сюда, пріятель, продолжалъ онъ, обращаясь къ Гурту: — умѣешь ли ты владѣть палкою? ты такъ ловко принялся за нее…

— Кажется, сказалъ Гуртъ: — ты лучше всѣхъ можешь отвѣчать на этотъ вопросъ.

— Да, правду сказать, ты далъ мнѣ порядочный ударъ, отвѣчалъ разбойникъ: — попробуй также ударить вотъ этого молодца, и ты невредимъ пойдешь отъ насъ. Но если не ударишь, то, клянусь, мнѣ прійдется самому платить за тебя выкупъ, если ужь ты такой упрямый малой. — Мельникъ! бери дубину, прибавилъ онъ: — да береги свою голову, а вы пустите молодца; дайте ему палку. Здѣсь-довольно свѣтло: имъ можно будетъ подраться.

Оба противника, одинаково-вооруженные дубинами, выступили на средину поляны, чтобъ воспользоваться полнымъ свѣтомъ луны; прочіе же разбойники смѣялись и кричали своему товарищу: «Берегись, Мельникъ, чтобъ самому не пришлось заплатить пошлину!» Мельникъ, съ своей стороны, держа дубину по серединѣ и вертя ею вокругъ головы, на манеръ того, что французы называютъ faire le moulinet, кричалъ хвастливо: — Выходи, рабъ, если посмѣешь! ты отвѣдаешь силу руки Мельника.

— Ну, выходи! неустрашимо отвѣчалъ Гуртъ, вертя съ такимъ же проворствомъ своимъ оружіемъ вокругъ головы: — если ты мельникъ по ремеслу, то ты при этомъ и воръ; увидишь, что я, какъ честный человѣкъ, не боюсь тебя. Сказавъ это, оба противника сошлись и въ-продолженіи нѣсколькихъ минутъ выказывали совершенно-равную силу, неустрашимость и искусство, нанося удары другъ другу и отражая ихъ съ такою ловкостью, что, по безпрерывному стуку ихъ палокъ, можно было подумать издали, будто дерутся по-крайней-мѣрѣ по шести человѣкъ съ каждой стороны. Битвы менѣе-упорныя и не столь опасныя воспѣвались въ стихахъ героическихъ; битва же Мельника съ Гуртомъ должна остаться невоспѣтою за неимѣніемъ вдохновеннаго поэта, который описалъ бы безпристрастно ихъ знаменитый подвигъ. Однакожь, несмотря на то, что бой на дубинахъ вышелъ ныньче изъ употребленія, мы постараемся въ прозѣ воздать достодолжное симъ храбрымъ воителямъ.

Долго дрались они съ равнымъ успѣхомъ; наконецъ, Мельникъ началъ терять терпѣніе, видя такое упорное сопротивленіе и слыша смѣхъ товарищей, которые, какъ обыкновенно бываетъ, въ подобныхъ случаяхъ, радовались его горю. А это состояніе духа не могло благопріятствовать благородной битвѣ на дубинахъ, въ которой потребно, какъ и въ обыкновенномъ палочномъ бою, чрезвычайное хладнокровіе; оно-то и дало Гурту, имѣвшему твердый характеръ, случай выиграть рѣшительный перевѣсъ, которымъ онъ воспользовался съ необыкновеннымъ умѣньемъ.

Мельникъ жестоко наступалъ, нанося удары поперемѣнно обоими концами своего оружія, стараясь податься впередъ на длину половины своей палки; между-тѣмъ, Гуртъ отражалъ нападенія, держа руки въ разстояніи ярда одна отъ другой, и, перехватывая дубину то той, то другой рукою, защищая такимъ образомъ себѣ голову и тѣло. Такъ ограждалъ онъ себя отъ нападеній, слѣдя глазами, руками и ногами за движеніями противника; наконецъ, замѣтивъ, что онъ утомился, Гуртъ устремилъ дубину лѣвою рукою прямо ему въ лицо, и въ ту минуту, какъ Мельникъ хотѣлъ отпарировать ударъ, онъ перехватилъ свою палку правою рукою и со всего размаха ударилъ противника по лѣвой сторонѣ головы, такъ-что тотъ растянулся во весь ростъ на травѣ. — Славная, молодецкая работа! закричали разбойники: — да здравствуетъ искусная игра и старая Англія! Саксонецъ спасъ и кошелекъ свой и кожу, а Мельникъ нашелъ себѣ учителя.

— Ты можешь идти своей дорогой, любезный, сказалъ предводитель, обращаясь къ Гурту: — я отправлю двухъ товарищей, чтобъ проводить тебя до шатра твоего господина и защитить отъ ночныхъ бродягъ, у которыхъ совѣсть, можетъ-быть, не такъ разборчива, какъ наша, а въ такую ночь, какъ эта, ихъ много на стражѣ. Берегись, однакожь! сурово прибавилъ онъ: — помни, что ты не согласился сказать намъ свое имя… не спрашивай и нашихъ именъ, и не старайся узнать, кто и что мы; если ты только сдѣлаешь подобную попытку, тебѣ достанется кое-что похуже чѣмъ то, что ты теперь видѣлъ.

Гуртъ поблагодарилъ разбойника за его вѣжливость и обѣщалъ исполнить его наставленія. Два разбойника, вооружась палками и приказавъ Гурту слѣдовать за ними, отправились по обходной тропинкѣ, которая вела черезъ лѣсъ и лощины, къ нему примыкавшія. При самомъ выходѣ изъ кустарника, подошли два человѣка, которые, сказавъ что-то шопотомъ его проводникамъ и получивъ такой же отвѣтъ, удалились въ лѣсъ, пропустивъ ихъ безпрепятственно. Это обстоятельство заставило Гурта предположить, что шайка была не малочисленна, и что она содержала постоянный караулъ вокругъ своего притона.

Когда они вышли на открытую поляну, гдѣ Гуртъ одинъ не легко бы нашелъ дорогу, разбойники привели его прямо къ небольшому возвышенію, съ котораго онъ могъ видѣть, при лунномъ свѣтѣ, палисадъ арены, шатры на каждомъ концѣ ея съ флагами, развевавшимися ври лунномъ сіяніи, ври чемъ слышались отголоски пѣсень, которыми часовые старались сократить ночь.

Здѣсь разбойники остановились. — Далѣе мы не пойдемъ съ тобой, сказали они: — это для насъ небезопасно. Помни наставленія, которыя тебѣ дали: держи въ тайнѣ все, что случилось съ тобой нынѣшнюю ночь, и ты не будешь раскаяваться; если же не исполнишь, что тебѣ было сказано, то и самая Лондонская-Башня (Tower) не укроетъ тебя отъ нашего мщенія.

— Доброй ночи, господа, сказалъ Гуртъ: — постараюсь помнить ваши совѣты, но думаю, вы не обидитесь, если я пожелаю вамъ болѣе-честнаго и безопаснаго ремесла.

Тутъ они разстались; разбойники возвратились въ ту сторону, откуда пришли, а Гуртъ направилъ путь къ шатру своего господина, которому, не смотря на полученное запрещеніе, разсказалъ всѣ приключенія этого вечера.

Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства былъ удивленъ не столько щедростью Ревскки (чѣмъ, однакожь, не хотѣлъ воспользоваться), сколько снисходительностью разбойниковъ, столь несообразною съ ремесломъ ихъ. Нить его размышленій объ этомъ странномъ приключеніи была, однакожь, скоро прервана потребностью сна, который труды предшествовавшаго дня и желаніе освѣжить себя для завтрашняго боя дѣлали совершенно-необходимымъ.

По-этому, рыцарь легъ на богатомъ ложѣ, приготовленномъ въ шатрѣ, а вѣрный Гуртъ, растянувшись на медвѣжьей шкурѣ, составлявшей родъ ковра, легъ поперегъ входа такимъ образомъ, что никто не могъ бы войдти въ шатеръ, не разбудивъ его.

ГЛАВА XII.

The heralds left their pricking up and down, Now ringen trumpets loud and clarion. There is no more to say, but east and west. In go the spearcs sadly in the rest, In goth the sharp spur into the side, There see men who can just and who can rider There shiver shafles upon shieldes thick, He feeleth through the heartspone the prick; Up springen speares, twenty feel in height, Out go the swordes as the silver bright; The helms they to-hewn and to-shred; Ont bursts the blood with stern streames red. Chauser.

Герольдъ уже не бѣгаетъ взадъ и впередъ; раздаются громкіе звуки трубъ и волторнъ. Толкуютъ только о западѣ и востокѣ; грозно склонились копья, острыя шпоры вонзились въ бока, — вотъ бойцы, которые умѣютъ сражаться и сидѣть на конѣ; копье дробится о щитъ, рыцарь чувствуетъ ударъ его; древко летитъ на двадцать футовъ вверхъ; мечи сверкнули серебряною полосою; разсѣченъ шлемъ, и кровь брызнула багровою струей. Чаусеръ.

Безоблачное утро наступило во всемъ блескѣ, и хотя солнце было еще невысоко, но уже самые праздные или самые нетерпѣливые изъ зрителей показались въ полѣ и спѣшили къ аренѣ для занятія лучшихъ мѣстъ, чтобъ лучше видѣть продолженіе ожидаемыхъ увеселеній.

Вслѣдъ за тѣмъ явились въ полѣ маршалы съ своими прислужниками, и герольды, которые должны были узнавать имена рыцарей, желавшихъ сражаться, а также и той стороны, которой они хотѣли придерживаться. Это была необходимая предосторожность для сохраненія равновѣсія между противоборствующими партіями.

Согласно съ установленнымъ правиломъ, Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства долженъ былъ предводительствовать одной стороною, а Бріанъ де-Буа-Гильберъ, признанный наканунѣ вторымъ по храбрости, былъ назначенъ предводителемъ другой. Рыцари, вызывавшіе вчера, само собою разумѣется, придерживались его партіи, кромѣ Ральфа де-Винонта, который, послѣ своего паденія, уже не могъ надѣть доспѣховъ. Для пополненія рядовъ какъ съ той такъ и съ другой стороны, не было недостатка въ знаменитыхъ и благородныхъ рыцаряхъ.

Общіе турниры, въ которыхъ рыцари сражались всѣ вмѣстѣ, были гораздо-опаснѣе единоборствъ; однакожь, не смотря на это, они были въ большомъ употребленіи между рыцарствомъ того вѣка. Многіе рыцари, не слишкомъ-осмѣливавшіеся на встрѣчу съ одинокимъ противникомъ, пользовавшимся общею славою, тѣмъ не менѣе желали выказать свою храбрость въ общей битвѣ, гдѣ могли встрѣтить врага по своимъ силамъ. Уже около пятидесяти рыцарей, какъ съ той, такъ и съ другой стороны записались желающими вступить въ сраженіе, когда маршалы объявили, что болѣе; этого числа не можетъ быть допущено, къ досадѣ многихъ, поздно явившихся.

Около десятаго часа, вся равнина была покрыта всадниками, всадницами и пѣшеходами, спѣшившими на турниръ, и вскорѣ послѣ этого, громкій звукъ трубъ возвѣстилъ прибытіе принца Іоанна со свитою, въ сопровожденіи рыцарей, готовыхъ принять участіе въ этомъ воинскомъ увеселеніи, равно и тѣхъ, которые ѣхали безъ всякаго подобнаго намѣренія.

Почти въ то же время прибылъ и Седрикъ Саксонецъ съ лэди Роуэною, однакожь безъ Адельстана, который, надѣвъ латы, также хотѣлъ стать въ ряду сражающихся, но, къ крайнему удивленію Седрика, присоединился къ сторонѣ рыцаря-храма. Старый Саксонецъ съ жаромъ представилъ своему другу все неприличіе такого поступка; но на это получилъ отъ него отвѣтъ, обыкновенно даваемый тѣми, которые лучше умѣютъ слѣдовать своей прихоти, чѣмъ въ ней оправдываться.

Адельстанъ имѣлъ благоразуміе удержать въ тайнѣ главнѣйшую, если не единственную причину, по которой онъ присталъ къ сторонѣ Бріана де-Буа-Гильбера. Хотя его апатическій характеръ препятствовалъ ему понравиться лэди Роуэнѣ, однакожь онъ отнюдь не былъ равнодушенъ къ ея прелестямъ и почиталъ бракъ свой съ нею дѣломъ несомнѣннымъ, имѣя на то согласіе Седрика и другихъ друзей ея. По этому-то, безпечный, но гордый лордъ конингсборгскій смотрѣлъ съ неудовольствіемъ на побѣдителя, оказавшаго лэди Роуэнѣ ту честь, которую оказать дано ему было право. Чтобъ наказать его за предпочтеніе, которое, по-видимому, мѣшало его собственному искательству, Адельстанъ, увѣренный въ своей силѣ и весьма-свѣдущій въ военномъ искусствѣ, какъ по-крайней-мѣрѣ увѣряли его льстецы, рѣшился не только отказать Рыцарю-Лишенному-Наслѣдства въ своей сильной помощи, но даже при случаѣ дать ему почувствовать всю силу своей сѣкиры.

Де-Браси и другіе рыцари, приближенные къ принцу, пристали къ сторонѣ вызывающихъ, въ-слѣдствіе намека Іоанна, желавшаго по возможности упрочить побѣду за послѣдними. Напротивъ, многіе другіе рыцари, какъ англійскіе, такъ и норманскіе, какъ туземные, такъ и иностранцы, объявили себя противъ вызывающихъ тѣмъ охотнѣе, что противоположный отрядъ имѣлъ во главѣ своей такого предводителя, какъ былъ Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства, столь славно отличившійся.

Какъ-скоро принцъ Іоаннъ замѣтилъ, что избранная царица этого дня появилась въ полѣ, онъ съ учтивостью, — которая такъ шла къ нему, если онъ только хотѣлъ ее выказать, — поскакалъ къ ней на встрѣчу, снялъ шляпу, и, спрыгнувъ съ лошади, помогъ лэди Роуэнѣ сойдти съ сѣдла. Между-тѣмъ, сопровождавшіе его также сняли шляпы, и одинъ изъ самыхъ знатнѣйшихъ подошелъ взять ея иноходца.

— Вотъ какимъ-образомъ, сказалъ Іоаннъ: — мы подаемъ примѣръ преданности царицѣ любви и красоты: сами служимъ ей проводникомъ къ трону, который она будетъ занимать сегодня. — Дамы! сказалъ онъ: — слѣдуйте за вашею царицею, если вы желаете въ свою очередь быть также отличены подобными почестями.

Сказавъ это, принцъ повелъ лэди Роуэну къ почетному мѣсту, устроенному противъ его собственнаго, а между-тѣмъ самыя прекрасныя и знаменитыя изъ присутствовавшихъ дамъ тѣснились вокругъ нея, чтобъ получить мѣсто какъ-можно-ближе къ своей временной повелительницѣ.

Едва только Роуэна сѣла, громкая музыка, полу-заглушенная кликами народа, привѣтствовала новый санъ ея. Между-тѣмъ, солнце ярко горѣло на свѣтломъ вооруженіи рыцарей обѣихъ сторонъ, которые толпились на противоположныхъ концахъ арены, совѣтуясь объ удобнѣйшемъ расположеніи своей боевой линіи и о поддержаніи другъ друга въ сшибкѣ. Послѣ этого, герольды подали знакъ молчанія, чтобъ прочесть законы турнира, имѣвшіе цѣлію уменьшить въ нѣкоторой степени опасность этого дня; такая предосторожность почиталась тѣмъ-болѣе нужною, что сраженіе должно было производиться на отточеныхъ мечахъ и заостренныхъ копьяхъ.

Въ-силу этого, рыцарямъ запрещалось колоть мечами; они должны были ограничиваться только ударами. Дозволено было употреблять по произволу булаву и сѣкиру, по кинжалъ былъ оружіемъ запрещеннымъ. Выбитый изъ сѣдла рыцарь могъ возобновить битву пѣшій съ кѣмъ-либо изъ противной стороны, находящимся въ подобномъ же положеніи; но въ этомъ случаѣ всадникамъ уже не позволялось нападать на него. Если рыцарю удавалось осадить своего противника до самаго конца арены такъ, что онъ самъ или его оружіе дотрогивались до барьера, то такой противникъ обязывался уступить, какъ побѣжденный, а оружіе его вмѣстѣ съ конемъ отдавалось на произволъ побѣдителя. Рыцарь, такимъ-образомъ побѣжденный, не имѣлъ уже права принимать какое-либо участіе въ битвѣ. Если кто-нибудь изъ сражающихся, выбитый изъ сѣдла, не былъ въ состояніи подняться на ноги, то оруженосцу или пажу его дозволялось войдти въ арену и вынести своего господина; но въ этомъ случаѣ рыцарь признавался побѣжденнымъ, и оружіе его, вмѣстѣ съ лошадью, объявлялось проиграннымъ. Битва должна была кончиться, какъ-скоро принцъ Іоаннъ бросить жезлъ: это была другая предосторожность, обыкновенно принимаемая въ подобныхъ случаяхъ для устраненія безполезнаго кровопролитія, могущаго произойдти отъ излишней продолжительности битвы. Рыцарь, нарушившій правила турнира или другимъ какимъ-либо образомъ преступившій законы благороднаго рыцарства, подвергался лишенію оружія; щитъ его низомъ вверхъ ставился на барьеръ арены на народное посмѣшище, въ наказаніе за поступки, неприличные рыцарю. Провозгласивъ эти правила, герольды заключили ихъ воззваніемъ къ храбрымъ рыцарямъ, побуждая каждаго исполнить свой долгъ и пріобрѣсти благосклонность царицы любви и красоты.

Потомъ, герольды удалились, а рыцари въѣхали длинными рядами съ обояхъ концовъ арены на поприще, построились въ двѣ линіи совершенно другъ противъ друга, такъ-что предводитель каждой стороны находился въ серединѣ передовой линіи; но это мѣсто они заняли не прежде, какъ тщательно устроивъ свои ряды и каждому назначивъ свое мѣсто.

Прекрасно и вмѣстѣ съ этимъ страшно было видѣть такое множество храбрыхъ рыцарей, сидящихъ на превосходныхъ лошадяхъ, богато вооруженныхъ и готовыхъ къ ужасной сшибкѣ. Какъ желѣзныя статуи сидѣли они въ своихъ боевыхъ сѣдлахъ и ожидали знака къ начатію боя съ такимъ же рвеніемъ, какъ и благородные кони ихъ, которые ржаніемъ и топотомъ копытъ изъявляли признаки своего нетерпѣнія.

Рыцари держали свои длинныя копья вверхъ; оконечники ярко горѣли на солнцѣ, а значки, ихъ украшавшіе, развевались надъ перьями шлемовъ. Въ этомъ положенія они оставались до-тѣхъ-поръ, пока маршалы осматривали, дѣйствительно ли съ каждой стороны находилось равное число воиновъ. Счетъ оказался вѣрнымъ. Тогда маршалы удалились съ арены, и Уильямъ де-Уйвиль громовымъ голосомъ произнесъ условныя слова: Laissez aller! Заиграли трубы; копья рыцарей вдругъ опустились и были взяты на перевѣсъ; шпоры вонзились въ бока коней, и два передовые строя каждаго отряда бросились во весь карьеръ и сшиблись по срединѣ арены; ударъ взаимнаго столкновенія слышенъ былъ за милю вокругъ. Задніе ряды всадниковъ двинулись медленнѣе, чтобъ быть въ готовности поддержать своихъ во время пораженія или содѣйствовать побѣдѣ въ случаѣ успѣха.

Слѣдствія стычки нельзя было видѣть въ первую минуту, потому-что пыль, поднятая множествомъ лошадей, затмила воздухъ; только по прошествіи нѣсколькихъ минутъ, нетерпѣливые зрители узнали судьбу сражавшихся. Когда поприще открылось, уже половина рыцарей были выбиты изъ сѣделъ — одни искусствомъ, другіе превосходствомъ тяжести и силы своихъ противниковъ. Многіе опрокинулись вмѣстѣ съ конями, нѣкоторые лежали на землѣ безъ всякихъ признаковъ жизни, иные уже вступили въ рукопашный бой съ тѣми изъ противной стороны, которые находились въ такомъ же состояніи, а многіе, которыхъ раны дѣлали уже неспособными сражаться, останавливали кровь шарфами и выбирались изъ толпы. Остальные всадники, изломавъ копья въ грозной сшибкѣ, бились мечами, оглашая воздухъ военными криками и сыпля удары съ такимъ ожесточеніемъ, какъ-будто-бы отъ этой битвы зависѣла честь всей ихъ жизни.

Смѣшеніе еще болѣе увеличилось съ приближеніемъ втораго строя, бывшаго въ резервѣ и теперь бросившагося на помощь товарищамъ. Приверженцы Бріана де-Буа-Гильбера кричали: Beau-séant! Beau-seant^[24]. За храмъ! за храмъ! — Противники же отвѣчали крикомъ; Desdichado! Desdichado! что было девизомъ ихъ предводителя.

Противники поперемѣнно встрѣчались со всею яростію и съ одинаковымъ успѣхомъ; отъ-этого, казалось, бой то приближался къ южному, то удалялся къ сѣверному концу арены, смотря потому, которая сторона брала верхъ. Между-тѣмъ, звукъ оружія и крики сражающихся ужасно смѣшивались съ звуками трубъ, заглушая стоны павшихъ и безъ защиты валявшихся подъ лошадиными копытами. Блестящее вооруженіе рыцарей было обезображено пылью и кровью и уже уступало каждому удару меча или сѣкиры. Богатыя перья, сорванныя съ шлемовъ, носились по вѣтру какъ клочья снѣга. Все, что было прекраснаго въ воинскомъ вооруженіи, исчезло, и мѣсто его заступило одно вселяющее только ужасъ и состраданіе.

Но такова сила привычки, что не только зрители низшихъ классовъ, которымъ свойственно увлекаться зрѣлищами ужаса, но даже знатныя дамы въ галереяхъ смотрѣли на битву, хоть и съ трепетнымъ любопытствомъ, однакожь совсѣмъ не желая отвратить глаза отъ страшной картины. Впрочемъ, порою блѣднѣли прелестныя щечки, когда братъ, супругъ, или милый сердцу падалъ съ сѣдла. Но вообще дамы ободряли сраженіе не только рукоплесканіемъ или маханіемъ платковъ и покрывалъ, но даже восклицаніями: «добрый ударъ копья! славный ударъ меча!» смотря по тому, какимъ оружіемъ наносился ударъ.

Если женщины принимали столь сильное участіе въ этой кровавой игрѣ, то участіе мужчинъ вполнѣ понятно. Оно проявлялось громкими криками при каждой перемѣнѣ счастія, тогда-какъ взоры всѣхъ были такъ прикованы къ аренѣ, что зрители какъ-будто сами наносили и получали удары, сыпавшіеся со всѣхъ сторонъ. Среди криковъ сраженія раздавался голосъ герольда: «Сражайтесь, храбрые рыцари! человѣкъ смертенъ, но слава вѣчна! Сражайтесь — смерть лучше пораженія! Сражайтесь, храбрые рыцари! очи прекрасныхъ смотрятъ на ваши подвиги!»

При безпрерывно-измѣнявшемся счастіи битвы, взоры всѣхъ старались отъискать предводителей, стѣсненныхъ въ бою и ободрявшихъ голосомъ и примѣромъ своихъ товарищей. Они оба оказывали чудеса храбрости. Ни Бріанъ де-Буа-Гильберъ, ни Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства не могли найдти въ противныхъ рядахъ воина равнаго себѣ по силѣ. Подстрекаемые взаимною враждою, они безпрестанно старались встрѣтиться другъ съ другомъ, ибо знали, что паденіе кого-либо изъ нихъ будетъ почтено за рѣшительную побѣду. Таково, однакожь, было замѣшательство, что, въ началѣ битвы, попытки ихъ оставались тщетными: они были безпрестанно раздѣляемы натискомъ слѣдовавшихъ за ними рыцарей, изъ которыхъ каждый хотѣлъ добиться чести помѣрять силы въ схваткѣ съ предводителемъ противниковъ.

Но когда многіе рыцари и съ той и съ другой стороны оставили поле какъ побѣжденные, потому-что были оттѣснены до самыхъ барьеровъ арены, или потому-что, въ-слѣдствіе другихъ причинъ, не могли продолжать битвы, тогда тампліеръ и Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства успѣли наконецъ встрѣтиться лицомъ-къ-лицу со всѣмъ ожесточеніемъ, которое могла только внушить смертельная вражда, подкрѣпляемая жаждою славы. И такова была ловкость каждаго изъ нихъ въ нанесеніи и отраженіи ударовъ, что зрители единодушно оглашали воздухъ невольными восклицаніями, выражавшими восторгъ и удивленіе.

Но въ эту минуту сторона Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства находилась въ самомъ затруднительномъ положеніи. Исполинская рука Фрон-де-Бёфа на одномъ крылѣ, и сила тяжеловѣснаго Адельстана на другомъ, низпровергали и разсѣивали все, что представляло имъ преграду. Не находя болѣе передъ собою противниковъ, оба эти рыцаря, казалось, въ одно и то же время поняли, что они дадутъ самый рѣшительный перевѣсъ своей сторонѣ, если обратятся на помощь тампліеру, завязавшему бой съ своимъ соперникомъ. Поэтому, повернувъ коней въ одно и то же мгновеніе, они поскакали противъ Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства — Норманецъ съ одной стороны, Саксонецъ съ другой. Невозможно было бы выдержать столь неравное и неожиданное нападеніе тому, противъ кого оно было направлено, еслибъ не предупредилъ его общій крикъ зрителей, которые не могли не принять участія въ человѣкѣ, подвергавшемся такому невыгодному бою.

— Берегись, беретсь, сэръ Лишенный-Наслѣдства! раздалось повсюду. Рыцарь, увидѣвъ опасность, со всего плеча нанесъ ударъ тампліеру, и въ ту же минуту, повернувъ коня назадъ, ускользнулъ отъ натиска Адельстана и Фрон-де-Бёфа. Слѣдствіемъ этого было то, что оба рыцаря, потерявъ, такъ-сказать, цѣль свою, понеслись другъ на друга между предметомъ своего нападенія и рыцаремъ храма, и едва не сшиблись лошадьми прежде, нежели могли остановить ихъ. Однакожь, сдержавъ коней, они поворотили и уже всѣ трое кинулись на Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства съ единодушнымъ намѣреніемъ вышибить его изъ сѣдла.

Ничто не спасло бы его, еслибъ не необыкновенная сила коня, выиграннаго имъ наканунѣ.

На сторонѣ его было тѣмъ болѣе выгодъ, что лошадь Буа-Гильбера была ранена, а лошади Фрон-де-Бёфа и Адельстана утомлены тяжестію своихъ гигантскихъ всадниковъ, закованныхъ въ полные доспѣхи, равно какъ и предшествовавшими трудами этого дня. Совершенство въ верховой ѣздѣ и быстрота благороднаго коня дали возможность Рыцарю-Лишенному-Наслѣдства держать своихъ противниковъ въ почтительномъ отдаленіи: онъ съ быстротою сокола удалялся отъ нихъ, устремляясь по-временамъ то на одного, то на другаго, и, нанося тяжкіе удары мечомъ своимъ, избѣгалъ тѣхъ, которые были на него направлены.

Но хотя арена оглашалась одобреніями его искусству, видно было, однакожь, что онъ теряетъ силы, и вельможи, окружавшіе принца Іоанна, единогласно умоляли его бросить жезлъ для спасенія такого храбраго рыцаря отъ срама быть побѣжденнымъ среди такого неравнаго боя.

— Нѣтъ, клянусь свѣтомъ небеснымъ! отвѣчалъ принцъ Іоаннъ: — этотъ выскочка, скрывающій свое имя и пренебрегающій нашимъ гостепріимствомъ, уже получилъ одну награду; пусть дастъ теперь возможность другимъ получить се въ свою очередь. Пока онъ говорилъ такимъ-образомъ, неожиданный случай далъ другой оборотъ дѣлу.

На сторонѣ Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства, былъ одинъ воинъ въ черномъ вооруженіи, на тяжеломъ огромномъ черномъ конѣ, по-видимому столь же сильномъ и крѣпкомъ, какъ и самъ сидѣвшій на немъ всадникъ. Этотъ рыцарь, неимѣвшій никакого девиза на щитѣ своемъ, до-сихъ-поръ очень-мало принималъ участія въ сраженіи, только отражая съ видимою легкостью тѣхъ, которые на него нападали, но не преслѣдуя ихъ, ни самъ не нападая ни на кого. Короче, до-сихъ-поръ онъ казался болѣе зрителемъ, нежели принимающимъ участіе въ турнирѣ, и потому получилъ отъ зрителей прозваніе Le noir Fainéant, т. с. черный лѣнтяй.

Тутъ, казалось, этотъ рыцарь сбросилъ свою безпечность, когда увидѣлъ, что предводитель его партіи былъ тѣснимъ такъ жестоко; вонзивъ шпоры въ своего копя, еще свѣжаго и бодраго, онъ полетѣлъ къ нему на помощь какъ молнія, восклицая громовымъ голосомъ: «Desdichado на помощь!» И въ-самомъ-дѣлѣ, давно уже было пора подумать объ этомъ, потому-что въ ту минуту, какъ Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства тѣснилъ тампліера, Фрон-де-Бёфъ подскакалъ къ нему съ занесеннымъ оружіемъ. Но прежде, нежели могъ онъ нанести ударъ, черный рыцарь поразилъ его въ голову мечомъ, который, скользнувъ по гладкому шлему, съ ужасною силою упалъ на chamfrom лошади, и Фрон-де-Бёфъ вмѣстѣ съ конемъ грянулся о землю, оглушенный страшнымъ ударомъ. Тогда Le noir Fainéant, повернувъ коня къ Адельстану Конингсборгскому, и не имѣя меча, разлетѣвшагося въ дребезги въ сшибкѣ съ Фрон-де-Бёфомъ, вырвалъ изъ рукъ неповоротливаго Саксонца сѣкиру, которою тотъ былъ вооруженъ, и, подобно человѣку, хорошо-знакомому съ употребленіемъ этого оружія, нанесъ такой ударъ въ темя Адельстана, что тотъ также безчувственъ палъ на арену. Совершивъ этотъ двойной подвигъ, за который его тѣмъ болѣе превозносили, что онъ рѣшилъ его совершенно-неожиданно, рыцарь, казалось, снова погрузился въ свое бездѣйствіе: онъ спокойно отъѣхалъ къ сѣверному концу арены, оставивъ своего предводителя одного довершить дѣло съ Бріаномъ де-Буа-Гильберомъ. Теперь это не такъ уже было трудно, какъ прежде. Лошадь рыцаря-храма истекала кровью и не могла выдержать сшибки при нападеніи Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства. Бріанъ де-Буа-Гильберъ покатился по аренѣ, запутавшись въ стремя, изъ котораго не могъ высвободить ноги своей. Противникъ его спрыгнулъ съ коня, занесъ свой грозный мечъ надъ его головою и требовалъ, чтобъ онъ сдался; но въ это время принцъ Іоаннъ, тронутый болѣе опаснымъ положеніемъ тампліера, нежели состояніемъ, въ которомъ предъ-этимъ находился его противникъ, бросилъ жезлъ свой и тѣмъ прекратилъ битву, чтобъ избавить Бріана де-Буа-Гильбера отъ безчестія признать себя побѣжденнымъ.

Послѣ этого тлѣли однѣ только искры битвы; изъ немногихъ рыцарей, оставшихся на аренѣ, большая часть, какъ-бы сговорившись, уклонилась на нѣкоторое время отъ сраженія, предоставивъ своимъ предводителямъ рѣшить бой.

Оруженосцы, немогшіе во время сраженія подавать помощь своимъ рыцарями, теперь поспѣшили на арену, чтобъ осторожно вынести раненныхъ въ сосѣдніе шатры, или въ квартиры, приготовленныя для нихъ въ ближайшей деревнѣ.

Такъ кончился достопамятный турниръ въ Эшби-де-ла-Зушъ, одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ турнировъ того времени, потому-что, кромѣ четырехъ рыцарей, убитыхъ на полѣ сраженія, со включеніемъ одного задохшагося подъ тяжестію латъ, болѣе тридцати были опасно ранены, такъ-что четверо или пятеро изъ нихъ умерли. Многіе были изувѣчены на всю жизнь, а тѣ, которые были счастливѣе, носили знаки ранъ до самой могилы. По-этому, турниръ этотъ именуется въ старинныхъ лѣтописяхъ благороднымъ и прекраснымъ воинскимъ дѣломъ въ Эшби (Gentle and Joyous Passage of Arms of Ashby). Принцъ Іоаннъ, которому теперь предстояла обязанность наименовать рыцаря болѣе всѣхъ отличившагося, рѣшилъ, что слава этого дня принадлежитъ тому, кого голосъ народный назвалъ Le noir Fainéant. Принцу, однакожь, указано было, какъ-бы въ укоръ его рѣшенію, что битва дѣйствительно была выиграна Рыцаремъ-Лишеннымъ-Наслѣдства, который въ-теченіи дня одолѣлъ шесть рыцарей своею рукою и, къ довершенію, вышибъ изъ сѣдла и повергъ на землю предводителя противной стороны. Но принцъ не хотѣлъ перемѣнить своего мнѣнія, на томъ основаніи, что Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства и его партія непремѣнно потеряли бы сраженіе, еслибъ не подоспѣлъ на помощь рыцарь въ черныхъ латахъ, которому по этой причинѣ онъ и настаивалъ отдать награду.

Однакожь, къ удивленію всѣхъ, этого рыцаря нигдѣ не могли отъискать. Онъ оставилъ арену тотчасъ по окончаніи битвы, и нѣкоторые изъ зрителей видѣло, какъ онъ пробирался къ лѣсу своимъ привычнымъ медленнымъ шагомъ, съ тѣмъ же безпечнымъ и равнодушнымъ видомъ, который далъ ему названіе «чернаго лѣнтяя». Послѣ двукратнаго вызова звукомъ трубъ и клика герольдовъ, необходимо было выбрать другаго для принятія почестей, назначенныхъ рыцарю. Принцъ Іоаннъ, не имѣя уже причины отказать Рыцарю-Лишенному-Наслѣдства въ наградѣ, объявилъ его героеімъ дня.

Чрезъ поле, обагренное кровью и заваленное переломаннымъ оружіемъ и тѣлами раненныхъ и мертвыхъ лошадей, маршалы турнира снова подвели побѣдителя къ подножію Іоаннова трона.

— Рыцарь-Лишенный-Наслѣдства, сказалъ принцъ Іоаннъ: — если вы уже хотите, чтобъ мы только подъ этимъ именемъ знали васъ! мы во второй разъ отдаемъ вамъ честь этого турнира, и признаемъ за вами право получить изъ рукъ царицы любви и красоты почетный вѣнецъ, который ваша храбрость по-справедливости заслужила. — Рыцарь ловко и низко поклонился, но не отвѣчалъ ни слова.

Между-тѣмъ, какъ трубы звучали, герольды громкимъ голосомъ провозглашали честь храброму и славу побѣдителю, дамы махали шелковыми платками и шитыми покрывалами, и когда всѣ присутствовавшіе наполняли воздухъ кликами восторга, маршалы подвели Рыцаря-Лишеннаго-Наслѣдства черезъ арену къ подножію того трона, на которомъ сидѣла лэди Роуэна.

На низшей ступени этого трона, воинъ, по приказанію маршаловъ, преклонилъ колѣни. Должно замѣтить, что съ самаго окончанія битвы всѣ его дѣйствія, казалось, зависѣли болѣе отъ воли его окружавшихъ, нежели отъ его собственной, и даже было замѣтно, что онъ шатался, переходя во второй разъ арену. Роуэна величественно встала съ своего мѣста и уже была готова возложить вѣнецъ на шлемъ рыцаря, когда маршалы закричали въ одинъ голосъ:

— Нѣтъ, это не по правиламъ; голова его должна быть открыта! Рыцарь сказалъ что-то едва-внятнымъ голосомъ, который, глухо отозвавшись подъ его шлемомъ, казалось, выражалъ желаніе, чтобъ не снимали его каски.

Изъ привязанности ли къ формѣ, или изъ любопытства, маршалы не обратили вниманія на слова, и сняли шлемъ, разрѣзавъ завязки и разстегнувъ застёжки нашейника. По снятіи шлема, всѣ увидѣли прекрасныя, хотя загорѣлыя черты двадцати-пятилѣтняго юноши съ густыми бѣлокурыми волосами. Лицо его было блѣдно какъ смерть и покрыто въ нѣсколькихъ мѣстахъ кровью.

Роуэна, взглянувъ на него, испустила слабый крикъ; но тотчасъ же, собравъ все свое мужество, и какъ-бы принудивъ себя продолжать начатое, между-тѣмъ, какъ все тѣло ся трепетало отъ внезапныхъ ощущеній, она возложила на поникшую голову блестящій вѣнецъ, и сказала чистымъ, внятнымъ голосомъ: «Возлагаю на васъ, сэръ рыцарь, этотъ вѣнецъ, назначенный побѣдителю въ награду храбрости». Она замолчала на минуту, и потомъ твердо прибавила: «Никогда еще не возлагался вѣнецъ рыцарскій на чело болѣе-достойное!»

Рыцарь преклонилъ голову, поцаловалъ руку прекрасной царицы, наградившей храбрость его, и потомъ, все еще наклоняясь впередъ, палъ безъ чувствъ къ ногамъ ея.

Смятеніе сдѣлалось общимъ. Седрикъ, пораженный внезапнымъ появленіемъ своего изгнаннаго сына, теперь бросился какъ-бы для того, чтобъ отстранить его отъ лэди Роуэны. Но это уже было сдѣлано маршалами турнира, которые, отгадавъ причину обморока Айвенго, поспѣшили разстегнуть его латы, и увидѣли, что остріе копья, пробивъ его нагрудникъ, ранило его въ бокъ.

ГЛАВА XIII.

	«Heroes, approach!» A Irides thus aloud, "Stand forth distinguish’d from the circling crowd, "Ye who, by skill or manly force, may claim, "Your rivals to surpass and merite fame. "This cow, worth twenty oxen, is decreed, «For him who farthest sends the winged reed.» Ilias.
	«Герои, сюда!» громко воскликнулъ Атридъ. «Станьте здѣсь, на виду отъ окружающей толпы, вы, которые силою или искусствомъ превосходите другихъ и добиваетесь славы! Эта корова, которая стоитъ двадцати быковъ, достанется тому, чья пернатая стрѣла упадетъ дальше.» "Иліада."

Едва произнесено было имя Айвенго, какъ оно пронеслось изъ устъ въ уста съ той быстротою, съ какою могло передать его любопытство. Вскорѣ оно достигло до принца, лицо котораго при этомъ извѣстіи покрылось облакомъ досады. Однакожь, скрывъ это чувство, онъ посмотрѣлъ вокругъ себя съ гордымъ презрѣніемъ: — Господа, сказалъ онъ: — особенно вы, сэръ пріоръ! что вы думаете объ ученіи мудрецовъ касательно врожденнаго чувства привязанности и отвращенія? Мнѣ кажется, я уже предчувствовалъ, что близь меня находится любимецъ моего брата, хоть я и не могъ отгадать, кто скрывается подъ вооруженіемъ.

— Фрон-де-Бёфъ долженъ приготовиться возвратить Айвенго свой ленъ, сказалъ де-Браси, который, поддержавъ со славою свою роль въ турнирѣ, сложилъ щитъ и шлемъ, и опять вмѣшался въ свиту принца.

— Да, отвѣчалъ Вальдемаръ Фитцурзъ: — нѣтъ сомнѣнія, что отважный рыцарь потребуетъ назадъ замокъ и владѣніе, пожалованные ему Ричардомъ и которые великодушіемъ вашего высочества отданы Фрон-де-Бёфу.

— Фрон-де-Бёфъ, отвѣчалъ принцъ: — такой человѣкъ, который охотнѣе завладѣетъ тремя замками, подобными замку Айвенго, чѣмъ согласится отдать одинъ изъ нихъ. Впрочемъ, я надѣюсь, господа, что здѣсь никто не сомнѣвается въ правахъ моихъ раздавать коронные лены вѣрнымъ моимъ приверженцамъ, готовымъ исполнять обычную службу военную, вмѣсто тѣхъ васалловъ, которые скитаются въ чужихъ странахъ, и, находясь тамъ, въ случаѣ нужды не могутъ ни служить мнѣ, ни оказывать должнаго почтенія.

Слушатели принимали такое сильное участіе въ предложенномъ вопросѣ, что не могли не признать права, присвоеннаго принцемъ, за совершенно-неоспоримое. «Великодушный принцъ! благороднѣйшій монархъ, принимающій на себя обязанность награждать такимъ-образомъ вѣрныхъ слугъ своихъ!»

Таковы были слова, вырывавшіяся изъ устъ свиты, среди которой всѣ ожидали подобныхъ милостей на-счетъ приверженцевъ и любимцевъ короля Ричарда, если еще не успѣли получить ихъ. Пріоръ Эймеръ также присоединился къ общему голосу, замѣтивъ, однакожь, что святый градъ Іерусалимъ не можетъ быть названъ страною чуждою. Іерусалимъ былъ communis mater, матерью всѣхъ христіанъ. Пріоръ замѣтилъ притомъ, что онъ не понимаетъ, какую пользу рыцарь Айвенго могъ извлечь изъ этого, ибо онъ (пріоръ) увѣренъ, что крестоносцы, подъ предводительствомъ Ричарда, никогда не проникали далѣе Аскалона, который, какъ извѣстно всему міру, былъ городомъ только филистимлянскимъ и не имѣлъ ни одного изъ преимуществъ святаго града.

Вальдемаръ, котораго любопытство увлекло къ тому мѣсту, гдѣ Айвенго лежалъ распростертый на землѣ, теперь возвратился и сказалъ: «Этотъ храбрый рыцарь, вѣроятно, не причинитъ вашему высочеству большихъ безпокойствъ и оставитъ Фрон-де-Бёфа мирно владѣть его пріобрѣтеніемъ — онъ опасно раненъ».

— Что бы ни было съ нимъ, сказалъ принцъ Іоаннъ: — всё-таки онъ побѣдитель этого дня, и еслибъ онъ былъ въ десять разъ большій врагъ намъ, или еще болѣе-вѣрный другъ нашего брата (что, можетъ-быть, все равно), то и тогда рана его потребовала бы вниманія — собственный врачъ нашъ прійметъ его подъ свое попеченіе.

Суровая улыбка показалась на лицѣ принца, когда онъ говорилъ это. Вальдемаръ Фитцурзъ поспѣшилъ прибавить, что Айвенго былъ уже вынесенъ изъ арены и находится въ рукахъ друзей своихъ.

— Мнѣ больно было, сказалъ онъ: — видѣть печаль царицы любви и красоты, торжество которой въ-продолженіи этого дня превращено было въ уныніе этимъ случаемъ. Я не принадлежу къ числу людей, которыхъ трогаетъ женскій плачъ надъ милымъ; но лэди Роуена подавила печаль свою съ такимъ величіемъ, что состояніе души ея можно было замѣтить только по сжатымъ рукамъ и по взору, который трепетно прикованъ былъ къ бездушному образу, передъ ней лежавшему.

— Кто эта лэди Роуэна, спросилъ принцъ Іоаннъ: — о которой мы такъ много слышали?

— Саксонская наслѣдница обширныхъ владѣній, отвѣчалъ пріоръ Эймеръ: — роза прелести и жемчужина богатства, прекраснѣйшая между тысячами, сосудъ мирры и благоуханій…

— Мы постараемся утѣшить ее въ печали и облагородить родъ ея бракомъ съ Норманцемъ. Она, кажется, сирота, и потому бракъ ея зависитъ отъ нашего королевскаго благоусмотрѣнія. — Что ты скажешь на это, де-Браси? не думаешь ли ты пріобрѣсти земли съ ихъ доходами, обвѣнчавшись съ Саксонкою, по примѣру послѣдователей Завоевателя?

— Если мнѣ понравятся земли, милордъ, отвѣчалъ де-Браси: — то невѣстѣ трудно будетъ мнѣ не понравиться, и я глубоко почту себя обязаннымъ вашему высочеству за благодѣяніе, которое исполнитъ всѣ обѣщанія, данныя слугѣ и васаллу вашему.

— Мы не забудемъ этого, сказалъ принцъ Іоаннъ: — по, чтобъ дѣло начать сейчасъ же, мы повелимъ нашему сенешалю пригласить лэди Роуэну и ея спутниковъ, то-есть: грубіяна ея попечителя и того саксонскаго вола, котораго Черный-Рыцарь повалилъ на турнирѣ, присутствовать сегодня при пашемъ вечернемъ пиршествѣ. Де-Биготъ! прибавилъ онъ, обращаясь къ своему сенешалю: — ты передашь наше приглашеніе такъ, чтобъ польстить гордости этихъ Саксонцевъ и чтобъ сдѣлать отказъ невозможнымъ, хотя, клянусь прахомъ Бекета! разсыпать учтивость передъ ними все то же, что метать бисеръ передъ свиньями.

Сказавъ это, принцъ Іоаннъ готовъ былъ дать знакъ къ разъѣзду… Въ это время ему вручили записку.

— Отъ кого? спросилъ принцъ Іоаннъ, взглянувъ на подателя.

— Изъ чужихъ земель, милордъ, но откуда — не знаю, отвѣчалъ служитель. — Сюда привезъ ее Французъ, объявившій, что онъ скакалъ день и ночь, чтобъ вручить ее вашему высочеству.

Принцъ внимательно посмотрѣлъ на надпись, потомъ на печать съ оттискомъ трехъ лилій, приложенную такимъ-образомъ, чтобъ закрѣпить шелковинки, которыми была обвязана записка; послѣ этого Іоаннъ открылъ ее съ очевиднымъ безпокойствомъ, увеличившимся еще болѣе, когда онъ прочиталъ ея содержаніе, выраженное въ слѣдующихъ словахъ:

«Остерегайтесь! дьяволъ спущенъ съ цѣпи!»

Принцъ поблѣднѣлъ какъ смерть, взглянулъ сперва на землю, потомъ на небо, какъ человѣкъ, которому объявленъ смертный приговоръ. Но, оправившись отъ перваго впечатлѣнія испуга, онъ отвелъ Вальдемара и Де-Браси въ сторону и подалъ имъ записку одному послѣ другаго.

— Это, можетъ-быть, напрасная тревога, или подложное письмо, сказалъ Де-Браси.

— Но это рука и печать короля Французскаго, отвѣчалъ принцъ Іоаннъ.

— Если такъ, сказалъ Фитцурзъ: — то намъ пора сосредоточить свою партію въ Йоркѣ, или какомъ-нибудь другомъ сборномъ мѣстѣ. Нѣсколько дней позже, — можетъ-быть, мы уже опоздаемъ. Вашему высочеству слѣдуетъ какъ-можно-скорѣе окончить сегодняшнюю комедію.

— Но йоменовъ и народъ, сказалъ Де-Браси: — нельзя отпустить недовольными безучастіемъ ихъ въ нынѣшнихъ забавахъ.

— День еще великъ, сказалъ Вольдемаръ: — стрѣлкамъ можно дозволить бросить нѣсколько стрѣлъ въ цѣль, чтобъ раздать имъ потомъ награды. Это вполнѣ оправдаетъ обѣщаніе принца въ-отношеніи къ этому саксонскому стаду.

— Благодарю тебя, Вольдемаръ, сказалъ принцъ: — ты напомнилъ мнѣ, что еще слѣдуетъ расплатиться съ тѣмъ наглымъ мужикомъ, который вчера оскорбилъ нашу особу. Пиршество также не должно быть отмѣнено, какъ мы обѣщали. Еслибъ даже наступилъ послѣдній часъ моей власти, то и тогда этотъ часъ былъ бы посвященъ мщенію и удовольствію… Заботы? пускай онѣ явятся вмѣстѣ съ завтрашнимъ днемъ.

Звуки трубъ скоро призвали назадъ тѣхъ зрителей, которые начинали уже расходиться. Было объявлено, что принцъ Іоаннъ, неожиданно-призываемый важными и нетерпящими отлагательства государственными дѣлами, почелъ себя обязаннымъ прекратить увеселенія завтрашняго дня; однакожь, не желая, чтобъ такое множество отличныхъ стрѣлковъ разошлось, не показавъ своего искусства, онъ милостиво дозволяетъ имъ нынѣ же, прежде нежели они разойдутся, начать состязаніе въ стрѣльбѣ изъ лука, предназначавшагося для слѣдующаго дня. Лучшему стрѣлку назначается призъ, состоящій изъ рога, оправленнаго серебромъ, на шелковой перевязи, богато-украшенной, съ изображеніемъ св. Губерта, покровителя лѣсной охоты.

Въ-началѣ, болѣе тридцати йоменовъ выступили для состязанія; изъ нихъ многіе были лѣсными смотрителями и ихъ помощниками въ королевскихъ лѣсахъ Нидвуда и Чернвуда.

Но когда стрѣлки увидѣли, съ кѣмъ предстояло имъ состязаться, то болѣе двадцати отказалось отъ своего намѣренія, не желая подвергнуться стыду почти-вѣрнаго неуспѣха, потому-что въ то время искусство каждаго знаменитаго стрѣлка было такъ же хорошо извѣстно на нѣсколько миль въ окружности, какъ качества лошади, выдержанной въ Нью-Мэркетѣ, извѣстны теперь посѣщающимъ это знаменитое мѣсто.

Уменьшившееся число состязателей охотничей славы все еще было не менѣе восьми человѣкъ. Принцъ Іоаннъ сошелъ съ своего сѣдалища, чтобъ ближе взглянуть на избранныхъ стрѣлковъ, изъ которыхъ нѣкоторые носили королевскую ливрею. Удовлетворивъ свое любопытство, онъ сталъ искать глазами предметъ своей немилости, который и увидѣлъ на томъ же самомъ мѣстѣ и съ тѣмъ же спокойнымъ лицомъ, съ какимъ онъ былъ наканунѣ.

— Эй, пріятель! сказалъ принцъ Іоаннъ: — по твоимъ дерзкимъ словамъ я отгадалъ, что ты не любишь длиннаго лука, а теперь вижу, что не смѣешь попытать своего искусства съ тѣми молодцами, которые стоятъ тамъ.

— Съ дозволенія вашего, принцъ, отвѣчалъ йоменъ: — кромѣ боязни немилости я имѣю другія причины не вступать въ состязаніе.

— А какія бы это причины? спросилъ принцъ Іоаннъ, который по чему-то для него непонятному чувствовалъ въ себѣ непріятное любопытство въ-отношеніи къ этому человѣку.

— Причина вотъ какая, отвѣчалъ лѣсной стрѣлокъ: — я не знаю, стрѣляютъ ли эти стрѣлки въ такую цѣль, въ которую я привыкъ стрѣлять; не знаю также, понравится ли вашей милости, если третій призъ выиграетъ человѣкъ, подвергнувшійся нечаянно вашему гнѣву.

— Какъ тебя зовутъ, йоменъ? сказалъ принцъ Іоаннъ, покраснѣвъ отъ досады.

— Локслей, отвѣчалъ стрѣлокъ.

— И такъ, Локслей, сказалъ принцъ Іоаннъ: — ты также будешь стрѣлять поочереди, какъ-скоро стрѣлки покажутъ свое искусство. Если ты выиграешь призъ, я прибавлю къ нему двадцать ноблей; если же проиграешь, то съ тебя снимутъ твою зеленую линкольнскую куртку и выгонятъ тетивами изъ арены.

— А что, если я откажусь отъ такихъ условій? сказалъ йоменъ. — Ваша милость властны, при помощи столькихъ рыцарей, раздѣть и высѣчь меня, но не принудите меня согнуть лукъ или спустить тетиву.

— Если ты отказываешься отъ моего предложенія, сказалъ принцъ: — то профосъ перерветъ твою тетиву, изломаетъ лукъ и стрѣлы и прогонитъ изъ нашего присутствія, какъ малодушнаго труса.

— Гордый принцъ, сказалъ Локслей: — вы ставите меня въ затруднительное положеніе, заставляя состязаться съ лучшими стрѣлками Лейсестера и Страфордшира подъ угрозою безславія, если они одержатъ надо мною верхъ. Однакожь, я исполню ваше желаніе.

— Смотрите за нимъ, сказалъ принцъ Іоаннъ: — онъ труситъ, и я бы не желалъ., чтобъ онъ ускользнулъ отъ этого испытанія. — А вы, друзья мои, стрѣляйте хорошенько; васъ ждутъ въ той палаткѣ жареный олень и бочка вина.

Цѣль была поставлена на концѣ южной аллеи, ведущей къ аренѣ. Состязавшіеся стрѣлки заняли свои мѣста по жребію въ южномъ концѣ проспекта, при чемъ разстояніе отъ Этого мѣста до цѣли дозволяло бросать стрѣлы такъ-называвшимся выстрѣломъ на удачу (shot at rovers). Назначили напередъ по жребію порядокъ, въ которомъ стрѣлки должны были слѣдовать другъ за другомъ, при чемъ каждый стрѣлокъ долженъ былъ ну стить три стрѣлы одну за другою. Забавами управлялъ чиновникъ низшаго разряда, называвшійся «профосомъ игръ», потому-что высокій санъ маршаловъ турнира былъ бы униженъ, еслибъ они согласились управлять увеселеніями йоменовъ.

Стрѣлки, выступая одинъ за другимъ, пускали стрѣлы смѣло и мѣтко. Изъ двадцати-четырехъ стрѣлъ, пущенныхъ одна за другою, десять вонзилось въ цѣль, другія легли такъ близко отъ нея, что, судя по отдаленности цѣли, всѣ они признаны были хорошими выстрѣлами. Изъ десяти стрѣлъ, вонзившихся въ цѣль, двѣ, попавшія во внутренній кругъ, пущены были Губертомъ, лѣсничимъ Мальвуазена; по-этому, онъ былъ провозглашенъ побѣдителемъ.

— Ну, Локслей, сказалъ съ насмѣшливою улыбкою принцъ Іоаннъ смѣлому йомену: — хочешь ли ты попытать счастія съ Губертомъ, или отдашь лукъ, перевязь и колчанъ профосу игръ?

— Если ужь такъ должно быть, сказалъ Локслей: — я намѣренъ попытать счастія, съ условіемъ, что если двѣ стрѣлы мои попадутъ въ цѣль Губерта, то онъ обязанъ попасть одною въ цѣль, которую я назначу.

— Прекрасно! отвѣчалъ принцъ Іоаннъ: — въ этомъ не будетъ тебѣ отказано. Если ты сбавишь ему спѣси, Губертъ, то я наполню твой рогъ серебряными пенни.

— Человѣкъ дѣлаетъ только то, что ему по силамъ, отвѣчалъ Губертъ. — Мои дѣдъ стрѣлялъ нехудо изъ длиннаго лука при Гастингсѣ; надѣюсь, я не посрамлю его памяти.

Прежнюю цѣль сняли, и на мѣсто ея поставили новую такой же величины. Губертъ, какъ побѣдитель въ первомъ испытаніи, имѣлъ право стрѣлять первый; прицѣлившись съ большимъ стараніемъ, долго измѣрялъ онъ разстояніе глазомъ, держа въ рукѣ согнутый лукъ свой съ приложенною къ тетивѣ стрѣлою. Наконецъ, сдѣлавъ шагъ впередъ и подымая лукъ во всю длину лѣвой руки до-тѣхъ-поръ, пока средина его не стала почти на одну линію съ его лицомъ, онъ притянулъ тетиву до самаго уха. Стрѣла засвистала въ воздухѣ и воткнулась во внутренній кругъ цѣли, однакожь, не въ самый центръ.

— Ты не принялъ въ разсчетъ вѣтра, Губертъ, замѣтилъ его соперникъ, сгибая лукъ свой: — не то выстрѣлъ твой былъ бы вѣрнѣе. Сказавъ это, безъ малѣйшаго желанія лучше прицѣлиться, Локслей сталъ на назначенное мѣсто, и пустилъ стрѣлу повидимому съ такимъ же невниманіемъ, какъ-будто-бы и не взглянулъ на цѣль. Онъ говорилъ почти въ то самое мгновеніе, какъ стрѣла оставила тетиву, и, не смотря на это, она остановилась въ цѣли двумя вершками ближе, нежели стрѣла губертова, къ бѣлому пятну, означавшему центръ.

— Клянусъ свѣтомъ небеснымъ! сказалъ принцъ Іоаннъ Губерту: — и ты допускаешь этому бродягѣ одержать надъ собою верхъ? Право, стоитъ тебя на висѣлицу!

У Губерта на все былъ одинъ отвѣтъ: — Хоть повѣсьте меня, ваше высочество, а человѣкъ можетъ сдѣлать только то, что ему по силамъ. Однакожь, дѣдъ мой натягивалъ добрый лукъ…

— Чортъ возьми твоего дѣда и все его поколѣніе! прервалъ Іоанпъ: — стрѣляй, негодяй, да смотри, стрѣляй лучше, чтобъ не было тебѣ хуже.

Губертъ, побужденный такимъ-образомъ, занялъ свое мѣсто, и, не оставивъ безъ вниманія сдѣланнаго его противникомъ замѣчанія, принялъ въ разсчетъ вѣтерокъ, дунувшій въ ту минуту, и выстрѣлилъ такъ удачно, что стрѣла его вонзилась въ самую средину цѣли.

— Ай-да Губертъ! ай-да Губертъ! закричалъ народъ, принимавшій больше участія въ извѣстномъ ему человѣкѣ, нежели въ незнакомцѣ: — попалъ! Да здравствуетъ Губертъ!

— Этого выстрѣла ты не перещеголяешь! сказалъ принцъ съ ѣдкою улыбкою.

— Я, однакожь, расщеплю его стрѣлу, сказалъ Локслей, и пустилъ стрѣлу съ нѣсколько-большею осторожностью, чѣмъ прежде. Она попала прямо въ стрѣлу его соперника и расколола ее на части. Стоявшій вокругъ народъ былъ такъ пораженъ этою чудесною ловкостью, что остался безгласнымъ и не выражалъ удивленія своимъ обыкновеннымъ возгласомъ.

— Не человѣкъ, а дьяволъ! шептали йомены другъ другу: — такого искусства и не видано съ-тѣхъ-поръ, какъ въ первый разъ согнутъ былъ лукъ въ Британіи.

— Теперь, сказалъ Локслей: — позвольте мнѣ, ваша милость, поставить такую цѣль, которая употребляется въ Сѣверной-Англіи, и тогда покорно прошу всякаго попробовать выстрѣлить въ нее, чтобъ заслужить улыбку своей любезной.

И онъ повернулся, чтобъ выйдти изъ арены. — Прикажите вашей стражѣ, сказалъ онъ: — идти за мной, если вамъ угодно; я только схожу срѣзать прутъ съ ближайшей ивы.

Принцъ Іоаннъ сдѣлалъ знакъ, чтобъ нѣкоторые изъ служителей пошли за нимъ и стерегли его; но крикъ «стыдно! стыдно!» раздавшійся въ толпѣ, принудилъ его отмѣнить приказаніе.

Локслей почти въ ту же минуту возвратился съ ивовымъ прутомъ около шести футовъ длиною, совершенно-прямымъ и толщиной въ большой палецъ. Онъ съ большимъ спокойствіемъ началъ сдирать съ него кору, замѣтивъ при этомъ, что заставлять хорошаго стрѣлка стрѣлять въ такую широкую цѣль, какая до-сихъ-поръ употреблялась, значило срамить его искусство. — Что до меня, сказалъ онъ: — то въ странѣ, гдѣ я былъ воспитанъ, скорѣе согласились бы выбрать себѣ цѣлью круглый столъ короля Артура, за который садилось шестьдесятъ рыцарей. Семилѣтній ребенокъ попадетъ въ ту цѣль своею тупою стрѣлою; но, прибавилъ онъ, отходя къ другому концу арены и втыкая прутъ въ землю: — кто попадетъ въ эту цѣль на разстояніи ста ярдовъ, того я назову стрѣлкомъ, достойнымъ носить лукъ и колчанъ при любомъ королѣ, хоть бы при самомъ молодцѣ королѣ Ричардѣ!

— Дѣдъ мой, сказалъ Губертъ: — натягивалъ добрый лукъ при Гастингсѣ, но никогда въ жизни не стрѣлялъ въ такую цѣль; да и я не берусь. Если этотъ стрѣлокъ можетъ расколоть прутъ, то я уступаю ему первенство… или лучше сказать, я уступаю дьяволу, который сидитъ въ его курткѣ, а не человѣческому искусству. Человѣкъ можетъ сдѣлать только то, что ему по силамъ, и я не хочу стрѣлять тамъ, гдѣ увѣренъ въ промахѣ. Это все равно, еслибъ я попалъ въ край воротника нашего капеллана, или въ пшеничную соломенку, или въ солнечный лучъ — какъ и въ эту свѣтленькую черточку, которою чуть-чуть видно.

— Трусливая собака! сказалъ принцъ Іоаннъ. — Локслей, стрѣляй ты! попадешь въ эту цѣль, я скажу, что ты первый сдѣлалъ это; но какъ бы то ни было, не позволю тебѣ хвастаться своимъ превосходствомъ въ искусствѣ.

— Постараюсь сдѣлать, что мнѣ по силамъ, какъ говоритъ Губертъ, отвѣчалъ Локслей: — больше этого врядъ-ли кто сдѣлаетъ!

Сказавъ это, онъ опять согнулъ лукъ, но на этотъ разъ осмотрѣлъ съ большимъ вниманіемъ свое оружіе и перемѣнилъ тетиву, которая, какъ ему казалось, не была совершенно-кругла, потому-что замшилась отъ двухъ предъидущихъ выстрѣловъ; потомъ началъ цѣлить съ большою осторожностію, а толпа, не переводя дыханія, ожидала послѣдствій выстрѣла. Стрѣлокъ оправдалъ общее мнѣніе о своемъ искусствѣ: стрѣла его расколола прутъ, въ который была нацѣлена. Крикъ восторга огласилъ воздухъ; самъ принцъ Іоаннъ, въ удивленіи къ искусству Локслея, забылъ на минуту нерасположеніе свое къ этому человѣку. — Эти двадцать ноблей, сказалъ онъ: — которые ты вмѣстѣ съ охотничьимъ рогомъ выигралъ, принадлежатъ тебѣ по справедливости; мы увеличимъ число ихъ до пятидесяти, если ты согласишься вступить къ намъ въ службу въ стрѣлки нашей почетной стражи и быть всегда при нашей особѣ. Никогда не видалъ я такой сильной руки, сгибающей лукъ, и такого вѣрнаго глаза, направляющаго стрѣлу.

— Простите меня, благородный принцъ, сказалъ Локслей: — но я поклялся никогда не вступать ни въ какую службу, кромѣ службы при царственномъ братѣ вашемъ, королѣ Ричардѣ. Эти двадцать ноблей я предоставляю Губерту, который сегодня такъ же хорошо натягивалъ лукъ, какъ и дѣдъ его при Гастингсѣ. Если бъ скромность не заставила его отказаться отъ послѣдняго состязанія, то я увѣренъ, что онъ такъ же бы хорошо попалъ въ прутъ, какъ и я.

Губертъ покачалъ головою, неохотно принимая щедрость незнакомца; а Локслей, желая скрыться незамѣченнымъ, замѣшался въ толпѣ и исчезъ.

Можетъ-быть, этотъ стрѣлокъ-побѣдитель не ускользнулъ бы такъ отъ вниманія Іоанна, еслибъ принцъ въ эту минуту не занятъ былъ предметами болѣс-интересными и еслибъ въ головѣ его не тѣснились болѣе-важныя размышленія. Давъ знакъ удалиться съ арены, онъ подозвалъ къ себѣ своего каммергера и приказалъ ему немедленно скакать въ Эшби и отъискать тамъ Еврея Исаака. — Скажи собакѣ, продолжалъ принцъ: — чтобъ онъ прислалъ мнѣ до захожденія солнца двѣ тысячи кронъ. Обезпеченіе ему извѣстно; но въ удостовѣреніе ты можешь показать это кольцо. Остальныя деньги должны быть выплачены въ Йоркѣ въ-теченіе шести дней. Если онъ не исполнитъ этого, я потребую головы невѣрующаго негодяя. Смотри, не обгони его на дорогѣ, потому-что этотъ плутъ былъ здѣсь и выставлялъ свое наворованное богатство на показъ передъ нами.

Съ этими словами, принцъ сѣлъ на лошадь и возвратился въ Эшби. Толпа, вслѣдъ за его отъѣздомъ, начала расходиться.

ГЛАВА XIV.

	In rough magnificence array’d, When ancient Chivalry display’d The pomp of her heroic games, And crested chiefs and tissued dames Assembled, at the clarion’s call, In some prond castle’s high-arch’d hall. Warton.
	Когда въ стариву рыцари оканчивали торжество своихъ героическихъ игръ, наѣздники въ шлемахъ и разряженныя дамы собирались въ грубомъ великолѣпіи, и труба звучала въ готической залѣ гордаго замка. Уартонъ.

Принцъ Іоаннъ праздновалъ свой великолѣпный пиръ въ замкѣ Эшби. Это было не то зданіе, котораго гордыя руины и по-сіе-время останавливаютъ вниманіе путешественника, и которое воздвигнуто было въ позднѣйшее время лордомъ Гастингсомъ, великимъ-гофмаршаломъ Англіи, одною изъ первыхъ жертвъ ты ранній Ричарда III, болѣе-извѣстнымъ какъ дѣйствующее лицо у Шекспира, нежели своею историческою славою. Замокъ и городъ Эшби принадлежали въ это время Роджеру де-Квинси, графу уинчестерскому, который, во время нашего повѣствованія, находился въ Святой-Землѣ. Между-тѣмъ, принцъ Іоаннъ занималъ его замокъ и по произволу располагалъ его владѣніями; въ настоящемъ случаѣ, желая ослѣпить своихъ подданныхъ гостепріимствомъ и великолѣпіемъ, онъ приказалъ ничего не щадить, чтобъ сдѣлать празднество въ высшей степей и блистательнымъ.

Прислужники принца, дѣйствовавшіе при этомъ и подобныхъ, случаяхъ въ силу полной власти королевской, опустошили страну и забрали все, что, по ихъ мнѣнію, казалось приличнымъ для стола ихъ повелителя. Гостей было приглашено множество, и принцъ Іоаннъ, понимавшій необходимость льстить народному самолюбію, послалъ приглашеніе къ немногимъ знаменитымъ саксонскимъ и датскимъ фамиліямъ, наравнѣ съ норманскими аристократами и баронами, находившимися въ сосѣдствѣ. Многочисленность Англо-Саксонцевъ, не смотря на презрѣніе и униженіе, оказываемыя имъ во всѣхъ случаяхъ, по-необходимости дѣлала ихъ грозными во время междоусобныхъ смутъ, готовыхъ вспыхнуть; по этой причинѣ, надобно было упрочить за собою расположеніе ихъ предводителей.

Согласно съ этимъ, намѣреніе принца было обращаться нѣкоторое время съ этими необыкновенными для него гостями вѣжливо, къ чему они мало привыкли. Но хотя никто съ меньшею разсудительностью не измѣнялъ своихъ обыкновенныхъ обычаевъ и чувствъ для собственной выгоды, однакожь несчастіе принца состояло въ томъ, что его собственное легкомысліе и запальчивость постоянно разрушали и уничтожали все, что выигрывалось его предшествовавшимъ притворствомъ.

Достопамятный примѣръ такого запальчиваго характера показалъ онъ въ Ирландіи, куда былъ посланъ отцомъ своимъ, Генрихомъ II, для пріобрѣтенія выгоднаго себѣ мнѣнія между обитателями этого острова, составлявшаго новое важное пріобрѣтеніе англійской короны. При этомъ случаѣ, ирландскіе военачальники спорили другъ съ другомъ, кто первый принесетъ юному принцу свою вѣрноподданническую преданность и поцалуй мира. Но, вмѣсто того, чтобъ вѣжливо принять ихъ привѣтствія, Іоаннъ и его сумасбродная свита не могли удержаться отъ искушенія выщипать длинныя бороды ирландскихъ предводителей — и этотъ поступокъ, какъ можно было ожидать, жестоко оскорбивъ обиженныхъ вельможъ, имѣлъ самыя роковыя послѣдствія для владычества Англичанъ въ Ирландіи. Читатель необходимо долженъ имѣть въ виду эти несообразности въ характерѣ Іоанна, чтобъ вполнѣ понимать причину его поведенія во время настоящаго вечера.

Для выполненія предпріятія, начертаннаго въ минуты хладнокровія, принцъ Іоаннъ принялъ Седрика и Адельстана съ необыкновенною вѣжливостью и изъявилъ сожалѣніе, безъ всякой видимой досады, когда Седрикъ выставилъ нездоровье Роуэны причиною, по которой она не воспользовалась его милостивымъ приглашеніемъ. Седрикъ и Адельстанъ были одѣты въ старинный саксонскій костюмъ, который, хотя не совсѣмъ-некрасивый самъ-по-себѣ и въ настоящемъ случаѣ сшитый изъ дорогихъ матеріаловъ, тѣмъ не менѣе такъ отличался покроемъ и видомъ отъ одежды другихъ гостей, что принцъ Іоаннъ и Вальднмаръ Фитцурзъ вмѣняли себѣ въ большую честь, что удержались отъ смѣха при видѣ наряда, который мода того времени дѣлала очень-смѣшнымъ. Но въ глазахъ безпристрастнаго судьи, короткая, узкая тюника и длинная мантія Саксонцевъ были несравненно-красивѣе и составляли одежду гораздо-удобнѣйшую, нежели костюмъ Норманцевъ, которыхъ платье состояло изъ длиннаго, широкаго камзола, похожаго на рубашку или балахонъ погонщика и покрывалось короткимъ плащомъ, немогущимъ защищать отъ холода или дождя, и повидимому носилось для того, чтобъ выставить такое количество мѣха, шитья и драгоцѣнностей, какимъ только могла обременить его изобрѣтательность портнаго. Императоръ Карлъ-Великій, въ царствованіе котораго этотъ нарядъ введенъ былъ въ первый разъ, кажется, чувствовалъ всѣ его невыгоды. «Скажите» говорилъ онъ: «къ чему годны эти укороченные плащи? Въ постели они не покрываютъ, на лошади не защищаютъ отъ дождя и вѣтра, въ сидячемъ положеніи не предохраняютъ ногъ отъ сырости или мороза».

Однакожь, не смотря на такой отзывъ императора, короткіе плащи по-прежнему оставались въ модѣ до того времени, о которомъ мы повѣствуемъ, особенно между монархами изъ дома анжуйскаго. Такіе плащи были въ общемъ употребленіи у придворныхъ принца Іоанна, которые не упустили случая поднять на смѣхъ длинныя мантіи, составлявшія верхнюю одежду Саксонцевъ.

Гости сѣли за столъ, ломившійся отъ множества вкусныхъ блюдъ. Толпа поваровъ, слѣдовавшихъ за принцемъ въ его путешествіяхъ, употребивъ все свое искусство, чтобъ обыкновенные съѣстные припасы представить въ формахъ сколько-можно разнообразныхъ, успѣла въ этомъ почти такъ же, какъ успѣваютъ новѣйшіе профессоры кухоннаго искусства, сообщающіе кушаньямъ видъ совершенно-отличный отъ ихъ натуральнаго вида. Кромѣ этихъ блюдъ домашняго происхожденія, на столѣ являлось разнообразіе сластей чужеземныхъ и множество дорогихъ пирожныхъ булокъ и пирожковъ, употреблявшихся въ то время только на столахъ знатнѣйшихъ бароновъ. Пиръ украшался самыми дорогими чужеземными и туземными винами.

Но, по смотря на свою роскошь, Норманцы, говоря вообще, отличались умѣренностью. Продаваясь удовольствіямъ стола, они думали о приличіи, избѣгали излишества и были расположены приписывать обжорство и пьянство, пороки низшихъ классовъ, побѣжденнымъ Саксонцамъ. Конечно, принцъ Іоаннъ и тѣ, которые старались снискать его благосклонность, подражая его слабостямъ, охотно вдавались въ неумѣренное наслажденіе столомъ и кубкомъ, — извѣстно, что самая смерть принца произошла отъ неумѣреннаго употребленія персиковъ и молодаго пива, — однакожь, поведеніе его было исключеніемъ изъ нравовъ, общихъ его соотечественникамъ.

Съ хитрою важностью, прерываемою только замѣчаніями, сказанными на-ухо другъ другу, норманскіе рыцари и вельможи слѣдили за грубыми поступками Седрика и Адельстана на пирѣ, съ формами и обычаями котораго они были совсѣмъ-незнакомы. При такомъ саркастическомъ наблюденіи за ихъ манерами, необразованные Саксонцы невольно преступали многія условныя правила, введенныя для обузданія общества. Извѣстно, что въ обществѣ скорѣе прощаютъ дѣйствительное нарушеніе какого-нибудь существеннаго правила хорошаго воспитанія или доброй нравственности, нежели незнаніе тонкостей моднаго этикета. Такъ Седрикъ, вытиравшій руки салфеткою, вмѣсто того, чтобъ дать влагѣ испариться съ пальцевъ ловкимъ движеніемъ ихъ въ воздухѣ, заслужилъ болѣе насмѣшекъ, нежели товарищъ его Адельстанъ, который одинъ съѣлъ почти все огромное пирожное, приготовленное изъ самыхъ отборныхъ иностранныхъ сластей и называвшееся въ то время Karum-pie. Однакожь, когда, послѣ внимательнаго изслѣдованія, открылось, что танъ конингсборгскій (или френклинъ, какъ называли его Норманцы) не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ, что ѣлъ, и полагалъ, что Karum-pie былъ приготовленъ изъ жаворонковъ и голубей, тогда какъ въ-самомъ-дѣлѣ онъ былъ составленъ изъ-винныхъ ягодъ и соловьевъ, — тогда невѣжество его сдѣлалось въ свою очередь предметомъ общаго посмѣянія, которое было бы справедливѣе, еслибъ обратилось на его обжорство.

Наконецъ, продолжительный пиръ кончился, и пока кубокъ ходилъ кругомъ, гости разговаривали о событіяхъ прошедшаго турнира — о неизвѣстномъ побѣдителѣ въ стрѣльбѣ изъ лука, о Черномъ-Рыцарѣ, который съ такимъ самоотверженіемъ уклонился отъ пріобрѣтенной имъ почести, и о храбромъ Айвенго, который такъ дорого купилъ награду побѣдителя. О всѣхъ этихъ предметахъ разговаривали съ военною свободою: шутки и смѣхъ раздавались по залѣ. Одинъ только принцъ Іоаннъ былъ мраченъ во время бесѣды; казалось, какая-то сильная забота волновала его душу, и только послѣ намековъ, получаемыхъ имъ порою отъ своихъ собесѣдниковъ, онъ по-видимому принималъ участіе въ происходившемъ вокругъ него. При этомъ онъ вздрагивалъ, выпивалъ кубокъ вина, какъ-будто для возбужденія въ себѣ бодрости и потомъ вмѣшивался въ разговоры какимъ-нибудь замѣчаніемъ, сказаннымъ отрывисто или не въ-попадъ.

— Пьемъ этотъ кубокъ, сказалъ онъ: — за здоровье Уильфрида Айвенго, побѣдителя на сегодняшнемъ турнирѣ. Сожалѣемъ, что рана не дозволяетъ ему присутствовать за нашимъ столомъ. Пусть всѣ присоединятся къ нашему тосту, особенно вы, Седрикъ Ротервудскій, отецъ этого рыцаря, подающаго такія богатыя надежды!

— Нѣтъ, милордъ, отвѣчалъ Седрикъ, вставая и поставивъ на столъ недопитый кубокъ. — Я не называю сыномъ непослушнаго юношу, который въ одно время пренебрегъ моею волею и отказался отъ нравовъ и обычаевъ своихъ предковъ.

— Возможно ли? вскричалъ принцъ Іоаннъ, искусно притворившись удивленнымъ: — чтобъ такой храбрый рыцарь былъ недостойнымъ и непослушнымъ сыномъ?

— Да, милордъ, таковъ Унльфридъ, отвѣчалъ Седрикъ. — Онъ оставилъ мое смиренное жилище и вмѣшался въ число блистательныхъ вельможъ при дворѣ вашего брата: тамъ научился онъ этому всадническому искусству, которому вы столько удивляетесь. Онъ оставилъ домъ мой вопреки моей воли и позволенію: во времена Альфреда, это называлось непослушаніемъ и наказывалось строго.

— Увы! возразилъ принцъ Іоаннъ, съ глубокимъ вздохомъ притворнаго сочувствія: — если сынъ вашъ былъ спутникомъ моего брата, то не нужно спрашивать, гдѣ и отъ кого онъ научился сыновнему неповиновенію!

И это говорилъ принцъ Іоаннъ, забывая, что изъ всѣхъ сыновей Генриха-Втораго, вообще непослушныхъ, онъ болѣе всѣхъ отличился вѣроломствомъ и неблагодарностью къ отцу своему.

— Мнѣ кажется, сказалъ онъ, помолчавъ нѣсколько: — что братъ обѣщалъ передать любимцу своему богатый замокъ Айвенго.

— Онъ подарилъ ему этотъ замокъ, отвѣчалъ Седрикъ: — и не послѣднею причиною ссоры моей съ сыномъ было то, что онъ согласился принять, какъ феодальный васаллъ, тѣ самыя земли, которыми предки его владѣли свободно и независимо.

— Слѣдовательно, вы не будете противиться, почтенный Седрикъ, сказалъ принцъ Іоаннъ: — если ленъ этотъ перейдетъ къ человѣку, достоинство котораго не унизится и тогда, когда онъ прійметъ помѣстье отъ британской короны? Сэръ Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ этому барону: — я думаю, вы вступите во владѣніе прекраснымъ помѣстьемъ Айвенго, чтобъ сэръ Уильфридъ не прогнѣвилъ своего родителя вторичнымъ вступленіемъ въ этотъ замокъ.

— Клянусь св. Антоніемъ! отвѣчалъ великанъ, нахмуривъ брови: — пусть ваше высочество считаетъ меня Саксонцемъ, если Седрикъ, или Уильфридъ, или самый лучшій человѣкъ, когда-либо происшедшій отъ англійской крови, осмѣлится у меня отнять даръ вашъ.

— Если кто назоветъ тебя Саксонцемъ, сэръ баронъ, возразилъ Седрикъ, обиженный выраженіемъ, которымъ Норманцы часто означали обычное презрѣніе къ Англичанамъ: — тотъ окажетъ тебѣ честь великую и незаслуженную тобою.

Фрон-де-Бёфъ хотѣлъ отвѣчать, но запальчивость и легкомысліе принца Іоанна предупредили его.

— Разумѣется, сказалъ онъ: — благородный Седрикъ говоритъ правду; племя ихъ имѣетъ преимущество передъ нашимъ длиною родословныхъ столько же, сколько и длиною плащей.

— Они и въ битвѣ всегда впереди насъ, какъ лань впереди собакъ, сказалъ Мальвуазенъ.

— И по справедливости они идутъ впереди насъ, сказалъ пріоръ Эймеръ: — на это даютъ имъ право ихъ вѣжливость и приличіе въ обхожденіи.

— Также необыкновенное воздержаніе и умѣренность, прибавилъ де-Браси, забывая, что ему обѣщали невѣсту изъ племени Саксовъ.

— Равно какъ и храбростью, сказалъ Бріанъ де-Буа-Гильберъ: — которою они отличились при Гастингсѣ и повсюду.

Между-тѣмъ, какъ придворные, слѣдуя примѣру своего принца, старались каждый въ свою очередь позабавиться надъ Седрикомъ, лицо Саксонца воспламенялось, и онъ металъ гнѣвные взоры на каждаго, который въ свою очередь принимался говорить ему обидныя вещи. Седрикъ былъ похожъ на разъяреннаго быка, который, видя со всѣхъ сторонъ враговъ, колеблется, кого бы избрать предметомъ своей мести. Наконецъ, онъ заговорилъ голосомъ едва-слышнымъ отъ бѣшенства, обращаясь къ принцу Іоанну, какъ зачинщику обиды, ему нанесенной: — Каковы бы ни были недостатки и пороки нашего племени, Саксонецъ счелъ бы себя за nidering^[25] (выраженіе глубочайшаго презрѣнія), еслибъ въ собственномъ домѣ его, за его столомъ, онъ нанесъ или стерпѣлъ обиду, нанесенную мирному гостю, какъ ваше высочество поступили теперь со мною; а что касается до бѣдствія предковъ нашихъ на поляхъ Гастингса, то о немъ могли бы помолчать тѣ (здѣсь онъ взглянулъ на Фронде-Бёфа и тампліера), которые, нѣсколько часовъ назадъ, были вышибены изъ сѣдла копьемъ Саксонца.

— По чести, это ѣдкая насмѣшка! сказалъ принцъ Іоаннъ. — Какъ она нравится вамъ, господа? — Наши саксонскіе подданные преуспѣваютъ на поприщѣ храбрости и остроумія; въ эти смутныя времена они становятся ѣдки въ насмѣшкахъ и смѣлы въ битвахъ. Что вы на это скажете, милорды? Мнѣ кажется, не лучше ли намъ сѣсть на корабли и во-время убраться въ Нормандію.

— Изъ опасенія Саксонцевъ? сказалъ смѣясь де-Браси. — Намъ не нужно будетъ другаго оружія, кромѣ охотничьихъ копій, чтобъ укротить этихъ кабановъ.

— Оставьте насмѣшки ваши, рыцари! прервалъ Фитцурзъ: — не дурно было бы, прибавилъ онъ, обращаясь къ принцу: — еслибъ ваше высочество увѣрили достойнаго Седрика, что никто не хотѣлъ оскорбить его шутками, которыя не очень-пріятно звучатъ для слуха чужестранца.

— Оскорбить? отвѣчалъ принцъ Іоаннъ, возвращаясь къ своей обычной вѣжливости: — я увѣренъ, никто не подумаетъ, чтобъ я захотѣлъ или позволилъ оскорбить кого-нибудь въ моемъ присутствіи. Слушайте! Я пью здоровье самого Седрика, если онъ отказывается пить здоровье своего сына.

Чаша обошла пирующихъ посреди громкихъ рукоплесканій, которыя, однакожь, не произвели на Саксонца желаемаго дѣйствія. Онъ мало одаренъ былъ отъ природы проницательностью, но вовсе не былъ такъ вроетъ, чтобъ это льстивое привѣтствіе могло уничтожить нанесенную ему обиду. Не смотря на то, онъ хранилъ молчаніе, когда раздался тостъ принца: — За здоровье сэра Адельстана-Конингсборгскаго!

Рыцарь поклонился и въ отвѣтъ на привѣтствіе осушилъ огромную чашу.

— Теперь, господа, сказалъ принцъ Іоаннъ, разгоряченный виномъ: — отдавъ должную справедливость нашимъ саксонскимъ гостямъ, мы попросимъ ихъ о такой же вѣжливости. Достойный танъ! продолжалъ онъ, обращаясь къ Седрику: — могу ли просить васъ назвать кого-нибудь изъ Нормановъ, имя котораго менѣе всѣхъ могло бы быть непріятно вашимъ устамъ, и омыть въ кубкѣ вина всю горечь, имъ возбужденную.

Фитцурзъ всталъ въ — продолженіе рѣчи Іоанна и, ставъ за Саксонцемъ, прошепталъ ему на ухо, чтобъ онъ не пропускалъ случая положить конецъ враждѣ между двумя племенами и назвалъ самого принца. Саксонецъ не возразилъ ничего на этотъ политическій намекъ, по всталъ съ своего мѣста, наполнилъ кубокъ свой до краевъ и произнесъ слѣдующее, обращаясь къ принцу Іоанну: — Вы требуете, ваше высочество, чтобъ я назвалъ Нормана, имя котораго приличнѣе всѣхъ другихъ для нашего пиршества. Это, безъ сомнѣнія, тяжкое требованіе: оно заставляетъ раба пѣть хвалы своему властелину, побѣжденнаго, страждущаго подъ гнетомъ побѣды, пѣть хвалы своему побѣдителю. Но я назову Нормана перваго по оружію и по мѣсту — лучшаго и благороднѣйшаго изъ всего племени. И уста, которыя откажутся пить во имя заслуженной имъ славы, я называю лживыми, безчестными и готовъ поддержать это обвиненіе своею жизнію. Пью этотъ кубокъ за здоровье Ричарда-Львинаго-Сердца!

Принцъ Іоаннъ, ожидавшій услышать свое имя въ заключеніе рѣчи Саксонца, вскочилъ, когда такъ неожиданно раздалось имя оскорбленнаго имъ брата. Онъ механически поднесъ кубокъ къ губамъ, тотчасъ же поставилъ на столъ и бросилъ взглядъ на своихъ собесѣдниковъ, ожидая, что сдѣлаютъ они при такомъ неожиданномъ предложенія, на которое и отвѣчать и не отвѣчать было равно-опасно. Нѣкоторые изъ нихъ, старые и опытные царедворцы, послѣдовали примѣру принца, поднесли кубки къ губамъ и поставили ихъ передъ собою; другіе, увлеченные болѣе-благороднымъ чувствомъ, воскликнули: «Многая лѣта королю Ричарду! да возвратится онъ къ намъ скорѣе!» Весьма-немногіе и между ними Фрон-де-Бёфъ и тампліеръ, въ безмолвномъ презрѣніи, не дотронулись до своихъ кубковъ. Но никто не смѣлъ прямо отказаться отъ тоста въ честь царствующаго государя.

Насладясь нѣсколько минутъ своимъ торжествомъ, Седрикъ сказалъ своему товарищу: — Пойдемъ, благородный Адельстанъ! мы пробыли здѣсь довольно-долго и отвѣчали гостепріимной вѣжливости принца Іоанна. Кто хочетъ познакомиться съ грубымъ обхожденіемъ Саксовъ, можетъ отвлекать насъ въ домахъ нашихъ предковъ; теперь мы знаемъ, что такое королевскіе пиры и что такое норманская вѣжливость.

Съ этими словами, онъ оставилъ пиршественную залу въ сопровожденіи Адельстана и нѣкоторыхъ другихъ гостей, которые, происходя изъ саксонскихъ фамилій, чувствовали себя обиженными отъ насмѣшекъ принца Іоанна и его придворныхъ.

— Клянусь прахомъ св. Ѳомы, сказалъ принцъ Іоаннъ, когда они удалились: — эти саксонскіе невѣжи одержали побѣду и удаляются съ торжествомъ!

— Conclamatum est, роculatum est, сказалъ пріоръ Эймеръ: — мы пили и кричали, — пора оставить кубки.

— Монаху вѣрно надо исповѣдывать какую-нибудь хорошенькую грѣшницу, потому-то и онъ торопится, сказалъ де-Браси.

— Не то, сэръ рыцарь, возразилъ аббатъ: — но мнѣ надо проѣхать сегодня нѣсколько миль, чтобъ добраться до дома.

— Они оставляютъ меня, сказалъ принцъ на ухо Фитцурзу: — страхъ ихъ предупреждаетъ самое событіе, а этотъ трусъ-пріоръ первый спѣшитъ отъ меня удалиться.

— Не бойтесь, милордъ, сказалъ Вальдемаръ: — я приведу ему такія доказательства, что онъ непремѣнно будетъ съ нами въ собраніи нашемъ въ Йоркѣ. — Сэръ пріоръ! мнѣ нужно поговорить съ вами наединѣ прежде, чѣмъ вы возсядете на коня своего.

Прочіе гости разошлись, за исключеніемъ свиты Іоанна и тѣхъ, которые открыто приняли его сторону.

— Такъ вотъ успѣхъ вашего совѣта, сказалъ принцъ съ гнѣвомъ, обращаясь къ Фитцурзу: — за моимъ собственнымъ столомъ надо мной смѣется пьяный Саксонецъ, и при одномъ имени моего брата отъ меня всѣ бѣгутъ, какъ отъ прокаженнаго.

— Потерпите, государь! отвѣчалъ совѣтникъ его: — я могу обратить на васъ ваше собственное обвиненіе и упрекнуть васъ за непростительное легкомысліе, съ которымъ вы разрушаете мои планы и предаетесь собственному влеченію. Но теперь не время говорить объ этомъ. Де-Браси и я — мы пойдемъ немедленно къ этимъ трусамъ и докажемъ имъ, что они зашли слишкомъ-далеко и не могутъ уже отступать.

— Все будетъ напрасно, сказалъ принцъ, проходя по комнатѣ колеблющимися шагами и говоря съ волненіемъ, которое усиливалось отъ выпитаго имъ вина: — напрасно: они видѣли письмена на стѣнѣ, узнали слѣдъ льва на пескѣ… слышали въ лѣсу ревъ его… ничто не одушевитъ ихъ мужества.

— Дай Богъ, сказалъ Фитцурзъ, относясь къ де-Браси: — чтобъ кто-нибудь придалъ ему-самому мужества! Одно имя брата приводитъ его въ трепетъ. Несчастливы совѣтники государя, которому не достаетъ крѣпости и терпѣнія какъ на хорошее, такъ и на дурное!

ГЛАВА XV.

	And yet he thinks, — ha, ha, ha, ha, — he thinks I am the tool and servant of his will. Well, let it be; through all the maze of trouble His plots and base oppression must create, I’ll shape myself а way to higher things, And who will say, tis wrong? Basil, a Tragedy.
	А онъ все-таки думаетъ, — ха! ха! ха! — что я слуга и исполнитель его воли. Пусть тамъ; среди смутъ, порожденныхъ его кознями и подлымъ угнетеніемъ, я проложу себѣ дорогу къ великимъ дѣламъ, и кто же скажетъ, что это несправедливо? Базиль, Трагедія.

Ни одинъ паукъ не употреблялъ столько усилій, чтобъ связать разорванныя нити своей паутины, сколько употребилъ ихъ Вальдемаръ Фитцурзъ, чтобъ собрать разсѣявшихся участниковъ въ заговорѣ принца Іоанна. Весьма-немногіе изъ нихъ привязаны были къ нему сердечнымъ побужденіемъ, а не изъ личныхъ видовъ. По-этому, Фитцурзу необходимо было убѣдить ихъ перспективою новыхъ выгодъ и напомнить тѣ, которыми они уже пользовались. Молодымъ, буйнымъ баронамъ онъ обѣщалъ безнаказанную свободу, честолюбцамъ — могущество, корыстолюбивымъ — богатства и земли. Предводителей наемныхъ войскъ онъ одарялъ золотомъ: — убѣжденіе для нихъ самое дѣйствительное, безъ котораго всѣ прочія убѣжденія были бы напрасны. Обѣщаніями сыпалъ гораздо-обильнѣе этотъ дѣятельный повѣренный, чѣмъ деньгами; наконецъ, онъ не оставлялъ безъ вниманія ни одного средства, которымъ могъ склонить колеблющагося, или одушевить робкаго. О возвращеніи короля Ричарда онъ говорилъ, какъ о дѣлѣ невѣроятномъ; когда же, по сомнительнымъ взглядамъ и невѣрнымъ отвѣтамъ, замѣчалъ, что страхъ этотъ болѣе всего препятствуетъ его планамъ, тотчасъ же начиналъ разсуждать, что если и въ-самомъ-дѣлѣ пріѣдетъ король, то и тогда ничто не измѣнится въ ихъ политическихъ предположеніяхъ.

— Если Ричардъ возвратится, говорилъ Фитцурзъ: — онъ возвратится за тѣмъ только, чтобъ обогатить своихъ бездомныхъ и нищихъ крестоносцевъ на счетъ тѣхъ, кто не послѣдовалъ за нимъ въ Святую-Землю. Онъ возвратится, чтобъ призывать къ страшному отвѣту тѣхъ, кто, въ-продолженіи его отсутствія, осмѣлился отступить отъ законовъ государства или сдѣлать что-нибудь противное правамъ королевской власти. Онъ возвратится, чтобъ отмстить тампліерамъ и госпиталитамъ за предпочтеніе, оказанное ими Фллпппу-Французскому во время войны въ Святой-Землѣ. Онъ возвратится, наконецъ, для того, чтобъ наказать, какъ измѣнника, всякаго, кто принялъ сторону брата его Іоанна. Не боитесь ли вы его могущества? продолжалъ хитрый наперсникъ принца. — Согласенъ, что онъ смѣлый и храбрый рыцарь; но прошли уже времена короля Артура, когда одинъ боецъ могъ выдерживать натискъ цѣлаго войска. Если Ричардъ и прибудетъ сюда, то онъ прибудетъ одинъ, безъ свиты, безъ друзей. Костями его храбраго войска убѣлены пески Палестины. Небольшое число спутниковъ его, избѣжавшихъ гибели, пріѣхало сюда нищими, подобно этому Уильфриду Айвенго. И что вамъ за дѣло до первородства Ричарда? говорилъ онъ тѣмъ, кого смущалъ этотъ вопросъ. — Развѣ право Ричарда на первородство важнѣе правъ Роберта, герцога норманскаго, старшаго сына Завоевателя? Однакожь, Вильгемъ-Рыжій и Генрихъ, второй и третій братья его, были избраны голосомъ народа. Робертъ отличался всѣми качествами, которыя имѣетъ Ричардъ; онъ былъ храбрый рыцарь, хорошій предводитель, щедръ къ друзьямъ и къ церкви, и, въ довершеніе всего, крестоносецъ и завоеватель Гроба Господня; не смотря на то, онъ умеръ ничтожнымъ плѣнникомъ въ замкѣ Кардиффѣ, потому-что противился волѣ народа, который не желалъ имѣть его правителемъ. Это наше право, говорилъ Фитцурзъ: — избирать изъ принцевъ королевской крови того, который способнѣе другихъ управлять государствомъ, то-есть, прибавлялъ онъ оправляясь: — того, чье избраніе сообразно съ интересами дворянства. Правда, личными качествами принцъ Іоаннъ, можетъ-быть, и уступаетъ брату своему Ричарду; но, если принять въ соображеніе, что послѣдній возвратится съ мечомъ мщенія въ рукахъ, тогда-какъ первый осыпаетъ насъ наградами, льготами, богатствами и почестями, то не трудно будетъ рѣшить, кого назоветъ властителемъ мудрое дворянство.

Такія и подобныя этимъ убѣжденія, приспособленныя къ обстоятельствамъ каждаго, имѣли ожидаемое дѣйствіе на бароновъ партіи Іоанновой. Многіе согласились явиться на собраніе въ Йоркѣ для принятія общихъ мѣръ къ возложенію короны на голову принца.

Поздно ночью, раздосадованный и утомленный безчисленными усиліями, хотя и награжденный успѣхомъ, Фитцурзъ возвратился въ замокъ Эшби и встрѣтился съ де-Браси, который перемѣнилъ свое праздничное платье на короткій зеленый плащъ, на рейтузы такого же цвѣта, на мѣдную шапку и небольшой мечъ; охотничій рожокъ перекинутъ былъ черезъ плечо его, а въ рукахъ онъ держалъ длинный лукъ и за поясомъ видѣнъ былъ пукъ стрѣлъ. Еслибъ Фитцурзъ встрѣтилъ человѣка такъ одѣтаго въ другомъ мѣстѣ, то не обратилъ бы на него ни малѣйшаго вниманія; но нашедши его во внутреннихъ комнатахъ, онъ посмотрѣлъ на него очень-пристально и узналъ норманскаго рыцаря въ одеждѣ англійскаго йомена.

— Что это за маскарадъ, де-Браси? спросилъ съ досадою Фитцурзъ: — время ли теперь думать о святочныхъ глупостяхъ и переодѣваньяхъ, когда судьба господина нашего, принца Іоанна, готова рѣшиться? Почему ты не пошелъ вмѣстѣ со мною къ этимъ бездушнымъ трусамъ, которыхъ приводитъ въ ужасъ одно имя короля Ричарда такъ же, какъ, говорятъ, пугало оно дѣтей Сарациновъ?

— Я занятъ былъ своими дѣлами, спокойно отвѣчалъ де-Браси: — какъ вы, Фитцурзъ, заняты были своими.

— Своими? какъ бы не такъ! воскликнулъ Вальдемаръ: — я хлопоталъ о дѣлахъ принца Іоанна, нашего общаго патрона.

— А будто ты имѣлъ на то другую причину, кромѣ собственнаго своего интереса?… Полно, Фитцурзъ! мы знаемъ другъ друга. Цѣль твоя честолюбіе, моя — удовольствіе, и это происходитъ отъ различія нашихъ лѣтъ. О принцѣ Іоаннѣ ты думаешь то же, что и я, именно: онъ такъ слабъ, что не можетъ быть неограниченнымъ монархомъ, такъ склоненъ къ тиранніи, что не можетъ быть ограниченнымъ государемъ, такъ дерзокъ и самонадѣянъ, что не можетъ сдѣлаться любимцемъ народа, такъ робокъ и непостояненъ, что не можетъ долго быть правителемъ. Но онъ государь, при которомъ Фитцурзъ и де-Браси надѣются возвыситься, и потому ты помогаешь ему своею политикою, а я копьями моего вольнаго отряда.

— Надежный помощникъ, съ нетерпѣніемъ возразилъ Фитцурзъ: — который въ минуту необходимости занимается глупостями!… Зачѣмъ надѣлъ ты это нелѣпое платье въ такое смутное время?

— За тѣмъ, чтобъ промыслить себѣ супругу, отвѣчалъ холодно де-Браси: — супругу на-манеръ колѣна веніаминова.

— Колѣна веніаминова? я не понимаю тебя.

— Вѣдь ты былъ вчера съ нами, когда пріоръ Эймеръ разсказалъ сказку по случаю романса, пропѣтаго менестрелемъ? Онъ говорилъ, какъ, давно когда-то, въ Палестинѣ возникла страшная ссора между колѣномъ Веніамина и прочимъ народомъ израильскимъ, какъ они изрубили все рыцарство этого колѣна и какъ поклялись Святою Дѣвою не позволять никому изъ своихъ брать женъ въ этомъ племени; какъ обѣтъ имъ показался тяжелъ въ-послѣдствіи, и они отправили посла къ его святѣйшеству папѣ, чтобъ тотъ разрѣшилъ ихъ; какъ, по совѣту святаго отца, юноши изъ колѣна веніаминова устроили превосходный турниръ и похитили всѣхъ бывшихъ на немъ дамъ; такимъ-образомъ, они пріобрѣли себѣ женъ, не испрашивая согласія ни у невѣстъ, ни у родственниковъ ихъ.

— Я слышалъ эту исторію, хотя пріоръ или ты странно перепутали обстоятельства и время.

— Я говорю тебѣ, что хочу добыть жену на-манеръ колѣна веніаминова; это значитъ, что въ теперешнемъ моемъ костюмѣ я нападу на стадо саксонскихъ свиней, оставившее въ эту ночь замокъ, и похищу у нихъ возлюбленную Роуэну.

— Не съ ума ли ты сошелъ, де-Браси? Подумай, что хоть люди эти и Саксонцы, но они богаты и могущественны, пользуются великимъ уваженіемъ между своими соотечественниками а богатство и почести достались въ удѣлъ весьма-немногимъ потомкамъ Саксовъ.

— И не должны быть удѣломъ и и одного изъ нихъ; дѣло завоеванія должно совершиться.

— По-крайней-мѣрѣ, теперь не время думать объ этомъ; приближающійся переворотъ необходимо требуетъ расположенія толпы, и принцъ Іоаннъ не можетъ оставить безъ наказанія того, кто оскорбляетъ любимцевъ народа.

— Пусть накажетъ, если осмѣлится: онъ скоро увидитъ разницу между помощію отряда моихъ копейщиковъ и помощію бездушной толпы саксонскихъ поселянъ. Но я не разсказалъ тебѣ своихъ плановъ. Не правда ли, въ этомъ нарядѣ я похожъ на любаго смѣльчака, который когда-либо надувалъ рожокъ въ лѣсу? Все подозрѣніе въ насиліи падетъ на бродягъ лѣсовъ йоркширскихъ. У меня есть вѣрные лазутчики при Саксонцахъ: ныньче они ночуютъ въ Монастырѣ-Св.-Уиттола или Уитольда — не знаю, какъ они тамъ называютъ грубаго саксонскаго святаго въ Бортон-он-Трентѣ. Поутру, когда они отправятся домой, мы какъ орлы нападемъ на нихъ. Потомъ я явлюсь въ собственномъ своемъ видѣ, разъиграю вѣжливаго рыцаря, вырву бѣдную, плачущую красавицу изъ рукъ ея грубыхъ похитителей, отвезу въ замокъ Фрон-де-Бёфа, а если нужно, то и въ Нормандію, и не покажу ея родственникамъ до-тѣхъ-поръ, пока она не будетъ супругою Мориса де-Браси.

— Необыкновенно-мудрый планъ, сказалъ Фитцурзъ: — и, кажется мнѣ, не совсѣмъ твоего изобрѣтенія… Скажи откровенно, де-Браси, кто помогъ тебѣ составить его и кто поможетъ привести въ исполненіе? Твой собственный отрядъ въ Йоркѣ.

— Хорошо, отвѣчалъ де-Браси: — если ты непремѣнно хочешь знать, я скажу тебѣ, что тампліеръ Бріанъ де-Буа-Гильберъ составилъ планъ предпріятія, которое пришло мнѣ въ голову при разсказѣ о приключеніяхъ сыновъ Веніамина. Онъ поможетъ мнѣ при нападеніи, и онъ же съ своими спутниками съиграетъ роль разбойниковъ, отъ которыхъ, по перемѣнѣ костюма, избавитъ даму побѣдоносная рука моя.

— Клянусь честью, планъ этотъ достоинъ вашей соединенной мудрости! И твое благоразуміе, де-Браси, обнаруживается особенно въ намѣреніи оставить даму въ рукахъ твоего достойнаго союзника. По моему мнѣнію, ты легко можешь похитить ее изъ рукъ ея саксонскихъ друзей, но очень-сомнительно — вырвешь ли ты ее потомъ изъ когтей Буа-Гильбера, который похожъ на ястреба, привыкшаго хватать добычу и крѣпко держать ее.

— Онъ рыцарь-храма и не можетъ быть моимъ соперникомъ въ притязаніяхъ на руку богатой наслѣдницы; а предпринять что-нибудь недостойное въ-отношеніи къ невѣстѣ де-Браси… клянусь небомъ, еслибъ весь капитулъ его ордена заключался въ его лицѣ, онъ не осмѣлится нанести мнѣ такой обиды!

— Такъ-какъ никакое убѣжденіе не можетъ выгнать изъ головы твоей безумнаго предпріятія (я хорошо знаю твое упрямство), то по-крайней-мѣрѣ не теряй времени и не занимайся долго глупостью, которая теперь такъ не кстати…

— Я говорю тебѣ, отвѣчалъ де-Браси: — все дѣло кончится въ нѣсколько часовъ, и я буду въ Йоркѣ во главѣ своихъ смѣлыхъ и храбрыхъ товарищей, готовыхъ слѣпо повиноваться всѣмъ распоряженіямъ твоей политики. Но я слышу, что спутники мои собрались, слышу ржаніе и топотъ коней на дворѣ… Прощай! Иду, какъ истинный рыцарь, завоевать улыбку красоты

— Какъ истинный рыцарь? повторилъ Фитцурзъ, смотря ему въ-слѣдъ: — какъ безумецъ, сказалъ бы лучше ты, или какъ ребенокъ, который бросаетъ нужное и дѣльное занятіе, чтобъ сдувать пухъ съ репейника, растущаго на дорогѣ! Но такими орудіями я долженъ дѣйствовать… А для чьихъ выгодъ? для выгодъ принца легкомысленнаго и неблагодарнаго, который, по всѣмъ вѣроятностямъ, будетъ и государемъ неблагодарнымъ, какъ нѣкогда былъ мятежнымъ сыномъ и дурнымъ братомъ. Но и онъ… онъ также одно изъ моихъ орудій; и если по гордости своей вздумаетъ раздѣлить наши интересы, я скоро открою ему эту тайну.

Размышленія государственнаго мужа прерваны были голосомъ принца, раздавшимся изъ нижней комнаты: «Благородный Вальдемаръ Фитцурзъ!» И, снявъ шапку, будущій канцлеръ (на это высокое званіе устремлено было честолюбіе хитраго Норманца) поспѣшилъ принять повелѣнія своего будущаго государя.

ГЛАВА XVI.

	Far in a wild, unknown to public view, From youth to age a reverend hermit grew; The moss his bed, the cave his humble cell. His food the fruits, his drink the crystal well. Remote from man, with God be pass’d his days, Prayer all his business — all his pleasure praise. Parnell.
	Далеко въ пустынѣ, незнаемой людьми, прожилъ отъ молодости до сѣдыхъ полосъ почтенный отшельникъ; мохъ былъ его постелью, пещера смиренною келльей, пища — ягоды, питье — ключевая вода; вдали отъ людей, онъ проводилъ дни свои съ Богомъ; единственнымъ занятіемъ его была молитва, единственнымъ удовольствіемъ — хвала Всевышнему. Парнелль.

Читатель вѣрно не забылъ, что успѣхъ турнира рѣшенъ былъ храбростью неизвѣстнаго рыцаря, котораго зрители прозвали Le Noir Fainéant за равнодушіе и безпечность его при началѣ рыцарскихъ игръ. Этотъ рыцарь тотчасъ же оставилъ поприще, когда рѣшилась побѣда; а когда вызвали его для полученія награды, его уже не было.

Напрасно герольды и трубачи призывали его: рыцарь направлялъ путь свой къ сѣверу, избѣгая проѣзжихъ дорогъ и пробираясь лѣсными тропинками. На ночь онъ остановился въ маленькой, уединенной харчевнѣ, гдѣ странствующій менестрель разсказалъ ему всѣ подробности турнира.

На слѣдующее утро рано отправился рыцарь съ намѣреніемъ уѣхать какъ-можно-далѣе; состояніе коня его, котораго онъ тщательно берегъ наканунѣ, позволяло ему странствовать безъ замедленія. Но его задержали излучистыя тропинки, по которымъ онъ ѣхалъ, такъ-что, при наступленіи вечера, онъ достигъ только границъ Уэст-Рейдинга въ Йоркширѣ. Въ это время, и конь и всадникъ нуждались въ отдохновеніи и необходимо было позаботиться о ночлегѣ, потому-что ночь быстро приближалась.

Мѣсто, гдѣ находился странникъ, не представляло ни крова, ни средствъ къ утоленію голода, и онъ долженъ былъ прибѣгнуть къ обыкновенію всѣхъ странствующихъ рыцарей, которые, въ подобныхъ случаяхъ, пускаютъ коней своихъ на траву, а сами ложатся на землю подъ тѣнью дуба и мечтаютъ о своихъ возлюбленныхъ. Но Черный-Рыцарь или не имѣлъ владычицы мечтаній, или, безпечный въ любви, какъ и въ битвѣ, не такъ сильно занятъ былъ страстными мыслями о ея красотѣ и жестокости, чтобъ забыть мученія голода и усталости и любовью замѣнить существенныя удобства постели и ужина; какъ бы то ни было, только онъ былъ очень-недоволенъ, когда, взглянувъ кругомъ, увидѣлъ себя посреди лѣсной чащи, и хотя много представлялось ему тропинокъ, но всѣ онѣ, казалось, были протоптаны многочисленными стадами, пасшимися въ лѣсу, или дикими звѣрями и охотниками.

Солнце, по которому рыцарь преимущественно направлялъ путь свой, скрылось налѣво отъ него за вершинами Дербишира, и всѣ усилія его продолжать путь могли равно и приблизить его къ цѣли и сбить съ настоящей дороги. Тщетно старался онъ избрать какую-нибудь болѣе-избитую тропинку, которая привела бы его въ хижину пастуха или въ лѣсной пріютъ дровосѣка; онъ не зналъ, по которой ему отправиться. Наконецъ рыцарь рѣшился довѣриться инстинкту своей лошади, зная по опыту необыкновенную способность лошадей избавлять себя и своихъ всадниковъ отъ такихъ затруднительныхъ обстоятельствъ.

Добрый конь, сильно утомленный долгимъ путемъ подъ всадникомъ, закованнымъ въ желѣзо, едва почувствовалъ по опущеннымъ поводьямъ, что ему предоставили совершенную свободу, какъ получилъ по-видимому новыя силы и проницательность; незадолго предъ тѣмъ одъ не иначе прибавлялъ шагу, какъ чувствуя шпоры, — теперь же, какъ-бы гордящійся оказанною ему довѣренностью, навострилъ уши и по собственному инстинкту пошелъ гораздо-скорѣе. Тропинка, избранная конемъ, поворотила въ сторону отъ дороги, которой придерживался рыцарь въ-продолженіи цѣлаго дня; но видя увѣренность коня, всадникъ не хотѣлъ мѣшать ему. Успѣхъ оправдалъ надежду рыцаря, потому-что тропинка становилась все шире и удобнѣе, и звукъ небольшаго колокола убѣдилъ его, что онъ находится въ сосѣдствѣ какой-нибудь часовни или пустыни.

Скоро онъ достигъ небольшаго луга, на противоположной сторонѣ котораго почти-перпендикулярная скала, возвышаясь надъ гладкою равниною, представляла страннику свою сѣрую, избитую бурями вершину. Во многихъ мѣстахъ бока ея покрывалъ плющъ, а въ другихъ дубъ и букъ, корни которыхъ находили пищу въ расщелинахъ скалы, развѣвались надъ пропастью, подобно перьямъ на шлемѣ воина, придающимъ красоту тому, что должно наводить ужасъ. У подошвы скалы, прислонясь къ ней, стояла грубая хижина, построенная изъ древесныхъ пней, съ отверстіями, заткнутыми отъ непогоды мхомъ и глиною. Стволъ молодой сосны съ обрѣзанными сучьями и съ большою вѣткою, привязанною поперегъ его у самой вершины, былъ посаженъ противъ двери, какъ грубая эмблема святаго креста. Невдалекѣ, источникъ чистой воды пробивался изъ утеса и падалъ въ пустой камень, выдолбленный руками человѣческими. Вырываясь оттуда, потокъ съ ропотомъ пробирался въ ложе, прорытое временемъ, и, протекая маленькую равнину, терялся въ близь-лежащемъ лѣсу.

На берегу этого ручья видны были развалины маленькой часовни съ разрушенною кровлею. Когда зданіе было еще цѣло, оно не простиралось болѣе шестнадцати футовъ въ вышину и двѣнадцати въ ширину, и низкая кровля его поддерживалась четырьмя круглыми сводами, которые, выходя изъ четырехъ угловъ часовни, опирались на небольшіе массивные столбы. Двѣ стороны этихъ сводовъ остались въ цѣлости, хотя кровля обваливалась; на другихъ же двухъ сторонахъ она была невредима. Входъ древняго храма представлялъ низкую круглую арку, украшенную ломаными линіями, похожими на зубы акулы, — украшеніе, встрѣчаемое очень-часто въ саксонской архитектурѣ. На паперти возвышались перекладины на четырехъ небольшихъ колоннахъ; между колоннами висѣлъ позеленѣлый, избитый непогодою колоколъ, слабые звуки котораго незадолго предъ тѣмъ долетѣли до слуха Чернаго-Рыцаря.

Вся мирная и спокойная сцена, мелькавшая въ полумракѣ передъ глазами путника, обѣщала ему хорошій ночлегъ, по тому-что пустынники, жившіе въ лѣсахъ, особенною обязанностью своею считали оказывать гостепріимство запоздавшимъ и заблудившимся странникамъ.

Въ-слѣдствіе этого, рыцарь не взялъ на себя труда разсматривать подробности, нами описанныя, но, поблагодаря св. Юліана (патрона путешествующихъ), который послалъ ему хорошее пристанище, сошелъ съ лошади и ударилъ въ дверь хижины концомъ пики своей, чтобъ привлечь къ себѣ вниманіе и получить ночлегъ.

— Иди мимо, кто бы ты ни былъ, раздался изъ хижины хриплый и глухой голосъ въ отвѣтъ на его требованіе: — иди, не тревожь служителя Бога и св. Дунстана въ его вечернихъ молитвахъ.

— Достойный отецъ, отвѣчалъ рыцарь: — у дверей твоихъ бѣдный путникъ, потерявшій дорогу въ этихъ лѣсахъ; этотъ путникъ даетъ тебѣ возможность оказать милосердіе и гостепріимство.

— Добрый братъ, возразилъ пустынножитель: — Святой Дѣвѣ и св. Дунстану угодно было меня-самого сдѣлать предметомъ этихъ добродѣтелей, а не приводить ихъ въ исполненіе. Кушанья моего не захочетъ раздѣлить и собака, а нѣжно-воспитанная лошадь отвернется отъ моего ложа — и потому иди путемъ своимъ, и Богъ да поможетъ тебѣ!

— Но какимъ образомъ, сказалъ рыцарь: — возможно мнѣ будетъ найдти дорогу въ этомъ лѣсу, когда такъ темно? Прошу васъ, святой отецъ, если вы христіанинъ, отворите дверь и укажите мнѣ дорогу.

— И я прошу васъ, мой возлюбленный о Христѣ братъ, отвѣчалъ анахоретъ: — не тревожить меня болѣе. Вы прервали одинъ pater, два ave и credo, которые я, недостойный грѣшникъ, долженъ произнести по моему обѣту до всхода луны.

— Дорогу, дорогу! воскликнулъ рыцарь: — укажи мнѣ дорогу, если мнѣ нечего ждать отъ тебя болѣе.

— Дорогу найдти не трудно, отвѣчалъ пустынникъ. — Тропинка изъ лѣса ведетъ къ болоту, а отъ него къ потоку, который, такъ-какъ не было проливныхъ дождей, переѣхать очень-можно. Когда переѣдешь потокъ, пробирайся осторожнѣе по лѣвому берегу, потому-что онъ немножко-обрывпетъ; а тропинка, идущая по берегу, какъ я слышалъ (потому-что очень-рѣдко оставляю обязанности своего служенія) недавно провалилась во многихъ мѣстахъ. Потомъ поѣзжай прямо…

— Обвалившаяся тропинка… обрывистый берегъ, рѣка и болото! прервалъ рыцарь. — Нѣтъ, сэръ пустынникъ, еслибъ вы были святѣе всѣхъ, кто носитъ бороду и перебираетъ четки, вы не заставите меня ѣхать ночью по такой дорогѣ. Я говорю тебѣ, что ты, живущій подаяніемъ окрестныхъ жителей, — такъ кажется повидимому, — не имѣешь права отказать въ пристанищѣ путнику, находящемуся въ такомъ бѣдственномъ состояніи. Скорѣе отворяй дверь, или, клянусь св. крестомъ, я выломаю ее и войду самъ.

— Другъ путникъ! отвѣчалъ анахоретъ: — не надоѣдай мнѣ; если ты заставишь меня употребить для защиты моей тѣлесное оружіе, тебѣ же будетъ хуже.

Въ эту минуту, лай и ворчанье собакъ, долетавшіе время отъ времени до слуха рыцаря, сдѣлались громче, и заставляли его предположить, что пустынникъ, испугавшись угрозы его войдти насильственно, позвалъ на защиту свою собакъ, находившихся въ другой части его жилища. Взбѣшенный приготовленіями негостепріимнаго пустынника, рыцарь съ такою силою ударилъ ногой въ дверь, что столбы и задвижки жестоко поколебались.

Анахоретъ, нежелавшій по-видимому подвергать свою дверь подобнымъ толчкамъ, громко закричалъ: «Подожди, подожди немного, добрый странникъ, побереги свою силу; я отворю тебѣ дверь, хотя, вѣроятно, жилище мое не доставитъ тебѣ большаго удовольствія.»

Съ этими словами, дверь отворилась, и пустынникъ, высокій, здоровый мужчина, въ рясѣ и капюшонѣ, подпоясанный веревкою изъ тростника, явился передъ рыцаремъ. Въ одной рукѣ онъ держалъ зажженый факелъ, въ другой палку изъ грушеваго дерева такую толстую и тяжелую, что ее можно было бы назвать палицею. Двѣ мохнатыя собаки, полу борзыя, полу дворняшки, готовы были броситься на пріѣзжаго, какъ-скоро ихъ пропустятъ въ дверь. Но когда свѣтъ факела упалъ на высокій шлемъ и золотыя шпоры рыцаря, стоявшаго у дверей, то пустынникъ, измѣнивъ прежнія намѣренія, унялъ ярость своихъ помощниковъ, и тономъ какой-то грубой вѣжливости пригласилъ рыцаря войдти въ хижину, извиняясь обыкновеніемъ не отворять двери по захожденіи солнца, — потому, говорилъ онъ, что множество разбойниковъ и браконьеровъ шатается по окрестностямъ, а они не уважаютъ ни св. Дѣвы, ни св. Дунстана, ни тѣхъ, кто посвятилъ себя на святое служеніе.

— Бѣдность вашей келліи, святой отецъ, сказалъ рыцарь, осматриваясь кругомъ и не видя ничего, кромѣ постели изъ листьевъ, распятія грубо-сдѣланнаго изъ дубоваго дерева, молитвенника, стола, сколоченнаго изъ простыхъ досокъ, и двухъ скамеекъ: — бѣдность вашей хижины служитъ достаточною защитою отъ разбойниковъ, не говоря уже о парѣ вѣрныхъ псовъ, довольно-сильныхъ и злыхъ, какъ мнѣ показалось, чтобъ повалить оленя и побороться не съ однимъ человѣкомъ.

— Добрый лѣсничій, отвѣчалъ пустынникъ: — позволилъ мнѣ держать этихъ животныхъ для охраненія моей пустыни, пока не наступятъ времена болѣе-спокойныя.

Произнесши это, онъ воткнулъ свой факелъ въ желѣзную скобку, служившую ему подсвѣчникомъ, и придвинувъ дубовый треножникъ къ огню, который оживилъ нѣсколькими сухими прутьями, поставилъ скамейку по одну сторону стола и пригласилъ рыцаря послѣдовать его примѣру.

Они сѣли и со вниманіемъ разсматривали другъ друга: каждый изъ нихъ думалъ, что ему рѣдко случалось встрѣтить такого мощнаго, сильнаго собесѣдника, какой сидѣлъ теперь противъ него.

— Благочестивый пустынникъ: — произнесъ рыцарь, долго и пристально вглядываясь въ своего хозяина: — еслибъ я не боялся прервать вашихъ святыхъ мыслей, я попросилъ бы васъ объяснить мнѣ три вещи: во-первыхъ, куда мнѣ поставить мою лошадь; — во-вторыхъ, что вы мнѣ дадите поужинать; — въ-третьихъ, гдѣ мнѣ можно будетъ провести эту ночь?

— Я буду отвѣчать вамъ, сказалъ пустынникъ: — знаками, потому-что имѣю правиломъ не употреблять словъ тамъ, гдѣ достаточно знаковъ. Говоря это, онъ показывалъ въ различные углы комнаты. — Конюшня здѣсь; постель ваша здѣсь; и (онъ снялъ съ полки тарелку съ горстью сушонаго гороха, и поставилъ ее на столъ) — вотъ вашъ ужинъ.

Рыцарь пожалъ плечами, и, вышедши изъ хижины, взялъ лошадь, привязанную имъ къ дереву, ввелъ ее обратно въ назначенное для нея стойло, разсѣдлалъ съ большимъ тщаніемъ и накинулъ собственный плащъ на усталую ея спину.

Пустынникъ по-видимому былъ нѣсколько тронутъ заботливостью и ловкостью, съ которыми рыцарь разсѣдлывалъ лошадь; потому-что, пробормотавъ что-то о фуражѣ, оставленномъ для лошади лѣснаго сторожа, онъ принесъ связку сѣна, которую положилъ предъ конемъ рыцаря, и въ-слѣдъ за тѣмъ втащилъ довольно-большое количество сухаго папоротника, бросивъ его въ уголъ, назначенный для успокоенія самого всадника. Рыцарь изъявилъ ему благодарность за такую вѣжливость, и потомъ оба сѣли на свои прежнія мѣста за столъ, на которомъ стояло блюдо съ сушенымъ горохомъ. Прочитавъ довольно-длинную молитву, сочиненную когда-то по-латинѣ, по оставившую на себѣ весьма-незначительные слѣды первоначальнаго нарѣчія, исключая длинныя окончанія словъ и предложеній, пустынникъ показалъ примѣръ гостю, смиренно положивъ въ большой ротъ, украшенный зубами, которые въ крѣпости и бѣлизнѣ могли бы поспорить съ зубами кабана, двѣ или три горошенки — весьма-скудный помолъ для такой большой и просторной мельницы.

Рыцарь, собираясь послѣдовать такому похвальному примѣру, положилъ въ сторону свой шлемъ, латы и большую часть оружія и показалъ пустыннику голову, покрытую густыми бѣлокурыми вившимися въ кудряхъ волосами, мужественныя черты, голубые глаза, необыкновенно-живые и блестящіе, ротъ прекрасно очертанный съ усами, которые были нѣсколько-темнѣе волосъ, — весь видъ его показывалъ человѣка смѣлаго и предпріимчиваго, съ чѣмъ совершенно согласовался и высокій ростъ его.

Пустынникъ, какъ-бы желая отвѣчать довѣренности гостя, откинулъ свой капюшонъ и показалъ круглую, полную голову, обличавшую человѣка въ веснѣ жизни. Его выстриженное темя, окруженное кудрями черныхъ волосъ, было похоже на приходскій лугъ, огороженный высокимъ заборомъ.

Черты лица его вовсе не показывали слѣда монастырскихъ лишеній или строгой жизни: напротивъ онъ имѣлъ смѣлое, открытое лицо съ широкими черными бровями, и высокимъ лбомъ; а щеки его, съ которыхъ спускалась длпипая и курчавая борода, были круглы и румяны, какъ у трубача. Такое лицо, вмѣстѣ съ плотнымъ сложеніемъ святаго мужа, говорило скорѣе о вкусныхъ мясныхъ яствахъ, чѣмъ о горохѣ и овощахъ. Эта несообразность не ускользнула отъ вниманія гостя. Пожевавъ съ большимъ трудомъ нѣсколько зеренъ гороха, онъ необходимо долженъ былъ попросить у своего благочестиваго собесѣдника напиться, и тотъ отвѣчалъ на его просьбу, поставивъ передъ нимъ большую кружку чистой воды.

— Это изъ источника св. Дунстана, сказалъ онъ: — въ которомъ онъ отъ восхода до заката солнечнаго окрестилъ пятьсотъ идолопоклонниковъ Датчанъ и Бриттовъ — да благословится во вѣки имя его! — И приложивъ кружку къ своей черной бородѣ, пустынникъ взялъ въ ротъ очень-умѣренный глотокъ воды, рѣзко противорѣчившій его панегирику.

— Мнѣ кажется, святый отецъ, сказалъ рыцарь: — что скудная ѣда ваша, вмѣстѣ съ этимъ святымъ, хотя и нѣсколько-прозрачнымъ питьемъ, имѣла на васъ чудесное дѣйствіе. Видъ вашъ показываетъ человѣка, который способенъ скорѣе одержать побѣду въ единоборствѣ съ оленемъ или выиграть награду въ игрѣ, или пріобрѣсти вооруженіе мечомъ, чѣмъ проводить время въ этой дикой пустынѣ, повторяя молитвы и питаясь сухимъ горохомъ съ холодною водою.

— Сэръ рыцарь, отвѣчалъ пустынникъ: — ваши мысли, подобныя мыслямъ невѣжественныхъ грѣшниковъ, внушила вамъ плоть. Пресвятой Дѣвѣ и моему блаженному патрону угодно было благословить пищу, на которую я осудилъ себя, подобно овощамъ и водѣ, благословеннымъ для чадъ Сидраха, Мизаха и Абеднего, соглашавшихся лучше питаться ими, чѣмъ утолять свои голодъ и жажду винами и кушаньями, которыя присылалъ имъ властитель Сарациновъ.

— Святый отецъ, сказалъ рыцарь: — на лицѣ котораго Богу угодно было произвести такое чудо, позволишь ли ты бѣдному грѣшнику узнать твое имя?

— Ты можешь называть меня клеркомъ^[26] Копменгорста, потому-что такъ называютъ меня въ окрестности. Правда, они прибавляютъ къ этому эпитетъ святаго, но я считаю себя недостойнымъ такого прозванія. Теперь, храбрый рыцарь, могу ли спросить васъ объ имени моего достопочтеннаго гостя?

— Очень можете, святый клеркъ Копменгорста! Меня зовутъ въ окрестности Чернымъ-Рыцаремъ, — нѣкоторые прибавляютъ, правда, эпитетъ Лѣнтяя, но я не столько честолюбивъ, чтобъ имѣть притязаніе на подобное прозваніе.

При такомъ отвѣтѣ, хозяинъ не могъ удержаться отъ улыбки.

— Вижу, сказалъ онъ: — сэръ Лѣнивый-Рыцарь, что ты мужъ ума и совѣта, и не смотря на то, тебѣ не нравится моя бѣдная монастырская жизнь, потому-что ты, можетъ-быть, привыкъ къ свободѣ двора и лагеря, къ роскоши городовъ; но я вспомнилъ теперь, что когда благодѣтельный лѣсничій ѣздилъ по лѣсу и оставилъ для моего охраненія этихъ собакъ, такъ же какъ и связку сѣна, онъ, кажется, оставилъ и нѣсколько пищи, о которой, какъ о негодной для моего употребленія, я забылъ совершенно, погрузясь въ благочестивыя свои размышленія.

— Я готовъ поклясться, что онъ оставилъ что-нибудь, воскликнулъ рыцарь: — только-что вы сбросили вашъ капюшонъ, святой клеркъ, я увѣренъ былъ, что въ вашей келліи найдется пища получше… Вашъ лѣсничій славный малой; и кто бы могъ смотрѣть равнодушно, какъ твои зубы грызутъ горохъ, а горло твое освѣжается этимъ невкуснымъ питьемъ, и не сожалѣть, что ты питаешься такими лошадиными запасами (онъ показалъ на стоявшее на столѣ блюдо), а потомъ не пополнить твоихъ недостатковъ. Однако, покажи поскорѣе, что осталось отъ щедротъ лѣсничаго.

Пустынникъ бросилъ недовѣрчивый взглядъ на рыцаря, взглядъ, въ которомъ выражалась комическая нерѣшимость — благоразумно ли будетъ довѣриться гостю? Но на лицѣ рыцаря выражалось столько смѣлой откровенности, въ улыбкѣ его было что-то увлекательно-веселое, придававшее ему видъ чести и благородства, что хозяинъ не могъ не почувствовать къ нему симпатіи.

Обмѣнявшись взглядами съ рыцаремъ, пустынникъ пошелъ въ отдаленный уголъ хижины и открылъ родъ шкафа, очень — искусно вдѣланнаго въ стѣну. Оттуда онъ вынулъ жестяное блюдо огромнаго размѣра съ пребольшимъ пирогомъ и поставилъ его передъ гостемъ, который, разрѣзавъ пирогъ кинжаломъ, немедленно познакомился съ его внутренностью.

— Давно ли былъ здѣсь добрый лѣсничій? спросилъ рыцарь своего хозяина, проглотивъ нѣсколько значительныхъ кусковъ этого подкрѣпленія, сдѣланнаго къ ужину пустынника.

— Около двухъ мѣсяцевъ назадъ, отвѣчалъ забывшись святый мужъ.

— Клянусь Богомъ! отвѣчалъ рыцарь: — чудесами наполнена ваша пустыня, святый клеркъ, потому-что я готовъ побожиться, что жирная лань, доставившая это вкусное кушанье, на этой недѣлѣ еще бѣгала по лѣсу.

Пустынникъ нѣсколько смѣшался при такомъ замѣчаніи; сверхъ-того, лицо его вытянулось, когда онъ увидѣлъ, какъ убывалъ пирогъ, на который гость его дѣлалъ отчаянныя нападенія, — подвигъ, въ которомъ участвовать не дозволяли ему прежнія увѣренія въ воздержаніи.

— Я былъ въ Палестинѣ, сэръ клеркъ, сказалъ рыцарь, прерывая вдругъ свое занятіе: — и помню тамошній обычай, предписывающій каждому хозяину раздѣлять съ гостемъ яства, въ доказательство ихъ безвредности. Не думаю, чтобъ такой святой мужъ былъ не гостепріименъ, однакожь я бы очень желалъ, чтобъ вы сообразовались съ этимъ обычаемъ востока.

— Чтобъ удовлетворить вашему непремѣнному желанію, сэръ рыцарь, я готовъ однажды отступить отъ своего правила, отвѣчалъ пустынникъ и такъ-какъ вилокъ не было еще тогда въ употребленіи, то онъ погрузилъ въ пирогъ свои пальцы.

Когда исчезла такимъ-образомъ недовѣрчивость, хозяинъ и гость явились достойными соперниками въ удовлетвореніи своего аппетита, и хотя рыцарь постился гораздо-долѣе, но пустынникъ оставилъ его далеко за собою.

— Святой клеркъ, сказалъ рыцарь, удовлетворивъ свой голодъ: — я прозакладую лошадь свою противъ цехина, что честный лѣсничій, которому мы обязаны пирогомъ, оставилъ тебѣ боченокъ Канарскаго, или чего-нибудь въ этомъ родѣ, чтобъ присоединить къ этому благородному пирогу. Безъ-сомнѣнія, подобное обстоятельство недостойно памяти такого суроваго анахорета; но я думаю, еслибъ вы еще порылись въ своемъ потаенномъ шкафѣ, вы увидѣли бы, что я правъ.

Пустынникъ отвѣчалъ только гримасою и, отворивъ шкафъ, вытащилъ оттуда мѣдную бутылку, въ которой могли помѣститься четыре кварты; потомъ поставилъ на столъ двѣ чары, сдѣланныя изъ буйволовыхъ роговъ и оправленныя въ серебро. Изготовивъ питье для сваренія въ желудкѣ ужина, онъ не счелъ за нужное далѣе церемониться, наполнилъ обѣ чары и, сказавъ по саксонскому обычаю «Waes hael, сэръ Лѣнивый-Рыцарь!» осушилъ до дна свою чару.

— Drink had, святой клеркъ Копменгорста, отвѣчалъ воинъ и послѣдовалъ примѣру хозяина.

— Святой клеркъ, сказалъ чужестранецъ, когда осушена была первая чара: — я не могу надивиться, что человѣкъ, одаренный такими мышцами и дородствомъ, какъ ты, и имѣющій всѣ достоинства веселаго собесѣдника, похоронилъ себя въ такой глуши. По мнѣнію моему, ты бы способнѣе былъ осаждать замки и крѣпости, ѣсть мясо и осушать кубокъ до дна, чѣмъ питаться овощами и водою или жить насчетъ благодѣяній лѣсничаго. Еслибъ я былъ на твоемъ мѣстѣ, то забавлялся бы по-крайней-мѣрѣ охотою за королевскими ланями. Онѣ бродятъ большими стадами по этимъ лѣсамъ, и ни одна лань не посѣтуетъ, если пойдетъ на прокормленіе служителю св. Дунстана.

— Сэръ Лѣнивый-Рыцарь, возразилъ клеркъ: — слова эти опасны, и я прошу васъ не повторять ихъ. Я пустынникъ, вѣрный королю и закону, а когдабъ я вздумалъ убивать дичину моего государя, то подвергся бы тюремному заключенію, и еслибъ не ряса, то нѣкоторой опасности быть на висѣлицѣ.

— Какъ бы то ни было, будь я на твоемъ мѣстѣ, я прогуливался бы при лунномъ свѣтѣ, когда лѣсничіе и сторожа покоятся въ теплыхъ постеляхъ, и всегда, повторяя свои утреннія молитвы, пускать бы стрѣлу въ стада темныхъ ланей, пасущихся по лугамъ. Скажи мнѣ правду, святой клеркъ, занимался ли ты когда-нибудь охотою?

— Другъ Лѣнтяй, ты видѣлъ въ моемъ хозяйствѣ все, что до тебя касается, и даже болѣе, чѣмъ бы стоилъ человѣкъ, занявшій насильно квартиру. Повѣрь мнѣ, гораздо-лучше пользоваться благомъ, которое Господь посылаетъ тебѣ, чѣмъ нагло любопытствовать, откуда явилось это благо. Наполни свою чару и будь добрымъ гостемъ; но только прошу тебя, не заставь меня дальнѣйшими распросами доказать тебѣ, что еслибъ я въ-самомъ-дѣлѣ-захотѣлъ тебя не пустить сюда, ты не былъ бы здѣсь.

— Клянусь честью! ты еще сильнѣе возбуждаешь мое любопытство. Ты самый таинственный пустынникъ, какого мнѣ когда-либо случалось встрѣтить, и я непремѣнно познакомлюсь съ тобою покороче до моего отъѣзда. Что же касается до угрозъ твоихъ, святой мужъ, знай, что ты говоришь съ человѣкомъ, котораго вся жизнь посвящена на отъисканіе опасностей.

— Сэръ Лѣнивый-Рыцарь, пью за твое здоровье, сказалъ пустынникъ: — изъ уваженія къ твоей храбрости, а не къ скромности. Если ты хочешь употребить одинакое со мною оружіе, я дамъ тебѣ, со всею дружбою и братскою любовію, такое наставленіе, что ты въ-продолженіи года не будешь причастенъ къ грѣху любопытства.

Рыцарь согласился и просилъ его назвать оружіе.

— Нѣтъ ни одного, отвѣчалъ пустынникъ: — отъ ножницъ Далилы и гвоздя Іоиля до меча Голіаѳа, которымъ бы я не готовъ былъ сразиться съ тобою. Но еслибъ я захотѣлъ сдѣлать выборъ, что бы ты сказалъ, любезный другъ, объ этихъ игрушкахъ?

Говоря это, онъ отворилъ другой шкафъ и вынулъ пару мечей и щитовъ, бывшихъ въ употребленіи въ то время.

Рыцарь, слѣдуя глазами за его движеніями, замѣтилъ, что это второе потаенное хранилище заключало въ себѣ два лука и связку хорошихъ стрѣлъ. Въ этомъ арсеналѣ видны были также арфа и другія вещи, вовсе неимѣвшія монастырскаго характера.

— Обѣщаю тебѣ, братъ клеркъ, сказалъ онъ: — не безпокоить тебя болѣе докучнымъ любопытствомъ. Находящееся въ этомъ шкафу отвѣчаетъ на всѣ мои вопросы; притомъ же я вижу здѣсь оружіе (онъ поднялся съ мѣста и взялъ арфу), которымъ мнѣ гораздо-пріятнѣе сразиться съ тобою, чѣмъ мечомъ и щитомъ.

— Надѣюсь, сэръ рыцарь, сказалъ пустынникъ: — что тебя понапрасну прозвали Лѣнтяемъ, а все-таки не могу удержаться отъ разныхъ подозрѣній. Впрочемъ, ты мой гость, и я не хочу испытывать твоего мужества безъ доброй твоей воли. Если ты знаешь хорошую балладу, ты всегда будешь желаннымъ гостемъ въ пустынѣ Копменгорста, покуда я служу при часовнѣ св. Дунстана, что продолжится, Богъ-дастъ, до-тѣхъ-поръ, пока я промѣняю свою сѣрую кровлю на покрышку изъ зеленаго дерна. Но наливай чару; вѣдь надо не мало времени, чтобъ настроить арфу, и ничто такъ не очищаетъ голоса и слуха, какъ добрый кубокъ вина. Что до меня, я люблю, чтобъ виноградный сокъ дошелъ до конца моихъ пальцевъ, прежде чѣмъ ударю въ струны^[27].

ГЛАВА XVII.

	At eve, within you studious nook, I hope my bras-embussed book. Portray’d with many a holy deed Of martyrs crown’d with heavenly meed; Then, as my taper waxes dim, Chant, ere I sleep, my measured hymn. *  *  * Who but would cast his pomp away, To lake my staff and amice grey, And to the world’s tumultuous stage, Prefer the peaceful Hermitage? Warton.
	Вечеромъ, въ укромномъ уголкѣ, я раскрываю окованную мѣдью книгу, украшенную изображеніями священныхъ подвиговъ мучениковъ, вѣнчанныхъ небесною наградою; когда начинаетъ гаснуть воскъ свѣчи моей, я, отходя во сну, пою мѣрный гимнъ. *  *  * Кто откажется отъ великолѣпія и прійметъ мой посохъ и сѣрую рясу? Кто предпочтетъ шумной сценѣ свѣта мирную келлью отшельника? Уартонъ.

Не смотря на наставленіе веселаго пустынника, которому гость охотно послѣдовалъ, онъ не легко могъ справиться съ разстроенною арфою.

— Здѣсь не достаетъ одной струны, святой отецъ, да и прочія въ очень-плохомъ состояніи, сказалъ рыцарь.

— А-га! ты замѣчаешь это? отвѣчалъ пустынникъ: — стало-быть, ты знатокъ въ музыкѣ. Вино и невоздержаніе, прибавилъ онъ, съ важностію возводя глаза къ небу: — всему причиною вино и невоздержаніе! Я говорилъ Оллену-э-Дэлю, сѣверному менестрелю, что онъ испортитъ арфу, если притронется къ ней послѣ седьмой чары, но онъ не хотѣлъ меня послушаться. Другъ, пью за счастливый успѣхъ твоего искусства!

Говоря это, онъ опустошилъ чару съ большою важностью и въ то же время качалъ головою, думая о невоздержности шотландскаго арфиста.

Между-тѣмъ, рыцарь привелъ струны въ нѣкоторый порядокъ и послѣ краткой прелюдіи спросилъ своего хозяина, хочетъ ли онъ sirvente на языкѣ ое, или lаі на нарѣчіи oui, или virelai, или балладу на простонародномъ англійскомъ языкѣ^[28].

— Балладу, балладу! воскликнулъ пустынникъ: — она лучше всѣхъ французскихъ ое и oui. Я истинный Англичанинъ, сэръ-рыцарь, такой же, какъ и патронъ мой, св. Дунстанъ, и презираю oe и oui, какъ презиралъ онъ удары дьявольскаго копыта. Только чисто-англійское должно пѣть въ этой келліи.

— И такъ, я спою тебѣ, сказалъ рыцарь: — балладу, сочиненную саксонскимъ музыкантомъ, съ которымъ я познакомился въ Святой-Землѣ.

Когда онъ запѣлъ, то легко можно было замѣтить, что если рыцарь не былъ совершенный знатокъ въ искусствѣ менестрелей, то образовалъ свой вкусъ у лучшихъ наставниковъ. Искусство научило его скрывать недостатки голоса, который былъ очень-невеликъ и отъ природы скорѣе грубъ, чѣмъ нѣженъ; словомъ, образованіе дало ему возможность замѣнить дары природы. Со-всѣмъ-тѣмъ, манера его могла бы заслужить ему похвалы судей болѣе знающихъ, чѣмъ пустынникъ, особенно, когда рыцарь переливалъ въ звуки одушевленіе и какой-то грустный энтузіазмъ, придававшій силу и энергію стихамъ, которые пѣлъ онъ.

Возвращеніе Крестоносца.

1.

"Далеко распространивъ рыцарскую славу, прибылъ крестоносецъ изъ Палестины; битвы и бури зачернили и изодрали крестъ на плечахъ его. Каждый рубецъ на щитѣ его полученъ имъ былъ на полѣ битвы; и въ такомъ видѣ, когда наступилъ мракъ, онъ пѣлъ подъ окномъ своей любезной:

2.

"Честь и слава красотѣ! твой рыцарь прибылъ изъ далекой страны; онъ не принесъ съ собой богатства; у него нѣтъ другаго имущества, кромѣ оружія и боеваго коня; шпоры служили ему въ сѣчѣ съ непріятелемъ, копье и мечъ были страшны невѣрнымъ; таковы всѣ трофеи его побѣдъ, они и — надежда получить улыбку Текли.

3.

"Честь и слава красотѣ! Она внушила такую силу вѣрному рыцарю; она не останется незамѣченною, гдѣ пройдетъ толпа благородныхъ красавицъ; менестрель будетъ пѣть и герольдъ возвѣститъ: — Замѣтьте эту дивную красавицу! за взглядъ ея свѣтлыхъ очей была одержана побѣда на поляхъ Аскалона.

4.

" — Замѣть хорошенько ея улыбку: она навострила лезвіе, сдѣлавшее вдовами пятьдесятъ женъ, когда, не смотря на силу и храбрость мусульманъ, пала во прахъ чалма султана иконійскаго. Видишь ли ты ея локоны, которые солнечный лучъ то выказываетъ, то оттѣняетъ? видишь ли ты ея бѣлоснѣжную шею? Въ нихъ не вплетены золотыя нити, но за нихъ текла кровь Пейнима.

5.

«Честь и слава красотѣ! Пусть имя мое будетъ неизвѣстно, вся слава принадлежитъ одной тебѣ… Но, ахъ! отвори безжалостную рѣшетку: вечерняя роса падаетъ, ночной часъ наступилъ! Привыкши къ теплому вѣтерку Сиріи, я чувствую, что сѣверный вѣтръ пронзаетъ меня смертію; пусть благодарная любовь побѣдитъ дѣвическій стыдъ и осчастливитъ того, кто принесъ тебѣ столько славы.»

Во время пѣнія, пустынникъ принялъ видъ первокласснаго критика нашего времени при представленіи новой оперы. Онъ перегнулся на своей скамьѣ съ полузакрытыми глазами; сжимая руки и протягивая пальцы, онъ казался погруженнымъ во вниманіе и потомъ, раскачивая ладони, билъ ими тактъ. Когда ему казалось, что голосъ рыцаря недовольно-высокъ, онъ помогалъ ему своимъ. По окончаніи баллады, анахоретъ съ важностью объявилъ, что баллада хороша и пропѣта славно.

— Одно только… прибавилъ онъ: — мнѣ кажется, что соотечественникъ мой Саксонецъ довольно-долго жилъ съ Норманами, потому-что впадаетъ въ задумчивую мелодію. Зачѣмъ было рыцарю отправляться такъ далеко? Или не-уже-ли онъ не ожидалъ, что во время его отсутствія красавица утѣшилась съ другимъ, и серенаду его, какъ они ихъ называютъ, слушала, какъ мяуканье кота на кровлѣ? Не смотря на то, я пью эту чару за твое здоровье, за успѣхъ всѣхъ вѣрныхъ любовниковъ… полагаю, что ты не изъ ихъ числа, прибавилъ онъ, замѣтя, что рыцарь, у котораго начала кружиться голова отъ такихъ частыхъ тостовъ, взялся, вмѣсто бутылки, за кружку съ водою:

— Какъ? сказалъ рыцарь: — вѣдь вы сами сказали мнѣ, что вода эта изъ источника блаженнаго патрона вашего, св. Дунстана.

— Правда, отвѣчалъ пустынникъ: — и онъ крестилъ въ ней нѣсколько сотенъ язычниковъ, но никогда я не слыхалъ, чтобъ онъ самъ пилъ ее. Каждая вещь должна быть приспособлена къ свойственному ей употребленію. Св. Дунстанъ зналъ, какъ и всѣ знаютъ, преимущества веселаго монаха.

Говоря это, онъ взялся за арфу и угостилъ своего посѣтителя слѣдующею характеристическою пѣснію, чѣмъ-то въ родѣ хора (of derry-down), передѣланнаго изъ старинной англійской пѣсни^[29]:

Босой монахъ.

1.

"Я дамъ тебѣ, любезный товарищъ, годъ, два года, обойдти всю Европу отъ Византіи до Испаніи: ты не найдешь нигдѣ такого веселаго человѣка, какъ босой монахъ.

2.

"Вашъ рыцарь несется, по знаку своей возлюбленной, несется на враговъ, и его приносятъ вечеромъ домой, пронзеннаго ко"пьемъ; я на-скоро исповѣдую его — но кто же утѣшитъ его супругу, какъ не босой монахъ?

3.

"Вашъ монархъ? Нѣтъ; много властителей желали бы промѣнять свои одежды на нашу рясу и капюшонъ; но кто изъ насъ когда желалъ промѣнять на вѣнецъ сѣрую шапку монаха?

4.

"Монахъ долго странствовалъ, и гдѣ ни ходилъ, всюду считалъ за свои собственные и домъ и землю; онъ можетъ бродить гдѣ хочетъ, останавливаться гдѣ устанетъ, — домъ каждаго человѣка принадлежитъ босому монаху. Его ждутъ въ полдень, и никто до его прихода не смѣетъ занять лучшаго мѣста, ни съѣсть похлебки изъ сливъ, потому-что лучшее кушанье и мѣсто предъ огнемъ — неотъемлемыя права босаго монаха.

6.

"Его ждутъ ночевать — и готовъ горячій пирогъ; ему наливаютъ темное пиво, а жена хочетъ лучше вымарать грязью мужа, чѣмъ отказать въ мягкомъ ложѣ босому монаху.

7.

«Многая лѣта сандаліямъ, веревкѣ и капюшону! они — ужасъ дьявола и вѣрные слуги папы, потому-что срывать розы безъ шиповъ дано въ удѣлъ только босому монаху.»

— По чести, сказалъ рыцарь: — ты пѣлъ хорошо и весело, да, сверхъ-того, и въ похвалу своему званію. Но, говоря о дьяволѣ, святой клеркъ, не-уже-ли ты не боялся, чтобъ онъ посѣтилъ тебя во время такого немонастырскаго занятія?

— Кто? я занимаюсь немонастырскимъ дѣломъ? отвѣчалъ пустынникъ: — я презираю такое обвиненіе, топчу его ногами! Я исполняю обязанность моей часовни точно и вѣрно — ежедневно двѣ обѣдни утромъ и вечеромъ, заутрени, вечерни, ave, credo, pater…

— Исключая лунныя ночи, когда много дичины, сказалъ гость.

— Exceptis excipiendis, возразилъ пустынникъ: — какъ научилъ меня говорить старый нашъ аббатъ, если наглый мірянинъ спроситъ меня: исполняю ли я всѣ постановленія моего ордена.

— Все это хорошо, святой отецъ, но дьяволъ наблюдаетъ за этими исключеніями; ты знаешь, онъ ходитъ окрестъ, подобно льву рыкающему.

— Пусть его ходитъ и рыкаетъ, сколько ему угодно; одно прикосновеніе моей веревки заставитъ его заблѣять такъ же громко, какъ нѣкогда блѣялъ онъ отъ щипцовъ св. Дунстана. Я никогда не боялся людей и тѣмъ менѣе боюсь дьявола и чадъ его. Св. Дунстанъ, св. Добрикъ, св. Умнибельдъ, св. Уинфридъ, св. Сунбертъ, св. Уилликъ, кромѣ св. Ѳомы-Кентскаго и моихъ собственныхъ, недостойныхъ заслугъ, позволяютъ мнѣ вызвать на бой всякаго дьявола съ рогами и хвостомъ его. Но сказать вамъ по секрету, любезный другъ, я говорю объ этихъ предметахъ только послѣ заутрени.

Онъ перемѣнилъ разговоръ; откровенная, истинная веселость воцарилась между собесѣдниками, я они обмѣнялись уже нѣсколькими пѣснями, какъ вдругъ пиршество ихъ было прервано сильнымъ стукомъ въ дверь хижины.

Причину этого возможно объяснить только приключеніями другихъ дѣйствующихъ лицъ, потому-что мы, подобно старому Аріосту, вовсе не имѣемъ притязаній неразлучно слѣдовать за однимъ изъ героевъ нашей драмы.

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ ГЛАВѢ XVII.

Искусство менестрелей.

Королевство Французское, какъ извѣстно, раздѣлено было между племенами норманскимъ и тевтонскимъ, у которыхъ слово да произносилось oui, а обитатели южныхъ частей Франціи, заимствовавшіе много отъ сосѣдей своихъ, Итальянцевъ, произносили то же слово ос. Поэты первыхъ назывались менестрелями, а поэмы ихъ lay, поэты вторыхъ носили названіе трубадуровъ, а стихотворенія ихъ именовались sirvente. Ричардъ, извѣстный по охотѣ своей ко всѣмъ отраслямъ веселой науки, могъ быть подражателемъ и менестрелей и трубадуровъ. Нельзя сказать съ достовѣрностію, что онъ былъ въ состояніи сочинять или пѣть баллады англійскія; но мы до такой степени желали уподобить Львиное-Сердце тѣмъ, которыми онъ предводительствовалъ, что подобный анахронизмъ, если только онъ есть тутъ, можетъ быть прощенъ намъ.

ГЛАВА XVIII.

	Away! our journey lies through dell and dinglo Where the blithe fawn trips by its timid mother, Where the broad oak, with intercepting boughs, Chequers the sunbeam in the green-sward alley — Up and away! for lovely paths are these To tread, when the glad Sun is on bis throne; Less pleasant, and less safe, when Cynthia’s lamp With doubtful glimmer lights the dreary forest, Ettrick Forest.
	Прочь! Нашъ путь лежитъ сквозь тѣснины и ущелья, гдѣ рѣзвая коза бѣжитъ возлѣ пугливой матери, гдѣ широкій дубъ, съ переплетшимися вѣтвями, рябитъ лучи солнца на зеленой муравѣ аллеи. Скорѣе прочь! пріятно идти по этимъ тропинкамъ, когда веселое солнце на своемъ престолѣ; невесело и небезопасно, когда лампада Цинтіи освѣщаетъ страшный лѣсъ невѣрнымъ свѣтомъ. "Эттрійсскій Лѣсъ".

Когда Седрикъ-Саксонецъ увидѣлъ, что сынъ его упалъ безъ чувствъ на турнирѣ Эшби, первымъ побужденіемъ его было приказать своимъ приближеннымъ подать ему помощь; по приказаніе это замерло на устахъ его. Онъ не хотѣлъ признать, въ присутствіи такого многочисленнаго собранія, сына, котораго самъ отвергъ и лишилъ наслѣдства. Не смотря на то, онъ велѣлъ Освальду посмотрѣть за нимъ и потомъ, взявъ двухъ рабовъ, проводить Айвенго до Эшби, когда разсѣется толпа. Освальда предупредили въ этомъ добромъ дѣлѣ: правда, толпа разсѣялась; но и рыцарь исчезъ.

Напрасно кравчій Седрика искалъ своего молодаго господина: онъ видѣлъ кровавыя пятна на мѣстѣ его паденія, по самого его не видалъ; казалось, благодѣтельные духи унесли его съ поля сраженія. Можетъ-быть, Освальдъ (такъ-какъ всѣ Саксонцы были очень-суевѣрны) и составилъ бы подобную ипотезу объ отсутствіи Айвенго, еслибъ вниманіе его не было привлечено человѣкомъ, одѣтымъ въ платье оруженосца, въ которомъ онъ скоро узналъ черты товарища своего, Гурта. Въ невѣдѣніи о судьбѣ своего молодаго господина и въ отчаяніи, что онъ исчезъ, переодѣтый свинопасъ искалъ его повсюду, забывая о собственной безопасности. Освальдъ счелъ обязанностію задержать Гурта, какъ бѣглаго раба, участь котораго зависѣла отъ Седрика.

Продолжая розъисканія о судьбѣ Айвенго, кравчій узналъ только отъ присутствующихъ, что рыцарь тщательно поднятъ былъ хорошо-одѣтыми служителями и положенъ на носилки одной изъ дамъ, находившихся между зрителями, и что его тотчасъ же унесли изъ арены. Получивъ подобныя свѣдѣнія, Освальдъ рѣшился возвратиться къ своему господину за дальнѣйшими приказаніями и взялъ съ собою Гурта, котораго онъ почиталъ бѣжавшимъ изъ службы Седрика.

Саксонецъ находился въ жестокомъ безпокойствѣ о своемъ сынѣ, потому-что природа вступила въ права свои, не смотря на патріотическій стоицизмъ, старавшійся подавить ихъ. Но едва услышалъ онъ, что Айвенго былъ въ безопасности и по всѣмъ вѣроятностямъ въ рукахъ друзей, какъ отеческая заботливость, возбужденная сомнѣніемъ объ участи сына, уступила мѣсто оскорбленной гордости я досадѣ на такъ-называемое имъ сыновнее непослушаніе Уильфрида.

— Пусть онъ идетъ, куда хочетъ, сказалъ Седрикъ: — пусть ему залечиваютъ раны тѣ, за кого онъ получилъ ихъ. Онъ способнѣе дѣйствовать потѣшными копьями норманскихъ рыцарей, чѣмъ мечомъ и сѣкирою — древними, надежными оружіями родины — поддерживать честь и славу предковъ своихъ, Англичанъ.

— Если поддерживать честь предковъ, сказала Роуэна, бывшая тутъ же: — значитъ быть мудрымъ въ совѣтѣ и смѣлымъ въ сѣчѣ, — быть храбрѣйшимъ между храбрыми, благороднѣйшимъ между благородными, то одинъ только голосъ отца его…

— Замолчите, лэди Роуэна; только въ этомъ случаѣ я не слушаю васъ. Приготовьтесь къ пиршеству принца: мы приглашены были съ необыкновенными почестями и вѣжливостью, которыя рѣдко оказывали намъ эти гордые Норманы послѣ роковой битвы при Гастингсѣ. Я отправлюсь туда, хоть-бы для того только, чтобъ доказать этимъ надменнымъ Норманамъ, какъ мало можетъ опечалить Саксонца судьба сына, одолѣвшаго храбрѣйшихъ изъ ихъ витязей.

— Только я не поѣду туда, сказала лэди Роуэна: — и рѣшаюсь напомнить вамъ, что могутъ счесть за жестокость то, что вы почитаете мужествомъ и твердостью.

— Такъ оставайся же дома, неблагодарная лэди Роуэна, отвѣчалъ Седрикъ: — твое сердце жестоко, потому-что оно приноситъ въ жертву пустой и непозволительной привязанности благо угнетеннаго народа. Я пойду за благородными Адельстаномъ я съ нимъ отправлюсь на пиршество Іоанна-Анжуйскаго.

Онъ дѣйствительно отправился на пиршество, главнѣйшія происшествія котораго мы разсказали выше. Тотчасъ по выходѣ изъ замка, саксонскіе таны со свитою своею сѣли на лошадей, и только въ это время Седрикъ замѣтилъ въ первый разъ бѣглеца Гурта. Благородный Саксонецъ возвратился съ пиршества, какъ мы уже видѣли, не совсѣмъ въ хорошемъ расположеніи духа и искалъ только предлога на кого-нибудь излить гнѣвъ свой.

— Связать его, связать! закричалъ онъ. — Освальдъ, Гондибертъ! негодяи, собаки! какъ вы смѣете оставлять этого бездѣльника на свободѣ?

Безъ малѣйшаго возраженія, товарищи Гурта связали его уздою, какъ первою веревкою, какая попалась имъ подъ руку. Онъ безъ ропота покорился повелѣнію, только съ упрекомъ вглянулъ на своего господина и сказалъ: — Это за то, что я люблю вашу плоть и кровь болѣе моихъ собственныхъ.

— На коней и впередъ! воскликнулъ Седрикъ.

— Ужь давно пора, произнесъ благородный Адельстанъ: — потому-что если мы не поспѣшимъ, то ужинъ (hеге supper)^[30], изготовленный аббатомъ Уэльтгофомъ, никуда не будетъ годенъ.

Путешественники наши поспѣшили добраться до монастыря св. Уитольда, чтобъ предупредить подобное несчастіе. Аббатъ, происходившій отъ древней саксонской фамиліи, принялъ благородныхъ Саксонцевъ со всѣмъ роскошнымъ и заботливымъ гостепріимствомъ ихъ націи, и они оставались за столомъ до поздняго, или, лучше сказать, до ранняго часа, и на слѣдующее утро прежде, чѣмъ оставили своего хозяина, угощены были отъ него роскошнымъ завтракомъ.

Когда всадники выѣхали за монастырскую ограду, случилось происшествіе, нѣсколько потревожившее Саксонцевъ, которые болѣе всѣхъ народовъ Европы вѣрили предвѣщаніямъ, и къ вѣрованіямъ которыхъ можно отнести всѣ суевѣрія, сохранившіяся въ нашихъ народныхъ преданіяхъ, потому-что Норманы, какъ племя смѣшанное и болѣе-знакомое съ образованіемъ вѣка, утратили большую часть суевѣрныхъ предразсудковъ, принесенныхъ предками ихъ изъ Скандинавіи, и гордились своимъ вольнодумствомъ.

Въ настоящее мгновеніе, предвѣщаніе грядущаго бѣдствія внушено было прорицателемъ не совсѣмъ-почтеннымъ — худощавою черною собакою, которая, сидя на заднихъ лапахъ, жалобно выла, когда всадники выѣхали за ограду и потомъ съ дикимъ лаемъ, прыгая во всѣ стороны, отправилась за путешественниками.

— Не люблю я этой музыки, отецъ Седрикъ, сказалъ Адельстанъ, который, изъ уваженія къ старому тану, называлъ его обыкновенно отцомъ.

— И я также, дядя, сказала Уамба: — я очень боюсь, чтобъ ламъ не пришлось расплатиться съ музыкантомъ.

— По моему мнѣнію, сказалъ Адельстанъ, вспоминавшій съ удовольствіемъ вкусный эль аббата (Бортонъ и тогда уже славился этимъ напиткомъ), — по моему мнѣнію, лучше возвратиться назадъ и провести у аббата время до полудня. Нехорошо продолжать путь, если до полдника пересѣчетъ вамъ дорогу монахъ, заяцъ, или воющая собака.

— Вздоръ, отвѣчалъ съ нетерпѣніемъ Седрикъ: — день слишкомъ-коротокъ, и мы не поспѣемъ домой. Что же касается до собаки, я знаю ее: она принадлежитъ бѣглому рабу Гурту и такъ же опасна, какъ и хозяинъ ея.

Говоря это, онъ поднялся на стременахъ и, въ досадѣ на остановку путешествія, бросилъ свой дротикъ въ бѣднаго Фангса, который, слѣдуя за своимъ хозяиномъ въ его тайной экспедиціи, потерялъ-было его изъ вида и теперь радовался по-своему, что опять его увидѣлъ. Дротикъ ранилъ въ плечо собаку и едва не пригвоздилъ ее къ землѣ; Фангсъ съ жалобнымъ визгомъ убѣжалъ отъ разъяреннаго тана. Затрепетало сердце Гурта: гораздо-глубже почувствовалъ онъ намѣреніе убить его вѣрнаго товарища, чѣмъ жестокое обращеніе съ нимъ-самимъ. Напрасно стараясь поднести руку къ глазамъ, онъ сказалъ Уамбѣ, который, видя дурное расположеніе духа своего господина, благоразумно удалился въ аррьергардъ: — Пожалуйста, оботри мнѣ глаза полою своего плаща; пыль ослѣпляетъ меня, а веревки эти мѣшаютъ мнѣ самому утереться.

Уамба исполнилъ его требованіе, и они ѣхали рядомъ нѣсколько времени, въ продолженіи котораго Гуртъ хранилъ упорное молчаніе. Наконецъ, онъ не могъ долѣе скрывать своихъ ощущеній.

— Другъ Уамба, сказалъ онъ: — изъ всѣхъ, кто имѣетъ глупость служить Седрику, ты одинъ умѣлъ понравиться ему своею глупостью. Отправляйся же къ нему и разскажи, что ни изъ любви, ни изъ страха Гуртъ не будетъ ему служить болѣе. Онъ можетъ сорвать съ меня голову, можетъ сѣчь меня, можетъ заключить въ оковы, — но съ-этихъ-поръ не заставитъ меня ни любить его, ни повиноваться ему. Ступай же къ нему и скажи, что Гуртъ, сынъ Беоульфа, отказывается служить ему.

— Ужь конечно, сказалъ Уамба: — хоть я и дуракъ, а не возьмусь за такое безумное порученіе. У Седрика есть другой дротикъ за поясомъ, а ты знаешь, что онъ не всегда пускаетъ его мимо.

— Пусть онъ пуститъ его въ меня, сказалъ Гуртъ: — мнѣ дѣла нѣтъ. Вчера онъ оставилъ Уильфрида, моего молодаго господина, всего въ крови, а сегодня хотѣлъ при моихъ глазахъ убить единственное живое существо, которое когда-либо оказывало мнѣ ласку. Клянусь св. Эдмундомъ, св. Дунстаномъ, св. Уитольдомъ, св. Эдуардомъ-Исповѣдникомъ и каждымъ саксонекимъ святымъ (Седрикъ употреблялъ при клятвахъ только святыхъ саксонскаго происхожденія, и всѣ домашніе слѣдовали его примѣру), что никогда не прощу ему этого.

— По моему мнѣнію, сказалъ шутъ, разъигрывавшіи обыкновенно роль домашняго миротворца: — господинъ нашъ вовсе не хотѣлъ ранить Фангса; онъ хотѣлъ только испугать его. Вѣдь ты вѣрно замѣтилъ, что онъ поднялся на стременахъ, — это для того, чтобъ перекинуть дротикъ черезъ него; вѣрно бы такъ и случилось, еслибъ Фангсъ, прыгнувъ въ ту самую минуту, не получилъ царапины, которую я берусь залечить своими травами.

— Еслибъ я могъ такъ думать! сказалъ Гуртъ: — но нѣтъ… я видѣлъ, что дротикъ былъ намѣченъ вѣрно; я слышалъ, какъ онъ прожужжалъ по воздуху со всею бѣдственною злобою того, кто его бросилъ; я видѣлъ, какъ задрожалъ онъ, воткнувшись въ землю, какъ-бы сожалѣя, что не попалъ въ цѣль. Нѣтъ, клянусь любимымъ боровомъ св. Антонія, я отрекаюсь отъ него!

И оскорбленный свинопасъ погрузился снова въ мрачное молчаніе, котораго прервать не могли всѣ усилія шута.

Между-тѣмъ, Седрикъ и Адельстанъ, ѣхавшіе впереди отряда, разговаривали о состояніи государства, о несогласіяхъ между членами королевской фамиліи, о распряхъ и ссорахъ между норманскими баронами, и о возможности угнетеннымъ Саксонцамъ освободиться отъ ига Нормановъ, или, по-крайней-мѣрѣ, въ-продолженіи междоусобій, готовыхъ вспыхнуть, возвыситься до національной независимости. Говоря объ этомъ предметѣ, Седрикъ необыкновенно одушевлялся. Возстановленіе независимости его племени было кумиромъ его сердца, кумиромъ, которому онъ добровольно жертвовалъ семейнымъ счастіемъ и благополучіемъ собственнаго сына. Но чтобъ окончить эту великую революцію въ пользу природныхъ Англичанъ, имъ надобно было соединиться и дѣйствовать подъ руководствомъ опытнаго начальника. Необходимость избрать главу, который происходилъ бы отъ королевской крови Саксовъ, была не только сама-по-себѣ очевидна, но сдѣлалась торжественнымъ условіемъ всѣхъ, кому сообщилъ Седрикъ свои тайные планы и надежды. Адельстанъ одаренъ былъ этимъ качествомъ, и хотя онъ не отличался блестящими умственными способностями, или дарованіями, составляющими принадлежность предводителей, за то имѣлъ прекрасную наружность, былъ неробокъ, опытенъ въ воинскихъ упражненіяхъ и охотно слѣдовалъ совѣтамъ людей, которые были умнѣе его. Сверхъ-того, всѣ знали, что онъ щедръ и гостепріименъ, что нравъ у него предобрый. Но каковы бы ни были права Адельстана на предводительство саксонскимъ союзомъ, многіе изъ Саксонцевъ предпочитали имъ права лэди Роуэны, происходившей по прямой линіи отъ Альфреда; память отца ея, извѣстнаго своею мудростью, храбростью и великодушіемъ, была высоко почитаема угнетенными ея единоплеменниками.

Еслибъ Седрикъ пожелалъ, ему не трудно было бы стать во главѣ третьей партіи, столь же могущественной, какъ и двѣ первыя. Въ замѣну королевскаго происхожденія, онъ одаренъ былъ храбростью, дѣятельностью, энергіею и болѣе всего беззавѣтною преданностью своему дѣлу, что пріобрѣло ему прозваніе Саксонца, и рожденіемъ своимъ онъ былъ ниже только Адельстана и своей воспитанницы. Всѣ эти качества не были омрачены ни малѣйшею тѣнью корысти; и, вмѣсто того, чтобъ разъединять силы своей ослабѣвшей націи составленіемъ новой партіи, онъ намѣревался разрушить всякое несогласіе бракомъ Роуэны съ Адельстаномъ. Препятствіемъ любимому плану его была взаимная любовь его воспитанницы и Айвенго, въ чемъ и заключалась главная причина изгнанія Уильфрида изъ дома отцовскаго.

Седрикъ принялъ такую строгую мѣру въ надеждѣ, что во время отсутствія Уильфрида, Роуэна забудетъ его, — но ошибся, и это можно было нѣкоторымъ образомъ отнести къ воспитанію, полученному лэди Роуэною. Седрикъ, почитавшій имя Альфреда именемъ божества, оказывалъ единственной отрасли этого великаго монарха такое уваженіе, какимъ, можетъ-быть, въ наше время не пользуются принцессы царствующихъ домовъ. Воля Роуэны была закономъ для его домашнихъ, и самъ Седрикъ. Желавшій, чтобъ власть ея была вполнѣ-признаваема по-крайней-мѣрѣ въ тѣсномъ семейномъ кругу, дѣйствовалъ какъ первый изъ ея подданныхъ. Привыкши такимъ-образомъ не только къ совершенной свободѣ, но и къ деспотической власти надъ другими, Роуэна, по первоначальному воспитанію своему, вовсе не расположена была давать отчетъ въ своихъ привязанностяхъ, или позволять кому бы то ни было распоряжаться ея рукою въ противность ея склонности; она твердо рѣшилась стоять въ своемъ мнѣніи, потому-что въ такихъ случаяхъ, женщины, привыкшія всю жизнь свою къ послушанію и покорности, нерѣдко возстаютъ противъ власти родителей и опекуновъ. Она смѣло высказывала все, что глубоко чувствовала, а Седрикъ, будучи не въ-состояніи освободиться отъ обычнаго уваженія къ ея мнѣніямъ, чувствовалъ совершенную невозможность прибѣгнуть къ власти опекуна.

Напрасно старался онъ привлечь ее блескомъ мечтательнаго престола. Роуэна, одаренная отъ природы здравымъ умомъ, считала планы его неисполнимыми и вовсе не желала ихъ осуществленія, по-крайней-мѣрѣ въ-отношеніи къ себѣ. Не скрывая склонности своей къ Уильфриду Айвенго, она объявила, что если даже ей должно будетъ отказаться отъ любимаго ею рыцаря, то она скорѣе заключитъ себя въ монастырь, чѣмъ согласится раздѣлять престолъ съ Адельстаномъ, котораго она всегда презирала и котораго теперь начинаетъ ненавидѣть за безпокойства, причиняемыя ей въ его пользу.

Не смотря на то, Седрикъ, не очень вѣрившій женскому постоянству, употреблялъ всѣ возможныя средства къ совершенію предполагаемаго имъ брака, посредствомъ котораго полагалъ оказать величайшую услугу дѣлу Саксовъ. Внезапное и романическое появленіе сына его на турнирѣ въ Эшби онъ почиталъ смертельнымъ ударомъ для надеждъ своихъ. Правда, любовь родительская на минуту одержала побѣду надъ его гордостью и патріотизмомъ, но эта гордость и патріотизмъ возстали вновь во всей своей силѣ, и подъ ихъ вліяніемъ онъ рѣшился употребить окончательныя усилія къ соединенію Адельстана съ Роуэною и принять другія мѣры, которыя почиталъ необходимыми для возстановленія независимости Саксовъ.

Объ этомъ-то онъ разговаривалъ теперь съ Адельстаномъ, имѣя полное право жаловаться, подобно Готспору^[31], что онъ долженъ былъ двигать чашу снятаго молока для такого великаго дѣла.

Правда, Адельстанъ былъ довольно-тщеславенъ и любилъ слушать разсказы о высокомъ своемъ происхожденіи и о правахъ своихъ на престолонаслѣдіе; но мелочное тщеславіе его достаточно удовлетворялось почтеніемъ, которое оказывали ему приближенные и Саксонцы, его посѣщавшіе. Если онъ и имѣлъ мужество встрѣтить опасность, то считалъ слишкомъ для себя безпокойнымъ искать ее; и, вообще соглашаясь съ планами Седрика относительно возстановленія независимости Саксонцевъ, онъ еще скорѣе убѣдился въ собственныхъ правахъ своихъ на владычество надъ тѣми, чью свободу хотѣли они провозгласить; когда же зашла рѣчь о средствахъ къ утвержденію этихъ правъ, онъ явился тѣмъ же «Адельстаномъ-Мѣшкотнымъ», нерѣшительнымъ, непредпріимчивымъ, лѣнивымъ, и откладывалъ все до другаго времени. Горячія и страстныя увѣщанія Седрика имѣли весьма-мало вліянія на его безстрастный темпераментъ, подобно раскаленнымъ ядрамъ, которыя, падая въ воду, производятъ весьма-легкій звукъ съ дымомъ и тотчасъ же потухаютъ.

Оставивъ эти усилія, похожія на усилія всадника, погоняющаго утомленную клячу, или на кованіе холоднаго желѣза, Седрикъ обратился къ воспитанницѣ своей, — но и отъ нея не получилъ никакого утѣшенія. Слова его прервали разговоръ лэди Роуэны и любимой ея прислужницы о храбрости и судьбѣ Уильфрида, и Эльджита постаралась отмстить за себя и за госпожу свою разсказомъ о паденіи Адельстана на турнирѣ, что было болѣе-всего непріятно для ушей Седрика. Въ путешествіи все соединилось къ неудовольствію и безпокойству упрямаго Саксонца, и онъ не разъ внутренно проклиналъ и турниръ, и того, кто придумалъ его, и собственную глупость, побудившую его туда отправиться.

Въ полдень, по предложенію Адельстана, путешественники остановились въ тѣнистой рощицѣ на берегу ручья, чтобъ дать отдыхъ лошадямъ и подкрѣпить себя съѣстными припасами, которыми гостепріимный аббатъ нагрузилъ мула. Полдникъ ихъ былъ довольно-продолжителенъ; такія и подобныя тому остановки заставляли ихъ отложить надежду добраться засвѣтло до Ротервуда, что и понудило ихъ ѣхать скорѣе прежняго.

ГЛАВА XIX.

	A train of armed men, some noble dame Escorting (so their scatter’d words discover’d, As unperceived I hung upon their rear), Are close at hand, and mean to pass the night Within the castle. Ora, a Tragedy.
	Дружина вооруженныхъ людей, провожающихъ благородную даму (такъ явствуетъ изъ нѣкоторыхъ словъ ихъ, подслушанныхъ мною, когда я невидимо былъ на ихъ дорогѣ), — близка, и они думаютъ переночевать въ замкѣ. Орал, трагедія.

Путники добрались до лѣса и готовы были въѣхать въ чащу его, въ то время весьма-опасную по множеству браконьеровъ, людей, доведенныхъ до отчаянія бѣдностью и угнетеніемъ и занимавшихъ лѣса въ такомъ большомъ числѣ, что имъ легко можно было смѣяться надъ тогдашнею слабою полиціею. Не смотря на позднее время, Седрикъ и Адельстанъ считали себя безопасными отъ этихъ разбойниковъ, потому-что въ свитѣ своей имѣли до десяти служителей, не считая Уамбы и Гурта, которыхъ помощь не могла идти въ счетъ, потому-что одинъ былъ шутъ, а другой со связанными руками. Къ этому можно прибавить, что въ позднемъ путешествіи по лѣсу, Седрикъ и Адельстанъ полагались на свое званіе и происхожденіе столько же, сколько и на свое мужество.

Бродяги, доведенные строгостью лѣсныхъ постановленій до такого отчаяннаго образа жизни, были большею-частію крестьяне и йомены саксонскаго происхожденія, которые, по общему мнѣнію, уважали личность и собственность своихъ соплеменниковъ.

Вступивъ въ лѣсъ, путешественники услышали вопли, взывавшіе о помощи; приблизившись къ мѣсту, откуда выходили эти вопли, они съ удивленіемъ увидѣли конныя носилки безъ лошадей; возлѣ нихъ сидѣла молодая женщина, одѣтая въ богатое еврейское платье; старикъ, котораго по желтому колпаку можно было причислить къ той же націи, бѣгалъ во всѣ стороны съ выразительными тѣлодвиженіями глубочайшаго отчаянія и ломалъ себѣ руки съ такимъ видомъ, какъ-будто его постигло страшное бѣдствіе.

На вопросы Адельстана и Седрика, старый жидъ нѣсколько времени могъ отвѣчать только воззваніями ко всѣмъ патріархамъ Ветхаго Завѣта, чтобъ они поразили сыновъ Измаила остріемъ меча въ бедра и лядвіи. Когда же Исаакъ-Йоркскій (это былъ нашъ старый знакомый) нѣсколько оправился отъ ужаса, то объяснилъ, что онъ нанялъ въ Эшби шестерыхъ провожатыхъ и муловъ для перевозки больнаго друга, съ тѣмъ, чтобъ проводники слѣдовали за ними до Донкастера. Такимъ-образомъ они продолжали путь свой въ безопасности; но, услыша отъ дровосѣка, что большая шайка разбойниковъ ожидаетъ ихъ на дорогѣ, наемники Исаака обратились въ бѣгство, выпрягли муловъ и увели ихъ съ собою, оставя Еврея и дочь его безъ всякихъ средствъ для защиты или для продолженія пути, въ опасности быть ограбленными и умерщвленными толпою грабителей, которыхъ нападенія они ежеминутно ожидали.

— Еслибъ я осмѣлился попросить васъ, прибавилъ Исаакъ тономъ глубочайшаго смиренія: — о дозволеніи бѣднымъ Евреямъ путешествовать подъ вашею защитою, клянусь скрижалями закона вашего, что ни одно благодѣяніе, содѣланное чадамъ Израиля со времени ихъ плѣненія, не было принято съ такою благодарностію, съ какою мы пршмемъ ваше позволеніе.

— Собака-жидъ, сказалъ Адельстанъ, память котораго сохраняла всѣ подробности самыхъ пустыхъ вещей и особенно подробности мелочныхъ обидъ, ему нанесенныхъ: — развѣ ты позабылъ, какъ смѣялся надъ нами на турнирѣ? Дерись, бѣги, или вступай въ переговоры съ разбойниками, какъ самъ знаешь, но не проси отъ насъ ни помощи, ни покровительства; еслибъ они грабили только такихъ негодяевъ, какъ ты, которые грабятъ весь свѣтъ, то я назвалъ бы ихъ людьми весьма-честными.

Седрикъ не изъявилъ согласія на строгое рѣшеніе своего товарища. — Мы лучше сдѣлаемъ, сказалъ онъ: — если оставимъ имъ двухъ служителей и пару лошадей, чтобъ они проводили ихъ до ближней деревни. Силы наши мало отъ того потерпятъ; съ вашимъ надежнымъ мечомъ, благородный Адельстанъ, и съ тѣми людьми, которые останутся при насъ, мы можемъ устоять противъ двадцати бродягъ.

Роуэна, встревоженная разсказами о большомъ числѣ разбойниковъ, всѣми силами подкрѣпляла предложеніе опекуна своего. Но Ревекка, оставивъ вдругъ свое прежнее положеніе, пробралась между служителей къ коню саксонской лэди, преклонила колѣни и, по обычаю Востока, поцаловала полу ея одежды. Потомъ вставъ и откинувъ назадъ покрывало, она умоляла ее великимъ именемъ Бога, которому онѣ обѣ покланялись, и откровеніемъ закона, даннаго на Горѣ-Синайской, которому онѣ обѣ вѣрили, сжалиться надъ ними и позволить имъ путешествовать вмѣстѣ. — Я не для себя прошу этой милости, сказала Ревекка: — ни даже для этого бѣднаго старика. Я знаю, что обидѣть или ограбить кого-либо изъ моихъ соотечественниковъ считается у христіанъ если не достоинствомъ, то проступкомъ весьма-легкимъ, и что за дѣло — случится ли это съ нами въ городѣ, въ пустынѣ, или на полѣ? Именемъ, драгоцѣннымъ для многихъ и драгоцѣннымъ собственно для васъ, умоляю васъ, прикажите перевезти этого больнаго тщательно и заботливо подъ вашимъ покровительствомъ. Если съ нимъ случится какое-нибудь несчастіе, то послѣдняя минута жизни вашей будетъ отравлена сожалѣніемъ, что вы отвергли мою просьбу.

Благородный и торжественный видъ, съ которымъ говорила Ревекка, произвелъ двойное дѣйствіе на прекрасную Саксонку.

— Человѣкъ этотъ старъ и слабъ, сказала она своему воспитателю: — дѣвушка молода и прекрасна, другъ ихъ боленъ и въ опасности потерять жизнь… Хотя они и Жиды, но мы, какъ христіане, не можемъ оставить ихъ въ такомъ отчаянномъ положеніи. Дайте имъ двухъ вьючныхъ муловъ и вьюки положите за сѣдлами рабовъ. Мулы понесутъ носилки, а мы дадимъ нашихъ запасныхъ лошадей старику и его дочери.

Седрикъ тотчасъ же согласился на ея предложеніе, а Адельстанъ прибавилъ только условіе, чтобъ они ѣхали позади всего поѣзда, гдѣ Уамба можетъ охранять ихъ своимъ свинымъ щитомъ.

— Я оставилъ щитъ свои на турнирѣ, отвѣчалъ шутъ: — это случилось съ нѣкоторыми рыцарями и получше меня.

Адельстанъ покраснѣлъ до ушей, потому-что онъ потерпѣлъ ту же участь въ послѣдній день турнира; между-тѣмъ Роуэна, которой понравился этотъ намекъ, пригласила Ревекку ѣхать рядомъ съ нею, какъ-бы въ вознагражденіе за грубую шутку своего неловкаго обожателя.

— Я не должна вамъ повиноваться, отвѣчала Ревекка съ гордымъ смиреніемъ: — потому-что общество мое можетъ повредить моей покровительницѣ.

Въ это время, быстро перемѣнили вьюки, потому-что одно слово «бродяги — йомены» внушало каждому проворство, а приближеніе темноты дѣлало звукъ этотъ еще болѣе-выразительнымъ. Посреди этихъ хлопотъ, Гурта сняли съ лошади, и онъ попросилъ шута ослабить немножко веревку, которою связаны были его руки. Уамба, можетъ-быть съ намѣреніемъ, такъ слабо завязалъ ее снова, что Гуртъ безъ труда высвободилъ ихъ и, пользуясь чащею, скрылся отъ путешественниковъ.

Хлопоты были довольно-велики, и отсутствія Гурта не замѣтили; такъ-какъ для окончанія путешествія положено было посадить его сзади одного изъ служителей, то каждый изъ нихъ предполагалъ, что онъ находится подъ надзоромъ другаго, а когда начало смеркаться и Гуртъ пропалъ въ-самомъ-дѣлѣ, то всѣ такъ были заняты близкимъ нападеніемъ разбойниковъ, что не могли обратить вниманіе на бѣгство свинопаса.

Дорога, по которой пробирались путешественники, сдѣлалась такъ узка, что невозможно было двумъ всадникамъ ѣхать рядомъ; потомъ она спустилась въ долину, пересѣченную потокомъ съ обрывистыми, болотистыми берегами, которые покрыты были низенькими ивами. Седрикъ и Адельстанъ, бывшіе во главѣ поѣзда, видѣли, какъ опасно нападеніе въ этомъ проходѣ; по ни тотъ, ни другой не имѣли достаточной опытности въ военномъ дѣлѣ, и для предупрежденія предполагаемой опасности, они рѣшились проѣхать дефилей какъ-можно-скорѣе. Въ-слѣдствіе этого подвигаясь не совсѣмъ въ порядкѣ впередъ, переѣхали они потокъ съ частію своей свиты, какъ вдругъ ихъ аттаковали со всѣхъ сторонъ и съ такою силою, что при замѣшательствѣ и дурномъ приготовленіи, они не могли защищаться настоящимъ образомъ. Возгласъ: «Бѣлый драконъ, бѣлый драконъ! Св. Гергій за веселую Англію!», принятый нападавшими въ подражаніе саксонскимъ бродягамъ, роль которыхъ они разъигрывали, раздавался со всѣхъ сторонъ, и со всѣхъ сторонъ непріятели начали нападеніе съ быстротою, которая какъ-будто увеличивала число ихъ.

Оба саксонскіе тана были въ ту же минуту взяты въ плѣнъ, но при обстоятельствахъ, обозначавшихъ характеръ каждаго изъ нихъ. Въ минуту появленія враговъ, Седрикъ бросилъ остававшійся при немъ дротикъ, который, будучи направленъ лучше дротика, поразившаго Фангса, пригвоздилъ одного изъ нападавшихъ къ дубу, находившемуся позади его. Видя успѣхъ свой, Седрикъ поскакалъ къ другому, обнажилъ мечъ и ударилъ съ такою безумною яростію, что оружіе его воткнулось въ толстый сукъ, висѣвшій надъ его головою, и онъ лишился меча силою собственнаго удара. Его тотчасъ же взяли въ плѣнъ; два-три бандита окружили его и сняли съ лошади. Адельстана же взяли въ плѣнъ прежде, чѣмъ онъ обнажилъ мечъ, или подумалъ о своей защитѣ; лошадь его схватили за узду, и его самого силою стащили съ сѣдла.

Служители, затрудненные вьюками, изумленные и испуганные участью своихъ господъ, сдѣлались легкою добычею нападавшихъ; ту же участь потерпѣли лэди Роуэна, бывшая въ срединѣ поѣзда и Еврей и дочь его, находившіеся въ аррьергардѣ.

Изъ всей свиты спасся одинъ только Уамба, который при этомъ случаѣ оказалъ болѣе храбрости, чѣмъ тѣ, которые почитали себя гораздо-умнѣе его. Онъ вырвалъ мечъ изъ рукъ одного служителя, который нерѣшительно обнажалъ его, какъ левъ бросился впередъ, растолкалъ окружавшихъ и сдѣлалъ смѣлую, хотя безполезную попытку къ освобожденію своего господина. Чувствуя, что враги были несравненно-сильнѣе его, онъ спустился съ лошади, погрузился въ чащу и, пользуясь общимъ смятеніемъ, убѣжалъ съ поля битвы.

Какъ-скоро храбрый шутъ увидѣлъ себя въ безопасности, онъ нѣсколько разъ покушался воротиться назадъ и раздѣлить неволю господина своего, къ которому былъ искренно привязанъ.

— Часто слыхалъ я, что свобода есть счастіе, сказалъ онъ самъ себѣ: — попросилъ бы я теперь какого-нибудь мудреца научить меня, что мнѣ дѣлать съ моею свободою?

Когда онъ произносилъ вслухъ эти слова, кто-то назвалъ его по имени очень-близко отъ него, тихимъ и осторожнымъ голосомъ. Въ то же время собака, которую онъ призналъ за Фангса, прыгнула къ нему и начала ласкаться. «Гуртъ!» отвѣчалъ Уамба также осторожно, и свинопасъ немедленно явился предъ нимъ.

— Что такое? спросилъ онъ съ жаромъ; — что значатъ эти крики, этотъ стукъ мечей?

— Происшествіе не рѣдкое въ наше время, сказалъ Уамба: — они всѣ въ плѣну.

— Кто въ плѣну? съ нетерпѣніемъ воскликнулъ Гуртъ.

— Господинъ мой, госпожа, и Адельстанъ, и Гондибертъ, и Освальдъ.

— Ради Бога, скажи, какъ они попались въ плѣнъ и къ кому?

— Господинъ нашъ готовъ былъ сражаться, отвѣчалъ шутъ: — Адельстанъ былъ не совсѣмъ готовъ, а изъ прочихъ никто и вовсе не былъ готовъ. Въ плѣнъ ихъ взяли зеленые кафтаны и черныя маски. Всѣ наши лежатъ на травѣ, какъ яблоки, которыя ты бросаешь своимъ свиньямъ. Я посмѣялся бы надъ ними, еслибъ могъ не плакать. — И онъ отеръ слезы непритворной горести.

Лицо Гурта запылало. — Уамба! сказалъ онъ: — у тебя есть оружіе, а сердце твое гораздо-лучше головы; насъ только двое, но внезапное нападеніе двухъ рѣшительныхъ людей много значитъ. Пойдемъ!

— Куда и зачѣмъ? спросилъ шутъ.

— Освободить Седрика.

— Да вѣдь ты навсегда отказался отъ его службы?

— То было тогда, отвѣчалъ Гуртъ; — когда онъ былъ счастливъ. Пойдемъ!

Когда шутъ готовъ уже былъ повиноваться, внезапно появилось третье лицо и велѣло имъ остановиться. По платью его и оружію, Уамба принялъ-было его за одного изъ разбойниковъ, захватившихъ его господина; но кромѣ того, что на немъ не было маски, блестящая перевязь и богатый рожокъ, на ней висѣвшій, равно какъ и спокойный, повелительный тонъ его голоса, открыли въ немъ, не смотря на темноту, Локслея, йомена, который, при самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, одержалъ побѣду въ стрѣляніи изъ лука.

— Что все это значитъ? спросилъ онъ: — кто въ этихъ лѣсахъ смѣетъ нападать, грабить и брать кого-нибудь въ плѣнъ?

— Посмотри поближе на ихъ кафтаны, сказалъ Уамба: — и ты узнаешь твои ли это дѣтки, или нѣтъ… по платью они совершенно-похожи на тебя, какъ одна зеленая горошина на другую.

— Я сейчасъ узнаю все это, отвѣчалъ Локслей и приказываю вамъ, если вамъ дорога жизнь, не трогаться съ мѣста, пока я не возвращусь. Послушайтесь меня, и отъ этого не будетъ хуже ни вамъ, ни господамъ вашимъ… Постойте, мнѣ надо сдѣлаться какъ-можно-болѣе на нихъ похожимъ.

При этихъ словахъ, онъ снялъ перевязь съ рожкомъ, вынулъ перо изъ своей шапки, и отдалъ все это Уамбѣ; потомъ, вытащивъ изъ кармана маску и повторивъ приказаніе стоять смирно, отправился на поиски.

— Дожидаться ли намъ его, Гуртъ? спросилъ Уамба: — или показать ему, что у насъ есть ноги? По моему глупому мнѣнію, для честнаго человѣка у него слишкомъ-близко воровскій нарядъ.

— Пусть его будетъ дьяволъ, если ему угодно, отвѣчалъ Гуртъ. — Намъ хуже не будетъ, если мы его дождемся. Когда онъ изъ этой же шайки и далъ знать, что мы здѣсь, такъ намъ не поможетъ ни борьба, ни бѣгство. Сверхъ-того, я недавно испыталъ, что открытые разбойники не самые худшіе изъ людей, съ которыми приходится имѣть дѣло.

Локслей воротился чрезъ нѣсколько минуть.

— Другъ Гуртъ, сказалъ онъ: — я вмѣшался въ толпу этихъ людей и узналъ, кому они принадлежатъ и куда идутъ. Полагаю, что они не сдѣлаютъ плѣнникамъ никакого насилія. Но троимъ нападать на такую толпу было бы истиннымъ безуміемъ; всѣ они опытны въ войнѣ и назначили стражей, чтобъ ударить тревогу въ случаѣ нападенія. Но я скоро надѣюсь собрать силу, достаточную для уничтоженія всѣхъ предосторожностей ихъ; вы оба служители, и, какъ кажется мнѣ, вѣрные служители Седрика-Саксонца, защитника правъ англійскаго народа. Въ его несчастіи, ему помогутъ руки Англичанъ. Пойдемте со мною, покуда я соберу помощниковъ.

Сказавъ это, онъ пошелъ большими шагами по лѣсу; шутъ и свинопасъ послѣдовали за нимъ. Уамба никакъ не могъ идти такъ долго молча.

— Мнѣ кажется, сказалъ онъ, разсматривая перевязь и рогъ, оставшіеся у него въ рукахъ: — что я видѣлъ стрѣлу, которая выиграла эту награду, и не дальше, какъ на турнирѣ.

— А мнѣ кажется, отвѣчалъ Гуртъ: — я слышалъ голосъ добраго йомена и днемъ и ночью, и съ-тѣхъ-поръ мѣсяцъ не являлся еще трехъ разъ.

— Друзья мои, сказалъ йоменъ: — кто я — вамъ до этого теперь нѣтъ никакой нужды; если я возвращу свободу вашему господину, вы не безъ причины можете назвать меня лучшимъ вашимъ другомъ. А такъ ли я называюсь, или иначе, — лучше ли мясника, или хуже умѣю натянуть лукъ, пріятнѣе ли мнѣ прогуливаться при солнечномъ свѣтѣ или при лунномъ — все это вещи, которыя до васъ не касаются, и вамъ нѣтъ до нихъ дѣла.

— Мы попали головами въ львиную пасть, сказалъ Уамба на ухо Гурту: — какъ бы избавиться отъ нея?

— Тс! помолчи, сказалъ Гуртъ. — Не оскорбляй его своими глупостями, а я отъ души вѣрю, что все пойдетъ хорошо.

ГЛАВА XX.

	When autumn nights were long and drear, And forest walks were dark and dim, How sweetly on the pilgrim’s ear Was wont to steal the hermit’s hymn! Devotion borrows Music’s tone, And Music took Devotion’s wing; And, like the bird that bails the sun, They soar to heaven, and soaring sing. The Hermit of St. Clement's Will.
	Какъ сладко, среди долгой осенней ночи, на мрачной тропинкѣ въ лѣсу вкрадывается въ ухо путника гимнъ отшельника! Молитва облекается въ звуки музыки, музыка возносится на крыльяхъ молитвы; подобно птицѣ, привѣтствующей солнце, звуки летятъ къ небесамъ. "Отшельникъ у ручья св. Климента."

Послѣ доброй трехчасовой ходьбы, служители Седрика, въ сопровожденіи своего таинственнаго вожатаго, вышли на небольшую лощину, въ срединѣ которой возвышался огромный дубъ, бросавшій во всѣ стороны свои развѣсистыя вѣтви. Около этого дуба, человѣкъ пять йоменовъ лежало на землѣ и одинъ, какъ часовой, прогуливался взадъ и впередъ въ тѣни дерева.

Заслыша шумъ приближающихся шаговъ, сторожъ ударилъ тревогу, и спавшіе вскочили въ то же мгновеніе и натянули луки. Шесть стрѣлъ готовы были полетѣть въ ту сторону, съ которой шли наши путники, когда проводника узнали и привѣтствовали знаками уваженія и привязанности, замѣнившими враждебныя приготовленія.

— Гдѣ Мельникъ? былъ первый вопросъ его.

— На дорогѣ къ Родергэму.

— Сколько съ нимъ людей? спросилъ предводитель (можно было угадать, что Локслей носилъ это званіе).

— Шестеро, и вѣрная надежда на добычу, если угодно будетъ святому Николаю.

— Благочестиво сказано! А гдѣ Олленъ-э-Дэль?

— Гуляетъ по дорогѣ въ Уатлингъ и поджидаетъ пріора Жорво.

— И это хорошо! А гдѣ монахъ?

— Въ своей келльѣ.

— Такъ и я пойду къ нему, сказалъ Локслей. — Ступайте въ разныя стороны и отъищите товарищей. Соберите ихъ какъ-можно-болѣе, потому-что дичь, за которой мы будемъ охотиться, не побѣжитъ отъ насъ. На-разсвѣтѣ ожидайте меня здѣсь… Постойте, прибавилъ онъ: — я забылъ-было самое нужное: пусть двое изъ васъ сейчасъ же идутъ на дорогу въ Торквильстонъ, замокъ Фрон-де-Бёфа. Толпа храбрецовъ, одѣтыхъ въ наше платье, ведетъ плѣнниковъ. Смотрите за ними внимательнѣе, потому-что если они доберутся до замка прежде, чѣмъ мы успѣемъ собрать наши силы, честь наша будетъ требовать наказанія ихъ, и мы найдемъ на то средства. Слѣдуйте за ними какъ-можно-ближе, и пусть лучшій ходокъ изъ васъ сообщитъ мнѣ ихъ движенія.

Они обѣщали безусловно повиноваться и отправились къ своему назначенію. Между-тѣмъ, предводитель ихъ и два его товарища, которые теперь смотрѣли на него съ великимъ уваженіемъ, какъ на нѣчто страшное, продолжали путь свой къ часовнѣ Копменгорста.

Когда, при слабомъ мерцаніи луны, они достигли святой, хотя и разрушенной часовня и суровой пустыни, столь приличной уединенному благочестію, Уамба шепнулъ Гурту: — Если это жилище разбойника, то оправдывается старая пословица: «чѣмъ ближе къ церкви, тѣмъ дальше отъ Бога». Клянусь пѣтушьимъ гребешкомъ моимъ, кажется всегда такъ бываетъ… Послушаемъ церковные стихи, которые поются въ келльѣ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, анахоретъ и гость его затянули со всею силою своихъ мощныхъ легкихъ старую застольную пѣсню съ слѣдующимъ припѣвомъ:

Come, trowl the brown bowl to me,

Bully boy, bully boy,

Come, trowl the brown bowl to me:

Ho! jolly Jenkin, I spy а knave in drinking,

Come, trowl the brown bowl to me.

("Подай мнѣ чашу темную, добрый молодецъ, — подавай мнѣ "чашу темную: А! веселый Дженкинъ, вижу плута по питью! — «Подавай мнѣ чашу темную»).

— Недурно спѣто, сказалъ Уамба, присоединивъ свой голосъ къ пѣнію. — Но скажите, ради всѣхъ святыхъ, кто бы подумалъ услышать такую веселую пѣсню въ полночь, въ келльѣ отшельника?

— Для меня это вовсе-неудивительно, сказалъ Гуртъ: — потому-что веселый клеркъ Копменгорста человѣкъ извѣстный и бьетъ охотно ланей, которыя попадаются ему въ его прогулкахъ. Говорятъ, что лѣсничій жаловался Оффиціалу, и что ему запретятъ носить рясу и капюшонъ, если онъ не будетъ лучше вести себя.

Между-тѣмъ, какъ они говорили, громкій и частый стукъ Локслея обратилъ на себя вниманіе анахорета и его гостя. — Клянусь моими четками, воскликнулъ пустынникъ, остановись посреди пѣсни: — сюда идутъ еще ночные посѣтители. Я бы не желалъ, для моего капюшона, чтобъ они застали насъ въ этомъ прекрасномъ занятіи. У всякаго есть враги, любезный сэръ Лѣнтяй, и есть такіе злые люди, которые гостепріимный ужинъ, предложенный мною вамъ, усталому страннику, въпродолженіи какихъ-нибудь трехъ часовъ, назовутъ пьянствомъ и развратомъ — пороками, совершенно-чуждыми и званію моему и характеру.

— Низкіе клеветники! возразилъ рыцарь: — я славно проучилъ бы ихъ. Не смотря на то, святой клеркъ, ты правъ, что у каждаго есть свои враги: у меня въ этой сторонѣ есть такіе, съ которыми я охотнѣе стану говорить сквозь отверзтія моего шлема, чѣмъ съ открытымъ лицомъ.

— Ну, такъ надѣвай, другъ Лѣнтяй, желѣзный горшокъ свой на голову какъ-можно-живѣе, сказалъ пустынникъ: — а я покуда уберу эти жестяныя бутылки; послѣднія капли ихъ сильно шумятъ у меня въ головѣ; а чтобъ не слыхали шума, потому-что я дѣйствительно чувствую себя не совсѣмъ-твердымъ на ногахъ, подпѣвай мнѣ въ томъ, что я запою; до словъ дѣла нѣтъ: я и самъ ихъ почти не знаю!

Говоря это, онъ затянулъ громовое: «De profundis clamavi», подъ звуки котораго убиралъ всѣ принадлежности ужина; рыцарь, смѣясь отъ души, надѣвалъ вооруженіе и подпѣвалъ ему, сколько позволялъ смѣхъ.

— Что за чертовскую заутреню справляете вы въ эту пору? раздался голосъ извнѣ.

— Прости насъ, Господи, сэръ путешественникъ! сказалъ пустынникъ, которому собственный шумъ и, можетъ-быть, ночныя возліянія помѣшали узнать голосъ слишкомъ-знакомый: — иди своимъ путемъ во имя Бога и св. Дунстана и не мѣшай молитвамъ моимъ и моего святаго брата.

— Безумный монахъ! раздался снова голосъ извнѣ: — отвори Локслею!

— Все хорошо, все безопасно, сказалъ пустынникъ своему товарищу.

— Да кто же это? спросилъ Черный-Рыцарь: — мнѣ нузино знать…

— Кто? отвѣчалъ пустынникъ: — говорю тебѣ, что это другъ.

— Какой другъ? спросилъ опять рыцарь: — можетъ-быть, твой, а не мой!

— Какой другъ? этотъ вопросъ легче сдѣлать, чѣмъ отвѣчать на него. Какой другъ?… Постой, постой, я вспомнилъ теперь: это тотъ самый честный лѣсничій, о которомъ я говорилъ тебѣ.

— Не сомнѣваюсь, что онъ такой же честный лѣсничій, какъ ты благочестивый пустынникъ, сказалъ рыцарь. — Да отпирай же ему дверь, а то онъ ее выломаетъ.

Въ это время, собаки, начавшія громко лаять, когда раздался стукъ у дверей, узнали голосъ пришедшаго, потому-что, совершенно измѣнивъ свой образъ дѣйствія, онѣ царапались въ дверь и визжали, какъ-бы прося впустить гостя.

— Что это значитъ, пустынникъ? спросилъ йоменъ при первомъ взглядѣ на рыцаря: — откуда ты добылъ себѣ веселаго товарища?

— Это братъ мой по ордену, отвѣчалъ монахъ, покачивая головою: — мы провели всю ночь въ молитвахъ.

— Онъ, кажется, монахъ церкви воинствующей, отвѣчалъ Локслей: — ихъ такъ много теперь въ окрестностяхъ… Скажу тебѣ, монахъ, что ты долженъ убрать свои четки и взять палицу; намъ необходимъ каждый изъ нашего общества, духовный и свѣтскій. Но, прибавилъ онъ, отводя его въ сторону: — не съ ума ли ты сошелъ? принимаешь рыцаря, когораго не знаешь? развѣ ты забылъ наши постановленія?

— Я его не знаю? смѣло возразилъ монахъ: — я знаю его такъ же хорошо, какъ нищій знаетъ свое блюдо.

— А какъ его имя? спросилъ Локслей.

— Имя его, отвѣчалъ пустынникъ: — имя… Энтони Скребельстонъ… Какъ-будто я стану пить съ человѣкомъ, незная его имени!

— Ты пилъ слишкомъ-много, монахъ, сказалъ стрѣлокъ: — и я боюсь, не слишкомъ ли много ты болталъ.

— Любезный йоменъ, сказалъ рыцарь, подходя къ нимъ: — не сердитесь на моего веселаго хозяина. Онъ оказалъ мнѣ гостепріимство, которое, въ случаѣ отказа, я заставилъ бы его оказать мнѣ.

— Заставилъ бы! воскликнулъ монахъ: — погоди, покуда я перемѣню свою сѣрую рясу на зеленый кафтанъ, и если тогда не поверну я двѣнадцать разъ своей палки надъ твоею головою, то никогда не буду ни настоящимъ монахомъ, ни добрымъ стрѣлкомъ.

Говоря это, онъ сбросилъ рясу и остался въ черной клеенчатой курткѣ и въ такихъ же штанахъ, сверхъ которыхъ надѣлъ зеленые штаны и кафтанъ того же цвѣта.

— Прошу тебя, сказалъ онъ Уамбѣ: — помоги мнѣ завязать шнурки; ты получишь за работу стаканъ вина.

— Спасибо за вино, сказалъ Уамба: — да не-ужь-ли ты думаешь, что я соглашусь помогать тебѣ изъ святаго пустынника переодѣваться въ грѣшнаго лѣснаго бродягу?

— Не бойся ничего, сказалъ монахъ: — я исповѣдую моему сѣрому монашескому капюшону всѣ грѣхи моего зеленаго кафтана, и дѣло съ концомъ!

— Аминь! отвѣчалъ шутъ: — суконный кафтанъ будетъ каяться власяницѣ, съ тѣмъ, чтобъ капюшонъ твой отпустилъ грѣхи моему пестрому камзолу.

И онъ началъ помогать монаху въ завязываніи безконечныхъ снурковъ, которыми привязывалось тогда къ камзолу нижнее платье.

Пока они занимались этимъ, Локслей отвелъ рыцаря на нѣкоторое разстояніе и сказалъ ему: — Не скрывайтесь, сэръ рыцарь: вы рѣшили побѣду Англичанъ противъ чужеземцевъ во второй день турнира въ Эшби.

— Если и такъ, то что жь изъ этого слѣдуетъ, мой любезный? спросилъ въ свою очередь рыцарь.

— То, отвѣчалъ стрѣлокъ: — что я считаю васъ защитникомъ слабыхъ.

— Это обязанность каждаго рыцаря, отвѣчалъ черный витязь: — и мнѣ было бы очень-непріятно, еслибъ кто-нибудь иначе обо мнѣ думалъ.

— Но для меня, сказалъ Локслей: — теперь необходимо, чтобъ ты былъ такой же хорошій Англичанинъ, какой ты хорошій рыцарь; потому-что дѣло, которое я хочу сообщить тебѣ, относится, правда, къ каждому честному человѣку, но касается преимущественно настоящаго уроженца Англіи.

— Ты вѣрно не найдешь никого, отвѣчалъ рыцарь: — кому бы Англія и жизнь каждаго Англичанина были такъ дороги, какъ мнѣ.

— Охотно вѣрю этому, сказалъ йоменъ: — потому-что никогда еще отечество наше не нуждалось столько въ тѣхъ, кто его любитъ. Послушай, я разскажу тебѣ о предпріятія, въ которомъ ты, — если только ты дѣйствительно таковъ, какимъ мнѣ кажешься, — можешь занять почетное мѣсто. Толпа негодяевъ, одѣтая въ платья людей, которые гораздо-лучше ихъ. захватила въ плѣнъ благороднаго Англичанина, по имени Седрика-Саксонца, его воспитанницу и друга его, Адельстана-Коннингсборгскаго и отвезла ихъ въ замокъ, находящійся въ этомъ лѣсу и называемый Торквильстономъ. Спрашиваю тебя, какъ добраго рыцаря и добраго Англичанина, хочешь ли содѣйствовать ихъ избавленію?

— Считаю обязанностью своею принять твое предложеніе, возразилъ рыцарь: — но я желалъ бы знать, кто ты, зовущій мели къ нимъ на помощь?

— Я, отвѣчалъ житель лѣсовъ: — человѣкъ, неимѣющій имени, но я другъ моей родины и всѣхъ, кто любитъ ее. Этимъ вы и должны пока удовольствоваться, особенно, если сами хотите остаться неизвѣстнымъ. Повѣрьте мнѣ, когда я даю слово, то оно столько же свято, какъ еслибъ я носилъ золотыя шпоры.

— Охотно вѣрю, отвѣчалъ рыцарь. — Я привыкъ изучать людей по ихъ лицамъ, а на твоемъ читаю твердость и честность. Итакъ не буду дѣлать тебѣ пустыхъ вопросовъ, а помогу въ освобожденіи плѣнниковъ; послѣ этого, надѣюсь, мы познакомимся короче и будемъ довольны другъ другомъ.

— Вотъ что, сказалъ Гурту Уамба, который, совсѣмъ одѣвъ монаха, подошелъ къ другому концу хижины и слышалъ окончаніе разговора: — мы пріобрѣли новаго союзника! Я полагаю, что храбрость рыцаря выкована изъ лучшаго металла, чѣмъ религія пустынника и честность йомена; но глазамъ Локслея видно, что онъ браконьеръ, а монахъ похожъ на порядочнаго лицемѣра.

— Помолчи, пожалуйста, Уамба, сказалъ Гуртъ: — все это можетъ быть правда; но еслибъ самъ дьяволъ съ своими рогами явился и предложилъ мнѣ помощь свою для освобожденія Седрика и лэди Роуэны, едва-ли бы достало у меня вѣры отказаться отъ предложенія врага и не соединиться съ нимъ.

Монахъ одѣтъ былъ совершенно какъ йоменъ, съ мечомъ и щитомъ, лукомъ и колчаномъ, и съ огромнымъ бердышемъ за плечами. Онъ прежде всѣхъ вышелъ изъ келльи, потомъ тщательно заперъ дверь и ключъ положилъ подъ порогъ.

— Въ состояніи ли ты помогать намъ, монахъ? спросилъ Локслей: — или темная чара все еще бродитъ у тебя въ головѣ?

— Капля изъ источника св. Дунстана все поправитъ, отвѣчалъ священникъ. — Я чувствую, что въ головѣ у меня что-то кружится, и ноги мои какъ-то не тверды; но вы увидите, что все это пройдетъ. — Произнеся эти слова, онъ подошелъ къ каменному бассейну, гдѣ стекавшая вода образовывала пузыри, которые казались прыгающими при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца, и такъ сильно началъ тянуть въ себя воду, какъ-будто хотѣлъ выпить весь источникъ.

— Давно ли ты пилъ столько воды, святой клеркъ Копменгорста? спросилъ Черный-Рыцарь.

— Не пилъ съ — тѣхъ — поръ, какъ высохла моя бутылка, отвѣчалъ монахъ: — напитокъ вылетѣлъ на вѣтеръ, и мнѣ осталось только пользоваться благодѣяніями моего патрона.

Погрузивъ руки и голову въ источникъ, онъ смылъ всѣ знаки полуночнаго пиршества.

Освѣжившись и протрезвившись такимъ-образомъ, веселый священникъ тремя пальцами повернулъ надъ головою свой тяжелый бердышъ, какъ-будто у него въ рукахъ былъ тростникъ, и воскликнулъ: «Гдѣ эти негодные похитители, которые противъ воли увозять дѣвушекъ? Пусть чортъ меня возьметъ, если я не уберу ихъ до дюжины!»

— Ты клянешься, святой клеркъ? спросилъ Черный-Рыцарь.

— Не называй меня клеркомъ, возразилъ переодѣтый священникъ: — клянусь св. Георгіемъ и дракономъ, я монахъ только покуда на мнѣ ряса. Когда надѣваю зеленый кафтанъ, хочу пить и клясться, какъ и всякій веселый стрѣлокъ Уэст-Ридинга.

— Дѣлай что хочешь, веселый отецъ, сказалъ Локслей: — только говори потише; ты шумишь, какъ цѣлый монастырь наканунѣ праздника, когда аббатъ уляжется спать. Пойдемте, господа; намъ нечего терять времени въ разговорахъ; необходимо собрать всѣ наши силы, если прійдется осаждать замокъ Реджинальда Фрон-де-Бёфа.

— Какъ! воскликнулъ Черный-Рыцарь: — Фрон-де-Бёфъ останавливаетъ на большой дорогѣ васалловъ королевскихъ? Давно ли же онъ сдѣлался разбойникомъ и притѣснителемъ?

— Притѣснителемъ онъ былъ всегда, сказалъ Локслей.

— Что касается до того, разбойникъ ли онъ, прибавилъ священникъ: — то онъ и въ-половину не такъ честенъ, какъ многіе изъ знакомыхъ мнѣ разбойниковъ.

— Впередъ, священникъ, да будь по-скромнѣе, сказалъ йоменъ: — лучше бы тебѣ спѣшить на мѣсто, собранія, чѣмъ болтать то, о чемъ бы можно я помолчать изъ приличія и благоразумія.

ГЛАВА XXI.

	Aloe, how many hours and years have past. Since human forms have round this table sate, Or lamp, or taper, on its surface gleam’d! Alethiuks. I hear the sound of lime long pass’d Still murmuring o’er us tn the lofty void Of these dark arches, like the ling’ring voices Of those who long within their graves have slept. Orra, a thagedy.
	Увы! сколько лѣтъ и часовъ прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ вокругъ этого стола сидѣли человѣческія фигуры, и горѣла на немъ лампада или свѣча. Мнѣ кажется, я еще слышу звуки давно-минувшихъ временъ, шумящіе надъ вами подъ высокими сводами мрачныхъ аренъ, какъ смутные голоса давно-заснувшихъ въ своихъ могилахъ. "Орра Трагедія".

Между-тѣмъ, какъ подобныя мѣры приняты были относительно Седрика и его товарищей, вооруженные люди, захватившіе ихъ, торопились въ безопасное мѣсто, куда намѣревались заключить плѣнниковъ. Но наступила совершенная темнота, а лѣсныя тропинки по-видимому были плохо извѣстны бродягамъ. Они принуждены были дѣлать большія остановки и даже раза два возвращаться назадъ, чтобъ найдти направленіе, по которому хотѣли слѣдовать. Утренняя заря засіяла надъ ними прежде, чѣмъ они вполнѣ увѣрились, на настоящей ли они дорогѣ. Увѣренность возвратилась съ разсвѣтомъ, и весь отрядъ двинулся съ большею противъ прежняго скоростью. Между-тѣмъ, слѣдующій разговоръ завязался между двумя предводителями разбойниковъ:

— Пора тебѣ оставить насъ, сэръ Морицъ, сказалъ рыцарь-храма, обращаясь къ де-Браси: — и приготовить вторую часть своей мистеріи. Пора уже тебѣ разъиграть роль рыцаря-освободителя.

Я уже передумалъ теперь, сказалъ де-Браси: — и не разстанусь съ тобою, пока добыча наша не будетъ въ сохранности въ замкѣ Фрон-де-Бефа. Тогда я явлюсь предъ лэди Роуэною въ моемъ собственномъ видѣ, и надѣюсь, она отнесетъ къ дѣйствіямъ сильной страсти моей насиліе, въ которомъ я передъ нею виновенъ.

— А что заставило тебя перемѣнить планъ, де-Браси? спросилъ тампліеръ.

— Это до тебя ни мало не касается, отвѣчалъ его собесѣдникъ.

— Надѣюсь, однакоже, сэръ рыцарь, что подобная перемѣна намѣреній твоихъ произошла не отъ подозрѣнія въ моей честности, которое Фитцурзъ старался внушить тебѣ?

— Мои мысли принадлежатъ собственно мнѣ… Говорятъ, дьяволъ смѣется, когда одинъ воръ обкрадываетъ другаго; а мы знаемъ, что если онъ будетъ изрыгать пламя и сѣру, то и тогда не удержитъ тампліера отъ исполненія его желаній.

— Или предводителя вольнаго-отряда отъ боязни, что другъ и товарищъ поступитъ съ нимъ такъ же несправедливо, какъ онъ самъ поступаетъ со всѣми.

— Ты дѣлаешь мнѣ безполезный и опасный упрекъ, а я скажу только, что знаю нравственность ордена тампліеровъ и не дамъ тебѣ случая вырвать у меня изъ рукъ прекрасную добычу, для которой я подвергался такимъ опасностямъ.

— Да чего жь ты боишься? Ты знаешь обѣты нашего ордена?

— Очень-хорошо знаю и то, какъ они исполняются. Полно, сэръ тампліеръ; законы вѣжливости къ дамамъ имѣютъ вольное толкованіе въ Палестинѣ: отъ-того-то именно я ни въ чемъ и не повѣрю твоей совѣсти.

— Ну, такъ выслушай истину; мнѣ дѣла нѣтъ до твоей голубоглазой красавицы: въ нашей свитѣ есть и получше ея на мои глаза.

— Какъ! не-уже-ли ты унизишься до прислужницы? спросилъ де-Браси.

— Нѣтъ, сэръ рыцарь, отвѣчалъ съ гордостью Буа-Гильберъ.

— До прислужницы я не унижусь. По между плѣнницами есть одна, которая ничѣмъ не хуже твоей.

— Клянусь всѣмъ святымъ, ты думаешь о прекрасной Жидовкѣ!

— А если и такъ, что можно сказать противъ этого?

— Ничего, сколько мнѣ извѣстно; развѣ твой обѣтъ цѣломудрія и угрызенія совѣсти за связь съ Жидовкою.

— Что касается до моего обѣта, то вашъ великій магистръ разрѣшитъ его. Что же касается до совѣсти, то человѣкъ, убившій до трехсотъ Сарациновъ, не станетъ мучиться за каждый пустой грѣхъ, какъ деревенская дѣвушка передъ первою исповѣдью въ великую-пятницу.

— Ты знаешь лучше свои привилегія. Впрочемъ, я готовъ побожиться, что тебя плѣнили болѣе мѣшки стараго ростовщика, нежели черные глазки его дочери.

— Мнѣ могутъ нравиться и тѣ и другіе; да только старый Жидъ половина добычи. Я раздѣлю его съ Фрон-де-Бёфомъ, который не даромъ же пускаетъ насъ въ свой замокъ. Мнѣ хочется чѣмъ-нибудь исключительно воспользоваться ори этомъ подвигѣ, и взоръ мой палъ на прелестную Еврейку, какъ на собственно-принадлежащую мнѣ награду. Теперь, когда ты знаешь мое намѣреніе, хочешь взяться снова за свой прежній планъ, или нѣтъ?… Ты видишь, что тебѣ нечего бояться моего соперничества.

— Нѣтъ, я останусь при своей плѣнницѣ. Что ты говоришь, можетъ быть и истина, но мнѣ не нравятся привилегіи, пріобрѣтаемыя разрѣшеніемъ великаго-магистра, и заслуги, пріобрѣтенныя уничтоженіемъ трехсотъ Сарациновъ. У тебя столько правъ на прощеніе, что ты напрасно заботишься о пустыхъ грѣхахъ.

Во время этого разговора, Седрикъ старался всѣми силами узнать отъ стражей своихъ, кто взялъ ихъ въ плѣнъ и чего хотятъ отъ нихъ.

— Вы вѣрно Англичане, сказалъ онъ: — и, праведное небо! поднимаете руку на своихъ соотечественниковъ, какъ-будто Норманы. Вы должны быть мои сосѣди, и потому друзья мои: ни одинъ изъ сосѣдей моихъ Англичанъ не можетъ быть мнѣ врагомъ. Говорю вамъ, что многіе изъ васъ, даже обвиненные въ бродяжествѣ, находили у меня покровительство, потому-что я сожалѣлъ о ихъ несчастіяхъ и проклиналъ угнетенія, претерпѣваемыя ими отъ тирановъ. Скажите, чего же вы хотите отъ меня? Къ чему послужитъ вамъ это насиліе?… Вы поступаете хуже скотовъ; не-уже-ли вы такіе же безсловесные, какъ они?

Напрасно Седрикъ убѣждалъ своихъ стражей, которые имѣли много причинъ молчать, не смотря ни на гнѣвъ его, ни на убѣжденія.

Они поспѣшно продолжали путь свой до-тѣхъ-порь, пока въ концѣ аллеи высокихъ деревъ не открылся передъ ними Торквильстонъ, древній и мшистый замокъ Реджинальда Фрон-де-Бёфа. Это была небольшая крѣпость, состоявшая изъ массивной, высокой башни, окруженной строеніями меньшей высоты, внутри которыхъ находился круглый дворъ. Около внѣшней стѣны прорытъ былъ глубокій ровъ, наполняемый водою изъ ближняго источника. Фрон-де-Бёфъ, характеръ котораго навлекалъ ему частыя ссоры съ врагами, значительно усилилъ укрѣпленія замка построеніемъ башенъ на внѣшней стѣнѣ, какъ-бы для защиты ея со всѣхъ сторонъ. Входъ въ него, какъ и во всѣ замки того времени, лежалъ подъ сводами барбакана, или внѣшняго укрѣпленія, оканчивавшагося небольшими сторожевыми башенками на каждомъ углу.

Едва увидѣлъ Седрикъ сѣдыя и мшистыя бойницы замка Фрон-де-Бёфа, освѣщенныя утреннимъ солнцемъ, посреди лѣса, ихъ окружавшаго, какъ тотчасъ же вывелъ очень-вѣрное заключеніе о причинѣ постигшаго ихъ бѣдствія.

— Я былъ несправедливъ къ ворамъ и бродягамъ этихъ лѣсовъ, полагая, что вотъ-эти разбойники принадлежать къ ихъ шайкѣ; вѣрнѣе было бы смѣшать здѣшнихъ лисицъ съ кровожадными волками Франціи. Скажите мнѣ, собаки, чего хочетъ вашъ господинъ: жизни моей, или состоянія? Ужь не тревожитъ ли ихъ, что два Саксонца, я и благородный Адельстанъ, имѣемъ земли въ нашей отчизнѣ, единственное наслѣдіе нашего племени?… Ведите же насъ на смерть и довершите ваше тиранство, отнявъ у насъ жизнь, какъ отняли свободу! Если Седрикъ Саксонецъ не можетъ спасти Англію, то онъ охотно умретъ за нее. Скажите тирану, вашему господину, что я умоляю его только съ честію отпустить лэди Роуэну. Она женщина, и ему нечего бояться ея; а съ нами умрутъ всѣ, кто бы осмѣлился еще поднять оружіе на защиту ея.

Спутники отвѣчали безмолвіемъ на эти убѣжденія, какъ и на прежнія, и остановились у воротъ замка. Де-Браси трижды протрубилъ въ рогъ, а стражи и стрѣлки, бывшіе на стѣнахъ, замѣтя ихъ приближеніе, поспѣшно опустили подъемный мостъ, и всадники въѣхали во дворъ замка. Плѣнники, по приглашенію стражей своихъ, спѣшились и введены были въ комнату, гдѣ наскоро былъ приготовленъ завтракъ, за который не принялся никто, кромѣ Адельстана. Но потомокъ Исповѣдника не успѣлъ удовлетворить свой аппетитъ, ибо стражи сообщили имъ, что Седрикъ и онъ будутъ посажены въ разныя комнаты съ лэди Роуэною. Сопротивленіе было напрасно, и ихъ повели въ обширную залу, съ грубыми столбами саксонской архитектуры, очень-похожую на столовыя или трапезы, которыя до-сихъ-поръ можно видѣть въ старинныхъ частяхъ нашихъ древнихъ монастырей.

Лэди Роуэну разлучили съ ея свитою и вѣжливо отвели, впрочемъ не спрашивая ея согласія, въ отдаленную часть замка. То же зловѣщее предпочтеніе оказано было и Ревеккѣ, не смотря на мольбы отца ея, который предлагалъ даже денегъ, чтобъ только оставили ее съ нимъ. — Невѣрная собака! отвѣчалъ одинъ изъ его стражей: — когда ты увидишь приготовленную тебѣ нору, такъ не захочешь пустить туда дочь свою.

И безъ дальнѣйшихъ разговоровъ, стараго Еврея схватили и силою повлекли въ противную сторону. Служители, которыхъ прежде обезоружили и тщательно объискали, были брошены въ другія темницы замка; даже Роуэнѣ отказали въ услугахъ горничной ея Эльджиты.

Комната, въ которой заперты были саксонскіе таны (на нихъ прежде обратимъ наше вниманіе) и которая теперь обратилась въ тюрьму, была нѣкогда большою залою замка. Теперь она была оставлена, потому-что настоящій владѣлецъ, между прочими прибавленіями для удобства, безопасности и красоты своей резиденціи, устроилъ новую, обширную залу, которой овальный потолокъ поддерживался болѣе-легкими и красивыми столбами, и которая наполнена была всѣми украшеніями норманской архитектуры.

Седрикъ ходилъ по комнатѣ, полный печальными размышленіями о прошедшемъ и настоящемъ, между-тѣмъ, какъ безчувственность его товарища, замѣняя терпѣніе и философію, не допускала его ни о чемъ думать, кромѣ настоящаго положенія; но и то имѣло на него такъ мало вліянія, что онъ только время отъ времена отвѣчалъ на сильные и страстные возгласы Седрика.

— Да, разглагольствовалъ Седрикъ, то говоря самъ съ собою, то обращаясь къ Адельстану: — въ этой самой залѣ отецъ мой пировалъ съ Торквилемъ Уольфгангеромъ, когда тотъ угощалъ храбраго и злополучнаго Гарольда, собиравшагося противъ Норвежцевъ, которые соединились съ мятежнымъ Тости. Въ этой самой залѣ, Гарольдъ далъ великодушный отвѣтъ посланнику своего непокорнаго брата. Сколько разъ отецъ мой съ восторгомъ разсказывалъ мнѣ эту повѣсть! Посланникъ Тости былъ введенъ, когда эта огромная комната едва могла вмѣщать въ себѣ толпу благородныхъ саксонскихъ предводителей, собравшихся вокругъ монарха своего и цѣнившихъ въ кубки пурпурное вино.

— Надѣюсь, сказалъ Адельстанъ, нѣсколько тронутый этою частью разговора своего друга: — что они пришлютъ намъ въ полдень вина и кушанья… они едва дали намъ позавтракать! Кътому же, я никогда не могу порядочно поѣсть тотчасъ послѣ верховой ѣзды, хотя врачи и увѣряютъ, что это очень-полезно.

Седрикъ продолжалъ свой разсказъ, не обращая вниманія на замѣчаніе своего собесѣдника.

— Посланникъ Тости, говорилъ онъ: — вошелъ въ залу, не робѣя грозныхъ лицъ, посреди которыхъ проходилъ и, приблизившись къ престолу короля Гарольда, почтительно преклонился предъ нимъ. — «Чего можетъ надѣяться, государь-король», сказалъ онъ: «братъ твой Тости, если онъ сложитъ оружіе и будетъ просить міра?» — Любви брата, отвѣчалъ великодушный Гарольдъ: — и богатаго графства Нортомберлэндъ. — «Но если Тости прійметъ эти условія» продолжалъ посланникъ: «какія земли получитъ Гардрада, король норвежскій?» — Семь футовъ англійской земли, съ гордостію отвѣчалъ Гарольдъ: — но такъ-какъ говорятъ, что Гардрада великанъ, то мы прибавимъ ему еще 12 дюймовъ. — Зала огласилась рукоплесканіями, и чаши наполнились въ честь Норвежца, да вступитъ онъ скорѣе въ обладаніе своею англійскою землею.

— Я бы отъ всей души присоединился къ нимъ, сказалъ Адельстанъ: — потому-что языкъ мой присохъ къ гортани.

— Смущенный посланникъ, прибавилъ Седрикъ, съ жаромъ продолжая разсказъ, хоть этотъ разсказъ и мало интересовалъ его слушателя: — удалился возвѣстить Тости и его союзнику зловѣщій отвѣтъ оскорбленнаго брата. Тогда-то отдаленныя башни Йорка и кровавыя волны Деруэнта^[32] были свидѣтелями этой страшной битвы, въ которой, выказавъ безстрашное мужество, король норвежскій и Тости оба пали съ десятью тысячами храбрѣйшихъ сподвижниковъ. Кто бы подумалъ, что въ торжественный день, когда одержана была эта побѣда, тотъ же самый вѣтеръ, который развѣ валъ побѣдоносныя знамена Саксовъ, надувалъ паруса Нормановъ и прибилъ ихъ сюда къ роковымъ берегамъ Суссекса? Кто бы подумалъ, что чрезъ нѣсколько дней самъ Гарольдъ не будетъ владѣть въ своемъ королевствѣ ничѣмъ болѣе, кромѣ участка земли, который онъ въ гнѣвѣ назначилъ норвежскому пришлецу? Кто бы подумалъ, что вы, благородный Адельстанъ, что вы, потомокъ крови Гарольдовой, и я, котораго отецъ былъ надежнымъ защитникомъ саксонской державы, будемъ плѣнниками подлаго Нормана въ той самой залѣ, въ которой предки наши такъ славно пировали?

— Это довольно-непріятно, сказалъ Адельстанъ: — но надѣюсь, что они отпустятъ насъ за умѣренный выкупъ. Во всякомъ случаѣ, невозможно, чтобъ они вздумали насъ тотчасъ же уморить съ голоду. Однакожь, хоть и давно полдень, а я не вижу приготовленій къ обѣду. Посмотрите въ окно, благородный Седрикъ, не правда ли, солнечные лучи показываютъ полдень?

Очень можетъ быть, отвѣчалъ Седрикъ: — но я не могу смотрѣть на эту крашеную окончину, чтобъ не пробудились во мнѣ воспоминанія прошедшаго и его лишеній. Когда устроено было это окно, благородный другъ мой, наши храбрые предки не знали еще ни стеколъ, ни искусства расписывать ихъ. Гордость отца уольфгангерова вызвала художника изъ Нормандія для украшенія залы своей этими новыми затѣями, которыя измѣняютъ золотой свѣтъ Божьяго дня въ такія странныя краски. Чужестранецъ прибылъ сюда бѣденъ, нищъ, ползалъ передъ всякимъ, готовъ былъ снимать шапку передъ послѣднимъ служителемъ. Возвратился же онъ отъ насъ гордый и богатый, разсказалъ своимъ жаднымъ соотечественникамъ о богатствѣ и простотѣ саксонскихъ владѣтелей… Это было безуміе, Адельстанъ, предвидѣнное старцами и предсказанное тѣми потомками Генгиста и храбрыхъ племенъ его, которые сохранили еще простоту ихъ жизни! Мы приняли этихъ чужестранцевъ, какъ искреннихъ друзей, какъ вѣрныхъ служителей; мы заняли у нихъ искусства и художниковъ, презрѣли честную простоту и мужество нашихъ благородныхъ предковъ и ослабѣли отъ роскоши Нормановъ гораздо-прежде, чѣмъ пали подъ ихъ оружіемъ. Несравненно-вкуснѣе была наша домашняя пища: мы ѣли въ спокойствіи и независимости, а страсть къ роскошнымъ лакомствамъ сдѣлала насъ рабами чужеземныхъ завоевателей!

— Теперь, сказалъ Адельстанъ: — я бы счелъ за лакомство самую простую пищу, и меня удивляетъ, благородный Седрикъ, что вы можете такъ твердо помнить дѣла прошедшія, а забываете настоящій часъ обѣда.

— Потерянное время, сказалъ самъ себѣ раздосадованный Седрикъ: — толковать съ нимъ о чемъ-нибудь, кромѣ его аппетита! Душа Гардиканута овладѣла имъ, и у него нѣтъ другой радости, какъ только наливать кубокъ, пить да требовать еще. Увы! прибавилъ онъ, съ сожалѣніемъ посматривая на Адельстана: — зачѣмъ такой грубый духъ живетъ въ такомъ прекрасномъ тѣлѣ! И такое предпріятіе, какъ возстановленіе Англіи, вертится на такомъ грубомъ орудіи! Правда, если онъ женится на Роуэнѣ, то ея благородное и великодушное сердце пробудитъ лучшія качества, которыя только спятъ въ немъ. Но какимъ-образомъ случится это, когда Роуэна, Адельстанъ и самъ я находимся въ плѣну именно отъ-того, что свобода наша можетъ быть опасна для утѣснителей нашего народа?

Въ то время, какъ Саксонецъ погруженъ былъ въ такія горестныя размышленія, дверь тюрьмы ихъ отворилась, и вошелъ дворецкій (sewer), держа въ рукахъ бѣлый жезлъ — знакъ своей должности. Эта важная особа вступила въ комнату мѣрными шагами въ сопровожденіи четырехъ служителей, несшихъ столъ, покрытый блюдами, которыхъ видъ и запахъ былъ минутнымъ вознагражденіемъ Адельстану за всѣ понесенныя имъ безпокойства. Люди, служившіе у стола, были переодѣты и замаскированы.

— Зачѣмъ этотъ маскарадъ? сказалъ Седрикъ: — не-уже-ли вы думаете, что мы не знаемъ, чьи мы плѣнники, когда уже вступили въ замокъ вашего господина? Скажите ему, продолжалъ онъ, желая воспользоваться случаемъ, чтобъ открыть переговоры о своемъ освобожденіи: — скажите господину вашему, Реджинальду Фрон-де-Бёфу, что мы не знаемъ иной причины посягательства его на нашу свободу, какъ только беззаконное желаніе его обогатиться на нашъ счетъ. Скажите ему, что мы уступаемъ его корыстолюбію, какъ-бы въ подобномъ случаѣ уступили и настоящему разбойнику. Пусть онъ назначитъ выкупъ за нашу свободу, и онъ получитъ его, лишь бы только средства наши позволили.

Дворецкій не отвѣчалъ ни слова, но только наклонилъ голову.

— Да скажите сэру Реджинальду Фрон-де-Бёфу, прибавилъ Адельстанъ: — что я вызываю его на смертный бой и приглашаю биться со мною пѣшкомъ или на конѣ, гдѣ онъ хочетъ, въпродолженіи восьми дней по освобожденіи нашемъ; если онъ настоящій рыцарь, то полагаю, что въ подобныхъ обстоятельствахъ онъ не будетъ ни отсрочивать, ни отказываться.

— Я сообщу рыцарю вашъ вызовъ, отвѣчалъ дворецкій: — а между-тѣмъ прошу васъ покушать.

Вызовъ Адельстана былъ сдѣланъ не совсѣмъ-прилично, потому-что набитый ротъ его, требовавшій работы обѣихъ челюстей вмѣстѣ, равно какъ природная медленность, значительно уменьшали дѣйствіе угрозы. Не смотря на то, слова его были приняты Седрикомъ за несомнѣнный знакъ воскресшаго духа, тогда-какъ прежняя безпечность Адельстана, со всѣмъ глубокимъ уваженіемъ къ его-происхожденію, начала-было выводить его изъ терпѣнія. Теперь онъ дружески сжалъ его руку въ знакъ одобренія и нѣсколько огорчился, когда Адельстанъ прибавилъ, что онъ готовъ драться съ дюжиной такихъ людей, какъ Фрон-де-Бёфъ, еслибъ только онъ могъ этимъ средствомъ ускорить свой выѣздъ изъ замка, въ которомъ кладутъ въ кушанья такое множество чеснока. Такое возвращеніе къ апатіи и чувственности не помѣшало Седрику сѣсть противъ Адельстана, и онъ скоро доказалъ, что если бѣдствія родины изгнали изъ головы его воспоминаніе о пищѣ, пока кушанье не было подано, то когда столъ былъ передъ нимъ накрытъ, аппетитъ его саксонскихъ предковъ снизшелъ на него вмѣстѣ съ другими достоинствами.

Недолго плѣнники наслаждались столомъ; вниманіе ихъ было отвлечено отъ этого важнаго занятія звукомъ рога, раздавшимся у воротъ замка. Звукъ былъ повторенъ три раза съ такою силою, какъ-будто-бы предъ очарованнымъ замкомъ трубилъ роковой рыцарь, отъ прибытія котораго залы и башни, барбаканы и бойницы должны были разсѣяться подобно утреннему туману. Саксонцы вскочили изъ-за стола и подбѣжали къ окну. Но любопытство ихъ осталось неудовлетвореннымъ, потому-что окна ихъ тюрьмы выходили на дворъ замка, а звуки неслись изъ-за внѣшнихъ укрѣпленій. Однакожь вызовъ, по-видимому, былъ весьма-важенъ, потому-что большой шумъ раздавался по всему замку.

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ ГЛАВѢ XXI.

Битва при Стамфордѣ.

Важная топографическая ошибка вкралась въ прежній изданія. Кровавая битва, упоминаемая въ текстѣ, одержанная королемъ Гаральдомъ надъ мятежнымъ братомъ его Тости и союзниками его, Датчанами, отнесена была къ Стамфорду въ Лейсестерширѣ, на рѣкѣ Уэллендъ. Ошибка эта произошла отъ недостатка памяти автора, перемѣшавшаго два мѣста одного и того же имени. Стамфордъ, Странгфордъ или Станефордъ, при которомъ произошла битва, есть заливъ, образуемый рѣкою Деруэнтомъ на разстояніи семи миль отъ Йорка и находящійся въ обширной и роскошной странѣ. Длинный деревянный мостъ на Деруэнтѣ, остатки котораго до-сихъпоръ показываются любопытному путешественнику, былъ сильно защищаемъ.

Въ окрестностяхъ Стамфорда на Деруэнтѣ находятъ много подковъ, мечей и наконечниковъ алебардъ; одно мѣсто называется Колодеземъ-Датчанъ, другое — Равниною-Битвы, и, по преданію, повѣствующему, что оружіе, которымъ убитъ былъ норвежскій воинъ, походило на грушу, или, какъ другіе разсказываютъ, что барка, на которой проѣхалъ подъ мостомъ противникъ его, чтобъ убить его, имѣла форму груши, — туземцы обыкновенно начинаютъ большую ярмарку, бывающую въ Стамфордѣ, дивертиссманомъ, который называется „грушевымъ пирогомъ“ (Pearpie feast): это, можетъ-быть, искаженіе слова „рогатина“ (Spear-pie feast), ибо оба эти слова, въ англійскомъ, отличаются другъ отъ друга только одною буквою. — Большія подробности можно найдти въ „History of York“ Дрэка. — Автору указалъ эту ошибку самымъ обязательнымъ-образомъ г. Робертъ Бэльтъ. — Битва происходила въ 1066-мъ году.

ГЛАВА XXII.

	Му daughter — О my ducats — О my daughter! — — О my Christian ducats! Justice — the Law — my ducats, and my daughter! Merchant of Venice.
	Дочь моя!… мои червонцы! — О, дочь моя! — О христіанскіе мои червонцы! Правосудіе! Законъ! — Червонцы моя, дочь моя! "Венеціанскій Купецъ".

Оставимъ саксонскихъ тановъ, принимающихся снова за обѣдъ, когда неудовлетворенное любопытство напомнило имъ объ аппетитѣ, только въ-половину-удовлетворенномъ, и заглянемъ въ болѣе-тяжкую тюрьму Исаака-Йоркскаго. Бѣдный Еврей тотчасъ же былъ брошенъ въ одно изъ подземелій замка, котораго сырой полъ былъ гораздо-ниже поверхности земли и даже ниже самого рва, окружавшаго укрѣпленія. Единственный свѣтъ, проникавшій туда, падалъ изъ одного или двухъ отверстій на такой высотѣ, куда только могла достать рука плѣнника. Эти отверстія въ самый полдень пропускали мрачный и невѣрный свѣтъ, который смѣнялся совершеннымъ мракомъ задолго до того, когда въ остальной части замка начинало смеркаться. Цѣпи и скобы, бывшія удѣломъ прежнихъ плѣнниковъ, бѣгства которыхъ опасались, ржавыя и праздныя, висѣли еще по стѣнамъ; а въ кольцахъ одной изъ этихъ цѣпей оставались еще двѣ заплѣснѣвшія кости, принадлежавшія, вѣроятно, тѣлу плѣнника, который не только погибъ тамъ, но даже истлѣлъ совершенно.

Въ одномъ углу этого страшнаго жилища, устроена была огромная печь, на вершинѣ которой протянуты были поперегъ желѣзныя полосы, полусъѣденныя ржавчиною.

Внутренность подземелья могла поколебать сердце потверже исаакова, — а онъ, не смотря на то, былъ спокойнѣе подъ гнетомъ неминуемой опасности, чѣмъ при ожиданіи бѣдствій еще невѣрныхъ и отдаленныхъ. Охотники говорятъ, что заяцъ чувствуетъ гораздо-болѣе страха, когда его преслѣдуютъ собаки, чѣмъ въ то время, когда онъ бьется у нихъ въ лапахъ^[33]. Такимъ-образомъ, вѣроятно, что Еврей, привыкши къ безпрерывной боязни во всѣхъ случаяхъ своей жизни, пріучилъ въ нѣкоторой степени умъ свой къ возможности претерпѣть мученія всякаго рода; и когда схватили его, онъ уже не чувствовалъ того изумленія, которое составляетъ самый тяжелый періодъ ужаса. Не въ первый разъ Исаакъ находился въ такихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Опытъ внушалъ ему надежду, что онъ можетъ и теперь, какъ прежде, вырваться, подобно птицѣ изъ рукъ ловца. Сверхъ-того, на его сторонѣ была эта непоколебимая настойчивость его націи, эта твердая рѣшимость, съ которой Евреи часто умѣли покоряться величайшимъ бѣдствіямъ, властолюбію и насилію, но не удовлетворять требованія своихъ утѣснителей.

Рѣшившись на страдательное сопротивленіе, Исаакъ подобралъ подъ себя одежду, чтобъ предохранить члены свои отъ сыраго пола, и сѣлъ въ углу подземелья; сложенныя руки его, всклоченные волосы и борода, мѣховое платье и высокая шапка, — все это, освѣщенное струею невѣрнаго свѣта, достойно было бы изученія Рембрандта, еслибъ этотъ славный живописецъ жилъ въ то время. Около трехъ часовъ, Еврей оставался въ одинакомъ же положеніи; наконецъ раздались шаги по лѣстницѣ, опускавшейся въ подземелье. Завизжали замки, заскрипѣли петли, и Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ вошелъ въ тюрьму, сопровождаемый двумя Сарацинами, невольниками тампліера.

Фрон-де-Бёфъ, высокій, сильно-сложенный мужчина, вся жизнь котораго протекла на войнѣ или въ частныхъ ссорахъ, который не пренебрегалъ никакими средствами къ распространенію своей Феодальной власти, имѣлъ черты лица, совершенно-сходныя съ характеромъ, и вполнѣ выражавшія его злобныя, неистовыя страсти. Рубцы, которыми изрыто было лицо его, возбудили бы на каждомъ другомъ лицѣ симпатію и уваженіе къ знакамъ храбрости, столь достойной почтенія; но лицу Фрон-де-Бёфа они придавали какое-то звѣрство и увеличивала ужасъ, внушаемый его присутствіемъ. Этотъ страшный баронъ былъ одѣтъ въ кожаный камзолъ, плотно сжимавшій станъ его и приспособленный къ вооруженію, что видно было по пятнамъ, происшедшимъ отъ латъ. Онъ не имѣлъ инаго оружія, кромѣ кинжала, который прицѣпленъ былъ за поясомъ какъ-бы для уравновѣшенія связки ржавыхъ ключей, висѣвшихъ у него на правой сторонѣ»

Черные невольники, сопровождавшіе Фрон-де-Бёфа, одѣты были, вмѣсто своего великолѣпнаго платья, въ куртки и шаровары изъ толстой холстины съ рукавами, засученными до локтей, подобно мясникамъ, отправляющимъ на бойняхъ ремесло свое. У каждаго въ рукахъ было по небольшой корзинкѣ; вошедши въ подземелье, они остановились у дверей, которыя Фрон-де-Бёфъ тщательно осмотрѣлъ и заперъ двойнымъ замкомъ. Принявъ такую предосторожность, онъ медленно приблизился къ Еврею и устремилъ на него глаза, какъ-бы желая поразить его блескомъ ихъ, подобно тѣмъ животнымъ, которыя, говорятъ, привлекаютъ къ себѣ добычу глазами. Казалось, свирѣпый и дикій взглядъ Фрон-де-Бёфа произвелъ подобное дѣйствіе надъ несчастнымъ плѣнникомъ.

Еврей сидѣлъ съ полуоткрытымъ ртомъ, устремивъ взоры на свирѣпаго барона съ такимъ выраженіемъ ужаса, что станъ его сжался и уменьшился въ объемѣ подъ суровымъ, проницательнымъ взглядомъ страшнаго барона. Несчастный Исаакъ не имѣлъ силы не только встать и поклониться тому, кто внушалъ ему столько ужаса, но не могъ даже снять шапки или произнести слово моленія: такъ сильно взволновала его увѣренность въ пыткѣ и казни, висѣвшихъ надъ его головою.

Напротивъ того, огромный ростъ Нормана расширился въ объемѣ, подобно орлу, который воздымаетъ перья свои, приготовляясь ринуться на беззащитную добычу. Онъ остановился на три шага отъ угла, въ которомъ злополучный Еврей прижался къ стѣнѣ, чтобъ занимать какъ-можно-менѣе мѣста, и сдѣлалъ знакъ одному изъ невольниковъ приблизиться. Черный исполнитель его повелѣній приблизился и, вынувъ изъ корзины большіе вѣсы и разнаго рода гири, положилъ ихъ у ногъ Фрон-де-Бёфа и удалился на почтительное разстояніе къ своему товарищу.

Движенія этихъ людей отличались тишиной и торжественностью; казалось, души ихъ были заняты предощущеніемъ ужаса и жестокости. Фрон-де-Бёфъ самъ началъ разговоръ, обращаясь съ слѣдующими словами къ своему плѣннику:

— Проклятая собака проклятаго племени! сказалъ онъ, пробуждая своимъ страшнымъ, сильнымъ голосомъ глухое эхо подземныхъ сводовъ: — видишь ли ты эти вѣсы?

Несчастный Еврей отвѣчалъ утвердительно.

— На этихъ самыхъ вѣсахъ долженъ ты отвѣсить мнѣ, продолжалъ непоколебимый баронъ: — тысячу фунтовъ серебра по настоящему вѣсу и мѣрѣ лондонскаго Тоуэра.

— Святый Авраамъ! воскликнулъ Еврей, нашедшій употребленіе голоса при видѣ неминуемой опасности: — слыхалъ ли кто о подобномъ требованіи? Слыхалъ ли кто, хоть въ повѣсти менестреля, о такой суммѣ въ тысячу фунтовъ серебра? Какой взоръ человѣческій видѣлъ когда-нибудь такое огромное сокровище? Но въ стѣнахъ Йорка, хоть перерой мой домъ и домы всѣхъ моихъ единоплеменниковъ, ты не найдешь и десятой доли страшной суммы серебра, о которой говоришь.

— Я благоразуменъ, отвѣчалъ Фрон-де-Бефъ: — и если серебро такъ рѣдко, то не откажусь отъ золота. Замѣняя маркою золота каждые шесть фунтовъ серебра, ты избавишь негодное тѣло свое отъ такого наказанія, какого ты и вообразить не въ состояніи.

— Умилосердись надо мною, благородный рыцарь! воскликнулъ Исаакъ. — Я старъ, бѣденъ и безпомощенъ… Недостойно будетъ торжествовать надо мною… не великій подвигъ раздавить червя!

— Старъ ты, можетъ-быть, продолжалъ рыцарь: — къ стыду тѣхъ, которые допустили тебя посѣдѣть въ подлости и грабительствѣ. Слабъ ты, и то можетъ быть, потому-что у Жида нѣтъ ни руки, ни сердца; но ужь всѣмъ извѣстно, что ты богатъ.

— Клянусь вамъ, благородный рыцарь, сказалъ Еврей: — всѣмъ, во что я вѣрую, и всѣмъ, во что мы оба вѣруемъ…

— Не клянись ложно, прервалъ его Норманъ: — и упрямствомъ не произноси своего приговора, покуда не увидишь и не разсмотришь судьбы, тебя ожидающей. Не думай, что я говорю съ тобою только для возбужденія ужаса, что хочу воспользоваться подлою трусостью, которую ты получилъ въ удѣлъ отъ своего племени. Клянусь тебѣ тѣмъ, во что ты не вѣруешь, Евангеліемъ, которому учитъ наша церковь, и ключами, которые вручены ей, чтобъ связывать и разрѣшать, что намѣреніе мое твердо и неколебимо. Это подземелье устроено не для забавъ. Заключенные въ десять-тысячь разъ поблагороднѣе тебя умерли въ этихъ стѣнахъ, и судьба ихъ осталась неизвѣстною на вѣки! Но тебѣ готовится продолжительная и медленная смерть, предъ которой ихъ смерть была просто наслажденіемъ.

Онъ снова подалъ знакъ невольникамъ приблизиться и сказалъ имъ что-то на собственномъ ихъ языкѣ, которому выучился въ Палестинѣ, гдѣ, можетъ-быть, выучился и жестокости. Сарацины вынули изъ корзинъ своихъ нѣсколько угольевъ, пару мѣховъ и бутылку масла. Пока одинъ высѣкалъ огонь, другой разложилъ уголья въ широкую ржавую печь, о которой мы уже говорили, и раздувалъ мѣха до-тѣхъ-поръ, пока не засвѣтились всѣ уголья краснымъ пламенемъ.

— Видишь ли, Исаакъ, сказалъ Фрон-де Бёфъ: рядъ желѣзныхъ полосъ надъ этими раскаленными угольями?^[34] на этомъ тепломъ ложѣ будешь лежать ты безъ платья, какъ на пуховой постели. Одинъ изъ этихъ рабовъ будетъ раздувать подъ тобою огонь, а другой натирать масломъ твои несчастные члены, для того, чтобъ жаркое не подгорѣло. И такъ, выбирай между этою огненною постелью и платою тысячи фунтовъ серебра; потому-что, клянусь головою отца моего, тебѣ не изъ чего выбирать болѣе!

— Невозможно, воскликнулъ дрожащій Еврей: — невозможно, чтобъ таково было ваше намѣреніе! Милосердый Господь никогда не создавалъ сердца, способнаго къ такой ужасной жестокости.

— Не довѣряй этой мысли, Исаакъ, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — она введетъ тебя въ роковое заблужденіе. Не-уже-ли ты думаешь, что я, видѣвшій разграбленный городъ, въ которомъ тысячи христіанъ, моихъ единоземцевъ, погибли отъ меча, воды и огня, оставлю свое намѣреніе при вопляхъ и крикахъ одного ничтожнаго Жида?… Или ты думаешь, что эти черные рабы, которые не знаютъ ни закона, ни отечества, ни совѣсти, кромѣ воли своего господина, которые при малѣйшемъ знакѣ готовы употребить ядъ, кинжалъ и веревку, — думаешь ли ты, что они сжалятся надъ тобою, тогда-какъ они не поймутъ даже языка, на которомъ ты будешь произносить мольбы свои?… Будь умнѣе, старикъ! избавь себя отъ излишняго богатства; передай въ руки христіанина часть того, что ты пріобрѣлъ лихоимствомъ отъ его же собратій. Ловкость твоя найдетъ средства пополнить снова твой кошелекъ; но ни врачи, ни лекарства не исправятъ твоей обгорѣлой кожи, если мы растянемъ тебя на этихъ полосахъ. Уплати выкупъ, говорю тебѣ, и радуйся, что такою цѣною можешь избавиться изъ подземелья, о тайнахъ котораго немногіе могли разсказывать. Не стану болѣе терять словъ съ тобою: выбирай между деньгами своими и своей кровію и плотію — и какъ ты выберешь, такъ и будетъ.

— Да поможетъ мнѣ Авраамъ, Іаковъ и всѣ отцы моего народа, сказалъ Исаакъ: — я не могу выбирать, потому-что не имѣю средства удовлетворить вашему неслыханному требованію.

— Схватите и раздѣньте его, рабы! сказалъ рыцарь: — и пусть отцы его племени помогутъ ему, если имъ угодно.

Невольники, повинуясь болѣе взгляду и тѣлодвиженіямъ Фронде-Бёфа, чѣмъ словамъ его, выскочили впередъ, схватили несчастнаго Исаака, подняли съ земли и, поставивъ между собою, ожидали дальнѣйшаго сигнала отъ жестокосердаго барона. Трепещущій Еврей смотрѣлъ на ихъ лица и на лицо Фрон-де-Бёфа въ надеждѣ открыть на нихъ какой-нибудь знакъ пощады; по на лицѣ барона видна была та же полу-свирѣпая, полу-насмѣшливая улыбка, которая была какъ-бы прелюдіею его жестокости; а дикіе глаза Сарациновъ, вращаясь подъ темными бровями, казались еще страшнѣе отъ бѣлизны бѣлковъ и выражали скорѣе тайное удовольствіе отъ ожиданія приближающейся сцены, чѣмъ отвращеніе отъ участія въ ней. Еврей взглянулъ на раскаленную печь, на которую готовы были повергнуть его и не видалъ ни малѣйшей возможности избавиться отъ своихъ мучителей… рѣшимость его поколебалась.

— Я заплачу, сказалъ онъ: — тысячу фунтовъ серебра, то-есть, прибавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — заплачу съ помощію моихъ собратій; потому-что я долженъ, какъ нищіи, стоять у дверей синагоги прежде, чѣмъ соберу такую неслыханную сумму… Когда и гдѣ нужно внести ее?

— Здѣсь, отвѣчалъ Фрон-де-Бёфъ: — здѣсь должно внести ее, взвѣсить ее… взвѣепть и сосчитать въ этомъ же самомъ подземельѣ… Не-уже-ли ты думаешь, что я отпущу тебя, прежде чѣмъ получу весь твой выкупъ?

— А какое же получу я обезпеченіе, что буду свободенъ, спросилъ Еврей: — если заплачу выкупъ?

— Слово благороднаго Нормана, подлый ростовщикъ! отвѣчалъ Фрон-де-Бёфъ: — честь норманскаго барона чище золота и серебра всего твоего племена.

— Простите меня, благородный лордъ! сказалъ Исаакъ съ робостію: — но почему же долженъ я вполнѣ вѣрить слову человѣка, который мнѣ ни въ чемъ не вѣритъ?

— Потому-что тебѣ нечѣмъ пособить, Жидъ! сказалъ рыцарь строго. — Еслибъ ты былъ теперь въ кладовой своей въ Йоркѣ, и еслибъ я просилъ тебя о ссудѣ меня своими шикелями, тогда тебѣ бы предоставлено было назначить срокъ платежа и обезпеченіе. Здѣсь моя кладовая. Здѣсь я имѣю преимущество надъ тобою и не хочу даже повторять еще разъ условій, подъ которыми возвращу тебѣ свободу.

Еврей глубоко вздохнулъ.

— Обѣщайте мнѣ по-крайней-мѣрѣ, сказалъ онъ: — вмѣстѣ съ собственною моею свободою, освободить и товарищей моего путешествія. Они презирали меня, какъ Еврея, но сожалѣли о моемъ бѣдствіи; и за то, что они остановились помочь мнѣ, часть моего несчастія упала на нихъ; сверхъ-того, они могутъ нѣкоторымъ-образомъ пособить мнѣ при выкупѣ.

— Если ты разумѣешь тѣхъ саксонскихъ свинопасовъ., сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — ихъ выкупъ будетъ зависѣть отъ иныхъ условій, чѣмъ твой. Совѣтую тебѣ, Жидъ, думать о своихъ только дѣлахъ и не мѣшаться въ чужія.

— Итакъ, сказалъ Исаакъ: — вы возвратите только свободу мнѣ и моему раненному другу?

— Два раза что ли повторять мнѣ, сынъ Израиля, чтобъ ты занимался собственными дѣлами и оставилъ въ покоѣ другихъ? Ты избралъ свою участь, и тебѣ остается только заплатить выкупъ въ самое непродолжительное время.

— Ну, такъ выслушай меня: для безопасности того самаго богатства, которое ты желаешь пріобрѣсти на-счетъ своей… Здѣсь Еврей остановился, попуганный яростію дикаго Нормана. Но Фрон-де-Бёфъ только усмѣхнулся и окончилъ начатое Жидомъ:

— Насчетъ моей совѣсти, хотѣлъ ты сказать, Исаакъ? Говори смѣло… я сказать тебѣ, что я благоразуменъ. Я могу слышать упреки проигравшагося, даже если онъ и Жидъ. Ты не былъ такъ терпѣливъ, Исаакъ, когда судился противъ Іакова Фитцдоттереля за то, что готъ назвалъ тебя ростовщикомъ, кровопійцею, когда твои неумѣренные проценты пожрали его отцовское наслѣдіе!

— Клянусь Талмудомъ, благородный рыцарь, вы ошибаетесь! Фитцдоттерель грозилъ мнѣ кинжаломъ въ моемъ собственномъ домѣ за то, что я требовалъ собственныхъ своихъ денегъ. Срокъ платежа назначенъ былъ о Пасхѣ.

— Мнѣ дѣла нѣтъ до его срока; я хочу знать свой собственный? Когда получу я шикели, Исаакъ?

— Пошлите дочь мою Ревекку въ Йоркъ, отвѣчалъ Исаакъ: — подъ вашею стражею, благородный рыцарь, — и такъ скоро, какъ человѣкъ и лошадь могутъ возвратиться, сокровище… здѣсь онъ глубоко вздохнулъ, но прибавилъ послѣ минутнаго молчанія: — сокровище будетъ отсчитано въ этомъ подземельѣ.

— Дочь твою! сказалъ Фрон-де-Бёфъ съ видомъ удивленія. — Клянусь небесами, Исаакъ, я желалъ бы знать это прежде. Я думалъ, что эта чернобровая дѣвушка твоя наложница и отдалъ ее въ услуженіе сэру Бріану де-Буа-Гильберу, по примѣру патріарховъ и героевъ древности, которые въ этомъ случаѣ подаютъ спасительный примѣръ…

Крикъ, испущенный Исаакомъ при этомъ холодномъ разсказѣ, потрясъ самые своды и оглушилъ двухъ Сарациновъ столь-сильно, что они выпустили его изъ рукъ. Онъ воспользовался свободою, бросился на землю и обнялъ колѣни Фронде-Бёфа.

— Возьмите все, что вы требуете, сэръ рыцарь, сказалъ онъ: — возьмите въ десять разъ болѣе… доведите меня, если хотите, до нищеты и разоренія… пронзи меня своимъ кинжаломъ, изжарь въ этой печи, но пощади дочь мою, отпусти ее безопасно и честно! Если тебя родила женщина, пощади честь безпомощной дѣвушки… она живой образъ моей покойной Рахили, послѣдній изъ шести залоговъ любви ея… Не-уже-ли вы лишите безутѣшнаго вдовца его единственной радости? Не-уже-ли вы хотите довести отца до того, чтобъ онъ желалъ видѣть единственное свое дитя возлѣ ея покойной матери, въ могилѣ отцовъ нашихъ?

— Я желалъ бы, сказалъ Норманъ: — знать это прежде. Я думалъ, что племя ваше не любитъ ничего, кромѣ своихъ мѣшковъ съ деньгами.

— Не думайте такъ объ насъ, хоть мы и Евреи! сказалъ Исаакъ, съ жаромъ хватаясь за этотъ проблескъ состраданія: — лисица, преслѣдуемая собаками, и дикая кошка любятъ своихъ дѣтенышей… презрѣнное и гонимое племя Авраама любитъ дѣтей своихъ.

— Быть такъ! сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — буду вѣрить этому впередъ, Исаакъ, собственно для тебя: — но теперь это намъ не поможетъ; я не могу измѣнить ни того, что случилось, ни того, что случится: я далъ слово своему товарищу по оружію и не перемѣню его ни для десятка Жидовъ и Жидовокъ. Впрочемъ, почему ты думаешь, что дѣвушкѣ дурно будетъ въ плѣну у Буа-Гильбера?

— Будетъ дурно, непремѣнно будетъ! воскликнулъ Еврей, ломая руки отъ страданія: — когда тампліеры щадила жизнь мужчины или честь женщины?

— Невѣрная собака! сказалъ Фрон-де-Бёфъ съ сверкающими глазами и можетъ-быть довольный' случаемъ предаться гнѣву: — не изрыгай хулы на святой орденъ храма сіонскаго; думай только о выкупѣ, тобою обѣщанномъ, или горе твоей жидовской глоткѣ!

— Разбойникъ, убійца! воскликнулъ Еврей, возвращая обиды своему утѣснителю съ яростію, которую не могъ долѣе обуздывать: — я не заплачу тебѣ ничего, ни одного серебрянаго пенни не заплачу, покуда ты не отдашь мнѣ дочери невредимой и честной.

— Въ умѣ ли ты, Израильтянинъ? сказалъ злобно баронъ: — развѣ кровь и плоть твоя одарены талисманомъ противъ раскаленнаго желѣза и кипящаго масла?

— Нужды нѣтъ! сказалъ Еврей, котораго довела до отчаянія родительская любовь: — исполняй свое злодѣйство. Дочь моя — плоть и кровь моя; она для меня въ тысячу разъ дороже этихъ членовъ, которымъ ты угрожаешь. Не получишь ты отъ меня серебра, или если получишь, то развѣ только растопленное, чтобъ залить твое алчное горло…. Нѣтъ, ни одного пенни не дамъ тебѣ, Назарянинъ, еслибъ даже тѣмъ могъ спасти тебя отъ вѣчнаго проклятія, которое заслужилъ ты всею своею жизнію! Возьми жизнь мою, если хочешь, и посмотри, какъ Еврей посреди страданій посмѣется надъ христіаниномъ.

— Посмотримъ, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — потому-что, клянусь святымъ крестомъ, ужасомъ для твоего проклятаго племени, ты почувствуешь остріе огня и стали! Схватите его, рабы, и растяните на перекладинахъ!

Не смотря на слабыя усилія старика, Сарацины стащили съ него верхнюю одежду и хотѣли уже раздѣвать, какъ вдругъ звукъ рога дважды раздался внѣ замка и проникнулъ даже въ глубину подземелья; въ-слѣдъ за тѣмъ послышались громкіе голоса, призывавшіе сэра Реджинальда Фрон-де-Бёфа. Не желая, чтобъ кто-либо увидѣлъ его адское занятіе, дикій баронъ далъ знакъ рабамъ, чтобъ они надѣли на Исаака одежду его, и оставилъ подземелье вмѣстѣ съ спутниками, предоставляя Еврею полную свободу благодарить Бога за избавленіе, или стѣнать о неволѣ дочери и о грозившей ей участи, смотря по внушенію его личныхъ или отеческихъ чувствованій.

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ ГЛАВѢ XXII.

«Рядъ желѣзныхъ полосъ надъ этими раскаленными угольями».

Эта страшная пытка напомнитъ читателю пытку, совершенную Испанцами надъ Гуатимоциномъ для того, чтобъ исторгнуть у него тайну скрытыхъ сокровищъ. Подобное же тому звѣрство находимъ и въ нашей исторіи, въ лѣтописяхъ королевы Маріи. Каждый читатель вспомнитъ, что послѣ паденія католической церкви, и по учрежденіи пресвитеріанскаго духовнаго управленія, званіе и особенно владѣнія епископовъ, аббатовъ, пріоровъ и т. д. отняты были у духовенства и переданы свѣтскомъ лицамъ, такъ-сказать владѣльцамъ церковныхъ доходовъ, или, какъ называютъ ихъ шотландскіе легисты, — титулерамъ (titulars) дохода съ бенефицій; они, впрочемъ, не имѣли никакого изъ правъ духовной власти своихъ предшественниковъ.

Эти свѣтскіе люди, уполномоченные для сбора церковныхъ доходовъ, нерѣдко принадлежали, по своему сану или рожденію, къ высшему классу общества, подобно лорду Джемсу Стюарту, пріору сент-андрюсскому, который безъ зазрѣнія совѣсти пользовался доходами церкви. Но если эти владѣльцы были люди низшаго класса, получившіе мѣсто чрезъ покровительство какого-нибудь могущественнаго лица, то всѣмъ было извѣстно, что новый аббатъ сбережетъ своему патрону львиную долю изъ доходовъ. Отсюда произошли епископы, очень-остроумно названные тульченами^[35], нѣчто въ родѣ воображаемаго прелата, настоящія куклы, которые ссужали только имя свое сильному покровителю, предававшему на грабежъ бенефицію.

Бывали случаи, что люди, получившіе секуляризованную бенефицію, желали сохранить ее для себя лично, не имѣя притомъ силы поддержать свое намѣреніе; такіе люди, большею частію неспособные покровительствовать самимъ-себѣ, отказывались, однакожь, подчиниться угнетеніямъ сосѣдняго феодальнаго тирана.

Баннатинъ, секретарь Джона Нокса, разсказываетъ изумительный прицѣлъ тиранніи, употребленный графомъ Кассилисомъ, въ Эйрширѣ, пользовавшимся такою обширною властію, что его обыкновенно называли королемъ Каррико. Представляемъ здѣсь разсказъ Баннатина. заимствованный изъ его дневника, предваряя, однакожь. что составитель дневника раздѣляетъ мнѣнія своего повелителя какъ относительно графа Кассилиса, противника королевской партіи, такъ и въ-отношеніи къ ненавидимому имъ обычаю давать церковные доходы титулерамъ, вмѣсто того, чтобъ сберегать ихъ на благочестивыя дѣла, какъ-то: содержаніе духовенства, содержаніе школъ и пособіе бѣднымъ. По этой причинѣ, въ разсказѣ его, къ справедливому чувству ужаса, внушаемому тираномъ, прибѣгающимъ къ пыткѣ, — примѣшивается какая-то тѣнь насмѣшки, обращенной на жертву, — какъ-будто-бы человѣкъ, игравшій двусмысленную роль аббата-по-имени (титулера), не совсѣмъ не заслуживалъ, чтобъ съ нимъ такъ поступали. Разсказъ его называется такъ:

Тиранство графа Кассилиса надъ живымъ человѣкомъ.

«Мастеръ Олленъ Стюартъ, другъ капитана Джемса Стюарта кардонелльскаго, посредствомъ распутныхъ придворныхъ королевы получилъ Аббатство Кроссрагуэльское. Рѣченный графъ, считая себя королемъ, въ этой области, желалъ имѣть и это помѣстье въ свою пользу, какъ и многія другія, и ненасытное корыстолюбіе его заставило его прибѣгнуть къ хитрости. Означенный Олденъ вмѣстѣ съ лердомъ Бергэни (онъ же и Кеннеди) былъ приглашенъ графомъ и друзьями его на пиршество. Простота неосторожнаго была наказана; онъ провелъ въ Мэйболѣ нѣсколько дней съ Томасомъ Кеннеди, дядею графа; послѣ чего реченный мастеръ Олденъ отправился съ небольшою стражею осмотрѣть владѣнія Кроссрагуэля (его аббатство), о чемъ услыша графъ рѣшился привести въ исполненіе давно-замышленное имъ тиранство. Какъ король этой страны, онъ велѣлъ схватить Олдена и посадить въ замокъ Деноръ, гдѣ съ нимъ обращались вѣжливо (если только плѣнникъ можетъ быть когда-нибудь доволенъ обращеніемъ); но по прошествіи нѣсколькихъ дней, когда графъ увидѣлъ, что не можетъ добыть себѣ лена Кроссрагуэля, то рѣшился испытать угощеніе, посредствомъ котораго онъ могъ бы пріобрѣсти то, что такъ долго не могъ получить обѣдами и ужинами. Въ-слѣдствіе сего, мастера Олдена отвели въ отдаленную комнату, куда прибыли самъ графъ, его благочестивый братъ и нужное число служителей. Въ комнатѣ была большая желѣзная печь съ разведеннымъ огнемъ, но не видно было никакихъ другихъ приготовленій. Графъ началъ такъ». «Милордъ аббатъ, угодно ли вамъ признаться здѣсь, что вы находитесь у меня по доброй волѣ и не ввѣритесь никому другому?» На что аббатъ отвѣчалъ: — Угодно ли вамъ, милордъ, чтобъ я въ ваше удовольствіе произнесъ такую явную ложь? Истина та, милордъ, что я здѣсь противъ воли и не нахожу никакого удовольствія въ вашемъ обществѣ. — «Не смотря на то, вы останетесь со мною», сказалъ графъ. — Здѣсь я не могу противиться вашей волѣ, отвѣчалъ аббатъ. «И такъ вы должны повиноваться мнѣ», сказалъ графъ, и съ тѣмъ вмѣстѣ ему подали нѣсколько бумагъ для подписанія, между которыми находилась передача доходовъ на пять лѣтъ и на девятнадцать лѣтъ и граммата на владѣнія леномъ Кроссрагуэля со всѣми принадлежностями, которыхъ бы достаточно было, чтобъ посадить графа въ адъ. Потому-что, если прелюбодѣяніе, святотатство, угнетеніе, варварская тираннія и т. п. заслуживаютъ ада, великій король Каррика не избѣжитъ огня вѣчнаго, какъ не избѣжалъ огня временнаго неосторожный аббатъ, что мы увидимъ далѣе.

"Когда графъ замѣтилъ его сопротивленіе и невозможность достигнуть цѣли своей кроткими мѣрами, то онъ приказалъ своему повару готовить пиршество: прежде всего содрали съ овцы шкуру, т. е. схватили аббата и раздѣли его до-нага, потомъ привязали его къ печи, руками въ одну сторону, ногами въ другую; потомъ начали пригребать огонь то къ ногамъ его, то къ плечамъ и рукамъ; а чтобы жаркое не подгорѣло, они не щадили масла (поливали его, какъ поливаютъ повара жаркое). Господи! и ты попустилъ такое тиранство! Я чтобъ не слышны были вопли несчастнаго, они заткнули ему ротъ. Должно думать, что тутъ были участники въ убійствѣ короля (Дарнлея). Такими муками терзали они бѣдняка, что онъ нѣсколько разъ просилъ ихъ, чтобъ они, ради Бога, скорѣе его умертвили. Знаменитый король каррикскій и поваръ его, замѣтя, что жаркое довольно зарумянилось, поднесли его ближе къ огню, и графъ началъ самъ читать молитвы: «Benedicite, Jesus, Maria! ты самый упрямый человѣкъ, какого мнѣ когда-либо случалось видѣть; если бъ я зналъ это прежде, то за тысячу кронъ не обошелся бы такъ съ тобою; ни съ кѣмъ я не поступалъ такъ до-сихъ-поръ». И не смотря на то, онъ повторилъ черезъ два дня опять то же и не переставалъ до-тѣхъ-поръ, пока аббатъ не подписалъ всѣхъ бумагъ своею полуобгорѣвшею рукою. Графъ, считая себя въ безопасности до тѣхъ только поръ, пока полуизжаренный аббатъ находится въ его власти, и вмѣстѣ съ тѣмъ стыдясь смотрѣть на него, по причинѣ своего жестокаго съ нимъ поступка, оставилъ Деноръ въ рукахъ нѣсколькихъ служителей, приказавъ имъ стеречь бѣднаго плѣнника-аббата. Лердъ бэргэнскій, отъ котораго вышесказанный аббатъ принужденъ былъ отречься, услышавъ не о мученіяхъ, а только о плѣнѣ человѣка, обратился къ двору и добился грамматы, повелѣвавшей освободить плѣнника, сообразно съ справедливостью. Это повелѣніе не было исполнено, и означенный графъ, за такое непослушаніе, объявленъ былъ мятежникомъ.

«Однакожь, не было никакой надежды ни для угнетеннаго — освободиться отъ угнетенія, ни для того, кто принесъ граммату, добиться какого-нибудь удовлетворенія, ибо въ это время Богъ и законная власть были неуважаемы въ Шотландіи, и всѣ ожидали, что скоро опять появится жестокій убійца мужа королевы съ своими сообщниками; вышеозначенный графъ былъ въ числѣ тѣхъ вельможъ, которыхъ считали его соумышленниками, и однакожь онъ не одинъ разъ торжественно присягалъ королю и его регенту».

Далѣе, въ журналѣ приводится жалоба обиженнаго Оллена Стюарта, коммендатора кроссрагуэльскаго, къ регенту и совѣту его, свидѣтельствующая, что онъ отчасти лестію, отчасти силою увлеченъ былъ подъ темные своды укрѣпленнаго замка Денора, построеннаго на скалѣ, нависшей надъ Ирландскимъ-Каналомъ, гдѣ развалины его видны и понынѣ. Онъ увѣряетъ, что тамъ отъ него потребовали письменной отдачи въ наемъ церквей и пресвитерствъ, принадлежащихъ кроссрагуэльской церкви; но онъ рѣшительно отказался отъ этого, какъ отъ безразсуднаго требованія, тѣмъ болѣе, что онъ уже передалъ эти права Джону Стюарту Кардонельскому, по милости котораго и нареченъ коммендаторомъ. Затѣмъ въ жалобѣ говорится, что послѣ многихъ угрозъ, съ него сняли платье, связали его, подвергли члены его дѣйствію огня (какъ выше описано) и мучили до-тѣхъ-поръ, пока, приневоленный ужасною болью, онъ не подписалъ хартій на поземельную подать и бумагъ, которыя были ему представлены и которыхъ содержаніе вовсе было ему неизвѣстно. По прошествіи нѣсколькихъ дней, снова принуждаемый утвердить эти акты передъ нотаріусомъ и свидѣтелями и отказываясь сдѣлать это, онъ снова подвергнутъ былъ той же пыткѣ; мученіе его было такъ сильно, что онъ вскричалъ: «несчастный! лучше бы вонзилъ ты мнѣ ножъ въ грудь, или взорвалъ меня на воздухъ съ бочкою пороха, чѣмъ мучить меня такъ безчеловѣчно». Графъ приказалъ одному изъ предстоявшихъ, Александру Ричарду, заткнуть страдальцу ротъ салфеткою, что и было мигомъ исполнено. — Жалоба оканчивается объявленіемъ, что графъ, въ силу актовъ, полученныхъ такимъ насильственнымъ образомъ, взялъ въ свое владѣніе всѣ мѣста и бенефиціи кроссрагуэльскія и пользовался ими три года.

Рѣшеніе регента и его совѣта представляетъ доказательство совершеннаго нарушенія правосудія въ эти бѣдственныя времена, даже въ такихъ случаяхъ, когда угнетеніе было наиболѣе вопіющимъ. Совѣтъ отказался входить въ распрю съ обыкновенною расправою графства, которое было совершенно во власти сказаннаго графа Кассилиса, и постановилъ только, что графу будетъ запрещено притѣснять несчастнаго коммендатора, и что онъ представитъ въ обезпеченіе двѣ тысячи шотландскихъ фунтовъ. Въ томъ же актѣ, и подъ страхомъ того же наказанія, предписывалось жить въ мирѣ съ знаменитымъ Джорджемъ Бочененомъ, который получалъ пансіонъ съ аббатства.

Тотъ же составитель дневника слѣдующимъ образомъ описываетъ послѣдствія этой мѣры:

«Лердъ бэргэнскій, видя, что обыкновенная расправа не можетъ помочь угнетенному, обратился къ средству скорѣйшему и, при помощи своихъ служителей, овладѣлъ наконецъ депорскою обителью, въ которой запертъ былъ аббатъ. Извѣстіе объ этомъ распространилось отъ Каррика до Галлоуэя; войска и домашняя прислуга собрались наскоро, и чрезъ нѣсколько дней Деноръ снова былъ осажденъ. Графъ Кассилисъ дѣйствовалъ живѣе прочихъ; въ ярости онъ клялся не уступать до-тѣхъ-поръ, пока не зажжетъ самой верхней башни, и хвастался тѣмъ, что умертвитъ всѣхъ своихъ враговъ, запертыхъ въ крѣпости.

„Его увѣщевали быть умѣреннѣе и не отваживаться на столь опасное предпріятіе. Но всѣ увѣщанія были безполезны до-тѣхъ-поръ, пока свистъ самострѣла не зачернилъ плеча его и не утишилъ его бѣшенства. Лердъ бэргэнскій еще прежде досталъ отъ правительства грамматы, повелѣвавшія каждому вѣрноподданному его королевскаго величества оказывать ему помощь противъ этого жестокаго тирана и клятвопреступнаго измѣнника, графа Кассилиса. Объявивъ эти грамматы и присоединивъ къ нимъ свои письма, онъ скоро получилъ помощь отъ Кайля Конейнгема и другихъ своихъ пріятелей, что и заставило шайку Каррика удалиться; тогда они приблизились и соединились съ тѣми, которые были въ крѣпости, освободили вышереченнаго мастера Олдена и перенесли его въ Эйръ, гдѣ публично, передъ крестомъ, на площади означеннаго города, объявилъ онъ о жестокомъ съ нимъ обращеніи, о казни, превосходящей казнь королевскую, исключая того только, что онъ избѣгъ смерти; разсказалъ все, что онъ сдѣлалъ, находясь въ такой крайности, и особенно объявилъ о подписаніи имъ трехъ бумагъ, именно: объ отдачѣ въ наемъ на пять лѣтъ, объ отдачѣ въ наемъ на десять лѣтъ, и хартіи о поземельной подати. Такимъ-образомъ, крѣпость Деноръ осталась и остается до-сихъ-поръ, т. е. по 7-е февраля 1571 года, въ рукахъ лерда бэргэнскаго и людей его. Такимъ-образомъ, графъ не собралъ плодовъ своей ужасной жестокости и будетъ наказываемъ за нее вѣчно, если не принесетъ чистосердечнаго покаянія. Подобное звѣрство дало всѣмъ поводъ ненавидѣть развращенное дворянство, тщательно наблюдать за его поступками и дѣлать ихъ извѣстными всему свѣту, такъ, чтобъ сами дворяне устыдились собственной своей низости, и чтобъ другіе ужасались, ненавидѣли или бѣгали всѣхъ этихъ тирановъ, которые недостойны общества людскаго, но должны быть немедленно отправлены въ сообщество къ дьяволу и съ нимъ горѣть вѣчно за неуваженіе ихъ къ Богу и за жестокость съ твореніемъ Божіимъ. да будетъ же графъ Кассилисъ и братья его первымъ примѣромъ для другихъ. Amen, Amen!“ (Banatyne’s Journal).

Правописаніе этого отрывка слегка поправлено, чтобъ сдѣлать его удобнѣйшимъ для чтенія. Скажу еще, что Кеннеди бэргэнскіе, вмѣшавшіеся въ защиту угнетеннаго аббата, сами принадлежали къ младшей отрасли фамиліи Кассилисъ, но дѣйствовали по правиламъ другой политики и были такъ сильны, что внушали нѣкоторый страхъ своимъ родственникамъ, какъ видно изъ приведеннаго нами обстоятельства и многихъ ему подобныхъ.

Совершенное окончаніе дѣла не извѣстно; но какъ домъ Кассилисовъ до-сихъ-поръ владѣетъ большею частью леновъ и имѣніи, принадлежащихъ Кроссрагуэльскому-Аббатству, то вѣроятно когти короля Каррика были такъ сильны въ эти времена безпорядка, что могли удержать добычу, которую схватили такимъ безчеловѣчнымъ образомъ. Прибавлю также, что у меня есть нѣсколько бумагъ, доказывающихъ, что пограничные офицеры, или стражи графства, пытали своихъ плѣнниковъ, привязывая ихъ къ желѣзнымъ полосамъ надъ печами, и вымучивали такимъ образомъ у нихъ признанія.

ГЛАВА XXIII.

	Nay, if the gentle spirit of moving words Can no way change you to a milder form, I’ll woo you, like а soldier, at arms’end, And love you 'gainst the nature of love, force you. Two Gentelmens or Verona.
	Нѣтъ, если кроткій духъ убѣжденія не можетъ смягчить васъ, я посватаюсь по-солдатски, силою, о буду любить васъ противъ природы любви, насильно. "Веронскія Друзья".

Комната, назначенная лэди Роуэнѣ, обнаруживала притязанія на убранство и великолѣпіе, и помѣщеніе ея тамъ можно было почесть особеннымъ знакомъ уваженія, котораго не оказывали другимъ плѣнникамъ. Но жена Фрон-де-Бёфа, для которой была убрана эта комната, давно уже умерла; разрушеніе и пренебреженіе видны были на немногихъ остававшихся орнаментахъ. Во многихъ мѣстахъ обои висѣли по стѣнамъ, въ другихъ полиняли отъ солнечныхъ лучей или развалились отъ времени. Впрочемъ, не смотря на плохое свое состояніе, комната эта сочтена была изъ всѣхъ комнатъ замка самою приличною для успокоенія саксонской наслѣдницы; здѣсь она оставлена была на произволъ своихъ мечтаній, пока актёры этой постыдной драмы устроивали различныя роли, принятыя ими на себя. Распредѣленіе ролей было рѣшено въ совѣтѣ Фрон-де-Бёфа, де-Браси и тампліера. Послѣ долгаго и жаркаго спора, въ которомъ каждый настаивалъ на полученіе особенной части въ смѣломъ подвигѣ, они, наконецъ, рѣшила участь своихъ несчастныхъ плѣнниковъ.

Было около полудня, когда де-Браси, для котораго предпринята была вся экспедиція, явился, чтобъ привести въ исполненіе намѣренія свои насчетъ руки и владѣній лэди Роуэны.

Не весь промежутокъ времени проведенъ былъ въ совѣщаніяхъ между сообщниками, потому-что де-Браси нашелъ время украсить свою особу всѣми мелочами тогдашняго щегольства. Онъ сбросилъ зеленый кафтанъ и маску; длинные, густые волосы его, заплетенные въ множество косичекъ, падали на богатый плащъ, подбитый мѣхомъ; борода его была тщательно выбрита, камзолъ доходилъ до половины ноги и поддерживался поясомъ, вышитымъ золотомъ, къ которому прицѣпленъ былъ тяжелый мечъ. Мы упоминали уже о безразсудной модѣ на башмаки, господствовавшей въ это время, но носки Морица де-Браси нелѣпостью своею превосходили самую отчаянную моду и загибались вверхъ подобно бараньимъ рогамъ. Таковъ былъ костюмъ современныхъ ему щеголей. Въ настоящихъ обстоятельствахъ, де-Браси возвышался красивымъ станомъ и смѣлою походкою воина, соединявшаго въ себѣ вѣжливость придворнаго съ откровенностью солдата.

Онъ поклонился лэди Роуэнѣ, снявъ свою бархатную шапку, украшенную золотымъ изображеніемъ св. Михаила, поражающаго князя тьмы. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ пригласилъ ее садиться; но такъ-какъ она не исполняла его приглашенія, то рыцарь подалъ ей правую руку, чтобъ проводить ее къ сѣдалищу. Роуэна знакомъ отклоняла эту вѣжливость и сказала: — Если я нахожусь передъ моимъ тюремщикомъ, сэръ рыцарь, — обстоятельства не позволяютъ мнѣ думать иначе, — то плѣнницѣ приличнѣе стоять, пока она не узнаетъ своей участи.

— Увы, прекрасная Роуэна, отвѣчалъ де-Браси: — передъ вами не тюремщикъ вашъ, а плѣнникъ; отъ вашихъ прекрасныхъ очей ожидаетъ де-Браси рѣшенія участи, котораго вы напрасно! ожидаете отъ него.

— Я не знаю васъ, сэръ, сказала лэди, поднявъ голову со всею гордостью оскорбленнаго званія и красоты: — я не знаю васъ… и дерзкая фамильярность, съ которою вы отпоепте ко мнѣ болтовню трубадура, нисколько не оправдываетъ насилій разбойника.

— Тебя одну, красавица, отвѣчалъ де-Браси прежнимъ тономъ: — твои прелести должно обвинять, что я преступилъ предѣлы почтенія къ той. которую избралъ владычицею моего сердца и звѣздою очей моихъ.

— Повторяю вамъ, сэръ рыцарь, я не знаю васъ, и ни одинъ человѣкъ, носящій цѣпь и шпоры, не смѣетъ входить такимъ-образомъ къ беззащитной женщинѣ.

— Я неизвѣстенъ вамъ? это истинно мое несчастіе; но позвольте надѣяться, что имя де-Браси не всегда умалчивалось, когда менестрели или герольды прославляли подвиги рыцарства, какъ на турнирахъ, такъ и на поляхъ битвы.

— Пусть же герольды и менестрели воспѣваютъ хвалы вамъ, сэръ рыцарь! Ихъ устамъ это гораздо-приличнѣе, чѣмъ вашимъ собственнымъ; скажите мнѣ только, который изъ илхъ сохранитъ въ пѣсняхъ или въ росписи турнировъ знаменитую побѣду этой ночи, одержанную надъ старикомъ, котораго провожало нѣсколько робкихъ служителей, и доставившую вамъ въ добычу несчастную дѣвушку, насильно-перевезенную въ замокъ разбойника?

— Вы несправедливы, лэди Роуэна, сказалъ рыцарь, кусая губы отъ замѣшательства и говоря тономъ болѣе ему сроднымъ, чѣмъ приторная любезность, съ которою онъ выражался сначала: — такъ-какъ сами вы чужды страсти, то не хотите извинить безуміе другаго, хотя безуміе это внушено вашею же красотою.

— Прошу васъ, сэръ рыцарь, сказала Роуэна: — оставить со мною этотъ языкъ бродячихъ менестрелей: онъ неприличенъ благороднымъ устамъ рыцаря. Теперь вы заставляете меня сѣсть, потому-что выражаетесь такими общими мѣстами, какихъ у каждаго дряннаго трубадура есть цѣлый запасъ, котораго не переслушаешь до Рождества.

— Гордая женщинаI сказалъ де-Браси, взбѣшенный тѣмъ, что его любезности заслужили только одно презрѣніе: — гордая женщина, ты видишь во мнѣ человѣка, который гордъ не меньше тебя. Знайте же, что я изъявилъ притязанія свои на вашу руку сообразно съ вашимъ характеромъ; но я вижу, что васъ покорить лучше копьемъ и лукомъ, чѣмъ изящными выраженіями и вѣжливыми словами.

— Вѣжливость языка, сказала Роуэна: — когда она прикрываетъ низость поступка, похожа на рыцарскій поясъ, опоясывающій простолюдина. Не удивляюсь, что такое притворство надоѣло вамъ — для вашей чести приличнѣе было бы сохранить одежду и нарѣчіе разбойника, чѣмъ прикрывать разбойничьи поступки маскою вѣжливости и рыцарскаго обхожденія.

— Совѣтъ вашъ превосходенъ, лэди Роуэна, и смѣлымъ языкомъ, болѣе-приличнымъ смѣлому дѣлу, я скажу тебѣ, что ты не выйдешь изъ этого замка никогда, или выйдешь изъ него женою Морица де-Браси. Я не привыкъ отказываться отъ своихъ намѣреніи; сверхъ-того, норманскому барону не нужно излишней осторожности въ обращеніи съ саксонскою дѣвицею, которой онъ дѣлаетъ честь предложеніемъ руки своей. Ты горда, Роуэна, и тѣмъ достойнѣе быть моею женою. Какими иными средствами можешь достигнуть ты высокихъ почестей и отличнаго мѣста, если откажешься отъ союза со мною? Какимъ-образомъ вырвешься ты иначе изъ душныхъ сараевъ, гдѣ Саксонцы живутъ вмѣстѣ съ свиньями, составляющими все ихъ богатство, и займешь почетное мѣсто, слѣдующее тебѣ посреди всего, что въ Англіи отличается красотою и облечено властію?

— Сэръ рыцарь! сарай, который вы столько презираете, былъ моею кровлею съ младенчества, и повѣрьте, когда я оставлю его — если это случится когда-нибудь, то оставлю только для того, кто не научился презирать ни жилища, ни обычаевъ, въ которыхъ я воспитана.

— Угадываю мысль вашу, лэди Роуэна, хотя вы и думаете, что она мнѣ непонятна. Но не мечтайте, чтобъ Ричардъ-Львиное-Сердце когда-нибудь возвратилъ себѣ престолъ, и еще менѣе, чтобъ Уильфридъ Айвенго, его любимецъ, привелъ васъ къ подножію трона его, какъ свою невѣсту. Другой обожатель, трогая эту струну, былъ бы внѣ себя отъ ревности; но моя твердая рѣшимость не измѣнится отъ такой дѣтской и безнадежной страсти. Знайте же, что соперникъ этотъ въ моей власти, и что отъ меня зависитъ сохранить тайну его пребыванія въ замкѣ Фрон-де-Бёфа, ревность котораго ему несравненно-опаснѣе моей.

— Уильфридъ здѣсь? сказала Роуэна съ презрѣніемъ: — это такъ же вѣрно, какъ и то, что Фрон-де-Бёфъ его соперникъ.

Де-Браси пристально посмотрѣлъ на нее.

— Не-уже-ли ты въ-самомъ-дѣлѣ не знала этого? сказалъ онъ. — Ты не знала, что Уильфридъ Айвенго путешествовалъ въ носилкахъ Жида… весьма-приличное общество для крестоносца, котораго храбрая рука ратовала за святой гробъ! — И онъ презрительно засмѣялся.

— Если онъ дѣйствительно здѣсь, сказала Роуэна, стараясь казаться равнодушною, и не смотря на то, не въ состояніи была не трепетать о судьбѣ Уильфрида: — какимъ-образомъ можетъ онъ быть соперникомъ Фрон-де-Бёфа? и чего бояться ему, кромѣ краткаго плѣна и благоразумнаго выкупа, согласно съ обычаями рыцарства?

— Роуэна! сказалъ де-Браси: — не-уже-ли ты раздѣляешь общее заблужденіе своего пола, который воображаетъ, что нѣтъ инаго соперничества, кромѣ того, которое относится къ женской красотѣ? Не-уже-ли ты не знаешь, что существуетъ ревность честолюбія и богатства, какъ и ревность любви, и что хозяинъ нашъ, Фрон-де-Бёфъ, столкнетъ съ дороги своей того, кто будетъ ему преградою къ обладанію богатымъ помѣстьемъ Айвенго, и столкнетъ такъ поспѣшно, горячо и безотчетно, какъ еслибъ ему оказала предпочтеніе какая-нибудь голубоглазая дѣвица? Но улыбнись мнѣ, прекрасная — и раненному рыцарю нечего будетъ страшиться Фрон-де-Бёфа; иначе ты можешь заранѣе оплакать его, потому-что рука Фрон-де-Бёфа никогда не знала пощады.

— Спасите его, ради Бога спасите! воскликнула Роуэна, твердость которой уступила боязни объ участи возлюбленнаго.

— Я могу… я хочу… это мое намѣреніе, — отвѣчалъ де Браси. — Если Роуэна согласится быть невѣстою де-Браси, кто осмѣлится сдѣлать какое-нибудь насиліе родственнику ея, сыну ея воспитателя, товарищу ея юности? Но только твоя любовь можетъ купить ему это покровительство. Я не такой романическій безумецъ, чтобъ способствовалъ счастію того, кто составляетъ рѣшительное препятствіе моимъ желаніямъ, или отклонилъ отъ него бѣдствіе. Употреби свое вліяніе надо мною — и онъ спасенъ; откажись отъ этого — Уильфридъ умретъ, и ты сама не получишь свободы.

— Въ словахъ твоихъ, въ ихъ холодной грубости, сказала Роуэна: — есть что-то такое, что рѣшительно противорѣчивъ ужасамъ, о которыхъ говоришь ты. Или намѣреніе твое не такъ зло, или власть твоя не такъ велика.

— Не льсти себя подобною надеждою, или время покажетъ, что ты обманываешься. Любовникъ твой лежитъ раненный въ этомъ замкѣ — твой предпочтенный любовникъ! Онъ составляетъ преграду между Фрон-де-Бёфомъ и тѣмъ, что Фрон-де-Бёфъ любитъ болѣе всякой красоты, болѣе всякаго честолюбія. Кто помѣшаетъ острію кинжала или удару дротика наложить на эту преграду вѣчное безмолвіе? А если Фрон-де-Бёфъ и устрашится такого открытаго убійства, то стоитъ только велѣть врачу подать ядовитое лекарство, стоитъ велѣть служителю или сидѣлкѣ, которые ходятъ за нимъ, вытащить изъ-подъ головы его подушку, и Уильфридъ, въ настоящемъ своемъ положеніи, отправится безъ пролитія крови. Седрикъ также.

— И Седрикъ также, прервала Роуэна, повторяя послѣднія слова: — мой благородный, мой великодушный воспитатель? Я заслужила свое бѣдствіе, потому-что, занявшись судьбою сына, забыло о его собственной участи.

— Участь Седрика зависитъ также отъ твоего рѣшенія, сказалъ Де-Браси, — и я предоставляю тебѣ подумать объ этомъ.

До-сихъ-поръ Роуэна выдерживала съ непоколебимымъ мужествомъ роль свою въ этой тягостной сценѣ, и выдерживала потому только, что не воображала себѣ опасности важной и неминуемой. Характеръ ея отъ природы былъ таковъ, какой физіономисты приписываютъ вообще блондинкамъ, — нѣжный, кроткій, боязливый; но онъ измѣнился и укрѣпился обстоятельствами ея воспитанія. Привыкши видѣть, что всѣ, не исключая и самого Седрика (довольно-самовластнаго со всѣми его окружающими), покорялись ея желаніямъ, она пріобрѣла то мужество и самоувѣренность, которыя происходятъ отъ обычнаго и постояннаго уваженія приближенныхъ. Она съ трудомъ могла вообразить возможность противорѣчія своей волѣ, не только совершенное къ себѣ пренебреженіе.

Не смотря на то, гордость ея и привычка властвовать была поддѣльны и заглушали ея природный характеръ; но онѣ исчезли, когда предъ ней открылась опасность, грозившая ей-самой, ея возлюбленному и воспитателю; и когда она увидѣла, что воля ея, малѣйшее движеніе которой требовало вниманія и повиновенія, столкнулась съ человѣкомъ твердымъ, пламеннымъ и рѣшительнымъ, который имѣлъ надъ нею преимущество и желалъ имъ воспользоваться, — она лишилась силъ.

Бросивъ взоръ кругомъ, какъ-бы стараясь найдти гдѣ-нибудь помощь, и сдѣлавъ нѣсколько несвязныхъ восклицаніи, она подняла руки къ небу и предалась всей силѣ горести и отчаянія. Невозможно было видѣть такое прекрасное созданіе въ подобномъ состояніи и не принять въ немъ участія, — и Де-Браси не остался безъ движенія, хотя былъ скорѣе приведенъ въ замѣшательство, чѣмъ тронутъ. И въ-самомъ-дѣлѣ, онъ такъ-далеко зашелъ, что не могъ уже отступить, и въ настоящемъ своемъ положеніи Роуэна не могла подѣйствовать на него ни убѣжденіями, ни угрозами. Онъ ходилъ взадъ-и-впередъ по комнатѣ, то напрасно уговаривая испуганную дѣвушку успокоиться, то не зная самъ, что начать.

— Если, думалъ онъ: — я тронусь слезами и горестью этой безутѣшной дѣвицы, я не пріобрѣту ничего, кромѣ потери прекрасныхъ надеждъ, для которыхъ подвергался такой опасности, и насмѣшекъ принца Іоанна и его веселыхъ собесѣдниковъ? Кътому же, чувствую, что я неспособенъ къ роли, которую взялъ на себя. Я не могу видѣть такое прекрасное лицо, когда оно искажено страхомъ, ни такихъ глазъ, когда они наполнены слезами. Я желалъ бы, чтобъ она сохранила свою первоначальную гордость, или чтобъ я обладалъ порядочною частью жестокосердія Фрон-де-Бёфа!

Взволнованный такими мыслями, онъ могъ только просить несчастную Роуэну, чтобъ она успокоилась, и увѣрять ее, что она не имѣетъ причины предаваться подобному отчаянію. Но утѣшительныя фразы Де-Браси прерваны были звуками рога, раздавшимися глухо въ отдаленіи, и въ то же время потревожившими прочихъ обитателей замка въ исполненіи ихъ различныхъ плановъ честолюбія и сладострастія. Можетъ-быть, Де-Браси менѣе всѣхъ пожалѣлъ объ этой тревогѣ, потому-что совѣщаніе его съ лэди Роуэною достигло той точки, на которой равно трудно было и остановиться и продолжать путь.

Здѣсь мы считаемъ за нужное представить доказательства повѣрнѣе приключеній пустой сказки въ томъ, что печальная картина тогдашнихъ обычаевъ вѣрно изображена нами предъ глазами читателя. Тяжело думать, что эти мощные бароны, которые отстояли свободу англійскаго народа отъ несправедливыхъ притязаніи короны, сами были такіе ужасные утѣснители, способные къ насилію, противному не только законамъ Англіи, но и законамъ природы и человѣчества. Увы! намъ стоитъ только привести одно изъ многочисленныхъ мѣстъ лѣтописи трудолюбиваго Генриха (который почерпнулъ свѣдѣнія свои у современныхъ историковъ), чтобъ доказать, что никакое смѣлое воображеніе не можетъ достигнуть мрачной дѣйствительности того времени.

Сдѣланное авторомъ „Саксонской Хроники“ описаніе жестокостей, произведенныхъ въ царствованіе короля Стефана великими баронами и лордами замковъ, которые всѣ были Норманны, представляетъ убѣдительное доказательство всего, къ чему способны были они, когда что-нибудь пробуждало ихъ страсти. Они тяжко угнетали бѣдный народъ построеніемъ замковъ; а когда замки были построены, они наполняли ихъ злыми людьми, или точнѣе, злыми духами, которые хватали мужчинъ и женщинъ, если подозрѣвали, что у нихъ есть деньги, бросали ихъ въ тюрьму и подвергали истязаніямъ болѣе-жестокимъ, чѣмъ истязанія мучениковъ. Иныхъ они душили въ грязи, другихъ вѣшали за ноги, за голову, за пальцы и разводили подъ ними огонь. Однимъ они сжимали головы узловатыми веревками, пока не выдавливали мозга, а другихъ бросали въ подземелья, наполненныя змѣями и жабами… Слишкомъ-жестоко было бы осудить читателя на дальнѣйшее чтеніе этого описанія^[36].

Другое доказательство горькихъ плодовъ завоеванія и, можетъ-быть, самое сильнѣйшее, состоитъ въ томъ, что императрица Матильда, дочь короля шотландскаго и въ-послѣдствіи королева англійская и императрица германская, дочь, супруга и мать государей, принуждена была, во время краткаго пребыванія своего въ Англіи, принять покрывало монахини, какъ единственное средство избѣжать распутныхъ преслѣдованій норманскихъ бароновъ. Эту причину представила она на торжественномъ соборѣ англійскаго духовенства, какъ единственную, заставившую се вступить въ монашество. собраніе духовенства признало дѣйствительность причины и справедливость обстоятельствъ, на которыхъ она была основана, представляя такимъ-образомъ несомнѣнное и весьма-замѣчательное свидѣтельство безпредѣльнаго распутства, господствовавшаго въ тотъ вѣкъ. Говорятъ, всѣмъ извѣстно было, что, послѣ завоеванія короля Вильгельма, спутники его норманы, возгордившись столь великою побѣдою, не признавали инаго закона, кромѣ своего дикаго наслажденія, и не только отнимали у покоренныхъ Саксовъ земли ихъ и владѣнія, но даже самымъ открытымъ образомъ посягали на честь ихъ женъ и дочерей; и потому нерѣдко женщины и дѣвицы благородныхъ фамиліи вступали въ монашество и укрывались въ монастыри совсѣмъ не по призванію Божіему, но для предохраненія чести своей отъ необузданнаго разврата мужчинъ.

Таково было распутство того времени, доказанное общимъ свидѣтельствомъ всего духовенства и переданное вамъ Элмеромъ. Итакъ, нѣтъ нужды увѣрять въ достоверности сценъ, нами изложенныхъ, ни сомнѣваться въ вѣроятности дальнѣйшихъ подробностей, занятыхъ нами въ болѣе-апокрифической рукописи Уардора.

ГЛАВА XXIV.

	I’ll woo her as the lion woos his bride. Douglas.
	Я буду любить ее, какъ левъ любитъ львицу. Дугласъ.

Въ то время, какъ описанныя нами сцены происходили въ разныхъ частяхъ замка, Еврейка Ревекка ожидала судьбы своей въ далекой и уединенной башнѣ. Она приведена была туда двумя изъ своихъ переодѣтыхъ похитителей и, вошедши въ небольшую комнату, нашла тамъ старую сибиллу, которая бормотала саксонскую пѣсню, аккомпанируя въ тактъ скачки своего веретена по полу. При входѣ Ревекки, старуха подняла голову и посмотрѣла на прекрасную Жидовку съ злобною завистью, съ какою старость и безобразіе, удрученныя несчастіями, смотрятъ обыкновенно на молодость и красоту.

— Ты можешь встать и убираться, старая вѣдьма! сказалъ одинъ изъ провожатыхъ: — такъ приказалъ нашъ благородный господинъ. — Ты уступишь эту комнату гостьѣ покрасивѣе тебя.

— Да, проворчала колдунья: — всегда такъ награждаются заслуги. Было время, что одно слово мое изгоняло изъ замка лучшаго вопна между вами, а теперь я должна вставать и уходить по приказанію каждаго подобнаго тебѣ конюха!

— Почтенная госпожа Урфрида, сказалъ другой служитель: — не разсуждай объ этомъ, а вставай и убирайся. Повелѣнія господина нашего должны исполняться живо. Ты имѣла свое время; но солнце твое давно закатилось. Теперь ты очень-похожа на стараго боеваго коня, отощалаго отъ горячей ѣзды: ты скакала въ свое время, а теперь едва переваливаешься маленькой рысью, — ступай и рысью убирайся вонъ!

— Вы оба зловѣщія собаки, сказала старуха: — и околѣете въ собачьей конурѣ! Пусть злой демонъ Зернебокъ разорветъ меня на части, если я выйду отсюда прежде, чѣмъ допряду свой ленъ.

— Такъ отвѣчай же сама нашему господину, старая чертовка! сказалъ служитель и вышелъ, оставя Ревекку со старухой, въ общество которой втолкнули ее такъ насильственно.

— Что за дьявольское дѣло опять замышляютъ они? сказала старуха себѣ подъ носъ, бросая время-отъ-времени косвенный и непріязненный взглядъ на Ревекку: — впрочемъ не трудно угадать… Блестящіе глаза, черныя кудри и кожа бѣлая, какъ бумага, пока священникъ не замараетъ ея своимъ чернымъ снадобьемъ…. Да, не трудно угадать, зачѣмъ они прислали ее въ эту уединенную башню, откуда не услышатъ никакого крика, какъ-будто на пяти-стахъ туазахъ изъ-подъ земли. — У тебя совы будутъ сосѣдками, красоточка, и крикъ ихъ будутъ слышать такъ же далеко и внимательно, какъ и твой. — Она чужестранка, прибавила старуха, осматривая одежду и чалму Ревекки: — изъ какой ты земли? Сарацинка, или Египтянка?… Что жъ ты не отвѣчаешь? Ты умѣешь плакать; не умѣешь ли и говорить?

— Не сердитесь, матушка, сказала Ревекка.

— Тебѣ не нужно ничего больше разсказывать, возразила Урфрида: — лисицу узнаютъ по хвосту, а Жидовку по языку.

— Ради Бога, скажите мнѣ, чего мнѣ ожидать отъ насилія, съ которымъ втащили меня сюда? Хотятъ ли они жизни моей за мою вѣру? Я охотно принесу се въ жертву.

— Жизни твоей, моя голубушка? а что имъ за удовольствіе умертвить тебя? Повѣрь мнѣ, жизнь твоя не въ опасности. Съ тобою сдѣлаютъ то же, что нѣкогда сочли приличнымъ сдѣлать съ благородною саксонскою дѣвицею. И почему подобная тебѣ Жидовка достойна лучшей участи, нежели она? Взгляни на меня: я была такъ же молода, какъ и ты, и вдвое прекраснѣе тебя, когда Фрон-де-Бёфъ, отецъ этого Реджинальда, съ своими Норманнами осадилъ этотъ замокъ. Отецъ мой и семь сыновей его отстаивали свое наслѣдіе шагъ-за-шагомъ, дрались въ каждой комнатѣ; не было ни одной изъ нихъ, ни одной ступеньки на лѣстницѣ, которую бы они не оросили своею кровью. Они погибли… погибли всѣ до одного; и прежде, чѣмъ охладѣли тѣла ихъ, прежде, чѣмъ высохла ихъ кровь, я сдѣлалась добычею и игрушкою побѣдителя.

— Нѣтъ ли какой-нибудь помощи? Нѣтъ ли средствъ убѣжать? Я бы щедро, роскошно наградила тебя…

— И не думай объ этомъ, сказала старуха: — отсюда убѣжать можно только въ ворота смерти… да и та приходитъ поздно, прибавила она, покачивая своею сѣдою головою. — Но за то пріятно думать, что мы оставляемъ на землѣ существа столь же несчастныя, какъ и мы сами. Прощай, Жидовка!.. Но Жидовка ты, или язычница, судьба твоя будетъ одинакова, потому-что ты будешь имѣть дѣло съ тѣми, которые не знали никогда ни стыда, ни сожалѣнія. Прощай, говорю я тебѣ. Я допряла ленъ, а твоя должность еще не начиналась.

— Остановись! ради Бога, остановись! воскликнула Ревекка: — останься со мною, хоть бы за тѣмъ, чтобъ бранить и проклинать меня… Присутствіе твое всё-таки будетъ мнѣ защитою.

— Присутствіе Матери Божіей не будетъ тебѣ защитою, отвѣчала старуха и указала на грубое изображеніе св. Дѣвы. — Вотъ она, попробуй, не отвратитъ ли она судьбы, тебя ожидающей.

Говоря это, она вышла изъ комнаты съ злобною усмѣшкою, увеличившею обычное безобразіе лица ея. Старуха заперла за собою дверь, и Ревекка слышала, какъ она, съ трудомъ спускаясь по лѣстницѣ, проклинала каждую ступеньку за крутизну ея.

Ревекка должна была готовиться къ участи несравненно-худшей, чѣмъ Роуэна. Вѣроятію ли было, чтобъ какое-нибудь уваженіе или снисхожденіе оказано было дѣвушкѣ ея угнетеннаго племени, если даже тѣнь этого уваженія и сожалѣнія едва оказана была саксонской наслѣдницѣ? Еврейка имѣла то преимущество, что она привычкою и природною твердостью ума готова была встрѣтить опасности, ей угрожавшія. Одаренная съ юныхъ лѣтъ здравымъ и наблюдательнымъ характеромъ, она не ослѣплялась роскошью и богатствомъ, которыми отецъ ея наслаждался у себя въ домѣ и которыя она видѣла въ домахъ другихъ богатыхъ Евреевъ; она знала, что они пользуются всѣмъ этимъ весьма-ненадежно. Подобно Дамоклесу, на его знаменитомъ пиршествѣ, Ревекка, посреди этого наружнаго великолѣпія, видѣла безпрерывно висѣвшій на одномъ волоскѣ мечъ надъ главою всего ея народа. Размышленія эти послужили къ зрѣлости и усмиренію гордости ея характера, который, при другихъ обстоятельствахъ, могъ бы сдѣлаться высокомѣрнымъ, упрямымъ и недоступнымъ.

По примѣру и совѣтамъ отца своего, Ревекка научилась вѣжливо обращаться со всѣми, кто приближался къ ней. Правда, она не подражала излишнему подобострастію его, потому-что чужда была нравственнаго униженія и постояннаго страха, которые руководили Исаакомъ; но она вела себя съ гордою покорностью, какъ-бы смиряясь предъ несчастными обстоятельствами, въ которыхъ находилась, какъ дочь презираемаго племени, — а между-тѣмъ, въ душѣ ея было сознаніе, что достоинства ея заслуживали высшаго мѣста, чѣмъ то, котораго надѣяться позволялъ ей неумолимый деспотизмъ религіозныхъ предразсудковъ.

Приготовленная такимъ-образомъ къ бѣдствіямъ, она пріобрѣла твердость, необходимую для встрѣчи съ ними. Настоящее положеніе требовало всѣхъ умственныхъ силъ ея, и она старалась собраться съ духомъ.

Первою заботою ея было осмотрѣть комнату; но комната мало представляла надежды на бѣгство или защиту. Въ ней не было ни скрытаго перехода, ни потаенной двери, и еслибъ дверь, въ которую вошла Ревекка, не соединяла башни съ главнымъ корпусомъ зданія, то она была бы совершенно окружена наружными стѣнами. Въ двери не было снутри ни замка, ни задвижки. Единственное окно выходило на укрѣпленную площадку, которая, при первомъ взглядѣ, поселила въ Ревеккѣ надежду на возможность бѣгства; но она скоро увидѣла, что площадка эта не имѣла никакого сообщенія съ прочими укрѣпленіями замка: это былъ уединенный балконъ, защищенный, по обыкновенію, парапетомъ съ амбразурами, на которомъ небольшое число стрѣлковъ могло установиться для защиты башни и отраженія непріятеля выстрѣлами съ этой стороны замка.

Изъ всего этого видно, что надежда заключалась только въ страдательной твердости и въ непоколебимомъ упованіи на Бога, столь естественномъ для душъ высокихъ и благородныхъ.

Хотя Ревекка научилась ошибочно толковать обѣтованія, данныя народу, избранному Богомъ, однако не ошибалась, что настоящее есть часъ ихъ испытанія, и вѣрила, что чада Сіона будутъ нѣкогда призваны вступить въ одинакія права съ христіанами. Между-тѣмъ, все вокругъ нея доказывало, что настоящее ихъ состояніе было наказаніемъ и испытаніемъ, и что ихъ главная обязанность состоитъ въ терпѣніи и удаленіи отъ грѣха. Такимъ-образомъ, съ-дѣтства считая себя жертвою бѣдствій, Ревекка рано размышляла о собственномъ состояніи и пріучила умъ свой къ опасности, которую, по всѣмъ вѣроятностямъ, должна была встрѣтить.

Не смотря на все это, плѣнница затрепетала и измѣнилась въ лицѣ, когда послышались шаги на лѣстницѣ и дверь тихо отворилась; высокій мужчина, одѣтый подобно бандитамъ, которымъ приписывала она свое несчастіе, тихо вошелъ и затворилъ за собою дверь; шапка его, нахлобученная на глаза, закрывала верхнюю часть лица, а плащомъ своимъ онъ закрывалъ и остальную. Въ такомъ положеніи, какъ-бы готовясь къ дѣлу, котораго самъ стыдился, онъ остановился предъ испуганной плѣнницей; столь же дерзкій, какъ тѣ, у кого онъ занялъ одежду, онъ казался въ нерѣшимости объяснить причину, приведшую его въ башню, такъ-что Ревекка, дѣлая надъ собою усиліе, предупредила его объясненіе. Она отстегнула два драгоцѣнныя запястья и ожерелье и поспѣшно предложила ихъ мнимому разбойнику, заключая весьма-естественно, что заслужитъ снисхожденіе, если удовлетворитъ его корыстолюбію.

— Возьми это, сказала она: — другъ мой, и, ради Бога, будь милости въ ко мнѣ и къ престарѣлому отцу моему! Украшенія эти стоятъ дорого, но они ничего не значатъ въ-сравненіи съ тѣмъ, что получитъ тотъ, кто постарается освободить насъ изъ этого замка и не сдѣлаетъ намъ никакой обиды.

— Прекрасный цвѣтокъ Палестины! возразилъ разбойникъ: — это перлы Востока, но они въ бѣлизнѣ уступаютъ зубамъ твоимъ; эти алмазы блистательны, но не затемнятъ блеска очей твоихъ, и съ-тѣхъ-поръ, какъ я принялся за свое жестокое ремесло, я далъ обѣтъ всегда предпочитать красоту богатству.

— Не лишай себя такихъ богатствъ, сказала Ревекка: — возьми выкупъ и отпусти насъ! Золото доставитъ вамъ удовольствіе, а дурное обращеніе съ нами причинитъ тебѣ только раскаяніе. Отецъ мой исполнитъ всѣ твои желанія; и если ты будешь поступать благоразумно, съ нашимъ выкупомъ можешь возвратиться въ общество… можешь заслужить прощеніе за прежнія ошибки и не быть въ необходимости впадать въ новыя.

— Хорошо сказано, возразилъ стрѣлокъ по-французски, находя, повидимому, довольно-труднымъ поддерживать разговоръ, начатый Ревеккою по-саксонски: — познай, бѣлоснѣжная лилія долины Баки, что отецъ твой теперь въ рукахъ могущественнаго алхимика, который умѣетъ превращать въ золото и серебро даже ржавыя полосы дверей подземелья. Достопочтенный Исаакъ подверженъ теперь такой ретортѣ, которая извлечетъ изъ него все драгоцѣнное, безъ всякаго требованія съ моей стороны, безъ всякаго ходатайства съ твоей. Выкупъ свой ты должна заплатить любовью и красотой, и я не прійму его никакою иною монетою.

— Ты не разбойникъ, отвѣчала Ревекка на томъ же языкѣ: — никогда разбойникъ не отказывался отъ подобнаго предложенія. Ни одинъ разбойникъ въ здѣшней сторонѣ не говорятъ языкомъ, на которомъ ты объясняешься. Ты не разбойникъ, ты Норманъ… Норманъ, можетъ-быть благородный по рожденію… О, будь же благороднымъ и въ дѣлахъ! сбрось эту ужасную личину обиды и насилія!

— А ты… какъ могла ты угадать такъ вѣрно? сказалъ Бріанъ де Буа-Гильберъ, опуская плащъ съ лица своего. — Ты не истинная дочь Израиля; ты во всемъ, исключая красоты и юности, настоящая волшебница эпдорская. Правда, я не разбойникъ, прекрасная роза Шарона! И я скорѣе готовъ украсить твою шею и твои руки перлами и алмазами, которою такъ идутъ къ тебѣ, чѣмъ лишать тебя этихъ украшеній.

— Чего же ты хочешь отъ меня, сказала Ревекка: — если не моего богатства? Между нами не можетъ быть ничего общаго — ты христіанинъ, а я Еврейка… Союзъ нашъ будетъ противенъ законамъ какъ церкви, такъ и синагоги.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, отвѣчалъ тампліеръ, усмѣхаясь: — жениться на Жидовкѣ? Despardieu. Нѣтъ, еслибъ даже она была царицею Шебы! И сверхъ-того, знай, прелестная дочь Сіона, что еслибъ самъ христіаннѣйшій король предложилъ мнѣ въ супружество свою христіаннѣйшую дщерь съ Лангедокомъ въ приданое, я не могъ бы жениться на ней. Обѣтъ май не позволяетъ мнѣ любить дѣвицу иначе, какъ par amour, какъ я и буду любить тебя. Я рыцарь-храма. Посмотри: вотъ крестъ моего святаго ордена.,

— Смѣешь ли ты, сказала Ревекка: — призывать его въ такомъ случаѣ?

— А еслибъ и смѣлъ? Это касается не до тебя, потому-что ты не вѣришь благословенному знаку нашего Искупителя.

— Я вѣрю тому, чему учили отцы мои, и да проститъ меня Богъ, если вѣрованія мои ошибочны! Но вы, сэръ рыцарь, какія ваши вѣрованія, если вы безъ смущенія призываете то, что почитаете самымъ святымъ, и призываете въ такое время, когда собираетесь нарушить самые торжественные обѣты рыцаря и духовнаго?

— Ты проповѣдуешь вольно и мудро, о дщерь Сираха! но, прелестная экклезіастика, твои ограниченные жидовскіе предразсудки ослѣпляютъ тебя на счетъ нашей высокой привилегіи. Супружество было бы непростительнымъ преступленіемъ со стороны рыцаря-храма; по если я сдѣлаю какую-нибудь меньшую глупость, то меня разрѣшитъ тотчасъ же первая прецепторія нашего ордена. Ни мудрѣйшій изъ царей, ни отецъ его, примѣръ которыхъ вы должны признать уважительнымъ, не имѣли болѣе правъ на привилегіи, чѣмъ мы, бѣдные воины храма сіонскаго, которые пріобрѣли ихъ ревностію нашею къ его защитѣ. Покровители храма соломонова могутъ требовать и наслажденіи по примѣру Соломона.

— Если ты читалъ Св. Писаніе, сказала Ревекка: — и жизнеописанія святыхъ только для того, чтобъ оправдывать свой собственный развратъ и недостойное поведеніе, преступленіе твое похоже на преступленіе человѣка, извлекающаго ядъ изъ самыхъ цѣлительныхъ и необходимыхъ травъ.

Глаза тампліера засверкали пламенемъ при этомъ упрекѣ.

— Послушай, Ревекка, сказалъ онъ: — до-сихъ-поръ я кротко говорилъ съ тобою; теперь я буду говорить языкомъ повелителя. Ты добыча моего меча и копья… ты подчинена волѣ моей законами всѣхъ народовъ; я не уступлю ничего изъ правъ своихъ и возьму силою то, въ чемъ ты отказываешь мольбамъ и необходимости.

— Остановись, сказала Ревекка: — остановись и выслушай меня прежде, чѣмъ совершишь такой смертельный грѣхъ! Ты можешь пересилить меня, правда, потому-что Богъ сотворилъ женщину слабою и ввѣрилъ ее въ защиту великодушію мужчины. Но я разглашу твое злодѣяніе, рыцарь-храма, отъ одного конца Европы до другаго. Я прибѣгну къ суевѣрію твоихъ братій, которые не могутъ отказать мнѣ въ состраданіи. Каждая прецепторія, каждый капитулъ твоего ордена узнаетъ, что ты, какъ еретикъ, совершилъ грѣхъ съ Жидовкою. Тѣ, которые не затрепещутъ отъ твоего преступленія, назовутъ тебя проклятымъ за то, что ты такъ ужасно обезчестилъ крестъ, тобою носимый, и вступилъ въ связь съ дѣвушкой моего племени.

— Ты остроумна, Жидовка, возразилъ тампліеръ, хорошо знавшій истину словъ ея и то, что правила его ордена самымъ яснымъ образомъ осуждаютъ подъ опасеніемъ строжайшихъ наказаній всѣ интриги въ родѣ той, какую онъ предпринималъ, такъ-что въ нѣкоторыхъ случаяхъ за ними слѣдовало лишеніе сана: — ты остроумна; но громокъ долженъ быть голосъ твоей жалобы, чтобъ его услышали за желѣзными стѣнами этого замка; здѣсь умрутъ въ вѣчномъ безмолвіи ропотъ, жалобы, воззванія къ правосудію, призывъ на помощь… Одно только можетъ спасти тебя, Ревекка: покорись своей участи — прійми нашу вѣру, и ты будешь въ такомъ состояніи, что многія норманскія дамы должны будутъ уступить въ красотѣ и пышности любимицѣ лучшаго копьеносца между защитниками храма.

— Покориться участи моей, воскликнула Ревекка: — но, праведное небо! что это за участь? Припять твою вѣру? а какую вѣру можетъ исповѣдывать подобный тебѣ злодѣй? Ты лучшій копьеносецъ тампліеровъ!… Подлый рыцарь!… вѣроломный священникъ! Я презираю тебя и смѣюсь надъ тобою…. Богъ обѣтованія авраамова открытъ дочери своей путь спасенія изъ этой бездны разврата.

При послѣднихъ словахъ, она открыла окно, выдававшееся на балконъ, и въ одно мгновеніе ока очутилась на самомъ краю парапета, не оставя ни малѣйшаго разстоянія между собою и страшною пропастію. Неприготовленный къ такому отчаянному поступку, — потому-что Ревекка стояла до-тѣхъ-поръ безъ малѣйшаго движенія, Буа-Гильберъ не имѣлъ времени ни остановить ее, ни заградить ей дорогу. Когда онъ хотѣлъ подойдти къ ней, она воскликнула: — Оставайся на своемъ мѣстѣ, надменный тампліеръ, или подойди, если хочешь! одномъ шагомъ ближе, и я брошусь въ пропасть; тѣло мое потеряетъ человѣческій образъ, спустясь по камнямъ этой башни, прежде чѣмъ сдѣлается жертвою твоего насилія.

Она сложила руки и воздѣла ихъ къ небу, какъ-бы умоляя его помиловать душу ея предъ окончательнымъ паденіемъ. Тампліеръ поколебался, и рѣшимость, неуступавіная никогда бѣдствію или жалости, заступила въ немъ мѣсто удивленію къ твердости. — Сойди сюда, безумная! сказалъ онъ: — клянусь землею, моремъ и небомъ, я не сдѣлаю тебѣ никакого оскорбленія.

— Не вѣрю тебѣ, рыцарь-храма, сказала Ревекка: — ты научилъ меня уважать добродѣтели твоего ордена. Ближайшая прецепторія разрѣшитъ клятву, отъ соблюденія которой зависитъ только честь или безчестіе ничтожной Жидовки.

— Ты несправедлива ко мнѣ, воскликнулъ съ жаромъ рыцарь: — клянусь именемъ, которое ношу, — крестомъ, который на груди моей, — мечомъ, висящимъ у бедра, — древнимъ гербомъ моихъ предковъ, — клянусь, не нанесу тебѣ обиды!… Если не о себѣ, то объ отцѣ своемъ должна ты подумать! Я буду его другомъ, и въ этомъ замкѣ онъ не найдетъ себѣ друга болѣе могущественнаго.

— Увы! сказала Ревекка: — я слишкомъ-хорошо это знаю; но могу ли довѣриться тебѣ?

— Пусть сокрушится мое оружіе, пусть имя мое покроется безчестіемъ, если ты будешь имѣть причину пожаловаться на меня! Не одинъ законъ, не одно постановленіе преступалъ я, но слова своего никогда не нарушалъ.

— И такъ, я повѣрю тебѣ, однакожь не болѣе этого, сказала Ревекка и сошла съ парапета, по прижалась къ одной изъ амбразуръ или machicolles, какъ ихъ тогда называли. — Здѣсь я и останусь. Ты стой на своемъ мѣстѣ; если же вздумаешь сдѣлать хотя одинъ шагъ ближе ко мнѣ, то увидишь, что Еврейка довѣритъ скорѣе душу свою Богу, чѣмъ честь свою тампліеру!

Когда Ревекка произносила эти слова, ея высокая, твердая рѣшимость, такъ прекрасно гармонировавшая съ выразительною красотою лица, придала взорамъ ея, виду и движеніямъ такое достоинство, которое казалось выше земнаго.

Свѣтъ глазъ ея не потускнѣлъ, щеки не поблѣднѣли передъ ужасомъ такой внезапной и страшной смерти; напротивъ мысль, что она сама владычица судьбы своей и смертію можетъ избѣжать позора, придала новый румянецъ ея лицу и зажгла новымъ блескомъ ея очи. Самъ гордый и высокомѣрный Буа-Гильберъ подумалъ, что онъ никогда не видалъ такой одушевленной, повелительной красавицы.

— Да водворится миръ между нами, Ревекка, сказалъ онъ.

— Миръ, если хочешь, отвѣчала она: — миръ, только на такомъ разстояніи.

— Ты не должна болѣе бояться меня!

— Я и не боюсь тебя, благодаря тому, кто такъ высоко построилъ эту башню, что невозможно броситься съ нея и не умереть… Благодаря ему и Богу Израиля, я не боюсь тебя!

— Ты несправедлива ко мнѣ, сказалъ тампліеръ: — несправедлива, клянусь землею, Горемъ и небомъ! Я не былъ отъ природы такимъ, какимъ ты меня видишь: грубымъ, неприступнымъ себялюбцемъ. Женщина научила меня жестокости и женщина же стала ея жертвою, — не такая женщина, какъ ты. Выслушай меня, Ревекка — ни одинъ рыцарь не бралъ въ руку свою копья съ большимъ благоговѣніемъ къ владычицѣ души своей, какъ Бріанъ де-Буа-Гильберъ. Она, дочь ничтожнаго барона, котораго всѣ владѣнія ограничивались разрушенною башнею, безплоднымъ виноградникомъ и нѣсколькими милями песчаныхъ степей въ Бордо, извѣстна была подвигами моего оружія несравненно-болѣе многихъ дамъ, имѣвшихъ въ приданое цѣлыя графства. Да, продолжалъ онъ, шагая взадъ-и-впередъ по небольшой комнатѣ съ одушевленіемъ, которое по-видимому заставило его забыть о Ревеккѣ: — да, мои подвиги, мои опасности, моя кровь прославляй имя Аделаиды Моитемаръ отъ Кастиліи до Византіи. И какъ же былъ я награжденъ? Когда я возвратился со славою, дорого-купленною трудами и кровію, я нашелъ ее замужемъ за гасконскимъ дворяниномъ, имя котораго не было никогда слышно за предѣлами его владѣній! Вѣрно любилъ я и жестоко отмстилъ вѣроломной!.. Но мщеніе пало на самого меня. Съ этого дня, я разорвалъ всѣ связи съ жизнію. Мой зрѣлый возрастъ не узнаетъ семейнаго крова, не усладится преданностью жены… Старость моя не найдетъ привѣта… Могила моя будетъ одинока, и ни одинъ потомокъ не будетъ носить древнее имя Буа-Гильберовъ. Къ ногамъ начальника своего сложилъ я право свободнаго дѣйствованія, преимущество независимости. Тампліеръ, рабъ во всемъ, хотя и поносящій имени раба, не можетъ владѣть ни землями, ни имуществомъ; онъ живетъ, движется и дышитъ только по повелѣнію и произволу другаго.

— Увы! сказала Ревекка: — чѣмъ же возможно наградить подобныя пожертвованія?

— Возможностію мщенія, Ревекка, и планами честолюбія.

— Жалкая награда за лишеніе самыхъ драгоцѣнныхъ правъ человѣчества!

— Не говори этого, дѣвушка! Мщеніе есть наслажденіе боговъ! Если же они и сохранили его, по словамъ жрецовъ, только для себя, то отъ-того, что они почитали его наслажденіемъ слишкомъ-драгоцѣпнымъ для простаго смертнаго. А честолюбіе? это искушеніе, которое можетъ потревожить спокойствіе самого неба… — Помолчавъ съ минуту, онъ прибавилъ: — Ревекка! Женщина, предпочитающая смерть безчестію, должна имѣть гордую и мощную душу. Ты должна быть моею! Не пугайся: это должно совершиться съ твоего согласія и съ условіями, которыя ты сама предпишешь. Ты должна согласиться раздѣлять со мною надежды, простирающіяся выше престола царскаго! Выслушай прежде, чѣмъ будешь отвѣчать, и разсуди прежде, чѣмъ откажешься. Ты сказала, что тампліеръ теряетъ свои общественныя права, власть свободнаго дѣйствованія; за, то онъ становится членомъ мощнаго тѣла, передъ которымъ иногда дрожатъ престолы, — подобно каплѣ дождя, которая, смѣшиваясь съ моремъ, дѣлается нераздѣльною частію страшнаго океана, подмывающаго скалы и сокрушающаго королевскіе флоты. Такой крушительный потокъ составляетъ наша мощная община. Въ этомъ сильномъ орденѣ я не меньшій членъ, по скоро буду однимъ изъ главныхъ командоровъ и могу надѣяться получить нѣкогда жезлъ великаго-магистра. Бѣдные воины храма могутъ не только попирать ногою выю монарховъ — это можетъ и монахъ, обутый въ сандаліи! Наша кольчуга можетъ захватить ихъ тронъ, — наша перчатка вырветъ скипетръ изъ рукъ ихъ. Самое царствованіе вашего тщетно-ожидаемаго мессіи не доставитъ вашимъ разсѣяннымъ племенамъ того, къ чему стремится мое честолюбіе. Я искалъ смѣлой души, которая раздѣляла бы его, и нашелъ ее въ тебѣ.

— И ты это говоришь дѣвушкѣ племени іудейскаго? отвѣчала Ревекка. — Подумай…

— Не отвѣчай мнѣ, сказалъ тампліеръ: — не говори о различіи нашихъ вѣръ: въ нашихъ тайныхъ собраніяхъ, мы смѣемся надъ этими ребяческими сказками. Не думай, чтобъ мы ослѣплены были пустою глупостью основателей нашего ордена, которые отреклись отъ всякаго наслажденія жизнію изъ удовольствія умереть мучениками отъ голода, жажды, чумы или меча невѣрныхъ, тогда-какъ они тщетно бились для защиты безплодной пустыни, драгоцѣнной только въ глазахъ суевѣрія. Орденъ нашъ вскорѣ принялъ намѣренія болѣе-смѣлыя и обширныя и нашелъ лучшее вознагражденіе за свои жертвы. Наши огромныя владѣнія — въ каждомъ государствѣ Европы, наша блистательная воинская слава, привлекающая въ кругъ нашъ цвѣтъ рыцарства изъ всѣхъ христіанскихъ земель, — все это представляетъ цѣль, о которой и не мечтали наши благочестивые основатели, и которую такъ же плохо понимаютъ слабые умы, вступающіе въ орденъ по древнимъ правиламъ и служащіе, по суевѣрію своему, безмолвными орудіями нашей воли… Но я не стану еще болѣе поднимать завѣсы съ нашихъ таинствъ. Звукъ рога возвѣщаетъ нѣчто, могущее потребовать моего присутствія. Подумай, что я говорилъ тебѣ. Прости! Прошу у тебя прощенія за насиліе, которымъ грозилъ тебѣ, потому-что оно необходимо было для обнаруженія твоего характера. Золото узнаютъ только, прикасаясь имъ къ пробному камню. Я скоро возвращусь и еще разъ поговорю съ тобою.

Онъ вышелъ изъ комнаты и оставилъ Ревекку, можетъ-быть, болѣе-испуганную бѣшенымъ честолюбіемъ дерзкаго безумца, во власти котораго она находилась, чѣмъ ожиданіемъ смерти, которая такъ близка была къ ней. Когда она вошла снова въ комнату, то первымъ движеніемъ ея было благодареніе Богу Іакова за покровительство, ей низпосланное, и молитва, чтобъ онъ не оставилъ ея и отца ея. Другое имя проскользнуло въ молитву: — то было имя раненнаго христіанина, котораго судьба повергла въ руки кровожадныхъ людей, отъявленныхъ враговъ его… Правда, сердце ея затрепетало, что даже въ молитвѣ къ Божеству она примѣшивала воспоминаніе о человѣкѣ, съ которымъ по могла имѣть ничего общаго — о Назарянинѣ и врагѣ ея вѣры…

Но моленіе совершилось, и всѣ предразсудки секты не могли внушить Ревеккѣ желанія измѣнить его.

ГЛАВА XXV.

	А damn’d cramp piece of penmanship as ever I saw in my life. She Stoops to Conquer.
	Проклятая грамота, какой я въ жизнь мою не видывалъ. "Она склоняется, чтобъ побѣдить".

Когда тампліеръ вошелъ въ залу замка, де-Браси былъ уже тамъ. — Любовное похожденіе твое, сказалъ послѣдній: — вѣрно такъ же разстроилось, какъ и мое, по милости этого докучнаго рога. Но ты пришелъ послѣ и, какъ кажется, неохотно: вѣрно свиданіе твое было пріятнѣе моего.

— Не-уже-ли ты не успѣлъ въ исканіяхъ своихъ у саксонской наслѣдницы? спросилъ тампліеръ.

— Клянусь прахомъ Томаса Бекета! Лэди Роуэна вѣрно слышала, что я не могу видѣть женскихъ слезъ.

— Стыдись! ты, начальникъ вольнаго отряда, смотришь на слезы женщины! Нѣсколько капель, брызнувшихъ на пламенникъ любви, зажигаютъ его еще ярче.

— Хорошо, еслибъ нѣсколько капель, какъ ты говоришь; но она плакала столько, что можно было бы залить цѣлый костеръ ея слезами. Никто не ломалъ рукъ, не плакалъ съ такимъ отчаяніемъ со времени св. Ніобы, о которой разсказывалъ намъ пріоръ Эймеръ^[37]. Водяной бѣсъ вселился въ прекрасную Саксонку.

— Легіонъ бѣсовъ овладѣлъ Жидовкою! потому-что ни одинъ изъ нихъ, даже самый Аполліонъ, не могъ внушить такой непреклонной гордости и рѣшимости… Но гдѣ же Фрон-де-Бёфъ? Этотъ рогъ трубитъ все громче и громче.

— Вѣроятно, онъ ведетъ переговоры съ Жидомъ, равнодушно отвѣчалъ де-Браси: — и очень можетъ быть, что вопли Исаака заглушаютъ этотъ призывный звукъ. Ты по опыту долженъ знать, сэръ Бріанъ, что Жидъ, разставаясь съ своими сокровищами на тѣхъ условіяхъ, какія предлагаетъ другъ нашъ Фронде-Бёфъ, вѣроятно, испускаетъ крики, которые могутъ заглушить двадцать роговъ и столько же трубъ. Но мы пошлемъ за нимъ служителей.

Скоро къ нимъ прибылъ и Фрон-де-Бёфъ, который долженъ былъ прекратить свое тиранство, какъ мы уже видѣли, и промедлилъ нѣсколько времени, чтобъ раздать нужныя приказанія.

— Посмотримъ, что за причина этого проклятаго шума, сказалъ онъ: — вотъ письмо и, если не ошибаюсь, писанное по-саксонски. Онъ посмотрѣлъ на письмо, поворотилъ его нѣсколько разъ, какъ-бы въ надеждѣ что-нибудь понять при перемѣнѣ положенія бумаги, и наконецъ протянулъ его къ де-Браси.

— Можетъ-быть, тутъ какіе-нибудь таинственные знака, для меня все равно, сказалъ де-Браси, надѣленный полнымъ запасомъ невѣжества, отличавшаго рыцарство того времени. — Капелланъ отца моего пробовалъ учить меня письму, но, по словамъ его, всѣ буквы, которыя я чертилъ — были похожи на копья и мечи, и онъ принужденъ былъ оставить безполезный трудъ.

— Дайте мнѣ письмо, сказалъ тампліеръ: — мы заняли кое-что у монаховъ и пріобрѣли нѣкоторыя познанія въ дополненіе къ нашей храбрости.

— Такъ позвольте намъ воспользоваться вашими святыми знаніями, сказалъ де-Браси. — Что же говоритъ этотъ свертокъ?

— Это формальный вызовъ на бой, отвѣчалъ тампліеръ: — но клянусь св. Дѣвою, сели это не сумасбродная шутка, то самый необыкновенный вызовъ, какой когда-либо переходилъ чрезъ ворота баронскаго замка.

— Шутка! сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — желалъ бы я узнать, кто осмѣливается такъ шутить со мною! Читай письмо, сэръ Бріанъ!

Тампліеръ прочелъ слѣдующее:

„Я, Уамба, сынъ Уйтлесса, шутъ благороднаго и свободнорожденнаго господина Седрика-Ротервудскаго, прозваннаго Саксонцемъ, — и я Гуртъ, сынъ Беоульфа, свинопасъ…“

— Ты съ ума сошелъ, сказалъ Фрон-де-Бёфъ, прерывая чтеніе.

— Клянусь св. Лукою, все это написано здѣсь, отвѣчалъ тампліеръ и принялся снова за чтеніе: — „Я, Гуртъ, сынъ Беоульфа, свинопасъ рѣченнаго Седрика, съ помощію нашихъ друзей и союзниковъ, которые приняли участіе въ таковой ссорѣ нашей, именно: храбрый рыцарь, названный въ настоящее время Le Noir Fainéant, и смѣлый йоменъ Робертъ Локслей, по прозванію Прострѣли-Лозу, объявляемъ вамъ, Реджинальду Фрон-де-Бёфу, и всѣмъ вашимъ союзникамъ и сообщникамъ, кто бы они ни были, что такъ-какъ вы безъ всякой причины или открытой вражды, беззаконно и насильственно овладѣли особою нашего господина, рѣченнаго Седрика, также особою благородной и свободно-рожденной дѣвицы лэди Роуэны Герготстендстедской, равно какъ и особою благороднаго и свободнорожденнаго рыцаря Адельстана-Конингсборгскаго, и особами нѣкоторыхъ свободно-рожденныхъ людей, ихъ оруженосцевъ и нѣкоторыми рабами, ихъ природными васаллами, и нѣкоторымъ Жидомъ, по имени Исаакомъ-Йоркскимъ, вмѣстѣ съ Жидовкою, дочерью его, и многими лошадьми и мулами, — и такъ-какъ означенныя благородныя особы вмѣстѣ съ ихъ оруженосцами и рабами, съ вышерѣченными лошадьми и мулами, Жидомъ и Жидовкою, были въ мирѣ съ его величествомъ и путешествовали какъ васаллы его по большой королевской дорогѣ, — въ-слѣдствіе сего мы требуемъ, чтобъ рѣченныя благородныя особы, именно Седрикъ-Ротервудскій, Роуэна Герготстендстедская и Адельстанъ-Конингсборгскій съ ихъ служителями, оруженосцами и спутниками, такъ же какъ лошади, мулы, вышесказанные Жидъ и Жидовка, вмѣстѣ со всѣмъ имуществомъ имъ принадлежащимъ, были выданы чрезъ часъ по полученіи сего письма намъ, или тѣмъ, кого мы назначимъ, здравы и невредимы, какъ относительно ихъ самихъ, такъ и ихъ имуществъ. Въ случаѣ же неисполненія нашего требованія, мы объявимъ васъ вѣроломцами и разбойниками и вызовемъ васъ на бой въ сраженіи, или въ осадѣ, или иначе, и всѣми силами постараемся разорить и уничтожить васъ. Въ заключеніе чего желаемъ вамъ милости Божіей. — Подписано нами, наканунѣ праздника св. Уитольда, подъ высокимъ дубомъ Гертгиль-Уэлка, и написано святымъ мужемъ, клеркомъ Господа, св. Дѣвы и св. Дунстана, въ часовнѣ Копменгорста.

Внизу этого посланія, на первомъ мѣстѣ нацарапанъ былъ грубый очеркъ пѣтушьей головы и гребня, съ объясненіемъ, что іероглифъ этотъ составлялъ подпись Уамбы, сына Уйтлесса. Подъ этою достопочтенною эмблемою находился крестъ, замѣнявшій подпись Гурта, сына Беоульфа. Потомъ были написаны грубыми, но смѣлыми чертами слова: Le Noir Fainéant. И въ заключеніе всего стрѣла, довольно-чисто нарисованная, замѣняла подпись Локслея.

Рыцари слушали съ начала до конца чтеніе этого необыкновеннаго посланія и потомъ въ безмолвномъ. удивленіи по смотрѣли другъ на друга, какъ-бы не понимая, что заключала въ себѣ бумага. Де-Браси первый прервалъ молчаніе громкимъ хохотомъ, къ которому присоединился и болѣе-умѣренный смѣхъ тампліера. Но Фрон-де-Бёфъ съ нетерпѣніемъ посмотрѣлъ на такую неумѣстную веселость.

— Прошу васъ, рыцари, сказалъ онъ: — подумать лучше о томъ, какъ избавиться отъ такихъ обстоятельствъ, чѣмъ предаваться безвременной веселости.

— Фрон-де-Бёфъ не собрался еще съ духомъ послѣ послѣдняго своего паденія, сказалъ де-Браси, обращаясь къ тампліеру: — онъ труситъ каждаго вызова, хотя бы сдѣланнаго шутомъ и свинопасомъ.

— Клянусь св. Михаиломъ, отвѣчалъ Фрон-де-Бёфъ: — я желалъ бы, чтобъ все это приключеніе касалось только до тебя. Эти глупцы не посмѣли бы выражаться съ такою непонятною наглостью, еслибъ не имѣли сильнаго подкрѣпленія. Въ этомъ лѣсу много бродягъ, которые злы на меня за то, что я покровительствую ланямъ. Я только велѣлъ привязать одного негодяя, пойманнаго на мѣстѣ и съ окровавленными руками, къ рогамъ дикаго оленя, который въ пять минутъ отправилъ его на тотъ свѣтъ; за то въ меня пущено было столько же стрѣлъ, сколько въ тотъ щитъ, что былъ цѣлью для стрѣлковъ въ Эшби… Поди сюда, прибавилъ онъ, обращаясь къ одному изъ своихъ спутниковъ: — посылалъ ли ты узнать, какою силою поддерживаютъ они свой чудесный вызовъ?

— Ихъ по-крайней-мѣрѣ двѣсти человѣкъ, собранныхъ въ лѣсу, отвѣчалъ оруженосецъ, къ которому относился вопросъ.

— Вотъ въ чемъ дѣло! продолжалъ Фрон-де-Бёфъ: — все это отъ-того, что я отдалъ въ ваше распоряженіе свой замокъ, отъ того что вы не могли вести тихо дѣла свои, а привлекли съ собою эту стаю осъ.

— Осъ? сказалъ де-Брасп. — Скажи скорѣе насѣкомыхъ безъ жала, толпу робкихъ негодяевъ, которые грабятъ въ лѣсу, истребляютъ дичь и неспособны къ настоящему бою.

— Безъ жала! возразилъ Фрон-де-Бёфъ: — когда они вооружены острыми стрѣлами въ ярдъ длиною, которыя мѣтко достигаютъ цѣли, хотя бы она была менѣе французской кроны.

— Стыдись, сэръ рыцарь! сказалъ Бріанъ. — Соберемъ своихъ людей и сдѣлаемъ на нихъ вылазку. Одного рыцаря — да, одного воина довольно, чтобъ спровадить десятка два этихъ бродягъ.

— Разумѣется, даже слишкомъ-достаточно, сказалъ де-Браси: — только мнѣ стыдно поднимать на нихъ копье.

— Правда, отвѣчалъ Фрон-де-Бёфъ: — еслибъ они были черные Турки или Мавры, сэръ тампліеръ, или трусы, французскіе крестьяне, храбрый де-Браси; но это англійскіе йомены, надъ которыми мы можемъ имѣть только преимущество своимъ оружіемъ и лошадьми, что не принесетъ намъ пользы, если они будутъ держаться въ лѣсахъ. Ты совѣтуешь дѣлать вылазку, а у насъ едва-ли достанетъ людей на защиту замка! Лучшіе воины мои въ Йоркѣ; тамъ же и отрядъ твой, де-Браси; у меня всего-на-все двадцать человѣкъ, исключая тѣхъ, которые участвовали въ вашемъ сумасбродномъ дѣлѣ.

— Вѣроятно, ты не опасаешься, сказалъ тампліеръ: — чтобъ они собрались съ силами, достаточными для осады замка?

— Не то, сэръ Бріанъ, отвѣчала“ Фрон-де-Бёфъ. — У этихъ бродягъ предпріимчивый предводитель; но безъ машинъ, безъ осадныхъ лѣстницъ, безъ опытныхъ людей, они не въ состояніи будутъ нанести вредъ замку.

— Пошлю къ сосѣдямъ, сказалъ рыцарь-храма: — пусть соберутъ они васалловъ и пріидутъ освободить трехъ рыцарей, осажденныхъ дуракомъ и свинопасомъ въ замкѣ барона Реджинальда Фрон-де-Бёфа.

— Вы шутите, сэръ рыцарь, отвѣчалъ баронъ: — но къ кому я могу послать? Мальвуазенъ теперь въ Йоркѣ со всѣми своими васаллами, такъ же какъ и другіе мои союзники; и я былъ бы тамъ же безъ этого проклятаго происшествія.

— Такъ пошли въ Йоркъ и призови своихъ людей, возразилъ де-Браси. — Если они дождутся, пока знамя мое разовьется или прійдетъ мой вольный отрядъ, то я назову ихъ самыми смѣлыми бродягами, которые когда-либо бѣгали по лѣсу.

— А кто отнесетъ это повелѣніе? сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — они займутъ каждую тропинку и отнимутъ у посланнаго письмо. Я полагаю, прибавилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія: — что ты, сэръ тампліеръ, умѣешь такъ же писать, какъ и читать, и если мы найдемъ письменные снаряды моего капеллана, умершаго съ годъ назадъ посреди святочныхъ пиршествъ…

— Съ позволенія вашего, сказалъ оруженосецъ, ожидавшій приказаній своего господина: — я думаю, старая Урфрида сберегла кое-что изъ любви къ своему духовнику. Она говорила, что онъ былъ послѣдній человѣкъ, который оказывалъ ей вѣжливость, подобающую старухѣ и притомъ дѣвицѣ.

— Такъ отъищи все это, Ингельредъ, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — и тогда, сэръ тампліеръ, ты напишешь отвѣтъ на дерзкое посланіе.

— Я бы охотнѣе отвѣчалъ имъ остріемъ меча, чѣмъ перомъ, сказалъ Буа-Гильберъ: — но да будетъ по твоему желанію!

Онъ сѣлъ и, подъ диктовку Фрон-де-Бёфа, написалъ по-французски письмо слѣдующаго содержанія:

„Сэръ Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ, съ своими союзниками, благородными рыцарями, не принимаетъ вызововъ отъ толпы рабовъ, васалловъ и бродягъ. Если человѣкъ, называющій себя Чернымъ-Рыцаремъ, дѣйствительно заслуживаетъ званія рыцаря, то онъ долженъ знать, что покрываетъ себя безчестіемъ, соединяясь съ такою сволочью, и не имѣетъ права требовать удовлетворенія отъ руки человѣка благороднаго. Касательно же плѣнниковъ нашихъ, мы, изъ христіанскаго состраданія, просимъ прислать священника, который бы могъ принять ихъ покаяніе и примирить ихъ съ Богомъ, потому-что мы приняли твердое намѣреніе предать ихъ смерти сегодня до полудня, чтобъ выставить головы ихъ на бойницахъ и доказать всѣмъ, какъ мало уважаемъ мы тѣхъ, которые требуютъ ихъ освобожденія. Повторяемъ требованіе прислать священника для примиренія нашихъ плѣнниковъ съ Богомъ, чѣмъ вы и можете оказать имъ послѣднюю услугу на землѣ.“

Письмо это было сложено и отдано оруженосцу, который передалъ его ожидавшему у воротъ посланному, какъ отвѣтъ на принесенное имъ.

Йоменъ, исполнивъ сдѣланное ему порученіе, возвратился въ главную квартиру союзниковъ, которая въ это время была подъ почтеннымъ дубомъ, на разстояніи трехъ выстрѣловъ отъ замка.

Здѣсь съ нетерпѣніемъ ожидали отвѣта на вызовъ Уамба и Гуртъ съ союзниками своими, Чернымъ-Рыцаремъ, Локслесмъ и веселымъ пустынникомъ. Кругомъ, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нихъ, сидѣло нѣсколько смѣльчаковъ-йоменовъ, которыхъ лѣсное платье и загрубѣлыя лица показывали, чѣмъ они обыкновенно занимались. Ихъ собралось около двухъ-сотъ и безпрестанно приходили другіе, Тѣ, которымъ они повиновались, какъ начальникамъ, отличались только перомъ на шапкѣ; одежда же ихъ, оружіе и снаряды были совершенно одинаковы.

Кромѣ этихъ отрядовъ, собралась другая толпа, правда, не столь опытная и хуже-вооружеиная, состоявшая изъ саксонскихъ жителей сосѣдняго округа и изъ васалловъ и рабовъ Седрика, которые собрались для освобожденія своего господина. У немногихъ изъ нихъ было настоящее оружіе: большая часть вооружена была сельскими орудіями, употребляемыми только въ случаѣ необходимости, для военныхъ цѣлей. Цѣпы, косы, серпы и тому подобное были ихъ главнымъ оружіемъ, потому-что Норманы, съ обычною политикою завоевателей, не позволяли покореннымъ Саксонцамъ ни имѣть, ни употреблять мечей и копій. Эти обстоятельства не придавали важности Саксонцамъ въ глазахъ осажденныхъ; но сила столькихъ людей, ихъ многочисленность и увѣренность въ правотѣ дѣла могли придать имъ иной характеръ. Предводителямъ этого смѣшаннаго войска вручено было посланіе тампліера.

Прежде всего подали его пустыннику, который долженъ былъ сообщить прочимъ его содержаніе.

— Клянусь посохомъ св. Дунстана, сказалъ достойный церковникъ: — который загналъ болѣе овецъ въ овчарню, чѣмъ посохъ какого-либо другаго небожителя, что я не разберу этого маранья; французское ли оно или арабское — я не могу вамъ объяснить.

Онъ отдалъ письмо Гурту, который сурово покачалъ головою и передалъ Уамбѣ. Шутъ осмотрѣлъ бумагу со всѣхъ четырехъ сторонъ съ видомъ обезьяны, перенимающей движенія людей, повернулъ его и отдалъ письмо Локслею.

— Если бъ большія буквы были луки, а маленькія стрѣлы, я могъ бы что-нибудь понять, но въ настоящемъ случаѣ мнѣ такъ же трудно понять ихъ, какъ подстрѣлить оленя на разстояніи двѣнадцати миль.

— Ну, такъ я буду чтецомъ, сказалъ Черный-Рыцарь, и, взявъ письмо изъ рукъ Локслея, сначала прочелъ его самъ, потомъ объяснилъ смыслъ его по-саксонски своимъ союзникамъ.

— Казнить благороднаго Седрика! воскликнулъ Уамба: — ради святаго креста, ты вѣрно ошибся, сэръ рыцарь?

— Нѣтъ, мой достойный другъ, отвѣчалъ рыцарь: — я перевелъ только то, что здѣсь написано.

— Въ такомъ случаѣ, воскликнулъ Гуртъ: — клянусь св. Томасомъ-Кентербёрійскимъ, мы возьмемъ замокъ, хотя бы собственными руками должны были отрывать каждый камень!

— Намъ нечего и дѣлать болѣе, возразилъ Уамба: — но я едва-ли буду въ состояніи поднять и одинъ камень.

— Это только хитрость, чтобъ выиграть время, сказалъ Локслей: — они не посмѣютъ исполнить намѣренія, за которое я страшно отмщу имъ.

— Я бы желалъ, сказалъ Черный-Рыцарь: — чтобъ кто-нибудь изъ насъ пробрался въ замокъ и сообщилъ прочимъ о состояніи осажденныхъ. А такъ-какъ они требуютъ духовника, то, мнѣ кажется, святой пустынникъ могъ бы исполнить свою благочестивую обязанность и сообщить намъ необходимыя свѣдѣнія.

— Чортъ побери тебя и съ твоимъ совѣтомъ! воскликнулъ благочестивый пустынникъ. — Я сказалъ тебѣ, сэръ Лѣнивый-Рыцарь, что когда снимаю капюшонъ, то моя святость, мое священство, даже моя латинь сбрасываются вмѣстѣ съ нимъ; а когда я въ зеленомъ кафтанѣ, то готовъ лучше убить двадцать ланей, чѣмъ исповѣдать одного христіанина.

— Опасаюсь, сказалъ Черный-Рыцарь: — что никто здѣсь не возьметъ на себя въ настоящемъ случаѣ роли отца-исповѣдника?

Всѣ переглянулись и молчали.

— Вижу, сказалъ Уамба, помолчавъ немного: — вижу, что дуракъ будетъ всегда дуракомъ и долженъ подставлять свою шею тамъ, гдѣ умнымъ сунуться страшно. Знайте же, родственники мои и одноземцы, что прежде пестраго платья я носилъ сѣрое и готовъ былъ сдѣлаться монахомъ, какъ вдругъ постигла меня мозговая горячка и оставила ума ровно столько, сколько нужно дураку. Надѣюсь, что съ помощію рясы добраго пустынника, такъ же какъ съ его священствомъ, святостью и ученостью, заключенными въ его капюшонѣ, я могу доставить словесное и духовное утѣшеніе достойному господину нашему, Седрику, и товарищамъ его несчастія.

— Сможетъ ли онъ это исполнить, какъ ты думаешь? спросилъ Черный-Рыцарь у Гурта.

— Не знаю, отвѣчалъ Гуртъ: — но если не сможетъ, то въ первый еще разъ глупость не послужитъ ему въ пользу.

— Такъ надѣвай же рясу, добрый молодецъ! сказалъ рыцарь: — и попроси своего господина, чтобъ онъ увѣдомилъ насъ о состояніи замка. Ихъ должно быть очень-немного, и почти-несомнѣнно, что они сдадутся при внезапномъ и смѣломъ нападеніи. Но время не терпитъ, ступай скорѣе!

— А мы между-тѣмъ, сказалъ Локслей: — такъ плотно оцѣпимъ замокъ, что ни одна муха не пронесетъ оттуда извѣстій. Такимъ-образомъ, любезный другъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Уамбѣ: — ты можешь увѣрить этихъ тирановъ, что малѣйшее насиліе, причиненное ихъ плѣнникамъ, будетъ имъ вполнѣ отплачено.

— Pax vobiscum! сказалъ Уамба, переодѣтый уже въ платье священника.

Съ этими словами, онъ тихою, торжественною поступью монаха удалился для исполненія возложеннаго на него порученія.

ГЛАВА XXVI.

	The holtest horse will oft be cool, The dullest will show fire, The friar will often play the foul, The fool with play the friar. Old Sоng.
	Самая горячая лошадь часто бывать смирна, и самая лѣнивая горячится; коваль часто разыгрываетъ дурака, а дуракъ монаха. Старинная Пѣсня.

Когда шутъ облеченный въ рясу и капюшонъ пустынника, и подпоясанный узловатою веревкою, приблизился къ воротамъ замка Фрон-де-Бёфа, часовой спросилъ его, кто онъ и зачѣмъ пришелъ?

— Pax vobitcum, отвѣчалъ шутъ: — я бѣдный братъ ордена св. Франциска, и пришелъ для духовнаго назиданія злополучныхъ плѣнниковъ, находящихся въ замкѣ.

— Ты смѣлый монахъ, сказалъ часовой: — если являешься сюда, гдѣ, за исключеніемъ пьяницы-капеллана нашего, ни одинъ подобный тебѣ пѣтухъ не смѣлъ распѣвать.

— Не смотря на то, я прошу тебя, передай мое требованіе господину замка, отвѣчалъ мнимый инокъ: — повѣрь, онъ прійметъ меня хорошо; пѣтухъ запоетъ, и весь замокъ будетъ слушать его.

— Ладно, сказалъ часовой: — но если мнѣ достанется за то, что я оставилъ свое мѣсто для выполненія твоего порученія, я попробую тогда, устоитъ ли монашеская ряса противъ доброй стрѣлы.

Съ этою угрозою онъ оставилъ башню и отнесъ въ залу замка необыкновенное извѣстіе, что святой монахъ стоялъ у воротъ и просилъ позволенія немедленно явиться. Съ большимъ удивленіемъ получилъ онъ прмказніе своего господина безъ отлагательства впустить святаго мужа и, взявъ съ собой нѣсколько человѣкъ на случаи какой-нибудь засады, поспѣшилъ исполнить волю своего властителя. Необдуманная самоувѣренность, побудившая Уамбу взять на себя опасное порученіе, едва не исчезла, когда онъ увидѣлъ себя въ присутствіи такого грознаго и страшнаго для всѣхъ человѣка, какъ Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ, и онъ произнесъ свое pax vobiscuin, на которое болѣе всего надѣялся для поддержанія своего званія, съ большею боязнію и замѣшательствомъ, чѣмъ произносилъ прежде. Но Фрон-де-Бёфъ, привыкшій видѣть, какъ трепетали передъ нимъ люди всякаго званія, не обратилъ ни малѣйшаго вниманія на робость мнимаго монаха. — Кто ты и откуда? спросилъ онъ.

— Рах vobiscum, повторилъ шутъ: — я бѣдный служитель св. Франциска; путешествуя по этому лѣсу, попалъ въ руки разбойниковъ (какъ говоритъ писаніе), quidam viator incidit in latrones, каковые разбойники и прислали меня въ замокъ для доставленія духовнаго утѣшенія двумъ особамъ, осужденнымъ по вашему достопочтенному правосудію.

— Да, хорошо, отвѣчалъ Фрон-де-Бёфъ: — а можешь ли ты сказать мнѣ, святой отецъ, какъ велико число этихъ бандитовъ?

— Милостивый господинъ, отвѣчалъ шутъ: — nomen illis legio, имя ихъ есть легіонъ.

— Скажи мнѣ опредѣленными словами сколько ихъ, — а не то, монахъ, твоя ряса и веревка плохо защитятъ тебя.

— Увы! отвѣчалъ мнимый монахъ: — cor meum eructavil, т. е. я былъ у нихъ, какъ на огнѣ; но полагаю, что всѣхъ ихъ, какъ йоменовъ, такъ и крестьянъ, будетъ по-крайней-мѣрѣ пятьсотъ человѣкъ.

— Какъ! воскликнулъ тампліеръ, вошедшій при этихъ словахъ въ залу, — не-уже-ли осы такъ многочисленны? пора разогнать эту безпокойную стаю!.. Знаешь ли ты этого монаха? прибавилъ онъ, отводя въ сторону Фрон-де-Бёфа.

— Онъ изъ отдаленнаго монастыря, и потому я совсѣмъ не знаю его.

— Въ такомъ случаѣ, не довѣряй ему своего порученія на словахъ. Заставь его отнести письменное повелѣніе вольному отряду Де-Браси, чтобъ тотъ немедленно явился на помощь своему начальнику. Между-тѣмъ, чтобъ этотъ стриженый ничего не могъ подозрѣвать, позволь ему отправиться для приготовленія къ смерти этихъ саксонскихъ свиней.

— Такъ и сдѣлаемъ, сказалъ Фрон-де-Бёфъ и велѣлъ одному изъ служителей проводить Уамбу въ комнату, гдѣ заключены были Седрикъ и Адельстанъ.

Заключеніе не укротило, поскорѣе раздражило Седрика. Онъ ходилъ изъ одного конца комнаты въ другой съ видомъ человѣка, готоваго напасть на непріятеля или прорвать брешь въ осажденной крѣпости, иногда разговаривая самъ съ собою, иногда относясь къ Адельстану, который съ стоическимъ хладнокровіемъ ожидалъ окончанія приключенія и съ важностію наслаждался вареніемъ желудка послѣ изобильнаго обѣда, не слишкомъ безпокоясь о продолжительности своей неволи, которая, по его заключенію, должна же кончиться подобно всякому земному бѣдствію, когда небу угодно будетъ.

— Pax vobiscum, сказалъ шутъ, вступая въ комнату: — да сохранитъ васъ благословеніе св. Дунстана, св. Денниса, св. Дутока и всѣхъ прочихъ святыхъ.

— Подойди ближе, сказалъ Седрикъ мнимому монаху: — зачѣмъ ты пришелъ къ намъ?

— Приготовить васъ къ смерти, отвѣчалъ шутъ.

— Невозможно! воскликнулъ изумленный Седрикъ. — Какъ ни безстрашны, какъ ни дерзки они, но не посмѣютъ сдѣлать такой открытой, безполезной жестокости.

— Увы! сказалъ шутъ: — надѣяться на ихъ человѣколюбіе все равно, что удерживать бѣшеную лошадь одною шелковинкою. И такъ, благородный Седрикъ, и вы также, храбрый Адельстанъ, подумайте о грѣхахъ плоти своей, ибо въ самый сей день должны будете дать отвѣтъ за нихъ предъ высшимъ судилищемъ.

— Слышишь, Адельстанъ? сказалъ Седрикъ, обращаясь къ товарищу своего заключенія: — приготовимъ сердца наши къ этому послѣднему дѣлу… лучше умереть подобно мужамъ, чѣмъ жить жизнію рабовъ.

— Я готовъ, отвѣчалъ Адельстанъ: — на самое худшее, что придумаетъ ихъ злоба, и пойду на смерть съ такимъ же равнодушіемъ, какъ хожу къ обѣду.

— Такъ начинай же исполненіе своей святой обязанности, служитель Божій! сказалъ Седрикъ.

— Подожди минутку, дядюшка, сказалъ шутъ обыкновеннымъ своимъ голосомъ: — лучше хорошенько разсмотрѣть то, что передъ тобою, чѣмъ скакать въ темноту.

— По чести, мнѣ знакомъ этотъ голосъ!

— Онъ принадлежитъ вашему вѣрному рабу и шуту, отвѣчалъ Уамба, отбрасывая свой капюшонъ. — Послушали бы вы прежде совѣта дурака, не были бы здѣсь теперь; послушайтесь его теперь, и вы будете опять на свободѣ.

— Что ты хочешь сказать? спросилъ Саксонецъ.

— А то, чтобъ ты взялъ эту рясу и капюшонъ, которые только и остались у меня отъ монашескаго званія, и спокойно отправился изъ замка, оставя мнѣ свой плащъ и поясъ, чтобъ сдѣлать вмѣсто тебя большой скачокъ.

— Оставить тебя на моемъ мѣстѣ! сказалъ изумленный предложеніемъ Седрикъ: — да они повѣсятъ тебя, бѣдняга!

— Пусть ихъ дѣлаютъ, что хотятъ! Надѣюсь, сынъ Уитлесса, не постыдя васъ, будетъ висѣть на концѣ веревки съ такою же важностью, съ какою предокъ его, альдерменъ, прицѣпилъ веревку себѣ на шею.

— Хорошо, Уамба; соглашаюсь на твое желаніе, но только съ условіемъ: перемѣнись одеждою не со мною, а съ лордомъ Адельстаномъ.

— Нѣтъ, клянусь св. Дунстаномъ, у меня нѣтъ на это никакой причины. Справедливо, чтобъ сынъ Уитлесса потерпѣлъ за спасеніе сына Геруэрда; но нѣтъ никакого благоразумія умереть ему за человѣка, предки котораго были чужды его предкамъ.

— Рабъ! предки Адельстана были монархами Англіи.

— Они могли быть чѣмъ имъ угодно; но шея моя такъ прямо утверждена на плечахъ, что нельзя свернуть ее изъ любви къ нимъ. И такъ, добрый господинъ мой, пріймите мое предложеніе, или позвольте мнѣ выйдти изъ замка такъ же свободно, какъ я вошелъ въ него.

— Пусть гибнетъ старое дерево, лишь бы осталась твердая надежда лѣса! Спаси благороднаго Адельстана, мой вѣрный Уамба! это обязанность каждаго, у кого въ жилахъ течетъ кровь саксонская. Мы съ тобою перенесемъ ярость своихъ безсовѣстныхъ утѣснителей, а между-тѣмъ, онъ, свободный и безопасный, подвигнетъ духъ согражданъ нашихъ на отмщеніе за насъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, отецъ Седрикъ! сказалъ Адельстанъ, схватывая его за руку, потому-что трудно было только заставить его думать или дѣйствовать, но дѣла и чувства его не были недостойны его высокаго происхожденія. — Нѣтъ, я скорѣе останусь цѣлую недѣлю въ этой залѣ безъ всякой пищи, кромѣ куска хлѣба и чашки воды, назначенныхъ заключеннымъ, чѣмъ воспользоваться случаемъ къ спасенію, который нелицемѣрная преданность раба доставляетъ своему господину.

— Вы называетесь умными людьми, господа, сказалъ шутъ: — а я слыву дуракомъ; только, дядя Седрикъ и братецъ Адельстанъ, дуракъ рѣшитъ этотъ споръ между вами и избавитъ васъ отъ дальнѣйшихъ вѣжливостей. Я похожъ на кобылу Джона Дока, которая позволяетъ садиться на себя одному только Джону Доку. Я пришелъ спасти своего господина, а если онъ не согласится — кончено, я отправлюсь домой. Услугу нельзя перебрасывать съ рукъ на руки, какъ воланъ или мячикъ. Я хочу быть повѣшеннымъ только за своего собственнаго, природнаго господина.

— Идите же, благородный Седрикъ! сказалъ Адельстанъ: — не пренебрегайте этимъ случаемъ. Ваше присутствіе тамъ ободритъ друзей нашихъ къ нашему избавленію, а если вы останетесь здѣсь, то погубите всѣхъ насъ.

— А есть ли какая-нибудь надежда на избавленіе за стѣнами замка? спросилъ Седрикъ, обращаясь къ шуту.

— Надежда? Безъ сомнѣнія воскликнулъ Уамба: — знайте, что, отдавая вамъ эту рясу, я облекаю васъ въ одежду полководца. Пятьсотъ человѣкъ стоятъ у стѣнъ замка, и сегодня поутру я былъ однимъ изъ главныхъ предводителей. Мой дурацкій колпакъ былъ каскою, а палка моя жезломъ. Увидимъ, что выиграютъ они, промѣнявъ дурака на умнаго человѣка. Право, я боюсь, чтобъ они не потеряли въ храбрости того, что пріобрѣтутъ въ благоразуміи. И такъ, прощайте, мой добрый господинъ; будьте милостивы къ Гурту и собакѣ его Фангсу, и велите повѣсить мою дурацкую шапку въ залѣ ротервудской. въ воспоминаніе того, что я отдалъ жизнь свою за господина, какъ и слѣдовало вѣрному… дураку.

Послѣднія слова произнесены были полу-шутливымъ, полу-серьёзнымъ тономъ. Слезы навернулись на глазахъ Седрика.

— Память о тебѣ сохранится, сказалъ онъ: — пока вѣрность и преданность бу дуть уважаемы на землѣ! Но я надѣюсь найдти средство спасти Роуэну и тебя, Адельстанъ, и тебя также, мой бѣдный Уамба; ты не превзойдешь меня въ преданности.

Перемѣна одѣяній была уже окончена, когда на Седрика напало внезапное раздумье.

— Я не знаю другаго нарѣчія, сказалъ онъ: — кромѣ моего собственнаго, да нѣсколькихъ словъ ихъ норманской болтовни. Какимъ же образомъ прикинуться преподобнымъ братомъ?

— Все очарованіе заключается въ двухъ словахъ, отвѣчалъ Уамба: — Pax vobiscum служитъ отвѣтомъ на всѣ вопросы. Если вы приходите или уходите, пьете или ѣдите, благословляете или отлучаете отъ церкви, Pax vobiscum неразлучно съ вами. Монаху оно такъ же необходимо, какъ помело вѣдьмѣ, какъ жезлъ заклинателю. Говорите только важнымъ тономъ, — вотъ такъ: Рах vobiscum! — и они будетъ увлекательно. Кто бы то ни былъ, часовые ли. рыцари ли и оруженосцы, конные или пѣшіе — на всѣхъ это производитъ волшебное дѣйствіе. Я хочу даже, если они вздумаютъ меня завтра повѣсить (въ чемъ, кажется, нѣтъ сомнѣнія), испытать силу этого слова надъ палачомъ.

— Если это правда, сказалъ Седрикъ: — то мнѣ недолго вступить въ монашество. Pax vobiscum! Кажется, я не забуду этого слова. Прости, благородный Адельстанъ; прости и ты, мой бѣдный Уамба! Сердце твое вполнѣ вознаграждаетъ твою слабую голову, — я спасу васъ, или возвращусь и умру вмѣстѣ съ вами. Царственная кровь саксонскихъ королей не прольется, пока моя течетъ еще у меня въ жилахъ, и ни одинъ волосъ не падетъ съ головы вѣрнаго раба, пожертвовавшаго собою за своего господина, если Седрикъ въ состояніи будетъ предупредить это своею смертію. Простите!

— Простите, благородный Седрикъ! сказалъ Адельстанъ: — и не забудьте, что вѣрный признакъ монаха — принимать пищу, когда ему предлагаютъ.

— Прощай, дядя, сказалъ Уамба: — и помни Pax vobisewn!

Напутствуемый такими совѣтами, Седрикъ отправился въ свои опасный походъ, и скоро представился ему случай испытать силу талисмана, на всемогущество котораго такъ сильно настаивалъ шутъ. Въ низкомъ и темномъ переходѣ, чрезъ который онъ думалъ добраться до главной залы, путь ему загородила женская фигура.

— Pax vobisewn! сказалъ мнимый монахъ, давая дорогу; но ему отвѣчалъ нѣжный голосъ: — El vobis, — quaeso, domine reverendissime, pro misericordia vestrq.-- Я немножко-глухъ, сказалъ Седрикъ чистымъ саксонскимъ нарѣчіемъ и въ то же время пробормоталъ: — Чортъ возьми дурака съ его Pax vobisewn! Я потерялъ оружіе при первой схваткѣ.

Въ это время, священники часто страдали глухотою, когда слышали латинскія слова, и это, но-видимому, хорошо знали вопрошавшая Седрика.

— Умоляю васъ изъ состраданія, преподобный отецъ, сказала она на его языкѣ: — удостойте посѣтить съ своимъ духовнымъ утѣшеніемъ раненнаго плѣнника и будьте снисходительны къ нему, какъ повелѣваетъ ваша святая обязанность. Никогда доброе дѣло не было выгоднѣе вашему монастырю.

— Дочь моя, отвѣчалъ Седрикъ въ сильномъ затрудненіи: — время не позволяетъ мнѣ исполнять въ замкѣ мою святую обязанность… мнѣ надо отправляться… Жизнь и смерть зависятъ отъ моей поспѣшности.

— Нѣтъ, святой отецъ, ради обѣта, вами произнесеннаго, продолжала женщина: — не оставьте своимъ совѣтомъ и помощію опасно-больнаго, угнетеннаго…

— Пусть дьяволъ унесетъ меня и оставитъ въ Ифринѣ съ душами Одина и Тора! отвѣчалъ Седрикъ съ нетерпѣніемъ, и вѣроятно продолжалъ бы говорить тѣмъ же тономъ, столь-рѣзко противоречившимъ его духовной одеждѣ, еслибъ разговоръ ихъ не былъ прерванъ грубымъ голосомъ Урфриды, старой обитательницы башни.

— Какъ, голубушка, сказала она женской фигурѣ: — такимъ ли образомъ заслуживаешь ты милость, что тебѣ позволили выйдти изъ тюрьмы?… Ты заставляешь святаго мужа произносить неприличныя рѣчи, чтобъ освободиться отъ докучливости Жидовки.

— Жидовки! воскликнулъ Седрикъ, радуясь случаю, прервавшему докучный разговоръ: — пусти меня, женщина! не останавливай для собственной своей пользы. Я только-что исполнялъ святую обязанность и не хочу оскверненія.

— Поди сюда, святой отецъ, сказала старуха: — ты незнакомъ съ этимъ замкомъ и не оставишь его безъ провожатаго. Поди сюда… мнѣ нужно поговорить съ тобою. А ты, дочь проклятаго племени, поди въ комнату больнаго и посмотри за нимъ, пока я пріиду. Горе тебѣ, если ты опять оставишь его безъ моего позволенія!

Ревекка удалилась. Ея просьбы подѣйствовали на Урфриду, которая позволила ей оставить башню и поручила должность, за которую бы та съ радостію щедро заплатила — должность ухаживать за раненнымъ Айвенго.

Понимая ясно опасность ихъ положенія, и поспѣшая воспользоваться всѣми средствами къ спасенію, Ревекка надѣялась чего-то отъ присутствія священника, который, какъ узнала она отъ Урфриды, прибылъ въ этотъ безбожный замокъ. Она сторожила возвращеніе мнимаго монаха, надѣясь поговорить съ нимъ и возбудить его участіе къ заключеннымъ; читатель видѣлъ уже, какъ мало она успѣла въ своемъ намѣреніи.

ГЛАВА XXVII.

Fond wretch! and what canst thou relate, But deede of sorrow, shame, and fin? Thy deeds are proved — thou know’st thy fate; But come, thy tale — begin — begin. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . But I have griefs of other kind. Troubles and sorrows more severe; Give me to ease my tortured mind. Lend to my woes а patient ear; And let me, if I may not find А friend to help — find one Io hear. Crabbes's Hall of Justice.

Несчастная! О чемъ можешь ты разсказать, кромѣ горя, стыда и грѣховъ? Дѣла твои извѣстны, — ты знаешь свою участь; но говори, — начинай, начинай. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Меня снѣдаетъ скорбь другаго рода, терзанія болѣе глубокія; дай отвести измученную душу, выслушай терпѣливо мои жалобы. Если я не найду друга, который бы помогъ мнѣ, дай мнѣ по-крайней-мѣрѣ найдти слушателя. "Чертогъ Правосудія", Крабба.

Вызвавъ криками и угрозами Ревекку въ комнату, ею оставленную, Урфрида насильно повела Седрика въ небольшой покой и тщательно заперла за собою дверь; потомъ вынула изъ шкафа кружку вина и два стакана, поставила ихъ на столъ и голосомъ, выражавшимъ скорѣе утвержденіе, чѣмъ вопросъ, сказала: — Ты Саксонецъ… Не возражай мнѣ, продолжала она, видя, что Седрикъ не торопятся отвѣчать: — звуки роднаго языка сладки для моего слуха, хотя и рѣдко слышны здѣсь, развѣ изъ устъ несчастныхъ и презрѣнныхъ рабовъ, которымъ гордые Норманы поручаютъ самыя низкія работы въ этомъ замкѣ. Ты Саксонецъ, отецъ мой, Саксонецъ, я кромѣ того, что ты служитель Божій, ты человѣкъ свободный… Звуки твоего голоса отрадны для моего слуха!

— Развѣ саксонскіе священники никогда не посѣщаютъ этого замка? спросилъ Седрикъ. — Мнѣ кажется, они бы обязаны были утѣшать отверженныхъ и угнетенныхъ чадъ этой земли.

— Они не приходятъ сюда, а если и приходятъ, то охотнѣе пируютъ за чашею своихъ утѣснителей, чѣмъ внимаютъ стѣнаньямъ единоплеменниковъ — такъ, по-крайней-мѣрѣ, говорятъ объ нихъ; сама же я ничего не могу сказать. Десять лѣтъ уже замокъ этотъ не отворялся ни для одного священника, кромѣ развратнаго норманскаго капеллана, раздѣлявшаго ночные пиры Фрон-де-Бёфа; но и тотъ давно уже отправился отдавать отчетъ въ своихъ поступкахъ. Ты Саксонецъ и священникъ, и я хочу сдѣлать тебѣ одинъ вопросъ.

— Я Саксонецъ, правда, но недостоинъ имени священника. Позволь мнѣ идти моею дорогою, — клянусь тебѣ, я возвращусь, или пришлю кого-нибудь изъ нашихъ отцовъ, болѣе-достойнаго принять твою исповѣдь.

— Подожди еще немного; звуки голоса, которые ты слышишь теперь, скоро умолкнутъ въ сырой землѣ, а я не хочу сойдти въ нее подобно скоту, какъ жила до-сихъ-поръ. Но вино придастъ мнѣ силу разсказать тебѣ всѣ ужасы моей жизни. — Она взяла чашу и выпила съ такою страшною жадностью, что, казалось, хотѣла выпить все до послѣдней капли. — Этотъ напитокъ, сказала она, окончивъ чашу и осматриваясь вокругъ: — погружае въ безчуствіе, но не веселитъ… Выпей, отецъ мой, если не хочешь упасть на землю прежде окончанія моей повѣсти.

Седрикъ съ радостію бы отказался отъ такого зловѣщаго угощенія; но тѣлодвиженія ея выражали нетерпѣніе, отчаяніе, и онъ исполнилъ ея требованіе, отвѣчавъ ей опустошеніемъ огромной чары; она, какъ-бы успокоенная его снисхожденіемъ, начала свою исторію.

— Я родилась не въ такомъ бѣдственномъ состояніи, въ какомъ ты видишь меня теперь, отецъ мой! Я была свободна, счастлива, уважаема, любила и была любима. Ныньче я раба униженная и презрѣнная — предметъ страсти моихъ властителей, когда была прекрасна — предметъ ихъ насмѣшекъ, презрѣнія и ненависти, когда лишилась красоты. Удивишься ли ты послѣ этого, отецъ мой, что я ненавижу человѣчество и больше всего ненавижу то племя, которое погубило меня? Дряхлая, безобразная старуха, которая теперь сидитъ передъ тобою и изливаетъ гнѣвъ свой въ безполезныхъ проклятіяхъ, забудетъ ли когда-нибудь, что она была дочерью благороднаго тана торквильстонскаго, передъ мановеніемъ котораго трепетали тысячи васалловъ?

— Ты дочь Торквиля Уольфгангера! сказалъ Седрикъ съ изумленіемъ: — ты… ты дочь этого благороднаго Саксонца, друга и сподвижника отца моего!

— Друга твоего отца! воскликнула Урфрида: — стало-быть, Седрикъ, прозванный Саксонцемъ, стоятъ предо мною, потому-что благородный Геруэрдъ-Ротервудскій имѣлъ одного только сына, имя котораго хорошо извѣстно всѣмъ его соотечественникамъ? Но если ты Седрикъ-Ротервудскій, что значитъ твоя одежда? Не-уже-ли ты отчаялся въ спасеніи своей родины и, избѣгая угнетенія, удалился въ монастырь?

— Что тебѣ за дѣло, кто я, сказалъ Седрикъ: — продолжай, несчастная, исторію ужаса и преступленія!… да, преступленія, потому-что жить и разсказывать ее — есть уже преступленіе.

— Правда, правда, — глубокое, черное, проклятое преступленіе, — преступленіе, которое страшною тяжестію лежитъ на груди моей, — преступленіе, котораго не очиститъ даже очистительное пламя будущей жизни. Да, въ этихъ покояхъ, обагренныхъ благородною, чистою кровью отца моего и братьевъ… въ этихъ самыхъ покояхъ жить наложницею ихъ убійцы, рабою и участницею его увеселеній — значило вдыхать въ себя съ каждою частицею воздуха преступленіе и проклятіе!

— Несчастная! воскликнулъ Седрикъ: — въ то время, когда друзья отца твоего, когда всѣ вѣрные Саксонцы молились за упокой души его и сыновой его, и не забывали въ своихъ молитвахъ убіенную Ульрику, когда всѣ плакали и чтили смерть твою, — ты жила, чтобъ заслужить нашу ненависть и омерзѣніе, — жила въ связи съ гнуснымъ тираномъ, убійцею твоихъ близкихъ и милыхъ, обагрившимъ руки свои кровію младенца, чтобъ не осталось наслѣдника благородной фамиліи Торквиля Уольфгангера, — съ нимъ соединилась ты союзомъ любви беззаконной!

— Беззаконнымъ союзомъ, это правда, но не союзомъ любви! отвѣчала старуха: — любовь скорѣе посѣтитъ страну вѣчнаго мрака, чѣмъ эти святотатственные своды. Нѣтъ, въ этомъ, по-крайней-мѣрѣ, мнѣ не чѣмъ упрекать себя! Ненависть къ Фрон-де-Бёфу и ко всему племени его владѣла душою моею даже въ часы преступныхъ наслажденій.

— Ты ненавидѣла его, а жила съ нимъ! возразилъ Седрикъ: — стало-быть, у тебя не было ни кинжала, ни ножа, ни иглы! Счастлива ты, съ-тѣхъ-поръ, какъ влачишь подобное существованіе, что тайны норманскаго замка подобны тайнамъ могилы. Еслибъ я только могъ вообразить, что дочь Торквиля живетъ въ безчестной связи съ убійцею отца ея, мечъ вѣрнаго Саксонца нашелъ бы тебя даже въ объятіяхъ твоего обольстителя!

— Такъ ты бы дѣйствительно отдалъ эту справедливость имени Торквиля? сказала Ульрика (потому-что мы можемъ уже оставить ложное имя ея, Урфриды): — стало-быть, ты истинный Саксонецъ, какимъ молва назвала тебя! потому-что даже внутри этихъ проклятыхъ стѣнъ, гдѣ, какъ видишь, преступленіе покрыто непроницаемою тайною, даже здѣсь раздавалось имя Седрика — и я, несчастная, презрѣнная, радовалась при мысли, что живъ еще мститель за угнетеніе нашего злополучнаго народа. Я зажигала распри между нашими злодѣями и обращала неистовый пиръ въ смертное побоище; я видѣла, какъ текла кровь ихъ, слышала ихъ предсмертное хрипѣніе!… Взгляни на меня, Седрикъ: не-уже-ли на этомъ дряхломъ, безобразномъ лицѣ исчезли всѣ черты Торквиля?

— Не спрашивай меня объ этомъ, Ульрика, отвѣчалъ Седрикъ съ горестію и отвращеніемъ: — въ чертахъ твоихъ есть такое сходство, какъ-будто Торквиль всталъ изъ могилы, и демонъ одушевилъ безжизненное его тѣло.

— Пусть такъ! но эти дьявольскія черты приняли личину духа свѣта, когда умѣли посѣять вражду между старымъ Фрон-де-Бёфомъ и сыномъ его, Реджинальдомъ! Мракъ преисподней долженъ бы скрыть то, что послѣдовало за этимъ, но месть сорветъ завѣсу и обнаружитъ преступленіе, которое заставитъ возстать мертвыхъ изъ гроба. Долго огопь вражды таился между тираномъ-отцомъ и его неистовымъ сыномъ, долго питала я втайнѣ неестественную ненависть, — огонь вспыхнулъ въ часъ опьянѣнія, и за собственнымъ столомъ палъ мой утѣснитель отъ руки своего сына… Таковы тайны, скрывающіяся подъ этими сводами! Падите на меня, проклятыя стѣны, продолжала она, устремляя глаза вверхъ: — и схороните всѣхъ свидѣтелей гнусной тайны!

— А ты, твореніе несчастное и преступное, какая участь постигла тебя, по смерти твоего обольстителя?

— Ты можешь угадать ее, а не спрашивать! Здѣсь… здѣсь жила я, пока старость, преждевременная старость не отмѣтила меня свосю страшною рукою. Меня презирали и оскорбляли тамъ, гдѣ я прежде повелѣвала; я принуждена была подавить сожигавшее меня мщеніе, ограничить его мелочною злобою или безполезными и безсильными проклятіями старухи, осуждена была слушать изъ своей одинокой башни звуки пиршествъ, которыя нѣкогда раздѣляла, или крики и стѣнанія новыхъ жертвъ угнетенія…

— Ульрика, сказалъ Седрикъ: — съ сердцемъ, которое, какъ я опасаюсь, сожалѣетъ еще объ утраченной паградѣ за свои преступленія, такъ же какъ и о дѣлахъ, заслужившихъ тебѣ эту награду, какъ осмѣливаешься ты обращаться къ человѣку, носящему эту одежду? Подумай, несчастная, что бы могъ сдѣлать для тебя самъ св. Эдуардъ, еслибъ онъ принялъ снова свой тѣлесный образъ? Царственный Исповѣдникъ одаренъ былъ отъ Бога силою исцѣлять язвы тѣла, но одинъ Богъ можетъ излечить проказу душевную.

— Не отворачивайся отъ меня, мрачный прорицатель бѣдствія! воскликнула Ульрика: — но объясни мнѣ, если можешь, чѣмъ кончатся эти новыя, страшныя ощущенія, которыя проникаютъ въ мое одиночество? Отъ-чего дѣла давно-минувшія возстаютъ предо мною въ новомъ, неизъяснимомъ ужасѣ? Какая судьба ждетъ за могилою ту, которой Богъ назначилъ на землѣ самую бѣдственную долю? Лучше бы обратиться къ Уодену, Гертѣ и Зернебоку… къ Мистѣ и Скоголѣ, богамъ нашихъ некрещеныхъ язычниковъ, чѣмъ выносить ужасныя предощущенія, которыя не даютъ мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью!

— Я не священникъ, сказалъ Седрикъ, отвращаясь съ негодованіемъ отъ такого изображенія бѣдствій, преступленій и отчаянія: — я не священникъ, хотя и ношу одежду священника.

— Священникъ или мірянинъ, ты первый, кого увидѣла я въ-теченіи двадцати лѣтъ, и кто боится Бога и уважаетъ человѣка; не-уже-ли ты доведешь меня до отчаянія?

— Совѣтую тебѣ раскаяться. Молись, наложи на себя покаяніе, и да получишь ты отпущеніе грѣховъ! Но я… я не могу, не хочу быть долѣе съ тобою.

— Подожди мидуту! отвѣчала Ульрика; — не оставляй меня такимъ образомъ, сынъ друга отца моего! не допусти дьявола, управлявшаго всею жизнію моею, искусить меня на лесть твоему жестокосердому презрѣнію. Не-уже-ли ты думаешь, что если Фрон-де-Бефъ найдетъ въ замкѣ своемъ Седрика-Саксонца въ такомъ одѣяніи, то онъ оставитъ тебѣ жизнь? Глаза его устремлены на тебя, какъ глаза сокола на добычу.

— Пусть будетъ такъ, отвѣчалъ Седрикъ: — пусть растерзаетъ онъ меня клювомъ и когтями, прежде, чѣмъ языкъ мой произнесетъ хоть одно слово противъ сердца! Я умру смертію Саксонца, твердый въ словѣ, чистосердечный въ поступкахъ. Прошу тебя, отойди отъ меня, не прикасайся ко мнѣ! Видъ самого Фрон-де-Бёфа не такъ ненавистенъ мнѣ, какъ твой презрѣнный, обезславленный образъ.

— Да будетъ по твоему! сказала Ульрика, не удерживая его болѣе: — иди своею дорогою и забудь въ надменной гордости, что несчастная, которая говоритъ теперь съ тобою, — дочь друга отца твоего. Иди своей дорогой! если я отчуждена отъ человѣчества страданіями, отчуждена отъ тѣхъ, которые бы должны подать мнѣ помощь, такъ я одна окончу дѣло моего мщенія! Никто не поможетъ мнѣ въ этомъ, но всѣ услышатъ о дѣлахъ, которыя я осмѣлюсь совершить! Прости! презрѣніе твое разорвало послѣднюю нить, соединявшую меня съ моимъ племенемъ мыслью, что горести мои заслужатъ состраданіе моего народа.

— Ульрика! сказалъ Седрикъ, смягчившись при этихъ словахъ: — не-уже-ли ты родилась и пережила столько бѣдствій и преступленій для того только, чтобъ уступить отчаянію, когда глаза твои ясно видятъ сдѣланныя тобою преступленія и когда первою обязанностью твоею должно быть раскаяніе?

— Седрикъ, отвѣчала она: — ты плохо знаешь сердце человѣческое. Дѣйствовать, какъ я дѣйствовала, думать, какъ я думала, — все это было плодомъ безумной жажды удовольствій, смѣшанной съ сладкимъ предвкушеніемъ мщенія и гордымъ сознаніемъ власти; все это — такія сильныя наслажденія для человѣческаго сердца, что оно не можетъ отказаться отъ нихъ и не возвращаться къ нимъ. Сила ихъ давно исчезла; старость не. знаетъ наслажденіи, дряхлость не имѣетъ вліянія, самое мщеніе изливается въ безсильныхъ проклятіяхъ. Тогда приходитъ угрызеніе совѣсти со всѣми своими змѣями, и вмѣстѣ съ нимъ возникаютъ безполезныя сожалѣнія о прошедшемъ и отчаяніе въ будущемъ! Когда прекратились всѣ сильныя желанія, мы становимся похожи на адскихъ духовъ, которые могутъ чувствовать только угрызеніе, а не раскаяніе. Но слова твои пробудили во мнѣ новую душу; истину сказалъ ты, что все возможно для тѣхъ, кто осмѣлится умереть! Ты указалъ мнѣ средства къ мщенію, и будь увѣренъ, я воспользуюсь ими. Чувство это боролось въ растерзанной груди моей съ другими противоположными ему страстями. Съ-этихъ-поръ, оно вполнѣ овладѣетъ мною, и ты самъ скажешь, что какова бы ни была жизнь Ульрики, смерть ея была достойна дочери благороднаго Торквиля. Тамъ собрались воины для осады этого проклятаго замка; поспѣши вести ихъ на приступъ, и когда увидишь красное знамя на восточной башнѣ, смѣло тѣсни Нормановъ: у нихъ найдется довольно дѣла внутри замка; вы легко сможете тогда перейдти стѣны, не смотря на ихъ луки и самострѣлы. Иди, прошу тебя, слѣдуй своей участи и предоставь меня моей.

Седрикъ хотѣлъ попросить у нея объясненій относительно предпріятія, такъ неясно высказаннаго, какъ вдругъ послышался повелительный голосъ Фрон-де-Бёфа:

— Что дѣлаетъ тамъ этотъ лѣнивецъ-монахъ? Клянусь святынею Компостелы, я сдѣлаю изъ него мученика, если онъ забрался сюда съ тѣмъ, чтобъ сѣять измѣну между моими домашними.

— Нечистая совѣсть — истинный пророкъ, сказала Ульрика: — но не бойся его; ступай отсюда къ своимъ единоплеменникамъ, огласи ряды ихъ саксонскимъ боевымъ кликомъ; а эти… пусть-себѣ поютъ, если хотятъ, военную пѣснь Ролло: мщеніе будетъ имъ припѣвомъ!

Говоря это, она исчезла въ потаенную дверь, а Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ вошелъ въ комнату. Седрикъ съ трудомъ принудилъ себя поклониться высокомѣрному барону, который на привѣтствіе его отвѣчалъ легкимъ наклоненіемъ головы.

— Твои кающіеся, отецъ мой, долго исповѣдывались; тѣмъ лучше для нихъ, потому-что это ихъ послѣдняя исповѣдь. Приготовилъ ты ихъ къ смерти?

— Я нашелъ ихъ, сказалъ Седрикъ какъ только могъ лучше по-французски: — я нашелъ ихъ готовыми на все съ-тѣхъ-поръ, какъ они узнали въ чьей власти находятся.

— Что это, сэръ монахъ, возразилъ Фрон-де-Бёфъ: — мнѣ кажется, нарѣчіе твое отзывается саксонскимъ языкомъ?

— Я воспитывался въ Монастырѣ-св.-Уитольда-Бортонскаго, отвѣчалъ Седрикъ.

— Лучше бы тебѣ родиться Норманомъ, сказалъ баронъ: — и для меня это было бы гораздо-лучше; но въ нуждѣ невозможно избирать своихъ вѣстниковъ. Эта обитель св. Уитольда-Бортонскаго — гнѣздо совъ, которое давно была бы пора разорить. Скоро наступитъ время, что ряса такъ же мало защититъ Саксонца, какъ и папцырь.

— Да будетъ воля Божія! сказалъ Седрикъ голосомъ дрожащимъ отъ гнѣва, что Фрон-де-Бёфъ принялъ за испугъ.

— Вижу, сказалъ онъ: — тебѣ представляются уже наши воины въ твоей рефекторіи и въ погребахъ твоихъ. Но удѣли мнѣ часть своей святой должности, и, что бы ни случилось съ другими, ты можешь спать въ своей келліи такъ же спокойно, какъ спитъ улитка въ своей раковинѣ.

— Объясните мнѣ повелѣнія ваши, сказалъ Седрикъ, стараясь скрыть свое волненіе.

— Слѣдуй за мною въ этотъ переходъ, и я выпущу тебя въ ворота.

Онъ пошелъ впереди мнимаго монаха и дорогою объяснилъ ему свое порученіе.

— Видишь ты, сэръ монахъ, это стадо саксонскихъ свиней, которыя осмѣлились окружить замокъ Торквильстонъ. Разскажи имъ все, что взойдетъ тебѣ въ голову о слабости этой крѣпости, или что бы то ни было, только удержи ихъ подъ стѣнами въ-продолженіе 24-хъ часовъ. Между-тѣмъ, отнеси эту бумагу… Но постой; умѣешь ты читать, сэръ священникъ?

— Ни йоты, отвѣчалъ Седрикъ: — кромѣ своего молитвенника; въ немъ я разумѣю буквы, потому-что знаю наизусть священную службу св. Дѣвѣ и св. Уитольду.

— Самый выгодный для меня посланникъ. Отнеси это письмо въ замокъ Филиппа де-Мальвуазена; скажи, что оно отъ меня и писано тампліеромъ Бріаномъ де-Буа-Гильберомъ, и что я прошу отослать это письмо въ Йоркъ со всевозможною поспѣшностью. Между-тѣмъ, разскажи ему, чтобъ онъ не безпокоился, что онъ найдетъ насъ невредимыми въ нашихъ укрѣпленіяхъ… Стыдъ бы палъ на наши головы, если бъ мы испугались толпы негоднеевъ, которые привыкли обращаться въ бѣгство при видѣ нашихъ знаменъ и при топотѣ лошадей нашихъ! Говорю тебѣ, монахъ, употреби всю свою хитрость, чтобъ удержать бездѣльниковъ тамъ, гдѣ они теперь, до-тѣхъ-поръ, пока друзья наши не явятся къ намъ на помощь. Мщеніе мое бодрствуетъ; это ястребъ, который дремлетъ только тогда, когда уже схватитъ свою добычу.

— Клянусь моимъ святымъ патрономъ, сказалъ Седрикъ съ большимъ жаромъ, чѣмъ прилично было его роли: — и каждымъ святымъ, который когда-либо жилъ и умеръ въ Англіи, повелѣнія ваши будутъ исполнены! Ни одинъ Саксонецъ не удалится отъ этихъ стѣнъ, если только у меня достанетъ искусства и умѣнья удержать ихъ.

— А-га! сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — ты перемѣняешь тонъ, сэръ монахъ, ты говоришь коротко и смѣло, какъ-бы съ желаніемъ гибели саксонскому стаду, а между-тѣмъ самъ изъ племени тѣхъ же свиней.

Седрикъ не былъ опытенъ въ искусствѣ притворяться, и въ эту минуту желалъ имѣть частицу изобрѣтательнаго мозга Уамбы. Но необходимостью, какъ говоритъ старая пословица, изощряется изобрѣтательность, и онъ пробормоталъ что-то подъ капюшономъ, называя людей этихъ разбойниками, отлученными отъ церкви и отъ королевства.

— Despardieux, отвѣчалъ Фрон-де-Бёфъ: — ты сказалъ совершенную правду; я забылъ, что бездѣльники могутъ обобрать жирнаго аббата, какъ-будто бы онъ родился на югѣ отъ того соленаго Пролива^[38]. Развѣ не то было съ аббатомъ сент-ивскимъ, котораго они привязали къ дереву и заставили пѣть обѣдню, между-тѣмъ, какъ сами объискивали его чемоданы и сундуки? Нѣтъ, клянусь св. Дѣвою, эту шутку съиграли они съ Гуальтье миддльтонскимъ, однимъ изъ нашихъ ратныхъ товарищей. Но вѣдь Саксонцы же украли въ часовнѣ св. Биса сосуды и подсвѣчники и прочіе священные предметы? Вѣдь Саксонцы?

— То были настоящіе безбожники, отвѣчалъ Седрикъ.

— Да; они выпили хорошее вино и пиво, которыя припасены были для тайныхъ пирушекъ, тогда какъ вы притворяетесь, что заняты бдѣніемъ и молитвою!.. Монахъ, ты вѣрно хочешь отмстить за подобное святотатство?

— Я поклялся отмстить, пробормоталъ Седрикъ: — свидѣтель мнѣ св. Уитольдъ.

Въ это время, Фрон-де-Бефъ дошелъ до выхода, гдѣ, перешедши ровъ по одной доскѣ, они достигли небольшаго барбикана, или внѣшняго укрѣпленія, которое выводило въ поле воротами крѣпко-защищенными.

— Ступай же, и если ты доставишь мое письмо и возвратишься опять сюда, то саксонское мясо здѣсь дешевле будетъ, чѣмъ свиное на рынкѣ шеффильдскомъ. Послушай еще: мнѣ кажется, ты веселый исповѣдникъ; приходи сюда послѣ битвы, — получишь столько мальвазіи, сколько въ состояніи выпить весь твой монастырь.

— Безъ сомнѣнія мы увидимся, сказалъ Седрикъ.

— Покуда возьми вотъ это, продолжалъ Норманъ и, положивъ почти насильно золотой бизанъ въ руку Седрика, прибавилъ: — Не забудь, что я сорву съ тебя рясу вмѣстѣ съ кожею, если не исполнишь моего порученія.

— Дѣлай со мною, что хочешь, отвѣчалъ Седрикъ, выходя изъ дверей и радостно ступая по свободному полю: — если при встрѣчѣ нашей я не заслужу ничего лучше этого… Потомъ, обратясъ къ замку лицомъ, онъ бросилъ золотую монету, и воскликнулъ въ то же время: — Проклятый Норманъ, да погибнутъ деньги твои вмѣстѣ съ тобою!

Фрон-де-Бёфъ несовсѣмъ разслышалъ этотъ возгласъ, но движеніе показалось ему подозрительнымъ. — Стрѣлки! закричалъ онъ стражамъ внѣшнихъ укрѣпленій: — пошлите стрѣлу въ рясу этого монаха! Нѣтъ, постойте, сказалъ онъ, когда тѣ натянули луки: — это не поможетъ; мы должны вѣрить ему, пока нѣтъ другаго посланника; думаю, что онъ не посмѣетъ обмануть меня; въ крайнемъ случаѣ, я могу завести переговоры съ саксонскими собаками, которыя у меня въ клѣткѣ. — Эй! Джиль, тюремщикъ! вели привести сюда Седрика-Ротервудскаго и другаго невѣжу, его товарища, того конингсборгскаго Адельстана… кажется, такъ его называютъ? Даже имена ихъ какъ-то затруднительны для норманскаго рыцаря, и отъ нихъ остается вкусъ свинины… Дай мнѣ чашу вина, какъ говоритъ веселый принцъ Іоаннъ, чтобъ прогнать этотъ негодный вкусъ; отнеси ее въ мою оружейную и приведи туда плѣнниковъ.

Повелѣнія его были исполнены; вошедши въ готическую комнату, обвѣшанную многими трофеями храбрости его собственной и отца его, онъ нашелъ тамъ флягу вина на массивномъ дубовомъ столѣ и двухъ саксонскихъ плѣнниковъ въ сопровожденіи четырехъ стражей. Фрон-де-Бёфъ выпилъ большой глотокъ вина и потомъ обратился къ своимъ плѣнникамъ; ловкость, съ которою Уамба закрывалъ себѣ лицо, перемѣна одѣяніи, невѣрный свѣтъ залы и совершенно-чуждое барону лицо Седрика (который избѣгалъ сосѣдей своихъ Нормановъ и рѣдко выѣзжалъ изъ своихъ владѣній) помѣшали ему открыть бѣгство самаго важнаго изъ его плѣнниковъ.

— Храбрые Саксонцы, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — какъ нравится вамъ пребываніе въ Торквильстонѣ? Понимаете ли, чего заслуживаетъ surquedy и outrecuidance^[39], съ которыми вы вели себя на пиршествѣ, данномъ принцемъ изъ дома Анжу?.. Не забыли ли вы, какъ вы приняли незаслуженное вами гостепріимство царственнаго Іоанна? Клянусь Богомъ и св. Деннисомъ, если вы не заплатите мнѣ богатаго выкупа, я повѣшу васъ за ноги на желѣзныхъ рѣшеткахъ этихъ оконъ, и вы будете висѣть до-тѣхъ-поръ, пока ястребы и сороки не сдѣлаютъ изъ васъ скелетовъ! Говорите же, псы саксонскіе, что дадите за свою недостойную жизнь? Что ты скажешь на это, танъ ротервудскій?

— Ни обола! отвѣчалъ бѣдный Уамба. — Касательно же того, что вы хотите повѣсить меня за ноги, — пожалуй! всѣ говорятъ, что у меня мозгъ въ головѣ перевернулся: можетъ-быть, исполнивъ свое намѣреніе, вы приведете его въ порядокъ.

— Св. Женевьева! сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — кого мы это захватили?

Онъ столкнулъ рукою шапку Седрика съ головы шута и, обнаживъ шею его, увидѣлъ роковой знакъ рабства — серебряный ошейникъ.

— Джиль, Клементъ, рабы, собаки! воскликнулъ яростный Норманъ: — кого вы мнѣ привели сюда?

— Я могу, кажется, отвѣчать вамъ, сказалъ де-Браси, вошедшій въ комнату: — это шутъ Седрика, который такъ храбро оспоривалъ первенство у Исаака-Йоркскаго.

— Я улажу это дѣло между ними, возразилъ Фрон-де-Бёфъ: — повѣшу ихъ на одной висѣлицѣ, если господинъ его и этотъ конингсборгскій кабанъ не заплатятъ цѣннаго выкупа за ихъ жизнь. Богатство — вотъ все, что они могутъ отдать еще. Пусть же они удалятся съ толпою шмелей, окружающихъ замокъ, откажутся отъ всѣхъ своихъ владѣній и признаютъ себя нашими васаллами и рабами. Счастливы они, если въ новомъ мірѣ, для насъ открывающемся, мы оставимъ имъ свободное дыханіе. Иди, сказалъ онъ одному изъ своихъ приближенныхъ: — приведи мнѣ настоящаго Седрика, и я прощу на этотъ разъ вашу ошибку, тѣмъ скорѣе, что вы приняли дурака за саксонскаго френклина.

— Да, сказалъ Уамба: — только ваше храброе могущество найдетъ здѣсь болѣе дураковъ, чѣмъ френклиновъ.

— Что говоритъ этотъ негодяй? сказалъ Фрон-де-Бёфъ, взглядывая на своихъ служителей, которые, съ смущеніемъ и страхомъ, объявили, что если это не Седрикъ, то они не знаютъ, что. сдѣлалось съ Седрикомъ.

— Святители небесные, воскликнулъ де-Браси: — онъ вѣрно убѣжалъ въ одеждѣ монаха!

— Дьяволы адскіе! возгласилъ Фрон-де-Бёфъ: — стало-быть, это былъ кабанъ ротервудскій, котораго я вывелъ въ ворота и отворилъ ему ихъ собственными руками! А ты, сказалъ онъ, обращаясь къ Уамбѣ: — ты, который глупостью своей обманулъ мудрость глупцовъ, превосходящихъ тебя безуміемъ, я тебя прійму въ святое братство, выстригу тебѣ тонсуру!.. Эй, велите содрать ему кожу съ головы и бросьте его со стѣнъ… Твоя должность шутить: ну, такъ шути теперь, если сможешь!

— Вы поступаете со мною лучше, чѣмъ обѣщали, благородный рыцарь, возразилъ бѣдный Уамба, котораго вѣрная смерть не могла отучить отъ привычки къ шутовству; — если вы дадите мнѣ красный капюшонъ, о которомъ сейчасъ говорили, то изъ простаго монаха сдѣлаете меня кардиналомъ.

— Бѣдный малой, сказалъ де-Браси: — хочетъ и умереть вѣрный своему званію. — Фрон-де-Бёфъ, вы не должны умерщвлять его. Отдайте мнѣ его на забаву моего вольнаго отряда. — Что ты скажешь на это, плутъ? Хочешь ли жить и идти за мною на войну?

— Да, съ позволенія моего господина, сказалъ Уамба: — потому-что, видите ли, я не могу снять этого ошейника (и онъ ухватился рукою за ошейникъ) безъ его согласія.

— О! норманская пила скоро распилитъ саксонскій ошейникъ, сказалъ де-Браси.

— Да, благородный сэръ, и оттуда говорится пословица:

Norman saw on English oak,

On English neck а Norman yoke;

Norman spoon in English dish.

And England ruled as Normans wish;

Blithe world to England never will be more,

Till England’s rid of all the four.

(„Норманская пила у англійскаго дуба, на англійской шеѣ норманское ярмо, норманская ложка въ англійской похлебкѣ, правитъ Англіей норманская воля; не ждать Англія веселыхъ дней, пока она не избавится отъ всѣхъ четырехъ.“)

— Не-уже-ли у тебя нѣтъ лучшаго занятія, де-Браси, какъ слушать болтовню дурака, когда погибель виситъ надъ головами нашими? сказалъ Фрон-де-Бёфъ. — Ты видишь, насъ обманули, и посланіе къ друзьямъ нашимъ не достигнетъ своего назначенія по милости этого пестраго молодца, съ которымъ ты побратался? Не должны ли мы ежеминутно ожидать нападенія?

— Такъ пойдемъ на стѣны! сказалъ де-Брасп. — Когда же ты видалъ меня печальнымъ при мысли о битвѣ? Позови тампліера, скажи ему, чтобъ онъ дрался вполовину такъ храбро за свою жизнь, какъ дрался за честь своего ордена. Покажись самъ на стѣнахъ съ своимъ страшнымъ ростомъ. Позволь мнѣ дѣйствовать, какъ умѣю, — и отвѣчаю тебѣ, что саксонскимъ бродягамъ легче будетъ добраться до облаковъ, чѣмъ до замка Торквильстона; или, если ты хочешь вести переговоры съ бандитами, то почему не взять посредникомъ этого достойнаго тана, который съ такимъ глубокимъ вниманіемъ смотритъ на кружку съ виномъ? Эй, Саксонецъ! продолжалъ онъ, обращаясь къ Адельстану и протягивая ему чашу: — промочи горло этимъ благороднымъ напиткомъ, и, собравшись съ духомъ, скажи намъ, что ты дашь за свое освобожденіе?

— Tö, что можетъ дать благоразумный человѣкъ, отвѣчалъ Адельстанъ: — по требованію честнаго человѣка. Отпустите меня и моихъ товарищей, и я заплачу вамъ тысячу марокъ.

— А увѣришь ли ты насъ въ отступленіи этой пѣны человѣческаго рода, которая окружаетъ замокъ, вопреки законамъ Божіимъ и королевскимъ? спросилъ Фрон-де-Бёфъ.

— Сколько отъ меня будетъ зависѣть, отвѣчалъ Адельстанъ: — я постараюсь убѣдить ихъ, и думаю, что отецъ мой, Седрикъ, поможетъ мнѣ въ этомъ.

— Ну, такъ дѣло кончено! сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — ты и твои вы будете на свободѣ, и миръ да водворится между нами, если ты уплатишь тысячу марокъ. Это умѣренный выкупъ, Саксонецъ, и ты обязанъ намъ благодарностью за то, что мы такъ мало беремъ за ваше освобожденіе. Но замѣть: это не касается Жида Исаака.

— Ни дочери Жида Исаака, сказалъ тампліеръ, вошедшій въ это время.

— Ни этой саксонской свиты, прибавилъ Фрон-де-Бёфъ.

— Я бы недостоинъ былъ называться христіаниномъ, отвѣчалъ Адельстанъ еслибъ вздумалъ выкупать невѣрныхъ.

— Выкупъ этотъ не касается также и лэди Роуэны, прибавилъ де-Браси. — Никто не посмѣетъ сказать, чтобъ я отдалъ такую прекрасную добычу, не поднявъ за нее копья.

— Разумѣется, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — договоръ нашъ не относится также къ этому гадкому шуту, котораго я удержу, чтобъ показать примѣръ всѣмъ негодяямъ, осмѣливающимся обращать въ шутку важныя дѣла.

— Лэди Роуэна, отвѣчалъ Адельстанъ съ твердостію: — обрученная мнѣ невѣста, и скорѣе разорвутъ меня дикія лошади, чѣмъ соглашусь поставить ее. Рабъ Уамба спасъ сегодня жизнь отцу моему, Седрику, — и я погибну скорѣе, чѣмъ онъ потеряетъ хоть одинъ волосъ съ головы своей.

— Обрученная невѣста? Лэди Роуэна обрученная невѣста такого васалла? сказалъ де-Браси: — Саксонецъ! ты, кажется, воображаешь, что возвратилось время семи королевствъ. Увѣряю тебя, государи анжуйскаго дома не отдаютъ своихъ воспитанницъ въ супружество людямъ твоего происхожденія.

— Происхожденіе мое, гордый Норманъ, возразилъ Саксонецъ; — идетъ изъ источника болѣе-чистаго и древняго, чѣмъ происхожденіе нищаго франка, который живетъ продажею крови разбойниковъ, собравшихся подъ его гнуснымъ знаменемъ. Предки мои были короли, сильные въ брани и мудрые въ совѣтѣ: они ежедневно угощали за столомъ своимъ болѣе людей, чѣмъ ты можешь насчитать въ своей свитѣ; имена ихъ воспѣвались менестрелями, и законы ихъ прославлялись у Уитенегемотея; прахъ ихъ схороненъ посреди святыхъ моленій, и на могилахъ ихъ воздвигнуты обширные храмы.

— Видишь, де-Браси, сказалъ Фрон-де-Бёфъ, довольный униженіемъ своего товарища: — Саксонецъ славно угостилъ тебя.

— Такъ хорошо, какъ только въ состояніи сдѣлать плѣнникъ, отвѣчалъ де-Браси съ наружнымъ хладнокровіемъ: — у кого связаны руки, тотъ долженъ свободно дѣйствовать языкомъ. Но многорѣчіе отвѣта твоего, товарищъ, продолжалъ онъ, относясь къ Адельстану: — не возвратитъ свободы лэди Роуэнѣ.

На это не отвѣчалъ Адельстанъ, рѣдко произносившій такую длинную рѣчь, даже если дѣло шло о предметѣ самомъ близкомъ его сердцу. Разговоръ прерванъ былъ приходомъ служителя, возвѣстившаго о прибытіи монаха, который просилъ позволеніе войдти въ замокъ.

— Во имя св. Беннета, короля этихъ праздношатающихся бродягъ, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — настоящій ли это монахъ, или опять обманщикъ? Объищите его, рабы, и если приведете другаго обманщика, то горе вамъ!… я велю вырвать вамъ глаза и на мѣсто ихъ вставлю раскаленные уголья.

— Пусть гнѣвъ вашъ обрушится на меня, милордъ, сказалъ Джиль: — если это не настоящій монахъ. Оруженосецъ вашъ, Джоселинъ, коротко знакомъ съ нимъ и называетъ его братомъ Амвросіемъ, монахомъ, находящимся въ услуженіи у пріора монастыря Жорво.

— Позовите его, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — можетъ-быть, онъ принесъ намъ какое-нибудь извѣстіе отъ своего веселаго господина. Должно быть, у дьявола праздникъ, и монахамъ дѣлать нечего, что они шатаются по окрестностямъ. Отведите плѣнниковъ; а ты, Саксонецъ, подумай о томъ, что слышалъ.

— Я требую, сказалъ Адельстанъ: — благороднаго заключенія съ надлежащею заботою о моемъ кушаньѣ и постели, какъ прилично моему званію и переговорамъ о выкупѣ. Сверхъ-того, вызываю храбрѣйшаго изъ васъ на единоборство со мною за лишеніе меня свободы. Вызовъ этотъ я послалъ уже съ твоимъ дворецкимъ; ты не отвѣчалъ на него, а я требую отвѣта. Вотъ моя перчатка!

— Я не отвѣчаю на вызовъ плѣнника, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — также не долженъ отвѣчать и ты, де-Браси. — Джиль, продолжалъ онъ: — повѣсь перчатку френклина на одинъ изъ этихъ оленьихъ роговъ; пусть она виситъ здѣсь, пока онъ не будетъ на свободѣ. Тогда, если онъ осмѣлится повторить вызовъ или объявить заключеніе его въ темницу незаконнымъ, клянусь поясомъ св. Христофора, онъ встрѣтитъ во мнѣ человѣка, который никогда не отказывался отъ встрѣчи съ врагомъ пѣшимъ или коннымъ, однимъ или съ отрядомъ васалловъ.

Саксонскіе плѣнники были уведены, и въ то же время привели монаха Амвросія, который былъ, по-видимому, въ большомъ замѣшательствѣ.

— Вотъ это настоящій Deus vobiscum, сказалъ Уамба: — а тѣ всѣ были фальшивые.

— Св. Дѣва! сказалъ монахъ, обращаясь къ рыцарямъ: — наконецъ я въ безопасности и между христіанами!

— Ты въ безопасности, сказалъ де-Браси: — что же касается до христіанства, то вотъ могущественный баронъ Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ, который болѣе всего ненавидитъ Жидовъ, и вотъ храбрый рыцарь-храма Бріанъ де-Буа-Гильберъ, котораго профессія убивать Сарациновъ. Если это не вѣрные признаки православія, то я не знаю ни одного выше ихъ.

— Вы друзья и союзники преподобнаго о Христѣ отца нашего Эймера, пріора Жорво, сказалъ монахъ, не замѣчая насмѣшливаго тона де-Браси: — вы обязаны ему помощію, которую предписываетъ вамъ рыцарская вѣрность и святое милосердіе; ибо, по словамъ блаженнаго Августина въ сочиненіи его „De Cluitate Dei…“

— Что говоритъ этотъ дьяволъ? прервалъ его Фрон-де-Бёфъ: — или лучше, что хочешь ты сказать, сэръ монахъ? Намъ некогда слушать тексты изъ св. отцовъ.

— Sancta Maria! возопилъ отецъ Амвросій: — какъ скоро гнѣвъ овладѣваетъ этими непосвященными мірянами! Узнайте же, храбрые рыцари, что нѣсколько безбожныхъ висѣльниковъ, забывъ страхъ Божій и уваженіе къ церкви и не обращая вниманія на буллу святаго папы, si quis, suadente Diabolo…

— Святой братъ, сказалъ тампліеръ: — все это мы знаемъ или угадываемъ; скажи намъ просто, начальникъ твой пріоръ взятъ въ плѣнъ и кѣмъ?

— Истинно, сказалъ Амвросій: — онъ въ рукахъ сыновъ Веліала, грабителей этихъ лѣсовъ, презирающихъ святый текстъ: „Не касайся моихъ помазанниковъ и не твори зла моимъ пророкамъ“.

— Вотъ новая работа мечамъ нашимъ! сказалъ Фрон-де-Бёфъ своимъ товарищамъ: — и такъ, вмѣсто того, чтобъ помочь намъ, пріоръ Жорво самъ нуждается въ нашей помощи? Много помогаютъ въ нуждѣ эти лѣнивцы духовные! Но скажи намъ, монахъ, да скажи разомъ, чего ожидаетъ отъ насъ твой начальникъ?

— Съ позволенія вашего скажу, отвѣчалъ Амвросій: — что святотатственныя руки захватили моего преподобнаго начальника, въ противность святому правилу, которое упомянулъ я, и сыны беліаловы ограбили его чемоданы, отняли двѣсти марокъ чистаго золота и требуютъ еще болѣе за освобожденіе его изъ скверныхъ рукъ ихъ. Чего ради, преподобный о Христѣ отецъ проситъ васъ, его возлюбленныхъ друзей, избавить его или заплатя требуемый ими выкупъ или силою оружія, какъ вы заблагоразсудите.

— Чортъ побери пріора! сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — должно быть, онъ изобильно смочилъ свой завтракъ. Откуда взялъ твой начальникъ, что норманскій баронъ развяжетъ кошелекъ на выкупъ монаха, у котораго въ десять разъ болѣе денегъ? И что сдѣлаемъ мы съ нашею храбростью для освобожденія его, когда мы окружены врагами вдесятеро-многочисленнѣе насъ, и когда мы каждую минуту ждемъ нападенія?

— Объ этомъ именно и хотѣлъ я сказать вамъ, возразилъ монахъ: — только поспѣшность ваша не дала мнѣ времени. Но, Господи, спаси насъ! я старъ уже, и одинъ видъ этихъ убійцъ перевернулъ мою слабую голову. Не смотря на то, справедливо, что они строятся въ порядокъ и хотятъ сдѣлать нападеніе на стѣны замка.

— На стѣны! воскликнулъ де-Браси: — посмотримъ, каковы намѣренія этихъ негодяевъ, и съ этими словами онъ отворилъ рѣшетчатое окно, которое выходило на платформу или небольшой балконъ, и тотчасъ позвалъ прочихъ, бывшихъ въ залѣ: — Св. Деннисъ, старый монахъ принесъ вѣрныя новости! Смотрите, они выставляютъ осадныя кровли и щиты^[40], а стрѣлки на опушкѣ лѣса похожи на черную тучу передъ грозою.

Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ взглянулъ въ окно и тотчасъ же затрубилъ въ рогъ изъ всей силы; люди его собрались, и онъ назначилъ каждому мѣсто на стѣнахъ.

— Де-Браси! смотри за восточною стѣною, потому-что она ниже другихъ… Благородный Буа-Гильберъ! твое ремесло научило тебя нападать и защищаться, смотри за западною стѣною… самъ я займу мѣсто у барбиканы. Но не устремляйте исключительнаго вниманія на одно только мѣсто, благородные друзья мои!… Сегодня мы должны быть вездѣ, умножить сами себя, если это возможно, помогать и ободрять своимъ присутствіемъ тамъ, гдѣ нападеніе будетъ отчаяннѣе. Силы наши малы, по дѣятельность и мужество вознаградятъ этотъ недостатокъ, потому-что мы имѣемъ дѣло съ негодными бродягами.

— Но, благородный рыцарь, воскликнулъ отецъ Амвросій посреди шума и смятенія, причиненныхъ приготовленіями къ защитѣ: — не-уже-ли никто изъ васъ не хочетъ услышать посланія преподобнаго отца Эймера, пріора Жорво?… Умоляю васъ, выслушайте меня, благородный сэръ Реджинальдъ!

— Возноси молитвы свои къ небу, сказалъ гордый Норманъ: — потому-что намъ на землѣ нѣтъ времени ихъ слушать… Эй! сюда, Ансельмъ! вскипятили ли смолу и масло?… надо лить ихъ на этихъ дерзкихъ негодяевъ. Посмотри, чтобъ у стрѣлковъ не было недостатка въ стрѣлахъ. Вели выставить знамя мое съ бычьей головою, — бездѣльники скоро узнаютъ, съ кѣмъ завели дѣло!

— Но, благородный сэръ, продолжалъ монахъ, упорно стараясь привлечь на себя его вниманіе: — вспомни мой обѣтъ послушанія и пріими отъ меня посланіе моего настоятеля.

— Возьмите отъ меня этого несноснаго болтуна, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — заприте его въ часовню, чтобъ онъ читалъ молитвы до окончанія тревоги. Святымъ Торквильстона покажутся въ диковинку его Ave и Pater, имъ не доставалось такихъ почестей съ-тѣхъ-поръ, какъ ихъ побили каменьями.

— Не изрыгай хулы на святыхъ угодниковъ, сэръ Реджинальдъ! сказалъ де-Браси: — намъ нужна будетъ сегодня ихъ помощь для разсѣянія этой сволочи.

— Я плохо надѣюсь на ихъ помощь, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — развѣ бросить ихъ съ бойницъ на головы негодяевъ. Тамъ у насъ есть преогромный св. Христофоръ, который одинъ въ состояніи задавить цѣлый отрядъ.

Въ это время, тампліеръ разсматривалъ дѣйствія осажденныхъ съ большимъ вниманіемъ, чѣмъ суровый Фрон-де-Бёфъ и его веселый собесѣдникъ.

— Клянусь орденомъ нашимъ, сказалъ онъ: — эти молодцы приближаются въ такомъ порядкѣ, какого невозможно было ожидать отъ нихъ. Посмотрите, какъ ловко они сдѣлали себѣ защиту изъ каждаго дерева и кустарника, чтобъ избѣжать нашихъ стрѣлъ? У нихъ нѣтъ знамени; но я прозакладываю свою золотую цѣпь, что какой-нибудь рыцарь, опытный въ военномъ дѣлѣ, распоряжается ими.

— Я знаю его, сказалъ де-Браси: — вижу перья рыцарскаго шлема и блескъ латъ. Видите этого высокаго человѣка въ черномъ панцырѣ, который предводительствуетъ отрядомъ этихъ проклятыхъ йоменовъ… клянусь св. Деннисомъ, это тотъ самый, котораго мы прозвали Le noir Fainéant и который вышибъ тебя изъ сѣдла, Фрон-де-Бёфъ, на турнирѣ въ Эшби.

— Тѣмъ лучше, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — что онъ явился сюда получить плату. Онъ долженъ быть какой-нибудь негодяй, потому-что не осмѣлился явиться на вызовъ для полученія награды, назначенной ему на турнирѣ. Напрасно было бы искать его тамъ, гдѣ рыцари и благородные люди встрѣчаютъ враговъ своихъ, и я радуюсь, что онъ явился посреди гнусныхъ йоменовъ.

Знаки непосредственнаго нападенія, замѣченные въ рядахъ непріятельскихъ, остановили дальнѣйшіе разговоры. Каждый рыцарь занялъ назначенный ему постъ, во главѣ небольшаго числа своихъ воиновъ, которые могли сражаться, но были такъ малочисленны, что не могли защитить всѣ стѣны; не смотря на то, они спокойно и рѣшительно ожидали грознаго нападенія.

ГЛАВА XXVIII.

	This wandering race, sever’d from other men, Boast yet their intercourse with human arts; The seas, the woods, the deserts, which they haunt. Find them acquainted with their secret treasures: And unregarded herbs, and flowers, and blossoms, Display undreamt of powers when gather’d by thorn. The Jew.
	Это странствующее племя, отдѣленное отъ прочихъ людей, искусно втѣсняется въ сношенія съ ними; они знакомы съ тайными сокровищами морей, лѣсовъ, пустынь, ими обитаемыхъ; ничтожная травка или цвѣтокъ обнаруживаетъ въ рукахъ ихъ силу, о какой никому и во мечталось. "Еврей".

Мы должны возвратиться нѣсколько назадъ съ нашимъ разсказомъ, чтобъ сообщить читателю нѣкоторыя подробности, необходимыя для ясности повѣствованія. Его собственная проницательность легко открыла уже, что когда Айвенго палъ и оставленъ былъ всѣми, то первою заботою Ревекки, уговорившей отца, было перенести храбраго юношу изъ арены въ домъ, гдѣ въ это время жили Жиды въ предмѣстіяхъ Эшби.

При другихъ обстоятельствахъ, не трудно было бы убѣдить Исаака на такое дѣло, потому-что онъ отъ природы былъ человѣколюбивъ и признателенъ. Но въ немъ гнѣздились всѣ предразсудки, вся осторожная боязливость его гонимаго племени, и съ ними-то должно было бороться.

— Св. Авраамъ! воскликнулъ Исаакъ: — онъ добрый юноша, и сердце мое обливается кровію, видя, что его кровь заливаетъ его богато-вышитое полукафтанье и драгоцѣнный панцырь; но какъ отнести его въ домъ нашъ?… Дѣвушка, подумала ли ты объ этомъ?… Онъ христіанинъ, а по закону нашему, мы не должны имѣть сношеній съ чужеземцами и язычниками иначе, какъ для выгодъ нашей торговли.

— Не говори этого, добрый отецъ мой, возразила Ревекка: — мы не должны смѣшиваться съ ними въ пиршествахъ и удовольствіяхъ, но въ бѣдствіяхъ и болѣзняхъ язычники становятся братьями Евреевъ.

— Желалъ бы я знать, что думаетъ объ этомъ раввинѣ Іаковъ Бен-Тудела, сказалъ Исаакъ: — не смотря на то, нехорошо, если добрый юноша изойдетъ кровію. Пусть Сиѳъ и Рувимъ отнесутъ его въ Эшби.

— Нѣтъ, вели имъ положить его въ мои носилки, сказала Ревекка: — а я сяду на одну изъ верховыхъ лошадей.

— Чтобъ подвергнуться наглымъ взорамъ этихъ псовъ измаильскихъ и эдомскихъ, прошепталъ Исаакъ, безпокойно взглядывая на толпу рыцарей и оруженосцевъ. Но Ревекка тотчасъ же привела въ исполненіе свое благодѣтельное намѣреніе и не слушала словъ Исаака, пока онъ не схватила» ея за плащъ и дрожащимъ голосомъ не возгласилъ снова:

— Ради бороды Аарона!… если умретъ этотъ юноша! если онъ умретъ у васъ, насъ обвинятъ въ его смерти, и толпа разорветъ насъ на части.

— Онъ не умретъ, отецъ мой, сказала Ревекка, тихо освобождая одежду свою изъ рукъ Исаака: — онъ не умретъ, если мы не оставимъ его; но если оставимъ, то повинны будемъ въ крови его передъ Богомъ и людьми.

— Нѣтъ, сказалъ Исаакъ, выпуская изъ рукъ ея одежду; — мнѣ такъ же тяжело видѣть капли крови его, какъ-будто каждая капля была бизанъ, вынимаемый изъ моего собственнаго кошелька; я также хорошо знаю, что наставленія Миріамы, дочери раввина Манассіи-Византійскаго, душа которой теперь въ раю, сдѣлала тебя искусною въ наукѣ врачеванія, и что ты знаешь качества растеній и силу эликсировъ. И такъ, дѣлай что укажетъ тебѣ умъ твой: ты добрая дѣвушка, благословеніе, вѣнецъ, пѣснь радости для меня, для моего дома и для всего племени моихъ праотцевъ!

Впрочемъ, не безъ основанія были опасенія Исаака: великодушіе и благодарность его дочери подвергли ее на возвратномъ пути въ Эшби наглымъ взорамъ Бріана де-Буа-Гильбера. Тампліеръ два раза обгонялъ ихъ на дорогѣ, устремляя дерзкій и пламенный взглядъ на прекрасную Еврейку; и мы видѣли уже слѣдствіе удивленія, возбужденнаго ея прелестями, когда она попала въ руки этого неистоваго сластолюбца.

Ревекка, не теряя ни минуты, велѣла перенести больнаго въ ихъ временное жилище и поспѣшила осмотрѣть и собственными руками перевязать его раны. Юные читатели романсовъ и романтическихъ балладъ припомнятъ, какъ часто въ эти такъ-называемыя темныя времена женщины посвящались въ таинства хирургіи, и какъ часто храбрый рыцарь обязанъ былъ исцѣленіемъ той, которой глаза еще глубже поразили его сердце.

Впрочемъ, Евреи, мужчины и женщины, были опытны въ наукѣ врачеванія во всемъ ея объемѣ, и нерѣдко монархи и мощные бароны того времени поручали себя искусству опытныхъ мудрецовъ этого презрѣннаго народа, ища исцѣленія ранамъ своимъ или болѣзнямъ. Помощи іудейскихъ врачей требовали многіе, хотя между христіанами господствовало общее мнѣніе, что еврейскіе раввины коротко знакомы съ таиственными знаніями и особенно съ кабалистикою, заимствовавшею свое названіе и происхожденіе отъ науки мудрецовъ израильскихъ. Ни одинъ изъ раввиновъ не отвергалъ приписываемыхъ ему сверхъестественныхъ знаній, потому-что эти знанія не увеличивали ненависти (да и что бы могло еще увеличить ее?), возбуждаемой ихъ народомъ, но уменьшали презрѣніе, смѣшанное съ этою ненавистію. Еврей-колдунъ могъ быть предметомъ отвращенія наравнѣ съ Евреемъ-ростовщикомъ, но не могъ заслужить одинакаго съ нимъ презрѣнія. Впрочемъ, судя по удивительнымъ исцѣленіямъ, совершеннымъ Евреями, весьма-вѣроятно, что имъ извѣстны были нѣкоторыя тайны врачебной науки, заботливо скрываемыя отъ христіанъ, посреди которыхъ они жили.

Прекрасная Ревекка преимущественно усвоила себѣ всѣ знанія своего народа, которыя она, своимъ проницательнымъ, мощнымъ умомъ успѣла удержать въ памяти, привести въ порядокъ и приложить къ дѣду, чѣмъ стала выше своихъ лѣтъ, своего пола и даже вѣка, въ которомъ жила. Познанія свои въ медицинѣ пріобрѣла она подъ руководствомъ старой Еврейки, дочери одного изъ знаменитыхъ врачей, полюбившей Ревекку какъ собственную дочь свою и сообщившей ей тайны, которыя передалъ ей мудрый отецъ ея въ такое же время и при такихъ же обстоятельствахъ. Правда, судьба принесла Миріаму въ жертву фанатизма ея времени, но тайны ея остались живы въ умѣ ея искусной ученицы.

Ревекка, одаренная знаніями и красотою, служила предметомъ удивленія и уваженія для своего народа, почитавшаго ее за одну изъ тѣхъ вдохновенныхъ дѣвъ, о которыхъ упоминаетъ Св. Писаніе. Даже отецъ ея, питая благоговѣніе къ ея дарованіямъ, которое невольно смѣшивалось съ безграничною къ негі привязанностью, давалъ дѣвушкѣ гораздо-болѣе свободы, чѣмъ сколько было въ обыкновеніи между его соотечественниками и часто, какъ мы уже и видѣли, руководствовался ея мнѣніями.

Айвенго, достигши жилища исаакова, лишился чувства отъ потери крови, текшей изъ раны, которую получилъ онъ на турнирѣ. Ревекка осмотрѣла рану и, приложивъ извѣстное ей лекарство, увѣдомила отца своего, что если можно отвратить горячку, которой должно опасаться по причинѣ сильнаго крвотеченія, и если цѣлительный бальзамъ Миріамы сохранилъ свою силу, то нечего будетъ опасаться за жизнь гостя, и его можно будетъ безъ опасенія перевезти въ Йоркъ на слѣдующій день. Исаакъ поблѣднѣлъ при этомъ извѣстіи. Человѣколюбіе его охотно бы ограничилось пребываніемъ въ Эшби: онъ желалъ оставить раненнаго христіанина въ домѣ, куда его перевезли, и увѣрить Еврея-хозяина, что онъ заплатитъ ему всѣ издержки. На это Ревекка сдѣлала много возраженій, изъ которыхъ упомянемъ только два, сильно-подѣйствовавшія на умъ Исаака. Первое заключалось въ томъ, что она ни подъ какимъ видомъ не хотѣла довѣрить стклянки съ драгоцѣннымъ бальзамомъ другому врачу изъ своего племени, потому-что могла открыться драгоцѣнная тайна; другое, что этотъ раненный рыцарь Уильфридъ Айвенго — первый любимецъ Ричарда-Львинаго-Сердца, и что, въ случаѣ возвращенія короля, Исаакъ, одарившій золотомъ брата его, Іоанна, для его мятежныхъ замысловъ, будетъ нуждаться въ сильномъ покровителѣ, который бы пользовался милостію Ричарда.

— Ты говоришь очень-благоразумно, Ревекка, сказалъ Исаакъ, уступая такимъ убѣдительнымъ доказательствамъ: — открывать тайны Миріамы значитъ оскорблять небо, потому-что благо, посылаемое небомъ, не должно безумно разсыпать другимъ, въ чемъ бы ни заключалось это благо, въ золотыхъ ли талантахъ, или серебряныхъ шпиляхъ, или въ таинственныхъ знаніяхъ мудраго врачеванія; безъ сомнѣнія, его долженъ хранить тотъ, кому это назначено Провидѣніемъ. Что же касается до того, кого англійскіе назаряне именуютъ Львинымъ-Сердцемъ, то ужь, конечно, мнѣ лучше будетъ въ лапахъ льва идумейскаго, чѣмъ въ рукахъ его, если онъ только узнаетъ дѣла мои съ его братомъ. Въ-слѣдствіе этого, я послушаю твоего совѣта и возьму этого юношу съ собою въ Йоркъ, и домъ вашъ будетъ его домомъ, пока не исцѣлятся его раны. А если, какъ слухи носятся, Львиное-Сердце возвратится сюда, то Уильфридъ Айвенго будетъ мнѣ оградою, когда гнѣвъ короля разразится надъ отцомъ твоимъ. Если жь и онъ не возвратится, то Уильфридъ заплатитъ намъ за издержки, когда пріобрѣтетъ снова сокровища силою своего коня и меча, подобно тому, какъ поступалъ онъ вчера и сегодня. Что же касается до юноши, то онъ добрый юноша, вѣрный назначенному сроку, платитъ, когда занимаетъ, и помогаетъ Израильтянину и даже сыну дома отца моего, когда тѣснятъ его разбойники и сыны Беліала.

Вечеръ почти уже наступилъ, когда Айвенго пришелъ въ себя. Онъ какъ-бы пробудился отъ глубокаго сна посреди неясныхъ впечатлѣній, сопровождавшихъ обыкновенно возвращеніе чувствѣ. Нѣсколько времени, онъ не могъ съ точностью припомнить себѣ обстоятельства, предшествовавшія паденію его на аренѣ или связать ихъ съ происшествіями вчерашняго дня. Ощущенія отъ ранъ и оскорбленій, соединенныя съ большою слабостью и изнуреніемъ силъ, перемѣшались съ воспоминаніями ударовъ имъ нанесенныхъ и полученныхъ, коней, сшибающихся другъ съ другомъ, поверженныхъ и повергающихъ, треска и звука оружіи и страшнаго шума упорной сѣчи. Усиліе отдернуть занавѣсъ удалось ему, хотя и съ большимъ трудомъ, потому-что его сильно безпокоила рана.

Съ изумленіемъ увидѣлъ онъ себя въ великолѣпно-убранной комнатѣ, гдѣ, вмѣсто стульевъ, разложены были подушки и многое такъ живо напоминало обычаи Востока, что онъ началъ сомнѣваться, не перенесли ли его, во время сна, обратно въ Палестину. Сомнѣніе это увеличилось, когда коверъ, закрывавшій дверь, поднялся, и женская фигура, одѣтая въ богатое платье, похожее больше на восточный костюмъ, чѣмъ на европейскій, тихо вошла въ комнату въ сопровожденіи смуглаго служителя.

Раненный рыцарь хотѣлъ сказать что-то прекрасному видѣнію, но оно заставило его молчать, прижавъ тоненькій пальчикъ къ розовымъ своимъ губкамъ, между-тѣмъ, какъ служитель подошелъ къ Айвенго, открылъ ему бокъ, и прекрасная Еврейка съ удовольствіемъ увидѣла, что перевязка на мѣстѣ и что рана въ хорошемъ состоянія. Она исполнила обязанность свою съ такою граціозною простотою, съ такою исполненною достоинства скромностію, которыя могли бы и въ болѣе-образованное время сгладить все, что могло показаться неприличнымъ для женщины. Мысль о столь юномъ и прекрасномъ созданіи, сидящемъ у одра болѣзни и перевязывающемъ рану мужчинѣ, поблѣднѣла и исчезла въ мысли о благодѣтельномъ существѣ, всѣми силами стремящемся къ облегченію страданій ближняго и къ отвращенію грозящей ему смерти. Ревекка отдала нѣсколько приказаній старому служителю на еврейскомъ языкѣ, и служитель, часто сопровождавшій ее въ подобныхъ случаяхъ, повиновался безпрекословно.

Звуки невѣдомаго голоса, какъ бы они ни были грубы въ устахъ другаго, въ устахъ Ревекки имѣли то романическое, чудесное дѣйствіе, которое воображеніе приписываетъ чарамъ благодѣтельной волшебницы; они были непонятны для слуха, но нѣжностію тона я кротостію взгляда, ихъ сопровождавшаго, трогали и проникали въ сердце. Не позволяя себѣ дальнѣйшихъ вопросовъ, Айвенго безмолвно покорился всѣмъ мѣрамъ, которыя показались имъ нужными для его здоровья, и когда перевязка была окончена и прекрасный врачъ готовъ былъ удалиться, онъ не въ состояніи былъ удерживать долѣе своего любопытства: — Прекрасная дѣвушка, сказалъ онъ на арабскомъ языкѣ, которому научился въ странствованіяхъ своихъ по Востоку и на которомъ счелъ за лучшее отнестись къ дѣвушкѣ, одѣтой въ чалму и восточное платье: — прошу васъ, изъ снисхожденія…

Но здѣсь слова его были прерваны прекраснымъ врачохмъ, и улыбка озарила на мгновеніе чело ея, носившее на себѣ печать грустной задумчивости. — Говорите по-англійски, сэръ рыцарь, я родилась въ Англіи, хотя происхожденіе мое и одежда принадлежатъ другой странѣ.

— Благородная дѣвица… началъ снова рыцарь, и снова Ревекка поспѣшила прервать его.

— Не придавайте мнѣ, сэръ рыцарь, сказала она: — названія благородной. Узнайте теперь же, что та, которая ходитъ за вами, не болѣе, какъ бѣдная Жидовка, дочь того Исаака-Йоркскаго, къ которому еще недавно вы были такъ добры и милостивы. По справедливости, онъ и семейство его обязаны оказывать вамъ всѣ попеченія, какихъ только требуетъ ваше настоящее положеніе.

Не знаю, довольна ли была бы прекрасная Роуэна волненіемъ, съ которымъ преданный ей рыцарь до этого мгновенія смотрѣлъ на прекрасныя черты, стройный станъ и блестящія очи прелестной Ревекки, — очи, блескъ которыхъ былъ оттѣненъ длинными шелковыми рѣсницами и которыя менестрель сравнилъ бы непремѣнно съ вечернею звѣздою, сіяющею сквозь кусты жасминовъ. Но Айвенго былъ такой ревностный католикъ, что не могъ сохранить тѣ же чувства въ — отношеніи къ Жидовкѣ. Это предвидѣла Ревекка и для того поспѣшила сообщить ему имя и происхожденіе отца своего; прекрасная и благоразумная дочь Исаака не была чужда женской слабости, а потому не могла удержать вздоха, когда взоръ почтительнаго удивленія и даже нѣжности, съ которымъ Айвенго смотрѣлъ на свою незнакомую благодѣтельницу, сдѣлался холоденъ, принужденъ и изображалъ уже только чувство благодарности за одолженіе совершенно-неожиданное и полученное отъ низшаго. Не должно, впрочемъ, думать, что первое движеніе Айвенго заключало въ себѣ что-нибудь иное, кромѣ благоговѣйной дани, которую юноша всегда платитъ красотѣ, и, не смотря на то, прискорбно было Ревеккѣ, что одно слово какъ талисманъ оттолкнуло отъ нея и лищило ее того вниманія, которое принадлежало бы ей вполнѣ, если бъ она не происходила изъ отверженной касты.

Но кроткая, добрая Ревекка не осудила Айвенго за то, что онъ раздѣлялъ предразсудки своего вѣка и своей религіи. Напротивъ, прекрасная Еврейка, увѣренная, что больной смотритъ на нее, какъ на отверженную, съ которою неприлично имѣть сношенія, исключая крайней необходимости, не переставала оказывать того же терпѣливаго вниманія его спокойствію и здоровью. Она увѣдомила его о необходимости отправиться въ Йоркъ и о намѣреніи отца ея взять его съ собою и оставить у себя въ домѣ до-тѣхъ-поръ, пока онъ не выздоровѣетъ совершенно. Айвенго сильно воспротивился этому намѣренію, и причиною представлялъ опасеніе нанести безпокойство своимъ благодѣтелямъ.

— Не-уже-ли нѣтъ, говорилъ онъ: — въ Эшби, или гдѣ-нибудь по близости, саксонскаго френклина или богатаго поселянина, который согласился бы принять къ себѣ и продержать въ своемъ домѣ раненнаго соотечественника, пока тотъ въ состояніи будетъ надѣть оружіе? Не-уже-ли нѣтъ какого-нибудь саксонскаго монастыря, куда бы могли принять меня? Или нельзя ли будетъ перенести меня въ Бортовъ, гдѣ вѣрно прійметъ меня съ удовольствіемъ родственникъ мой Уальтгофъ, аббатъ св. Уитольда?

— Разумѣется, самая бѣдная хижина, сказала Ревекка съ меланхолическою улыбкою: — покажется вамъ приличнѣе для вашего пребыванія, чѣмъ обиталище презрѣннаго Жида; но, сэръ рыцарь, вы не можете перемѣнить обиталища, если не хотите лишиться врача. Племя наше, какъ вамъ извѣстно, умѣетъ исцѣлять раны, хотя и не умѣетъ наносить ихъ; преимущественно наше семейство обладаетъ тайнами, хранимыми со времени Соломона, и достоинство которыхъ вы на себѣ испытали. Ни одинъ назарейскій, простите меня, сэръ рыцарь, ни одинъ христіанскій лекарь во всей Британіи не въ состояніи прежде истеченія мѣсяца исцѣлить ваши раны такъ, чтобъ вы могли снова взяться за оружіе.

— А во сколько времени можешь ты это сдѣлать? спросилъ Айвенго съ нетерпѣніемъ.

— Въ недѣлю, если вы будете терпѣливы и послушны моимъ наставленіямъ.

— Клянусь св. Дѣвою, если имя ея не грѣхъ произносить въ этомъ домѣ, теперь не такое время, чтобъ мнѣ или другому вѣрному рыцарю лежать въ постели. Если ты исполнишь свое обѣщаніе, дѣвушка, я заплачу тебѣ полную каску золотыхъ монетъ, какъ только онѣ будутъ у меня.

— Я исполню обѣщаніе, и вы надѣнете свою броню въ восьмой день, считая отъ нынѣшняго, если обѣщаете мнѣ одну награду вмѣсто денегъ, которыя сулите.

— Если это въ моей власти и если награда такова, что истинный христіанскій рыцарь можетъ дать се дѣвушкѣ твоего племени, обѣщаю ее съ удовольствіемъ и благодарностію.

— Нѣтъ, я хочу только попросить васъ вѣрить впередъ, что Еврей можетъ оказать услугу христіанину, не желая другой награды, кромѣ благословенія Великаго Отца, сотворившаго Еврея и иновѣрца.

— Грѣшно было бы мнѣ сомнѣваться въ этомъ, дѣвушка, отвѣчалъ Айвенго: — и я полагаюсь на твое искусство безъ всякихъ распросовъ и сомнѣній. Вѣрю, что чрезъ недѣлю я въ состояніи буду надѣть свою броню. Теперь, мой любезный врачъ, сообщи мнѣ какія-нибудь новости. Что сдѣлалось съ благороднымъ Седрикомъ и семействомъ его? Что сталось съ прекрасною лэди… Онъ остановился, какъ-бы не желая произносить имени Роуэны въ домѣ Жида: — я разумѣю ту, которая названа была царицею турнира?

— И которая была избрана вами, сэръ рыцарь, съ разборчивостью, заслужившею такое же удивленіе, какъ и ваша храбрость, отвѣчала Ревекка.

Кровь, потерянная Уильфридомъ, не помѣшала ему покраснѣть: онъ почувствовалъ, что неосторожно выказалъ глубокое участіе свое къ Роуэнѣ самымъ усиліемъ своимъ скрыть свои чувства.

— Мнѣ бы хотѣлось узнать о принцѣ Іоаннѣ, сказалъ онъ: — также о вѣрномъ моемъ оруженосцѣ, отъ-чего его нѣтъ со мною?

— Позвольте мнѣ воспользоваться властію врача, отвѣчала Ревекка: — прошу васъ молчать и удалить тревожныя мысли, пока я буду сообщать вамъ все, что вы знать желаете. Принцъ Іоаннъ внезапно оставилъ турниръ и поспѣшно отправился въ Йоркъ со всѣми вельможами, рыцарями и духовными, собравъ столько денегъ, сколько могъ, у тѣхъ, которые почитаются богатыми. Говорятъ, онъ хочетъ завладѣть короною своего брата.

— Не безъ битвы, сказалъ Айвенго, поднимаясь на своемъ ложѣ: — если останется хотя одинъ вѣрный подданный въ Англіи. Я выйду на бой съ лучшимъ ихъ рыцаремъ за права Ричарда, съ двумя, тремя рыцарями, если нужно!

— Но тогда только, когда будете въ силахъ, сказала Ревекка, прикоснувшись рукою къ плечу его: — теперь вы должны слушаться меня и оставаться въ покоѣ.

— Правда, дѣвушка, столько въ покоѣ, сколько позволятъ эти безпокойныя времена. А что Седрикъ и его семейство?

— Дворецкій его приходилъ недавно сюда и спрашивалъ у отца моего деньги за шерсть, взятую у Седрика; отъ него-то я и узнала, что Седрикъ и Адельстанъ Конингсборгскій оставили жилище принца Іоанна въ большомъ неудовольствіи и готовились отправиться домой.

— Была ли съ нимъ на пиршествѣ какая-нибудь дама? спросилъ Уильфридъ.

— Лэди Роуэна, отвѣчала Ревекка съ большею опредѣленностію, чѣмъ сдѣланъ былъ вопросъ: — лэди Роуэна не пріѣхала на праздникъ принца и, по словамъ дворецкаго, находится теперь на дорогѣ въ Ротервудъ съ опекуномъ своимъ, Седрикомъ. Что же касается до вѣрнаго оруженосца вашего Гурта…

— А! воскликнулъ рыцарь: — такъ ты знаешь его имя? Впрочемъ, ты должна его знать, прибавилъ онъ въ ту же минуту: — потому-что отъ твоей руки и, какъ я убѣжденъ теперь, отъ твоего собственнаго великодушія, получилъ онъ вчера сто цехиновъ.

— Не говорите объ этомъ, сказала Ревекка, сильно зарумянившись: — я вижу, какъ легко открываетъ языкъ то, что сердце желаетъ скрыть.

— Но честь моя требуетъ, сказалъ съ важностію Айвенго: — чтобъ я заплатилъ эту сумму отцу твоему.

— Дѣлайте что вамъ угодно по прошествіи восьми дней; но не говорите и не думайте ни о чемъ, что можетъ препятствовать вашему выздоровленію.

— Да будетъ по твоему, добрая дѣвушка; было бы слишкомъ неблагодарно съ моей стороны противиться твоимъ приказаніямъ. Только скажи одно слово о судьбѣ бѣднаго Гурта, и я не сдѣлаю тебѣ никакого вопроса.

— Мнѣ прискорбно сказать вамъ, сэръ рыцарь, что онъ взятъ подъ стражу по приказанію Седрака. — Но замѣтя, что извѣстіе это опечалило Уильфрида, она прибавила въ туже минуту: — но дворецкій Освальдъ сказывалъ, что если ничто не возобновитъ противъ него неудовольствія его господина, то онъ увѣренъ, что Седрикъ проститъ Гурта, вѣрнаго раба, который пользуется его расположеніемъ и провинился только изъ любви къ его сыну. Сверхъ-того, онъ разсказалъ намъ, что онъ и его товарищи, особенно же шутъ Уамба, рѣшились содѣйствовать побѣгу Гурта, если не уменьшится противъ него гнѣвъ Седрика.

— Дай Богъ, чтобъ они исполнили свое намѣреніе! Но мнѣ кажется, что судьба назначила гибель каждому, кто оказываетъ мнѣ любовь. Король, почтившій и отличившій меня своею милостію, долженъ отстаивать корону свою отъ дерзкихъ притязаній брата; взоръ мой причинилъ горе и безпокойство самой лучшей изъ женщинъ; и теперь отецъ мой въ гнѣвѣ можете, унитгожить этого вѣрнаго раба за то, что онъ любитъ меня и служилъ мнѣ вѣрно!.. Видишь, дѣвушка, какому несчастному ты помогаешь: будь благоразумна, оставь меня, пока бѣдствія, идущія по стопамъ моимъ подобію охотничьей собакѣ, не обратились и на тебя!

— Слабость и печаль заставляютъ васъ сомнѣваться въ милосердіи небесъ, сэръ рыцарь. Ты возвращенъ былъ отчизнѣ своей, когда она болѣе всего нуждалась въ вѣрномъ сердцѣ и сильной рукѣ и ты сокрушилъ гордыню враговъ твоихъ, враговъ короля твоего, когда они высоко вознесли рогъ свой; а за бѣдствія, тобою понесенныя, Богъ возставилъ тебѣ врача и помощника даже изъ среды самыхъ презрѣнныхъ земли сей! И такъ, мужайся и вѣрь, небо хранитъ тебя на какой-нибудь великій подвигъ, который совершитъ рука твоя для блага народнаго. Прощай; прійми лекарство, которое я пришлю тебѣ съ Рувимомъ, и старайся успокоиться, чтобъ надежнѣе перенести завтрашнее путешествіе.

Айвенго убѣдился словами Ревекки и повиновался ея наставленіямъ. Лекарство, принесенное Рувимомъ, было успокоительнаго, наркотическаго свойства и доставило больному крѣпкій, спокойный сонъ. На утро, но замѣчанію врача его, онъ совершенно освободился отъ горячки и могъ перенести путешествіе.

Его положили на конныя носилки, въ которыхъ перевезли его съ ристалища, и приняли всѣ предосторожности къ его успокоенію. Въ одномъ только случаѣ всѣ заботы Ревекки не могли доставить спокойствія раненному рыцарю. Исаакъ, подобно богатому путнику десятой сатиры Ювенала, безпрерывно боялся, что его ограбятъ, зная твердо, что онъ былъ дорогою приманкою какъ для норманскаго барона, такъ и для саксонскаго йомена: по-этому, онъ путешествовалъ всегда очень-скоро, останавливался только на короткое время для отдохновенія и такимъ образомъ опередилъ Седрика и Адельстана, которые отправились за нѣсколько часовъ до него и долго промедлили въ Монастырѣ-св.-Уитольда. Но такова была сила бальзама Миріамы я крѣпость сложенія Айвенго, что онъ не потерпѣлъ отъ поспѣшнаго путешествія того вреда, какого опасался его прекрасный врачъ.

Впрочемъ, кажется, у Еврея была другая причина поспѣшности. Скорость, съ которою онъ желалъ путешествовать, произвела несогласіе между имъ и людьми, нанятыми для его сопровожденія. То были Саксонцы, не чуждые національной привязанности къ спокойствію и сытному обѣду, привязанности, которую Норманы называли лѣностью и обжорствомъ. Перемѣнившись ролями съ Шейлокомъ, жившимъ на счетъ христіанъ, они приняли на себя обязанность провожать богатаго Жида въ надеждѣ попить и поѣсть на его счетъ и очень были недовольны, обманувшись въ своемъ ожиданіи, когда онъ торопилъ ѣхать скорѣе. Они представляли ему вредъ, который могла причинить подобная поспѣшность лошадямъ ихъ. Наконецъ, вспыхнула между Исаакомъ и его спутниками страшная ссора относительно количества пива и вина, назначеннаго имъ при каждомъ роздыхѣ. Слѣдствіемъ было то, что, при приближеніи опасности, пугавшей Исаака, онъ оставленъ былъ недовольными наемниками, на помощь которыхъ надѣялся, не принимая никакихъ средствъ, чтобъ привязать ихъ къ себѣ.

Въ этомъ отчаянномъ положеніи, Еврей, дочь его и ея раненный больной найдены были Седрикомъ и, какъ мы уже говорили выше, скоро потомъ попали въ руки де-Браси и его союзниковъ. Сначала никто не обратилъ вниманія на носилки, которыя могли легко избѣжать осмотра, безъ любопытства де-Браси, вообразившаго, что онѣ скрываютъ предметъ его желаній, лэди Роуэну. Но каково же было удивленіе де-Браси, когда онъ увидѣлъ, что носилки заключали въ себѣ раненнаго, который, воображая, что попалъ въ руки саксонскихъ йоменовъ, и зная, что въ глазахъ ихъ имя его могло доставить покровительство и ему и друзьямъ его, чистосердечно призналъ себя Упльфридомъ Айвенго.

Идеи рыцарской чести, никогда неоставлявшія де-Браси, не смотря на его грубость и легкомысліе, воспрепятствовали ему нанести какое-либо оскорбленіе рыцарю въ такомъ безпомощномъ состояніи, а равно открыть присутствіе его Фрон-де-Бёфу, который не задумался бы умертвить его, потому-что имѣлъ притязаніе на баронство Айвенго. Съ другой стороны, мысль освободить счастливаго искателя лэди Роуэны, какимъ выставили Уильфрида происшествія на турнирѣ и прежнее изгнаніе сто изъ дома отцовскаго, превышала великодушіе де-Браси. Онъ способенъ былъ только избрать средину между добромъ и зломъ, и потому велѣлъ двумъ оруженосцамъ ѣхать подлѣ носилокъ и никого не подпускать къ нимъ Если у нихъ спросятъ что-нибудь, то онъ велѣлъ отвѣчать, что это носилки лэди Роуэны и что въ нихъ положили одного изъ товарищей ихъ, раненнаго въ сшибкѣ. По прибытіи въ Торквильстонъ, въ то время, какъ рыцарь-храма и хозяинъ замка заняты были своими собственными дѣлами — одинъ богатствомъ Еврея, другой красотою его дочери, оруженосцы де-Браси пронесли Айвенго, подъ именемъ раненнаго товарища, въ отдаленный покой. Такое же объясненіе сдѣлали они Фрон-де-Бёфу, когда тотъ спросилъ ихъ, зачѣмъ они не были на стѣнахъ, когда трубили тревогу.

— Раненный товарищъ! воскликнулъ онъ съ удивленіемъ и гнѣвомъ. — Не чудо, что бродяги и йомены осмѣливаются осаждать замки, а дураки и свинопасы посылать вызовы къ баронамъ, если воины дѣлаются сидѣлками у больныхъ, и ратники вольнаго-отряда сидятъ у постелей умирающихъ, когда замокъ окруженъ со всѣхъ сторонъ. На стѣны, негодные лѣнивцы! закричалъ онъ такимъ громовымъ голосомъ, что задрожали своды: — идите на стѣны, или я раздроблю вамъ кости этимъ жезломъ.

Воины съ твердостію отвѣчали ему, что они ничего болѣе не желаютъ, какъ идти на стѣны, если Фрон-де-Бёфъ согласится извинить ихъ передъ ихъ начальникомъ, который приказалъ имъ смотрѣть за умирающимъ.

— Умирающій! возгласилъ баронъ: — обѣщаю тебѣ, что всѣ мы будемъ умирающіе, если не употребимъ всѣхъ усилій своихъ. Эй, Ульфрида… вѣдьма… саксонская чертовка… слушай меня!… Присмотри за этимъ больнымъ, если ужь непремѣнно нужно смотрѣть за нимъ, чтобъ эти молодцы могли взяться за оружіе. Вотъ вамъ два лука, товарищи, со всѣми принадлежностями^[41]. Спѣшите на барбикану и старайтесь каждымъ выстрѣломъ пробить голову Саксонца.

Оруженосцы, подобно прочимъ товарищамъ своимъ, радовались битвамъ и ненавидѣли бездѣйствіе; теперь они весело побѣжали на встрѣчу опасности, и такимъ-образомъ Айвенго порученъ былъ надзору Урфриды или Ульрики. Но Урфрида, занятая воспоминаніемъ оскорбленій и надеждою мести, передала немедленно Ревеккѣ попеченіе о больномъ.

ГЛАВА XXIX.

	Ascend the watch-tower yonder. Look on the field, and say how goes the battle. Schillert Maid of Orleans.
	Взойди на сторожевую башню, смотри въ поле и скажи какъ идетъ сраженіе. Орлеанская дѣва, Шиллера.

Минута опасности бываетъ часто минутою откровенности для любящаго сердца. Волненіе чувствъ, пересиливъ обычную осторожность, обнаруживаетъ всю силу тѣхъ ощущеніи, которыя въ болѣе-спокойные періоды жизни благоразуміе скрываетъ, если не въ-состояніи совершенно побѣдить ихъ. Ревекка, снова увидѣвъ Айвенго, изумилась, ощущая въ сердцѣ своемъ живую радость, тогда-какъ все вокругъ нихъ грозило опасностью и гибелью. Когда она взяла его руку, чтобъ узнать, каковъ его пульсъ, когда освѣдомилась о состояніи его здоровья, въ звукахъ голоса и движеніяхъ ея выразилось болѣе нѣжности, болѣе глубокаго участія, чѣмъ бы сама она пожелала выказать. Голосъ ея прерывался, рука дрожала, и только холодный вопросъ Айвенго, — «ты ли это, добрая дѣвушка?» — привелъ ее въ себя и напомнилъ, что чувства ея не были и не могли быть раздѣляемы. У нея вырвался вздохъ едва-слышный, и вопросы, сдѣланные ею рыцарю относительно его здоровья, произнесены были тономъ спокойной дружбы. Айвенго поспѣшно отвѣчалъ, что онъ чувствуетъ себя хорошо, и даже лучше, чѣмъ могъ ожидать — благодаря, прибавилъ онъ: — твоему благодѣтельному искусству, милая Ревекка!

— Онъ называетъ меня милая Ревекка, сказала дѣвушка сама себѣ; — но въ словахъ этихъ видна безпечность и холодность, вовсе имъ несвойственныя. Его боевой конь, его охотничья собака милѣе ему презрѣнной Жидовки.

— Духъ мой, добрая дѣвушка, продолжалъ Айвенго; — болѣе страдаетъ отъ безпокойства, чѣмъ тѣло отъ болѣзни. Изъ разговора двухъ человѣкъ, бывшихъ до-сихъ-поръ моими стражами, узналъ я, что нахожусь въ плѣну, и, если не ошибаюсь, судя по толстому, хриплому голосу, пославшему ихъ отсюда на какой-то воинскій постъ, — я въ замкѣ Фрон-де-Бёфа… Если предположеніе мое вѣрно, то чѣмъ это все кончится, и какимъ-образомъ могу я помочь лэди Роуэнѣ и отцу моему?

— Онъ не упоминаетъ ни о Жидѣ, ни о Жидовкѣ, подумала Ревекка: — но что можетъ быть общаго между нами, и какъ справедливо наказали меня небеса за то, что я обратила къ нему мои помыслы!

Послѣ этого краткаго самообвиненія, она поспѣшила сообщить Айвенго все ей извѣстное; но это «все» ограничивалось тѣмъ, что главноначальствующими въ замкѣ были тампліеръ Буа-Гильберъ и баронъ Фрон-де-Бёфъ; что замокъ осажденъ извнѣ, но кѣмъ, ей неизвѣстно. Она прибавила, что въ замкѣ есть христіанскій священникъ, который, вѣроятно, можетъ сообщить болѣе-достовѣрныя свѣдѣнія.

— Христіанскій священникъ! сказалъ радостно рыцарь: — приведи его сюда, Ревекка, если можешь… скажи, что больной проситъ духовнаго утѣшенія… скажи что хочешь, только приведи его… я долженъ что-нибудь сдѣлать или предпринять, но на что могу рѣшиться, не зная, что дѣлается внѣ замка?

Ревекка, снисходя на желаніе Айвенго, сдѣлала покушеніе привести Седрика въ комнату раненнаго рыцаря, но, какъ мы уже видѣли, покушеніе это не удалось по причинѣ сопротивленія Урфриды, которая сама подстерегала мнимаго монаха. Ревекка возвратилась сказать Айвенго о своей неудачѣ.

Имъ некогда было сожалѣть о потерѣ этого источника свѣдѣній, или разсуждать, какими средствами замѣнить его, потому-что шумъ, произведенный приготовленіями къ оборонѣ, и за нѣсколько времени бывшій уже довольно-сильнымъ, увеличивался вдесятеро отъ общаго смятенія и громкихъ криковъ. Повсюду раздавались тяжелые, торопливые шаги воиновъ, проходившихъ по стѣнамъ, или по узкимъ, излучистымъ переходамъ и лѣстницамъ, ведшимъ къ различнымъ парапетамъ и бойницамъ. Слышно было, какъ рыцари ободряли подчиненныхъ или распоряжались средствами къ защитѣ, и голоса ихъ часто терялись, заглушаемые стукомъ оружія и громкими восклицаніями тѣхъ, къ кому они относились. Поразительны были эти звуки, и еще страшнѣе становились они, потому-что предвѣщали грозное событіе; но, не смотря на то, къ нимъ примѣшивалось какое-то величіе, которое, даже и въ эту страшную минуту, почувствовала высокая душа Ревекки. Лицо ея поблѣднѣло, глаза заблистали; съ какимъ-то смѣшеніемъ страха и величія повторила она, частію говоря къ себѣ, частію относясь къ своему собесѣднику, текстъ Священнаго Писанія: «натянуты луки, блестятъ копья и щиты, — раздаются клики вождей!»

Но Айвенго, подобно боевому коню приведеннаго текста, рвался отъ негодованія на свою бездѣйственность; онъ горѣлъ желаніемъ принять участіе въ битвѣ, предвѣстниками которой были эти звуки. — Еслибъ я могъ только дотащиться до того окна, чтобъ посмотрѣть, какъ пойдетъ дѣло… еслибъ мнѣ спустить хоть одну стрѣлу, сдѣлать хоть одинъ ударъ сѣкирой для нашего освобожденія!… Тщетно… тщетно… я безсиленъ, безоруженъ!

— Не разстропвайте себя, благородный рыцарь; шумъ внезапно умолкъ… можетъ-быть, сраженія не будетъ.

— Ты ничего тутъ не понимаешь, сказалъ Уильфридъ нетерпѣливо: — эта тишина показываетъ только, что всѣ люди на своихъ мѣстахъ и ежеминутно ожидаютъ нападенія; то, что мы слышали, было минутное завываніе бури — скоро разразится она со всею яростью… Еслибъ я могъ дойдти только до этого окна!

— Этою попыткою ты только повредишь себѣ, благородный рыцарь, прошептала Ревекка. — И, замѣтивъ тревожное состояніе его, она прибавила съ твердостью: — Я стану сама къ окну и буду разсказывать вамъ все, происходящее внѣ замка.

— Ты не можешь, ты не сдѣлаешь этого! воскликнулъ Айвенго: — каждое окно, каждое отверстіе превратится скоро въ цѣль для стрѣлковъ; какая-нибудь заблудшая стрѣла…

— Будетъ встрѣчена съ радостью, прошептала Ревекка, поднявшись твердымъ шагомъ на двѣ или на три ступени, ведшія къ окну, о которомъ говорила.

— Ревекка, милая Ревекка! воскликнулъ Айвенго: — это не женское дѣло… не подвергайся ранамъ и смерти, не заставь меня оплакивать цѣлый вѣкъ, что я былъ причиною твоего несчастія; по-крайней-мѣрѣ, закройся вотъ-тѣмъ старымъ щитомъ, и старайся какъ-можно-менѣе показываться у окна.

Съ удивительною быстротою бросалась Ревекка по направленію, указанному Уильфридомъ, и, воспользовавшись прикрытіемъ широкаго стариннаго щита, который приставила къ нижней части окна, дѣвушка находилась почти въ безопасности, могла видѣть часть происходившаго за стѣнами замка и разсказывать Айвенго о приготовленіяхъ, которыя осаждающіе дѣлали къ штурму. Дѣйствительно, избранное сю положеніе особенно было благопріятно, потому-что, находясь на углу главнаго зданія, Ревекка могла не только видѣть все происходившее за стѣнами замка, но и обнимала взоромъ наружное укрѣпленіе, которое, по-видимому, долженствовало быть первою цѣлью для нападеній. Это укрѣпленіе незначительной высоты было назначено для прикрытія заднихъ воротъ, въ которыя Фрон-де-Бёфъ выпроводилъ недавно Седрика. Ровъ замка отдѣлялъ этотъ родъ барбиканы отъ прочихъ частей крѣпости, такъ-что, въ случаѣ занятія ея, легко было бы отрѣзать всякое сообщеніе съ главнымъ зданіемъ, снявъ подъемный мостъ. Здѣсь находился крытый путь, сообщавшійся съ задними воротами замка, и все вмѣстѣ окружено было твердымъ палиссадомъ. По множеству людей, помѣщенныхъ для защиты этого поста, Ревекка могла замѣтить, что осажденные опасались нападенія особенно съ этой стороны; а приготовленія осаждающихъ, исключительно направленныя противъ этого укрѣпленія, показывали также, что послѣдніе надѣялось найдти именно въ этомъ мѣстѣ удобный случай для приступа.

Она немедленно сообщила эти замѣчанія Айвенго и прибавила: — По опушкѣ лѣса разставлены стрѣлки, но очень-немногіе изъ нихъ отдѣляются отъ черной его тѣни.

— Подъ какимъ знаменемъ? спросилъ Айвенго.

— Я не вижу никакого, отвѣчала Ревекка.

— Странное дѣло! прошепталъ рыцарь: — идти на приступъ такого замка безъ распущеннаго знамени!… Видишь ли ты, кто дѣйствуетъ въ качествѣ предводителей?

— Всѣхъ замѣтнѣе рыцарь въ черныхъ латахъ; онъ одинъ вооруженъ съ головы до ногъ, и, по-видимому, распоряжаетъ движеніями всего его окружающаго.

— Какой девизъ изображенъ на щитѣ его?

— Что-то похожее на полосу желѣза, и замокъ, означенный синей краской на черномъ полѣ^[42].

— Синій замокъ! не знаю, кому принадлежитъ этотъ девизъ, но думаю, что въ эту минуту онъ бы приличенъ былъ и мнѣ. Не можешь ли ты разсмотрѣть надписи?

— На такомъ разстояніи едва можно разсмотрѣть самое изображеніе на щитѣ; только тогда, какъ лучи солнца ударяютъ на него, видно то, что я вамъ сказала.

— А другихъ начальниковъ не видно? воскликнулъ нетерпѣливый вопрошатель.

— Ни одного, котораго я могла бы замѣтить отсюда по какому-нибудь отличительному знаку; но вѣроятно прочія стороны замка также осаждены. Они, кажется, хотятъ нападать… Господь Сіона, защити насъ!… Какое страшное зрѣлище!… У передовыхъ видны огромные щиты и крыши, сдѣланныя изъ досокъ. Прочіе идутъ натягивая свои луки по мѣрѣ приближенія… Они поднимаютъ луки!… Богъ Моисея! помилуй твое созданіе!

Ея описаніе было внезапно прервано сигналомъ къ приступу, отданнымъ рѣзкими звуками рога, и въ то же время раздавшимся со стѣнъ громомъ норманскихъ трубъ, которыя, слившись съ глухимъ, жесткимъ звономъ пакеровъ (родъ цимбалъ), отвѣчали боевой музыкой на вызовъ непріятеля. Клики съ обѣихъ сторонъ увеличивали страшный, оглушительный шумъ; осаждающіе кричали: «Святый Георгій за веселую Англію», а Норманцы отвѣчали громкими восклицаніями: — En avant, De Bracy! — Beau-scant! Beau-seanl! — Front-de-Boeuf, à la recousse!-- согласно военному крику различныхъ вождей.

Но не восклицаніями должна была рѣшиться борьба: отчаянныя усилія осаждающихъ встрѣчены были равносильными отпоромъ со стороны осажденныхъ. Стрѣлки, пріученные лѣсными своими занятіями искусно пользоваться лукомъ, стрѣляли, выражаясь тогдашнимъ изреченіемъ, «такъ плотно», что не было точки, на которой бы защитникъ могъ избѣжать ихъ меткихъ стрѣлъ, какъ-скоро показывался сколько-нибудь изъ-за стѣны. Стрѣлы сыпались какъ сильный, частый градъ, и между-тѣмъ каждая имѣла свое назначеніе, и противъ каждой бойницы, каждой амбразуры въ стѣнѣ летѣли десятки смертныхъ вѣстницъ, такъ же, какъ и въ каждое окно, гдѣ случайно останавливался одинъ изъ непріятелей, или гдѣ можно было предположить кого-нибудь. Этой постоянно-поддерживаемой стрѣльбой убиты были между осажденными два или три человѣка и многіе ранены. Но, полагаясь на свое твердое вооруженіе и прикрытіе, находившееся въ самой позиціи ихъ, люди Фрон-де-Бёфа и союзники его оказывали въ сопротивленіи упорство, равное напору осаждающихъ, и отвѣчали на частый и продолжительный дождь стрѣлъ залпами изъ своихъ тарановъ, луковъ, пращей и другаго метательнаго оружія. Свистъ стрѣлъ и громъ крѣпостныхъ орудій прерывался только иногда восклицаніями, раздававшимися тогда, когда та или другая сторона одерживала верхъ или претерпѣвала значительную потерю.

— И я долженъ лежать здѣсь подобно больному монаху, вскричалъ Айвенго: — между-тѣмъ, какъ руки другихъ рѣшаютъ битву, отъ которой зависитъ свобода моя и жизнь!… Посмотри еще разъ въ окно, добрая дѣвушка, но остерегайся, чтобъ не замѣтили тебя стрѣлки, — посмотри еще разъ и скажи мнѣ, подходятъ ли они ближе къ крѣпости.

Съ мужествомъ, подкрѣпленнымъ промежуткомъ времени, который Ревекка употребила на совершеніе молитвы въ глубинѣ души своей, она стала опять къ окну, прикрывшись однако такъ, чтобъ ея не видали снизу.

— Что видишь ты, Ревекка? спросилъ снова раненный рыцарь.

— Ничего, кромѣ тучи стрѣлъ, которая ослѣпляетъ меня и закрываетъ стрѣлковъ.

— Это не можетъ быть продолжительно; если они не пойдутъ на замокъ рѣшительнымъ приступомъ, стрѣлы не много сдѣлаютъ противъ каменныхъ стѣнъ и крѣпостныхъ валовъ. Взгляни на Рыцаря-Замка, любезная Ревекка, взгляни, какъ онъ дѣйствуетъ? каковъ вождь, таковы должны быть и ратники.

— Я не вижу его.

— Презрѣнный трусъ! воскликнулъ Айвенго: — онъ покидаетъ кормило, когда вѣтеръ дуетъ съ наибольшею яростію?

— Онъ не покидаетъ его! не покидаетъ! Я снова вижу его: онъ ведетъ отрядъ воиновъ къ самой крайней заставѣ сторожевой башни^[43]. Они опрокидываютъ столбы и палиссады; они срубаютъ заставы топорами… Его черныя перья высоко развеваются надъ толпою, подобно ворону надъ полемъ битвы. Они сдѣлали проломъ въ заставѣ… они устремляются въ него… они отражены… Фрон-де-Бёфъ ведетъ осажденныхъ; я вижу его исполинскій станъ, возвышающійся надъ толпою. Они снова тѣснятся къ пролому, оспориваютъ его другъ у друга рукопашнымъ боемъ. Боже Іакова! это борьба двухъ бурныхъ потоковъ… двухъ океановъ, движимыхъ противными вѣтрами!

Она отвернулась отъ окна, какъ-бы изнемогая подъ бременемъ страшнаго зрѣлища.

— Посмотри еще, Ревекка, сказалъ Айвенго, ошибочно понявъ ея движеніе: — стрѣльба должна почти прекратиться, если дошло до рукопашнаго боя… посмотри еще: теперь не такъ уже опасно.

Ревекка снова обратилась къ окну и въ то же мгновеніе вскричала: — Святые пророки закона! Фрон-де-Бёфъ и Черный-Рыцарь схватились рука-съ-рукой въ проломѣ посреди неистовыхъ криковъ своихъ подчиненныхъ, наблюдающихъ за ходомъ боя… Небеса! будьте поборниками угнетенныхъ и плѣненныхъ!… Тутъ она попустила громкій крикъ, произнеся: — Онъ палъ! онъ палъ!

— Кто палъ? воскликнулъ Айвенго: — ради пресвятой Дѣвы скажи мнѣ, кто палъ?

— Черный-Рыцарь, отвѣчала едва-внятно Ревекка, — но тотчасъ же послѣ того воскликнула съ радостію: — Однакожь, нѣтъ… нѣтъ! Да благословится имя Бога битвъ!… онъ снова на ногахъ и сражается какъ-будто сила двадцати человѣкъ въ одной рукѣ его… мечъ его переломленъ… онъ хватаетъ сѣкиру у одного изъ йоменовъ… Фрон-де-Бёфъ принимаетъ ударъ за ударомъ… исполинъ гнётся и колеблется какъ дубъ подъ сѣкирой дровосѣка… онъ падаетъ… падаетъ!

— Фрон-де-Бёфъ? вскричалъ Айвепго.

— Фрон-де-Бёфъ! былъ отвѣтъ Ревекки: — воины его стремятся къ нему на помощь, подъ предводительствомъ гордаго тампліера… ихъ соединенныя силы заставляютъ рыцаря остановиться… Они увлекаютъ Фрон-де-Бёфа въ крѣпость.

— Взяли ли осаждающіе заставу?

— Взяли… взяли! и сильно тѣснятъ осажденныхъ къ наружной стѣнѣ; нѣкоторые ставятъ лѣстницы, другіе жужжатъ какъ пчелы и силятся взойдти по плечамъ товарищей… на головы имъ валятся камни, бревна, древесные пни, и какъ-скоро относятъ раненныхъ, свѣжіе люди занимаютъ мѣста ихъ между осаждающими… Великій Боже! для того ли далъ ты образъ свой человѣку, чтобъ его такъ жестоко искажали его же братья?…

— Не думай объ этомъ, сказалъ Айвенго: — теперь не время для подобныхъ размышленій… Кто уступаетъ?… кто беретъ верхъ?

— Лѣстницы сброшены, отвѣчала съ трепетомъ Ревекка: — воины смяты подъ ними подобно раздавленнымъ насѣкомымъ… осажденные торжествуютъ…

— Святый Георгій, будь поборникомъ нашимъ! Не-уже-ли йомены струсили? не-уже-ли они уступаютъ?

— Нѣтъ! они дѣйствуютъ мужественно… Черный-Рыцарь приближается къ заднимъ воротамъ съ своей огромной сѣкирой… вы можете слышать отсюда громовые удары его, не смотря на весь шумъ и крикъ сражающихся… камни и бревна сыплются на неустрашимаго бойца… онъ обращаетъ на нихъ не болѣе вниманія, какъ на пухъ летящій съ репейника или на падающія перья.

— Святый Іоаннъ-Акрскій, сказалъ Айвенго, радостно приподнявшись на постели: — я думаю, что одна только рука въ Англіи способна къ такому дѣлу!…

— Заднія ворога колеблются; они трещатъ, разбиваются подъ его ударами… падаютъ… внѣшнее укрѣпленіе отнято… О, Боже! они прогоняютъ осажденныхъ со стѣнъ… низвергаютъ ихъ въ ровъ… О люди, если вы точно люди! пощадите тѣхъ, которые не могутъ болѣе сражаться!

— Мостъ… мостъ, сообщающійся съ замкомъ… взятъ ли онъ ими?

— Нѣтъ; тампліеръ разломалъ доски, его поддерживавшія… немногіе изъ осажденныхъ спаслись за нимъ въ замокъ; стоны я крики, которые слышны здѣсь, свидѣтельствуютъ объ участи прочихъ… Увы!… я вижу, что зрѣлище побѣды тягостное самой битвы.

— Что дѣлается теперь, дѣвушка? посмотри еще!.. теперь не время оплакивать кровопролитія…

— Оно прекратилось; друзья наши стараются утвердиться въ укрѣпленіи, ими взятомъ; оно представляетъ имъ такое безопасное убѣжище противъ непріятельскихъ выстрѣловъ, что гарнизонъ посылаетъ имъ только отъ-времени-до-времени по нѣскольку стрѣлъ болѣе для того, чтобъ производить тревогу, чѣмъ наносить дѣйствительный вредъ.

— Наши друзья, сказалъ Уильфридъ: — вѣрно не оставятъ предпріятія, съ такою славою начатаго и такъ счастливо оконченнаго… О нѣтъ! я возлагаю упованіе свое на добраго рыцаря, сѣкира котораго поразила дубовое сердце и разрушила желѣзную твердыню… Странно, прибавилъ Айвенго, говоря самъ съ собою: — не-уже-ли существуетъ другая рука, могущая совершить такое отчаянное дѣло!… Замокъ и цѣпь на черномъ полѣ — что бы это значило?… не видишь ли ты еще чего-нибудь, Ревекка, что могло бы служить отличительнымъ признакомъ Чернаго-Рыцаря?

— Ничего; все на немъ черно, какъ крыло ночнаго ворона. Ничего особеннаго не могу болѣе разсмотрѣть… но, увидѣвъ разъ силу его въ битвѣ, я, кажется, узнаю его посреди тысячи воиновъ. Онъ стремится въ сраженіе, какъ-будто призываемый на пиръ… Это не просто одна сила! кажется, вся душа, весь умъ рыцаря передаются каждому удару, которымъ онъ разитъ враговъ. Богъ отпуститъ ему грѣхъ пролитія крови! — Страшно, но вмѣстѣ и величественно зрѣлище, гдѣ рука и сердце одного человѣка могутъ торжествовать надъ сотнями.

— Ревекка, ты изобразила героя; вѣроятно, они остановились для того только, чтобъ собраться съ силами, или найдти средство перейдти черезъ ровъ… Съ такимъ вождемъ, каковъ, по словамъ твоимъ, рыцарь, не можетъ быть въ войнахъ низкой боязни, хладнокровной медленности или уступчивости въ отважномъ подвигѣ; чѣмъ сильнѣе препятствія, тѣмъ выше слава. Клянусь честію моего дома, клянусь именемъ прекрасной дамы сердца моего, я претерпѣлъ бы десять лѣтъ плѣна, чтобъ только одинъ день сражаться подлѣ такого рыцаря, въ такомъ дѣлѣ, какъ это!

— Увы! сказала Ревекка, оставляя мѣсто, которое занимала у окна и подошедши къ постели раненнаго рыцаря: — эта тревожная досада на бездѣйствіе, эта борьба съ настоящею слабостью и жалобы на нее причинятъ неминуемо вредъ вашему здоровью.

— Ревекка, ты не понимаешь, какъ невозможно человѣку, воспитанному для рыцарскихъ подвиговъ, оставаться въ бездѣйствіи подобно монаху или женщинѣ, когда вокругъ него совершаются дѣла славы. Любовь къ брани — пища, которою живемъ мы; дымъ сраженія — воздухъ, которымъ дышемъ! Мы не живемъ — не желаемъ жить долѣе нашихъ побѣдъ и славы… Таковы, дѣвушка, законы рыцарства, которому мы клялись въ вѣрности и которому жертвуемъ всѣмъ для насъ драгоцѣннымъ.

— Увы! сказала прекрасная Еврейка: — но что же это, храбрый рыцарь, какъ не жертвоприношеніе демону суетной славы, переходящее сквозь огонь къ Молоху?… Что остается вамъ въ награду за всю кровь, пролитую вами, за всѣ понесенные труды и страданія… за всѣ слезы, исторгнутыя вашими подвигами, когда смерть переломитъ копье человѣка сильнаго и остановитъ стремленіе боеваго коня?

— Что остается? воскликнулъ Айвенго: — слава, дѣвушка, слава! которая позлащаетъ могилу нашу, дѣлаетъ безсмертнымъ ваше имя.

— Слава? продолжала Ревекка: — это заржавленная броня, висящая какъ гербъ надъ мрачной и сырой могилой рыцаря… изваяніе съ истертою надписью, которое съ трудомъ читаетъ невѣжественный монахъ вопрошающему его путнику… не-уже-ли это достаточная паграда за пожертвованіе всѣми кроткими чувствованіями, за жизнь, бѣдственно проведенную для нанесенія бѣдствія другимъ людямъ?… Или въ грубыхъ рифмахъ какого-нибудь странствующаго барда есть сила, заставляющая такъ слѣпо отдавать семейныя привязанности, природныя чувства, спокойствіе и счастіе за то, чтобъ сдѣлаться героемъ балладъ, которыя бродящими менестрелями поются пьяной черни за вечерней попойкой?

— Клянусь душой Геруэрда! возразилъ нетерпѣливо рыцарь: — ты говоришь, дѣвушка, о томъ, чего не понимаешь! Ты хотѣла бы погасить чистое свѣтило рыцарства, которое одно отдѣляетъ человѣка благородно-рожденнаго отъ простолюдина, — истиннаго рыцаря отъ грубаго земледѣльца и дикаря; которое ставитъ жизнь нашу ниже, гораздо-ниже чести; которое заставляетъ насъ торжествовать надъ скорбію, трудомъ и страданіемъ, и научаетъ страшиться не бѣдствія, но безчестія. Ты не христіанка, Ревекка; тебѣ неизвѣстны высокія чувства, воздымающія грудь благородной дѣвицы, когда ея любезный совершилъ подвигъ, оправдывающій пламя любви его. Рыцарство!.. да, дѣвушка, оно питаетъ чистую, высокую любовь… оно служитъ опорою гонимаго, утѣшителемъ обиженнаго, укрощеніемъ власти тирана… безъ него благородство было бы пустымъ звукомъ, свобода утратила бы лучшаго защитника, котораго находитъ въ копьѣ и мечѣ его.

— По истинѣ, сказала Ревекка: — я происхожу отъ племени, котораго мужество ознаменовано защищеніемъ собственной страны его, но которое, имѣя отчизну, поднимало оружіе только по повелѣнію Божію, для освобожденія земли своей отъ притѣсненій. Звуки трубы не возбуждаютъ уже Іудеи, и презрѣнныя чада ея нынѣ не болѣе, какъ покорны я жертвы гоненій, воздвигаемыхъ на нихъ духовенствомъ и воинами. Ты правду сказалъ, сэръ рыцарь, пока Богъ Іакова не возставитъ избранному народу своему втораго Гедеона, или новаго Маккавея, еврейской дѣвушкѣ неприлично говорить о битвахъ и войнѣ.

Восторженная дѣвушка окончила эту рѣчь съ выраженіемъ скорби, въ которой ясно отражалась мысль объ униженіи народа ея; можетъ-быть, горечь этого ощущенія увеличивалась еще при мысли, что Айвенго почиталъ се не въ правѣ даже разсуждать о дѣлѣ, касающемся чести, не только питать или выражать чувства чести и великодушія.

— Какъ мало знаетъ онъ эту грудь, сказала она: — думая, что трусость или низость души могутъ обитать въ ней потому только, что я осуждала мечтательное рыцарство назарянъ! О, еслибъ небесамъ угодно было, чтобъ кровь моя, пролитая капля по каплѣ, послужила къ освобожденію Іудеи! Нѣтъ, да угодно будетъ Господу, чтобъ она способствовала къ освобожденію моего отца и благодѣтеля его изъ оковъ врага! Гордый христіанинъ увидѣлъ бы тогда, что дщерь народа, избраннаго Богомъ, идетъ на смерть съ такимъ же мужествомъ, какъ надменнѣйшая между назарянскими дѣвами, хвастающая происхожденіемъ своимъ отъ какого-нибудь мелкаго владѣльца грубаго и холоднаго сѣвера!

Потомъ, обратившись къ постели раненнаго рыцаря:

— Онъ спитъ, продолжала она: — природа утомилась страданіемъ и напряженіемъ ума; изнуренное тѣло его предается усыпленію при первой возможности временнаго успокоенія. Увы! преступно ли смотрѣть на него, можетъ-быть въ послѣдній разъ?.. Пройдетъ немного времени, и эти прекрасныя черты, можетъ-быть, не будутъ оживляться пламеннымъ духомъ мужества, непокидающимъ ихъ даже и во время сна!.. Расширятся ноздри, раздвинутся уста, глаза остановятся и нальются кровью, и гордый, благородный рыцарь сдѣлается посмѣшищемъ послѣдняго раба этого проклятаго замка, и останется недвижимъ подъ пятою злодѣевъ!… А отецъ мой!… отецъ мой! злополучіе пало на главу его дочери, забывающей сѣдины его для золотыхъ кудрей юноши… Кто знаетъ… бѣдствія эти могутъ быть вѣстниками гнѣва Іеговы противъ ожесточенной дочери, заботящейся о плѣненіи чужеземца болѣе, чѣмъ о своемъ родителѣ, забывающей плачъ іудейскій и смотрящей на красоту язычника-чужеземца? Но я исторгну это безуміе изъ своего сердца, хотя каждая жила обливается кровію, какъ-будто разрывая сердце на части!

Она завернулась въ свое покрывало и сѣла въ отдаленіи отъ постели раненнаго рыцаря, обратясь къ нему спиной, укрѣпляя или стараясь укрѣпить духъ свой не только противъ опасностей, грозившихъ извнѣ, но также противъ обольщенія чувствъ своихъ, воздвигавшихъ бореніе внутри ея-самой.

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ ГЛАВѢ XXIX.

Дополненіе къ выноскѣ.

Въ оправданіе сказаннаго, можно замѣтить, что гербъ самого Готфрида-Бульйонскаго, по взятіи Іерусалима, обстоялъ изъ креста съ четырьмя маленькими золотыми крестами на синемъ полѣ. Полагая такимъ-образомъ металлъ на металлъ, геральдики старались объяснить это различнымъ образомъ — но Фернъ смѣло объявилъ, что герой, подобный Готфриду, не подчиненъ обыкновеннымъ правиламъ. Шотландецъ Низбетъ и тотъ же Фернъ увѣряютъ, что крестоносцы нарочно дали Готфриду такой необыкновенный гербъ, чтобъ увидѣвшіе его спрашивали, что это значитъ, почему его и назвали arma inquirenda. Но со всѣмъ уваженіемъ къ авторитетамъ ихъ, можно предположить, что государи европейскіе вѣрно не согласились бы поступать противъ общепринятыхъ правилъ, и что, вѣроятно, прежде употреблялся металлъ на металлѣ, хотя нынѣ это и кажется геральдическимъ солецизмомъ. См. Feme’s Blazon of Gentrie. p. 238. Edition 1586. Nisbet’s Heraldry, vol. 1, p. 113. Second Edition.

ГЛАВА XXX.

	Approach the chamber, look upon his bed. His is the passing of no peaceful ghost, Which, as the lark arises to the sky, 'Мid morning’s sweetest breeze and softest dew. Is wing’d to heaven by good men а sighs and tears! Anselm paris otherwise. Old play.
	Войди въ комнату, взгляни на его ложе. Онъ отходитъ не такъ, какъ мирная душа, жаворонкомъ взлетающая въ небо, среди освѣжительной росы и нѣжнаго мерцанія утра, напутствуемая вздохами и слезами добрыхъ людей! — Ансельмъ отходитъ иначе. Старинная пьеса.

Въ то время, когда за первымъ успѣхомъ осаждающихъ одна сторона занята была одержаннымъ ею преимуществомъ, другая изобрѣтала новыя средства къ оборонѣ, тампліеръ и де-Браси сошлись для краткаго совѣщанія въ залѣ замка.

— Гдѣ Фрон-де-Бёфъ? сказалъ де-Браси, который начальствовалъ при защитѣ крѣпости съ другой стороны. — Говорятъ, онъ убитъ.

— Онъ живъ, отвѣчалъ равнодушно тампліеръ: — теперь еще живъ; но еслибъ у него была бычья голова, отъ которой онъ получилъ свое прозванье, и сверхъ того десять листовъ желѣза для прикрытія ея, то и тогда онъ долженъ бы пасть подъ этой губительной сѣкирой. Еще нѣсколько часовъ, и Фрон-де-Бёфъ переселится къ праотцамъ… погибнетъ могущественный помощникъ принца Іоанна!

— И славное пріобрѣтеніе сдѣлаетъ царство сатаны, сказалъ де-Браси: — вотъ къ чему ведетъ поруганіе угодниковъ и ангеловъ, и повелѣніе бросать изображенія святыхъ предметовъ и святыхъ людей на головы этихъ негодныхъ йоменовъ.

— Ты настоящій безумецъ, возразилъ тампліеръ: — твое суевѣріе ряваяется безвѣрію Фрон-де-Бёфа; ни тотъ, ни другой изъ васъ не можетъ дать отчета, почему онъ вѣруетъ или не вѣруетъ.

— Bénédicité, сэръ тампліеръ! прошу васъ управлять получше своимъ языкомъ, когда ему угодно говорить обо мнѣ. Клянусь Царицей Небесной, я приверженъ къ вѣрѣ христіанской болѣе, чѣмъ ты и твоя братія. И такъ уже повсюду носится слухъ, что свяммѣйтій орденъ храма сіонскаго питаетъ въ нѣдрахъ своихъ не малое число еретиковъ, и что сэръ Бріанъ де-Буа-Гильберъ принадлежитъ къ числу ихъ.

— Не заботься объ этихъ слухахъ; подумаемъ лучше, какъ отстоять замокъ. — Каково сражаются эти негодяи-йомены на твоей сторонѣ?

— Какъ воплощенные демоны! Они плотно примкнули къ стѣнамъ подъ предводительствомъ, какъ мнѣ кажется, того молодца, который выигралъ награду за лучшую стрѣльбу; я узнаю его по рогу и перевязи. И вотъ хваленая политика стараго Фитцурза: она поощряетъ только этихъ дерзкихъ плутовъ бунтовать противъ насъ! Еслибъ на мнѣ по было вѣрной брони моей, мошенникъ прострѣлилъ бы меня семь разъ такъ же равнодушно, какъ лань на охотѣ. Онъ пересчиталъ на моемъ вооруженіи каждый гвоздикъ своими стрѣлами, которыя отскакивали отъ моихъ реберъ, не причиняя имъ никакого вреда, какъ-будто бы кости у меня были желѣзныя. Мнѣ много помогалъ испанскій панцырь, бывшій подъ моею одеждою.

— Но вы удержали свою позицію? Мы, съ своей стороны, потеряли наружное укрѣпленіе.

— Это страшная потеря; негодяи найдутъ здѣсь прикрытіе и стѣснятъ замокъ еще болѣе, а можетъ-быть, если наши не досмотрятъ, то захватятъ который-нибудь изъ угловъ крѣпости, или какое-нибудь забытое окно, и такимъ образомъ ворвутся къ вамъ. Насъ такъ мало, что мы не можемъ защищать всѣ пункты, а воины жалуются, будто имъ нельзя нигдѣ показаться, чтобъ не сдѣлаться въ ту же минуту цѣлію для множества стрѣлъ. Къ этому еще Фрон-де-Бёфъ умираетъ, и мы лишаемся помощи отъ его бычьей головы и страшной силы. Какъ думаешь ты, сэръ Бріанъ, не лучше ли бы намъ было обратить необходимость въ добродѣтель и помириться съ бродягами, отпустивъ нашихъ плѣнниковъ?

— Какъ? отпустить плѣнниковъ и сдѣлаться предметомъ позора и посмѣянія, подобно храбрымъ воинамъ, которые отваживаются въ ночномъ нападеніи захватить нѣсколько человѣкъ безоружныхъ путниковъ, но не умѣютъ отстоять сильнаго замка противъ толпы разбойниковъ, которыми предводительствуетъ свинопасъ, шутъ и все, что только есть сквернаго между людьми… Да падетъ позоръ на совѣтъ твой, Морицъ де-Браси!… скорѣе развалины этого замка будутъ гробомъ моего тѣла и стыда, чѣмъ я соглашусь на такую низкую и позорную выдумку.

— Такъ пойдемъ же на стѣны! сказалъ де-Браси безпечно: — въ мірѣ не было еще человѣка, ни Турка, ни тампліера, который цѣнилъ бы жизнь свою такъ мало, какъ я. Но надѣюсь, не подвергаясь безчестью, я могу пожалѣть, что нѣтъ при мнѣ нѣсколькихъ десятковъ изъ храброй моей вольницы?.. О, добрые воины мои! еслибъ вы могли только вообразить, какъ тяжки труды, понесенные сегодня вашимъ начальникомъ, то немедленно знамя мое раззѣвалось бы здѣсь надъ копьями вашими! И какъ бы скоро разсѣяли вы всю эту сволочь!..

— Жалѣй о чемъ хочешь, только употребимъ всѣ средства для обороны съ оставшимися еще людьми… Большая часть изъ нихъ принадлежитъ къ рати Фрон-де-Бёфа, ненавидимой Англичанами за безпрерывныя дерзости и притѣсненія.

— Тѣмъ лучше; грубые рабы скорѣе будутъ защищаться до послѣдней капли крови, чѣмъ подвергнутся мстительности поселянъ. Пойдемъ же, Бріанъ де-Буа-Гильберъ, и будемъ дѣйствовать. Жить или умереть, а ты увидишь, что Морицъ де-Браси докажетъ ньшьче истинное благородство своей крови и происхожденія.

— На стѣны! отвѣчалъ тампліеръ, и оба они взошли на бойницы, чтобъ сдѣлать для защиты крѣпости все, что могло быть внушено имъ опытностью и мужествомъ. Они тотчасъ убѣдились, что опаснѣйшимъ пунктомъ было мѣсто, лежащее противъ наружнаго укрѣпленія, которымъ овладѣли осаждающіе. И дѣйствительно, замокъ отдѣлялся отъ сторожевой башни рвомъ, и осаждающимъ невозможно было сдѣлать нападенія на заднія ворота, къ которымъ примыкало укрѣпленіе, не одолѣвъ этого препятствія; но тампліеръ и де-Браси думали, что если предводители осаждающихъ будутъ дѣйствовать сообразно съ тою же тактикою, которую употребляли они сначала, то постараются страшнымъ приступомъ отвлечь на эту точку главное вниманіе защитниковъ и пріимутъ мѣры, чтобъ воспользоваться во всякомъ другомъ мѣстѣ каждой небрежностью, могущею произойдти при защитѣ. Въ избѣжаніе этого, рыцарямъ, при ограниченномъ числѣ ихъ, оставалось одно только средство: разставить вдоль стѣнъ часовыхъ такъ, чтобъ они могли имѣть сообщеніе другъ съ другомъ, и ударить тревогу, какъ-скоро гдѣ-либо будетъ грозить опасность. Между-тѣмъ, они условились, что де-Браси возьметъ на себя защиту воротъ, а съ тампліеромъ останется въ резервѣ человѣкъ двадцать, готовыхъ устремиться туда, гдѣ будетъ грозить наибольшая опасность. Итакъ, потеря барбакана имѣла еще то бѣдственное слѣдствіе, что, не смотря на высоту стѣнъ замка, осажденные не могли уже видѣть съ нихъ дѣйствія непріятеля такъ хорошо, какъ прежде: часть молодаго лѣса подходила такъ близко къ воротамъ этого укрѣпленія, что осаждающіе могли ввести туда столько войска, сколько имъ было нужно, не только подъ прикрытіемъ, но даже незамѣтно для находившихся въ замкѣ. Де-Браси и товарищъ его должны были изготовиться на все, а подчиненные ихъ, не смотря на свою храбрость, ощущали тревожное уныніе, свойственное людямъ, окруженнымъ врагами, которые имѣютъ полную власть располагать временемъ и родомъ нападенія.

Между-тѣмъ, владѣтель осажденнаго и окруженнаго опасностями замка лежалъ распростертый на ложѣ тѣлесныхъ страданій и душевной скорби. Для него не существовало утѣшенія, свойственнаго суевѣрію этого вѣка, когда большею частью такъ-называемые набожные люди думали загладить всѣ учиненныя ими преступленія дарами, приносимыми въ церковь, и усыпляли этими средствами страхъ, ощущаемый при мысли о покаяніи и прощеніи; и хотя отрада, купленная такимъ образомъ, такъ же мало походила на спокойствіе духа, слѣдующаго за искреннимъ раскаяніемъ, какъ тревожное усыпленіе, возбужденное опіумомъ, похоже на здоровый и естественный сонъ, но все же это состояніе духа предпочтительнѣе томленію недремлющихъ угрызеній совѣсти. Сверхъ-того, между пороками Фрон-де-Бёфа, человѣка жестокаго и алчнаго, скупость перевѣшивала всѣ прочіе; онъ лучше хотѣлъ быть открытымъ врагомъ церкви и духовенства, чѣмъ покупать у нихъ прощеніе и отпущеніе грѣховъ цѣною золота и своихъ владѣній. Тампліеръ, — невѣрующій въ другомъ родѣ, — ложно изобразилъ помыслы своего сообщника, утверждая, что Фрон-де-Бёфъ не зналъ самъ причины своего невѣрія и презрѣнія къ господствующей вѣрѣ: баронъ отвѣчалъ бы на это, что церковь продаетъ свои товары слишкомъ-дорого, что духовная свобода, которою торгуетъ она, можетъ быть куплена не иначе, какъ цѣною выкупа, который должно заплатить за главнаго вождя іерусалимскаго, т. е. огромной суммы, — а Фрон-де Бёфъ хотѣлъ лучше отрицать дѣйствіе лекарства, чѣмъ платить за него врачу.

Но наступила минута, въ которую земля и всѣ сокровища ея готовы были скрыться отъ его взоровъ, и даже сердце барона, хотя и твердое какъ мельничный жерновъ, начало содрогаться при взглядѣ на мрачную бездну грядущаго. Лихорадочное состояніе тѣла увеличивало раздражительность и томленіе духа, и смертный одръ его представлялъ борьбу пробуждавшихся чувствъ страха съ постояннымъ и закоренѣлымъ упорствомъ страстей, — страшное состояніе души, которое можетъ сравниться только съ удѣломъ ея въ тѣхъ селеніяхъ скорби, гдѣ обитаютъ вопль безъ надежды, угрызенія совѣсти безъ раскаянія, страшное ощущеніе настоящихъ мукъ и увѣренность, что для нихъ нѣтъ ни конца, ни облегченія!

— Гдѣ же теперь эти собаки-попы, бормоталъ баронъ: — которые цѣнятъ такъ высоко свои духовныя комедіи? гдѣ всѣ эти босоногіе кармелиты, для которыхъ старикъ Фрон-де-Бёфъ основалъ Монастырь-св.-Анны, лишивъ наслѣдника своего славнаго луга и многихъ тучныхъ полей и пастбищъ?.. Гдѣ теперь эти алчные псы?.. Я увѣренъ, что они упиваюся пивомъ, или разъигрываютъ свои фарсы у смертнаго одра какого-нибудь презрѣннаго поселянина… А меня, наслѣдника, основателя ихъ аббатства, меня, за котораго заведеніе ихъ обязано приносить молитвы… меня… неблагодарные рабы!… допускаютъ умереть, подобно бездомному псу на общественной площади, безъ исповѣди, безъ крова!… Позвать сюда тампліера… онъ монахъ, и можетъ что-нибудь сдѣлать… Но нѣтъ!.. исповѣдываться Бріану де-Буа-Гильберу все равно, что исповѣдаться дьяволу; онъ не заботится ни о небѣ, ни объ адѣ… Я сыхалъ, что старые люди говорятъ о молитвѣ… о молитвѣ, произносимой собственными устами… для такой молитвы не нужно ухаживать за лжесвященникомъ или подкупать его… Но я… я не смѣю!

— Не-уже-ли Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ, сказалъ прерывистый и пискливый голосъ подлѣ самой его постели: — живетъ для того, чтобъ сказать, что онъ чего нибудь не смѣетъ?

Нечистая совѣсть и разстроенные нервы Фрон-де-Бёфа заставили его принять голосъ, такъ странно прервавшій его разговоръ съ самимъ-собою, за голосъ одного изъ тѣхъ демоновъ, которые, по суевѣрному мнѣнію того времени, окружаютъ ложе умирающаго для того, чтобъ развлекать его умъ и отвращать отъ размышленій о предметахъ, указывающихъ путь къ вѣчному блаженству. Онъ содрогнулся и отворотился; но почти въ ту же минуту призвалъ обычную рѣшимость свою и воскликнулъ: — Кто здѣсь? Кто ты, дерзающій повторять слова мои голосомъ, подобнымъ крику ночнаго ворона? Подойди къ постели, чтобъ я могъ тебя видѣть.

— Я злой духъ твой, Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ! отвѣчалъ голосъ.

— Дай же мнѣ посмотрѣть на тебя въ тѣлесной оболочкѣ, если ты дѣйствительно дьяволъ, возразилъ умирающій рыцарь. — Не думай, что я испугаюсь тебя. — Клянусь вѣчнымъ мракомъ, еслибъ я только могъ встрѣтить лицомъ-къ-лицу всѣ ужасы, меня окружающіе, какъ встрѣчалъ — бывало земныя опасности, — нц небеса, ни адъ не сказали бы никогда, что я избѣгалъ борьбы!

— Подумай о грѣхахъ твоихъ, Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ, произнесъ почти неземной голосъ: — о мятежѣ, грабительствахъ, убійствахъ! Кто возбуждалъ безнравственнаго Іоанна къ войнѣ противъ сѣдовласаго отца, противъ великодушнаго брата?

— Кто бы ты ни былъ: врагъ, монахъ, или дьяволъ, сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — языкъ твой произнесъ ложь! Не я возбуждалъ его къ мятежу, не я одинъ: было пятьдесятъ рыцарей и бароновъ, цвѣтъ среднихъ графствъ; никогда еще лучшіе люди не поднимали копья! Почему же я одинъ долженъ отвѣчать за преступленія, совершенныя пятьюдесятью?… Лживый демонъ, я презираю тебя! удались, и не подходи больше къ одру моему; дай мнѣ умереть спокойно, если ты смертный; — если демонъ, время твое не пришло еще.

— Спокойно не умрешь ты, повторилъ голосъ: — въ самую минуту смерти, ты будешь думать объ убійствахъ, о вопляхъ, наполнявшихъ этотъ замокъ, о крови, въѣвшейся въ полы его.

— Ты не испугаешь меня своей мелочной злобой, отвѣчалъ Фрон-де-Бёфъ съ мрачнымъ и принужденнымъ смѣхомъ. — Невѣрный Жидъ… поступокъ мой съ нимъ — заслуга передъ небомъ; иначе за что же причтены были бы къ лику святыхъ тѣ, которые обагряли руки въ крови Сарациновъ?… Саксонскія свиньи, которыхъ я убивалъ, были врагами отечества моего и законнаго государя. Ну, что? видишь теперь, что въ моей бронѣ нѣтъ щелей. Удалился ли ты? замолчалъ ли?

— Нѣтъ, безумный отцеубійца! возразилъ голосъ: — подумай объ отцѣ своемъ! подумай о его смерти! подумай о залѣ пиршества, гдѣ пролилась кровь его, и пролилась отъ руки сына!

— А! отвѣчалъ баронъ послѣ продолжительнаго молчанія: — если ты знаешь это, то ты дѣйствительно источникъ зла и всевѣдущъ, какъ говорятъ о тебѣ монахи! Я думалъ, что эта тайна заключена въ моей груди, и еще въ одной только, въ груди моей искусительницы, сообщницы моего преступленія… Иди, оставь меня, врагъ! отъищи саксонскую колдунью Ульрику, которая одна можетъ разсказать тебѣ то, что видѣли мы одни съ всю… Иди, говорю тебѣ, къ ней: она омыла раны, уложила трупъ и придала убитому совершенный видъ человѣка, умершаго въ свое время и естественнымъ образомъ… Иди къ ней; она была моимъ демономъ, гнусной искусительницей, еще гнуснѣйшей наградой въ этомъ дѣлѣ; пусть она, подобно мнѣ, предметъ мученія ада!

— Она уже чувствуетъ ихъ, сказала Ульрика, ставъ передъ ложемъ Фрон-де-Бёфа: — она давно пьетъ изъ этой чаши, и вся горечь страданій уменьшилась теперь, когда я увидѣла, что ты раздѣляешь ихъ. Не скрежещи зубами, Фрон-де-Бёфъ, не вращай глазами, не сжимай кулака, не обращай его ко мнѣ съ угрозой! Подобно прославленному предку твоему, пріобрѣвшему тебѣ имя, ты этимъ кулакомъ могъ нѣкогда разбить голову горнаго быка, а теперь эта рука безсильна, подобно моей!

— Гнусная, кровожадная вѣдьма! сказалъ Фрон-де-Бёфъ: — ненавистная сова! такъ это ты пришла восхищаться развалинами, надъ которыми сама работала?

— Да, Реджинальдъ Фрон-де-Бёфъ, это Ульрика! это дочь умерщвленнаго Торквиля Уольфгангера! это сестра убитыхъ сыновей его! она требуетъ у тебя и отца твоего — жилища, отца, родныхъ, имени, чести, всего, что потеряла она чрезъ Фрон-де-Бёфовъ! Отвѣчай мнѣ, если я сказала неправду. Ты былъ моимъ злымъ духомъ; теперь я хочу быть твоимъ: буду преслѣдовать тебя до самой послѣдней минуты…

— Ненавистная злодѣйка! этой минуты не видать тебѣ. — Эй! Джиль, Клементъ, Эсташъ, Сен-Моръ, Стсфанъ! схватите эту проклятую колдунью и бросьте со стѣны внизъ головой: она предала насъ Саксонцамъ! — Эй! Сен-Моръ! Клементъ! гдѣ же вы, низкіе предатели?

— Зови ихъ, зови, храбрый баронъ, сказала мегера съ отвратительной усмѣшкой: — собери вокругъ себя своихъ васалловъ, осуждай ослушниковъ на казни и заключеніе, но знай, мощный владыка, продолжала она, внезапно перемѣнивъ голосъ: — ты не получишь ни отвѣта, ни помощи, ни повиновенія отъ нихъ. Слышишь ли эти ужасные звуки? (Въ эту минуту шумъ отъ возобновленной осады и защиты страшно раздавался со стѣнъ замка). Въ этомъ военномъ кликѣ звучитъ паденіе твоего дома; кровью воздвигнутое зданіе власти Фрон-де-Бёфа готово разрушиться въ самомъ основаніи передъ врагами, наиболѣе имъ презираемыми! Саксонцы, Реджинальдъ, презрѣнные Саксонцы осаждаютъ стѣны твои! Отъ-чего лежишь ты здѣсь, подобно отжившему оленю, когда Саксонцы идутъ на приступъ къ твоей крѣпости?

— Боги и демоны! воскликнулъ раненный рыцарь: — о! на одно мгновеніе только силы, чтобъ мнѣ дотащиться до мѣста боя и умереть прилично своему имени!

— Не думай объ этомъ, храбрый боецъ! ты не умрешь смертію воина; ты погибнешь подобно лисицѣ въ норѣ, около которой поселяне разложили огонь.

— Лжешь, проклятая колдунья! закричалъ Фрон-де-Бёфъ: — мои люди дѣйствуютъ мужественно; стѣны мои тверды и высоки; мои товарищи по оружію не устрашились бы цѣлой арміи Саксонцевъ, еслибъ даже Генгистъ и Горза явилось вождями ихъ! военный крикъ тампліера и вольной дружины громко пронесется надъ битвою, и, клянусь честію, торжественный костеръ, который вознесется нашей побѣдой, попалитъ тебя со всѣмъ твоимъ тѣломъ и костями; а я — я буду жить еще, чтобъ услышать, какъ ты отъ земнаго пламени перешла къ адскому, откуда никогда не исходилъ на землю воплощенный дьяволъ болѣе сатанинскаго свойства!

— Оставайся при этой надеждѣ, возразила Ульрика: — пока явится предъ тобой истина. Но нѣтъ! сказала она, прерывая рѣчь свою: — ты узнаешь теперь же жребій, который вся твоя власть, сила и храбрость не въ-силахъ отвратить, хотя онъ приготовленъ этой слабой рукой. Замѣчаешь ли ты этотъ удушливый, горячій паръ, пробивающійся уже черными струями въ комнату? Не думаешь ли, что это только тьма, которая покрываетъ угасающій взоръ твой, стѣсненіе слабѣющаго дыханія? Нѣтъ, Фрон-де-Бёфъ, здѣсь другая причина… Помнишь ли ты запасъ топлива подъ этой комнатой?

— Женщина! закричалъ онъ съ яростію: — не зажгла ли ты его? Силы небесныя, ты сдѣлала это — замокъ горитъ!

— Онъ уже почти весь объятъ пламенемъ, сказала Ульрика съ страшнымъ равнодушіемъ: — и скоро поднимется сигналъ для предупрежденія осаждающихъ, чтобъ они напали на тѣхъ, которые будутъ стараться тушить пожаръ. Прости, Фрон-де-Бёфъ! Пусть Моста, Скогула и Зернебокъ, боги древнихъ Саксонцевъ, — демоны, какъ нынѣ называютъ ихъ священники, — заступятъ мѣсто утѣшителей при одрѣ твоемъ, которое оставляетъ Ульрика! Но знай, если тебѣ отрадно узнать это, что Ульрика пойдетъ тѣмъ же мрачнымъ путемъ, какимъ и ты, раздѣлить казнь твою, какъ дѣлила преступленіе. Теперь, отцеубійца, прости на вѣки! пусть заговоритъ каждый камень этихъ сводовъ, и тысячью отголосковъ это названіе поразитъ слухъ твой!

Съ этими словами, она оставила комнату, и Фрон-де-Бёфъ услышалъ стукъ тяжелаго ключа, который она два раза повернула въ замкѣ наружной двери, затворившейся за нею, и лишила его такимъ образомъ всякой надежды на освобожденіе. Въ отчаяніи, посреди предсмертныхъ мукъ, онъ кликалъ своихъ служителей и союзниковъ: — Стефанъ и Сен-Моръ! Клементъ и Джиль! я горю здѣсь безъ помощи! помогите, помогите! Вѣрный Буа-Гильберъ, храбрый де-Браси! Фрон-де-Бёфъ зоветъ васъ! господинъ вашъ, оруженосцы! союзникъ вашъ, братъ вашъ по оружію… Вы безчестные, недостойные рыцари… всѣ проклятія, постигающія предателей, да падутъ на ваши предательскія головы за то, что вы допускаете меня умереть такой ужасной смертію!… Они не слышатъ меня, по могутъ слышать… голосъ мой теряется въ шумѣ битвы… Дымъ клубится все гуще и гуще, огонь вырывается уже изъ-подъ пола… О, одну каплю небеснаго воздуха, еслибъ даже она была куплена немедленнымъ уничтоженіемъ! — И въ безумномъ отчаяніи, несчастный то соединялъ крики свои съ криками сражавшихся, то произносилъ проклятія на себя, на человѣчество, на самое небо. — Красный огонь пробивается сквозь густой дымъ! восклицалъ онъ: — сатана идетъ на меня подъ знаменіемъ собственной стихіи… Удались, злой духъ! Я не пойду съ тобой безъ моихъ товарищей… Всѣ, всѣ твои, всѣ, живущіе въ этихъ стѣнахъ… Не думаешь ли ты, что Фрон-де-Бёфъ одинъ пойдетъ? Нѣтъ, безбожный тампліеръ, развратный де-Браси, Ульрика, злобная, кровожадная развратница, люди, помогавшіе мнѣ въ моихъ предпріятіяхъ, собаки-Саксонцы и проклятые Жиды, мои плѣнники — всѣ, всѣ послѣдуютъ за мною… славная евита по дорогѣ въ адъ! Ха, ха, ха! — И онъ хохоталъ въ изступленіи, и хохотъ этотъ раздавался по сводамъ замка.

— Кто смѣется здѣсь? восклицалъ Фрон-де-Бёфъ въ безуміи, потому-что шумъ сраженія не помѣшалъ ему слышать отголосокъ собственнаго его хохота: — кто смѣется? Ульрика, не ты ли это? Говори, вѣдьма, и я прощу тебя… одна ты только, или самъ адскій демонъ могутъ хохотать въ подобную минуту. Прочь, прочь отсюда!

Продолжать далѣе описаніе предсмертныхъ мукъ отцеубійцы и безбожника было бы богохульствомъ.

ГЛАВА XXXI.

	Once more unto the breach, dear friends, one more, Or dose the wall up with our English dead. And yon, good yeomen, Whose limbs were made in England, show us here The mettle of your pasture — let us swear That you are worth your breeding. King Henry V.
	Еще розъ въ проломъ, друзья, или на валъ, и падемъ какъ Англичане!….. А вы, храбрые йомены, питомцы Англіи, покажите вамъ, сытна ли ваша пища, — да поклянемся мы, что вы достойны своего происхожденія. "Король Генрихъ V".

Хотя Седрикъ несовсѣмъ довѣрялъ обѣщанію Ульрики, но поспѣшилъ сообщить его Черному-Рыцарю и Локслею. Они обрадовались, что въ крѣпости у нихъ есть союзникъ, который въ крайнемъ случаѣ можетъ доставить средства къ занятію замка, и тотчасъ рѣшили съ Саксонцемъ, что какія бы ни встрѣтились затрудненія, приступъ оставался единственнымъ путемъ къ освобожденію плѣнниковъ, находившихся теперь въ рукахъ жестокаго Фрон-де-Бёфа.

— Въ опасности царственная кровь Альфреда! сказалъ Седрикъ.

— И честь благородной дамы, прибавилъ Черный-Рыцарь.

— Клянусь святымъ Христофоромъ и своей перевязью, сказалъ храбрый йоменъ: — еслибъ дѣло шло объ одномъ только освобожденіи этого бѣдняка, вѣрнаго Уамбы, я и тогда скорѣе бросился бы во всякую опасность, чѣмъ допустить, чтобъ хоть одинъ волосъ упалъ съ головы его.

— Я то же бы сдѣлалъ, сказалъ монахъ. — Да, сэры! я думаю, и вы понимаете меня, сэры, что дуракъ, который свободенъ отъ грѣха и мастеръ своего дѣла, можетъ придать вкусъ и благовоніе чашѣ вина такъ же, какъ ломоть ветчины… говорю вамъ, братія, такой дуракъ найдетъ всегда благочестиваго клерка для молитвы, или для битвы за него, пока я могу отслужить обѣдню, или поднять бердышъ.

И съ этимъ словомъ онъ началъ вертѣть надъ головой своей тяжелый бердышъ такъ же непринужденно, какъ маленькій пастухъ поднимаетъ свой легкій посохъ.

— Истинно-святой клеркъ! сказалъ Черный-Рыцарь: — истинно говоришь ты не хуже самого святаго Дунстана. Теперь, добрый Локслей, не предоставить ли намъ распоряженіе осадой благородному Седрику?

— Я не возьмусь за это, возразилъ Седрикъ: — потому-что никогда не учился брать или отстаивать эти разбойничьи вертепы, которые Норманы воздвигли въ землѣ стѣнаній… Я буду сражаться въ первыхъ рядахъ; но моимъ честнымъ сосѣдямъ извѣстно, что я неопытенъ въ дѣлѣ войны или осажденія крѣпостей.

— Если такъ, сказалъ Локслей: — я готовъ принять на себя начальство надъ стрѣлками; и повѣсьте меня на собственномъ моемъ сборномъ деревѣ, если непріятели покажутся на стѣнахъ, и на нихъ не полетитъ столько же стрѣлъ, сколько бываетъ гвоздичекъ на праздничномъ окорокѣ о Рождествѣ.

— Славно сказано! храбрый йоменъ, отвѣчалъ Черный-Рыцаръ: — если жь меня сочтутъ достойнымъ довѣренности въ этомъ случаѣ, и между этими храбрыми людьми найдутся охотники, готовые слѣдовать за честнымъ англійскимъ рыцаремъ, каковымъ я смѣло могу назвать себя, то я готовъ вести ихъ на эти стѣны и употреблю все искусство, пріобрѣтенное опытностію.

Раздѣливъ такимъ образомъ начальство, предводители двинулись на приступъ, слѣдствія котораго извѣстны уже читателю.

Овладѣвъ барбиканомъ, Черный-Рыцарь послалъ съ этой радостной вѣстью къ Локслею, требуя отъ него въ то же время неусыпнаго наблюденія надъ замкомъ для того, чтобъ не допустить осажденныхъ сосредоточить свои силы для внезапной вылазки и возвращенія потеряннаго ими укрѣпленія; этого въ особенности желалъ избѣжать рыцарь, зная, что люди, находившіеся подъ его начальствомъ, были вольница нестройная, неопытная, худо вооруженная, непривыкшая къ военной дисциплинѣ; слѣдственно, при внезапномъ нападенія, они должны были имѣть на своей сторонѣ значительную невыгоду противъ старыхъ норманскихъ рыцарей, вполнѣ снабженныхъ наступательнымъ и оборонительнымъ оружіемъ, — зналъ такъ же, что послѣдніе могли противопоставить ревности и отважности осаждающихъ всю увѣренность, почерпаемую въ полномъ сознаніи военной дисциплины и привычкѣ дѣйствовать оружіемъ.

Время роздыха рыцарь употребилъ на устроеніе нѣкотораго рода пловучаго моста, или длиннаго плота, посредствомъ котораго надѣялся переправиться чрезъ ровъ, не смотря на сопротивленіе непріятеля. Это не могло окончиться скоро; но предводители не унывали, потому-что Ульрика могла, въ-продолженіи этой остановки дѣйстія, привести въ исполненіе обѣщанную помощь, какова бы ни была она.

Когда плоть былъ оконченъ, Черный-Рыцарь обратился къ осаждающимъ съ слѣдующими словами: — Намъ нечего ждать болѣе, друзья мои; солнце склоняется къ западу, а у меня на рукахъ есть дѣла, непозволяющія пробыть съ вами слѣдующій день. Сверхъ-того, только чудо можетъ помѣшать конницѣ выступить противъ насъ изъ Йорка, если мы не совершимъ немедленно своего предпріятія. И такъ, пусть одинъ изъ васъ идетъ къ Локслею и скажетъ, чтобъ онъ начиналъ стрѣлять на противоположной сторонѣ замка и двинулся впередъ, какъ-будто для нападенія, а вы., вѣрныя сердца англійскія, останьтесь при мнѣ и будьте готовы переправиться на плоту чрезъ ровъ, какъ-скоро ворота съ нашей стороны отворятся. Слѣдуйте смѣло за мною, и помогите мнѣ сдѣлать проломъ въ воротахъ главной стѣны. Если нѣкоторымъ не нравится это предпріятіе, или вооруженіе для него кажется слишкомъ-слабымъ, пусть тѣ взойдутъ на наружное укрѣпленіе, приложатъ луки свои къ уху и встрѣтятъ выстрѣлами всякое покушеніе разставить людей по крѣпостному валу. Благородный Седрикъ, не хочешь ли ты принять начальство надъ остающимися?

— Нѣтъ, клянусь душой, господа! сказалъ Саксонецъ: — вождемъ я не могу быть; но пусть буду проклятъ отъ потомства своего, если не пойду впередъ повсюду, куда ты назначишь. Дѣло собственно мое, и мнѣ слѣдуетъ идти впереди всѣхъ.

— Но подумай, благородный Саксонецъ, на тебѣ нѣтъ ни панциря, — ничего, кромѣ этого легкаго шлема, маленькаго щита и меча.

— Тѣмъ лучше! мнѣ легче будетъ взобраться на стѣны. И, извини хвастовство мое, сэръ рыцарь, ты увидишь ныньче обнаженную грудь Саксонца, такъ же смѣло выставленную въ битвѣ, какъ Норманъ выставляетъ свою, покрытую стальной броней.

— Такъ во имя Бога, сказалъ рыцарь: — отворяйте ворота и бросьте пловучій мостъ.

Ворота, ведшія отъ внутренней стѣны барбиканы ко рву и лежавшія прямо противъ крайнихъ воротъ въ главной стѣнѣ, внезапно отворились; живой мостъ былъ спущенъ и скоро разсѣкъ воды, протянувшись отъ замка до наружнаго укрѣпленія и образовавъ собою скользкую, ненадежную переправу, гдѣ только два человѣка могли помѣститься рядомъ для переправы чрезъ ровъ. Зная, какъ важно нападеніе на непріятеля въ-расплохъ, Черный-Рыцарь, и въ-слѣдъ за нимъ Седрикъ, бросились на мостъ и достигли противоположнаго берега. Здѣсь началъ онъ ударами сѣкиры громить ворота замка, будучи защищенъ отъ выстрѣловъ и камней, бросаемыхъ осажденными, отчасти развалинами прежняго подъемнаго моста, который тампліеръ разрушилъ при отступленіи изъ барбикана, оставивъ переводы этого моста прикрѣпленными къ верхней части воротъ. Люди, послѣдовавшіе за рыцаремъ, не имѣли подобной защиты; двое были тотчасъ убиты выстрѣлами изъ дарана, другіе двое упали въ ровъ, остальные ушли назадъ въ барбикану.

Положеніе Седрика и Чернаго-Рыцаря было теперь очень-опасно и было бы еще опаснѣе безъ неутомимыхъ усилій стрѣлковъ въ барбаканѣ, которые не переставали метать стрѣлы свои въ стѣны, частію отвлекая такимъ-образомъ вниманіе находившихся тамъ людей, а частію удаляя отъ двухъ предводителей своихъ тучу камней и стрѣлъ, которыми иначе они могли бы быть засыпаны. Не смотря на то, опасность положенія ихъ была еще весьма-велика и увеличивалась съ каждымъ мгновеніемъ.

— Стыдъ всѣмъ вамъ! кричалъ де-Браси окружавшимъ его воинамъ: — называетесь стрѣлками, а допускаете этихъ двухъ собакъ держаться подъ стѣнами замка? — Срывайте камни со стѣнъ, если нельзя сдѣлать ничего лучше… давайте сюда пики, рычаги, опрокиньте этотъ огромный торчокъ! — онъ показывалъ на большое каменное изваяніе, выдавшееся впередъ съ парапета.

Въ эту минуту, осаждающіе увидѣло на углу башни красный флагъ, о которомъ Ульрика говорила Седрику. Неустрашимый йоменъ Локслей первый замѣтилъ его, при переходѣ къ внѣшнему укрѣпленію, куда спѣшилъ, нетерпѣливо желая видѣть успѣхъ осады.

— Святый Георгій! кричалъ онъ: — веселый Георгій англійскій!… на приступъ, храбрые йомены!… За чѣмъ оставляете вы добраго рыцаря и благороднаго Седрика биться однихъ у воротъ?… Къ дѣлу, безумный монахъ! покажи, что ты можешь сражаться за свои четки! сюда, храбрые йомены!… Замокъ нашъ, у насъ есть тамъ друзья… Посмотрите на этотъ флягъ: это условленный сигналъ… Торквильстонъ нашъ!… Подумайте о чести, подумайте о добычѣ… Одно только усиліе — и крѣпость наша!

Съ этими словами, онъ натянулъ лукъ и послалъ стрѣлу прямо въ грудь одного воина, который, подъ предводительствомъ де-Браси. старался отдѣлить огромный камень отъ одного изъ зубцовъ стѣны, чтобъ сбросить его на головы Седрику и Черному-Рыцарю. Другой взялъ изъ рукъ умирающаго ломъ и поднялъ его, чтобъ отвалить камень, но прострѣленный самъ въ голову упалъ замертво со стѣны въ ровъ. Товарищи ихъ оробѣли, потому-что не было, казалось, вооруженія, которое могло бы устоять предъ губительными выстрѣлами этого ужаснаго противника.

— Вы отступаете назадъ, низкіе трусы? сказалъ де-Браси: — Montjoie Saint Denis! Подайте мнѣ ломъ!

И, поспѣшно схвативъ ломъ, онъ самъ принялся за надсѣченный камень, который, будучи сброшенъ, могъ своею тяжестію не только уничтожить остатки подъемнаго моста, служившіе прикрытіемъ двумъ воинамъ, начавшимъ приступъ, но даже потопить досчатый плотъ, по которому перешли они. Всѣ видѣли опасность, и отважнѣйшій изъ нихъ — неустрашимый монахъ колебался, ставя ногу на подмостки. Три стрѣлы были пущены Локслеемъ въ де-Браси, и всѣ три отскочили отъ его непроницаемой брони.

— Проклятый испанскій панцырь! сказалъ Локслей: — еслибъ англійскій оружейникъ ковалъ тебя, эти стрѣлы пробили бы тебя какъ шелковую ткань. Потомъ онъ началъ кричать: — Товарищи! друзья! благородный Седрикъ! назадъ, дайте скатиться камнямъ!

Его голосъ терялся неслышимый, цотому-что шумъ, производимый ударами самого рыцаря по воротамъ, могъ заглушить двадцать воинскихъ трубъ. Правда, вѣрный Гуртъ бросился впередъ на досчатой мостъ, чтобъ предупредить Седрика о грозящемъ ему жребіи, или раздѣлить его участь; но массивный камень колебался уже, и де-Браси, продолжавшій работать надъ нимъ, готовъ былъ спустить его, какъ вдругъ голосъ тампліера, раздавшійся у самыхъ ушей рыцаря, остановилъ его работу.

— Все погибло, де-Браси, замокъ горитъ!

— Ты съ ума сошелъ! возразилъ рыцарь.

— Западная сторона вся охвачена пламенемъ. Я тщетно силился потушить его.

Съ мрачною холодностью, составлявшею основную черту его характера, Бріанъ де-Буа-Гильберъ сообщилъ эту страшную вѣсть, которую не такъ равнодушно принялъ изумленный его товарищъ.

— Праведные небожители! сказалъ де-Браси: — научите, что дѣлать? Обѣщаю въ. даръ святому Николаю лиможскому подсвѣчникъ изъ чистаго золота.

— Оставь свои обѣты, — сказалъ тампліеръ: — и слушай меня. Выведи своихъ людей какъ-будто для вылазки; отвори заднія ворота. Тутъ на плоту стоятъ только два человѣка, — столкни ихъ въ ровъ и переправься къ барбикану. Я выѣду въ главныя ворота и нападу на барбиканъ съ внѣшней стороны; если намъ удастся возвратить этотъ постъ, будь увѣренъ, мы удержимся до-тѣхъ-поръ, пока подоспѣетъ къ намъ помощь, или, по-крайней-мѣрѣ, пока они предложатъ намъ честныя условія.

— Мысль хороша, сказалъ де-Браси; — я сдѣлаю свое дѣло… Тампліеръ, ты не измѣнишь мнѣ?

— Вотъ моя рука и перчатка! сказалъ Буа-Гильберъ. — Но, ради Бога, не теряй времени!

Де-Браси созвалъ немедленно своихъ людей и устремился къ заднимъ воротамъ, которые въ ту же минуту отворились по его приказанію. Но едва исполнили это, сокрушительная сила Чернаго-Рыцаря проложила уже путь въ крѣпость, не смотря на сопротивленіе де-Браси и его спутниковъ. Два человѣка изъ передовыхъ убиты, а прочіе отступили, не смотря на всѣ усилія предводителей удержать ихъ.

— Собаки! кричалъ де-Браси: — не-уже-ли вы допустите двухъ человѣкъ овладѣть единственнымъ путемъ къ нашему спасенію?

— Это дьяволъ! сказалъ одинъ старый ратникъ, уклоняясь отъ удара своего чернаго противника.

— А еслибъ даже дьяволъ, возразилъ де-Браси: — не-уже-ли ты побѣжишь отъ него въ отверстую пасть ада? Замокъ горитъ за нами, злодѣи! Пусть отчаяніе придастъ вамъ мужества, или пустите меня впередъ! Я самъ сражусь съ этимъ рыцаремъ.

И со всею рыцарскою твердостью, со всею отвагою поддержалъ де-Браси въ этотъ день знаменитость, пріобрѣтенную имъ посреди междоусобныхъ войнъ того смутнаго времени. Своды лежавшей за воротами галереи, гдѣ два страшные противника сразились въ рукопашномъ бою, потрясались отъ яростныхъ ударовъ, которые наносили они другъ другу — де-Браси мечомъ, Черный-Рыцарь тяжелою сѣкирою. Наконецъ, надъ шлемомъ Нормана разразился такой ударъ, что онъ упалъ на помостъ, не смотря на то, что сила этого удара была отражена щитомъ его, безъ чего де-Браси остался бы навѣки недвижимъ.

— Сдайся, де-Браси! сказалъ Черный-Рыцарь, наступивъ на него и держа надъ рѣшеткою его шлема роковой кинжалъ, которымъ рыцари оканчивали жизнь враговъ своихъ (и который называли «кинжаломъ милосердія»): — сдайся, Морицъ де-Браси, съ помощію и безъ помощи; а не то умрешь на мѣстѣ.

— Не сдамся, возразилъ де-Браси слабымъ голосомъ: — неизвѣстному побѣдителю. Скажи мнѣ свое имя, или дѣлай со мной что хочешь… Пусть не говорятъ, что Морицъ де-Браси былъ плѣнникомъ безъименнаго бродяги.

Черный-Рыцарь шепнулъ что-то на ухо побѣжденному.

— Сдаюсь на честное слово съ помощію и безъ помощи, отвѣчалъ Норманъ, — и, вмѣсто мрачнаго, рѣшительнаго упорства, въ голосѣ его отразилась глубокая покорность, хотя и смѣшанная съ скорбію.

— Ступай въ барбиканъ, сказалъ побѣдитель повелительно: — и жди тамъ моихъ дальнѣйшихъ приказаній.

— Позволь мнѣ прежде сказать нѣчто очень-важное для тебя. Уильфридъ Айвенго раненъ и въ плѣну; ему предстоитъ гибель въ горящемъ замкѣ, если не будетъ подана немедленно помощь.

— Уильфридъ Айвенго! плѣнникъ, на краю гибели!… Жизнь всѣхъ находящихся въ зімкѣ будетъ мздою, если сгоритъ хоть одинъ волосъ на головѣ его. — Покажи мнѣ его комнату!

— Взойди на ту круглую лѣстницу, отвѣчалъ де-Браси: — она ведетъ къ его комнатѣ. Пріймешь ли ты меня въ путеводители? прибавилъ онъ почтительно.

— Нѣтъ. Иди въ барбиканъ и тамъ жди моихъ приказаній. Я не довѣряю тебѣ, де-Браси!

Въ-продолженіе этого боя и краткаго разговора, за нимъ послѣдовавшаго, Седрикъ съ отрядомъ людей, между которыми отличался монахъ, перешелъ по мосту, лишь-только увидѣлъ, что ворота отворены, и гналъ назадъ смущенныхъ и оробѣвшихъ людей де-Браси, изъ которыхъ иные просили пощады, другіе тщетно сопротивлялись; большая часть устремилась на площадку замка. Де-Браси самъ поднялся съ земли и бросилъ грустный взглядъ на своего побѣдителя. — Онъ не довѣряетъ мнѣ! повторилъ онъ: — да заслужилъ ли я его довѣренность? Потомъ, поднявъ съ земли мечъ, снялъ въ знакъ покорности шлемъ и, направивъ путь къ барбикану, отдалъ мечъ Локслею, котораго встрѣтилъ на дорогѣ.

Огонь все увеличивался, и скоро признаки пожара показались въ комнатѣ, гдѣ лежалъ Айвенго подъ надзоромъ и попеченіемъ Ревекки. Шумъ битвы пробудилъ его отъ краткаго сна. Ревекка, которая, для удовлетворенія тревожнаго желанія рыцаря, стала снова къ окну, чтобъ наблюдать и разсказывать ему ходъ осады, не могла уже нѣсколько времена разсмотрѣть ничего по причинѣ густаго и удушливаго воздуха. Наконецъ, клубы дыма, проникшіе въ комнату, оглушительныя требованія воды, покрывавшія даже громъ битвы, открыли имъ весь ужасъ новой опасности.

— Замокъ горитъ! сказала Ревекка: — горитъ! Что сдѣлаемъ мы для нашего спасенія?

— Бѣги, Ревекка, и спасая собственную жизнь! отвѣчалъ Айвенго: — для меня нѣтъ уже человѣческой помощи!

— Я не побѣгу, отвѣчала Еврейка: — мы будемъ спасены, или погибнемъ вмѣстѣ. И еще, великій Боже! отецъ мой, отецъ мой… что будетъ съ нимъ?

Въ эту минуту дверь комнаты отворилась, и явился тампліеръ… Видъ его былъ ужасенъ; свѣтлые доспѣхи его были всѣ избиты и окровавлены, а перья на шлемѣ частію вырваны, частію обгорѣли. — Я нашелъ тебя, сказалъ онъ Ревеккѣ: — ты увидишь, какъ держу я слово дѣлить съ тобой и радость и горе… Здѣсь одинъ только путь къ спасенію; я пробился сквозь сотни опасностей, чтобъ показать тебѣ его… пойдемъ, слѣдуй немедленно за мною!^[44]

— Одна, отвѣчала Ревекка: — я не послѣдую за тобою. Если женщина произвела тебя на свѣтъ… если есть въ тебѣ хоть искра человѣколюбія… если сердце твое не такъ же твердо, какъ сталь, подъ которою оно бьется, — спася моего престарѣлаго отца, спаси этого раненнаго рыцаря!

— Рыцаря? отвѣчалъ тампліеръ съ свойственнымъ ему хладнокровіемъ. — Рыцарь, Ревекка, долженъ самъ встрѣчать удары судьбы своей, въ какомъ бы видѣ она ни являлась ему — въ мечѣ или въ огнѣ… А кому дѣло до того, что станется съ Жидомъ?

— Безчеловѣчный волнъ, скорѣе погибну въ пламени, чѣмъ соглашусь принять жизнь отъ тебя!

— Тебѣ не позволятъ выбирать, Ревекка… ты разъ восторжествовала надо мною, но ни одному смертному не удастся этого дважды!

Съ этими словами, онъ схватилъ испуганную дѣвушку, огласившую воздухъ своими воплями, и вынесъ ее на рукахъ изъ комнаты, не обращая вниманія ни на крики ея, ни на угрозы и ругательства, которыми осыпалъ его Айвенго. — Собака тампліеръ!… поношеніе своего ордена!… оставь дѣвушку! Предатель Буа-Гильберъ, я, Айвенго, повелѣваю тебѣ!… Извергъ, я вырву сердце изъ груди твоей!

— Я отъискалъ тебя только по звуку твоихъ восклицаній, Уильфридъ! сказалъ Черный-Рыцарь, вошедшій въ эту минуту въ комнату.

— Если ты истинный рыцарь, сказалъ Уильфридъ: — не думай обо мнѣ; догони этого хищника… спаси лэди Роуэну… отъищи благороднаго Седрика.

— Когда прійдетъ ихъ очередь, отвѣчалъ Рыцарь-Замка: — но твоя будетъ первая.

И; схвативъ Айвенго, онъ понесъ его такъ же легко, какъ тампліеръ Ревекку, бросился съ нимъ къ воротамъ и, передавъ свою ношу двумъ йоменамъ, возвратился въ замокъ спасать другихъ плѣнниковъ.

Одна башня стояла теперь вся въ огнѣ, и пламя съ яростію пробовалось въ окна ея и амбразуры. Но въ нѣкоторыхъ частяхъ, значительная толщина стѣнъ и потолокъ, укрѣпленный на сводахъ, сопротивлялись еще успѣхамъ пожара; за то здѣсь свирѣпствовала ярость человѣка едва-ли не сильнѣе губительной стихіи, ибо осаждающіе преслѣдовали защитниковъ замка изъ одной комнаты въ другую, утоляя въ ихъ крови жажду мести, давно наполнявшую сердца ихъ противъ воиновъ тирана Фрон-де-Бёфа. Большая часть гарнизона сопротивлялась до послѣдней крайности, немногіе просили пощады… ни одинъ не получилъ ея! Воздухъ оглашался воплями и стукомъ оружія — полы обагрялись кровію умершихъ и умирающихъ…

Посреди этого смятенія, Седрикъ искалъ Роуэну, между-тѣмъ, какъ вѣрный Гуртъ, слѣдуя неотступно за нимъ между сражавшимися, забывалъ себя, употребляя всѣ возможныя усилія для отвращенія ударовъ, направленныхъ противъ его господина. Благородному Саксонцу удалось добраться до комнаты своей питомицы въ то самое время, когда она, отказавшись отъ всякой надежды на спасеніе, сидѣла въ тревожномъ ожиданіи неминуемой смерти и болѣзненно прижимала къ груди своей распятіе. Онъ поручилъ Гурту проводить ее въ барбиканъ, куда дорога, очищенная теперь отъ непріятелей, была также въ сторонѣ отъ пожара. Потомъ благородный Седрикъ поспѣшилъ отъискивать друга своего, Адельстана, рѣшившись, какая бы ни была личная для него опасность, спасти эту послѣдинюю отрасль королей саксонскихъ. Но прежде, чѣмъ онъ достигъ до старой залы, въ которой и самъ былъ плѣнникомъ, изобрѣтательному генію Уамбы удалось освободить себя и товарища своихъ бѣдствій.

Когда по грому сраженія можно было предположить, что оно въ самомъ разгарѣ, шутъ началъ кричать во все горло: — Святый Георгій и драконъ!… Милостивый святый Георгій за веселую Англію!… Замокъ взятъ! — Эти возгласы дѣлалъ онъ еще страшнѣе, ударяя одну о другую двѣ или три ржавыя кольчуги, которыя разбросаны были по полу.

Часовой, стоявшій въ крайней или передней комнатѣ и прежде уже встревоженный, сильно испугался, услыша крики Уамбы, и, оставя дверь отворенною, побѣжалъ сказать тампліеру, что враги заняли и старую залу. Въ это время, плѣнники свободно могли выйдти въ переднюю комнату, а отсюда на дворъ замка, который сдѣлался послѣднимъ мѣстомъ боя. Здѣсь бился гордый тампліеръ на конѣ, окруженный частію конныхъ и пѣшихъ воиновъ, присоединившихся къ знаменитому вождю своему, чтобъ сдѣлать послѣднее усиліе къ спасенію жизни и воспользоваться остающеюся возможностію отступить. По знаку его, опустился подъемный мостъ; но пробраться было невозможно, потому-что какъ скоро стрѣлки, до-сихъ-поръ тревожившіе замокъ только съ этой стороны, замѣтили огонь и опущенный мостъ, то столпились у входа, какъ для того, чтобъ не допускать гарнизонъ къ побѣгу, такъ и для сбереженія добычи, прежде, чѣмъ пламя совершенно охватитъ замокъ. Съ другой стороны, часть осаждающихъ, вошедшихъ въ заднія ворота, проходила теперь на дворъ замка и съ яростію стремилась на остальныхъ непріятелей, которые такимъ-образомъ были въ одно время стѣснены съ обѣихъ сторонъ. Но, возбуждаемые отчаяніемъ и примѣромъ непоколебимаго начальника, остальные защитники замка сражались съ величайшимъ мужествомъ, и, будучи хорошо вооружены, нѣсколько разъ принуждали осаждающихъ отступать, не смотря на незначительное число свое. Ревекка, посаженная на лошадь къ одному изъ сарацинскихъ невольниковъ тампліера, находилась въ срединѣ небольшаго отряда, и Буа-Гильберъ, не смотря на все смятеніе сѣчи, не терялъ ея ни на минуту изъ вида. Нѣсколько разъ подъѣзжалъ онъ къ ней, и, забывая личныя опасности, прикрывалъ только ее своимъ треугольнымъ стальнымъ щитомъ; потомъ, удаляясь отъ нея, испускалъ свой военный крикъ, устремлялся впередъ, поражалъ ближайшихъ къ себѣ враговъ, и снова возвращался къ коню Ревекки.

Адельстанъ, который, какъ извѣстно читателю, былъ лѣнивъ, но не робокъ, замѣтивъ женщину, столь ревностно защищаемую тампліеромъ, не усомнился, что это была Роуэна, и что рыцарь увозилъ ее, не смотря на ея сопротивленіе.

— Клянусь душой святаго Эдуарда, сказалъ онъ: — я освобожу ее отъ этого высокомѣрнаго рыцаря, и убью его собственной рукой своей!

— Подумайте, что вы дѣлаете! закричалъ Уамба: — торопливая рука хватаетъ лягушку вмѣсто рыбы… клянусь своимъ колпакомъ, это не лэди Роуэна… посмотрите только на ея длинные черные волосы!… И если вы не умѣете отличить чернаго отъ бѣлаго, то можете идти, но я не товарищъ вамъ… не дамъ переломать костей своихъ Богъ-вѣсть за кого… Да вы же еще безъ бранныхъ доспѣховъ… подумайте, можетъ ли шелковая шапка устоять противъ стальнаго лезвія… Нѣтъ, кому охота въ воду, пусть тотъ и топится… Deus vobiscum, высокоименитый Адельстанъ! — Въ заключеніе онъ выпустилъ изъ рукъ тунику Саксонца, за которую до-сихъ-поръ держался.

Схватить съ земли булаву, лежавшую подлѣ одного умирающаго, изъ руки котораго она только-что выпала, броситься на отрядъ тампліера и разсыпать удары одинъ за другимъ вправо и влѣво, оставляя за каждыми по убитому, было для адельстановой силы, возбужденной необычайной яростью, дѣломъ одной минуты. Скоро онъ очутился въ двухъ шагахъ отъ Буа-Гильбера, котораго вызывалъ всею силою своего голоса.

— Прочь, коварный тампліеръ! отпусти ту, къ которой ты недостоинъ прикоснуться! прочь, членъ кроважадной и лицемѣрной шайки разбойниковъ!

— Собака! сказалъ тампліеръ, скрежеща зубами: — я научу тебя произносить хулы на святой орденъ храма сіонскаго! — и съ этими словами, повернувъ коня нѣсколько въ сторону и сдѣлавъ полоборота прямо къ Саксонцу, онъ приподнялся на стременахъ такъ, чтобъ вполнѣ воспользоваться обратнымъ движеніемъ лошади, и нанесъ страшный ударъ Адельстану въ голову.

Справедливо сказалъ Уамба, что шелковой шапкѣ не выдержать стальнаго лезвія. Оружіе тампліера было такъ остро, что отсѣкло какъ ивовый прутъ твердую и толстую рукоять булавы, которою несчастный Саксонецъ хотѣлъ отвратить ударъ, и потомъ, коснувшись головы, повергло его на землю.

— А! Beau-séant! воскликнулъ Буа-Гильберъ: — такъ да погибнутъ всѣ противники рыцарей-храма! — Пользуясь смятеніемъ, которое произвело паденіе Адельстана, и съ крикомъ: «Кто хочетъ спастись, слѣдуй за мной!» онъ устремился чрезъ подъемный мостъ, разсѣявъ стрѣлковъ, встрѣтившихся ему на пути. За нимъ послѣдовали его Сарацины и пять или шесть всадниковъ. Отступленіе тампліера сдѣлалось опасно отъ множества стрѣлъ, направленныхъ противъ него и его отряда; но это не помѣшало ему проскакать прямо къ барбикану, который, по его предположенію, легко могъ быть въ рукахъ де-Браси.

— Де-Браси! де-Браси! кричалъ онъ: — здѣсь ли ты?

— Я здѣсь, отвѣчалъ де-Браси: — но въ плѣну.

— Не могу ли освободить тебя?

— Нѣтъ; я сдался на честное слово и хочу быть вѣренъ своему славу. Спасайся самъ… соколъ выпущенъ изъ клѣтки… положи море границею между собою и Англіею… болѣе не смѣю сказать ничего!

— Хорошо, если ты хочешь оставаться здѣсь, отвѣчалъ тампліеръ: — но помни, что мое слово и рука свободны. Гдѣ бы соколы ни летали, я думаю, что стѣны прецепторіи Темпльстоу будутъ мнѣ надежнымъ убѣжищемъ, и тамъ я буду какъ цаиля въ гнѣздѣ своемъ.

Сказавъ это, онъ поскакалъ въ сопровожденіи людей своихъ.

Оставшіеся въ зімкѣ, за неимѣніемъ лошадей, продолжали отчаянный бой и по отъѣздѣ тампліера, но скорѣе потому, что не ждали пощады, а не потому, что надѣялись спасенія. Огонь быстро разлился по всѣмъ частямъ замка, когда Ульрика, зажегшая его, явилась на башнѣ въ видѣ одной изъ древнихъ-Фурій, воспѣвая боевую пѣсню, подобную тѣмъ, которыя въ минувшія времена распѣвались на полѣ битвы скальдами саксонскими, тогда еще язычниками. Ея длинные, распущенные сѣдые волосы низпадали съ непокрытой головы; упоеніе удовлетворенной мести смѣшивалось въ глазахъ ея съ огнемъ изступленія; она держала въ рукѣ прялку и махала ею будто одна изъ роковыхъ сестеръ, которыя прядутъ и обрѣзываютъ нить человѣческой жизни. Преданіе сохранило нѣсколько дикихъ строфъ изъ этого варварскаго гимна, который она безпорядочно пѣла посреди пламени и кровопролитія:

1.

"Точите свѣтлую сталь, сыны Бѣлаго-Дракона! зажигай факелъ, дочь Генгиста! сталь блеститъ не для взрѣзыванія мяса на пиршествѣ. Она тверда, широка и остро выточена; факелъ не направляется въ брачный покой: онъ испускаетъ сѣрный запахъ и горитъ синимъ огнемъ. Точите сталь, — воронъ нарекаетъ! зажигайте факелъ, — Зернебокъ взываетъ! Точите сталь, сыны Дракона! зажигай факелъ, дочь Генгиста!

2.

"Черная туча спустилась на замокъ тана; орелъ пронзительно крикнулъ — онъ мчится на хребтѣ ея. Не испускай воплей, сѣдой всадникъ черной тучи, трапеза тебѣ готова! дѣвы Валгаллы смотрятъ вдаль, племя Генгиста пришлетъ имъ гостей. Распустите свои черныя косы, дѣвы Валгаллы! бейте радостно въ громкіе кимвалы! многія гордыя стопы, многія головы, осѣненныя шлемами, направлены къ жилищамъ нашимъ.

3.

«Мрачно сошелъ вечеръ на замокъ тана; черныя тучи сбираются окрестъ; скоро побагровѣютъ онѣ, какъ кровь храбраго! Истребитель лѣсовъ отрясетъ на нихъ красный гребень свой. Онъ, свѣтлый истребитель городовъ, всюду распускаетъ свое пламенное знамя, красное, широкое, мрачное, надъ рядами храбрыхъ; его веселье — стукъ мечей и щитовъ; онъ любитъ лизать струящуюся кровь, когда она еще теплая точится изъ раны!

4.

„Все погибаетъ! шлемъ разсѣченъ мечомъ; твердые доспѣхи пробиты копьемъ; огонь пожираетъ жилища царей, потоки пламени низвергаютъ крѣпостные валы. Все гибнетъ! погибло племя Генгиста, не стало имени ГорзыІ Не бѣгите отъ своего жребія, сыны меча! пусть ваши лезвія пьютъ кровь какъ вино; пируйте за трапезой битвы, при свѣтѣ пылающихъ замковъ! Сильны мечи ваши и тепла кровь; не щадите никого изъ жалости или страха, ибо для мести одинъ только часъ; и сильная ненависть должна умереть! Я также должна погибнуть^[45]!“

Воздымавшееся пламя одолѣло теперь всѣ препятствія и поднялось къ вечернимъ облакамъ, подобно огромному пылающему костру, свѣтъ котораго далеко разлился по окрестностямъ. Башня низвергалась за башнею съ горящими потолками и стропилами, и сражающіеся удалились съ площадки замка. Побѣжденные, оставшіеся въ самомъ маломъ числѣ, разсѣялись и старались скрыться въ сосѣднемъ лѣсу. Побѣдители смотрѣли съ изумленіемъ и не безъ ужаса на пожаръ, отъ котораго ихъ собственные ряды и доспѣхи приняли цвѣтъ мрачно-красноватый. Безумная фигура Саксонки Ульрики долго была видна съ возвышенія, на которое она взобралась и стояла размахивая руками, какъ-будто царица, властвующая надъ пожаромъ, ею произведенномъ. Наконецъ, башня рушилась съ страшнымъ трескомъ, и она погибла въ пламени, пожравшемъ ея мучителя.

Въ страшномъ молчаніи ужаса замерло каждое движеніе, каждый звукъ вооруженныхъ зрителей; и нѣсколько минутъ ни одна рука не шевелилась иначе, какъ для знаменія креста. Потомъ раздался голосъ Локслея: — Ликуйте, товарищи! вертепъ тирана исчезъ! пусть каждый несетъ добычу къ нашему избранному сборному дереву въ Гартгилль-уалькъ; тамъ, на разсвѣтѣ дня, мы учинимъ праведный дѣлежъ между своими, равно какъ и достойными сподвижниками нашими въ этомъ великомъ подвигѣ мщенія.

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ ГЛАВѢ XXXI.

Смертная Пѣсня Ульрики.

Антикварій тотчасъ замѣтитъ въ этихъ строфахъ желаніе подражать древней поэзіи скальдовъ-менестрелей древней Скандинавіи, — племя, которое такъ удачно обозначено поэтомъ-лауреатомъ:

„Строгіе въ приговорахъ, терпѣливые въ страданіяхъ, они смѣ ются при видѣ смерти.“

Поэзія Англо-Саксовъ, послѣ принятія ими христіанской вѣры и постепеннаго водворенія цивилизаціи, получила иной, болѣе-кроткій характеръ; но въ обстоятельствахъ Ульрики легко можно предположить, что она возвратилась къ дикимъ напѣвамъ, одушевлявшимъ ея предковъ во время язычества и неукротимой жестокости.

ГЛАВА XXXII.

	Trust me each state must have its policies; Kingdoms have edicts, cities have their charters; Even the wild outlaw, in his forest-walk, Keeps yet some touch of civil discipline; For not since Adam wore his verdant apron. Hath man with man in social union dwelt, But laws were made to draw that union doser. Old play.
	Повѣрь мнѣ, каждое состояніе должно имѣть свои законы; у государствъ есть свои указы, у городовъ свои положенія; даже дикій разбойникъ сохраняетъ съ своемъ лѣсу слѣды гражданскаго устройства. Съ-тѣхъ-поръ, какъ Адамъ надѣлъ нелепый передникъ, человѣкъ съ человѣкомъ не сходился безъ того, чтобъ не постановить законовъ, скрѣпляющихъ этотъ союзъ. Старинная пьеса.

Дневной свѣтъ начиналъ пробиваться сквозь вѣтви дубоваго лѣса, и эти зеленыя вѣтви заблистали жемчужной росой. Лань повела своего молодаго сына изъ-подъ крова высокой чащи деревъ въ болѣе-открытыя мѣста, и ни одинъ охотникъ еще не появлялся для прегражденія дороги стройному оленю, который шелъ впередъ, какъ вожатый рогатаго стада.

Браконьеры собрались около сборнаго дерева въ Гартгилльуалькѣ, гдѣ провели ночь, занятые подкрѣпленіемъ силъ своихъ послѣ трудной осады, — одни посредствомъ вина, другіе предаваясь сну, многіе слушая и разсказывая происшествія дня и дѣлая смету добычи, которую успѣхъ ихъ предоставилъ, въ распоряженіе ихъ начальника.

И въ-самомъ-дѣлѣ, добыча была значительна, потому-что, не смотря на множество сгорѣвшихъ вещей, большое количество посуды, богатыхъ вооруженій и пышныхъ одеждъ спасено было усердіемъ неустрашимой вольницы, которая не останавливалась ни предъ какой опасностью, если имѣла въ виду подобную награду. Но такъ строги были постановленія ихъ братства, что никто не подумалъ присвоить себѣ что-нибудь изъ общаго достоянія; все пріобрѣтенное находилось въ распоряженіи начальника.

Сборнымъ мѣстомъ былъ старый дубъ, — не тотъ, къ которому Локслей привелъ Гурта и Уамбу въ первой части нашего повѣствованія, но другой, находившійся въ центрѣ лѣснаго амфитеатра, на разстояніи полу-мили отъ разрушеннаго замка Торкуильстона. Здѣсь сидѣлъ Локслей на дерновомъ тронѣ, устроенномъ подъ тѣнію густыхъ вѣтвей огромнаго дуба; вокругъ него собрались лѣсные его подданные. Онъ указалъ Черному-Рыцарю мѣсто на право отъ себя, а Седрику на лѣво.

— Извините мою вольность, благородный сэръ, сказалъ онъ: — но въ этихъ полянахъ я монархъ; онѣ составляютъ мое царство, и дикіе мои подданные потеряли бы уваженіе къ моей власти, еслибъ, посреди собственныхъ своихъ владѣній, я уступилъ мѣсто кому-нибудь изъ смертныхъ. Теперь, господа, кто видѣлъ нашего капеллана? гдѣ нашъ веселый монахъ?.. Христіанамъ слѣдуетъ начинать молитвою утро, назначенное для дѣятельности.

Никто не видалъ клерка копменгорстскаго.

— Богъ да помилуетъ насъ! продолжалъ Локслей: — я увѣренъ, что веселый монахъ засидѣлся гдѣ-нибудь за бутылкой. Кто видѣлъ его послѣ взятія замка?

— Я видѣлъ, отвѣчалъ Мельникъ: — когда онъ старался выломать дверь погреба, призывая въ свидѣтели всѣхъ святыхъ календаря, что попробуетъ гасконскія вина Фрон-де-Бёфа.

— Я опасаюсь, что святые, сколько ихъ ни есть, сказалъ Локслей: — не помѣшали ему просидѣть за бутылкой до-тѣхъ-поръ, пока замокъ на него обрушился!.. Ступай, Мельникъ, возьми съ собой нѣсколько человѣкъ, осмотри мѣсто, гдѣ въ послѣдній разъ ты видѣлъ его… лей изо рва воду на горящія развалины… я разберу ихъ по камню прежде, чѣмъ лишусь веселаго своего отшельника.

Большое число поспѣшившихъ исполнить это приказаніе, въ то время, какъ готовился весьма-интересный для нихъ раздѣлъ добычи, ясно показывало, что вся шайка сильно заботилась о спасеніи своего духовнаго отца.

— Между-тѣмъ, займемся дѣломъ, сказалъ Локслей. — Какъ-скоро слухъ о нашемъ подвигѣ разнесется, люди де-Браси, Мальвуазена и другихъ союзниковъ Фрон-де-Бёфа поднимутся на ноги; не худо бы для безопасности убраться отъ этихъ сосѣдей. Благородный Седрикъ! прибавилъ онъ, обращаясь къ Саксонцу: — добыча раздѣлена на двѣ части; избери ту, которая больше нравятся тебѣ для награжденія людей твоихъ, участвовавшихъ въ этомъ дѣлѣ.

— Добрый йоменъ, отвѣчалъ Седрикъ: — сердце мое отягчено скорбію. Не стало благороднаго Адельстана-Конингсборгскаго — послѣдней отрасли святаго Исповѣдника! Съ нимъ невозвратно погибла вся надежда! эта кровь потушила искру, которую не зажжетъ вновь дыханіе человѣческое! Люди мои, за исключеніемъ немногихъ, при мнѣ находящихся, ждутъ моего прибытія для перенесенія благородныхъ останковъ въ послѣднюю обитель. Лэди Роуэна желаетъ возвратиться въ Ротервудъ, и для этого ей нуженъ достаточный конвой. Я и прежде еще оставилъ бы это мѣсто, но ждалъ… не раздѣла добычи, потому-что видитъ Богъ и святой Уитольдъ! ни я, никто изъ моихъ не тронетъ ничего, даже на одинъ маркъ, — я ждалъ только минуты изъявить благодарность свою тебѣ и твоимъ храбрымъ йоменамъ за жизнь и честь, спасенныя вами.

— Но мы сдѣлали только половину дѣла, сказалъ предводитель вольницы: — по-крайней-мѣрѣ, возьми то изъ добычи, что нужно для награжденія твоихъ сосѣдей и подчиненныхъ.

— Я довольно богатъ, и могу вознаградить ихъ изъ собственнаго своего имущества, возразилъ Седрикъ.

— А нѣкоторые, сказалъ Уамба: — имѣли благоразуміе наградить сами себя; не всѣ ушли съ пустыми руками. Мы не всѣ носимъ пестрое платье.

— Пусть пользуются взятымъ, сказалъ Локслей: — наши законы не связываютъ никого, кромѣ насъ-самихъ.

— А ты, мой добрый Уамба, сказалъ Седрикъ, обращаясь къ шуту и обнимая его: — какъ могу наградить тебя? ты не устрашился понести цѣпи и смерть вмѣсто меня? Всѣ покинули меня, а бѣдный шутъ одинъ оставался мнѣ вѣренъ…

При этихъ словахъ, на глазахъ суроваго тана задрожала слеза, дань чувствительности, которую не вызвала самая смерть Адельстана; но въ полу-инстинктивной привязанности этого простолюдина было нѣчто такое, что подѣйствовало на него болѣе самого горя.

— Нѣтъ, сказалъ шутъ, уклоняясь отъ ласкъ своего господина: — если вы будете платить за мою услугу водою вашихъ глазъ, шуту прійдется также плакать, и тогда что-же будетъ съ моимъ званіемъ?.. Но, дядя, если вы дѣйствительно хотите одолжить меня, — простите, прошу васъ, моего товарища Гурта, который, похитивъ недѣлю изъ вашей службы, отдалъ ее вашему сыну.

— Простить его! воскликнулъ Седрикъ: — я вмѣстѣ и прощу и награжу его. Преклони колѣно, Гуртъ!

Въ то же мгновеніе, свинопасъ былъ у ногъ своего господина.

— Ты не будешь болѣе Theow and Esne^[46], сказалъ Седрикъ, тронувъ его тростью: — ты будешь Folkfree and Sacless^[47] въ городѣ и внѣ города, въ лѣсу и въ полѣ. Даю тебѣ участокъ земли въ моихъ уальбрумскихъ владѣніяхъ отъ имени моего и моихъ наслѣдниковъ, тебѣ и твоимъ наслѣдникамъ, отнынѣ и на вѣки, и да падетъ проклятіе Божіе на главу того, кто учинитъ противное сказанному мною!

Сдѣлавшись изъ раба свободнымъ и владѣтелемъ земли, Гуртъ поднялся на ноги и вспрыгнулъ два раза почти на высоту своего роста.

— Кузнеца и пилу! закричалъ онъ: — прочь ошейникъ съ шеи свободнаго человѣка!.. Благородный господинъ! даръ вашъ удвоиваетъ силы мои, и я вдвойнѣ буду стоять за васъ! Въ груди моей вольное сердце… я человѣкъ новый для себя и всего меня окружающаго… Эй, Фангсъ! продолжалъ онъ, — ибо вѣрная собака, видя своего хозяина въ такомъ восторгѣ, начала прыгать вокругъ его для выраженія своего сочувствія: — узнаёшь ли ты еще своего хозяина?

— Да, сказалъ Уамба: — Фангсъ и я узнаемъ тебя, Гуртъ, хотя и должны остаться при своихъ ошейникахъ; ты одинъ, кажется, забылъ и себя и насъ.

— По-истинѣ, скорѣй забуду себя самого, чѣмъ тебя, вѣрный товарищъ, отвѣчалъ Гуртъ: — и еслибъ свобода годилась для тебя, Уамба, господинъ нашъ не лишилъ бы и тебя этого дара.

— Нѣтъ, я и не думаю завидовать тебѣ, братъ Гуртъ; рабъ сидитъ у очага, когда свободный человѣкъ долженъ идти на поле битвы… А что говоритъ Олдгельмъ Мальмсборійскій? „Лучше быть дуракомъ на пиру, чѣмъ мудрецомъ на войнѣ“.

Тутъ раздался конскій топотъ, и вслѣдъ за нимъ явилась лэди Роуэна, окруженная множествомъ всадниковъ и еще большимъ числомъ пѣшихъ, которые весело махали своими пиками и бердышами, радуясь ея освобожденію. Сама она, богато одѣтая, ѣхала на караковомъ иноходцѣ съ прежнимъ величіемъ въ осанкѣ, которое снова къ ней возвратилось; въ ней замѣтна была небольшая блѣдность, свидѣтельствовавшая о перенесенныхъ ею страданіяхъ. На прекрасномъ челѣ ея, еще отуманенномъ грустію, замѣтна была, однакожь, оживающая надежда на будущее, равно какъ полная признательность за освобожденіе: она знала, что Айвенго былъ въ безопасности, знала, что Адельстанъ умеръ. Увѣренность въ первомъ наполняла сердце ея чистѣйшею радостію, и хотя послѣднее обстоятельство не приводило ея въ восторгъ, — извинительно, однакожь, что она чувствовала вполнѣ выгоду освобожденія отъ дальнѣйшихъ гоненій по поводу единственнаго предмета, возбуждавшаго всегда противорѣчія со стороны опекуна ея, Седрика.

Когда Роуэна подъѣхала къ мѣсту, занятому Локслеемъ, отважный йоменъ и всѣ его окружавшіе встали, какъ-будто по общему инстинкту вѣжливости. Щеки ея покрылись румянцемъ, когда, сдѣлавъ пріятное движеніе рукой и поклонившись такъ низко, что прекрасныя распущенныя косы ея смѣшались на минуту съ гривою лошади, она въ немногихъ, но сильныхъ словахъ выразила признательность Локслею и другимъ своимъ избавителямъ. — Богъ да благословитъ и наградитъ васъ за храбрость, съ которою вы подвергались опасности для спасенія угнетенныхъ! Если кто-нибудь изъ васъ будетъ терпѣть голодъ, вспомните, что у Роуэны есть пища; если будете жаждать, у нея найдется для васъ нѣсколько бочекъ вина и пива; а если Норманы вытѣснятъ васъ изъ этихъ мѣстъ, Роуэна владѣетъ лѣсомъ, ей-собственно принадлежащемъ, гдѣ храбрые избавители ея могутъ охотиться на свободѣ, и никогда охотника не спросятъ, чьею стрѣлою убита лань.

— Благодарю, прекрасная лэди, сказалъ Локслей: — благодарю за товарищей и за себя; но спасеніе ваше заключаетъ уже само въ себѣ нашу награду. Мы совершаемъ въ лѣсахъ много дѣлъ, противныхъ законамъ, а избавленіе лэди Роуэны можетъ быть принято очистительнымъ подвигомъ.

Снова поклонившись съ своей лошади, Роуэна повернула ее, чтобъ удалиться; но, остановясь на минуту, въ то время, какъ Седрикъ, который долженъ былъ ѣхать съ пою, также откланивался йоменамъ, она нечаянно увидѣла себя подлѣ плѣнника де-Браси. Онъ стоялъ подъ деревомъ въ глубокомъ раздумьи, съ сложенными на груди руками, и Роуэна надѣялась проѣхать мимо не будучи отъ него замѣченной. Но онъ поднялъ глаза, и когда увидѣлъ ее предъ собою, яркая краска стыда покрыла прекрасное лицо его. Съ минуту онъ стоялъ въ нерѣшимости; потомъ, выступивъ впередъ, взялъ ея лошадь за узду и преклонилъ колѣно.

— Удостоитъ ли лэди Роуэна бросить взглядъ на плѣннаго рыцаря… на униженнаго воина?

— Сэръ рыцарь! въ предпріятіяхъ, подобныхъ вашему, настоящее безчестіе заключается не въ неудачахъ, а въ успѣхѣ.

— Побѣда должна смягчить сердце; дайте мнѣ услышать только, что лэди Роуэна прощаетъ насиліе, въ которое вовлекла меня несчастная страсть, и вы увидите, что де-Браси умѣетъ служить ей путемъ болѣе-благороднымъ.

— Я прощаю васъ, сэръ-рыцарь, какъ христіанка.

— Это значитъ, сказалъ Уамба: — что она не прощаетъ его совсѣмъ.

— Но я не могу простить бѣдствій и опустошенія, причиненныхъ вашимъ безуміемъ, продолжала Роуэна.

— Выпусти поводъ лэди, сказалъ Седрикъ подъѣзжая: — клянусь свѣтомъ солнца, освѣщающаго насъ, что еслибъ не боялся стыда, я пригвоздилъ бы тебя къ землѣ копьемъ своимъ… Но будь увѣренъ, что ты дорого заплатишь за участіе, которое принималъ въ этомъ гнусномъ дѣлѣ.

— Обращающій угрозы свои къ плѣннику можетъ грозить безопасно, сказалъ де-Браси: — но Саксонцу не извѣстна вѣжливость…

Передъ отъѣздомъ, Седрикъ изъявилъ свою благодарность въ-особенности Черному-Рыцарю, и настоятельно уговаривалъ его ѣхать съ нимъ въ Ротервудъ.

— Я знаю, сказалъ Седрикъ: — что вы, странствующіе рыцари, любите возить Фортуну свою на остріи копья и не заботитесь о земляхъ и помѣстьяхъ; но война — непостоянная владычица, и самый отважный боецъ, ремесло котораго состоитъ въ исканіи приключеній, желаетъ иногда крова. Ты найдешь его всегда въ Замкѣ Ротервудскомъ, благородный рыцарь! Седрикъ столько богатъ, что можетъ поправить несправедливости Фортуны, и все, что онъ имѣетъ, принадлежитъ его избавителю. И такъ, пріѣзжай въ Ротервудъ не какъ гость, но какъ сынъ или братъ.

— Седрикъ обогатилъ уже меня, сказалъ рыцарь: — онъ научилъ меня звать цѣну добродѣтели Саксонца. Я буду въ Ротервудѣ, храбрый Саксонецъ, и буду скоро; но теперь, важныя дѣла удаляютъ меня отъ вашего жилища. Можетъ-быть, пріѣхавъ къ тебѣ, я попрошу о такомъ дѣлѣ, которое будетъ испытаніемъ даже и для твоего великодушія.

— Соглашаюсь заранѣе, не зная даже, въ чемъ состоитъ оно, сказалъ Седрикъ, немедленно положивъ свою руку въ закованную руку Чернаго-Рыцаря: — соглашаюсь на все, еслибъ дѣло шло даже о половинѣ моего имущества.

— Не давайте такъ легко обѣщаній, сказалъ Рыцарь-Замка: — однакожь я надѣюсь, что требованіе мое будетъ удовлетворено. До-тѣхъ-поръ прощайте!

— Мнѣ остается только сказать, прибавилъ Саксонецъ». — что въ-продолженіи погребальныхъ обрядовъ въ честь благороднаго Адельстана, я буду жителемъ Замка Конингсборгскаго… Онъ будетъ отверстъ для всѣхъ, кто пожелаетъ раздѣлить похоронную трапезу; и отъ имена Эдиты, матери падшаго принца, обѣщаю, что замокъ никогда не затворится для того, кто съ такимъ мужествомъ, хотя и безуспѣшно, подвизался для спасенія Адельстана отъ цѣпей и меча норманскаго.

— Да, да, сказалъ Уамба, занявшій прежнее мѣсто при своемъ господинѣ: — рѣдкое будетъ угощеніе… Жаль, что благородный Адельстанъ не можетъ пировать на своихъ похоронахъ… Но онъ, продолжалъ шутъ, поднявъ съ важностію глаза къ небу: — теперь за трапезой въ раю, и безъ сомнѣнія обращаетъ на нее подобающее вниманіе.

— Молчи и поѣдемъ, сказалъ Седрикъ, котораго гнѣвъ, возбужденный этой неприличной шуткой, укрощало воспоминаніе о недавнихъ услугахъ Уамбы. Роуэна поклонилась привѣтливо Рыцарю-Замка. Саксонецъ пожелалъ ему благословенія Божія, и поѣхалъ съ Уамбою по широкой просѣкѣ.

Едва они удалились, какъ изъ-за деревьевъ показалось торжественное шествіе, которое, тихо обошедши лѣсной амфитеатръ, продолжало путь въ томъ же направленіи, куда поѣхала лэди Роуэна съ своими провожатыми. Монахи сосѣдняго монастыря, въ ожиданіи богатаго даянія или soul-scat, обѣщаннаго Седрикомъ, сопровождали носилки, на которыя было положено тѣло Адельстана, и пѣли гимны, между-тѣмъ, какъ васаллы тана конингсборгскаго тихимъ и торжественнымъ шагомъ несли трупъ на плечахъ въ замокъ, для опущенія его въ склепъ Генгиста, отъ котораго покойникъ происходилъ посредствомъ длиннаго ряда предковъ. При слухѣ о кончинѣ его, собрались многіе изъ его васалловъ и слѣдовали за гробомъ со всѣми знаками, по-крайней-мѣрѣ наружными, сожалѣнія и горести. Еще разъ браконьеры встали съ мѣстъ своихъ и отдали смерти ту же простую и какъ-бы невольную дань, какую подавно заплатили красотѣ… Тихое пѣніе и погребальное шествіе монаховъ напомнили имъ товарищей, павшихъ во вчерашнемъ сраженіи. Но подобныя воспоминанія не остаются надолго у людей, живущихъ опасностями и приключеніями, и прежде, чѣмъ звуки похороннаго гимна замерли въ воздухѣ, они снова занялись раздѣломъ добычи.

— Храбрый воинъ! сказалъ Локслей Черному-Рыцарю: — безъ твоей доброй души и мощной руки, успѣхъ нашего предпріятія былъ очень-сомнителенъ; выбери же изъ этого множества добычи то, что можетъ болѣе тебѣ нравиться и служить напоминаніемъ о моемъ Сборномъ-Деревѣ.

— Принимаю предложеніе такъ же простосердечно, какъ оно сдѣлано, отвѣчалъ рыцарь: — и прошу позволенія располагать сэромъ Морицомъ де-Браси по своей волѣ.

— Онъ принадлежитъ уже тебѣ, и это его счастье! Иначе варваръ украсилъ бы вершину этого дуба со всѣми молодцами его шайки, которыхъ бы удалось намъ собрать и развѣсить какъ желудей по вѣтвямъ его… Но онъ твой плѣнникъ, и потому безопасенъ, хотя и убилъ отца моего.

— Де-Браси! сказалъ рыцарь: — ты свободенъ; ступай, куда хочешь. Тотъ, къ кому ты попался въ плѣнъ, презираетъ низкую месть за прошлое. Но берегись на будущее время, чтобъ не постигла тебя худшая участь… Еще разъ говорю тебѣ, Морицъ де-Браси: берегись!

Де-Браси, сдѣлавъ молча низкій поклонъ, хотѣлъ удалиться, какъ вдругъ йомены наполнили воздухъ насмѣшками и ругательствами. Гордый рыцарь остановился въ то же мгновеніе, обернулся, сложилъ руки, выпрямился во весь ростъ и воскликнулъ: — Молчите, воющіе псы! вы бросаетесь за сворой, къ которой принадлежите, а не за оленемъ, котораго преслѣдуютъ. Де-Браси презираетъ вашу брань такъ же, какъ пренебрегъ бы похвалой вашей. Убирайтесь въ свои кусты, въ свои берлоги, беззаконные разбойники, и молчите, когда рыцарь или дворянинъ говоритъ на мимо разстоянія отъ норъ вашихъ.

Эта неумѣстная выходка могла бы вызвать противъ де-Браси тучу стрѣлъ, еслибъ Локслей не поспѣшилъ тому воспротивиться. Между-тѣмъ, де-Браси взялъ за поводья одну изъ лошадей, захваченныхъ въ конюшняхъ Фрон-де-Бёфа, стоявшихъ вокругъ въ полной сбруѣ и составлявшихъ значительную часть добычи, — вскочилъ на нее и поскакалъ въ лѣсъ.

Когда суматоха, произведенная этимъ приключеніемъ, нѣсколько утихла, Локслей снялъ съ шеи богатый рогъ и перевязь, выигранную имъ въ послѣдній разъ при спорныхъ выстрѣлахъ въ Эшби.

— Благородный рыцарь, сказалъ онъ Черному-Рыцарю: — если вы не боитесь унизиться принятіемъ рога, который носилъ англійскій йоменъ, я попрошу васъ сохранить вотъ-этотъ рогъ въ память вашего подвига храбрости… и если у васъ завяжется какое-нибудь дѣло, и, какъ можетъ случиться съ самымъ отважнымъ рыцаремъ, вы подвергнетесь опасности въ лѣсу между Трентомъ и Тейсомъ, протрубуте на этомъ рогѣ три раза слова^[48] Wa-sa-hoa!-- и, можетъ-быть, найдете себѣ пособіе и помощниковъ.

Потомъ онъ самъ началъ трубить въ рогъ и нѣсколько разъ повторялъ означенный имъ призывный звукъ, до-тѣхъ-поръ, пока рыцарь заучилъ ноты.

— Благодарю тебя за подарокъ, храбрый йоменъ, сказалъ рыцарь: — лучшихъ помощниковъ, какъ ты и твои; люди, не сталъ бы я искать даже въ самой крайней опасности. — Тогда, въ свою очередь, онъ протрубилъ въ рогъ, и призывные звуки разнеслись по всему лѣсу.

— Хорошо и чисто протрублено, сказалъ йоменъ: — чортъ меня возьми, если ты не такъ же знакомъ съ лѣснымъ ремесломъ, какъ и съ войною! Я поклянусь, что въ свое время и ты охотился за ланью… Товарищи, замѣтьте эти три слова: это призывъ Рыцаря-Замка; всякій, кто, услышавъ его, не поспѣшитъ подать ему помощь въ бѣдѣ, будетъ изгнанъ изъ нашей общины тетивой собственнаго моего лука.

— Многія лѣта нашему предводителю! воскликнули йомены: — многія лѣта Черному-Рыцарю-Замка! — Дай Богъ, чтобъ наши услуги скорѣе ему понадобились, чтобъ мы могли доказать, съ какою охотою готовы летѣть къ нему на помощь.

Потомъ Локслей продолжалъ раздѣлъ добычи съ величайшимъ безпристрастіемъ. Десятая часть всего была отложена для церкви и благочестивыхъ предметовъ; часть отдѣлена для нѣкотораго рода общественной казны; часть назначена для вдовъ и дѣтей убитыхъ, или на церковное поминовеніе за души тѣхъ, которые не оставили послѣ себя семейства. Остальное было раздѣлено между йоменами, согласно ихъ чину и достоинству; рѣшеніе начальника, при всякомъ сомнительномъ вопросѣ, объявлялось съ большою тонкостью и принималось съ безусловною покорностью. Черный-Рыцарь былъ очень удивленъ, видя, что эти люди, при своемъ образѣ жизни, совершенно-противномъ законамъ, управлялись однакожь между собою съ такимъ порядкомъ и справедливостью; всѣ сдѣланныя имъ наблюденія увеличивали его доброе мнѣніе объ умѣ и справедливости ихъ начальника.

Когда каждый взялъ свою часть добычи, и казначей, въ сопровожденіи четырехъ рослыхъ йоменовъ, переносилъ то, что принадлежало общинѣ въ безопасное мѣсто, часть, обреченная церкви, оставалась нетронутою.

— Хотѣлось бы мнѣ, сказалъ Локслей: — получить поскорѣе извѣстіе о нашемъ веселомъ капелланѣ… Никогда не бывалъ онъ въ отлучкѣ, когда нужно было благословить трапезу или дѣлить добычу; онъ обязанъ принять эту десятину отъ нашего успѣшнаго предпріятія. Можетъ-быть, эта обязанность способствовала ему прикрыть нѣкоторыя духовныя его отступленія. У меня также въ плѣну неподалеку отсюда святой братъ, и мнѣ бы очень хотѣлось, чтобъ монахъ былъ здѣсь и помогъ мнѣ обоидтись съ нимъ прилично его сану… Я почти отчаиваюсь въ спасеніи толстаго священнослужителя.

— Меня очень огорчаетъ это, сказалъ Рыцарь-Замка: — я обязалъ ему благодарностью за радушное гостепріимство въ-продолженіи веселой ночи, проведенной мною въ его келльѣ. Пойдемте къ развалинамъ замка; можетъ-быть, тамъ мы узнаемъ о немъ что-нибудь.

Между-тѣмъ, какъ они говорили, громкія восклицанія йоменовъ извѣстили о прибытіи того, кто былъ предметомъ ихъ опасеній, и это подтвердилось богатырскимъ голосомъ пустынника гораздо-прежде, чѣмъ явилась его жирная особа.

— Посторонитесь, веселые люди! восклицалъ онъ: — дайте дорогу вашему духовному отцу и его плѣннику… Поздравьте меня еще разъ съ возвращеніемъ… Я прихожу, благородный начальникъ, какъ орелъ съ добычей въ когтяхъ. — И, пробиваясь сквозь толпу при раздававшемся со всѣхъ сторонъ хохотѣ, онъ явился какъ величественный тріумфаторъ, держа въ одной рукѣ огромную сѣкиру, а въ другой веревку, конецъ которой привязанъ былъ около шеи несчастнаго Исаака-Йоркскаго, удрученнаго скорбію и страхомъ; побѣдоносный монахъ тащилъ его съ громкими возгласами: — Гдѣ Оллен-э-Дэль, пусть воспоетъ меня въ балладѣ или, по-крайней-мѣрѣ, въ пѣснѣ!.. Клянусь святымъ Гермингильдомъ, этого глупаго менестреля никогда нѣтъ тамъ, гдѣ находится достойный предметъ для прославленія подвиговъ храбрости.

— Храбрый инокъ, сказалъ Локслей: — какъ ни рано теперь, а ты уже совершилъ нынѣшнимъ утромъ не сухую обѣдню… Но ради святаго Николая, кого ты привелъ сюда?

— Плѣнника, взятаго моимъ собственнымъ копьемъ и мечомъ, отвѣчалъ клеркъ копменгорстскій: — или, лучше сказать, моимъ лукомъ и сѣкирой; но вмѣстѣ съ тѣмъ, я избавилъ его своимъ священствомъ отъ худшаго плѣненія. Говоря, Жидъ, не выкупилъ ли я тебя у сатаны? не научилъ ли я тебя читать credo, pater и Ave Maria? Не пилъ ли я цѣлую ночь для тебя, объясняя таинства?

— Ради Бога! произнесъ бѣдный Еврей: — не-уже-ли никто не освободитъ меня изъ рукъ этого безумца… я хотѣлъ сказать этого святаго человѣка?

— Что, что такое, Жидъ? сказалъ монахъ съ грознымъ видомъ: — не думаешь ли ты отступничать?.. Смотри, если снова впадешь въ невѣріе, хотя тѣло твое и не такъ нѣжно, какъ у поросенка, которымъ я охотно бы разговѣлся, но все еще ты не такъ сухъ, чтобъ нельзя было тебя изжарить! Будь послушенъ, Исаакъ, и повторяй за діной: Ave Maria!

— Нѣтъ, мы не хотимъ богохульства, безумный попъ, сказалъ Локслей: — скажи намъ лучше, гдѣ ты нашелъ этого плѣнника?

— Святой Дунстанъ! я нашелъ его тамъ, гдѣ искалъ лучшаго товара! Я отправился въ погреба посмотрѣть, нельзя ли чего спасти въ нихъ, потому-что кубокъ жженаго вина, заправленнаго пряностями — хотя и славный вечерній напитокъ для самого императора, все же, но-моему, было бы грабежомъ вскипятить разомъ столько добраго вина; я отъискалъ уже бочонокъ канарійскаго и шелъ кликнуть на помощь кого-нибудь изъ этихъ праздношатающихся молодцовъ, которыхъ всегда надо искать для добраго дѣла, — какъ вдругъ замѣтилъ запертую дверь. А-га! подумалъ я: въ этомъ-то потаенномъ склепѣ долженъ находиться превосходнѣйшій напитокъ; а ключникъ, котораго потревожили при отправленіи его должности, оставилъ и ключъ въ замкѣ. И такъ, я вошелъ туда, но не нашелъ ровно ничего, кромѣ кучи заржавленныхъ цѣпей и этой собаки-Жида, который немедленно отдался мнѣ въ плѣнъ безъ всякихъ условій. Я только-что подкрѣпился, послѣ трудовъ съ невѣрнымъ, шипучимъ стаканомъ канарійскаго и хотѣлъ увести своего плѣнника, какъ вдругъ съ страшнымъ трескомъ, подобнымъ громовымъ ударамъ и землетрясенію, обрушились стѣны крайней башни (по-истинѣ, прокляты руки, построившія ихъ такъ непрочно!) и заградили выходъ. За паденіемъ первой башни послѣдовало паденіе второй… Я прощался съ жизнію, и, почитая за безчестіе въ моемъ званіи оставить міръ сей въ сообществѣ Жида, занесъ-было свою алебарду, чтобъ размозжить ему голову; по мнѣ стало жаль его сѣдыхъ волосъ, и я разсудилъ лучше оставить сѣкиру и взяться за оружіе духовное для его обращенія. И точно, благословеніемъ святаго Дунстана, сѣмя пало на добрую почву; одно только, — у меня голова закружилась, потому-что я всю ночь говорилъ ему о таинствахъ и соблюдалъ нѣкотораго рода постъ (о нѣсколькихъ глоткахъ канарійскаго, которыми я освѣжалъ голову, и говорить не стоитъ). Гильбертъ и Уиббальдъ знаютъ, въ какомъ положеніи они нашли меня — совершенно-изнеможеннымъ.

— Это мы можемъ засвидѣтельствовать, сказалъ Гильбертъ: — когда, разрывъ развалины, мы добрались до подземелья, то нашли бочонокъ канарійскаго до половины опорожненный, Жида полу-мертваго, а монаха болѣе чѣмъ вполовину-изнеможеннаго… какъ онъ это называетъ.

— Вы плуты! вы лжете! вскричалъ оскорбленный пустынникъ: — ты и твои обжоры-товарищи выпили канарійское, называя это своей утренней попойкой… Будь я язычникъ, если я не назначалъ его для самого предводителя! Впрочемъ, что до этого! Жидъ обращенъ и понимаетъ все, что я ему разсказывалъ, почти такъ же, если не совершенно такъ же хорошо, какъ я самъ.

— Жидъ, сказалъ Локслей: правда ли это? отвергъ ли ты свое невѣріе?

— Да найду милость предъ очами вашими, отвѣчалъ Еврей: — но я не знаю ни одного слова изъ всего, что преподобный отецъ говорилъ мнѣ въ эту страшную ночь. Увы! я такъ былъ измученъ тоской, страхомъ и горемъ, что еслибъ самъ отецъ нашъ Авраамъ пришелъ привѣтствовать меня, то нашелъ бы глухаго слушателя.

— Ты лжешь, Жидъ, и знаешь, что лжешь! сказалъ монахъ: — я напомню тебѣ одно только слово изъ нашего разговора: ты обѣщалъ отдать все свое имущество нашему святому ордену.

— Да помогутъ мнѣ отцы обѣтованія, сказалъ Исаакъ, встревоженный болѣе прежняго: — милостивые сэры, ни одного подобнаго звука не было на устахъ моихъ! Увы, я человѣкъ старый и бѣдный, можетъ-быть лишенный единственнаго дитяти своего! сжальтесь надо мной, отпустите меня!

— Нѣтъ, сказалъ монахъ: — если ты отречешься отъ обѣщанія, сдѣланнаго въ пользу святой церкви, то долженъ подвергнуться наказанію.

Тутъ онъ поднялъ свою алебарду и сдѣлалъ бы рукоятью ея ловкое приложеніе къ плечамъ Еврея, еслибъ Черный-Рыцарь не отвелъ удара, и съ тѣмъ вмѣстѣ не перенесъ на самого-себя гнѣва святаго клерка.

— Клянусь святымъ Томасомъ Кентскимъ, сказалъ послѣдній: — если ты будешь ко мнѣ привязываться, сэръ праздношатающійся любовникъ, то я научу тебя, не смотря на твой желѣзный футляръ, мѣшаться въ одни собственныя свои дѣла!

— Нѣтъ, не сердись на меня, сказалъ рыцарь: — ты знаешь, что мы поклялись быть друзьями и товарищами.

— Не знаю ничего такого, отвѣчалъ монахъ: — и раздѣлаюсь съ тобой, какъ съ пустоголовой выскочкой!

— Но, возразилъ рыцарь, который, по-видимому, забавлялся гнѣвомъ своего прежняго хозяина: — развѣ ты забылъ, что для меня (я не говорю объ искушеніи, которое представляли бутылка и пирогъ) ты нарушилъ обѣтъ поста и всенощнаго бдѣнія?

— Право, пріятель, сказалъ монахъ, поднявъ свой огромный кулакъ: — я тебѣ дамъ оплеуху.

— Я не принимаю такихъ подарковъ, отвѣчалъ рыцарь: — однакожь готовъ отвѣчать на твой вызовъ биться на кулакахъ^[49], но ты получишь отъ меня все съ такими процентами, какихъ только могъ бы пожелать твой плѣнникъ въ своихъ торговыхъ оборотахъ.

— Я сейчасъ испытаю это, сказалъ монахъ.

— Эй! закричалъ Локслей; — что ты затѣваешь, безумный монахъ? Ссора подъ нашимъ Сборнымъ-Деревомъ!…

— Не ссора, сказалъ рыцарь: — это только дружескій размѣнъ привѣтствій. Монахъ, ударь, если смѣешь, — я выдержу твой ударъ, если ты выдержишь послѣ того мой.

— Ты имѣешь передо мной выгоду съ этимъ желѣзнымъ котломъ на головѣ; но что бы ни было, ты падешь, еслибъ даже былъ самъ Голіаѳъ-Гатскій въ своемъ мѣдномъ шлемѣ.

Монахъ обнажилъ свою мощную руку до локтя, и, собравъ всѣ силы, далъ такой ударъ рыцарю, что быкъ могъ бы отъ него свалиться. Но противникъ его остался недвижимъ, какъ скала. Громкія восклицанія йоменовъ раздались отвсюду, потому-что кулакъ клерка вошелъ между ними въ пословицу, я немногіе изъ нихъ, шуткой или дѣломъ, не испробовали его силы.

— Теперь, святой отецъ, сказалъ рыцарь, снимая рукавицу: — если я имѣю преимущество предъ тобою на головѣ, за то не хочу имѣть никакого въ рукѣ. Стой твердо, какъ настоящій мужъ.

— Genam meam dedi vapulatori. Я предалъ ланиту свою врагу моему! возгласилъ монахъ. — Если ты можешь сдвинуть меня съ мѣста, пріятель, то охотно предоставлю тебѣ выкупъ Жида.

Такъ говорилъ жирный отшельникъ, принявъ видъ величайшаго удальства. Но кто можетъ устоять противъ судьбы своей? Ударъ рыцаря былъ нанесенъ съ такой силой и чистосердечіемъ, что капелланъ покатился навзничь, къ великому изумленію зрителей. Но онъ поднялся безъ гнѣва и смущенія.

— Братъ, сказалъ онъ рыцарю: — тебѣ бы должно поумѣреннѣе употреблять свою силу. Я сталъ бы бормотать плохую обѣдню, еслибъ ты раздробилъ мнѣ челюсть; худо свистать на дудочкѣ, когда нѣтъ нижней губы! Но вотъ рука моя въ знакъ того, что не буду болѣе размѣниваться съ тобой побоями, потому-что долженъ оставаться въ проигрышѣ при этой сдѣлкѣ. Конецъ всякой непріязни! Займемся выкупомъ Жида, потому-что леопардъ не перемѣняетъ шкуры, и Жидъ всегда Жидъ.

— Священнослужитель, сказалъ Клементъ: — лишился вполовину своей вѣры въ обращеніе Жида съ-тѣхъ-поръ, какъ получилъ оплеуху.

— Убирайся, болванъ; что болтаешь ты объ обращеніяхъ? нѣтъ, что-ли, старшаго здѣсь? всѣ начальники, ни одного подчиненнаго? Слушай, братъ, я былъ изнуренъ, когда получилъ добрый ударъ рыцаря, а иначе не тронулся бы съ мѣста. Но если ты прибавишь что-нибудь еще, то узнаешь, что я могу давать такъ же, какъ и принимать.

— Замолчите всѣ! сказалъ Локслей. — А ты, Жидъ, подумай о своемъ выкупѣ. Почитаю излишнимъ сказывать тебѣ, что племя твое почитается проклятымъ во всякомъ христіанскомъ обществѣ, и повѣрь, мы не можемъ сносить твоего пребыванія посреди насъ. Итакъ, подумай о выкупѣ, между-тѣмъ, какъ я займусь плѣнникомъ другаго рода.

— А много захвачено людей Фрон-де-Бёфа? спросилъ Черный-Рыцарь.

— Ни одного довольно-значительнаго для полученія выкупа, отвѣчалъ Локслей: — то была шайка негодяевъ, которымъ мы не хотѣли искать новаго хозяина; довольно уже сдѣлано для мщенія и пріобрѣтенія; они всѣ вмѣстѣ не стоятъ четверти экю. Плѣнникъ, о которомъ я говорю, лучшая добыча: это веселый монахъ, ѣхавшій на свиданіе съ любезной, сколько могу судить по сбруѣ коня и одеждѣ его. Вотъ и самъ достойный прелатъ, надутый какъ вельможа.

Старый нашъ пріятель, пріоръ Эймеръ изъ Жорво, приведенъ былъ двумя йоменами предъ лѣсной престолъ властителя вольницы.

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ ГЛАВѢ XXXII.

Ричардъ-Львиное-Сердце.

Размѣнъ пощечинами съ веселымъ монахомъ не противоречитъ характеру Ричарда I, если романсы повѣствуютъ о немъ справедливо. Въ весьма-любопытномъ романсѣ о приключеніяхъ его въ Святой-Землѣ и возвращеніи оттуда, повѣствуется, какъ онъ размѣнялся подобнымъ привѣтствіемъ, когда былъ плѣнникомъ въ Германіи. Противникомъ его былъ сынъ его главнаго тюремщика, который неосторожно сдѣлалъ ему вызовъ на такое единоборство. Король стоялъ твердо, какъ истинный мужъ, и получилъ ударъ, который заставилъ его зашататься. За то, натерши предварительно воскомъ руку, — предосторожность, кажется, неизвѣстная нынѣшнимъ боксёрамъ, — онъ возвратилъ ударъ съ такою силою, что убилъ на мѣстѣ своего противника. См. Ellids Specimens of English Romance, that of Coeur-de-Lion.

ГЛАВА XXXIII.

	. . . . . . . . . . .Flower of warriors, How is’t with Titus Lartius? Marcias. As with а man busied about decrees, Condemning some to death and some to exile, Ransoming him or pitying threatenming the other? Coriolanus.
	. . . . . . . . . . .Цвѣтъ воиновъ, что съ Титомъ Ларціемъ. Марцій. Онъ занятъ приговорами: кого осуждаетъ на смерть, кого на изгнаніе, выкупаетъ однихъ и грозитъ другимъ. "Кориоланъ".

Черты и движенія плѣннаго аббата выражали странное смѣшеніе оскорбленной гордости, смущенной наглости и искренняго страха.

— Что такое здѣсь, господа? сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ отзывались всѣ эти три чувства. — Что у васъ за правила? Турки вы, или Христіане, что поступаете такимъ-образомъ съ духовной особой? Знаете ли вы, что значитъ nianus importers in servos Domini? вы ограбили мой чемоданъ, изорвали мою изящно-вытканную одежду, которая могла бы служить самому кардиналу! Другой, на моемъ мѣстѣ, обратился бы къ ехсотитnicabo vos; но я сговорчивъ; и если вы велите привести сюда лошадей моихъ, освободите мою братію, возвратите чемоданы, отсчитаете немедленно сто кронъ для отправленія божественнаго служенія на священномъ алтарѣ Аббатства Жорво и дадите обѣщаніе не ѣсть дичины до троицына-дня, то, можетъ-быть, эта безумная шутка и забудется.

— Святой отецъ, сказалъ Локслей: — мнѣ прискорбно думать, что вы встрѣтили въ обращеніи нѣкоторыхъ изъ моихъ товарищей что-нибудь, заслуживающее вашъ отеческій укоръ.

— Въ обращеніи! повторилъ аббатъ, ободренный кроткимъ тономъ дикаго вождя: — это обращеніе не годится и для собакъ хорошей породы, еще менѣе для священнослужителя, а менѣе всего для пріора святаго братства жорвоскаго. Тутъ есть безбожный и пьяный менестрель, по имени Оллен-э-Дэль, nebulo quidam, который грозилъ мнѣ тѣлеснымъ наказаніемъ… нѣтъ, самой смертію, если я не заплачу ста кронъ выкупа въ прибавокъ ко всѣмъ сокровищамъ, которыя онъ уже отнялъ у меня, золотую цѣпь и драгоцѣнный перстень несметной цѣны, не считая всего переломаннаго и расхищеннаго этими грубыми руками, какъ наприм. моего колчана и серебряныхъ завивальныхъ щипцовъ.

— Невозможно, чтобъ Оллен-э-Дэль поступилъ такимъ-образомъ съ особой вашего сана! возразилъ Локслей.

— Однакожь это вѣрно такъ же, какъ благовѣствованіе святаго Никодима; онъ клялся многими странными сѣверными клятвами, что повѣситъ меня на высочайшемъ деревѣ этого лѣса.

— Въ-самомъ-дѣлѣ онъ обѣщалъ это? Въ такомъ случаѣ, преподобный отецъ, я думаю, что вамъ лучше бы согласиться на его требованія. Оллен-э-Дэль такой человѣкъ, который держитъ данное слово.

— Вы шутите со мной? сказалъ испуганный пріоръ съ принужденнымъ смѣхомъ: — я также всей душой люблю добрую шутку. Но, ха! ха! ха! когда забава длилась всю ночь, утромъ пора прекратить ее^[50].

— Я говорю безъ всякихъ шутокъ, какъ духовникъ; вы должны заплатить намъ хорошій выкупъ, сэръ пріоръ, или въ вашемъ монастырѣ будетъ новый настоятель, отъ-того, что мѣсто ваше не увидитъ васъ болѣе.

— Христіане ли вы, что дерзаете говорить такимъ языкомъ съ духовной особой?

— Христіане! да, истинные христіане; имѣемъ даже богослововъ въ доказательство этого. Позвать нашего веселаго капеллана; пусть онъ объяснитъ почтенному отцу какой-нибудь текстъ, относящійся къ этому обстоятельству.

Монахъ, полу-пьяный, полу-трезвый, натянулъ рясу сверхъ зеленаго полукафтанья, и потомъ, собравъ всѣ остатки учености, пріобрѣтенной имъ когда-то навыкомъ, сказалъ: — Святой отецъ, Deus factat salvam benignitatem vestram, добро пожаловать въ лѣсъ вашъ.

— Что это за богопротивное лицедѣйствіе? сказалъ пріоръ. — Другъ мой, если ты дѣйствительно принадлежишь къ церкви, то лучше бы тебѣ научить меня, какъ освободиться изъ рукъ этихъ людей, чѣмъ строить рожи и вертѣться подобно арабскому плясуну.

— По правдѣ, преподобный отецъ, я знаю одно только средство къ твоему спасенію. Сегодня праздникъ святаго Андрея, — мы собираемъ десятину.

— Но не съ духовенства, надѣюсь, мой добрый братъ?

— Съ духовенства и съ мірянъ; и потому-то, сэръ пріоръ, facile vobis aniicos de Mammons iniquitatis — сдѣлайтесь другомъ маммоны беззаконія, потому-что никакая иная дружба не поможетъ вамъ увернуться.

— Душой люблю веселаго лѣсничаго! сказалъ пріоръ, смягчая голосъ. — Послушайте, вы не должны поступать со мной слишкомъ-жестоко; я хорошо знакомъ съ охотничьимъ ремесломъ, могу протрубить въ рогъ чисто и сильно, такъ-что звуки проникнутъ сквозь толщину каждаго дуба. Видите, вы не должны слишкомъ-жестоко поступать со мной?

— Дайте ему рогъ, сказалъ Локслей: — мы сдѣлаемъ испытаніе искусству, которымъ онъ хвалится.

Пріоръ Эймеръ взялъ рогъ и протрубилъ. Локслей покачалъ головой.

— Сэръ пріоръ, сказалъ онъ: — ты выводишь веселую ноту, но она не въ силахъ выкупить тебя… мы не такъ богаты, чтобъ, какъ говоритъ подпись на щитѣ одного добраго рыцаря, «освободить тебя за одинъ звукъ». Сверхъ-того, я теперь понялъ тебя: ты одинъ изъ тѣхъ людей, которые искажаютъ старинную англійскую роговую музыку французскими прикрасами и трей-ли-pà. Пріоръ! послѣдняя штука, высвистанная тобою, прибавила пятьдесятъ кронъ къ твоему выкупу за искаженіе старинной, сильной музыки охотниковъ.

— Хорошо, пріятель, сказалъ аббатъ съ досадой: — тебѣ трудно угодить охотничьимъ ремесломъ. Но прошу тебя быть поумѣреннѣе касательно моего выкупа. Словомъ, если уже я неизбѣжно долженъ поставить свѣчу дьяволу, какую сумму долженъ я заплатить для того, чтобъ ѣздить по дорогамъ, не имѣя за сппной пятидесяти человѣкъ?

— Не сдѣлать ли такъ, сказалъ повѣренный Локслея тихо своему начальнику: — чтобъ пріоръ назначилъ выкупъ Жида, а Жидъ пріора?

— Ты безумный малый, сказалъ Локслей: — но планъ твой превосходенъ! Сюда, Жидъ! подойди къ намъ, взгляни на святаго отца Эймера, пріора богатаго Аббатства Жорвоскаго, и скажи, какой выкупъ намъ взять съ него? Ты знаешь доходы его монастыря, я увѣренъ въ этомъ.

— Безъ сомнѣнія, сказалъ Исаакъ: — я торговалъ съ почтенными отцами, покупалъ пшеницу и ячмень, овощи, и также много шерсти. О, богатое, богатое аббатство! и почтенные отцы жорвоскіе живутъ только для того, чтобъ хорошо поѣсть и пьютъ лучшія вина въ свѣтѣ. Ахъ, еслибъ изгнанникъ, подобный мнѣ, имѣлъ такое жилище и такіе доходы ежегодно и ежемѣсячно, много бы заплатилъ я золота и серебра, чтобъ выкупить свободу свою.

— Собака-Жидъ! воскликнулъ пріоръ: — никто не знаетъ лучше тебя, проклятаго, что нашъ святой Божій домъ остался еще въ долгу за отдѣлку нашей церкви.

— И за пополненіе погребовъ вашихъ, въ послѣднюю осень, лучшими гасконскими винами, прервалъ Евреи: — но все это бездѣлка.

— Послушай, невѣрный пёсъ! сказалъ аббатъ: — онъ утверждаетъ, что будто наша святая община вошла въ долги за вина, которыя намъ разрѣшено пить prop ler necessitatem et ad frigus depellendum. Обрѣзанный негодяй произноситъ хулы на святую церковь, и христіане слушаютъ и не укорятъ его!

— Все это ни къ чему не ведетъ, сказалъ Локслей. — Скажи, Исаакъ, сколько можно взять съ него, не ободравъ его съ головы до ногъ.

— Шестьсотъ кронъ, сказалъ Исаакъ: — добрый пріоръ можетъ заплатить вашей почтенной храбрости, и тѣмъ не будетъ ни мало безпокойнѣе сидѣть въ своей келльѣ.

— Шестьсотъ кронъ, сказалъ Локслей съ важностію: — я доволенъ; ты хорошо сказалъ, Исаакъ, шестьсотъ кронъ. Это твой приговоръ, сэръ пріоръ.

— Приговоръ! приговоръ! воскликнула вся шайка. — Соломонъ не изрекалъ лучшаго.

— Ты слышишь свой приговоръ, пріоръ? сказалъ Локслей.

— Вы съ ума сошли, господа! гдѣ мнѣ взять такую сумму? Если я продамъ даже дароносицу и свѣчники на алтарѣ въ Жорво, то и тогда едва-ли наберу половину; для этого необходимо, чтобъ я самъ ѣхалъ въ Жорво; вы можете удержать заложниками двухъ монаховъ моихъ.

— Это все пустяки, сказалъ йоменъ: — мы удержимъ тебя, пріоръ, а ихъ пошлемъ за твоимъ выкупомъ. Между-тѣмъ, ты не будешь терпѣть недостатка ни въ винѣ, ни въ дичи; а если любишь охоту, то увидишь такую, какой никогда не удавалось тебѣ видѣть въ вашей сѣверной сторонѣ.

— Или, если вамъ угодно, сказалъ Исаакъ, желая снискать благорасположеніе браконьеровъ; — я могу послать въ Йоркъ за шестьюстами кронами изъ нѣкоторой суммы, находящейся у меня въ рукахъ, если только высокопреподобный пріоръ выдастъ мнѣ квитанцію.

— Онъ дастъ тебѣ то, чего ты желаешь, Исаакъ, сказалъ предводитель: — а ты заплатишь выкупъ за пріора Эймера, равно какъ и за себя.

— За себя! Ахъ, храбрые сэры! я горькій и бѣдный человѣкъ; нищенскій посохъ будетъ моимъ удѣломъ въ-продолженіи жизни, если мнѣ прійдется заплатить вамъ пятьдесятъ кронъ.

— Пріоръ будетъ судьей въ этомъ дѣлѣ. Что скажете вы, отецъ Эймеръ? можетъ ли Жидъ дать хорошій выкупъ?

— Можетъ ли онъ дать выкупъ? отвѣчалъ пріоръ: — да развѣ онъ не Исаакъ-Йоркскій, обладающій богатствами, достаточными для выкупа десяти колѣнъ израилевыхъ изъ плѣна ассирійскаго?… Самъ я мало видалъ его, но нашъ ключникъ и казначей имѣли съ нимъ многократныя сношенія, и говорятъ, что домъ его въ Йоркѣ до такой степени наполненъ золотомъ и серебромъ, что стыдъ всякой христіанской странѣ: всякое истинно-христіанское сердце дивится, что эта пожирающая ехидна допущена въ нѣдра государства и самой церкви со всѣми гнусными средствами лихоимства…

— Остановитесь, отецъ мой! сказалъ Еврей: — укротите свой гнѣвъ. Прошу ваше преподобіе вспомнить, что я не навязываю никому своихъ денегъ. Но когда духовная особа и мірянинъ, князь и пріоръ, рыцарь и монахъ стучатся въ дверь Исаака, то не занимаютъ его шиклей съ такими грубыми выраженіями. Тогда говорятъ: «пріятель Исаакъ, поможешь ли ты намъ въ этомъ дѣлѣ? мы не пропустимъ срочнаго дня, какъ Богъ святъ!» и потомъ: — «добрый Исаакъ, если ты ныньче услужишь мнѣ, то докажешь свою дружбу!» а когда прійдетъ срокъ, и я требую своего, тогда слышишь только: «проклятый Жидъ, да падутъ язвы Египта на племя твое!» и всѣ ругательства, какія только можетъ изрыгать грубая чернь противъ бѣдныхъ иноземцевъ!

— Пріоръ, сказалъ Локслей: — не смотря на то, что онъ Жидъ, рѣчь его дѣльна. И такъ, назначь его выкупъ, какъ онъ назначилъ твой, и не употребляй болѣе грубыхъ выраженій.

— Никто, кромѣ lair о famosus… эти слова я объясню вамъ, сказалъ пріоръ: — въ другое время и въ другомъ мѣстѣ, не поставилъ бы христіанскаго прелата на одну доску съ некрещенымъ Жидомъ. Но если вы требуете, чтобъ я назначилъ сумму, которую надлежитъ взять съ этого негодяя, я говорю вамъ откровенно, что вы обидите самихъ-себя, если возьмете однимъ пенни меньше тысячи кронъ.

— Приговоръ! приговоръ! воскликнулъ Локслей.

— Приговоръ! приговоръ! закричали его подчиненные: — христіанинъ доказалъ, что онъ хорошо воспитанъ и поступилъ съ нами великодушнѣе Жида.

— Да поможетъ мнѣ Богъ отцовъ моихъ! сказалъ Евреи: — вы хотите погубить бѣдное созданіе!… Ныньче я лишился единственнаго чада своего, а вы хотите еще лишить меня и средствъ къ существованію.

— У тебя менѣе будетъ расходовъ, Жидъ, если у тебя не будетъ дѣтей, сказалъ Эймеръ.

— Увы, сэръ! правила ваши не позволяютъ вамъ знать, какъ чадо плоти нашей связано неразрывною нитью съ сердцемъ нашимъ… О, Ревекка! дочь возлюбленной Рахили моей! еслибъ каждый листъ на этомъ деревѣ былъ цехинъ, и каждый цехинъ принадлежалъ мнѣ, всю эту бездну богатства отдалъ бы я за то, чтобъ узнать, жива ли ты, избѣгла ли ты рукъ Назарянина!

— Твоя дочь не черноволосая ли? сказалъ одинъ изъ йоменовъ: — не на ней ли было покрывало изъ шелковой ткани, вышитое серебромъ?

— На ней! на ней! сказалъ старикъ, трепеща отъ волненія такъ же, какъ прежде трепеталъ отъ страха. — Да будетъ надъ тобою благословеніе Іакова! можешь ли ты мнѣ сказать что-нибудь о судьбѣ ея?

— Такъ это ее, отвѣчалъ йоменъ: — увезъ надменный тампліеръ, пробившись вчера сквозь наши ряды. Я было-натянулъ свой лукъ, чтобъ пустить въ него стрѣлу, но пощадилъ его ради дѣвушки, побоявшись причинить ей вредъ этой стрѣлой.

— О! еслибъ Господь допустилъ тебя выстрѣлить, хоть бы даже стрѣла твоя должна была пробить грудь ея!… Лучше пусть возьметъ ее могила отцовъ ея, чѣмъ безчестное ложе развратника и свирѣпаго тампліера. Ичабодъ! Ичабодъ! исчезла слава дома твоего!

— Друзья, сказалъ начальникъ, окинувъ взоромъ собраніе: — хотя старикъ и Жидъ, но его скорбь трогаетъ меня. Заключимъ честно условія наши. Исаакъ! если ты заплатишь выкупа тысячу кронъ, ничего у тебя не останется болѣе?

Когда Исааку напомнили о его земныхъ благахъ, привязанность къ которымъ, въ-слѣдствіе укоренившейся привычки, боролась даже съ его отеческою любовію, онъ поблѣднѣлъ, смутился и не имѣлъ силы удержать признанія, что будетъ еще нѣкоторый остатокъ.

— Хорошо. Что бъ ни было, сказалъ Локслей: — мы не будемъ считаться съ тобой слишкомъ-жестоко. Безъ денегъ ты такъ же мало можешь надѣяться исторгнуть дитя свое изъ когтей сэра Бріана де-Буа-Гильбера, какъ убить королевскаго оленя тупой стрѣлой… Мы возьмемъ съ тебя выкупъ одинаковый съ пріоромъ Эймеромъ, или, лучше сказать, сто кринъ менѣе противъ него, и эта послѣдняя сотня будетъ собственно мой убытокъ, не падая на эту почтенную общину; такимъ-образомъ, мы избѣжимъ страшнаго грѣха полагать въ одну цѣну купли — Еврея и христіанскаго прелата, а у тебя останется за тѣмъ пятьсотъ кронъ для выкупа твоей дочери. Тампліеры любятъ блескъ серебряныхъ шиклей столько же, какъ и огонь черныхъ очей… Поспѣши усладить звономъ своихъ кронъ слухъ Буа-Гильбера, пока не случилось чего-нибудь хуже. Ты найдешь его, какъ сказывали наши лазутчики, въ ближней прецепторіи его ордена… Правъ ли я, веселые товарищи?

Йомены выразили свое обычное одобреніе на мнѣніе начальника; а Исаакъ, освободившись отъ половины своихъ опасеній при извѣстіи, что дочь его жива и можетъ быть выкуплена, бросился къ ногамъ великодушнаго браконьера, и, потерши бороду свою о сапоги его, старался поймать край его зеленаго кафтана, чтобъ поцаловать его. Локслей отступилъ назадъ и, освободясь отъ рукъ Еврея, сказалъ съ выраженіемъ нѣкотораго презрѣнія:

— Нѣтъ, встань, проклятый, встань! Я Англичанинъ и не люблю этого восточнаго поклоненія… Преклоняй колѣни предъ Богомъ, а не передо мной, бѣднымъ грѣшникомъ.

— Да, Жидъ, сказалъ пріоръ Эймеръ: — преклоняй колѣни предъ Богомъ въ лицѣ служителя алтарей его, и кто знаетъ, какую благодать найдешь ты для тебя и для дочери своей Ревекки посредствомъ искренняго раскаянія и приличнаго вклада къ мощамъ святаго Роберта? Мнѣ жаль дѣвушки, потому-что она стройна и хороша собою: я видѣлъ ее на турнирѣ въ Эшби. На Бріана де-Буа-Гильбера я также могу имѣть вліяніе… обдумай, какъ тебѣ заслужить мое заступленіе у него.

— Увы! увы! воскликнулъ Еврей: — съ обѣихъ сторонъ рука хищниковъ воздвигнута на меня… Я сталъ добычею Ассиріянина и Египтянина.

— А какой же долженъ быть иначе жребій твоего проклятаго племени? отвѣчалъ пріоръ: — вотъ что говоритъ священное писаніе: verbum Domini projecerunt, et sapientia est nulla in eis, T. e. они отвергли слово Господне, и несть въ нихъ мудрости; proplerea dabo mulier es eorum exteris — я предамъ женщинъ ихъ чужеземцамъ, то-есть тампліеру, какъ въ настоящемъ случаѣ; et thesauros eorum haeredibos alienis, а сокровища ихъ другимъ, — какъ теперь вотъ этимъ почтеннымъ джентльменамъ.

Исаакъ испустилъ тяжелый вздохъ, началъ ломать руки и впалъ въ прежнее состояніе тоски и отчаянія. Но предводитель йоменовъ отвелъ его. въ сторону.

— Обдумай хорошенько, Исаакъ, сказалъ Локслей: — на что рѣшиться въ этомъ дѣлѣ; я совѣтую тебѣ снискать дружбу пріора. Онъ тщеславенъ и сребролюбивъ; по-крайней-мѣрѣ, ему нужны деньги для роскошной жизни. Ты легко можешь удовлетворить его алчности; не думай, что ты обманываешь меня притворяясь бѣднякомъ: я даже очень-хорошо знаю, Исаакъ, тотъ желѣзный сундукъ, въ которомъ ты хранишь свои мѣшки съ деньгами… Что? развѣ мнѣ не знакомъ большой камень подъ яблоней, ведущій въ погребъ подъ твоимъ садомъ въ Йоркѣ? (Еврей поблѣднѣлъ какъ смерть)… Но не бойся ничего съ моей стороны, продолжалъ йоменъ: — мы съ тобою старинные знакомые. Не помнишь ли ты больнаго йомена, котораго дочь твоя, прекрасная Ревекка, освободила отъ оковъ въ Йоркѣ и держала въ домѣ твоемъ до-тѣхъ-поръ, пока онъ выздоровѣлъ, а по выздоровленіи ты отпустилъ его, давъ ему на дорогу монету?… Сколько ты ни отдавалъ денегъ въ проценты, никогда не удавалось тебѣ помѣстить ихъ такъ выгодно, какъ эту крошечную серебряную монетку, потому-что она-то именно и сохранила тебѣ пятьсотъ кронъ.

— Такъ тебя-то мы называли Дикконъ-Натяни-Лукъ (Bend the Bowf) сказалъ Исаакъ: — мнѣ все казалось, что я слышу знакомый голосъ.

— Я и Натяни-Лукъ, и Локслей, и сверхъ того имѣю еще нѣсколько именъ.

— Но ты ошибаешься, добрый Натяни-Лукъ, относительно этого подземелья. Небо свидѣтель, что тамъ нѣтъ ничего, кромѣ кое-какихъ товаровъ, которыми охотно подѣлюсь съ тобой: сотню аршинъ линкольнскаго зеленаго сукна на куртки твоимъ молодцамъ, сотню вѣтвей испанской ивы для луковъ и сотню шелковыхъ шнуровъ для нихъ, твердыхъ, круглыхъ и прочныхъ — все это я пришлю тебѣ за твою готовность услужить мнѣ, честный Дикконъ… А ты будешь молчать о подземельѣ; мой добрый Дикконъ?

— Буду нѣмъ, какъ сурокъ, сказалъ Локслей: — и не вѣрь мнѣ ни въ чемъ, если я не искренно огорченъ бѣдствіемъ твоей дочери. Но помочь ей не могу… копья тампліеровъ слишкомъ-сильны противъ нашихъ луковъ въ открытомъ полѣ… они бы разсѣяли насъ, какъ прахъ земной. Еслибъ я зналъ только о Ревеккѣ въ то время, какъ ее увозили, то еще можно было бы что-нибудь сдѣлать; но теперь надо уже дѣйствовать политически. Пойдемъ, я поговорю за тебя съ пріоромъ.

— Рали Бога, Дикконъ, если ты можешь помочь мнѣ возвратить чадо утробы моей!

— Не мѣшай мнѣ только своею неумѣстною скупостью, и я буду твоимъ ходатаемъ, сказалъ Локслей, и отошелъ отъ Жида, который, однакоже, слѣдовалъ за нимъ какъ тѣнь.

— Пріоръ Эймеръ, сказалъ Локслей: — отойдемъ къ этому дереву. Говорятъ, ты любишь вино и улыбку женщинъ больше, чѣмъ сколько прилично твоему ордену; но это до меня не касается. Я слыхалъ также, что ты любишь пару хорошихъ собакъ и быстраго коня; а можетъ-быть, любя вещи, стоящія денегъ, не пренебрегаешь и кошелькомъ золота. Но я никогда не слыхалъ, чтобъ ты любилъ угнетеніе и жестокость… Вотъ Исаакъ, готовый доставить тебѣ средства къ удовольствіямъ и препровожденію времени посредствомъ мѣшка во сто серебряныхъ марокъ, если твое заступленіе у друга твоего тампліера поможетъ ему освободить дочь.

— Чистою и неприкосновенною, какъ взята отъ меня, сказалъ Еврей: — иначе нѣтъ и условія.

— Замолчи, Исаакъ, сказалъ Локслей: — или я отступлюсь отъ твоего дѣла! Что скажетъ на мое предложеніе пріоръ Эймеръ?

— Дѣло это, отвѣчалъ пріоръ: — имѣетъ двѣ стороны; потому-что, если, съ одной, я сдѣлаю доброе дѣло, съ другой оно должно послужить въ пользу Жиду, и потому противно моей совѣсти. Но если Израильтянинъ пожертвуетъ въ пользу церкви что-нибудь, сверхъ того, для устройства нашего дортуара^[51], я приму на свою совѣсть помочь ему въ-отношеніи дѣла съ дочерью.

— Разумѣется, мы не постоимъ за этимъ, сказалъ Локслей: — и пожертвуемъ марокъ двадцать для дортуара… Молчи, говорю тебѣ, Исаакъ!… или пару серебряныхъ подсвѣчниковъ къ алтарю…

— Однакожь, добрый Дикконъ-Натяни-Лукъ, сказалъ Исаакъ, стараясь перервать рѣчь его.

— Настоящій Жидъ… настоящій скотъ… настоящій червь земной! сказалъ йоменъ, теряя терпѣніе: — если ты станешь класть свое мерзкое богатство на вѣсы съ жизнію дочери, клянусь небомъ, не пройдетъ трехъ дней, какъ я исторгну у тебя все до послѣдняго мараведи!

Исаакъ смутился и замолчалъ.

— А что будетъ мнѣ порукой въ полученіи всего этого? сказалъ пріоръ.

— Если Исаакъ возвратится съ успѣхомъ по вашему ходатайству, отвѣчалъ йоменъ: — клянусь святымъ Губертомъ, деньги будутъ выплачены чистымъ серебромъ, или я раздѣлаюсь съ нимъ такъ, что онъ согласился бы лучше заплатить въ двадцать разъ болѣе.

— И такъ, Жидъ, сказалъ Эймеръ: — если мнѣ суждено уже быть участникомъ въ этомъ дѣлѣ, подай мнѣ свою чернильницу… однакожь, постой! скорѣе соглашусь поститься цѣлые сутки, чѣмъ писать твоимъ перомъ… но гдѣ же взять другое?

— Если ваша святая совѣсть допуститъ васъ сдѣлать употребленіе изъ таблицъ Жида, то перо найдется, сказалъ йоменъ, и, натянувъ свой лукъ, онъ спустилъ стрѣлу въ дикаго гуся, летѣвшаго надъ ними предвѣстникомъ цѣлаго стада, и направлявшаго путь свой къ отдаленнымъ и пустыннымъ болотамъ Голдернеса. Прострѣленная птица упала на землю.

— Здѣсь, пріоръ, сказалъ Локслей: — достаточно перьевъ для всѣхъ монаховъ Жорво на слѣдующее столѣтіе, если только они не вздумаютъ писать хроникъ.

Пріоръ сѣлъ, очень-покойно написалъ посланіе свое къ Бріану де-Буа-Гильберу, и, тщательно запечатавъ его, отдалъ Еврею, говоря: — Это будетъ твоя охранная граммата для проѣзда въ прецепторію Темпльстоу, и, какъ я думаю, доставитъ тебѣ способъ къ освобожденію дочери, если ты самъ поможешь этому выгодными предложеніями, — потому-что, повѣрь мнѣ: добрый рыцарь Буа-Гильберъ принадлежитъ къ тому братству, которое не дѣлаетъ ничего даромъ.

— Хорошо, пріоръ, сказалъ Локслей: — я не буду тебя удерживать здѣсь долѣе, какъ-скоро ты дашь Жиду квитанцію въ шестистахъ кронахъ, назначенныхъ за твой выкупъ… Пусть будетъ онъ моимъ казначеемъ, и если я услышу, что вы затрудняетесь поставить ему въ счетъ сумму, такимъ-образомъ имъ заплаченную, клянусь святой Маріей, зажгу аббатство надъ твоей головой, хотя бы меня повѣсили десятью годами ранѣе!

Не такъ охотно, какъ письмо къ Буа-Гильберу, писалъ пріоръ квитанцію Исааку-Йоркскому въ полученіи отъ него шестисотъ кронъ для уплаты своего выкупа, и клятвенное обѣщаніе поставить эту сумму ему въ счетъ.

— Теперь, сказалъ пріоръ Эймеръ: — я попрошу васъ о возвращенія мнѣ моего коня и лошаковъ, объ освобожденіи почтенныхъ братій, меня сопровождавшихъ, а также и о выдачѣ перстня и прочихъ драгоцѣнныхъ вещей вмѣстѣ съ одеждами, отнятыми у меня, — потому-что я уже отдалъ свой выкупъ, какъ честный плѣнникъ.

— Что касается до вашихъ монаховъ, сэръ пріоръ, сказалъ Локслей: — они свободны; несправедливо было бы ихъ удерживать; лошади ваши и мулы также будутъ возвращены, съ присовокупленіемъ расходныхъ денегъ, необходимыхъ для переѣзда вашего до Йорка, потому-что жестоко было бы лишить васъ средствъ къ совершенію пути… Но относительно перстня, цѣпи и другихъ дорогихъ вещей, вы должны понимать, что мы люди чрезвычайно-совѣстливые и не допустимъ почтеннаго человѣка, какъ вы, который долженъ умереть для всѣхъ суетностей сей жизни, до сильнаго искушенія нарушать уставъ своего ордена, т. е. носить перстни, цѣни и другія суетныя украшенія.

— Подумайте о томъ, что вы дѣлаете, господа, сказалъ пріоръ: — прежде, чѣмъ наложите руку на достояніе церкви!… Эти вещи суть inter res sacras; и я не знаю какому суду подвергнутся тѣ, которые осмѣлятся взять ихъ неосвященными руками.

— Это будетъ мое дѣло, высокопреподобный пріоръ, сказалъ пустынникъ копменгорстскій: — потому-что я хочу самъ носить ихъ.

— Другъ, или братъ, сказалъ пріоръ въ отвѣтъ на это разрѣшеніе его сомнѣній: — если ты дѣйствительно принялъ чинъ монашескій, подумай, прошу тебя, какой отвѣтъ дашь ты своему духовному начальнику за принятіе участія въ сегодняшнемъ дѣлѣ.

— Другъ пріоръ, возразилъ пустынникъ: — вамъ извѣстно, что я принадлежу къ малой епархіи, гдѣ я самъ себѣ епископъ, и такъ же мало забочусь объ епископѣ Йоркскомъ, какъ объ аббатѣ Жорво, о пріорѣ и о всемъ монастырѣ вашемъ.

— Ты страшный вольнодумецъ, сказалъ пріоръ: — одинъ изъ тѣхъ развращенныхъ людей, которые, принявъ на себя священный санъ, безъ призванія къ нему, нарушаютъ святость богослуженія и подвергаютъ опасности души тѣхъ, кои прибѣгаютъ къ и имъ за совѣтомъ; lapides pro pane condonantes iis, подавая имъ камни вмѣсто хлѣба, какъ сказано въ Библіи.

— Нѣтъ, воскликнулъ монахъ: — еслибъ латинь могла расколоть черепъ, моему черепу этого бы не выдержать. — Объявляю тебѣ, что освобождать отъ дорогихъ камней и нарядовъ всѣхъ подобныхъ тебѣ смиренныхъ монаховъ, — такъ же законно, какъ отнимать собственность у Египтянъ.

— Ты священникъ-самозванецъ (Hedge Priest)^[52], сказалъ пріоръ въ сильномъ гнѣвѣ.

— Ты самъ больше похожъ на грабителя и еретика, возразилъ монахъ съ равнымъ негодованіемъ: — я не хочу сносить при моихъ прихожанахъ поруганій, которыми ты не стыдишься осыпать меня, хоть я по чину и равный тебѣ братъ. Ossa ejus perfririgam, сокрушу кости твои.

— Э-re! закричалъ Локслей: — служители церкви дошли уже вотъ до какихъ выраженій! Вспомни свой обѣтъ миролюбія, инокъ… Пріоръ, если ты по примирился совершенно съ Богомъ, не раздражай долѣе монаха… Пустынникъ, пусть преподобный отецъ ѣдетъ съ миромъ, какъ человѣкъ, заплатившій свой выкупъ.

Йомены разняли раздраженныхъ монаховъ, продолжавшихъ возвышать голоса и осыпавшихъ другъ друга ругательствами на плохомъ латинскомъ нарѣчіи, которое пріоръ употреблялъ съ большею свободою, а пустынникъ съ большею силою. Наконецъ, пріоръ опомнился и догадался, что онъ унижаетъ свое достоинство, ссорясь съ монахомъ-самозванцемъ, какимъ былъ капелланъ йоменовъ; въ это время, къ нему присоединились его спутники, и онъ поѣхалъ съ гораздо-меньшею пышностію, но съ большимъ приличіемъ для апостольскаго сана, чѣмъ ѣхалъ прежде, — по-крайней-мѣрѣ, сколько можно было судить по наружности

Оставалось получить какое-нибудь обезпеченіе отъ Еврея въ суммѣ, которую ему слѣдовало заплатить за выкупъ пріора, равно какъ и за себя. Въ-слѣдствіе этого, онъ далъ предписаніе за своей печатью къ одному изъ братій своего племени въ Йоркѣ, требуя, чтобъ тотъ заплатилъ подателю тысячу кронъ и выдалъ нѣкоторые товары, означенные въ письмѣ.

— У брата моего Шеивы, сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ: — хранятся ключи отъ моихъ магазиновъ.

— А отъ подземелья? шепнулъ Локслей.

— Нѣтъ, нѣтъ, сохрани Богъ! сказалъ Исаакъ: — злополученъ часъ, въ который тайна эта открылась кому бы то ни было.

— При мнѣ она ненарушима, сказалъ Локслей: — если только свитокъ твой доставитъ намъ сумму, въ немъ означенную. — Но что съ тобой, Исаакъ? умираешь что ли ты? окаменѣлъ? или тысяча кронъ, которыя слѣдуетъ тебѣ заплатить, выбили у тебя изъ ума опасное положеніе твоей дочери?

Еврей упалъ къ ногамъ его: — Нѣтъ, Дикконъ, нѣтъ… я немедленно отправляюсь… Прощай, ты, котораго не могу назвать добрымъ, но не смѣю и не хочу назвать злымъ!

Но прежде, чѣмъ Исаакъ уѣхалъ, предводитель йоменовъ напутствовалъ его слѣдующимъ совѣтомъ: — Будь щедръ на предложенія, Исаакъ, и не щади кошелька своего для спасенія дочери. Повѣрь мнѣ, золото, котораго ты пожалѣешь для нея, причинитъ тебѣ въ-послѣдствіи столько муки, какъ-будто-бы его вливали растопленное тебѣ въ глотку.

Исаакъ съ глухимъ вздохомъ призналъ справедливость словъ его и пустился въ путь въ сопровожденіи двухъ рослыхъ йоменовъ, которые были проводниками его и въ то же время охранной стражею при проѣздѣ черезъ лѣсъ.

Черный-Рыцарь, смотрѣвшій съ большимъ участіемъ на всѣ эти сцены, простился съ Локслоемъ; онъ невольно выразилъ при этомъ свое удивленіе, что нашелъ такъ много гражданской образованности между людьми, отчужденными отъ всякаго покровительства я вліянія законовъ.

— Добрый плодъ, сэръ рыцарь, сказалъ йоменъ: — растетъ иногда на дурномъ деревѣ; и смутныя времена не всегда производятъ одно только зло безъ примѣси добра. Между людьми, увлеченными въ эту жизнь, состоящую внѣ законовъ, есть, безъ сомнѣнія, много такихъ, которые желаютъ нѣкотораго ограниченія въ вольностяхъ ея и нѣсколько человѣкъ, сожалѣющихъ, можетъ-быть, что должны слѣдовать этому ремеслу.

— Я думаю, что съ однимъ изъ послѣднихъ я говорю въ эту минуту?

— Рыцарь, каждый изъ насъ имѣетъ свою тайну. Вы можете дѣлать свои заключенія обо мнѣ, а я могу стараться разгадать васъ, хотя ни одна изъ нашихъ стрѣлъ не можетъ попасть въ цѣль ей назначенную. Но какъ я не прошу объ открытіи вашей тайны, то не оскорбитесь, что стараюсь скрыть свою собственную.

— Извини меня, храбрый йоменъ; упрекъ твой справедливъ. Но, можетъ-быть, въ-послѣдствіи мы встрѣтимся съ меньшею таинственностію съ обѣихъ сторонъ. До-тѣхъ-поръ, мы останемся друзьями, не правда ли?

— Вотъ рука моя въ залогъ, и я назову ее рукой честнаго Англичанина, хотя и состоящаго теперь внѣ закона.

— Вотъ и моя рука. Я почитаю за честь пожать твою руку, потому-что тотъ, кто дѣлаетъ добро, имѣя неограниченную возможность дѣлать зло, заслуживаетъ похвалу не только за добро имъ сдѣланное, но и за уклоненіе отъ зла, которое бы могъ сдѣлать. Прощай, честный Локслей!

Такъ разстались они добрыми пріятелями; и Рыцарь-Замка, сѣвъ на своего могучаго боеваго коня, поѣхалъ въ чащу.

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ ГЛАВѢ XXXIII.

Hedge-Priests.

Любопытно замѣтить, что въ каждомъ классѣ общества находятся духовные утѣшители въ общинахъ, собравшихся съ цѣлями, діаметрально-противоположными религіи. Толпа нищихъ имѣетъ своего патрона, и у аппенинскихъ бандитовъ есть монахи и священники, которые исповѣдуютъ ихъ и служатъ имъ обѣдни. Безспорно, такіе священнослужители должны нравами и обычаями соображаться съ общиною, въ которой живутъ; а если они вздумаютъ проповѣдовать что-либо сообразное съ ихъ религіознымъ характеромъ, то ихъ безжалостно осыплютъ насмѣшками, какъ несообразныхъ со всѣмъ ихъ окружающимъ.

Таковы воинственный священникъ старой повѣсти сэра Джона Ольдкэстля и знаменитый монахъ шайки Робин-Гуда. Такіе характеры не вымышлены. Существуетъ увѣщаніе епископа доргэмскаго противъ бродягъ-церковниковъ этого класса, которые вступаютъ въ сообщество съ разбойниками и пренебрегаютъ своимъ святымъ званіемъ.

ГЛАВА XXXIV.

	King John. I’ll tell thee what, my friend, He is а very serpent in my way; And wheresoe’er this foot of mine doth tread, He lies before me. — Dost thou understand me? King John.
	Король Іоаннъ. Говорю тебѣ, другъ мой, онъ какъ змѣя на моемъ пути. Куда бы ни ступила нога моя, онъ вездѣ передо этою. — Понимаешь? Король Іоаннъ.

Въ замкѣ Йоркскомъ было великое пиршество, на которое принцъ Іоаннъ пригласилъ тѣхъ бароновъ и членовъ духовенства, чрезъ пособіе которыхъ надѣялся успѣть въ честолюбивыхъ своихъ намѣреніяхъ касательно престола брата. Вальдемаръ Фитцурзъ, искусный и хитрый агентъ его, старался незамѣтнымъ образомъ возвести умы на ту степень мужества, какая необходима была для обнародованія ихъ намѣренія. Но предпріятіе это было замедлено отсутствіемъ многихъ союзниковъ.

Для успѣха въ заговорѣ, имъ нужно было соединить непоколебимое и предпріимчивое, хотя и суровое мужество Фрон-де-Бёфа, живость и отвагу въ дѣйствіяхъ де-Браси, проницательность, воинскую опытность и прославленную храбрость Бріана де-Буа-Гильбера. Внутренно проклиная ихъ неумѣстное отсутствіе, котораго причины не понимали ни Іоаннъ, ни его совѣтникъ, они не смѣли безъ нихъ приступить къ дѣлу. Казалось, Евреи Исаакъ также исчезъ, а вмѣстѣ съ нимъ исчезла и надежда на полученіе денегъ, служившихъ пособіемъ, для котораго принцъ Іоаннъ вступилъ въ сношеніе съ этимъ Израильтяниномъ и его братіею. Недостатокъ въ этомъ могъ сдѣлаться гибельнымъ въ ихъ ненадежномъ положеніи.

На другой день по паденіи Торквильстона, разнеслась по Йорку смутная вѣсть, что де-Браси и Буа-Гильберъ, вмѣстѣ съ союзникомъ ихъ, Фрон-де-Бёфомъ, попали въ плѣнъ или убиты. Вальдемаръ сообщилъ объ этомъ принцу Іоанну, объявивъ притомъ свои опасенія, что слухи могутъ быть справедливы, потому-что де-Браси и Буа-Гильберъ отправились съ малымъ числомъ людей для нападенія на Седрика и его союзниковъ. Въ другое время, принцъ назвалъ бы это насиліе удачной шуткой; но теперь, когда оно становилось препятствіемъ къ исполненію его собственныхъ замысловъ, онъ излилъ всѣ выраженія негодованія противъ виновниковъ, и говорилъ о нарушеніи законовъ, о неуваженіи общественнаго порядка и частной собственности тономъ, какой могъ бы пронять только Альфредъ-Великій.

— Беззаконные грабители! сказалъ онъ: — если когда-нибудь я сдѣлаюсь королемъ Англіи, перевѣшаю всѣхъ этихъ разбойниковъ надъ подъемными мостами собственныхъ ихъ замковъ.

— Но чтобъ сдѣлаться королемъ Англіи, сказалъ хладнокровно его Ахитофель: — нужно, чтобъ ваше высочество не только сносили противозаконные поступки этихъ грабителей, но еще покровительствовали имъ, не смотря на свою похвальную ревность къ законамъ, которые они нарушать привыкли. Хорошо было бы наше положеніе, еслибъ грубые Саксонцы исполнили мысль вашего высочества, обратить феодальные подъемные мосты въ висѣлицы; а этотъ безстрашный Седрикъ, кажется, такой человѣкъ, что подобное изобрѣтеніе можетъ ему понравиться. Вашему высочеству извѣстно, что опасно было бы двинуться впередъ безъ Фрон-де-Бёфа, да-Браси и тампліера; а между-тѣмъ мы зашли такъ далеко, что ужь не можемъ отступить.

Принцъ Іоаннъ ударилъ себя въ нетерпѣніи по головѣ и началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Злодѣи, сказалъ онъ: — низкіе предатели! оставлять меня въ такой крайности!

— Скажите лучше безсмысленные, непостоянные безумцы, которые занимаются глупостями въ то время, какъ готовятся подобныя дѣла.

— Но что же дѣлать? сказалъ принцъ, остановясь вдругъ предъ Вальдемаромъ.

— Не знаю рѣшительно, что можно дѣлать, кромѣ того, что я уже велѣлъ. Я не пришелъ къ вамъ съ сожалѣніями о предстоящей опасности, не принявъ прежде всѣхъ возможныхъ мѣръ для отвращенія ея.

— Ты всегда мой ангелъ-хранитель, Вальдемаръ, и если у меня будетъ въ совѣтѣ такой канцлеръ, то имя Іоанна прославится въ лѣтописяхъ. — Что приказалъ ты?

— Я велѣлъ Луи Уинкельбранду, товарищу де-Браси, протрубить походъ, распустить знамена и немедленно идти къ замку Фрон-де-Бёфа, чтобъ сдѣлать все, что возможно для поданія помощи вашимъ друзьямъ.

Принцъ Іоаннъ покраснѣлъ отъ досады, какъ избалованный ребенокъ, который думаетъ, что ему нанесли оскорбленіе.

— Клянусь Богомъ, Вальдемаръ Фитцурзъ, ты слишкомъ-много берешь на себя! Какъ осмѣлился ты такъ дерзко повелѣвать, чтобъ трубили и распускали знамена, безъ личнаго отъ насъ повелѣнія, въ городѣ, гдѣ мы сами находимся?

— Прошу прощенья у вашего высочества, сказалъ Фитцурзъ, внутренно проклиная глупое тщеславіе своего властителя: — но когда дѣла не терпятъ отлагательства и потеря одной минуты можетъ быть гибельна, я разсудилъ, что лучше мнѣ принять на себя отвѣтственность въ случаѣ, столь важномъ для блага вашего высочества.

— Прощаю тебя, Фитцурзъ, сказалъ принцъ съ важностью: — намѣреніе твое извиняетъ необдуманную дерзость. — Но кто подъѣзжаетъ сюда?… Клянусь св. крестомъ, это самъ де-Браси!.. И въ какой странной одеждѣ!…

Въ-самомъ-дѣлѣ, то былъ де-Браси — окровавленный отъ ударовъ, нанесенныхъ имъ шпорами коню, и багровый отъ быстрой ѣзды Вооруженіе его носило на себѣ всѣ признаки упорной битвы; оно было изломано, въ безпорядкѣ, запятнано во многихъ мѣстахъ кровію, и отъ ѣзды покрыто грязью и пылью. Снявъ шлемъ, онъ поставилъ его на столъ, и остановился на минуту въ молчаніи, стараясь собраться съ духомъ для сообщенія привезенныхъ имъ новостей.

— Де-Браси, сказалъ принцъ Іоаннъ: — что это значитъ?… Говори, я приказываю тебѣ… Саксонцы бунтуютъ?

— Говори, де-Браси, сказалъ Фитцурзъ почти въ одно время съ принцемъ: — ты всегда былъ мужемъ… Гдѣ тампліеръ?.. гдѣ Фрон-де-Бёфъ?

— Тампліеръ бѣжалъ, отвѣчалъ де-Браси; — Фрон-де-Бсфа не видать вамъ болѣе; онъ нашелъ красную могилу между пылающими стропилами своего замка, и я одинъ спасся, чтобъ сообщить вамъ эту новость.

— Холодныя для насъ новости, сказалъ Вальдемаръ: — хотя ты и говоришь объ огнѣ и пожарѣ.

— Самаго худшаго вы еще не слыхали, продолжалъ де-Браси, и, подошедъ къ принцу Іоанну, прибавилъ тихимъ, торжественнымъ голосомъ: — Ричардъ въ Англіи… я видѣлъ его, говорилъ съ нимъ.

Принцъ Іоаннъ поблѣднѣлъ, зашатался и оперся о дубовую скамью, подобно человѣку, пораженному стрѣлою въ грудь.

— Ты бредишь, де-Браси, сказалъ Фитцурзъ: — это невозможно!

— Это вѣрно, какъ сама истина, сказалъ де-Браси: — я былъ у него въ плѣну и говорилъ съ нимъ.

— Съ Ричардомъ-Плантагенетомъ, говоришь ты? продолжалъ Фитцурзъ.

— Съ Ричардомъ-Плантагенетомъ, съ Ричардомъ-Львинымъ Сердцемъ, съ Ричардомъ-Англійскимъ?

— И былъ у него въ плѣну? по-этому, у него есть и войско?

— Нѣтъ… нѣсколько разбойниковъ-йоменовъ окружали его, не зная кто находится посреди ихъ. Я слышалъ, какъ онъ говорилъ, что оставляетъ этихъ йоменовъ, къ которымъ присоединился только для участія въ осадѣ Торквильстона.

— Да, сказалъ Фитцурзъ: — таковъ именно Ричардъ… настоящій странствующій рыцарь, готовый пуститься во всякое приключеніе, полагаясь только на подвиги руки своей, подобно какому-нибудь сэру Гэю или Бьюсу^[53], между-тѣмъ, какъ важныя дѣла королевства его дремлютъ и собственная жизнь его въ опасности. — Что же намѣренъ ты дѣлать, де-Браси?

— Я?.. я предладалъ Ричарду услуги своихъ вольныхъ копейщиковъ — онъ отвергъ ихъ… поведу ихъ въ Гуллъ, посажу на суда и отправлюсь во Фландрію; благодаря бурнымъ временамъ, дѣятельный человѣкъ вездѣ себѣ найдетъ занятіе. А ты, Вальдемаръ, хочешь ли поднять снова копье и мечъ, оставить политику, ѣхать со мной и раздѣлить жребій, который пошлетъ намъ Богъ?

— Я слишкомъ-старъ, Морицъ; у меня есть дочь, отвѣчалъ Вальдемаръ.

— Отдай мнѣ ее, Фитцурзъ, и она будетъ жить прилично своему званію съ помощію копья и коня моего.

— Нѣтъ, я найду убѣжище при Церкви-Святаго-Петра… архіепископъ ея братъ мнѣ по союзу дружбы.

Въ-продолженіе этого разговора, принцъ Іоаннъ пришелъ мало-по-малу въ себя отъ оцѣпенѣнія, въ которое повергла его неожиданная вѣсть, и прислушался къ разговору двухъ своихъ сообщниковъ. — Они покидаютъ меня, сказалъ онъ самъ себѣ: — привязанность ихъ ко мнѣ крѣпостію своею похожа на увянувшій листъ, колеблемый вѣтромъ!… Адъ и силы вражьи! не-уже-ли я не найду самъ для себя средствъ, когда эти трусы оставляютъ меня?… Онъ замолчалъ, и когда наконецъ вмѣшался въ разговоръ ихъ, началъ смѣяться судорожнымъ смѣхомъ, выражавшимъ какую-то демонскую страсть.

— Ха, ха, ха! почтенные лорды, клянусь свѣтомъ лица Пречистой Дѣвы, я считалъ васъ за людей умныхъ, отважныхъ, здравомыслящихъ, — а вы оставляете богатство, почести, удовольствія, все, что наше благородное дѣло обѣщало намъ, — оставляете въ то самое мгновеніе, когда одинъ смѣлый ударъ могъ бы рѣшить его въ нашу пользу.

— Я не понимаю васъ, сказалъ де-Брасп. — Какъ-скоро распространится извѣстіе о возвращенія Ричарда, у него явится войско, и тогда все для насъ пропало. Я совѣтовалъ бы вамъ, принцъ, или бѣжать во Францію, или прибѣгнуть къ покровительству королевы-матери.

— Я не думаю о себѣ, сказалъ принцъ Іоаннъ съ гордостію: — для личной безопасности мнѣ достаточно сказать одно слово брату. Но ты, де-Браси, ты, Вальдемаръ Фитцурзъ! не смотря на вашу готовность покинуть меня, я не хотѣлъ бы видѣть ваши головы на клиффордскихъ воротахъ. Не-уже-ли ты думаешь, Вальдемаръ, что хитрый архіепископъ не допуститъ взять тебя, даже съ ступеней алтаря, если это послужитъ къ примиренію его съ королемъ Ричардомъ? А ты, де-Браси, развѣ забылъ, что Робертъ Эстотвиль стоить между тобой и Гулломъ со всѣми своими силами, и что графъ Эссексъ собираетъ своихъ приверженцевъ? Если мы имѣли причину опасаться этихъ полчищъ прежде возращенія Ричарда, можешь ли ты сколько-нибудь сомнѣваться на счетъ рѣшенія, которое предводители ихъ пріймутъ теперь? Повѣрь мнѣ, Эстотвиль одинъ такъ силенъ, что можетъ опрокинуть всѣхъ твоихъ вольныхъ копейщиковъ въ Гомберъ. (Вальдемаръ Фитцурзъ и де-Браси взглянули другъ на друга и мрачное отчаяніе выразилось въ ихъ взорахъ.) — Намъ остается единственный путь къ спасенію, продолжалъ принцъ, и чело его стало темнѣе ночи: — предметъ ужаса нашего путешествуетъ одинъ… надобно идти ему на встрѣчу.

— Только не я сдѣлаю это, сказалъ съ живостію де-Браси: — я былъ у него въ плѣну, и онъ пощадилъ меня. Я не трону ни одного пера на его шлемѣ.

— Кто говоритъ о причиненіи ему вреда? сказалъ принцъ Іоаннъ съ горькимъ смѣхомъ: — этотъ человѣкъ, пожалуй, скажетъ, что я замыслилъ убійство!… Нѣтъ… я думаю, что темница будетъ для него приличнѣе; а въ Британіи или въ Австріи, не все ли это равно?… Дѣла останутся въ томъ же положеніи, въ какомъ были при началѣ нашего предпріятія… оно основано было на надеждѣ, что Ричардъ останется плѣнникомъ въ Германіи… дядя нашъ Робертъ жилъ и умеръ въ замкѣ Кардиффѣ.

— Но, сказалъ Вальдемаръ: — отецъ вашъ Генрихъ сидѣлъ тверже на престолѣ, чѣмъ ваше высочество. Я скажу, что лучшая темница — та, которую устроиваетъ могильщикъ… нѣтъ подземелья тверже церковнаго свода… Я высказалъ свое мнѣніе.

— Темница или могила, сказалъ де-Браси: — все равно, я умываю руки.

— Злодѣй! сказалъ принцъ Іоаннъ: — не думаешь ли ты предать насъ?

— Я не былъ ни чьимъ предателемъ, отвѣчалъ гордо де-Браси: — и имя злодѣя никогда не соединится съ моимъ именемъ.

— Потише, сэръ рыцарь! сказалъ Вальдемаръ: — а вы, государь, извините нерѣшимость храбраго де-Браси; я надѣюсь скоро убѣдить его.

— Твоего краснорѣчія не станетъ на это, Фитцурзъ! возразилъ рыцарь.

— Послушай, любезный Морицъ, продолжалъ хитрый политикъ: — не бросайся, подобно испуганной лошади, не разсмотрѣвъ, по-крайней-мѣрѣ, предмета своего страха. Этотъ Ричардъ… за день еще, твое пламеннѣйшее желаніе было бы встрѣтиться съ нимъ лицомъ-къ-лицу посреди битвы… Сто разъ слышалъ я отъ тебя это желаніе.

— Да; но это было, какъ ты говоришь, желаніе встрѣтиться съ нимъ лицомъ-къ-лицу въ пылу битвы; но никогда не слыхалъ ты, чтобъ я хотѣлъ напасть на него въ лѣсу, какъ разбойникъ.

— Ты не настоящій рыцарь, если это тебя останавливаетъ. Въ битвахъ ли Ланселотъ и сэръ Тристрамъ стяжали себѣ славу? не нападеніями ли на могучихъ рыцарей въ тѣни мрачныхъ и непроходимыхъ лѣсовъ?

— Да, но я отвѣчаю вамъ, что ни Тристрамъ, ни Ланселотъ не схватились бы съ Ричардомъ-Плантагенетомъ, и думаю, что у нихъ не было въ обыкновеніи нападать на одного человѣка съ превосходными силами.

— Ты безумецъ, де-Браси! Что же такое мы предлагаемъ тебѣ, начальнику вольной дружины, состоящему на службѣ принца Іоанна, которому проданъ мечъ твой? Ты знаешь нашего врага и останавливаешься, когда дѣло идетъ о судьбѣ твоего начальника, твоихъ товарищей, о твоей собственной судьбѣ, о жизни и чести каждаго изъ насъ!

— Я говорю тебѣ, сказалъ де-Браси торжественно: — что онъ подарилъ мнѣ жизнь. Правда, онъ прогналъ меня отъ себя, отвергъ мои услуги… это освобождаетъ меня отъ преданности и покорности ему… но я не подниму руки на него.

— Это и не нужно; пошли Луи Уинкильбранда и нѣсколько человѣкъ изъ твоихъ копейщиковъ.

— У васъ довольно своихъ негодяевъ; ни одинъ изъ моихъ людей не тронется для подобнаго порученія, отвѣчалъ Морицъ.

— И ты такъ настойчивъ, де-Браси? сказалъ принцъ Іоаннъ: — не-уже-ли ты меня оставишь послѣ всѣхъ своихъ увѣреній въ ревности къ моему дѣлу?

— Я и не хочу оставлять васъ, сказалъ де-Браси: — буду служить вамъ въ совѣтѣ и въ полѣ, во всемъ, что не противно обязанностямъ рыцаря; но это разбойническое дѣло не относится къ моимъ обѣщаніямъ.

— Пойдемъ, Вальдемаръ, сказалъ принцъ Іоаннъ. — Какой я несчастный государь! у отца моего, короля Генриха, были вѣрные служители… ему стояло только сказать, что его тревожитъ мятежный священника,, и кровь Томаса Бекета (хотя тотъ и былъ святой) обагрила ступени его собственнаго алтаря. Траси, Морвиль, Брито^[54], вѣрные и отважные служители, исчезли имена ваши, исчезъ и духъ вашъ! и хотя Реджинальдъ Фитцурзъ оставилъ сына, по этотъ сынъ измѣнилъ вѣрности и храбрости отца своего.

— Онъ не измѣнилъ ни той, ни другой, сказалъ Вальдемаръ Фитцурзъ: — и если уже невозможно перемѣнить, я возьмусь за это опасное предпріятіе. Какъ ни дорого заплатилъ отецъ мои за славу ревностнаго друга, доказательство вѣрности его къ Генриху не можетъ сравниться съ тѣмъ, что я готовъ сдѣлать для васъ: я согласился бы скорѣе вооружиться противъ цѣлаго календаря святыхъ, чѣмъ извлечь копье противъ Львинаго-Сердца… Надѣюсь, де-Браси, что ты будешь поддерживать колеблющійся духъ и охранять особу принца Іоанна. Если вы получите извѣстіе, какое я надѣюсь вамъ доставить, — наше предпріятіе не будетъ долѣе подлежать сомнѣнію… Пажъ! продолжалъ онъ: — ступай скорѣе ко мнѣ домой и скажи моему оруженосцу, чтобъ онъ немедленно пришелъ сюда; вели Стифену Уйтрэлю, Броду Торссби и тремъ копьеносцамъ Спаішгова не медленно явиться ко мнѣ; пусть Гюгь Бардонъ, главный лазутчикъ, также идетъ со мною… Прощайте, государь, до благопріятнѣйшаго времени. — Съ этими словами онъ оставилъ комнату.

— Онъ хочетъ взять въ плѣнъ моего брата, сказалъ принцъ Іоаннъ, обращаясь къ де-Браси: — съ такимъ же легкимъ угрызеніемъ совѣсти, какъ-будто-бы дѣло шло о свободѣ саксонскаго френклина. Надѣюсь, онъ будетъ вѣренъ нашимъ предписаніямъ я сохранитъ достодолжное уваженіе къ особѣ любезнаго намъ Ричарда.

Де-Браси отвѣчалъ только улыбкой.

— Клянусь свѣтомъ очей святой Дѣвы, сказала, принцъ. Іоаннъ: — повелѣнія, данныя ему нами, были самыя точныя, хотя ты, можетъ-быть, и не слыхалъ ихъ, когда мы стояли вмѣстѣ въ галереѣ у окна. Ясно и опредѣленно было наше повелѣніе о сохраненіи безопасности Ричарда, и горе Вальдемару, если онъ нарушитъ его.

— Я пойду къ нему, сказалъ де-Браси: — и объясню ему вполнѣ желаніе вашего высочества; оно ускользнуло совершенно отъ моего слуха, и можетъ-быть Вальдемаръ также не слыхалъ его.

— Нѣтъ, нѣтъ, съ нетерпѣніемъ отвѣчалъ принцъ: — увѣряю тебя, онъ все слышалъ; да сверхъ того, у меня есть для тебя другое занятіе. Морицъ, подойди сюда, дай мнѣ опереться на твое плечо.

Они прошлись такимъ образомъ по залѣ, и принцъ Іоаннъ, съ видомъ самой дружеской довѣрчивости, продолжалъ говорить: — Что думаешь ты объ этомъ Вальдемарѣ Фитцурзѣ, любезный де-Браси? Онъ надѣется быть нашимъ канцлеромъ. Конечно, мы подумаемъ еще прежде, чѣмъ дадимъ столь высокое званіе человѣку, который ясно обнаруживаетъ малое уваженіе свое къ нашей крови, взявшись съ такою готовностью за это предпріятіе противъ Ричарда. Я увѣренъ, ты думаешь, что потерялъ что-нибудь въ нашихъ глазахъ своимъ смѣлымъ отклоненіемъ такого печальнаго порученія… Но ты ошибаешься, Морицъ! Я скорѣе уважаю тебя за твою добродѣтельную твердость. Есть дѣла, которыхъ требуетъ необходимость; но мы не любимъ и не уважаемъ совершителей ихъ; и бываютъ между приверженцами нашими отказы, которые, скорѣе чѣмъ согласіе, возвышаютъ ихъ въ нашемъ мнѣніи. Плѣненіе моего злополучнаго брата не даетъ столько правъ на высокое званіе канцлера, сколько твои рыцарскій и твердый отказъ даетъ тебѣ права на жезлъ великаго-маршала. Подумай объ этомъ, де-Браси, и исполняй свою обязанность.

— Слабый тиранъ! пробормоталъ де-Браси, вышедши отъ принца: — несчастны тѣ, которые тебѣ вѣрятъ! Твой канцлеръ, въ-самомъ-дѣлѣ? Надѣюсь, что тотъ, кому ввѣрена твоя совѣсть, получитъ выгодную должность. Но великій-маршалъ Англіи, — это, прибавилъ Морицъ, протягивая руки, какъ-бы для того, чтобъ схватить жезлъ новаго званія и проходя гордой поступью вдоль передней: — это награда, достойная исканій.

Едва де-Браси оставилъ комнату, какъ принцъ Іоаннъ кликнулъ слугу.

— Вели Гюгу Бардону, нашему главному лазутчику, прійдти сюда, какъ скоро онъ поговоритъ съ Вальдемаромъ Фитцурзомъ.

Главный лазутчикъ скоро явился, а Іоаннъ, въ ожиданіи его, ходилъ по комнатѣ неровныйи и нерѣшительными шагами.

— Бардомъ, сказалъ онъ: — чего требовалъ отъ тебя Вальдемаръ?

— Двухъ отважныхъ человѣкъ, хорошо знакомыхъ съ этими сѣверными степями и умѣющихъ отъискивать слѣды человѣка и коня?

— И ты удовлетворилъ ого?

— Ваше высочество не можете иначе думать обо мнѣ, отвѣчалъ начальникъ шпіоновъ. — Одинъ изъ нихъ урожденецъ Гиксамшира; онъ привыкъ отъискивать слѣды тинсдальскихъ и тевіотдальскихъ воровъ, какъ охотничья собака отѣлскиваетъ слѣдъ раненной лани. Другой родомъ изъ Йоркшира, и не разъ въ веселомъ Шервудѣ свистали стрѣлы изъ его лука; онъ знаетъ между Шервудомъ и Ричмондомъ каждую тропинку и лощинку, каждую просѣку и чащу.

— Хорошо, сказалъ принцъ. — И Вальдемаръ отправится съ ними?

— Немедленно, сказалъ Бардонъ.

— Кто его спутники? спросилъ безпечно Іоаннъ.

— Съ нимъ идутъ Бродъ Торесби и Уитраль, котораго они называютъ за его жестокость Стифинъ-Стальное-Сердце, да три сѣверные воина, принадлежащіе къ шайкѣ Ральфа Мидльтона — ихъ называютъ копьеносцами Спайнгова.

— Хорошо, сказалъ принцъ Іоаннъ, прибавивъ послѣ минутнаго молчанія: — Бардомъ, намъ необходимо, чтобъ ты тщательно наблюдалъ за Морицомъ де-Браси, — такъ, однакожь, чтобъ онъ не замѣтилъ этого… Извѣщай насъ время отъ времени, съ кѣмъ онъ говорятъ, что предпринимаетъ. Не забывай этого, если не хочешь подвергнуться отвѣтственности.

Гюгъ Бардонъ поклонился и вышелъ.

— Если Морицъ обманываетъ меня, сказалъ принцъ Іоаннъ: — если онъ меня обманываетъ, какъ заставляютъ думать его поступки, голова его падетъ съ плечъ, если даже Ричардъ со всѣми громами своими будетъ у воротъ Йорка.

ГЛАВА XXXV.

	Arouse the liger of Hyrcanian deserts, Strive with the half-starved lion for his prey; Lesser the risk, than rouse the slumbering fire Of wild Fanaticism. Anonymous.
	Разбудить тигра въ гирканскихъ степяхъ, спорить за добычу съ голоднымъ львомъ, не такъ опасно, какъ разбудить спящее пламя дикаго фанатизма. Анонимъ.

Возвратимся теперь къ Исааку-Йоркскому.

Сѣвъ на мула, подареннаго Локслеемъ, въ сопровожденіи двухъ сильныхъ йоменовъ, назначенныхъ для охраненія его и указанія дороги, Еврей направилъ путь къ Темпльстоуской Прецепторіи съ намѣреніемъ похлопотать объ освобожденіи своей дочери. Прецепторія отстояла на день ѣзды отъ разрушеннаго замка Торквильстона, и Исаакъ надѣялся достигнуть ея прежде наступленія ночи; по-этому, отпустивъ своихъ провожатыхъ на опушкѣ лѣса, и наградивъ ихъ серебряной монетой, онъ поѣхалъ со всею поспѣшностью, какая только возможна была при его усталости. Но силы совершенно оставили его прежде, чѣмъ онъ проѣхалъ четыре мили отъ Темпль-Коурта; онъ почувствовалъ мучительную боль въ спинѣ и во всѣхъ членахъ, а чрезмѣрная тоска, раздиравшая его сердце, теперь усилилась еще отъ физическаго страданія, такъ-что онъ рѣшительно не могъ продолжать пути своего далѣе маленькаго мѣстечка, гдѣ жилъ пріятель его, еврейскій раввинъ, славившійся медицинскими познаніями. Натанъ Бэнъ-Израиль принялъ своего страждущаго единоплеменника со всѣмъ радушіемъ, которое предписывается закономъ и которое Евреи свято соблюдаютъ въ-отношеніи одного къ другому. Онъ настоялъ на томъ, чтобъ Исаакъ отдохнулъ и употребилъ лекарства, почитавшіяся за самыя дѣйствительныя отъ лихорадки, которую страхъ, усталость, оскорбленія я горе навлекли на бѣднаго стараго Еврея.

На другой день, когда Исаакъ хотѣлъ встать и продолжать путь свой, Натанъ воспротивился его намѣренію, какъ хозяинъ и врачъ, говоря, что это можетъ стоять ему жизни. Но Исаакъ возразилъ, что дѣло важнѣе жизни и смерти зависитъ отъ поѣздки его въ Темпльстоу нынѣшнимъ же утромъ.

— Въ Темпльстоу! сказалъ его хозяинъ съ удивленіемъ, снова пощупалъ у него пульсъ и потомъ пробормоталъ сквозь зубы: — Жаръ уменьшился, но умъ его, кажется, нѣсколько омраченъ и встревоженъ.

— А почему же не ѣхать въ Темпльстоу? отвѣчалъ больной. — Я согласенъ съ тобою, Натанъ, это жилище такихъ людей, для которыхъ презрѣнныя чада обѣтованія суть камень преткновенія и предметъ отвращенія; но ты знаешь, что важныя торговыя дѣла приводятъ насъ иногда къ этимъ кровожаднымъ воинамъ назарейскимъ, и мы посѣщаемъ прецепторіи тампліеровъ такъ же, какъ и командорства госпиталитовь, какъ ихъ называютъ^[55].

— Мнѣ это очень-извѣстно, сказалъ Натанъ: — но знаешь ли ты, что самъ Лука де-Бомануаръ, глава ихъ ордена, котораго они называютъ великимъ магистромъ, теперь въ Темпльстоу?

— Я не зналъ этого, сказалъ Исаакъ: — по послѣднимъ письмамъ нашихъ братій изъ Парижа, онъ долженъ быть теперь тамъ и молить Филиппа о помощи противъ султана Саладина.

— Онъ прибылъ уже въ Англію, неожиданно для своихъ братій, сказалъ Бэпъ Израиль: — и явился посреди ихъ, готовый исправить и наказать ихъ мощною рукою; чело его пылаетъ негодованіемъ противъ всѣхъ, уклонившихся отъ даннаго обѣта, и великъ страхъ сихъ сыновъ Беліала! Слыхалъ ли ты его имя?

— Оно мнѣ хорошо извѣстно, сказалъ Исаакъ: — язычники описываютъ этого Луку Бомануара человѣкомъ ревностнымъ до того, что онъ готовъ биться за каждую іоту назарейскаго закона, а наши братья наименовали его гордымъ истребителемъ Сарациновъ и жестокимъ тираномъ сыновъ обѣтованія.

— И не ошибочно они назвали его такъ, сказалъ врачъ Натанъ: — другіе тампліеры могутъ быть тронуты наслажденіемъ сердца, или подкуплены обѣщаніемъ золота и серебра; но Бомануаръ не таковъ — онъ ненавидитъ чувственность, презираетъ богатства и стремится къ тому, что они называютъ вѣнцомъ мученичества… Да пошлетъ Богъ Іакова скорѣе ему и всѣмъ имъ этотъ вѣнецъ! Этотъ горделивый мужъ особенно отяготѣлъ рукою своею надъ сынами Іуды, какъ святый Давидъ надъ Эдомитянами, и почитаетъ убіеніе Еврея за жертвоприношеніе, угодное Богу болѣе смерти Сарацина. Онъ произноситъ нечестивыя и лживыя рѣчи даже противъ цѣлебной силы нашихъ врачеваній, называя ихъ навожденіями сатаны… Да смиритъ его Господь!

— Не смотря на все это, сказалъ Исаакъ: — я долженъ быть въ Темпльстоу, хотя бы онъ уподобилъ лицо свое огненной пещи, седьмерицею раскаленной.

Тутъ онъ объяснилъ Натану крайность, принудившую его къ путешествію. Раввинъ слушалъ со вниманіемъ и изъявилъ свое участіе, растерзавъ, по обычаю своего народа, на себѣ одежды, и сказавъ: — Ахъ, дочь моя! дочь моя!… Горе тебѣ, краса Сіона!… Горе тебѣ, плѣненіе Израиля!

— Ты видишь, сказалъ Исаакъ: — въ какомъ я положеніи, и возможно ли мнѣ медлить. Можетъ-быть, присутсвіе этого Луки Бомануара, какъ первенствующаго между ними, отклонитъ Бріана де-Буа-Гильбера отъ зла, имъ замышляемаго, и онъ возвратитъ мнѣ мою возлюбленую Ревекку.

— Иди, сказалъ Натанъ Бэнъ Израиль: — и будь мудръ, ибо мудростью спасся Даніилъ во рвѣ львиномъ, и да будетъ благо тебѣ по желанію твоего сердца! Но, если возможно, избѣгай лица великаго магистра, ибо поруганіемъ нашего народа услаждается сердце его отъ зари утренней до вечерней… Можетъ-быть, если тебѣ удастся поговорить наединѣ съ Буа-Гильберомъ, ты скорѣе убѣдишь его; ибо, говорятъ, у этихъ нечестивыхъ Назарянъ нѣтъ единодушія въ прецепторіи… Да водворится смятеніе въ совѣтахъ ихъ, да покроются они позоромъ; но ты, братъ, возвращайся ко мнѣ какъ въ домъ отца своего, и принеси мнѣ вѣсть о своемъ успѣхѣ; надѣюсь, что ты приведешь съ собою Ревекку, эту питомицу мудрой Миріамы, которой цѣленія язычпики поносили, приписывая дѣйствіе ихъ чернокнижію.

Въ-слѣдъ за этимъ, Исаакъ простился съ своимъ другомъ и послѣ почти-часовой ѣзды прибылъ въ прецепторію Темпльстоу.

Это жилище рыцарей-храма лежало посреди цвѣтущихъ луговъ и тучныхъ пастбищъ, которые благочестіе перваго прецептора принесло въ даръ ордену. Оно имѣло твердыя, надежныя укрѣпленія — предметъ всегдашней заботливости этихъ рыцарей, необходимый по тогдашнему смутному состоянію Англіи.

Два воина въ черныхъ платьяхъ, съ сѣкирами въ рукахъ, охраняли подъемный мостъ; другіе, въ такомъ же мрачномъ одѣяніи, тихо расхаживали по стѣнамъ и при гробовомъ молчаніи походили болѣе на привидѣнія, чѣмъ на живыхъ людей. Младшіе служители ордена одѣвались такимъ образомъ съ-тѣхъ-поръ, какъ употребленіе бѣлой одежды, подобной одеждѣ рыцарей и оруженосцевъ, подало поводъ къ смѣшенію ихъ съ нѣкоторымъ ложнымъ братствомъ, возникшимъ въ горахъ Палестины, которое называло себя орденомъ тампліеровъ и наносило великое безчестіе настоящему ордену. Время-отъ-времени, можно было видѣть рыцаря, проходящаго чрезъ дворъ въ длинной бѣлой мантіи, съ головою, склоненною на грудь и съ сложенными руками. Если случалось имъ встрѣтиться, то они проходили мимо другъ друга съ тихимъ, торжественнымъ и нѣмымъ поклономъ: таково было правило ихъ ордена, приводившаго на это священные тексты: «Во многоглаголаніи и есть спасенія» и «жизнь и смерть зависятъ отъ языка». Словомъ, мрачная, аскетическая суровость Ордена-Храма, которая давно уступила мѣсто невоздержанію и необузданной нѣгѣ, казалось, снова ожила въ Темпльстоу предъ строгимъ взоромъ Луки Бомануара.

Исаакъ остановился у воротъ и началъ думать, какъ бы получить доступъ такимъ способомъ, который былъ бы ему благопріятнѣе, потому-что онъ зналъ очень-хорошо, что его злополучному племени живой фанатизмъ ордена былъ опасенъ неменѣе необузданной безнравственности рыцарей, и что вѣра его въ первомъ случаѣ была бы предмегомъ ненависти и гоненія, такъ же какъ богатство, въ послѣднемъ, навлекло бы на него немилосердыя утѣсненія алчныхъ сребролюбцевъ.

Между-тѣмъ, Лука Бомануаръ прогуливался въ небольшомъ саду, расположенномъ внутри наружныхъ укрѣпленій и съ грустною довѣрчивостью бесѣдовалъ съ однимъ изъ братій своего ордена, который сопутствовалъ ему изъ Палестины.

Великій магистръ былъ преклонныхъ лѣтъ, что свидѣтельствовали его длинная сѣдая борода и густыя сѣдыя брови, осѣнявшія глаза его, которыхъ пламепи не сильны были угасить годы. Какъ у страшнаго воителя, черты его, рѣзкія и строгія, сохранили выраженіе воинской гордости; какъ у изступленнаго фанатика, онѣ носили отпечатокъ изнурительнаго воздержанія и духовной гордости, отличающей самодовольную набожность. Но съ этими строгими чертами физіономіи его было соединено нѣкоторое величіе и благородство, происходившія, безъ сомнѣнія, отъ значительнаго вліянія, которое давалъ ему высокій санъ на дѣла монарховъ и князей, и отъ привычки къ верховному владычеству надъ храбрыми и благородными рыцарями, соединенными братствомъ ордена. Онъ былъ высокаго роста, а поступь его, непоколебавшаяся ни отъ лѣтъ, ни отъ заботъ, оставалась твердою и величественною. Бѣлая мантія его была сшита согласно съ строгими правилами самого святаго Бернарда; она была сдѣлана изъ той матеріи, которая называлась власяницей, плотно облекала станъ его, а на лѣвомъ плечѣ виднѣлся восьміугольный крестъ изъ краснаго сукна, исключительно усвоенный ордену. Ни золота, ни горностая не видно было на этой мантіи; по, по уваженію къ лѣтамъ великаго магистра, нижняя одежда его была, какъ дозволялось уставомъ, опушена и подбита тончайшимъ бараньимъ мѣхомъ шерстью вверхъ, что было самымъ скромнымъ употребленіемъ мѣха, считавшагося тогда за величайшую роскошь въ одеждѣ. Въ рукѣ своей онъ держалъ тотъ странный abacus, или жезлъ, съ которымъ обыкновенно изображаютъ рыцарей-храма; на верхнемъ концѣ его находилась круглая бляха съ изображеніемъ креста ордена, вырѣзаннаго въ кругу или огіе, какъ называютъ это геральдики. Собесѣдникъ, находившійся при этомъ важномъ лицѣ, былъ одѣтъ почти совершенно-одинаково съ нимъ, но чрезвычайная почтительность, оказываемая имъ главѣ ордена, показывала, что между ними не было никакого другаго равенства. Прецепторъ, — таково было его званіе, — шелъ не рядомъ съ великимъ магистромъ, но позади его, на такомъ разстояніи, сколько нужно было для того, чтобъ Бомануаръ могъ говорить съ нимъ не оборачивая головы.

— Конрадъ, сказалъ великій магистръ: — любезный товарищъ трудовъ и битвъ моихъ! только въ твою вѣрную грудь могу я излить скорбь свою. Тебѣ одному могу сказать, какъ часто желалъ я, со времени прибытія моего въ это королевство, оставить все и удалиться къ праведнымъ. Взоръ мой не встрѣтилъ въ Англіи ни одного предмета, на которомъ могъ бы остановиться съ удовольствіемъ, исключая гробы нашихъ братій подъ тяжелыми сводами церкви нашего ордена въ той гордой столицѣ. О, храбрый Робертъ де-Росъ! восклицалъ я внутренно, смотря на этихъ истинныхъ воиновъ креста, тамъ, гдѣ лежатъ изваянія ихъ на гробницахъ, — о, достойный Уильямъ де-Марешаль! Отворите свои мраморныя келліи и раздѣлите покой свой съ утомленнымъ братомъ, который скорѣе согласился бы сразиться съ сотнями тысячъ язычниковъ, чѣмъ оставаться свидѣтелемъ униженія нашего святаго ордена…

— Справедливы, отвѣчалъ Конрадъ Мон-Фитшетъ: — слишкомъ справедливы слова твои, и развращеніе братій нашихъ въ Англіи превосходитъ даже то, которое укоренилось между ними во Франціи.

— Потому-что здѣсь они богаче, отвѣчалъ великій магистръ. — Не осуди меня, братъ, хоть я и скажу нѣчто въ похвалу свою. Ты знаешь жизнь, которую велъ я, исполняя каждое правило моего ордена, борясь съ демонами плотскими и безплотными, поражая, какъ добрый рыцарь и ревностный служитель церкви, льва рыкающаго и ходящаго окрестъ, чтобъ поглотить кого-нибудь; гдѣ бы я ни встрѣчалъ его, согласно предписанію присно-памятнаго святителя Бернарда, изложенному въ сорокъ-пятой главѣ нашего устава, Ut Leo semper feriatur^[56]. Но клянусь святымъ храмомъ, клянусь этой ревностью, которая поглотила все мое существо и жизнь мою, даже всѣ жилы и мозгъ костей моихъ; клянусь тебѣ самимъ святѣйшимъ храмомъ, что, исключая тебя и нѣкоторыхъ немногихъ, удерживающихъ древнюю строгость, я не вижу братій, которыхъ бы могъ признать въ душѣ своей подъ этимъ святымъ именемъ. Что гласятъ наши статуты, и какъ братія соблюдаютъ ихъ? Они не должны носить суетныхъ или свѣтскихъ украшеній, перьевъ на своихъ шлемахъ, золота на стременахъ или уздѣ; а кто теперь красуется надменнѣе и пышнѣе бѣдныхъ воиновъ-храма? Имъ запрещено ловить однѣхъ птицъ посредствомъ другихъ, стрѣлять животныхъ изъ лука или самострѣла, трубить въ охотничій рогъ или гоняться за дичью на лошади, — а теперь въ стрѣльбѣ и на соколиной охотѣ, во всякой пустой забавѣ лѣсной и рѣчной и въ подобныхъ тому безумныхъ суетностяхъ, кто опередитъ рыцарей-храма? Имъ запрещено читать что-либо безъ дозволенія настоятеля, или слушать чтеніе, за исключеніемъ святыхъ вещей, которыя раскалываются вслухъ въ часы трапезы, — и что же? слухъ ихъ склоняется къ празднолюбивымъ менестрелямъ, а взоры погружены въ нечестивые романы. Имъ повелѣло искоренять волхвованіе и ересь, — и что же? они занимаются изученіемъ проклятыхъ кабалистическихъ таинствъ іудейскихъ и магіею язычниковъ-Сарациновъ. Имъ предписана простота въ пищѣ: коренья, похлебки, овсяный кисель, мясо три раза только въ недѣлю, ибо ежедневное употребленіе мяса есть постыдное распаленіе плоти; но посмотри: столы ихъ гнутся подъ вкусными яствами. Питьемъ ихъ должна быть вода, а теперь выраженіе «пьетъ какъ тампліеръ» сдѣлалось хвастовствомъ для каждаго разгульнаго удальца! Самый этотъ садъ, наполненный рѣдкими травами и деревьями, привезенными изъ странъ восточныхъ, похожъ болѣе на принадлежность гарема какого-нибудь невѣрнаго эмира, чѣмъ на мѣсто, которое христіанскіе монахи посвятили возращенію простыхъ овощей своихъ… О, Конрадъ! хорошо бы еще, еслибъ ослабленіе благочестія на этомъ остановилось! Тебѣ извѣстно, что намъ запрещено было принимать къ себѣ тѣхъ благочестивыхъ женъ, которыя вначалѣ, какъ сестры, пріобщены были къ нашему ордену, «потому-что», говоритъ глава сорокъ-шестая: «древній врагъ рода человѣческаго посредствомъ сообщенія съ женщинами отклонилъ многихъ съ праваго пути къ раю». Въ послѣдней главѣ, которая положена нашимъ блаженнымъ основателемъ какъ краеугольной камень чистаго и непогрѣшительнаго ученія, имъ даннаго, намъ воспрещается даже поцалуй дружбы для нашихъ сестеръ и матерей — ut omnium mulierum fugiantur oscula… Я стыжусь говорить… стыжусь помыслить о развращеніи, которое подобно потоку затопило насъ. Души нашихъ чистыхъ основателей, тѣни Гюга де-Пайена и Годфрида де-Сент-Оліера, и блаженныхъ Семи, которые первые соединились для посвященія жизни своей на служеніе храму, не могутъ даже безмятежно вкушать наслажденій рая. Я видѣлъ ихъ, Конрадъ, въ ночномъ видѣніи… ихъ святыя очи проливали слезы о грѣхахъ и безумствахъ ихъ братій, о постыдной и безумной нѣгѣ, въ которой утопаютъ они. «Бомануаръ», говорили они: «ты дремлешь, проснись! Въ зданіи храма есть язва глубокая и нечестивая, подобная той, которую оставляло Прикосновеніе прокаженныхъ на стѣнѣ зараженнаго дома въ древности^[57]. Воины креста, долженствующіе, убѣгать взгляда женщины, какъ глазъ василиска, живутъ въ открытомъ грѣхѣ не только съ женщинами своего племени, но даже съ дочерьми проклятыхъ язычниковъ и Жидовъ, еще болѣе проклятыхъ. Бомануаръ, ты спишь; возстань и ополчись за насъ!… Порази грѣшниковъ мужа и жену!… Препояшься мечомъ Финеаса!» Видѣнія исчезли, Конрадъ; но проснувшись, я слышалъ еще звукъ ихъ кольчугъ, видѣлъ, какъ развевались ихъ бѣлыя мантіи… И я буду дѣйствовать по слову ихъ, очищу зданіе храма, вырву нечестивые камни, въ которыхъ таится зараза, и далеко брошу ихъ!

— Но вспомни, высокопреподобный отецъ, сказалъ Мон-Фитшетъ: — что зло распространилось временемъ и обычаями; да будетъ исправленіе твое столь же осторожно, сколь оно мудро и справедливо.

— Нѣтъ, Мон-Фитшетъ, отвѣчалъ суровый старикъ: — оно должно быть сильно и внезапно… судьба ордена готова совершиться. Воздержаніе, самоотверженіе и благочестіе нашихъ предшественниковъ пріобрѣли намъ сильныхъ друзей; наше тщеславіе, богатство, роскошь, возставили противъ насъ мощныхъ враговъ… Мы должны отречься богатствъ — искушенія властителей… должны отвергнуть тщеславіе, оскорбляющее ихъ… должны исправить злоупотребленія въ образѣ жизни, которыя служатъ соблазномъ для всего христіанскаго міра! Или — помяни слова мои — орденъ храма рушится неминуемо… и воспоминаніе о немъ изгладится между народами.

— Да отвратитъ Господь такое бѣдствіе! сказалъ прецепторъ.

— Аминь, произнесъ торжественно великій магистръ: — но мы должны удостоиться Его помощи. Говорю тебѣ, Конрадъ, ни силы небесныя, ни силы земныя не будутъ терпѣть долѣе преступленій этого поколѣнія… Духъ мой не обманываетъ меня… основаніе, на которомъ воздвигнуто наше братство, уже подкопано, и каждымъ прибавленіемъ, сдѣланнымъ къ зданію нашего величія, только ускорится паденіе его въ пропасть. Мы должны исправить стези свои и явиться истинными поборниками креста, принося въ жертву своему призванію не только кровь и жизнь, не только похоти и пороки свои… но свой покой, свои удобства и естественныя склонности, — мы должны поступать какъ люди, убѣжденные, что многія удовольствія, доступныя другимъ, воспрещаются воинамъ, принесшимъ обѣтъ служенія храму.

Въ эту минуту, оруженосецъ въ изношенномъ платьѣ (ибо желавшіе вступить въ этотъ святой орденъ носили въ-продолженіи времени, положеннаго для искуса, старое платье рыцарей) вошелъ въ садъ, и, низко поклонясь великому магистру, остановился въ молчаніи, не смѣя, до его позволенія, сказать, за чѣмъ пришелъ онъ.

— Не приличнѣе ли, сказалъ великій магистръ: — видѣть теперь этого Даміена, приходящаго въ одеждѣ христіанскаго смиренія, съ почтительнымъ молчаніемъ предъ своего начальника, чѣмъ за два дня предъ симъ, когда этотъ же самый суетный безумецъ, одѣтый въ цвѣтное платье, болталъ, подобно попугаю, надутый, напыщенный вздоръ? — Говори, Даміенъ, мы позволяемъ тебѣ. Что хочешь ты сказать намъ?

— За воротами стоитъ Жидъ, благородный и высокопочтенный отецъ, сказалъ оруженосецъ: — и проситъ позволенія говорить съ братомъ Бріаномъ де-Буа-Гильберомъ.

— Ты правъ, что докладываешь объ этомъ мнѣ, сказалъ великій магистръ: — въ нашемъ присутствіи прецепторъ ничего болѣе, какъ равный братъ ордена, который не можетъ слѣдовать своей собственной волѣ, но долженъ соображаться съ волею своего магистра, согласно пзрѣченію: «Склонивъ слухъ свой, онъ послѣдовалъ волѣ моей». Намъ въ-особенности нужно знать о поступкахъ этого Буа-Гильбера, сказалъ онъ, обращаясь къ своему спутнику.

— Говорятъ, онъ отваженъ и храбръ, возразилъ Конрадъ.

— И говорятъ справедливо, сказалъ великій магистръ: — въ храбрости только мы и не отпали отъ своихъ предшественниковъ, героевъ креста. Но братъ Бріанъ вступилъ въ нашъ орденъ, какъ человѣкъ, оскорбленный судьбою, обманутый надеждами: онъ принялъ на себя обѣты наши и отрекся отъ свѣта, кажется не по убѣжденію сердца; но какъ-бы въ-слѣдствіе нѣсколькихъ пустыхъ неудачъ обратился на путь покаянія. Онъ всегда былъ въ главѣ тѣхъ, которые ропщутъ, жалуются и противятся нашей власти, забывая, что власть вручается магистру символомъ жезла и лозы — жезла для поддержанія въ немощахъ слабаго, — лозы для наказанія виновнаго. Даміенъ, продолжалъ онъ: — приведи Жида предъ лицо наше.

Оруженосецъ вышелъ съ низкимъ поклономъ, и чрезъ нѣсколько минутъ возвратился вмѣстѣ съ Исаакомъ-Йоркскимъ. Простой невольникъ, поставленный предъ какимъ-нибудь могучимъ властителемъ, не могъ бы приближаться къ престолу его съ такимъ почтеніемъ и трепетомъ, какъ приближался Еврей, приведенный передъ великаго магистра. Когда онъ подошелъ на разстояніи трехъ шаговъ, Бомануаръ сдѣлалъ ему знакъ своимъ жезломъ, чтобъ онъ остановился. Исаакъ преклонилъ колѣно и поцаловалъ землю въ знакъ уваженія; потомъ, поднявшись, стоялъ предъ рыцарями храма съ сложенными руками, съ головою опущенною на грудь, изъявляя тѣмъ полную покорность восточнаго рабства.

— Даміенъ, сказалъ великій магистръ: — удались, и чтобъ стража была готова по первому моему призыву; не пускай никого въ садъ, пока мы не оставимъ его. Оруженосецъ поклонился и вышелъ. — Жидъ, продолжалъ надменный старикъ: — выслушай меня. Нашему званію неприлично долго разговаривать съ тобою; неприлично терять слова и время по пустому. Итакъ, отвѣчай коротко на вопросы, которые тебѣ сдѣлаю, и да будетъ истина въ словахъ твоихъ; потому-что если языкъ твой станетъ лукавить со мною, я вырву его изъ нечистыхъ твоихъ челюстей. — Еврей хотѣлъ отвѣчать, но великій магистръ продолжалъ:

— Молчи, невѣрный! ни слова въ нашемъ присутствіи, кромѣ отвѣтовъ на наши вопросы. Какое у тебя дѣло до брата нашего, Бріана де-Буа-Гильбера?

Исаакъ едва переводилъ духъ отъ страха и нерѣшимости. Разсказавъ свою исторію, онъ могъ подвергнуться обвиненію въ оскорбленіи ордена; умалчивая же объ ней, какую надежду могъ онъ сохранить къ освобожденію своей дочери? Бомануаръ увидѣлъ его смертельный страхъ и удостоилъ нѣсколько ободрить его.

— Не бойся ничего, сказалъ онъ: — за твою ничтожную особу, Жидъ, если ты поступишь въ этомъ дѣлѣ справедливо. Еще разъ спрашиваю, какое у тебя дѣло до Бріана де-Буа-Гильбера?

— Я принесъ письмо, пробормоталъ Еврей: — съ-позволенія вашей высокопреподобной храбрости, къ твоему почтенному рыцарю, отъ пріора Эймера, изъ аббатства Жорво.

— Не говорилъ ли я, что мы живемъ въ бѣдственныя времена, Конрадъ? сказалъ магистръ. Пріоръ цистерцизіеискаго ордена (Ordre des Citeaux) пишетъ къ воину-храма и для доставленія письма своего не можетъ найдти лучшаго посланнаго, какъ этого невѣрнаго Жида. — Подай письмо.

Еврей развернулъ дрожащими руками складки своей армянской шапки, въ которую, для большей безопасности, онъ положилъ письмо пріора; потомъ, согнувшись, протянулъ руку и хотѣлъ уже подойдти, чтобъ вручить письмо страшному своему вопросителю.

— Назадъ, собака! сказалъ великій магистръ: — я прикасаюсь къ невѣрнымъ не иначе, какъ мечомъ. Конрадъ, возьми письмо у Жида и подай мнѣ.

Бомануаръ, принявъ такимъ-образомъ письмо, осмотрѣлъ его внимательно снаружи, и потомъ началъ развязывать толстую нитку, его скрѣплявшую.

— Высокопреподобный отецъ, сказалъ Конрадъ, стараясь удержать его, хотя съ величайшею почтительностью: — не-уже-ли вы разломите печать?

— А почему же нѣтъ? сказалъ Бомануаръ, нахмуривъ брови. — Не написано ли въ главѣ сорокъ-второй, De Lectione Literarum, что рыцарь-храма не долженъ получать письма, даже отъ отца своего, не показавъ его великому магистру и не прочитавъ въ его присутствіи?

Онъ поспѣшно пробѣжалъ письмо съ выраженіемъ удивленія и ужаса, снова прочелъ его медленнѣе; потомъ, подавая его одной рукой Конраду, другой слегка ударивъ по немъ, воскликнулъ: — Вотъ приличные предметы для письма одного христіанина къ другому; къ-тому же, оба они члены, и не мало-значительные члены, религіозныхъ обществъ! Когда — продолжалъ онъ торжественно и поднявъ глаза къ небу: — пріидешь Ты съ своими вѣяльщиками и очистишь гумно?…

Мон-Фитшетъ взялъ письмо отъ своего начальника и хотѣлъ прочесть его. — Читай вслухъ, Конрадъ, сказалъ великій магистръ: — а ты, Жидъ, слушай; мы желаемъ вопросить тебя относительно его содержанія.

Конрадъ прочелъ слѣдующее: "Эймеръ, Божіею милостію, пріоръ цистерцизіенскаго дома святой Маріи въ Жорво, сэру Бріану де-Буа-Гильберу желаетъ здравія и милостей отъ короля Бахуса и госпожи Венеры. Что же касается до насъ, любезный братъ, мы находимся въ плѣну, въ рукахъ беззаконныхъ и безбожныхъ людей, которые не устрашились, задержавъ пашу особу, требовать за нее выкупа, и которые извѣстили насъ о несчастій Фрон-де-Бёфа; они сказывали также, что ты ушелъ съ красавицею, жидовской чародѣйкой, которой черныя очи очаровали тебя. Мы сердечно радуемся твоему избавленію; по просимъ остерегаться относительно этой второй эйдорской волшебницы, ибо мы слышали, что вашъ великій магистръ, который подастъ боба за алыя щеки и черные глаза, ѣдетъ изъ Нормандіи, чтобъ поуменьшить ваше веселье и поправить вашъ образъ жизни. Для этого мы просимъ васъ отъ всего сердца остерегаться, чтобъ нашли васъ бдящими, какъ говоритъ Священное Писаніе, invenientur vigilantes. Богатый Жидъ, отецъ ея, Исаакъ-Йоркскій, просилъ у меня письма въ свое заступленіе; я даю ему это письмо, совѣтуя вамъ усердно и моля взять выкупъ за дѣвушку, потому-что онъ заплатитъ вамъ столько, что можно будетъ на эти деньги найдти ихъ пятьдесятъ съ меньшими опасностями, при чемъ я надѣюсь, достанется и на мою долю, когда мы будемъ пировать вмѣстѣ за кубкомъ вина, какъ истинные братья.

«Прощайте, до радостнаго свиданія. — Дано въ вертепѣ воровъ, около часа заутрени.»

Ауmer Pr. S. М. lorvolciensis.

«P. S. Точно, ваша золотая цѣпь не долго оставалась у меня, и теперь вѣрно будетъ обвивать шею какого-нибудь браконьера, который повѣситъ на ней свистокъ, чтобъ скликать собакъ своихъ.»

— Что скажешь ты на это, Конрадъ? спросилъ великій магистръ: — Вертепъ воровъ! для такого пріора вертепъ воровъ — самое приличное жилище. Неудивительно, что десница Господня отяготѣла надъ нами, что въ Святой-Землѣ мы теряемъ городъ за городомъ, шагъ за шагомъ противъ невѣрныхъ, когда у насъ духовенство, подобное Эймеру! Но что онъ разумѣетъ подъ этой второй эндорской волшебницей? сказалъ онъ своему повѣренному, отошедъ нѣсколько въ сторону.

Конрадъ, знавшій (можетъ-быть по опыту) языкъ волокитства лучше, нежели его начальникъ, объяснилъ мѣсто, затруднявшее великаго магистра, сказавъ, что такія выраженія употребляются свѣтскими людьми въ отношеніи тѣхъ, кого они любятъ par amour; но объясненіе это не удовлетворило слишкомъ-благочестиваго Бомануара.

— Тутъ кроется нѣчто болѣе, чѣмъ ты предполагаешь, Конрадъ; твое простодушіе не способно извѣдать такой глубокой пропасти зла. Эта Ревекка-Йоркская была воспитанницей той Миріамы, о которой ты слыхалъ. Ты увидишь, что Жидъ теперь же сознается въ этомъ. Потомъ, обратившись къ Исааку, онъ сказалъ громко: — по-этому, дочь твоя въ плѣну у Бріана де-Буа-Гильбера?

— Да, высокопреподобный храбрый господинъ, пробормоталъ бѣдный Исаакъ: — и выкупъ, какой только можетъ дать бѣдный человѣкъ за ея освобожденіе…

— Молчать! сказалъ великій Магистръ. — Эта дочь твоя занималась искусствомъ врачеванія, или нѣтъ?

— Да, государь, отвѣчалъ Еврей съ большей увѣренностью: — рыцарь и фермеръ, оруженосецъ и васаллъ благословятъ даръ, низпосланный ей небомъ. Многіе могутъ засвидѣтельствовать, что она возстановила здоровье ихъ своимъ искусствомъ въ то время, когда всякая другая человѣческая помощь оказалась тщетною; но благословеніе Бога Іаковля было надъ нею!

Бомануаръ обратился къ Мон-Фитшету съ горькой усмѣшкой. — Видишь, братъ, сказалъ онъ: — видишь обольщенія врага-губителя! Видишь сѣти, которыми онъ уловляетъ души человѣческія, давая ничтожную кратковременную жизнь на землѣ въ замѣнъ вѣчнаго блаженства за гробомъ. Истинно изреченіе нашего блаженнаго устава: semper percutiatur leo vorans. Возстанемъ же на льва! низложимъ губителя! сказалъ онъ, махая въ воздухѣ своимъ таинственнывъ абакусомъ, и какъ-будто вызывая на бой духовъ тьмы. — Дочь твоя совершила эти исцѣленія, продолжалъ онъ, обращаясь къ Исааку: — вѣрно посредствомъ словъ, начертаній, талисмановъ, и другихъ чернокнижныхъ таинствъ?

— Нѣтъ, высокопреподобный и храбрый рыцарь, отвѣчалъ Исаакъ: — но главнымъ средствомъ ея былъ бальзамъ чудеснаго свойства.

— Кто передалъ ей тайну этого состава? спросилъ Бомануаръ.

— Она получила его, сказалъ Исаакъ запинаясь: — отъ Миріамы, мудрой жены нашего племени.

— Подлый Жидъ! не отъ той ли самой Миріамы, которой мерзость волхвованій разнеслась по всему христіанскому міру? воскликнулъ великій магистръ, перекрестясь. — Тѣло ея было сожжено у позорнаго столба, а прахъ развѣянъ на четыре стороны, и да постигнетъ то же меня и мой орденъ, если я не поступлю такимъ же образомъ съ ея питомицей, и еще строже! Я научу ее производить чары и заклинанія надъ воинами благословеннаго храма… Поди, Даміенъ, вытолкай этого Жида за ворота… застрѣлить его, если онъ будетъ сопротивляться, или воротится назадъ! Съ дочерью его будетъ поступлено, какъ требуетъ христіанскій законъ и высокій санъ, на насъ возложенный.

Въ-слѣдствіе этого, бѣдный Исаакъ былъ выведенъ и тотчасъ выгнанъ изъ прецепторіи; всѣ его просьбы, даже предложенія были отринуты. Ему не оставалось ничего, какъ только возвратиться въ домъ раввина и посовѣтоваться съ нимъ о средствахъ къ спасенію своей дочери. Прежде онъ страшился за честь ея, теперь же трепеталъ за жизнь. Между-тѣмъ, великій магистръ велѣлъ позвать къ себѣ прецептора Темпльстоу.

ГЛАВА XXXVI.

Say not my art is fraud — all live by seeming. The beggar begs with it, aud the gay courtier Gains land and title, rank and rule, by seeming; The clergy scorn it not, and the bold soldier Will eke with it his service. — All admit it, All practise it; and he who is content With showing what he is, shall bave small credit, In church, or camp, or statu. — So wags tho world. Old Play.

Не говори, что я лгу, — всѣ живутъ искусствомъ казаться. Нищій выпрашиваетъ подаяніе этимъ искусствомъ, веселый царедворецъ пріобрѣтаетъ имъ земли и титла, санъ и власть; священникъ не пренебрегаетъ имъ, и сильный солдатъ увеличиваетъ имъ свои заслуги. — Всѣ допускаютъ его, всѣ пользуются имъ; кто довольствуется казаться тѣмъ, что онъ есть, тотъ недалеко уйдетъ ни въ церкви, ни въ лагерѣ, ни въ государствѣ. — Таковъ ужь свѣтъ. Старинная пьеса.

Альбертъ Мальвуазенъ, президентъ, или, говоря языкомъ ордена, прецепторъ въ Темпльстоу, былъ братъ того Филиппа Мальвуазена, о которомъ мы уже упоминали въ нашей повѣсти. Подобно этому барону, онъ былъ въ тѣсной дружбѣ съ Бріаномъ де-Буа-Гильберомъ.

Между развращенными и безнравственными людьми, которыхъ было слишкомъ-много въ Орденѣ-Храма, особенно отличался прецепторъ Альбертъ, разнившійся отъ смѣлаго Буа-Гильбера тѣмъ только, что онъ умѣлъ набросить покрывало лицемѣрія на свои пороки и честолюбіе и принимать видъ фанатизма, внутренно имъ презираемаго. Еслибъ великій магистръ не такъ внезапно прибылъ въ Темпльстоу, онъ не замѣтилъ бы ничего, что могло бы изобличить ослабленіе дисциплины. Но даже пораженный неожиданностью и какъ-бы пойманный въ-расплохъ, Альбертъ Мальвуазенъ слушалъ съ такою почтительностью и смиреніемъ выговоры своего начальника, оказывалъ такую поспѣшность въ исправленіи того, что тотъ осуждалъ, — словомъ умѣлъ такъ хорошо придать видъ аскетическаго благочинія общинѣ, недавно еще преданной разврату и своеволію, что Лука Бомануаръ началъ думать, что нравственность прецептора должна занимать въ его мнѣніи мѣсто гораздо-выше того, на которое онъ поставилъ ее по первому взгляду на Темпльстоу.

Но это благопріятное расположеніе со стороны великаго магистра сильно поколебалось при извѣстіи, что Альбертъ принялъ въ домъ, посвященный религіи, плѣнницу-Жидовку, и, какъ можно было опасаться, даже любовницу одного изъ братій ордена; и когда Альбертъ явился къ нему, взглядъ, на него брошенный, былъ необычайно-суровъ.

— Въ этомъ домѣ, посвященномъ служенію святаго Ордена-Храма, сказалъ великій магистръ строгимъ голосомъ: — есть Жидовка, привезенная однимъ изъ членовъ братства, и все это по вашему потворству, сэръ прецепторъ!

Альбертъ Мальвуазенъ пришелъ въ невыразимое смущеніе, потому-что несчастная Ревекка была посажена въ самую отдаленную и потаенную часть зданія, со всевозможными предосторожностями, для того, чтобъ никто не зналъ ея пребыванія въ прецепторіи. Онъ прочелъ въ глазахъ Бомануара гибель Буа-Гильбера и свою собственную, если не найдетъ возможности отвратить грозившей имъ бури.

— Что же вы молчите? продолжалъ великій магистръ.

— Осмѣлюсь ли отвѣчать? произнесъ прецепторъ тономъ глубочайшаго смиренія, хотя при этомъ вопросѣ единственнымъ намѣреніемъ его было выиграть нѣсколько времени для приведенія въ порядокъ своихъ мыслей.

— Говорите, вамъ позволяется, сказалъ великій магистръ: — но скажи мнѣ, знаешь ли ты главное правило нашего святаго устава: De coinmilitonibus Templi in sane ta civitate, qui cu/n iniserrimis mulieribus versantur, propter oblectationem carnis^[58]?

— Безъ сомнѣнія, высокопреподобный отецъ, отвѣчалъ прецепторъ: — я не могъ бы достигнуть мѣста, занимаемаго мною въ орденѣ, еслибъ не зналъ одного изъ главнѣйшихъ его заповѣдей.

— Спрашиваю еще разъ, какъ могло случиться, что ты допустилъ одного изъ братій осквернить это святое мѣсто введеніемъ въ него любовницы, и притомъ жидовской колдуньи?

— Жидовской колдуньи! повторилъ Альбертъ Мальвуазенъ: — силы небесныя, оградите насъ!

— Да, братъ, жидовской колдуньи! сказалъ великій магистръ мрачно: — истину говорю тебѣ. Осмѣлишься ли ты отрицать, что эта Ревекка, дочь презрѣннаго ростовщика Ісаака-Йоркскаго и воспитанница мерзостной волшебницы Миріамы, находится — срамъ помыслить и выговорить! — въ стѣнахъ этой прецепторіи?

— Ваша мудрость, достопочтенный отецъ, отвѣчалъ прецепторъ: — разогнала мракъ съ моего разумѣнія. Велико было мое удивленіе, что такой превосходный рыцарь, какъ Бріанъ де-Буа-Гильберъ, былъ такъ сильно очарованъ прелестями этой женщины, которую я принялъ въ наше жилище единственно для того, чтобъ поставить преграду ихъ возрастающей привязанности, которая иначе могла бы послужить поводомъ къ паденію храбраго и благочестиваго брата нашего.

— Но не нарушилъ ли онъ съ нею обѣта своего? спросилъ великій магистръ.

— Какъ! подъ этими сводами? сказалъ прецепторъ крестясь: — да сохранитъ насъ святая Магдалина и десять тысячь дѣвъ! — Нѣтъ! если я и погрѣшилъ принятіемъ ея сюда, то единственно по ошибочной мысли, что такимъ-образомъ возможно уничтожить безумную привязанность нашего брата къ этой Жидовкѣ, привязанность, которая казалась мнѣ столь необузданною и неестественною, что я могъ приписать ее только дѣйствію безумія, легче исцѣляемаго состраданіемъ, чѣмъ строгостью. Но такъ-какъ высокая мудрость ваша открыла, что эта жидовская прелестница — колдунья, то это можетъ совершенно объяснить безуміе его страсти.

— Такъ… такъ! сказалъ Бомануаръ. — Видишь, братъ Конрадъ, какъ опасно уступать первымъ обольщеніямъ и соблазнамъ сатаны! Мы взглянемъ на женщину для того только, чтобъ удовлетворить похоти глазъ и полюбоваться тѣмъ, что люди называютъ ея красотой, — а древній врагъ, рыкающій левъ пріобрѣтаетъ надъ нами власть талисманами, и чарами довершаетъ дѣло, начатое празднолюбіемъ и глупостью. Быть-можетъ, братъ нашъ Буа-Гильберъ заслуживаетъ въ этомъ случаѣ сожалѣнія, а не строгаго наказанія; ему нужна скорѣе опора жезла, чѣмъ ударъ лозы, и наши увѣщанія и мольбы могутъ отклонить его отъ безумства, возвративъ на путь истины!

— Очень бы горестно было, сказалъ Конрадъ Мон-Фитшетъ: — для ордена потерять одного изъ лучшихъ воиновъ, когда святая община наиболѣе нуждается въ помощи сыновъ своихъ. Триста Сарациновъ убилъ этотъ Бріанъ де-Буа-Гильберъ собственною рукою.

— Кровь этихъ проклятыхъ псовъ, сказалъ великій магистръ: — должна быть пріятною и доступною жертвою для святыхъ и ангеловъ, на которыхъ они изрыгаютъ хулы и проклятія. Съ помощію небесныхъ силъ мы поборемъ чары и заклинанія, опутавшія сѣтію брата нашего. Онъ разорветъ узы этой Далилы, какъ Самсонъ разорвалъ двѣ новыя веревки, которыми Филистимляне связали его; отъ руки его должны пасть грудами тѣла невѣрныхъ… Что же касается до этой проклятой чародѣйки, обратившей волхвованія свои противъ брата святаго храма, она должна непремѣнно умереть смертію.

— Но законы Англіи? сказалъ прецепторъ, который, радуясь, что негодованіе великаго магистра, такъ счастливо миновавъ его и Буа-Гильбера, приняло другое направленіе, начиналъ, однакожь, уже опасаться, чтобъ оно снова не зашло слишкомъ-далеко.

— Законы Англіи, прервалъ Бомануаръ: — позволяютъ и предписываютъ каждому судьѣ отправлять судопроизводство въ собственномъ его вѣдомствѣ. Самый ничтожный баронъ можетъ брать подъ стражу, дѣлать допросъ и осуждать колдунью, найденную въ его владѣніи. Не-уже-ли же въ этомъ правѣ будетъ отказано великому магистру храма въ стѣнахъ прецепторіи его ордена?… Нѣтъ!… мы будемъ судить ее и произнесемъ приговоръ. Колдунья сойдетъ съ лица земли, и забудется нечестіе, ею посѣянное. Приготовьте большую залу замка для допроса колдуньи.

Альбертъ Мальвуазенъ поклонился и вышелъ — не для того, чтобъ распорядиться приготовленіемъ залы, но чтобъ увидѣться съ Бріаномъ де-Буа-Гильберомъ и сообщить ему о вѣроятномъ окончаніи происшествія. Онъ скоро нашелъ его съ пѣной у рта отъ гнѣва на сопротивленіе, которое снова испыталъ со стороны прекрасной Жидовки. — Неблагодарная, сказалъ онъ: — неблагодарная! отвергать того, кто посреди мечей и пламени спасъ жизнь ея, подвергая опасности свою собственную! Клянусь небомъ, Мальвуазенъ, я оставался въ замкѣ, покуда своды и стѣны съ трескомъ не обрушились вокругъ меня. Я былъ цѣлію для сотни стрѣлъ; онѣ ударялись о мое вооруженіе, какъ градъ о рѣшетчатые ставни, и только ее прикрывалъ я щитомъ своимъ. Для нея перенесъ я все это; а теперь своевольная дѣвчонка упрекаетъ меня за то, что я не далъ ей погибнуть, и отказываетъ мнѣ не только въ малѣйшемъ доказазательствѣ своей признательности, но даже въ самой отдаленной надеждѣ когда-нибудь отвѣчать мнѣ. Дьяволъ, посредствомъ упрямства владычествующій надъ всѣмъ ея племенемъ, въ ней одной сосредоточилъ всю свою силу!

— Мнѣ кажется, дьяволъ вселился въ васъ обоихъ, сказалъ прецепторъ: — сколько разъ я совѣтовалъ тебѣ быть, если уже не воздержнымъ, то по-крайней-мѣрѣ осторожнымъ? Не говорилъ ли я, что найдется много сговорчивыхъ христіанокъ, которыя за грѣхъ почтутъ отказывать такому храброму рыцарю въ le don d’amoureux merci, а ты хочешь непремѣнно посвятить любовь свою своевольной, упрямой Жидовкѣ! Ей-Богу, я думаю, что старикъ Лука Бомануаръ правъ въ своихъ предположеніяхъ, Говоря, что она околдовала тебя.

— Лука Бомануаръ! сказалъ Буа-Гильберъ съ упрекомъ: — такъ это-то твои предосторожности, Мальвуазенъ? И ты допустилъ этого сумасброда провѣдать, что Ревекка находится въ прецепторіи?

— Что жь мнѣ было дѣлать? сказалъ прецепторъ: — я не упустилъ ничего къ возможному сохраненію твоей тайны; но дьяволомъ ли открыта она или нѣтъ, одинъ дьяволъ можетъ сказать это. Однакожь, я повернулъ дѣло, какъ могъ; ты спасенъ, если откажешься отъ Ревекки. О тебѣ жалѣютъ какъ о жертвѣ чародѣйства. Она колдунья и должна подвергнуться положенному за это наказанію.

— Этого ке будетъ, клянусь небомъ! сказалъ Буа-Гильберъ.

— Клянусь небомъ, что должно быть и будетъ! сказалъ Мальвуазенъ. — Ни ты, ни кто другой не можетъ спасти ее. Лука Бомануаръ рѣшилъ, что смерть этой Жидовки будетъ очистительной жертвой, достаточной, чтобъ смыть всѣ любовныя заблужденія рыцарей-храма; а ты знаешь, что онъ имѣетъ власть и волю, необходимыя для исполненія такого благоразумнаго и благочестиваго намѣренія.

— Повѣрятъ ли грядущіе вѣка, что могло существовать такое безсмысленное суевѣріе! сказалъ Буа-Гильберъ, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Повѣрятъ ли они, этого я не знаю, сказалъ Мальвуазенъ спокойно: — но знаю навѣрное, что въ наше время между духовенствомъ и свѣтскими людьми девяносто-девять изо ста воскликнутъ аминъ на приговоръ великаго магистра.

— Я придумалъ средство, сказалъ Буа-Гильберъ. — Альбертъ! ты другъ мой — ты долженъ способствовать ея побѣгу, а я перевезу ее въ какое-нибудь другое мѣсто, болѣе-скрытное и безопасное.

— Не могу, еслибъ и хотѣлъ, возразилъ прецепторъ: — домъ наполненъ служителями великаго магистра и людьми, ему преданными. Да, и говоря откровенно, братъ, я не пустился бы плыть съ тобой по этой пучинѣ, хотя бы даже имѣлъ надежду управить челнокъ свой къ пристани. Я довольно уже подвергался бѣдамъ за тебя, я не хочу получить унизительнаго выговора, или, можетъ-быть, даже лишиться своей прецепторіи за размалеванную куклу изъ жидовскаго мяса и крови. А ты, если хочешь послушать моего совѣта, перестань гоняться за этимъ дикимъ гусемъ, и направь своего сокола противъ какой-нибудь другой дичи. Подумай, Буа-Гильберъ; твое теперешнее званіе, будущія почести, все зависитъ отъ мѣста, занимаемаго тобою въ орденѣ. Если ты будешь упорствовать въ страсти своей къ этой Ревеккѣ, ты дашь Бомануару средство изгнать тебя, и повѣрь, онъ не оставитъ этого средства безъ исполненія. Онъ очень дорожитъ жезломъ, который держатъ въ дрожащей рукѣ своей, и знаетъ, что ты простираешь къ нему сильную длань. Не сомнѣвайся, онъ погубитъ тебя, если ты, покровительствуя жидовской колдуньѣ, дашь ему благовидный предлогъ. Предоставь ему свободу распоряжаться этимъ дѣломъ, потому-что не можешь пересилить его. Попадетъ власть въ твою могучую руку, — тогда можешь ласкать дщерей іудиныхъ, или жечь ихъ по своему произволу.

— Мальвуазенъ, сказалъ Буа-Гильберъ: — ты хладнокровный…

— …Другъ, прервалъ прецепторъ, поспѣшивъ замѣстить этимъ словомъ гораздо-худшее, которое, вѣроятно, сорвалось бы съ языка Буа-Гильбера: — хладнокровный другъ, и потому способный дать тебѣ совѣтъ. Повторяю: ты не можешь спасти Ревекку. Повторяю: ты можешь погибнуть съ нею. Ступай, поспѣши къ великому магистру — бросься къ ногамъ его и разскажи…

— Нѣтъ, не къ ногамъ, клянусь небомъ! но скажу въ глаза этому сумасброду…

— Ну, скажи ему въ глаза, отвѣчалъ Мальвуазенъ холодно: — что ты любишь эту плѣнницу-Жидовку до безумія. Чѣмъ болѣе ты будешь увеличивать страсть свою, тѣмъ съ большею поспѣшностью постарается онъ уничтожить ее смертію прекрасной колдуньи; между-тѣмъ, какъ ты, уличенный преступникъ, по явному сознанію, въ нарушеніи своего обѣта, не можешь ожидать помощи отъ братьевъ, и, отказавшись отъ всѣхъ блистательныхъ мечтаній честолюбія и власти, будешь, можетъ-быть, принужденъ поднять наемное копье въ какихъ-нибудь мелочныхъ ссорахъ между Фландріей и Бургундіей.

— Ты говоришь правду, Мальвуазенъ, сказалъ Бріанъ де-Буа-Гильберъ по минутномъ размышленіи. — Не дамъ надъ собою власти сѣдому изувѣру; а Ревекка… не заслужила, чтобъ я жертвовалъ для нея мѣстомъ и почестями. Я прогоню ее… съ глазъ долой, предоставлю собственной судьбѣ, если только…

— Не ограничивай своего благоразумнаго и необходимаго рѣшенія, подхватилъ Мальвуазенъ: — женщины ничего больше, какъ игрушки, забавляющія насъ въ часы веселья… Честолюбіе — настоящая цѣль жизни. Пусть лучше погибнетъ тысяча такихъ ничтожныхъ куколъ, какъ эта Жидовка, чѣмъ твои мужественныя стопы будутъ остановлены на блистательномъ поприщѣ, открытомъ предъ тобою… Теперь разойдемся; нехорошо, если между нами замѣтятъ тайные разговоры… Я долженъ распорядиться приготовленіемъ залы для суда надъ Жидовкой.

— Что? сказалъ Буа-Гильберъ: — такъ скоро?

— Да, возразилъ прецепторъ: — долго ли продолжаться дѣлу, когда приговоръ заранѣе произнесенъ судьей.

— Ревекка, сказалъ Буа-Гильберъ, оставшись одинъ: — ты будешь, можетъ-быть, дорого мнѣ стоять. Могу ли я предоставить тебя судьбѣ твоей по совѣту этого холоднаго лицемѣра? Я сдѣлаю усиліе спасти тебя… во берегись неблагодарности! Если ты снова отвергнешь меня, мщеніе мое будетъ такъ же пламенно, какъ любовь. Жизнь и честь Буа-Гильбера не подвергнутся опасности, если единственной наградой его должны быть презрѣніе и упреки.

Прецепторъ поспѣшно отдавалъ нужныя приказанія, когда пришелъ къ нему Мон-Фитшетъ и сообщилъ рѣшеніе великаго магистра судить немедленно Жидовку за колдовство.

— Странно, сказалъ прецепторъ: — у насъ есть нѣсколько Жидовъ-лекарей, и мы не называемъ ихъ колдунами, хотя они и совершали изумительныя исцѣленія.

— Великій магистръ думаетъ иначе, сказалъ Мон-Фитшетъ: — и я, Альбертъ, хочу говорить съ тобой откровенно.. Колдунья она или нѣтъ, во всякомъ случаѣ лучше пусть умретъ эта ничтожная дѣвушка, чѣмъ Бріанъ де-Буа-Гильберъ пропадетъ для ордена, чѣмъ возникнутъ внутренніе раздоры въ нашемъ обществѣ. Тебѣ извѣстно его высокое мѣсто въ войскѣ, его военная слава… тебѣ извѣстна преданность, которую питаютъ къ нему многіе изъ нашего братства. Но все это не послужитъ ни къ чему въ глазахъ великаго магистра, если онъ будетъ видѣть въ Бріанѣ не жертву, а сообщника Жидовки. Еслибъ душа двѣнадцати колѣнъ заключалась въ одномъ ея тѣлѣ, то и тогда ей лучше одной погибнуть, чѣмъ Буа-Гильберу раздѣлять эту гибель.

— Я теперь только-что уговаривалъ его покинуть ее, сказалъ Мальвуазенъ: — однакожь, найдутся ли достаточныя причины для осужденія Ревекки за чародѣйство?… Не перемѣнитъ ли великій магистръ своихъ мыслей, увидѣвъ теперь ничтожность доказательствъ?

— Ихъ должно усилить, Альбертъ, возразилъ Мон-Фитшетъ: — должно усилить. Понимаешь меня?

— Понимаю, отвѣчалъ прецепторъ: — и конечно не остановлюсь сдѣлать что бы то ни было для блага ордена… Но время такъ коротко, что не найдешь приличныхъ орудій.

— Ихъ необходимо найдти, Мальвуазенъ, сказалъ Конрадъ: — этого требуютъ выгоды ордена, равно какъ и твои собственныя. Эта Темпльстоу бѣдная прецепторія… Maison-Dieu вдвое значительнѣе… тебѣ извѣстно расположеніе ко мнѣ вашего старика… найди людей, способныхъ устроить это дѣло, и ты прецепторъ Maison-Dieu въ плодоносномъ Кентѣ… Что скажешь на это?

— Здѣсь, отвѣчалъ Мальвуазенъ: — между людьми, пришедшими съ Буа-Гильберомъ, два человѣка хорошо мнѣ знакомы; они были слугами брата моего Филиппа де-Мальвуазена и перешли отъ него къ Фрон-де-Бёфу… можетъ быть, они знаютъ что-нибудь о чародѣйствахъ этой женщины.

— Отъищи же ихъ скорѣе — и слушай: если нужно нѣсколько бизановъ для изощренія ихъ памяти, то не щади ихъ.

— За цехинъ они поклялись бы, что сама мать, родившая ихъ, колдунья! отвѣчалъ прецепторъ.

— Иди же, сказалъ Мон-Фитшетъ: — въ полдень начнется судъ. Я никогда не видалъ, чтобъ нашъ начальникъ съ такою дѣятельностью занимался приготовленіями съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ приговорилъ къ сожженію Хамета Альфзджи, который, принявъ христіанство, обратился снова къ исламу.

Тяжелый колоколъ замка пробилъ двѣнадцать, когда Ревекка услышала стукъ шаговъ по потаенной лѣстницѣ, ведшей въ ея темницу. Шумъ предвѣщалъ прибытіе нѣсколькихъ человѣкъ, и это обстоятельство обрадовало ее, потому-что одинокія посѣщенія гордаго и страстнаго Буа-Гильбера страшили ее болѣе всякаго другаго бѣдствія, которое могло бы ее постигнуть.

Дверь отворилась передъ Конрадомъ и прецепторомъ Мальвуазепомъ, которые вошли въ сопровожденіи четырехъ стражей, одѣтыхъ въ черное, съ алебардами въ рукахъ.

— Дочь проклятаго племени! сказалъ прецепторъ: — встань и слѣдуй за нами.

— Куда? сказала Ревекка: — за чѣмъ?

— Женщина, отвѣчалъ Конрадъ: — твое дѣло не спрашивать, а повиноваться. Не смотря на это, знай, что тебя ведутъ предъ судилище великаго магистра святаго ордена, для отвѣта въ твоихъ преступленіяхъ.

— Буди благословенъ Богъ Авраама! сказала Ревекка, набожно сложивъ руки: — имя судьи, хотя и врага моего народа, есть уже для меня имя покровителя. Очень-охотно послѣдую за тобою; позволь мнѣ только набросить покрывало на голову.

Они спустились по лѣстницѣ тихимъ и торжественнымъ шагомъ, прошли длинную галерею и чрезъ створчатую дверь, находившуюся на концѣ ея, вступили въ большую залу, которую великій магистръ избралъ на время мѣстомъ своего суда.

При входѣ въ эту обширную комнату толпились оруженосцы и йомены, не безъ труда пропустившіе Ревекку, рядомъ съ которой шли прецепторъ и Мон-Фитшетъ и за которою слѣдовали стражи къ мѣсту, ей назначенному. Когда она проходила чрезъ толпу съ сложенными на-крестъ руками и поникшею головою, ей всунули въ руку лоскутокъ бумаги, который она взяла почти-безсознательно и держала въ рукахъ, не любопытствуя даже узнать его содержаніе. Но увѣренность, что въ этомъ страшномъ собраніи у нея былъ другъ, придала ей мужество бросить взглядъ на лица, посреди которыхъ она находилась. Мы постараемся описать въ слѣдующей главѣ зрѣлище, представившееся ея взорамъ.

ГЛАВА XXXVII.

	Stern was the law which hade its voiries leave Al human woes with human hearts to grieve; Stern was the law, which at the winning wile Of frank and harmless mirth forbade to smile, But sterner still, when high the iron rod Of tyrant power she shook, and call’d that power of God. The Middle Ages.
	Суровъ былъ законъ, запрещавшій посвященнымъ человѣческимъ сердцемъ сострадать человѣческимъ страданіямъ, суровъ былъ законъ, запрещавшій улыботься невиннымъ чистосердечнымъ удовольствіямъ; но еще суровѣе былъ онъ, когда высоко возвысилъ желѣзный скипетръ тиранніи, соединяя власть съ именемъ Бога. Средніе Вѣка.

Судилище, устроенное для осужденія невинной и несчастной Ревекки, занимало возвышенную часть въ концѣ залы противоположномъ входу, — площадку, которую мы уже описали какъ почетное мѣсто, назначенное въ старинныхъ домахъ для знатныхъ обитателей или почетныхъ гостей.

Прямо противъ подсудимой, сидѣлъ на возвышеніи великій магистръ храма, въ широкой бѣлой мантіи, и держалъ въ рукѣ таинственный жезлъ, съ изображеніемъ символовъ ордена. У ногъ его находился столъ, занятый двумя писцами, капелланами ордена, обязанность которыхъ состояла въ томъ, чтобъ излагать въ законныхъ формахъ судопроизводство. Черная одежда, обнаженныя головы и важныя лица этихъ духовныхъ особъ составляли рѣзкую противоположность съ воинственной наружностью тутъ же присутствовавшихъ рыцарей, собственно жителей прецепторіи или пріѣхавшихъ съ великимъ магистромъ. Прецепторы, которыхъ на-лицо было четыре, занимали мѣста ниже и нѣсколько-дальше позади своего начальника; а рыцари, неимѣвшіе этого достоинства въ орденѣ, сидѣли на скамьяхъ еще ниже, на такомъ же разстояніи отъ прецепторовъ, какъ послѣдніе отъ великаго магистра. За ними, но все еще на возвышенной части залы, стояло оруженосцы ордена въ бѣлыхъ одеждахъ низшаго достоинства.

Все собраніе имѣло видъ глубокой торжественности; на лицахъ рыцарей можно было замѣтить слѣды воинственной отваги и вмѣстѣ важность, свойственную людямъ, принадлежащимъ къ монашеству, и эта черта, въ присутствіи великаго магистра, сохранялась на челѣ каждаго.

Остальная, низшая часть залы была наполнена стражею, вооруженною бердышами, и сверхъ того, другими служителями, привлеченными любопытствомъ видѣть великаго магистра и колдунью-Жидовку. Большая часть изъ этой толпы низшаго класса такъ или иначе принадлежала къ ордену, потому и отличалась бѣлой своей одеждой. Но входъ не воспрещался и сосѣднимъ крестьянамъ. Бомануаръ удовлетворялъ своей гордости, дѣлая сколько-возможно-болѣе общественнымъ душеспасительное зрѣлище правосудія, имъ отправляемое. Казалось, его большіе голубые глаза увеличивались, когда онъ обводилъ имя собраніе, и станъ выпрямлялся отъ сознанія достоинства и мечтательной заслуги въ дѣлѣ, которое готовился совершить. Псаломъ, къ пѣнію котораго онъ присоединилъ и свой мужественный голосъ, неослабленный еще лѣтами, открылъ засѣданіе. Торжественные звуки Venile, exullemus Domino, столько разъ раздававшіеся въ устахъ рыцарей-храма предъ начатіемъ битвъ съ земными противниками, показались Бомануару самымъ приличнымъ вступленіемъ къ настоящему торжеству (какимъ почиталъ онъ это дѣло) надъ властями тьмы. Протяжное пѣніе сотни голосовъ, привыкшихъ сливаться въ хорѣ, поднялось къ сводамъ залы и прокаталось между арками въ гармоническихъ и торжественныхъ звукахъ, подобно звукамъ шумящаго водопада.

Когда пѣніе умолкло, великій магистръ медленно окинулъ взоромъ собраніе и замѣтилъ, что мѣсто одного изъ прецепторовъ было незанято. Бріанъ де-Буа-Гильберъ, которому принадлежало оно, стоялъ у конца одной скамьи, занятой рыцарями братства, расправивъ одной рукой длинную мантію свою такъ, чтобъ нѣсколько закрыть ею себѣ, лицо; другую руку опустилъ онъ на крестообразную рукоять меча, и, не вынимая его изъ ноженъ, тихо чертилъ концомъ его по дубовому полу.

— Несчастный! сказалъ великій магистръ, удостоивъ его взглядомъ состраданія. — Ты видишь, Конрадъ, какъ это святое дѣло смущаетъ его. До чего можетъ довести храбраго и достойнаго рыцаря хитрый взглядъ женщины съ помощію князя властей земнаго міра!… Видишь ли, онъ не можетъ смотрѣть на насъ; не можетъ смотрѣть на нее; и кто знаетъ, по какому внушенію мучителя, рука его проводитъ по полу эти кабалистическія черты?.. можетъ-быть, онѣ направлены противъ нашей жизни, нашей безопасности; по мы презираемъ ихъ и идемъ на злобнаго врага. Semper Leo perèulialur!

Это было сказано тихо довѣренному спутнику Мон-Фитшету. Потомъ великій магистръ возвысилъ голосъ и обратил ея къ собранію.

— Благочестивые и храбрые мужи, рыцари, прецепторы я члены святаго ордена, братія мои и дѣти! — вы также, благородноро’жденные и набожные оруженосцы, жаждущіе принять святой крестъ?… и вы, о Христѣ братія всѣхъ званій! — да будетъ извѣстно всѣмъ, что совѣтъ сей созванъ не по недостатку власти въ собственномъ лицѣ нашемъ. Какъ ни мало достойны мы, но съ этимъ посохомъ получили мы право судить и разсматривать все относящееся ко благу нашего святаго ордена. Святой Бернардъ, въ 29-й главѣ^[59] рыцарскаго и монашескаго устава нашего говорахъ, что совѣтъ братіи созывается единственно по желанію и повелѣнію магистра, предоставляя намъ право наравнѣ съ достойнѣйшими отцами, предшественниками нашими въ этомъ санѣ, рѣшать, при какихъ случаяхъ, въ какое время и въ какомъ мѣстѣ прилично созывать весь капитулъ ордена, или часть его. Впрочемъ, во всѣхъ собраніяхъ, обязанность наша выслушать мнѣніе братій и дѣйствовать по собственному нашему усмотрѣнію. Но когда свирѣпый волкъ ворвался въ стадо и унесъ одного изъ его членовъ, добрый пастырь долженъ созвать товарищей его, чтобъ они соединились и, вооружась луками и пращами, напала на хищника, согласно съ извѣстнымъ правиломъ нашимъ «всегда поражать льва». Для этого мы потребовали къ себѣ Жидовку, по имени Ревекку, дочь Исаака-Йоркскаго — женщину, уличенную въ волхвованіи и чародѣйствѣ, которыми она распалила кровь и омрачила мозгъ не раба, а рыцаря… и не свѣтскаго рыцаря, а посвященнаго на служеніе святому храму, не простаго рыцаря, но прецептора нашего ордена, перваго по заслугамъ и по мѣсту, имъ занимаемому. Братъ нашъ Бріанъ де-Буа-Гильберъ, какъ извѣстно намъ самимъ и людямъ всѣхъ сословіи, здѣсь присутствующимъ, есть вѣрный и ревностный поборникъ креста; рукою его совершены во Святой-Землѣ многіе отважные подвиги, и святыя мѣста омыты отъ скверны кровію невѣрныхъ, ругавшихся надъ ними. Проницательность и благоразуміе нашего брата славились не менѣе его храбрости и смиренія между братіею, такъ-что рыцари въ странахъ востока и запада указывали на Буа-Гильбора, какъ на человѣка, къ которому можетъ перейдти этотъ жезлъ, когда небу угодно будетъ освободить меня отъ этого тяжкаго бремени. Еслибъ намъ сказали, что этотъ человѣкъ, столько уважаемый и достойный уваженія, внезапно уклонившись отъ своихъ правилъ, отъ обѣтовъ, отъ братіи своей и своихъ намѣреній, вступилъ въ сношеніе съ Жидовкой, странствовалъ въ этомъ несчастномъ обществѣ по уединеннымъ мѣстамъ, защищая ее предпочтительно предъ собственною своею особою, и наконецъ былъ до такой степени ослѣпленъ и обезумленъ своей страстью, что привелъ ее даже въ одну изъ собственныхъ нашихъ прецепторій, — что могли бы мы подумать иное, какъ не то, что въ него вселился злой духъ, или что онъ находится подъ вліяніемъ какого-нибудь гнуснаго чародѣйства? Еслибъ мы думали иначе, то повѣрьте, ни санъ, ни храбрость, ни слава, ни какое другое земное побужденіе не остановило бы насъ посѣтить его наказаніемъ для исцѣленія зла согласно съ пзрѣченіемъ: auf er te malum ex vobis; ибо многоразличны и ужасны были нарушенія правилъ нашего благословеннаго ордена въ этомъ плачевномъ событіи. Во-первыхъ, онъ ходилъ по собственному произволу, въ противность главѣ 33-й, Quod nullus juxta propriam voluntatem incedat. Во-вторыхъ, онъ имѣлъ сообщеніе съ лицомъ, отлученнымъ отъ церкви, гл. 57, Ut fratres non participent cum excommunication потому подвергается нѣкоторымъ образомъ Anathema Maranatha. Въ-третьихъ, онъ разговаривалъ съ чужестранкою, въ противность главѣ Ut fratres non conversantur cum extraneis muleribus. Въ-четвертыхъ, онъ не только не избѣгалъ, но даже, какъ можно подозрѣвать, просилъ поцалуя женщины, чрезъ что, — говоритъ послѣднее правило нашего прославленнаго ордена, Ut fugiantur oscula, — волны креста уловллются въ сѣти. За каковыя пребеззаконныя и многоразличныя преступленія, Бріанъ де-Буа-Гильберъ долженъ бы быть отлученъ и отвергнутъ отъ нашего братства, еслибъ даже былъ правою рукою и правымъ окомъ его…

Онъ остановился. Глухой ропотъ пробѣжалъ по собранію. Нѣкоторые изъ молодыхъ людей, всегда готовые посмѣяться надъ правилами, устава De osculis fugiendis, приняли серьёзное выраженіе лица, и въ мучительномъ недоумѣніи ожидали, что предложитъ имъ великій магистръ.

— Поистинѣ, продолжалъ онъ: — таково должно быть наказаніе рыцаря-храма, произвольно нарушившаго постановленія своего ордена въ столь важныхъ пунктахъ. Но если, посредствомъ чаръ и колдовства, сатана овладѣлъ рыцаремъ, потому, можетъ быть, что онъ легкомысленно обратилъ взоры на женскую красоту, мы скорѣе готовы жалѣть о немъ, чѣмъ наказывать его проступокъ; и, налагая на него покаяніе, для очищенія его отъ грѣха, обращаемъ всю мѣру нашего негодованія на проклятое орудіе, которое привело его почти на край гибели… И такъ, возстаньте вы, свидѣтели этихъ бѣдственныхъ событій, и скажите намъ, можемъ ли мы удовольствоваться наказаніемъ этой невѣрной, или должны съ сердцемъ, обливающимся кровью, обратить кару и противъ брата нашего?

Позвали нѣсколько свидѣтелей для подтвержденія, какимъ опасностямъ Буа-Гильберъ подвергался для спасенія Ревекки изъ пылающаго замка, и какъ мало заботился о самомъ-себѣ при этомъ случаѣ. Эти подробности были разсказаны съ преувеличеніями, свойственными простолюдинамъ, когда умъ ихъ сильно возбужденъ какимъ-нибудь необыкновеннымъ происшествіемъ, а природное расположеніе къ чудесному увеличивается еще отъ удовольствія, которое показанія ихъ доставляютъ высокой особѣ, ихъ слушающей. Такимъ-образомъ, опасности, перенесенныя Буа-Гильберомъ, сами-по-себѣ довольно-значительныя, сдѣлались сверхъестественными въ ихъ разсказѣ. Усилія рыцаря для защищенія Ревекки были преувеличены не только за предѣлы умѣренности, но даже самаго фантастическаго изступленія рыцарской ревности; а вниманіе его къ тому, что она говорила, — хотя его рѣчь была часто строга и полна укора, — перетолковано было снисхожденіемъ страсти, что у человѣка столь высокомѣрнаго могло быть принято за настоящее чудо.

Потомъ прецепторъ Темпльстоу былъ призванъ для разсказа о томъ, какимъ-образомъ Буа-Гильберъ и Жидовка прибыли въ прецепторію. Показаніе Мальвуазена было приготовлено съ большою сметливостью: стараясь по-видимому щадить чувства Буа-Гильбера, онъ дѣлалъ, между-тѣмъ, время-отъ-времени, намеки, которыми какъ-будто хотѣлъ привести къ заключенію, что рыцарь, вѣроятно, одержимъ былъ нѣкотораго рода помѣшательствомъ, судя во неистовству страсти его къ дѣвушкѣ, имъ привезенной. Со всѣми знаками смиренія, прецепторъ изъявилъ раскаяніе въ томъ, что впустилъ Ревекку и ея любезнаго въ прецепторію… — Но то, что могу сказать въ свое оправданіе, заключалъ онъ: — сообщено въ исповѣди, моей высокопочтенному отцу вашему великому магистру; онъ знаетъ, что зла не было въ моихъ побужденіяхъ, хотя поступки мои могли казаться предосудительными. — Съ радостью покоряюсь всякому наказанію, которое ему будетъ угодно назначить мнѣ.

— Ты говоришь дѣльно, братъ Альбертъ, сказалъ Бомануаръ: — твои причины были основательны, потому-что ты думалъ этимъ остановить своего заблудшаго брата на пути гибельнаго безумія. Но поступки твои несправедливы: ты дѣйствовалъ, какъ человѣкъ, который, стремясь остановить бѣгущаго коня, схватываетъ его за стремя, вмѣсто того, чтобъ схватить за узду, и причиняетъ себѣ вредъ, не успѣвъ въ своемъ намѣреніи. Постановленіе нашего благочестиваго основателя предписываетъ намъ тринадцать Paler noster утромъ и девять вечеромъ: ты удвоишь для себя это положеніе. Тампліерамъ позволено мясо три раза въ недѣлю; но ты не будешь вкушать его всѣ семь дней. Соблюдай это въ-продолженіи шести слѣдующихъ недѣль, и такъ да совершится твое покаяніе!

Съ лицемѣрнымъ видомъ глубочайшаго смиренія, прецепторъ Темпльстоу поклонился до земли своему начальнику и возвратился на мѣсто.

— Не находите ли вы нужнымъ, братія, сказалъ великій магистръ: — произвести нѣкоторыя изслѣдованія относительно прежней жизни и рѣчей этой женщины, въ-особенности для удостовѣренія, употребляла ли она волшебныя заклинанія и чары? Слышанныя нами свидѣтельства побуждаютъ насъ думать, что въ этомъ несчастномъ дѣлѣ заблудшій братъ нашъ находился подъ вліяніемъ какого-нибудь адскаго обольщенія.

Германъ-Гудальрикскій былъ четвертый присутствовавшій на судѣ прецепторъ; три первые были извѣстные уже намъ Конрадъ, Мальвуазенъ и самъ Буа-Гильберъ. Германъ, старый воинъ, на лицѣ котораго сохранились слѣды ударовъ мусульманскаго меча, пользовался большимъ уваженіемъ въ братствѣ. Онъ всталъ и поклонился великому магистру, который немедленно далъ ему позволеніе говорить. — Я бы очень желалъ слышать, высокопреподобный отецъ, отъ нашего храбраго брата Бріана де-Буа-Гильбера, что скажетъ онъ на эти необыкновенныя обвиненія, и какими глазами смотритъ онъ самъ на свои несчастныя сношенія съ этой Жидовкой?

— Бріанъ де-Буа-Гильберъ, сказалъ великій магистръ: — ты слышишь вопросъ, который братъ нашъ Германъ-Гудальрикскій предлагаетъ тебѣ. Отвѣчай, я повелѣваю тебѣ.

Буа-Гильберъ повернулъ голову къ великому магистру, когда послѣдній сдѣлалъ ему это воззваніе, и молчалъ.

— Въ него вселился дьяволъ глухоты, сказалъ великій магистръ. — Изъиди, сатана!… Говори, Бріанъ де-Буа-Гильберъ, умоляю тебя этимъ символомъ нашего святаго ордена!

Буа-Гильберъ съ усиліемъ скрылъ возбужденныя въ немъ чувства презрѣнія и негодованія, зная, что выраженіе ихъ мало бы помогло ему. — Бріанъ де-Буа-Гильберъ, отвѣчалъ онъ: — не возражаетъ, высокопочтённый отецъ, на такія неопредѣленныя и странныя обвиненія. Еслибъ честь его была тронута, онъ сталъ бы защищать ее тѣломъ своимъ и тѣмъ мечомъ, которымъ не разъ сражался за христіанство. Мы прощаемъ тебѣ, братъ Бріанъ, сказалъ великій магистръ: не смотря на то, что, хвалясь своими воинскими подвигами, ты прославляешь собственныя дѣла: это происходитъ отъ дьявола, внушающаго намъ благоговѣніе къ своимъ собственнымъ достоинствамъ. Но ты получаешь наше прощеніе во убѣжденію нашему, что говоришь болѣе по внушенію того, кого мы надѣемся, съ помощію Божіею, изгнать изъ нашего собранія.

Угрюмые глаза Буа-Гильбера засверкали презрѣніемъ, но онъ не отвѣчалъ ни слова. — Теперь, продолжалъ великій магистръ: — такъ-какъ на вопросъ нашего брата Гудальрика послѣдовалъ столь неудовлетворительный отвѣтъ, обратимся къ нашимъ изслѣдованіямъ и, съ помощію св. патрона нашего, исчерпаемъ до дна это таинство нечестія… Пусть тѣ, которые имѣютъ что-нибудь сказать о жизни и сношеніяхъ этой Жидовки, явятся передъ нами.

Въ нижней части зады зашумѣли, и когда великій магистръ спросилъ о причинѣ, ему отвѣчали, что въ толпѣ находится разслабленный, которому подсудимая возвратила силы посредствомъ чудеснаго бальзама.

Изъ толпы вытолкнули впередъ бѣднаго крестьянина, родомъ Саксонца, устрашеннаго мыслію о наказаніи, которое могло пасть на него за то, что его вылечила отъ паралича Жидовка. Исцѣленіе его было, конечно, несовершенно, потому-что онъ подошелъ для показаній, опираясь на костыли. Чрезвычайно-неохотно и даже со слезами дѣлалъ онъ свое показаніе, подтвердивъ однакожь, что за два года предъ симъ, жилъ онъ въ Йоркѣ и вдругъ занемогъ, отправляя столярную работу у богатаго Еврея Исаака; ему невозможно было подняться съ постели до-тѣхъ-поръ, пока лекарства, употребленныя по предписанію Ревекки, и особенно цѣлительный, душистый бальзамъ по возвратили ему въ нѣкоторой степени употребленіе членовъ. Сверхъ-того, сказалъ онъ, она дала ему горшокъ этой драгоцѣнной мази, также и денегъ для возвращенія на родину въ окрестности Темпльстоу. — И не во гнѣвъ вашему милостивому высокопреподобію, продолжалъ Саксонецъ: — я не могу думать, чтобъ дѣвица желала мнѣ зла, хотя она по-несчастію и Жидовка, потому-что, употребляя ея лекарства, я читалъ даже Отче нашъ, и лекарство ея никогда не дѣйствовало слабѣе.

— Замолчи, рабъ, сказалъ великій магистръ: — и поди прочь! Такимъ скотамъ, какъ ты, прилично лечиться и хвалиться адскими лекарствами, работая на сыновъ нечестія. Я говорю тебѣ, что врагъ можетъ производить болѣзни, съ намѣреніемъ освободить отъ нихъ для того только, чтобъ придать силу какому-нибудь демонскому средству. Есть ли у тебя мазь, о которой ты говоришь?

Крестьянинъ, пошаривъ дрожащей рукой за пазухой, вынулъ маленькій ящичекъ, на крышкѣ котораго находилось нѣсколько еврейскихъ буквъ, что для большей части зрителей было несомнѣннымъ доказательствомъ, что онъ прямо изъ аптеки дьявола. Бомануаръ, осѣнившись крестнымъ знаменіемъ, взялъ въ руки ящичекъ, и, зная многіе изъ восточныхъ языковъ, легко прочелъ надпись на крышкѣ: «Левъ колѣна іудина побѣдилъ».-- Страшная власть сатаны, сказалъ онъ, можетъ обращать писаніе въ богохуленіе, примѣшивая ядъ къ нашему насущному хлѣбу!… Нѣтъ ли здѣсь врача, который могъ бы назвать намъ составныя части этой мистической мази?

Два лекаря, какъ они сами себя называли, — одинъ монахъ, другой цирюльникъ, — явились и признались, что они ничего не узнаютъ въ этомъ составѣ, кромѣ запаха, похожаго на ладанъ и камфору, которые они почитаютъ восточными зеліями. Но съ истиннымъ недоброжелательствомъ своей профессіи ко всякому успѣху лица, чуждаго ихъ искусству, они давали чувствовать, что лекарство, будучи внѣ области ихъ знанія, должно непремѣнно быть произведеніемъ беззаконной и волшебной фармакопеи, ибо само они, не будучи волхвами, понимаютъ въ совершенствѣ всѣ отрасли своего искусства, сколько чистая вѣра христіанина можетъ допустить его употребленіе. По окончаніи этого врачебнаго изслѣдованія, Саксонецъ изъявилъ смиренно желаніе получить обратно лекарство, сдѣлавшее ему столько пользы; но великій магистръ грозно нахмурилъ брови при этой просьбѣ. — Какъ тебя зовутъ? спросилъ онъ хромаго.

— Гиджъ, сынъ Снелла, отвѣчалъ крестьянинъ.

— Итакъ, Гиджъ, сынъ Снелла, сказалъ великій магистръ: — я говорилъ тебѣ, что лучше оставаться въ параличѣ, чѣмъ принимать отъ невѣрныхъ лекарство, посредствомъ котораго ты можешь встать и ходить; лучше отнять у нечестивыхъ ихъ сокровище силою, чѣмъ принимать отъ нихъ добровольные дары, или служить имъ изъ платы. Поди и дѣлай, какъ я сказалъ.

— Увы, сказалъ крестьянинъ: — съ позволенія вашего высопреподобія, для меня наставленіе это пришло слишкомъ-поздно, потому-что я человѣкъ изувѣченный; но я скажу двумъ своимъ братьямъ, которые въ услуженіи у богатаго раввина, Натана-Бен-Самуила, что, по словамъ вашей милости, лучше ограбить его, чѣмъ вѣрно служить ему.

— Выгоните этого негоднаго болтуна! сказалъ Бомануаръ, неожидавшій, что къ его общему правилу сдѣлаютъ такое практическое примѣненіе.

Гиджъ, сынъ Снелла, скрылся въ толпѣ, но, желая узнать судьбу своей благодѣтельницы, медлилъ выйдти изъ залы до произнесенія приговора, хотя и замиралъ отъ страха, боясь встрѣтить снова ужасные взоры грознаго судьи, приводившіе его въ такой трепетъ.

Между-тѣмъ, великій магистръ велѣлъ Ревеккѣ поднять покрывало. Открывъ уста въ первый разъ, она отвѣчала кротко, съ достоинствомъ, что дщери ея народа никогда не открываютъ лица своего, находясь въ собраніи чужестранцевъ. Пріятные звуки ея голоса и кротость отвѣта возбудили въ присутствующихъ участіе и состраданіе. Но Бомануаръ, считавшій добродѣтелью подавлять каждое движеніе человѣколюбія, которое могло бы остановить исполненіе его мечтательной обязанности, повторилъ повелѣніе снять покрывало съ жертвы. Стражи готовы были уже сдернуть его, но она подошла къ великому магистру и сказала: — Нѣтъ, изъ любви къ собственнымъ дочерямъ вашимъ!… Увы, прибавила она, опомнившись: — у васъ нѣтъ дочерей! но изъ любви къ сестрамъ вашимъ, изъ уваженія къ памяти вашей матери и женской скромности, не позволяйте такъ обращаться со мной въ вашемъ присутствіи. Такимъ грубымъ людямъ не слѣдуетъ срывать дѣвичьяго покрывала. Я покорюсь вашей волѣ, прибавила она съ выраженіемъ кроткой грусти, которое тронуло даже сердце самого Бомануара: — вы старшина въ народѣ своемъ и по вашему повелѣнію я покажу черты несчастной дѣвушки…

Она отбросила покрывало и смотрѣла на всѣхъ съ застѣнчивостію и достоинствомъ. Ея необыкновенная красота возбудила ропотъ удивленія, и младшіе рыцари въ краснорѣчивомъ молчаніи говорили другъ другу взорами, что лучшее оправданіе Бріана заключалось въ могуществѣ дѣйствительныхъ прелестей ея, болѣе, чѣмъ въ воображаемомъ чародѣйствѣ. Но Гиджъ, сынъ Снелла, сильнѣе всѣхъ почувствовалъ дѣйствіе, произведенное видомъ его благодѣтельницы. — Выпустите меня, сказалъ онъ стражамъ у дверей залы: — выпустите меня! еще одинъ взглядъ на нее уничтожитъ меня, потому-что я способствовалъ ея казни.

— Молчи, бѣдный человѣкъ! сказала Ревекка, услыша его возгласы: — ты не сдѣлалъ мнѣ зла, говоря правду… ты не можешь помочь мнѣ своими жалобами и воплями. Молчи, умоляю тебя; возвратись домой и заботься о себѣ.

Стражи хотѣли вытолкать Гиджа изъ опасенія, чтобъ шумная скорбь его не навлекла имъ выговора, а ему наказанія. Но онъ обѣщалъ молчать, и ему позволили остаться. Послѣ того, позвали двухъ стрѣлковъ, которымъ Мальвуазенъ не забылъ сообщить, какъ важно ихъ свидѣтельство. Хотя оба они были смѣлые и непреклонные злодѣи, однакожь видъ подсудимой и необыкновенная красота ея, казалось, сначала поразили ихъ: выразательный взглядъ прецептора Темпльстоу возвратилъ ихъ къ угрюмому хладнокровію; съ точностью, которая могла бы показаться подозрительною судіямъ болѣе безпристрастнымъ, они разсказали всѣ обстоятельства вымышленныя или вздорныя, естественныя сами-по-себѣ, но принимавшія подозрительный видъ отъ преувеличеній, съ которыми разсказывались, и пагубныхъ комментаріевъ, которые свидѣтели прибавляли къ фактамъ. Въ новѣйшее время, обстоятельства, ими разсказываемыя, были бы раздѣлены на два отдѣла — на вздорныя и на нравственно и физически-невозможныя. Но въ тотъ вѣкъ невѣжества и суевѣрія, тѣ и другія легко послужили доказательствами преступленія. — Къ первымъ относятся показанія, что Ревекка часто говорила сама съ собой на неизвѣстномъ языкѣ, — что пѣсни, распѣваемыя ею, состояли изъ дивно-сладостныхъ звуковъ, плѣнявшихъ слухъ и наполнявшихъ трепетомъ сердце у тѣхъ, кто ее слушалъ, — что, разговаривая сама съ собой, она, казалось, смотрѣла вверхъ, въ ожиданіи отвѣта, — что одежда ея была страннаго и таинственнаго вида, непохожая на платья женщинъ, пользующихся доброю славою, — и что у нея есть кольца съ волшебными надписями, а на покрывалѣ вышиты странныя буквы.

Все это, столь естественное и пустое, было выслушано съ важностью, какъ доказательства, или по-крайней-мѣрѣ какъ обстоятельства, навлекавшія сильное подозрѣніе на Ревекку въ безбожныхъ сношеніяхъ съ таинственными силами.

Но было также показаніе болѣе-положительное, которое, не смотря на свою невѣроятность, сильно подѣйстововало на легковѣрное убѣжденіе собранія, или большей его части. Одинъ изъ стрѣлковъ видѣлъ, какъ она исцѣлила раненнаго, привезеннаго вмѣстѣ съ нимъ въ замокъ Торквильстонъ. Она дѣлала какіе-то знаки надъ раненнымъ и произносила нѣкоторыя таинственныя слова, которыхъ онъ, благодаря Бога, не понялъ, какъ вдругъ вышло изъ его раны желѣзное остріе стрѣлы, кровь перестала течь, рана закрылась, и умирающій черезъ четверть часа ходилъ уже по укрѣпленіямъ и помогалъ самому свидѣтелю дѣйствовать мангонелой или машиной для метанія камней. Эти сказки имѣли основаніемъ, вѣроятно, помощь, поданную Ревеккой раненному Айвенго въ замкѣ Торквильстонѣ. Еще труднѣе было возражать противъ свидѣтеля, когда онъ, для существеннаго подкрѣпленія словесныхъ показаній, вынулъ изъ кармана самое остріе стрѣлы, которое, по его разсказу, чудеснымъ образомъ вышло изъ раны его товарища; а такъ-какъ этотъ кусокъ желѣза вѣсилъ цѣлую унцію, то повѣствованію повѣрилъ безъ возраженія, не смотря на его чудесность.

Съ ближней стѣны, товарищъ его видѣлъ все происходившее между Ревеккой и Буа-Гильберомъ, когда она готова была броситься съ вершины башни. Не желая отставать отъ своего сослуживца, этотъ свидѣтель утверждалъ, что онъ видѣлъ, какъ Ревекка сѣла на парапетъ башни, обратилась въ бѣлаго какъ молоко лебедя и въ этомъ видѣ облетѣла три раза вокругъ замка Торквильстона, потомъ снова сѣла на башню и сдѣлалась по-прежнему женщиной.

Половины этихъ важныхъ показаній было бы достаточно для обвиненія старой женщины бѣдной и безобразной, еслибъ даже она и не была Жидовка. При этомъ же пагубномъ обстоятельствѣ, сущность доказательства имѣла слишкомъ-большой вѣсъ, даже для молодости Ревекки, не смотря на ея дивную красоту.

Великій магистръ собралъ голоса, и потомъ торжественно вопросилъ Ревекку, не имѣетъ ли она сказать чего-нибудь противъ приговора, который онъ намѣренъ былъ произнести.

— Просить вашего состраданія, сказала прекрасная Еврейка голосомъ, который трепеталъ отъ сильнаго волненія: — было бы, я увѣрена, столько же безполезно, сколько и унизительно въ глазахъ моихъ. Увѣрять, что исцѣленіе больныхъ и раненныхъ иновѣрцевъ не можетъ прогнѣвить великаго основателя обѣихъ вѣръ нашихъ, также ни къ чему не послужитъ; утверждать, что многое изъ сказаннаго этими людьми (небо да проститъ ихъ!) невозможно, мало поможетъ мнѣ, потому-что вы вѣрите въ возможность ихъ показаній; болѣе выгоды для меня найдется въ объясненіи, что одежда моя, языкъ и образъ жизни принадлежатъ моему народу… я бы желала прибавить отчизнѣ моей, но, увы! у насъ нѣтъ отечества. Не хочу оправдывать себя на счетъ моего гонителя, который стоитъ здѣсь и слушаетъ вымыслы и небылицы, которые повидимому дѣлаютъ его изъ тирана жертвою; Богъ да будетъ судьею между нами! но скорѣе перенесу десять казней въ родѣ той, какую вы хотите мнѣ назначить, чѣмъ буду слушать предложенія, которыми преслѣдовалъ меня этотъ сынъ Беліала — меня, свою плѣнницу, въ то время, когда я не имѣла ни друга, ни защитника. Онъ исповѣдуетъ вашу вѣру, и самое легкое подтвержденіе, съ его стороны получитъ перевѣсъ надъ самыми торжественными клятвами несчастной Еврейки. Не хочу обращать на него самого обвиненія, на меня возведеннаго… но къ нему-самому… да, Бріанъ де-Буа-Гильберъ, къ тебѣ самому обращаюсь съ вопросомъ: не лживы ли эти обвиненія, не заключаютъ ли они въ себѣ чудовищной клеветы, которая ищетъ моей смерти?

Все смолкло; взоры всѣхъ обратились на Бріана де-Буа-Гильбера. Онъ безмолвствовалъ.

— Говори, сказала она: — если ты человѣкъ… если ты христіанинъ, говори!… Заклинаю тебя одеждой, въ которую облеченъ ты, именемъ, которое ты наслѣдовалъ… рыцарствомъ, которымъ гордишься… честію твоей матери… могилой и прахомъ отца твоего: скажи, есть ли истина во всѣхъ этихъ обвиненіяхъ?

— Отвѣтствуй ей, братъ, сказалъ великій магистръ: — если врагъ, съ которымъ ты борешься, дастъ тебѣ силу.

Дѣйствительно, Буа-Гильберъ, взволнованный бореніемъ страстей, исказившихъ черты лица его, съ большимъ усиліемъ могъ наконецъ произнести, смотря на Ревекку: — Свитокъ!… свитокъ!

— Да, сказалъ Бомануаръ: — вотъ что дѣйствительно свидѣтельствуетъ противъ нея; жертва ея колдовства можетъ только назвать пагубный свитокъ, въ который безъ сомнѣнія вписано заклинаніе, сковывающее уста его.

Но Ревекка поняла иначе слова, вырвавшіяся у Буа-Гильбера, и, опустивъ глаза на полоску, проведенную по той части пергамента, которая оставалась у ней въ рукѣ, она прочитала написанное на ней арабскими буквами: Требуй защитника.-- Ропотъ различныхъ замѣчаній, пробѣжавшій по собранію при странномъ отвѣтѣ Буа-Гильбера, далъ возможность Ревеккѣ незамѣтно для другихъ прочесть и тотчасъ же скрыть свертокъ. Когда шопотъ утихъ, великій магистръ началъ снова говорить:

— Ревекка, ты не можешь извлечь пользы изъ показанія этого несчастнаго рыцаря, надъ которымъ, какъ мы ясно видимъ, врагъ дѣйствуетъ еще слишкомъ-сильно. Имѣешь ли ты сказать еще что-нибудь?

— Мнѣ остается еще одна надежда на спасеніе жизни, сказала Ревекка: — по вашимъ жестокимъ законамъ. Жизнь моя была бѣдственна — бѣдственна, по-крайней-мѣрѣ, въ послѣднее время — но я не хочу отвергать даръ Божій, когда Господь представляетъ мнѣ средство къ спасенію. Я отвергаю ваше обвиненіе… утверждаю, что я невинна, и объявляю осужденіе ваше неправымъ. Требую единоборства въ свою защиту, и явлюсь въ лицѣ своего рыцаря.

— Но кто же, Ревекка, возразилъ великій магистръ: — подниметъ копье за чародѣйку? кто захочетъ быть рыцаремъ Жидовки?

— Господь пошлетъ мнѣ защитника, сказала Ревекка: — не можетъ быть, чтобъ въ цѣлой Англіи — гостепріимной, великодушной, свободной Англіи, гдѣ столько людей готово подвергнуть жизнь свою опасности во имя чести, не нашлось никого, кто бы сразился за правду. Но довольно; я требую суда посредствомъ единоборства: вотъ мой вызовъ.

Она сняла съ руки вышитую перчатку и бросила къ ногамъ великаго магистра съ видомъ простоты и достоинства, возбудившимъ всеобщее участіе и удивленіе.

ГЛАВА XXXVIII.

	— There I throw my gage, To prove it on thee to the extremes! point Of martial daring. Richard II.
	Вотъ мой залогъ, моя перчатка! Я состою за него до послѣдней степени воинскаго мужества! Ричардъ II.

Самъ Лука Бомануаръ былъ тронутъ выраженіемъ лица и видомъ Ревекки. Онъ отъ природы не былъ ни жестокъ, ни даже суровъ; но надѣленный страстями спокойными и высокимъ, хотя худо-понятымъ чувствомъ долга, онъ ожесточилъ мало-по-малу сердце свое монашескимъ образомъ жизни, высокимъ саномъ, въ который былъ облеченъ, и мечтательною необходимостію смирять невѣрныхъ и искоренять ересь, — обязанностью, по его мнѣнію, исключительно лежавшею на немъ. Обычная строгость лица его смягчилась при взглядѣ на прелестное созданіе, которое стояло предъ нимъ одинокое, безпомощное и защищало себя съ такимъ умомъ и твердостію. Онъ два раза перекрестился, какъ-будто сомнѣваясь, откуда явилась эта необыкновенная жалость въ сердцѣ, закаленномъ подобно лезвію меча его. Наконецъ, онъ прервалъ молчаніе.

— Дѣвушка, сказалъ онъ: — если состраданіе, которое я чувствую къ тебѣ, происходитъ отъ какихъ-нибудь козней твоего дьявольскаго искусства, велико твое беззаконіе! Но я скорѣе принимаю его за естественное движеніе сердца, скорбящаго о томъ, что столь красивая оболочка можетъ быть сосудомъ гибели. Раскайся, дочь моя — признайся въ своемъ чародѣйствѣ — отвергни ложную вѣру свою, преклонись предъ этимъ святымъ знаменіемъ, — и все будетъ тебѣ во благо, здѣсь и въ будущей жизни. Въ какой-нибудь обители сестеръ строжайшаго ордена, ты будешь имѣть время для молитвы и достойнаго покаянія, и раскаяніе твое не будетъ позднимъ. Сдѣлай это и живи… Чѣмъ обязана ты закону моисееву, чтобъ умереть за него?

— То законъ отцовъ моихъ, сказала Ревекка: — онъ былъ данъ посреди громовъ и бурь на Горѣ-Синайской, въ огнѣ и облакѣ. Этому, если вы христіане, вы вѣрите… то-есть, какъ у васъ говорятъ, помните; но не такъ учили меня мои наставники…

— Позовите сюда нашего капеллана, сказалъ Бомануаръ: — чтобъ онъ поговорилъ съ этой упрямой язычницей.

— Простите, что осмѣлюсь прервать васъ, сказала Ревекка смиренно: — я дѣвушка, неспособная состязаться за свою вѣру, но могу умереть за нее, если на то будетъ воля Божія. Благоволите отвѣчать на мою просьбу о защитникѣ.

— Подайте мнѣ ея перчатку, сказалъ Бомануаръ. — По-истинѣ, продолжалъ онъ, смотря на мягкую ткань и тонкіе пальцы: — легкій и слабый залогъ для такого смертоноснаго дѣла!… Видишь ли, Ревекка: какъ велика разница между твоей тонкой, легкой перчаткой и нашими тяжелыми стальными рукавицами, столько же велика разница между дѣломъ твоимъ и дѣломъ тампліеровъ, потому-что ты сдѣлала вызовъ нашему ордену.

— Положите на вѣсы мою невинность, отвѣчала Ревекка: — и шелковая перчатка перевѣситъ стальную.

— И такъ, ты упорствуешь въ отказѣ исповѣдать грѣхъ свой и въ дерзкомъ вызовѣ, тобою сдѣланномъ?

— Да, благородный сэръ, отвѣчала Ревекка.

— Да будетъ такъ во имя неба, сказалъ великій магистръ: — Богъ укажетъ намъ истину.

— Аминь, отвѣчали окружавшіе его прецепторы, — и это слово эхомъ разнеслось по собранію.

— Братія, сказалъ Бомануаръ: — вамъ извѣстно, что мы могли бы отказать этой женщинѣ; но хотя она Жидовка и невѣрная, мы видимъ въ ней беззащитную чужестранку, и Боже сохрани, чтобъ она, возложивъ упованіе на снисхожденіе кроткихъ нашихъ законовъ, обманулась въ нихъ. Сверхъ-того, мы рыцари и воины, такъ же какъ люди, посвятившіе себя Богу, и стыдно бы намъ было отказываться подъ какимъ бы то ни было предлогомъ отъ вызова на поединокъ. Итакъ, дѣло состоитъ въ слѣдующемъ: Ревекка, дочь Исаака-Йоркскаго, въ-слѣдствіе многоразличныхъ и подозрительныхъ обстоятельствъ, обвинена въ чародѣйствѣ, направленномъ противъ благороднаго рыцаря нашего святаго ордена, и потребовала поединка для доказательства своей невинности. Кому, благочестивые братія, по вашему мнѣнію должны мы вручить залогъ боя, назначивъ въ то же время его защитникомъ нашимъ.

— Бріану де-Буа-Гильберу, до котораго онъ болѣе всѣхъ касается, сказалъ прецепторъ гудальрикскій: — и который, сверхъ-того, лучше всѣхъ знаетъ, сколько правды въ этомъ дѣлѣ.

— Но если, сказалъ великій магистръ: — братъ нашъ Бріанъ находится подъ вліяніемъ колдовства или обольщенія… мы говоримъ это только изъ предосторожности, потому-что нѣтъ руки въ нашемъ святомъ орденѣ, которой бы мы съ большею готовностію поручили это, или даже важнѣйшее дѣло…

— Преподобный отецъ, отвѣчалъ прецепторъ гудальрикскій: — нѣтъ чаръ, которыя бы могли дѣйствовать на бойца, вышедшаго сразиться на судѣ Божіемъ.

— Ты правъ, братъ, сказалъ великій магистръ. — Альбертъ Мальвуазенъ, отдай этотъ залогъ боя Бріану де-Буа-Гильберу. Тебѣ предоставляется, братъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Буа-Гильберу: — твердо идти на бой, ни мало не сомнѣваясь, что правое дѣло восторжествуетъ. А ты, Ревекка, знай, что мы назначаемъ тебѣ третій день, считая отъ нынѣшняго, для пріисканія защитника.

— Это слишкомъ-короткій срокъ, отвѣчала Ревекка: — для чужестранки и иновѣрки, чтобъ найдти человѣка, который бы согласился сражаться, подвергая опасности жизнь свою и честь за нее противъ рыцаря столь опытнаго и храбраго.

— Мы не можемъ продлить срока, отвѣчалъ великій магистръ: — бой долженъ совершиться въ нашемъ присутствіи, а различныя важныя причины вызываютъ насъ отсюда на четвертый день.

— Да будетъ воля Божія! сказала Ревекка: — уповаю на Того, кто, если хочетъ спасти, силенъ въ одинъ мигъ совершить дѣла великія.

— Ты хорошо говоришь, дѣвушка, сказалъ великій магистръ: — но мы знаемъ также, кто можетъ облекаться въ образъ ангеловъ свѣта. Остается только назначить мѣсто, приличное для боя, а также, въ случаѣ нужды, и для казни. Гдѣ прецепторъ этой обители?

Альбертъ Мальвуазенъ, держа еще въ рукахъ перчатку Ревекки, говорилъ съ Буа-Гильберомъ тихо, но съ большимъ жаромъ.

— Что? сказалъ великій магистръ: — онъ не хочетъ принять вызова?

— Онъ хочетъ… онъ принимаетъ, высокопреподобный отецъ, сказалъ Мальвуазенъ, скрывая перчатку подъ мантіею. — Что же касается до мѣста боя, то самое приличное, по моему мнѣнію, — Арена-Святаго-Георгія, принадлежащая къ этой прецепторіи, и служащая намъ мѣстомъ воинскихъ упражненій.

— Хорошо, сказалъ великій магистръ: — Ревекка! на этомъ мѣстѣ долженъ явиться твой защитникъ; если же это не будетъ исполнено, или твой защитникъ падетъ предъ судомъ Божіимъ, — ты умрешь смертію чародѣйки, согласно съ рѣшеніемъ нашимъ. Запишите нашъ приговоръ и прочтите написанное вслухъ, чтобъ никто не могъ отозваться невѣдѣніемъ.

Одинъ изъ капеллановъ, исправлявшій должность писца при капитулѣ, тотчасъ внесъ предписанное въ огромную книгу, которая заключала въ себѣ судопроизводство рыцарей-храма, отправляемое ими въ торжественныхъ собраніяхъ; когда же онъ кончилъ писать, другой прочелъ вслухъ приговоръ великаго магистра. Этотъ приговоръ въ переводѣ съ нормано-французскаго нарѣчія, на которомъ былъ написанъ, означалъ слѣдующее:

«Ревекка, Жидовка, дочь Исаака-Йоркскаго, обвиненная въ колдовствѣ, обольщеніи и другихъ предосудительныхъ ухищреніяхъ, употребленныхъ противъ одного изъ рыцарей святѣйшаго Ордена-Храма-Сіонскаго, отвергаетъ это обвиненіе и говоритъ, что обвиненіе, взведенное на нее нынѣ, ложно, безчестно и вѣроломно; что въ силу предписаннаго закономъ снисхожденія (essoine)^[60] къ ея лицу, какъ неспособному сражаться въ свою защиту, она представляетъ, вмѣсто себя, для доказательства въ истинѣ сказаннаго ею, бойца, который исполнитъ принятую имъ на себя обязанность со всею рыцарскою точностію, такимъ оружіемъ, которое бы совершенно соотвѣтствовало значенію боя, — и все это на ея страхъ и отвѣтственность. При этомъ она дала свой залогъ. Залогъ сей врученъ благородному лорду и рыцарю, Бріану де-Буа-Гильберу, члену святаго Ордена-Храма-Сіонскаго, и онъ назначенъ къ этому бою для защиты своего ордена и самого-себя, какъ оскорбленнаго и пострадавшаго отъ дѣйствій подсудимой. Въ-слѣдствіе чего, высокопреподобный отецъ и могущественный лордъ, Лука маркизъ Бомануаръ, согласясь на таковый вызовъ и вышереченное снисхожденіе къ лицу обвиненной, назначилъ третій день для поединка, и мѣстомъ онаго такъ-называемую Арену-Святаго-Георгія, близь прецепторіи Темпльстоу. И великій магистръ повелѣваетъ подсудимой явиться тамъ, въ лицѣ своего защитника, подъ опасеніемъ наказанія, назначеннаго уличеннымъ въ колдовствѣ или обольщеніи; также и противнику ея, подъ опасеніемъ, въ случаѣ неявки, заслужить названіе труса. Равномѣрно, благородный лордъ и высокопреподобный отецъ, выше именованный нами, повелѣлъ, чтобъ поединокъ совершился въ его присутствіи и согласно всему, что прилично и установлено для такихъ случаевъ. Богъ да поможетъ правому дѣлу!»

— Аминь, сказалъ великій магистръ, и слово это повторили за нимъ всѣ окружавшіе его. Ревекка не сказала ничего, но подняла глаза къ небу и, сложивъ руки, оставалась съ минуту въ этомъ положеніи. Потомъ скромно напомнила великому магистру, что она проситъ позволенія имѣть свободное сношеніе съ друзьями своими, чтобъ они знали о ея положеніи и помогли найдти ей защитника, который бы сразился за нее.

— Это справедливо и законно, сказалъ великій магистръ: — выбери посланнаго, которому можно довѣриться, и ему дозволенъ будетъ свободный входъ въ комнату, гдѣ ты будешь заключена.

— Есть ли здѣсь кто-нибудь, сказала Ревекка: — кто бы изъ любви къ правому дѣлу или за щедрую плату согласился исполнить порученіе несчастной?

Всѣ молчали, потому-что всякій боялся выказать, въ присутствіи великаго магистра, участіе къ оклеветанной плѣнницѣ и тѣмъ подвергнуться подозрѣнію въ склонности къ вѣрѣ іудейской. Не только чувство состраданія, но даже надежда награды не могла превозмочь этой боязни.

Ревекка оставалась нѣсколько мгновеній въ невыразимомъ волненіи, потомъ воскликнула: — Не-уже-ли въ-самомъ-дѣлѣ никого нѣтъ? Здѣсь, на землѣ англійской, я должна лишиться остававшейся мнѣ слабой надежды на спасеніе, по недостатку состраданія, на которое имѣетъ право самый великій преступникъ?

Наконецъ Гиджъ, сынъ Снелла, отвѣчалъ: — Я человѣкъ разслабленный, но если могу еще сколько-нибудь двигаться и ходить, то этимъ обязанъ ея великодушной помощи. Я исполню твое порученіе, прибавилъ онъ, обращаясь къ Ревеккѣ: — какъ только можетъ исполнить его калѣка, и счастливъ буду, если ноги мои поправятъ зло, сдѣланное моимъ языкомъ. Восхваляя твое милосердіе, я не думалъ вовлечь тебя въ опасность!

— Богъ располагаетъ всѣмъ, сказала Ревекка: — Онъ силенъ расторгнуть плѣнъ іудейскій посредствомъ самаго слабаго орудія. Для исполненія Его воли, улитка можетъ быть такимъ же надежнымъ вѣстникомъ, какъ и соколъ. Отъищи Исаака-Йоркскаго, — вотъ тебѣ на расходы, чтобъ нанять человѣка и лошадь, — и доставь ему эту записку. Не знаю, внушеніе ли это небесъ, но вѣрю, что не умру этой смертію, и что явится мой защитникъ. Прощай! Жизнь и смерть зависятъ отъ твоей поспѣшности.

Крестьянинъ взялъ записку, содержавшую въ себѣ нѣсколько строкъ на еврейскомъ языкѣ. Многіе изъ толпы уговаривали не прикасаться къ такому подозрительному письму; но Гиджъ твердо рѣшился услужить своей благодѣтельницѣ. Она спасла его тѣло, говорилъ онъ, и вѣрно не захочетъ погубить душу.

— Я возьму, сказалъ онъ: — добраго капула^[61] у сосѣда Бутана и буду въ Йоркѣ въ самое короткое время, какое только возможно для лошади и человѣка.

Но, по счастію, ему не нужно было отправляться такъ далеко, ибо въ четверти мили отъ воротъ прецепторіи онъ встрѣтилъ двухъ человѣкъ, въ которыхъ по одеждѣ и большимъ желтымъ шапкамъ узналъ Евреевъ; а подъѣхавъ ближе, въ одномъ изъ нихъ узналъ прежняго своего хозяина, Исаака-Йоркскаго. Другой былъ раввинъ Бэнъ-Самуилъ; оба они приблизились къ прецепторіи, сколько могли, при слухѣ, что великій магистръ созвалъ капитулъ для суда надъ чародѣйкою.

— Братъ Бэнъ-Самуилъ, сказалъ Исаакъ: — у меня душа тоскуетъ, самъ не знаю отъ чего. Это обвиненіе въ чернокнижіи не разъ употреблялось предлогомъ къ угнетенію нашего народа.

— Будь спокоенъ, братъ, сказалъ врачъ: — ты можешь поступать съ назарянами какъ человѣкъ, обладающій маммоной беззаконія, слѣдственно можешь купить у нихъ всякую льготу; она имѣетъ такое вліяніе на дикіе умы этихъ безбожниковъ, какое печать Соломона имѣла надъ злыми духами. Но кто этотъ бѣднякъ, на костыляхъ, имѣющій намѣреніе, какъ кажется, поговорить со мной? Другъ мой, продолжалъ лекарь, обращаясь къ Гиджу, сыну Снелла: — я не отказываю тебѣ въ пособіи своего искусства, но не даю людямъ, просящимъ милостыни по большимъ дорогамъ. Что съ тобой? У тебя ноги разбиты параличомъ? такъ работай руками, чтобъ достать пропитаніе; если ты неспособенъ исправлять должность курьера, хорошаго пастуха или воина, если не можешь служить у взъискательнаго господина, то найдутся и другія занятія. Что съ тобою, братъ? сказалъ онъ, перервавъ рѣчь свою и обратившись къ Исааку, который, едва бросивъ взглядъ на записку, поданную ему Гиджомъ, испустилъ тяжелое стѣнаніе, упалъ съ своего мула какъ умирающій и нѣсколько минутъ оставался безъ движенія.

Сильно-встревоженный раввинъ соскочилъ на землю и поспѣшно употребилъ пособія своего искусства, для приведенія въ чувство несчастнаго спутника. Онъ уже хотѣлъ приступить къ кровопусканію, какъ вдругъ предметъ его тревожнаго безпокойства опомнился, но для того только, чтобъ сбросить съ головы шапку и посыпать прахомъ свои сѣдые волосы. Врачъ приписалъ этотъ внезапный и сильный порывъ замѣшательству и, не оставляя своего намѣренія, взялся-было опять за инструменты. Но Исаакъ вывелъ его скоро изъ заблужденія.

— Чадо скорби моей, сказалъ онъ: — ты должна бъ была называться Бенони, а не Ревеккой! Зачѣмъ смерть твоя должна свести въ могилу мою сѣдую голову, въ то время когда въ горести сердца моего я ропщу на Бога и на судьбу!

— Братъ, сказалъ раввинъ съ большимъ удивленіемъ: — не отецъ ли ты во Израилѣ, и можешь ли произносить подобныя рѣчи?… Надѣюсь, дщерь дома твоего жива?

— Жива, отвѣчалъ Исаакъ: — но подобно Даніилу, она въ пещерѣ львиной. Она въ плѣну у этихъ сыновъ Беліала, которые хотятъ излить на нее всю свою жестокость, не щадя ни юности, ни милаго образа. О! она была вѣнкомъ зеленѣющей пальмы для сѣдинъ моихъ, и должна поблекнуть въ одну ночь подобно тыквѣ Іоны!.. Чадо любви моей!.. Чадо престарѣлыхъ лѣтъ моихъ! Ревекка, дщерь Рахили! мракъ смерти уже объемлетъ тебя.

— Но прочти свертокъ, сказалъ раввинъ: — можетъ-быть, есть еще возможность спасенія.

— Прочти ты, братъ, отвѣчалъ Исаакъ: — очи мои подобны источнику водному…

Врачъ прочелъ на природномъ языкѣ своемъ слѣдующее:

«Исааку, сыну Адоникама, котораго язычники называютъ Исаакомъ-Йоркскимъ! миръ и благодать обѣтованія да почіютъ надъ тобою!… Отецъ мой, я осуждена на смерть за то, чего не вѣдаетъ душа моя — за чародѣйство. Отецъ мой, если найдется крѣпкій мужъ, чтобъ сразиться за мое дѣло мечомъ и копьемъ по обычаю назарянъ, и явится на арену Темпльстоу, въ третій день отъ настоящаго, можетъ-быть, Богъ отцовъ нашихъ дастъ ему силу защитить невинность и спасти ту, которой не отъ-кого ждать помощи. Если жь это невозможно, пусть дѣвы нашего племени оплачутъ меня какъ изгнанницу, какъ лань, пораженную охотникомъ, какъ цвѣтокъ, срѣзанный косцомъ. Итакъ, обдумай, что сдѣлать и гдѣ искать помощи. Одинъ назарейскій воинъ вѣрно вооружился бы за меня: это Уильфридъ, сынъ Седрика, котораго язычники называютъ Айвенго. Но онъ не въ состояніи снести тяжесть своего вооруженія. Однакожь, пошли извѣстить его, отецъ мой, ибо онъ имѣетъ друзей между сильными народа своего и, бывъ нашимъ товарищемъ въ домѣ заключенія, найдетъ, можетъ-быть, кого-нибудь, кто вступитъ въ бой для моего спасенія. Скажи ему, Уильфриду, сыну Седрика, останется ли въ живыхъ или умретъ Ревекка, въ жизни и смерти она будетъ совершенно-чиста отъ грѣха, за который ее осудили. И если угодно Богу, чтобъ ты лишился дочери, тогда ты, старецъ, не оставайся долѣе въ этой странѣ крови и утѣсненія; отправься въ Кордову, гдѣ братъ твой живетъ въ безопасности, подъ сѣнію престола Боабдила Сарацина; ибо менѣе жестоки Мавры къ имени Іакова, чѣмъ назаряне англійскіе..»

Исаакъ слушалъ съ наружнымъ спокойствіемъ чтеніе Бенъ-Самуила, но по окончаніи его снова возвратился къ движеніямъ и восклицаніямъ восточной горести, разрывая на себѣ одежду, посыпая голову прахомъ и восклицая: — Дочь моя плоть отъ плоти моея, кость отъ костей моихъ!..

— Укрѣпись духомъ, сказалъ раввинъ: — эта скорбь ни къ чему не послужитъ. Препояшь чресла свои и ступай къ этому Уильфриду, сыну Седрика. Можетъ-быть, онъ поможетъ тебѣ совѣтомъ или дѣломъ, потому-что юноша этотъ много значитъ предъ очами Ричарда, котораго назаряне именуютъ Львинымъ-Сердцемъ, а слухи о возвращеніи его постоянно подтверждаются въ этой странѣ. Можетъ-быть, Айвенго получитъ отъ него письмо или печать для запрещенія этимъ мужамъ крови, принявшимъ имя храма на посрамленіе ему, совершить замышляемое злодѣяніе.

— Я отъищу его, сказалъ Исаакъ: — онъ добрый юноша и сострадаетъ изгнанію Іакова. Но онъ не можетъ надѣть своего вооруженія, а кто другой изъ христіанъ пойдетъ сражаться за угнетенную дщерь Сіона?

— Нѣтъ, сказалъ раввинъ: — ты говоришь какъ человѣкъ, незнающій язычниковъ. За золото можно купить ихъ храбрость, такъ же какъ за золото упрочить свою безопасность. Не унывай и отправляйся къ этому Уильфриду Айвенго. Я также поѣду и буду дѣйствовать; грѣшно было бы покинуть тебя въ бѣдствіи! Поспѣшу въ городъ Йоркъ, гдѣ собралось много воиновъ и отважныхъ людей; не сомнѣваюсь, что между ними найдется человѣкъ, который согласится поднять мечъ на защиту твоей дочери, потому-что золото — божество ихъ, и за деньги они отдадутъ въ закладъ жизнь такъ же, какъ и имущество… Ты исполнишь, братъ мой, всѣ обѣщанія, какія я сдѣлаю имъ отъ твоего имени?

— Непремѣнно, братъ, сказалъ Исаакъ: — и да благословятся небеса, возставившія мнѣ помощника въ бѣдствіи!.. Однакожь, не давай имъ съ разу всего, что оно потребуютъ; ты увидишь, что по свойству своего проклятаго племени, они запросятъ фунтовъ, а согласятся, можетъ-быть, на унціи… Впрочемъ, дѣйствуй по волѣ своей; я человѣкъ потерянный въ этомъ дѣлѣ, и къ чему мнѣ золото мое, если погибнетъ чадо любви моей!

— Прощай, сказалъ врачъ: — да совершится все по желанію сердца твоего!

Они обнялись и разошлись въ разныя стороны. Хромой крестьянинъ оставался нѣсколько времени на мѣстѣ, смотря имъ вслѣдъ.

— Экіе Жиды-собаки! сказалъ онъ: — не обратили никакого вниманія на свободнаго человѣка, какъ-будто я рабъ, или Турокъ, или обрѣзанный Еврей, какъ они сами! Они могли, кажется, бросить мнѣ одинъ или два цехина. Я не обязанъ былъ приносить имъ этого богопротивнаго маранья и подвергаться опасности быть околдованнымъ, какъ многіе мнѣ говорили. Что мнѣ въ золотѣ, данномъ дѣвушкой, если передъ Пасхой получу отъ священника выговоръ на исповѣди и долженъ буду дать ему вдвое больше, чтобъ получить разрѣшеніе, да, сверхъ-того, носить цѣлый вѣкъ названіе жидовскаго вѣстника, что очень-легко можетъ случиться? Мнѣ кажется, я въ-самомъ-дѣлѣ былъ околдованъ, находясь близь этой дѣвушки! Но Это всегда такъ было, и со всѣми, кто бы ни приблизился къ ней — Жидъ ли, природный ли житель нашей стороны — ни одинъ не устоялъ бы, когда она давала порученія… И теперь еще, какъ вздумаю объ ней, кажется отдалъ бы и лавку и инструменты для спасенія ея жизни!

ГЛАВА XXXIX.

	О maid, unrelenting and cold as thou art, My bosom is proud as thine own. Seward.
	О дѣва! ты непреклонна и холодна, но мое сердце гордо такъ же, какъ и ты. "Сьюардъ".

Вечеромъ того дня, когда совершился процессъ, если такъ можно назвать его, легкій стукъ послышался у дверей комнаты, служившей Ревеккѣ темницею. Стукъ этотъ не отвлекъ ея отъ вечерней молитвы, предписанной ей религіею. Молитва оканчивалась гимномъ, содержаніе котораго представляемъ здѣсь въ переводѣ:

"Когда Израиль, любимый Господомъ, вышелъ изъ земли рабства, ему предшествовалъ Богъ отцовъ его, страшный вождь въ огнѣ и дымѣ. Днемъ, облачный столпъ тихо скользилъ по изумленнымъ странамъ; ночью, красные пески Аравіи отражали яркій пламень столпа огненнаго!

"Хвалебный гимнъ возносился хоромъ къ небесамъ вмѣстѣ съ звуками трубъ и литавръ; дщери Сіона смѣшивали голоса свои съ голосами жрецовъ и воиновъ. Нынѣ же чудеса не изумляютъ враговъ нашихъ. Забытый Израиль блуждаетъ одинъ въ пустынѣ; отцы наши не признали путей Твоихъ, Господи, и Ты предоставилъ имъ слѣдовать по путямъ ихъ собственнымъ.

"Но Ты, невидимый, всегда присутствуешь. Когда засіяетъ свѣтлый день счастія, да будетъ мысль о Тебѣ облачнымъ покровомъ для укрощенія обманчиваго луча. Когда же на пути Іуды сойдетъ обычная ночь, во тьмѣ и бурѣ, будь долготерпѣливъ и многомилостивъ, укроти гнѣвъ свой, пламень свѣтящій и согрѣвающій!

«Арфы наши остались на рѣкахъ вавилонскихъ. Мы служимъ игралищемъ тиранамъ и посмѣшищемъ для язычниковъ; ѳиміамъ не курится на алтаряхъ нашихъ; умолкли тимпаны, труба и рогъ. Но Ты изрекъ: кровь козъ и мясо овецъ ничто предъ очами моими; сердце сокрушенное, смиренный помыселъ — жертва благопріятная мнѣ.»

Когда смолкли звуки молебнаго гимна Ревекки, легкій стукъ возобновился у дверей. — Войди, сказала она: — если ты другъ; а если и врагъ, то я не имѣю средства воспротивиться твоему приходу.

— Я, сказалъ Бріанъ де-Буа-Гильберъ, входя въ комнату: — буду другъ или врагъ твой, Ревекка, смотря по тому, чѣмъ кончится наше свиданіе.

Встревоженная видомъ человѣка, котораго необузданную страсть почитала источникомъ своего злополучія, Ревекка съ видомъ предосторожности и безпокойства, но не робости, отодвинулась въ самый отдаленный уголъ комнаты, какъ-будто рѣшившись отступить сколько-возможно-далѣе, а когда отступленіе сдѣлается невозможнымъ, твердо стоять на своемъ мѣстѣ. Положеніе, ею принятое, выражало не вызовъ, а рѣшимость человѣка, избѣгающаго борьбы, но готоваго до послѣдней крайности отражать сдѣланное на него нападеніе.

— Тебѣ нечего бояться меня, Ревекка, сказалъ рыцарь-храма: — или, если я долженъ говорить опредѣленнѣе, теперь, по-крайней-мѣрѣ, ты не имѣешь причины меня бояться.

— Я не боюсь васъ, сэръ рыцарь, возразила Ревекка, хотя ея стѣсненное дыханіе противорѣчило героизму голоса: — мое упованіе твердо, и я не боюсь тебя.

— Тебѣ нѣтъ и причины бояться, отвѣчалъ мрачно Буа-Гильберъ: — теперь тебѣ нечего страшиться моихъ прежнихъ неистовыхъ покушеній. Ты можешь позвать стражей, надъ которыми я не имѣю власти. Они повлекутъ тебя на смерть, но не допустятъ никого причинить тебѣ оскорбленія, даже меня, если безуміе мое — я вѣрю, что это безуміе — завлечетъ меня такъ далеко.

— Да будетъ прославлено небо! сказала Еврейка: — смерти я страшусь менѣе всего въ этомъ вертепѣ зла.

— Да, возразилъ тампліеръ: — смѣлый духъ легко принимаетъ мысль о смерти, когда путь къ ней быстръ и открытъ. Ударъ копья или меча почти ничего для меня не значитъ; прыжокъ съ высокой стѣны, ударъ остраго кинжала, — для тебя ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что каждый называетъ безчестіемъ. Выслушай, что я скажу тебѣ: можетъ-быть, мое собственное чувство чести, Ревекка, такъ же восторженно, какъ и твое; оба мы одинаково съумѣемъ умереть за него.

— Несчастный! и ты осужденъ жертвовать жизнію за правила, которыхъ истины не признаетъ твой разсудокъ. Это значитъ разставаться съ сокровищемъ за что-то бездушное, — но не думай такъ обо мнѣ. Твое рѣшеніе, можетъ колебаться на дикихъ и своенравныхъ волнахъ людскаго мнѣнія, мое утверждено на скалѣ вѣковъ!

— Молчи, дѣвушка! подобная рѣчь теперь неумѣстна. Ты осуждена умереть не скорою и легкою смертію, — смертію, которую избираетъ бѣдствіе, которую радостно привѣтствуетъ отчаяніе, — но медленнымъ, страдальческимъ, долгимъ путемъ пытки, опредѣленной за то, что дьявольское изувѣрство этихъ людей называетъ преступленіемъ.

— Кому же, — если таковъ мой жребій, — кому я этимъ обязана? единственно тому, кто изъ корыстнаго и животнаго побужденія привлекъ меня сюда, и теперь, неизвѣстно для какой цѣли, старается усилить бѣдственное состояніе, которому самъ меня предалъ.

— Не думай, чтобъ я желалъ предать тебя; напротивъ, собственной своей грудью отразилъ бы я всякую опасность, тебѣ грозящую, и отразилъ бы съ такой же готовностію, какъ и прежде, когда принималъ на эту грудь стрѣлы, которыя иначе угасили бы жизнь твою.

— Еслибъ дѣло твое было честнымъ покровительствомъ невинности, я давно изъявила бы тебѣ признательность за твое безпокойство; по ты такъ часто объявлялъ права свои на награду, что я рѣшилась сказать тебѣ, какъ ничтожна для меня жизнь, сохраненная цѣною, которой ты за нее требуешь.

— Оставь упреки, Ревекка; у меня есть собственная причина скорби, и я не хочу, чтобъ ты своими упреками усиливала ее.

— Объясни же свое намѣреніе, сэръ рыцарь! Если тебѣ нужно что-нибудь, кромѣ того, чтобъ видѣть бѣдствіе, тобою причиненное, скажи, а потомъ, если можно, оставь меня одну… Переходъ отъ временнаго къ вѣчному кратокъ, но страшенъ, а мнѣ остается нѣсколько мгновеній, чтобъ приготовиться къ нему.

— Вижу, Ревекка, что ты упорствуешь въ своемъ мнѣніи и приписываешь мнѣ вину несчастія, которое такъ пламенно желалъ бы я предупредить.

— Сэръ рыцарь, я не стану упрекать тебя… Но можно ли сомнѣваться въ томъ, что твоя необузданная страсть влечетъ меня на казнь?

— Ошибаешься, ошибаешься, поспѣшно прервалъ ее тампліеръ: — если обвиняешь меня въ томъ, чего я не могъ ни предвидѣть, ни предупредить. Могъ ли я угадать неожиданный пріѣздъ этого сумасброда, который за нѣкоторые проблески фанатической храбрости и за безсмысленныя изувѣрныя самоистязанія, превознесенъ похвалами глупцовъ и поставленъ на мѣстѣ, превышающемъ его достоинства, поставленъ вопреки здравому разсудку, на зло мнѣ и многимъ сотнямъ людей, принадлежащихъ къ нашему ордену, и мысли и чувствованія которыхъ чужды глупыхъ мечтательныхъ предразсудковъ, служащихъ основою его мнѣній и дѣйствій?

— Но ты явился доносчикомъ противъ меня, невинной… совершенно-невинной… ты зналъ это… ты способствовалъ моему осужденію, и, если я хорошо поняла, ты же долженъ явиться съ оружіемъ въ рукахъ для подтвержденія моей вины и справедливости назначеннаго мнѣ наказанія.

— Остановись, дѣвушка!.. Ни одно племя не умѣетъ, подобно твоему, выжидать благопріятнаго времени и управлять своею ладьею такъ, чтобъ извлекать выгоды даже изъ противнаго вѣтра.

— Да будетъ оплаканъ тотъ часъ, который научилъ этому искусству домъ Израиля! Но бѣдствія побѣждаютъ сердце, какъ огонь побѣждаетъ твердую сталь, и тѣ, которые не имѣютъ власти надъ собою, которые отчуждены отъ своей свободной, независимой отчизны, должны ползать предъ чужеземцами. Это проклятіе, тяготѣющее надъ нами, сэръ рыцарь, и заслуженное, вѣроятно, нашими собственными прегрѣшеніями или грѣхами отцовъ нашихъ; но вы — вы, хвалящіеся своей свободой, какъ правомъ рожденія, не гораздо ли постыднѣе вамъ унижаться и льстить предразсудкамъ противъ собственнаго убѣжденія?

— Въ твоихъ словахъ много горечи, Ревекка, сказалъ Буа-Гильберъ, прохаживаясь въ нетерпѣніи по комнатѣ: — но я пришелъ сюда не для того, чтобъ обмѣниваться съ тобой упреками. Узнай, что Буа-Гильберъ не уступаетъ ни одному смертному, хотя обстоятельства могутъ на время измѣнить его предположенія. Его воля подобна горному потоку: люди могутъ отвести потокъ на нѣкоторое разстояніе отъ скалы, но онъ неминуемо возвратится къ своему ложу. Записка, предупредившая тебя о возможности требовать защитника, отъ кого, думаешь ты, могла она быть, какъ не отъ Буа-Гильбера? Въ комъ другомъ ты могла возбудить подобное участіе?

— Краткая отсрочка неизбѣжной смерти, отвѣчала Ревекка: — и она мало принесетъ мнѣ пользы… Не-уже-ли только это могъ ты сдѣлать для той, на главу которой призвалъ горе и страданіе и которую привелъ почти на край гроба?

— Нѣтъ, Ревекка, не одно это предполагалъ я сдѣлать. Безъ проклятаго вмѣшательства этого изувѣра и безумца Гудальрика, который, будучи тампліеромъ, дѣлаетъ видъ, что думаетъ и судитъ согласно общимъ правиламъ человѣчества, — обязанность бойца-защитника была бы возложена не на прецептора, но на простаго члена ордена. Тогда я самъ (таково было мое намѣреніе), по звуку трубы, явился бы въ качествѣ твоего защитника, облеченный въ одежду странствующаго рыцаря искателя-приключеній для прославленія своего щита и копья; и тогда пусть бы Бомануаръ избралъ не одного, но двухъ или трехъ братій изъ собравшихся здѣсь рыцарей: я выбилъ бы ихъ изъ сѣдла однимъ копьемъ своимъ. Тогда, Ревекка, невинность твоя была бы признана, и собственному чувству твоей признательности я предоставилъ бы награду за мою побѣду.

— Все это, сэръ рыцарь, сказала Ревекка: — одно пустое тщеславіе… хвастовство тѣмъ, что вы сдѣлали бы, еслибъ не разсудили поступить иначе. Вы приняли мою перчатку, и мой защитникъ, — если столь жалкое созданіе можетъ найдти его, — долженъ выдержать удары вашего копья… а вы хотите выдавать себя за моего защитника!

— Твой другъ и защитникъ, повторилъ съ важностію тампліеръ: — я и теперь остаюсь имъ… но пойми, что это съ опасностію, или, лучше сказать, съ достовѣрностію навлечь на себя безчестіе; и послѣ того не осуждай меня, если я предлагаю условія прежде, чѣмъ пожертвую всѣмъ, что до-сихъ-поръ было мнѣ драгоцѣнно, для спасенія жизни дѣвушки изъ племени іудина!

— Объяснись, сказала Ревекка: — я не понимаю тебя.

— Хорошо, сказалъ Буа-Гильберъ: — я буду говорить такъ же искренно, какъ говоритъ грѣшникъ на исповѣди передъ духовникомъ своимъ. — Ревекка, если я не явлюсь на мѣсто боя, то теряю славу и званіе свое… теряю то, что необходимо для моей жизни, какъ воздухъ: я говорю объ уваженіи, которымъ пользуюсь между рыцарями, и надеждѣ достигнуть высшей власти, занимаемой теперь безумнымъ Лукой де-Бомануаромъ, — власти, которая дѣйствовала бы совершенно-иначе въ рукахъ моихъ. Таковъ мой непремѣнный жребій, если не подниму оружія противъ твоего дѣла. Да будетъ проклятъ Гудальрикъ, разставившій мнѣ эту западню! и дважды проклятъ Альбертъ Мальвуазенъ, который удержалъ меня отъ намѣренія бросить перчатку въ лицо этому суевѣрному и безумному старику, повѣрившему такимъ глупымъ обвиненіямъ, и еще противъ созданія, одареннаго такою возвышенною душою, такою прекрасной наружностью!

— Къ чему же теперь эти пышныя, льстивыя выраженія? отвѣчала Ревекка. — Ты избиралъ между необходимостью пролить кровь невинной женщины и опасностью помрачить свою земную славу и свои земныя надежды: къ чему же эти сравненія?… выборъ твой рѣшенъ.

— Нѣтъ еще, Ревекка, сказалъ рыцарь болѣе-кроткимъ голосомъ, подходя къ ней ближе: — мой выборъ не рѣшенъ — нѣтъ, отъ тебя онъ зависитъ. Если я явлюсь на этотъ бой, Я долженъ поддержать свое имя; и тогда, — будетъ ли у тебя защитникъ или нѣтъ, ты умрешь на кострѣ, потому-что нѣтъ рыцаря, который бы превосходилъ меня и сравнялся со мною въ единоборствѣ, кромѣ Ричарда-Львинаго-Сердца и его любимца Айвенго. Айвенго, какъ тебѣ извѣстно, не въ состояніи надѣть своего панцыря, а Ричардъ томится въ чужеземной темницѣ. И такъ, если я явлюсь, ты должна умереть, даже и въ такомъ случаѣ, когда красота твоя заставитъ какого-нибудь пламеннаго юношу взять на себя твою защиту.

— Но къ чему же повторять это столько разъ? сказала Ревекка.

— Для того, чтобъ ты со всѣхъ сторонъ могла разсмотрѣть свою участь.

— Хорошо; оберни же ткань, и покажи другую сторону.

— Если я появлюсь на роковой аренѣ, ты умрешь медленной и жестокой смертью въ мукахъ, подобныхъ тѣмъ, которыя, какъ намъ разсказываютъ, назначены грѣшникамъ на томъ свѣтѣ. Если же нѣтъ, я буду обезчещеннымъ, обезславленнымъ рыцаремъ, уличеннымъ въ чародѣйствѣ и сообщеніи съ невѣрными — и знаменитое имя, еще болѣе прославленное моими подвигами, сдѣлается посмѣшищемъ, укоромъ. Я теряю славу, честь, будущность такого величія, до котораго едва достигаютъ владыки земные — жертвую могущественнымъ честолюбіемъ, разрушаю планы, воздвигнутые въ уровень съ горами, съ которыхъ, по выраженію язычниковъ, легко перешагнуть на небо… но Ревекка, — прибавилъ Бріанъ, бросясь къ ногамъ Еврейки: — я пожертвую этимъ величіемъ, откажусь отъ этой славы, отвергну эту власть, даже теперь, когда она почти въ рукахъ моихъ, если ты скажешь: «Бріанъ де-Буа-Гильберъ, будь моимъ любовникомъ».

— Оставьте эти безумныя мысли, сэръ рыцарь, отвѣчала Ревекка: — и поспѣшите лучше къ регенту, королевѣ-матери, къ принцу Іоанну: они не могутъ, для чести англійской короны, одобрить поступковъ вашего великаго магистра. Такимъ образомъ, вы доставите мнѣ покровительство безъ пожертвованій съ своей стороны и безъ требованія отъ меня вознагражденій.

— Этого я не сдѣлаю, продолжалъ онъ, хватаясь за край ея одежды: — къ тебѣ одной обращаюсь… И что можетъ поколебать твой выборъ? Обдумай, — если даже я врагъ твой, то смерть хуже врага, а здѣсь смерть мой единственный соперникъ.

— Я не мѣряю этихъ золъ, сказала Ревекка, испуганная порывами неукротимаго рыцаря, но съ твердою рѣшимостью не покоряться его страсти, ни даже подавать ему надежды. — Будь человѣкъ, будь христіанинъ! Если, дѣйствительно, вѣра ваша предписываетъ то милосердіе, о которомъ вы такъ много проповѣдуете, не думая приводить его въ исполненіе, — спаси меня отъ этой страшной смерти, не требуя вознагражденія, не примѣшивая низкой корысти къ своему великодушію.

— Нѣтъ, Ревекка! сказалъ гордый тампліеръ, вскакивая: — ты не обманешь меня такимъ образомъ… Если я отказываюсь отъ настоящей славы и будущей власти, то отказываюсь только для твоего спасенія, для того, чтобъ ты бѣжала вмѣстѣ со мною. Выслушай меня, Ревекка, сказалъ онъ, снова смягчая голосъ: — Англія… Европа… не составляютъ еще цѣлаго міра. Есть страны, въ которыхъ мы можемъ дѣйствовать свободно, гдѣ даже честолюбію моему откроется обширное поприще. Мы отправимся въ Палестину, гдѣ Конрадъ, маркизъ монсерратскій, мой другъ, — другъ, чуждый, подобно мнѣ, безсмысленнымъ предразсудкамъ, сковывающимъ нашъ отъ природы независимый разумъ… Лучше вступить въ союзъ съ Саладиномъ, чѣмъ терпѣть униженіе отъ святошъ, которыхъ презираешь. Я проложу новые пути къ величію, продолжалъ онъ, ходя снова скорыми шагами по комнатѣ: — Европа услышитъ громкіе стоны того, кого исключила изъ числа сыновъ своихъ. Мильйоны, высылаемые ея крестоносцами на побоище, не могутъ сдѣлать столько для защиты Палестины; мечи тысячь и десятковъ тысячь Сарацинъ не въ состояніи проникнуть такъ далеко въ эту землю, за которую борятся цѣлые народы, сколько успѣютъ въ томъ сила и политика, употребленныя мною и братьями, которые, вопреки этому старому святошѣ, послѣдуютъ за мною въ счастіи и несчастій. Ты будешь царицей, Ревекка! на горѣ Кармелѣ воздвигнемъ мы престолъ, который пріобрѣтетъ тебѣ моя храбрость, и я перемѣню на скипетръ давно-желанный жезлъ!

— Мечты! сказала Ревекка: — пустое ночное видѣніе! Но, даже перенесенное въ дѣйствительность, оно не плѣнило бы меня. Одно скажу тебѣ, что я никогда не раздѣлю съ тобою той власти, которую ты пріобрѣсть можешь; въ глазахъ моихъ такъ важна преданность къ отчизнѣ и вѣрѣ, что я не могу уважать человѣка, готоваго торговать этими священными узами и отвергнуть обязанности свои въ отношеніи къ ордену, которому онъ принесъ клятвенный обѣтъ вѣрности, и все для того только, чтобъ удовлетворить противозаконной страсти къ дщери чуждаго племени… Не клади въ цѣну моего освобожденія, сэръ рыцарь, не продавай великодушнаго дѣла, будь покровителемъ угнетенной изъ человѣколюбія, а не изъ корыстныхъ видовъ… Иди къ престолу англійскому; Ричардъ преклонитъ слухъ къ твоей жалобѣ на этихъ жестокихъ людей.

— Никогда, Ревекка! гордо отвѣчалъ тампліеръ. — Если я отрекусь отъ ордена, то для тебя только, для одной тебя! Если ты отвергнешь любовь мою, честолюбіе останется со мною; я не хочу быть для всѣхъ игрушкою. Склонить голову свою предъ Ричардомъ!… просить милости у этого горделиваго сердца! Никогда, Ревекка, никогда въ своемъ лицѣ не повергну я къ ногамъ его Ордена-Храма. Я могу оставить орденъ, но не унижу, не предамъ его!

— И такъ, да сжалится надо мною Господь! сказала Ревекка: — отъ людей мнѣ нечего ожидать помощи.

— Это правда, отвѣчалъ тампліеръ: — потому-что со всей своей гордостью, ты нашла во мнѣ равнаго себѣ. Если я вступлю въ арену съ копьемъ въ рукѣ, не думай, чтобъ какая-нибудь человѣческая мысль могла удержать мощь руки моей; по подумай о собственной судьбѣ: умереть страшной смертію величайшихъ преступниковъ, горѣть на пылающемъ кострѣ, быть добычею стихій, изъ которыхъ такъ таинственно соткана наша чудная оболочка… и ни малѣйшихъ остатковъ отъ этого прекраснаго образа, по которымъ бы можно было сказать: онъ одаренъ былъ жизнію и движеніемъ, — нѣтъ, Ревекка, не женщинѣ перенести такую будущность… ты согласишься на мое требованіе!

— Ты не знаешь женскаго сердца, Буа-Гильберъ, или встрѣчалъ такихъ только женщинъ, которыя утратили свои лучшія свойства. Говорю тебѣ, гордый тампліеръ, что въ жесточайшихъ битвахъ своихъ, ты не могъ выказать прославленнаго мужества своего болѣе женщины, призванной къ страданію чувствомъ предайности или долга Я сама женщина нѣжно-воспитанная; отъ природы боюсь опасностей, трепещу грядущихъ страданій — но когда мы вступимъ въ роковую арену, ты для боя, я для страданія, тогда, — чувствую въ себѣ увѣренность, — мужество мое станетъ выше твоего. Прости! я не буду болѣе терять словъ съ тобою; время, остающееся на землѣ дщери Іакова, должно быть употреблено иначе: она должна искать Утѣшителя, который можетъ отвратить лицо отъ народа своего, но никогда не заградитъ слухъ свой къ воплямъ тѣхъ, которые взываютъ къ нему въ чистотѣ сердца и истинѣ.

— И такъ, мы разстаёмся, сказалъ Буа-Гильберъ послѣ краткаго молчанія: — зачѣмъ же небо допустило насъ встрѣтиться? зачѣмъ ты не благородна по рожденію, не христіанка по вѣрѣ?.. Нѣтъ, клянусь Богомъ! когда смотрю на тебя и думаю, гдѣ и какъ мы должны скоро опять увидѣться, мнѣ проникаетъ въ грудь невольное желаніе принадлежать къ твоему отверженному народу, держать въ рукахъ слитки золота и шикели вмѣсто копья и щита, преклонять голову предъ каждымъ ничтожнымъ барономъ, со взоромъ, страшнымъ только для трусливаго и несостоятельнаго должника, — да, я желалъ бы этого, Ревекка, чтобъ только сблизиться съ тобою въ жизни и избѣжать страшнаго участія въ твоей смерти.

— Ты изобразилъ Еврея такимъ, какимъ его сдѣлало гоненіе тебѣ-подобныхъ. Небеса въ гнѣвѣ изгнали его изъ отчизны, а трудолюбіе открыло ему единственный оставленный ему путь къ власти и вліянію. Прочти, древнюю исторію народа Божія, и скажи, было ли толпою скупцовъ и ростовщиковъ то племя, надъ которымъ столько чудесъ совершилъ Іегова предъ лицомъ всѣхъ народовъ!.. Знай, надменный рыцарь, что между нами есть много именъ, передъ которыми ваша гордая сѣверная знатность не болѣе, какъ тыква передъ кедромъ — именъ, восходящихъ къ тѣмъ отдаленнымъ временамъ, когда Всемогущій посреди херумивовъ являлъ человѣкамъ свое присутствіе, и которыя блескъ свой заимствуютъ не отъ земнаго царя, но отъ страшнаго гласа, повелѣвшаго отцамъ ихъ приблизиться къ престолу Вышняго… Таковы были князья дома Іаковля!

Лицо Ревекки воспламенилось, когда она говорила о древней славѣ своего народа, по покрылось блѣдностію, когда прибавила со вздохомъ: — Таковы были князья іудейскіе; теперь ихъ нѣтъ уже болѣе!.. Подобно скошенной травѣ, они подавлены и смѣшаны съ прахомъ при дорогахъ. Но есть между ними и такіе, которые не посрамили своего великаго происхожденія, и въ числѣ ихъ будетъ дочь Исаака, сына Адоникама! Прости!.. Я не завидую твоимъ кровью-пріобрѣтеннымъ почестямъ… не завидую твоему варварскому происхожденію отъ сѣверныхъ язычниковъ… не завидую вѣрѣ, которая всегда на устахъ твоихъ, но никогда не обнаруживалась ни въ сердцѣ, ни въ поступкахъ.

— По истинѣ, я чувствую очарованіе! сказалъ Буа-Гильберъ. — Этотъ безсмысленный скелетъ почти правъ: горесть, съ которою разстаюсь съ тобой, имѣетъ въ себѣ нѣчто сверхъестественное… Милое созданіе! сказалъ онъ, подходя къ ней близко, но очень-почтительно: — такъ молода, прекрасна и такъ безстрашно встрѣчаешь ты смерть! Да, ты осуждена на смерть, на смерть позорную и мучительную! Кто бы не пролилъ слезъ надъ тобою?.. Болѣе двадцати лѣтъ, слезы были чужды этимъ рчамъ, а теперь они увлажаются, смотря на тебя. Но такъ должно быть — теперь ничто не можетъ спасти твоей жизни! Мы оба не болѣе, какъ слѣпыя орудія неодолимаго рока, который преслѣдуетъ насъ подобно двумъ ладьямъ, увлеченнымъ бурею, сталкивающимся другъ о друга и погибающимъ. И такъ, прости меня, и по-крайней-мѣрѣ, разстанемся друзьями. Тщетно старался я поколебать твою рѣшимость, а мое рѣшеніе твердо, какъ незыблемые законы судьбы.

— Такъ-то, сказала Ревекка: — люди обвиняютъ судьбу въ дѣлѣ своихъ буйныхъ, страстей! Но я прощаю тебѣ, Буа-Гильберъ, хоть ты и виновникъ моей ранней смерти. Въ твоей мощной душѣ много благороднаго; но она похожа на вертоградъ нерадиваго: онъ поросъ плевелами, подавившими красивые и полезные цвѣты.

— Да, возразилъ тампліеръ: — ты сказала правду, Ревекка; я необузданъ, непреклоненъ — и горжусь тѣмъ, что, посреди толпы безсмысленныхъ глупцовъ и лицемѣровъ, сохранилъ силу духа, возвышающую меня надъ ними. Отъ юности дитя битвъ, я питалъ обширные замыслы, былъ твердъ и непреклоненъ въ стремленіи къ нимъ… Такимъ я и останусь — гордымъ, непреклоннымъ, непоколебимымъ; свѣтъ увидитъ этому доказательства!.. Но ты, прощаешь ли ты меня, Ревекка?

— Прощаю такъ охотно, какъ только жертва можетъ простить палача своего.

— И такъ, прости! сказалъ Бріанъ и вышелъ изъ комнаты.

Прецецторъ Альбертъ съ нетерпѣніемъ ждалъ въ сосѣдней комнатѣ возвращенія Буа-Гильбера.

— Ты слишкомъ-долго пробылъ у нея, сказалъ онъ: — я былъ какъ-будто растянутъ на раскаленномъ желѣзѣ отъ нетерпѣнія. Что, еслибъ великій магистръ или его лазутчикъ Конрадъ пришли сюда? Дорого бы я поплатился за свою снисходительность… Но что съ тобой, братъ?… Ты едва держишься на ногахъ, лицо твое пасмурно, какъ ночь. Хорошо ли ты себя чувствуешь, Буа-Гильберъ?

— Да, отвѣчалъ тотъ: — такъ хорошо, какъ несчастный за часъ до смерти, къ которой его приговорили… Нѣтъ, если взвѣсить, то еще вдвое хуже — потому-что есть люди, которые, находясь въ такомъ положеніи, могутъ разставаться съ жизнію какъ съ изношеннымъ платьемъ… Небо свидѣтель, Мальвуазенъ, эта дѣвушка совершенно обезоружила меня! Я почти рѣшился идти къ великому магистру, сказать ему прямо въ лицо, что отрекаюсь отъ ордена и отказываюсь отъ звѣрской роли, которую возложила на меня его тираннія.

— Ты съ ума сошелъ! отвѣчалъ Мальвуазенъ: — ты совершенно погубишь себя, безъ малѣйшей возможности спасти жизнь этой Жидовкѣ, повидимому столь для тебя драгоцѣнной. Для подтвержденія своего приговора, Бомануаръ назначитъ другаго рыцаря вмѣсто тебя, и обвиненная погибнетъ такъ же вѣрно, какъ бы ты самъ исполнилъ возложенную на тебя обязанность.

— Не правда… я самъ вооружусь за нее, отвѣчалъ горделиво Бріанъ: — и если сбудется, надѣюсь, Мальвуазенъ, ты не найдешь въ орденѣ никого, кто остался бы въ сѣдлѣ передъ копьемъ моимъ.

— Пусть такъ, но ты забываешь, сказалъ хитрый совѣтчикъ: — что у тебя не будетъ ни времени, ни средства исполнить безумное предпріятіе. Пойди къ Лукѣ Бомануару, скажи, что ты отрекся отъ своего обѣта повиновенія, и увидишь, надолго ли самовластный старикъ оставитъ тебѣ личную свободу. Едва слетитъ съ устъ твоихъ это слово, ты будешь уже на сто футовъ подъ землею, въ темницѣ прецепторіи, какъ измѣнившій обѣту рыцарства; или, если онъ останется при мнѣніи, что ты околдованъ, то осудитъ тебя на солому, мракъ и цѣпи въ келльѣ какого-нибудь отдаленнаго монастыря, гдѣ будутъ оглушать тебя заклинаніями и окачивать святой водой, чтобъ изгнать злобнаго врага, овладѣвшаго тобою. Ты долженъ сражаться, Бріанъ, или ты человѣкъ погибшій и обезславленный!

— Я сброшу съ себя эти путы и убѣгу, сказалъ Буа-Гильберъ: — убѣгу въ какую-нибудь далекую страну, куда не проникли еще фанатизмъ и безуміе. Съ согласія моего не прольется ни одна капля крови этого дивнаго созданія!

— Ты не можешь бѣжать, сказалъ прецепторъ: — твои безразсудства возбудили подозрѣнія, и тебѣ не позволятъ оставить прецепторіи. Пойди, попробуй — явись у воротъ и вели опустить подъемный мостъ: увидишь, что тебѣ отвѣтятъ. — Ты удивленъ и обиженъ; но не лучше ли это для тебя? Еслибъ ты бѣжалъ, что вышло бы изъ этого? преломленіе твоего оружія, безчестіе твоихъ предковъ и безславіе твоего званія!.. Обдумай это. Куда скроютъ свои головы собратья твои, когда Бріанъ де-Буа-Гильберъ, лучшій копьеносецъ храма, будетъ провозглашенъ отступникомъ посреди насмѣшекъ собраннаго народа? Сколько горя будетъ при дворѣ французскомъ! Съ какой радостію надменный Ричардъ услышитъ извѣстіе, что рыцарь, стѣснившій его въ Палестинѣ, почти затмившій его прославленное имя, лишился чести и славы за Жидовку, которую, въ добавокъ, и спасти не могъ цѣною столь дорогой жертвы!

— Мальвуазенъ, сказалъ рыцарь: — благодарю тебя… ты тронулъ струну, звукъ которой сильнѣе всего потрясаетъ мое сердце!… Что бы ни было, названіе отступника никогда не сочетается съ именемъ Буа-Гильбера. Дай Богъ, чтобъ самъ Ричардъ, или кто-нибудь изъ его прославленныхъ любимцевъ въ Англіи явился на этотъ бой! Но они откажутся — никто не захочетъ поднять оружія за невинно-гибнущую!

— Это было бы лучше всего для тебя, сказалѣпрецепторъ: — Если не явится защитникъ, злополучная дѣвушка умретъ н отъ тебя, но по приговору великаго магистра, на котораго падетъ общее порицаніе, равносильное для него похвалѣ и привѣтствію.

— Правда, сказалъ Буа-Гильберъ: — если не явится защитникъ, я буду только въ числѣ зрителей, сидящихъ на коняхъ, но непринимающихъ участія въ битвѣ.

— Ни малѣйшаго, сказалъ Мальвуазенъ: — подобно вооруженному лику святаго Георгія, находящемуся при какой-нибудь церемоніи.

— Хорошо, я останусь при своемъ рѣшеніи, возразилъ гордый тампліеръ. — Она пренебрегла мной… отвергла, оскорбила меня… для чего же я отдамъ за нее все, что возвышаетъ меня въ мнѣніи другихъ? Да, Мальвуазенъ! я явлюсь на единоборство!

Произнеся эти слова, онъ вышелъ изъ комнаты, и прецепторъ послѣдовалъ за нимъ, чтобъ поддержать его рѣшеніе, потому-что слова Буа-Гильбера соединялись съ личными его выгодами, зависѣвшими отъ надежды видѣть его нѣкогда главою ордена, кромѣ повышенія, о которомъ обѣщалъ хлопотать Мон-Фитшетъ подъ условіемъ содѣйствія къ осужденію несчастной Ревекки. Но, хотя, опровергая лучшія побужденія своего друга, онъ имѣлъ всѣ преимущества хитрости, лицемѣрія, себялюбія надъ человѣкомъ, обуреваемымъ сильными и противоборствующими страстями, однакоже, нужно было все искусство Мальвуазена, чтобъ утвердить Буа-Гильбера въ намѣреніи, которое онъ же внушилъ ему. Онъ долженъ былъ неусыпно наблюдать за нимъ, чтобъ предупредить всякое покушеніе его къ побѣгу, чтобъ не допускать сообщенія съ великимъ магистромъ, изъ опасенія открытаго разрыва между ними, — долженъ былъ время-отъ-времени повторять различные доводы, которыми силился доказать, что, явившись защитникомъ этого дѣла, Буа-Гильберъ, безъ всякаго содѣйствія къ рѣшенію или ускоренію смерти Ревекки, избираетъ единственный путь, на которомъ можетъ спастись отъ униженія и безславія.

ГЛАВА XL.

	Shadows avaunt! — Richard’s himself again. Richard III.
	Прочь, тѣни! Ричардъ — снова Ричардъ. Ричардъ III.

Черный-Рыцарь (къ приключеніямъ котораго необходимо намъ снова возвратиться), оставивъ сборное-дерево великодушнаго Локслея, направилъ путь свой прямо къ одному сосѣднему монастырю, незначительному ни по объему, ни по принадлежностямъ и называвшемуся пріорствомъ святаго Ботольфа: туда, по взятіи замка, перенесенъ былъ Айвенго, подъ прикрытіемъ вѣрнаго Гурта и великодушнаго Уамбы. Теперь не нужно говорить о томъ, что происходило между Уильфридомъ и его избавителемъ; довольно сказать, что послѣ продолжительной и важной бесѣды съ пріоромъ, отправлены въ разныхъ направленіяхъ гонцы, и что на слѣдующее утро Черный-Рыцарь собрался продолжать свой путь въ сопровожденіи шута Уамбы, долженствовавшаго служить ему путеводителемъ.

— Мы увидимся, сказалъ онъ Айвенго: — въ Конингсборгѣ, замкѣ покойнаго Адельстана, потому-что отецъ твой Седрикъ отправляетъ тамъ похоронный пиръ въ честь своего благороднаго родственника. Я увижу тамъ вашихъ саксонскихъ родныхъ, сэръ Уильфридъ, и познакомлюсь съ ними поближе. Ты также встрѣтишь меня тамъ, и мое дѣло будетъ помирить тебя съ отцомъ.

При этихъ словахъ, онъ дружески простился съ Айвенго, который изъявилъ сильное желаніе сопутствовать своему избавителю. Но Черный-Рыцарь не согласился на это предложеніе.

— Пробудь этотъ день; едва-ли достанетъ у тебя силъ отправиться завтра. Я не хочу имѣть инаго проводника, кромѣ честнаго Уамбы, который можетъ играть роль монаха или шута, смотря по расположенію моего духа.

— А я, сказалъ Уамба: — поѣду съ вами очень-охотно. Мнѣ страхъ-какъ хочется видѣть похоронный пиръ Адельстана, потому-что если онъ будетъ не полонъ и не сытенъ, покойникъ возстанетъ изъ гроба, чтобъ разбранить повара, ключника и кравчаго; а вѣдь это стоитъ посмотрѣть! Во всякомъ случаѣ, сэръ рыцарь, я надѣюсь, что ваша храбрость извинитъ меня предъ моимъ господиномъ Седрикомъ, въ случаѣ, если мой собственный умъ мнѣ измѣнитъ.

— Но какимъ образомъ, сэръ шутъ, можетъ бѣдная храбрость моя успѣть тамъ, гдѣ остановится твой свѣтлый умъ? — растолкуй мнѣ это.

— Умъ, сэръ рыцарь, возразилъ шутъ: — можетъ сдѣлать много. Онъ ловкій, разсчетливый плутъ, который видитъ слабую сторону своего сосѣда и знаетъ, какъ удержаться подъ вѣтромъ, когда забушуютъ его страсти. Храбрость же — смѣлый малой, который рубитъ все встрѣчное: онъ гребетъ по вѣтру и противъ теченія, и идетъ впередъ, не взирая ни на что. Вотъ по этому-то, добрый сэръ рыцарь, между-тѣмъ, какъ я извлекаю выгоды изъ хорошей погоды въ умѣ нашего благороднаго господина, отъ васъ буду ожидать я хлопотъ во время ненастья.

— Сэръ Рыцарь-Замка, потому-что вамъ такъ угодно называться, сказалъ Айвенго: — я боюсь, что вы выбрали себѣ слишкомъ-болтливаго и безпокойнаго путеводителя. Но онъ знаетъ каждую тропинку и просѣку въ этихъ лѣсахъ такъ же хорошо, какъ охотникъ, нѣсколько разъ по нимъ пробѣгавшій; сверхъ-того, онъ, какъ вы отчасти могли сами видѣть, вѣренъ какъ сталь.

— Нѣтъ, сказалъ рыцарь: — я не буду роптать на человѣка, который, имѣя даръ указывать мнѣ путь, сдѣлаетъ его веселѣе. — Прощай, добрый Уильфридъ; прошу тебя не пускаться въ дорогу по-крайней-мѣрѣ прежде завтрашняго дня.

Говоря такимъ-образомъ, онъ протянулъ руку Айвенго, который прижалъ ее къ своимъ губамъ, простился съ пріоромъ, сѣлъ на лошадь и уѣхалъ въ сопровожденіи Уамбы. Айвенго слѣдовалъ за ними взоромъ до-тѣхъ-поръ, пока они скрылись въ чащѣ сосѣдняго лѣса, и потомъ возвратился въ монастырь.

Вскорѣ послѣ заутрени, онъ попросилъ къ себѣ пріора; старецъ поспѣшно пришелъ и съ безпокойствомъ освѣдомился о состояніи его здоровья.

— Мнѣ лучше, отвѣчалъ онъ: — потому-что пламеннѣйшая надежда моя исполняется скорѣе, чѣмъ я ожидалъ; ранамъ моимъ легче, чѣмъ могъ я ожидать, смотря по истеченію крови, или, можетъ-быть, мазь эта произвела на меня чудотворное дѣйствіе. Чувствую уже, что я въ состояніи надѣть свое оружіе и считаю это счастіемъ, потому-что мнѣ приходятъ въ умъ такія мысли, которыя не позволятъ оставаться здѣсь долѣе въ бездѣйствіи.

— Да не допустятъ святители, сказалъ пріоръ: — чтобъ сынъ Седрика-Саксонца оставилъ нашъ монастырь прежде совершеннаго исцѣленія ранъ своихъ! Стыдъ падетъ на наше званіе, если мы потерпимъ это.

— Я самъ не захотѣлъ бы оставить вашъ гостепріимный кровъ, достопочтенный отецъ, сказалъ Айвенго: — если бъ не чувствовалъ себя въ силахъ вынести переѣздъ и безопасно совершить путь свой.

— Что же принуждаетъ васъ къ такому внезапному отъѣзду? спросилъ пріоръ.

— Не случалось ли вамъ, святой отецъ, отвѣчалъ рыцарь; — предчувствовать близкую бѣду, которой вы напрасно стараетесь отьискать причину?.. Не случалось ли испытать вамъ, что духъ вашъ омрачался подобно сіяющей долинѣ, когда надъ нею нависнетъ черная туча, предвѣстница близкой бури?… Что же думаете вы о подобныхъ впечатлѣніяхъ?… Заслуживаютъ ли они вниманія, какъ предостереженія нашихъ ангеловъ-хранителей противъ грозящей намъ опасности?

— Не могу отрицать, сказалъ пріоръ, перекрестясь: — что подобные вѣстники посылаются небомъ; но они имѣютъ всегда видимо-полезную цѣль и направленіе. Что же можешь совершить ты, покрытый ранами, если послѣдуешь за тѣмъ, кому не можешь помочь въ случаѣ нападенія?

— Пріоръ, сказалъ Айвенго: — ты ошибаешься… я такъ крѣпокъ, что могу размѣняться нѣсколькими ударами съ тѣмъ, кто бы вызвалъ меня на такое свиданіе. Но если бъ даже я былъ не въ состояніи сражаться, то могу помочь ему, въ случаѣ опасности, какими-нибудь средствами, независящими отъ силы оружія? Извѣстно, что Саксонцы не любятъ норманскаго племени, а кто знаетъ, какія могутъ быть слѣдствія, если онъ явится къ нимъ, когда сердца ихъ раздражены смертію Адельстана, а головы разгорячены пиршествомъ, которое они начать намѣрены? Я почитаю прибытіе его къ нимъ самымъ опаснымъ мгновеніемъ и рѣшился раздѣлить съ нимъ эту опасность, или отвратить ее; но для облегченія себя, я попрошу васъ ссудить меня какой-нибудь изъ вашихъ лошадей, которой шагъ, вѣроятно, будетъ покойнѣе походки моего боеваго копя.

— Безъ-сомнѣнія, сказалъ достойный священникъ. — Вы возьмете моего собственнаго иноходца, котораго я пріучилъ какъ-будто нарочно для васъ, и который идетъ такъ же покойно, какъ лошадь аббата сент-альбанскаго. Могу сказать о Мелвинѣ, — такъ я называю его — что для путешествія своего вы не найдете животнаго лучше и спокойнѣе, и оно уступитъ, можетъ-быть, только лошади фокусника, которая танцуетъ между яицъ. Сидя на Мелкинѣ, я сочинилъ не одну проповѣдь къ назиданію моей монастырской братій и многихъ христіанскихъ душъ.

— Прошу васъ, почтенный отецъ, сказалъ Айвенго: — прикажите немедленно осѣдлать Мелкина, и пошлите ко мнѣ Гурта, приказавъ ему принести мое оружіе.

— Однакожь, любезный сэръ, сказалъ пріоръ: — я прошу васъ вспомнить, что Мелкинъ такъ же мало знакомъ съ оружіемъ, какъ и хозяинъ его, и что я не отвѣчаю за то, можетъ ли онъ вынести видъ или тяжесть вашего полнаго вооруженія. Увѣряю васъ, Мелкинъ тварь разсудительная и возстаетъ противъ всякаго необыкновеннаго бремени… я бралъ Fructiis Temporwn у священника сен-бисскаго, и повѣрьте, онъ не тронулся бы ни на шагъ отъ воротъ, еслибъ я не перемѣнилъ массивной книги на свой маленькій молитвенникъ.

— Будь увѣренъ, святый отецъ, сказалъ Айвенго: — я не буду слишкомъ обременять его; а если онъ заведетъ со мной ссору, то побѣда не останется за нимъ.

Этотъ отвѣтъ былъ сдѣланъ въ то время, какъ Гуртъ прикрѣплялъ къ каблукамъ рыцаря большія позолоченныя шпоры, которыя могли убѣдить всякую упрямую лошадь, что ея собственное спокойствіе зависѣло отъ повиновенія всаднику.

Большія и острыя колесца, которыми снабжены были шпоры Айвенго, возбудили въ достойномъ пріорѣ раскаяніе въ его вѣжливости и заставили его сказать: — Однакожь, добрый сэръ, теперь я вздумалъ, что Мелкинъ не терпитъ шпоръ; вамъ бы лучше подождать кобылу нашего поставщика, которая будетъ сюда черезъ часъ, и должна быть смирна, потому-что перевозила большую часть нашего зимняго запаса дровъ и не ѣла ни зерна.

— Благодарю васъ, почтенный отецъ, но я останусь при вашемъ первомъ предложеніи, тѣмъ болѣе, что вижу уже Мелкина у воротъ. Гуртъ повезетъ мое вооруженіе; впрочемъ, будьте увѣрены, что такъ-какъ я не буду обременять спины вашего коня, то и онъ не выведетъ меня изъ терпѣнья. Теперь, прощайте!

Айвенго сошелъ съ лѣстницы скорѣе и свободнѣе, чѣмъ можно было ожидать отъ его раны, и вскочилъ на иноходца, желая поскорѣе избавиться отъ докучливаго пріора, который слѣдовалъ за нимъ такъ неотступно, какъ только позволяли ему лѣта и толщина, и то воспѣвалъ похвалы Мелкину, то поручалъ рыцарю беречь его.

— Онъ теперь въ самомъ опасномъ періодѣ жизни, опасномъ, какъ для дѣвушекъ, такъ и для лошади, потому-что ему пошелъ пятнадцатый годъ, сказалъ старикъ, смѣясь собственной своей шуткѣ.

Айвенго, у котораго столько заботъ тѣснилось въ головѣ, что некогда было пускаться въ разсужденія о походкѣ иноходца, — не слушалъ предостереженій и забавныхъ замѣчаній пріора; вскочивъ на лошадь и приказавъ своему оруженосцу (такъ называлъ себя теперь Гуртъ) ѣхать возлѣ, онъ пустился по слѣдамъ Чернаго-Рыцаря въ лѣсъ, между-тѣмъ, какъ пріоръ стоялъ у воротъ монастыря, смотрѣлъ ему вслѣдъ и говорилъ самъ съ собою: — Пресвятая Дѣва! какъ поспѣшны и горды эти военные! Мнѣ бы не надо давать ему Мелкина, потому-что, страдая такъ сильно отъ ревматизма, я пропаду, если съ нимъ случится что-нибудь недоброе… А впрочемъ, сказалъ онъ подумавъ: — я не могу служить своимъ старымъ и разслабленнымъ тѣломъ правому дѣлу старой Англіи; пускай же хоть Мелкинъ раздѣлитъ опасности, ей предстоящія; можетъ-быть, наша бѣдная обитель сочтется достойною какой-нибудь награды… или, можетъ-быть, старому пріору пришлютъ хорошенькаго иноходца. А если они и ничего не сдѣлаютъ, — потому-что знатные забываютъ услуги ничтожныхъ людей, — то по-истинѣ я и тогда почту себя довольно-вознагражденнымъ въ сознаніи, что исполнилъ долгъ свой. Но, приходитъ уже время созвать братію къ завтраку въ трапезу… Ужь вѣрно они повинуются этому призыву гораздо-охотнѣе, чѣмъ звону къ вечернѣ или заутренѣ.

Пріоръ сен-ботольфскій побрелъ обратно въ трапезу для надзора за сушеной треской и пивомъ, поданными на завтракъ монахамъ. Запыхавшись, съ важнымъ видомъ сѣлъ онъ за столъ; нѣсколько загадочныхъ словъ, произнесенныхъ имъ о выгодахъ, которыхъ можно ожидать для монастыря, о важныхъ услугахъ, имъ оказанныхъ, привлекли бы на себя въ другое время общее вниманіе; но какъ треска была очень-солона, а пиво довольно-крѣпко, то челюсти братій были сильно озабочены, и они ничего не могли слушать съ охотою; мы не замѣтили ни одного человѣка изъ братства, который бы покусился извлечь выгоду изъ таинственныхъ намековъ своего настоятеля, кромѣ отца Дигорея, страдавшаго зубною болью и жевавшаго на одну сторону.

Въ это время, Черный-Рыцарь и его путеводитель пробирались по уединеннымъ тропинкамъ лѣса; добрый рыцарь то напѣвалъ вполголоса пѣсню какого-то влюбленнаго трубадура, то ободрялъ вопросами болтливое расположеніе своего спутника, такъчто разговоръ ихъ составлялъ странное смѣшеніе пѣнія и шутокъ, о которомъ мы очень желали бы дать понятіе нашимъ читателямъ. Представьте себѣ этого рыцаря такъ, какъ мы его уже описывали, сильно-сложеннаго, высокаго, широкоплечаго, сидящаго на могучемъ ворономъ конѣ, какъ-будто нарочно созданномъ для его тяжелаго тѣла, — такъ легко выступалъ онъ подъ нимъ, — съ приподнятымъ забраломъ, чтобъ дышать свободнѣе, но съ опущенною рѣшеткою, чтобъ не допускать ясно видѣть черты лица. Однакожь, можно было разсмотрѣть красноватыя, загорѣлыя щеки и большіе голубые глаза, сверкавшіе изъ-подъ черной тѣни, наброшенной приподнятымъ забраломъ; вообще, движеніе и взоръ рыцаря выражали безпечную веселость и спокойную неустрашимость, — обнаруживали духъ, который неспособенъ предупреждать опасности, а быстро стремится впередъ, когда уже опасность грозно возстала — который свыкся съ мыслію объ ней, какъ человѣкъ, постоянно занятый войною и исканіемъ приключеній.

Шутъ былъ въ своей обыкновенной фантастической одеждѣ; по послѣднія происшествія заставили его прицѣпить родъ остраго охотничьяго ножа я прибавить къ нему небольшой щитъ; не смотря на свою профессію, онъ обнаружилъ большую ловкость въ употребленіи этого оружія при осадѣ Торквильстона. Правда, недостатокъ въ устройствѣ головы Уамбы состоялъ большею частію въ какой-то раздражительной нетерпѣливости, недопускавшей его долго оставаться въ одномъ положеніи, или преслѣдовать развитіе какой-нибудь идеи, хотя на нѣсколько минутъ онъ былъ очень ловокъ для немедленнаго исполненія возложеннаго на него дѣла или соображенія какого-нибудь предпріятія. Въ-слѣдствіе этого, сидя на лошади, онъ безпрестанно двигался взадъ и впередъ, являлся поперемѣнно то подлѣ ушей ея, то на задней ея части, — свѣшивалъ обѣ ноги на одну сторону, садился лицомъ къ хвосту, двигался, вертѣлся, и дѣлалъ тысячи смѣшныхъ движеній, пока его лошадь такъ сильно приняла къ сердцу это своенравіе, что сбросила его съ себя, и онъ растянулся во всю длину на зеленой травѣ; а приключеніе это, сильно раззабавившее рыцаря, заставило спутника его ѣхать смирнѣе.

Въ то время, когда мы встрѣтилось съ ними, веселая чета распѣвала такъ-называемый «вирелэ», въ которомъ не совсѣмъ-стройный голосъ простолюдина смѣнялся болѣе-образованнымъ голосомъ рыцаря. Пѣсня шла слѣдующимъ образомъ:

"Анна-Марія, любовь моя! солнце взошло; Анна-Марія, любовь моя! утро наступило, туманъ поднялся, птички свободно поютъ. Утро взошло, любовь моя, Анна-Марія, утро взошло! Охотникъ выводитъ веселые звуки на своемъ рожкѣ; радостное эхо слетаетъ кругомъ съ горъ и деревьевъ; пора вставать тебѣ, любовь моя, Анна-Марія!

Уамба.

«Не буди меня, Тибальтъ, любовь моя, Тибальтъ, когда вкругъ изголовья летаютъ сладкіе сны! ничтожны радости на яву предъ этими видѣніями. О, Тибальтъ, любовь моя! Пусть птицы поютъ пѣсни разсвѣту дня, пусть охотникъ громко трубитъ въ рогъ на горѣ: сладчайшіе звуки, сладчайшія радости окружаютъ меня во снѣ, — но не думай, что въ сновидѣніи я вижу тебя, Тибальтъ, любовь моя!»

— Славная пѣсенка! сказалъ Уамба, когда они ее кончили: — и клянусь своимъ колпакомъ, премилое нравоученіе! Я пѣвалъ ее съ Гуртомъ, который прежде былъ товарищемъ забавъ моихъ, а теперь, милостію Божіею и своего господина, ни болѣе ни менѣе, какъ свободный человѣкъ; и разъ мы такъ увлеклись этой мелодіей, что легли въ постель черезъ два часа послѣ солнечнаго восхода, напѣвая пѣсню не во снѣ и не на яву, а такъ между тѣмъ и другомъ… кости мои болятъ при одной мысли объ этихъ звукахъ съ-тѣхъ-поръ. Не смотря на то, я спѣлъ Анну-Марію въ угодность вамъ, добрый сэръ.

Шутъ началъ скоро другую пѣсню, нѣсколько-комическимъ напѣвомъ; къ нему присоединился и рыцарь.

Рыцарь и Уамба.

"Три весельчака пришли съ юга, запада и сѣвера съ круговою пѣснію, чтобъ свататься, къ вдовѣ улкомбской; и отъ-чего бы вдова сказала имъ: нѣтъ?

"Первый былъ рыцарь, и пришелъ изъ Тейнидэля; онъ пѣлъ всегда круговую пѣсню; его предки, Боже помилуй, были знаменитые люди, и отъ-чего бы вдова сказала ему: нѣтъ? О своемъ отцѣ-лердѣ и своемъ дядѣ-рыцарѣ онъ пѣлъ въ стихахъ и пѣсняхъ: она отослала его назадъ къ его очагу. За что же вдова сказала ему нѣтъ?

Уамба.

"Другой, что пришелъ, клянется кровью и ногтями пѣть всегда круговую пѣсню. Онъ былъ знатнаго происхожденія, родомъ изъ Валлиса; и отъ-чего бы вдова сказала ему: нѣтъ?

"Сэръ Дэвидъ де-Морганъ де-Грифитъ де-Гюгъ де-Тудоръ де-Рейсъ пришелъ съ своей пѣсней; она сказала, что одной вдовы мало для столькихъ людей, и отослала Валлійца въ обратный путь.

"Но скоро пришелъ йоменъ, йоменъ изъ Кента, весело напѣвая свою круговую пѣсню; онъ говорилъ вдовѣ о доходахъ и барышахъ, и почему бы вдова сказала ему: нѣтъ?

Оба.

«Такъ рыцарь и лордъ остались въ грязи распѣвать тамъ свои пѣсни, потому-что кентскій йоменъ съ своимъ годовымъ доходомъ никогда не могъ услышать отъ вдовы слова: нѣтъ.»

— Я бы желалъ, Уамба, сказалъ рыцарь: — чтобъ нашъ хозяинъ сборнаго дуба, или веселый монахъ, его капелланъ, послушали твою пѣсню въ похвалу нашему толстому йомену.

— А я не желалъ бы этого, сказалъ Уамба: — даже за рогъ, что виситъ на вашей перевязи.

— Да, сказалъ рыцарь: — это залогъ добраго расположенія ко мнѣ Локслея, хотя, мнѣ кажется, я и не буду имѣть въ немъ нужды. Протрубивъ три раза въ этотъ рогъ, какъ меня увѣряли, мы увидимъ, въ случаѣ надобности, вокругъ себя порядочную толпу его честныхъ йоменовъ.

— Я сказалъ бы «не дай Богъ» отвѣчалъ шутъ: — еслибъ этотъ пріятный подарокъ не былъ залогомъ въ томъ, что они пропустятъ насъ невредимо.

— Почему же? что хочешь ты этимъ сказать? сказалъ рыцарь: — ты думаешь, что, безъ этого залога пріязни, они напали бы на насъ?

— Нѣтъ, о себѣ я ничего не говорю, сказалъ Уамба: — потому-что у зеленыхъ деревьевъ есть уши, такъ же, какъ и у каменныхъ стѣнъ. Но можешь ли ты растолковать мнѣ, сэръ рыцарь — когда лучше, чтобъ кружки и кошелекъ были скорѣе пусты, чѣмъ полны?

— Никогда, я думаю, возразилъ рыцарь.

— Ты заслуживаешь, чтобъ предъ глазами твоими ни то, ни другое никогда не было полно за такой простодушный отвѣтъ! Лучше опустошить кружку, когда передаешь ее Саксонцу, и оставить деньги дома, когда пойдешь въ зеленый лѣсъ.

— Такъ ты считаешь нашихъ пріятелей за грабителей? сказалъ Рыцарь-Замкё.

— Вы не совсѣмъ понимаете меня, милостивый сэръ, сказалъ Уамба: — можетъ-быть, отбирая суму, облегчаютъ они ходьбу человѣку на долгомъ пути; и кто знаетъ, можетъ-быть, спасительно для души путника, что его освобождаютъ отъ того, что составляетъ корень зла; поэтому-то я и не буду называть жестокими именами тѣхъ, кто оказываетъ подобныя услуги. Но я желалъ бы, чтобъ моя сума и кошелекъ были оставлены дома всякій разъ, когда встрѣчаюсь съ этими молодцами, — потому-что это избавило бы ихъ отъ хлопотъ.

— Мы обязаны, однакожь, молиться за нихъ, мой другъ, не смотря на прекрасныя качества, которыя ты имъ приписываешь.

— Молиться за нихъ — отъ всего моего сердца, сказалъ Уамба: — но только въ городѣ, а не въ лѣсу, подобно аббату сен-бисскому, котораго они заставили служить обѣдню сидя въ дубовомъ дуплѣ вмѣсто его церковнаго сѣдалища.

— Что ни говори, Уамба, возразилъ рыцарь: — а эти йомены молодецки услужили при Торквильстонѣ господину твоему, Седрику.

— Правда, отвѣчалъ Уамба: — но это было въ числѣ условій ихъ договора съ небомъ.

— Ихъ договора съ небомъ? что это значитъ? возразилъ его спутникъ.

— Вотъ что, отвѣчалъ шутъ. — Они ведутъ съ небомъ разсчетъ, въ томъ смыслѣ, какъ управляется старый нашъ ключникъ съ своими цифрами, или какъ Жидъ Исаакъ наблюдаетъ порядокъ между своими должниками, и, подобно ему, они выдаютъ очень-мало, а пріобрѣтаютъ за то большой кредитъ, прилагая вѣроятно собственно къ себѣ обѣтованіе, сдѣланное въ священномъ писаніи — седмерицею воздавать за дѣла милосердія.

— Объясни мнѣ примѣромъ то, что ты хочешь сказать, Уамба: — я ничего не знаю о подобномъ употребленіи цифръ и счетовъ.

— Если храбрость ваша такъ непонятлива, отвѣчалъ Уамба: — то извольте знать, что эти честные люди свѣряютъ доброе дѣло съ другимъ, которое не такъ похвально; на-примѣръ, даютъ крону нищенствующему монаху и отнимаютъ сто бязановъ у жирнаго аббата, или расцалуютъ въ лѣсу дѣвушку и окажутъ пособіе бѣдной вдовѣ.

— Которое же изъ двухъ доброе дѣло, я которое преступленіе?

— Славная шутка! славная шутка! воскликнулъ Уамба: — съ умнымъ человѣкомъ умъ изощряется. Я поклянусь, что вы ничего не сказали такъ кстати, когда справляли пьяную вечерю съ толстымъ отшельникомъ… Но возвратимся къ нашему разговору: веселые люди лѣсовъ построятъ хижину и сожгутъ замокъ, покроютъ соломой часовню и ограбятъ церковь, освободятъ бѣднаго плѣнника и зарѣжутъ гордаго шерифа; или, для большаго сближенія съ нашимъ дѣломъ, за освобожденіе саксонскаго тана — живьёмъ сожгутъ норманскаго барона. Короче сказать, они скромные воры, учтивые разбойники; но все-таки пріятнѣе встрѣчаться съ ними, когда они сдѣлали что-нибудь дурное.

— Какъ же это такъ?

— Потому-что тогда они чувствуютъ нѣкоторое раскаяніе и хотятъ примириться съ небомъ. Но если ихъ счеты въ порядкѣ, то Боже сохрани того, кому прійдется первому съ ними раздѣлываться! Послѣ услуги, оказанной ими въ Торквильстонѣ, они вѣрно содрали бы кожу съ путешественниковъ, которые имъ встрѣтились бы… Однакожь, сказалъ Уамба, подъѣзжая сколько-можно-ближе къ рыцарю: — здѣсь есть молодцы, которые гораздо еще опаснѣе для проѣзжающихъ, чѣмъ та вольница.

— Кто же это? Я полагаю, что у васъ нѣтъ ни волковъ, ни мѣдведей?

— Конечно, нѣтъ, сэръ, но у насъ есть мальвузеновы солдаты, и я вамъ скажу, во время междоусобій десятокъ изъ нихъ стоитъ стада волковъ въ иное время. Теперь они поджидаютъ жатвы и подкрѣплены солдатами, спасшимися изъ Торквильстона, такъ-что еслибъ мы встрѣтили отрядъ, то поплатились бы за свои военные подвиги. Теперь прошу сказать, сэръ рыцарь, что бы вы сдѣлали, еслибъ мы встрѣтили двухъ изъ нихъ?

— Прибилъ бы негодяевъ пикой къ землѣ, Уамба, еслибъ они вздумали насъ остановить.

— А еслибъ ихъ было четверо?

— И они испили бы ту же чашу, отвѣчалъ рыцарь.

— Но еслибъ шестеро, продолжалъ Уамба: — а насъ, какъ теперь, только двое — не вспомнили ли бы вы тогда о рогѣ Локслея?

— Что! звать на помощь, воскликнулъ рыцарь: — противъ шести человѣкъ подобной сволочи, которыхъ одинъ добрый рыцарь разгонитъ, какъ вѣтеръ разгоняетъ поблекшіе листья?

— Нѣтъ? въ такомъ случаѣ, сказалъ Уамба: — я попрошу васъ дать мнѣ взглянуть поближе на рогъ, издающій такіе могучіе звуки.

Рыцарь отстегнулъ пряжку перевязи и удовлетворилъ своего спутника, который немедленно повѣсилъ рогъ себѣ на шею.

— Тра-лира-ла, пропѣлъ онъ, насвистывая ноты: — я знаю свои трели не хуже кого другаго.

— Что ты хочешь дѣлать, плутъ? сказалъ рыцарь: — отдай мнѣ рогъ.

— Будьте довольны тѣмъ, сэръ рыцарь, что онъ въ безопасности. Когда храбрость и дурачество путешествуютъ вмѣстѣ, дурачество должно нести рогъ, потому-что оно лучше умѣетъ трубить въ него.

— Нѣтъ, шутъ, сказалъ Черный-Рыцарь: — ты слишкомъ-много позволяешь себѣ… Остерегись выводить меня изъ терпѣнія.

— Не принуждайте меня насиліемъ, сэръ рыцарь, сказалъ шутъ, держась въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нетерпѣливаго рыцаря: — или дурачество покажетъ добрую пару пятокъ и оставитъ храбрость отъискивать дорогу, какъ ей заблагоразсудится.

— Ты вѣрно попалъ, куда метилъ, сказалъ рыцарь: — и правду сказать, мнѣ некогда переговаривать съ тобою пустяки. Оставь у себя рогъ, если хочешь, и поѣдемъ далѣе.

— Вы не будете обижать меня? спросилъ Уамба.

— Говорю тебѣ, что нѣтъ, дуракъ!

— Но дайте мнѣ въ томъ рыцарское слово, продолжалъ Уамба, подъѣзжая съ большой осторожностью.

— Обѣщаю своимъ рыцарскимъ словомъ; только подвигай впередъ свое дурачество.

— И такъ, храбрость и дурачество опять въ добромъ согласіи, сказалъ шутъ, подъѣзжая къ рыцарю: — но по-истинѣ, я не люблю такихъ пощечинъ, какими вы надѣлили жирнаго монаха, когда его святость катилась по землѣ, подобно кегельному шару. Но теперь, когда рогъ въ рукахъ дурачества, пусть храбрость подымется на стремена и отряхнетъ гриву, потому-что, если я не ошибаюсь, тамъ въ кустарникѣ насъ подстерегаютъ.

— Почему ты это думаешь? сказалъ рыцарь.

— Потому-что я замѣтилъ два или три раза блескъ шлема между зеленью деревьевъ. Честные люди держались бы дороги, а эта чаща можетъ служить чудесной часовней для клерковъ святаго Николая.

— По чести, сказалъ рыцарь, опуская забрало: — я думаю, что ты правъ.

Онъ во-время спустилъ забрало, потому-что въ то же мгновеніе изъ подозрительнаго мѣста вылетѣли три стрѣлы, направленныя ему въ голову и грудь; одна изъ нихъ непремѣнно попала бы ему въ лобъ, еслибъ стальное забрало не остановило ея. Двѣ другія ударились о нагрудникъ и щитъ, висѣвшій на шеѣ.

— Спасибо вѣрному оружію, сказалъ рыцарь: — Уамба, помѣряемся съ ними, — и онъ прямо поскакалъ къ чащѣ, гдѣ былъ встрѣченъ шестью или семью всадниками, которые опрометью бросились на него съ поднятыми копьями; три копья ударились въ него и разлетѣлись въ дребезги, произведши такъ же мало дѣйствія, какъ-будто цѣлью имъ служила стальная башня. Казалось, глаза Чернаго-Рыцаря метали огонь даже сквозь отверстія забрала. Онъ приподнялся на стременахъ съ видомъ невыразимаго достоинства и воскликнулъ: — Что это значитъ, господа? — Въ отвѣтъ нападающіе извлекли мечи и напали на него со всѣхъ сторонъ, съ крикомъ: — Умри, тираннъ!

— А-га! святой Эдуардъ! святой Георгій! говорилъ Черный-Рыцарь, убивая съ каждымъ восклицаніемъ по человѣку: — такъ у насъ здѣсь есть измѣнники?

Какъ ни отчаянны были его противники, однакожь они старались держаться подалѣе руки, наносившей смерть съ каждымъ ударомъ, и казалось, страхъ, наводимый его силой, готовъ былъ одержать верхъ надъ толпой, какъ вдругъ рыцарь въ синемъ вооруженіи, до-сихъ-поръ державшійся за другими, устремился съ копьемъ впередъ, и направивъ ударъ не противъ всадника, по противъ коня, нанесъ смертельную рану благородному животному.

— Ударъ подлеца! воскликнулъ Черный-Рыцарь, когда конь его повалился на землю и увлекъ за собою всадника.

Только въ эту минуту, Уамба протрубилъ въ рогъ, потому-что все происшедшее случилось такъ быстро, что онъ не имѣлъ времени сдѣлать этого прежде. Внезапный звукъ заставилъ убійцъ отступить еще разъ, и Уамба, не смотря на слабое вооруженіе, бросился немедленно къ Черному-Рыцарю и пособилъ ему подняться съ земли.

— Позоръ на васъ, измѣнники, трусы! вскричалъ синій всадникъ: — отступаете при звукѣ рога, въ который трубитъ дуракъ.

Возбужденные этими словами, они снова напали на Чернаго-Рыцаря, которому послѣднимъ средствомъ оставалось прислониться къ дубу и отбиваться мечомъ. Коварный рыцарь, взявшій другое копье и выжидавшій минуты, когда его страшный противникъ будетъ наиболѣе стѣсненъ, поскакалъ къ нему въ надеждѣ пригвоздить его копьемъ къ дереву; но Уамба снова помѣшалъ этому намѣренію. Вознаграждая недостатокъ силы ловкостью и презираемый непріятелями, занятыми предметомъ болѣе-важнымъ, шутъ въ нѣкоторомъ отдаленіи наблюдалъ за сражающимися и остановилъ роковое стремленіе синяго рыцаря, подрѣзавъ ударомъ ножа жилы въ подколѣнкахъ коня его: лошадь и всадникъ были опрокинуты. Не смотря на это, положеніе Рыцаря-Замка все еще было очень-сомнительно, потому-что, стѣсненный со всѣхъ сторонъ вооруженными людьми и напрягая всѣ усилія для своей защиты, онъ начиналъ уже ослабѣвать, какъ вдругъ изъ чащи вылетѣла стрѣла, повергшая на землю самаго опаснаго изъ его противниковъ, и вслѣдъ за нею показалась толпа йоменовъ подъ предводительствомъ Локслея и веселаго монаха; немедленно приняли они дѣятельное участіе въ битвѣ и скоро покончили дѣло съ разбойниками, которые всѣ легли на мѣстѣ, убитые или смертельно раненные. Черный-Рыцарь благодарилъ своихъ избавителей съ величіемъ, невиданнымъ прежде въ его обращеніи, ибо до-сихъ-поръ можно было скорѣе предположить въ немъ простаго опытнаго воина, чѣмъ человѣка высшаго званія.

— Прежде, чѣмъ успѣю вполнѣ выразить свою благодарность моимъ услужливымъ друзьямъ, сказалъ онъ: — мнѣ нужно узнать, кто напалъ на меня безъ всякаго повода съ моей стороны. Открой, Уамба, забрало у синяго рыцаря, который, кажется, предводитель этихъ негодяевъ.

Шутъ тотчасъ подъѣхалъ къ начальнику убійцъ, который, будучи разбитъ паденіемъ и смятъ подъ раненной лошадью, лежалъ не имѣя силъ ни бѣжать, ни сопротивляться.

— Ну, храбрый сэръ, сказалъ Уамба: — я долженъ быть вашимъ оружейникомъ такъ же, какъ прежде былъ конюхомъ: я снялъ васъ съ коня, а теперь освобожу васъ отъ шлема.

Говоря это, онъ снималъ не совсѣмъ-осторожно у Синяго-Рыцаря шлемъ, который, скатившись на траву, открылъ Рыцарю-Замка сѣдые волосы и черты, которыя онъ вовсе не ожидалъ увидѣть въ такое время.

— Вальдемаръ Фитцурзъ! воскликнулъ онъ въ изумленіи: — что могло побудить къ такому гнусному поступку человѣка съ твоимъ званіемъ и съ твоимъ признаннымъ достоинствомъ?

— Ричардъ, сказалъ плѣнный рыцарь, смотря на него: — ты мало знакомъ съ человѣчествомъ, если не знаешь, до чего честолюбіе и мщеніе могутъ довести каждаго изъ сыновъ Адама.

— Мщеніе? отвѣчалъ Черный-Рыцарь: — я никогда не оскорблялъ тебя. Тебѣ не за что мстить мнѣ.

— Ты отвергъ союзъ съ моей дочерью, Ричардъ; не оскорбленіе ли это для Нормана, кровь котораго такъ же благородна, какъ и твоя собственная?

— Дочь твоя? возразилъ Черный-Рыцарь: — хороша причина вражды, доведшей до такого кроваваго дѣла!.. Удалитесь, господа; мнѣ нужно поговорить съ нимъ наединѣ… Теперь, Вальдемаръ Фитцурзъ, скажи мнѣ правду — признайся, кто побудилъ тебя къ этому вѣроломству?

— Сынъ отца твоего, отвѣчалъ Вальдемаръ: — который этимъ отмщалъ только непокорность твою къ отцу.

Глаза Ричарда засверкали негодованіемъ, но благороднѣйшее чувство подавило гнѣвъ. Онъ прижалъ руку ко лбу и нѣсколько минутъ смотрѣлъ на униженнаго барона, на лицѣ котораго гордость боролась со стыдомъ.

— Ты не просишь о жизни, Вальдемаръ? сказалъ король.

— Кто въ когтяхъ у льва, отвѣчалъ Фитцурзъ: — тотъ знаетъ, что это безполезно.

— Возьми же ее безъ просьбы, сказалъ Ричардъ: — левъ не пожираетъ распростертыхъ передъ нимъ труповъ… Сохрани жизнь свою, но съ условіемъ, чтобъ черезъ три дня ты оставилъ Англію, скрылъ безчестіе въ твоемъ норманскомъ замкѣ, и чтобъ никогда не произносимо было имя Іоанна-Анжуйскаго, какъ участника въ твоемъ злодѣяніи. Если тебя увидятъ на англійской землѣ по прошествіи назначеннаго мною срока, ты подвергнешься смерти… Если произнесешь хотя одно слово, противное чести моего дома, клянусь святымъ Георгіемъ, самое святилище алтаря не спасетъ тебя! Я повѣшу тебя въ пищу воронамъ на башнѣ твоего собственнаго замка, — Вели, Локслей, дать коня этому рыцарю, потому-что йомены твои захватили всѣхъ лошадей, и пусть онъ ѣдетъ свободно.

— Еслибъ я не былъ увѣренъ, что голосъ, мнѣ повелѣвающій, не терпитъ противорѣчія, отвѣчалъ йоменъ: — то пустилъ бы въ гнуснаго злодѣя стрѣлу, которая избавила бы его отъ труда продолжать путь.

— Въ тебѣ англійское сердце, Локслей, сказалъ Черный-Рыцарь: — и ты справедливо думаешь, что обязанъ повиноваться моимъ велѣніямъ. Я Ричардъ-Англійскій!

При этихъ словахъ, произнесенныхъ тономъ величія, приличнымъ высокому сану и личному характеру Львинаго-Сердца, всѣ йомены преклонили колѣни и, тутъ же принесши обѣтъ вѣрности, просили прощенія въ своихъ проступкахъ.

— Встаньте, друзья мои! сказалъ Ричардъ ласковымъ голосомъ, смотря на нихъ съ видомъ, показывавшимъ, что обычное веселое расположеніе его духа восторжествовало уже надъ взрывомъ сильнаго негодованія; палицѣ его изгладились всѣ слѣды недавняго отчаяннаго боя, за исключеніемъ краски, происшедшей отъ сильнаго движенія. — Встаньте, друзья мои!.. Все дурное, совершенное вами, заглажено честными услугами, которыя вы оказали моимъ бѣдствующимъ подданнымъ подъ стѣнами Торквильстона, и помощію, поданною сегодня вашему государю… Встаньте, мои ленники, и будьте впредь добрыми подданными! А ты, храбрый Локслей…

— Не называйте меня болѣе Локслеемъ, государь! Узнайте настоящее имя мое, слава котораго, по-несчастію, распространилась такъ далеко, что вѣроятно достигла и вашего царственнаго слуха… Я Робинъ-Гудъ изъ Шервудскаго-Лѣса^[62].

— Король вольницы, глава добрыхъ товарищей! сказалъ король: — кто не слыхалъ этого имени, извѣстнаго даже въ далекой Палестинѣ? Но будь увѣренъ, храбрый Робинъ: все, совершенное во время нашего отсутствія посреди смутныхъ обстоятельствъ, будетъ забыто и не причинитъ тебѣ вреда.

— Пословица говоритъ правду, сказалъ Уамба, вмѣшиваясь въ разговоръ, но нѣсколько укротивъ тонъ своей обычной смѣлости: «Кошка со двора — мышамъ праздникъ».

— Такъ ты здѣсь, Уамба? сказалъ Ричардъ: — не слыша такъ давно твоего голоса, я думалъ уже, что ты бѣжалъ.

— Я бѣжалъ! сказалъ Уамба: — когда же дурачество разставалось съ храбростію? Вотъ лежатъ трофеи меча моего: этотъ славный сѣрый конь, которому бы я отъ всего сердца возвратилъ ноги съ условіемъ, чтобъ хозяинъ его остался здѣсь на его мѣстѣ. Правда, сначала я отступилъ на нѣсколько шаговъ, потому-что о пеструю одежду копья не разбиваются такъ легко, какъ о стальной панцырь. Но если я не сражался остріемъ меча, то вы отдадите мнѣ справедливость, что я трубилъ тревогу.

— И съ добрымъ намѣреніемъ, честный Уамба, возразилъ король: — твоя услуга не будетъ забыта.

— Confiteor! Confiteor! воскликнулъ кто-то подлѣ короля смиреннымъ голосомъ: — моя латинь далѣе не ведетъ меня… но каюсь въ преступленіи и молю, да отпустится мнѣ грѣхъ прежде, чѣмъ поведутъ меня на казнь.

Ричардъ взглянулъ вокругъ себя и увидѣлъ веселаго монаха на колѣняхъ, перебирающаго свои четки, и подлѣ него на травѣ обвостренную его палку, которая не оставалась праздною во время стычки. Вся наружность монаха была расположена такъ, какъ онъ почелъ за лучшее расположить ее для выраженія глубочайшаго раскаянія: глаза подняты къ верху, а оконечности рта спущены внизъ, наподобіе кисточекъ, украшающихъ отверстіе кошелька, по выраженію Уамбы. Но этотъ видъ чрезмѣрнаго раскаянія странно противоречилъ съ какимъ-то комическимъ выраженіемъ, которое просвѣчивало въ рѣзкихъ чертахъ его, и дѣлало его страхъ и смиреніе похожими на лицемѣрство.

— Что причиной твоего смущенія, безумный монахъ? сказалъ Ричардъ: — ты, можетъ-быть, боишься, чтобъ твой епископъ не узналъ, какъ ты вѣрно отправляешь служеніе Богородицѣ и святому Дунстану? Будь покоенъ, не бойся: Ричардъ-Англійскій не измѣняетъ тайнамъ, вырвавшимся при звукѣ чаши.

— Нѣтъ, всемилостивѣйшій государь мой, отвѣчалъ пустынникъ (извѣстный читателямъ изъ преданія о Робинъ-Гудѣ подъ именемъ монаха Тука): — я страшусь не жезла, а скиптра. Увы! преступная рука моя осмѣлилась коснуться ланиты помазанника Божія!

— А, а! сказалъ Ричардъ: — вотъ откуда дуетъ вѣтеръ!.. Поистинѣ, я было и забылъ о пощечинѣ, хотя отъ нея у меня цѣлый день звенѣло въ ушахъ. Но если ударъ ловко пришелся, то я пошлюсь также на добрыхъ людей, насъ окружающихъ, что за него хорошо и отплачено, — или, если ты считаешь что-нибудь за мной, и потребуешь другой платы…

— Ни малѣйшей, отвѣчалъ монахъ Тукъ: — я получилъ свое и съ процентами. Дай Богъ вашему величеству платить всегда свои долги съ такою же точностью!

— Еслибъ я расплачивался такимъ образомъ всегда кулаками, сказалъ король: — кредиторы мои не имѣли бы повода жаловаться на бѣдность своей казны.

— Однако, сказалъ монахъ, снова принявъ смиренію-лицемѣрный видъ: — я не знаю еще, какому наказанію долженъ подвергнуться за этотъ святотатственный ударъ!…

— Не будемъ болѣе говорить объ этомъ, братъ, сказалъ король: — выдержавъ столько ударовъ отъ язычниковъ и невѣрныхъ, я не имѣю причины ссориться за пощечину духовной особы, равной святостью клерку Копменгорста. Но, мой честный монахъ, я почитаю за лучшее для церкви и для тебя лично испросить тебѣ разрѣшеніе бросить рясу и сдѣлаться стрѣлкомъ въ нашей гвардіи, для охраненія нашей особы, вмѣсто прежняго служенія при алтарѣ святаго Дунстана.

— Государь! сказалъ монахъ: — молю васъ о милостивомъ прошенія, и вы тотчасъ простили бы меня, еслибъ только знали, до какой степени грѣхъ лѣности одолѣваетъ меня. Святой Дунстанъ… да помилуетъ онъ насъ!… стоитъ покойно на своемъ мѣстѣ, хотя бы я и забылъ прочесть свои молитвы, гоняясь за жирной ланью… иногда проведешь ночь внѣ своей келльи дѣлаешь Богъ-знаетъ что… святой Дунстанъ никогда не жалуется…. онъ владыко самый кроткій и миролюбивый, какой только когда-либо бывалъ между владыками, созданными изъ дерева… Но быть въ числѣ стражи при особѣ моего государя… короля… честь велика, безъ сомнѣнія… но, еслибъ я отлучился только утѣшить какую-нибудь вдову въ одномъ мѣстѣ, убить лань въ другомъ, — пошли бы толки. «Гдѣ этотъ монахъ-собака?» скажетъ одинъ. «Кто видѣлъ проклятаго Тука?» скажетъ другой. «Разстрига-воръ истребляетъ одинъ больше дичи, чѣмъ всѣ стрѣлки окрестности» закричитъ сторожъ, «и стрѣляетъ въ каждую дикую лань» прибавитъ второй… Словомъ, добрый государь мои, прошу васъ оставить меня, какъ нашли; или, если вамъ угодно въ чемъ-нибудь коснуться меня своею милостью, то да буду предъ очами вашими бѣднымъ клеркомъ святаго Дунстана въ Копменгорстѣ, для котораго каждый малый даръ будетъ многоцѣненъ.

— Понимаю, сказалъ король: — и святой клеркъ получитъ позволеніе охотиться въ моихъ уэрнклейфскихъ лѣсахъ. Помни, однакожь, что я позволяю тебѣ убивать только по три лани въ каждое время года; но я не христіанскій рыцарь и не законный король, если это не дастъ тебѣ права убивать ихъ до тридцати.

— Ваша милость можетъ быть увѣрена, сказалъ монахъ: — что благодатію святаго Дунстана я найду средство умножить ваши всеблагія даянія.

— Нимало въ этомъ не сомнѣваюсь, добрый братъ, сказалъ король: — а такъ-какъ дичь возбуждаетъ жажду, то нашъ ключникъ получитъ предписаніе выдавать тебѣ ежегодно бочку канарійскаго вина, боченокъ мальвазіи и три бочки пива самаго лучшаго; а если и это не утолитъ твоей жажды, пріѣзжай ко двору и познакомься самъ съ моимъ ключникомъ.

— А для святаго Дунстана?.. сказалъ монахъ.

— Ты получишь также стихарь, эпитрахиль и покровъ на алтарь, продолжалъ король, осѣняя себя крестомъ. — Но не будемъ шутку нашу превращать въ важное дѣло, чтобъ Богъ не наказалъ насъ за то, что мы болѣе заняты нашими глупостями, чѣмъ прославленіемъ Его имени и поклоненіемъ Ему.

— Я отвѣчаю за своего патрона, сказалъ весело монахъ.

— Отвѣчай за самого-себя, монахъ, сказалъ король Ричардъ съ нѣкоторою строгостью; по тотчасъ же протянулъ пустыннику руку, и монахъ, нѣсколько-пристыженный, преклонивъ колѣно, поцаловалъ ее. — Ты оказываешь менѣе чести моей отверстой рукѣ, чѣмъ сжатому кулаку, сказалъ монархъ: — предъ первой ты преклоняешь только колѣно, а предъ послѣднимъ падалъ ницъ.

Но монахъ, боясь, можетъ-быть, снова проступиться, продолжая разговоръ въ слишкомъ-шуточномъ тонѣ, — ошибка, которой должны избѣгать болѣе всего разговаривающіе съ властелинами, — низко поклонился и отошелъ въ сторону.

Въ то же время, два новыя лица появились на сценѣ.

ГЛАВА XLI.

	All hail to the lordlings of high degree, Who live not more happy, though greater than we! Our pastimes Io see, Under every green tree, In all the gay woodland, right welcome ye be. Macdonald.
	Да здравствуютъ господа высокаго полета, живущіе пошире, но не счастливѣе насъ! Добро пожаловать въ нашъ веселый лѣсъ, подъ зеленыя деревья, посмотрѣть на ваши забавы. Мекдональдъ.

Новоприбывшіе были: Уильфридъ Айвенго на иноходцѣ пріора ботольфскаго, и Гуртъ, сопровождавшій его на боевомъ конѣ самого рыцаря. Удивленію Айвенго не было предѣловъ, когда на небольшой лощинкѣ, гдѣ происходилъ бой, онъ увидѣлъ своего властителя, обрызганнаго кровью, и вокругъ него шесть или семь бездыханныхъ труповъ. Не менѣе былъ онъ удивленъ при видѣ окружавшихъ его людей, которые, казалось, принадлежали къ числу вольныхъ обитателей этого лѣса и, слѣдовательно, были опасною свитою для короля. Онъ не зналъ, долженъ ли говорить съ своимъ государемъ какъ съ Чернымъ-Рыцаремъ, искателемъ приключеній, или обращаться съ нимъ какъ-нибудь иначе.

— Не бойся, Уильфридъ, сказалъ онъ: — назвать Ричарда-Плантагенета собственнымъ его именемъ: ты видишь меня окруженнымъ вѣрными англійскими сердцами, хотя, можетъ-быть, горячая англійская кровь совращала ихъ иногда съ прямаго пути.

— Сэръ Уильфридъ Айвенго, сказалъ храбрый Робинъ-Гудъ, выходя впередъ: — вамъ не нужны мои увѣренія для подтвержденія словъ нашего государя; но позвольте сказать съ нѣкоторой гордостію, что между людьми много-пострадавшими, у него нѣтъ подданныхъ вѣрнѣе людей, окружающихъ его въ эту минуту.

— Я и не сомнѣваюсь въ этомъ, храбрый человѣкъ, сказалъ Уильфридъ: — потому-что ты изъ числа ихъ… Но что значатъ эти признаки смерти и опасности? эти трупы и окровавленные латы моего государя?

— Противъ насъ была сдѣлана засада, Айвенго, сказалъ король: — но, благодаря этимъ добрымъ людямъ, измѣна получила свою награду. Теперь, я думаю, ты самъ также измѣнникъ, прибавилъ Ричардъ улыбаясь: — самый непокорный измѣнникъ; не получилъ ли ты отъ насъ положительнаго приказанія отдохнуть въ Сен-Ботольфѣ до-тѣхъ-поръ, пока рана твоя не исцѣлится?

— Она исцѣлилась, сказалъ Айвенго: — и теперь не болѣе значитъ, какъ игольная царапина. Но зачѣмъ, о! зачѣмъ, великодушный государь, причинять столько страданія вѣрнымъ служителямъ и подвергать опасности жизнь свою на уединенныхъ дорогахъ и въ непредвидѣнныхъ приключеніяхъ, какъ-будто-бы она такъ же мало значила, какъ жизнь простаго странствующаго рыцаря, для котораго на землѣ нѣтъ цѣли выше той, которой посвящаетъ онъ мечъ и копье свое?

— И Ричардъ Плантагенетъ, сказалъ король: — не желаетъ славы болѣе той, какую можетъ снискать ему добрый мечъ и копье, — и Ричардъ Плантагенетъ рѣшаетъ съ большею гордостію какое-нибудь приключеніе однимъ своимъ добрымъ мечомъ и силою руки своей, чѣмъ участіемъ въ бою стотысячной арміи.

— Но вашему королевству, государь, сказалъ Айвенго: — вашему королевству грозитъ разореніе и междоусобная брань… Что, если ваши подданные, угрожаемые всякаго рода бѣдствіями, лишатся своего государя посреди этихъ опасностей, которыхъ вы ежедневно ищете, и одной изъ которыхъ едва избѣжали въ сію минуту?

— О! о! мое королевство и подданные, отвѣчалъ Ричардъ нетерпѣливо: — на это скажу тебѣ, сэръ Уильфридъ, что лучшіе изъ нихъ готовы равняться со мною въ безразсудствахъ… Напримѣръ, мой вѣрнѣйшій служитель, Уильфридъ Айвенго, не хочетъ повиноваться моему непремѣнному повелѣнію, а между-тѣмъ читаетъ проповѣдь своему королю за то, что тотъ не слѣдуетъ въ точности его совѣтамъ. Кто изъ насъ имѣетъ болѣе права упрекать другъ друга?… Но прости мнѣ, мой вѣрный Уильфридъ. Я уже объяснилъ тебѣ въ Сен-Ботольфѣ, что время, проведенное мною въ неизвѣстности, необходимо друзьямъ моимъ и вѣрному дворянству, чтобъ они успѣли собрать свои войска, и чтобъ, по извѣстіи о возвращеніи Ричарда, онъ могъ предстать съ такими уже силами, на которыя съ трепетомъ взирали бы враги его, и замышляемая измѣна разсѣялась бы, не требуя даже обнаженія мечей. Прежде цѣлыхъ сутокъ, Эстотвиль и Перси не могутъ собрать довольно силъ для выступленія къ Йорку. Съ юга, мнѣ нужно получить извѣстіе отъ Салисбьюри, отъ Бошана изъ Уаруикшира, и отъ Мольтона я Перси съ сѣвера. Канцлеръ долженъ обезпечить покорность Лондона. Слишкомъ-поспѣшное появленіе мое подвергло бы меня опасностямъ, отъ которыхъ не могли бы, можетъ-быть, избавить меня ни копье, ни мечъ, даже и при помощи лука отважнаго Робина, или обвостреннаго посоха монаха Тука, вмѣстѣ съ рожкомъ премудраго Уамбы.

Уильфридъ почтительно поклонился, очень-хорошо зная, какъ безполезно оспоривать необузданный рыцарственный духъ, часто увлекавшій его властителя въ опасности, которыхъ онъ могъ бы легко избѣжать, или лучше сказать, которыхъ искать было непростительно съ его стороны. Юный рыцарь вздохнулъ и замолчали; между-тѣмъ, Ричардъ, радуясь, что закрылъ ротъ своему совѣтнику, хотя сердцемъ и признавалъ справедливость сдѣланнаго противъ него обвиненія, обратился снова съ рѣчью къ Робинъ-Гуду. — Король вольницы, сказалъ онъ: — не найдется ли у тебя чего-нибудь для подкрѣпленія твоего царственнаго брата? Эти умершіе молодцы заставили меня поработать и проголодаться.

— Сказать правду, отвѣчалъ Робинъ-Гудъ: — потому-что я презиралъ бы себя, еслибъ солгалъ предъ вашимъ величествомъ, въ нашей кладовой лучшій запасъ есть… Онъ остановился нѣсколько-смущенный.

— Вѣрно дичина? весело сказалъ Ричардъ: — лучшей пищи, въ случаѣ необходимости, и быть не можетъ.. и правду сказать, если король не хочетъ оставаться дома и бить самъ свою дичь, то не долженъ слишкомъ гнѣваться за то, что находитъ ее готовою для его же употребленія.

— И такъ, если ваше величество, сказалъ Робинъ: — удостоите снова своимъ присутствіемъ одно изъ нашихъ сборныхъ мѣстъ, то въ дичинѣ не будетъ недостатка; между-тѣмъ, для приправы найдется и кружка пива и, можетъ-быть, стаканъ порядочнаго вина.

Робинъ-Гудъ пошелъ впередъ для указанія дороги; за нимъ отправился веселый монархъ, чувствовавшій себя вѣроятно счастливѣе въ этой случайной встрѣчѣ съ Робиномъ и его лѣсными товарищами, чѣмъ онъ могъ бы быть счастливъ при вступленіи снова въ права своей королевской власти, въ кругу пэровъ и дворянства. Новость общества и приключеній болѣе всего привлекала Ричарда-Львиное-Сердце; высшее наслажденіе его составляли опасности, встрѣча съ ними и побѣда надъ ними. Въ львиномъ сердцѣ короля находилось живое осуществленіе блистательнаго, но безполезнаго характера рыцаря романовъ; и личная слава, которую онъ могъ пріобрѣсти своимъ оружіемъ, была гораздо-дороже для его восторженнаго воображенія, чѣмъ слава, которою политика и мудрость могли окружить его правленіе. Въ-слѣдствіе этого, царствованіе его было подобно блистательному и скоропреходящему метеору, который прокатится по небу, разсѣявъ вокругъ себя безполезный и зловѣщій свѣтъ, немедленно-поглощаемый всеобщимъ мракомъ; черты его рыцарства доставили много предметовъ для пѣсней бардовъ и менестрелей, но ни одного подвига, совершеннаго для благосостоянія своего государства, на которомъ бы исторія остановилась съ любовію и который бы поставила въ примѣръ потомству. Но въ настоящемъ случаѣ, всѣ выгоды были на сторонѣ Ричарда. Онъ былъ веселъ, въ хорошемъ расположеніи духа, и ласково разговаривалъ со всѣми.

Подъ сѣнію огромнаго дуба, наскоро приготовили сельское угощеніе королю Англіи, окруженному людьми, ставшими внѣ законовъ его правительства, но составлявшими въ эту минуту его дворъ и стражу. Когда чаша обошла кругомъ, между суровыми жителями лѣсовъ скоро исчезъ страхъ, внушенный имъ присутствіемъ государя. Пѣсни смѣнялись шутками, повѣствованія о дѣлахъ минувшихъ дней слушались съ удовольствіемъ, и мало-по-малу, превозносясь своими удачами въ подвигахъ, нарушавшихъ законы, всѣ забыли, что говорятъ въ присутствіи природнаго хранителя этихъ законовъ. Веселый король, не болѣе думая о своемъ достоинствѣ, какъ и его собесѣдники, смѣялся, пилъ и весело шутилъ посреди радостной толпы. Натуральный здравый разсудокъ Робинъ-Гуда заставилъ его пожелать окончанія этой сцены, прежде нежели чѣмъ-нибудь нарушится общая гармонія, тѣмъ болѣе, что онъ замѣтилъ безпокойство, омрачившее чело Айвенго. — Мы почтены, сказалъ онъ тихо Айвенго: — присутствіемъ нашего милостиваго государя; но мнѣ не хотѣлось бы, чтобъ онъ терялъ время, которое должно быть драгоцѣнно въ настоящихъ обстоятельствахъ королевства.

— Хорошо и умно сказано, храбрый Робинъ-Гудъ, отвѣчалъ тихо Уильфридъ: — и знай, сверхъ-того, что тотъ, кто шутитъ съ величествомъ, даже при самомъ веселомъ расположеніи его духа, играетъ съ львенкомъ, который, при малѣйшемъ раздраженіи, употребитъ въ дѣло и когти и зубы.

— Вы попали на настоящую причину моихъ опасеній, сказалъ Робинъ: — мои молодцы суровы отъ природы и образа жизни, король горячъ столько же, сколько и веселъ; между ними можетъ возникнуть неудовольствіе, и если они горячо возьмутся за дѣло… Пора прекратить это пированье!

— Вы одни, любезный йоменъ, можете исполнить это, сказалъ Айвенго: — потому-что всѣ намеки, которые я покушался дѣлать ему, побуждаютъ его только къ дальнѣйшему продолженію пирушки.

— Однакожь, если я такъ скоро лишусь снова прощенія и милости моего государя? сказалъ Робинъ-Гудъ, помолчавъ минуту: — но клянусь св. Христофоромъ, такъ должно быть. Я былъ бы недостоинъ его милости, еслибъ не готовъ былъ потерять ее для его же блага… Сюда, Скетлокъ, стань вонъ тамъ въ чащѣ и протруби мнѣ по-нормански въ рогъ, да безъ малѣйшаго замедленія; иначе наша жизнь въ опасности.

Скетлокъ повиновался своему начальнику, и не прошло пяти минутъ, какъ пирующіе вздрогнули отъ звуковъ его рога.

— Это рогъ Мальвуазена, сказалъ мельникъ, поднявшись на ноги и схватывая лукъ. Монахъ выронилъ изъ рукъ флягу и вооружился своимъ остроконечнымъ посохомъ. Уамба остановился посреди неоконченной шутки и занялся мечомъ и щитомъ. Всѣ прочіе бросились также къ оружію.

Люди такого опаснаго образа жизни быстро переходятъ отъ пиршества къ сраженію; а для Ричарда эта перемѣна показалась только измѣненіемъ удовольствія. Онъ потребовалъ свой шлемъ и прочія принадлежности тяжелаго вооруженія, которыя снялъ съ себя; и пока Гуртъ надѣвалъ-было ихъ на него, онъ строго предписывалъ Уильфриду, подъ опасеніемъ своего величайшаго гнѣва, не вмѣшиваться въ сраженіе, которое, какъ онъ предполагалъ, готово было начаться.

— Ты сражался за меня сто разъ, Уильфридъ, и я видѣлъ это. Сегодня ты будешь смотрѣть и увидишь, какъ Ричардъ будетъ сражаться за своего друга и ленника.

Между-тѣмъ, Робинъ-Гудъ отослалъ нѣсколькихъ подчиненныхъ своихъ въ разныя стороны, какъ-будто для изслѣдованія силы непріятеля, и когда увидѣлъ, что все общество дѣйствительно разсѣялось, подошелъ къ Ричарду, совершенно уже вооруженному, и, ставъ на одно колѣно, просилъ прощенія у своего государя.

— Въ чемъ, добрый йоменъ? сказалъ Ричардъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. — Не получилъ ли ты уже отъ насъ полнаго прощенія за всѣ проступки? Не-уже ли ты почитаешь наше слово за перо, на которое стоитъ только дунуть, чтобъ оно понеслось взадъ и впередъ? Ты не успѣлъ еще провиниться вновь съ-тѣхъ-поръ.

— Да! я уже успѣлъ провиниться, если можно назвать преступленіемъ то, что я обманулъ моего государя для его же собственнаго блага. Не рогъ Мальзуазена слышали вы: звуки его раздались по моему повелѣнію для прекращенія пиршества, которое уносило часы, принадлежащіе занятіямъ важнѣйшимъ, чѣмъ эти увеселенія.

Сказавъ это, Робинъ-Гудъ поднялся съ колѣна, сложилъ руки на груди и съ видомъ болѣе-почтительнымъ, чѣмъ смиреннымъ, ожидалъ отвѣта королевскаго, какъ человѣкъ, который чувствуетъ, что онъ могъ оскорбить монарха, но увѣренъ въ чистотѣ своего побужденія. Отъ гнѣва кровь бросилась въ лицо Ричарду; но это было только первое преходящее движеніе, и чувство справедливости немедленно побѣдило его.

— Король шервудскій, сказалъ онъ: — отказываетъ въ своей дичинѣ и чашѣ вина королю англійскому? Хорошо, смѣлый Робинъ!… Но когда ты пріѣдешь на свиданіе со мной въ веселый Лондонъ, я увѣренъ, не найдешь такого скупаго хозяина… Ты правъ, однако, мой добрый товарищъ! Сядемъ же на коней и поѣдемъ.

Уильфридъ ждалъ съ нетерпѣніемъ этой минуты. — Скажи мнѣ, храбрый Робинъ, есть ли между твоими товарищами у тебя другъ, который не только подаетъ совѣты, но еще хочетъ управлять твоими движеніями и прійметъ видъ страдальца, если ты вздумаешь дѣйствовать по собственной волѣ?

— Таковъ, сказалъ Робинъ: — мои товарищъ Литтль-Джонъ, который теперь въ походѣ къ границамъ Шотландіи. Признаюсь вашему величеству, иногда мнѣ непріятна вольность его совѣтовъ; но когда подумаю хорошенько, то не могу долго сердиться на человѣка, который не имѣетъ инаго побужденія, кромѣ усердія къ службѣ своего господина.

— Ты правъ, добрый йоменъ, отвѣчалъ Ричардъ: — и еслибъ, съ одной стороны, я имѣлъ при себѣ Айвенго для подаванія важныхъ совѣтовъ, подкрѣпленныхъ мрачной заботливостью чела, а съ другой тебя для принужденія меня обманомъ къ тому, что ты почитаешь собственнымъ моимъ благомъ, то мнѣ осталось бы для собственной своей воли такъ мало свободы, что я превзошелъ бы въ этомъ отношеніи всѣхъ королей христіанскихъ и языческихъ. — Но поѣдемъ, господа, весело достигнемъ Конингсберга, и забудемъ прошлое!

Робинъ-Гудъ увѣдомилъ ихъ, что послалъ уже отрядъ по направленію ихъ пути, что эти люди не пропустятъ ни одной засады, не предупредивъ ихъ, и что онъ почти увѣренъ въ безопасности дороги, а въ противномъ случаѣ получитъ заблаговременно извѣщеніе объ опасности, и это дастъ ему возможность подоспѣть самому съ сильнымъ отрядомъ стрѣлковъ, который онъ поведетъ около той же дороги.

Ричардъ былъ тронутъ благоразумными и тщательными мѣрами предосторожности, принятыми для его безопасности; въ сердцѣ его сгладились даже самые слѣды досады, которую могъ онъ чувствовать еще на обманъ предводителя вольницы. Онъ протянулъ еще разъ руку Робинъ-Гуду, увѣрилъ его въ полномъ прощеніи и будущей милости, также и въ твердомъ своемъ намѣреніи ограничить варварское дѣйствіе лѣсныхъ постановленіи и другихъ жестокихъ законовъ, завлекшихъ столь многихъ англійскихъ йоменовъ въ бродяжническую жизнь. Но добрыя намѣренія Ричарда въ-отношеніи храбраго Робинъ-Гуда не приведены были въ исполненіе, по причинѣ преждевременной смерти короля, и лѣсная хартія была исторгнута силою изъ рукъ короля Іоанна, когда онъ наслѣдовалъ своему брату-герою. Что же касается до остальной части поприща Робинъ-Гуда и разсказа о его смерти отъ руки измѣнника, ихъ можно найдти въ тѣхъ небольшихъ старинныхъ брошюрахъ, которыя прежде продавались по самой низкой и сходной цѣнѣ, именно за пол-пенни; а нынѣ считаютъ дешевымъ купить ихъ на вѣсъ золота.

Мнѣніе Робина оказалось справедливымъ, и король, въ сопрововожденіи Айвенго, Гурта и Уамбы, безъ всякой остановки прибылъ къ замку Конингсборгскому, когда солнце было еще на горизонтѣ.

Въ Англіи немного мѣстъ прекраснѣе и поразительнѣе окрестностей этой древней саксонской крѣпости. Тихая и свѣтлая рѣка Донъ струится по амфитеатру, гдѣ воздѣланныя земли перемѣшаны съ великолѣпными лѣсами, и на горѣ, возвышающейся надъ берегомъ рѣки, защищенной стѣнами и рвами, красуется это древнее зданіе, которое, какъ означаетъ его саксонское имя, было, до эпохи завоеванія, мѣстомъ пребыванія королей Англіи. Наружныя стѣны были, вѣроятно, пристроены Норманами, но внутреннія сохраняютъ на себѣ слѣды отдаленной древности. Она лежитъ на горѣ въ одномъ изъ углубленій внутренняго двора, и образуетъ полный кругъ, имѣющій около двадцати-пяти футовъ въ діаметрѣ. Стѣна необъятной толщины поддерживается или защищается шестью огромными наружными сводами, которые, начинаясь отъ внѣшней стороны стѣны, подымаются къ башнѣ, какъ-будто для поддержанія или защищенія ея. Эти своды, массивные при основаніи и продолжающіе быть массивными на довольно-значительной высотѣ, становятся пусты по мѣрѣ приближенія къ вершинѣ, и оканчиваются чѣмъ-то въ родѣ бельведера, имѣющаго сообщеніе съ самой внутренностію укрѣпленія. Издали видъ на это огромное зданіе, съ его страннымъ дополненіемъ, такъ же занимателенъ для любителей живописи, какъ внутренность замка для страстныхъ антикваріевъ, которыхъ воображеніе относитъ замокъ къ временамъ гептархіи. Курганъ, находящійся въ его окрестностяхъ, выдается за могилу славнаго Генгиста. На близлежащемъ кладбищѣ также находятся чрезвычайно-любопытные памятники отдаленной древности. Когда Львиное-Сердце и его спутники подъѣзжали къ этому суровому и величественному зданію, оно не было, какъ нынѣ, окружено наружными укрѣпленіями. Саксонскій зодчій истощилъ все свое искусство для защищенія главнаго внутренняго корпуса, и тамъ не было иныхъ укрѣпленій, кромѣ грубой ограды палиссада^[63].

Огромное черное знамя, развѣвавшесся на вершинѣ башни, означало кончину послѣдняго владѣльца, надъ которымъ готовились совершить погребеніе. На знамени не было символовъ происхожденія и званія усопшаго, потому-что изображенія гербовъ были еще новостью даже и между норманскимъ рыцарствомъ, новостью совершенно-неизвѣстною Саксонцамъ. Но надъ воротами было другое знамя, гдѣ грубое изображеніе бѣлаго коня, извѣстный символъ Генгиста и его саксонскихъ воиновъ, — означало народъ и званіе, къ которымъ принадлежалъ усопшій.

Вокругъ замка все суетилось въ ожиданіи похороннаго пиршества, которое было тогда временемъ общаго и роскошнаго угощенія; на него приглашались не только самые дальніе знакомые покойника, но даже прохожіе. Богатство и знатность покойнаго Адельстана превращали въ необходимость соблюденіе этого обычая въ самомъ обширномъ его значеніи.

Многочисленныя толпы шли по горѣ, на которой стоялъ замокъ; а когда король въѣхалъ съ своими служителями въ отворенныя и неохраняемыя ворота, дворъ представилъ ему зрѣлище, которое не легко было согласить съ причиною собранія. Въ одномъ мѣстѣ повара жарили огромныхъ быковъ и жирныхъ барановъ; въ другомъ откупоривали бочки пива, въ которыхъ свободно могли черпать приходящіе. Тутъ можно было видѣть группы всякаго рода людей, пожиравшихъ пищу и глотавшихъ напитки, предоставленные такимъ-образомъ на ихъ волю. Полунагой саксонскій рабъ хотѣлъ заглушить чувства своего полугодоваго голода однимъ днемъ пресыщенія и пьянства; болѣе-изнѣженный горожанинъ или ремесленникъ ѣлъ свои кусокъ съ разборчивостью, или забавно критиковалъ излишекъ солода и искусство пивовара. Можно также было примѣтить нѣсколько бѣдныхъ норманскихъ дворянъ по ихъ выбритымъ подбородкамъ и короткимъ плащамъ, такъ же какъ по старанію ихъ держаться близко другъ къ другу и по презрительнымъ взглядамъ, бросаемымъ ими на все торжество, даже и въ то время, когда они удостоивали воспользоваться сами хорошею пищею, предлагаемою въ такомъ изобиліи.

Нищіе, по-обыкновенію, собирались толпами, вмѣстѣ съ бродящими воинами, возвратившимися изъ Палестины (по-крайней-мѣрѣ такъ разсказывали сами воины); разнощики раскладывали свои товары, странствующіе ремесленники предлагали свои услуги, а проходящіе богомольцы, священники низшаго разряда, саксонскіе менестрели и валлійскіе барды, бормотали молитвы, извлекая нестройные, похоронные звуки изъ своихъ арфъ, краудовъ (crowds)^[64] и ротонъ. Одинъ воспѣвалъ хвалы Адельстану въ плаксивомъ панегирикѣ; другой въ генеалогической саксонской поэмѣ исчислялъ странныя и грубыя имена его благородныхъ предковъ. Не было также недостатка въ шутахъ и фиглярахъ, хотя можно бы предположить, что поводъ, по которому собралось это общество, дѣлалъ профессію ихъ неумѣстною или неприличною. По истинѣ, понятія Саксонцевъ въ подобныхъ случаяхъ были столь же естественны, какъ и грубы. Если скорбь томилась жаждою, тамъ были напитки; если она была голодна, тамъ была пища; если она пала на сердце и гнела его, тамъ же готовы были средства для веселья, или по-крайней-мѣрѣ для забавы. И присутствовавшіе, не пренебрегая ничѣмъ, пользовались этими средствами утѣшенія, хотя время-отъ-времени, какъ-будто внезапно вспоминая причину, собравшую ихъ въ замокъ, мужчины дружно вздыхали, а женщины, которыхъ собралось большое число, возвышали голосъ и испускали жалобные вопли.

Таково было зрѣлище на дворѣ замка Конингсборгскаго при вступленіи туда Ричарда и его спутниковъ. Сенешалъ, или дворецкій, не удостопвалъ вниманія толпы низшихъ гостей, безпрерывно смѣнявшихъ однѣ другія, развѣ только но необходимости, для поддержанія порядка; но его поразилъ благородный видъ монарха и Айвенго, тѣмъ болѣе, что черты послѣдняго показались ему знакомыми. Сверхъ того, прибытіе двухъ рыцарей, какъ показывала ихъ одежда, было рѣдкимъ событіемъ на саксонскихъ пиршествахъ и могло быть принято не иначе, какъ за почесть, оказываемую памяти усопшаго и его семейству. Такимъ-образомъ, эта важная особа, въ своемъ черномъ платьѣ, держа въ рукѣ бѣлый жезлъ, — отличительный знакъ своего достопиства, — пробралась сквозь пеструю толпу посѣтителей и отвела Ричарда и Айвенго къ главному входу башни. Гуртъ и Уамба скоро нашли нѣсколько человѣкъ знакомыхъ и не осмѣлились идти далѣе, покуда ихъ не потребуютъ.

ПРИМѢЧАНІЕ КЪ ГЛАВѢ LXI.

Замокъ Конингсборгъ.

Когда я въ послѣдній разъ видѣлъ эти любопытныя развалины временъ минувшихъ, одинъ изъ весьма-немногихъ памятниковъ саксонской архитектуры, — мнѣ очень хотѣлось составить себѣ родъ теоріи относительно древняго зодчества; это особенно занимало меня, потому-что я былъ хорошо-знакомъ съ архитектурою древнихъ Скандинавовъ. Мнѣ надо было ѣхать и я имѣлъ время только взглянуть на Конингсборгъ. Но мысль эта такъ вкоренилась мнѣ въ голову, что я скажу нѣсколько словъ, чтобъ сообщить свои ипотезы, предоставляя, впрочемъ, лучшимъ антикваріямъ исправить иди и совсѣмъ отвергнуть мои заключенія.

Посѣщавшіе Шетландскіе-Острова знакомы съ описаніемъ замковъ, которые жители называютъ Burghs, а горцы означаютъ словомъ Duns. Пеннантъ награвировалъ видъ знаменитаго Дои-Дорнадиллы въ Гленельгѣ; тамъ находятся еще многіе, которые, по особенному роду архитектуры, можно причислить къ временамъ весьма-отдаленнымъ. Превосходнѣйшій образецъ ихъ на островѣ Муза.

Онъ состоитъ изъ одной круглой башни, со стѣнами нѣсколько-вогнутыми, такъ что, при нападеніи, защитники, стоя на высотѣ, могли лучше отстоять основаніе. Она сложена изъ грубыхъ камней, тщательно и плотно сложенныхъ, но безъ всякаго цемента. По-видимому, на башнѣ не было никогда кровли; огонь разводили въ срединѣ пространства, обведеннаго стѣною, которая, вѣроятно, была построена для защиты совѣта племени, собиравшагося около огня. Но хотя искусство зодчихъ и не въ состояніи было устроить крыши, за то устроило комнаты во внутренности самыхъ стѣнъ. Ограда состояла изъ двойной стѣны, внутренняя часть которой была фута на два отъ внѣшней, и обѣ соединялись посредствомъ ряда продолговатыхъ, плоскихъ камней, составлявшихъ такимъ-образомъ нѣсколько этажей различной высоты, упиравшихся въ вершину башни. Каждая изъ этихъ галерей имѣла четыре окна, расположенныя одни надъ другими. Такіе четыре перпендикулярные ряда оконъ пропускали воздухъ, жаръ или no-крайней-мѣрѣ дымъ во всѣ галереи. Входъ изъ галереи въ галерею также носитъ на себѣ характеръ первобытныхъ временъ. Наклоненная тропинка идетъ винтообразно до самой вершины. На внѣшней сторонѣ нѣтъ оконъ, и, можно прибавить къ этому, тамъ находится четвероугольное, иногда круглое углубленіе, куда обитатели замка могли убирать овецъ и другихъ домашнихъ животныхъ.

Таковъ былъ общій характеръ архитектуры этого ранняго періода, когда жители сѣвера цѣнили волны и приносили въ свои грубыя жилища добычу отъ народовъ образованныхъ. На Шетландскихъ-Островахъ находятся нѣсколько десятковъ этихъ борговъ, занимающихъ мѣста, выгодныя по своему положенію. Я помню остатки одного изъ нихъ на островѣ небольшаго озера близь Леруика, соединявшагося съ моремъ. Туда можно было входить только особеннымъ образомъ посредствомъ шоссе или плотины, устроенной на три или четыре вершка ниже уровня воды. Это шоссе составляло острый уголъ при приближеніи къ борту, — обстоятельство, безъ сомнѣнія хорошо-извѣстное его обитателямъ; но весьма-вѣроятно, что человѣкъ, приходившій съ враждебнымъ намѣреніемъ и незнакомый съ мѣстностью, попадалъ въ озеро, имѣющее въ этомъ мѣстѣ отъ шести до семи футовъ глубины. Эта выдумка должна была принадлежать какому-нибудь Вобану или Когорну тѣхъ первобытныхъ временъ.

Стиль этихъ зданій показываетъ, что архитекторъ не зналъ употребленія извести, ни другаго рода цемента, не умѣлъ ни воздвигнуть свода, ни устроить кровли, ни сдѣлать лѣстницы, и, не смотря на то, съ большимъ искусствомъ избиралъ мѣста для борговъ и устроивалъ ихъ правильно, потому-что самыя зданія доказываютъ успѣхъ въ искусствѣ, что съ трудомъ можно примирить съ незнаніемъ простыхъ отраслей архитектуры.

Я всегда думалъ, что самыя любопытныя и полезныя розъисканія антикварія должны стремиться къ тому, чтобъ показать успѣхи общества, восходя къ усиліямъ, употреблявшимся въ отдаленные вѣка для усовершенствованія первоначальныхъ изобрѣтеній до-тѣхъ-поръ, пока эти изобрѣтенія достигали превосходства или, какъ часто случалось, пока не уступали мѣста новымъ основнымъ открытіямъ, замѣнявшимъ первобытную систему и слѣдовавшія за нею улучшенія. Представимъ, на примѣръ, что недавно-открытое освѣщеніе газомъ усовершенствуется до того, что будетъ употребляться даже въ домашнемъ быту и замѣнитъ собою всѣ новѣйшіе способы освѣщенія: черезъ нѣсколько вѣковъ, цѣлое общество антикваріевъ прійдетъ въ смятеніе, нашедши пару щипцовъ, и сколько ученыхъ теорій разовьется тогда для изъясненія формы и употребленія такого страннаго инструмента!

Слѣдуя тому же правилу, я полагаю, что странный Замокъ Конингсборгскій, — я говорю о саксонской его части, — составляетъ какъ-бы шагъ впередъ надъ дикою архитектурою, если только заслуживаетъ она это названіе, общею Саксамъ со всѣми другими сѣверными народами. Работники научились употреблять цементъ и строить кровли — это уже большое усовершенствованіе передъ первыми бортами. Но по круглой башнѣ, замѣчаемой. только въ самыхъ древнихъ замкахъ, по комнатамъ, устроеннымъ въ стѣнахъ и сводахъ, по трудности всходить съ нижняго этажа въ верхній, Конингсборгъ сохраняетъ всю простоту своего происхожденія и указываетъ, какимъ долгимъ и постепеннымъ путемъ людямъ удалось перейдти отъ грубыхъ и безпокойныхъ жилищъ замка Музы до великолѣпныхъ палатъ норманскихъ, воздвигнутыхъ въ готическомъ стилѣ строгомъ и граціозномъ.

Не знаю, новы ли эти замѣчанія и будутъ ли подтверждены они изъисканіемъ болѣе-тщательнымъ, по но бѣглому взгляду мнѣ кажется, что Конингсборгъ — предметъ, достойный изученія для тѣхъ, которые пожелаютъ писать исторію архитектуры до завоеванія норманскаго.

Очень-желательно было бы, чтобъ снята была модель съ замка Музы, о которомъ планъ не можетъ дать яснаго понятія.

Вотъ описаніе замка Конингсборга:

"Замокъ обширенъ; наружныя стѣны его тянутся по красивой отлогости, подъ которою течетъ рѣка; на этой отлогости высоко поднимается холмъ, гдѣ возвышается зданіе, построенное въ верхней части небольшой, но богатой и роскошной долины, образуемой амфитеатромъ тѣнистыхъ холмовъ, орошаемыхъ тихими водами Дона. Возлѣ замка виднѣется насыпь, которую называютъ могилою Генгиста. Съ лѣвой стороны, у входа стоитъ круглая башня съ наклоннымъ основаніемъ: на наружныхъ стѣнахъ много такихъ башень. Въѣздъ въ замокъ снабженъ рѣшетками; ровъ и подъемный мостъ съ восточной стороны двойные и очень-круты; на верху кладбищенской стѣны есть могильный камень съ высѣченнымъ рельефно изображеніемъ двухъ вороновъ или подобныхъ имъ птицъ; на югъ отъ кладбища находится старинный камень, возвышающійся наподобіе гроба; на немъ изсѣчены изображенія двухъ человѣкъ: одного на лошади, а другаго покрытаго щитомъ и поражающаго огромную крылатую змѣю; позади его — человѣкъ, держащій въ рукѣ щитъ; вѣроятно, это одинъ изъ тѣхъ грубо сдѣланныхъ крестовъ, которые часто попадаются въ этой странѣ. Имя Конингсборга, приписываемое этому замку въ старинныхъ бретонскихъ изданіяхъ, заставляетъ думать, что онъ былъ резиденціею королей саксонскихъ. Въ-послѣдствіи онъ принадлежалъ королю Гаральду. Завоеватель уступилъ его Уильяму Уаррену со всѣми правами и привилегіями, которыя, говорятъ, простирались на двадцать-четыре города. Въ углу площади неправильной формы возвышается большая башня, построенная на небольшемъ возвышеніи, которое размѣромъ своимъ равняется съ нею; въ этомъ мѣстѣ шесть огромныхъ сводныхъ столбовъ принимаютъ почти вертикальное направленіе и держать на себѣ зданіе. Внутренность башни образуетъ совершенный кругъ, имѣющій двадцать-одинъ футъ въ діаметрѣ; стѣны толщиною въ четырнадцать футовъ. Въ башню ведетъ длинный рядъ очень крутыхъ ступеней, имѣющихъ въ ширину четыре съ половиною фута и подымающихся на югъ къ низенькой двери, налъ которой возвышается круглая арка, пересѣкаемая большимъ камнемъ. За этою дверью — лѣстница, идущая прямо въ толщѣ стѣны и не сообщающаяся съ комнатою перваго этажа; въ срединѣ башни — просвѣтъ. Каждая изъ нижнихъ комнатъ освѣщается только щелью, сдѣланною въ полу третьяго этажа; эта комната, равно какъ и та, которая находится надъ нею, украшена шлифованною каменосѣчною работою; въ обѣихъ комнатахъ сохранились колпаки отъ каминовъ съ аркадою, утвержденною на тройномъ рядѣ столбовъ, близко другъ отъ друга отстоящихъ. Въ третьемъ этажѣ, или въ сторожевой комнатѣ, есть небольшое убѣжище, которое, вѣроятно, служило спальною; тамъ находится круглое окно и ниша для помѣщенія изображенія святаго, или сосуда съ святою водою. Г. Кингъ полагаетъ, что построеніе этого саксонскаго замка относится къ первымъ временамъ гептархіи. Г. Уатсонъ такъ описываетъ его: «Съ перваго этажа во второй (третій, считая отъ земли) ведетъ лѣстница шириною въ пять футовъ, устроенная въ стѣнѣ и оканчивающаяся въ четвертомъ этажѣ, считая отъ поверхности земли; въ двухъ тоазахъ отъ двери на верху этой лѣстницы есть отверстіе, обращенное почти на востокъ; въ него можно проникнуть идучи по окраинѣ стѣны, съуживающейся на восемь вершковъ въ каждомъ этажѣ. Этотъ послѣдній проходъ ведетъ въ комнату, или часовню, имѣющую отъ десяти до двѣнадцати футовъ въ ширину и отъ пятнадцати до шестнадцати въ вышину; сводъ изъ тесаннаго камня поддерживается небольшими круглыми колоннами, также каменными; капители и арки — саксонскаго стиля; подъемное окно, съ двухъ сторонъ стѣны, почти на четыре фута отъ пола, каменный бассейнъ съ отверстіемъ и желѣзною трубою, посредствомъ которой можно было втягивать воду въ бассейнъ или переливать ее черезъ стѣну. Эта часовня принадлежитъ къ числу сводныхъ столбовъ; но снаружи ни по чему нельзя подозрѣвать ея существованія, ибо самое окно ея есть не болѣе, какъ длинная и узкая трещина, едва видимая при приближеніи къ башнѣ. Влѣво отъ часовни небольшая молельня, вдѣланная въ толщу стѣны: она вышиною въ восемь, а шириною въ шесть футовъ, имѣетъ нишу и освѣщена также трещиною; въ четвертомъ этажѣ, въ десяти футахъ къ западу отъ двери, ведущей къ часовнѣ, лѣстница, которая идетъ на самый верхъ башни: она сдѣлана также внутри стѣны и отстоитъ отъ верхушки на три тоаза. Каждый этажъ почти въ пятнадцать футовъ вышины, такъ что вся башня имѣетъ въ вышину семьдесять-пять футовъ. Внутренность ея образуетъ кругъ до двѣнадцати футовъ въ діаметрѣ. Колодезь въ самой срединѣ башни заваленъ каменьями.» — Gough’s Edition of Camden’s Britannia. Second edition, vol. III. p. 267.

ГЛАВА XLII.

	I found them winding of Marcello’s corps. And there was such а solemn melody, 'Twixt doleful songs, tears, and sad elegies, — Such as old grandames, watching by the dead, Arc wont to outwear tho night with. Old Play.
	Я засталъ ихъ при тѣлѣ Марцелло. Среди печальныхъ напѣвовъ, слезъ и мрачныхъ элегіи раздавалась торжественная мелодія, за которою старыя женщины проводятъ ночи, сторожа мертваго. Старинная пьеса.

Входъ въ большую башню Конингсборгскаго-Замка, устроенный чрезвычайно-страннымъ образомъ, носитъ отпечатокъ суровой простоты отдаленныхъ временъ, въ которыя построенъ этотъ замокъ. Рядъ ступеней глубокихъ, узкихъ и крутыхъ ведетъ къ низкой двери на южной сторонѣ башни, по которой любопытный антикварій можетъ еще, или, по-крайней-мѣрѣ, могъ за нѣсколько лѣтъ предъ симъ, добраться до узкой лѣстницы, продѣланной внутри главной стѣны башни и ведущей въ третій этажъ зданія, — два нижніе были просто подземелья или погреба, куда свѣтъ и воздухъ проникали только сквозь квадратное отверстіе въ третьемъ этажѣ, съ которымъ они имѣли, повидимому, сообщеніе посредствомъ лѣстницы. Входъ въ верхній ярусъ башни, состоявшей изъ четырехъ отдѣленій, шелъ по лѣстницамъ, проведеннымъ въ наружныхъ сводныхъ столбахъ.

По этому трудному и запутанному входу ввели добраго короля Ричарда и его вѣрнаго Айвенго въ круглую комнату, которая занимала весь третій ярусъ. Трудность входа по лѣстницѣ дала Уильфриду время закрыть лицо плащомъ, что было для него необходимо, ибо онъ не долженъ былъ открываться отцу прежде, чѣмъ король не сдѣлаетъ ему знака.

Въ этой комнатѣ собрались вокругъ большаго дубоваго стола около двѣнадцати человѣкъ знатнѣйшихъ представителей саксонскихъ фамиліи изъ окрестныхъ графствъ. Всѣ они были престарѣлые или по-крайней-мѣрѣ пожилые люди, потому-что молодое поколѣніе, къ великому негодованію старины, расторгло большею частію преграды, за полвѣка раздѣлявшія норманскихъ побѣдителей и побѣжденныхъ Саксонцевъ. Опущенные и скорбные взоры этихъ почтенныхъ людей, ихъ молчаніе и печальный видъ составляли рѣзкую противоположность съ легкомысліемъ пировавшихъ въ наружной части замка. Ихъ сѣдые волосы и длинныя густыя бороды вмѣстѣ съ древними тюниками и черными широкими плащами, соотвѣтствовали странной и суровой комнатѣ, въ которой они сидѣли, и придавали имъ видъ древнихъ поклонниковъ Одина, возвратившихся къ жизни для того только, чтобъ оплакивать паденіе своей народной славы.

Седрикъ, равный по званію своимъ соотечественникамъ, казался, однако, по общему согласію, главою собранія. При видѣ Ричарда (котораго онъ зналъ только какъ храбраго Рыцаря-Замка), онъ приподнялся съ важностью и сдѣлалъ ему привѣтствіе сказавъ, по принятому обыкновенію, Waes hael (каково здоровье?) и поднявъ въ то же время стаканъ къ головѣ. Король, знавшій обычаи своихъ англійскихъ подданныхъ, отвѣчалъ на привѣтствіе обычными словами: Drink heal (пью за здоровье) и отпилъ изъ кубка, поданнаго ему дворецкимъ.

Та же вѣжливость была сдѣлана Айвенго, который отвѣчалъ отцу на привѣтъ его молча, замѣнивъ принятыя въ этихъ случаяхъ слова однимъ наклоненіемъ головы, изъ опасенія, чтобъ не узнали его по голосу.

По исполненіи этого вступительнаго обряда, Седрикъ всталъ, и, протянувъ руку Ричарду, повелъ его въ маленькую часовню, грубо высѣченную въ одномъ изъ наружныхъ сводовъ. Такъ-какъ свѣтъ могъ проникать сюда только въ узкое отверстіе стѣны, то это мѣсто осталось бы въ совершенномъ мракѣ безъ двухъ факеловъ, бросавшихъ красноватый и дымный свѣтъ на своды потолка и голыя стѣны, на грубо-устроенный изъ камней алтарь и распятіе также каменное.

Передъ этимъ алтаремъ былъ поставленъ гробъ, по обѣимъ сторонамъ котораго стояли на колѣняхъ по три священника; они перебирали четки и читали въ-полголоса молитвы со всѣми знаками величайшаго наружнаго благочестія. За это служеніе мать усопшаго сдѣлала великолѣпный вкладъ въ Монастырь-Святаго-Эдмунда; и, чтобъ вполнѣ быть достойнымъ такого вклада, все братство, за исключеніемъ хромаго церковника, прибыло въ Конингсборгъ, гдѣ между-тѣмъ, какъ шестеро монаховъ находились постоянно на стражѣ для отправленія божественной службы при гробѣ Адельстана, прочіе не упускали возможности принять участіе въ яствахъ и забавахъ, окружавшихъ замокъ. При столь благочестивомъ бдѣніи, добрые монахи старались въ особенности не прерывать ни на минуту своихъ гимновъ, изъ опасенія, чтобъ Зерпебокъ, древній саксонскій Аполліонъ, не наложилъ своихъ лапъ на усопшаго Адельстана. Не менѣе заботились они и о томъ, чтобъ не допускать ни одного нечистаго мірянина прикасаться къ гробовому покрову, который, какъ находившійся при погребеніи святаго Эдмунда, былъ святыней, и рука непосвященнаго могла осквернить его. Еслибъ дѣйствительно эта внимательность приносила пользу усопшему, то онъ имѣлъ полное право на нее со стороны братства сент-эдмундскаго, ибо кромѣ ста марокъ золота, заплаченныхъ въ видѣ выкупа за душу Адельстана, мать его объявила намѣреніе принесть въ даръ этому монастырю лучшую часть изъ земель покойника, для отправленія непрерывныхъ моленій за душу его и покойнаго ея супруга.

Рочардъ и Уильфридъ послѣдовали за Седрикомъ-Саксонцемъ въ смертную сѣнь, гдѣ путеводитель ихъ указалъ съ торжественнымъ видомъ на преждевременный гробъ Адельстана, а они, слѣдуя его примѣру, набожно перекрестились и тихо прочли молитву за упокой души, отшедшей въ вѣчность.

По исполненіи этого благочестиваго долга, Седрикъ сдѣлалъ имъ знакъ слѣдовать за собою, тихо ступая по каменному полу; поднявшись на нѣсколько ступеней вверхъ, онъ отворилъ съ величайшею осторожностью дверь въ маленькую комнатку, соединявшуюся съ часовней. Комнатка имѣла около восьми футовъ въ квадратѣ и была высѣчена, подобно самой часовнѣ, въ стѣнѣ; а какъ бойница, въ которую проходилъ свѣтъ, была обращена на западъ и значительно расширялась при склоненіи внутрь, то лучъ заходящаго солнца проникъ въ это мрачное уединеніе и озарилъ женщину почтеннаго вида, наружность которой сохранила еще много слѣдовъ величественной красоты. Длинное траурное платье и развѣвающееся черное покрывало возвышали бѣлизну чела ея и красоту свѣтлыхъ распущенныхъ волосъ, которымъ время, сохранивъ густоту, не прибавило серебристаго оттѣнка. Физіономія ея выражала глубочайшую скорбь, соединенную съ покорностью Провидѣнію. Передъ ней на каменномъ столѣ находилось распятіе изъ слоновой кости и молитвенникъ съ великолѣпно-расписанными листами, края котораго украшены были золотыми застежками и крестиками изъ того же металла.

— Благородная Эдита, сказалъ Седрикъ, постоявъ съ минуту въ молчаніи, какъ-будто для того, чтобъ дать время Ричарду и Уильфриду разсмотрѣть хозяйку дома: — вотъ почтенные незнакомцы, пришедшіе раздѣлить скорбь твою. А вотъ этотъ, сверхъ-того, тотъ храбрый рыцарь, который мужественно сражался за спасеніе оплакиваемаго нами.

— Приношу благодареніе его храбрости, отвѣчала лэди: — хотя небу угодно было сдѣлать старанія его безполезными. Благодарю его, такъ же какъ и товарища его, за вѣжливость, приведшую ихъ сюда для посѣщенія вдовы Аделинга, матери Адельстана, въ горькіе часы ея скорби и стѣнаній. Поручая ихъ вашему попеченію, добрый родственникъ, я увѣрена, они будутъ довольны гостепріимствомъ, какое только можно въ настоящее время найдти въ печальныхъ стѣнахъ этого жилища.

Гости низко поклонились печальной матери и вышли съ своимъ радушнымъ путеводителемъ, вторая круглая лѣстница привела ихъ въ комнату такого же размѣра, какъ та, въ которую они вошли сначала; только эта комната расположена была надъ первою. Прежде, чѣмъ они растворили дверь, имъ послышались звуки тихаго, меланхолическаго пѣнія. Вошедши, они увидѣли передъ собой около двадцати женщинъ и дѣвушекъ знатныхъ саксонскихъ семействъ. Четыре дѣвицы, подъ руководствомъ Роуэны, пѣли за упокой души умершаго молебный гимнъ, изъ котораго мы могли разобрать только двѣ или три строфы:

"Прахъ ко праху — все стремится туда; жилецъ утратилъ земной образъ; тлѣніе передаетъ его червямъ и разрушенію.

"Неизвѣстною стезею воспарила душа въ страны стѣнаній, гдѣ очистительной пламень искупитъ нечистоту земныхъ дѣлъ.

«Да заступится за тебя св. Марія и да сократитъ она пребываніе твое въ этомъ мрачномъ жилищѣ, пока молитвы и милостыни не освободятъ заключеннаго!»

Между-тѣмъ, какъ для этой похоронной пѣсни пѣвицы сливали голоса свои въ тихихъ и меланхолическихъ звукахъ, прочія дѣвушки, раздѣлившись на двѣ группы, занимались, сообразно своему вкусу и искусству, вышиваньемъ большаго шелковаго покрова, назначеннаго для гроба Адельстана, или выбирая цвѣты изъ корзинъ, поставленныхъ передъ ними, составляли гирлянды для украшенія того же гроба. Если въ движеніяхъ дѣвицъ не было глубокой горести, то, по-крайней-мѣрѣ, онѣ совершенно соображались съ принятыми обрядами; однакожь иногда шопотъ или улыбка вызывали выговоръ отъ строгихъ матерей, и вѣроятно многія изъ этого собранія болѣе думали о томъ, идетъ ли къ нимъ траурная одежда, чѣмъ о печальной церемоніи, къ которой готовились. Это расположеніе (если мы должны говорить совершенную истину) ни мало не уменьшилось при появленіи двухъ незнакомыхъ рыцарей, приходъ которыхъ возбудилъ косвенные взгляды, улыбки и шептанье. Одна Роуэна, изъ гордости не казавшаяся тщеславною, сдѣлала привѣтствіе своему избавителю съ пріятною вѣжливостью. Выраженіе лица ея было серьёзно, но не печально; и можно было усомниться, не больше ли мысли объ Айвенго и неизвѣстность о судьбѣ его имѣли участія въ этомъ озабоченномъ видѣ, чѣмъ смерть ея родственника.

Но Седрику, который, какъ мы уже замѣтили, не былъ проницателенъ въ подобныхъ случаяхъ, горесть воспитанницы показалась такою сильною сравнительно съ горестью другихъ дѣвушекъ, что онъ счелъ приличнымъ объяснить ея причину, сказавъ: Она была нареченной невѣстой благороднаго Адельстана. — Легко можно представить себѣ, въ какой степени это объясненіе могло возбудить Уильфрида къ сочуствію въ горести тогдашнихъ обитателей Конингсборга.

Показавъ такимъ-образомъ гостямъ различныя комнаты, гдѣ занимались приготовленіями къ похоронамъ Адельстана подъ разными видами, Седрикъ отвелъ ихъ наконецъ въ небольшую горницу, назначенную, какъ онъ сказалъ имъ, исключительно для почетныхъ гостей, которые, будучи мало знакомы съ покойникомъ, не захотятъ быть вмѣстѣ съ людьми, оплакивавшими непосредственно близкую имъ потерю. Онъ увѣрилъ ихъ, что все будетъ готово для ихъ успокоенія, и хотѣлъ уже выйдти, но Черный-Рыцарь взялъ его за руку.

— Я хочу напомнить вамъ, благородный танъ, сказалъ онъ: — что при нашемъ разставаніи, вы обѣщали мнѣ отплатить за услугу, которую я имѣлъ счастіе оказать вамъ.

— Соглашаюсь прежде, чѣмъ услышу, чего вы желаете, благородный рыцарь, сказалъ Седрикъ: — но въ эту горестную минуту…

— Я также думалъ объ этомъ, сказалъ король: — но у меня мало времени… и мнѣ кажется, сверхъ-того, здѣсь нѣтъ ничего неприличнаго, потому-что, предавъ землѣ прахъ благороднаго Адельстана, мы должны бы сложить въ нее нѣкоторые свои предразсудки и ложныя мнѣнія.

— Сэръ Рыцарь-Замка, сказалъ Седрикъ, вспыхнувъ и прерывая его: — надѣюсь, ваше требованіе относится къ вамъ собственно, а не къ другому, ибо въ томъ, что касается до чести моего дома, мнѣ казалось бы неприличнымъ вмѣшательство посторонняго.

— Я и не желаю вмѣшиваться въ семейныя дѣла ваши, сказалъ съ гордостію король: — если вы не позволите мнѣ принять въ нихъ участія. До-сихъ-поръ, вы знали меня только за Чернаго-Рыцаря-Замка. Узнайте же во мнѣ Ричарда-Плантагенета!

— Ричардъ-Анжуйскій! воскликнулъ Седрикъ, отступивъ назадъ съ величайшимъ изумленіемъ.

— Нѣтъ, благородный Седрикъ, Ричардъ-Англійскій! Самая завѣтная мысль его, самое завѣтное желаніе — видѣть сыновъ своихъ въ тѣсномъ общемъ союзѣ. И теперь, достойный танъ, уже ли колѣно твое не склонится предъ твоимъ тосударсмъ?

— Предъ норманской кровью, сказалъ Седрикъ: — никогда не склонялось оно!

— И такъ, оставь изъявленіе своей покорности до того времени, сказалъ монархъ: — когда я докажу тебѣ свое на нее право, покровительствуя равно Норманамъ и Англичанамъ.

— Государь, отвѣчалъ Седрикъ: — я всегда отдавалъ справедливость твоей храбрости и твоимъ достоинствамъ. Знаю также право твое на корову по происхожденію отъ Матильды, племянницы Эдгарда-Аделинга, и дочери Малькольма-Шотландскаго. Но хотя Матильда и происходила отъ царской саксонской крови, однакожь она не была наслѣдницею престола.

— Я не хочу спорить съ тобою о правахъ своихъ, благородный танъ, сказалъ Ричардъ спокойно: — но прошу тебя осмотрѣться вокругъ и сказать, найдешь ли ты кого другаго, чьи бы права перевѣсили мои.

— И ты пришелъ сюда, государь, за тѣмъ, чтобъ разсказывать мнѣ это, сказалъ Седрикъ: — чтобъ укорять меня паденіемъ моего племени, прежде, чѣмъ могила скрыла послѣднюю отрасль царственнаго саксонскаго дома?… Лицо его сдѣлалось мрачно при этихъ словахъ. — Это безумный, дерзкій поступокъ!

— Нѣтъ, клянусь святымъ крестомъ! возразилъ король: — это было сдѣлано въ чистой довѣренности, которую храбрые питаютъ другъ къ другу безъ малѣйшей тѣни опасеній.

— Ты хорошо сказалъ, сэръ король, ибо я признаю, что ты король и останешься имъ, не смотря на мое слабое сопротивленіе. Я не смѣю воспользоваться единственнымъ средствомъ оспорить твой титулъ, хотя ты ввелъ меня въ сильное искушеніе, отдаваясь добровольно моей власти!

— Теперь возвратимся къ моей просьбѣ, сказалъ король: — которую предлагаю тебѣ безъ малѣйшаго уменьшенія довѣренности по причинѣ отказа твоего признать законность моего владычества. Я требую отъ тебя, какъ отъ честнаго человѣка, подъ опасеніемъ лишиться этого названія и замѣнить его именемъ клятвопреступника, нидеринга^[65], — чтобъ ты простилъ и возвратилъ отеческую любовь свою храброму рыцарю Уильфриду Айвенго. Ты сознаешься, что мнѣ не можетъ быть чуждо это примиреніе, счастіе моего друга и погашеніе раздора между мопми вѣрными подданными.

— И это Уильфридъ? сказалъ Седрикъ, указывая на своего сына.

— Отецъ мой! отецъ мой! сказалъ Айвенго, бросаясь-къ ногамъ Седрика: — прости меня!

— Я простилъ тебя, сынъ мой, сказалъ Седрикъ, поднимая его. — Сынъ Геруэрда умѣетъ держать слово, хотя оно дано и Норману. Но пріими одежду твоихъ англійскихъ предковъ, чтобъ въ моемъ скромномъ жилищѣ не было короткихъ плащей, великолѣпныхъ шапокъ, фантастическихъ перьевъ… Ты хочешь говорить, прибавилъ онъ мрачно: — и я угадываю, о чемъ. Лэди Роуэна должна два года носить трауръ по своемъ нареченномъ супругѣ; всѣ наши саксонскіе предки отвергли бы насъ, еслибъ мы стала искать для нея новаго союза прежде, чѣмъ закроется могила того, съ кѣмъ она должна была соединиться узами брака, — того, кто имѣлъ болѣе всѣхъ права на ея руку по своему рожденію и предкамъ… Духъ самого Адельстана расторгъ бы свои окровавленныя пелены и явился бы передъ нами, чтобъ не допустить такого безчестія его имени.

Слова Седрика какъ-будто вызвали привидѣніе; едва произнесъ онъ ихъ, какъ дверь отворилась, и Адельстанъ, облеченный саваномъ, сталъ предъ ними, блѣдный, съ помутившимся взоромъ и похожій на мертвеца, вышедшаго изъ могилы^[66].

Это явленіе поразило всѣхъ присутствующихъ, Седрикъ, отступивъ назадъ къ самой стѣнѣ, прислонился къ ней, и, не будучи въ состояніи держаться на ногахъ, устремилъ въ лицо своего друга неподвижные взоры и не смѣлъ пошевелить губами. Айвенго крестился и читалъ всѣ молитвы, приходившія ему на память на саксонскомъ, латинскомъ или нормано-французскомъ языкѣ, между-тѣмъ какъ Ричардъ то произносилъ: Bénédicité, то восклицалъ: Mort de ma уіе!

Между-тѣмъ, послышался страшный шумъ подъ лѣстницей; одни кричали: «Держите плутовъ-монаховъ!» другіе: «въ темницу ихъ! бросьте ихъ съ самой высокой стѣны!»

— Во имя Бога! сказалъ Седрикъ, обращаясь къ тому, кого онъ принималъ за тѣнь своего умершаго друга: — если ты смертный, говори! если духъ усопшаго, скажи, для чего ты снова пришелъ къ намъ, или что я могу сдѣлать для возвращенія мира твоему праху… Живой или мертвый, благородный Адельстанъ, говори съ Седрикомъ!

— Я и буду говорить, сказало привидѣніе съ важнымъ видомъ: — когда переведу духъ, и ты мнѣ дашь время собраться съ силами. — Живой, говоришь ты?… Я живъ столько, сколько можетъ быть живъ человѣкъ, питавшійся хлѣбомъ и водой въ-продолженіи трехъ дней, которые показались мнѣ за три вѣка. Да, хлѣбомъ и водой, отецъ Седрикъ! Свидѣтельствуюсь небомъ и всѣми святыми, что лучшей пищи не проходило чрезъ мое горло въ-продолженіи трехъ безконечныхъ дней, и только провидѣніемъ Божіимъ я теперь здѣсь, чтобъ разсказать вамъ все это.

— Какъ, благородный Адельстанъ, сказалъ Черный-Рыцарь: — я самъ видѣлъ, какъ васъ опрокинулъ гордый тампліеръ, при окончаніи торквильстонской осады, и думалъ, а Уамба даже и разсказывалъ, что вашъ черепъ былъ раздвоенъ до зубовъ.

— Вы думали ошибочно, сэръ рыцарь, сказалъ Адельстанъ: — а Уамба солгалъ. Мои зубы въ порядкѣ, и этому будетъ докательствомъ теперешній мой ужинъ. Этимъ однакожь я не обязанъ тампліеру: у него мечъ перевернулся въ рукѣ, такъ-что ударъ пришелся по мнѣ плашмя и былъ отклоненъ рукоятью доброй булавы, на которую я принялъ его; еслибъ на мнѣ былъ шлемъ, то онъ проскользнулъ бы по мнѣ какъ ударъ тростника, и я бы далъ ему такой отпоръ, что принудилъ бы его къ бѣгству. Но въ тогдашнемъ положеніи, я упалъ конечно оглушенный, но не раненный. Другихъ убивали и ранили вокругъ меня, такъ-что я не могъ опомниться до-тѣхъ-поръ, какъ увидѣлъ себя въ гробѣ — по счастію открытомъ — стоящемъ противъ алтаря сент-эдмундской церкви. Я чихнулъ нѣсколько разъ… вздохнулъ… проснулся, и всталъ бы, еслибъ пономарь и аббатъ, обезумѣвшіе отъ страха, не прибѣжали на шумъ, удивленные и безъ сомнѣнія очень-недовольные тѣмъ, что видятъ живымъ человѣка, отъ котораго надѣялись получить наслѣдство. Я спросилъ вина, — они дали мнѣ нѣсколько капель, но видно, это вино было сильно приправлено чѣмъ-нибудь, потому-что я уснулъ крѣпче прежняго и долго не просыпался. Я увидѣлъ наконецъ руки свои и ноги связанными такъ крѣпко, что у меня сгибы въ ногахъ болятъ при одномъ воспоминаніи; — мѣсто было совершенно-темное… темница, какъ я полагаю, этого проклятаго монастыря, а духота и сырость заставили меня предположить, что она употребляется также и для погребенія. Мнѣ приходили въ голову странныя мысли на счетъ всего, случившагося со мною, какъ вдругъ дверь моей темницы заскрипѣла, и въ нее вошли два негодяя-монаха. Имъ хотѣлось увѣрить меня, что я въ чистилищѣ, но я слишкомъ-хорошо зналъ хриплый голосъ толстаго аббата… Святый Іеремія! какая разница съ тѣмъ тономъ, которымъ онъ обыкновенно просилъ у меня другой кусокъ оленьей лопатки! этотъ пёсъ ѣлъ за моимъ столомъ отъ Рождества до Крещенья.

— Подождите, благородный Адельстанъ, сказалъ король: — переведите духъ… разсказывайте не торопясь; клянусь, ваша исторія занимательнѣе романа.

— Но клянусь крестомъ Бромегольма, тутъ нѣтъ ничего выдуманнаго! сказалъ Адельстанъ: — ячменный хлѣбъ и кружка воды… вотъ что они мнѣ давали, скряги… предатели, которыхъ отецъ мой и я обогатили, тогда-какъ лучшимъ способомъ ихъ пропитанія было ухаживаніе за бѣдными рабами и васаллами для полученія отъ нихъ нѣсколькихъ ломтей свинины и нѣсколькихъ мѣръ хлѣба, въ замѣнъ молитвъ, — гнѣздо скверныхъ, неблагодарныхъ эхиднъ… ячменный хлѣбъ и кружка воды такому патрону, какъ я! Я выгоню ихъ дымомъ изъ этого гнѣзда, хотя бы за это отлучили меня отъ церкви!

— Но, во имя Царицы небесной, благородный Адельстанъ, сказалъ Седрикъ, схвативъ за руку своего друга: — какъ взбѣжалъ ты этой страшной опасности? развѣ сердца ихъ смягчились?

— Ихъ сердца смягчились! повторилъ Адельстанъ: — да развѣ могутъ растаять камни отъ солнца? Я бы и теперь еще былъ тамъ, еслибъ не подняла шмелей изъ улья какая-то тревога, которая, какъ я вижу, было путешествіе ихъ сюда, для съѣденія моего похороннаго обѣда, между-тѣмъ, какъ они очень-хорошо знали, гдѣ и какъ я былъ зарытъ живой. Я слышалъ, какъ они мычали надгробные псалмы, и никто не воображалъ, что эти псалмы поются за упокой души моей тѣми, которые терзаютъ голодомъ мое тѣло. Однакожь они ушли, и я долго ждалъ пищи… И неудивительно: подагрикъ-пономарь былъ такъ занятъ собственнымъ своимъ продовольствіемъ, что не могъ думать обо мнѣ Наконецъ, онъ пришелъ нетвердымъ шагомъ и принесъ съ собой запахъ вина и пряностей. Хорошій столъ смягчилъ его сердце, потому-что онъ оставилъ мнѣ край пирога и бутылку вина, вмѣсто прежней порціи. Я ѣлъ, пилъ, и укрѣпился; къ счастію моему, пономарь, очень-шатавшійся и потому бывшій не въ силахъ исполнить въ точности свою обязанность тюремнаго пристава, заперъ дверь мимо скобки такъ, что она осталась непритворенною. Свѣтъ, пища, вино, пробудили меня къ дѣятельности. Кольцо, къ которому цѣпь моя была прикрѣплена, заржавѣло болѣе, чѣмъ могъ предположить негодяи аббатъ. Самое желѣзо не могло сохраниться въ этомъ сыромъ, адскомъ подземельѣ…

— Переведите духъ, благородный Адельстанъ, сказалъ Ричардъ: — и укрѣпитесь пищею прежде, чѣмъ приступите къ продолженію столь ужаснаго разсказа.

— Укрѣпиться! сказалъ Адельстанъ: — я уже укрѣпился сегодня пять разъ; однакожь кусокъ этого вкуснаго окорока не будетъ совершенно-излишнимъ, и я попрошу васъ, любезный сэръ, выпить со мною кубокъ вина.

Гости, внѣ себя отъ удивленія, отвѣчали тѣмъ же воскресшему тану, который продолжалъ свою исторію… Надобно сказать, что теперь у него было уже гораздо-болѣе слушателей, чѣмъ въ началѣ разсказа, потому-что Эдита, сдѣлавъ нѣкоторыя нужныя распоряженія для приведенія всего въ порядокъ въ замкѣ, послѣдовала за живымъ мертвецомъ въ страннопріимную залу, а за нею вошли многіе гости, мужчины и женщины, сколько ихъ могло помѣститься къ небольшой комнатѣ; другіе, столпившись на лѣстницѣ, схватывали ошибочное изданіе исторіи и передавали ее еще съ большими неисправностями стоявшимъ ниже, а тѣ пересылали далѣе къ черни въ видѣ совершенно уже непохожемъ на истинное происшествіе. Адельстанъ продолжалъ разсказъ о своемъ бѣгствѣ такимъ-образомъ:

— Освободившись отъ скобы, къ которой былъ прикованъ, я потащился по лѣстницѣ, какъ только возможно было тащиться человѣку, обремененному цѣпями и изнуренному постомъ, долго взбираясь ощупью вверхъ, дошелъ я наконецъ на звуки веселой пѣсни въ комнату, гдѣ достопочтенный пономарь, съ позволенія вашего, справлялъ обѣдню съ огромнымъ надутымъ широкоплечимъ братомъ, въ сѣромъ клобукѣ и капюшонѣ, походившемъ съ вида болѣе на разбойника, чѣмъ на духовную особу. Я вломился къ нимъ; покрой моей могильной одежды и стукъ цѣпей придавали мнѣ видъ выходца съ того свѣта. Они оба оцѣпенѣли отъ ужаса; но когда я повалилъ пономаря кулакомъ, другой молодецъ, его собесѣдникъ, ударилъ меня толстой обвостренной палкой.

— Это долженъ быть нашъ монахъ Тукъ, сказалъ Ричардъ, смотря на Айвенго.

— Пусть онъ будетъ дьяволомъ, если хочетъ, сказалъ Адельстанъ. — По счастію, онъ промахнулся, и когда я придвинулся, чтобъ съ нимъ схватиться, онъ показалъ мнѣ пятки и бѣжалъ. Я не упустилъ случая освободить свои ноги посредствомъ цѣпныхъ ключей, которые висѣли между другими на поясѣ пономаря, и думалъ-было выколотить мозгъ молодцу связкою этихъ ключей, но кусокъ пирога и бутылка вина, которыми бездѣльникъ надѣлилъ меня въ подземельѣ, возбудили въ сердцѣ моемъ чувство признательности; и такъ, давъ ему пару добрыхъ толчковъ ногой, я оставилъ его на полу, проглотилъ нѣсколько кусковъ пирога и фляжку вина, которымъ упивались почтенные братья, потомъ пошелъ въ конюшню, гдѣ въ отдѣльномъ стойлѣ нашелъ собственнаго своего иноходца, вѣроятно назначеннаго въ службу къ самому святому аббату. Сюда ѣхалъ я со всею поспѣшностью, къ какой только способна моя лошадь… Вездѣ, гдѣ ни проѣзжалъ я, дѣти, мужи и жены бѣжали прочь, принимая меня за привидѣніе, особенно потому-что, стараясь не быть узнаннымъ, я надвинулъ шапку на лицо. Меня бы не впустили въ собственный мой замокъ, еслибъ не приняли за товарища фигляра, который забавляетъ народъ, собравшійся на дворѣ замка для отправленія похоронъ его владѣтеля… Дворецкій, какъ я сказалъ уже, подумалъ, что я одѣтъ такимъ образомъ для представленія комедіи; пропущенный сюда, я открылся матери и поѣлъ на-скоро прежде, чѣмъ явился къ вамъ, мой благородный другъ.

— И нашли меня готовымъ, сказалъ Седрикъ: — возвратиться къ нашимъ отважнымъ планамъ чести и свободы. Мы не найдемъ дня благопріятнѣе завтрашняго для освобожденія благороднаго племени саксонскаго.

— Не говори мнѣ ни о чьемъ освобожденіи, сказалъ Адельстанъ: — хорошо, что я самъ освободился. Я думаю больше всего о наказаніи этого негодяя-аббата. Я повѣшу его въ рясѣ и капюшонѣ на башнѣ Конингсборгскаго-Замка; а если лѣстница слишкомъ-узка для его жирнаго тѣла, то велю втащить его снаружи.

— Но, сынъ мой, сказала Эдита: — подумай о его святомъ санѣ.

— Подумайте о моемъ тридневномъ постѣ, возразилъ Адельстанъ: — я жажду крови каждаго изъ нихъ. Фрон-де-Бёфа сожгли живаго не за такое важное дѣло, потому-что онъ хорошо кормилъ своихъ плѣнниковъ, только клалъ слишкомъ-много чеснока въ ихъ похлебку. А эти лицемѣры, неблагодарные, льстивые рабы, участвовавшіе такъ часто безъ приглашенія за моимъ обѣдомъ, не давали мнѣ ни похлебки, ни чеснока. Что бы ни было, они должны умереть, клянусь душою Генгиста.

— А папа, мой благородный другъ? сказалъ Седрикъ.

— А дьяволъ, мой благородный другъ, отвѣчалъ Адельстанъ: — они умрутъ; ни одного изъ нихъ не останется. Міръ обойдется безъ нихъ, еслибъ даже они были лучшіе монахи на землѣ.

— Стыдись, благородный Адельстанъ, сказалъ Седрикъ: — забудь эти ничтожныя событія на поприщѣ славы, отверзтомъ предъ тобою. Скажи этому нормандскому принцу, Ричарду-Анжуііскому, что, не смотря на львиное сердце его, онъ безъ битвы не получитъ престола альфредова, покуда существуетъ мужеская отрасль святаго Исповѣдника, готовая оспоривать у него права свои.

— Какъ! сказалъ Адельстанъ: — это благородный король Ричардъ?

— Это Ричардъ-Плантагенетъ, сказалъ Седрикъ: — но я не считаю необходимымъ напоминать тебѣ, что онъ прибылъ сюда добровольно, какъ гость, и мы не допустимъ его подвергнуться ни оскорбленію, ни плѣну… Конечно, ты знаешь долгъ хозяина въ-отношеніи къ нему.

— О, безъ сомнѣнія! отвѣчалъ Адельстанъ: — и вмѣстѣ съ тѣмъ знаю долгъ подданнаго, и здѣсь же приношу ему свою покорность, сердце и руку.

— Сынъ мой, сказала Эдита: — подумай о своихъ царственныхъ правахъ.

— Подумай о свободѣ Англіи, недостойный принцъ! — прибавилъ Седрикъ.

— Мать и другъ, отвѣчалъ Адельстанъ: — оставьте упреки; хлѣбъ, вода и темница чудесно истребляютъ честолюбіе, и я всталъ изъ гроба умнѣе, чѣмъ сошелъ въ него. Половина этихъ пустыхъ бредней были надуты мнѣ въ уши коварнымъ аббатомъ Уольфремомъ, и вы можете теперь судить, стоятъ ли вниманія такіе совѣтники. Съ-тѣхъ-поръ, какъ начались толки объ этихъ замыслахъ, на мою долю доставались всегда одни поспѣшные переѣзды, разстройство желудка, удары и ушибы, заключенія и мучительный голодъ; сверхъ-того, все это можетъ кончиться не иначе, какъ истребленіемъ нѣсколькихъ тысячь миролюбивыхъ жителей. Объявляю вамъ, что я хочу быть королемъ въ своихъ собственныхъ помѣстьяхъ, нигдѣ больше, и для перваго дѣйствія моей власти повѣшу аббата.

— А воспитанница моя Роуэна, сказалъ Седрикъ: — надѣюсь, вы не намѣрены покинуть ее?

— Отецъ Седрикъ, отвѣчалъ Адельстанъ: — будь разсудителенъ. Лэди Роуэна не думаетъ обо мнѣ… она любитъ мизинецъ на перчаткѣ родственника моего Уильфрида больше, чѣмъ; всю мою особу. Вотъ она сама для подтвержденія этого… Не краснѣй, прекрасная родственница; нѣтъ никакого стыда любить придворнаго рыцаря болѣе, чѣмъ туземнаго френклина… и не смѣйся также, Роуэна! Богъ знаетъ, что могильная одежда и исхудалое лицо не могутъ быть предметами посмѣянія… Нѣтъ! но если ты хочешь смѣяться, я найду для тебя лучшую забаву… Дай мнѣ свою руку, или, лучше сказать, ссуди меня ею на минуту, потому-что я прошу тебя объ этомъ изъ одной.дружбы… Сюда, братъ Уильфридъ Айвенго! въ твою пользу я отказываюсь и отрекаюсь… Гей! Ради святаго Дунстана, братъ Уильфридъ исчезъ!.. Но если только глаза мои не были ослѣплены изнуреніемъ выдержаннаго поста, я видѣлъ его здѣсь очень-недавно.

Всѣ осматривались кругомъ и спрашивали Айвенго, но никто не видалъ его. Наконецъ, узнали, что за нимъ приходилъ Жидъ, и что послѣ мгновеннаго съ нимъ разговора, отъискавъ Гурта и свои доспѣхи, онъ оставилъ замокъ.

— Прекрасная кузина, сказалъ Адельстанъ Роуэнѣ: — еслибъ я могъ подумать, что этотъ внезапный отъѣздъ Айвенго произошелъ не отъ самыхъ важныхъ причинъ, то я самъ возвратился бы…

Но едва онъ опустилъ ея руку, замѣтивъ, что Айвенго ужь не было, какъ Роуэна, находившая свое положеніе чрезвычайно-затруднительнымъ, воспользовалась первымъ удобнымъ случаемъ уйдти изъ комнаты.

— Безспорно, прибавилъ Адельстанъ; — изъ всѣхъ животныхъ, менѣе всего можно довѣриться женщинѣ. Будь я не христіанинъ, если я не ожидалъ отъ нея благодарности, и, можетъ-быть, даже поцалуя въ придачу… Вѣрно этотъ проклятый саванъ заколдовалъ меня — всѣ отъ меня бѣгутъ… Обращаюсь къ вамъ, благородный король Ричардъ, съ обѣтами вѣрности, которые, какъ васаллъ…

Но король Ричардъ также ушелъ и никто не зналъ куда. Наконецъ, услышали, что онъ вышелъ на дворъ замка, призвалъ къ себѣ Жида, говорившаго съ Айвенго, и, размѣнявшись съ нимъ нѣсколькими словами, немедленно потребовалъ коня, вскочилъ на него, заставилъ Жида сѣсть на другую лошадь и поскакалъ такъ, что, по словамъ Уамбы, тѣло стараго Еврея не будетъ стоять дороже пенни, если пойдетъ въ продажу.

— Святыя силы! воскликнулъ Адельстанъ: — вѣрно Зернебокъ овладѣлъ моимъ замкомъ въ мое отсутствіе. Я возвращаюсь въ саванѣ, залогѣ освобожденія изъ могилы, и каждый, съ кѣмъ ни заговорю, всѣ исчезаютъ, заслыша мой голосъ… Но не стоитъ и толковать объ этомъ. Идемъ, друзья мои, тѣ, которые остались здѣсь, слѣдуйте за мной въ залу пиршества, чтобъ еще кто-нибудь изъ насъ не исчезъ. Надѣлось, угощеніе, тамъ приготовленное, роскошно, какъ требуетъ приличіе на похоронахъ владѣтеля изъ древняго саксонскаго рода; а если будемъ медлить долѣе, кто знаетъ, можетъ-быть, дьяволъ унесетъ и ужинъ!

ГЛАВА XLIII.

	Be Mowbray’s sins so heavy in bis bosom, That they may break his foaming courser’s back, And throw the rider headlong in the lists, А caitiff recreant! Richard II.
	Пусть преступленія Мобрая такъ тяжко западутъ ему въ грудь, чтобъ конь его палъ подъ ихъ гнетомъ, и всадникъ, низкій измѣнникъ, стремглавъ низринулся на землю. "Ричардъ II".

Теперь мѣсто дѣйствія переносится снова къ замку или прецепторіи Темпльстоу незадолго до того часа, когда долженъ былъ рѣшиться кровавый жребій — жить или умереть Ревеккѣ. Здѣсь все было такъ шумно и живо, какъ-будто со всѣхъ окрестностей столпились жители на сельскую ярмарку или приходскій праздникъ. Но мрачное влеченіе видѣть кровь и смерть не составляло исключительной принадлежности того невѣжественнаго вѣка, хотя въ то время люди привыкли къ кровавымъ зрѣлищамъ, видя, какъ погибали храбрые отъ руки другъ друга въ гладіаторскихъ схваткахъ, на единоборствѣ, или въ общихъ турнирахъ. Даже и въ наше время, когда нравственность стали понимать яснѣе, казнь, кулачный бой, мятежъ или собраніе отчаянныхъ революціонеровъ привлекаютъ безчисленныя толпы зрителей, съ личною опасностью для нихъ-самихъ, хотя они и не принимаютъ никакого участія въ происходящемъ и спѣшатъ только посмотрѣть, какъ пойдетъ дѣло, или кто останется героемъ дня, «кремни или навозныя кучи», какъ выражаются бунтующіе портные на своемъ героическомъ нарѣчіи.

Такимъ-образомъ, взоры безчисленной толпы устремлены были на ворота прецепторіи Темпльстоу, съ желаніемъ видѣть процессію, между-тѣмъ, какъ еще большее множество окружало арену, принадлежавшую къ этой обители. Арена была расположена на равнинѣ, примыкавшей къ прецепторіи, и тщательно сглажена для военныхъ и рыцарскихъ упражненій. Она занимала средину пріятной и живописной возвышенности, была обнесена со всѣхъ сторонъ заборомъ, и какъ тампліеры желали имѣть свидѣтелей своего искусства въ рыцарскихъ играхъ, то кругомъ устроены были галереи и скамьи для посѣтителей.

Для теперешняго случая, на восточной сторонѣ воздвигли тронъ великому магистру я устроили почетныя мѣста для прецепторовъ и рыцарей ордена. Надъ ними развѣвалось священное знамя, именовавшееся le beim séant, которое было хоругвію тампліеровъ, а девизъ его — боевымъ кликомъ ихъ.

На противоположномъ краю арены, приготовленъ былъ костеръ, расположенный вокругъ столба, глубоко врытаго въ землю; у него оставлено было мѣсто для жертвы, обреченной на сожженіе, чтобъ ее можно было ввести въ роковой кругъ и приковать къ столбу цѣпями, на немъ висѣвшими. Около костра стояли четыре черные невольника, цвѣтъ и африканскія черты которыхъ, такъ мало въ то время извѣстныя въ Англіи, приводили въ ужасъ народъ, смотрѣвшій на нихъ, какъ на демоновъ, совершающихъ свое дьявольское дѣло. Эти люди были совершенно-неподвижны; только время-отъ-времени поправляли и перекладывали они приготовленныя дрова по распоряженію одного, который казался ихъ начальникомъ. Они не смотрѣли на собравшуюся толпу и по-видимому не обращали никакого вниманія ни на нее, ни на что-либо другое, занятые единственно исполненіемъ своей страшной обязанности. А когда въ разговорѣ между собой, они раскрывали свои толстыя губы и выставляли зубы необыкновенной бѣлизны, какъ-будто улыбаясь при мысли о предстоящей трагедіи, то испуганная чернь съ трудомъ, вѣрила, что они не подземные духи, съ которыми колдунья находилась въ сношеніи, и которые теперь, когда часъ ея наступилъ, готовы были содѣйствовать ея страшной казни. Простолюдины перешептывались между собою, сообщая другъ другу всѣ образы, которые принималъ сатана въ-продолженія этого дѣятельнаго и бѣдственнаго времени, и не упускали случая увеличивать, по обыкновенію, подвиги дьявола.

— Слышалъ ли ты, отецъ Деннетъ, спрашивалъ одинъ молодой крестьянинъ у другаго, болѣе зрѣлыхъ лѣтъ: — что дьяволъ унесъ вмѣстѣ съ тѣломъ душу великаго саксонскаго тана Адельстана-Конингсборгскаго?

— Да; но милостію Божіею и святаго Дунстана, онъ принесъ его опять назадъ.

— Какъ же это? сказалъ проворный молодой человѣкъ, въ зеленомъ полукафтанѣ, вышитомъ золотомъ; за нимъ слѣдовалъ плотный парень съ арфою на спинѣ, означавшею его профессію. Менестрель казался выше простолюдиновъ, потому-что, кромѣ пышности его богато-вышитаго платья, на шеѣ у него висѣла серебряная цѣпь съ прикрѣпленнымъ къ ней молоточкомъ или ключомъ, которымъ онъ настроивалъ свою арфу. На правой рукѣ у него была серебряная бляха, на которой, вмѣсто обыкновеннаго изображенія баронскаго герба, къ фамиліи котораго онъ принадлежалъ, было вырѣзано просто слово «Шервудъ». — Что вы хотите этимъ сказать? повторилъ веселый менестрель, вмѣшавшись въ разговоръ крестьянъ. — Я пришелъ поискать себѣ предмета для стиховъ, и свидѣтельствуюсь святою Дѣвою, очень бы былъ радъ найдти два, вмѣсто одного.

— Всѣмъ извѣстно, сказалъ старшій собесѣдникъ: — что послѣ того, какъ Адельстанъ умеръ четыре недѣли назадъ….

— Это невозможно, прервалъ его менестрель: — я видѣлъ его живаго на турнирѣ въ Эшби-де-ла-Зушъ.

— Однакожь онъ умеръ, или, лучше сказать, переселился въ вѣчность, сказалъ младшій крестьянинъ: — потому-что я слышалъ, какъ монахи святаго Эдмунда пѣли надъ нимъ похоронный гимнъ; да сверхъ-того, въ Конингсборгѣ былъ богатый обѣдъ и раздача милостыни въ память объ усопшемъ, какъ слѣдуетъ; — я было-пошелъ туда, но Мобль Пэркинсъ, который…

— Да! умеръ Адельстанъ, перервалъ старикъ, покачавъ головой: — и это горестнѣе всего для древней саксонской крови.

— Но исторія, господа, ваша исторія! сказалъ менестрель нетерпѣливо.

— Да, да… объясните намъ исторію, сказалъ толстый монахъ, стоявшій подлѣ нихъ, опершись на посохъ, который походилъ вмѣстѣ на посохъ пилигрима и двухъ-конечную трость, и вѣроятно дѣйствовалъ при случаѣ, отвѣчая за оба: — Исторія ваша не имѣетъ ясности… намъ некогда терять времени!

— Если угодно вашему преподобію, сказалъ Деннетъ: — пьяный священникъ пришелъ въ гости къ сент-эдмундскому пономарю….

— Моему преподобію вовсе неугодно, чтобъ тутъ были животныя, подобныя пьяному священнику, или, если таковой случится, чтобъ мірянинъ говорилъ о немъ такъ неуважительно. Будь вѣжливъ, любезный, и предположи, что святой человѣкъ погрузился въ благочестивыя размышленія, которыя отуманили его голову и заставили колебаться стопы его, какъ-будто желудокъ наполненъ былъ молодымъ виномъ… я это самъ испытывалъ.

— Будь по вашему, продолжалъ отецъ Деннетъ. — И такъ, святой братъ пришелъ посѣтить сент-эдмундскаго пономаря… гость этотъ какой-то монахъ-браконьеръ, побивающій одинъ половину запрещенной дичи въ лѣсу, любитъ звонъ чаши болѣе звона священнаго колокола и предпочитаетъ ломоть ветчины десяти молитвенникамъ, — впрочемъ, добрый и веселый малый, будетъ дѣйствовать палицей, стрѣлять изъ лука и пропляшетъ чеширскую круговую не хуже никого въ Йоркширѣ.

— Послѣдняя часть твоей рѣчи, Деннетъ, сказалъ менестрель: — спасла тебѣ два или три ребра.

— Вотъ еще! я не боюсь его; я уже не молодъ и не проворенъ, но когда сражался въ Донкэстерѣ за колоколъ и барана…

— Но исторія, исторія, любезный! сказалъ опять менестрель.

— Ну, исторія та, что Адельстана-Конингсборгскаго похоронили въ Сент-Эдмундѣ.

— Это ложь, сущая ложь, сказалъ монахъ: — потому-что я видѣлъ, къкъ его перенесли въ собственный его Конингсборгскій-Замокъ.

— Нѣтъ, такъ разсказывайте же сами, господа! сказалъ Деннетъ, раздосадованный этимъ противорѣчіемъ, и потомъ не безъ труда согласился на просьбы своего товарища и менестреля возобновить повѣствованіе. — Эти два трезвые монаха, сказалъ онъ наконецъ: — ибо его преподобію угодно, чтобъ они были трезвыми, продолжала пить доброе пиво, вино и не знаю еще что, большую часть лѣтняго дня, какъ вдругъ были приведены въ смятеніе глубокимъ стѣнаніемъ, звукомъ цѣпей и видомъ усопшаго Адельстана, вошедшаго въ комнату съ словами: «Вы злые пастыри!…»

— Неправда! сказалъ сердито монахъ: — онъ не говорилъ ни слова.

— А-га, монахъ Тукъ! сказалъ менестрель, отведя его въ сторону отъ поселянъ: — мы, кажется, спугнули зайца.

— Говорю тебѣ, Олленъ-э-Дэль, отвѣчалъ пустынникъ: — я видѣлъ Адельстана-Конингсборгскаго такъ хорошо, какъ только могутъ видѣть плотскія очи живаго человѣка. Онъ былъ въ саванѣ и около него все пахло могилой. Цѣлая бочка вина не смоетъ этого съ моей памяти.

— Э! ты насмѣхаешься надо мною!

— Не вѣрь мнѣ никогда, если насмѣхаюсь; я отвѣсилъ ему своимъ посохомъ такой ударъ, что повалилъ бы быка, а посохъ прошелъ сквозь его тѣло, какъ-будто сквозь столбъ дыма!

— Святый Губертъ! да это такая дивная повѣсть, что ее можно переложить въ стихи на старинный напѣвъ: «Горе постигло стараго монаха».

— Смѣйся, если тебѣ угодно, отвѣчалъ Тукъ: — но пусть унесетъ меня духъ или дьяволъ, если ты услышишь, что я запою эту пѣсню! Нѣтъ, нѣтъ, я тутъ же рѣшился способствовать какому-нибудь доброму дѣлу, какъ, напримѣръ, сожженію колдуньи, судебному поединку, или чему-нибудь подобному изъ подвиговъ благочестія; для этого-то я пришелъ сюда.

Во время ихъ разговора, большой колоколъ святаго Михаила-Темпльстоускаго, почтеннаго зданія, расположеннаго въ-маленькой деревушкѣ на нѣкоторомъ разстояніи отъ прецепторіи, внезапно прервалъ разговоръ ихъ. Звуки эти долетали до слуха одинъ за другимъ такъ протяжно, что каждый изъ нихъ замиралъ въ отдаленномъ эхо прежде, чѣмъ воздухъ потрясался снова голосомъ мѣднаго вѣстника смерти. Эти звуки, глашатаи приближающейся церемоніи, наполняли благоговѣйнымъ страхомъ сердца многочисленнаго собранія; взоры всѣхъ обратились къ прецепторіи, въ ожиданіи великаго-магистра, воина-единоборца, и осужденной.

Наконецъ подъемный мостъ опустился, ворота отворились, и рыцарь, предшествуемый шестью трубачами, вышелъ изъ замка съ большимъ знаменемъ ордена; за нимъ слѣдовали попарно рыцари прецепторіи, и, въ заключеніе шествія, великій магистръ на красивомъ конѣ, облеченномъ въ самую простую сбрую. За нимъ ѣхалъ Бріанъ де-Буа-Гильберъ, покрытый съ ногъ до головы блестящими доспѣхами, но безъ копья, щита и меча, которые несли за нимъ два оруженосца. На лицѣ его, хотя отчасти закрытомъ длинными перьями, ниспадавшими съ его шапки, замѣтно было выраженіе сильной и тревожной страсти, какая-то борьба гордости съ нерѣшительностью. Онъ былъ страшно-блѣденъ, какъ-будто-бы послѣ нѣсколькихъ безсонныхъ ночей, но управлялъ своимъ боевымъ конемъ съ ловкостью и свободою, свойственными лучшему воину ордена-храма. Вся его наружность была благородна и величественна; но тѣ, которые всматривались внимательно въ эти мрачныя черты, замѣчали въ нихъ что-то нестерпимое для взора.

Около него ѣхали Конрадъ Мон-Фитшетъ и Альбертъ де-Мальвуазенъ, принявшіе на себя обязанность воспріемниковъ его, какъ единоборца. Они были безоружны и въ бѣлой одеждѣ ордена. За ними слѣдовала прочая братія храма, въ сопровожденіи множества оруженосцевъ и пажей, — молодыхъ людей въ черной одеждѣ, искавшихъ чести сдѣлаться нѣкогда рыцарями ордена. Потомъ шелъ отрядъ стражей пѣшкомъ, въ такомъ же черномъ одѣяніи, и посреди ихъ бердышей, можно было разсмотрѣть блѣдный образъ осужденной, которая двигалась тихимъ, но неровнымъ шагомъ къ мѣсту, гдѣ должна была рѣшиться судьба ея. Съ нея сняли всѣ украшенія, изъ опасенія, можетъ-быть, чтобъ между ними не было какихъ-нибудь талисмановъ, посредствомъ которыхъ, по общему мнѣнію того времени, сатана утверждалъ свою власть надъ своими жертвами до такой степени, что лишалъ ихъ силы произнести признаніе даже подъ пыткою. Восточную одежду ея замѣнили грубымъ бѣлымъ платьемъ самаго простаго покроя; но во взорѣ ея было такое необыкновенное выраженіе мужества и покорности Провидѣнію, что даже въ этомъ рубищѣ, и безъ всякихъ украшеній, исключая длинныхъ черныхъ косъ, она извлекала слезы у каждаго зрителя, и самые ожесточенные изувѣры сожалѣли, что судьба обратила столь прекрасное твореніе въ сосудъ отверженія и поработила его дьяволу.

Толпа низшаго класса людей, принадлежавшихъ къ прецепторіи, заключала шествіе; всѣ двигались въ величайшемъ порядкѣ, съ сложенными руками и опущенными глазами.

Эта тихая процессія поднялась на возвышенность, гдѣ находилась арена, и, вступивъ въ нее, обошла ее кругомъ съ правой стороны на лѣвую, потомъ остановилась. Произошелъ минутный безпорядокъ въ то время, когда великій магистръ и всѣ находившіеся при немъ, за исключеніемъ единоборца и его названныхъ крестныхъ отцовъ, сошли съ лошадей, медленно выведенныхъ изъ арены оруженосцами.

Несчастную Ревекку отвели къ черному сѣдалищу, приготовленному подлѣ костра. Замѣтно было, что, при первомъ взглядѣ на страшное мѣсто, гдѣ были сдѣланы приготовленія къ смерти, равно ужасной для ума и мучительной для тѣла, она затрепетала, закрыла глаза, и вѣроятно молилась внутренно, потому-что уста ея шевелились, хотя словъ по было слышно. Чрезъ минуту, открывъ глаза, она устремила ихъ на костеръ, какъ-будто для того, чтобъ духъ ея свыкся съ этимъ предметомъ, и потомъ тихо и непринужденно повернула отъ него голову.

Между-тѣмъ, великій-магистръ занялъ свое мѣсто, и когда рыцари его ордена размѣстились рядомъ съ нимъ и позади его, — смотря по ихъ званію, — громкіе и продолжительные звуки трубъ возвѣстили, что собраніе готово приступить къ суду. Тогда Мальвуазенъ, какъ крестный отецъ бойца, выступилъ впередъ и положилъ къ ногамъ великаго-магистра перчатку Ревекки, бывшую залогомъ поединка.

— Храбрый лордъ и высокоореподобный отецъ! сказалъ онъ: — здѣсь стоитъ добрый рыцарь. Бріанъ де-Буа-Гильберъ, рыцарь-прецепторъ ордена-храма, который, принявъ залогъ боя, полагаемый нынѣ къ стопамъ вашего высокопреподобія, обѣщался сражаться въ день сей для удостовѣренія, что эта Жидовка, по имени Ревекка, справедливо подверглась произнесенному надъ ней въ капитулѣ сего святѣйшаго ордена-храма-сіонскаго приговору, которымъ она осуждена на смерть за чародѣйство, — здѣсь, говорю я, предстоитъ онъ для совершенія этого поединка, какъ подобаетъ честному рыцарю, если послѣдуетъ на то ваше благородное и святительское согласіе.

— Принесъ ли онъ клятву въ честности и справедливости своего дѣла? спросилъ великій магистръ. — Подайте сюда распятіе и Te igitur.

— Сэръ и высокопреподобный отецъ, отвѣчалъ поспѣшно Мальвуазенъ: — братъ нашъ, здѣсь предстоящій, произнесъ уже клятву въ справедливости своего обвиненія предъ добрымъ рыцаремъ Конрадомъ Мон-Фитшетомъ; впрочемъ, ему и не настоитъ надобности приносить клятву, потому-что противникъ его принадлежитъ къ племени невѣрныхъ и не можетъ отвѣчать ему тѣмъ же.

Къ великой радости Альберта, этимъ объясненіемъ удовольствовались; хитрый рыцарь предвидѣлъ затрудненіе, или лучше сказать невозможность склонить Бріана де-Буа-Гильбера къ произнесенію такой клятвы предъ собраніемъ, и придумалъ это средство, для избѣжанія какихъ-нибудь недоразумѣній.

Великій-магистръ, принявъ обвиненіе Альберта Мальвуазена, повелѣлъ герольду приступить къ исполненію его обязанности. Трубы снова загремѣли, и герольдъ, выступивъ впередъ, провозгласилъ: — Слушайте, слушайте, слушайте!.. Здѣсь стоитъ добрый рыцарь, сэръ Бріанъ де-Буа-Гильберъ, готовый сразиться со всякимъ рыцаремъ свободнаго происхожденія, который пожелаетъ вступить въ бой за дѣло Жидовки Ревекки, получившей позволеніе защищаться предъ судомъ чрезъ посредство избраннаго ею рыцаря, по законному снисхожденію къ ея полу; а храбрый и высокопреподобный великій магистръ, здѣсь присутствующій, предоставляетъ таковому защитнику чистое поле и равное раздѣленіе солнца и вѣтра, равно какъ все, что касается до правильнаго единоборства. — Трубы снова загремѣло, и потомъ на нѣсколько минутъ воцарилось гробовое молчаніе.

— Защитникъ не является на призывъ осужденной, сказалъ великій магистръ. — Поди, герольдъ, и спроси ее, ожидаетъ ли она кого-нибудь, кто бы рѣшился стать за нее съ копьемъ и мечомъ. — Герольдъ пошелъ къ возвышенію, на которомъ сидѣла Ревекка, а Буа-Гильберъ, быстро повернувъ коня къ той же сторонѣ арены, не смотря на всѣ увѣщанія Мальвуазена и Мон-Фитшета, явился подлѣ Ревекки въ одно время съ герольдомъ.

— Правильно ли это, и согласно ли съ законами поединка? сказалъ Мальвуазенъ, смотря на великаго магистра.

— Да, Альбертъ Мальвуазенъ; отдавая дѣло на судъ Божій, мы не можемъ препятствовать противникамъ имѣть сообщеніе другъ съ другомъ, потому-что это можетъ способствовать къ обнаруженію истины.

Между-тѣмъ, герольдъ говорилъ Ревеккѣ слѣдующее:

— Дѣвица! Почтенный и высокопреподобный великій-магистръ спрашиваетъ тебя, есть ли у тебя рыцарь, который бы готовъ былъ сразиться для защиты твоего дѣла въ день сей, или ты признаешь себя праведно осужденною приговоромъ, надъ тобою произнесеннымъ?

— Скажи великому магистру, что я подтверждаю свою невинность и не прознаю себя справедливо-осужденною, потому-что не хочу быть повинною въ собственной своей крови. Скажи ему, что я прошу отсрочки, какую только могутъ допустить его постановленія, чтобъ посмотрѣть, не благоволитъ ли Господь, подающій руку помощи въ крайнихъ бѣдствіяхъ человѣку, возставить мнѣ избавителя; а по истеченіи этого послѣдняго срока, да будетъ святая воля Его.

Герольдъ отнесъ этотъ отвѣтъ великому магистру.

— Боже сохрани! сказалъ Лука Бомануаръ: — чтобъ Жидъ или язычникъ были препятствіемъ нашему правосудію! Пока тѣнь не отойдетъ отъ запада къ востоку, мы будемъ ждать не явится ли защитникъ этой злополучной женщинѣ. По прошествіи же этого часа, пусть она готовится къ смерти.

Герольдъ сообщилъ слова великаго магистра Ревеккѣ, которая преклонила съ покорностію голову, потомъ сложила руки и обратила взоры къ небу; казалось, она ждала свыше помощи, потому-что почти не надѣялась получить ее отъ людей. Въ это страшное мгновеніе, до слуха ея дошелъ голосъ Буа-Гильбера… это былъ только шопотъ, но онъ потрясъ ее сильнѣе, чѣмъ все сказанное герольдомъ.

— Ревекка, сказалъ тампліеръ: — слышишь ли ты меня?

— Я не имѣю ничего общаго съ тобою, жестокій, безчувственный человѣкъ! произнесла несчастная дѣвушка.

— Но ты понимаешь слова мои? звукъ голоса моего ужасаетъ собственный слухъ мой. Я едва знаю, гдѣ я, и за чѣмъ привели насъ сюда… Эта арена… это сѣдалище, этотъ костеръ… я знаю ихъ назначеніе, а между-тѣмъ, все это какъ-будто не существуетъ для меня, все мнѣ является страшнымъ призракомъ, который поражаетъ мои чувства чудовищными образами, но не убѣждаетъ ума моего.

— Духъ мой и чувства, отвѣчала Ревекка: — обнимаютъ пространство и время, и говорятъ мнѣ, что этотъ костеръ назначенъ для сожженія моего земнаго тѣла, что онъ откроетъ мнѣ «мучительный, по краткій переходъ въ міръ лучшій.

— Мечты, Ревекка, мечты! суетные призраки, отвергаемые мудростію собственныхъ вашихъ мудрецовъ-саддукеевъ! Выслушай меня, Ревекка, продолжалъ тампліеръ съ возрастающимъ жаромъ: — ты имѣешь возможность пользоваться жизнію и свободой, которой и не воображаютъэти глупцы и изувѣры. Сядь за мной на коня… на Замора, благороднаго коня моего, никогда не измѣнявшаго своему всаднику. Я пріобрѣлъ его на единоборствѣ отъ султана требизондскаго… сядь за мной, говорю я… и чрезъ нѣсколько мгновеній мы оставимъ за собою и погоню и розыски… для тебя откроется новый міръ наслажденій… для меня новое поприще славы. Пусть они произносятъ приговоръ, который я презираю, пусть исключаютъ имя Буа-Гильбера изъ списка своихъ монастырскихъ рабовъ! Я смою кровію всякое пятно, которымъ они осмѣлятся омрачить гербъ мой.

— Отойди отъ меня, искуситель! сказала Ревекка: — даже въ эту предсмертную минуту ты ни на волосъ не поколеблешь моей рѣшимости… Окруженная врагами, тебя почитаю я за самаго ненавистнаго и злаго врага моего… Удались, ради Бога!

Альбертъ Мальвуазенъ, встревоженный и выведенный изъ терпѣнія продолжительнымъ ихъ разговоромъ, прервалъ его своимъ приближеніемъ.

— Созналась ли дѣвушка въ своемъ преступленіи? спросилъ онъ Буа-Гильбера: — или твердо стоитъ въ своемъ отреченіи?

— Да, по-истинѣ, она стоитъ твердо, отвѣчалъ Буа-Гильберъ.

— Въ такомъ случаѣ, продолжалъ Мальвуазенъ: — ты долженъ, благородный братъ, возвратиться на свое мѣсто и ожидать окончанія…. Тѣнь пробѣгаетъ дневной кругъ…. Пойдемъ, храбрый Буа-Гильберъ, пойдемъ, надежда нашего святаго ордена и скоро глава его!

Произнеся слова эти льстивымъ тономъ, онъ положилъ руку на поводья коня рыцаря, съ тѣмъ, чтобъ онъ возвратился на свое мѣсто.

— Коварный лицемѣръ! что побуждаетъ тебя браться за мой поводъ? сказалъ съ гнѣвомъ Бріанъ, оттолкнувъ руку своего товарища, и поѣхалъ на противоположный конецъ арены.

— Много смѣлости въ этомъ человѣкѣ, сказалъ Мальвуазенъ тихо Мон-Фитшету: — о, еслибъ онъ былъ хорошо направленъ! Но, подобно греческому огню, онъ сжигаетъ все, до чего прикасается.

Два часа были уже судьи въ аренѣ, тщетно ожидая рыцаря защитника.

— Причина ясная, сказалъ монахъ Тукъ: — потому-что она Жидовка… А клянусь моимъ орденомъ, жестоко, что такое юное и прекрасное созданіе должно погибнуть, и никто не извлечетъ меча на ея защиту! Еслибъ она вдесятеро болѣе была колдуньею, только бы съ этимъ хотя немножко христіанкою, мой посохъ прозвонилъ бы славную обѣдню по стальной шапкѣ гордаго тампліера, прежде, чѣмъ онъ могъ бы похвалиться побѣдою.

Вообще всѣ думала, что никто не захочетъ и не посмѣетъ сражаться за Жидовку, обвиненную въ чародѣйствѣ; а рыцари, побуждаемые словами Мальвуазена, шептали другъ другу, что время уже объявить залогъ Ревекки недѣйствительнымъ. Въ эту минуту, на равнинѣ, смежной съ ареною, показался рыцарь, сильно побуждавшій коня. Сотни голосовъ воскликнули: „защитникъ! защитникъ!“ И, не смотря на предубѣжденія и предразсудки толпы, при вступленіи своемъ въ арену, рыцарь былъ встрѣченъ единогласными восклицаніями. Однакоже, второй взглядъ на него разрушилъ надежду, возбужденную его прибытіемъ. Лошадь его, проскакавшая нѣсколько миль во весь духъ, почти падала отъ усталости, и всадникъ, не смотря на всю отвагу свою, по-видимому едва могъ держаться въ сѣдлѣ отъ изнуренія или усталости, или отъ того и другаго вмѣстѣ.

На воззваніе герольда, спросившаго его о званіи, имени и намѣреніи, незнакомый рыцарь отвѣчалъ поспѣшно и смѣло: — Я, честный и благородный рыцарь, пріѣхалъ сюда для доказательства копьемъ и мечомъ справедливости и законности дѣла этой дѣвицы Ревекки, дочери Исаака-Йоркскаго; для освобожденія ея отъ пропзнесеннаго надъ ней приговора, какъ ложнаго и безсовѣстнаго, и для поединка съ сэромъ Бріаномъ де-Буа-Гильберомъ, какъ съ предателемъ, убійцею и лжецомъ, что я докажу на этомъ мѣстѣ, уничтоживъ его съ помощію Господа Бога, пресвятой Дѣвы и господина нашего святаго Георгія — добраго рыцаря.

— Незнакомецъ долженъ сперва показать, сказалъ Мальвуазенъ: — что онъ честный рыцарь и благороднаго происхожденія… Храмъ не высылаетъ своихъ поборниковъ противъ людей безъименныхъ.

— Мое имя, отвѣчалъ рыцарь, поднимая забрало своего шлема: — извѣстнѣе твоего, моя кровь чище твоей, Мальвуазенъ! Я Уильфридъ Айвенго.

— Не буду сражаться съ тобою въ настоящее время, сказалъ тампліеръ измѣнившимся и глухимъ голосомъ. — Излечи свои раны, возьми лучшаго коня, и, можетъ-быть, тогда я почту не унизительнымъ для себя избавить тебя отъ этого ребяческаго удальства.

— А! высокомѣрный тампліеръ, сказалъ Айвенго: — ты забылъ, что два раза падалъ отъ этого копья? Вспомни ристалища акрскія, вспомни турниръ Эшби, вспомни твои гордыя рѣчи на стогнахъ ротервудскихъ, и залогъ золотой цѣпи противъ моей раки съ мощами, что ты будешь сражаться съ Уильфридомъ Айвенго и возстановишь свою потерянную честь! Клянусь этой ракой и святыми мощами, въ ней заключенными, я оглашу тебя трусомъ, тампліеръ, при всѣхъ дворахъ Европы, въ каждой прецепторіи твоего ордена… если ты не будешь сражаться безъ дальнѣйшаго отлагательства.

Буа-Гильберъ бросилъ нерѣшительный взглядъ на Ревекку и потомъ, взглянувъ гордо на Айвенго, вскрикнулъ: — Саксонская собака! возьми копье свое и готовься къ смерти, которую самъ на себя накликалъ!

— Дозволитъ ли мнѣ великій магистръ вступить въ единоборство? спросилъ Айвенго.

— Я не могу не принять твоего вызова, отвѣчалъ Бомануаръ: — если дѣвушка признаетъ тебя своимъ защитникомъ. Но для этого поединка я желалъ бы видѣть здоровье твое въ лучшемъ состояніи. Врагомъ нашего ордена былъ ты всегда; однакожь я бы хотѣлъ, чтобъ бой противъ тебя былъ честный.

— Теперь — такъ какъ я есмь, а не иначе, сказалъ Айвенго: — это судъ Божій — Его волѣ предаюсь я… Ревекка, сказалъ онъ, подъѣзжая къ роковому возвышенію: — признаёшь ли ты меня своимъ защитникомъ?

— Признаю, признаю! воскликнула она съ видимымъ волненіемъ, котораго страхъ смерти не могъ произиссти въ ней: — признаю тебя защитникомъ, посланникомъ неба. Но, нѣтъ… нѣтъ… твои раны не излечились… не сражайся съ этимъ надменнымъ человѣкомъ!… Не-уже-ли тебѣ погибнуть такимъ образомъ?

Но Айвенго былъ уже на мѣстѣ боя, опустилъ забрало и взялъ копье. Буа-Гильберъ сдѣлалъ то же; оруженосецъ послѣдняго замѣтилъ въ это время, что лицо его, которое, не смотря на всѣ тревожныя ощущенія, волновавшія его въ-продолженіи цѣлаго утра, покрыто было смертною блѣдностію, — внезапно побагровѣло.

Герольдъ, увидя обоихъ противниковъ на мѣстѣ, возвысилъ голосъ и повторилъ три раза: — Faites vos devoirs, preux chevaliers! (исполняйте свою обязанность, храбрые рыцари!). Послѣ третьяго возгласа, онъ отъѣхалъ въ сторону арены, и снова провозгласилъ, чтобъ никто не осмѣливался, подъ страхомъ немедленной смерти, смущать или тревожить вступающихъ въ бой дѣломъ, словомъ, или восклицаніемъ. Великій магистръ, державшій въ рукѣ залогъ поединка — ревеккину перчатку, бросилъ ее въ эту минуту, и произнесъ роковое слово: Laissez aller (пусть начинаютъ)!

Трубы загремѣли, и рыцари поскакали во весь опоръ. Согласно съ общимъ ожиданіемъ, изнуренный конь Айвенго и не менѣе его утомленный всадникъ не устояли противъ вѣрнаго копья и мощнаго коня тампліера. Всѣ предвидѣли заранѣе слѣдствіе боя; но хотя копье Айвенго едва коснулось щита Буа-Гильбера, тампліеръ, къ изумленію всѣхъ предстоявшихъ, покачнулся на сѣдлѣ, потерялъ стремена и упалъ на землю.

Айвенго, высвободившись изъ-подъ своего коня, тотчасъ поднялся на ноги, поспѣшая поправить неудачу свою мечомъ; но противникъ его не вставалъ. Уильфридъ, упершись ногою ему въ грудь и приложивъ остріе меча къ горлу, требовалъ, чтобъ онъ сдался или готовился умереть на мѣстѣ, — Буа-Гильберъ не далъ отвѣта.

— Не убивай его, сэръ рыцарь! вскричалъ великій магистръ: — безъ исповѣди и безъ отпущенія грѣховъ, не губи тѣла и души! Мы признаёмъ его побѣжденнымъ!

Онъ сошелъ въ арену и повелѣлъ снять шлемъ съ побѣжденнаго рыцаря. Глаза его были закрыты… багровая краска оставалась еще на лицѣ.

Между-тѣмъ, какъ всѣ въ изумленія смотрѣли на него, глаза его раскрылись, но оставались неподвижны и безжизненны. Краснота исчезла и уступила мѣсто блѣдности мертвеца. Нетронутый копьемъ врага, онъ погибъ жертвою жестокой борьбы своихъ неистовыхъ страстей.

— По истинѣ, это судъ Божій! сказалъ великій магистръ, поднявъ глаза къ небу: — Fiat voluntas tua!

ГЛАВА XLIV.

	So! now’tis ended, like an old wife’s story. Webster.
	И такъ, кончается, какъ сказка старой бабы. Уэбстеръ.

Послѣ первыхъ минутъ удивленія, Уильфридъ Айвенго спросилъ великаго-магистра, какъ судію боя, признаётъ ли онъ поступки его мужественными и справедливыми?

— Они были мужественны и справедливы, произнесъ великій магистръ: — объявляю дѣвушку свободною и невинною… оружіе и тѣло усопшаго рыцаря остаются на волю побѣдителя.

— Я не отниму у него оружія, сказалъ рыцарь Айвенго: — и не предамъ посрамленію его тѣла… онъ сражался за христіанство; рука Божія, не человѣческая, поразила его. Но пусть похороны его совершатся тайно, какъ человѣка умершаго за неправое дѣло… Что же касается до дѣвушки…

Рѣчь его была прервана топотомъ лошадей, приближавшихся въ такомъ числѣ и съ такою быстротою, что земля дрожала подъ ними; — и Черный-Рыцарь явился въ аренѣ. За нимъ слѣдовалъ многочисленный отрядъ воиновъ и нѣсколько рыцарей въ полномъ вооруженіи.

— Я опоздалъ, сказалъ онъ, смотря вокругъ: — я назначалъ Буа-Гильбера себѣ собственно… Хорошо ли это, Айвенго, браться за такое дѣло, когда ты едва держишься въ сѣдлѣ?

— Само небо, государь, отвѣчалъ Айвенго: — покарало этого гордеца. Онъ не заслуживалъ почетной смерти, которую вы ему назначали.

— Миръ праху его, сказалъ Ричардъ, пристально всматриваясь въ распростертый трупъ: — если это возможно; онъ былъ храбрый воинъ и умеръ въ стальной бронѣ своей, какъ истинный рыцарь. Но мы не должны терять времени. Богунъ, исполняй свою обязанность!

Одинъ изъ рыцарей, находившихся въ свитѣ короля, выступилъ впередъ и, положивъ руку на плечо Альберта Мальвуазена, сказалъ: — Я беру тебя подъ стражу, какъ государственнаго преступника.

Великій магистръ стоялъ до-сихъ-поръ въ изумленіи при видѣ столькихъ воиновъ; теперь онъ началъ:

— Кто осмѣливается брать подъ стражу рыцаря-храма-сіонскаго, въ стѣнахъ его собственной прецепторіи, и еще въ присутствіи великаго магистра? Чьею властію нанесено это дерзское оскорбленіе?

— Я беру подъ стражу, возразилъ рыцарь: — я, Генрихъ Богунъ, графъ Эссексъ, великій-лордъ-коннетабль Англіи.

— И дѣлаетъ это, сказалъ король, поднимая забрало: — по повелѣнію Ричарда-Плантагенета, здѣсь предстоящаго. — Счастливъ ты, Конрадъ Мон-Фитшетъ, что не родился моимъ подданнымъ… Но ты, Мальвуазенъ, перестанешь жить вмѣстѣ съ братомъ своимъ Филиппомъ, прежде чѣмъ міръ сей постарѣетъ недѣлею.

— Я возстану противъ твоего приговора, сказалъ великій магистръ.

— Надменный тампліеръ, возразилъ король: — это не въ твоей власти… Взгляни, и увидишь, что королевское знамя Англіи развевается на твоихъ башняхъ, вмѣсто хоругви храма… Будь благоразуменъ, Бомануаръ: рука твоя въ львиной пасти.

— Я буду жаловаться Риму, сказалъ великій магистръ: — на твое присвоеніе правъ и привилегій нашего ордена.

— Пусть такъ; но для собственной своей безопасности, не говори мнѣ теперь о присвоеніи. Распусти свои капитулъ и отправляйся съ своею свитою въ какую-нибудь другую прецепторію, если найдешь такую, которая не была бы скопищемъ предательства и заговоровъ противъ короля Англіи… или, если хочешь, останься раздѣлить наше гостепріимство и будь свидѣтелемъ нашего правосудія.

— Быть гостемъ въ домѣ, гдѣ я долженъ быть повелителемъ? сказалъ тампліеръ: — никогда!… Капелланы, воспойте псаломъ: Quare frémiterunt Gentes? Рыцари, оруженосцы и служители святаго храма, готовьтесь идти во слѣдъ знамени Beau-séant!

Великій магистръ говорилъ съ достоинствомъ, равнявшимся величію самого короля англійскаго, и перелилъ мужество въ сердца своихъ удивленныхъ и смущенныхъ рыцарей. Они столпились вокругъ него, какъ овцы толпятся около сторожеваго пса, когда заслышатъ вой волка. Но они не показывали робости испуганнаго стада: мрачные, вызывающіе на бой взоры грозили враждою, которую не смѣли высказать слова. Копья ихъ, соединившись, составили черную полосу, посреди которой бѣлыя мантіи рыцарей отдѣлялись отъ темныхъ одеждъ ихъ служителей, подобно легко-освѣщенной окраинѣ густой тучи. Толпа, поднявшая противъ нихъ вопли негодованія, остановилась и смотрѣла въ безмолвіи на страшную опытную рать, которую безразсудно вызвала на бой, и отступила передъ ней.

Графъ Эссексъ, видя ихъ силы соединенными, вонзилъ шпоры въ бока коню своему и скакалъ взадъ и впередъ, чтобъ построить своихъ воиновъ для сопротивленія столь мощному отряду. Одинъ Ричардъ, какъ-будто радуясь опасности, вызванной его присутствіемъ, тихо проѣзжалъ по линіи тампліеровъ съ громкимъ воззваніемъ: — Что же, сэры? не-уже-ли между такимъ множествомъ благородныхъ рыцарей ни одинъ не рѣшится помѣряться оружіемъ съ Ричардомъ?… Служители храма! лица вашихъ дамъ, должно быть, сильно пострадали отъ загара, если не заслуживаютъ осколка изломаннаго копья!

— Братія храма, сказалъ великій магистръ, ставъ впереди отряда: — не сражаются за такія суетныя и мірскія ссоры… и не съ тобою, Ричардъ-Англійскій, изломитъ тампліеръ копье въ моемъ присутствіи. Папа и государи европейскіе будутъ судіями нашей распри и рѣшатъ, прилично ли христіанскому королю защищать дѣло, за которое ты взялся нынѣ. Твоей чести вручаемъ оружіе и имущества, нами оставляемыя; твоей совѣсти отдаемъ соблазнъ и оскорбленіе, нанесенные тобою нынѣ христіанскому міру.

Съ этими словами, великій магистръ, не дожидаясь отвѣта, далъ знакъ къ выступленію. Трубы громко заиграли восточный маршъ, служившій тампліерамъ обычнымъ сигналомъ къ походу. Измѣнивъ свое построеніе изъ линіи въ колонну, они пошли самымъ тихимъ шагомъ, какъ-бы желая показать, что удаляются единственно по волѣ своего великаго магистра, а не изъ боязни многочисленныхъ противниковъ.

— Клянусь пресвѣтлымъ ликомъ Богородицы! сказалъ король Ричардъ: — смертельно жаль, что вѣрность этихъ тампліеровъ не равняется ихъ храбрости и воинскому порядку.

Подобно боязливой собакѣ, удерживающей лай свой, пока предметъ ея непріязни не повернетъ спины, толпа испустила слабый крикъ радости, видя удаленіе послѣднихъ всадниковъ.

Во время смятенія, сопровождавшаго отъѣздъ тампліеровъ, Ревекка ничего не видала и не слыхала. Потрясенная внезапною перемѣною всего ее окружавшаго, она лежала почти-бездыханная въ объятіяхъ престарѣлаго отца своего. Но одно слова Исаака возвратило наконецъ ей чувства.

— Пойдемъ, сказалъ онъ: — возлюбленная дочь моя, вновь возвращенное мнѣ сокровище… пойдемъ, бросимся къ ногамъ добраго юноши!

— Нѣтъ, не такъ, сказала Ревекка: — о нѣтъ… нѣтъ… нѣтъ… я не должна въ эту минуту говорить съ нимъ… Увы! я сказала бы, можетъ-быть, больше, чѣмъ… Нѣтъ, отецъ мой, оставимъ немедленно это мѣсто злополучія!

— Но, дитя мое, оставить того, кто пришелъ, подобно мужу крѣпкому съ копьемъ и мечомъ, не щадя жизни своей для освобожденія тебя изъ плѣна… тебя, дщерь племени чуждаго ему и всѣмъ его близкимъ… эта услуга требуетъ величайшей признательности.

— Такъ… такъ… величайшей… самой благоговѣйной признательности… это и будетъ всегда… но не теперь… ради твоей возлюбленной Рахили, отецъ мой, склонись на мою просьбу: не теперь!

— Какъ же это? сказалъ Исаакъ, настаивая: — насъ сочтутъ неблагодарными, хуже собакъ.

— Но ты видишь, возлюбленный отецъ мой, что здѣсь король Ричардъ, и что…

— Правда, мое сокровище, моя мудрая Ревекка! Пойдемъ отсюда… пойдемъ! Онъ нуждается въ деньгахъ, потому-что недавно возвратился изъ Палестины, и, какъ говорятъ, изъ плѣна… а предлогомъ для востребованія ихъ, если онѣ ему понадобятся, могутъ послужить простыя торговыя сношенія мои съ братомъ его Іоанномъ. Пойдемъ отсюда!

И, въ свою очередь понуждая дочь удалиться, онъ вывелъ ее изъ арены, и, посадивъ на приготовленную имъ повозку, привезъ безопасно въ домъ раввина Натана.

Ревекка, судьба которой составляла весь интересъ этого дня, удалилась незамѣченною, потому-что вниманіе толпы обратилось на Чернаго-Рыцаря.

Теперь воздухъ наполнился кликами: „Многія лѣта Ричарду Львиному-Сердцу! гибель хищникамъ-тампліерамъ!“

— Не смотря на всѣ эти наружные знаки вѣрности, сказалъ Айвенго графу Эссексу: — хорошо, что король имѣлъ предосторожность взять съ собою тебя, благородный графъ, и вѣрныхъ твоихъ спутниковъ.

Графъ улыбнулся и покачалъ головой.

— Храбрый Айвенго, сказалъ Эссексъ: — ты такъ хорошо знаешь нашего властителя и, не смотря на то, приписываешь ему такую благоразумную предосторожность! Я былъ уже на пути къ Йорку, услыша, что принцъ Іоаннъ собираетъ тамъ своихъ приверженцевъ, какъ встрѣтилъ короля Ричарда, который скакалъ сюда, подобно истинному искателю приключеній, для окончанія собственной особой и одной своей рукой этого дѣла между тампліеромъ и Жидовкой. Я составилъ его конвой съ своими людьми почти противъ его воли.

— А какія вѣсти изъ Йорка, храбрый графъ? Ожидаютъ ли насъ тамъ мятежники?

— Такъ же, какъ декабрскій снѣгъ ждетъ іюльскаго солнца; они разсѣялись, и извѣстіе объ этомъ привезъ намъ самъ принцъ Іоаннъ.

— Предатель! неблагодарный, наглый предатель! И Ричардъ не велѣлъ посадить его въ темницу?

— О! онъ принялъ его, какъ-будто встрѣтясь послѣ охоты; и, указывая на меня и моихъ товарищей, сказалъ: „Ты видишь, братъ; при мнѣ есть много недовольныхъ… совѣтую тебѣ лучше уѣхать къ нашей матери, увѣрить ее въ чувствахъ моего уваженія и остаться при ней, пока умы всѣхъ успокоятся“.

— И только? не скажетъ ли всякій, что король вызываетъ людей на измѣну своимъ милосердіемъ?

— Точно такъ же, какъ вызываетъ смерть человѣкъ, предпринимающій поединокъ, не излечивъ опасныя раны на своемъ тѣлѣ.

— Прощаю тебѣ шутку, лордъ и графъ; но вспомни, что я подвергалъ опасности только собственную жизнь. Ричардъ же — благосостояніе своего королевства.

— Тотъ, кто такъ невнимателенъ къ своему собственному благосостоянію, рѣдко думаетъ о благосостояніи другихъ. Но поспѣшимъ въ замокъ, потому-что Ричардъ намѣренъ наказать нѣкоторыхъ изъ второстепенныхъ членовъ заговора, хотя и помиловалъ главу ихъ.

Изъ судебныхъ процессовъ, возникшихъ по этому случаю и подробно изложенныхъ въ рукописи Уардора, видно, что Морицъ де-Браси уѣхалъ за море и перешелъ въ службу къ Филиппу-Французскому; Филиппъ де-Мальвуазенъ и братъ его Альбертъ, прецепторъ Темпльстоу, были казнены, хотя Вальдемаръ Фитцурсъ, душа заговора, спасся отъ смерти изгнаніемъ, а принцъ Іоаннъ, для котораго мятежники взволновали всю Англію, не получилъ даже выговора отъ добродушнаго брата. Никто не пожалѣлъ объ участи Мальвуазеновъ, которые вполнѣ заслужили казнь множествомъ измѣнъ, жестокостей и притѣсненій.

Вскорѣ послѣ судебнаго поединка, Седрикъ-Саксонецъ былъ призванъ ко двору Ричарда, остававшагося въ Йоркѣ для возстановленія въ окрестныхъ графствахъ спокойствія, нарушеннаго властолюбіемъ его брата. Получивъ это приглашеніе, Седрикъ сильно возставалъ противъ него, но не отказался отъ повиновенія. Дѣйствительно, возвращеніе Ричарда угасило послѣднюю надежду возстановленія саксонской династіи въ Англіи; очень-понятно, что какого бы успѣха ни надѣялись Саксонцы въ случаѣ междоусобной воины, они ничего не могли достигнуть во время неоспоримаго владычества Ричарда, любимаго народомъ за его личныя качества и военную славу, хотя правленіе его было до крайности перемѣнчиво: то слишкомъ-снисходительно, то близко къ деспотизму.

Сверхъ-того, Седрикъ убѣдился, хоть и очень-неохотно, что планы его для совершеннаго соединенія всѣхъ Саксонцевъ посредствомъ брака Роуэны съ Адельстаномъ совершенно рушились, по причинѣ отказа съ обѣихъ сторонъ. Въ пламенной своей ревности къ дѣлу Саксонцевъ, онъ не предвидѣлъ подобнаго обстоятельства; и даже, когда обѣ стороны ясно и твердо высказали совершенное отсутствіе какой-либо склонности другъ къ другу, онъ съ трудомъ могъ увѣриться въ томъ, что два лица, происходящія отъ царственнаго саксонскаго дома, могутъ по своимъ личнымъ видамъ отвергать союзъ, необходимый для общаго блага народнаго. Но сомнѣнію не оставалось болѣе мѣста. Роуэна всегда показывала свое отвращеніе къ Адельстану, а теперь и самъ Адельстанъ также рѣшительно и ясно объявилъ, что навсегда отказывается отъ руки лэди Роуэны. Самая природная настойчивость Седрика уступила подобнымъ препятствіямъ, потому-что на него одного пала обязанность принудить несогласную чету подать другъ другу руки. Онъ сдѣлалъ, однакожь, еще разъ послѣднее, сильное нападеніе на Адельстана, и нашелъ эту воскресшую отрасль саксонскихъ королей запятую, подобно сельскимъ помѣщикамъ нашего времени, страшной войной съ духовенствомъ.

Послѣ всѣхъ смертельныхъ угрозъ противъ аббата сентэдмундскаго, духъ мщенія Адельстана, въ-слѣдствіе ли собственнаго природнаго добродушія, или по просьбамъ матери его Эдиты, приверженной, подобно многимъ дамамъ (того времени) къ духовному сословію, ограничился тѣмъ, что аббатъ и монахи его просидѣли три дня въ подземельяхъ Конингсборга на самой строгой діэтѣ. За это варварство аббатъ грозилъ ему отлученіемъ отъ церкви, дѣлая страшное вычисленіе всѣхъ болѣзней въ кишкахъ и желудкѣ, которымъ подверглись онъ и его монахи въ-слѣдствіе безчеловѣчнаго и несправедливаго заключенія, ими выдержаннаго. Седрикъ нашелъ умъ своего друга Адельстана до такой степени занятымъ этими спорами и средствами, которыя онъ придумывалъ для уничтоженія своихъ противниковъ, что въ головѣ у него не было мѣста для иной мысли. А когда упомянули имя Роуэны, благородный Адельстанъ выпилъ полный клубокъ за ея здоровье и за скорое соединеніе ея съ родственникомъ его, Уильфридомъ. Итакъ, не оставалось никакой надежды! Явно было, что съ Адельстаномъ дѣлать болѣе нечего, или, какъ выразился Уамба, употребивъ саксонскую погокорку, дошедшую до насъ, — онъ былъ пѣтухомъ, нежелавшимъ вступить въ битву.

Между Седрикомъ и желаніями влюбленныхъ оставались только два препятствія — его упрямство и вражда къ норманской династіи. Прежнее чувство изглаживалось постепенно предъ любезными качествами его воспитанницы и гордостью, которую, противъ воли, питалъ онъ въ сердцѣ своемъ, слыша отъ всѣхъ, какъ велика была слава его сына. Сверхъ-того, онъ думалъ также не безъ удовольствія о союзѣ своего рода съ поколѣніемъ Альфреда, когда потомокъ Эдуарда-Исповѣдника отказался уже навсегда отъ правъ, исключительно ему принадлежавшихъ. Отвращеніе Седрика къ норманскому поколѣнію королей также, было сильно потрясено, во-первыхъ, въ-слѣдствіе размышленія о невозможности освободить Англію отъ новой династіи, — это чувство много содѣйствовало къ утвержденію вѣрности подданныхъ въ-отношеніи къ королю de acto; во-вторыхъ, въ-слѣдствіе личнаго вниманія короля Ричарда, который полюбилъ простодушіе Седрика, и, говоря языкомъ уардоровой рукописи, такъ взялся за благороднаго Саксонца, что Седрикъ, не прогостивъ и недѣли при дворѣ, далъ уже согласіе на бракъ своей воспитанницы Роуэны съ сыномъ, Уильфридомъ Айвенго. По полученіи такимъ-образомъ рѣшительнаго согласія отца нашего героя, бракъ его совершился въ знаменитѣйшемъ изъ храмовъ, великомъ Йоркскомъ соборѣ. Король самъ присутствовалъ при этомъ бракѣ, и обхожденіе его въ этомъ и другихъ случаяхъ съ Саксонцами, до-сихъ-поръ униженными и угнетенными, подало имъ надежду на болѣе-вѣрныя и безопасныя средства возстановить утраченныя права свои, нежели тѣ, которыхъ они могли бы ожидать на скользкомъ пути междоусобій. Обрядъ совершился со всею торжественностью, которую римская церковь представляетъ въ такомъ блистательномъ величіи.

Гуртъ, щедро награжденный, остался въ качествѣ оруженосца при молодомъ своемъ господинѣ, которому служилъ съ такою преданностью; а великодушный Уамба получилъ новую шапку, великолѣпно украшенную серебряными колокольчиками. Дѣливъ опасности и бѣдствія Уильфрида, оба они остались, какъ по справедливости и должно было ожидать, при немъ и на болѣе благополучномъ поприщѣ.

Но, кромѣ всѣхъ домашнихъ, великолѣпную свадьбу эту праздновали знатные Норманы наравнѣ съ Саксонцами; низшіе классы присоединились къ нимъ, и общественное торжество ознаменовало союзъ этой четы, какъ залогъ будущаго мира и согласія между двумя племенами, которыя съ этого времени такъ смѣшались, что черта раздѣленія почти исчезла. Седрикъ, къ великому своему удовольствію, дожилъ до того, что оба народа соединились въ одно цѣлое и стали заключать между собою браки, Норманы оставили свое высокомѣріе, а Саксонцы смягчились образованіемъ. Но смѣшанный языкъ, нынѣ называемый англійскимъ, не прежде началъ употребляться при лондонскомъ дворѣ, какъ въ царствованіе Эдуарда III, и тогда только совершенно исчезло непріязненное различіе между Норманами и Саксонцами.

На другое утро послѣ этого счастливаго брака, Эльджита, горничная Роуэны, пришла сказать ей, что какая-то дѣвушка желаетъ ее видѣть и проситъ позволенія переговорить съ нею наединѣ. Роуэна въ удивленіи не знала, на что рѣшиться; но любопытство ея было возбуждено, и наконецъ она дала приказаніе служителямъ своимъ удалиться и ввести дѣвушку.

Незнакомка вошла. Это была дѣвушка благородной и величественной наружности; длинное бѣлое покрывало ея набрасывало какъ-будто тѣнь на красоту ея лица, не скрывая его совершенно. Видъ ея былъ почтителенъ, но безъ малѣйшей примѣси страха или униженія. Роуэна всегда была готова признать права или раздѣлить чувства другаго. Она встала и хотѣла пригласить прекрасную посѣтительницу сѣсть; но незнакомка взглянула на Эльджиту и снова выразила желаніе говорить съ Роуэной наединѣ. Едва Эльджита противъ воли удалилась, какъ, къ изумленію лэди Айвенго, дѣвушка опустилась на одно колѣно, прижала руки ко лбу и, наклонивъ голову къ землѣ, не смотря на сопротивленіе Роуэны, поцаловала вышитый край ея туники.

— Что это значитъ, лэди? сказала новобрачная въ изумленіи: — какая причина побуждаетъ васъ къ такому необыкновенному изъявленію уваженія ко мнѣ?

— То, что вамъ, лэди Айвенго, отвѣчала Ревекка, поднявшись и принявъ свой обычный видъ спокойствія и величія: — я могу по праву и безъ униженія заплатить дань благодарности, которую питаю къ Уильфриду Айвенго. Я, — извините смѣлость, съ которою вамъ пронесены знаки уваженія по обычаю страны нашей, — я та несчастная Еврейка, для которой супругъ вашъ подвергалъ жизнь свою опасности при такомъ страшномъ неравенствѣ силъ, на ристалищѣ въ Темпльстоу.

— Уильфридъ Айвенго, отвѣчала Роуэна: — заплатилъ въ этотъ день слабую часть того, чѣмъ обязанъ онъ вамъ за ваши неусыпныя попеченія о немъ раненномъ и страждущемъ. Скажите, не можемъ ли мы оба чѣмъ-нибудь услужить вамъ?

— Мнѣ ничего не надо, сказала Ревекка спокойно: — я прошу васъ только передать ему мое благодарное прощаніе.

— Стало-быть, вы оставляете Англію? сказала Роуэна, едва приходя въ себя отъ удивленія, возбужденнаго въ ней этимъ необыкновеннымъ посѣщеніемъ.

— Оставляю, лэди, прежде, чѣмъ луна совершитъ кругъ свой. У отца моего есть братъ въ большой милости у Мухаммеда Боабдила, короля гренадскаго. Туда отправляемся мы искать вѣрнаго спокойствія и покровительства, заплативъ выкупъ, какого мусульманинъ требуетъ отъ нашего народа.

— А развѣ вы не имѣете покровительства въ Англіи? мужъ мой пользуется милостію короля… самъ король справедливъ и великодушенъ.

— Не сомнѣваюсь въ этомъ, лэди; но англійскій народъ гордое племя, находящееся въ вѣчной борьбѣ съ сосѣдями или между собою, всегда готовое вонзить мечъ въ сердце другъ друга. Здѣсь нѣтъ безопаснаго убѣжища для чадъ народа моего. Эфраимъ робкій голубь — Иссахаръ изнуренный труженикъ, падающій подъ бременемъ двухъ тяжестей. Не въ землѣ войны и крови, окруженной враждующими сосѣдями и раздираемой внутренними междоусобіями, можетъ надѣяться Израиль найдти спокойствіе въ своемъ странствованіи.

— Но вамъ, дѣвушка, вамъ, конечно, нечего бояться. Той, которая ходила за больнымъ Айвенго, сказала Роуэна съ возрастающимъ жаромъ: — той, конечно, нечего бояться въ Англіи, гдѣ Норманы и Саксонцы будутъ наперерывъ стараться достойно чтить ее.

— Рѣчь Твоя прекрасна, лэди, намѣреніе твое еще прекраснѣе, но этому не бывать… между нами лежитъ пропасть! Наше воспитаніе, наша вѣра равно не допустятъ насъ перейдти черезъ эту пропасть. Прости… Но прежде, чѣмъ уйду отсюда, исполни мою просьбу. Брачное покрывало скрываетъ лицо твое; подними его и покажи мнѣ черты, которыя такъ громко прославляетъ молва.

— Едва ли стоитъ смотрѣть на нихъ; но въ ожиданіи того же отъ моей гостьи, я отброшу свое покрывало.

Роуэна исполнила просьбу Ревекки, и, сколько отъ сознанія своей красоты, столько же и отъ застѣнчивости, покраснѣла такъ сильно, что щеки, лобъ, шея и грудь ея покрылись румянцемъ. Ревекка также покраснѣла, но на одно мгновеніе — отъ-того, что сильнѣйшія ощущенія владѣли ея душою; румянецъ ея скоро исчезъ съ лица, подобно пурпурному облаку, которое съ закатомъ солнца измѣняетъ цвѣтъ свои.

— Лэди, сказала она: — черты, которыя вы удостоили показать мнѣ, будутъ долго жить въ моей памяти. Въ нихъ много прелести и кротости; и если къ этому любезному выраженію примѣшивается легкій оттѣнокъ гордости и тщеславія сего міра, возможно ли упрекнуть существо земное за то, что на немъ нѣсколько отразилось его происхожденіе? Долго-долго буду помнить черты ваши и благословлять Бога, что оставляю моего благороднаго спасителя соединеннымъ съ…

Голосъ ея прервался, глаза наполнились слезами. Она поспѣшно отерла ихъ и на вопросы встревоженной Роуэны отвѣчала: — Ничего, ничего, лэди!.. Но у меня сердце разрывается при мысли о Торквильстонѣ и ристалищѣ въ Темпльстоу… Прощайте! Мнѣ осталось только вручить вамъ самый ничтожный знакъ моей признательности. Пріимите этотъ ящикъ… не бойтесь того, что онъ содержитъ въ себѣ.

Роуэна открыла маленькій, оправленный въ серебро ящичекъ, и увидѣла въ немъ алмазное ожерелье съ серьгами, которыя должны были стоять огромной суммы.

— Невозможно, сказала она, отдавая ящикъ обратно. — Я не могу принять такого дорогаго подарка.

— Сохраните его, лэди, возразила Ревекка. — Вы имѣете власть, знатность, вліяніе, силу; мы — богатство, составляющее источникъ нашей силы и слабости; цѣна этихъ бездѣлицъ, умноженная въ десять разъ, не могла бы перевѣсить въ-половину малѣйшаго изъ вашихъ желаній. По-этому, для васъ даръ этотъ ничтоженъ, а для меня, разстающейся съ нимъ, значитъ еще менѣе. Не заставляйте меня думать, что въ вашемъ мнѣніи народъ мой также презрителенъ, какъ вообще у всѣхъ вашихъ соотечественниковъ. Не думаете ли вы, что я цѣню эти блестящіе осколки камней выше моей свободы? или что отецъ мой можетъ поставить ихъ наравнѣ съ цѣною чести единственнаго своего дѣтища? Пріймите ихъ, лэди… для меня они не имѣютъ никакой цѣны: я не буду впередъ носить драгоцѣнныхъ камней.

— И такъ, вы несчастливы? сказала Роуэна, удивленная выраженіемъ, съ которымъ Ревекка произнесла послѣднія слова. — О! останьтесь съ нами… Совѣты благочестивыхъ мужей отклонятъ васъ отъ заблужденій вѣры вашей, а я буду вамъ сестрою.

— Нѣтъ, лэди, отвѣчала Ревекка съ тихою грустью, равно отражавшеюся въ чертахъ лица ея и голосѣ: — этого не будетъ! Не могу я измѣнять вѣрѣ отцовъ моихъ подобно одеждѣ, неприличной странѣ, въ которой ищу убѣжища; но несчастлива я не буду. Тотъ, кому посвящаю отнынѣ жизнь свою, будетъ моимъ утѣшителемъ, если я исполню волю Его.

— Развѣ у васъ есть монастыри, куда бы вы могли удалиться? спросила Роуэна.

— Нѣтъ, лэди; но между нашимъ народомъ, отъ временъ Авраама, были женщины, посвящавшія свои помыслы небу, а жизнь дѣламъ человѣколюбія, врачуя больныхъ, насыщая голодныхъ и утѣшая печальныхъ. Къ числу ихъ будетъ принадлежать Ревекка. Скажи это своему супругу, если онъ вздумаетъ освѣдомиться о судьбѣ той, которой жизнь спасъ онъ.

Тутъ голосъ ея невольно задрожалъ, и нѣжность, выраженная имъ, обнаружила, можетъ-быть, болѣе, чѣмъ хотѣла того Ревекка. Она поспѣшила проститься съ Роуэной.

— Простите, сказала она: — да ниспошлетъ вамъ избраннѣйшіе дары свои Тотъ, кто создалъ Еврея и христіанина! Корабль, который унесетъ насъ далеко отсюда, подниметъ якорь прежде, чѣмъ мы успѣемъ достигнуть гавани.

Она тихо вышла изъ комнаты, оставивъ Роуэну изумленною этимъ мимолетнымъ видѣніемъ. Прекрасная Саксонка передала странный разговоръ своему супругу, на умъ котораго онъ сдѣлалъ сильное впечатлѣніе. Айвенго жилъ долго и счастливо съ Роуэной, потому-что ихъ соединяли узы первой любви, которые еще болѣе укрѣплялись воспоминаніями препятствій, преодолѣнныхъ ими для достиженія цѣли. Неумѣстно было бы любопытство узнавать, не былъ ли умъ его занятъ воспоминаніемъ о красотѣ и великодушіи Ревекки чаще, чѣмъ то одобрила бы прекрасная отрасль альфредова дома.

Айвенго отличился на службѣ Ричарда и былъ награжденъ новыми знаками королевской милости. Онъ бы могъ возвыситься и еще болѣе, еслибъ преждевременная смерть не поразила короля-героя передъ замкомъ Шалюзе, близь Лиможа. Съ смертію великодушнаго, но слишкомъ-мечтательнаго и безразсуднаго монарха, погибли всѣ планы, созданные его честолюбіемъ и великодушіемъ; къ нему можно приложить съ небольшимъ измѣненіемъ стихи, сочиненные Джонсономъ Карлу шведскому.

His fate was destined to а foreign strand,

А petty fortress and an humble» hand;

He left the name at which the world grew pale,

To point а moral, or adorn а tale.

(«Судьба его рѣшена на чуждомъ берегу, у ничтожной крѣпостцы, „простою“ рукою. Онъ оставилъ по себѣ имя, отъ котораго блѣднѣлъ міръ, — и оставилъ на поученіе, или для прикрасы повѣсти.»)

Конецъ.

---

1. См. ниже «Посвятительное Письмо доктору Дренесдёсту».
2. Эта любопытная поэма найдена докторомъ Ирвиномъ и напечатана въ Эдинборгѣ.
3. Подобно пустыннику, пастухъ преступалъ законы короля, только другимъ образомъ; подобно пустыннику, у него были особенныя фразы при угощеніи, какъ напр. Passelodion и Bera-friend. Едва ли можно объяснить чѣмъ-нибудь страсть предковъ нашихъ къ подобной болтовнѣ, развѣ тѣмъ только, что „стакану все простительно“.
4. Авторъ разбиралъ это посмертное сочиненіе Стретта.
5. Имя Чаусера.
6. Это предположеніе оправдалось слишкомъ-вѣрно: ученый другъ мой получилъ письмо не раньше, какъ черезъ годъ. Упоминаю объ этомъ обстоятельствѣ за тѣмъ, что, можетъ-быть, джентльменъ, управляющій теперь почтовымъ вѣдомствомъ, и любящій науки, подумаетъ, нельзя ли оказать пониженіемъ настоящей огромной платы услугу корреспондентамъ главнѣйшихъ литературныхъ и антикварныхъ обществъ. Я слышалъ, что однажды опытъ былъ уже сдѣланъ; но почтовая повозка разсѣлась подъ тяжестью пакетовъ, адресованныхъ членамъ общества древностей, и это дѣло оставили, какъ предпріятіе опасное. Впрочемъ, повозки можно бы дѣлать прочнѣе, ось покрѣпче, колеса побольше, такъ-что они могли бы выдержать тяжесть антикварной учености; если отъ этого онѣ будутъ ѣхать медленнѣе, Тѣмъ пріятнѣе будетъ для такихъ спокойныхъ путешественниковъ, какъ я.
7. Г. Скинс-Рюбислау, вкусу и искусству котораго авторъ обязанъ собраніемъ гравюръ, изображающихъ различныя мѣстности, о которыхъ упоминается въ этомъ романѣ.
8. См. примѣчаніе въ концѣ главы.
9. Непереводимая игра словъ. Уамба намекаетъ на то, что животныя носятъ названія саксонскія, а мясо ихъ называется по-французски, что сохранилось и въ нынѣшнемъ англійскомъ языкѣ: swine и pork. Прим. перев.
10. Calve значитъ «телиться»"; calf — «теленокъ». Прим. перев.
11. См. примѣчаніе ко 2-й главѣ: «Рабы-негры».
12. … Му warders — Первоначальное слово было Chichts, которымъ Саксы обозначали вооруженную свиту, иногда вольную, иногда состоявшую изъ васалловъ, но во всякомъ случаѣ людей выше обыкновенныхъ служителей, какъ въ королевскомъ домѣ, такъ въ домѣ тановъ и альдермановъ; но изъ слова Cnichts произошло Knight, равнозначащее на англійскомъ языкѣ норманскому Chevalier (рыцарь): потому я и не употреблялъ его въ первоначальномъ значеніи, во избѣжаніе сбивчивости. Прим. перев.
13. Curfew-bell, — терминъ, которымъ означался колокольный звонъ, раздававшійся въ тотъ часъ, когда велѣно гасить оти. На русскомъ языкѣ нѣтъ подобозначащаго термина, и мы по-неволѣ должны были перевести его двумя словами. Прим. перев.
14. Таковы были напитки, употреблявшіеся у Саксонцевъ, по свидѣтельству г. Торнера: Monat дѣлался изъ меда и ягоднаго сока; наливка (pigment) состояла изъ пріятной смѣси вина съ пряностями, подслащенными медомъ; прочіе напитки не требуютъ объясненія.
15. Вильгельмъ-Завоеватель увеличилъ число законовъ, запрещавшихъ охотиться и изложенныхъ въ Лѣсной-Хартіи, которая, въ саксонскомъ кодексѣ, была очень-невзыскательна. Строжайшія наказанія опредѣлялись тому, кто нарушитъ новый законъ норманскій; всѣ собаки, найденныя въ 10 миляхъ отъ королевскаго лѣса, были expoditati, т. е. подвергаемы той же операціи, которой подвергся бѣдный Фангсъ. Измѣнникомъ противъ короля объявлялся всякій владѣлецъ, державшій у себя собаку неизуродованную. Прим. перев.
16. Норманы отличались отъ простолюдиновъ еще болѣе охотничьими терминами, чѣмъ языкомъ. Предметы ихъ преслѣдованія, птицы и животныя четвероногія, перемѣняли ежегодно названія, и отъ-того возникли сотни условныхъ терминовъ, незнаніе которыхъ считалось предосудительнымъ для истиннаго джентльмена. Начало этой науки приписываютъ сэру Тристрему, знаменитому трагическою интригою своею съ прекрасною Изольтою. Такъ-какъ Норманы присвоили исключительно себѣ право охоты, то и термины эти были всѣ французскіе. Прим. перев.
17. Близь Норт-Аллертона была, въ 1138 году, знаменитая битва между Англичанами и Шотландцами, извѣстная подъ именемъ битвы Св. Знамени. Мѣсто, гдѣ она происходила, до-сихъ-поръ называется Standard-Hill. Чтобъ возбудить мужество Англичанъ, Йоркскій архіепископъ далъ имъ священное знамя, принадлежавшее Беверлейскому-Монастырю. Прим. перев.
18. Золотая монета, бывшая тогда въ большомъ употребленіи у Жидовъ. Прим. перев.
19. Въ это время Евреи подчинены была особенной управѣ, налагавшей на нихъ страшные поборы.
20. Полагаютъ, что подобные маскарады дали начало щитодержцамъ въ геральдикѣ.
21. Мы рѣшились сохранить въ русскомъ переводѣ слово yeomen, потому-что замѣнить его невозможно ничѣмъ. Оно означало иногда богатыхъ мызниковъ, среднее сословіе между чернію и дворянствомъ, иногда ратныхъ людей, собранныхъ изъ жителей, ремесло которыхъ не составляла одна война.
22. Изъ неизданной поэмы Кольриджа.
23. Этотъ рыцарскій терминъ, перенесенный въ языкъ юридическій, получилъ значеніе измѣны.
24. Beau-scant было названіе знамени тампліеровъ и было въ-половину черное, въ половину бѣлое, — для показанія, какъ говорятъ, что тампліеры были кротки и добры для христіанъ, но черны и страшны для невѣрныхъ.
25. Заслужить подобный эпитетъ почиталось между Саксонцами весьма постыднымъ дѣломъ. Даже Вильгельмъ-Завоеватель, вообще ненавидимый ими, привлекъ подъ свои знамена многочисленную армію Англо-Саксовъ, обѣщая обозначать словомъ nidering всякаго, кто останется дома. Бартолинусъ говоритъ, что это слово имѣло то же вліяніе на Датчанъ.
26. Clerk, церковнослужитель.
27. Веселый Пустынникъ. Всѣ читатели, хотя нѣсколько-знакомые съ литературою среднихъ-вѣковъ, узнаютъ въ клеркѣ Копменгорста монаха Тука, веселаго исповѣдника шайки робэн-гудовой.
28. См. ниже Примѣчаніе «Искусство менестрелей».
29. Хоръ «Derry-down» относятъ не только ко времени Гептархіи, но еще ко временамъ друидовъ, которые пѣли его, отправляясь въ лѣсъ за сборомъ священныхъ растеній.
30. Here supper былъ въ употребленіи ночью и означалъ нѣкогда ужинъ, изготовленный въ позднее время, когда уже обыкновенный ужинъ былъ оконченъ.
31. См. 1-ю часть «King Henry IV» Шекспира.
32. См. Прим. къ главѣ XXI: «„Битва при Стамфордѣ“.
33. Мы не можемъ отвѣчать за достовѣрность этого описанія, потому-что заимствовали его изъ рукописи Уардора.
34. См. Примѣчаніе къ гл. XXII «Рядъ желѣзныхъ полосъ» и пр.
35. Tulchan — телячья кожа, набитая шерстью; ее ставятъ передъ коровою, у которой умеръ теленокъ, — чтобъ она не потеряла молока. Понятно какое сходство существовало между тульченомъ и епископомъ, назначеннымъ для того только, чтобъ онъ передавалъ доходы съ бенефицій своему высокому покровителю.
36. Исторія Генриха, изданіе 1805 г. Часть VII, стр. 346.
37. Желательно бы знать, какъ пріоръ причислилъ Ніобею къ лику святыхъ. Развѣ въ то время, когда „Pan to Moses lent his pagan bom“.
38. Ла-Маншъ. Перев.
39. Дерзость и высокомѣріе.
40. „Mantelets and prisses“. Mantelets была подвижныя крыши изъ досокъ, подъ которыми встарину наступали осаждающіе при нападеніи на укрѣпленныя мѣста. Pavisses, родъ огромныхъ щитовъ, закрывавшихъ всего человѣка въ такихъ же случаяхъ.
41. Windlaces an I querelles. Windlace называлась машина, употреблявшаяся для натягиванія лука, а quarrel назывались стрѣлы съ четвероугольнымъ остріемъ.
42. Автора упрекали за ошибку противъ геральдики, т. е. что онъ полагаетъ металлъ на металлѣ. Должно однакожь вспомнить, что геральдика была, во время крестовыхъ походовъ, еще въ первоначальномъ, грубомъ своемъ состояніи, и что всѣ частныя подробности этой фантастической науки были дѣломъ времени, и введены гораздо-позже. Думающіе иначе должны предполагать, что богиня гербовъ, подобно богинѣ оружія, вышла на свѣтъ вполнѣ-вооруженная, со всѣми прихотливыми эмблеммами той власти, которую суждено было имѣть ей.
43. При каждомъ готическомъ замкѣ и городѣ есть за наружною стѣной укрѣпленіе, состоящее изъ палиссадовъ, называющихся заставами, которыя часто бывали мѣстомъ горячихъ схватокъ, потому-что необходимость требовала взять ихъ прежде приступа къ самымъ стѣнамъ. Многіе воинскіе подвиги, украшающіе рыцарскія описанія Фруассара, происходили у заставъ осажденныхъ мѣстъ.
44. Автору кажется, что это мѣсто есть подражаніе явленію Филидаспа предъ Монданой, когда Вавилонъ горитъ, и онъ предлагаетъ извлечь ее изъ пламени. Но похищеніе, если оно тутъ есть, было бы слишкомъ-жестоко наказано, когда бы пришлось отъискивать образецъ этого подражанія въ безчисленныхъ томахъ «Великаго Кира».
45. Прим. къ главѣ XXXI: Смертная Пѣснь Ульрики.
46. Рабъ и крѣпостной (Theow and Esne).
47. Вольный по закону (Folkfree and Sacless.).
48. Въ прежнія времена, ноты на рожкѣ изображались словами, и въ старинныхъ охотничьихъ сборникахъ означались не музыкальными знаками, а буквами.
49. Примѣч. къ главѣ XXXII: «Ричардъ-Львиное Сердце».
50. Говорятъ, какой-то коммисаръ получилъ подобное утѣшеніе отъ главнокомандующамо, которому жаловался на офицера, поступившаго съ нимъ такъ же, какъ поступилъ Олленъ съ пріоромъ.
51. Dortoir, или dormitory — спальныя комнаты.
52. См. примѣч. въ концѣ главы — Hedge-Priests.
53. Гей и Бьюсъ — знаменитые воители, упоминаемые въ англійскихъ хроникахъ и народныхъ балладахъ. Прим. перво.
54. Реджинальдъ Фитцурзъ, Уильямъ де-Траси, Гюгъ де-Морвиль Ричардъ Брито, придворные Генриха II-го, убившіе знаменитаго Томаса Бекета.
55. Заведенія для мѣста жительства тампліеровъ назывались «прецепторіи», и титулъ первенствующаго въ орденѣ былъ «прецепторъ»; такъ же какъ начальствующіе рыцари святаго Іоанна назывались «командорами», а ихъ жилища «командорствами». Но должно замѣтить, что эти названія употреблялись также безъ различія.
56. Въ постановленіяхъ рыцарей-храма эта фраза повторяется въ различныхъ формахъ и встрѣчается почти въ каждой главѣ, какъ-будто лозунгъ ордена; этимъ оправдывается частое повтореніе его въ устахъ великаго магистра.
57. 13-я гл. Левит.
58. Эдиктъ, имъ упоминаемый, запрещаетъ всякое вольное обращеніе съ женщинами.
59. Читатель можетъ найдти это правило въ уставахъ братства тампліеровъ, принадлежащихъ къ твореніямъ святаго Бернарда.
60. Essoine значитъ извиненіе, и здѣсь относится къ привилегіи подсудимой являться въ лицѣ своего защитника, по снисхожденію къ ея полу.
61. Capul, т. е. лошадь; въ болѣе-ограниченномъ значеніи рабочая лошадь.
62. Въ балладѣ о Робинъ-Гудѣ, мы узнаёмъ, что этотъ знаменитый разбойникъ принималъ иногда имя Локслея отъ названія деревни, въ которой онъ родился, но гдѣ именно лежала эта деревня, тамъ не говорится.
63. См. примѣчаніе къ главѣ XLI: Замокъ Конингсборгъ.
64. The crowth, или crowd былъ родъ скрипки. Rote, родъ гитары, или hurdy-gurdy, струны которой дѣйствовали посредствомъ колеса, давшаго инструменту это названіе.
65. Nidering — обезславленный.
66. Воскресеніе Адельстана подверглось сильной критикѣ., какъ совершенно неправдоподобное даже для такого фантастическаго сочиненія. Это было какъ бы tour de force, къ которому автора принудили неотступныя убѣжденіи его друга и издателя, не могшаго примириться съ мыслію, что Саксонца свели въ могилу.