СИБИРСКІЕ ОЧЕРКИ. править
АГРАФЕНА. править
Такъ какъ я пишу свои очерки изъ былого, изъ давно-прошедшаго былого, то въ воспоминаніяхъ моихъ не можетъ быть ничего обиднаго для современнаго русскаго человѣка. Подобные случаи, при настоящемъ судопроизводствѣ, отходятъ въ область невозвратной старины, и какъ только историческіе факты не теряютъ своего значенія.
Въ партіи арестантовъ въ тобольскую пересыльную тюрьму пришла Аграфена Расторгуева, женщина лѣтъ 22-хъ. Во весь путь изъ губернскаго города, гдѣ ее судили, съ нея не снимали поручней или желѣзныхъ прутьевъ, замѣняющихъ цѣпи на рукахъ. Въ статейномъ спискѣ ея было сказано, что она послана сюда за задушеніе своего ребенка и за дважды повторенное при слѣдствіи и судѣ покушеніе на убійство, причемъ въ первомъ случаѣ ею нанесены раны. Въ примѣчаніи находилось предупрежденіе о содержаніи ея въ «секретной.» По приходѣ партіи въ Тобольскъ, съ Аграфены въ первый день не сняли прутьевъ и посадили ее въ одну изъ отдѣльныхъ конуръ на кандальномъ дворѣ. Спутники и спутницы Аграфены по дорогамъ и этапамъ не могли сказать про нее ничего особеннаго кромѣ того, что она «пуглива» передъ начальствомъ, — а вообще дѣвка — какъ дѣвка.
Лицомъ она была ни дурна, ни красива, и казалась на видъ гораздо старше своихъ лѣтъ. Это могло происходить и отъ утомленнаго болѣзненнаго ея вида. Ей пришлось очень долго сидѣть въ острогѣ, гдѣ не разъ нападали на нее скорбутъ и лихорадка. Выраженіе лица у нея было довольно обыкновенное кромѣ глазъ, почти постоянно широко раскрытыхъ и будто испуганныхъ. Такой же испугъ отражался порою и на полуоткрытыхъ губахъ ея. При появленіи каждаго новаго лица, она выказывала какое-то странное безпокойство, озиралась по сторонамъ, будто искала чего-то, не могла ни сидѣть, ни стоять смирно, и громко гремѣла своими поручнями, точно желая высвободить изъ нихъ свои руки. Тогда надо бывало повторить ей нѣсколько разъ одинъ и тотъ же вопросъ, чтобы она подняла его или, лучше сказать, вслушалась въ него и отвѣтила. Отвѣчала она просто и толково, и лицо ея въ это время густо краснѣло.
На другой день по приходѣ въ Тобольскъ, вся партія должна была отправиться по утру для повѣрки и распредѣленія въ приказъ о ссыльныхъ.
Тюремный врачъ осмотрѣлъ пришедшихъ, — между прочимъ зашелъ и въ «секретную» Аграфены. Прутья потерли ей руки до крови; на одной была довольно большая рана. Онъ приказалъ тюремному смотрителю снять съ нея наручни и по возвращеніи изъ приказа зачислить въ больницу.
Во дворѣ острога собралась уже толпа арестантовъ подъ конвоемъ нѣсколькихъ казаковъ. Вывели туда же и Аграфену и тутъ сняли съ нея прутья, и втолкнули ее въ толпу, которая двигалась уже со двора сквозь глубокія ворота на улицу.
Никому конечно не было никакого дѣла до Аграфены, никто не обращалъ на нее и вниманія, до самаго входа въ канцелярію или одно изъ отдѣленій приказа, до котораго отъ тюрьмы недалеко.
Въ самыхъ дверяхъ съ Аграфеной столкнулся одинъ изъ засѣдателей, выбранилъ ее, что она не смотритъ впередъ и лѣзетъ прямо на людей, и сердито втолкнулъ ее въ канцелярію. Онъ не успѣлъ еще переступить порога, какъ страшный женскій визгъ и вопль заставилъ его вернуться и взглянуть въ ту сторону, куда онъ оттолкнулъ бабу.
На полу, около топившейся печки, шла какая-то борьба. Засѣдателя пропустили впередъ, и вотъ что онъ увидалъ.
Сторожа держали за ноги и за руки Аграфену и кричали, чтобы имъ дали скорѣе веревку. Въ это же самое время они не щадили кулаковъ при малѣйшемъ ея движеніи. Она не кричала, не стонала. Рядомъ около нея лежалъ ребенокъ лѣтъ десяти съ раздробленной головой и повидимому уже умершій и обрызганное кровью и мозгомъ длинное полѣно. Надъ нимъ выла и кричала женщина, и около нея также выла и кричала во весь голосъ дѣвочка лѣтъ шести-семи.
Всѣ малые и большіе члены приказа поднялись на ноги и бросились къ мѣсту необыкновеннаго происшествія. Члены присутствія въ вицъ-мундирахъ выбѣжали на крикъ, мелкіе чиновники въ заплатанныхъ подобіяхъ сюртуковъ и даже просто въ халатахъ кинулись отъ столовъ въ уголъ къ печкѣ, сзади тѣснились, гремя кандалами, только-что приведенные арестанты. Не вдругъ можно было разобрать въ чемъ дѣло. Изъ разсказа плачущей женщины ничего нельзя было понять, и вдобавокъ она заглушала своими воплями и взвизгиваніями разсказъ сторожа, упиравшагося колѣномъ въ грудь Аграфены и прижимавшаго къ полу ея руки.
Наконецъ объяснилось вотъ что:
Передъ приходомъ арестантовъ <Испорчено> баба съ двумя дѣтьми, ссылавшаяся на поселеніе. Ей сказали, чтобъ она обождала какой-то справки, и она отошла съ дѣтьми къ печкѣ, когда въ горницу стали набираться арестанты изъ кандальной партіи. Вдругъ подбѣжала къ ней женщина, схватила, какъ полоумная, полѣно около печки, и однимъ ударомъ разможжила голову ея десятилѣтнему сыну, замахнулась она и надъ дѣвочкой, и конечно не сдобровать бы и той, еслибъ солдатъ истопникъ не выхватилъ у нея полѣна и не повалилъ злодѣйку на полъ.
Поселянка говорила, что видитъ эту женщину въ первый разъ и нигдѣ не встрѣчалась съ нею, ни въ дорогѣ, ни въ здѣшней тюрьмѣ. Въ этомъ было не трудно удостовѣриться и по бумагамъ этихъ двухъ женщинъ. Онѣ были изъ разныхъ мѣстъ, очень далекихъ одно отъ другого, шли въ Сибирь въ разное время, въ острогѣ были помѣщены въ разныхъ отдѣленіяхъ. Никакихъ личныхъ враждебныхъ отношеній предположить между ними было невозможно. Врачъ, говорившій съ Аграфеной до ея отправки въ приказъ, не находилъ въ ней никакихъ признаковъ помѣшательства. Опросили всю партію, съ которой она шла. Никто не замѣчалъ въ ней ничего особеннаго, — и даже глупою она никому не казалась. Статейный списокъ тоже ничего не говорилъ.
На Аграфену опять набили ручныя и ножныя кандалы; опять засадили въ секретную. Началось дѣло.
Но каждый день въ теченіе цѣлой недѣли пришлось отмѣчать въ допросѣ, что подсудимая на все, что ни спрашиваютъ у нея, не говоритъ ни слова и упорно молчитъ, какъ нѣмая, хотя по всему видно, что она слышитъ и понимаетъ все, что ей говорятъ. Какъ и прежде, при появленіи каждаго чиновника, она будто въ испугѣ осматривалась по сторонамъ и блѣднѣла, гремѣла ручными оковами и тревожно двигалась, какъ будто искала чего-то вокругъ себя. Не много погодя, она успокоилась и тогда стояла или сидѣла, какъ окаменѣлая, и лицо ея начинало слегка краснѣть.
И въ слѣдующую недѣлю отъ нея не могли добиться ни слова, хотя испробовали на ней всѣ мѣры убѣжденія. Приковали ее на короткую цѣпь къ стѣнѣ, привели для увѣщанія тюремнаго священника. Онъ началъ ей читать какіе-то тексты изъ священнаго писанія, которыхъ она конечно не понимала. Дѣлалъ онъ это совершенно оффиціяльно, точно продолжалъ допросъ. Бывшій при этомъ засѣдатель усердно покрикивалъ на нее, Аграфена молчала, какъ и прежде. Попробовали посадить ее на хлѣбъ и на воду, потомъ и воды не стали давать. Толку не выходило. Аграфена выносила все безъ малѣйшаго стона, и никто не слыхалъ отъ нея ни единаго слова въ объясненіе ея преступленія.
Не смотря на привычку ко всякаго рода уголовщинѣ, въ городѣ стали разсказывать о дѣлѣ и молчаніи Аграфены, какъ о чемъ-то необыкновенномъ. Изъ числа людей, слушавшихъ эти разсказы, особенно заинтересовался необыкновенной подсудимой молодой священникъ, племянникъ священника тюремнаго. Онъ предложилъ пойти къ Аграфенѣ и попробовать, не подѣйствуетъ ли на нее его убѣжденіе. Не будь онъ родня и близкій человѣкъ тюремному протопопу, его, можетъ быть, и не допустили бы къ подсудимой ужь изъ одной должностной ревности. Но тутъ дѣло устроилось просто.
Молодой священникъ пошелъ въ секретную Аграфены одинъ. Аграфена, какъ и всегда, заметалась немного по сторонамъ при его приходѣ.
Онъ заговорилъ съ ней тихо, кротко, — сказалъ, что пришелъ не вывѣдывать у нея что-нибудь, а только утѣшить ее въ горѣ, потому что слышалъ, что ей очень тяжело. Онъ говорилъ, что ей было бы легче, если бы она высказала свои жалобы, не старалась молчать такъ упорно. Но онъ на этомъ не настаивалъ, и сталъ ей разсказывать про себя, про то, какъ ему случалось терпѣть. Онъ ни разу не упомянулъ словъ "преступленіе, « „преступница“, онъ говорилъ только о несчастіи, которое такъ часто постигаетъ бѣдныхъ людей.
По широко-раскрытымъ глазамъ Аграфены трудно было рѣшить, довѣряла-ли она хоть сколько-нибудь словамъ своего посѣтителя. Кто видалъ прежде постоянное выраженіе какого-то застывшаго испуга въ ея глазахъ, можетъ быть, замѣтилъ бы теперь въ нихъ больше изумленія, чѣмъ испуга. Но она все-таки не произносила ни слова, и только не отводила взгляда отъ красиваго и добраго лица молодого священника.
Онъ просидѣлъ у нея болѣе часу, продолжая также кротко и просто разсказывать ей разные случаи, сходные съ тѣмъ, что было съ нею. Онъ не предлагалъ ей вопросовъ, не вызывалъ ее на отвѣты; не совѣтывалъ прекратить упорное молчаніе передъ слѣдователями, — и вообще говорилъ такъ, какъ будто и слѣдствія никакого надъ нею нѣтъ.
Наконецъ онъ всталъ, и съ минуту ждалъ, не скажетъ-ли она чего. Аграфена только смотрѣла на него, и по истомленному лицу ея то пробѣгалъ, то изчезалъ румянецъ. Она не сказала ни слова.
Священникъ подошелъ къ ней ближе, благословилъ и сказалъ, чтобы она подумала о томъ, что онъ ей говорилъ.
— У насъ сегодня понедѣльникъ, заключилъ онъ, я еще зайду къ тебѣ черезъ недѣлю, — въ тотъ понедѣльникъ.
Онъ постоялъ еще съ минуту, не скажетъ-ли Аграфена, что нибудь на это. Ни слова опять.
— Ну будь здорова! Утѣшь тебя Господь! сказалъ священникъ и вышелъ изъ секретной.
Посѣщеніе его не подвинуло слѣдствія ни на шагъ. На слѣдующій день всѣ вопросы, предложенные Аграфенѣ, остались — какъ оставались и до того времени — безъ всякаго отвѣта, Слѣдователи рѣшили, что надо дать отдохнуть подсудимой недѣлю другую: авось она. очувствуется тогда и хоть что нибудь скажетъ. Если же нѣтъ, дѣло можно рѣшить и безъ ея показаній. Ее слѣдовало тогда приговорить къ постоянной стѣнной цѣпи.
Священникъ, обѣщавшій зайти къ Аграфенѣ въ понедѣльникъ, забылъ о своемъ обѣщаніи. Онъ не зашелъ въ понедѣльникъ, — не зашелъ и во вторникъ.
Часовой, приставленный къ двери Аграфены, сообщилъ, что она все гремитъ цѣпями и что-то разговариваетъ сама съ собой. Это однакожъ не повело ни къ чему слѣдователей, и когда въ среду ей возобновили допросъ, она по прежнему не говорила ни слова, какъ нѣмая.
Въ этотъ же день молодой священникъ вспомнилъ о своемъ обѣщаніи, и навѣстилъ Аграфену передъ вечеромъ.
При первомъ появленіи его въ дверяхъ, Аграфена радостно вскрикнула, потомъ залилась слезами, и кинулась на встрѣчу къ нему во всю длину своей цѣпи.
— Я думала, ты совсѣмъ не придешь, восклицала она, не переставая плакать отъ радости, — вчера ждала, третьяго дня ждала. Не придетъ, думаю, забылъ.
Когда священникъ подошелъ и сталъ благословлять ее, она схватила своими скованными и израненными руками его руку, и цѣловала ее.
— Съ самаго того дня, какъ меня изъ деревни изъ нашей взяли, продолжала она, только одного добраго человѣка я и видѣла, что тебя.
Священникъ былъ пораженъ и обрадованъ этой перемѣной въ Аграфенѣ. Онъ старался успокоить ея волненіе, просилъ ее перестать плакать, сѣсть и побѣседовать съ нимъ спокойно и откровенно. Не много погодя, Аграфена, дѣйствительно сидѣла уже смирно и чинно на нарахъ, положивъ себѣ въ колѣни скованныя руки, и говорила такъ разсудительно, какъ и не ожидалъ ея гость.
Онъ обратилъ ея мысли на давнишнее прошлое и ея житье дома, прежде чѣмъ она попала за тюремныя стѣны. Аграфена съ кроткой печалью стала разсказывать о бѣдной деревушкѣ, закинутой въ лѣсную глушь, за сотни верстъ отъ уѣзднаго города, — о скудной темной и полной лишеній жизни своей въ семьѣ, — объ отцѣ и матери, о младшей сестрѣ. Видно было, что воспоминанія о родныхъ мѣстахъ и о той порѣ часто занимали ее и въ тюремномъ одиночествѣ. И какъ ни скудна, и темна, какъ не безрадостна была эта жизнь, къ которой теперь не было уже возврата Аграфенѣ, она, кажется, представлялась ей чѣмъ-то въ родѣ потеряннаго рая. Глаза ея тихо наливались слезами, она припоминала въ разсказѣ какія-нибудь ничтожныя подробности той жалкой обстановки, въ какой она жила. Да и какъ могло быть иначе? Все, что было вокругъ нея и на ней самой, должно было ежеминутно возбуждать въ ней сравненіе съ прежнимъ. И эта черная, дряхлая изба, гдѣ она родилась, и ея бѣдный сарафанъ, — это была не безвыходная, душная тюрьма, не острожный, разваливающійся въ лохмотья армякъ съ двумя каторжными нашивками на спинѣ; а эти цѣпи на рукахъ, на ногахъ, вокругъ пояса? А эти раны, эти слѣды ранъ на всемъ тѣлѣ? Какую страшную, голодную и холодную нищету на волѣ не принялъ бы человѣкъ, какъ великое счастье, взамѣнъ этого положенія?
Воспоминанія и разсказы о старинѣ видимо глубоко растрогали Аграфену, — и священникъ воспользовался этимъ расположеніемъ ея, чтобы узнать подробности поступка, за который она была суждена въ самомъ началѣ.
— Отецъ у насъ былъ очень суровый, строгій, разсказывала она, — да и бѣдность-то насъ заѣла. Два года урожаю Богъ не давалъ; а тутъ еще и падежъ случился — послѣдняя коровенка у насъ упала. Перебивались мы кой-какъ; отецъ-то за всѣхъ работалъ. Какъ стала я тяжела, очень это меня мучило. Мать-то бы ничего, — отца-то я больно боялась. Случалось тоже и побои отъ него терпѣть. Скрывала я отъ него, — да и мать-то не знала. Парень-то этотъ, съ которымъ я ребенка нагуляла, въ солдаты ушелъ. Мнѣ и надежды уже небыло, чтобы замужъ выйдти. На эти дѣла у насъ въ деревнѣ народъ былъ строгъ. Да и вся то деревня — двадцать дворовъ: парней-жениховъ совсѣмъ не было. Развѣ бы откуда по сосѣдству; такъ кто же къ намъ по невѣстѣ поѣдетъ? Знали: — глушь и голь. И ужь точно такая бѣдность была, что и поискать, не найдешь въ другомъ мѣстѣ. Такъ вотъ и не выходило у меня изъ ума: бѣда моя, какъ рожу! Что, какъ отецъ съ дитей вонъ изъ дому выгонить? Куда дѣнусь? — Какъ стало у меня время подходить, еще пуще на меня страхъ и думы нападаютъ. Мать-то запримѣтила, — стала спрашивать, — я ей призналась во всемъ было. Сначала-то она накинулась бранить, да корить; а потомъ стращать тоже стала — все отцомъ. Только я думаю себѣ: чтожь, если и выгонитъ изъ дому, — за свой же грѣхъ мнѣ казниться, — пойду съ ребенкомъ по міру, — авось и добрыхъ людей найду, можетъ, гдѣ-нибудь и въ работу возьмутъ. Проживу какъ-нибудь свой вѣкъ. — И на мысли-то мнѣ это ни разу не приходило, чтобъ какое злодѣйство надъ младенцемъ сдѣлать. Никогда я этого не думала. Только какъ отцовскихъ побоевъ боялась, такъ и скрывала отъ него. Ну, и стыдно тоже было. А рѣшила въ своемъ умѣ такъ: какъ дастъ мнѣ Богъ дитя, возьму его на руки, приду повалюсь ему въ ноги, — пусть хоть голову сниметъ. Такъ я и доносила ребенка. Пришло мнѣ время и родить. Было это дѣло подъ осень. Работы у насъ въ полѣ всѣ покончены. Отецъ все дома. Бѣда моя. Какъ, думаю, быть? — Была у насъ въ сосѣдяхъ баня, — на задахъ, за огородомъ. Пришло мнѣ тяжко въ сумеркахъ, — я туда. Кому придти? Только прибѣжала туда, не вмочь ужь мнѣ. Середь бани на полу и присѣла. — Стала я мучиться, — и только то у меня на умѣ: какъ бы кто не пришелъ. И въ ту самую пору, какъ ужь младенецъ вышелъ у меня, вдругъ въ двери, — въ передбанникъ, — и кричитъ: „кто тутъ?“ Видѣлъ должно быть, какъ я задами-то крадучись бѣжала. Я такъ и замерла вся. Думаю, младенецъ-то бы не закричалъ, рукой ему на ротъ-то. Жду, вотъ уйдетъ хозяинъ. По голосу-то узнала, что самъ сосѣдъ. Нѣтъ; слышу, огонь вырубаетъ. Тутъ ужь я и сама не знаю, какъ что было. Помню только онъ съ лучиной прямо во мнѣ, я было къ нему: „родимый, не погуби!“ Да поздно. Какъ ужь это сдѣлалось, ничего не знаю, только дитя-то у меня мертвое. У отца же моего ссора какая-то была съ сосѣдомъ-то. Да и безъ того человѣкъ онъ недобрый былъ, — жестокое было сердце. Ну, выдалъ. Крикъ пошелъ, шумъ, родные тоже прибѣжали, — мать воетъ, отецъ за косы меня ухватилъ — было, да жалость его взяла, выпустилъ и только рукой махнулъ. Я было имъ: „мертваго родила;“ да на бѣду на мою былъ въ ту пору писарь отъ становаго, услыхалъ, тутъ же въ баню сейчасъ прибѣжалъ. Я все на полу, и подняться силы нѣту. Писарь этотъ сталъ младенца смотрѣть. „Какой мертвый!“ слышу: „а это что? видишь отъ ногтей слѣдъ, — вотъ на щекѣ разъ, вотъ на шеѣ два, три. Задушила.“ Крикъ пошелъ, шумъ. У меня головушка кругомъ. „Связать“ кричитъ, „подводу нарядить. Въ станъ сейчасъ.“ И откупиться-то было не чѣмъ; сами только-только сыты. Вотъ и пошла я по острогамъ гулять.
Аграфена пріостановилась; слезы текли у нея по щекамъ, оставляя полосы на ея бѣдномъ лицѣ, котораго не удавалось ей и умыть столько времени. Священникъ внимательно слушалъ ее, и хоть бы одно слово, одно выраженіе глазъ ея или губъ обличало то звѣрство, съ какимъ она убила мальчика въ приказѣ. Онъ призадумался и потомъ спросилъ:
— Какъ-же это съ тобой здѣсь-то случилось? По всему видно, что женщина ты не злая. Вотъ мнѣ говорили, и тамъ еще, дома-то, при судѣ, ты что-то сдѣлала такое. Не знаю только, правда-ли?
— Правда, батюшка, правда, отвѣчала грустно Аграфена, — только сама я въ этомъ не вольна?
— Какъ-же такъ не вольна?
— Находитъ это на меня. И не помню сама, что дѣлаю.
Священникъ спросилъ ее, не припоминаетъ-ли она, какъ случилось это съ нею въ первый разъ, — и Аграфена принялась продолжать свой прерванный разсказъ.
— До самой до той поры я никогда чиновниковъ не видала. Въ нашу глушь кому быть? Сама же я дальше поля изъ нашей деревни не выѣзжала никогда. Наѣзжалъ, случалось, тоже становой, да рѣдко, и того не доводилось видѣть. Хоронишься бывало отъ него. Страсти такія по деревнѣ-то разсказываютъ. Говорятъ, только въ руки къ нимъ попасть — бѣда! И точно оно такъ, — узнала и съ той поры эту бѣду. Мнѣ тогда послѣ родовъ и оправиться не дали, — привезли меня связанную въ становую квартиру. Младенца мертваго тоже. Свидѣтелей набрали. Я и съ мыслями собраться не могу, точно пьяная, или но снѣ. Всю меня ломитъ, — всякая косточка поетъ. Привели меня къ становому. Руки позади связаны. Писаря тутъ сидятъ. Вошелъ онъ, — прямо ко мнѣ. „Сама? говоритъ, задушила?“ — „Я говорю, нѣтъ“. — Онъ ближе ко мнѣ. „Сама?“ говоритъ. Виномъ отъ него несетъ; глаза злые… Ноги меня не сдержали. Упала я на полъ. Что ужъ со мной тутъ было, не помню. И какъ меня въ городъ везли, — и этого не знаю. Очнулась я уже въ острогѣ, — страхъ меня такой взялъ, что и сказать не могу. — И только, кто взойдетъ ко мнѣ, вся я задрожу. Только эти ихъ пуговицы свѣтлыя завижу, точно у меня голова помутится. Кинуться мнѣ хочется. Что подъ руку попало, тѣмъ бы и ударила, --и уже не вижу ничего, не понимаю и сама, что дѣлаю. — Какъ повели меня въ первый-то разъ въ судъ, — обступили меня тамъ чиновники, — что я такое сдѣлала, что схватила, ничего не знаю. — я тутъ ужь повели объ томъ дѣло, что я чиновника ранила. Допрашиваютъ меня, показываютъ мнѣ чиновника этого… Ну, что я отвѣчать стану, когда ничего не знаю сама, ничего не помню. — Такъ вотъ и здѣсь-то какая-то бѣда вышла. А я одно только помню, испугалась я страшно, какъ насъ въ приказъ-то привели. Наскочилъ на меня кто-то изъ приказныхъ-то, крикнулъ на меня грозно таково, схватилъ меня за плечо и толкнулъ отъ себя. Что дальше было, хоть убей меня — не знаю.»
Больше ничего не могъ узнать отъ бѣдной Аграфены молодой священникъ. Но довольно было и этого. Онъ постарался внушить судьямъ и слѣдователямъ кротость и снисхожденіе къ подсудимой. Успѣлъ-ли только?
Что сталось съ Аграфеной, мнѣ неизвѣстно навѣрное. Но, кажется, она умерла до конца слѣдствія.