«Литературная мысль» Альманах II (Тынянов)
| «Литературная мысль». Альманах II |
| Опубл.: 1923. Источник: Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. — М.: Наука, 1977. — С. 139-141; Комментарии, с. 454-456. — 50000 экз.; yanko.lib.ru • Впервые: Книга и революция, 1923, № 3, с. 71-72. Подпись: Ю. Т. |
Слово «альманах», которое еще недавно было таким же определенным и выразительным, как «журнал», — потеряло теперь свой смысл. Неорганичность «Литературной мысли» как альманаха очевидна. Она распадается на два отдела, ничего общего между собою не имеющих: беллетристический и научный — историко- и теоретико-литературный.
Главный интерес альманаха — не в беллетристике, откровенно слабой (за исключением свежего рассказа Леонова) или случайно подобранной, а во втором отделе, представляющем собою нечто вроде органа «правых формалистов» и «антиформалистов», сходящихся в «пересмотре» формального метода. Отдел открывается статьей А. А. Смирнова под ответственным заглавием «Пути и задачи науки о литературе». Статья интересна как одна из несомненно последних попыток разрешить столь сложную в настоящее время проблему в объеме журнальной статьи. Напрасно только редакция сделала к ней примечание о том, что здесь подводится «под вопросы методологические более глубокая основа в философском смысле», и связала ее с исканиями формалистов. Этих-то основ, более глубоких в философском смысле, и этой-то связи с живой научной мыслью в области методологии — в статье как раз и не чувствуется. Статья представляет собою не столько попытку разобраться в методе литературного изучения, сколько попытку определить понятие литературы.
При этом, относя науку о литературе к «наукам о духовном творчестве», автор жестоко упрощает риккертианство: «В науках о природе, о вещественном, предмет определяется конкретными, осязательными признаками, допускающими применение прибора, глаза, руки. Вот растение, а вот животное. Свойства того и другого наглядны, могут быть взвешены, измерены, в известном смысле — ощупаны пальцем. Но что такое лирическое стихотворение?» (стр. 92). Одно из двух: либо предмет естествознания не может быть «ощупан пальцем», либо с равным правом можно ощупать глазом и ухом лирическое стихотворение. В наше время такие критерии нуждаются не в вульгаризации, а в пересмотре — либо углублении.
Взяв за исходный пункт в методологии литературного изучения «суждение ценности», автор использует в вопросе об определении литературы «триаду курсов поэтики доброго старого времени» — «истину, добро и красоту», неделимое единство которых в словесном творчестве дает поэзию, наличие одной красоты — словесность (впрочем, «познавательное <...> и этическое могут привходить в нее»), — а между этими двумя этажами, верхним и нижним, помещается литература — средний этаж, не имеющий определенного типа; это тип «переходный», «в состоянии неустойчивого равновесия». Характеристика литературы позволяет заключить, что это та же поэзия, но только в «низких» или комических, а то и попросту в настоящее время отодвинутых (или даже лично неприятных исследователю) жанрах. Интересен состав «литературы» в отличие от «поэзии»: «творчество А. Дюма-отца, Марка Твена, Ж. Верна, Понсона дю Террайля, весьма многое из „дидактической поэзии“, из сатирической, из произведений XVIII века (напр., Вольтера), из „александризма“, включая даже кое-что из эпиграмматических и т. п. стихотворений Пушкина…» (стр. 99). Интересно, в какой этаж попадет Свифт, напр.? Пожалуй, в «литературу»; Сервантеса же можно поместить и в третьем. Во всяком случае рекомендуется относиться с терпимостью к литераторам, которые иногда чрезвычайно похожи на поэтов: «<...> включение „на риск“ всегда лучше, чем поспешное исключение» <...> (стр. 100). Нет, пожалуй, и Свифт может попасть в третий этаж. Изучать все эти разнородные области — словесность, литературу, поэзию — нужно и различными методами. При этом история литературы возможна только разве в самом слабом виде (стр. 101), но здесь зато можно изучать «стиль, композицию, сюжетосложение и т. п.» (стр. 102), т. е. здесь уместен «формальный метод». Что касается поэзии, то она, как неделимое триединство, должна только быть вчувствована и истории вовсе не допускает. Это, конечно, не исключает «рабочих» методов — филологического, ибо текст все-таки нужен, еще в большей степени нужны, однако, биографический и историко-культурный метод — чтобы «вжиться в <...> обстановку личной жизни» автора (стр. 107). Формально-эстетический метод должен заняться в науке о поэзии анализом «вспышек», которые происходят при соприкосновении формы и содержания. Так как понятие «вспышек» ближайшим образом не определено, то ясно, что поле изучения поэзии остается за философским и этическим методом, — и автор ссылается на В. Соловьева, В. Иванова, Гершензона и Мережковского как на авторитеты науки о поэзии.
В результате — нельзя сказать, чтобы статья, которая должна представлять собою «опыт программы методологии науки о поэзии», внесла большую ясность в вопрос. Ведь от пылинки (даже от смелости исследователя, который должен «рисковать») зависит отнесение произведения к «литературе» или к «поэзии», — а от этого и разное применение разных методов.
Некоторые циклы у Гейне, например, придется разорвать — и рядом стоящие стихотворения изучать одно в отделе «литературы», другое — «поэзии», а стало быть, разными методами.
Стоит только подумать о том, какие столкновения возможны между всеми тремя этажами, чтобы почувствовать, что вопрос не особенно подвинулся. (Кстати, на постройку триады, по-видимому, повлияло существование в языке трех слов: поэзия, литература, словесность, которое само по себе вовсе не нуждается в научном осмыслении.) Все это доказывает лишний раз, что определение литературы должно строиться на конкретных теоретических изучениях, а не на зыбкой основе «триад».
Любопытная статья В. М. Жирмунского «Вокруг „Кавказского пленника“ Пушкина» касается старого вопроса о «влиянии Байрона на Пушкина». Частные выводы статьи расширяют данные о влиянии Байрона, ранее, при преобладании подхода чисто психологического к вопросу о «влияниях» — довольно скудные. Некоторые общие пункты статьи неубедительны. «Изучение отдельных тематических заимствований только в том случае может быть показательно, когда оно опирается на широкое и разностороннее влияние искусства одного поэта на искусство другого» (стр. 119). Установка заимствований имеет свое значение и помимо вопроса о влияниях и дает возможность установить характер использования материала. Статья кончается методологической оговоркой, сужающей ее выводы: «Конечно, не все указанные соответствия в сюжете и композиции „восточных“ и „южных“ поэм могут быть объяснены непосредственным воздействием Байрона на Пушкина. Кое-что придется отнести за счет художественного стиля эпохи <...>» (стр. 123). Кое-что, прибавим, можно отнести и к влияниям совсем иного рода: так, «лирические отступления» встречаются уже и в «Руслане и Людмиле» и идут от приема, широко применявшегося во французской стихотворной «сказке» XVIII века.
Статья Б. Ларина «О „Кипарисовом ларце“ И. Анненского» — претенциозное и беспомощное подражание замечательным статьям. Вик. Шкловского, приправленное некоторою слащавостью. Между прочим, упрекая «кой-кого» в том, что вопрос об эмоциях в искусстве (у Б. Ларина — «эмотивность») замалчивается и что «чувствобоязнь — почти хороший научный тон у нас», сам автор говорит по этому вопросу так: «Эмотивный символ — часто бездыханный и для нас, и для самого поэта, как игла громоотвода: он бездействен, но бывает путем разряда — проявленья душевного напряженья грозовой силы» (стр. 154). Таким образом, «чувство-боязнь», оказывается, имеет свои основания.
Особняком стоит статья Б. Томашевского «Проблема стихотворного ритма», освещающая и расширяющая понятие ритма. Разработанная на широком теоретическом (отчасти и историческом) материале и приходящая к ряду новых выводов, статья требует особого рассмотрения.
Богат, но неровен отдел материалов и документов. Интересны письма В. П. Боткина, шуточное стихотворение Панаева, неизданные стихи Вяземского и А. И. Одоевского, неизданный рассказ Чехова и т. д. В книге довольно много опечаток.