повѣсть въ стихахъ на бѣлорусскомъ языкѣ
В. Дунина-Марцинкевича.
(Изъ исторiи бѣлорусской письменности[1]).
Время до 60-хъ годовъ настоящаго столѣтiя, т. е. до послѣдней польско-русской войны, ознаменовалось въ польской литературѣ значительнымъ оживленіемъ въ изученіи мѣстныхъ этнографическихъ элементовъ, входившихъ нѣкогда въ составъ Польскаго государства. Почти съ начала нашего вѣка въ этой литературѣ начали появляться изслѣдованiя о Малороссіи, Бѣлоруссіи и Литвѣ; эти области изучались съ исторической этнографической и экономической точки зрѣнія. Такому направленію не мало способствовалъ Виленскій Университетъ, закрытый послѣ польскаго возстанія 30-хъ годовъ; въ немъ сосредоточился цвѣтъ тогдашней польской науки, въ немъ были лучшіе тогдашніе польскіе профессора, изъ него вышли извѣстные ученые. Конечно, наука далеко ушла съ тѣхъ поръ, но однако ко многимъ работамъ того времени изслѣдователямъ Западно-русской старины приходится обращаться и теперь: таковы труды Ярошевича, Нарбутта, Тышкевича и др. Влiяніе Виленскаго университета продолжалось и послѣ его закрытiя до событiй 63 года, когда началось усиленно рости вліяніе великорусское.
Литературное и научное движение того времени, начавшееся въ Бѣлоруссіи и Литвѣ, въ основѣ своей было чисто мѣстнымъ движеніемъ; руководителями его были туземные уроженцы, дорожившіе мѣстными интересами, съ любовью обращавшие свои интеллектуальныя силы на изучение мѣстной жизни въ ея прошедшемъ и настоящемъ. Сообразно съ тогдашнимъ положеніемъ дѣлъ, это научное оживление шло изъ Польши и потому литература упомянутаго направленія до сихъ поръ считается польскою. Однако это не совсѣмъ справедливо, потому что ее можно признать польской развѣ по языку, на которомъ большая часть ея написана, но по направленію своему ее нужно признать вѣрнѣе всего бѣлорусско-литовской.
"Политическое событiе, ― говоритъ Безсоновъ, нѣкогда сплотившее ихъ суровою силою и именемъ Литвы, отозвалось вновь: усильно стали всѣ принимать названіе Литвы, литовцевъ, литовскаго и подъ этимъ названіемъ дѣйствовать, по возможности вмѣстѣ, сообща, не всегда къ одной, но по крайности къ нѣсколькимъ сходнымъ цѣлямъ. Недостойно было-бы намъ, по обычаю другихъ, видѣть и здѣсь хитрое укрывательство польщизны или предлогъ затереть все русское: не диво, если полякъ, не имѣя возможности жить въ семъ качествѣ, преображался въ Литовца, а Русь одѣвалась Литвою, чтобы отличить себя отъ извѣстнаго руссизма; въ сей формѣ поляки все-таки давали отпоръ исключительности польской, какъ давало нѣкогда Литовское княжество, а Русь все-таки выводилась на сцену, хотя и подъ собирательнымъ, политическимъ нѣкогда, теперь же народнымъ именемъ Литвы. То была просто и естественно искомая формула хоть какого либо примиренія" (Бѣлор. Пѣсни). По тогдашнимъ взглядамъ, господствовавшимъ въ Польской литературѣ и обществѣ и поддерживаемымъ русскимъ даже правительствомъ, Бѣлоруссія не различалась отъ Литвы: та и другая считались частями Польши; бѣлорусский языкъ, называемый большей частью древнимъ именемъ „кревицкаго“, считался смѣсью польскаго съ великорусскимъ.
Какъ ни смутны были понятія многихъ тогдашнихъ ученыхъ объ этнографическомъ и историческомъ различіи Литвы и Бѣлоруссіи отъ собственной Польши, однако они видѣли различие интересовъ этихъ народностей, сознавали хорошо свои мѣстные интересы того племени, среди котораго они родились, выросли; они стремились придти на помощь этому мѣстному элементу, облегчить страданiя простого народа. Г. Пыпинъ рисуетъ такое положеніе слѣдующими достойными замѣчанія словами: (стр. 295-6 „Вѣст. Евр.“, 87 г. іюнь).
"Нельзя было не видѣть, что въ западномъ краѣ эти массы были въ громадномъ большинствѣ чужды польской національности - русскiя и литовскія; но, по старой памяти, никому не приходило въ голову, чтобы эти массы, при какомъ либо дальнѣйшемъ развитіи, могли найти иныя средства просвѣщенія, кромѣ польскихъ, и могли вступить на иной путь цивилизаціи, кромѣ польскаго. Рядомъ съ этимъ была — часто горячая ― любовь къ своей мѣстной родинѣ, къ ея исторической и бытовой особенности, къ народному обычаю, знакомому съ дѣтства и въ панской средѣ; въ этой средѣ не чуждъ былъ и народный (въ данномъ случаѣ бѣлорусский) языкъ, къ которому привыкали отъ нянекъ, домашней прислуги и отъ сельскихъ рабочихъ: многие изъ панства, сами бѣлоруссы, кажется, до довольно поздняго времени не были окончательно полонизованы, и языкъ бѣлорусскій частію держался и въ этой средѣ, какъ родной; въ мелкой "застѣнковой", „околичной", шляхтѣ—тѣмъ болѣе. Народно-романтическое направление литературы совпадало съ этой памятью бѣлорусскаго и съ привязанностью къ нему въ самой жизни,—и въ мѣстномъ патріотизмѣ произошло довольно странное соединеніе весьма разнородныхъ элементовъ: этотъ патріотизмь былъ "бѣлорусскій", но сущность его была польская. Онъ былъ бѣлорусскій ― по любви къ территоріальной родинѣ и ея пейзажной и бытовой обстановкѣ, но вся жизнь самаго белорусскаго народа понималась съ чисто польской точки зрѣнія: этотъ народъ игралъ только служебную роль; его бытовое содержаніе, его поэзiя не могли ожидать какого-нибудь собственнаго самостоятельнаго развития и должны были только послужить къ обогащенію польской литературы и поэзіи, какъ самый народъ долженъ былъ питать польскую національность, въ которой онъ и считался".
Вслѣдствіе указанныхъ выше причинъ въ средѣ тогдашней мѣстной бѣлорусской интеллигенціи появилось много собирателей памятниковъ народнаго творчества, каковыми были: Зенькевичъ, Сырокомля, извѣстный польскiй поэтъ, бѣлоруссъ по происхожденію и мн. др. Тогда же у многихъ зародилась мысль о возможности создать искусственную бѣлорусскую литературу, представителями которой явились Янъ Чечотъ, Дунинъ-Марцинкевичъ, Маньковскій и мн. др. Кромѣ литературнаго интереса, эти произведенія имѣютъ значение чисто этнографическое, такъ какъ авторы ихъ обладали обширнымъ знаніемъ бѣлорусскаго народа, его языка, обычаевъ и обрядовъ, домашней обстановки и проч. Съ этой стороны остатки бѣлорусской литературы имѣютъ глубокий интересъ. При томъ въ настоящее время сочиненія эти составляютъ большую библіографическую рѣдкость. Съ однимъ изъ такихъ произведеній, "Гапономъ", принадлежащимъ перу Викентія Дунина-Марцинкевича[2], мы и намѣрены познакомить читателей.
Содержаніемъ повѣсти служить судьба героя ея Гапона, по происхожденію крестьянина, который, попавъ въ солдаты, благодаря кознямъ эконома своей помѣщицы, влюбленнаго въ невѣсту Гапона, дослуживается до офицерскаго чина и женится на давно любимой имъ крѣпостной той же помѣщицы—Катеринѣ. Повѣсть состоитъ изъ 4 пѣсенъ, изъ которыхъ каждая рисуеть различные моменты жизни героя.
Въ первой пѣснѣ авторъ рисуетъ живыми красками веселье бѣлорусскихъ крестьянъ; это-одно изъ лучшихъ мѣстъ повѣсти по живости изображенiя и вѣрности жизненной обстановки, равнымъ образомъ и по изложенію. Передъ читателемъ, хоть немного знакомымъ съ нашей деревней, рисуется очень оживленная картина веселья, когда крестьянинъ, натомившись отъ непосильнаго труда, спѣшитъ въ корчму, чтобы тамъ, подъ вліяніемъ водки и удалой пляски, сопровождаемой пѣніемъ, отдохнуть на свободѣ, забыться хоть на нѣсколько часовъ.
Однако гулянье на этотъ разъ окончилось для молодежи весьма печально: экономъ съ войтомъ явились въ самый разгаръ гульбы, они пришли забрать изъ молодежи рекрутовъ. Всѣ бросились, кто куда могъ, одинъ только Гапонъ „хвациў за колъ“ и началъ обороняться. Долго съ нимъ не могли справиться, но наконецъ экономъ догадался: онъ забросалъ его кожухами, подушками и проч., такъ что Гапону нельзя было повернуться; его связали, заковали въ колодки и сдали въ солдаты.
Во второй пѣснѣ авторъ знакомитъ читателя съ героемъ и героинею своей повѣсти: Гапономъ и Катериною:
Далѣе разсказывается довольно обыкновенная исторія временъ крѣпостнаго права:
Приведенная характеристика героя и героини повѣсти не отличается, какъ видно, поэтическими красотами; въ художественномъ смыслѣ она весьма слаба, но за то вѣрна дѣйствительности: она вполнѣ составлена въ народномъ духѣ, соотвѣтствуетъ его понятіямъ о красотѣ и удальствѣ. Далѣе авторъ излагаетъ, какъ удалось эконому отомстить Гапону, какъ сопернику, и Катеринѣ за нанесенную ею ему обиду. Отъ корчмаря Ицки экономъ узнаетъ, что Гапонъ собирается засылать сватовъ къ Катеринѣ безъ предварительнаго разрѣшенія помѣщицы, и кромѣ того, что Гапонъ, узнавъ о томъ, что скоро будутъ набирать рекрутовъ, бунтуетъ деревенскую молодежь. Эти извѣстія даютъ эконому случай поиздѣваться надъ Гапономъ и въ то-же время заставить помѣщицу сдать его въ солдаты, не дожидаясь набора. Расправа пана эконома съ подвластнымъ ему крестьяниномъ―случай весьма обыкновенный въ тогдашней жизни, описанъ у автора со всей рѣзкостью, характиризующею тогдашнія отношенія. Экономъ призываетъ къ себѣ Гапона и не ожидающаго, быть можетъ, грозы:
На этомъ, какъ и слѣдовало ожидать, экономъ не остановился: онъ отправляется къ помѣщицѣ, увѣряетъ ее, что Гапонъ бунтуетъ молодежь, убѣждая уйти въ лѣсъ для избѣжанія рекрутскаго набора; какъ спасительное средство, онъ предлагаетъ сдать бунтовщика немедленно. Помѣщица, запуганная имъ, на все согласна, и Гапона, какъ мы уже видѣли при изложенiи содержанія первой пѣсни, сдаютъ въ рекруты. Катерина не была оставлена экономомъ въ покоѣ: онъ употребляетъ всѣ средства погубить несчастную дѣвушку:
„А Команъ при бѣднай скаче,
Вотъ налегъ яйе згубиць....
То прыкинеца къ ней лисамъ,
Чтобы имѣть больше возможности подѣйствовать на свою жертву, онъ даетъ ей работу въ прачечной при дворѣ, отрывая такимъ образомъ отъ любимой матери. Однако случай помогъ Катеринѣ, избавиться отъ приставаній эконома и въ то-же время погубить послѣдняго. Служа при дворѣ, она однажды въ саду „ў цемнымъ ў кусточку“ проливала горькiя слезы, вспоминая о печальной участи любимаго Гапона. Въ этомъ положеніи застаетъ ее помѣщица, разспрашиваетъ въ чемъ дѣло, и узнаетъ всю правду. Возмущаясь поступкомъ своего служащаго, она тотчасъ-же выгнала эконома изъ своего имѣнія, а Катерина:
"Якъ пакайова дзяўчина,
Пры пани стала служиць;
Пани яйе полюбила,
Читаць, писаць научила.
На ксенжцѣ Бога хвалиць".
На этомъ заканчивается вторая пѣсня. Содержаніемъ третьей―служитъ рекрутскій наборъ въ г. Могилевѣ, на которомъ самъ экономъ попадаетъ въ солдаты. Эта часть повѣсти, не отличаясь художественными красотами, тѣмъ не менѣе весьма интересна, такъ какъ обильна чисто народными сравненіями и оборотами.
На этомъ кончается содержаніе третьей пѣсни. Содержаніемъ четвертой пѣсни служитъ свадьба Гапона. Пока послѣднiй служитъ въ войскахъ, Катерина живетъ у помѣщицы при дворѣ, въ качествѣ ея "покоевой“:
„Цяперъ нашу Кацярыну,
Туйу сельскуйю дзяўчину,
Штобъ сустрѣу-ня пазнаў:
Паньску говарку сумѣла,
И сукеначку надзѣла,
Быцемъ паненка, маўляў!
Однако она не перемѣнилась и въ душѣ осталась вѣрной своему Гапону, часто тосковала по немъ:
"Гдзѣжъ Гапонка нашъ дзяецца,
Якъ бѣднаму тамъ вядзецца "?
Такъ часто говаривала она своей старушкѣ матери. Однажды, распѣвая за работой съ своей госпожей "святы пѣсни", онѣ узнаютъ, что къ господскому двору прiѣхалъ какой то офицеръ. Когда въ комнату вошелъ
"Пригоженьки ахвицеръ;
Красны, видны и здаровы,
Золатамъ блищиць мундзеръ",
-въ немъ Катерина узнала своего возлюбленнаго. Послѣдній, упавъ передъ бывшей своей помѣщицей на колѣни, просилъ выдать за него Катерину; просьба его, конечно, была исполнена, и скоро начались свадебныя приготовленія. Описаніе свадьбы у автора вполнѣ соглашается съ народными обычаями бѣлорусскихъ крестьянъ; оно не лишено живости и занимательности. Мы приводимъ его здѣсь цѣликомъ:
Мы разсмотрѣли содержаніе повѣсти Дунина-Марцинкевича "Гапонъ“. Какъ видно, главная цѣль ея―показать, что добродѣтель вознаграждается, а порокъ наказывается. Въ самомъ дѣлѣ, добродѣтельные герой и героиня повѣсти много перенесли горя отъ коварнаго эконома; но, послѣ долгихъ испытаній, ихъ желанія сбываются и они вполнѣ вознаграждены послѣдующимъ счастіемъ; въ то-же время, экономъ, копавшій подъ другимъ яму, самъ попадаетъ въ нее. Такимъ образомъ „Гапона" нужно отнести къ разряду нравоучительныхъ повѣстей, что составляетъ отличительный признакъ тогдашней мстной бѣлорусской литературы. Марцинкевичъ отдалъ долгъ своему времени. Однако дидактизмъ его повѣсти преслѣдуетъ и болѣе глубокую цѣль, чѣмъ одно простое нравоучение: желая своими трудами принести посильную пользу какъ "панам", такъ и „хлопамъ", авторъ имѣетъ въ виду еще и другую цѣль. Такъ, кромѣ вышеуказанной цѣли, въ повѣсти проводится еще и другая мысль: авторъ хочетъ доказать, что помѣщики часто вводятся въ заблуждение своими-же безнравственными слугами, какимъ здѣсь является экономъ; но сами паны „добродѣтельны“ и потому, узнавъ о коварствѣ, стараются вознаградить по возможности пострадавшихъ.
Такого рода направление обще большинству тогдашнихъ мѣстныхъ писателей, которые видѣли въ литературѣ средство для проведенія нравственныхъ идей, средство для поученія.
Такъ понималъ свою задачу и авторъ разбираемой повѣсти. Въ своемъ предисловіи онъ говоритъ: „Пиша ее (повѣсть), я имѣлъ цѣлью, чтобы наши помѣщики, при выборѣ въ помощь себѣ оффиціалистовъ, обращали серьезное внимание на ихъ характеръ и нравы; ибо они злоупотребляютъ иногда ввѣренной имъ властью, изъ своихъ видовъ губятъ рабочій людъ, и чрезъ это весьма часто безъ вины возбуждаютъ его ненависть на пановъ“. Желая поучить пановъ въ этомъ смыслѣ, онъ и рѣшается "выпустить въ свѣтъ свою повѣсть, взявши содержаніе изъ правдиваго случая", чтобы слѣдовательно, поученіе его могло быть тѣмъ сильнѣе.
Характеръ отношений между панами и хлопами понимается авторомъ довольно наивно; но въ этихъ его словахъ нельзя не видѣть другой задачи, которую преслѣдовали и другie современные ему мѣстные писатели (напр. Янъ Чечоть)[3] , хотя и понимали ее весьма неопредѣленно и наивно. Смотря въ то время на литературу, какъ на средство для проведенія различныхъ идей, они и обращались къ ней для своей проповѣди, писали повѣсти, разсказы, стихотворенія, рисовавшіе въ розовыхъ краскахъ отношение "добрыхъ пановъ къ "милымъ, добрымъ хлопамъ". Тогдашніе писатели (по преимуществу, конечно, мѣстные бѣлорусские и литовскіе уроженцы, которымъ ближе были эти вопросы), поучая пановъ, не понимали причинъ, вслѣдствіе которыхъ возникало разъединеніе мѣстныхъ бѣлорусскихъ и польскихъ интересовъ. Отличіе бѣлоруссовъ отъ поляковъ они видѣли только въ „схизмѣ"― православной религіи, но и оно уничтожалось для большинства памятью о недавней уніи въ значительной части населенія. На бѣлоруссовъ они смотрѣли, какъ на тѣхъ-же поляковъ, только говорящихъ языкомъ, смѣшаннымъ изъ польскаго и великорусскаго; въ остальномъ они не видѣли разницы между полякомъ и бѣлоруссомъ, называя бѣлорусскихъ крестьянъ „нашими". Между тѣмъ такой взглядъ на бѣлоруссовъ, какъ на разновидность поляковъ и на Бѣлоруссію, какъ часть Польши кореннымъ образомъ рознился съ тѣмъ, что замѣчалось ими въ дѣйствительности. Тутъ они видѣли безпрестанную борьбу польскаго и бѣлорусскаго элементовъ, недовѣрчивое отношеніе другъ къ другу. Представители обоихъ племенъ, живя совмѣстно на одной территоріи, имѣли въ то-же время различныя цѣли въ своихъ стремленіяхъ. Поляки или ополяченные бѣлоруссы тянули къ Польшѣ и католичеству, бѣлоруссы―къ православію. Польскіе писатели того времени, видя общность славянскаго происхожденiя того и другого племени, не понимали, что при этомъ общемъ славянскомъ происхожденiи между обоими племенами лежитъ коренное различіе въ ихъ культурѣ, историческихъ началахъ развития и языкѣ, который не составляетъ смѣси польскаго съ великорусскимъ, но составляетъ, какъ показали ученыя изслѣдованiя, самостоятельную вѣтвь славянскаго языка.
Бѣлоруссы и поляки воспитались на различныхъ національныхъ основахъ, успѣли выработать, каждое племя отдѣльно, задатки самостоятельной культуры, когда имъ пришлось соединиться въ одно государство (послѣ Люблинской, конечно, уніи). Писатели указаннаго направленія, зная о государственномъ соединеніи Польши, Литвы и Бѣлоруссіи до 1793 г., послѣ уничтожения политическаго существованія Польскаго государственнаго тѣла, стремились найти способъ культурнаго сліянія племенъ и при томъ на почвѣ польскихъ національныхъ началъ.
Писатели указаннаго направленія видѣли только внѣшнее политическое соединеніе Бѣлоруссіи съ Польшей, считая его (а многіе и до сихъ поръ считаютъ) "братскимъ союзомъ" двухъ народовъ; оба народа имъ казались близки по происхожденiю, слѣдовательно, могли сойтись, но при этомъ союзъ предполагался съ точки зрѣнія исключительно польской. Они забывали, что пропасть, лежавшая между обѣими народностями, была положена именно во время политической ихъ уніи, тогда именно и обострились обоюдныя ихъ отношения, такъ какъ время это было временемъ борьбы двухъ культурныхъ началъ.
Вообще, взаимныя отношенiя обѣихъ народностей могла бы выяснить только наука, но польская наука (въ общемъ, конечно) того времени не стояла выше чисто польскихъ аристократическихъ тенденцій, а русская только зарождалась[4].
Къ разряду писателей указаннаго направленія принадлежитъ всецѣло и авторъ „Гапона“. Видя въ повѣсти средство для нравоученія, Дунинъ-Марцинкевичъ заходитъ слишкомъ далеко, придавая огромное воспитательное значение своему труду. Кромѣ указаннаго, онъ еще полагаетъ, что его повѣсть можетъ служить для читателей - крестьянъ―убѣдительнымъ примѣромъ того, какъ „трезвый, безупречный нравомъ (obyczajów nieposzlakowanych), и притомъ храбрый, даровитый и исполнительный въ службѣ крестьянинъ (chlopek)" всегда получитъ награду у правительства (ojcowskiego Rzadu); поэтому, прочтя его повѣсть, многiе изъ крестьянъ съ охотой отдадутся службѣ, тогда какъ вообще они служатъ весьма неохотно. Кажется, не смотря на прекрасныя намѣренія автора, нечего и доказывать, что трудъ его не соотвѣтствуетъ высокимъ его цѣлямъ.
Мы остановились подробнѣе на предисловіи автора, выражающемъ его взглядъ на свое назначение потому, что эти взгляды не принадлежать ему исключительно, но выражаютъ взгляды почти всѣхъ мѣстныхъ писателей того времени[5].
Для цѣлей, которыя имѣлъ авторъ при изданіи своей повѣсти, она не могла имѣть особеннаго значенiя, но за то его труды имѣютъ еще и въ настоящее время большое значение, котораго, быть можетъ, не подозрѣвалъ творецъ ихъ; значение это заключается въ бытовой сторонѣ повѣсти и ея языкѣ. Языкъ вездѣ представляетъ чистое Минское нарѣчiе, весьма хорошо и точно переданное. Авторъ прекрасно знаетъ бытъ крестьянъ и описанія бытовой обстановки составляютъ лучшія мѣста повѣсти, какъ, напр., описаніе гулянья въ корчмѣ, свадьбы и др.
Во всѣхъ этихъ мѣстахъ схвачена съ поразительной вѣрностью и проницательностью бытовая обстановка жизни бѣлорусса, наконецъ, авторъ старается по возможности отразить въ своемъ произведении складъ умстввенныхъ понятій бѣлорусса: въ его сравненіяхъ, напр., въ третьей пѣснѣ, въ описаніи движенiя въ городѣ, засѣданія присутствія выражается богатство своеобразнаго бѣлорусскаго юмора и тонкой наблюдательности; онъ вѣрно рисуетъ типическiя особенности характера бѣлорусса. Произведеніе его важно по той любви, но тому теплому чувству къ судьбѣ крестьянина, къ его горю и радости, которыя вложилъ въ свое произведеніе авторъ.
Закончимъ нашъ бѣглый очеркъ указаніемъ на тотъ фактъ, что, не смотря на 40 почти лѣтъ, прошедшихъ со времени перваго изданія "Гапона", повѣсть эта и теперь еще не изгладилась изъ памяти бѣлорусскаго крестьянина: намъ удавалось слышать отрывки изъ него въ разныхъ мѣстахъ Минской губерніи. Многіе изъ крестьянъ, особенно старики, знаютъ фамилію автора, а иногда даже содержаніе повѣсти, но большинство считаетъ его произведение чисто народнымъ. Наиболѣе извѣстное мѣсто, которое чаще всего приходится слышать, это первая половина первой пѣсни― веселье въ корчмѣ.
Примѣчанія
править- ↑ Полное заглавие этой повѣсти слѣд.: „Hapon, powieśc bialoruska, z prawdziwego zdarzenia, w języku białoruskiego ludu napisana. Przez Wincentego Dunin-Marcinkiewicza. Minsk, 1855 г." (Ст. наст. напечатана въ "Календарѣ Сѣверо-Зап. Края на 1888 г.).
- ↑ Дунинъ-Марцинкевичъ родился въ 1807 г. въ Минской губ. Бобруйскаго уѣзда, въ фольваркѣ Понюшкевичахъ, и скончался въ 1885 г. въ мартѣ мѣсяцѣ. Когда печаталась настоящая статья въ 1888 г., то московская цензура выбросила изъ нея біографію Марцинкевича и его портретъ. Къ сожалѣнію я не могу теперь возстановить ни того ни другого.
- ↑ Такъ, напр., Янъ Чечотъ говоритъ въ предисловіи къ одному изъ своихъ Сочиненiй: "Быть можетъ, онѣ (стихотворения на бѣлорусскомъ языкѣ) проникнутъ какъ нибудь въ деревню? быть можетъ, онѣ заговорятъ сердцу благожелательныхъ пановъ и обратятъ болѣе любящее внимание на крестьянъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ будутъ содѣйствовать успѣху этихъ трудолюбивыхъ соотечественниковъ въ нравственности" (А. Пыпинъ „Бѣлор пѣсни“. В. Евр. 1887 г., май, р. 217).
- ↑ Объ этихъ отношенiяхъ см. подробнѣе въ статьяхъ нашихъ; "Докторъ Францискъ Скорина“ („Минскiй Листокъ" за 1888 годъ №№ 42,44) и "Бѣлорусское прошлое" („Минскій Листокъ" №№ 53, 57, 58, 62, 64, 82 и 86 за 1888 г.).
- ↑ См. Статьи А. Пыпина „Бѣлорусская этнографія" въ „В. Евр.. 1887 г., май.