Серия литературных мемуаров
H. В. Шелгунов. Л. П. Шелгунова. М. Л. Михайлов. Воспоминания
В двух томах. Том второй
М., «Художественная литература», 1967
«КОЛОКОЛ» О «ДЕЛЕ» М. Л. МИХАЙЛОВ<А
правитьМИХАЙЛОВ И СТУДЕНТСКОЕ ДЕЛО
(Прибавление к 119 и 120 листу «Колокола»)
править
Сон был нарушен. Здесь и там
Молва бродила по устам,
Вспыхала мысль, шепталась речь —
Грядущих подвигов предтеч;
Но, робко зыблясь, подлый страх
Привычно жил еще в сердцах,
И надо было жертвы вновь —
Разжечь их немощную кровь,
Так, цепенея, ратный строй
Стоит и не вступает в бой;
Но вражий выстрел просвистал —
В рядах один из наших пал!..
И гнева трепет боевой
Объемлет вдохновенный строй.
Вперед, вперед! разрушен страх —
И гордый враг падет во прах.
Ты эта жертва. За тобой
Сомкнётся грозно юный строй,
Не побоится палачей,
Ни тюрьм, ни ссылок, ни смертей.
Твой подвиг даром не пропал —
Он чары страха разорвал;
Иди ж на каторгу бодрей,
Ты дело сделал — не жалей!
Царь не посмел тебя казнить…
Ведь ты из фрачных… Может быть,
В среде господ себе отпор
Нашел бы смертный приговор…
Вот если бы тебя нашли
В поддевке, в трудовой пыли —
Тебя велел бы он схватить
И, как собаку, пристрелить.
Он слово «казнь» не произнес,
Но до пощады не дорос,
Мозг узок и душа мелка —
Мысль милосердья далека.
Но ты пройдешь чрез те места,
Где без могилы и креста
Недавно брошен свежий труп
Бойца, носившего тулуп.
Наш старший брат из мужиков,
Он первый встал против врагов,
И волей царскою был он
За волю русскую казнен.
Ты тихо голову склони
И имя брата помяни.
Закован в железы с тяжелою цепью,
Идешь ты, изгнанник, в холодную даль,
Идешь бесконечною, снежною степью,
Идешь в рудокопы на труд и печаль.
Иди без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.
И верь неослабно, мой мученик ссыльный,
Иной рудокоп не исчез, не потух —
Незримый, но слышный, повсюдный, всесильный.
Народной свободы таинственный дух.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.
Он роется мыслью, работает словом,
Он юношей будит в безмолвье ночей,
Пророчит о племени сильном и новом,
Хоронит безжалостно ветхих людей.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.
Он создал тебя и в плену не покинет,
Он стражу разгонит и цепь раскует,
Он камень от входа темницы отдвинет,
На праздник народный тебя призовет.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.
Из стен тюрьмы, из стен неволи,
Мы братский шлем тебе привет,
Пусть облегчит в час злобной доли
Тебя он, наш родной поэт!
Проклятым гнетом самовластья
Нам не дано тебя обнять,
И дань любви и дань участья
Тебе, учитель наш, воздать,
Но день придет, и на свободе
Мы про тебя расскажем все,
Расскажем в русском мы народе,
Как ты страдал из-за него,
Да, сеял доброе ты семя,
Вещал ты слово правды нам,
Верь, плод взойдет и наше племя
Отмстит сторицею врагам.
И разорвет позора цепи,
Сорвет с чела ярмо, раба,
И призовет из снежной степи
Сынов народа и тебя.
Крепко, дружно вас в объятья
Всех бы, братья, заключил
И надежды и проклятья
С вами, братья, разделил.
Но тупая сила злобы
Вон из братского кружка
Гонит в снежные сугробы,
В тьму и холод рудника.
Но и там, назло гоненью,
Веру лучшую мою
В молодое поколенье
Свято в сердце сохраню.
В безотрадной мгле изгнанья
Твердо буду света ждать
И души одно желанье,
Как молитву, повторять:
Будь борьба успешней ваша,
Встреть в бою победа вас,
И минуй вас эта чаша,
Отравляющая нас,
Спасибо вам за те слезы, которые вызвал у меня ваш братский привет. С кровью приходится мне отрывать от сердца все, что дорого, чем светла жизнь! Дай бот лучшего времени, хоть, может, мне уже и не суждено воротиться.
ЗАМЕТКА А. И. ГЕРЦЕНА
правитьГОДОВЩИНА ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ДЕКАБРЯ В С.-ПЕТЕРБУРГЕ.
правитьУтром четырнадцатого декабря (26) прочли перед Сытным рынком приговор Михайлову, он осужден в рудники на 6 лет; к государь утвердил каторжную работу за несколько независимых слов… На сколько ступеней сошел он вниз к Николаю с тех пор как, краснея, велел выпустить из крепости невинно посаженного туда Огрыску? Сенатор Бутурлин хотел еще полнее отпраздновать годовщину, он предлагал Михайлова повесить.
Шесть лет каторжной работы за то, что из груди, переполненной любви и негодования, вырвалась страстная речь… а впрочем — лишь бы физические силы выдержали.
Иди же с упованьем, молодой страдалец, в могилу рудников, в подземной ночи их между ударами молота и скрипом тачки ты еще ближе услышишь стон народа русского, а иной раз долетят до тебя и голоса твоих друзей — их благословенье, их слезы, их любовь, их гордость тобою. А там… мало ли что может быть в шесть лет!
Сенаторы и вообще сановники были до настоящего времени мало речисты, они представляли молчащий хор, обои, почетную обстановку самодержца всероссийского, бессловесные орудия, которыми он дрался. В его присутствии они не смели говорить; в его отсутствии с ними не смели говорить никто, кроме равных по чину, а тем нечего было сказать.
Но времена двигаются вперед, а с ними двигаются вперед и наши сенаторы. И вот нам удалось на seaside[1] встретить усовершенствованного сенатора с даром слова, с репетицией. Последний русский сановник, которого я видел, лет двенадцать тому назад, сановник первой величины, был Виктор Панин, сидевший согнувшись в карете на пароходе. Прогресс огромный. Панин все молчал в карете, сенатор постоянно говорил в вагоне.
Заметив его наклонность к велеречию, я вдруг спросил его:
— Вы были в Петербурге во время суда Михайлова?
— Как же.
— Тут, несмотря на восхваляемый прогресс, ваши товарищи поступили не лучше николаевских палачей и инквизиторов, разных Бибиковых и Гагариных.
— Позвольте, — перебил меня сенатор, — я, по счастию, не был в числе его судей, стало, я не себя защищаю; по человечеству мне его жаль, я видел его: болезненный, худой, — но с тем вместе я вам должен сказать, что такой закоснелой дерзости, какую показал Михайлов, я не видывал, c’est du Robespierre…[2] Вы не имеете идеи, что такое. Прежде, по крайней мере, люди отпирались, чувствовали ужас своего положения, а этот господин щедушный, в очках, прямо говорит: так и так. Я помню некоторые из его ответов… в Англии, сидя вдвоем в вагоне, страшно повторить. Что же правительству делать, что делать судьям?
— Да вы припомните что-нибудь!
— Такие вещи не часто удается слышаться у себя в памятную книжку записал.
— Это чрезвычайно любопытно.
— Да-с, я думаю. Вот постойте, она у меня тут в саке, — он порылся и достал книжку, потом добавил: — Посудите сами.
Тут он начал читать — пропуская, останавливаясь, повторяя.
На вопрос: Каких вы убеждений относительно русского правительства? Михайлов отвечал:
— Я давно уже имел случай ознакомиться с принципами нашего правительства и нахожу их таковыми, что местный человек не только не может разделять, но и одобрять их.
Напрасно уничтожением крепостного права на бумаге вы хотите включить Россию в число умеренно-либеральных цивилизованных держав. Она теперь не что иное, как огромное имение, расстроенное распутством богатого своего помещика.
Напрасно в «Своде законов» вы поместили слово «гражданин», потому что где нет гражданских прав, там это слово мертвая буква. У нас вместо прав существуют сословные привилегии и преимущества, выросшие на почве личного произвола.
Не выражали ли вы ваших убеждений публично?
— За неимением публичной общественной мысли и при нынешнем положении прессы, которое действительным гнетом лежит на дороге нашего национального развития, писателю невозможно высказаться перед народом, а народу невозможно высказаться в писателе. Уничтожьте цензурный комитет, если вас интересует взгляд мыслящего общества на правительство. Вы только откройте инструмент, а музыка будет.
Не действовали ли вы против правительства и как именно?
— Вы дошли наконец до такого вопроса, на который привыкли получать отрицательный ответ. Но на этот раз откровенность взяла верх. Я не буду спорить с вами. Да, я действовал против правительства путем пропаганды, тем последним путем, который вы стараетесь запереть легионами ваших сыщиков. А кстати, по какому праву эта подлая сволочь, спрошу я вас, содержится на счет правительства, а не государя? Кому нужно, тот пусть и оберегает и холит это нежное, боящееся света растение нашей отечественной флоры, взращенное в жандармски полицейском цветнике.
Вы хотите знать, в чем состояла эта пропаганда? Я в этом случае поспешу, как я умею, удовлетворить вашей любознательности. Я старался сообщить народной массе те идеи, при понимании которых невозможен существующий порядок вещей. Будьте уверены, что, если бы все общество получило хоть какое-нибудь социальное образование, в России была бы конституция. Министры и весь этот штат вельможно-лакейских воров, прихлебателей, с расшитыми золотом воротниками были бы стерты с лица земли. Зимний бы дворец опустел. Памятник Николая Незабвенного не обезображивал бы больше Исаакиевскую площадь.
Насколько верны записки сенатора, я не знаю, но общий характер, кажется, сохранен.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВ «Колоколе» появились первые бесцензурные, отклики на «дело» Михайлова. Имя Михайлова как первой жертвы царизма после крестьянской реформы не раз встречается в статьях Герцена этого времени. Кроме печатаемых материалов, на страницах «Колокола» появлялись сообщения о выходе книги стихотворений Михайлова, изданной в пользу автора в Берлине, была опубликована краткая некрологическая заметка о его смерти — «Убили», принадлежавшая перу Герцена, помещено обращение ко всем, кто был свидетелем последних лет жизни поэта, сообщить подробности о его пребывании в Кадае.
Под этой рубрикой в Прибавлении к 119 и 120 листу «Колокола» от 15 января 1862 года были опубликованы стихи Огарева «Сон был нарушен…» («Михайлову»), стихотворение «Из стен тюрьмы, из стен неволи…» («Узнику»), посланное заключенными в крепости студентами находившемуся там же поэту, и его «Крепко, дружно вас в объятья…» («Ответ» студентам), а также заметка «Годовщина четырнадцатого декабря в С.-Петербурге». Печатаются по тексту «Колокола».
Стихи Огарева написаны, как это видно из их содержания, после осуждения Михайлова на каторгу. Стихотворение «Узнику», принадлежащее перу студента Петербургского университета И. А. Рождественского[3], написано в конце ноября — начале декабря 1861 года, так же как и «Ответ» Михайлова. В середине декабря оба стихотворения уже распространялись в списках по Петербургу, о чем доносил агент III Отделения 17 декабря[4]. Должно быть, тогда же они были посланы и Герцену. Сохранилось несколько списков «Ответа» Михайлова, имеющих разночтения[5]. Заметка «Годовщина четырнадцатого декабря в С.-Петербурге», подписанная «И — р», то есть «Искандер» (Герцен), составлена, очевидно, на основании корреспонденции из Петербурга. Это был первый печатный отклик на дело Михайлова. В стихах и заметке звучит уверенность в близости революции, которая принесет освобождение и -поэту-каторжанину, v
Стр. 439. …Недавно брошен свежий труп // Бойца, носившего тулуп.-- То есть казнен Антон Петров (см. прим. к стр. 170 тома I наст. изд.).
Стр. 442. Годовщина четырнадцатого декабря — тридцать, шестая годовщина со дня восстания декабристов.
…велел выпустить из крепости невинно посаженного туда Огрыску? — Й. П. Огрызко, редактор польской газеты «Slowo», был арестован 26 февраля 1859 года за опубликование письма участника польского восстания 1830—1831 годов И. Лелевеля и по резолюции Александра II заключен на один месяц в Петропавловскую крепость, но освобожден раньше — 13 марта (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем под ред. М. К. Лемке, т. IX, Пг. 1919, стр. 545—550).
Сенатор Бутурлин <…> предлагал Михайлова повесить.-- Возможно, такое мнение высказывалось Бутурлиным в частной беседе; в официальных источниках об этом предложении не упоминается.
Впервые — в «Колоколе», л. 131, от 1 мая 1862 года, без подписи. Доказательство авторства Герцена см.: А. И. Герцен, Собр. соч. в тридцати томах, т. XVI, М. 1959,. стр. 384 (см. также прим. к стр. 443 ниже). Печатается по тексту «Колокола».
Приводимые в статье со слов «сенатора» ответы Михайлова апокрифичны и расходятся с его показаниями в сенате, но интересны как отклики радикально настроенных кругов и, в частности, революционной эмиграции на безукоризненное поведение Михайлова во время процесса над ним.
Стр. 443. …Виктор Панин, сидевший согнувшись в карете на пароходе.-- "В «Былом и думах» Герцен писал: «Один русский министр в 1850 году с своей семьей сидел на пароходе в карете, чтоб не быть в соприкосновении с пассажирами из обыкновенных смертных. Можете ли вы себе предстазвть что-нибудь смешнее, как сидеть в отложенной карете… да еще на море, да еще имея двойной рост?» (А. И. Герцен, Собр. соч. в тридцати томах, т. X, М. 1956, стр. 21). Это место из «Былого и дум» подтверждает принадлежность Герцену «Ответов М. Л. Михайлова», как отмечено комментатором данной статьи в XVI томе сочинений А. И. Герцена.
Стр. 444. Напрасно в «Своде законов» вы поместили слово «гражданин»…-- Герцен издевается над официальным толкованием этого слова в царской России. Слово «гражданин» в царском законодательстве означало особое городское привилегированное сословие, установленное Грамотой Екатерины II в 1785 году, — «именитые граждане», затем преобразованное манифестом 10 апреля 1832 года в «почетное гражданство» и разбитое на две категории — личное и потомственное. Это последнее толкование и зафиксировано в «Своде законов Российской империи».