[81]
I. Для начала.
Дѣло было въ Копенгагенѣ, на Восточной улицѣ, недалеко отъ Новой Королевской площади; въ одномъ домѣ собралось большое общество: приходится, вѣдь, время-отъ-времени принимать у себя гостей,—примешь, угостишь и можешь, въ свою очередь, ожидать приглашенія. Часть общества уже усѣлась за карточные столы, другіе же гости, съ самой хозяйкой во главѣ, ждали, не выйдетъ-ли чего-нибудь изъ словъ хозяйки: „Ну, надо бы и намъ придумать, чѣмъ заняться!“—а пока-что, бесѣдовали между собою о томъ, да о семъ.
Такъ вотъ, разговоръ шелъ себѣ помаленьку и, между прочимъ, коснулся среднихъ вѣковъ. Нѣкоторые изъ собесѣдниковъ считали эту эпоху куда лучше нашего времени; особенно горячо отстаивалъ это мнѣніе совѣтникъ Кнапъ; къ нему присоединилась хозяйка дома, и оба принялись опровергать слова Эрстеда, доказывавшаго въ только что вышедшемъ новогоднемъ альманахѣ, что наше время въ общемъ гораздо выше среднихъ вѣковъ. Самою лучшею и счастливѣйшею эпохой совѣтникъ признавалъ времена короля Ганса.[1]
Подъ шумокъ этой бесѣды, прерванной лишь на минуту появленіемъ вечерней газеты, въ которой, однако, нечего было
[82]читать, мы перейдемъ въ переднюю, гдѣ висѣло верхнее платье, стояли палки, зонтики и калоши. Тутъ же сидѣли двѣ дѣвушки: молодая и пожилая, явившіяся сюда, повидимому, въ качествѣ провожатыхъ какихъ-нибудь старыхъ барышень или вдовушекъ. Вглядѣвшись въ нихъ попристальнѣе, всякій, однако, замѣтилъ бы, что онѣ не простыя служанки; руки ихъ были слишкомъ нѣжны, осанка и всѣ движенія слишкомъ величественны, да и платье отличалось какимъ-то особенно смѣлымъ, своеобразнымъ покроемъ. Это были двѣ феи; младшая, если и не сама фея Счастья, то горничная одной изъ ея камерфрейлинъ, на обязанности которой лежала доставка людямъ маленькихъ даровъ счастья; пожилая, смотрѣвшая очень серьезно и озабоченно, была фея Печали, всегда исполнявшая всѣ свои порученія собственною высокою персоной,—такимъ образомъ она по крайней мѣрѣ знала, что они исполнены, какъ должно.
Онѣ разсказывали другъ другу, гдѣ побывали въ этотъ день. Горничной одной изъ камерфрейлинъ феи Счастья удалось исполнить сегодня лишь нѣсколько ничтожныхъ порученій: спасти отъ ливня чью-то новую шляпу, доставить одному почтенному человѣку поклонъ отъ важнаго ничтожества, и т. п. Зато у нея было въ запасѣ кое-что необыкновенное.
— Дѣло въ томъ,—сказала она:—что сегодня день моего рожденія, и въ честь этого мнѣ дали пару калошъ, которыя я должна принести въ даръ человѣчеству. Калоши эти обладаютъ свойствомъ переносить каждаго, кто надѣнетъ ихъ, въ то мѣсто или въ условія того времени, которыя ему больше всего нравятся. Всѣ желанія человѣка относительно времени или мѣстопребыванія будутъ такимъ образомъ исполнены, и человѣкъ станетъ, наконецъ, воистину счастливымъ!
— Какъ бы не такъ!—сказала фея Печали.—Твои калоши принесутъ ему истинное несчастье, и онъ благословитъ ту минуту, когда избавится отъ нихъ!
— Ну, вотъ еще!—сказала младшая изъ фей.—Я поставлю ихъ тутъ у дверей, кто-нибудь по ошибкѣ надѣнетъ ихъ вмѣсто своихъ и станетъ счастливцемъ.
Такъ вотъ какой былъ разговоръ.
II. Что случилось съ совѣтникомъ.
Было уже поздно; совѣтникъ Кнапъ, углубленный въ размышленіе о временахъ короля Ганса, собрался домой, и
[83]случилось ему, вмѣсто своихъ калошъ, надѣть калоши Счастья. Онъ вышелъ въ нихъ на улицу, и волшебная сила калошъ сразу перенесла его во времена короля Ганса, такъ что ноги его въ ту же минуту ступили въ невылазную грязь,—въ то время, вѣдь, еще не было тротуаровъ.
— Вотъ грязища-то! Ужасъ, что такое!—сказалъ совѣтникъ.—Вся панель затоплена, и ни одного фонаря!
Луна взошла еще недостаточно высоко; стоялъ густой туманъ, и все вокругъ тонуло во мракѣ. На ближнемъ углу висѣлъ образъ Мадонны,[2] и передъ нимъ зажженная лампада, дававшая, однако, такой свѣтъ, что хоть бы его и не было вовсе; совѣтникъ замѣтилъ его не раньше, чѣмъ поровнялся съ образомъ вплотную.
— Ну, вотъ,—сказалъ онъ:—тутъ вѣрно выставка картинъ, и они забыли убрать на ночь вывѣску.
Въ это время мимо совѣтника прошло нѣсколько человѣкъ, одѣтыхъ въ средневѣковые костюмы.
— Что это они такъ вырядились? Должно быть на маскарадѣ были!—сказалъ совѣтникъ.
Вдругъ послышался барабанный бой и свистъ дудокъ, замелькали факелы, совѣтникъ остановился и увидалъ странное шествіе: впереди всѣхъ шли барабанщики, усердно работавшіе палками, за ними воины, вооруженные луками и самострѣлами; вся эта свита сопровождала какое-то знатное духовное лицо. Пораженный совѣтникъ спросилъ, что означаетъ это шествіе и что это за важное лицо?
— Епископъ Зеландскій!—отвѣчали ему.
— Господи помилуй! Что такое приключилось съ епископомъ?—вздохнулъ совѣтникъ, качая головой.—Нѣтъ, не можетъ быть, чтобы это былъ епископъ!
Размышляя о только что видѣнномъ и не глядя ни направо, ни налѣво, совѣтникъ вышелъ на площадь Высокаго Моста. Моста, ведущаго къ дворцу, на мѣстѣ, однако, не оказалось, и совѣтникъ въ потьмахъ едва разглядѣлъ какой-то широкій ручей, да лодку, въ которой сидѣло двое парней.
— Господину угодно на Островъ?—спросили они.
— На Островъ?—сказалъ совѣтникъ, не знавшій, что
[84]блуждаетъ въ среднихъ вѣкахъ.—Мнѣ надо въ Христіанову гавань, въ Малую Торговую улицу!
Парни только посмотрѣли на него.
— Скажите мнѣ, по крайней мѣрѣ, гдѣ мостъ!—продолжалъ совѣтникъ.—Вѣдь, это безобразіе! Не горитъ ни единаго фонаря, и такая грязь, точно шагаешь по болоту.
Но чѣмъ больше онъ говорилъ съ ними, тѣмъ меньше понималъ ихъ.
— Не понимаю я вашей борнгольмщины![3]—разсердился онъ, наконецъ, и повернулъ имъ спину. Но моста ему такъ и не удалось найти; перилъ на каналѣ тоже не оказалось.
— Вѣдь, это же просто скандалъ!—сказалъ онъ.
Никогда еще наше время не казалось ему такимъ жалкимъ, какъ въ данную минуту!
„Право, лучше взять извозчика!“—подумалъ онъ.—„Но куда же дѣвались всѣ извозчики? Хоть бы одинъ! Вернусь на Новую Королевскую площадь, тамъ навѣрное стоятъ экипажи! Иначе мнѣ во вѣкъ не добраться до Христіановой гавани!“
Онъ снова вернулся на Восточную улицу и уже почти прошелъ ее, когда надъ головой его всплылъ полный мѣсяцъ.
— Боже милостивый! Что это тутъ нагородили?—сказалъ онъ, увидѣвъ передъ собой Восточныя городскія ворота, которыми заканчивалась въ тѣ времена Восточная улица.
Наконецъ, онъ отыскалъ калитку и вышелъ на нынѣшнюю Новую Королевскую площадь, бывшую въ то время большимъ лугомъ. Кое-гдѣ торчали кусты, а посерединѣ протекалъ какой-то ручей или каналъ; на противоположномъ берегу виднѣлись жалкія деревянныя лачуги, въ которыхъ ютились лавки для алландскихъ шкиперовъ, отчего и самое мѣсто называлось Алландскимъ Мысомъ.
— Или это обманъ зрѣнія, фата-моргана, или я пьянъ!—охалъ совѣтникъ.—Что же это такое? Что же это такое?
Онъ опять повернулъ назадъ, въ полной увѣренности, что боленъ; на этотъ разъ онъ держался ближе къ домамъ и увидалъ, что большинство изъ нихъ было построено наполовину изъ кирпичей, наполовину изъ бревенъ, и многіе крыты соломой.
— Нѣтъ! Я положительно нездоровъ!—вздыхалъ онъ.—А,
[85]вѣдь, я выпилъ всего одинъ стаканъ пунша, но для меня и этого много! Да и что за нелѣпость, угощать людей пуншемъ и вареной семгой! Я непремѣнно скажу объ этомъ агентшѣ! Не вернуться-ли мнѣ къ нимъ разсказать, что случилось со мной? Нѣтъ, не ловко! Да и пожалуй они улеглись!
Онъ поискалъ знакомый домъ, но и его не было.
— Это ужасъ, что такое! Я не узнаю Восточной улицы! Ни единаго магазина! Повсюду какія-то старыя, жалкія лачуги, точно я въ Роскильдѣ или Рингстедѣ! Ахъ, я боленъ! Нечего тутъ и стѣсняться! Вернусь къ нимъ! Но куда же дѣвался домъ агента? Или онъ самъ на себя не похожъ больше?.. А, вотъ тутъ еще не спятъ! Ахъ, я совсѣмъ, совсѣмъ боленъ!
Онъ натолкнулся на полуотворенную дверь, изъ которой виднѣлся свѣтъ. Это была одна изъ харчевен тогдашней эпохи, нѣчто вродѣ нашей пивной. Въ комнатѣ съ глинянымъ поломъ сидѣло за кружками пива нѣсколько шкиперовъ и копенгагенскихъ горожанъ и два ученыхъ; всѣ были заняты бесѣдой и не обратили на вновь вошедшаго никакого вниманія.
— Извините!—сказалъ совѣтникъ встрѣтившей его хозяйкѣ.—Мнѣ вдругъ сдѣлалось дурно! Не наймете-ли вы мнѣ извозчика въ Христіанову гавань?
Женщина посмотрѣла на него и покачала головой, потомъ заговорила съ нимъ по-нѣмецки. Совѣтникъ подумалъ, что она не понимаетъ по-датски и повторилъ свою просьбу по-нѣмецки; это обстоятельство въ связи съ покроемъ его платья убѣдило хозяйку, что онъ иностранецъ. Ему не пришлось, впрочемъ, повторять два раза, что онъ боленъ,—хозяйка сейчасъ же принесла ему кружку солоноватой колодезной воды. Совѣтникъ оперся головой на руку, глубоко вздохнулъ и сталъ размышлять о странномъ зрѣлищѣ, которое онъ видѣлъ передъ собой.
— Это вечерній „День“?—спросилъ онъ, чтобы сказать что-нибудь, увидавъ въ рукахъ хозяйки какой-то большой листъ.
Она не поняла его, но протянула ему листъ; оказалось, что это былъ грубый рисунокъ, изображавшій небесное явленіе, видѣнное въ Кельнѣ.
— Вотъ старина!—сказалъ совѣтникъ и совсѣмъ оживился, увидавъ такую рѣдкость.—Откуда вы достали этотъ листокъ? Это очень интересно, хотя, разумѣется, все выдумано! Какъ объясняютъ теперь, это было сѣверное сіяніе, извѣстное проявленіе воздушнаго электричества!
[86]Сидѣвшіе поближе и слышавшіе его рѣчь, удивленно посмотрѣли на него, а одинъ изъ нихъ даже всталъ, почтительно приподнялъ шляпу и серьезно сказалъ:
— Вы, вѣроятно, большой ученый, monsieur[4]?
— О, нѣтъ!—отвѣчалъ совѣтникъ.—Такъ себѣ! Хотя, конечно, могу поговорить о томъ и о семъ, не хуже другихъ!
— Modestia[5] прекраснѣйшая добродѣтель!—сказалъ собесѣдникъ.—Что же касается вашей рѣчи, то mihi secus videtur[6], хотя я и охотно погожу высказывать свое judicium![7].
— Смѣю спросить, съ кѣмъ я имѣю удовольствіе бесѣдовать?—спросилъ совѣтникъ.
— Я баккалавръ богословія!—отвѣчалъ собесѣдникъ.
Этого было для совѣтника вполнѣ довольно,—титулъ соотвѣтствовалъ покрою платья незнакомца.—„Должно быть, какой-нибудь сельскій учитель, какихъ еще можно встрѣтить въ глуши Ютландіи!“—рѣшилъ онъ про себя.
— Здѣсь, конечно, не locus docendi[8],—началъ опять собесѣдникъ:—но я все-таки прошу васъ продолжать вашу рѣчь! Вы, должно быть, очень начитаны въ древней литературѣ?
— Да, ничего себѣ!—отвѣчалъ совѣтникъ,—Я почитываю кое-что хорошее и изъ древней литературы, но люблю и новѣйшую, только не „обыкновенныя исторіи“[9],—ихъ довольно и въ жизни!
— „Обыкновенныя исторіи?“—спросилъ баккалавръ.
— Да, я говорю о современныхъ романахъ.
— О, они очень остроумны и имѣютъ большой успѣхъ при дворѣ!—улыбнулся баккалавръ.—Королю особенно нравятся романы о рыцаряхъ Круглаго стола, Ифвентѣ и Гаудіанѣ; онъ даже изволилъ шутить по поводу ихъ съ своими высокими приближенными[10].
[87]— Этого я еще не читалъ!—сказалъ совѣтникъ.—Должно быть, Гейбергъ опять что-нибудь новое выпустилъ!
— Нѣтъ, не Гейбергъ, а Готфридъ Геменскій!—отвѣчалъ баккалавръ.
— Вотъ кто авторъ!—сказалъ совѣтникъ.—Это очень древнее имя! Такъ, вѣдь, назывался первый датскій типографщикъ!
— Да, это нашъ первый типографщикъ!—отвѣчалъ баккалавръ.
Такимъ образомъ разговоръ благополучно поддерживался. Потомъ одинъ изъ горожанъ заговорилъ о чумѣ, свирѣпствовавшей нѣсколько лѣтъ тому назадъ, т. е. въ 1484 году. Совѣтникъ подумалъ, что дѣло шло о недавней холерѣ, и бесѣда продолжалась.
Мимоходомъ нельзя было не затронуть столь близкую по времени войну 1490 г., когда англійскіе каперы захватили на рейдѣ датскіе корабли, и совѣтникъ, пережившій событія 1801 года,[11] охотно вторилъ общимъ нападкамъ на англичанъ. Но дальше бесѣда какъ-то перестала клеиться; добрякъ баккалавръ былъ слишкомъ невѣжественъ, и самые простые выраженія и отзывы совѣтника казались ему слишкомъ вольными и фантастическими. Они удивленно смотрѣли другъ на друга, и когда, наконецъ, совсѣмъ перестали понимать одинъ другого, баккалавръ заговорилъ по-латыни, думая хоть этимъ помочь дѣлу, но не тутъ-то было.
— Ну что, какъ вы себя чувствуете?—спросила совѣтника хозяйка и дернула его за рукавъ; тутъ онъ опомнился,—въ пылу разговора онъ совсѣмъ забылъ, гдѣ онъ и что съ нимъ.
„Господи, куда я попалъ?“
И голова у него закружилась при одной мысли объ этомъ.
— Будемъ пить кларетъ, медъ и бременское пиво!—закричалъ одинъ изъ гостей.—И вы съ нами!
Вошли двѣ дѣвушки; одна изъ нихъ была въ двухцвѣтномъ чепчикѣ[12]. Онѣ наливали гостямъ и затѣмъ низко присѣдали; у совѣтника дрожь пробѣжала по спинѣ.
— Что же это такое? Что же это такое?—говорилъ онъ, но долженъ былъ пить вмѣстѣ со всѣми; они такъ приставали къ нему, что онъ пришелъ въ полное отчаяніе, и когда одинъ
[88]изъ собутыльниковъ сказалъ ему, что онъ пьянъ, онъ ничуть не усумнился въ его словахъ и только просилъ найти ему извозчика, а тѣ думали, что онъ говоритъ по „московитски“!
Никогда еще не случалось ему быть въ такой простой и грубой компаніи. „Подумаешь право, что мы вернулись ко временамъ язычества. Это ужаснѣйшая минута въ моей жизни!“
Тутъ ему пришло въ голову подлѣзть подъ столъ, ползкомъ добраться до двери и незамѣтно ускользнуть на улицу. Онъ уже былъ почти у дверей, какъ вдругъ остальные гости замѣтили его намѣреніе и схватили его за ноги. О, счастье! калоши снялись съ ногъ, а съ ними исчезло и все колдовство!
Совѣтникъ ясно увидѣлъ передъ собой зажженный фонарь и большой домъ, онъ узналъ и этотъ домъ и всѣ сосѣдніе, узналъ Восточную улицу; самъ онъ лежалъ на панели, упираясь ногами въ чьи-то ворота, а возлѣ него сидѣлъ и похрапывалъ ночной сторожъ.
— Боже ты мой! Такъ я заснулъ на улицѣ!—сказалъ совѣтникъ.—Да, да, это Восточная улица! Какъ тутъ свѣтло и хорошо! Нѣтъ, это просто ужасно, что можетъ надѣлать одинъ стаканъ пунша!
Минуты двѣ спустя, онъ уже ѣхалъ на извозчикѣ въ Христіанову гавань и, вспоминая дорогой только что пережитые имъ страхъ и ужасъ, отъ всего сердца восхвалялъ счастливую дѣйствительность нашего времени, которая со всѣми своими недостатками все-таки куда лучше той, въ которой ему довелось сейчасъ побывать. Да, теперь онъ сознавалъ это и нельзя сказать, чтобы не поступалъ благоразумно.
III. Приключеніе ночного сторожа.
— Никакъ пара калошъ лежитъ!—сказалъ ночной сторожъ.—Должно быть, того офицера, что наверху живетъ. У самыхъ воротъ оставилъ!
Почтенный сторожъ охотно позвонилъ бы и отдалъ калоши владѣльцу—тѣмъ болѣе, что въ окнѣ у того еще виднѣлся огонь—да побоялся разбудить другихъ жильцовъ въ домѣ и не пошелъ.
— Удобно, должно быть, въ такихъ штукахъ!—сказалъ онъ.—Кожа-то какая мягкая!
Калоши пришлись ему какъ разъ по ногамъ, и онъ остался въ нихъ.
[89]— А чудно̀, право, бываетъ на бѣломъ свѣтѣ! Вотъ хоть бы офицеръ этотъ, шляется себѣ взадъ и впередъ по комнатѣ вмѣсто того, чтобы спать въ теплой постели! Счастливецъ! Нѣтъ у него ни жены, ни ребятъ! Каждый вечеръ въ гостяхъ! Будь я на его мѣстѣ, я былъ бы куда счастливѣе!
Онъ сказалъ, а калоши сдѣлали свое дѣло, и ночной сторожъ сталъ офицеромъ и тѣломъ и душою.
Офицеръ стоялъ посреди комнаты съ клочкомъ розовой бумажки въ рукахъ. На бумажкѣ были написаны стихи, сочіненія самого г. офицера. На кого не находятъ минуты поэтическаго настроенія? А выльешь въ такія минуты свои мысли на бумагу и выйдутъ стихи. Вотъ что было написано на розовой бумажкѣ:
„Будь я богатъ, я-бъ офицеромъ сталъ",
Я мальчуганомъ часто повторялъ:
„Надѣлъ бы саблю, каску я и шпоры
И привлекалъ бы всѣ сердца и взоры!“
Теперь ношу желанные уборы,
При нихъ попрежнему карманъ пустой,
Но ты со мною, Боже мой!
Веселымъ юношей сидѣлъ я разъ
Съ малюткой-дѣвочкой въ вечерній часъ.
Я сказки говорилъ, она внимала,
Потомъ меня, обнявъ, расцѣловала.
Дитя богатства вовсе не желало,
Я-жъ былъ богатъ фантазіей одной;
Ты знаешь это, Боже мой!
„Будь я богатъ“, вздыхаю я опять, —
Дитя дѣвицею успѣло стать.
И какъ умна, какъ хороша собою,
Люблю, люблю ее я всей душою!
Но бѣденъ я и страсти не открою,
Молчу, вступить не смѣя въ споръ съ судьбой;
Ты хочешь такъ, о Боже мой!
Будь я богатъ—счастливымъ бы я сталъ
И жалобъ бы въ стихахъ не изливалъ.
О, если бы сердечкомъ угадала
Она любовь мою, иль прочитала,
Что здѣсь пишу!.. Нѣтъ, лучше, чтобъ не знала,
[90]
Я не хочу смутить ея покой.
Спаси-жъ ее, о, Боже мой!
Да, такіе стихи пишутъ многіе влюбленные, но благоразумные люди ихъ не печатаютъ. Офицеръ, любовь и бѣдность—вотъ треугольникъ или, вѣрнѣе, половинка разбитой игральной кости Счастья. Такъ оно казалось и самому офицеру, и онъ, глубоко вздыхая, прислонился головой къ окну.
— Бѣднякъ ночной сторожъ и тотъ счастливѣе меня! Онъ не знаетъ моихъ мученій! У него есть свой уголъ, жена и дѣти, которыя дѣлятъ съ нимъ и горе, и радость. Ахъ, будь я на его мѣстѣ, я былъ бы счастливѣе!
Въ ту же минуту ночной сторожъ сталъ опять сторожемъ; онъ, вѣдь, сдѣлался офицеромъ только благодаря калошамъ, но, какъ мы видѣли, почувствовалъ себя еще несчастнѣе и захотѣлъ лучше быть тѣмъ, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ. Итакъ, ночной сторожъ сталъ опять ночнымъ сторожемъ.
— Фу, какой гадкій сонъ приснился мнѣ!—сказалъ онъ.—Довольно забавный, впрочемъ! Мнѣ чудилось, что я будто бы и есть тотъ офицеръ, который живетъ тамъ, на верху, и мнѣ было совсѣмъ не весело! Мнѣ недоставало жены и моихъ ребятишекъ, готовыхъ зацѣловать меня до смерти!
И ночной сторожъ опять заклевалъ носомъ, но сонъ все не выходилъ у него изъ головы. Вдругъ съ неба скатилась звѣзда.
— Ишь, покатилась!—сказалъ онъ.—Ну, да ихъ много еще осталось! А посмотрѣлъ бы я эти штучки поближе, особенно мѣсяцъ; тотъ ужъ не проскочитъ между пальцевъ! По смерти,—говоритъ студентъ, на котораго стираетъ жена—мы будемъ перелетать съ одной звѣзды на другую. Это неправда, а то забавно было бы! Вотъ, если бы мнѣ удалось прыгнуть туда сейчасъ, а тѣло пусть бы полежало тутъ, на ступенькахъ!
Есть вещи, которыя вообще надо высказывать съ опаской, особенно если у тебя на ногахъ калоши Счастья. Вотъ послушайте-ка, что случилось съ ночнымъ сторожемъ!
Всѣ мы, люди, или почти всѣ, имѣемъ понятіе о скорости движенія посредствомъ пара,—кто не ѣзжалъ по желѣзнымъ дорогамъ или на кораблѣ по морю? Но эта скорость все равно, что скорость лѣнивца-тихохода или улитки въ сравненіи съ скоростью свѣта. Свѣтъ бѣжитъ въ девятнадцать милліоновъ разъ быстрѣе самаго рѣзваго рысака, а электричество такъ и
[91]еще быстрѣе. Смерть—электрическій ударъ въ сердце, освобождающій нашу душу, которая и улетаетъ изъ тѣла на крыльяхъ электричества. Солнечный лучъ въ 8 минутъ съ секундами пробѣгаетъ болѣе 20 милліоновъ миль, но электричество мчитъ душу еще быстрѣе, и ей, чтобы облетѣть то же пространство, нужно еще меньше времени.
Разстояніе между различными свѣтилами значатъ для нашей души не больше, чѣмъ для насъ разстояніе между домами нашихъ друзей, даже если послѣдніе живутъ на одной и той же улицѣ. Но такой электрическій ударъ въ сердце стоитъ намъ жизни, если у насъ нѣтъ, какъ у ночного сторожа, на ногахъ калошъ Счастья.
Въ нѣсколько секундъ ночной сторожъ пролетѣлъ 52,000 миль, отдѣляющихъ землю отъ луны, которая, какъ извѣстно, состоитъ изъ менѣе плотнаго вещества, нежели наша земля, и мягка, какъ только что выпавшій снѣгъ. Ночной сторожъ очутился на одной изъ безчисленныхъ лунныхъ горъ, которыя мы знаемъ по луннымъ картамъ доктора Медлера,—ты, вѣдь, тоже знаешь ихъ? Въ котловинѣ, лежавшей на цѣлую датскую милю ниже подошвы горы, виднѣлся городъ съ воздушными, прозрачными башнями, куполами и парусообразными балконами, вѣявшими въ рѣдкомъ воздухѣ; на взглядъ все это было похоже на выпущенный въ стаканъ воды яичный бѣлокъ; надъ головой ночного сторожа плыла наша земля въ видѣ большаго огненно-краснаго шара.
На лунѣ было много жителей, которыхъ по нашему слѣдовало бы назвать людьми, но у нихъ былъ совсѣмъ другой видъ, и свой особый языкъ, и хотя никто не можетъ требовать, чтобы душа ночного сторожа понимала лунный языкъ, она все-таки понимала его.
Лунные жители спорили объ нашей землѣ и сомнѣвались въ ея обитаемости,—воздухъ на землѣ былъ слишкомъ густъ, чтобы на ней могло существовать разумное лунное созданіе. По ихъ мнѣнію, луна была единственною обитаемою планетой, и колыбелью перваго поколѣнія планетныхъ обитателей.
Но вернемся на Восточную улицу и посмотримъ, что было съ тѣломъ ночного сторожа.
Безжизненное тѣло по прежнему сидѣло на ступенькахъ, палка сторожа или, какъ ее зовутъ у насъ, „утренняя звѣзда“ выпала изъ рукъ, а глаза остановились на лунѣ, гдѣ путешествовала душа.
[92]— Который часъ?—спросилъ ночного сторожа какой-то прохожій и, конечно, не дождался отвѣта. Тогда прохожій легонько щелкнулъ сторожа по носу; тѣло потеряло равновѣсіе и растянулось во всю длину,—ночной сторожъ былъ мертвъ. Прохожій перепугался, но мертвый остался мертвымъ; заявили въ полицію, и утромъ тѣло отвезли въ больницу.
Вотъ была бы штука, если бы душа вернулась и стала искать тѣло тамъ, гдѣ оставила его, т. е. нa Восточной улицѣ! Она навѣрное бросилась бы въ полицію, а потомъ въ контору объявленій искать его въ отдѣлѣ потерянныхъ вещей и, наконецъ, уже отправилась бы въ больницу. Не стоитъ, однако, безпокоиться, душа поступаетъ куда умнѣе, если дѣйствуетъ самостоятельно,—только тѣло дѣлаетъ ее глупой.
Какъ сказано, тѣло ночного сторожа привезли въ больницу и внесли въ пріемный покой, гдѣ, конечно, первымъ долгомъ сняли съ него калоши, и душѣ пришлось вернуться обратно; она сразу нашла дорогу въ тѣло, и разъ, два—человѣкъ ожилъ! Онъ увѣрялъ потомъ, что пережилъ ужаснѣйшую ночь въ жизни; даже за двѣ серебряныхъ марки не согласился бы онъ пережить такія страсти во второй разъ; но теперь дѣло было, слава Богу, покончено.
Въ тотъ же день его выписали изъ больницы, а калоши остались тамъ.
IV. „Головоломное“ дѣло. Въ высшей степени необычайное путешествіе.
Всякій копенгагенецъ, конечно, знаетъ наружный видъ „Больницы Фридерика“, но, можетъ быть, исторію эту прочтутъ и не копенгагенцы, поэтому нужно дать маленькое описаніе.
Больница отдѣлена отъ улицы довольно высокою рѣшеткой изъ толстыхъ желѣзныхъ прутьевъ, разставленныхъ настолько рѣдко, что, какъ говорятъ, многіе тощіе студенты-медики могли отлично протискиваться между ними, когда имъ нужно было сдѣлать въ неурочный часъ маленькій визитъ по сосѣдству. Труднѣе всего въ такихъ случаяхъ было просунуть голову, такъ что и тутъ, какъ вообще часто въ жизни, малоголовые оказывались счастливцами.
Ну, вотъ, для вступленія и довольно.
Въ этотъ вечеръ въ больницѣ дежурилъ какъ разъ такой
[93]молодой студентъ, о которомъ лишь въ физическомъ смыслѣ сказали бы, что онъ изъ числа толстоголовыхъ. Шелъ проливной дождь, но, несмотря на это неудобство, студенту все-таки понадобилось уйти съ дежурства,—всего на четверть часа, такъ что не стоило, по его мнѣнію, и безпокоить привратника, тѣмъ болѣе, что можно было попросту проскользнуть черезъ рѣшетку. Калоши, забытыя сторожемъ, все еще оставались въ больницѣ; студенту и въ голову не приходило, что это калоши Счастья, но они были какъ разъ кстати въ такую дурную погоду, и онъ надѣлъ ихъ. Теперь оставалось только пролѣзть между желѣзными прутьями, чего ему еще ни разу не случалось пробовать.
— Помоги Богъ только просунуть голову!—сказалъ студентъ, и голова его, несмотря на всю свою величину и толщину, сразу проскочила между прутьями,—это было дѣло калошъ. Теперь очередь была за туловищемъ, но съ нимъ-то и пришлось повозиться.
— Ухъ! Я черезчуръ толстъ!—сказалъ студентъ.—А я думалъ, что труднѣе всего будетъ просунуть голову! Нѣтъ, мнѣ не пролѣзть!
И онъ хотѣлъ было поскорѣе выдернуть голову обратно, но не тутъ-то было. Шею онъ могъ поворачивать, какъ угодно, но на этомъ дѣло и кончалось. Сначала студентъ нашъ разсердился, но потомъ расположеніе его духа быстро упало на нуль. Калоши Счастья поставили его въ ужаснѣйшее положеніе и, къ несчастью, ему не приходило въ голову пожелать освободиться; онъ только неутомимо вертѣлъ шею и—не двигался съ мѣста. Дождь лилъ, какъ изъ ведра, на улицахъ не было ни души, до колокольчика, висѣвшаго у воротъ, дотянуться было невозможно,—какъ тутъ освободиться! Онъ предвидѣлъ, что ему, пожалуй, придется простоять въ такомъ положеніи до утра, и тогда ужъ послать за кузнецомъ, чтобы онъ перепилилъ прутья. Дѣло, однако, дѣлается не такъ-то скоро, и пока-что—успѣютъ подняться на ноги всѣ школьники, всѣ жители Новой Слободки[13]; всѣ сбѣгутся и увидятъ его въ этой позорной желѣзной клѣткѣ!
— Уфъ! Кровь такъ и стучитъ въ виски! Я готовъ съ
[94]ума сойти! Да и сойду! Ахъ, если бы мнѣ только удалось освободиться!
Слѣдовало бы ему сказать это пораньше! Въ ту же минуту голова его освободилась, и онъ опрометью кинулся назадъ, совсѣмъ ошалѣвъ отъ страха, который только что испыталъ, благодаря калошамъ Счастья.
Не думайте, однако, что дѣло этимъ и кончилось,—нѣтъ, будетъ еще хуже.
Прошла ночь, прошелъ еще день, а за калошами никто не являлся.
Вечеромъ давалось представленіе въ маленькомъ театрѣ, въ улицѣ Канониковъ. Театръ былъ полонъ; между прочими номерами представленія было продекламировано стихотвореніе „Тетушкины очки“[14]; въ немъ говорилось о чудесныхъ очкахъ, въ которыя можно было видѣть будущее.
Стихотвореніе было прочитано превосходно, и чтецъ имѣлъ большой успѣхъ. Среди публики находился и нашъ студентъ-медикъ, который, казалось, успѣлъ уже позабыть приключеніе предыдущаго вечера. Калоши опять были у него на ногахъ,—за ними никто не пришелъ, а на улицахъ было грязно, и они опять сослужили ему службу.
Стихотвореніе очень ему понравилось.
Онъ былъ бы не прочь имѣть такія очки: надѣвъ ихъ, пожалуй, можно было бы, при извѣстномъ искусствѣ, читать въ сердцахъ людей, а это, вѣдь, еще интереснѣе, нежели провидѣть будущее,—послѣднее и безъ того узнается въ свое время.
„Вотъ, напримѣръ“,—думалъ студентъ:—„тутъ, на первой скамейкѣ, цѣлый рядъ зрителей; что, если бы проникнуть въ сердце каждаго? Въ него, вѣроятно, есть же какой-нибудь входъ,—вродѣ, какъ въ лавочку, что ли!.. Ну и насмотрѣлся бы я! Вотъ у этой барыни я, навѣрно, нашелъ бы въ сердцѣ цѣлый модный магазинъ! У этой—лавочка оказалась бы пустой; не мѣшало бы только почистить ее хорошенько! Но, конечно, нашлись бы и солидные магазины! Ахъ! Я даже знаю одинъ такой, но… въ немъ уже есть прикащикъ! Вотъ единственный недостатокъ этого чуднаго магазина! А изъ многихъ, я думаю,
[95]закричали бы: „къ намъ, къ намъ пожалуйте!“ Да, я бы съ удовольствіемъ прогулялся по сердцамъ, въ видѣ маленькой мысли, напримѣръ.“
Калошамъ только того и надо было. Студентъ вдругъ весь съежился и началъ въ высшей степени необычайное путешествіе по сердцамъ зрителей перваго ряда. Первое сердце, куда онъ попалъ, принадлежало дамѣ, но въ первую минуту ему почудилось, что онъ въ ортопедическомъ институтѣ—такъ называется заведеніе, гдѣ доктора лечатъ людей съ разными физическими недостатками и уродливостями—и въ той именно комнатѣ, гдѣ по стѣнамъ развѣшаны гипсовые слѣпки съ уродливыхъ частей человѣческаго тѣла; вся разница была въ томъ, что въ институтѣ слѣпки снимаются, когда паціентъ приходитъ туда, а въ сердцѣ этой дамы они дѣлались уже по уходѣ добрыхъ людей: тутъ хранились слѣпки физическихъ и духовныхъ недостатковъ ея подругъ.
Скоро студентъ перебрался въ другое женское сердце, но это сердце показалось ему просторнымъ, святымъ храмомъ; бѣлый голубь невинности парилъ надъ алтаремъ. Онъ охотно преклонилъ бы здѣсь колѣна, но нужно было продолжать путешествіе. Звуки церковнаго органа еще раздавались у него въ ушахъ, онъ чувствовалъ себя точно обновленнымъ, просвѣтленнымъ и достойнымъ войти въ слѣдующее святилище. Это послѣднее показалось ему бѣдною коморкой, гдѣ лежала больная мать; черезъ открытое окно сіяло теплое солнышко, изъ маленькаго ящичка на крышѣ кивали головками чудесныя розы, а двѣ небесно-голубыя птички пѣли о дѣтской радости, въ то время, какъ больная мать молилась за дочь.
Вслѣдъ затѣмъ, онъ на четверенькахъ переползъ въ биткомъ набитую мясную лавку, гдѣ всюду натыкался на одно мясо; это было сердце богатаго, всѣми уважаемаго человѣка, имя котораго можно найти въ адресъ-календарѣ.
Оттуда студентъ попалъ въ сердце его супруги; это была старая полуразвалившаяся голубятня; портретъ мужа служилъ флюгеромъ; къ нему была привязана входная дверь, которая то отворялась, то запиралась, смотря по тому, въ которую сторону повертывался супругъ.
Потомъ студентъ очутился въ зеркальной комнатѣ, вродѣ той, что находится въ Розенборгскомъ дворцѣ,[15] но зеркала увеличивали все въ невѣроятной степени, а посреди комнаты сидѣло,
[96]точно какой-то Далай-Лама, ничтожное „я“ данной особы и благоговѣйно созерцало свое собственное величіе.
Затѣмъ ему показалось, что онъ перешелъ въ узкій игольникъ, полный острыхъ иголокъ. Онъ подумалъ было, что попалъ въ сердце какой-нибудь старой дѣвы, но ошибся,—это было сердце молодого военнаго, украшеннаго орденами и слывшаго за „человѣка съ умомъ и сердцемъ“.
Совсѣмъ ошеломленный очутился, наконецъ, несчастный студентъ на своемъ мѣстѣ и долго-долго не могъ опомниться,—нѣтъ, положительно, фантазія его ужъ черезчуръ разыгралась!
„Господи, Боже мой!“—вздыхалъ онъ про себя.—„Я, кажется, въ самомъ дѣлѣ начинаю сходить съ ума. Да и что за непозволительная жара здѣсь! Кровь такъ и стучитъ въ виски!“—Тутъ ему вспомнилось вчерашнее его приключеніе.—„Да, да, вотъ оно, начало всего!“ думалъ онъ.—„Надо во время принять мѣры. Особенно помогаетъ въ такихъ случаяхъ русская баня. Ахъ, если бы я уже лежалъ на полкѣ!“
Въ ту же минуту онъ и лежалъ тамъ, но лежалъ одѣтый, въ сапогахъ и калошахъ; на лицо ему капала съ потолка горячая вода.
— Уфъ!—закричалъ онъ и побѣжалъ взять душъ.
Баньщикъ тоже громко закричалъ, увидавъ въ банѣ одѣтаго человѣка.
Студентъ, однако, не растерялся и шепнулъ ему:
— Это на пари!
Придя домой, онъ, однако, закатилъ себѣ двѣ шпанскихъ мушки, одну на шею, другую на спину, чтобы выгнать помѣшательство.
На утро вся спина у него была въ крови; вотъ и все, что принесли ему калоши счастья.
V. Превращеніе письмоводителя.
Ночной сторожъ, котораго мы, можетъ быть, еще не забыли, вспомнилъ, между тѣмъ, о найденныхъ и затѣмъ оставленныхъ имъ въ больницѣ калошахъ и явился за ними. Ни офицеръ, ни кто другой изъ обывателей той улицы, не призналъ, однако, ихъ за свои, и калоши снесли въ полицію.
— Точь-въ-точь мои!—сказалъ одинъ изъ господъ полицейскихъ письмоводителей, разсматривая находку и свои
[97]собственныя калоши, стоявшія рядомъ,—самъ мастеръ не отличилъ бы ихъ другъ отъ друга!
— Господинъ письмоводитель!—сказалъ вошедшій съ бумагами полицейскій.
Письмоводитель обернулся къ нему и поговорилъ съ нимъ, а когда вновь взглянулъ на калоши, то уже и самъ не зналъ, которыя были его собственными: тѣ-ли, что стояли слѣва или что справа?
„Должно быть, вотъ эти мокрыя—мои!“—подумалъ онъ, да и ошибся: это были какъ разъ калоши Счастья; но почему-жъ бы и служителю полиціи не ошибиться иногда? Онъ надѣлъ ихъ, сунулъ нѣкоторыя бумаги въ карманъ, другія взялъ подъ мышку,—ему надо было просмотрѣть и переписать ихъ дома. День былъ воскресный, погода стояла хорошая, и онъ подумалъ, что недурно будетъ прогуляться въ Фредериксбергскій садъ.
Пожелаемъ же этому тихому, трудолюбивому молодому человѣку пріятной прогулки,—ему вообще полезно было прогуляться послѣ продолжительнаго сидѣнія въ канцеляріи.
Сначала онъ шелъ, не думая ни о чемъ, такъ что калошамъ не было еще случая проявить свою волшебную силу.
Въ аллеѣ письмоводитель встрѣтилъ молодого поэта, который сообщилъ ему, что уѣзжаетъ путешествовать.
— Опять уѣзжаете!—сказалъ письмоводитель.—Счастливый вы народъ, свободный! Порхаете себѣ, куда хотите, не то, что мы! У насъ цѣпи на ногахъ!
— Онѣ приковываютъ васъ къ хлѣбному мѣстечку!—отвѣчалъ поэтъ.—Вамъ не нужно заботиться о завтрашнемъ днѣ, а подъ старость получите пенсію!
— Нѣтъ, все-таки вамъ живется лучше!—сказалъ письмоводитель.—Писать стихи, это—удовольствіе! Всѣ васъ расхваливаютъ, и къ тому же вы сами себѣ господа! А вотъ попробовали бы вы посидѣть въ канцеляріи, да повозиться съ этими пошлыми дѣлами!
Поэтъ покачалъ головой, письмоводитель тоже, каждый остался при своемъ мнѣніи, съ тѣмъ они и распрощались.
„Совсѣмъ особый народъ эти поэты!“—подумалъ письмоводитель.—„Хотѣлось бы мнѣ побывать на ихъ мѣстѣ, самому стать поэтомъ. Ужъ я бы не писалъ такихъ ноющихъ стиховъ, какъ другіе!—Сегодня какъ разъ настоящій весенній день для
[98]поэта! Воздухъ какъ-то необыкновенно прозраченъ, и облака удивительно красивы! А что за запахъ, что за благоуханіе! Да, никогда еще я не чувствовалъ себя такъ, какъ сегодня“.
Замѣчаете? Онъ уже сталъ поэтомъ, хотя на видъ и не измѣнился нисколько: нелѣпо, вѣдь, предполагать, что поэты какая-то особая порода людей; и между обыкновенными смертными могутъ встрѣчаться натуры, куда болѣе поэтическія, нежели многіе признанные поэты; вся разница въ томъ, что у поэтовъ болѣе счастливая духовная память, позволяющая имъ крѣпко хранить въ своей душѣ идеи и чувства до тѣхъ поръ, пока они, наконецъ, ясно и точно не выльются въ словахъ и образахъ. Сдѣлаться изъ простого, обыкновеннаго человѣка поэтическою натурой, впрочемъ, все же своего рода превращеніе, и вотъ оно-то и произошло съ письмоводителемъ.
„Какой чудный ароматъ!“—думалъ онъ.—„Мнѣ вспоминаются фіалки тетушки Лоны! Да, я былъ тогда еще ребенкомъ! Господи, сколько лѣтъ я не вспоминалъ о ней! Добрая старая дѣвушка! Она жила тамъ, за Биржей! У нея всегда, даже въ самыя лютыя зимы, стояли въ водѣ какія-нибудь зелененькія вѣточки или отростки. Фіалки такъ и благоухали, а я прикладывалъ къ замерзшимъ оконнымъ стекламъ нагрѣтыя мѣдныя монетки, чтобы оттаять себѣ маленькія кругленькія отверстія для глазъ. Вотъ была панорама! На каналѣ стояли пустые зазимовавшіе корабли, со стаями каркавшихъ воронъ вмѣсто команды. Но вотъ, наступала весна, и на нихъ закипала работа, раздавались пѣсни и дружныя „ура“ рабочихъ, подрубавшихъ вокругъ кораблей ледъ; корабли смолились, конопатились и затѣмъ отплывали въ чужія страны. А я оставался! Мнѣ было суждено вѣчно сидѣть въ канцеляріи и только смотрѣть, какъ другіе выправляли себѣ заграничные паспорты! Вотъ моя доля! Увы!“—Тутъ онъ глубоко вздохнулъ и затѣмъ вдругъ пріостановился.
„Что это, право, дѣлается со мной сегодня? Никогда еще не задавался я такими мыслями и чувствами! Это, должно быть, дѣйствіе весенняго воздуха! И жутко, и пріятно на душѣ!“—И онъ схватился за бумаги, бывшія у него въ карманѣ.—„Бумаги дадутъ моимъ мыслямъ другое направленіе.“—Но, бросивъ взглядъ на первый же листъ, онъ прочелъ:—„Зигбрита, трагедія въ 5 дѣйствіяхъ“. Что такое?! Почеркъ, однако, мой… Неужели я написалъ трагедію? А это что? „Интрижка на валу,
[99]водевиль“. Нѣтъ, откуда же все это? Кто это подсунулъ мнѣ? А вотъ еще письмо!“
Письмо было не изъ вѣжливыхъ; авторомъ его была театральная дирекція, забраковавшая обѣ упомянутыя пьесы.
— Гмъ! Гмъ!—произнесъ письмоводитель и присѣлъ на скамейку. Мысли у него такъ и играли, душа была какъ-то особенно мягко и нѣжно настроена; машинально сорвалъ онъ какой-то росшій возлѣ цвѣточекъ и засмотрѣлся на него. Это была простая ромашка, но въ одну минуту она успѣла разсказать ему столько, сколько намъ впору узнать на нѣсколькихъ лекціяхъ ботаники. Она разсказала ему чудесную повѣсть о своемъ появленіи на свѣтъ, о волшебной силѣ солнечнаго свѣта, заставившаго распуститься и благоухать ея нѣжные лепесточки. Поэтъ же въ это время думалъ о жизненной борьбѣ, пробуждающей дремлющія въ груди человѣка силы. Да, воздухъ и свѣтъ—возлюбленные цвѣтка, но свѣтъ является избранникомъ, къ которому постоянно тянется цвѣтокъ; когда же свѣтъ погасаетъ, цвѣтокъ свертываетъ свои лепестки и засыпаетъ въ объятіяхъ воздуха.
— Свѣту я обязана своею красотой!—говорила ромашка.
— А чѣмъ бы ты дышала безъ воздуха?—шепнулъ ей поэтъ.
Неподалеку отъ него стоялъ мальчуганъ и шлепалъ палкой по канавкѣ; брызги мутной воды такъ и летѣли въ зеленую траву, и письмоводитель сталъ думать о милліонахъ невидимыхъ организмовъ, взлетавшихъ вмѣстѣ съ каплями воды на заоблачную для нихъ—въ сравненіи съ ихъ собственною величиной—высоту. Думая объ этомъ и о томъ превращеніи, которое произошло съ нимъ сегодня, письмоводитель улыбнулся.—„Я просто сплю и вижу сонъ! Удивительно, однако, до чего сонъ можетъ быть живымъ! И все-таки я отлично сознаю, что это только сонъ. Хорошо, если бы я вспомнилъ завтра поутру все, что теперь чувствую; теперь я удивительно хорошо настроенъ: смотрю на все какъ-то особенно здраво и ясно, чувствую какой-то особый подъемъ духа. Увы! Я увѣренъ, что къ утру въ воспоминаніи у меня останется одна чепуха! Это уже не разъ бывало! Всѣ эти умныя, дивныя вещи, которыя слышишь и самъ говоришь во снѣ, похожи на золото гномовъ,—при дневномъ свѣтѣ оно оказывается кучею камней и сухихъ листьевъ. Увы!“
Письмоводитель грустно вздохнулъ и поглядѣлъ на весело
[100]распѣвавшихъ и перепархивавшихъ съ вѣтки на вѣтку птичекъ.
„Имъ живется куда лучше нашего! Умѣнье летать—завидный даръ! Счастливъ, кто родился съ нимъ! Если бы я могъ превратиться во что-нибудь, я пожелалъ бы быть этакимъ маленькимъ жаворонкомъ!“
Въ ту же минуту рукава и фалды его сюртука сложились въ крылья, платье стало перышками, а калоши когтями. Онъ отлично замѣтилъ все это и засмѣялся про себя:—„Ну, теперь я вижу, что сплю! Но такихъ смѣшныхъ сновъ мнѣ еще не случалось видѣть!“—Затѣмъ онъ взлетѣлъ на дерево и запѣлъ, но въ его пѣніи уже не было поэзіи,—онъ пересталъ быть поэтомъ: калоши, какъ и всякій, кто относится къ дѣлу серьезно, могли исполнять только одно дѣло заразъ: хотѣлъ онъ стать поэтомъ и сталъ, захотѣлъ превратиться въ птичку и превратился, но зато утратилъ уже прежній свой даръ.—„Недурно!“—подумалъ онъ.—„Днемъ я сижу въ полиціи, занятый самыми важными дѣлами, а ночью мнѣ снится, что я летаю жаворонкомъ въ Фредериксбергскомъ саду! Вотъ сюжетъ для народной комедіи!“
И онъ слетѣлъ на траву, вертѣлъ головкой и пощипывалъ клювомъ гибкіе стебельки, казавшіеся ему теперь огромными пальмовыми вѣтвями.
Вдругъ кругомъ него сдѣлалось темно, какъ ночью,—на него былъ наброшенъ какой-то огромный, какъ ему показалось, предметъ; это мальчуганъ накрылъ его своей фуражкой. Подъ фуражку подлѣзла рука и схватила письмоводителя за хвостъ и за крылья, такъ что онъ запищалъ, а затѣмъ громко крикнулъ:
— Ахъ, ты, безсовѣстный мальчишка! Вѣдь, я полицейскій письмоводитель!
Но мальчуганъ разслышалъ только: „пипъ-пипъ“, щелкнулъ птицу по клюву и пошелъ съ ней своею дорогой.
Въ аллеѣ встрѣтились ему два школьника изъ высшаго класса,—т. е. по положенію въ обществѣ, а не въ школѣ. Они купили птицу за 8 скиллинговъ[16], и вотъ, письмоводитель вновь вернулся въ городъ, и попалъ въ одно семейство, жившее на Готской улицѣ.
[101]„Хорошо, что это сонъ“,—думалъ письмоводитель:—„не то бы я, право, разсердился! Сперва я былъ поэтомъ, потомъ сталъ жаворонкомъ! Моя поэтическая натура и заставила меня пожелать превратиться въ это крошечное созданьице! Довольно печальная участь, однако! Особенно, если попадешь въ лапы мальчишекъ. Но любопытно все-таки узнать, чѣмъ все это кончится?“
Мальчики принесли его въ богато убранную гостиную, гдѣ ихъ встрѣтила толстая, улыбающаяся барыня; она не особенно обрадовалась простой полевой птицѣ, какъ она назвала жаворонка, хотя и позволила посадить его на время въ пустую клѣтку, стоявшую на окнѣ.
— Можетъ быть, она позабавитъ попочку!—сказала барыня и улыбнулась большому, зеленому попугаю, важно качавшемуся въ кольцѣ, въ своей великолѣпной металлической клѣткѣ.—Сегодня попочкино рожденье,—продолжала она глупо-наивнымъ тономъ:—и полевая птичка пришла его поздравить!
Попочка не отвѣтилъ ни слова, продолжая качаться взадъ и впередъ, зато громко запѣла хорошенькая канарейка, только прошлымъ лѣтомъ привезенная съ своей теплой, благоухающей родины.
— Крикунья!—сказала барыня и набросила на клѣтку бѣлый носовой платокъ.
— Пипъ, пипъ! Какая ужасная мятель!—вздохнула канарейка и умолкла.
Письмоводитель или, какъ назвала его барыня, полевая птица, былъ посаженъ въ клѣтку, стоявшую рядомъ съ клѣткой канарейки, и не далеко отъ попугая. Единственное, что попугай могъ прокартавить человѣчьимъ голосомъ, была фраза, звучавшая иногда очень комично: „Нѣтъ, хочу быть человѣкомъ!“ Все остальное выходило у него такъ же непонятно, какъ и щебетанье канарейки; непонятно для людей, а не для письмоводителя, который самъ былъ теперь птицей и отлично понималъ своихъ собратьевъ.
— Я летала подъ тѣнью зеленыхъ пальмъ и цвѣтущихъ миндальныхъ деревьевъ!—пѣла канарейка.—Я летала со своими братьями и сестрами надъ роскошными цвѣтами и тихими зеркальными водами озеръ, откуда намъ привѣтливо кивалъ зеленый тростникъ. Я видѣла тамъ прелестныхъ попугаевъ, умѣвшихъ разсказывать забавныя сказки, безъ конца, безъ счета!
[102]— Дикія птицы!—отвѣтилъ попугай.—Безъ всякаго образованія. Нѣтъ, хочу быть человѣкомъ!.. Что-жь ты не смѣешься? Если это смѣшитъ госпожу и всѣхъ гостей, то и ты, кажется, могла бы засмѣяться! Это большой недостатокъ—не умѣть цѣнить забавныхъ остротъ. Нѣтъ, хочу быть человѣкомъ!
— Помнишь-ли ты красивыхъ дѣвушекъ, плясавшихъ подъ сѣнью усыпанныхъ цвѣтами деревьевъ? Помнишь сладкіе плоды и прохладный сокъ дикихъ овощей?
— О, да!—сказалъ попугай.—Но здѣсь мнѣ гораздо лучше! У меня хорошій столъ, и я свой человѣкъ въ домѣ. Я знаю, что я малый съ головой, и этого съ меня довольно. Нѣтъ, хочу быть человѣкомъ! У тебя, что называется, поэтическая натура, я же обладаю основательными познаніями и къ тому же остроуменъ. Въ тебѣ есть геній, но тебѣ не хватаетъ разсудительности, ты берешь всегда черезчуръ высокія ноты, и тебѣ за это зажимаютъ ротъ. Со мной этого не случится,—я обошелся имъ подороже! Къ тому же я внушаю имъ уваженіе своимъ клювомъ и остеръ на языкъ! Нѣтъ, хочу быть человѣкомъ!
— О, моя теплая, цвѣтущая родина!—пѣла канарейка.—Я стану воспѣвать твои темно-зеленые лѣса, твои тихіе заливы, гдѣ вѣтви лобызаютъ прозрачныя волны, гдѣ растутъ „водоемы пустыни“[17]; стану воспѣвать радость моихъ блестящихъ братьевъ и сестеръ!
— Оставь ты свои ахи и охи!—сказалъ попугай.—Съостри-ка лучше, да посмѣши насъ! Смѣхъ—признакъ высшаго умственнаго развитія. Вѣдь, ни лошадь, ни собака не смѣются, онѣ могутъ только плакать; смѣхъ—это высшій даръ, отличающій человѣка! Хо, хо, хо!—захохоталъ попугай и опять съострилъ:—Нѣтъ, хочу быть человѣкомъ!
— И ты попалась въ плѣнъ, сѣренькая датская птичка!—сказала канарейка жаворонку.—Въ твоихъ лѣсахъ, конечно, холодно, но все же ты была тамъ свободна! Улетай же! Смотри, они забыли запереть тебя; форточка открыта, улетай, улетай!
Письмоводитель такъ и сдѣлалъ, выпорхнулъ и сѣлъ на клѣтку. Въ эту минуту въ полуоткрытую дверь скользнула изъ сосѣдней комнаты кошка съ зелеными сверкающими глазами и бросилась на него. Канарейка забилась въ клѣткѣ, попугай захлопалъ крыльями и закричалъ:
[103]— Нѣтъ, хочу быть человѣкомъ!
Письмоводителя охватилъ смертельный ужасъ, и онъ вылетѣлъ въ форточку на улицу, летѣлъ, летѣлъ, наконецъ, усталъ и захотѣлъ отдохнуть.
Сосѣдній домъ показался ему знакомымъ; одно окно было открыто, онъ влетѣлъ въ комнату—это была его собственная комната—и сѣлъ на столъ.
— Нѣтъ, хочу быть человѣкомъ!—сказалъ онъ, безсознательно повторяя остроту попугая, и въ ту же минуту сталъ опять письмоводителемъ, но, оказалось, что онъ сидитъ на столѣ!
— Господи помилуй!—сказалъ онъ.—Какъ это я попалъ сюда, да еще заснулъ! И какой сонъ приснился мнѣ! Вотъ чепуха-то!
VI. Лучшее, что сдѣлали калоши.
На другой день, рано утромъ, когда письмоводитель еще лежалъ въ постели, въ дверь постучали и вошелъ сосѣдъ его, студентъ-богословъ.
— Одолжи мнѣ твои калоши!—сказалъ онъ.—Въ саду еще сыро, но солнышко такъ и сіяетъ,—пойти выкурить на воздухѣ трубочку!
Надѣвъ калоши, онъ живо сошелъ въ садъ, въ которомъ было одно грушевое и одно сливовое дерево, но даже и такой садикъ считается въ Копенгагенѣ[18] большою роскошью.
Богословъ ходилъ взадъ и впередъ по дорожкѣ; было всего шесть часовъ утра; съ улицы донесся звукъ почтоваго рога.
— О, путешествовать, путешествовать! Лучше этого нѣтъ ничего въ мірѣ!—промолвилъ онъ.—Это высшая, завѣтная цѣль моихъ стремленій! Удастся мнѣ достигнуть ее, и эта внутренняя тревога моего сердца и помысловъ уляжется. Но я такъ и рвусь вдаль! Дальше, дальше… видѣть чудную Швейцарію, Италію…
Да, хорошо, что калоши дѣйствовали немедленно, не то онъ забрался бы, пожалуй, черезчуръ далеко и для себя и для насъ! И вотъ онъ уже путешествовалъ по Швейцаріи, упрятанный въ диллижансъ вмѣстѣ съ восьмью другими пассажирами. У него болѣла голова, ныла спина, ноги затекли и распухли,
[104]сапоги жали ихъ нестерпимо. Онъ не то спалъ, не то бодрствовалъ. Въ правомъ боковомъ карманѣ у него лежали переводные векселя на банкирскія конторы, въ лѣвомъ паспортъ, а на груди мѣшочекъ съ зашитыми въ немъ золотыми монетами; стоило богослову задремать, и ему чудилось, что та или другая изъ этихъ драгоцѣнностей потеряны; дрожь пробѣгала у него по спинѣ, и рука лихорадочно описывала треугольникъ—справа налѣво и на грудь—чтобы удостовѣриться въ цѣлости всѣхъ своихъ сокровищъ. Въ сѣткѣ подъ потолкомъ диллижанса болтались зонтики и шляпы и порядочно мѣшали ему любоваться дивными окрестностями. Онъ смотрѣлъ, смотрѣлъ, а въ ушахъ его такъ и звучало четверостишіе, которое сложилъ, во время путешествія по Швейцаріи, не предназначая его, однако, для печати, одинъ не безъизвѣстный намъ поэтъ
Да, хорошо здѣсь! И Монбланъ
Я вижу предъ собой, друзья!
Когда-бъ къ тому тугой карманъ,
Вполнѣ счастливымъ былъ бы я!
Окружающая природа была сурово-величава; сосновые лѣса на вершинахъ высокихъ горъ казались какимъ-то верескомъ; началъ порошить снѣгъ, подулъ рѣзкій холодный вѣтеръ.
— Брр! Если бы мы были по ту сторону Альпъ, у насъ было бы уже лѣто, а я получилъ бы деньги по моимъ векселямъ! Изъ страха потерять ихъ я и не могу, какъ слѣдуетъ, наслаждаться Швейцаріей. Ахъ, если-бъ мы уже были по ту сторону Альпъ!
И онъ очутился по ту сторону Альпъ, въ срединѣ Италіи, между Флоренціей и Римомъ. Тразименское озеро[19] было освѣщено вечернимъ солнцемъ; здѣсь, гдѣ нѣкогда Ганнибалъ разбилъ Фламинія, цѣплялись другъ за друга своими зелеными пальчиками виноградныя лозы; прелестныя полунагія дѣти пасли на дорогѣ, подъ тѣнью цвѣтущихъ лавровыхъ деревьевъ, черныхъ, какъ смоль, свиней. Да, если изобразить все это красками на полотнѣ, всѣ заахали бы: „Ахъ, чудная Италія!“ Но ни богословъ, ни его дорожные товарищи, сидѣвшіе въ почтовой каретѣ, не говорили этого.
Въ воздухѣ носились тучи ядовитыхъ мухъ и комаровъ; напрасно путешественники обмахивались миртовыми вѣтками,
[105]насѣкомыя кусали и жалили ихъ немилосердно; въ каретѣ не оставалось ни одного человѣка, у котораго бы не было искусано и не распухло все лицо. Бѣдныя лошади походили на какую-то падаль,—мухи облѣпили ихъ роями; кучеръ иной разъ слѣзалъ съ козелъ и сгонялъ съ несчастныхъ животныхъ ихъ мучителей, но только на минуту. Но вотъ, солнце сѣло, и путниковъ охватилъ леденящій холодъ; это было совсѣмъ непріятно, зато облака и горы окрасились въ чудные блестящіе зеленоватые тоны. Да, надо видѣть все это самому: никакія описанія не могутъ дать объ этомъ настоящаго понятія. Зрѣлище было безподобное, съ этимъ согласились всѣ пассажиры, но… желудокъ былъ пустъ, все тѣло просило отдыха, всѣ мечты неслись къ ночлегу, а каковъ-то еще онъ будетъ? И всѣ больше занимались этими вопросами, нежели красотами природы.
Дорога лежала черезъ оливковую рощу, и богослову казалось, что онъ ѣдетъ между родными узловатыми ивами; наконецъ, добрались до одинокой гостиницы. У входа расположилось съ десятокъ нищихъ калѣкъ; самый бодрый изъ нихъ смотрѣлъ „достигшимъ совершеннолѣтія старшимъ сыномъ голода“, другіе были или слѣпы, или съ высохшими ногами и ползали на рукахъ, или съ изуродованными руками безъ пальцевъ. Изъ лохмотьевъ ихъ такъ и глядѣла голая нищета. „Есcellenza, miserabili!“ стонали они и выставляли на показъ изуродованные члены. Сама хозяйка гостиницы встрѣтила путешественниковъ босая, съ непричесанною головой и въ какой-то грязной блузѣ. Двери были безъ задвижекъ и связывались попросту веревочками, кирпичный полъ въ комнатахъ былъ весь въ ямахъ, на потолкахъ гнѣздились летучія мыши, а ужъ воздухъ!..
— Пусть накроютъ намъ столъ въ конюшнѣ!—сказалъ одинъ изъ путниковъ.—Тамъ все-таки знаешь, чѣмъ дышешь!
Открыли окна, чтобы впустить въ комнаты свѣжаго воздуха, но его опередили изсохшія руки и непрерывное нытье: Ессеllenza, miserabili! Всѣ стѣны были покрыты надписями; половина изъ нихъ бранила bella Italia!
Подали обѣдъ: водянистый супъ, приправленный перцемъ и прогорклымъ оливковымъ масломъ, салатъ съ такимъ же масломъ, затѣмъ, какъ главные блюда, протухшія яйца и жареные пѣтушьи гребешки; вино—и то отзывалось микстурой.
На ночь двери были заставлены чемоданами; одинъ изъ путешественниковъ сталъ на караулъ, другіе же заснули.
[106]Караульнымъ пришлось быть богослову. Фу, какая духота была въ комнатахъ! Жара томила, комары кусались, miserabili стонали во снѣ!
— Да, путешествіе вещь хорошая!—вздохнулъ богословъ.—Только бы у насъ не было тѣла! Пусть бы оно себѣ отдыхало, а душа летала повсюду. А то, куда я ни явлюсь, въ душѣ все та же тоска, та же тревога… Я стремлюсь къ чему-то лучшему, высшему, нежели всѣ эти земныя мгновенныя радости. Да, къ лучшему, но гдѣ оно и въ чемъ?.. Нѣтъ, я знаю въ сущности, чего я хочу! Я хочу достигнуть блаженной цѣли земного странствованія!
Слово было сказано, и онъ былъ уже на родинѣ, у себя дома; длинныя бѣлыя занавѣси были спущены, и посреди комнаты стоялъ черный гробъ; въ немъ лежалъ богословъ. Его желаніе было исполнено: тѣло отдыхало, душа странствовала. „Никто не можетъ назваться счастливымъ, пока не сойдетъ въ могилу!“—сказалъ Солонъ, и его слова подтвердились еще разъ.
Каждый умершій представляетъ собой загадку, бросаемую намъ въ лицо вѣчностью, и эта человѣческая загадка въ черномъ гробу не отвѣчала намъ на вопросы, которые задавалъ самъ человѣкъ, какихъ-нибудь за два, за три дня до смерти.
О, смерть всесильная, нѣмая,
Твой слѣдъ—могилы безъ конца!
Увы, ужели жизнь земная
Моя увянетъ, какъ трава?
Ужели мысль, что къ небу смѣло
Стремится, сгинетъ безъ слѣда?
Иль купитъ духъ страданьемъ тѣла
Себѣ безсмертія вѣнецъ?..
Въ комнатѣ появились двѣ женскія фигуры; мы знаемъ обѣихъ, то были фея Печали и посланница Счастья; онѣ склонились надъ умершимъ.
— Ну,—сказала Печаль:—много счастья принесли твои калоши человѣчеству?
— Что-жъ, вотъ этому человѣку, что лежитъ тутъ, онѣ доставили прочное счастье!—отвѣчала Радость.
— Нѣтъ!—сказала Печаль.—Онъ ушелъ изъ міра самовольно, не бывъ отозваннымъ! Его духовныя силы не
[107]развились и не окрѣпли еще настолько, чтобы онъ могъ унаслѣдовать тѣ небесныя сокровища, которыя были ему уготованы. Я окажу ему благодѣяніе!
И она стащила съ ногъ умершаго калоши; смертный сонъ былъ прерванъ, и воскресшій всталъ. Печаль исчезла, а съ ней и калоши; она, должно быть, сочла ихъ своей собственностью.
