И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в двенадцати томах
Сочинения. Том десятый.
Повести и рассказы 1881—1883. Стихотворения в прозе 1878—1883. Произведения разных годов
Издание второе, исправленное и дополненное
М., «Наука», 1982
К читателю
Деревня
Разговор
Старуха
Собака
Соперник
Нищий
«Услышишь суд глупца…»
Довольный человек
Житейское правило
Конец света (Сон)
Маша
Дурак
Восточная легенда
Два четверостишия
Воробей
Черепа
Чернорабочий и Белоручка (Разговор)
Роза
Памяти Ю. И. Вревской
Последнее свидание
Порог
Посещение
Necessitas, Vis, Libertas (Барельеф)
Милостыня
Насекомое
Щи
Лазурное царство
Два богача
Старик
Корреспондент
Два брата
Эгоист
Пир у Верховного Существа
Сфинкс
Нимфы
Враг и друг
Христос
Камень
Голуби
Завтра! Завтра!
Природа
«Повесить его!»
Что я буду думать?..
«Как хороши, как свежи были розы…»
Морское плавание
Н. Н.
Стой!
Монах
Мы еще повоюем!
Молитва
Русский язык
Встреча (Сон)
Мне жаль
Проклятие
Близнецы
Дрозд (I)
Дрозд (II)
Без гнезда
Кубок
Чья вина?
Житейское правило
Гад
Писатель и критик
С кем спорить
«О моя молодость! О моя свежесть!»
К***
Я шел среди высоких гор
Когда меня не будет
Песочные часы
Я встал ночью
Когда я один… (Двойник)
Путь к любви
Фраза
Простота
Брамин
Ты заплакал
Любовь
Истина и Правда
Куропатки
Nessun maggior dolore
Попался под колесо
У-а… У-а!
Мои деревья
Добрый мой читатель, не пробегай этих стихотворений сподряд: тебе, вероятно, скучно станет -- и книга вывалится у тебя из рук. Но читай их враздробь: сегодня одно, завтра другое,-- и которое-нибудь из них, может быть, заронит тебе что-нибудь в душу.
Последний день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия — родной край.
Ровной синевой залито всё небо; одно лишь облачко на нем — не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь… воздух — молоко парное!
Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают и жуют; собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.
И дымком-то пахнет, и травой — и дегтем маленько — и маленько кожей. Конопляники уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.
Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на конце-крае земли и неба — синеватая черта большой реки.
Вдоль оврага — по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями; по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный крутогривый конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букетами намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки; за высокими порогами прохладно темнеют сени.
Я лежу у самого края оврага на разостланной попоне; кругом целые вороха только что скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева разбросали сено перед избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а там и в сарай! То-то будет спать на нем славно!
Курчавые детские головки торчат из каждого вороха; хохлатые курицы ищут в сене мошек да букашек; белогубый щенок барахтается в спутанных былинках.
Русокудрые парни, в чистых низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах с оторочкой, перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, — зубоскалят.
Из окна выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в наваленном сене.
Другая молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца… Ведро дрожит и качается на веревке, роняя длинные огнистые капли.
Передо мной стоит старуха-хозяйка в новой клетчатое паневе, в новых котах.
Крупные дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи; седая голова повязана желтым платком с краевыми крапинками; низко навис он над потускневшими глазами.
Но приветливо улыбаются старческие глаза; улыбается всё морщинистое лицо. Чай, седьмой десяток доживает старушка… а и теперь еще видать: красавица была в свое время!
Растопырив загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным неснятым молоком, прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками, точно бисером. На ладони левой руки старушка подносит мне большой ломоть еще теплого хлеба. «Кушай, мол, на здоровье, заезжий гость!»
Петух вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал запертой теленок.
— Ай да овес! — слышится голое моего кучера.
О, довольство, покой, избыток русской вольной деревни! О, тишь и благодать!
И думается мне: к чему нам тут и крест на куявле Святой Софии в Царь-Граде и всё, чего так добиваемся мы, городские люди?
Февраль, 1878
Вершины Альп… Целая цепь крутых уступов… Самая сердцевина гор.
Над горами бледно-зеленое, светлое, немое небо. Сильный, жесткий мороз; твердый, искристый снег; из-под снегу торчат суровые глыбы обледенелых, обветренных скал.
Две громады, два великана вздымаются по обеим сторонам небосклона: Юнгфрау и Финстерааргорн.
И говорит Юнгфрау соседу;
— Что скажешь нового? Тебе видней. Что там внизу? Проходят несколько тысяч лет — одна минута.
И грохочет в ответ Финстерааргорн:
— Сплошные облака застилают землю… Погоди! Проходят еще тысячелетия — одна минута.
— Ну, а теперь? — спрашивает Юнгфрау.
— Теперь вижу; там внизу всё то же: пестро, мелко. Воды синеют; чернеют леса; сереют груды скученных камней. Около них всё еще копошатся козявки, знаешь, те двуножки, что еще ни разу не могли осквернить ни тебя, ни меня.
— Люди?
— Да; люди.
Проходят тысячи лет — одна минута.
— Ну, а теперь? — спрашивает Юнгфрау.
— Как будто меньше видать козявок, — гремит Финстерааргорн. — Яснее стало внизу; сузились воды; поредели леса.
Прошли еще тысячи лет — одна минута.
— Что ты видишь? — говорит Юнгфрау.
— Около нас, вблизи, словно прочистилось, — отвечает Финстерааргорн, — ну, а там, вдали, по долинам есть еще пятна и шевелится что-то.
— А теперь? — спрашивает Юнгфрау, спустя другие тысячи лет — одну минуту.
— Теперь хорошо, — отвечает Финстерааргорн, — опрятно стало везде, бело совсем, куда ни глянь… Везде наш снег, ровный снег и лед. Застыло всё. Хорошо теперь, спокойно.
— Хорошо, — промолвила Юнгфрау. — Однако довольно мы с тобой поболтали, старик. Пора вздремнуть.
— Пора.
Спят громадные горы; спит зеленое светлое небо над навсегда замолкшей землей.
Февраль, 1878
Я шел по широкому полю, один.
И вдруг мне почудились легкие, осторожные шаги за моей спиною… Кто-то шел по моему следу.
Я оглянулся — и увидал маленькую, сгорбленную старушку, всю закутанную в серые лохмотья. Лицо старушки одно виднелось из-под них: желтое, морщинистое, востроносое, беззубое лицо.
Я подошел к ней… Она остановилась.
— Кто ты? Чего тебе нужно? Ты нищая? Ждешь милостыни?
Старушка не отвечала. Я наклонился к ней и заметил, что оба глаза у ней были застланы полупрозрачной, беловатой перепонкой, или плевой, какая бывает у иных птиц: они защищают ею свои глаза от слишком яркого света.
Но у старушки та плева не двигалась и не открывала зениц… из чего я заключил, что она слепая.
— Хочешь милостыни? — повторил я свой вопрос. — Зачем ты идешь за мною? — Но старушка по-прежнему не отвечала, а только съежилась чуть-чуть.
Я отвернулся от нее и пошел своей дорогой.
И вот опять слышу я за собою те же легкие, мерные, словно крадущиеся шаги.
«Опять эта женщина! — подумалось мне. — Что она ко мне пристала? — Но я тут же мысленно прибавил: — Вероятно, она сослепу сбилась с дороги, идет теперь по слуху за моими шагами, чтобы вместе со мною выйти в жилое место. Да, да; это так».
Но странное беспокойство понемногу овладело моими мыслями: мне начало казаться, что старушка не идет только за мною, но что она направляет меня, что она меня толкает то направо, то налево, и что я невольно повинуюсь ей.
Однако я продолжаю идти… Но вот впереди на самой моей дороге что-то чернеет и ширится… какая-то яма… «Могила! — сверкнуло у меня в голове. — Вот куда она толкает меня!»
Я круто поворачиваю назад… Старуха опять передо мною… но она видит! Она смотрит на меня большими, злыми, зловещими глазами… глазами хищной птицы… Я надвигаюсь к ее лицу, к ее глазам… Опять та же тусклая плева, тот же слепой и тупой облик…
«Ах! — думаю я… — эта старуха — моя судьба. Та судьба, от которой не уйти человеку!»
«Не уйти! не уйти! Что за сумасшествие?.. Надо попытаться». И я бросаюсь в сторону, по другому направлению.
Я иду проворно… Но легкие шаги по-прежнему шелестят за мною, близко, близко… И впереди опять темнеет яма.
Я опять поворачиваю в другую сторону… И опять тот же шелест сзади и то же грозное пятно впереди.
И куда я ни мечусь, как заяц на угонках… всё то же, то же!
«Стой! — думаю я. — Обману ж я ее! Не пойду я никуда!» — и я мгновенно сажусь на землю.
Старуха стоит позади, в двух шагах от меня. Я ее не слышу, но я чувствую, что она тут.
И вдруг я вижу: то пятно, что чернело вдали, плывет, ползет само ко мне!
Боже! Я оглядываюсь назад… Старуха смотрит прямо на меня — и беззубый рот скривлен усмешкой…
— Не уйдешь!
Февраль, 1878
Нас двое в комнате: собака моя и я. На дворе воет страшная, неистовая буря.
Собака сидит передо мною — и смотрит мне прямо в глаза.
И я тоже гляжу ей в глаза.
Она словно хочет сказать мне что-то. Она немая, она без слов, она сама себя не понимает — но я ее понимаю.
Я понимаю, что в это мгновенье и в ней и во мне живет одно и то же чувство, что между нами нет никакой разницы. Мы тожественны; в каждом из нас горит и светится тот же трепетный огонек.
Смерть налетит, махнет на него своим холодным широким крылом…
И конец!
Кто потом разберет, какой именно в каждом из нас горел огонек?
Нет! это не животное я не человек меняются взглядами…
Это две пары, одинаковых глаз устремлены друг на друга.
И в каждой из этих пар, в животном и в человеке — одна и та же жизнь жмется пугливо к другой.
Февраль, 1878
У меня был товарищ — соперник; не по занятиям, не по службе или любви; но наши воззрения ни в чем не сходились, и всякий раз, когда мы встречались, между нами возникали нескончаемые споры.
Мы спорили обо всем: об искусстве, о религии, о науке, о земной и загробной — особенно о загробной жизни.
Он был человек верующий и восторженный. Однажды он сказал мне:
— Ты надо всем смеешься; но если я умру прежде тебя, то я явлюсь к тебе с того света… Увидим, засмеешься ли ты тогда?
И он, точно, умер прежде меня, в молодых летах еще будучи; но прошли года — и я позабыл об его обещании, об его угрозе.
— Раз, ночью, я лежал в постели — и не мог, да и не хотел заснуть.
В комнате было ни темно, ни светло; я принялся глядеть в седой полумрак.
И вдруг мне почудилось, что между двух окон стоит мой соперник — и тихо и печально качает сверху вниз головою.
Я не испугался — даже не удивился… но, приподнявшись слегка и опершись на локоть, стал еще пристальнее глядеть на неожиданно появившуюся фигуру.
Тот продолжал качать головою.
— Что? — промолвил я наконец. — Ты торжествуешь? или жалеешь? Что это: предостережение или упрек?.. Или ты мне хочешь дать понять, что ты был неправ? что мы оба неправы? Что ты испытываешь? Муки ли ада? Блаженство ли рая? Промолви хоть слово!
Но мой соперник не издал ни единого звука — и только по-прежнему печально и покорно качал головою — сверху вниз.
Я засмеялся… он исчез.
Февраль, 1878
Я проходил по улице… меня остановил нищий, дряхлый старик.
Воспаленные, слезливые глаза, посинелые губы, шершавые лохмотья, нечистые раны… О, как безобразно обглодала бедность это несчастное существо!
Он протягивал мне красную, опухшую, грязную руку… Он стонал, он мычал о помощи.
Я стал шарить у себя во всех карманах… Ни кошелька, ни часов, ни даже платка… Я ничего не взял с собою.
А нищий ждал.., и протянутая его рука слабо колыхалась и вздрагивала.
Потерянный, смущенный, я крепко пожал эту грязную, трепетную руку…
— Не взыщи, брат; нет у меня ничего, брат.
Нищий уставил на меня свои воспаленные глаза; его синие губы усмехнулись — и он в свою очередь стиснул мои похолодевшие пальцы.
— Что же, брат, — прошамкал он, — и на том спасибо. Это тоже подаяние, брат.
Я понял, что и я получил подаяние от моего брата.
Февраль, 1878
Ты всегда говорил правду, великий наш певец; ты сказал ее и на этот раз.
«Суд глупца и смех толпы»… Кто не изведал и того и другого?
Всё это можно — и должно переносить; а кто в силах — пусть презирает!
Но есть удары, которые больнее бьют по самому сердцу. Человек сделал всё что мог; работал усиленно, любовно, честно… И честные души гадливо отворачиваются от него; честные лица загораются негодованием при его имени.
— Удались! Ступай вон! — кричат ему честные. молодые голоса. — Ни ты нам не нужен, ни твой труд; ты оскверняешь наше жилище — ты нас не знаешь и не понимаешь… Ты наш враг!
Что тогда делать этому человеку? Продолжать трудиться, не пытаться оправдываться — и даже не ждать более справедливой оценки.
Некогда землепашцы проклинали путешественника, принесшего им картофель, замену хлеба, ежедневную пищу бедняка. Они выбивали из протянутых к ним рук драгоценный дар, бросали его в грязь, топтали ногами.
Теперь они питаются им — и даже не ведают имени своего благодетеля.
Пускай! На что им его имя? Он, и безымянный, спасает их от голода.
Будем стараться только о том, чтобы приносимое нами было точно полезною пищей.
Горька неправая укоризна в устах людей, которых любишь… Но перенести можно и это…
«Бей меня! но выслушай!» — говорил афинский вождь спартанскому.
«Бей меня — но будь здоров и сыт!» — должны говорить мы.
Февраль, 1878
По улице столицы мчится вприпрыжку молодой еще человек. Его движенья веселы, бойки; глаза сияют, ухмыляются губы; приятно алеет умиленное лицо… Он весь — довольство и радость.
Что с ним случилось? Досталось ли ему наследство? Повысили ли его чином? Спешит ли он на любовное свиданье? Или просто он хорошо позавтракал — и чувство здоровья, чувство сытой силы взыграло во всех его членах? Уж не возложили ли на его шею твой красивый осьмиугольный крест, о польский король Станислав!
Нет. Он сочинил клевету на знакомого, распространил ее тщательно, услышал ее, эту самую клевету, из уст другого знакомого — и сам ей поверил.
О, как доволен, как даже добр в эту минуту этот милый, многообещающий молодой человек!
Февраль, 1878
— Если вы желаете хорошенько насолить и даже повредить противнику, — говорил мне один старый пройдоха, — то упрекайте его в том самом недостатке или пороке, который вы за собою чувствуете. Негодуйте… и упрекайте!
Во-первых — это заставит других думать, что у вас этого порока нет.
Во-вторых — негодование ваше может быть даже искренним… Вы можете воспользоваться укорами собственной совести.
Если вы, например, ренегат, — упрекайте противника в том, что у него нет убеждений!
Если вы сами лакей в душе, — говорите ему с укоризной, что он лакей… лакей цивилизации, Европы, социализма!
— Можно даже сказать: лакей безлакейства! — заметил я.
— И это можно, — подхватил пройдоха.
Февраль, 1878
Чудилось мне, что я нахожусь где-то в России, в глуши, в простом деревенском доме.
Комната большая, низкая, в три окна; стены вымазаны белой краской; мебели нет. Перед домом голая равнина; постепенно понижаясь, уходит она вдаль; серое, одноцветное небо висит над нею как полог.
Я не один; человек десять со мною в комнате. Люди всё простые, просто одетые; они ходят вдоль и поперек, молча, словно крадучись. Они избегают друг друга — и, однако, беспрестанно меняются тревожными взорами.
Ни один не знает: зачем он попал в этот дом и что за люди с ним? На всех лицах беспокойство и унылость… все поочередно подходят к окнам и внимательно оглядываются, как бы ожидая чего-то извне.
Потом опять принимаются бродить вдоль и поперек. Между нами вертится небольшого росту мальчик; от времени до времени он пищит тонким, однозвучным голоском: «Тятенька, боюсь!» — Мне тошно на сердце от этого писку — и я тоже начинаю бояться… чего? не знаю сам. Только я чувствую: идет и близится большая, большая беда.
А мальчик нет, нет — да запищит. Ах, как бы уйти отсюда! Как душно! Как томно! Как тяжело!.. Но уйти невозможно.
Это небо — точно саван. И ветра нет… Умер воздух, что ли?
Вдруг мальчик подошел к окну и закричал тем же жалобным голосом:
— Гляньте! гляньте! земля провалилась!
— Как? провалилась?!
Точно: прежде перед домом была равнина, а теперь он стоит на вершине страшной горы! Небосклон упал, ушел вниз, а от самого дома спускается почти отвесная, точно разрытая, черная круча.
Мы все столпились у окон… Ужас леденит наши сердца.
— Вот оно…. вот оно! — шепчет мой сосед.
И вот вдоль всей далекой земной ограни зашевелилось что-то, стали подниматься и падать какие-то небольшие кругловатые бугорки.
«Это — море! — подумалось всем нам в одно и то же мгновение. — Оно сейчас вас всех затопит…. Только как же оно может расти и подниматься вверх? На эту кручу?»
И, однако, оно растет, растет громадно… Это уже не отдельные бугорки мечутся вдали… Одна сплошная чудовищная волна обхватывает весь круг небосклона.
Она летит, летит на нас! Морозным вихрем несется она, крутится тьмой кромешной. Всё задрожало вокруг — а там, в этой налетающей громаде, и треск, и гром, и тысячегортанный, железный лай…
Га! Какой рев и вой! Это земля завыла от стража…
Конец ей! Конец всему!
Мальчик пискнул еще раз… Я хотел было ухватишься за товарищей, но мы уже все раздавлены, погребены, потоплены, унесены той, как чернила черной, льдистой, грохочущей шедшей!
Темнота… темнота вечная!
Едва переводя дыхание, я проснулся.
Март, 1878
Проживая — мною лет тому назад — m Петербурге, я, всякий раз как мне случалось нанимать извозчика, вступал с ним в беседу.
Особенно любил я беседовать с ночными извозчиками, бедными подгородными крестьянами, прибывавшими в столицу с окрашенными вохрой санишками и плохой клячонкой — в надежде и самим прокормиться и собрать на оброк господам.
Вот однажды нанял я такого извозчика… Парень лет двадцати, рослый, статный, молодец молодцом; глаза голубые, щеки румяные; русые волосы вьются колечками из-под надвинутой на самые брови заплатанной шапоньки. И как только налез этот рваный армячишко на эти богатырские плеча!
Однако красивое безбородое лицо извозчика казалось печальным и хмурым.
Разговорился я с ним. И в голосе его слышалась печаль.
— Что, брат? — спросил я его. — Отчего ты не весел? Али горе, есть какое?
Парень не тотчас отвечал мне.
— Есть, барин, есть, — промолвил он наконец. — Да и такое, что лучше быть не надо. Жена у меня померла.
— Ты ее любил… жену-то свою?
Парень не обернулся ко мне; только голову наклонил немного.
— Любил, барин. Восьмой месяц пошел… а не могу забыть. Гложет мне сердце… да и ну! И с чего ей было помирать-то? Молодая! здоровая!.. В един день холера порешила.
— И добрая она была у тебя?
— Ах, барин! — тяжело вздохнул бедняк. — И как же дружно мы жили с ней! Без меня скончалась. Я как узнал здесь, что ее, значит, уже похоронили, — сейчас в деревню поспешил, домой. Приехал — а уж за полночь стало. Вошел я к себе в избу, остановился посередке и говорю так-то тихохонько: «Маша! а Маша!» Только сверчок трещит. Заплакал я тутотка, сел на избяной пол — да ладонью по земле как хлопну! «Ненасытная, говорю, утроба!.. Сожрала ты ее… сожри ж и меня! Ах, Маша!»
— Маша! — прибавил он внезапно упавшим голосом. И, не выпуская из рук веревочных вожжей, он выдавил рукавицей из глаз слезу, стряхнул ее, сбросил в сторону, повел плечами — и уж больше не произнес ни слова.
Слезая с саней, я дал ему лишний пятиалтынный. Он поклонился мне низехонько, взявшись обеими руками за шапку, — и поплелся шажком по снежной скатерти пустынной улицы, залитой седым туманом январского мороза.
Апрель, 1878
Жил-был на свете дурак.
Долгое время он жил припеваючи; но понемногу стали доходить до него слухи, что он всюду слывет за безмозглого пошлеца.
Смутился дурак и начал печалиться о том, как бы прекратить те неприятные слухи?
Внезапная мысль озарила наконец его темный умишко… И он, нимало не медля, привел ее в исполнение.
Встретился ему на улице знакомый — и принялся хвалить известного живописца…
— Помилуйте! — воскликнул дурак. — Живописец этот давно сдан в архив… Вы этого не знаете? Я от вас этого не ожидал… Вы — отсталый человек.
Знакомый испугался — и тотчас согласился с дураком.
— Какую прекрасную книгу я прочел сегодня! — говорил ему другой знакомый.
— Помилуйте! — воскликнул дурак. — Как вам не стыдно? Никуда эта книга не годится; все на нее давно махнули рукою. Вы этого не знаете? Вы — отсталый человек.
И этот знакомый испугался — и согласился с дураком.
— Что за чудесный человек мой друг N. N.! — говорил дураку третий знакомый. — Вот истинно благородное существо!
— Помилуйте! — воскликнул дурак. — N. N. — заведомый подлец! Родню всю ограбил. Кто ж этого не знает? Вы — отсталый человек!
Третий знакомый тоже испугался — и согласился с дураком, отступился от друга.
И кого бы, что бы ни хвалили при дураке — у него на всё была одна отповедь.
Разве иногда прибавит с укоризной:
— А вы всё еще верите в авторитеты?
— Злюка! Желчевик! — начинали толковать о дураке его знакомые. — Но какая голова!
— И какой язык! — прибавляли другие. — О, да он талант!
Кончилось тем, что издатель одной газеты предложил дураку заведовать у него критическим отделом.
И дурак стал критиковать всё и всех, нисколько не меняя ни манеры своей, ни своих восклицаний.
Теперь он, кричавший некогда против авторитетов, — сам авторитет — и юноши перед ним благоговеют и боятся его.
Да и как им быть, бедным юношам? Хоть я не следует, вообще говоря, благоговеть… во тут, поди, не возблагоговей — в отсталые люди попадаешь!
Житье дуракам между трусами.
Апрель, 1878
Кто в Багдаде те знает великого Джнаффара, солнца «селенной?
Однажды, много лет тому назад, — он был еще юношей, — прогуливался Джиаффар в окрестностях Багдада.
Вдруг до слуха его долетел хриплый крик: кто-то отчаянно взывал о помощи.
Джиаффар отличался между своими сверстниками благоразумием я обдуманностью; но сердце у него было жалостливое — и он надеялся на свою силу.
Он побежал на крик и увидел дряхлого старика, притиснутого к городской стене двумя разбойниками, которые его грабили.
Джиаффар выхватил свою саблю и напал на злодеев: одного убил, другого прогнал.
Освобожденный старец пал к ногам своего избавителя и, облобызав край его одежды, воскликнул:
— Храбрый юноша, твое великодушие не останется без награды. На вид я — убогий нищий; но только на вид. Я человек не простой. Приходи завтра рано утром на главный базар; я буду ждать тебя у фонтана — и ты убедишься в справедливости моих слов.
Джиаффар подумал: „На вид человек этот нищий, точно; однако — всяко бывает. Отчего не попытаться?“ — и отвечал:
— Хорошо, отец мой; приду.
Старик взглянул ему в глаза — и удалился.
На другое утро, чуть забрезжил свет, Джиаффар отправился на базар. Старик уже ожидал его, облокотясь sa мраморную чашу фонтана.
Молча взял он Джиаффара за руку и привел его в небольшой сад, со всех сторон окруженный высокими стенами.
По самой середине этого сада, на зеленой лужайке, росло дерево необычайного вида.
Оно походило на кипарис; только листва на нем была лазоревого цвета.
Три плода — три яблока — висело на тонких, кверху загнутых ветках; одно средней величины, продолговатое, молочно-белое, другое большое, круглое, ярко-красное; третье маленькое, сморщенное, желтоватое.
Всё дерево слабо шумело, хоть и не было ветра. Оно звенело тонко и жалобно, словно стеклянное; казалось, оно чувствовало приближение Джиаффара.
— Юноша! — промолвил старец. — Сорви любой из этих плодов и знай: сорвешь и съешь белый — будешь умнее всех людей; сорвешь и съешь красный — будешь богат, как еврей Ротшильд; сорвешь и съешь желтый — будешь нравиться старым женщинам. Решайся!.. и не мешкай. Через час и плоды завянут, и само дерево уйдет в немую глубь земли!
Джиаффар понурил голову — и задумался.
— Как тут поступить? — произнес он вполголоса, как бы рассуждая сам с собою. — Сделаешься слишком умным — пожалуй, жить не захочется; сделаешься богаче всех людей — будут все тебе завидовать; лучше же я сорву и съем третье, сморщенное яблоко!
Он так и поступил; а старец засмеялся беззубым смехом и, промолвил:
— О мудрейший юноша! Ты избрал благую часть! На что тебе белое яблоко? Ты и так умнее Соломона. Красное яблоко также тебе не нужно… И без него ты будешь богат. Только богатству твоему никто завидовать не станет.
— Поведай мне, старец, — промолвил, встрепенувшись, Джиаффар, — где живет почтенная мать нашего богоспасаемого халифа?
Старик поклонился до земли — и указал юноше дорогу.
Кто в Багдаде не знает солнца вселенной, великого, знаменитого Джиаффара?
Апрель, 1878
Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов, — они считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.
Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы — и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их.
В один подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на площади, переполненной скорбевшим народом.
Проворными шагами взобрался он на особенно устроенный амвон — и подал знак, что желает произнести стихотворение.
Ликторы тотчас замахали жезлами.
— Молчание! внимание! — зычно возопили они — и толпа затихла, выжидая.
— Друзья! Товарищи! — начал Юний громким, но не совсем твердым голосом:
Друзья! Товарищи! Любители стихов!
Поклонники всего, что стройно и красиво!
Да не смущает вас мгновенье грусти темной!
Придет желанный миг… и свет рассеет тьму!
Юний умолк… а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся jâM, свист, хохот.
Все обращенные к нему лица пылали негодованием, все глаза сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали, сжимались в кулаки!
— Чем вздумал удивить! — ревели сердитые голоса. — Долой с амвона бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута горохового! Подайте камней! Камней сюда!
Кубарем скатился с амвона Юний… но он еще не успел прибежать к себе домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов и кликов.
Исполненный недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя), возвратился Юний на площадь.
И что же он увидел?
Высоко над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите, облеченный пурпурной хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой поэт Юлий… А народ вопил кругом:
— Слава! Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее розы, чище небесной лазури! Несите его с торжеством, обдавайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава!
Юний приблизился к одному из славословящих.
— Поведай мне, о мой согражданин! какими стихами осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было на площади, когда он произнес их! Повтори их, если ты их запомнил, сделай милость!
— Такие стихи — да не запомнить? — ретиво ответствовал вопрошенный. — За кого ж ты меня принимаешь? Слушай — и ликуй, ликуй вместе с нами!
„Любители стихов!“ — так начал божественный Юлий…
Любители стихов! Товарищи! Друзья!
Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!
Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!
Желанный миг придет — и день прогонит ночь!
— Каково?
— Помилуй! — возопил Юний, — да это мои стихи! Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнес их, — он услышал и повторил их, едва изменив, — и уж, конечно, не к лучшему, — несколько выражений!
— Ага! Теперь я узнаю тебя… Ты Юний, — возразил, насупив брови, остановленный им гражданин. — Завистник или глупец!.. Сообрази только одно, несчастный! У Юлия как возвышенно сказано: „И день прогонит ночь!..“ А у тебя — чепуха какая-то: „И свет рассеет тьму“?! Какой свет?! Какую тьму?!
— Да разве это не всё едино… — начал было Юний…
— Прибавь еще слово, — перебил его гражданин, — я крикну народу… и он тебя растерзает!
Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:
— Юний! Ты сказал свое — да не вовремя; а тот не свое сказал — да вовремя. Следовательно, он прав — а тебе остаются утешения собственной твоей совести.
Но пока совесть — как могла и как умела… довольно плохо, правду сказать — утешала прижавшегося к сторонке Юния, — вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыля всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на царство, плавно двигалась гордо выпрямленная фигура Юлия… и длинные ветви пальм поочередно склонялись веред ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим покорным наклоном — то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных им сограждан!
Апрель, 1878
Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня.
Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.
Я глянул вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой — и весь взъерошенный, искаженный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.
Он ринулся спасать, он заслонил собою свое детище… но всё его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!
Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И все-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке… Сила, сильнее его волн, сбросила его оттуда.
Мой Трезор остановился, попятился… Видно, и он признал эту силу.
Я поспешил отозвать смущенного пса — и удалился, благоговея.
Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным ее порывом.
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.
Аврель, 1878
Роскошная, пышно освещенная зала; множество кавалеров и дам.
Все лица оживлены, речи бойки… Идет трескучий разговор об одной известной певице. Ее величают божественной, бессмертной… О, как хорошо пустила она вчера свою последнюю трель!
И вдруг — словно по манию волшебного жезла — со всех голов и со всех лиц слетела тонкая шелуха кожи и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнаженные десны и скулы.
С ужасом глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы, как поворачивались, лоснясь при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары и как вертелись в них другие, меньшие шары — шары обессмысленных глаз.
Я не смел прикоснуться к собственному лицу, не смел взглянуть на себя в зеркало.
А черепа поворачивались по-прежнему… И с прежним треском, мелькая красными лоскуточками из-за оскаленных зубов, проворные языки лепетали о том, как удивительно, как неподражаемо бессмертная… да, бессмертная певица пустила свою последнюю трель!
Апрель, 1878
Что ты к нам лезешь? Чего тебе надо? Ты не наш… Ступай прочь?
Я ваш, братцы!
Как бы не так! Наш! Что выдумал! Посмотри хоть на мои руки. Видишь, какие они грязные? И навозом от них несет и дегтем — а твои вон руки белые. И чем от них пахнет?
Понюхай.
Что за притча? Словно железом от них отдает.
Железом и есть. Целых шесть лет я на них носил кандалы.
А за что же это?
А за то, что я о вашем же добре заботился, хотел освободить вас, серых, темных людей, восставал против притеснителей ваших, бунтовал… Ну, меня и засадили.
Засадили? Вольно ж тебе было бунтовать!
Слышь, Петра!.. Помнишь, позапрошлым летом один такой белоручка с тобой беседовал?
Помню… а что?
Его сегодня, слышь, повесят; такой приказ вышел.
Всё бунтовал?
Всё бунтовал.
Да… Ну, вот что, брат Митряй; нельзя ли нам той самой веревочки раздобыть, на которой его вешать будут; говорят, ба-альшое счастье от этого в дому бывает!
Это ты справедливо. Надо попытаться, брат Петра.
Апрель, 1878
Последние дни августа… Осень уже наступала.
Солнце садилось. Внезапный порывистый ливень, без грому и без молний, только что промчался над нашей широкой равниной.
Сад перед домом горел и дымился, весь залитый пожаром зари и потопом дождя.
Она сидела за столом в гостиной и с упорной задумчивостью глядела в сад сквозь полураскрытую дверь.
Я знал, что свершалось тогда в ее душе; я знал, что после недолгой, хоть и мучительной, борьбы она в этот самый миг отдавалась чувству, с которым уже не могла более сладить.
Вдруг она поднялась, проворно вышла в сад и скрылась.
Пробил час… пробил другой; она не возвращалась.
Тогда я встал и, выйдя из дому, отправился по аллее, по которой — я в том не сомневался — пошла и она.
Всё потемнело вокруг; ночь уже надвинулась. Но на сыром песку дорожки, ярко алея даже сквозь разлитую мглу, виднелся кругловатый предмет.
Я наклонился… То была молодая, чуть распустившаяся роза. Два часа тому назад я видел эту самую розу на ее груди.
Я бережно поднял упавший в грязь цветок и, вернувшись в гостиную, положил его на стол, перед ее креслом.
Вот и она вернулась наконец — и, легкими шагами пройдя всю комнату, села за стол.
Ее лицо и побледнело и ожило; быстро, с веселым смущеньем бегали по сторонам опущенные, как бы уменьшенные глаза.
Она увидала розу, схватила ее, взглянула на ее измятые, запачканные лепестки, взглянула на меня — и глаза ее, внезапно остановившись, засияли слезами.
— О чем вы плачете? — спросил я.
— Да вот об этой розе. Посмотрите, что с ней сталось. Тут я вздумал выказать глубокомыслие.
— Ваши слезы смоют эту грязь, — промолвил я с значительным выраженьем.
— Слезы не моют, слезы жгут, — отвечала она и, обернувшись к камину, бросила цветок в умиравшее пламя.
— Огонь сожжет еще лучше слез, — воскликнула она не без удали, --и прекрасные глаза, еще блестевшие от слез, засмеялись дерзостно и счастливо.
Я понял, что и она была сожжена.
Апрель, 1878
На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный гопшиталь, в разоренной болгарской деревушке — с лишком две недели умирала она от тифа.
Она была в беспамятстве — и ни один врач даже не взглянул на нее;, больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черенке разбитого горшка.
Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились… два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.
Нежное кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи… она не ведала другого счастия… не ведала — и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась — и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.
Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не знал никогда — а теперь, конечно, не узнает.
Да и к чему? Жертва принесена… дело сделано.
Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу — хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.
Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!
Сентябрь, 1878
Мы были когда-то короткими, близкими друзьями… Но настал недобрый миг — и мы расстались, как враги.
Прошло много лет… И вот, заехав в город, где он жил, я узнал, что он безнадежно болен — и желает видеться со мною.
Я отправился к нему, вошел в его комнату… Взоры наши встретились.
Я едва узнал его. Боже! что с ним сделал недуг!
Желтый, высохший, с лысиной во вею голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочно изрезанной рубахе… Он не мог сносить давление самого легкого платья. Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно прошептал несколько невнятных слов — привет ли то был, упрек ли, кто знает? Изможденная грудь заколыхалась — и на съёженные зрачки загоревшихся глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки.
Сердце во мне упало… Я сел на стул возле него — и, опустив невольно взоры перед тем ужасом в безобразием, также протянул руку.
Но мне почудилось, что не его рука взялась за мою.
Мне почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина. Длинный покров облекает ее с ног до головы. Никуда не смотрят ее глубокие бледные глаза; ничего не говорят ее бледные строгие губы…
Эта женщина соединила наши руки… Она навсегда примирила нас.
Да… Смерть нас примирила.
Апрель, 1878
Я вижу громадное здание.
В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка.
Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.
— О ты, что желаешь переступить этот порог, — знаешь ли ты, что тебя ожидает?
— Знаю, — отвечает девушка.
— Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?
— Знаю.
— Отчуждение полное, одиночество?
— Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.
— Не только от врагов — но и от родных, от друзей?
— Да… и от них.
— Хорошо. Ты готова на жертву?
— Да.
— На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!
— Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.
— Готова ли ты на преступление? Девушка потупила голову…
— И на преступление готова.
Голос не тотчас возобновил свои вопросы.
— Знаешь ли ты, — заговорил он наконец, — что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?
— Знаю и это. И все-таки я хочу войти.
— Войди!
Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.
— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.
— Святая! — принеслось откуда-то в ответ.
Май, 1878
Я сидел у раскрытого окна… утром, ранним утром первого мая.
Заря еще не занималась; но уже бледнела, уже холодела темная теплая ночь.
Туман не вставал, не бродил ветерок, всё было одноцветно и безмолвно… но чуялась близость пробуждения — и в поредевшем воздухе пахло жесткой сыростью росы. Вдруг в мою комнату, сквозь раскрытое окно, легко позванивая и шурша, влетела большая птица.
Я вздрогнул, вгляделся… То была не птица, то была крылатая маленькая женщина, одетая в тесное, длинное, книзу волнистое платье.
Вся она была серая, перламутрового цвета; одна лишь внутренняя сторона ее крылышек алела нежной алостью распускающейся розы; венок из ландышей охватывал разбросанные кудри круглой головки — и, подобные усикам бабочки, два павлиньих пера забавно колебались над красивым, выпуклым лобиком.
Она пронеслась раза два под потолком; ее крошечное лицо смеялось; смеялись также огромные, черные, светлые глаза.
Веселая резвость прихотливого полета дробила их алмазные лучи.
Она держала в руке длинный стебель степного цветка: „царским жезлом“ зовут его русские люди, — он и то похож на скипетр.
Стремительно пролетая надо мною, коснулась она моей головы тем цветком.
Я рванулся к ней… Но она уже выпорхнула из окна — и умчалась.
В саду, в глуши сиреневых кустов, горлинка встретила ее первым воркованьем — а там, где она скрылась, молочно-белое небо тихонько закраснелось.
Я узнал тебя, богиня фантазии! Ты посетила меня случайно — ты полетела к молодым поэтам.
О поэзия! Молодость! Женская, девственная красота! Вы только на миг можете блеснуть передо мною — ранним утром ранней весны!
Май, 1878
Высокая костлявая старуха с железным лицом и неподвижно-тупым взором идет большими шагами и сухою, как палка, рукою толкает перед собой другую женщину.
Женщина эта огромного росту, могучая, дебелая, с мышцами, как у Геркулеса, с крохотной головкой на бычачьей шее — и слепая — в свою очередь толкает небольшую, худенькую девочку.
У одной этой девочки зрячие глаза; она упирается, оборачивается назад, поднимает тонкие, красивые руки; ее оживленное лицо выражает нетерпенье и отвагу… Она не. хочет слушаться, она не хочет идти, куда ее толкают… и все-таки должна повиноваться и идти.
Necessitas, Vis, Libertas.
Кому угодно — пусть переводит.
Май, 1878
Вблизи большого города, по широкой проезжей дороге шел старый, больной человек.
Он шатался на ходу; его исхудалые ноги, путаясь, волочась и спотыкаясь, ступали тяжко и слабо, словно чужие; одежда на нем висела лохмотьями; непокрытая голова падала на грудь… Он изнемогал.
Он присел на придорожный камень, наклонился вперед, облокотился, закрыл лицо обеими руками — и сквозь искривленные пальцы закапали слезы на сухую, седую пыль.
Он вспоминал…
Вспоминал он, как и он был некогда здоров и богат — и как он здоровье истратил, а богатство роздал другим, друзьям и недругам… И вот теперь у него нет куска хлеба — и все его покинули, друзья еще раньше врагов… Неужели ж ему унизиться до того, чтобы просить милостыню? И горько ему было на сердце и стыдно.
А слезы всё капали да капали, пестря седую пыль.
Вдруг он услышал, что кто-то зовет его по имени; он поднял усталую голову — и увидал перед собою незнакомца.
Лицо спокойное и важное, но не строгое; глаза не лучистые, а светлые; взор пронзительный, но не злой.
— Ты всё свое богатство роздал, — послышался ровный голос… — Но ведь ты не жалеешь о том, что добро делал?
— Не жалею, — ответил со вздохом старик, — только вот умираю я теперь,
— И не было бы на свете нищих, которые к тебе протягивали руку, — продолжал незнакомец, — не над кем было бы тебе показать свою добродетель, не мог бы ты упражняться в ней?
Старик ничего не ответил — и задумался.
— Так и ты теперь не гордись, бедняк, — заговорил опять незнакомец, — ступай, протягивай руку, доставь и ты другим добрым людям возможность показать на деле, что они добры.
Старик встрепенулся, вскинул глазами… но незнакомец уже исчез; а вдали на дороге показался прохожий.
Старик подошел к нему — и протянул руку. Этот прохожий отвернулся с суровым видом и не дал ничего.
Но за ним шел другой — и тот подал старику малую милостыню.
И старик купил себе на данные гроши хлеба — и сладок показался ему выпрошенный кусок — и не было стыда у него на сердце, а напротив: его осенила тихая радость.
Май, 1878
Слилось мне, что сидит нас человек двадцать в большой комнате с раскрытыми окнами.
Между нами женщины, дети, старики… Все мы говорим о каком-то очень известном предмете — говорим шумно и невнятно.
Вдруг в комнату с сухим треском влетело большое насекомое, вершка в два длиною… влетело, покружилось и село на стену.
Оно походило на муху или на осу. Туловище грязно-бурого цвету; такого же цвету и плоские жесткие крылья; растопыренные мохнатые лапки да голова угловатая и крупная, как у коромыслов; и голова эта и лапки — ярко-красные, точно кровавые.
Странное это насекомое беспрестанно поворачивало голову вниз, вверх, вправо, влево, передвигало лапки… потом вдруг срывалось со стены, с треском летало по комнате — и опять садилось, опять жутко и противно шевелилось, не трогаясь с места.
Во всех нас оно возбуждало отвращение, страх, даже ужас… Никто из нас не видал ничего подобного, все кричали: „Гоните вон это чудовище!“, все махали платками издали… ибо никто не решался подойти… и когда насекомое взлетало — все невольно сторонились.
Лишь один из наших собеседников, молодой еще, бледнолицый человек, оглядывал нас всех с недоумением. Он пожимал плечами, он улыбался, он решительно не мог понять, что с вами сталось и с чего мы так волнуемся? Сам он не видел никакого насекомого — не слышал зловещего треска его крыл.
Вдруг насекомое словно уставилось на него, взвилось и, приникнув к его голове, ужалило его в лоб повыше глаз… Молодой человек слабо ахнул — и упал мертвым.
Страшная муха тотчас улетела… Мы только тогда догадались, что это была за гостья.
Май, 1878
У бабы-вдовы умер ее единственный двадцатилетний сын, первый на селе работник.
Барыня, помещица того самого села, узнав о горе бабы, пошла навестить ее в самый день похорон.
Она застала ее дома.
Стоя посреди избы, перед столом, она, не спеша, ровным движеньем правой руки (левая висела плетью) черпала пустые щи со дна закоптелого горшка и глотала ложку за ложкой.
Лицо бабы осунулось и потемнело; глаза покраснели и опухли… но она держалась истово и прямо, как в церкви.
„Господи! — подумала барыня. — Она может есть в такую минуту… Какие, однако, у них у всех грубые чувства!“
И вспомнила тут барыня, как, потеряв несколько лет тому назад девятимесячную дочь, она с горя отказалась нанять прекрасную дачу под Петербургом и прожила целое лето в городе!
А баба продолжала хлебать щи.
Барыня не вытерпела наконец.
— Татьяна! — промолвила она. — Помилуй! Я удивляюсь! Неужели ты своего сына не любила? Как у тебя не пропал аппетит? Как можешь ты есть эти щи!
— Вася мой помер, — тихо проговорила баба, и наболевшие слезы снова побежали по ее впалым щекам. — Значит, и мой пришел конец: с живой с меня сняли голову. А щам не пропадать же: ведь они посоленные.
Барыня только плечами пожала — и пошла вон. Ей-то соль доставалась дешево.
Май, 1878
О лазурное царство! О царство лазури, света, молодости и счастья! Я видел тебя… во сне.
Нас было несколько человек на красивой, разубранной лодке. Лебединой грудью вздымался белый парус под резвыми вымпелами.
Я не знал, кто были мои товарищи; но я всем своим существом чувствовал, что они были так же молоды, веселы и счастливы, как и я!
Да я и не замечал их. Я видел кругом одно безбрежное лазурное море, всё покрытое мелкой рябью золотых чешуек, а над головою такое же безбрежное, такое же лазурное небо — и по нем, торжествуя и словно смеясь, катилось ласковое солнце.
И между нами по временам поднимался смех звонкий и радостный, как смех богов!
А не то вдруг с чьих-нибудь уст слетали слова, стихи, исполненные дивной красоты и вдохновенной силы… Казалось, самое небо звучало им в ответ — и ^кругом море сочувственно трепетало… А там опять наступала блаженная тишина.
Слегка ныряя по мягким волнам, плыла наша быстрая лодка. Не ветром двигалась она; ею правили наши собственные играющие сердца. Куда мы хотели, туда она и неслась, послушно, как живая.
Нам попадались острова, волшебные, полупрозрачные острова с отливами драгоценных камней, яхонтов и изумрудов. Упоительные благовония неслись — с округлых берегов; одни из этих островов осыпали нас дождем белых роз и ландышей; с других внезапно поднимались радужные длиннокрылые птицы.
Птицы кружились над нами, ландыши и розы таяли в жемчужной пене, скользившей вдоль гладких боков нашей лодки.
Вместе с цветами, с птицами прилетали сладкие, сладкие звуки… Женские голоса чудились в них… И всё вокруг: небо, море, колыхание паруса в вышине, журчание струи за кормою — всё говорило о любви, о блаженной любви!
И та, которую каждый из нас любил, — она была тут… невидимо и близко. Еще мгновение — и вот засияют ее глаза, расцветет ее улыбка… Ее рука возьмет твою руку — и увлечет тебя за собою в неувядаемый рай!
О лазурное царство! я видел тебя… во сне.
Июнь, 1878
Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых — я хвалю и умиляюсь.
Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко.
— Возьмем мы Катьку, — говорила баба, — последние наши гроши на нее пойдут, — не на что будет соли добыть, похлебку посолить…
— А мы ее… и не соленую, — ответил мужик, ее муж. Далеко Ротшильду до этого мужика!
Июль, 1878
Настали темные, тяжелые дни…
Свои болезни, недуги людей милых, холод и мрак старости… Всё, что ты любил, чему отдавался безвозвратно, — никнет и разрушается. Под гору пошла дорога.
Что же делать? Скорбеть? Горевать? Ни себе, ни другим ты этим не поможешь.
На засыхающем, покоробленном дереве лист мельче и реже — но зелень его та же.
Сожмись и ты, уйди в себя, в свои воспоминанья, — и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, всё еще свежей зеленью и лаской v силой весны!
Но будь осторожен… не гляди вперед, бедный старик!
Июль, 1878
Двое друзей сидят за столом и шьют чай. Внезапный шум поднялся на улице. Слышны жалобные стоны, ярые ругательства, взрывы злорадного смеха.
— Кого-то бьют, — заметил один из друзей, выглянув из окна,
— Преступника? Убийцу? — спросил другой. — Слушай, кто бы он ни был, нельзя допустить бессудную расправу. Дойдем заступимся за неге.
— Да это бьют не убийцу.
— Не убийцу? Так вора? Всё равно, пойдем отнимем его у толпы.
— И не вора.
— Не вора? Так кассира, железнодорожника, военного поставщика, российского мецената; адвоката, благонамеренного редактора, общественного жертвователя?.. Все-таки пойдем поможем ему!
— Нет… это бьют корреспондента.
— Корреспондента? Ну, знаешь что: допьем сперва стакан чаю.
Июль, 1878
То было видение…
Передо мною появилось два ангела… два гения.
Я говорю: ангелы… гении — потому что у обоих на обнаженных телах не было никакой одежды и за плечами у каждого вздымались сильные длинные крылья.
Оба — юноши. Один — несколько полный, гладкокожий, чернокудрый. Глаза карие, с поволокой, с густыми ресницами; взгляд вкрадчивый, веселый и жадный. Лицо прелестное, пленительное, чуть-чуть, дерзкое, чуть-чуть злое. Алые пухлявые губы слегка вздрагивают. Юноша улыбается, как власть имеющий — самоуверенно и лениво; пышный цветочный венок слегка покоится на блестящих волосах, почти касаясь бархатных бровей. Пестрая шкурка леопарда, перехваченная золотой стрелой, легко повисла с округлого плеча на выгнутое бедро. Перья крыльев: отливают розовым; цветом; концы их ярко-красны, точно омочены багряной, свежей кровью. От времени до времени, они трепещут быстро, с приятным серебристым шумом, шумом весеннего дождя.
Другой был худ и желтоват телом. Ребра слабо виднелись при каждом вдыхании. Волосы белокурые, жидкие, прямые; огромные, круглые, бледно-серые глаза… взгляд беспокойный и странно-светлый. Все черты лица заостренные; маленький полураскрытый рот с рыбьими зубами; сжатый, орлиный нос, выдающийся подбородок, покрытый беловатым пухом. Эти сухие губы ни разу, никогда не улыбнулись.
То было правильное, страшное, безжалостное лицо! (Впрочем, и у первого, у красавца, — лицо, хоть и милое и сладкое, жалости не выражаете тоже.) Вокруг головы второго зацепилось несколько пустых поломанных колосьев, перевитых поблеклой былинкой. Грубая серая ткань обвивала чресла; крылья за спиною, темно-синие, матового цвета, двигались тихо и грозно.
Оба юноши казались неразлучными товарищами.
Каждый из них опирался на плечо другого. Мягкая ручка первого лежала, как виноградный грозд, на сухой ключице второго; узкая кисть второго с длинными тонкими пальцами протянулась, как змея, по женоподобной груди первого.
И послышался мне голос… Вот что произнес он: „Перед тобой Любовь и Голод — два родных брата, две коренных основы всего живущего.
Всё, что живет — движется, чтобы питаться; и питается, чтобы воспроизводить.
Любовь и Голод — цель их одна: нужно, чтобы жизнь не прекращалась, собственная и чужая — все та же, всеобщая жизнь“.
Август, 1878
В нем было всё нужное для того, чтобы сделаться бичом своей семьи.
Он родился здоровым; родился богатым — и в теченье всей своей долгой жизни, оставаясь богатым и здоровым, не совершил ни одного проступка, не впал ни в одну ошибку, не обмолвился и не промахнулся ни разу.
Он был безукоризненно честен!.. И, гордый сознаньем своей честности, давил ею всех: родных, друзей, знакомых.
Честность была его капиталом… и он брал с него ростовщичьи проценты.
Честность давала ему право быть безжалостным и не делать неуказного добра; и он был безжалостным — и не делал добра… потому что добро по указу — не добро.
Он никогда не заботился ни о ком, кроме собственной — столь примерной! — особы, и искренно возмущался, если и другие так же старательно не заботились о ней!
И в то же время он не считал себя эгоистом — и пуще всего порицал и преследовал эгоистов и эгоизм! Еще бы! Чужой эгоизм мешал его собственному.
Не ведая за собой ни малейшей слабости, он не понимал, не допускал ничьей слабости. Он вообще никого и ничего не понимал, ибо был весь, со всех сторон, снизу и сверху, сзади и спереди, окружен самим собою.
Он даже не понимал: что значит прощать? Самому себе прощать ему не приходилось… С какой стати стал бы он прощать другим?
Перед судом собственной совести, перед лицом собственного бога — он, это чудо, этот изверг добродетели, возводил очи горе и твердым и ясным голосом произносил: „Да, я достойный, я нравственный человек!“
Он повторит эти слова на смертном ложе — и ничего не дрогнет даже и тогда в его каменном сердце, в этом сердце без пятнышка и без трещины.
О безобразие самодовольной, непреклонной, дешево доставшейся добродетели, ты едва ли не противней откровенного безобразия порока!
Декабрь, 1878
Однажды Верховное Существо вздумало задать великий пир в своих лазоревых чертогах.
Все добродетели были им позваны в гости. Одни добродетели… мужчин он не приглашал… одних только дам.
Собралось их очень много — великих и малых. Малые добродетели были приятнее и любезнее великих; но все казались довольными и вежливо разговаривали между собою, как приличествует близким родственникам и знакомым.
Но вот Верховное Существо заметило двух прекрасных дам, которые, казалось, вовсе не были знакомы друг с дружкой.
Хозяин взял за руку одну из этих дам и подвел ее к другой.
„Благодетельность!“ — сказал он, указав на первую.
„Благодарность!“ — прибавил он, указав на вторую.
Обе добродетели несказанно удивились: с тех пор как свет стоял — а стоял он давно, — они встречались в первый раз!
Декабрь, 1878
Изжелта-серый, сверху рыхлый, исподнизу твердый, скрыпучий песок… песок без конца, куда ни взглянешь!
И над этой песчаной пустыней, над этим морем мертвого праха высится громадная голова египетского сфинкса.
Что хотят сказать эти крупные, выпяченные губы, эти неподвижно-расширенные, вздернутые ноздри — и эти глаза, эти длинные, полусонные, полувнимательные глаза под двойной дугой высоких бровей?
А что-то хотят сказать они! Они даже говорят — но один лишь Эдип умеет разрешить загадку и понять их безмолвную речь.
Ба! Да я узнаю эти черты… в них уже нет ничего египетского. Белый низкий лоб, выдающиеся скулы, нос короткий и прямой, красивый белозубый рот, мягкий ус и бородка курчавая — и эти широко расставленные небольшие глаза… а на голове шапка волос, рассеченная пробором… Да это ты, Карп, Сидор, Семен, ярославский, рязанский мужичок, соотчич моя, русская косточка! Давно ли попал ты в сфинксы?
Или и ты тоже что-то хочешь сказать? Да, и ты тоже — сфинкс.
И глаза твои — эти бесцветные, но глубокие глаза говорят тоже… И так же безмолвны и загадочны их речи.
Только где твой Эдип?
Увы! не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс!
Декабрь, 1878
Я стоял перед цепью красивых гор, раскинутых полукругом; молодой зеленый лес покрывал их сверху донизу.
Прозрачно синело над ними южное небо; солнце с вышины играло лучами; внизу, полузакрытые травою, болтали проворные ручьи.
И вспомнилось мне старинное сказание о том, как, в первый век по рождестве Христове, один греческий корабль плыл по Эгейскому морю.
Час был полуденный… Стояла тихая погода. И вдруг, в высоте, над головою кормчего, кто-то явственно произнес:
— Когда ты будешь плыть мимо острова, воззови громким голосом: „Умер Великий Пан!“
Кормчий удивился… испугался. Но когда корабль побежал мимо острова, он послушался, он воззвал:
— Умер Великий Пан!
И тотчас же, в ответ на его клик, по всему протяжению берега (а остров был необитаем) раздались громкие рыданья, стоны, протяжные, жалостные возгласы:
— Умер! Умер Великий Пан!
Мне вспомнилось это сказание… и странная мысль посетила меня. „Что, если и я кликну клич?“
Но в виду окружавшего меня ликования я не мог подумать о смерти — и что было во мне силы закричал:
— Воскрес! Воскрес Великий Пан!
И тотчас же — о чудо! — в ответ на мое восклицание по всему широкому полукружию зеленых гор прокатился дружный хохот, поднялся радостный говор и плеск. „Он воскрес! Пан воскрес!“ — шумели молодые голоса. Всё там впереди внезапно засмеялось, ярче солнца в вышине, игривее ручьев, болтавших под травою. Послышался торопливый топот легких шагов, сквозь зеленую чащу замелькала мраморная белизна волнистых туник, живая алость обнаженных тел… То нимфы, нимфы, дриады, вакханки бежали с высот в равнину…
Они разом показались по всем опушкам. Локоны вьются по божественным головам, стройные руки поднимают венки и тимпаны — и смех, сверкающий, олимпийский смех бежит и катится вместе с ними…
Впереди несется богиня. Она выше и прекраснее всех, — колчан за плечами, в руках лук, на поднятых кудрях серебристый серп луны…
Диана, это — ты?
Но вдруг богиня остановилась… и тотчас, вслед за нею, остановились все нимфы. Звонкий смех замер. Я видел, как лицо внезапно онемевшей богини покрылось смертельной бледностью; я видел, как опустились и повисли ее руки, как окаменели ноги, как невыразимый ужас разверз ее уста, расширил глаза, устремленные вдаль… Что она увидала? Куда глядела она?
Я обернулся в ту сторону, куда она глядела…
На самом краю неба, за низкой чертою полей, горел огненной точкой золотой крест на белой колокольне христианской церкви… Этот крест увидала богиня.
Я услышал за собою неровный, длинный вздох, подобный трепетанию лопнувшей струны, — и когда я обернулся снова, уже от нимф не осталось следа… Широкий лес зеленел по-прежнему, — и только местами сквозь частую сеть ветвей виднелись, таяли клочки чего-то белого. Были ли то туники нимф, поднимался ли пар со дна долин — не знаю.
Но как мне было жаль исчезнувших богинь!
Декабрь, 1878
Осужденный на вечное заточенье узник вырвался из тюрьмы и стремглав пустился бежать… За ним по пятам мчалась погоня.
Он бежал изо всех сил… Преследователи начинали отставать.
Но вот перед ним река с крутыми берегами, узкая — но глубокая река… А он не умеет плавать!
С одного берега на другой перекинута тонкая гнилая доска. Беглец уже занес на нее ногу… Но случилось так, что тут же возле реки стояли: лучший его друг и самый жестокий его враг.
Враг ничего не сказал и только скрестил руки; зато друг закричал во всё горло:
— Помилуй! Что ты делаешь? Опомнись, безумец! Разве ты не видишь, что доска совсем сгнила? Она сломится под твоею тяжестью — и ты неизбежно погибнешь!
— Но ведь другой переправы нет… а погоню слышишь? — отчаянно простонал несчастный и ступил на доску.
— Не допущу!.. Нет, не допущу, чтобы ты погибнул! — возопил ревностный друг и выхватил из-под ног беглеца доску. Тот мгновенно бухнул в бурные волны — и утонул.
Враг засмеялся самодовольно — и пошел прочь; а друг присел на бережку — и начал горько плакать о своем бедном… бедном друге!
Обвинять самого себя в его гибели он, однако, не подумал… ни на миг.
— Не послушался меня! Не послушался! — шептал он уныло.
— А впрочем! — промолвил он наконец. — Ведь он всю жизнь свою должен был томиться в ужасной тюрьме! По крайней мере он теперь не страдает! Теперь ему легче! Знать, уж такая ему выпала доля!
— А все-таки жалко, по человечеству!
И добрая душа продолжала неутешно рыдать о своем злополучном друге.
Декабрь, 1878
Я видел себя юношей, почти мальчиком в низкой деревенской церкви. Красными пятнышками теплились перед старинными образами восковые тонкие свечи.
Радужный венчик окружал каждое маленькое пламя. Темно и тускло было в церкви… Но народу стояло передо мною много.
Всё русые, крестьянские головы. От времени до времени они начинали колыхаться, падать, подниматься снова, словно зрелые колосья, когда по ним медленной волной пробегает летний ветер.
Вдруг какой-то человек подошел сзади и стал со много рядом.
Я не обернулся к нему — но тотчас почувствовал, что этот человек — Христос.
Умиление, любопытство, страх разом овладели мною. Я сделал над собою усилие… и посмотрел на своего соседа.
Лицо, как у всех, — лицо, похожее на все человеческие лица. Глаза глядят немного ввысь, внимательно и тихо. Губы закрыты, но не сжаты: верхняя губа как бы покоится на нижней. Небольшая борода раздвоена. Руки сложены и не шевелятся. И одежда на нем как на всех.
„Какой же это Христос! — подумалось мне. — Такой простой, простой человек! Быть не может!“
Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне опять почудилось, что это именно Христос стоит со мной рядом.
Я опять сделал над собою усилие… И опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица, те же обычные, хоть и незнакомые черты.
И мне вдруг стало жутко — и я пришел в себя. Только тогда я понял, что именно такое лицо — лицо, похожее на все человеческие лица, — оно и есть лицо Христа.
Декабрь, 1878
Видали ли вы старый серый камень на морском прибрежье, когда в него, в час прилива, в солнечный веселый день, со всех сторон бьют живые волны — бьют и играют и ластятся к нему — и обливают его мшистую голову рассыпчатым жемчугом блестящей пены?
Камень остается тем же камнем — но по хмурой его поверхности выступают яркие цвета.
Они свидетельствуют о том далеком времени, когда только что начинал твердеть расплавленный гранит и весь горел огнистыми цветами.
Так и на мое старое сердце недавно со всех сторон нахлынули молодые женские души — и под их ласкающим прикосновением зарделось оно уже давно поблекшими красками, следами бывалого огня!
Волны отхлынули… но краски еще не потускнели — хоть и сушит их резкий ветер.
Май, 1879
Я стоял на вершине пологого холма; передо мной — то золотым, то посеребренным морем — раскинулась и пестрела спелая рожь.
Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая.
Около меня солнце еще светило — горячо и тускло; но там, за рожью, не слишком далеко, темно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона.
Всё притаилось… всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха.
Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду… и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! — думалось мне, — сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье!
Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю… и только словно пухла да темнела.
И вот по одноцветной ее синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь.
Летел, летел — всё прямо, прямо… и потонул за лесом.
Прошло несколько мгновений — та же стояла жестокая тишь… Но глядь! Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад: то летят домой ровным полетом два белых голубя.
И вот, наконец, сорвалась буря — и пошла потеха!
Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой…
Но под навесом крыши, на самом краюшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя — и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел и, может быть, спас.
Нахохлились оба — и чувствует каждый своим крылом крыло соседа…
Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них… Хоть я и один… один, как всегда.
Май, 1879
Как пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитой день! Как мало следов оставляет он за собою! Как бессмысленно глупо пробежали эти часы за часами!
И между тем человеку хочется существовать; он дорожит жизнью, он надеется на нее, на себя, на будущее… О, каких благ он ждет от будущего!
Но почему же он воображает, что другие, грядущие дни не будут похожи на этот только что прожитой день?
Да он этого и не воображает. Он вообще не любит размышлять — и хорошо делает.
„Вот завтра, завтра!“ — утешает он себя, пока это „завтра“ не свалит его в могилу.
Ну, а раз в могиле — поневоле размышлять перестанешь.
Май, 1879
Мне снилось, что я вошел в огромную подземную храмину с высокими сводами. Ее всю наполнял какой-то тоже подземный, ровный свет.
По самой середине храмины сидела величавая женщина в волнистой одежде зеленого цвета. Склонив голову на руку, она казалась погруженной в глубокую думу.
Я тотчас понял, что эта женщина — сама Природа, — и мгновенным холодом внедрился в мою душу благоговейный страх.
Я приблизился к сидящей женщине — и, отдав почтительный поклон:
— О наша общая мать! — воскликнул я. — О чем твоя дума? Не о будущих ли судьбах человечества размышляешь ты? Не о том ли, как ему дойти до возможного совершенства и счастья?
Женщина медленно обратила на меня свои темные, грозные глаза. Губы ее шевельнулись — и раздался зычный голос, подобный лязгу железа.
— Я думаю о том, как бы придать большую силу мышцам ног блохи, чтобы ей удобнее было спасаться от врагов своих. Равновесие нападения и отпора нарушено… Надо его восстановить.
— Как? — пролепетал я в ответ. — Ты вот о чем думаешь? Но разве мы, люди, не любимые твои дети?
Женщина чуть-чуть наморщила брови:
— Все твари мои дети, — промолвила она, — и я одинаково о них забочусь — и одинаково их истребляю.
— Но добро… разум… справедливость… — пролепетал я снова.
— Это человеческие слова, — раздался железный голос. — Я не ведаю ни добра, ни зла… Разум мне не закон — и что такое справедливость? Я тебе дала жизнь — я ее отниму и дам другим, червям или людям… мне всё равно… А ты пока защищайся — и не мешай мне!
Я хотел было возражать… но земля кругом глухо застонала и дрогнула — и я проснулся.
Август, 1879
— Это случилось в 1805 году, — начал мой старый знакомый, — незадолго до Аустерлица. Полк, в котором я служил офицером, стоял на квартирах в Моравии.
Нам было строго запрещено беспокоить и притеснять жителей; они и так смотрели на нас косо, хоть мы и считались союзниками.
У меня был денщик, бывший крепостной моей матери, Егор по имени. Человек он был честный и смирный; я знал его с детства и обращался с ним как с другом.
Вот однажды в доме, где я жил, поднялись бранчивые крики, вопли: у хозяйки украли двух кур, и она в этой краже обвиняла моего денщика. Он оправдывался, призывал меня в свидетели… „Станет он красть, он, Егор Автамонов!“ Я уверял хозяйку в честности Егора, но она ничего слушать не хотела.
Вдруг вдоль улицы раздался дружный конский топот: то сам главнокомандующий проезжал со своим штабом.
Он ехал шагом, толстый, обрюзглый, с понурой головой и свислыми на грудь эполетами.
Хозяйка увидала его — и, бросившись наперерез его лошади, пала на колени — и вся растерзанная, простоволосая, начала громко жаловаться на моего денщика, указывала на него рукою.
— Господин генерал! — кричала она, — ваше сиятельство! Рассудите! Помогите! Спасите! Этот солдат меня ограбил!
Егор стоял на пороге дома, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке, даже грудь выставил и ноги сдвинул, как часовой, — и хоть бы слово. Смутил ли его весь этот остановившийся посреди улицы генералитет, окаменел ли он перед налетающей бедою — только стоит мой Егор да мигает глазами — а сам бел, как глина!
Главнокомандующий бросил на него рассеянный и угрюмый взгляд, промычал сердито:
— Ну?..
Стоит Егор как истукан и зубы оскалил! Со стороны посмотреть: словно смеется человек.
Тогда главнокомандующий промолвил отрывисто:
— Повесить его! — толкнул лошадь под бока и двинулся дальше — сперва опять-таки шагом, а потом шибкой рысью. Весь штаб помчался вслед за ним; один только адъютант, повернувшись на седле, взглянул мельком на Егора.
Ослушаться было невозможно… Егора тотчас схватили в новели на казнь.
Тут он совсем помертвел — и только раза два с трудом воскликнул:
— Батюшки! батюшки! — а потом вполголоса: — Видит бог — не я!
Горько, горько заплакал он, прощаясь со мною. Я был в отчаянии.
— Егор! Егор! — кричал я, — как же ты это ничего не сказал генералу!
— Видит бог, не я, — повторял, всхлипывая, бедняк.
Сама хозяйка ужаснулась. Она никак не ожидала такого страшного решения и в свою очередь разревелась! Начала умолять всех и каждого о пощаде, уверяла, что куры ее отыскались, что она сама готова всё объяснить… Разумеется, всё это ни к чему не послужило. Военные, сударь, порядки! Дисциплина! Хозяйка рыдала всё громче и громче.
Егор, которого священник уже исповедал и причастил, обратился ко мне:
— Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась… Ведь я ей простил.
Мой знакомый повторил эти последние слова своего слуги, прошептал: „Егорушка, голубчик, праведник!“ — и слезы закапали по его старым щекам.
Август, 1879
Что я буду думать тогда, когда мне придется умирать, — если я только буду в состоянии тогда думать?
Буду ли я думать о том, что плохо воспользовался жизнью, проспал ее, продремал, не сумел вкусить от ее даров?
„Как? это уже смерть? Так скоро? Невозможно! Ведь я еще ничего не успел сделать… Я только собирался делать!“
Буду ли я вспоминать о прошедшем, останавливаться мыслию на немногих светлых, прожитых мною мгновениях, на дорогих образах и лицах?
Предстанут ли моей памяти мои дурные дела — и найдет на мою душу жгучая тоска позднего раскаяния?
Буду ли я думать о том, что меня ожидает за гробом… да и ожидает ли меня там что-нибудь?
Нет… мне кажется, я буду стараться не думать — и насильно займусь каким-нибудь вздором, чтобы только отвлечь собственное мое внимание от грозного мрака, чернеющего впереди.
При мне один умирающий всё жаловался на то, что не хотят дать ему погрызть каленых орешков… и только там, в глубине его потускневших глаз, билось и трепетало что-то, как перешибленное крыло насмерть раненной птицы.
Август, 1879
Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною… но первый стих остался у меня в памяти:
Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове всё звенит да звенит:
и вижу я себя перед низким окном загородного русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка — и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею — но как она мне дорога, как бьется мое сердце!
А в комнате всё темней да темней… Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрыпит и злится за стеною — и чудится скучный, старческий шёпот…
Встают передо мною другие образы… Слышится веселый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса; а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино — и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара…
Свеча меркнет и гаснет… Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… И все они умерли… умерли…
Сентябрь, 1879
Я плыл из Гамбурга в Лондон на небольшом пароходе. Нас было двое пассажиров: я да маленькая обезьяна, самка из породы уистити, которую один гамбургский купец отправлял в подарок своему английскому компаньону.
Она была привязана тонкой цепочкой к одной из скамеек на палубе и металась и пищала жалобно, по-птичьи.
Всякий раз, когда я проходил мимо, она протягивала мне свою черную холодную ручку — и взглядывала на меня своими грустными, почти человеческими глазенками. Я брал ее руку — и она переставала пищать и метаться.
Стоял полный штиль. Море растянулось кругом неподвижной скатертью свинцового цвета. Оно казалось невеликим; густой туман лежал на нем, заволакивая самые концы мачт, и слепил и утомлял взор своей мягкой мглою. Солнце висело тускло-красным пятном в этой мгле; а перед вечером она вся загоралась и алела таинственно и странно.
Длинные прямые складки, подобные складкам тяжелых шелковых тканей, бежали одна за другой от носа парохода и, всё ширясь, морщась да ширясь, сглаживались наконец, колыхались, исчезали. Взбитая пена клубилась под однообразно топотавшими колесами; молочно белея и слабо шипя, разбивалась она на змеевидные струи — а там сливалась, исчезала тоже, поглощенная мглою.
Непрестанно и жалобно, не хуже писка обезьяны, звякал небольшой колокол у кормы.
Изредка всплывал тюлень — и, круто кувыркнувшись, уходил под едва возмущенную гладь.
А капитан, молчаливый человек с загорелым сумрачным лицом, курил короткую трубку и сердито плевал в застывшее море.
На все мои вопросы он отвечал отрывистым ворчанием; поневоле приходилось обращаться к моему единственному спутнику — обезьяне.
Я садился возле нее; она переставала пищать — и опять протягивала мне руку.
Снотворной сыростью обдавал нас обоих неподвижный туман; и погруженные в одинаковую, бессознательную думу, мы пребывали друг возле друга, словно родные.
Я улыбаюсь теперь… но тогда во мне было другое чувство.
Все мы дети одной матери — и мне было приятно, что бедный зверок так доверчиво утихал и прислонялся ко мне, словно к родному.
Ноябрь, 1879
Стройно и тихо проходишь ты по жизненному пути, без слез и без улыбки, едва оживленная равнодушным вниманием.
Ты добра и умна… и всё тебе чуждо — н никто тебе не нужен.
Ты прекрасна — и никто не скажет: дорожишь ли ты своей красотою или нет? Ты безучастна сама — и не требуешь участия.
Твой взор глубок — и не задумчив; пусто в этой светлой глубине.
Так, в Елисейских полях — под важные звуки глюковских мелодий — беспечально и безрадостно проходят стройные тени.
Ноябрь, 1879
Стой! Какою я теперь тебя вижу — останься навсегда такою в моей памяти!
С губ сорвался последний вдохновенный звук — глаза не блестят и не сверкают — они меркнут, отягощенные счастьем, блаженным сознанием той красоты, которую удалось тебе выразить, той красоты, во след которой ты словно простираешь твои торжествующие, твои изнеможенные руки!
Какой свет, тоньше и чище солнечного света, разлился по всем твоим членам, по малейшим складкам твоей одежды?
Какой бог своим ласковым дуновеньем откинул назад твои рассыпанные кудри?
Его лобзание горит на твоем, как мрамор, побледневшем челе!
Вот она — открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно, бессмертие! Другого бессмертия нет — и не надо. В это мгновение ты бессмертна.
Оно пройдет — и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя… Но что тебе за дело! В это мгновенье — ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного. Это твое мгновение не кончится никогда.
Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности!
Ноябрь, 1879
Я знавал одного монаха, отшельника, святого. Он жил одною сладостью молитвы — и, упиваясь ею, так долго простаивал на холодном полу церкви, что ноги его, ниже колен, отекли и уподобились столбам. Он их не чувствовал, стоял — и молился.
Я его понимал — я, быть может, завидовал ему, — но пускай же и он поймет меня и не осуждает меня — меня, которому недоступны его радости.
Он добился того, что уничтожил себя, свое ненавистное я; но ведь и я — не молюсь не из самолюбия.
Мое я мне, может быть, еще тягостнее ж противнее, чем его — ему.
Он нашел, в чем забыть себя… да ведь и я нахожу, хоть и не так постоянно.
Он не лжет… да ведь и я не лгу.
Ноябрь, 1879
Какая ничтожная малость может иногда перестроить всего человека!
Полный раздумья, шел я однажды по большой дороге.
Тяжкие предчувствия стесняли мою грудь; унылость овладевала мною.
Я поднял голову… Передо мною, между двух рядов высоких тополей, стрелою уходила вдаль дорога.
И через нее, через эту самую дорогу, в десяти шагах от меня, вся раззолоченная ярким летним солнцем, прыгала гуськом целая семейка воробьев, прыгала бойко, забавно, самонадеянно!
Особенно один из них так и надсаживал бочком, бочком, выпуча зоб и дерзко чирикая, словно и чёрт ему не брат! Завоеватель — и полно!
А между тем высоко на небе кружил ястреб, которому, быть может, суждено сожрать именно этого самого завоевателя.
Я поглядел, рассмеялся, встряхнулся — и грустные думы тотчас отлетели прочь: отвагу, удаль, охоту к жизни почувствовал я.
И пускай надо мной кружит мой ястреб…
— Мы еще повоюем, чёрт возьми!
Ноябрь, 1879
О чем бы ни молился человек — он молится о чуде. Всякая молитва сводится на следующую: „Великий боже, сделай, чтобы дважды два — не было четыре!“
Только такая молитва и есть настоящая молитва — от лица к лицу. Молиться всемирному духу, высшему существу, кантовскому, гегелевскому, очищенному, безобразному богу — невозможно и немыслимо.
Но может ли даже личный, живой, образный бог сделать, чтобы дважды два — не было четыре?
Всякий верующий обязан ответить: может — и обязан убедить самого себя в этом.
Но если разум его восстанет против такой бессмыслицы?
Тут Шекспир придет ему на помощь: „Есть многое на свете, друг Горацио…“ и т. д.
А если ему станут возражать во имя истины, — ему стоит повторить знаменитый вопрос: „Что есть истина?“
И потому: станем пить и веселиться — и молиться.
Июнь, 1881
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!
Июнь, 1882
Мне снилось: я шел по широкой голой степи, усеянной крупными угловатыми камнями, под черным, низким небом.
Между камнями вилась тропинка… Я шел по ней, не зная сам куда и зачем…
Вдруг передо мною на узкой черте тропинки появилось нечто вроде тонкого облачка… Я начал вглядываться: облачко стало женщиной, стройной и высокой, в белом платье, с узким светлым поясом вокруг стана. Она спешила прочь от меня проворными шагами.
Я не видел ее лица, не видел даже ее волос: их закрывала волнистая ткань; но всё сердце мое устремилось вслед за нею. Она казалась мне прекрасной, дорогой и милой… Я непременно хотел догнать ее, хотел заглянуть в ее лицо… в ее глаза… О да! Я хотел увидеть, я должен был увидеть эти глаза.
Однако как я ни спешил, она двигалась еще проворнее меня — и я не мог ее настигнуть.
Но вот поперек тропинки показался плоский, широкий камень… Он преградил ей дорогу.
Женщина остановилась перед ним… и я подбежал, дрожа от радости и ожидания, не без страха.
Я ничего не промолвил… Но она тихо обернулась ко мне…
И я все-таки не увидал ее глаз. Они были закрыты.
Лицо ее было белое… белое, как ее одежда; обнаженные руки висели недвижно. Она вся словно окаменела; всем телом своим, каждой чертою лица своего эта женщина походила на мраморную статую.
Медленно, не сгибаясь ни одним членом, отклонилась она назад и опустилась на ту плоскую плиту.
И вот уже я лежу с ней рядом, лежу на спине, вытянутый весь, как надгробное изваяние, руки мои сложены молитвенно на груди, и чувствую я, что окаменел я тоже.
Прошло несколько мгновений… Женщина вдруг приподнялась и пошла прочь.
Я хотел броситься за нею, но я не мог пошевельнуться, не мог разжать сложенных рук — и только глядел ей вслед, с тоской несказанной.
Тогда она внезапно обернулась — и я увидел светлые, лучистые глаза на живом подвижном лице. Она устремила их на меня и засмеялась одними устами… без звука. Встань, мол, и приди ко мне!
Но я всё не мог пошевельнуться.
Тогда она засмеялась еще раз и быстро удалилась, весело покачивая головою, на которой вдруг ярко заалел венок из маленьких роз.
А я остался неподвижен и нем на могильной моей плите.
Февраль, 1878
Мне жаль самого себя, других, всех людей, зверей, птиц… всего живущего.
Мне жаль детей и стариков, несчастных и счастливых… счастливых более, чем несчастных.
Мне жаль победоносных, торжествующих вождей, великих художников, мыслителей, поэтов…
Мне жаль убийцы и его жертвы, безобразия и красоты, притесненных и притеснителей.
Как мне освободиться от этой жалости? Она мне жить не дает… Она — да вот еще скука.
О скука, скука, вся растворенная жалостью! Ниже спуститься человеку нельзя.
Уж лучше бы я завидовал… право!
Да я и завидую — камням.
Февраль, 1878
Я читал байроновского „Манфреда“…
Когда я дошел до того места, где дух женщины, погубленной Манфредом, произносит над ним свое таинственное заклинание, — я ощутил некоторый трепет.
Помните: „Да будут без сна твои ночи, да вечно ощущает твоя злая душа мое незримое неотвязное присутствие, да станет она своим собственным адом“…
Но тут мне вспомнилось иное… Однажды, в России, я был свидетелем ожесточенной распри между двумя крестьянами, отцом и сыном.
Сын кончил тем, что нанес отцу нестерпимое оскорбление.
— Прокляни его, Васильич, прокляни окаянного! — закричала жена старика.
— Изволь, Петровна, — отвечал старик глухим голосом и широко перекрестился: — Пускай же и он дождется сына, который на глазах своей матери плюнет отцу в его седую бороду!
Сын раскрыл было рот, да пошатнулся на ногах, позеленел в лице — и вышел вон.
Это проклятие показалось мне ужаснее манфредовского.
Февраль, 1878
Я видел спор двух близнецов. Как две капли воды походили они друг на друга всем: чертами лица, их выражением, цветом волос, ростом, складом тела — и ненавидели друг друга непримиримо.
Они одинаково корчились от ярости. Одинаково пылали близко друг на дружку надвинутые, до странности схожие лица; одинаково сверкали и грозились схожие глаза; те же самые бранные слова, произнесенные одинаковым голосом, вырывались из одинаково искривленных губ.
Я не выдержал, взял одного за руку, подвел его к зеркалу и сказал ему:
— Бранись уж лучше тут, перед этим зеркалом… Для тебя не будет никакой разницы… но мне-то не так будет жутко.
Февраль, 1878
I
правитьЯ лежал на постели — но мне не спалось. Забота грызла меня; тяжелые, утомительно однообразные думы медленно проходили в уме моем, подобно сплошной цепи туманных облаков, безостановочно ползущих в ненастный день по вершинам сырых холмов.
Ах! я любил тогда безнадежной, горестной любовью, какою можно любить лишь под снегом и холодом годов, когда сердце, не затронутое жизнию, осталось… не молодым! нет… но ненужно и напрасно моложавым.
Белесоватым пятном стоял передо мною призрак окна; все предметы в комнате смутно виднелись: они казались еще неподвижнее и тише в дымчатом полусвете раннего летнего утра. Я посмотрел на часы: было без четверти три часа. И за стенами дома чувствовалась та же неподвижность… И роса, целое море росы!
А в этой росе, в саду, под самым моим окном уже пел, свистал, тюрюлюкал — немолчно, громко, самоуверенно — черный дрозд. Переливчатые звуки проникали в мою затихшую комнату, наполняли ее всю, наполняли мой слух, мою голову, отягченную сухостью бессонницы, горечью болезненных дум.
Они дышали вечностью, эти звуки — всею свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался — и не кончится никогда.
Он пел, он распевал самоуверенно, этот черный дрозд; он знал, что скоро, обычной чередою, блеснет неизменное солнце; в его песни не было ничего своего, личного; он был тот же самый черный дрозд, который тысячу лет тому назад приветствовал то же самое солнце и будет его приветствовать через другие тысячи лет, когда то, что останется от меня, быть может, будет вертеться незримыми пылинками вокруг его живого звонкого тела, в воздушной струе, потрясенной его пением.
И я, бедный, смешной, влюбленный, личный человек, говорю тебе: спасибо, маленькая птица, спасибо твоей сильной и вольной песенке, так неожиданно зазвеневшей под моим окном в тот невеселый час.
Она не утешила меня — да я и не искал утешения… Но глаза мои омочились слезами, и шевельнулось в груди, приподнялось на миг недвижное, мертвое бремя. Ах! и то существо — не так же ли оно молодо и свеже, как твои ликующие звуки, передрассветный певец!
Да и стоит ли горевать, и томиться, и думать о самом себе, когда уже кругом, со всех сторон разлиты те холодные волны, которые не сегодня — завтра увлекут меня в безбрежный океан?
Слезы лились… а мой милый черный дрозд продолжал, как ни в чем не бывало, свою безучастную, свою счастливую, свою вечную песнь!
О, какие слезы на разгоревшихся щеках моих осветило взошедшее наконец солнце!
Но днем я улыбался по-прежнему.
8 июля 1877
II
правитьОпять я лежу в постели… опять мне не спится. То же летнее раннее утро охватывает меня со всех сторон; и опять под окном моим поет черный дрозд — и в сердце горит та же рана.
Но не приносит мне облегчения песенка птицы — и не думаю я о моей ране. Меня терзают другие, бесчисленные, зияющие раны; из них багровыми потоками льется родная, дорогая кровь, льется бесполезно, бессмысленно, как дождевые воды с высоких крыш на грязь и мерзость улицы.
Тысячи моих братии, собратий гибнут теперь там, вдали, под неприступными стенами крепостей; тысячи братии, брошенных в разверстую пасть смерти неумелыми вождями.
Они гибнут без ропота; их губят без раскаяния; они о себе не жалеют; не жалеют о них и те неумелые вожди.
Ни правых тут нет, ни виноватых: то молотилка треплет снопы колосьев, пустых ли, с зерном ли — покажет время.
Что же значат мои раны? Что значат мои страданья? Я не смею даже плакать. Но голова горит и душа замирает — и я, как преступник, прячу голову в постылые подушки.
Горячие, тяжелые капли пробираются, скользят по моим щекам… скользят мне на губы… Что это? Слезы… или кровь?
Август, 1877
Куда мне деться? Что предпринять? Я как одинокая птица без гнезда… Нахохлившись, сидит она на голой, сухой ветке. Оставаться тошно… а куда полететь?
И вот она расправляет свои крылья — и бросается вдаль стремительно и прямо, как голубь, вспугнутый ястребом. Не откроется ли где зеленый, приютный уголок, нельзя ли будет свить где-нибудь хоть временное гнездышко?
Птица летит, летит и внимательно глядит вниз.
Под нею желтая пустыня, безмолвная, недвижная, мертвая.
Птица спешит, перелетает пустыню — и всё глядит; вниз, внимательно и тоскливо.
Под нею море, желтое, мертвое, как пустыня. Правда, оно шумит и движется — но в нескончаемом грохоте, в однообразном колебании его валов тоже нет жизни и тоже негде приютиться.
Устала бедная птица… Слабеет взмах ее крыл; ныряет ее полет. Взвилась бы она к небу… но не свить же гнезда в той бездонной пустоте!..
Она сложила наконец крылья… и с протяжным стоном пала в море.
Волна ее поглотила… и покатилась вперед, по-прежнему бессмысленно шумя.
Куда же деться мне? И не пора ли и мне — упасть в море?
Январь, 1878
Мне смешно… и я дивлюсь на самого себя.
Непритворна моя грусть, мне действительно тяжело жить, горестны и безотрадны мои чувства. И между тем я стараюсь придать им блеск и красивость, я ищу образов и сравнений; я округляю мою речь, тешусь звоном и созвучием слов.
Я, как ваятель, как золотых дел мастер, старательно леплю и вырезываю и всячески украшаю тот кубок, в котором я сам же подношу себе отраву.
Январь, 1878
Она протянула мне свою нежную, бледную руку… а я с суровой грубостью оттолкнул ее.
Недоумение выразилось на молодом, милом лице; молодые добрые глаза глядят на меня с укором; не понимает меня молодая, чистая душа.
— Какая моя вина? — шепчут ее губы.
— Твоя вина? Самый светлый ангел в самой лучезарной глубине небес скорее может провиниться, нежели ты.
И все-таки велика твоя вина передо мною.
Хочешь ты ее узнать, эту тяжкую вину, которую ты не можешь понять, которую я растолковать тебе не в силах?
Вот она: ты — молодость; я — старость.
Январь, 1878
Хочешь быть спокойным? Знайся с людьми, но живи один, не предпринимай ничего и не жалей ни о чем. Хочешь быть счастливым? Выучись сперва страдать.
Апрель, 1878
Я видел перерубленного гада.
Облитый сукровицей и слизью собственных извержений, он еще корчился и, судорожно поднимая голову, выставлял жало… он грозил еще… грозил бессильно.
Я прочел фельетон опозоренного писаки.
Захлебываясь собственной слюной, вываленный в гное собственных мерзостей, он тоже корчился и кривлялся… Он упоминал о „барьере“, — он предлагал поединком омыть свою честь… свою честь!!!
Я вспомнил о том перерубленном гаде с его бессильным жалом.
Май, 1878
Писатель сидел у себя в комнате за рабочим столом. Вдруг входит к нему критик.
— Как! — воскликнул он» — вы всё еще продолжаете строчить, сочинять, после всего, что я написал против вас? после всех тех больших статей, фельетонов, заметок, корреспонденции, в которых я доказал как дважды два четыре, что у вас нет — да и не было никогда — никакого таланта, что вы позабыли даже родной язык, что вы всегда отличались невежеством, а теперь совсем выдохлись, устарели, превратились в тряпку?
Сочинитель спокойно обратился к критику.
— Вы написали против меня множество статей и фельетонов, — отвечал он, — это несомненно; но известна ли вам басня о лисе и кошке? У лисы много было хитростей — а она все-таки попалась; у кошки была только одна: взлезть на дерево… и собаки ее не достали. Так и я:
в ответ на все ваши статьи — я вывел вас целиком в одной только книге; надел на вашу разумную голову шутовской колпак — и будете вы в нем щеголять перед потомством.
— Перед потомством! — расхохотался критик, — как з будто ваши книги дойдут до потомства?! Лет через сорок, много пятьдесят их никто и читать не будет.
— Я с вами согласен, — отвечал писатель, — но с меня и этого довольно. Гомер пустил на вечные времена своего Ферсита; а для вашего брата и полвека за глаза. Вы не заслуживаете даже шутовского бессмертия. Прощайте, господин… Прикажете назвать вас по имени? Едва ли это нужно… все произнесут его и без меня.
Июнь, 1878
Спорь с человеком умнее тебя: он тебя победит… но из самого твоего поражения ты можешь извлечь пользу для себя.
Спорь с человеком ума равного: за кем бы ни осталась победа — ты по крайней мере испытаешь удовольствие борьбы.
Спорь с человеком ума слабейшего… спорь не из желания победы; но ты можешь быть ему полезным.
Спорь даже с глупцом; ни славы, ни выгоды ты не добудешь; но отчего иногда и не позабавиться? Не спорь только с Владимиром Стасовым!
Июнь, 1878
«О моя молодость! о моя свежесть!» — восклицал и я когда-то.
Но когда я произносил это восклицание — я сам еще был молод и свеж.
Мне просто хотелось тогда побаловать самого себя грустным чувством — пожалеть о себе въявь, порадоваться втайне.
Теперь я молчу и не сокрушаюсь вслух о тех утратах… Они и так грызут меня постоянно, глухою грызью.
«Эх! лучше не думать!» — уверяют мужики.
Июнь, 1878
То не ласточка щебетунья, не резвая касаточка тонким крепким клювом себе в твердой скале гнездышко выдолбила… —
То с чужой жестокой семьей ты понемногу сжилась да освоилась, моя терпеливая умница!
Июль, 1878
Я шел среди высоких гор,
Вдоль светлых рек и по долинам…
И всё, что ни встречал мой взор,
Мне говорило об едином:
Я был любим! любим я был!
Я всё другое позабыл!
Сияло небо надо мной,
Шумели листья, птицы пели…
И тучки резвой чередой
Куда-то весело летели…
Дышало счастьем всё кругом,
Но сердце не нуждалось в нем.
Меня несла, несла волна,
Широкая, как волны моря!
В душе стояла тишина
Превыше радости и горя…
Едва себя я сознавал:
Мне целый мир принадлежал!
Зачем не умер я тогда?
Зачем потом мы оба жили?
Пришли года… прошли года —
И ничего не подарили,
Что б было слаще и ясней
Тех глупых и блаженных дней.
Ноябрь, 1878
Когда меня не будет, когда всё, что было мною, рассыплется прахом, — о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно, ты, которая наверно переживешь меня, — не ходи на мою могилу… Тебе там делать нечего.
Не забывай меня… но и не вспоминай обо мне среди ежедневных забот, удовольствий и нужд… Я не хочу мешать твоей жизни, не хочу затруднять ее спокойное течение.
Но в часы уединения, когда найдет на тебя та застенчивая и беспричинная грусть, столь знакомая добрым сердцам, возьми одну из наших любимых книг н отыщи в ней те страницы, те строки, те слова, от которых, бывало, — помнишь? — у нас обоих разом выступали сладкие и безмолвные слезы.
Прочти, закрой глаза и протяни мне руку… Отсутствующему другу протяни руку твою.
Я не буду в состоянии пожать ее моей рукой — она будет лежать неподвижно под землею… но мне теперь отрадно думать, что, быть может, ты на твоей руке почувствуешь легкое прикосновение.
И образ мой предстанет тебе — и из-под закрытых век твоих глаз польются слезы, подобные тем слезам, которые мы, умиленные Красотою, проливали некогда с тобою вдвоем, о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно!
Декабрь, 1878
День за днем уходит без следа, однообразно и быстро.
Страшно скоро помчалась жизнь, — скоро и без шума, как речное стремя перед водопадом.
Сыплется она ровно и гладко, как песок в тех часах, которые держит в костлявой руке фигура Смерти.
Когда я лежу в постели и мрак облегает меня со всех сторон — мне постоянно чудится этот слабый и непрерывный шелест утекающей жизни.
Мне не жаль ее, не жаль того, что я мог бы еще сделать… Мне жутко.
Мне сдается: стоит возле моей кровати та неподвижная фигура… В одной руке песочные часы, другую она занесла над моим сердцем…
И вздрагивает и толкается в грудь мое сердце, как бы спеша достучать свои последние удары.
Декабрь, 1878
Я встал ночью с постели… Мне показалось, что кто-то позвал меня по имени… там, за темным окном.
Я прижался лицом к стеклу, приник ухом, вперил взоры — и начал ждать.
Но там, за окном, только деревья шумели — однообразно и смутно, — и сплошные, дымчатые тучи, хоть и двигались и менялись беспрестанно, оставались всё те же да те же…
Ни звезды на, небе, ни огонька на земле.
Скучно и томно там… как и здесь, в моем сердце.
Но вдруг где-то вдали возник жалобный звук и, постепенно усиливаясь и приближаясь, зазвенел человеческим голосом — и, понижаясь и замирая, промчался мимо.
«Прощай! прощай! прощай!» — чудилось мне в его замираниях.
Ах! Это всё мое прошедшее, всё мое счастье, всё, всё, что я лелеял и любил, — навсегда и безвозвратно прощалось со мною!
Я поклонился моей улетевшей жизни — и лег в постель, как в могилу.
Ах, кабы в могилу!
Июнь, 1879
Когда я один, совсем и долго один — мне вдруг начинает чудиться, что кто-то другой находится в той же комнате, сидит со мною рядом или стоит за моей спиною.
Когда я оборачиваюсь или внезапно устремляю глаза туда, где мне чудится тот человек, я, разумеется, никого не вижу. Самое ощущение его близости исчезает… но через несколько мгновений оно возвращается снова.
Иногда я возьму голову в обе руки — и начинаю думать о нем.
Кто он? Что он? Он мне не чужой… он меня знает, — и я знаю его… Он мне как будто сродни… и между нами бездна.
Ни звука, ни слова я от него не жду… Он так же нем, как и недвижен… И, однако, он говорит мне… говорит что-то неясное, непонятное — и знакомое. Он знает все мои тайны.
Я его не боюсь… но мне неловко с ним и не хотелось бы иметь такого свидетеля моей внутренней жизни… И со всем тем отдельного, чужого существования я в нем не ощущаю.
Уж не мой ли ты двойник? Не мое ли прошедшее я? Да и точно: разве между тем человеком, каким я себя помню, и теперешним мною — не целая бездна?
Но он приходит не по моему веленью — словно у него своя воля.
Невесело, брат, ни тебе, ни мне — в постылой тишине одиночества!
А вот погоди… Когда я умру, мы сольемся с тобою — мое прежнее, мое теперешнее я ж и умчимся навек в область невозвратных теней.
Ноябрь, 1879
Все чувства могут привести к любви, к страсти, все; ненависть, сожаление, равнодушие, благоговение, дружба, страх, — даже презрение.
Да, все чувства… исключая одного: благодарности.
Благодарность — долг; всякий честный человек плотит свои долги… но любовь — не деньги.
Июнь, 1881
Я боюсь, я избегаю фразы; но страх фразы — тоже претензия.
Так, между этими двумя иностранными словами, между претензией и фразой, так и катится и колеблется наша сложная жизнь.
Июнь, 1881
Простота! простота! Тебя зовут святою… Но святость — не человеческое дело.
Смирение — вот это так. Оно попирает, оно побеждает гордыню. Но не забывай: в самом чувстве победы есть уже своя гордыня.
Июнь, 1881,
Брамин твердит слово «Ом!», глядя на свой пупок, — и тем самым близится к божеству. Но есть ли во всем человеческом теле что-либо менее божественное, что-либо более напоминающее связь с человеческой бренностью, чем именно этот пупок?
Июнь, 1881
Ты заплакал о моем горе; и я заплакал из сочувствия к твоей жалости обо мне.
Но ведь и ты заплакал о своем горе; только ты увидал его — во мне.
Июнь, 1881
Все говорят: любовь — самое высокое, самое неземное чувство. Чужое я внедрилось в твое: ты расширен — и ты нарушен; ты только теперь зажил и твое я умерщвлено. Но человека с плотью и кровью возмущает даже такая смерть… Воскресают одни бессмертные боги…
Июль, 1881
— Почему вы так дорожите бессмертием души? — спросил я.
— Почему? Потому что я буду тогда обладать Истиной вечной, несомненной… А в этом, по моему понятию, и состоит высочайшее блаженство!
— В обладании Истиной?
— Конечно.
— Позвольте; в состоянье ли вы представить себе следующую сцену? Собралось несколько молодых людей, толкуют между собою… И вдруг вбегает один их товарищ: глаза его блестят необычайным блеском, он задыхается от восторга, едва может говорить. «Что такое? Что такое?» — «Друзья мои, послушайте, что я узнал, какую истину! Угол падения равен углу отражения! Или вот еще: между двумя точками самый краткий путь — прямая линия!» — «Неужели! о, какое блаженство!» — кричат все молодые люди, с умилением бросаются друг другу в объятия! Вы не в состоянии себе представить подобную сцену? Вы смеетесь… В том-то и дело: Истина не может доставить блаженства… Вот Правда может. Это человеческое, наше земное дело… Правда и Справедливость! За Правду и умереть согласен. На знании Истины вся жизнь построена; но как это «обладать ею»? Да еще находить в этом блаженство?
Июнь, 1882
Лежа в постели, томимый продолжительным и безысходным недугом, я подумал: чем я это заслужил? за что наказан я? я, именно я? Это несправедливо, несправедливо!
П пришло мне в голову следующее…
Целая семейка молодых куропаток — штук двадцать — столпилась в густом жнивье. Они жмутся друг к дружке, роются в рыхлой земле, счастливы. Вдруг их вспугивает собака — они дружно, разом взлетают; раздается выстрел — и одна из куропаток, с подбитым крылом, вся израненная, падает — и, с трудом волоча лапки, забивается в куст полыни.
Пока собака ее ищет, несчастная куропатка, может быть, тоже думает: «Нас было двадцать таких же, <как> я… Почему же именно я, я попалась под выстрел и должна умереть? Почему? Чем я это заслужила перед остальными моими сестрами? Это несправедливо!»
Лежи, больное существо, пока смерть тебя сыщет.
Июнь, 1882
Голубое небо, как пух легкие облака, запах цветов, сладкие звуки молодого голоса, лучезарная красота великих творений искусства, улыбка счастья на прелестном женском лице и эти волшебные глаза… к чему, к чему всё это?
Ложка скверного, бесполезного лекарства через каждые два часа — вот, вот что нужно.
Июнь, 1882
— Что значат эти стоны?
— Я страдаю, страдаю сильно.
— Слыхал ли ты плеск ручья, когда он толкается о каменья?
— Слыхал… но к чему этот вопрос?
— А к тому, что этот плеск и стоны твои — те же звуки, и больше ничего. Только разве вот что: плеск ручья может порадовать иной слух, а стоны твои никого не разжалобят. Ты не удерживай их, но помни: это всё звуки, звуки, как скрыл надломленного дерева… звуки --, и больше ничего.
Июнь, 1882
Я проживал тогда в Швейцарии… Я был очень молод, очень самолюбив — и очень одинок. Мне жилось тяжело — и невесело. Еще ничего не изведав, я уже скучал, унывал и злился. Всё на земле мне казалось ничтожным и пошлым, — и, как это часто случается с очень молодыми людьми, я с тайным злорадством лелеял мысль… о самоубийстве. «Докажу… отомщу…» — думалось мне… Но что доказать? За что мстить? Этого я сам не знал. Во мне просто кровь бродила, как вино в закупоренном сосуде… а мне казалось, что надо дать этому вину вылиться наружу и что пора разбить стесняющий сосуд… Байрон был моим идолом, Манфред моим героем.
Однажды вечером я, как Манфред, решился отправиться туда, на темя гор, превыше ледников, далеко от людей, — туда, где нет даже растительной жизни, где громоздятся одни мертвые скалы, где застывает всякий звук, где не слышен даже рев водопадов!
Что я намерен был там делать… я не знал… Быть может, покончить с собою?!
Я отправился…
Шел я долго, сперва по дороге, потом по тропинке, всё выше поднимался… всё выше. Я уже давно миновал последние домики, последние деревья… Камни — одни камни кругом, — резким холодом дышит на меня близкий, но уже невидимый снег, — со всех сторон черными клубами надвигаются ночные тени.
Я остановился наконец.
Какая страшная тишина!
Это царство Смерти.
И я здесь один, один живой человек, со всем своим надменным горем, и отчаяньем, и презреньем… Живой, сознательный человек, ушедший от жизни и не желающий жить. Тайный ужас леденил меня — но я воображал себя великим!..
Манфред — да и полно!
— Один! Я один! — повторял я, — один лицом к лицу со смертью! Уж не пора ли? Да… пора. Прощай, ничтожный мир! Я отталкиваю тебя ногою!
И вдруг в этот самый миг долетел до меня странный, не сразу мною понятый, но живой… человеческий звук… Я вздрогнул, прислушался… звук повторился… Да это… это крик младенца, грудного ребенка!.. В этой пустынной, дикой выси, где всякая жизнь, казалось, давно и навсегда замерла, — крик младенца?!!
Изумление мое внезапно сменилось другим чувством, чувством задыхающейся радости… И я побежал стремглав" не разбирая дороги, прямо на этот крик, на этот слабый{ жалкий — и спасительный крик!
Вскоре мелькнул предо мною трепетный огонек. Я побежал еще скорее — и через несколько мгновений увидел низкую хижинку. Сложенные из камней, с придавленными плоскими крышами, такие хижины служат по целым неделям убежищем для альпийских пастухов.
Я толкнул полураскрытую дверь — и так и ворвался в хижину, словно смерть по пятам гналась за мною…
Прикорнув на скамейке, молодая женщина кормила грудью ребенка… пастух, вероятно ее муж, сидел с нею рядом.
Они оба уставились на меня… но я ничего не мог промолвить… я только улыбался и кивал головою…
Байрон, Манфред, мечты о самоубийстве, моя гордость и мое величье, куда вы все делись?..
Младенец продолжал кричать — и я благословлял и его, и мать его, и ее мужа…
О горячий крик человеческой, только что народившейся жизни, ты меня спас, ты меня вылечил!
Ноябрь, 1882
Я получил письмо от бывшего университетского товарища, богатого помещика, аристократа. Он звал меня к себе в имение.
Я знал, что он давно болен, ослеп, разбит параличом, едва ходит… Я поехал к нему.
Я застал его в одной из аллей его обширного парка. Закутанный в шубе — а дело было летом, — чахлый, скрюченный, с зелеными зонтами над глазами, он сидел в небольшой колясочке, которую сзади толкали два лакея в богатых ливреях…
— Приветствую вас, — промолвил он могильным голосом, — на моей наследственной земле, под сенью моих вековых деревьев!
Над его головою шатром раскинулся могучий тысячелетний дуб.
И я подумал: «О тысячелетний исполин, слышишь? Полумертвый червяк, ползающий у корней твоих, называет тебя своим деревом!»
Но вот ветерок набежал волною и промчался легким шорохом по сплошной листве исполина… И мне показалось, что старый дуб отвечал добродушным и тихим смехом и на мою думу — и на похвальбу больного.
Ноябрь, 1882
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьАлексеев — Алексеев М. П. И. С. Тургенев — пропагандист русской литературы на Западе. — В кн.: Труды Отдела новой русской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом). М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948. Вып. 1, с. 37—80.
Антокольский — Марк Матвеевич Антокольский. Его жизнь, творения, письма и статьи / Под ред. В. В. Стасова. СПб.; М.: изд. т-ва М. О. Вольф, 1905.
Грузинский — Грузинский А. Е. И. С Тургенев. Личность и творчество. М., 1918.
Клеман — Клеман М. К. И. С. Тургенев — переводчик Флобера. — В кн.: Флобер Г. Собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1934. Т. 5.
Куприевич — Куприевич А. А. «Стихотворения в прозе» Тургенева и «Диалоги» Леопарди. — В кн.: Minerva. Сборник, изданный при историко-филологической семинарии Высших женских курсов в Киеве. Киев, 1913. Вып. 1.
Поляк — Поляк Л. М. История повести Тургенева «Клара Милич». — В кн.: Творческая история. Исследования по русской литературе / Под ред. Н. К. Пиксанова. «Никитинские субботники». М., 1927.
Сакулин — Сакулин П. Н. На грани двух культур. И. С. Тургенев. М., 1918.
Успенский — Успенский Г. И. Полн. собр соч. М.: Изд. АН СССР, 1940—1954. Т. 1—14.
Шаталов — Шаталов С. Е. «Стихотворения в прозе» И. С. Тургенева. Арзамас, 1961.
Flaubert, Correspondance — Flaubert G. Œuvres complètes. Correspondance. Nouvelle êdition augmentêe. Paris: L. Conard, 1926—1930, sêries I—IX.
Flaubert, Correspondance. Suppl.-- Flaubert G. Œuvres complètes. Correspondance. Supplêment (1830—1880). Paris, 1954. T. 1—4.
Десятый том Полного собрания сочинений и писем И. С. Тургенева включает художественные произведения, созданные писателем в последние годы его жизни, а также переводы из Г. Флобера, критику и публицистику конца 1850-х—1880-х годов.
В первый раздел тома вошли «Отрывки из воспоминаний — своих и чужих» («Старые портреты», «Отчаянный»), «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич», «Перепелка» и «Стихотворения в прозе». В это время Тургенев, будучи уже зрелым и законченным мастером, искал новых и новых художественных путей, еще небывалых в его творчестве, новых методов проникновения в глубину психики человека, в неизведанный мир его чувств и переживаний. Выражением этих исканий явились и «Песнь торжествующей любви» — совершенно своеобразное, в новом для писателя стиле произведение, плохо понятое современниками, — и «Клара Милич» — психологический этюд, как бы завершающий собою линию так называемых таинственных повестей 1870-х годов. Этюды совершенно иного стиля и плана из области социальной психологии далекого и недавнего прошлого, где продуманность и отточенность каждой детали достигает высшего совершенства, мы видим в «Отрывках из воспоминаний — своих и чужих». Здесь в первом отрывке — «Старые портреты» — выразился в последний раз глубокий интерес Тургенева к социально-психологическим явлениям XVIII века, ощущаемый уже в «Записках охотника», а во втором отрывке — «Отчаянный» — нашел свое завершение тип «дворянского отщепенца», давший когда-то Петра Петровича Каратаева, Чертопханова, Веретьева, но в лице Миши Полтева духовно измельчавший и разложившийся. Всё это свидетельствует о том, что творческие силы писателя ко времени его болезни и смерти не только не были исчерпаны, не шли на убыль, но были оборваны на пороге новых достижений.
Вместе с тем Тургенев ясно чувствовал и понимал, что его жизненные, физические силы клонятся к концу. Ожидание приближающейся смерти, о которой он так много думал с молодых лет, влекло его к размышлениям о смысле жизни и смерти, о проявлениях личной и общественной психологии, о прошлом и настоящем человеческого общества, к размышлениям на темы искусства и морали, к попыткам прозрения в будущее и т. д. Эти размышления, подводившие итог всему жизненному опыту, всему философскому, нравственному, общественному развитию писателя, нашли выражение в совершенно своеобразном, единственном в своем роде в русской литературе, цикле «Стихотворений в прозе», или, как называл их сам автор, «Senilia» — старческие раздумья. Эти маленькие, глубоко личные и одновременно обобщенно философские, полные художественной прелести, лирические произведения, из которых около двух пятых (32 из 83) остались неизданными при жизни Тургенева и увидели свет лишь почти через полстолетия после его смерти, в настоящем издании подвергнуты всестороннему исследованию в текстологическом, жанровом, стилистическом и историко-литературном отношениях.
Второй раздел включает переводы «Легенды о св. Юлиане Милостивом» и «Иродиады» Г. Флобера, а также незавершенное предисловие к этим переводам. Интерес Тургенева к своеобразным тематическим и стилистическим опытам его друга Г. Флобера, а также и его желание испытать свои силы в труднейшем художественном задании передачи их на русский язык выразились в этих переводах, имевших в глазах русского писателя важное самостоятельное творческое значение.
Третий раздел составляют статьи и рецензии 1859—1881 гг. (см. о них во вступительной статье к этому разделу).
В четвертом разделе («Корреспонденции») содержится, в частности, газетное сообщение об оперном творчестве композитора В. Н. Кашперова и о постановке его оперы «Мария Тюдор» в Милане (1860); атрибуция этой заметки, как несомненно написанной Тургеневым, вместе с тем решает и вопрос о статье «Сочинения Д. В. Давыдова» («Отечественные записки», 1860), ошибочно приписанной Тургеневу М. О. Гершензоном (см. об этом: Т, Сочинения, т. 12,с. 524—525).
Пятый раздел составляют предисловия, особый вид литературно-критических выступлений Тургенева. Они написаны преимущественно к переводам на иностранные языки наиболее значительных произведений русских писателей (предисловия к французским переводам «Мцыри» Лермонтова, «Двух гусаров» Л. Н. Толстого, к английскому переводу «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина) или, наоборот, к переводам на русский язык произведений зарубежных писателей (предисловия к роману М. Дюкана «Утраченные силы», к «Германии» Г. Гейне и др.).
В шестой раздел — Приложения — входят конспекты «Старых портретов», «Отчаянного», «Песни торжествующей любви» и первоначальная редакция «Образчика старинного крючкотворства».
Из произведений настоящего тома в издание 1880 года (т. 1) — последнее, подготовленное к печати целиком самим Тургеневым, — вошли лишь переводы двух легенд из Флобера. Другие произведения — «Отрывки из воспоминаний — своих и чужих», «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич», «Стихотворения в прозе» (первый раздел) — были включены в т. 9 «посмертного» издания сочинений Тургенева (Глазунова, 1883). Однако эта публикация не может служить основой для текста настоящего тома, так как не все произведения были пересмотрены самим автором. Те из них, которые он сам успел подготовить, напечатаны по этому источнику в предшествующих томах настоящего издания. Остальные же (перечисленные выше) предназначались Тургеневым для следующего, десятого тома нового издания (см. письмо его к А. В. Топорову от 9 (21) января 1883 г.) или для девятого — по усмотрению издателя («…или, может быть, Глазунов пожелает присоединить всё это к 9-му тому, который довольно тонок? Это от него зависит?» — писал Тургенев в том же письме). Глазунов так и поступил, но нет никаких данных, которые указывали бы на участие Тургенева в подготовке этих вещей к печати (см.: Клеман М. К. Рудин. К истории создания. — В кн.: И. С. Тургенев. Рудин. Дворянское гнездо. Academia, M.; Л., 1933, с. 459—464; Т, СС, т. 8, с. 555—556; наст. изд., т. 5, с. 384). Поэтому перечисленные выше произведения печатаются по первым публикациям.
Что же касается статей и рецензий, корреспонденции и предисловий, то Тургенев почти никогда не включал их в издания своих сочинений (не считая предисловий к изданиям 1865, 1874 и 1880 годов, имевших временное значение и не повторявшихся). Исключение составляют те из них, которые вошли в том 1 издания И. И. Глазунова (1883 г.), появившийся после смерти Тургенева, но были отобраны, очевидно, им самим. А именно: «Пергамские раскопки» и (Предисловие к публикации «Из пушкинской переписки. Три письма»). В связи с этим статьи и рецензии, корреспонденции и предисловия печатаются также по первым публикациям.
Тексты произведений, входящих в настоящий том, подготовили и комментарии к ним составили: М. П. Алексеев («О книге А. Больца»); М. П. Алексеев, И. В. Алексеева («Стихотворения в прозе»); А. И. Батюто (<Предисловие к «Стихотворениям А. А. Фета, 1856 г.»>); И. А. Битюгова («Перепелка», «Образчик старинного крючкотворства. Письмо к издателю („Русского архива“)», <Предисловие к «Дневнику девочки» С. Буткевич>); Г. Я. Галаган («Krilof and his Fables. By W. B. S. Balston»); Г. Я. Галаган, И. С. Никитина ((Предисловие к французскому переводу повести Л. Н. Толстого «Два гусара»), <Предисловие к очерку А. Бадена «Un roman du comte Tolstoï» («Роман графа Толстого»)>); М. И. Гиллельсон (<Перевод «Демона» на английский язык>); Т. П. Голованова (От переводчика. (Предисловие к переводу «Украинских народных рассказов» Марко Вовчка), (О композиторе В. Н. Кашнерове)); Р. М. Горохова, Г. Ф. Перминов («Первое представление оперы г-жи Виардо в Веймаре»); П. Р. Заборов («Легенда о св. Юлиане Милостивом», «Иродиада», «Предисловие (к переводу романа Максима Дюкана „Утраченные силы“)»); Н. В. Измайлов ((Предисловие к французскому переводу стихотворений Пушкина), (Новые письма А. С. Пушкина. От издателя), (Предисловие к публикации: «Из пушкинской переписки. Три письма»), (Предисловие к французскому переводу неизданной главы из «Капитанской дочки»)); Е. И. Кийко («Обед в Обществе английского Литературного фонда. (Письмо к автору статьи „О Литературном фонде“)», (Предисловие к изданию сочинений 1865 г.), «Предисловие (к переводу „Волшебных сказок“ Шарля Перро)», (Предисловие к изданию сочинений 1874 г.)); Д. М. Климова, Т. А. Лапицкая (<Предисловие и послесловие к очерку И. Я. Павловского «En cellule. Impressions d’un nihiliste» («В одиночном заключении. Впечатления нигилиста»)>); Л. И. Кузьмина (Заметка <о статуе Ивана Грозного М. Антокольского>); Ю. Д. Левин («History of a Town. Edited by M. E. Saltykoff»); H. H. Мостовская (<Предисловие к переводам повестей Г. Флобера «Легенда о св. Юлиане Милостивом» и «Иродиада»>); И. И. Мостовская, Г. Ф. Перминов («Пятьдесят недостатков ружейного охотника и пятьдесят недостатков легавой собаки», «Пергамские раскопки»); А. Б. Муратов («Песнь торжествующей любви», примечания); Л. Н. Назарова («Старые портреты», «Отчаянный», «Клара Милич», <Предисловие к французскому переводу «Драматических произведений Александра Пушкина»>, «Предисловие <к изданию Сочинений 1880 г.>»); Л. Н. Назарова, Г. Ф. Перминов («Из-за границы. Письмо первое»); Н. С. Никитина ((Предисловие к французскому переводу поэмы M. Ю. Лермонтова «Мцыри»)); Т. И. Орнатская (<Предисловие к «Русским народным сказкам в стихах» А. Брянчанинова>); М. Б. Рабинович («Alexandre III», (Письма о франко-прусской войне)); Л. И. Ровнякова (<Предисловие к немецкому переводу «Отцов и детей»>, <Предисловие к переводу книги Г. Гейне «Германия. Зимняя сказка»>; Г. В. Степанова (Предисловие <к переводу «Очерков и рассказов» Леона Кладеля>); Е. М. Хмелевская (<Предисловие к очерку Н. В. Гаспарини «Фиорио»>, «Песнь торжествующей любви» — текст и конспекты).
Редакторы тома Н. В. Измайлов, Л. Н. Назарова.
Вводная статья к примечаниям написана Н. В. Измайловым при участии Л. Н. Назаровой. Вступительная заметка к «Статьям и рецензиям» — Л. Н. Назаровой.
В подготовке тома к печати принимали участие Е. М. Лобковская и Т. Б. Трофимова.
Черновые автографы шестидесяти восьми стихотворений в прозе, без заглавия, составляющие четыре группы в большой тетради среди автографов других произведений 1874—1879 годов: 1) 1 стихотворение, 1 с; 2) 13 стихотворений, 6 с; 3) 4 стихотворения, 2 е.; 4) 50 стихотворений, 38 с. с авторской пагинацией «1—40» (ошибочно пропущены цифры 37 и 38). Хранятся в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 86; описание см.: Mazon, p. 80, 83; фотокопии — ИРЛИ, Р. I, он. 29, № 258, 326, 262, 248.
«Я шел среди высоких гор…» — черновой первоначальный автограф. 1 с. почт. бум. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 78; описание см.: Mazon, p. 95; фотокопия — ИРЛИ, P. I, on. 29, № 234.
Черновой автограф стихов для «Двух четверостиший». Первоначальный набросок на обрывке листа почт. бум. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 77; описание см.: Mazon, р: 101; фотокопия — ИРЛИ, P. I, on. 29, № 241.
Беловой автограф восьмидесяти трех перенумерованных стихотворений, без заглавия, с предисловием «К читателю» и перечнем названий стихотворений под заглавием «Сюжеты». Тетрадь, 131 с. текста с авторской пагинацией «1—135» (ошибочно пропущены цифры 124—129 и не учтены первые 2 с: «К читателю» и «Сюжеты»). Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 96; описание см.: Mazon, p. 90—91; фотокопии — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 316.
Перебеленные автографы на отдельных листах (с текстом на обеих сторонах) стихотворений: «Деревня», 2 с.; «Роза», 2 с; «Лазурное царство (Сон)» и «Христос (Сон)», 2 с. Хранятся в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 77; описание см.: Mazon, p. 89—90; фотокопии — ИРЛИ, P. I, on. 29, № 246, 245, 243.
«Senilia. [40] 50 стихотворений в прозе». Наборная рукопись; каждое стихотворение на отдельном листе (некоторые листы заполнены текстом и на обороте), без авторской пагинации; объединены и сброшюрованы в тетрадь с нумерацией по листам «1—55» (л. 2 — заглавие, л. 3 — «К читателю», л. 4 — перечень названий 40 стихотворений, л. 5—55 — текст 50-ти стихотворений). Хранится в ИРЛИ, собрание П. Я. Дашкова, ф. 93, оп. 2, № 260.
Корректура (гранки на папиросной бумаге) «Вестника Европы» с авторской правкой, 25 л. Гранки наклеены на чистые листы тетради вслед за наборной рукописью с нумерацией «56—106».
Письма к Стасюлевичу от 14(26) августа, 17(29) сентября, 29 сентября (11 октября), 3(15) октября, 4(16) октября, 13(25) октября, 14(26) октября 1882 г. с поправками к тексту «Стихотворений в прозе». BE, 1882, № 12, с. 473—520.
Первая часть стихотворений (см. с. 125—172) впервые опубликована: BE, 1882, № 12, под заглавием: «Стихотворения в прозе И. С. Тургенева» и с предисловием «От редакции»; эта часть печатается по журнальному тексту с перечисленными ниже исправлениями по наборной рукописи и другим рукописным источникам, а также по письмам Тургенева к M. M. Стасюлевичу. В этом же разделе печатается (по наборной рукописи) и стихотворение «Порог» (с. 147—148), не помещенное в BE по цензурным соображениям.
Вторая часть стихотворений (с. 173—189), при жизни автора не публиковавшихся, печатается по беловому автографу.
Исправления в первой части стихотворений:
Стр. 123, название цикла: «Senilia. Стихотворения в прозе» вместо «Стихотворения в прозе» (по наборной рукописи).
Стр. 125, строки 1—6[1]: «К читателю» вместо «От редакции» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 125, строка 3: «июня» вместо «июля» (по черновому и беловому автографам и перебеленным автографам на отдельных листах).
Стр. 125, строка 20: «дверями» вместо «дверьми» (по черновому и беловому автографам, перебеленным автографам на отдельных листах и наборной рукописи).
Стр. 128, строка 30: «что старушка» вместо «что эта старушка» (по черновому и беловому автографам и наборной рукописи).
Стр. 129, строка 3: «страшная неистовая буря» вместо «страшная буря» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 129, строка 14: «махнет на него» вместо «махнет» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 130, строка 18: «было ни темно, ни светло» вместо «не было ни темно, ни светло» (по черновому и беловому автографам).
Стр. 132, строка 11: «А нищий ждал» вместо «А нищий всё ждал» (по черновому и беловому автографам и наборной рукописи).
Стр. 132, строка 3: «Ты всегда говорил правду» вместо «„Услышишь суд глупца…“ Ты всегда говорил правду» (по черновому и беловому автографам и наборной рукописи).
Стр. 134, строки 19—20: «голоском» вместо «голосом» (по наборной рукописи).
Стр. 135, строка 36: «круча» вместо «кручь» (по Письмам к Стасюлевичу).
Стр. 136, строки 14—15: «армячишко на эти богатырские плеча» вместо «армячишка на эти богатырские плечи» (по черновому и беловому автографам и наборной рукописи).
Стр. 137, строка 36: «Злюка» вместо «Злюк» (но черновому и беловому автографам).
Стр. 134, строки 42—43: «не меняя ни манеры» вместо «не меняя манеры» (по черновому и беловому автографам).
Стр. 138, строка 45: «и юноши» вместо «а юноши» (по черновому и беловому автографам и наборной рукописи).
Стр. 141, строка 75: «Сообрази» вместо «Вообрази» (по черновому и беловому автографам и наборной рукописи).
Стр. 142, строка 16: «ринулся» вместо «кинулся» (по черновому и беловому автографам и наборной рукописи).
Стр. 143, строки 1, 10—11 и 20: «Черепа», «черепов» и «черепа» вместо «Черепья», «черепьев» и «черепья» (по Письмам к Стасюлевичу).
Стр. 144, строка 27: «Вольно ж» вместо «Вольно же» (по черновому и беловому автографам и наборной рукописи).
Стр. 144, строки 30 и 45: «Петра» вместо «Пётра» (по черновому и беловому автографам и наборной рукописи).
Стр. 144, строка 41: «Мнтряй» вместо «Митрий» (по черновому и беловому автографам и наборной рукописи).
Стр. 146, строка 1 (заглавие): «Памяти Ю. П. Вревской» вместо «Памяти Ю. П. В-вской» (по корректуре BE).
Стр. 150, строка 14: «а богатство» вместо «и богатство» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 152, строка 13: «небо» вместо «море» (почерновому автографу).
Стр. 160, строки 49—50: «я видел, как опустились и повисли ее руки, как окаменели ноги» вместо «я видел, как окаменели ее ноги» (по черновому и беловому автографам).
Стр. 162, строка 3: «в него» вместо «на него» (по черновому и беловому автографам).
Стр. 162, строки 3—4: «веселый день» вместо «весенний день» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 165, строка 2: «в 1805 году» вместо «в 1803 году» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 172, строка 3: «следующую» вместо «следующее» (по беловому автографу и наборной рукописи).
Стр. 177, строка 29: «Август, 1877» вместо «Август, 1878» (по черновому автографу).
Стр. 178: вставлены в двух случаях даты — «Январь, 1878» (по черновому автографу).
I
правитьПервые черновые записи стихотворений 1877—1879 годов находятся в одной из тетрадей автографов Тургенева. В ней они еще не сформированы в единый цикл и разбросаны группами на листах между другими его произведениями, написанными в основном в середине и во второй половине 1870-х годов. На первом листе тетради — оглавление, составленное самим Тургеневым. В разных местах перечня произведений, содержащихся в этой тетради, трижды упоминаются: «6 страниц Posthuma», «2 стр. 1/2 Posthuma» и «40 стр. Posthuma»[2]. «Posthuma» (лат. — «Посмертные») — первое заглавие цикла стихотворений, говорящее о том, что эти произведения не предназначались к печати при жизни автора. Это заглавие возникло после записи стихотворений в тетради, так как в самих черновиках оно нигде не встречается, но уже здесь есть определение этого нового жанра: «Стихотворения без рифмы и размера»[3], отмеченное на полях перед стихотворением «Сон 1-й».
Раньше других, судя по датам, была написана группа стихотворений «2 стр. 1/2 Posthuma», в которую вошли черновые тексты стихотворений «Дрозд I» и" «Дрозд II», датированные августом
1877 г. Позднее на полях рукописи были записаны стихотворения «Соперник» и «Мне жаль…».
Следующая группа стихотворений — 6 страниц Posthuma — заключала в себе сначала только восемь стихотворений без заглавий (каждое из них было обозначено крестиком и отделялось одно от другого пробелами), шесть из них датировано. Позднее над крестами некоторых стихотворений появились заглавия. К этой группе стихотворений относятся: Без гнезда, Кубок, без заглавия (Чья вина) — все три датированы январем 1878 г.; без заглавия и без даты (Деревня); [Сон 1-й] Старуха (Сон), без даты; без заглавия (Разговор); Враг и друг, февраль 1878; «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной», февраль 1878. Судя по почерку и цвету чернил, стихотворения записывались: сначала первые три и, возможно, четвертое и пятое; потом «Разговор»; наконец — седьмое и восьмое. Позднее, карандашом, была поставлена нумерация около трех стихотворений: (1) Без гнезда, (2) Кубок, (3) Старуха. Помимо этих восьми стихотворений, на полях, более мелким почерком, позднее были набросаны еще пять: Нищий, Близнец, Собака, Проклятие, Довольный человек; все они датированы февралем 1878 г. Наиболее трудными для чтения являются черновые тексты «Деревни» и «Старухи».
В оглавлении Тургенева не помечено одно стихотворение, без даты, набросанное отдельно, на оставшейся половине страницы после заключительных строк рассказа «Сон», который — как помечено тут же автором — был закончен 5(17) мая 1876 г. Это стихотворение, написанное вслед за стихотворениями «Дрозд. I. II», сначала, видимо, не имело и заглавия, так как надпись Сон 1-й (Встреча) сделана явно позднее. Тургенев думал им открыть серию «снов», судя по спискам, набросанным на полях тетради (см. с. 449).
Последняя группа — 40 стр. Posthuma — черновики остальных пятидесяти стихотворений 1878—1879 годов. Ниже приводится перечень стихотворений в порядке их записи. В 1878 году записаны 34 стихотворения. С датой апрель: без заглавия (Дурак), без заглавия (Чернорабочий и Белоручка), Черепья, Пир у Верховного Существа, Восточная легенда; без даты: Конец света (Сон); апрель-май: Два двустишия (Два четверостишия); май: Роза в грязи (Роза), Гад, Щи; апрель-май: Nêcessitas — Vis — Libertas (Барельеф), [Воробей] Герой, Последнее свидание, Фантазия (Посещение), Житейское правило («Хочешь быть…»); май: Порог, Насекомое (Сон); апрель: Маша!; июнь: Писатель и критик, С кем спорить; июль: Корреспондент, Старик, Два богача; август: Видение (Два брата), Спасское; сентябрь: Б. Ю. П. В. (Памяти Ю. П. Вревской), [авг.], Спасское — Париж; декабрь: Я шел среди высоких гор…, без заглавия (Песочные часы), Христос (Сон), Нимфы, Когда меня не будет…, Сфинкс, Эгоист (2 редакции). Следующие 16 стихотворений записаны в 1879 году. С датой май: Милостыня, Камень, Голубь (Голуби)[4], Завтра… завтра…; июнь: Я встал ночью…, Лазурное царство; август: Сон (Природа), Повесить его!, «Что я буду думать…»; сентябрь: «Как хороши, как свежи были розы…»; без даты: «Когда я один»; ноябрь: Стой!, без заглавия (Мы еще повоюем, Н. Н., Морское плавание); внизу страниц без даты и без заглавия — (Монах) и (К***); без даты — «О моя молодость!..»
На нолях рукописи есть наброски неосуществленных замыслов. На е. 7, около текста «Двух двустиший» («Два четверостишия»), написано заглавие и одна строка: <1 нрзб.>. «Я еще не похоронен заживо, как он… но я» (не закончено). На с. 21 рядом со стихотворением «Б. Ю. П. В.» («Памяти Ю. П. Вревской») записан следующий текст, обведенный рамкой: «NB. Можно будет сделать когда-нибудь фантастический рассказ о человеке, убившем жену и которого потом преследует ее тень, привидение, которое он сам никогда не видел, но которое видят другие… Это должно довести его до отчаяния, до самообвинения, до самоубийства… Я видел такой сон, — из него можно нечто сделать».
Среди пачек других рукописей Тургенева есть два черновика, имеющих отношение к рукописям «Стихотворений в прозе»: первый черновой набросок стихотворения «Я шел среди высоких гор…» и черновик с вариантами стихов для «Двух четверостиший».
Черновые рукописи «Стихотворений в прозе» дают богатый материал для изучения их творческой истории, потому что все эти произведения очень тщательно отрабатывались писателем именно в черновиках. Не говоря уже об огромной работе стилистического характера, можно наблюдать, как первоначально скупая схема отражения какого-либо реального бытового факта обрастала фразами, сообщающими стихотворению особое настроение и глубокое смысловое обобщение. Той же цели служили и приписки заключительных фраз ко многим стихотворениям, сделанные позднее, уже после даты или рядом с датой (например, в стихотворении «Морское плавание», где конец увеличивался постепенно, в три приема, отчего содержание его все более приобретало окраску и настроение всего цикла «Senilia»). При всей тщательности стилистического и смыслового усовершенствования стихотворений, план и композиция каждого из этих маленьких произведений устанавливались сразу же и не менялись; каждое из них представлялось автору замкнутым и единым художественным целым.
Благодаря черновикам можно судить и о более точных датах, впоследствии измененных, некоторых стихотворений (см. ниже).
Последнее стихотворение в прозе в черновом автографе было помечено ноябрем 1879 г. С этого времени наступает перерыв в полтора года: следующая группа стихотворений появилась только в июне 1881 г. Однако писатель не перестает о них думать, — именно в это время он переписывает их набело. В парижском архиве Тургенева (Slave 96) сохранилась большая тетрадь, посвященная исключительно «Стихотворениям в прозе» (беловой автограф). Она содержит в себе 83 стихотворения: 68, переписанных из чернового автографа, за 1877—79 годы и 15 новых, из которых семь написано в июне 1881 г., пять — в июне 1882 г., одно в октябре и два в ноябре 1882 г. Эта большая тетрадь особенно ценна для исследователей творчества Тургенева, являясь единственным полным собранием «Стихотворений в прозе», составленным самим автором в том порядке, какой представлялся ему в то время наиболее совершенным. По этой тетради, строго следуя композиции, определенной Тургеневым, «Стихотворения в прозе» впервые напечатал Шарль Саломон в переводе на французский язык в книге: Тourguênev. Poèmes en prose. Première traduction intêgrale publiêe dans l’ordre du manuscrit original autographe avec des notes par Charles Salomon. Gap. 1931, Там же в послесловии дано подробное описание de visu всей рукописи.
На первом листе тетради есть помета рукой Тургенева: «Эта книга куплена 12 фев./31 янв. 1878 в Париже»; тот же текст повторен и на французском языке. Вслед за ним, на другом листе, идет авторское обращение «К читателю». Над обращением в качестве эпиграфа цитировалась строка из стихотворения Шиллера «Текла» (см. комментарий, с. 476). Затем следуют 130 страниц текста стихотворений с авторской нумерацией «1—135», а в конце тетради — 23 чистых листа. Заглавия еще нет, но рукопись представляет собой законченный цикл «Стихотворений в прозе»; возможно, уже в 1880 году Тургенев мыслил видеть эти стихотворения напечатанными отдельной книгой, так как в этом варианте обращения «К читателю» было: «не читай этой книжки (курсив ред.) сподряд…»
На обороте первого листа Тургенев составил перечень стихотворений под заглавием «Сюжеты». Этот интересный документ нельзя считать оглавлением к тетради беловых автографов, потому что стихотворения здесь записаны в иной последовательности; вместе с тем он не является и списком стихотворений, составленным по черновой тетради, так как здесь нарушен хронологический порядок их написания. Впервые этот лист был воспроизведен фототипическим способом в указанной выше книге Ш. Саломона и к нему была дана расшифровка текста во французском переводе, не везде правильная.
Ниже приводится перечень стихотворений в порядке их авторской нумерации.
1. Черный дрозд. 1.2.
2. Без гнезда.
3. Кубок.
4. Чья вина?
5. На распутье (Герк<улес>).
6. Завидово.
7. Деревня. 1.2.
8. Разговор <дае горы),
9. Памяти Ю. В.
10. 9 фев<раля> 1821.
11. Два друга (Смерть, кот<орая> приходит примирить).
12. Умирающая мать.
13. Нищий <руку пожал>.
14. Черепья.
15. [К H. H. ] Гад.
16. Капля.
17. Форум (с головой Цицерона).
18. Нимфы.
19. Соперник.
20. Мне жаль…
21. Собака.
22. Враг и друг.
23. Услышишь суд глупца…
24. Проклятие.
25. Довольный человек.
26. Близнецы.
27. Извозчик («Маша» ночью).
28. Роза (павшая в грязь).
29. Воробей (защ<ищает> дет<ей>).
30. Елисейские поля (беспечальная).
31. Фантазия (Серо-розовая летучая мышь).
32. Порог.
33. Дурак (рец<ензент>).
34. Сила — [Право] — Свобода. — Необходимость.
35. [Восточная легенда] Пир у Верховного Существа.
36. Белоручка и Чернорабочий.
37. Восточная легенда.
38. [Двустишие] [Четверостишие] Два четверостишия.
39. Щи.
40. Писатель и критик.
41. Два плода.
42. Эгоизм и добродетель (Виардо).
43. Русский язык.
44. С кем спорить?
45. Корреспондент.
46. Старик.
47. Два богача.
48. О моя молодость!!!
49. Vagitus.
50. Любовь и Голод.
51. [Уходящая жизнь] Песочные часы.
52. Сфинкс.
53. Бедняк.
54. Камень.
55. Завтра, завтра!
56. Я встал ночью…
57. Природа.
58. Повесить его!
59. Что я буду думать…
60. Как хороши, как свежи были розы…
61. Светляк.
62. Стой!
63. Уистити.
64. Молитва.
65. Двойник.
66. Пришитые крылья .
Две птичьих смерти.
67. Перепелка.
68. Встреча близ сада, 18-и и 20-и в.
1. Старуха.
2. Лазурное царство.
3. Конец света.
4. Женщина.
5. Христос.
6. Арабески.
1. Дорога к солнцу.
2. Планета.
7. Насекомое
1. Морское плавание (Переезд в Англию из Гамбурга).
2. Тучи и белый голубь (в Спасском).
В этом перечне записано 80 названий стихотворений (если считать, что названия «Дрозд. 1.2» и «Деревня. 1.2» включают каждое по два стихотворения, что в «Арабесках» помечено два стихотворения под одним номером, что под № 66 написано два названия и что, вместе с тем, одно стихотворение повторяется дважды под разными наименованиями — «Морское плавание» и «Уистити»). Тургенев перенес из чернового автографа в перечень прежде всего названия стихотворений 1877—1879 годов, но не в порядке их создания; не вошли сюда следующие шесть названий: Житейское правило («Хочешь быть…»); К*** («То не ласточка…»); «Я шёл среди высоких гор…»; «Когда меня не будет…» — все 1878 года; «Мы еще повоюем» и «Монах» — 1879 года. Пропуск их в перечне трудно объяснить. Девять стихотворений записаны под названиями, которые в черновом автографе не встречаются, но легко угадываются. Так, название: 11. Два друга (Смерть, которая приходит примирить) — соответствует содержанию стих. «Последнее свидание»; 27. Извозчик — стих. «Маша!»; 30. Енисейские поля (беспечальная) — вероятно, стих. «H. H.»; 42. Эгоизм и добродетель (Виардо) — стих. «Эгоист»; 49. Vagitus (Крик) — стих. «У-а… У-а!..»; 50. Любовь и Голод — стих. «Два брата»; 53. Бедняк — стих. «Милостыня»; 63. Уистити — стих. «Морское плавание»; Тучи а белый голубь… (Пейзажи, 2) — «Голуби». Кроме стихотворений 1877—1879 годов, в список вошли и три стихотворения 1881—1882 годов, которые впервые были записаны в тетради беловых автографов: 43. Русский язык; 49. Vagitus (У-а… У-а!); 64. Молитва.
Большой интерес представляют 14 названий стихотворений, рукописи которых не обнаружены и которые большей частью, по-видимому, говорят о неосуществленных замыслах писателя. Это: 5. На распутье (Герк<улес>); 6. Завидово; 7. Деревня. 2. 10. 9 фев. 1821; 12. Умирающая мать; 16. Капля; 17. Форум (с головой Цицерона); 41. Два плода; 61. Светляк; 66. Пришитые крылья . Две птичьи смерти; 67. Перепелка; 68. Встреча близ сада, 18-и и 20-и в. Из раздела «Сны»: 6. Арабески. 1) Дорога к солнцу. 2) Планета. В этом списке встречается знакомое заглавие — «Перепелка». «Рассказ об умирающей перепелке», упоминаемый Тургеневым в письме от 27 января (8 февраля) 1881 г. к С. А. Толстой, вероятно, сначала в замыслах Тургенева и в его устных рассказах существовал как стихотворение в прозе: во всяком случае он близко примыкает и по теме и по настроению к циклу, почему Тургенев и внес его в этот список (как рассказ он возник позднее — автограф датируется 23 сентября (5 октября) 1882 г.). С замыслами под № 5 и 6 мы встречаемся еще в черновиках 1877—1878 годов. На полях страницы с записью «Сна 1-го» (Встреча) находится следующий список: «Черный дрозд. I. (Черный дрозд). II. Завидово (два лица). Геркулес». Едва лп возможно будет раскрыть содержание всех этих замыслов, — известные до сих пор рукописные материалы и переписка Тургенева не содержат на этот счет каких-либо данных. Однако упоминания о них или пересказ их содержания могут встретиться в мемуарах. Так, Я. П. Полонский в своих воспоминаниях («И. С. Тургенев у себя, в его последний приезд на родину») передает устные рассказы Тургенева, — в частности, «Капля жизни» и о планете (ср. в перечне — «Капля» и «Планета»).
Заслуживает внимания и попытка писателя выделить некоторые из стихотворений в разделы: «Сны» и «Пейзажи». Списки под названием «Сны» мы встречаем дважды на полях его черновых рукописей. В первый раз список из трех снов («Сон 1-й», «Лазурь» и «Конец света») дан на полях черновика «Сон 1-й»; второй раз — из четырех снов («Встреча», «Лазурное царство», «Старуха», «Насекомое») — на полях черновика «Старуха». В перечне мы встречаемся уже со списком из восьми снов.
Названия большей части стихотворений в списке отмечены крестиками; Тургенев ставил их, видимо, около названий тех стихотворений, которые им были уже написаны или переписаны в тетрадь. Крестиков нет прежде всего у тех стихотворений, которые так и остались для нас неизвестными: у № 5, 6, 10, 12, 16, 17, 41, 61, 66 (два названия), 67, 68. Исключением являются два названия «Арабесок», замысел которых, вероятно, был реализован, но рукописи их до нас не дошли. Названия «Черный дрозд. 1.2» отмечены двумя крестиками, — как два самостоятельных произведения, оба переписанные в тетрадь. Напротив, около названия «Деревня. 1.2» стоит только один крестик, свидетельствующий о том, что второе стихотворение под тем же заглавием осталось неосуществленным замыслом автора. Нет крестиков около двух стихотворений, существующих тут же, в беловой рукописи: 43. Русский язык (июнь 1882 г.) и 49. Vagitus <У-а… У-а!..> (ноябрь 1882 г.). Очевидно, когда создавался перечень, они еще не были записаны. Из трех стихотворений 1881—1882 годов только одно — 64. «Молитва» (июнь 1881 г.) — сопровождено крестиком — к этому времени оно было уже написано.
Перечень названий Тургенев начал составлять раньше переписывания стихотворений из черновой тетради в беловую, судя по тому, что некоторые стихотворения носят еще свои первоначальные названия. Список составлялся в несколько приемов. Доведя его до 30-го, а потом до 38-го номера и записав в разделе «Сны» пять стихотворений, а в разделе «Пейзажи» — два, Тургенев в правом верхнем углу пометил: «6 апр. [45] 47 стихотворений)». Это было, видимо, 6 апреля 1880 г. Потом, разными почерками в три приема, записи велись уже на свободных местах листа. Перечень продолжался, судя по названиям более поздних стихотворений, и в 1881 году[5]. Можно предположить, что переписка стихотворений набело также началась с первой половины 1880 года.
В беловом автографе стихотворения в прозе все перенумерованы и записаны в следующем порядке: 1. Деревня. 2. Старуха (Сон), 3. [Женщина] Встреча (Сон). 4. Нищий. 5. Соперник. 6. Мне жаль… 7. Разговор. 8. Собака. 9. Враг и друг. 10. «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной…» (Пушкин). 11. Довольный человек. 12. [Манфред] Проклятие. 13. Близнецы. 14. Дрозд. I. 15. Дрозд. II, 16. Без гнезда. 17. Кубок. 18. Чья вина? 19. Дурак. 20. Чернорабочий и Белоручка (Разговор). 21. Пир у Верховного Существа. 22. Черепья. 23. Восточная легенда. 24. Конец света (Сон). 25. Два четырехстишия. 26. Роза. 27. Маша! 28. Nêcessitas, Vis, Libertas (Барельеф). 29. Воробей. 30. Последнее свидание. 31. Житейское правило («Хочешь быть спокойным…»). 32. [Фантазия] Посещение. 33. Порог. 34. Насекомое (Сон). 35. Гад. 36. Щи. 37. Писатель и критик. 38. С кем спорить? 39. Корреспондент. 40. Старик. 41. «О моя молодость! О моя свежесть!» (Гоголь). 42. К***. 43. Два богача. 44. Два брата. 45. Памяти Ю. П. В. 46. «Я шел среди высоких гор…» 47. Когда меня не будет… 48. Христос (Сон). 49. Песочные часы. 50. Нимфы. 51. Эгоист. 52. Сфинкс. 53. Милостыня. 54. Камень. 55. Голуб[ь]и. 56. Завтра! Завтра! 57. Я встал ночью… 58. Лазурное царство (Сон). 59. Природа (Сон). 60. Повесить его! 61. «Как хороши, как свежи были розы…» 62. Что я буду думать… 63. Когда я один… (Двойник). 64. H. H. 65. Морское плавание (Пейзаж). 66. Монах. 67. Стой! 68. Мы еще повоюем! 69. Путь к любви. 70. Фраза. 71. Простота. 72. Брамин. 73. Ты заплакал. 74. Любовь. 75. Молитва. 76. Истина и Правда. 77. Куропатки. 78. [Stoßseufzer] Nessun maggior dolore. 79. Русский язык. 80. Попался под колесо. 81. Житейское правило («Если вы желаете…»). 82. У-а… У-а!.. 83. Мои деревья.
Переписывая свои стихотворения в прозе с черновиков в тетрадь беловых автографов и тем самым впервые создавая цикл, Тургенев не разместил их по разделам. Стихотворения, значащиеся в Перечне под рубрикой «Сны», были включены в общий хронологический ряд с подзаголовком «Сон», так же как и «Морское плавание» с подзаголовком «Пейзаж».
В основном в тетради беловых автографов был соблюден хронологический порядок следования стихотворений (под каждым из них была поставлена дата, как и в черновом автографе), но в самом начале цикла были сделаны отступления. Сначала Тургенев переписал тринадцать стихотворений, созданных им в феврале 1878 г., стихотворения «Дрозд I и II» (1877 г.); дальше переписаны три стихотворения от января 1878 г. и затем, начиная с апреля 1878 г., идут стихотворения в хронологическом порядке. Однако Тургенев изменил здесь даты некоторых стихотворений.
По-видимому, эти переделки были вызваны заботой Тургенева об эстетическом восприятии будущими читателями всего цикла в целом. Об этом говорят отступления от хронологического принципа в начале рукописи, даже с изменением первоначальных дат; на это же указывают и замечания на полях о расположении некоторых стихотворений в композиции всего цикла (см. комментарий к стихотворениям «Близнецы», «Посещение», «Насекомое», «Гад»).
Мыслями о том, как будет выглядеть цикл «Стихотворений в прозе» в печати, объясняется и дальнейшая работа Тургенева над усовершенствованием, т. е. непосредственно над текстом этих произведений. Здесь впервые даны заглавия стихотворениям: «Деревня», «Чья вина?», «Разговор», «Дурак», «Чернорабочий и Белоручка», «Житейское правило» (1878 г.), «К***», «Песочные часы», «Мы еще повоюем!», «H. H.», «Морское плавание», «Монах». Получили другие заглавия стихотворения: «Встреча», «Роза», «Воробей», «Посещение», «Два брата», «Голуби», «Природа». Очень немногие стихотворения были переписаны почти без правки. В большую же часть текстов Тургенев продолжал вносить — чернилами, а затем карандашом — довольно многочисленные поправки стилистического характера, в частности, уничтожил случайно получившиеся ритмы стиха и рифмы. Очень существенны различные вставки в текст, способствовавшие созданию общего настроения для всего цикла при всем разнообразии его тематики (интересны, например, вставки в стихотворениях «Собака», «Порог», «Эгоист», «Что я буду думать…», «Монах»). Большой правке, как и в черновике, снова подверглась «Деревня».
Всё сказанное выше относится к первой, большей части рукописи — к стихотворениям 1877—1879 годов, которые в тетради в 130 страниц заняли 117 страниц текста. После перерыва в полтора года, с июня 1881 г. Тургенев стал записывать в эту тетрадь новые стихотворения — тетрадь с беловыми автографами с этого времени получила вид черновой рукописи. В июне 1881 г. Тургенев написал семь стихотворений (№ 69—75), дошедших до нас в единственной редакции, за исключением «Молитвы», отделкой которой Тургенев усиленно занимался, подготавливая ее к печати.
Еще целый год не вписывал Тургенев в тетрадь беловых автографов ни одного произведения. В июне 1882 г. он записал пять новых стихотворений в прозе (№ 76—80), над которыми, особенно над «Истиной и Правдой», он много работал, но только одно из них, «Русский язык», было напечатано при жизни писателя.
В августе 1882 г. Тургенев обещал Стасюлевичу дать «Стихотворения в прозе» в его журнал. Писатель стал активно готовить их, и в беловой тетради появились еще три стихотворения: 81. «Житейское правило» (октябрь); 82. «У-а… У-а!..» (ноябрь); 83. «Мои деревья» (ноябрь). Над этими стихотворениями Тургенев тщательно работал, особенно над последними двумя, которые испещрены поправками. Он явно готовил их к печати, но при его жизни им (№ 82 и 83) не суждено было увидеть свет.
На последней странице рукописи карандашом обозначено: «1883!» — однако под этим годом уже ничего не было написано.
Три отдельных листа со стихотворениями «Деревня», «Роза», «Лазурное царство» и «Христос», сохранившиеся в парижском архиве Тургенева, представляют собой перебеленные автографы из беловой тетради с небольшой правкой, после которой «Лазурное царство» и «Роза» не имеют разночтений с наборной рукописью; в «Деревне» сохраняются самостоятельные варианты с некоторым сокращением текста белового автографа; стихотворение «Христос» имеет небольшие разночтения с окончательным текстом. Эти автографы являются промежуточным звеном между текстами беловой тетради и наборной рукописи. Возможно, они были приготовлены для каких-нибудь переводов на иностранные языки.
II
правитьПоявление «Стихотворений в прозе» в печати было следствием настойчивых просьб к Тургеневу со стороны редактора «Вестника Европы» М. М. Стасюлевича, посетившего писателя в Буживале 31 июля (12 августа) 1882 г. Сам Стасюлевич подробно рассказал об этой встрече:
«Среди разговора я спросил Тургенева, не читал ли он в английских газетах приятное известие, будто он дописывает большой роман. Он энергически отрицал этот слух. <…> „Впрочем, — прибавил он, подумав: — хотите я докажу вам на деле, что я не только не пишу романа, но и никогда не буду писать!“ Затем он наклонился и достал из бокового ящика письменного стола портфель, откуда вынул большую пачку написанных листков различного формата и цвета. На выражение моего удивления: что это такое может быть? — он объяснил, что это нечто вроде того, что художники называют эскизами, этюдами с натуры, которыми они потом пользуются, когда пишут большую картину. Точно так же и Тургенев, при всяком выдающемся случае, под живым впечатлением факта или блеснувшей мысля, писал на первом попавшемся клочке бумаги и складывал всё в портфель… Это мои материалы, — заключил он: — они пошли бы в дело, если бы я взялся за большую работу; так вот, чтобы доказать вам, что я ничего не пишу и ничего не напишу, я запечатаю всё это и отдам вам на хранение до моей смерти». Я признался ему, что я все-таки не хорошо понимаю, что это такое за «материалы», и просил его, не прочтет ли он мне хоть что-нибудь из этих листков. Он и прочел сначала «Деревню», а потом «Машу». Мастерское его чтение последней подействовало на меня так, что мне не нужно было ничего к этому присоединять; он прочел еще две-три пьесы. — Нет, И. С., — сказал я ему: — я не согласен на ваше предложение; если публика должна ждать вашей смерти для того, чтобы познакомиться с этою прелестью, то ведь придется пожелать, чтобы вы скорей умерли: на это я не согласен; а мы просто напечатаем всё это теперь же. — Тут он мне объяснил, что между этими фрагментами есть такие, которые никогда или очень долго еще не должны увидать света: они слишком личного и интимного характера. Прения наши кончились тем, что он согласился переписать только те, которые он считает возможными для печати; и действительно, недели через две прислал мне листков 50, тщательно и собственноручно переписанных им, как это всегда бывало с его рукописями. При обратном моем проезде, когда я был у него 5[6] сентября (1882) в последний раз, Тургенев выразил сомнение относительно только одной пьесы, особенно замечательной («Порог»), и потом кончил тем, что в корректуре вынул ее и заменил другою"[7].
Тургенев прислал Стасюлевичу сначала не пятьдесят, а только сорок стихотворений, сопроводив их перечнем на отдельном листе, а затем, вместе с письмом от 5(17) августа 1882 г., послал «еще десяток», «для укомплектования полсотни», а именно: «Собака», «Нищий», «Услышишь суд глупца…», «Последнее свидание», «Два богача», «Корреспондент», «Стой!», «Монах», «Мы еще повоюем!», «Русский язык»[8].
В том же письме Тургенев просил Стасюлевича перечесть стихотворения, а затем переслать всю рукопись Анненкову, — «так как, — пишет Тургенев, — без его окончательного рассмотрения я до сих пор ничего не печатал и впредь не намерен». В Буживале 3(15) сентября 1882 г. состоялось второе свидание Тургенева со Стасюлевичем. А на другой день после встречи и заключительной беседы со Стасюлевичем Тургенев писал Анненкову, что «Стихотворения в прозе» он передал в «Вестник Европы» «с непременным условием, чтобы они было посланы Вам и чтобы Вы разрешили следующие вопросы: а) следует ли их вообще печатать? b) следует ли выставить мое имя? с) если печатать, то какие выкинуть? Это было мое conditio sine qua non (обязательное условие). Стасюлевич согласился…»
В архиве M. M. Стасюлевича сохранился чистовой автограф стихотворений в прозе на отдельных листах (наборная рукопись) и корректурные гранки с авторской правкой. Впоследствии все листы вместе с гранками были подклеены и переплетены в отдельную книгу в том порядке, в каком они напечатаны в «Вестнике Европы». Рукопись начиналась с титульного листа, на котором цикл впервые получил заглавие, данное ему автором — «Senilia».
О заглавии «Стихотворения в прозе» в трудах о Тургеневе нередко сообщались неверные или неточные сведения: некоторые исследователи ошибочно считали, что оно было дано не самим Тургеневым, a M. M. Стасюлевичем[9]. Рукописи Тургенева дают возможность проследить, как это заглавие менялось и когда оно возникло.
Ни в черновом, ни в беловом автографах заглавия цикла не было. Правда, уже в черновом автографе мы встречаем наименование его. В оглавлении к большой тетради чернового автографа, очевидно в 1879 г., Тургенев называет свои стихотворения «Posthuma» («Посмертные»}. В этой же тетради, на полях черновика «Сон 1-и», он указал на их жанровый признак: «Стихотворения без рифм и размера». Очевидно, уже после того, как Тургенев решил печатать цикл в «Вестнике Европы», в черновом автографе на полях наброска «Деревни» он написал: «Сор<ок> стих<отворений> в прозе». Однако на заглавном листе рукописи, посланной им для набора в «Вестник Европы» (наборная рукопись), было тщательно и узорно выведено: «Senilia», a ниже — «40 стихотворений в прозе» в качестве подзаголовка (цифра «40» Стасюлевичем переправлена на «50»)[10].
В письме к Анненкову из Буживаля от 4(16) сентября 1882 г. Тургенев засвидетельствовал, что стихотворения в прозе он озаглавил сперва «Posthuma», потом «Senilia», но что Стасюлевич желал бы дать им название «Зигзаги». Заглавие «Зигзаги» действительно некоторое время упоминалось в переписке Тургенева. В письме к А. Н. Пыпину от 31 июля (12 августа) 1882 г., рассказывая о стихотворениях в прозе, Стасюлевич, между прочим, объяснил, почему он выдумал для них заглавие «Зигзаги»: «…и все-таки я Вам не дал полного понятия об этих „зигзагах“, которые коротки как молнии и как молния внезапно освещают пред Вами громадные перспективы» (Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 410)[11]; в этом же письме Стасюлевич, однако, сообщил также, что эти «листки, наброски, зигзаги, силуэты» «сам Тургенев называет <…> — „Стихотворения в прозе“».
Разрешение на заглавие «Стихотворения в прозе» Тургенев дал в своем письме к Стасюлевичу от 29 сентября (11 октября) 1882 г.: «Со всеми Вашими предложениями насчет заглавия и т. д. вполне согласен». Во французском переводе, появившемся в декабре 1882 г., цикл был назван «Petits poèmes en prose». Однако в письме к Л. Пичу от 13(25) декабря 1882 г. мы находим опять два названия. «За последние четыре года, — пишет Тургенев, — не написав ничего более или менее значительного и длинного, я набросал целый ряд „Маленьких стихотворений в прозе“ (так как, к сожалению, я совсем не поэт) на отдельных листках. О напечатании их я никогда не думал. Но вот до моего русского издателя дошли какие-то слухи о них — и он уговорил меня дать ему около пятидесяти этих „Senilia“ (таково, собственно, было их название) для его журнала — конечно, строжайшим образом очистив их от всего автобиографического и личного <…> Собственно говоря, это не что иное, как последние тяжкие вздохи (вежливо выражаясь) старика». В 1883 г. при жизни Тургенева в переводах существовали одновременно оба названия; например, сборник, изданный в Лейпциге, назывался «Senilia», а в Бреславле — «Gedichte in Prosa». В настоящем издании сохранено двойное название, которое было дано сатиим Тургеневым в наборной рукописи.
Кроме заглавия цикла, долго обсуждавшегося между Тургеневым и Стасюлевичем, перед публикацией «Стихотворений в прозе» возникали и другие вопросы. Так, например, Стасюлевич, видимо, хотел Сначала печатать стихотворения без заглавий, о чем узнаём из письма Тургенева к нему от 17(29) сентября 1882 г.: «Кстати <…> не лучше ли оставить заглавия стихотворений? А то выходит немного стадно.-- В случае нужды — их можно уничтожить на корректурах». Заглавия стихотворений Стасюлевич сохранил, зато предложил Тургеневу, вместо его обращения «К читателю», напечатать предисловие «От редакции» (см. комментарий на с. 476).
Переписывая стихотворения из тетради беловых автографов в наборную рукопись, Тургенев внес в текст незначительные исправления.
В журнале стихотворения были распределены в хронологическом порядке по двум разделам: «I. 1878-й год» (перед стихотворением «Деревня») и «II. 1879—1882 гг.» (перед стихотворением «Камень»). К стихотворениям «Житейское правило», «Враг и друг» и «Пир у Верховного Существа» даты были поставлены произвольно (см. об этом в комментариях к каждому из этих стихотворений).
Стасюлевич отправил Тургеневу в Буживаль корректуру «Стихотворений в прозе» 27 сентября (9 октября) 1882 г. (см.: Стасюлевич, т. 3, с. 209). Одновременно гранки были отправлены и Анненкову в Баден-Баден, и тот прислал 2(14) октября Тургеневу восторженный отзыв о стихотворениях: «Общий их характер просто ослепил меня: темные кружки пошли в глазах, а из этих кружков стал выделяться удивительно симпатичный образ автора — что за гуманность, что за теплое слово, при простоте и радушных красках, что за грусть, покорность судьбе и радость за человеческое свое существование. Вы написал» себе панегирик, Иван Сергеевич, этими стихотворениями и очень ошиблись, думая, что в них нет ничего личного, субъективного. Личное-то в них и играет первую и самую блестящую роль; личное-то и составляет их parfum (аромат) и прелесть. Некоторые из рассказов мне показались бессодержательными или я их не понял. Таковы «Соперник» и «Конец света», но сохрани Вас бог дотронуться до них или выкинуть их: весь чудный аккорд будет нарушен, они необходимы в нем, как, пожалуй, неправильности в ином лице, которые составляют часто его красоту. Да и за один их язык они должны остаться там, где стоят, — и от них несется та же очаровательная нота, как и от всех других". Сделав несколько мелких замечаний частного характера (они приведены ниже в комментариях к отдельным стихотворениям), Анненков заканчивал свой отзыв наблюдением, что Тургенев злоупотребляет подзаголовком «Сон»: «Или всё сон, или ничего не сон в этих стихотворениях, и нет причин награждать одни из них извинительной надписью, а другие нет, Во всяком случае они, повторяю, представляют оригинальное и обаятельное явление, в высшей степени, и я жду с любопытством, какое впечатление произведут они на нашу публику» (ИРЛИ, ф. 7, ед. хр. 13, л. 85—86).
Получив это письмо, Тургенев ответил 5(17) октября 1882 г. Анненкову: «Ваш отзыв о моих „Стихотворениях“ меня искренне обрадовал и — успокоил. Теперь я уже не сомневаюсь в том, что следовало их напечатать». В тот же день, когда было написано письмо Тургеневу с приведенным отзывом, Анненков написал и Стасюлевичу: «Хочу Вас поблагодарить за эту ткань из солнца, радуги, алмазов, женских слез и благородной мужской мысли, которая называется „Стихотворения в прозе“ и которую Вы мне переслали. Я уже писал о ней автору…» (Стасюлевич, т. 3, с. 406).
Письмом от 3(15) октября Тургенев известил Стасюлевича о том, что он получил корректурные листы «Стихотворений в прозе». На следующий же день, вместе с своим письмом, он отправил корректуру обратно. В этом и следующих письмах Тургенев сообщает Стасюлевичу о заменах, произведенных им в тексте, и о выправленных опечатках. Сохранившаяся корректура с правкой Тургенева показывает, что писатель выполнил все предложения Анненкова, в частности вычеркнул подзаголовок «Сон» у стихотворений «Старуха», «Насекомое», «Лазурное царство», «Христос» и «Природа» (о других исправлениях текста и связанной с этим перепиской со Стасюлевнчем см. комментарии к отдельным стихотворениям).
Еще декабрьский номер «Вестника Европы» не вышел в свет, как Стасюлевич начал просить Тургенева прислать ему для печати следующие пятьдесят стихотворений, на что писатель ответил ему 5(17) ноября 1882 г.: «…я едва ли буду в состоянии выслать Вам скоро вторую полсотню (сперва надо посмотреть, как публика проглотит первую) — так как большая часть этих „Стихотворений в прозе“ — характера автобиографического, то есть неудобного к публикации». Однако в то же время, 18(30) октября, Тургенев пишет А. В. Топорову, что к последнему тому своих сочинений, которые тогда печатались, он приложит ряд произведений «и „Стихотворения в прозе“ — в хронологическом порядке. (Также будет прибавлено, если я что-нибудь еще напишу в 83-м году.)». Позднее, 15(27) июля 1883 г., Тургенев обещал И. И. Глазунову, что он доставит в X том своих сочинений «и продолжение стихотворений в прозе». Однако в т. IX Сочинений 1883 г. «Стихотворения в прозе» были перепечатаны без изменений из «Вестника Европы»[12].
В конце 1920-х годов проф. А. Мазон. получивший доступ к бумагам Тургенева, хранившимся у наследников П. Виардо, нашел среди них рукописи «Стихотворений в прозе». Помимо тех, которые были напечатаны самим Тургеневым в «Вестнике Европы» или сообщены им Стасюлевичу («Порог», «С кем спорить»), рукописи содержали еще 31 стихотворение (Mazon. р. 35—36, 83, 89—91, 100, 101).
Первое сообщение о находке этих рукописей и перечень неопубликованных, отрывков А. Мазон дал в небольшой статье: «Подлинный текст стихотворений в прозе И. Тургенева», напечатанной в 1927 г. в Праге, в сборнике в честь проф. В. Тилле[13]. Два года спустя французский перевод этих не известных ранее «Стихотворений в прозе», сделанный Шарлем Саломоном непосредственно с рукописи (до опубликования русского подлинника), А. Мазон напечатал со своей вводной статьей в журнале «Revue des Deux Mondes»[14]. Вскоре увидели свет и русские тексты указанных стихотворений, получивших произвольное название «новых»: они напечатаны отдельной книгой параллельно с французскими переводами, выполненными Ш. Саломоном, и со вступительной статьей А. Мазона[15].
Это издание вызвало к себе большой интерес как за рубежом, так и у нас и поставило перед необходимостью выпустить издание всего цикла «Стихотворений в прозе». Выполнение этой задачи, однако, замедлилось.
Первую попытку в этом отношении предпринял тот же Ш. Саломон, напечатавший в небольшом количестве экземпляров все 83 «Стихотворения в прозе» по беловому автографу, в собственных французских переводах, с описанием их рукописей и ценными, хотя и немногочисленными, примечаниями[16]. Французский читатель полечил хороший перевод этого цикла произведений Тургенева. Ш. Саломон, бывший выдающимся переводчиком, вместе с А. Мазоном и его сотрудниками проделал огромную работу по прочтению рукописей ни разу не публиковавшихся стихотворений. Пользуясь, однако, черновыми рукописями Тургенева, переводчик несколько мест в них прочел неправильно, вследствие чего в истолковании и комментировании отдельных «стихотворений в прозе» утвердились некоторые искажения, из французских изданий перешедшие также в русские.
В 1931 г. под редакцией Б. В. Томашевского вышло отдельное издание «Стихотворений в прозе». В этом издании впервые объединены как те стихотворения, которые были опубликованы самим Тургеневым, так и «Новые стихотворения в прозе», извлеченные А. Мазоном из рукописей. Тексты их опубликованы в том порядке и в том их прочтении, какое было дано в названном выше французском издании 1930 года {Тургенев И. С. Стихотворения в прозе. М.; Л.: Асаdemia, 1931. Б. В. Томашевский учел описания рукописей[17].
III
правитьСовременники свидетельствуют, что Тургенев долгое время держал в тайне свои «Стихотворения в прозе» и не готовил к печати до тех пор, пока они не сложились в целый цикл. Лишь немногие из его друзей знали об этих его произведениях. Летом 1881 г., в Спасском, Тургенев прочел пять стихотворений в прозе Я. П. и Ж. А. Полонским, — какие именно — остается неизвестным; с какими-то стихотворениями он познакомил также М. Г. Савину; о существовании их вскоре после того узнали в Буживале П. Л. Лавров[18], затем M. M. Стасюлевич. Познакомил он с некоторыми из них и своих зарубежных друзей. Л. Пич вспоминал, что в последние годы своей жизни, когда Тургеневым всё сильнее овладевала старческая тоска, «он написал много поэтических видений, воспоминаний и аллегорий глубоко пессимистического содержания, замечательных то грандиозной смелостью, то увлекательной грацией рисунка. Он называл эти произведения „Senilia“»[19].
В сентябре — ноябре 1882 г., пока шла подготовка рукописи «Стихотворений» к набору, о существовании цикла стало известно довольно широкому кругу литераторов; некоторым из них Стасюлевич давал рукопись на короткое время для ознакомления. А. Ф. Кони вспоминает, что он был одним из тех, кто имел рукопись в своих руках осенью 1882 г. «Рукопись дана была мне поздно вечером до утра, и я провел всю ночь, читая и несколько раз перечитывая эти чудные вещи, в которых не знаешь, чему больше удивляться — могучей ли прелести русского языка или яркости картин и трогательной нежности образов. Я высказал всё это в письме к Стасюлевичу <…> а он, как оказалось, послал мое письмо в подлиннике Тургеневу»[20].
В сентябре 1882 г. Стасюлевич ездил в деревню к К. К. Арсеньеву, видимо имея при себе рукопись «Стихотворений в прозе» и читал их хозяину. «Вчера, — писал Тургенев Стасюлевичу 17(29) сентября 1882 г., — я получил Ваше письмо из деревни Арсеньева it очень обрадовался его отзыву <…> Он человек с верным и тонким вкусом. Желаю, чтобы его предсказанья хотя отчасти оправдались». В гот же день Тургенев извещал M. Г. Савину, что она, вероятно, сможет прочесть в декабрьской книжке «Вестника Европы» «штук пятьдесят тех „Стихотворений в прозе“, из которых я Вам сообщил два, три в Спасском. Только не те, которые я Вам сообщил. Эти, как слишком личные, исключены совершенно». Об этом Тургенев написал тогда же и Ж. А. Полонской.
Чем ближе становился срок выхода декабрьской книжки «Вестника Европы», где «Стихотворения» должны были появиться, тем отчетливее было нетерпение Тургенева, всё чаще задававшего и себе и своим корреспондентам один и тот же тревожный вопрос: что скажет о них публика?
«Стасюлевич и его кружок очень довольны моими „Стихотворениями“, — писал Тургенев Ж. А. Полонской 4(16) октября 1882 г., — посмотрим, что скажет публика», и снова, в письме к ней от 17(29) октября: «„Стихотворениями в прозе“ редакция „В<естника> Е<вропы>“ кажется весьма довольной. Посмотрим, что публика скажет?» Говоря то же самое о «Стихотворениях в прозе» в письме к А. В. Топорову от 5(17) ноября 1882 г., Тургенев прибавлял: «Очень уж эти „Стихотворения“ не подходят к тому, что она (публика) привыкла читать», и снова ему же 7(19) декабря 1882 г.: «Надеюсь, что хотя некоторые из них Вам понравятся. Публика и критика отнесутся к ним или равнодушно, или презрительно, но я от этого не заплачу».
В ноябре 1882 г. Тургенев разрешил Д. В. Григоровичу прочитать некоторые стихотворения в прозе на вечере в пользу Литературного фонда. По этому поводу он вел переписку с разными лицами. Д. В. Григоровичу он писал 13(25) ноября 1882 г.: «Что касается до прочтения Вами некоторых моих „Стихотворений в прозе“ — то, разумеется, я лучшего чтеца и желать не могу, и мне остается благодарить Вас. Стасюлевич просил моего разрешения, и я, понятное дело, не мог не согласиться, хотя и думаю, что эти „Стихотворения“ вовсе не пригодны для публичного чтения. Они могут иметь некоторый успех только в интимном кругу»[21].
Публичное чтение нескольких «Стихотворений в прозе» Д. В. Григоровичем не состоялось, и Тургенев радовался этому, так как был уверен, что они покажутся «скучными» и не произведут никакого впечатления. Тургенев пытался объясниться по этому поводу с Д. В. Григоровичем, по-видимому, не зная еще, что отмена чтения произошла по инициативе именно Григоровича, которому «Стихотворения в прозе» не понравились не только в рукописи, но и в печати, в появившейся книжке «Вестника Европы». «Насчет самих „Стихотворений“, — писал ему Тургенев 3(15) декабря 1882 г., — я нимало не ослеплен: нечего и говорить, что они не годятся для публичного чтения, они могут понравиться только самому тесному кружку литературных любителей <…> Некоторые из этих „Стихотворений“ останутся, надеюсь, в памяти нескольких десятков читателей; надо всеми пройдет игривое перо Буренина и др. — и „река времен в своем теченьи“ унесет в лоно забвенья эти легонькие листки…»
«О мнении публики и критики еще ничего не известно, — записал Тургенев в своем дневнике 5(17) декабря 1882 г. — Григорович сказал Полонскому, что он в них ничего не понимает, — другими словами, что они ему не нравятся. То же самое, по всем вероятиям, скажет и публика»[22].
Когда «Стихотворения в прозе» появились в декабрьской книжке «Вестника Европы» 1882 года, к Тургеневу чаще начали поступать отзывы о них читателей. В ответ на сообщенный ему отзыв M. M. Ковалевского Тургенев писал Стасюлевичу 8(20) декабря 1882 г.: «Мнение Ковалевского о „Ст<ихотворениях> в пр<озе>“ очень для меня лестно. Подобные мнения — подобных людей — важны; а публика — en gros (вообще) — и критика — en grossier (грубо говоря) — могут говорить, что им угодно». «Благодарю вас за дружеский привет н доброе слово по поводу моих „Ст<ихотворений> в пр<озе>“. Ваше одобрение служит мне ручательством в том, что их стоило напечатать», — писал Тургенев В. П. Гаевскому 17(29) декабря 1882 г. Получено было также письмо от Ж. А. Полонской, которая сообщала ему 6(18) — 7(19) декабря 1882 г.: «Ваши стихотворения в прозе я читала и перечитывала с великим наслаждением. Невольно они переносили меня в Ваше Спасское, в то время, когда Вы сами нам читали их. Невольно припоминались и Ваше лицо, и Ваши речи…» {Звенья, т. 8, с. 244). С некоторым удивлением и недоверием воспринял Тургенев известие, сообщенное ему Д. В. Григоровичем, — о том, что о «Стихотворениях» с «одобрением и похвалой» отозвался Гончаров. Тургенев писал об этом Ж. А. Полонской и А. В. Топорову (письма от 12(24) декабря 1882 г. и 28 декабря 1882 г./9 января 1883 г.); последнему он прибавлял «от себя», что похвала Гончарова «вероятно, доказательство слабого их успеха в публике». Напротив, искрение обрадовался Тургенев сочувственному отзыву Л. Н. Толстого (к сожалению, это письмо до нас не дошло). Толстому Тургенев ответил 15(27) декабря 1882 г.: «Ваше письмо доставило мне большую радость. Во-первых, мне очень приятно, что некоторые из моих „Ст<ихотворений> в пр<озе>“ Вам понравились[23]; а главное: я снова почувствовал, что Вы меня любите и знаете, что и я Вас люблю искренне». А в своем дневнике (запись от 31 декабря 1882 г./ 12 января 1883 г.) Тургенев, подводя первые итоги впечатлениям от его нового произведения, особо выделял отзыв Л. Н. Толстого: «Стихотворения в прозе имели больше успеха, чем я ожидал — если не в публике вообще, то в кружках de lettrês (просвещенных людей)». Далее записано в скобках: «Очень меня порадовало одобрение Льва Толстого» (Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 394).
Сразу же по выходе в свет книжки «Вестника Европы» со «Стихотворениями в прозе» стали появляться отклики на них в периодической печати. В «Новостях и Биржевой газете» отмечалось уже на другой день: «Многие из этих „заметок“ превосходны по мысли и языку, полны поэзии и глубоко западают в душу»[24]. В «Голосе» появилась статья Арс. Введенского, в которой, между прочим, говорилось: «„Стихотворения“ И. С. Тургенева — действительно стихотворения, проникнутые гуманною мыслью, которая постоянно и неумолчно звучит в каждом отрывке, если не считать нескольких „осенних отрывков“. Конечно, эти мелкие отрывки, уже по самому характеру и складу своему, не могут иметь того огромного значения, которое свойственно его произведениям, посвященным анализу общественной жизни. Но и короткие отзвуки душевной жизни поэта, выражающиеся в чрезвычайно поэтических, целостных, западающих в душу образах, не пройдут бесследно в душе читателя и вызовут чувства, не совсем обычные в наше беспощадное время». Критику особенно понравились стихотворения «Нищий», «Щи», «Деревня»; с похвалой отозвался он о необычной форме этих произведений: «Сам язык, известный, гармонический, образный тургеневский язык — производит впечатление скорее стихов, чем прозы…»[25]. Небольшую статью неизвестного критика, озаглавленную «Поэтические искры И. С. Тургенева», поместила также газета «Одесский листок»; в статье, между прочим, были следующие слова: «Нужно ли говорить об эстетической жажде, с которой бросится каждый к страницам „Вестника Европы“, на которых рассыпаны поэтические искры маститого художника, — искры дышат поэзией и глубиною мысли; нужно ли говорить о том высоком наслаждении, которое испытывает читатель, любуясь этими мимолетными набросками, этими художественными отрывками, от которых веет бодростью, свежестью, молодостью великого бессмертного таланта и глубоко любящего сердца»[26].
При жизни Тургенева появилось еще несколько более подробных разборов «Стихотворений в прозе», но они не отличались проницательностью, а временами были тенденциозными и несправедливыми. В статье о последних произведениях Тургенева Н. Невзоров назвал «Стихотворения в прозе» «калейдоскопом, составленным из разнообразных по величине и качеству бриллиантов»; но его мнению, «необычайная сила выраженных в этом калейдоскопе мыслей и чувств производит впечатление скорее стихов, чем прозы. Это — то элегии, то басни, то эпиграммы». Далее Невзоров сделал краткий обзор стихотворений, разбив их на четыре произвольно выбранные им группы: «1. стихотворения, в которых отразилась духовная физиономия Ивана Сергеевича как поэта-художника; 2. стихотворения, в которых он со свойственною ему тонкостью ума подмечает разные черты нашего общества, клеймя их ядовитой эпиграммой; 3. стихотворения, в которых поэт рисует картины приближающейся смерти, и наконец 4. стихотворения, в которых он всею силою своей души выражает симпатию к родному краю и заботится о благе народном». Вместе с тем критик выделил несколько «стихотворений», признанных впоследствии особо знаменитыми, и впервые сопоставил некоторые из них с другими произведениями Тургенева или современной ему литературы. Слова из стихотворения «Воробей» — «Только ею, только любовью держится и движется жизнь» — напомнили ему «одно из последних произведений Л. Н. Толстого» — «Чем люди живы»; основную мысль «Разговора» он в близкой формулировке нашел в «Довольно» Тургенева; отрывок «Чернорабочий и белоручка» сопоставлен критиком с тем эпизодом «Нови», где Нежданов рассказывает Марианне о своей деятельности по распространению агитационных брошюр вроде «Сказки о четырех братьях»; в параллель к «Двум четверостишиям» приведена цитата из полемической заметки Тургенева по поводу «Отцов и детей»[27].
Отзыв о «Стихотворениях в прозе» Л. Е. Оболенского, включенный в его критические заметки «Обо всем» в «Русском богатстве» за 1883 г., крайне тенденциозен. Возмущенный единодушными похвалами, которыми новое произведение было встречено читателями, Оболенский ставит вопрос, заслуживают ли прославления «Стихотворения в прозе» Тургенева («маститого ветерана»), и приходит к мысли, что они сильно переоценены: «Конечно, — говорит он, — эти наброски имеют известное художественное достоинство; они сделаны рукой опытной, сделаны эффектно, с привычным умением в двух-трех словах отчеканить мысль, чувство, образ»; однако именно эти мысли и образы критику глубоко чужды. Так, например, по его мнению, «чуть не в каждом отрывке автор вспоминает о своей грядущей близкой смерти <…> сделать мысль о смерти своей idêe fixe, так конвульсивно, так судорожно трепетать от ужаса при ее приближении, это — явление вовсе не нормальное, это характеризует особый тип душевного склада, особую нравственную консистенцию, не возбуждающую чересчур глубокого эстетического впечатления в читателях». С другой стороны, Оболенскому казалось, что Тургенев, каким он предстает в «Стихотворениях», «не верит в будущее родной страны и родного народа. Здесь, у нас на Руси, всё возбуждает в нем только желчь и отрицание: и народ, и критики, обидевшие его, и всякие дураки, которые, по его словам, прославились тем, что кричали о новизне, и молодежь, которая не оценила его. Невольно удивляешься этому нравственному противоречию: человек не верит в жизнь и всё же с ужасом цепляется за нее холодеющими руками»[28].
Другие критики тех же лет воспринимали «Стихотворения в прозе» не столь одноцветно и тенденциозно; А. Незеленов, например, встречавшийся с Тургеневым и обменявшийся с ним несколькими письмами, в своих публичных чтениях о покойном писателе в 1883—1884 гг. утверждал (вслед за Стасюлевичем), что «Стихотворения в прозе» — это «небольшие заметки, в поэтической форме высказанные мысли, чувства, из которых, как из зерна, могли потом развиться целые произведения или эпизоды произведений», и что они очень противоречивы по своим мыслям и отраженным в них чувствованиям: «Самые разнородные настроения духа писателя нашли здесь, как и следовало ожидать, свое выражение, свой отзвук: здесь и мрачные <…> мечты и надежды, и любовь к родине, и сомнения в русском обществе, и мысли о себе самом и своей судьбе»[29].
Своеобразным откликом на «Стихотворения в прозе» была серия пародий, появившихся в журнале «Стрекоза» с таким примечанием от редакции: «Печатая эти, не лишенные остроумия, безделки, мы смотрим на них, как на безобидную пародию, напоминающую, конечно, только заголовками и внешнею формою своею, превосходные и возвышенные мечты и сказки маститого беллетриста». Пародированные стихотворения имеют следующие названия: «Товарищ», «Прохожий», «Рассказ без названия», «Свет не без добрых людей, или Парусиновые панталоны», «Стой!», «Молитва», «Деревня» и «Русский язык». В этих пародиях, используя тургеневские «стихотворения», пародист высмеивает отрицательные социальные и политические явления русской действительности[30].
IV
править«Стихотворения в прозе» ввели новый прозаический жанр малой формы в русскую литературу. Написанные в подражание Тургеневу произведения этого рода появлялись в русской литературе двух последующих десятилетий XIX века. Я. П. Полонский свой отрывок «Две фиалки» сам определил в подзаголовке как «Стихотворение в прозе»[31]; два стихотворения в прозе без заглавия напечатаны в собрании сочинений Я. П. Полонского: они носят на себе явные следы воздействия Тургенева[32]. В середине 1880-х годов старший сын Н. Г. Чернышевского, Александр Николаевич, пробовавший свои силы как поэт, несомненно под влиянием Тургенева пытался создавать «стихотворения в прозе» и посылал их отцу в Астрахань на критику. В двух ответных письмах (от 18 февраля и 5 марта 1885 г.) Чернышевский сопоставлял их с тургеневскими, отзываясь о последних резко отрицательно («…у нас вздумали хвалить „Стихотворения в прозе“ Тургенева. Похвалы им — „пленной мысли раздраженье“, — мысли, пленной раболепством к таланту Тургенева. Так немцы восхищались всякими пустяками, какие печатал Гёте. Ни одно из тургеневских „Стихотворений в прозе“ не стоило бы того, чтобы быть напечатанным») и, кстати, формулируя свои возражения против этого жанра вообще, как противозаконного с точки" зрения теории литературы и «слишком наивного для нашего времени»[33]. Стихотворения в прозе писал также, отчасти, возможно, под влиянием Тургенева, В. М. Гаршин; такую форму приобрели, например, его автобиографические признания[34]. Впоследствии тургеневской манере «Стихотворений в прозе» подражал К. Д. Бальмонт[35]. И. А. Бунин в своих прозаических стихотворениях, которые занимают немаловажное место в его творчестве, даже тематически иногда был близок Тургеневу[36]. Цикл (как и у Тургенева), состоящий из 26-ти небольших стихотворений в прозе под заглавием «Autopsia», сохранился (в автографе) в архиве Иннокентия Анненского[37], и др.
В восприятии читателей 1870—90-х годов стихи и проза потеряли значительную часть своих различий. Делались попытки переложить стихами некоторые произведения Тургенева: С. А. Андреевский переложил «Довольно», и Стасюлевич послал текст на утверждение Тургенева, на что, впрочем, Тургенев ответил отказом[38]. В стихотворении «Бал королевы», известном в четырех вариантах, С. Я. Надсон переложил в стихи вставную новеллу из повести Тургенева «Первая любовь». Колебания в выборе стихотворной и прозаической формы повествования испытывал также В. М. Гаршин: известный его рассказ, приближающийся к стихотворению в прозе, — «Attalea princeps» (1880), в первоначальной редакции имел стихотворную форму[39]. Поэтому нас не должно удивлять, что вскоре после появления тургеневских «стихотворений в прозе» их начали перелагать в стихи, имеющие размер, а иногда и рифму. Так, в 1884 г. А. А. Марков, пользуясь текстами Тургенева как прозаическими подстрочниками, придал — очень примитивно — метрическую и строфическую форму следующим произведениям: «Старуха», «Собака», «Нимфы», «Черепья», «Как хороши, как свежи были розы…», «Камень», «Роза», «Мы еще повоюем», «Русский язык», «Разговор», «Посещение», «Воробей», «Нищий», «Старик»[40]. Стараясь придать тургеневскому «стихотворению» устойчивый метр, перелагатель должен был отточенные тургеневские фразы пополнять дополнительными, вялыми, ненужными словами, подбирая рифмы. Известны и другие, еще более беспомощные, переложения «Стихотворений в прозе» Тургенева, опубликованные К. И. Олениным, В. А. Мониным, Н. Муромцевой[41]; совершенно бесплодной затеей оказалась попытка передать «триолетами» два «Стихотворения в прозе» Тургенева: «Nêcessitas, Vis, Libertas» и «Воробей»[42].
Столь же ошибочной оказалась попытка сделать стихотворения в прозе более удобными для декламации с эстрады с помощью музыкального сопровождения. В начале XX века этот жанр, «мелодекламация», для которого писалась музыка иллюстративного характера, был в моде, но музыка лишь нескольких «мелодекламаций», написанных на тексты Тургенева, поднималась несколько выше крайне посредственного уровня. Таковы были мелодекламации, написанные в 1903 г. А. С. Аренским для чтения их В. Ф. Комиссаржевской в сопровождении симфонического оркестра (изданы в 1904 г.), но артистка неоднократно декламировала «Стихотворения в прозе» Тургенева («Как хороши, как свежи были розы…», «Лазурное царство» и «Нимфы») с музыкой Аренского, транскрибированной для рояля[43]. Мелодекламация на текст Тургенева «Сфинкс» написана была А. Д. Кастальским и включена в его оперу «Клара Милич» (1907)[44].
V
правитьСовременники Тургенева были уверены в том, что, несмотря на его подчеркнутое внешнее равнодушие к «Стихотворениям в прозе», писатель всё же придавал большое значение этому циклу своих произведений. Один из первых русских критиков «Стихотворений в прозе», Н. Невзоров, замечал по этому поводу, что Тургенев, по крайней мере, явно желал их широкого распространения, потому что «он одновременно с русским подлинником поместил их разом в двух иностранных журналах — во французском и немецком»[45].
Особый интерес имеет французский перевод тридцати «Стихотворений в прозе», осуществленный самим Тургеневым в сотрудничестве с П. Виардо и помещенный в двух номерах парижского журнала «Revue politique et littêraire» за 1882 год под заглавием «Petits poèmes en prose»[46]. В дневнике Тургенева есть запись от 5(17) декабря 1882 г. о выходе в свет первых пятнадцати «Стихотворений в прозе» в переводе, сделанном «с помощью Полины»[47]. На этот перевод Тургенев не раз ссылался в своих письмах. Так, в письме к Л. Пичу от 13(25) декабря 1882 г. он сообщал, что этот перевод сделан им с «помощью г-жи Виардо» и что достоинством его является то, что «он, по крайней мере, очень точен». Тургенев предлагал Пичу прислать оттиск перевода на тот случай, если бы у него возникла охота передать стихотворения по-немецки, — хотя, прибавлял Тургенев, — «такой перевод уже начал появляться в „St.-Petersburger Zeitung“». Об оригинале стихотворений Тургенев заметил в том же письме: «Я никогда не придавал им особенного значения и мало говорил о них. Эти маленькие наброски годятся лишь для немногих; для широкой массы — особенно в России — они трын-трава». Через два дня, посылая оттиск из французского журнала своему английскому приятелю В. Рольстону с очевидным намерением соблазнить его перспективой опубликовать английский перевод «Стихотворений в прозе», Тургенев прикрывался, однако, напускным безразличием к судьбе их среди иностранных читателей, утверждая, в частности, нечто противоположное тому, что перед тем написал Л. Пичу: Тургенев считал их «слишком русскими для европейского вкуса» и выражал сомнение в том, что «эти маленькие вещички могут понравиться английской публике». «…Перевод их на французский язык, — говорит автор, — сделанный m-me Виардо, был напечатан согласно ее желанию, не моему. Только после выхода его из печати я начал думать, что она была права, а не я».
В парижском архиве Тургенева сохранилась рукопись французского перевода «Стихотворений в прозе», с которой производился набор для «Revue politique et littêraire», и черновые материалы к ней. Изучение всех этих рукописей приводит к неопровержимому заключению, что Тургенев принимал самое близкое участие в создании этих переводов, то диктуя их, то переписывая собственной рукой, то правя корректуры, — и делая всё это еще до появления в «Вестнике Европы» их русского подлинника[48].
В № 25 «Revue politique et littêraire» за 1882 г. помещено пятнадцать «Стихотворений в прозе», пронумерованных римскими цифрами, в следующем порядке: «Разговор», «Деревня», «Посещение», «Маша», «Старуха», «Восточная легенда», «Природа», «Морское плавание», «Конец света», «Пир у Верховного существа» (Une Fête chez le bon Dieu), «Сфинкс», «Воробей», «Нимфы», «Лазурное царство», «Щи» (эта заглавие дано в транскрипции «Stchi» и с пояснительным подзаголовком: «Soupe aux choux», т. е. «Суп на капусты»), В следующем номере, вышедшем 23 декабря, напечатано еще пятнадцать стихотворений в прозе с продолжающейся нумерацией (от XVI до XXX). Это — «Милостыня», «Как хороши, как свежи были розы…», «Два четверостишия», «Нищий», «Стой!», «Что я буду думать», «Два голубя», «Два брата», «Эгоист», «Мы еще повоюем!», «Повесить его!», «Два богача», «Насекомое», «Собака», «Враг я друг». Стоит отметить, что № 26 названного журнала открылся обращением к читателям от редакции, в котором, между прочим, шла речь и о «Стихотворениях в прозе». Извещая читателей, что редакция не была в состоянии приступить к напечатанию обещанного романа А. Гревилля, редактор писал далее: «Вместо того мы печатаем сегодня пятнадцать новых „Маленьких стихотворений в прозе“ Тургенева. Наши читатели найдут в них то же очарование, тот же сплав поэзии и изящества, что и в первых пятнадцати. Мы можем сказать вам, как возникли эти тонкие фантазии (ces fantaisies dêlicates), пронизанные личными переживаниями. Тургенев имеет обыкновение отмечать время от времени замечания, мысли и образы, которые подсказывает или приносит ему текущая жизнь; очень интересно наблюдать за тем, как в сознании писателя эти замечания и мысли преображаются в живописные рассказы и волнующие описания. Тургенев набрасывает свои эскизы для фиксации испытанного впечатления, мимоходом, как это делает художник, когда им завладевает какая-либо мысль или его поражает какое-либо зрелище. Потребовались длительные и неотступные просьбы, чтобы Тургенев согласился предоставить нам некоторое их количество. Он удержал у себя другие, имеющие слишком интимный, личный характер. Он писал одному из своих друзей (дальше следует текст обращения „К читателю“ Тургенева)». Редакционная заметка кончалась следующим замечанием: «Первоначальным заглавием рукописи было „Senilia“. Это заглавие было бы выбрано плохо, если бы оно осталось. Более удачное — „Стихотворения в прозе“ заимствовано из только что цитированного письма».
Нетрудно заметить, что данное предисловие соответствует тому, которое предпослано первой публикации их подлинника в «Вестнике Европы» M. M. Стасюлевичем. Очевидно, Э. Юнг, редактор «Revue politique et littêraire», воспользовался кое-какими данными, предоставленными ему, как и Стасюлевичу, Тургеневым или П. Виардо. Что касается французских переводов, то они заключают в себе некоторые подробности, отсутствующие в общеизвестном русском первопечатном тексте «Стихотворений». Характер этих отличий заставляет предположить, что переводы делались Тургеневым и П. Виардо по беловому автографу (а не по наборной рукописи). Так, в стихотворении «Деревня» вслед за фразой: «Безветрие, теплынь… воздух — молоко парное!» — во французском тексте напечатано: «Tout est doux, caressant: rien ne dort ni ne veut dormir», что соответствует черновому и беловому автографам: «Всё мягко, ласково [чутко], ничего не спит и спать не хочет». В том же стихотворении после слов: «красавица была в свое время» — во французском тексте читаем: «Elle en a vu de dures, mais ses souffrances ne l’ont pas brisêe». Эта фраза находит себе полное соответствие в беловом автографе, где содержится впоследствии отброшенная фраза: «Потрудилась… что говорить! а не изнурилась». Лишь в редких случаях отличия французского текста от русского не находят себе обоснований ни в черновой рукописи, ни в беловой. Некоторые изменения, внесенные Тургеневым в перевод, сделаны были им в интересах французских читателей. Так, в стихотворении «Сфинкс», во фразе: «Да это ты, Карп, Сидор, Семен, ярославский, рязанский мужичок, соотчич мой, русская косточка!» — имя Карпа заменено Егором во избежание созвучия с французским «car», a непереводимая «русская косточка» искусно передана французским «mon sang et ma moelle russe». Прочие особенности французской редакции «Стихотворений в прозе» оговорены ниже — а комментариях к отдельным стихотворениям.
Французские переводы тридцати стихотворений в прозе были воспроизведены в томике «Последних произведений» Тургенева, напечатанных издательством Ж. Этцеля в Париже в 1885 г.[49], а в 1887 г. переводы стихотворений «Чернорабочий и Белоручка» и «Порог» напечатал И. Павловский в своих «Воспоминаниях о Тургеневе»[50].
В 1883 г. появилось четыре немецких перевода «Стихотворений в прозе», и с первым из них, В. Генкеля, Тургенев еще успел познакомиться. Л. Пичу он писал 11(23) февраля 1883 г.: «Что касается моих стихотворений в прозе, то в Лейпциге у Дункера вышел их перевод, сделанный В. Генкелем и озаглавленный „Senilia“. Перевод довольно верный, но, конечно, не без неизбежных промахов. Сразу же на первой странице лошади „ржут“, вместо того чтобы „фыркать“ и т. д. — но, как я уже сказал, это неизбежно…» Последующие немецкие переводы принадлежали К. Юргенсу, Р. Левенфельду и В. Ланге[51].
Рано появились также переводы английский[52], датский и шведский[53]. Первые чешские переводы с разрешения Тургенева, полученного переводчиком И. Пенижеком, печатались первоначально в журналах (Krakonoš, 1883, Květy, 1883) и в том же году выпущены были отдельной книгой; перевод сделан по тексту «Вестника Европы» и воспроизводит не только все «Стихотворения в прозе», но и предисловие к ним[54]. В том же году появилось два сербохорватских перевода «Стихотворений»[55] и несколько венгерских[56]. К началу XX века этот цикл произведений Тургенева прочно вошел в мировую литературу.
VI
правитьИзучение «Стихотворений в прозе» началось поздно и далеко еще не закончено. Первые исследователи Тургенева пытались проследить истоки этого жанра в его собственном творчестве или указывали аналогии в русской литературе. Подводя итоги первым наблюдениям в этой области, сделанным критиками Тургенева, А. Е. Грузинский писал, что «по основным свойствам своего дарования, побудившим его начать творчество со стихов, он всегда был склонен к интенсивному лирическому переживанию отдельных моментов и к его кристаллизации в законченной форме. Поэтому в его произведениях с давних пор встречались места, очень разнообразные по тону и содержанию, которые все могли бы войти в „Senilia“. Укажем одушевленную страницу о молодом счастье из „Поездки в Полесье“, там же картинку стрекозы, сидящей на конце тонкой ветки, и вызванные ею мысли о законе жизни; место „О молодость, молодость!“ в конце „Первой любви“, там же вполне законченный и отделанный рассказ Зинаиды о вакханках и девушке; аллегорию жизни во вступлении к „Вешним водам“. Иногда в крупных вещах Тургенева, как „Призраки“ и „Довольно“, легко выделить целый ряд отдельных стихотворений в прозе»[57].
«Призраки» и «Довольно» чаще других произведений Тургенева сопоставлялись с его «Стихотворениями в прозе». Так, Г. А. Бялый прямо утверждал, что именно «Призраками» и «Довольно» «подготовлена была и самая форма отрывков, эпизодов, размышлений и лирических монологов, вполне законченных каждый в отдельности и связанных друг с другом единством мысли и построения»; вообще, по мнению того же исследователя, «по содержанию, стилю и тону многие стихотворения в прозе представляют собою как бы ответвление прежних крупных произведений Тургенева. Иные восходят к „Запискам охотника“ („Щи“, „Маша“, „Два богача“), иные к любовным повестям („Роза“), иные к романам. Так, „Деревня“ напоминает главу XX „Дворянского гнезда“, а „Порог“, „Чернорабочий и белоручка“ связаны с „Новью“; стихотворения в прозе, развивающие тему бренности жизни, тяготеют к „Довольно“; персонифицированные фантастические образы смерти („Насекомое“, „Старуха“) ведут свое начало от „Призраков“»[58]. Из образцов в русской литературе, которым мог следовать Тургенев, указывалось на некоторые страницы Гоголя — знаменитую «Тройку» в конце I тома «Мертвых душ», лирические картины природы в «Майской ночи» или ритмизованные отрывки из «Страшной мести»[59]. Обращалось внимание и на более ранние опыты создания русской лирической прозы, например у Карамзина[60]; утверждалось даже, будто бы идею создания небольших лирических фрагментов Тургеневу подал Л. Н. Толстой, что представляется спорным {«Небезынтересно, что мысль о небольших беллетристических эскизах, появившихся! потом в печати под названием „Стихотворений в прозе“, подал Тургеневу Л. Н. Толстой», — утверждал, например, П. Сергеенко (в его кн.: Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой. Изд. 2-е. М., 1903, с. 56); ему возражал H. M. Гутьяр (Гутьяр, с. 375) прежде всего на том основании, что материал для «Призраков» у Тургенева «был уже готов до первых встреч его с Толстым». Однако в записи дневника Д. П. Маковицкого «У Толстого. 1904—1910» от 22 февраля 1907 г. в разговоре упоминается рассказ Л. Н. Толстого «Сон» (1857) как «стихотворение в прозе». «…Потом (Л. Н.) сказал, что стихотворения в прозе — это было его изобретение. Он дал эту мысль Тургеневу» [61]. Не отрицая законности некоторых из названных выше сближений, следует, однако, признать, что вопрос о жанре «стихотворений в прозе» ими нисколько не проясняется, поскольку эти сопоставления делались по преимуществу по тематическому признаку и не принимали во внимание ни исторически сложившиеся формы поэзии и прозы, ни жанровые отличия в пределах одной художественной прозы: наличие даже текстового сходства между отрывками из того или иного произведения Тургенева и каким-либо «стихотворением в прозе» не объясняет возникновения жанра, к которому последние относятся. «Нам кажется, — писал по этому поводу Е. В. Петухов, — что эти сопоставления решительно ничего не выясняют в вопросе о генезисе тургеневских „Стихотворений в прозе“, поскольку они являются продуктом личного лирического настроения автора и, как отдельные произведения, имеют очень мало общего с лирическими отступлениями Гоголя, входящими в состав его большой „поэмы“, и тем менее — с морально-тенденциозными рассказами в педагогической книге Л. Толстого»[62].
Не менее общими и также имевшими в виду прежде всего не жанровое сходство, но идейную близость были делавшиеся исследователями сопоставления отдельных «стихотворений в прозе» Тургенева с «Диалогами» Леопарди, произведениями Гейне, Шопенгауэра, Э. Т. А. Гофмана и др.[63]
Из всех параллелей, указанных к «Стихотворениям в прозе», важнее всего те, которые ведут нас во французскую литературу, так как во Франции возник и самый термин, которым воспользовался Тургенев, и создано было наибольшее количество произведений, близких к его «Senilia» в жанровом отношении[64].
Жанр лирического «стихотворения в прозе» в том смысле, в каком этот" термин употреблялся в XIX веке, был детищем романтизма. Родоначальником нового жанра во Франции считается Алоизиюс Бертран (1807—1841). автор книги «Гаспар из Тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло» (1842)[65], который, однако, этим термином еще не пользуется, говоря лишь о «новом жанре прозы». В современном смысле термин «стихотворение в прозе» вошел в употребление только после появления «Маленьких стихотворений в прозе» (Petits poèmes en prose) Шарля Бодлера (они возникли между 1855 и 1865 гг.), полное собрание которых отдельным изданием вышло в свет в 1869 г. в четвертом томе его посмертного «Полного собрания сочинений».
Термин «poème», избранный Бодлером, был компромиссным, закрепляющим новую жанровую промежуточную область между романтическими вольностями и присущими классицизму строгими разграничениями понятий «поэзия», «поэма» и «проза». Определение «маленькие» (petits) в применении к «стихотворениям в прозе» было употреблено Бодлером, видимо, для того, чтобы подчеркнуть, что под обозначением «poèmes» следует понимать «стихотворения», а не «поэмы». В посвящении своей книги Арсену Уссе — литератору, пробовавшему свои силы в этом же роде, Бодлер прямо ссылался на вдохновивший его эксперимент Алоизия Бертрана и на то, какие удобства представляет форма этого рода:
«Мы можем прервать в любой момент я — свои мечтания, вы — просмотр рукописи, читатель — свое чтение, ибо я не связываю своенравной воли его бесконечной нитью сложнейшей интриги. Выньте любой позвонок, и обе части этого капризно извивающегося вымысла соединятся между собой без малейшего затруднения <…> Я должен сделать вам маленькое признание. Перелистывая по меньшей мере в двадцатый раз знаменитую книгу Алоизия Бертрана „Гаспар из Тьмы“, <…> я набрел на мысль — попытаться сделать нечто в том же роде, применив к изображению современной жизни пли, вернее, духовной жизни одного современного человека тот самый прием, который был применен им к описанию жизни былых времен, столь странной для- нас и столь живописной. Кто из нас не мечтал в часы душевного подъема создать чудо поэтической прозы, музыкальной без ритма и без рифмы, настолько гибкой и упругой, чтобы передать лирические движения души, неуловимые переливы мечты, содроганья совести?» Книгу Бодлера «Маленькие стихотворения в прозе» составляют 50 небольших фрагментов, полных то лиризма, то иронии и сарказма, тематически близких к его же стихотворному сборнику «Цветы зла». Их, однако, должно было быть много больше — Бодлер думал довести их общее количество до сотни.
Большинство исследователей Тургенева было убеждено, что «Маленькие стихотворения в прозе» Бодлера были ему хорошо известны, хотя Тургенев нигде не упоминает эту книгу[66], ставшую знаменитой только в конце XIX века, когда прозаические «стихотворения» малой формы стали жанром популярным и широко распространившимся[67].
Сопоставления отдельных «стихотворений в прозе» Бодлера и Тургенева, делавшиеся неоднократно, не представляются убедительными[68], речь может идти только об отдаленном сходстве отдельных мотивов у французского и русского писателей и более всего о жанровой (и до известной степени стилистической) близости их произведений.
В 1918 г. Л. П. Гроссман опубликовал свою работу о «Стихотворениях в прозе», озаглавив ее «Последняя поэма Тургенева»[69]. Автор выдвинул здесь тезис, что, несмотря на кажущуюся отрывочность отдельных стихотворений тургеневского цикла, он представляет собою стройное композиционное целое: «Это строго согласованное, сжатое тисками трудной, искусной и совершенной формы, отшлифованное и законченное создание представляет в своем целом поэму о пройденном жизненном пути…» Однако дальше Гроссман высказывает произвольную мысль, будто в стихотворениях разработан ряд тем, из которых каждой посвящено по три отдельных этюда. Главные из этих «триптихов»: Россия, Христос, Конец света, Рок, Природа, Любовь, Смерть, Безверие. Первая часть работы Гроссмана, в которой он пытается установить ритмы в тургеневской прозе, вызвала споры и опыты дальнейшей разработки затронутого вопроса[70].
За последнее время явно повысился интерес к «Стихотворениям в прозе» Тургенева и ни одна монография о нем не обходится без более или менее полного их разбора. Следует отметить и ряд защищенных диссертаций и статей, посвященных изучению жанра, композиции, художественных особенностей «Стихотворений в прозе»[71].
Впервые обращение «К читателю» было написано в качестве предисловия к «Стихотворениям в прозе» в тетради беловых автографов (1880). Оно предшествовало тексту всех 83 стихотворений. Над обращением в беловом автографе — эпиграф: «Wage Du zu irren und zu traumen…» («Дерзай заблуждаться и мечтать…») — строка из стихотворения Шиллера «Текла» (1802). Эта строка, очевидно, была дорога Тургеневу, и он повторял ее несколько раз в качестве цитаты или эпиграфа. В последующей рукописи (наборная рукопись) Тургенев эпиграф снял — вероятно, потому, что уже поставил его к рассказу «Песнь торжествующей любви» (см. с. 47).
Обращение «К читателю» было передано Тургеневым М. М. Стасюлевичу вместе с первыми сорока стихотворениями в прозе, которые предполагалось напечатать в «Вестнике Европы». Однако Стасюлевич дал вместо него предисловие «От редакции», в которое включил строки из обращения «К читателю» в виде цитаты из письма Тургенева к нему, хотя это письмо в действительности не было написано. В письме от 14(26) августа 1882 г. Тургенев среди других вопросов, о которых ему нужно было поговорить со Стасюлевичем «при свидании», упоминает и «предисловие» к стихотворениям в прозе. А 29 сентября (11 октября), соглашаясь на предложения Стасюлевича, Тургенев писал: «В предисловии от редакции я бы желал изменить одно слово: вместо „богатую“ коллекцию — я предложил бы: „целую“ коллекцию». В корректуре Стасюлевич выполнил просьбу писателя.
Первое из стихотворений в прозе, которым в беловой рукописи и в русских прижизненных изданиях открывается вся их сюита, «Деревня» неоднократно сопоставлялась с циклом лирических стихотворений Тургенева, напечатанных в «Современнике» 1847 г. — в той же книге, где появился первый рассказ из будущих «Записок охотника»[72]. Начальное стихотворение этого цикла, имеющее то же заглавие («Деревня»), открывается картиной сельской природы, родной ему орловщины.
Нетрудно заметить, что близость «Деревни» 1878 г. к одноименному произведению, написанному за тридцать лет перед тем, — преднамеренная. Об идеализирующей тенденции, которой проникнута представленная здесь картина русской Деревни, свидетельствуют слова, первоначально написанные Тургеневым, но затем им отброшенные. В середине фразы: «О довольство, покой, избыток» — в черновике читаем: «глухой, зажиточной, вольной деревни!»; в концовке после слов «и думается мне» в черновике — «будь так везде». С односторонностью этого изображения связано, по-видимому, и намерение посвятить деревне не одно, а два стихотворения в прозе (в перечне стихотворений беловой рукописи стояло — «Деревня 1.2»). Тургенев прекрасно понимал, что за три десятилетия, протекших между обоими произведениями, русская деревня из крепостной стала «вольной», но столь же далекой от идиллии, какою она была и в период создания «Записок охотника». Между тем в 1878 г. Тургенев искусственно подбирал светлые краски, чтобы подчеркнуть именно идиллический колорит живописуемой им картины — «довольство, покой, избыток русской вольной деревни». Более правдоподобную картину русской деревни той поры Тургенев дал за десятилетие перед тем в письме к брату H. С. Тургеневу от 16(28) июля 1868 г. («Крыши все раскрыты, заборы повалились, нигде не видать нового строения, за исключением кабаков <…> Пыль стоит везде как облако <…> Только и видишь людей, спящих на брюхе плашмя врастяжку, — бессилие, вялость и невылазная грязь и бедность везде. Картина невеселая — но верная»), а также в 1874 г. в стихотворении, написанном Тургеневым от имени своего героя Нежданова в романе «Новь» (см.: наст. изд., т. 9, с. 328—329).
С «Деревней» 1878 г. имеет общее также изображенная в романе «Дворянское гнездо» (1858) картина безмятежной жизни, которую наблюдает Лаврецкий: здесь жизнь казалась ему «погруженной в ту тихую дрему, которой дремлет всё на земле, где только нет людской, беспокойной заразы». «… В других местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам…» (наст. изд., т. 6, с. 63, 65). Как свидетельствует концовка «Деревни», стихотворение выросло из того же противопоставления. Во всех редакциях, особенно в черновой, «Деревня» подвергалась тщательной стилистической правке.
...крест на куполе Святой Софии в Царь-Граде...-- Имеются в виду события русско-турецкой войны, когда русские войска, заняв в январе 1878 г. Адрианополь, готовились к вступлению в Константинополь ("Царь-Град").
В первопечатном тексте «Разговора» в «Вестнике Европы» слова эпиграфа («Ни на Юнгфрау со не бывало человеческой ноги») заключены в кавычки, т. е. эпиграфу придан вид цитаты; источник ее, однако, неизвестен. Ш. Саломон во французском издании «Стихотворений» "обратил внимание на то, что если указанные слова взяты из какого-нибудь путеводителя по Швейцарским Альпам, то он мог быть издан не позже самого начала XIX века, так как восхождение на вершины, о которых идет речь у Тургенева, совершено было — на Финстерааргорн в 1810 г., на Юнгфрау в 1811 г., т. е. задолго до того, как Тургенев видел эти горы, путешествуя по Швейцарии в 1840 г. Источником «Разговора», по мнению того же Саломона, могло быть следующее место в «Письмах русского путешественника» Карамзина (Лаутербруннен. 29 августа 1789 г.), где описан вид на Юнгфрау лунной ночью: «Светлый месяц блистает на вершине Юнгферы, одной из высочайших Альпийских гор. вечным льдом покрытой. Два снежные холма, девическим грудям подобные, составляют его корону. Ничто смертное к ним не прикасалося; самые бури не могут до них возноситься; одни солнечные и лунные лучи лобызают их нежную округлость; вечное безмолвие царствует вокруг их — здесь конец земного творения!» И далее: здесь «смертный чувствует свое высокое определение, забывает земное отечество <…> смотря на хребты каменных твердынь, ледяными цепями скованных и осыпанных снегом, на которых столетия оставляют едва приметные следы». Более правдоподобным представляется, что, сочиняя эпиграф к «Разговору», Тургенев вспомнил драматическую поэму Байрона «Манфред» (1817), которую он, несомненно, перечитывал в конце 1870-х годов (см. далее «Проклятие», «У-а…У-а!»): действие «Манфреда» развертывается в Швейцарских Альпах, в частности именно на «горе Юнгфрау» (акт I, сцена 2); третья сцена II акта сосредоточена «на вершине горы Юнгфрау» и открывается следующими словами, которые могли внушить Тургеневу эпиграф к «Разговору»:
And here on snows, where never human foot
Of common mortal tred, we nightly tread,
And leave no traces… {*}
{* Здесь, по снегам, где ни единый смертный
Не проходил, мы ходим еженощно,
Следов не оставляя… (англ.).}
«Пирамиды Шрекгорна и Финстераагорна» упомянуты в книге Сенанкура «Оберон» (1804), о которой идет речь в «Дворянском гнезде» (наст. изд., т. 6, с. 88, 425). У Сенанкура также противопоставляется «однообразное убожество равнин» с «тяжкой, душной и беспокойной атмосферой человеческого общества» — «безмолвным вершинам гор», «где небо как бы раздвигает свои пределы, где воздух спокойнее, где время замедляет свой бег, а жизнь постоянна и незыблема, здесь вся природа являет куда больший порядок, куда более осязаемую завершенность и непреходящее единство» (письмо 700).
Тургеневу было также хорошо известно стихотворение А. де Мюссе «К Юнгфрау» («Chansons à mettre en musique»); в нем идет речь об ощущениях путешественника, которому удалось бы достигнуть вершины Юнгфрау.
Приведенные сопоставления значительно уменьшают вероятность догадки, что «Разговор» Тургенева возник под воздействием двух прозаических диалогов Леопарди: «Геркулес и Атлант» и «Домовой и гном» (см.: Куприевич, с. 7—12).
Л. Семенов в особой заметке «„Спор“ Лермонтова и „Разговор“ Тургенева» пытался обосновать еще одно предположение о зависимости «Разговора» от Лермонтова: Юнгфрау и Финстерааргорн ведут между собою беседу подобно Казбеку и Шату (Семенов Л. Лермонтов и Лев Толстой. М., 1914, с. 439—441; Гершензон М. О. Письма к брату. М., 1927, с. 109). Пессимистические выводы Тургенева о судьбах человека и всего земного шара см. в его произведениях «Призраки» и «Довольно» (Винникова И. А. Об идейных истоках «Призраков» и «Довольно» И. С. Тургенева (Тургенев и Шопенгауэр в 60-е гг. XIX в.). — Вопросы славянской филологии. К V Международному съезду славистов. Саратов, 1963, с. 93).
Из черновых рукописей Тургенева видно, что «Разговор» был задуман как беседа горных вершин Юнгфрау и Веттергорн (также высокая гора в Бернском кантоне Швейцарии), впоследствии замененной Финстерааргорном,
Л. Пич в своих воспоминаниях о Тургеневе обращает внимание на то, что многие из «стихотворений в прозе» представляли собой литературную обработку его снов. Таково же, по его словам, и происхождение стихотворения «Старуха», «в котором так наглядно изображается неизбежность смерти». «Однажды летом, — свидетельствует Л. Пич, — в Берлине, проведя вечер с Юлианом Шмидтом и мною, он нам рассказал этот сон. У нас выступил холодный пот. Я записал тогда же слышанный мною рассказ и напечатал его в фельетоне „Schlesische Zeitung“ под заглавием „Сон“» (Иностранная критика о Тургеневе. СПб., 1884, с. 178). Хр. Гасде принадлежит первая научная публикация этого фельетона, напечатанного, как она установила, в «Силезской газете» 15 августа 1878 г. (Beiträge und Skizzen zum Werk Tmgenevs (Slavische Beiträge, B. 116). München, 1977, S. 109). См. об этом: Тиме Г. А. Работы немецких славистов о И. С. Тургеневе. — Русская литература, 1979, № 2, с. 188. Вероятно, именно этот фельетон имел в виду Тургенев в своем письме к Пичу от 26 сентября (8 октября) 1878 г.: «Вы правильно пересказали мой „Сон“; меня только немного удивляет то, что Вы сочли его стоящим внимания любезной публики. Но, о ужасный друг, Вы низвергаете на меня целый поток комплиментов!» Этот фельетон значительно расходился в художественном отношении со стихотворением Тургенева, которое тщательно им правилось и в черновой и в беловой рукописях. Первоначально в черновой рукописи это стихотворение действительно имело заглавие «Сон 1-и», тут же переделанное на «Старуха. Сон». В черновой рукописи оно не датировано, но было записано в группе стихотворений января — февраля 1878 г. Встреча с Л. Пичем произошла 6 августа 1878 г. Лишь в корректуре «Вестника Европы» Тургенев сам снял подзаголовок «Сон», учитывая замечание П. В. Анненкова (см. выше, с. 455—456).
Стихотворение набросано на полях черновика «Черный дрозд. 1» с большими вставками и поправками, как одно из «видений» бессонных ночей Тургенева. Вероятно, «соперник» — реально существовавшее лицо, кто-то из друзей Тургенева в 1840—50-е годы. Точных данных для указания его имени нет.
Заглавие заимствовано Тургеневым из стихотворения Пушкина «Поэту» (1830):
Поэт! Не дорожи любовию народной. Восторженных похвал пройдет минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, Но ты останься тверд, спокоен и угрюм…
Стихотворение «Услышишь суд глупца…» переработано болгарским поэтом П. Р. Славейковым (см.: Беляев В. Тургенев в Болгарии. — Годишник на Софийский университет, 1961. Т. IV, 3, с. 133—135).
Но есть удары ~ по самому сердцу.-- Всё стихотворение отражает враждебное отношение к Тургеневу читателей разных общественных слоев после выхода в свет романа "Новь" (1877). Тургенев предвидел неблагоприятные отзывы о своем романе; Я. П. Полонскому он, например, писал (11(23) ноября 1876 г.), что ждет неминуемых ударов от критиков всех направлений: "Никакого нет сомнения, что, если за "Отцов и детей" меня били палками, за "Новь" меня будут лупить бревнами -- и точно так же с обеих сторон". Особенно больно уязвило Тургенева неприязненное отношение к "Нови" русской молодежи. В черновом автографе строки 11—12 читались так: "И честные, хорошие, молодые души отворачиваются от него". О том же говорят и строки 14—17.
Тургенев датировал свое стихотворение февралем 1878 г. К этому же времени относятся его энергичные заявления об отказе от литературного творчества. Так, редактору журнала «Правда», просившему о сотрудничестве, Тургенев 7(19) февраля 1878 г. ответил, что прием, который встретили в публике его последние произведения, заставил его прекратить литературную деятельность: «… как бы то ни было, я положил перо и уж больше за него не возьмусь».
А. Луканина в воспоминаниях о Тургеневе приводит выдержку из своего дневника, в котором (под 30 марта 1878 г.) записано, что Тургенев советовал ей не обращать внимания на критику и цитировал стихотворение Пушкина «Поэту» (Луканина А. Мое знакомство с Тургеневым. — Сев Вести, 1887, № 2, с. 57).
...проклинали путешественника, принесшего им картофель...-- Первые известия о картофеле проникли в Европу из Америки в середине XVI века, в 1584 г. он был привезен в Ирландию, через два года -- в Англию. В 1716 г. картофель появился в Швеции, в России -- во время Семилетней войны; здесь он распространялся довольно медленно и встречал противодействие даже в начале XIX века. Эти сведения сообщаются в статье А. О. Подвысоцкого "Водворение и распространение картофеля в Архангельской губернии в 1765—1865 гг." (Рус Ст, 1879, № 9, с. 85—100), которая могла быть известна Тургеневу еще до публикации стихотворений в прозе.
"Бей меня! но выслушай!" -- говорил афинский вождь спартанскому.-- Слова Фемистокла Еврипиаду перед морской победой греков над персами при Саламине. Эту фразу, ставшую крылатой, приводит Плутарх (Изречения царей и полководцев. Фемистокл, 3—5). Ср.: Ашукин Н. С., Агаукина М. Г. Крылатые слова. 3-е изд. М., 1966, с. 45.
Этому стихотворению Тургенев намеренно отвел место в непосредственном соседстве с «Услышишь суд глупца…» и выставил под ним ту же дату (февраль 1878), так как оно выросло из той же досады и даже враждебности Тургенева к его критикам при чтении их отзывов о «Нови». Характерно, что это стихотворение записано на полях рядом со стихотворением «Услышишь суд глупца…» и на одном листе со стихотворением «Враг и друг». А. Луканина сообщает, что Тургеневу приходилось быть «мишенью гнуснейших сплетен», и она удивлялась «грязной изобретательности лиц, пускавших их в ход» (Сев Вести, 1887, № 3, с. 78). Реальный повод создания данного стихотворения неизвестен; неясным остается также лицо, которое он имел в виду, создавая эту сатирическую характеристику.
Уж не возложили ли на его шею твой красивый осьмиугольный крест, о польский король Станислав! -- Имеется в виду орден св. Станислава третьей степени, с которого обычно начиналось награждение русских чиновников. Орден св. Станислава, присоединенный к русским императорским орденам после 1831 года, учрежден был в Польше при короле Станиславе Понятовском в память краковского епископа Станислава, убитого в XI в. королем Болеславом в церкви во время богослужения; в XIII в. Станислав был причислен к святым и признан патроном Польши (см.: Спасский И. Г. Иностранные и русские ордена до 1917 года. Л., 1963, с. 69, 71 и табл. 38).
Стихотворение направлено против досаждавших Тургеневу критиков. Очень вероятно, что здесь подразумевался Б. М. Маркевич, как и в стихотворении «Гад», исключенном из цикла ввиду его большей прозрачности и сходства с лицом, которое Тургенев изображал с сильной неприязнью, — см. ниже, с. 520. «Житейское правило» сначала не входило в число пятидесяти стихотворений, посланных в «Вестник Европы». Тургенев отправил его позднее, одновременно с выправленной им корректурой, вместо изъятого «Порога» (см. письмо Стасюлевичу от 4(16) октября 1882 г.). Однако в письме к нему же от 13(25) октября Тургенев просит выкинуть «Порог», не заменяя его вновь присланным стихотворением («оно по тону не подходит к прочим»). И всё же «Житейское правило» было напечатано, причем с неправильной датой: вместо «октябрь 1882» в беловой рукописи — «апрель 1878» (дата другого «Житейского правила» — см. ниже, с. 520) и поэтому помещено хронологически неверно, в ряду стихотворений 1878 года.
Как и все стихотворения 1881—1882 годов (за исключением «Молитвы» и «Русского языка», находившихся в наборной рукописи «Вестника Европы»), «Житейское правило» имеет только один автограф, записанный в черновом виде в тетради беловых автографов. По сравнению с этим автографом в «Вестнике Европы» текст резче и острее: например, вместо «пьяница» стало — «ренегат», вместо «лакей… просвещения» — «лакей… социализма».
В. И. Ленин в своих полемических статьях не раз вспоминал это стихотворение в прозе и приводил из него отдельные фразы (см.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 6, с. 11, 14, 15, 22; полный свод этих упоминаний см.: Ипполит И. Ленин о Тургеневе. М., 1934, с, 11, 20-21).
Воображение молодого Тургенева не раз поражали картины гибели мира, распространенные в русской романтической литературе 1830-х и 1840-х годов. Сам Тургенев перевел и напечатал в «Петербургском сборнике» (1846) стихотворение Байрона «Тьма» («The Darkness», 181 б), в котором представлено постепенное угасание человечества на леденеющей земле:
Я видел сон… не всё в нем было сном.
Погасло солнце светлое — и звезды
Скиталися без света, без лучей
В пространстве вечном; льдистая земля
Носилась слепо в воздухе безлунном
(наст. изд., т. 1, с. 53, 458). Тургеневу были известны также многие русские произведения на ту же тему: «Последний день» А. В. Тимофеева (1835); ходившие в рукописях отрывок «Стихи о наводнении» (1827—1832 гг.), приписывавшийся декабристу А. И. Одоевскому, и мрачная поэма В. С. Печерина «Торжество смерти» (1834) о разрушении «древней столицы» мстительной водной стихией; грозная картина наводнения и гибели в неумолимой пучине в рассказе В. Ф. Одоевского «Насмешка мертвеца» (Русские ночи, 1844) и т. п. Может быть, сложившаяся у нас в XIX веке традиция истолковывать наводнение как политическое возмездие, восходящая к «Медному всаднику» Пушкина и ко второй части «Фауста» Гёте, подсказала комментаторам тургеневского «Конца света» истолкование этого стихотворения как аллегорического изображения. Еще большее значение для подобного же понимания «Конца света» имели строки, помещенные Герценом в «Колоколе» (1 ноября 1861 г.): «Прислушайтесь, благо тьма не мешает слушать: со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра, растет стон, поднимается ропот; это — начальный рев морской волны, которая закипает, чреватая бурями, после страшного утомительного штиля». В соответствии с этой традицией объяснял П. Н. Сакулин и тургеневское стихотворение в прозе (см.: Сакулин, с. 91; ср.: Шаталов, с. 25—27; Бобров Е. А. Мелочи из истории русской литературы. Тема о наводнении. — Русский филологический вестник, 1908, № 1—2, с. 282—286). Однако понимание «конца света» как политической аллегории неисторично и совершенно неправдоподобно. В последние годы жизни Тургенев особенно протестовал против подобного рода произвольных и надуманных истолкований его произведений. Л. Нелидова (Памяти Тургенева. — BE, 1909, № 9, с. 221), утверждая, что Тургенев «решительно отвергал всё мистическое», с некоторым удивлением сообщала, что «в то же время он охотно и много говорил о … светопреставлении. <…> он рассказывал, как он воображает себе светопреставление. Я вспомнила эти разговоры, когда читала два стихотворения в прозе на эту тему». Следует напомнить также, что и в стихотворении в прозе «Дрозд» (I) упоминаются волны, уносящие человеческую жизнь, и что еще ранее в прологе к «Вешним водам» дана картина водной, морской стихии — враждебной и неумолимой по отношению к человеку (см.: наст. изд., т. 8, с. 255—256).
Вполне реальная картина всеобщей гибели, данная в «Конце света», однако, не исключает творческих воздействий на Тургенева современной ему литературы. Незадолго до создания этого произведения Тургеневу, несомненно, стали известны «Poêsies philosophiques» Луизы Аккерман, получившие широкую известность после статьи об этой книге в «Revue des Deux Mondes» (1874, t. Ill, 15 mai, p. 241—262). Среди стихотворений Л. Аккерман обращало на себя внимание большое стихотворение «Потоп» («Le Dêluge») с эпиграфом из эпилога к «Страшному году» В, Гюго: «Ты думаешь, что я морской прилив, а я — потоп». У Аккерман: «Мы хотели света, а волны потопа создадут мрак. Мы мечтали о гармонии, а вот наступает хаос. И в этом приливе ненависти и дикой ярости самыми счастливыми будут те, которых поглотят волны».
Почти в то же самое время, когда Тургенев создавал «Конец света», А. А. Фет написал стихотворение «Никогда» (напечатало в журнале «Огонек» 1879, № 9), в котором представлена гибель земли:
Всё понял я: земля давно остыла
И вымерла ……………
Куда идти, где некого обнять,
Там, где в пространстве затерялось время?
Вернись же, смерть, поторопись принять
Последней жизни роковое бремя,
А ты, застывший труп земли, лети,
Неся мой труп по вечному пути.
Это стихотворение Фет в рукописи послал Л. Н. Толстому, и они долго спорили между собой, обсуждая его во всех подробностях. Л. Толстой, между прочим, утверждал, что в его семье с интересом прочли «Никогда», потому что тревожно следили по газетам за внезапно вспыхнувшей осенью 1878 г. в Астраханской губ. эпидемией чумы. А. Фет в письме к Л. Н. Толстому от 3 февраля 1879 г. сопоставлял свое стихотворение «Никогда» с «Тьмой» Байрона (Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. В 2 т. М., 1978. Т. 2, с. 45).
Стихотворение «Маша», датированное апрелем 1878 г., сложилось значительно ранее: подробная запись его со слов Тургенева сохранилась в дневнике Э. Гонкура под 21 ноября 1875 г. Как в пересказе Э. Гонкура, так и в тексте Тургенева рассказ о ночном извозчике отнесен к юношеским воспоминаниям автора. До нас дошел относящийся к концу 1840-х годов незавершенный набросок Тургенева под заглавием «Ванька» (первоначальное название — «Разговор»), в котором должна была быть рассказана задушевная беседа с извозчиком зимней ночью (см.: наст. изд., т. 1, с. 415, 416, 561). Тема эта привлекала в те годы многих писателей (Н. Полевой, М. Погодин, Н. Некрасов, Г. И. Успенский) и к середине века стала даже традиционной в русской литературе[73]. По словам Э. Гонкура, Тургенев рассказал свою историю в подтверждение мысли, что «порою совсем необразованные люди находят выражения- истинно шекспировской силы». «В Петербурге, — рассказывал Тургенев, — существуют небольшие коляски с одной лошадью в упряжке; их можно нанимать за небольшую цену; и я пользовался ими, когда был молод. В такой коляске вы сидите позади кучера, его затылок совсем близко от вас; я беседовал с кучером. Кучерами на этих колясках бывают обычно крестьяне, приезжающие на несколько месяцев в столицу, — но вообще-то крестьяне редко уезжают из дома <…> Итак, я сел в коляску и, как я вам уже сказал, разговорился с кучером. Путь был дальний. Он стал рассказывать о своей жене, которая недавно умерла. Русские, как правило, не склонны к нежным чувствам, но в его словах о жене звучала необычайная нежность. — „Ну и что же с вами было, когда вы вошли в ее комнату?“ — спросил я его. — „Я взял ее за руку и назвал по имени!“ И Тургенев произносит по-русски уменьшительное от имени Мария. — „Ну, а потом?“ — „О, потом я совершил что-то очень глупое! Я сел на пол возле ее кровати <…>“. И, сделав такой жест рукой, как если бы он ударял ладонью о землю, этот крестьянин добавил: — „И я сказал: откройся, ненасытная утроба!“ — „А еще потом?“ — „Потом я лег спать и заснул“»[74].
Важнейшее отличие пересказа Гонкура от текста «Маши» — в том, что в последнем извозчик возвращается в деревню уже после похорон жены и произносит свой монолог в пустой горнице избы. В черновом автографе заглавие написано со знаком восклицания: «Маша!»; в перечне стихотворений в прозе («Сюжеты») в беловом автографе заглавие рассказа иное: «Извозчик» и добавлено: («Маша» ночью). Во французском переводе (Revue politiqve et littêraire, 1888, № 25, p. 771) сохранено заглавие «Macha», a в тексте встречается также русское слово «isvostchik» (объясненное в примечании: «cocher de traîneau», т. е. «кучер на санях»). В предшествующем номере того же журнала (№ 24, р. 755—762) напечатан рассказ В. Гаршина «Ночь» в переводе Э. Дюран-Гревиля, центральный эпизод которого — разговор с извозчиком зимней ночью. Несомненно, что этот рассказ был рекомендован для помещения в «Bêvue» Тургеневым.
В черновом автографе заглавия нет. В перечне названий («Сюжеты») в тетради беловых автографов оно названо: «Дурак (рецензент))». Во всех рукописях и в тексте, посланном Тургеневым M. M. Стасюлевичу в качестве наборной рукописи, содержатся следующие строки: «Кончилось тем, что издатель распространенного журнала (в первоначальном варианте чернового автографа — „известный издатель известного журнала“) предложил дураку заведовать у него критическим отделом». Учитывая нападки русской реакционной критики на Тургенева в эти годы, современники могли принять это стихотворение за памфлет на какое-то определенное лицо. Так, вероятно, воспринял его и Стасюлевич, обратившийся к Тургеневу с просьбой о замене заглавия и цитированных выше строк. Возвращая корректуру, Тургенев ответил Стасюлевичу 14(26) октября 1882 г.: «Посылаю Вам обратно „Дурака“ с изменением. Так гораздо лучше — тем более, что никакого у меня личного намека не было. Но заглавие полагаю оставить». В сохранившихся гранках (корректура «Вестника Европы») рукою Тургенева заменены упомянутые выше строки.
Этому стихотворению в прозе Тургенев придал форму восточного аполога, широко распространенную как в западноевропейских, так и в русской литературах в конце XVIII — начале XIX веков. Условная рамка «восточной» повести, басни пли сказки представляла известные удобства для писателей, стремившихся иносказательно изложить какую-либо морально-дидактическую идею или как-нибудь намекнуть на то, о чем по тем или иным обстоятельствам неудобно было говорить открыто. Подобные повести, нередко являвшиеся переделками с французского, например, из Вольтера, Мармонтеля или «Восточных басен» («Fables orientales») в прозе Флориана, — писали у нас М. Херасков, И. Крылов, А. Измайлов, И. И. Дмитриев, А. Бенитцкий и другие[75]. Многие из этих повестей усваивали мотивы из сказок «1001 ночи», ставшие весьма популярными после знаменитого, выполненного А. Галланом (1704), французского перевода этой книги, непрерывно переиздававшейся в XVIII и XIX веках. Из этого источника и последующих его адаптации заимствованы были имена и отдельные мотивы, в частности, сильно идеализированные арабским фольклором образы багдадского халифа Гарун-ар-Рашида (786—809) и не менее знаменитого его визиря — Джафара Бармекида, весьма мало похожие на реальных исторических лиц (Крымский А. История арабов и арабской литературы. М., 1912. Ч. 2, с. 145, 157—158). Из французского, английского или русского источника Тургенев заимствовал имя героя своей «Восточной легенды», мы не знаем; характерно, однако, что в черновом автографе имя визиря имеет написание Гиафар, лишь позднее всюду измененное на Джиаффар, как он обычно именовался в русских источниках. Возможно, что в соответствии с традициями восточного аполога Тургенев написал свою легенду для того, чтобы высмеять какой-либо конкретный факт русской придворной жизни, изображая своего героя, отличавшегося, по его словам, «благоразумием и обдуманностью» среди своих сверстников; однако попытки расшифровать этот намек (ср.: Шаталов, с. 37, 103) пока еще не привели к сколько-нибудь правдоподобным результатам.
«Восточная легенда» Тургенева сюжетно совпадает с произведением классика казахской поэзии Абая Кунанбаева поэмой «Масгуд» (1887); вся первая часть этой поэмы представляет собою пересказ стихотворения в прозе Тургенева; это тем более вероятно, что на рукописи легенды Абая ее издателями было помечено: «Тургеневтен» (из Тургенева). Однако у обоих произведений мог быть и общий источник из арабских легендарных сюжетов (см.: Ахметов З. А. «Восточная легенда» Тургенева и «Масгуд» Абая Кунанбаева. — Т сб, вып. 3, с. 163—165; а также: Озеров Л. А. «Стихотворения в прозе» Тургенева. — Мастерство русских классиков. М., 1969, с. 212). Вторая часть «Масгуда» принадлежит Абаю: Масгуд становится визирем и мудрым советником халифа, но их мудрость и власть беспомощны и жалки перед толпой народа, напившегося вредоносной воды (см. перевод поэмы в кн.: Кунанбаев Абай. Собр. соч. в 1 т. М., 1954, с. 297—302).
В первоначальном замысле «Двух четверостиший», записанном со слов Тургенева в 1874 г. Н. А. Островской, речь шла о двух «цивилизаторах» в некоей фантастической стране. В «Воспоминаниях» Н. А. Островской устная импровизация Тургенева записана в следующем виде:
«Была дикая страна. Жители в ней были — как звери, даже религии не пмели. Явились туда два цивилизатора. Один из них начал с того, что стал проповедовать религию — религию прекрасную, религию любви, милосердия, всепрощения. Его не слушали, смеялись над ним, считали сумасшедшим. Товарищ его был много ниже его и по уму, и по характеру, но хитрее, лукавее. Он прислушивался к его словам, запоминал и через несколько времени сам стал проповедовать то же самое, но при этом популярничая, опошляя прекрасные мысли. Над ним не смеялись, у него нашлись даже последователи. Один из этих последователей был человек ловкий — он догадался: распустил слух, что новый проповедник — пророк, настоящий пророк, и что у него огромная жемчужина вместо пупка! Тогда весь народ, вся чернь уверовала… Выстроили храм неведомому богу, лжепророка произвели в главные жрецы, его первых последователей сделали также жрецами, и посыпались на них деньги, приношения… А тот, первый-то проповедник, с ужасом увидал, что его благородные мысли искажаются… Он пробовал возражать, возражал публично; на него напали, как на богохульника, заковали в цепи, судили и приговорили к казни. На площади перед храмом толпа; у преддверья храма на троне сидит главный жрец. Посреди площади воздвигнут костер. На костер тащат несчастного; чернь ругается над ним, бросает в него камнями… Вот его втащили, привязали, дрова подожгли! Чернь рукоплещет; жрецы поют хвалебные гимны всемогущему существу, а главный жрец, подняв руки к небу, восхваляет бога милости, бога любви!..» (Т сб (Пиксанов), с, 119). И. С. Розенкранц в статье «О происхождении некоторых „Стихотворений в прозе“ И. С. Тургенева» (Slavia, 1933, Ročn. XII, Seš. 3—4, s. 387), справедливо указавший на этот устный рассказ Тургенева как на источник, из которого четыре года спустя выросли «Два четверостишия», отмечал: «Когда Тургенев придавал окончательную форму данному стихотворению, он изменил содержание, но основа осталась та же: и там и здесь мы имеем двух лиц, из которых один является автором, другой же заимствует тему (проповедник — Юний, лжепророк — Юлий). В обоих случаях остается победителем второй — исказитель мыслей первого».
Процесс создания «Двух четверостиший», растянувшийся на несколько лет, имел, очевидно, несколько этапов и в результате от первоначального замысла в окончательном тексте этого произведения остались очень немногие подробности. «Дикая страна», в которой сначала сосредоточено было его действие, превратилась в некий гипертрофически цивилизованный город, жители которого превыше всего любили поэзию. Этому фантастическому городу придан условный античный колорит с намеками на античный Рим (имена Юния и Юлия, упоминание «ликторов» с их «жезлами»). Сложнее стал конфликт между поэтами-соперниками и восприятием их стихотворений толпой «любителей поэзии». Черновой автограф позволяет проследить, как складывалось у Тургенева это представление о двух поэтах и как менялся текст стихотворения, становившегося поводом для конфликта. Первоначально Тургенев назвал свой отрывок «Двустишием» (затем — «Два двустишия»), так как строка: «Друзья! Товарищи! Любители стихов!» — являлась первоначально обращением к слушателям, а самое стихотворение было более кратким и состояло из двух строк (третья и четвертая окончательного текста). Потом Тургенев вписал вторую строку стихотворения, а затем двустишие превратил в четверостишие, сделав обращение первой строкой. На одном из разрозненных листков чернового первоначального автографа Тургенев записал черновик стихотворения, по которому можно проследить последовательность превращения двустишия в два двустишия и затем в два четверостишия. Существенно также, что в конце чернового текста своего стихотворения в прозе Тургенев проставил и другую дату: «Апрель — май 1878 г.» — и записал в качестве эпиграфа следующие стихи:
Ich sah des Ruhmes schönste Kränze
Auf der Gemeinen Stirn entweiht.
Это — стихи 65—66 из стихотворения Шиллера «Идеалы» (Die Idêale, 1795), записанные, очевидно, по памяти, с небольшим изменением (у Шиллера не «schönste», a «heil’ge» Kränze): «Я видел священные венки славы, Оскверненные на презренных лбах» (Gedichte von Schiller. Stuttgart, 1867, S. 154). В широко известном у нас вольном переводе «Идеалов» Жуковского (под заглавием «Мечты», 1812) приведенные стихи звучат так:
Я зрел, как дерзкою рукою
Презренный славу похищал.
В беловом автографе цитата из Шиллера исчезла — возможно, потому, что Тургенев уже напоминал эти стихи по другому, вполне конкретному поводу в письмах к друзьям и опасался, как бы они не стали своего рода ключом к истолкованию «Двух четверостиший».
В письме к Я. П. Полонскому из Парижа от 11(23) января 1878 г, Тургенев делился с ним впечатлениями о тех откликах, которые смерть Некрасова вызвала в русской печати. «Ты знаешь мое мнение о Некрасове; и потому говорить о нем не стану. Пускай молодежь носится с ним. Оно даже полезно, так как, в конце концов, те струны, которые его поэзия <…> заставляет звенеть, — струны хорошие. Но когда г. Скабичевский, обращаясь и той же молодежи, говорит ей, что она права, ставя Некрасова выше Пушкина и Лермонтова, — и говорит это, „не обинуясь“, я с трудом удерживаю негодование и только повторяю стихи Шиллера» (см. выше)[76].
Тургенев следил за откликами на эту статью, вырабатывая вместе с тем и собственную оценку деятельности Некрасова, с которым он виделся незадолго до его смерти (см. далее: «Последнее свидание»). Было бы, разумеется, неправильно видеть прямое отражение указанных выше событий в «Двух четверостишиях». Однако можно предположить, что именно в начале 1878 года, когда Тургенев приступил к переработке своего стихотворения в прозе, два «цивилизатора» превратились в двух поэтов, и в сознании писателя возникла новая формула, определившая смысл данного отрывка словами «седовласого старца», обращенными к «бедному поэту» Юнию: «Ты сказал свое — да не вовремя; а тот не свое сказал — да вовремя. Следовательно, он прав — а тебе остаются утешения собственной твоей совести»[77].
В черновом автографе было другое заглавие: «Герой» и другая дата. «Апрель--май 1878». И в черновом и в беловом автографах Тургенев тщательно стилистически правил текст.
По записи Д. П. Маковицкого от 27 декабря 1904 г. Л. Н. Толстой был озабочен получением у Глазунова, издателя сочинений Тургенева, для воскресного «Круга чтения» двух стихотворений в прозе, особенно понравившихся ему, «Воробей» и «Морское плавание», которые и были напечатаны в этом издании (Лит Насл, т. 90, кн. 1, с. 114 и 489). Н. Невзоров утверждал, что строки стихотворения: «Только ею со движется жизнь» напоминают ему «Чем люди живы» Толстого (см.: Невзоров Н. И. С. Тургенев и его последние произведения: «Стихотворения в прозе» и «Клара Милич». Казань, 1883, с. 10).
Историю создания «Черепов» проясняют воспоминания Н. Л. Островской: «Вот еще какая болезнь у меня была. — рассказывал Тургенев Островской, — целые месяцы преследовали меня эти скелеты; как сейчас помню, это было в Лондоне, — пришел я в гости к одному пастору. Сижу я с ним и с его семейством за круглым столом, разговариваю, а между тем мне всё кажется, что у них через кожу, через мясо, вижу кости, череп… Мучительное это было состояние. Потом прошло…» (Т сб (Пиксанов), с. 78). Основу болезненных представлений, в свою очередь, составили впечатления от произведений литературы и искусства, не один раз пережитые Тургеневым. Не останавливаясь на традиционных от средних веков «плясках смерти», изображение которых Тургенев многократно видел на картинах и гравюрах, укажем лишь несколько произведений русской литературы, в которых встречается тот же мотив и которые он мог удерживать в своей памяти. Среди стихотворений декабриста А. И. Одоевского есть стихотворение «Бал», впервые напечатанное в альманахе «„Северные цветы“ на 1831 год» и содержащее, между прочим, такие строки:
Свет меркнул… Весь огромный зал
Был полон остовов… Четами
Сплетясь, толпясь, друг друга мча,
Обнявшись желтыми костями,
Кружася, по полу стуча,
Они зал быстро облстали.
Лиц прелесть, станов красота
С костей их — все покровы спали;
Одно осталось: их уста,
Как прежде, всё еще смеялись,
Но одинаков был у всех
Широких уст безгласный смех…
Тот же мотив обработан в рассказе В. Ф. Одоевского «Бал», напечатанном в альманахе «Новоселье» (1833) и вошедшем потом в цикл «Русские ночи» (1844): «Свечи нагорели и меркнут в удушливом паре. Если сквозь колеблющийся туман всмотреться в толпу, то иногда кажется, что пляшут не люди… в быстром движении с них слетает одежда, волосы, тело… и пляшут скелеты, настукивая друг о друга костями…» В популярных в России «Записках доктора» Гаррисона содержится рассказ «Сон» (СПб., 1835, Т. 6, с. 139—214), героиня которого видит во сне, что она танцует на балу с молодым человеком, который не дает ей отдохнуть. «Наконец, — рассказывает она, — совершенно выбившись из сил, я подняла на него умоляющий взор, и вдруг мне показалось, что глаза его становятся глубже и глубже, щеки бледнеют, губы страшно и отвратительно морщатся, и я очутилась в объятиях скелета». Повествователь объясняет этот сон воспоминанием о «танце смерти» — фреске в подземелье Дублинской церкви. В IX «Ямбе» О. Барбье (в переводе А. Подолинского — Литературная газета, 1841, № 41) читаем:
В объятья жаркие бросаешься напрасно,
Напрасный поцелуй в устах ее горит;
Сквозь нежный знойный пух атласистых ланит
Который негою румянится и млеет,
Кость мертвой головы предательски белеет…
Тот же мотив встречается в «Атта Троле» Г. Гейне (гл. 21) и во многих других произведениях русских и западноевропейских писателей.
В рукописях заглавие данного стихотворения — «Черепья». На необычность этого написания обратил внимание М. М. Стасюлевич, и в письме к нему от 14(26) октября 1882 г. Тургенев поспешил исправить случайно проскользнувший в текст диалектизм: «…черепья вместо череп_а_ — орловское словцо. У нас говорят: воронья, вместо вороны и т. д. — конечно, надо черепа». Несмотря на это в первопечатном тексте «Вестника Европы» было напечатано: «Черепья».
В этом диалоге, озаглавленном в перечне («Сюжеты») белового автографа (с. 448) «Белоручка и Чернорабочий», обозначение «чернорабочий» возникло первоначально по контрасту со словом «белоручка» и имеет в виду обобщенного представителя «физического труда» (а не труда тяжелого или неприятного), противопоставленного представителю труда «умственного», т. е. к физической работе непривычного. Не случайно, по-видимому, во всех автографах Тургенев писал Чернорабочий и Белоручка с большой буквы, подразумевая, что образы эти — типические. Строку 28 он в рукописях писал: «Один год спустя» и «Год спустя». Стихотворение написано приблизительно в то же время, что и «Порог». Тургенев одновременно показывал оба этих стихотворения (еще до их напечатания) П. Л. Лаврову и другим представителям русской эмиграции в Париже (см.: Революционеры-семидесятники, с. 74). То, что пропагандистское слово революционеров не всегда правильно доходило до народных масс, видно из собственных признаний агитаторов. Так, например, С. М. Кравчинский писал Вере Засулич: «Народ тоже живет своей умственной жизнью. В нем тоже происходят свои умственные движения. Какой-нибудь отставной солдат, баба еле грамотная увлекает за собою толпы, проповедуя белиберду, от которой ему (народу), в сущности, ни тепло ни холодно. Мы же, представители самых жизненных процессов, мы проходим непонятые, неуслышанные» (Красный архив, 1926, т. 19, с. 196). Ср. рассказ Нежданова Марианне о своей пропагандистской деятельности (гл. XXIX «Нови», наст. изд., т. 9, с. 322—323).
Первый французский перевод «Чернорабочего и Белоручки» напечатал (под заглавием «L’homme de peine et l’homme aux mains blanches») И. Павловский в своих «Воспоминаниях о Тургеневе» (Souvenirs sur Tourguêneff. Paris, 1887, p. 244—245).
В черновом автографе это стихотворение называлось «Роза в грязи», в перечне («Сюжеты») беловой рукописи — «Роза (павшая в грязь)», Среди многочисленных исправлений стилистического характера Тургенев в черновом автографе сделал много перемен, связанных с тем, что сначала это событие происходило летом, в жаркий вечер июня, а потом писатель перенес его ближе к осени, на август, что больше подходило и к настроению всего рассказа.
Заглавие данного стихотворения в рукописях Тургенева несколько раз менялось: Тургенев пробовал различные варианты сокращения имени женщины, памяти которой оно было посвящено. В черновом автографе было «Б. Ю. П. В.»; в перечне «Сюжеты» — «Памяти Ю. В.». В рукописи, приготовленной для набора, он остановился на сокращенном заглавии: «Памяти Ю. П. В.». П. В. Анненков в письме с отзывом о «Стихотворениях» советовал Тургеневу: «Почему бы, кажется, не привести имени Вревской целиком? Ведь это трогательная надгробная надпись — кого может привести она в соблазн?» После этого Тургенев писал М. М. Стасюлевичу 4(16) октября 1882 г.: «Анненков также полагает, что можно пропечатать полное имя Ю. П. Вревской. Однако я с этим не вполне согласен. — Как Вы?» В корректуре сам Тургенев всё же раскрыл инициалы, хотя в «Вестнике Европы» почему-то появилось компромиссное заглавие — «Памяти Ю. П. В-вской»: по-видимому, Стасюлевич признал раскрытие их еще несвоевременным.
Баронесса Юлия Петровна Вревская (урожд. Варпаховская, 1841—1878) семнадцатилетней девушкой вышла замуж за генерала И. А. Вревского, вскоре убитого на Кавказе (1858). Тургенев был с нею знаком с 1873 г. и состоял в переписке вплоть до ее гибели. Летом 1874 г. Вревская приезжала к Тургеневу в Спасское и гостила там пять дней. В день отъезда Вревской Тургенев писал ей: «…в моей жизни с ныненшего дня одним существом больше, к которому я искренне привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться». Тургенев виделся с Вревской также в 1875 г. — в Карлсбаде и в 1877 г. — в Петербурге. Характер своих отношений к Вревской Тургенев подробно обрисовал в письме к ней от 26 января (7 февраля) 1877 г., которое им самим с полным основанием названо «достаточно откровенной исповедью». Это письмо позволяет предположить, что он думал и о себе, говоря в тексте данного произведения о двух-трех людях, которые «тайно и глубоко любили ее». Последний раз Тургенев встретился с Вревской в конце мая 1877 г. на даче Я. П. Полонского в Павловске (под Петербургом), перед отъездом ее на Балканы в действующую армию, куда она отправлялась добровольно в качестве сестры милосердия (Ободовский К. П. Рассказы об И. С. Тургеневе. — И В, 1893, № 2, с. 359). 24 января (5 февраля) 1878 г. Ю. П. Вревская умерла от тифа в госпитале в г. Бяле (Болгария) и была там же похоронена. «К несчастью, слух о милой Вревской справедлив, — извещал Тургенев П. В. Анненкова из Парижа 11(23) февраля того же года. — Она получила тот мученический венец, к которому стремилась ее душа, жадная жертвы. Ее смерть меня глубоко огорчила. Это было прекрасное, неописанно доброе существо. У меня около 10 писем, написанных ею из Болгарии. Я Вам когда-нибудь их покажу. Ее жизнь — одна из самых печальных, какие я знаю»[78].
Военно-исторический музей в болгарском городе Плевен издал в 1958 г. брошюру с материалами и документами о жизни и смерти Ю. П. Вревской. Среди них напечатан русский текст стихотворения в прозе Тургенева, выдержки из его писем к ней и посвященное ее памяти стихотворение Я. П. Полонского «Под красным крестом» (1878). В черновом автографе данное стихотворение Тургенев датировал августом--сентябрем 1878 г. (Спасское — Париж); очевидно, оно написано в Спасском под воздействием охвативших писателя воспоминаний о её приезде сюда, а окончательно отделано им по возвращении в Париж.
Тургенев описывает здесь посещение им тяжело больного Некрасова на его петербургской квартире, состоявшееся в начале июня ст. ст. 1877 г.[79] Эта встреча Тургенева с Некрасовым была первой после разрыва их отношений в начале 1860-х годов, завершившегося взаимной многолетней неприязнью, и последней перед смертью Некрасова, умершего полгода спустя (27 декабря ст. ст. 1877 г.). В письме к М. М. Стасюлевичу от 24 мая 1877 г. А. Н. Пыпин сообщил, что Некрасов, узнав о приезде Тургенева в Петербург (известие об этом появилось на другой день после его приезда в «С.-Петербургских ведомостях», 1877, № 142, с. 102), просил передать ему, что всегда любил его. На предложение Пыпина повидаться с Тургеневым Некрасов ответил согласием и просил назначить встречу на 25 мая; однако состоялась она на неделю позже и в присутствии не Стасюлевича, как предполагалось, а П. В. Анненкова, приехавшего с Тургеневым. Узнав о смерти Некрасова, Тургенев писал Анненкову 9(21) января 1878 г.: «…вместе с ним умерла большая часть нашего прошедшего и нашей молодости. Помните, каким мы его с Вами видели в июне?» Незадолго до того, 1(13) января 1878 г., Тургенев писал в Петербург А. В. Топорову: «С немалым огорчением узнал я о смерти Некрасова; надо было ее ожидать и даже удивительно, как он мог так долго бороться. Никогда не выйдет у меня из памяти его лицо, каким я его видел нынешней весною». О безнадежном положении Некрасова Тургенев знал уже раньше из писем того же Топорова, хлопотавшего о примирении обоих писателей. По этому поводу Тургенев сообщал Ю. П. Вревской 18(30) января 1877 г.: «Я бы сам охотно написал Некрасову: перед смертью всё сглаживается — да и кто из нас прав, кто виноват? <…> Но я боюсь произвести на него тяжелое впечатление: не будет ли ему мое письмо казаться каким-то предсмертным вестником». Отголосок слов «перед смертью всё сглаживается» мы находим и в «Последнем свидании» («Смерть нас примирила»). В статье о смерти Гоголя (1852) Тургенев писал, что «смерть имеет очищающую и примиряющую силу: клевета и зависть, вражда и недоразумения — всё смолкает перед самою обыкновенного могилой». В перечне («Сюжеты») беловой рукописи заглавие этого стихотворения записано так: «Два друга» («Смерть, кот<орая> приходит примирить»). Дата в рукописях: «Апрель — май 187».
Очевидицей встречи Тургенева с Некрасовым была жена больного поэта. Запись ее рассказа была напечатана (Евгеньев В., Зинаида Николаевна Некрасова. — Жизнь для всех, 1915, № 2, с. 337—338). «Тургенев, — рассказывала она, — с цилиндром в руках, бодрый, высокий, представительный, появился в дверях столовой, которая прилегала у нас к передней. Взглянул на Николая Алексеевича и застыл, пораженный его видом. А у мужа по лицу страдальческая судорога прошла; видимо, невмоготу ему было бороться с приступами невыразимого душевного волнения… Поднял тонкую исхудавшую руку, сделал ею прощальный жест в сторону Тургенева, которым как бы хотел сказать, что не в силах с ним говорить… Тургенев, лицо которого также было искажено от волнения, молча благословил мужа и исчез в дверях. Ни слова не было сказано во время этого свидания, а сколько перечувствовали оба!» Ч. Ветринский (см.: Тургенев и Некрасов, Заметки к их биографиям. — В кн.: Огни. История. Литература. Пг., 1916. Кн. 1, с. 283—284) справедливо заподозрил точность некоторых деталей рассказа З. Н. Некрасовой, в частности — ее утверждение, что Тургенев первый захотел повидать больного поэта, да и сам Тургенев в «Последнем свидании» утверждает обратное.
Стихотворение «Порог» Тургенев отдал M. M. Стасюлевичу вместе с другими «стихотворениями в прозе», предназначавшимися к опубликованию в «Вестнике Европы». «Порог», видимо, сразу же вызвал у Стасюлевича опасения цензурного характера. В наборной рукописи он сделал карандашом несколько исправлений: 1) вставил подзаголовок «Сон»[80], 2) легкими штрихами наметил исключение фраз: «„Готова ли ты на преступление?“ — Девушка потупила голову… „И на преступление готова“»; 3) на полях рядом с двумя последними фразами поставил две нотабены (NB) и сделал еле заметные исправления: вместо «проскрежстал» — «говорил», вместо «принеслось откуда-то в ответ» — «раздалось с другой стороны». Вероятно, Стасюлевич сообщил Тургеневу об этих заменах, но писатель с ними не согласился, считая, что лучше выбросить всё стихотворение, чем менять в нем отдельные строки. 29 сентября (11 октября) 1882 г. Тургенев писал Стасюлевичу: «В случае, если Вы найдете нужным исключить одно или два стихотворения (как, напр., „Порог“, в котором я не хотел бы, чтобы последние слова были изменены) — то я Вам пошлю один отрывок под заглавием „Нашим народникам“, который, мне кажется, не худо было бы поместить вместе с другими». Сомнения относительно возможности увидеть «Порог» в печати у Тургенева, однако, усиливались в связи с опасениями цензурного характера, высказывавшимися разными лицами, читавшими это стихотворение в рукописи. Так, например, в одно из писем к Тургеневу Стасюлевича вложен был восторженный отзыв А. Ф. Кони обо всем цикле, читанном им еще до набора, вместе с замечаниями об отдельных стихотворениях, в частности, вероятно, и о «Пороге», названном Кони «разговором Судьбы с русской девушкой»[81]. Отвечая на это письмо, Тургенев писал Стасюлевичу 13(25) октября 1882 г.: «… вчера вечером пришло Ваше письмо, и первым моим делом — просить Вас выкинуть „Порог“ <…> Через этот „порог“ Вы можете споткнуться… Особенно, если его пропустят. А потому лучше подождать». На другой день (в письме к Стасюлевичу от 14(26) октября), посылая поправки к нескольким «стихотворениям», Тургенев снова, настойчиво и тревожно, возвращался к «Порогу»: «И повторяю просьбу: исключить „Порог“. А то я не буду спокоен». Считая исключение «Порога» делом решенным, Тургенев еще раньше (3(15) октября), извещая Стасюлевича о получении корректур, писал: «Вместе с ними Вы получите одно новое стихотворение взамен „Порога“, — если, как оно следует ожидать, придется его выкинуть»[82].
По мнению П. Л. Лаврова, слышавшего «Порог» в чтении Тургенева летом 1882 г., это «стихотворение» «не вошло и не могло войти в состав того, что было напечатано в „Вестнике Европы“» (Революционеры-семидесятники, с. 68). Когда П. В. Анненков, также читавший «Стихотворения в прозе» по рукописи, не обнаружил «Порога» в публикации «Вестника Европы», он предположил, что изъятие произошло вследствие вмешательства цензуры, так как, — писал он тому же Стасюлевичу 4(16) декабря 1882 г., — он не нашел здесь отрывка «о барышне, объявленной преступницей и святой в одно и то же время. Да оно, устранение это, и понятно — ибо упрощает сомнение, кто нрав из двух голосов, а это спокойнее».
Текст «Порога» в списках, восходящих к автографу, бывшему в руках у Стасюлевича, стал обращаться в публике. По одному из этих списков «Порог» был напечатан вместе с прокламацией «Народной воли», написанной П. Ф. Якубовичем-Мельшиным ко дню похорон Тургенева 27 сентября 1883 г. в Петербурге. Листок назывался: «И. С. Тургенев» и имел дату: «СПб., 25 сентября 1883 г.»; в нем давалась высокая оценка общественного значения творчества Тургенева. «Для нас важно, — говорилось здесь, — что он (Тургенев) служил русской революции сердечным смыслом своих произведений, что он любил революционную молодежь, признавая ее „святой“ и самоотверженной». Прокламация-некролог и «Порог» были напечатаны на листе хорошей бумаги в нелегальной типографии «Народной воли» М. П. Шибалиным, приятелем Якубовича[83].
Несмотря на то, что траурное шествие за гробом Тургенева сопровождал усиленный наряд полиции, а на Волновом кладбище и среди публики рыскало свыше ста наблюдательных агентов охранки, народовольцам всё же удалось распространить прокламацию с текстом «Порога»[84]. Современники оставили свидетельства, что во время похорон «раскидывались подпольные листки. Между прочим, в них было помещено стихотворение в прозе „На пороге“ (sic), якобы долженствовавшее быть напечатанным в „Вестнике Европы“ и уже набранное в корректуре, в каковом виде и было добыто редактором подпольного листка» (Баландин А. И. Записка H. M. Горбова о похоронах И. С. Тургенева. — Научные доклады высшей школы. Филологические науки. М., 1962, № 3, с. 140). Сведения об этой «прокламации» проникли вскоре даже в подцензурную печать: прозрачный намек на «Порог» сделан в «Петербургских письмах» в журнале «Русская мысль» (1883, кн. 11, с. 35). Вторая публикация «Порога» в русской нелегальной печати появилась в «Вестнике Народной Воли» (Женева, 1884, № 2).
В русской легальной печати «Порог» полностью был напечатан в 1905 г., сначала в журнале (Венгеров С. Тургеневский «Порог». — Рус Бог-во, 1905, № 11—12, с. 155—157) и затем отдельным изданием (Тургенев И. С. Неизданное стихотворение в прозе «Порог». СПб., 1906, изд. библиотеки «Светоча» под ред. С. А. Венгерова). До этого времени «Порог» неоднократно печатался и распространялся нелегально[85]. Изданный С. А. Венгеровым текст вызвал несколько откликов. Н. Гутьяр в заметке «По поводу стихотворения в прозе Тургенева „Порог“» (ИВ, 1906, № 6, с. 1045—1047) высказал ошибочное мнение относительно неточности опубликованного текста и для сопоставления предлагал другой текст, переданный ему «несколько лет назад одним из почитателей Тургенева» и произвольно названный «старой редакцией». Н. Гутьяр считал, что в общеизвестном тексте «Тургенев оправдывает „преступление“ ради хороших целей» и что это будто бы противоречит его «высоконравственным убеждениям». Он имеет в виду то место, где на вопрос: «Готова ли ты на преступление?» — девушка отвечает, потупив взор: «И на преступление готова». Хотя этих фраз действительно нет в черновом наброске «Порога» (в черновом автографе есть другие интересные варианты)[86], но они уже есть в беловом автографе, куда вписаны позднее карандашом самим Тургеневым, и в рукописи для набора. Столь же произвольны суждения Н. Гутьяра относительно художественного значения обеих редакций, поддержанные в особом редакционном примечании «Исторического вестника» (с. 1047).
С нашей точки зрения, напротив, «редакция» Гутьяра, ни одна строка которой не имеет себе соответствий ни в черновом, ни в беловом автографах Тургенева, представляет собой, по-видимому, неудачный обратный перевод с какого-либо иностранного перевода «Порога»[87].
Предположение, что редакция является «обратным переводом», может быть подтверждено тем, что «Порог» получил широкое распространение за рубежом в кругах русской революционной эмиграции и рано напечатан был в переводах. Первый и точный перевод «Порога» на французский язык, вероятно, с листовки «Народной Воли» сделан писательницей-социалисткой, другом П. Л. Лаврова В. Н. Никитиной и опубликован в ее статье «Poêsie inêdite de Tourguêneff» в «La Justice», 1883, 21 октября (см. об этом: Лит Насл, т. 87, с. 514, 516, 602). И. Павловский в своих воспоминаниях о Тургеневе (Pavlovsky Isaac. Souvenirs sur Tourguêneff. Paris, 1887, p. 246—248) приводит собственный перевод «Порога» на французский язык («Le seuil»). Еще раньше перевода Павловского появился английский перевод, приведенный С. М. Степняком-Кравчинским в его книге «The Russian Storm-Cloud or Russia in her relations to Neighbouring Countries» (London, 1886), которая сначала печаталась в лондонском журнале «Time» в 1885 г. Переводу «Порога» предшествовали такие строки: «Я хочу привести как образец русского суждения поэтическое изображение глубоко трагического положения русского человека, преданного своей родине; оно дано нашим великим романистом Иваном Тургеневым в его стихотворении в прозе под названием „Порог“». И в заключение: «Вы, конечно, не найдете это стихотворение в прозе в подцензурном собрании сочинений Ивана Тургенева. Оно появилось в подпольной печати, и П. Лавров, которому автор летом 1882 г. в Буживале прочел свой „Порог“, подтверждает его подлинность»[88]. В немецком переводе «Порог» («Die Schwelle») в первый раз появился в октябре 1890 г. — в органе немецкой социал-демократической партии «Neue Zeit»; спустя семь лет новый перевод «Порога» опубликован был в журнале немецких работниц, издававшемся под ред. К. Цеткин («Die Gleichheit», 1898, № 27); третий раз «Порог» был напечатан в центральном органе немецкой с.-д. партии «Vorwärts», 1905, № 42 (см.: Спижарская Н. В. «Порог» Тургенева и немецкое революционное движение, — Орл сб, 1960, с. 509—514). На болгарском языке «Порог» появился еще ранее, сначала в журнале «Искра», 1889, № 2, в переводе К. В. Друмева, затем в 1894 г.. в приложении к переводу с английского книги Дж; Кеннана «Сибирь и ссылка», изданном в г. Рущуке («Прагът»). По свидетельству В. Велчева (Тургенев в Болгарии. — Годишник на Софийский университет. 1961. T. LVI, 9, с. 752, 755—756), болгарские переводы сделаны по русскому тексту, напечатанному в прокламации 1883 г. (ср.: Велчев В. П. Тургенев в Болгарии. — Орл сб, 1960, с. 411, 415).
В связи с этим следует напомнить указание В. Богучарского (Былое, 1905, № 5, с. 295—296), что «в революционной среде „Порог“ был уже известен… в 1883 и даже в 1882 г.» (ср.: Мицкевич С. Тургенев и революционное народничество. — Литературный критик, 1934, № 9, с. 185—186) и что с этим стихотворением в прозе был знаком С. Степняк-Кравчинский, писавший в своей книге «Подпольная Россия» (1883) о первом большом процессе революционных народников — «процессе 50-ти»: «Даже те, которые враждебно относились к революционерам, были поражены их изумительной готовностью и самопожертвованию. Да это святые! — восклицали все, кому удалось присутствовать на этом памятном суде» (Степняк-Кравчинский С. Подпольная Россия. М., 1960, с. 34—35). В этих словах действительно отразилась последняя строчка «Порога».
Так как дата написания «Порога» (май 1878) стала известна лишь после 1905 г., высказывались различные, и в том числе ошибочные, предположения о поводах для его создания. Так, например, думая, что оно было создано Тургеневым в первой половине 1881 г., П. Л. Лавров, а также Н. С. Русанов высказывали догадку, что оно внушено писателю судьбой С. Перовской (см.: Революционеры-семидесятники, с. 8—13, 67—68, 295). В недавнее время высказано было предположение, что «Порог» близок к агитационной подпольной листовке, выпущенной петербургской вольной типографией в 1878 г. по случаю покушения В. И. Засулич на генерала Трепова 24 января 1878 г. Вся вторая часть этой листовки — «панегирик русской героической девушке, имя которой названо в конце», — пишет А. И. Никитина и отмечает, что «Порог» также «явно навеян образом Веры Засулич. Тургенев был в эти годы в Петербурге, присутствовал на одном из судебных заседаний (приговор был вынесен 31 марта (12 апреля) 1878 г.), и официальные лица даже опасались беспорядков в суде, чтобы не осрамиться перед лицом И. С. Тургенева. Весьма вероятно, что именно в это время прокламация могла быть передана Тургеневу. Как бы то ни было, близость стихотворения Тургенева и листовки ощущается в форме изложения, в интонационном строе, в стиле и в содержании. Мрачный перечень испытаний, ожидающих девушку на избранном ею пути, и сближает „Порог“ с названным выше сочинением» (Из истории русской революционной поэзии 1870-х годов. — Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Л., 1963. Т. 245, с. 21—22). «Страшен и велик твой подвиг, и немногие могут вместить его, — говорится, между прочим, в указанной листовке. — Но слава русскому народу, что в нем нашлась хоть бы одна, способная на такой поступок. Страшна и славна твоя участь. Тебя ждут допросы „с пристрастием“, пытки, и никто не услышит стонов твоих. Тебя ждут поругания и нравственные пытки <…> Тебя ждет суд палачей, который будет издеваться над тобой. Тебя ждет бесчеловечный судебный приговор. Ты сознательно пошла на все эти муки. Ты приняла еще горшую муку, решившись обрызгать кровью человека свои руки. Прими дань уважения, потомство причислит тебя к числу немногих светлых имен». Несмотря на известное сходство в ситуациях и во фразеологии прокламации и «Порога», едва ли можно доказать, что стихотворение Тургенева написано исключительно под впечатлением процесса В. Засулич, а не имеет в виду более обобщенный образ русской девушки, беззаветно преданной революционному делу. Помимо того, уже давно обращено внимание на близость «Порога» к той сцене романа «Накануне» (конец XVIII главы), в которой Инсаров как бы допрашивает Елену, готова ли она на подвиг, а она отвечает ему чистосердечной исповедью, которая одновременно служит также признанием в любви. Находили параллели в образах Марианны из «Нови» и героини «Порога» (см.: Белецкий А. В мастерской художника слова. — В кн.: Белецкий А. Избранные труды по теории литературы. М., 1964, с. 123; Лекция А. В. Луначарского о Тургеневе. (Предисловие и комментарий Вал. Щербины). — Русская литература, 1961, № 4, с. 56). Интересно сопоставлена с девушкой из «Порога» Машурина («Новь»)[89].
Заглавие этого произведения, основанного на поэтическом перевоплощении житейского случая («Проникла в дом летучая мышь…» — перечень названий «Стихотворений в прозе» под заглавием «Сюжеты»), установилось не сразу; первоначально оно было названо «Фантазия». Близость ситуации «Посещения» к описанной в стихотворении «Насекомое» (при всем различии их настроенности и эмоциональной окраски), замеченная Тургеневым, вызвала на полях тетради белового автографа его отметку для себя — о необходимости при построении всего цикла поставить эти произведения подальше одно от другого. В «Стихотворениях в прозе» Тургенев несколько раз возвращался к горькой мысли о том, что вдохновение — случайная и редкая гостья писателя-старика и что оно посещает только молодых поэтов. «Посещение» датировано автором 1878 годом, а приблизительно год спустя Л. Ф. Нелидова (Маклакова) записала импровизацию Тургенева на эту тему, слышанную ею в Петербурге, и напечатала этот текст (вместе с двумя другими замыслами писателя) под заглавием «Поцелуй» (BE, 1909, № 9, с. 231—232). В «Посещении» «богиня фантазии» случайно навестила писателя, а затем «полетела к молодым поэтам»; в «Поцелуе» ей соответствует «муза-вдохновительница», которая дарит поэтов-прозаиков «неполным даром вдохновения» и бережет свои поцелуи «беспечному, вдохновенному певцу-стихотворцу». В автографах писателя имеется много вариантов к отдельным словам и фразам.
Заглавие этого отрывка (русское) в перечне названий «Стихотворений в прозе» («Сюжеты») дано Тургеневым в вариантах: Сила — [Право1 — Свобода. — Необходимость; в рукописях оно написано по-латыни — может быть, из цензурных опасений и во избежание произвольных и нежелательных злободневных применений этого девиза. Подзаголовок «Барельеф», вероятно, внушен был Тургеневу близким общением его с M. M. Антокольским (см. ниже, с. 508, примечание к стихотворению «Христос»), в творчестве которого был ряд «барельефов», в том числе и «сюжетных» и воплощавших в скульптурных образах абстрактные понятия. В черновом автографе дата: апрель 1878.
В перечне названий «Стихотворений в прозе» («Сюжеты») заглавие — «Бедняк». В черновом автографе стихотворение датировано маем 1879 г., н", начиная с белового автографа, во всех его автографах и в BE стоит дата: «Май 1878». Во всех рукописях «Милостыня» записана Тургеневым между стихотворениями «Сфинкс» и «Камень»; первое из них помечено декабрем 1878 г., второе-- маем 1879 г. Из этого следует, что верна дата «Май 1879» («Милостыня» не могла быть написана раньше стихотворения «Сфинкс»); ошибка возникла механически при переписке произведений в беловом автографе, поскольку предыдущее стихотворение датировалось 1878 годом. Во всех автографах — тщательная стилистическая правка.
О понимании Тургеневым образа Христа см. в комментарии к стих. «Христос».
В черновом и беловом автографах это стихотворение сопровождено подзаголовком «Сон», в перечне названий «Стихотворений в прозе» под заглавием «Сюжеты» оно помещено в разделе «Сны». Переписывая стихотворение для печати (наборная рукопись), Тургенев подзаголовок отбросил; так оно и было набрано, без подзаголовка. Но в гранках Тургенев сначала восстановил его на полях, а потом опять вычеркнул тут же; в BE стихотворение появилось без подзаголовка. С определением места стихотворения «Насекомое» в цикле у Тургенева тоже наблюдаются колебания. В черновом автографе хронологически оно записано между «Порогом» и «Машей». В беловом автографе «Насекомое» под № 34 получило место после «Посещения» (№ 32) и «Порога» (№ 33); вслед за ним было переписано стихотворение «Гад» (№ 35), но эта композиция не удовлетворила автора. К тексту «Посещения», в котором говорится о светлом гении — фантазии, в виде большой птицы посетившей писателя, Тургенев сделал сбоку приписку: «NB. № 32 подальше от № 34», а около заглавия стихотворения «Гад» тоже пометил: «подальше от № 34-го». Возможно, определяя для печати (BE) другое местоположение стихотворения «Насекомое» в цикле, M. M. Стасюлевич руководствовался дополнительными указаниями самого Тургенева.
В стихотворении «Щи», так же как и в стихотворении «Два богача», мир богачей, бар, противопоставляется миру бедных, нищих крестьян, причем симпатии писателя-гуманиста на стороне последних. Одинаковое горе, казалось бы, должно было сблизить двух матерей, но социальное неравенство рождает бездну между женщинами, и одна мать, которая некогда пережила такое же горе, «не понимает и никогда не поймет другую» (см.: Величкина И. И. Крестьянская Россия в «Стихотворениях в прозе» И. С. Тургенева. — Вопросы русской литературы (Уч. зап. Моск. гос. пел. ин-та им. В. И. Ленина, № 389). М., 1970, с. 271).
Л. А. Озеров в статье «„Стихотворения в прозе“ И. С. Тургенева» пишет, что «здесь в концентрированном виде передано всё существенное, что есть в деревенских рассказах и повестях Тургенева: его пристальное внимание к человеческому достоинству русского крестьянина, к его душевному миру. В этой миниатюре бытовая зарисовка приняла характер притчи, малого жанра сатирической или поучительной литературы, бытовавшей в России в XVII—XVIII и в начале XIX века» (см. в сб.: Мастерство русских классиков. М., 1969, с. 163).
Стихотворение «Лазурное царство» тематически связано с несколькими строками повести Тургенева «Яков Пасынков» (1855), герой которой в предсмертном бреду рассказывает о привидевшемся ему царстве «лазури, света, молодости и счастья»: «Что это? — заговорил он вдруг, — посмотри-ка: море… всё золотое, и по нем голубые острова, мраморные храмы, пальмы, фимиам…» (наст. изд., т. 5, с. 79). На близость этих строк повести к позднейшему стихотворению в прозе указал впервые П. Н. Сакулин (Сакулин, с. 101). Это стихотворение, вероятно, было связано с воспоминаниями стареющего писателя о его молодых годах, когда перед ним и его друзьями расстилалось впереди «лазурное», светлое море жизни.
И. М. Гревс (Тургенев и Италия. Л., 1925, с. 99) усмотрел в «Лазурном царстве» «истинный, хотя и претворенный собственною его зиждительной фантазиею», отклик на сонет Данте, обращенный к Гвидо Кавальканти, где поэт высказывает желание перенестись с друзьями и возлюбленными на корабль, который плавал бы по лазурному морю, покорный их желаниям.
«Лазурное царство», распространенное различными антологиями, пользовалось широкой популярностью в России, служило материалом для мелодекламаций с эстрады (под музыку А. С. Аренского, 1904 г., см. выше).
Стихотворение во всех автографах имело подзаголовок «Сон», вычеркнутый в корректуре BE самим Тургеневым по совету Анненкова; на полях черновика стихотворения «Сон 1-й» (Встреча), б списке под названием «Сны», оно упоминается вторым номером с другим заглавием: «Лазурь (море Сиц<илии>)». И в черновом и в беловом автографах — многочисленная правка стилистического, характера. Дата обоих автографов — июнь 1878.
В стихотворении «Два богача» — тема социального неравенства. Один богач — миллионер, всё богатство другого — доброта, бескорыстие, человечность. В обездоленном, нищем мужике Тургенев показывает благородство и красоту души (см. подробнее: Величкина И. И. Крестьянская Россия в «Стихотворениях в прозе» И. С. Тургенева, с. 270—271).
богача Ротшильда...-- Ротшильды -- династия богатейших европейских банкиров, живших во Франции, Германии и Англии. Барон Д. Ротшильд (1792—1868) считался самым богатым человеком Франции; после его смерти главой парижского банкирского дома был барон Альфонс Ротшильд (1827—1905). В банке Ротшильдов у Тургенева был свой счет; с представителями этого дома он вел переписку по поводу своих картин.
Стихотворение «Старик» в Т, СС датировано не июлем, как в первопечатном тексте, а июнем 1878 j. (видимо, по наборной рукописи) и помещено перед стихотворением «Два богача». Однако это «исправление» принять нельзя: при неясности написания даты в беловом автографе и наборной рукописи она совершенно четко выписана в черновом автографе: «Июль 1878» (см. ниже комментарий к стихотворению «Корреспондент»).
В Т, СС (т. 8, с. 598) Б. В. Томашевский пишет, что дата этого стихотворения вызвала у него сомнение, так как «Корреспондент» «в черновой тетради датирован не июлем, а июнем» (ошибка объясняется сходством написания букв «л» и «н»). Но если можно сказать, что дата к тексту «Корреспондента» в черновом автографе действительно неясна, то в беловом автографе написано совершенно ясно: «Июль 1878». Кроме того, порядок следования записи текстов стихотворений — «Корреспондент», «Старик» и «Два богача» — в тетрадях чернового автографа и в беловом автографе один и тот же; поэтому датировка «Корреспондента» июлем решает вопрос о датировке и последующих двух стихотворений, написанных позже.
От болтовни и нескромности сотрудников газетной прессы, особенно реакционной, Тургенев имел в эти годы много неприятностей. Этим можно объяснить его несколько ироническое и пренебрежительное отношение к ним. Так, в письме к Л. Н. Толстому от 1(13) октября 1878 г. Тургенев, говоря о Рольстоне как серьезном и хорошем литераторе, прибавил: «не какой-нибудь корреспондент или фельетонист».
Сначала это стихотворение имело еще два заглавия: «Видение» в черновом автографе и «Любовь и Голод» в перечне («Сюжеты») белового автографа. Первоначальная черновая рукопись очень сложна для чтения по количеству поправок, вставок на полях и между строк в три слоя — чернилами, карандашом и по карандашу опять чернилами; весь последний абзац приписан позднее, после даты, и тоже дважды переделывался чернилами и карандашом. Дата в черновой рукописи: «Авг. 1878. Спасское».
Стихотворение имеет две черновые редакции в одной и топ же тетради. Впервые, более кратко, оно записано в самом конце страницы, под стихотворением «Видение» («Два брата») с большим количеством поправок. Текст разбросан по свободным местам страницы. Первоначальная редакция отличается более резкой характеристикой «эгоиста». Например, к абзацу «Не ведая за собой со самим собою» печатного текста в первом черновом автографе было два варианта: «а. Он требовал уважения, ни разу за всю свою жизнь он не снисходил ни к одной слабости — он [ничего] никого никогда не любил и ничего [значит] [следовательно] потому не понимал, б. Он беспощадно требовал уважения [от низших] к нему, не ведая слабостей, он не ведал снисхождения». Три фразы совсем не попали в окончательный текст; они набросаны в нижнем уголке и в конце предыдущей страницы: «Его холодная кровь ни разу не согрелась и не взыграла, [Он никогда не отвечает ничем] Он ничего не любил — зачем же ему было увлекаться! Считая себя великим философом, он [однако] [трусил] боялся смерти — и» <…> Вместо слов печатного текста «особы — столь примерной» в черновике было: «особы — столь ничтожной», и т. п. Второй раз Тургенев переписал весь текст на предыдущей странице чернового автографа — на полях, рядом со стихотворением «Два богача». Запись эта дает вторую расширенную редакцию, ближе к печатному тексту; и здесь Тургенев усиленно правит стихотворение, зачеркивая и заменяя отдельные фразы и слова, делая значительные вставки в текст. В беловом автографе Тургенев продолжил свою работу над стихотворением: есть поправки и одна большая вставка («И в то же время оо его собственному» (см. текст, с. 156).
В перечне названий «Стихотворений в прозе» под заглавием «Сюжеты» стихотворение названо «Эгоизм и добродетель» с пометой в скобках: «Виардо». Это добавление дает ключ к раскрытию лица, которое имеется в виду. Видимо, Тургенев думал о Луи Виардо (1800—1883), муже Полины Виардо (Гарсиа). С семьей Виардо Тургенев был тесно связан и жил вместе в течение нескольких десятилетий. Луи Виардо — писатель, искусствовед, историк, художественный критик (см. о нем: Т, ПСС и П, Письма, т. I. с. 654—655; Zviguilsky Alexandre. Louis Viardot (1800—1883). — T, Nouv corr inêd, t. 2, p. XIII—XXXV).
В печатном тексте стихотворение датируется (по наборной рукописи) декабрем 1878 г. Однако в черновом автографе оно впервые записано между стихотворениями «Черепья» («Черепа») и «Восточная легенда», которые датируются апрелем 1878 г. В тетради белового автографа, с которой переписывались стихотворения для печати, дата не указана; по-видимому, в наборной рукописи Тургенев поставил ее по памяти, не обращаясь к черновику.
Наименование «Верховное Существо» (у Тургенева оба слова написаны с большой буквы) дано автором, очевидно, из-за опасений вмешательства цензуры. Во французском переводе 1882 года, сделанном самим Тургеневым с помощью Полины Виардо, заглавие: «Le bon Dieu» («Господь бог»).
В воспоминаниях Б. Фори «Тургенев в доме Виардо» отражен, видимо, ранний замысел этого стихотворения в прозе: «Однажды у господа бога явилась мысль устроить большой пир на небесах. Все Добродетели были приглашены — явились и большие, и маленькие. Можно представить себе, как очарователен был этот вечер, раз сами ангелы исполняли чудеснейшую музыку. Господь бог был в восторге, видя, как веселятся его гости. Вдруг он заметил в углу две большие Добродетели, которые смотрели друг на друга, как лица совершенно незнакомые. Господь бог сразу понял. Он подошел к этим Добродетелям и, взяв каждую за руку, представил их друг другу: „Благодарность“, — назвал он одну; „Благодетельность“, — прибавил он о другой. Обе эти большие Добродетели раскланялись, удивленно глядя друг на друга. Впервые с тех пор как мир существует — а существует он давно — встретились Благодетельность и Благодарность; и то для этого потребовалось, чтобы у господа бога явилась мысль созвать их в небесах на большой пир» (Лит Насл, т. 76, с. 494).
Образное выражение «загадка сфинкса», восходящее к античным преданиям и применяемое к чему-либо непонятному или трудно разрешимому (по древнегреческой мифологии, загадку сфинкса разгадал Эдип, сын фивского царя Лая и Иокасты), было широко распространено в русской литературе уже в первой половине XIX века (подобно тому, как и самое изваяние сфинкса было тогда очень популярно в русском прикладном искусстве). Мы находим это выражение в известном четверостишии Пушкина о Дельвиге, направленном ему «при посылке бронзового сфинкса» (1829), и в статье В. Г. Белинского (1842) о романе Н. Кукольника («деятельность Кукольника вовсе не сфинксова загадка, для решения которой был бы нужен новый Эдип»). Популяризации этого образа в русской поэзии содействовало стихотворение Г. Гейне «Das ist der alte Märchenwald» («Этот старый сказочный лес»), служившее прологом к 3-му изданию «Книги песен» (1839), много раз переводившееся на русский язык (первый раз в «Отечественных записках» — июль 1856 г.) — иногда под заглавием «Сфинкс», — в котором есть строки:
О, scliöne Sphinx! О, lose mir
Das Räthsel, das Wunderbare!
Ich hab' dariiber nachgedacht
Schon manche tausend Jahre {*}.
{* О прекрасный сфинкс! Разреши мне / удивительную загадку! / Я думал о ней / уже многие тысячи лет.}
Образ сфинкса не оставлял Тургенева на всем протяжении его литературной деятельности. Уподобление России сфинксу в первый раз встречается у Тургенева в его письме к П. Виардо от 4(16) мая 1850 г. из Куртавнеля: «Россия подождет — эта огромная и мрачная фигура, неподвижная и загадочная, как сфинкс Эдипа. Она поглотит меня немного позднее. Мне кажется, я вижу ее тяжелый, безжизненный взгляд, устремленный на меня с холодным вниманием, как и подобает каменным глазам. Будь спокоен, сфинкс, я вернусь к тебе, и тогда ты можешь пожрать меня в свое удовольствие, если я не разгадаю твоей загадки! Но оставь меня в покое еще на несколько времени! Я возвращусь к твоим степям!» Об этом же Тургенев вновь вспоминает в письме к В. . Де-лессер от 16(28) июля 1864 г. из Баден-Бадена: «Мои раздумья часто шли в том же направлении, что и ваши — и сфинкс, который будет всегда перед всеми возникать, смотрел на меня своими неподвижными, пустыми глазами, тем более ужасными, что они отнюдь не стремятся внушить вам страх. Мучительно не знать разгадки; еще мучительнее, быть может, признаться себе в том, что ее вообще нет, ибо и самой загадки не существует вовсе». Ср. стихотворение Ф. И. Тютчева, написанное в августе 1869 г.:
Природа — сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека.
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Стихотворение «Сфинкс» есть также у Я. П. Полонского; Тургенев писал о нем автору 6(18) декабря 1879 г.: «Твое стихотворение Сфинкс недурно — но как-то холодновато и отзывается деланностью».
Указанные параллели не. исключают возможности предположить, что стихотворение Тургенева генетически связано с упоминаемым Герценом «неразгаданным сфинксом русской жизни». В главе XXX четвертой части «Былого и дум» Герцен писал о двух противоположных разгадках, которые давали этой неразрешимой задаче западники и славянофилы: «Чаадаев и славяне (славянофилы) равно стояли перед неразгаданным сфинксом русской жизни, — сфинксом, спящим под солдатской шинелью и под царским надзором; они равно спрашивали: „Что же из этого будет? Так жить невозможно: тягость и нелепость настоящего очевидны, невыносимы — где же выход?“ — „Его нет“, — отвечал человек петровского периода, исключительно западной цивилизации, веривший при Александре в европейскую будущность России. (П. Я. Чаадаев) <…> „Выход за нами, — говорили славяне, — выход в отречении от петербургского периода, в возвращении к народу, с которым нас разобщило иностранное образование, иностранное правительство; воротимся к прежним нравам!“» Далее, подробнее характеризуя пристрастия славянофилов «к старинным неуклюжим костюмам», Герцен приводит анекдот о «мурмолке» К. Аксакова: «„Во всей России, кроме славянофилов, никто не носит мурмолок. А К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персиянина“, — рассказывал, шутя, Чаадаев». Хотя эта же шапка — «мурмолка» упомянута была Тургеневым в выпущенной впоследствии сатирической XXVIII строфе его поэмы «Помещик» (наст. изд., т. 1, с. 478), но очень вероятно, что имении приведенные слова Герцена внушили Тургеневу заключительные строки данного стихотворения в прозе («… не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс»). Во французском переводе (Revue politique et littêraire, 1882, № 25, p. 774) вместо слова «мурмолка», непонятного французам, прямо сказано: «славянофильский колпак» (un bonnet de Slavophile).
В первой части этого произведения (до слов: «Мне вспомнилось это сказание») Тургенев воспроизводит в собственной поэтической обработке предание, сохраненное Плутархом в 17-и главе его трактата «Об ошибочности оракулов». Плутарх рассказывает о риторе Эмилиане, который в царствование императора Тиберия отправился на корабле в Италию. Во время плавания по Ионическому морю, мимо островов, однажды, когда ветер стих, путешественники, находившиеся на палубе, услышали громкий голос, несшийся со стороны островов; этот голос «с такой силой звал некоего Фамуса, что все были крайне поражены. А этот Фамус был египетский лоцман, которого мало кто знал <…>. Два раза он не откликался, на третий зов откликнулся. Тогда голос еще громче крикнул ему: „Когда ты поравняешься с островом Паладесом, возгласи, что умер Великий Пан!“ Все путешественники в испуге обсуждали, следует ли повиноваться повелению или нет. Фамус же решил, что если на высоте Паладеса сильный ветер, то он минует его молча; но если удержит их затишье, то он исполнит услышанное приказание голоса. Когда корабль приблизился к острову Паладесу, ветер спал <…> Тогда Фамус поднялся на возвышение кормы и, обратившись лицом к земле, крикнул: „Умер великий Пан!“ Едва он вымолвил это, как послышались с берега стенанья, как будто сетовало и плакало несколько человек». Плутарх прибавляет, что в Риме всё случившееся дошло до сведения Тиберия, «который, призвав к себе корабельщика, пришел к убеждению в истинности рассказа» (Арсеньев Н. С. Плач по умирающем боге. — Этнографическое обозрение, 1912, № 1-2, с. 2—3). Светоний также утверждал, что во времена Тиберия часто были слышны в лесах восклицания «Великий Пан умер!» (Энциклопедический лексикон. Изд. А. Плюшара. СПб., 1839, т. 16, с. 396). По рассказу Плутарха, римские жрецы при Тиберии истолковали предание о Пане, боге греческой мифологии, покровителе стад и пастбищ, а позднее — всей природы, в том смысле, что он не обладал бессмертием богов, так как рожден был от Гермеса и смертной женщины, Пенелопы. Ранние христианские писатели истолковали предание о смерти Пана по-своему, как свидетельство гибели язычества перед наступлением христианства. Вслед за отцами церкви такое толкование дал преданию Ф. Рабле, подробно изложивший его в «Гаргантюа и Пантагрюэле» (кн. IV, гл. 28). Возглас «Умер Великий Пан» стал крылатым выражением, употреблявшимся впоследствии для обозначения не только заката эллинской культуры, но и вообще завершения какого-либо исторического периода (Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. Литературные цитаты. Образные выражения. 3-е изд. М., 1966, с. 682—683).
Приведенные справки существенно корректируют утверждение французского исследователя Э. Омана, полагавшего, что «мысль и образы» стихотворения «Нимфы» навеяны несколькими отдельными местами «Германии» Гейне, которые русский писатель будто бы «сплавил в одну картину» (Haumant Е. Ivan Tourguênief. Paris, 1906). «Действительно, мы находим у Гейне и веселый хоровод нимф, и вакханок с Дианой во главе, и пугливый страх античных богов перед христианством с его символом — крестом», — пишет по этому поводу А. Е. Грузинский, но справедливо отмечает далее, что эти картины находятся у Гейне не в поэме «Германия», а в отдельных его прозаических статьях и в поэме «Атта Троль»; «следует, однако, сказать, что нигде у Гейне мы не встретим ничего подобного той цельной картине, которую дал Тургенев» (Грузинский, с. 231). Сходной точки зрения придерживался И. С. Розенкранц (О происхождении некоторых стихотворений в прозе И. С. Тургенева. — Slavia, 1933, Rocn. XII, Ses. 3—4, p. 489): «Сходство между Гейне и Тургеневым можно отметить только во второй половине „Нимф“ <…>. И у Гейне и у Тургенева мы можем найти веселый хоровод нимф и вакханок, предводительствуемый богиней Дианой, страх античных богов перед христианством (у Гейне это выражено звуками церковного колокола, у Тургенева символом — крестом, который увидела богиня Диана <…>. Но надо полагать, что данное стихотворение в прозе создано независимо от Гейне, случайные же совпадения можно, пожалуй, объяснить невольными реминисценциями прочитанного».
Сходство «Нимф» с произведениями Гейне явно преувеличено; известные аналогии к «Нимфам» можно усмотреть у Г. Гейне в сценарии балета «Богиня Диана» (1848) и в работе «Боги в изгнании» (1853), но в обоих произведениях Гейне пытается изобразить «подземную Элладу» в рамках немецкого средневековья; а в главе 18 сатирико-полемической поэмы Гейне «Атта Троль» Диана («величавая богиня») появляется «среди призраков полночных» как злая сила. Возглас о «смерти великого языческого Пана» Герцен приводит в «Былом и думах» (ч. 1, гл. 6) со ссылкой именно на Гейне, имея в виду строки, которые находятся в его памфлете «Людвиг Берне» (кн. 2). В памяти Тургенева, несомненно, сохранялся и «хор нимф в честь Великого Пана» во второй части «Фауста» Гёте.
В черновом автографе — обилие вариантов стилистического характера; Тургенев тщательно отшлифовывал каждую фразу.
В черновом автографе стихотворение датируется февралем 1878 г. и записано на одном листе со стихотворениями «Услышишь суд глупца…» и «Довольный человек». В тетради белового автографа дата не обозначена, но «Враг и друг» вписан там девятым по счету среди стихотворений, написанных в феврале 1878 г. Тем самым и устанавливается его правильная дата. В наборной рукописи Тургенев сам дату не поставил, она приписана карандашом чужой рукой, что и определило место стихотворения в композиции всего цикла, без воли автора. Однако в корректуре «Вестника Европы» Тургенев дату не исправил, и стихотворение было напечатано в том порядке, какой ему назначил M. M. Стасюлевич. Между тем это стихотворение отражает настроение Тургенева в феврале 1878 года (см. примечания к стих. «Услышишь суд глупца…» и «Довольный человек»). В черновом автографе много вариантов к отдельным словам и фразам; правка продолжалась в беловом автографе и в наборной рукописи.
Во всех авторских рукописях заглавие этого стихотворения в прозе имело подзаголовок «Сон» (за несколько лет перед тем в рассказе «Живые мощи» Тургенев изобразил сон Лукерьи о Христе). Ознакомившись со стихотворением «Христос» по тексту, предназначенному для публикации в «Вестнике Европы», Анненков писал Тургеневу 2(14) октября 1882 г.: «В чудном рассказе „Христос“ меня кольнула прибавка „Сон“. Какой же это сон, когда это лучезарное видение! Тут нечего просыпаться, а только констатировать исчезновение видения» (ИРЛИ, ф. 7, ед. хр. 13, л. 86). Тургенев согласился с Анненковым и. посылая обратно корректуру «Стихотворений», писал Стасюлевнчу 4(16) октября 1882 г.: «По совету Анненкова я у иных стихотворений отнял заглавие „Сон“; особенно „Христос“ сделался у меня видением». В корректуре Тургенев для этого не только вычеркнул подзаголовок, но и произвел в конце стихотворения некоторые исправления. Вместо слов в наборной рукописи: «и я проснулся» — он написал: «и я пришел в себя», слова «Только проснувшись» заменил словами: «Только тогда».
Стихотворение «Христос» возникло у Тургенева, вероятно, в связи с широко обсуждавшейся в те годы философами и историками проблемой реально-исторической личности Христа. Начатое трактатом немецкого богослова Д. Штрауса («Жизнь Иисуса»), настаивавшего на реально-историческом объяснении возникновения христианской мифологии, обсуждение этой проблемы получило новый толчок благодаря книге Э. Ренана («Жизнь Иисуса», 1864), стремившегося написать реалистическую биографию Христа, в противовес каноническим евангельским текстам. Хотя такая точка зрения вступала в явное противоречие с церковной ортодоксией, она широко отразилась в русском искусстве и литературе 1870-х годов.
Произведения, в которых делалась попытка создать художественный образ Христа, были Тургеневу хорошо известны. Еще в 1850-х годах он видел, например, знаменитую картину А. Иванова «Явление Христа народу», созданную не без воздействия указанной книги Штрауса, которую в юности читал и Тургенев, знал картину И. Н. Крамского «Христос в пустыне» и полемику этого художника с M. M. Антокольским, создавшим скульптуру «Христос перед судом народа» (1875). Эта скульптура, в которой Антокольский, по его собственным словам, пытался изобразить Христа «как можно проще, покойнее, народнее», была создана в 1878 г., т. е. как раз в год, когда была организована всемирная выставка скульптуры в Париже (см.: Антокольский, с. 75, 125, 175, 373; см. также: Кузьмина Л. И. Тургенев и М. М. Антокольский. — Т сб, вып. 5, с. 395—397). Тургенев в это время общался с Антокольским и принимал самое горячее участие в выставке его работ. Об этом свидетельствует его письмо Антокольскому от 7(19) апреля 1878 г. с обещанием подобрать для горельефа его работы «Последний вздох» цитату из евангельского текста по латинской Библии. Восхищение этой скульптурой Тургенев не раз высказывал в своих письмах, называя ее вещью «бессмертной» (письмо к M. M. Стасюлевичу от 11(23) февраля 1878 г.) и признаваясь в письме к П. В. Анненкову от 7(19) февраля 1878 г.: «Давно ни одно произведение искусства так сильно на меня не действовало! Это вполне гениальная вещь». Тургеневу были хорошо известны также образы Христа, как они представлялись другим русским писателям-современникам, в частности Ф. Достоевскому («Мальчик у Христа на елке», 1876), Л. Н. Толстому и Н. С. Лескову («Христос в гостях у мужика», 1881).
В примечании к французскому переводу этого стихотворения Ш. Саломон высказал предположение, что оно возникло в связи с мыслями Тургенева о М. Г. Савиной, которая исполнила в 1879 г. роль Верочки в «Месяце в деревне» и с которой Тургенев в том же году читал сцену из «Провинциалки» (см.: Tourguênev. Poèmes en prose. Première traduction intêgrale publiêe dans l’ordre du manuscrit original autographe avec des notes par Charles Salomоп. Gap, 1931, p. 123). A. E. Грузинский с большим правдоподобием догадывался, что в стихотворении «Камень» Тургенев «поэтически передает отрадные впечатления от своей поездки в Россию весной 1879 г. Тогда он несколько раз публично читал в Петербурге и в Москве свои произведения, и каждое его выступление неизменно встречалось дружными чествованиями многочисленных слушателе и; в частности, стихотворение, по-видимому, говорит о женской учащейся молодежи, которая тогда горячо приветствовала любимого романиста от имени всех русских женщин» (Грузинский, с. 230).
Чествования Тургенева начались в Москве, сразу же по его приезде туда, 15 февраля, о чем он сам писал 20 февраля (4 марта) А. В. Топорову: «…в четверг мне здешние молодые профессора давали обед с сочувственными „спичами“ — а третьего дня в заседании любителей русской словесности студенты мне такой устроили небывалый прием, что я чуть не одурел — рукоплескания в течение 5 минут, речь, обращенная ко мне с хоров, и пр. и пр. Общество меня произвело в почетные члены. Этот возврат ко мне молодого поколения очень меня порадовал, но и взволновал порядком». Затем 4 марта состоялся литературно-музыкальный вечер в пользу недостаточных студентов Московского университета, где появление Тургенева было встречено стоя и долгими громовыми рукоплесканиями, от имени студентов произнесена была приветственная речь и поднесен ему большой лавровый венок. Были и еще встречи Тургенева с учащейся молодежью и у него в гостинице, и на квартире сестер Калиновских и др. Встречи с молодежью продолжались в Петербурге в марте 1879 г. «Чтения, овации и т. д. продолжаются и здесь, как в Москве», — писал Тургенев Л. Я. Стечькиной 14(26) марта 1879 г. из Петербурга. По свидетельству современников, «Молодежь шла к Тургеневу вереницами. У него в номере нередко появлялись депутации за депутациями» (Стечькин Н. Я. Из воспоминаний об И. С. Тургеневе. СПб., 1903, с. 20—21). Особенно горячо приветствовали Тургенева 15 марта на литературно-музыкальном вечере в пользу недостаточных слушательниц Женских педагогических курсов, где ему преподнесли два венка — от этих курсов и от Высших женских курсов (Бестужевских). На чтении в пользу Литературного фонда 16 марта Тургенев получил венок и адрес от слушательниц Медицинских курсов. Его также приглашали на литературно-музыкальный вечер с благотворительной целью студенты Петербургского университета и студенты Горного института; от этих выступлений Тургенев отказался, так как его встречи с молодежью вызвали неудовольствие правительственных кругов[90].
В перечне «Сюжеты» стихотворение названо «Тучи и белый голубь», с добавлением в скобках «в Спасском», и помещено в разделе «Пейзажи». В черновом автографе «Голуби» датированы маем 1878 г.; эту дату Тургенев поставил и в беловом автографе, но потом переправил ее на 1879 г. и поместил стихотворение при переписке в тетради среди других стихотворений, датирующихся маем 1879 г. Помета в перечне: «в Спасском» — говорит о том, что этот «пейзаж» навеян воспоминанием о Спасском-Лутовинове, а не указывает на место его написания: Тургенев в мае 1878 г., равно как и в мае 1879 г., находился за границей. В «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкого (12 июня 1909 г.) говорится о чтении Л. Н. Толстому некоторых стихотворений в прозе Тургенева. О стихотворении «Два голубя» Толстой сказал: «Это хорошо». — «И Л<ев> Н<иколаевич> добавил, что у Тургенева описания природы художественны. В этом он мастер» (Лит Насл, т. 90, кн. 3, с. 438).
Мысль о «равнодушной природе», сияющей вечной красой «у гробового входа», могла быть внушена Тургеневу стихотворением Пушкина. Тот же круг представлений получил отражение и в письме Тургенева к П. Виардо от 16(28) июля 1849 г., где, рассуждая на тему «что же такое эта жизнь», Тургенев, между прочим, писал: «Эта штука — равнодушная, повелительная, прожорливая, -себялюбивая, подавляющая — это жизнь, природа или бег; называйте ее как хотите <…>, но не поклоняйтесь ей ни за ее величие, ни за ее славу!» Сходные мысли высказаны Тургеневым в «Поездке в Полесье» (1857): «Мне нет до тебя дела, — говорит природа человеку, — я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть» (наст. изд., т. 5, с. 130).
Неоднократно высказывалось предположение, что, создавая свое произведение, Тургенев находился в известной зависимости от прозаического диалога итальянского поэта Джакомо Леопарди «Исландец и Природа», в котором в ответ на слова исландца-путешественника о разрушительной работе Природы против человека Природа, олицетворенная в образе гигантской женщины, лицо которой прекрасно и в то же время ужасно, отвечает ему с удивлением: «Может быть, ты думаешь, что мир был создан ради вас? Так знай же, что в своем творчестве, в своих порядках и в своей деятельности, за очень немногими исключениями, я всегда имею в виду нечто совсем другое, а вовсе не счастье и страдание людей. Когда я поражаю кого-нибудь каким бы то ни было способом и каким бы то ни было средством, я не замечаю этого <…> Также я не знаю обыкновенно и того, что я благодетельствую вам или даю вам радость. И я делаю все эти вещи и всегда работаю отнюдь не для того, чтобы помогать вам и давать вам счастье, как вы думаете…»[91].
А. И. Белецкий указал также на два стихотворения из цикла «Философских поэм» французской поэтессы Луизы Аккерман: «Природа к Человеку» (1867) и «Человек к Природе» (1871), представляющие интересную аналогию как к диалогу Леопарди, который Л. Аккерман много раз читала, так и к «Природе» Тургенева. Белецкий нашел здесь «одни и те же мысли, выраженные в сходных словах; но у Тургенева — декоративное обрамление (сон, подземная храмина), которого нет у поэтессы, дающей два монолога вместо сжатого тургеневского диалога; у Тургенева человек отдает почтительный поклон Природе, не говорит, а лепечет свои слова, только собирается возражать; у поэтессы он бросает Природе в ответ на звуки ее железного голоса гневные проклятия, пророча ее конечную гибель» (Теорч путь Т, с. 151). Создавшийся у Тургенева образ Природы — «величавая женщина в волнистой одежде зеленого цвета» — не оставлял его и позже. В 1880 г., в Спасском, рассказывая детям Я. П. Полонского сказку «Самознайка», Тургенев описывал сумрачный грот в заброшенном саду и сидящую в нем «зеленую женщину» или фею (Бродский Н. Замыслы И. С. Тургенева. М., 1917, с. 49).
В черновом автографе стихотворение озаглавлено «Сон»; в беловом автографе, наборной рукописи и в корректуре BE — «Природа (Сон)». В BE стихотворение напечатано без подзаголовка, однако в начале его осталось: «Мне снилось», а в конце: «И я проснулся». В черновом автографе были варианты. Вместо: как ему дойти со и счастья — было: как дойти ему до возможного счастья? до новой мудрости и власти? Вместо: темные грозные глаза — было: а. большие, тусклые и тупые глаза б. [длинные] темные, зоркие, грозные глаза. Вместо: Женщина со брови — было: Женщина опустила было [голову] свои глаза — но тут подняла их снова; вместо: человеческие слова — было: Пустые человеческие слова, и др.
В тексте стихотворения внимание M. M. Стасюлевича привлекло употребленное Тургеневым сравнение: «а сам бел, как глина». В ответ на его сомнения Тургенев писал 3(15) октября 1882 г.: "…"бел, как глина" — у нас в Орле говорят — только про побледневшего (с испуга) человека, ибо такая белизна смахивает, точно, на глину. Впрочем, и это можно переменить". Однако на следующий день, посылая обратно правленую корректуру, Тургенев писал ему: «„бел, как глина“ — я оставил». См. также: наст. изд., т. 9, с. 80 («Часы»).
Аустерлиц -- городок в Моравии, близ которого войска Наполеона выиграли сражение с союзными армиями Австрии и России 2 декабря 1805 г.
Как свидетельствует черновой автограф, Тургенев первоначально хотел дать другую концовку стихотворению. Оборвав наполовину заключительную цитату «Как хороши, как свежи…» Тургенев стал писать дальше: «Нет, не стану думать о розах»,; но, не закончив фразу, зачеркнул ее и дописал цитату: «были розы», очевидно, не желая нарушать общий меланхолический тон стих" творения.
Стихотворение, первая строка которого дала заглавие данному произведению и повторяется затем несколько раз в его тексте в качестве лейтмотива, принадлежит И. П. Мятлеву и было впервые напечатано в 1835 г. под заглавием «Розы». Начальная строфа его читается так:
Как хороши, как свежи были розы
В моем саду! Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой!..
Первый раз на это стихотворение, начальная строка которого долгие годы звучала в памяти Тургенева, указал А. Ф. Кони % заметке «Певица Полина Виардо Гарсия» (Рус Ст, 1884, май, с. 403). Впоследствии Н. А. Янчук в «Литературных заметках»! (Известия ОРЯС, 1907, кн. 4, с. 251—255), процитировав полностью это стихотворение по рукописному альбому 1840-х годов, напомнил о том, что строка, популяризированная Тургеневым, стала крылатой фразой и заглавием для вдохновленных им произведений скульптуры и музыки. Так озаглавлена, например, скульптура В. А. Беклемишева (Третьяковская галерея в Москве), изображающая молодую женщину с розой на коленях. На ту же тургеневскую тему с варьирующимся лейтмотивом («Как хороши тогда. Как свежи были розы», «Как хороши теперь, Как свежи эти розы» и т. п.) в 1886 г. написал стихотворение К. Р. («Новые стихотворения К. Р.». 2-е изд. СПб., 1900, с. 11—12). Популярность этой фразы-цитаты в словесном обиходе подтверждает В. В. Маяковский («Писатели мы») (см.: Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. М., 1955, с. 250—251).
Ланнеровский вальс -- Вальсы И. Ф. К. Ланнера (1780—1843), дирижера, скрипача и композитора, были но манере близки к вальсам Штрауса-старшего и завоевали популярность благодаря мелодичной выразительности и изяществу. В повести "Ася" Тургенев упоминает звуки старинного ланнеровского вальса: "...я почувствовал, что все струны сердца моего задрожали в ответ на те заискивающие напевы" (наст. изд., т. 5, с. 156). Вальс Ланнера упомянут также в поэме А. Григорьева "Видения" (1846):
Ланнера живой
Мотив несется издали, то тих.
Как шепот страсти, то безумья полн
И ропота, как шумный говор волн…
В черновой рукописи заглавия не было. В перечне названий «Стихотворений в прозе» («Сюжеты») это стихотворение упомянуто дважды: в одном месте под заглавием «Уистпти», в другом, где оно отнесено В раздел «пейзажей», «Морское плавание», с добавлением в скобках: «переезд в Англию из Гамбурга», что соответствует начальным словам произведения. В черновом тексте стихотворение заканчивалось описанием вида застывшего моря; конец (строки 37—50) — о капитане и обезьянке — был приписан позднее, ниже даты: «пейзаж» превратился в стихотворение лирико-философского содержания.
Из призвания Тургенева его французским друзьям, записанного в дневнике Э. Гонкура под 1 февраля 1880 г., явствует, что в основу «Морского плавания» Тургенев положил воспоминание юности. На обеде, устроенном перед поездкой в Россию, на котором присутствовали, кроме Гонкура, Доде и Золя, Тургенев говорил, что «его тянет вернуться на родину труднообъяснимое чувство потерянности — чувство, испытанное им, когда в дни ранней юности он плыл по Балтийскому морю на пароходе, со всех сторон окутанном пеленой тумана, и единственной его спутницей была обезьянка, прикованная цепью к палубе» (Goucourt Edmond et Jules de. Journal-Mêmoires de la vie littêraire. Paris, 1959. T. 3, p. 59; Гонкyp Э. и Ж. де. Дневник. М., 1964. T. 2, с. 275).
Стихотворение «Морское плавание» очень нравилось Л. Н. Толстому; он напечатал его в своем «Круге чтения» и неоднократно вспоминал (см.: «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. — Лит Насл, т. 90, кн. 1, с. 114; кн. 2, с. 79; кн. 3, с. 438).
Кого Тургенев имел в виду, выставляя инициалы вместо заглавия, остается не раскрытым. Возможно, впрочем, что автор в данном случае не обращался к конкретному лицу. В черновом автографе заглавия не было; после слов: равнодушным вниманием — было: Ты ничего не ищешь и ни от чего не уклоняешься. В авторском перечне («Сюжеты» в беловой рукописи) это стихотворение, очевидно, отмечено под номером 30 под заглавием: «Елисейские поля (беспечальна)». Слово «беспечальна», выделенное Тургеневым для памяти, как опорное в целой характеристике, может быть, ведет нас к тому описанию Елисейских полей {в греческой мифологии — часть загробного мира, где находятся праведники), которое дается в «Одиссее» (перевод В. Жуковского, песнь 4, стихи 565—568):
Где пробегают светло беспечальные дни человека.
Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает.
Где сладкошумно летающий веет Зефир Океаном.
С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным.
Говоря о «важных звуках глюковеких мелодий» (в черновой рукописи варианты: «задумчивые звуки», «сладостные звуки»), Тургенев имеет в виду оперу X. В. Глюка «Орфей» (1774), одно из действий которого происходит в «Елисейских полях». Эта опера была возобновлена в Париже в конце 1850-х годов и имела большой, длительный успех (в 1859—1861 гг. ставилась 150 раз) прежде всего благодаря П. Виардо, исполнявшей главную партию. О «благородных звуках „Орфея“» Тургенев вспоминал в письме к П. Виардо от 15(27) марта 1868 г.; позднее (14(26) июня 1872 г.) Тургенев писал В. В. Стасову: «Я восторгаюсь от глуковских речитативов и арий не потому, что авторитеты их хвалят — а потому, что у меня от первых их звуков навертываются слезы…»
Заглавие представляет собою реминисценцию известных слов в последнем монологе Фауста Гёте («Фауст», ч. II, д. 5): «Мгновению мог бы я сказать: остановись же, ты так прекрасно!» Эти слова Тургенев вспоминал неоднократно: в поэме «Андрей» (ч. II, строфа X) он с горечью утверждал, что человек, хотя и «владыко мира», но
…ничему живому
Сказать не может: стой здесь навек!
В «Довольно» Тургенев, напротив, утверждал: «Красоте не нужно бесконечно жить, чтобы быть вечной, — ей довольно одного мгновения». Давняя традиция связывает возникновение стихотворения «Стоп!» с П. Виардо. Об этом свидетельствовала, например, Л. Нелидова, упоминая, как в том же 1879 г. Тургенев «превосходно и с увлечением» рассказывал об исполнении П. Виардо знаменитых оперных ролей (Нелидова Л. Памяти И. С. Тургенева. — BE, 1909, № 9, с. 224). А. Луканпна вспоминает о музыкальном собрании, состоявшемся у Виардо 15(27) мая 1879 г. Когда г-жа Виардо спела «И сладко, и больно» Чайковского, Тургенев «совершенно воодушевился: „Замечательная старуха какая!“ <…> И действительно, когда m-me Виардо поет, она — сама жизнь, сама страсть, само искусство. Она не чужое передает, она сама как будто свое переживает» (Сев Вести, 1883, № 3, с. 65). И. Павловский также вспоминает об одном из утренников у Виардо в 1879 г.: «Г-жа Виардо сначала спела один из русских романсов. Ее голос, не слишком сильный и несколько жесткий, обеспечил ей лишь посредственный успех. Тургенев, бывший некогда свидетелей триумфов великой артистки, казалось, всё еще находился под чарами своих воспоминаний. Он испытывал самый искренний восторг. Его глаза сверкали; пряди седых волос падали на его лоб. Он аплодировал сильнее и дольше всех остальных. Он обращался лицом к публике и непрестанно повторял: „О! что за старуха! О! что за старуха!“»[92].
Французский перевод этого стихотворения в прозе под заглавием «Arrête» самим Тургеневым помещен в «Revue politique et littêraire», 1882, № 26, p. 812; первоначальная (более дословная) редакция этого перевода сохранилась в парижском архиве Тургенева в рукописи, писанной не его рукой, вместе с копией русского текста (также не почерком Тургенева)[93].
В черновом автографе нет ни заглавия, ни даты. В беловом автографе, готовя стихотворение к печати, Тургенев значительно его расширил. Так, в начале стихотворения добавил фразу: «Он их не чувствовал, стоял — и молился». В конце приписал два предпоследних абзаца, От слов: «Мое я мне»… до слов — «не так постоянно».
«Молитва» была впервые записана Тургеневым в беловой рукописи под № 75, последней в ряду других шести коротких стихотворений (см. ниже) июня 1881 года философского характера — записей отдельных мыслей «для себя». Из них лишь стихотворение «Молитва», выправив его стилистически, Тургенев послал Стасюлевичу для печати в труппе пятидесяти стихотворений 1878—79 годов. После слов «Что есть истина?» в беловой рукописи было (потом зачеркнуто): «да кстати вспомнит изречение, что всякий человек есть ложь».
В письме к Е. Е. Ламберт от 20 августа (8 сентября) 1864 г. Тургенев признавался: «…я не христианин, в Вашем смысле, да, пожалуй, и ни в каком…» «Молитва» подтверждала полное равнодушие писателя к христианской религии и ко веем формам обрядности, и, несмотря на пропуск стихотворения цензурой, оно получило соответствующую оценку в России в официальных кругах. Вскоре после появления всего цикла «Стихотворений в прозе» в «Вестнике Европы» заметка о «Молитве» была доставлена К. П. Победоносцеву. В письме от 13(25) декабря 1882 г. С. А. Рачинский спрашивал Победоносцева, читал ли он «Стихотворения в прозе» Тургенева, и прибавлял: «Какая виртуозная стилистика — и какое мальчишеское содержание! Читаешь — и краснеешь за автора. Прилагаю заметку по поводу одного отрывка („Молитва“), особенно меня возмутившего» (Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 411).
Тут Шекспир придет ему на помощь.-- Тургенев приводит цитату из трагедии "Гамлет" (д. 1, сц. 5) в переводе H. A. Полевого (1837); как ходовая крылатая фраза эта цитата неоднократно употреблялась Тургеневым (см., например, "Дым", гл. II).
"Что есть истина}" -- Цитата из евангельского текста (Евангелие от Иоанна, 18, 37), рассказывающего о допросе Иисуса Пилатом. Этот вопрос Пилата Иисусу остался без ответа.
M. M. Стасюлевич, делясь впечатлениями от чтения «Стихотворений в прозе» по рукописи, писал А. Н. Пыпину (13(25) августа 1882 г.), что они невелики по объему и что, например, «Русский язык» имеет величину «ровно в пять строк, но, — прибавлял он, — это золотые строки, в которых сказано более, чем в ином трактате; с такой любовью мог бы Паганини отозваться о своей скрипке» (Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 410—411). Так как «Русский язык» заключал всю серию «стихотворений в прозе», опубликованных в «Вестнике Европы» 1882 г., и долгое время считался последним звеном составляющего их цикла, то современники считали эти «слова о нашем родном языке лебединой песнью Тургенева» (Звенья, Т. 1, с. 506).
Связь судеб русского народа с его языком не раз отмечалась Тургеневым. Так, в письме к Е. Е. Ламберт от 12(24) декабря 1859 г. он писал о русском языке: «… для выражения многих и лучших мыслей — он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе: Странное дело! Этих четырех качеств — честности, простоты, свободы и силы нет в народе — а в языке они есть… Значит, будут и в народе». Тем современникам, которые скептически относились к будущему России, Тургенев — по воспоминаниям" Н. В. Щербаня — говорил: «И я бы, может быть, сомневался в них <…> — но язык? Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык? Поверьте, господа, народ, у которого такой язык, — народ великий» (Рус Вести, 1890, № 7, с. 12—13), По свидетельству С. И. Лаврентьевой (Пережитое. Из воспоминаний. СПб., 1914, с. 142), Тургенев говорил с нею о «нашем прекрасном богатом языке», «который до времен Петра был так тяжел и который с Пушкина развился так богато, сложился так поэтично». «По тому самому, — прибавлял Тургенев, — я верю, что у народа, выработавшего такой язык, должно быть прекрасное будущее». Н. А. Юшкова в письме к В. Микулич (Л. И. Веселитской), вспоминая о встрече с Тургеневым в Петербурге в 1880 г., также рассказывала: «Любовь к родине ярко выразилась у него в его любви к самому художественному произведению русского народа, к русскому языку» (Звенья, т. 1, с. 506).
Стихотворение в прозе «Русский язык» приобрело широкую популярность. «Русский язык, как справедливо заметил Тургенев, — писал П. И. Чайковский 26 августа ст. ст. 1888 г., имея в виду это стихотворение в прозе, — есть нечто бесконечно богатое, сильное и великое» (Дни и годы П. И. Чайковского. Летопись жизни и творчества. М.; Л., 1940, с. 452). По словам К. Д. Бальмонта (1918), Тургенев «спел такой гимн русскому языку, что он будет жить до тех пор, пока будет жить русский язык, значит всегда» (Т и его время, с. 23). Ср. статью Бальмонта «Русский язык», в которой стихотворение Тургенева он называет «благоговейной молитвой» (Русские записки, 1924, т. 19, с. 231). Об этом «подлинном гимне» Г. О. Винокур заметил, что он «известен каждому русскому школьнику и вошел в ежеминутное сознание русского грамотного человека» (Русский язык. М., 1945, с. 187—188).
Под воздействием Тургенева создано стихотворение словенского поэта второй половины XIX века, А. Ашкерца (Рыжова М. И. Стихотворение Антона Ашкерца «Русский язык». — Международные связи русской литературы. М.; Л., 1963, с. 396—397).
В черновом автографе это стихотворение под заглавием «Сон 1-и» без даты, но записанное до январских стихотворений 1878 года, со вставками и большой правкой было набросано на том же листе, что и конец рассказа «Сон» (1876 г.). Включенное впоследствии в беловой автограф под № 3, оно получило название «Женщина», потом переправленное на «Встреча (Сон)». Стихотворение это должно было открывать задуманный Тургеневым цикл из стихотворений под названием «Сны», куда оно и было внесено дважды первым по счету, судя по спискам на полях черновиков, а также в перечне «Сюжеты» беловой рукописи…..
Рядом с заглавием стихотворения в беловом автографе Тургенев пометил: «Употр<ебить> в повесть». Действительно, в повести «Клара Милич (После смерти)» оно пересказано, с сокращениями и изменениями стилистического характера, как сон, привидевшийся Аратову (см. в этом томе с. 93).
Первоначальное заглавие «Проклятие» в черновом автографе Тургенев в беловой рукописи изменил на «Манфред», но потом зачеркнул его и восстановил прежнее. Слова: «Да будут без сна со собственным адом» — должны восприниматься как вольный перевод четырех стихов из того «заклинания» (incantation), которое в драматической поэме Байрона таинственный Голос произносит над Манфредом, лишившимся чувств (акт I, сц. 4). В оригинале
«Заклинание» имеет 7 строф (по 10 стихов каждая); Тургенев пересказывает лишь начальные стихи второй строфы:
Though the slumber may be deep.
Yet the spirit shall not sleep.
и заключительные стихи строфы шестой:
I call upon thee! and compel
Thyself to be the proper Hell!
Перевод приведенных стихов не сразу дался Тургеневу; в черновике он ближе к подлиннику: «Да будут ночи твои без сна, да вечно чувствует твоя душа мое незримое присутствие, [да] будь [она] [твоим] собственным своим адом». В беловом автографе к слову «чувствует» были варианты: о «знает», 6 «осознает». А последняя строка звучала так: «да будет она собственным своим адом».
В юности, по свидетельству самого Тургенева (письмо к А. В. Никитенко от 26 марта (7 апреля) 1837 г.), он перевел «Манфреда» полностью, но перевод этот не сохранился. Собственный ранний опыт Тургенева — драматическая поэма «Стено» (1834) имеет эпиграф из «Манфреда», и в ней многое навеяно этим произведением Байрона. Автобиографическое значение имеют слова, вложенные Тургеневым в уста Лежневу («Рудин», гл. VI): «Вы, может, думаете, я стихов не писал? Писал-с, и даже целую драму сочинил в подражание „Манфреду“. В числе действующих лиц был призрак с кровью на груди, и не с своей кровью, заметьте, а с кровью человечества вообще». Еще более критически Тургенев отзывался о байроновском Манфреде в старости, когда он писал, например, Л. Фридлендеру (письмо от 14(26) декабря 1878 г.) об этом герое: «…мне лично мало симпатичный чудак…» В этом письме Тургенев приводит цитату из «Манфреда» в английском подлиннике, поэтому можно предположить, что он перечитывал его в том же году, когда было написано «Проклятие». «Манфреда» Тургенев вспоминает также в стихотворении «У-а… У-а!» (с. 187—189).
В беловой рукописи, где это стихотворение значится под № 13, рядом с заглавием Тургенев сделал отметку: «Ш. Подальше от 12-го», т. е. от стихотворения «Проклятие», вероятно потому, что в каждом из них говорится о споре между близкими людьми, хотя и содержание и сущность обоих рассказов имеют мало общего.
В черновом автографе сначала написано другое заглавие (здесь же и зачеркнутое): Черный дрозд. Стихотворение подверглось очень тщательной стилистической правке со множеством больших вставок в тексте. Под стихотворением — инициалы: «И. Т.» и дата (8 июля 1877 г.), которая является наиболее ранней из всех стоящих под отдельными стихотворениями цикла. Недаром перечень стихотворений («Сюжеты») в беловом автографе начинается именно с этого названия: «Дрозд. 1.2». К тому же это единственная полная дата, в которой отмечены не только год, месяц и число, но даже час (6 1/4 утра) и место его Создания (Les Frênes, Буживаль), что приближает данный отрывок к дневниковой записи. Вероятно, эта запись связана с каким-то особенно памятным для Тургенева днем. Трудно сказать определенно, о каком сердечном увлечении идет здесь речь (в словах «я, бедный, смешной, влюбленный, личный человек…»); скорее всего он вспоминал о Ю. П. Вревской, с которой виделся в конце мая того же года (см, выше, с. 491). В черновом автографе над заглавием был эпиграф:
Und wennder Mensch in seiner Quai verstummt
Gab' mir ein Gott, zu sagen, wie ich leide.
Göthe, «Torquato Tasso» {*}.
{* И когда человек немеет в своем страдании,
Дай мне бога, чтобы сказать, как я страдаю. —
Гёте. «Торквато Тассо» (нем.).}
Этот эпиграф был потом отброшен Тургеневым. Метафора о «холодных волнах», уносящих в безбрежный океан человеческую жизнь, встречается и в других произведениях Тургенева (см. выше «Конец света»).
В черновом автографе вместо заглавия стояла цифра II. Оба стихотворения («Дрозд» I и II), судя по цвету чернил и почерку, были записаны одновременно, хотя поправки и вставки были сделаны не сразу. Там же дата стихотворения была исправлена — «Август, 1878» на «Август 1877 года». В беловике восстановлен 1878 год. Между тем стихотворение едва ли могло быть написано после фактического завершения русско-турецкой войны, заключения Сан-Стефанского мирного договора (19 февраля (3 марта) 1878 г.) и соглашения с Англией (18(30) мая 1878 г.). Напротив, именно в августе 1877 г. Тургенев с чрезвычайной остротой воспринимал ряд поражений, нанесенных русским войскам турками, и огромные жертвы, которые война потребовала от русского народа-Слова стихотворения: «Тысячи моих братий, собратий гибнут теперь там, вдали, под неприступными стенами крепостей; тысячи братии, брошенных в разверстую пасть смерти неумелыми (в черновике: безмозглыми) вождями» — имеют близкие параллели в письмах Тургенева, писанных им в августе 1877 г. Так, П, Л. Лаврову он писал 22 июля (3 августа): «Не могу скрыть, что до безумия огорчен нашим поражением в Турции: вот что значит поручать великим князьям армии — точно игрушки детям! Но чем провинились наши бедные солдаты, которых башибузуки прирезывали, как баранов?» То же горькое чувство отражено в письмах Тургенева к П. В. Анненкову от 1(13) августа 1877 г. и к Я. П. Полонскому от 14(26) августа 1877 г.: «… мне ужасно скверно на душе — по милости наших неслыханных глупостей на Востоке — и мне хотелось бы забиться в какую-либо нору, чтобы не видеть никого и ничего не слышать!» Приведенные цитаты позволяют считать, что исправление даты, сделанное Тургеневым в черновом автографе, имело полное основание. В черновом автографе вместо слов: «Что это? Слезы… или кровь?» написано — «Что это? Мои слезы или та родная кровь?»
Стихотворение развертывает в поэтическую картину одно из излюбленных Тургеневым уподоблений, которым он пользовался на протяжении всей своей жизни — в лирических стихотворениях («Гроза промчалась», 1844, стих 25; «Один, опять один я», 1844, стихи 47—48), в прозаических произведениях («Дневник лишнего человека», «Накануне», гл. XXVII) и письмах разных лет (свод цитат из всех этих произведений и писем см.: 7\ ПСС и П, Письма. т. 1, с. 41). В цикле стихотворений в прозе отрывок «Вез гнезда» занимал одно из первых мест и по времени написания и в перечнях, составлявшихся Тургеневым для себя. В черновой рукописи, после заглавия «Без гнезда», написано карандашом:.(1). В перечне названий «Стихотворений в прозе» под заглавием «Сюжеты» (см. выше, с. 447) оно поставлено на втором месте, после «Дрозд I и II». В беловой рукописи эти стихотворения шли в одной группе: «Дрозд I.II», «Без гнезда», «Кубок», «Чья вина?» (последние три датируются январем 1878 г.). Во всех этих стихотворениях отражено угнетенное душевное состояние, вызванное смертями разных близких Тургеневу людей: «…нравственно я хуже, чем калека, — пишет он Я. Полонскому 2(14) января 1878 г., — я совсем старик; ко всему охладел — и только воспоминания о прежних друзьях и временах немного шевелят меня» (ср. другие письма этого месяца).
Во всех автографах это стихотворение датируется Тургеневым апрелем 1878 г. Под таким же названием и с той же датой в «Вестнике Европы» было напечатано другое стихотворение, на самом деле написанное в октябре 1882 г. (см. выше, с. 133—134).
В этом отрывке Тургенев, несомненно, метил в Б. М. Маркевича, романиста и реакционного публициста, этого «клеврета ренегата» (так он назван в одном из конспектов «Нови»), в течение нескольких лет ведшего клеветническую кампанию против Тургенева в газетах, возглавлявшихся M. H. Катковым[94]. Узнав себя в памфлетическом портрете, данном Тургеневым в «Нови», Маркевич собирался вызвать Тургенева на дуэль (см. наст. изд., т. 9, с. 511), о чем сказано и в данном отрывке. В письмах второй половины 1870-х годов, когда их вражда достигла крайнего напряжения, Тургенев не скупился на резкие определения Марковича, называя его «мерзавцем», «допрыгавшимся до помойной ямы, которая так давно звала его в свои объятия» (письмо к М. М. Стасюлевичу от 1(13) марта 1875 г.), и «гадиной» (в письме к А. С. Суворину от 14(26) февраля 1875 г.).
Стихотворение имеет явно автобиографическую основу. Характеризуя своего «критика», Тургенев имел в виду прежде всего В. П. Буренина, критика и публициста газеты «Новое время», на страницах которой он резко отзывался о последних произведениях Тургенева. В частности, Буренин нападал на Тургенева за то, что он «забыл родной язык» и что его писания пестрят галлицизмами (см. в этом томе с. 533)[95].
... известна ли вам басня о лисе и кошке? -- Тургенев имеет в виду басню Лафонтена (кн. IX, басня 14).
Гомер пустил на вечные времена своего Ферсита...-- Ферсит (в русской традиции чаще -- Терсит) изображен в "Илиаде" как наглый и злой крикун, которого Одиссей ко всеобщему восторгу осыпал ударами, когда он поносил Агамемнона (песнь II, стихи 212—222). Начало этого эпизода в переводе Н. И. Гнедича читается так:
Все успокоились, тихо в местах учрежденных сидели;
Только Терсит меж безмолвными каркал один, празднословный;
В мыслях вращая всегда непристойные дерзкие речи.
Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность.
Все позволяя себе, что казалось смешно для народа… и т. д.
Впервые опубликовано в кн.: XXV лет. 1859—1884. Сборник, изданный комитетом общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. СПб., 1884, с. 272, со следующим примечанием редактора (В. П. Гаевского): «Сообщено, по нашей просьбе, M. M. Стасюлевичем, с объяснением обстоятельств, при которых эта шутка Тургенева была получена из Буживаля, в октябре 1882 г. Редактор „Вестника Европы“ нашел, что одно из „Стихотворений в прозе“, напечатанных в журнале (декабрь, 1882)[96], легко могло быть истолковано как личный намек, и сообщил свое опасение их автору. Тургенев, отрицая это, заключает свое письмо от 14(26) октября 1882 г. таким образом: „В доказательство, что я не делаю намеков, — а говорю прямо, прилагаю <…> одно стихотвореньице — не для печати, разумеется, а чтобы сорвать с Вас улыбку“» — и затем непосредственно следует текст самой шутки. «В. В. Стасов, с согласия которого печатается „стихотвореньице“, — добавлял В. П. Гаевский, — обещает когда-нибудь рассказать в своих воспоминаниях о знакомстве с покойным и тот случай, который, очевидно, пришел на память Тургеневу, горячо поспорившему с ним по какому-то чисто художественному вопросу». Через несколько лет, публикуя своп воспоминания о Тургеневе, В. В. Стасов снова воспроизвел весь текст этого стихотворения в прозе и сопроводил его следующим своим замечанием: «Несмотря однако же на такой строгий приказ другим, сам Тургенев никогда его не исполнял в отношении к самому себе, и много лет своей жизни проспорил со мною и до и после этого своего „Стихотворения в прозе“. Наши письма служат тому доказательством <…> Ни Тургеневу, ни мне молчание вовсе не казалось великим благом, и мы при каждом новом случае, почти при каждом новом свидании или письме втягивались в ярые, долгие споры. Худого от этого для нас не вышло» (Стасов В. В. Двадцать писем Тургенева и мое знакомство с ним. — Сев Вестн, 1888, № 10, с. 145—146).
Впоследствии «С кем спорить?» по первопечатному тексту воспроизвел М. О. Гершензон (Рус Пропилеи, т. 3, с. 53), но в состав всего цикла оно не включалось и печаталось лишь в приложении или в комментариях на том основании, что Тургенев сообщил его Стасюлевичу «не для печати». Однако стихотворение «С кем спорить?», набросанное Тургеневым в черновике одновременно с другими стихотворениями этого года, было переписано им набело в тетрадь белового автографа со всеми стихотворениями под № 38, между «Писатель и критик» и «О моя молодость!..» Поэтому у нас есть все основания печатать его в основном корпусе на точно определенном самим Тургеневым месте.
Многолетнее знакомство Тургенева с В. В. Стасовым, длившееся с 1869 г. до смерти Тургенева, отражено в их переписке (сохранилось двадцать писем Тургенева к Стасову и всего лишь четыре письма Стасова к Тургеневу; см.: Т сб, вып. I.e. 446—453). При встречах и в письмах Тургенев и Стасов то мирно беседовали друг с другом, то вступали в яростные споры, касавшиеся русской музыки, изобразительного искусства и литературы. Так как они придерживались зачастую противоположных точек зрения на развитие русского искусства и литературы, для возникновения ожесточенного спора между ними достаточно было незначительного повода, а самый спор приводил к охлаждению и разрыву. Наиболее враждебными были отношения Тургенева и Стасова между 1875 и 1880 годами. «Впрочем — к чему спорить? — писал Тургенев Стасову 16(28) августа 1875 г. о дискуссии, возникшей между ними по поводу проекта памятника Пушкину, предложенного М. М. Антокольским для Москвы. — У меня до сих пор ираска стыда жжет лицо, когда я вспоминаю, что мы, старые, седые люди, могли до крику, до изнеможения спорить — о чем? О пиэдестале! Одни русские в целом мире способны впасть в такое пустое младенчество! Сошлись — и давай жевать сухую траву, да еще задыхаться и сверкать глазами во время жевания». На то же пятилетие, к которому относится стихотворение «С кем спорить?», пришлись также три весьма враждебные статьи Стасова против Тургенева, напечатанные (под псевдонимом) в «Новом времени» в 1877, 1878 и 1879 гг.[97], а также несправедливый выпад против Тургенева в воспоминаниях Стасова об училище правоведения, напечатанных в «Русской старине» 1880 года.
В своей «Художественной автобиографии», которая должна была служить вступительной главой к книге «Разгром» и вместе с тем итогом его критической деятельности, Стасов утверждает: «Споры, т. е. обмен мнений и притом со специально нападательским характером, всегда были не только моей потребностью, но просто страстью» (Каренин Вл. Владимир Стасов. Л., 1927. Ч. 1, с. 120). Это подтверждает, что в стихотворении «С кем спорить?» Тургенев, говоря о Стасове-спорщике, представлял себе его как своего рода типическое обобщение спорщика, в своем увлечении по-своему истолковывающего слова противника.
Заглавие представляет собою слегка измененную цитату из «Мертвых душ» Гоголя (ч. 1, гл. 6). Приведя эту концовку на память, Тургенев имел, конечно, в виду и всю предшествующую лирическую тираду: «Прежде, давно; в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту <…> Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне <…> то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!»
Тургенев писал П. Виардо 4(16) ноября 1852 года: «Как вам понравится этот конец одной старой русской песни (дело идет об убитом молодце, который лежит „под кустом“):
То не ласточка, не касаточка
Круг тепла гнезда увивается <…>»
Дальше Тургенев цитирует продолжение песни — о том, как «увиваются» и плачут около убитого мать, сестра и жена[98], «Вы не поверите, — продолжает Тургенев, — сколько поэзии, свежести и нежности в этих песнях; я пришлю вам некоторые из них в переводе».
Похожую по содержанию песню, начинающуюся словами: «Ах ты, поле, поле чистое», с описанием убитого молодца и плачем над ним матери, сестры и жены, Тургенев мог прочесть в «Собрании русских стихотворений из сочинений лучших стихотворцев российских и из многих русских журналов, изд. В. Жуковским». М., 1810. Ч. 2, с. 312, № XI. Там есть и следующие строки: «Не ласточки увивалися Вкруг родима тепла гнездышка, Увивается тут матушка» <…> и т. д.
С другой стороны, Н. В. Измайлов в комментариях к письму Тургенева к П. Виардо (Т, ПСС и П, Письма, т. II, с. 454—455) утверждает, ссылаясь на А. И. Соболевского, что эта песня была известна в различных вариантах в разных местах России, а также «бытовала в местах, окружавших Спасское», и, возможно, Тургенев «записал ее текст непосредственно от крестьян-исполнителей».
Однако работа писателя в черновой рукописи, варианты отдельных слов и фраз показывают, что в стихотворении «К ***» Тургенев взял только зачин давно ему известной и полюбившейся песни и потом уже в беловой рукописи постарался на свой лад стилизовать это стихотворение под старую народную песню, вложив туда другое содержание и продолжив ее применительно к неизвестному адресату. Возможно, что здесь идет речь о дочери Тургенева Полине, воспитывавшейся в семье Виардо и вышедшей замуж за Г. Брюэра (Т, ПСС и Л. Письма, т. II, с. 400).
Из всех «стихотворений в прозе» настоящее является единственным, не соответствующим этому видовому наименованию, так как оно представляет собою лирическое стихотворение в прямом смысле этого слова, имеющее свой размер (четырехстопный ямб, которым Тургенев широко пользовался в ранний период своего поэтического творчества) и перекрестные рифмы. Однако принадлежность его к общему циклу стихотворений в прозе — по положению в рукописи — сомнений не вызывает, и это еще усиливает загадку его происхождения. Впервые (черновой автограф) оно было набросано на почтовом листе бумаги с довольно большим количеством поправок отдельных слов и строк; время его возникновения неизвестно. Затем Тургенев переписал его в тетрадь с черновиками (без поправок, но как прозаическое, т. е. без разделения на стихотворные строки; строфы отделялись друг от друга красными строками), между стихотворейиями «Памяти Ю. П. Вревской» и «Песочные часы» с датой: «Декабрь 1878». Наконец, переписывая с черновиков все 83 стихотворения в прозе в беловую тетрадь, Тургенев включил туда и это произведение (под № 46), снова разделенное на строки и строфы, между стихотворениями «Памяти Ю. П. Вревской» и «Когда меня не будет». В черновом автографе, кроме более мелких разночтений, были колебания в написании строки: «Едва себя я сознавал» — а) Я утопал… я исчезал… б) Я не желал… не вспоминал… в) Я ничего не понимал… После строки «Мне целый мир принадлежал!» в черновике следовала целая строфа, потом зачеркнутая:
Я был царем природы всей!
Она моим смеялась смехом, —
На каждый звук груди моей
[Она гремела странным эхом]
[Она звучала чутким эхом]
Она ответила приветом.
И этот царь, и этот бог
Связать двух мыслей бы не мог!
Несмотря на то, что во всех других произведениях цикла, готовя их к печати, Тургенев тщательно отделывал текст, устраняя из него все случайно рифмующиеся созвучия и тем самым сознательно добиваясь впечатления, что они созданы «в прозе», рифмованное и ритмически упорядоченное стихотворение «Я шел среди высоких гор» было им самим вставлено в общий корпус цикла.
В качестве предположения, требующего дальнейших подтверждений, можно высказать догадку, что это стихотворение, не блещущее особыми достоинствами, было дорого Тургеневу по каким-либо субъективным причинам: «высокие горы», может быть, указывают на швейцарский пейзаж (последовательно, на воспоминания молодости), несколько раз возникавший в сознании Тургенева именно в «стихотворениях в прозе», — см. выше «Разговор», «Проклятие» и ниже «У-а… У-а!»
Из всех стихотворений в прозе, не опубликованных Тургеневым при жизни, данное стихотворение чаще других служило примером того, что многие лирические отрывки цикла сам писатель не мог напечатать по причинам их глубоко интимного характера. А. Мамон отметил, что оно «без сомнения посвящено Полине Виардо» {Mazon, p. 35, Мазон, с. 41). То же утверждают новейшие биографы П. Виардо (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. Изд. 2-е дополн., Л., 1973, с. 155; Fitzlyon A. The Prire of Genins. A life of Pauline Viardot. London, 1964, p. 449). О существовании этого стихотворения было известно еще раньше из устных сообщений, опубликованных в кн.: Гревс И. М. История одной любви. М., 1927, с. 260. Это «посмертное» письмо представляет большой интерес для биографии Тургенева, так как указывает на одну из причин его глубокой привязанности к Полине Виардо, — на их интеллектуальную близость и общую их любовь к искусству в широком смысле слова.
В черновом автографе заглавия нет, в перечне «стихотворений в прозе» («Сюжеты»), составленном Тургеневым, этот лирический отрывок назван иначе — «Уходящая жизнь». В черновом тексте олицетворение Смерти, держащей в своей костлявой руке песочные часы, отождествлено с «безжалостной фигурой Времени». Эти образы ведут нас к аллегорическому и мифологическому языку XVIII века, в таинства которого Тургенев был посвящен в детские годы книгой «Емблемы и символы» Н. Максимовича-Амбодика (см. наст. изд., т. 6, с. 39—40). В европейском искусстве нового времени Хронос (греч. — олицетворение времени), иногда отождествлявшийся с Сатурном, изображался в виде старца с крыльями и косой в руках, что позволяло объединить этот образ с олицетворением Смерти, изображавшейся с тем же атрибутом — косой; другим атрибутом Хроноса были песочные часы — символ быстротечности и ограниченности времени. Фигуру умирающего Хроноса с выпавшей из рук косой, возле которой стоят песочные часы, Тургенев, несомненно, видел на знаменитой предсмертной гравюре английского художника XVIII века В. Хогарта, неоднократно воспроизводившейся под заглавием «Finis» (Конец; подлинное название — «Низменное, или Падение возвышенного»), 1764.
В черновом автографе заглавия нет, в перечне названий «стихотворений в прозе» («Сюжеты») заглавие — «Двойник». В беловой рукописи слово «Двойник» стало подзаголовком и приписано позднее. Ш. Саломон во французском издании «Стихотворений в прозе» (с. 132) делает глухую ссылку: «Сравни А. де Мюесе. La nuit du dêcembre». Стихотворение «Декабрьская ночь», написанное А. де Мюссе в ноябре 1835 г., представляет собою длинный диалог поэта с «Видением» («La Vision»), неотступно следовавшим за ним на всех путях жизни от юношеских лет. В заключительных стихах на вопрос поэта «Кто ты?» Видение отвечает:
Je te suivrai sur le chemin;
Mais je ne puis toucher ta main,
Ami, je suis le Solitude {*}.
{* Я буду следовать за тобой по дороге,
Но не коснусь твоей руки;
Друг, я — Одиночество.}
Это — первое стихотворение 1881 г., написанное Тургеневым после долгого перерыва (все предшествующие датируются 1877—1879 гг.). В отличие от более ранних произведений, переписывавшихся в беловую тетрадь с черновиков, «Путь к любви» я последующие стихотворения 1881—1882 годов записаны были прямо в эту тетрадь и дошли до нас в единственной редакции.
За весь год лишь в июне 1881 года Тургенев написал семь стихотворений: 69. Путь к любви. 70. Фраза. 71. Простота. 72. Брамин. 73. Ты заплакал… 74. Любовь. 75. Молитва. Все они резко отличаются от стихотворений 1877—79 годов. Кроме «Молитвы», выправленной и напечатанной самим Тургеневым, это очень короткие записи на отвлеченные вопросы, наброски мыслей философского характера, не предназначавшиеся к печати. «Неизданные „Стихотворения) в пр<озе>“, — писал Тургенев Б. А. Чивилеву 17(29) декабря 1882 года, — неизвестны даже самым близким мне людям. Они предназначены на сожжение после меня, вместе с моим дневником». Стихотворения «Фраза», «Простота», «Ты заплакал…» не имеют вариантов, в стихотворении «Путь к любви» последняя, важная для смысла стихотворения фраза, была приписана позднее.
«Индийские брамины», т. е. люди, принадлежащие к высшей жреческой касте, упомянуты также в повести «Песнь торжествующей любви» (см. выше, с. 52). Слово «Ом» у индусов — священное слово, употребляемое при торжественном воззвании, при утверждении чего-либо, в молитвах и заклинаниях. Впервые слово это появляется в «Упанишадах», где ему приписывается особое могущество, и оно объявляется заслуживающим глубочайшего размышления; в позднейшее время слово «Ом» (санскр. «Аум») обозначало индийскую троицу: А — посвящено богу Вишна, У — Шиве, M — Браме. Нет сомнения, что Тургенев в это время чувствовал большой интерес к индийским религиям и, в частности, к буддизму. «Веды» и «Пураны» упоминаются в романе «Дым» (см.: наст. изд., т. 7, с. 258). См. далее «Попался под колесо» (с. 187).
Целый год Тургенев не писал стихотворений в прозе. В июне 1882 г. он записал в свою беловую тетрадь под № 76 «Истину и Правду». Этому стихотворению в беловой рукописи предшествует стихотворение «Молитва», в котором ставятся вопросы того же плана — о религии, боге, человеческом разуме, истине. Рукопись «Истины и Правды» испещрена многочисленными поправками. Судя по почерку, Тургенев не раз возвращался к этой рукописи, правя ее то чернилами, то карандашом, но так и не довел своих поправок до конца. Характер исправлений дает возможность заметить, что вопросы, первоначально поставленные Тургеневым, он пытался из абстрактно-философских сделать социально-философскими, не забывая, однако, о необходимости считаться с цензурными условиями. Очевидно, Тургенев не оставлял мысли напечатать это стихотворение; поэтому искал лучших возможностей сделать доступными для печати заключительные строки стихотворения, но оно осталось не отделанным до конца.
Приводим варианты заключительных строк стихотворения. После слов: «Правда и Справедливость!» зачеркнуто: «А Истина пребывает там, на небе, в вечности… Она пребывает в царстве законов <1 нрзб — знания?>… Там, где человеческого нет ничего». После слов: «и умереть согласен» — зачеркнуто: «А за Истину?» Вместо конца: «На звании Истины со в этом блаженство?» было: «На знании Истины вся жизнь построена, но [люди-то живут для Правды] жить можно только для Правды и умереть за нее! а как это „обладать Истиной?“ — Так вы не верите в бессмертие души?»
Написано в начале предсмертной болезни Тургенева, причинившей ему тяжелые физические страдания и в следующем году приведшей его в могилу. Сохранились четыре «Скорбных листа» — дневниковых записей о ходе болезни Тургенева (Mazon, р. 176—178), которые он вел вскоре после того, как набросал стихотворение «Куропатки», — со 2 августа по 25 октября (н. ст.) 1882 г.
Заглавие — полустишие из «Божественной комедии» Данте («Ад», V, 121—123), представлявшее ходовую цитату, употреблявшуюся и в русской литературе без перевода со времен Пушкина и П. А. Вяземского. Цитата заимствована из эпизода о Паоло и Франческе и представляет собою начало рассказа тени Франчески о своей судьбе:
Ed ella a me: Nessun maggior dolore
Che ricordarsi del tempo felice
Nella miseria, e cio sa il tuo dottore.
(И она сказала мне: «Нет большей скорби, чем вспоминать о счастливых временах в несчастии; твой учитель знает это»). Первоначально отрывок был назван в рукописи немецким заглавием: «Stoßseufzer» («Тяжкий вздох»); так в письме к Л. Пичу от 1.3(25) октября 1882 г. Тургенев характеризовал ему все свои «Senilia».
Заглавие связано с образом «колесницы Джаггернаута», несколько раз упоминавшейся Тургеневым. См., например, слова Паклина в романе «Новь», гл. IV, и самого Тургенева в его письме к А. Ф. Отто-Онегину от 9(21) октября 1872 г.: «…что за охота подражать индийским факирам, которые бросаются под колесо Джаггернаутовой колесницы? Те, по крайней мере, полагают, что, будучи раздавлены, попадают прямо в божественную „нирвану“, но мы, не разделяющие подобного образа мнения, будем просто раздавлены — и баста»[99].
В перечне названий «Стихотворений в прозе» под заглавием «Сюжеты» это стихотворение отмечено под названием «Vagitus» (лат. «Крик»). Рукопись имеет большое количество авторских поправок стилистического характера; некоторые сделаны позднее, другими чернилами. Фраза: «Я проживал тогда в Швейцарии…» и свидетельство: «Байрон был моим идолом, Манфред моим героем» — указывают, что в основе этого отрывка лежит воспоминание юности Тургенева. В «Манфреде» Байрона вторая сцена- I акта, местом действия которого является гора Юнгфрау, заканчивается попыткой героя броситься со скалы в пропасть, но его удерживает Охотник за, сернами. О Манфреде см. выше — «Разговор» и «Проклятие».
Стихотворение впервые опубликовано по рукописи в оригинале и во французском переводе в каталоге парижских рукописей Тургенева (Mazon, р. 35—36), откуда перепечатано в издании: Т, Сочинения, т. 10, с. 349.
В стихотворении, если судить о нем по рукописи, речь идет о каком-то знакомце Тургенева еще по его студенческим годам. В автографе после слов «и на похвальбу больного» Тургенев начал было писать: «това<рища>», но не закончил этого слова и зачеркнул его, по-видимому, потому, что этот человек уже был слишком далек от него по духу, образу мыслей и привычкам.
Н. С. Никитина в своей статье «О реальной основе „стихотворения в прозе“ И. С. Тургенева „Мои деревья“» (Русская литера; тура, 1982, № 1, с. 176—180) убедительно доказывает, что Тургенев имел здесь в виду историка, театрального деятеля и, в дальнейшем, директора Эрмитажа С. А. Гедеонова (1815—1878). С ним Тургенев учился в Петербургском университете, потом встречался в литературно-театральных кругах в Петербурге и за границей и написал отрицательную рецензию на пьесу Гедеонова «Смерть Ляпунова» (см. наст. изд., т. 1, с. 236—250).
Стихотворение записано последним под № 83 в беловой тетради. После него стояло подчеркнутое: «1883!», но под этим годом уже ничего не написано.
- ↑ Строки здесь и ниже — по текстам каждого из стихотворений.
- ↑ В описании этой тетради проф. А. Мазоном (Mazon, р. 80— 84) зарегистрирована только последняя группа стихотворений (на с. 83), остальные им были пропущены.
- ↑ Таким образом, надо критически отнестись к строкам в воспоминаниях M. M. Стасюлевича, якобы со слов самого Тургенева, о том, что эти стихотворения в прозе были лишь набросками его будущих больших произведений.
- ↑ В авторской дате к этому стихотворению описка: «Май 1878», исправленная в беловом автографе.
- ↑ На свободном месте посредине листа можно прочесть слабо намеченные штрихи карандашом: «Савина мне <1 нрзб.> цал<овала> руку». Время наибольшей дружбы Тургенева с М. Г. Савиной приходится на февраль — июнь 1880 г. и на июль — август 1881 г., когда Тургенев жил в России.
- ↑ В дате допущена ошибка: правильно — 3 (15) сентября. См. письмо Тургенева к П. В. Анненкову от 4(16) сентября 1882 г.
- ↑ Стасюлевич M. M. Из воспоминаний о последних днях И. С. Тургенева. — BE, 1883, № 10, с. 849—850.
- ↑ Относительно выбора стихотворений для печати Тургенев писал позднее Д. В. Григоровичу 3(15) декабря 1882 г.: «…я никакого выбора не делал, я только откинул все личные, автобиографические, которые я никому не читал и не прочту — так как они предназначены к уничтожению вместе с моим дневником».
- ↑ Н. Энгельгардт (в статье «Мелодика тургеневской прозы» — Творч путь Т, с. 34) утверждал: «Заглавие „Стихотворения в прозе“ было дано издателем M. M. Стасюлевичем и взято им у Бодлера». М. К. Клеман (Клеман, Летопись, с. 316), неправильно толкуя одно из писем Тургенева от 29 сентября (И октября) 1882 г., также утверждал, что Тургенев «соглашается на предложенное Стасюлевичем заглавие „Стихотворения в прозе“ для отрывков „Senilia“».
- ↑ См. иллюстрацию на с. 131.
- ↑ Слово «зигзаги» было популярно в те годы. «Зигзагами» композитор Н. В. Щербачев назвал серию небольших пьес для фортепьяно (см. отзыв о них Тургенева в письме к В. В. Стасову от 12(24) декабря 1874 г.). Словом «Zigzags» T. Готье назвал сборник своих небольших рассказов.
- ↑ Любопытно, что в Харькове в 1883 г. появилось следующее издание: «Стихотворения в прозе И. С. Тургенева. Печатано с разрешения и дозволения редактора „Вестника Европы“ и автора 3 января 1883 года» (БАН).
- ↑ Sbornik praci venovanych prof. Vâclavu Tillovi. Praha, s. 132—137.
- ↑ Tourguênev I. Nouveaux poèmes en prose. — Revue des Deux Mondes, 1929, vol. IV, 15 Novembre, p. 289—311. Эта публикация вызвала быстрый отклик А. Луначарского: в статье «Неизданные стихотворения в прозе Тургенева» (Огонек, 1930, № 1) он дал их первую характеристику на русском языке и привел некоторые отрывки из них «в обратном переводе с французского языка на русский», так как подлинный русский текст был еще недоступен. А. Луначарский хорошо понимал, что сделанные им обратные переводы «не могут дать сколько-нибудь полного отражения художественно-ритмической прелести подлинника», но спешил поделиться интересной находкой с читателями журнала в ожидании, когда эти «великолепные страницы» Тургенева будут обнародованы в русском оригинале.
- ↑ Tourguênev. Nouveaux poèmes en prose. Texte russe publiê par Andrê Mazon. Traduction de Charles Salomon. Editions de la Plêiade. Paris, 1930; Петухов Е. Новое о Тургеневе. — Изв. по рус. яз. и слов. АН СССР, 1930, т. III, кн. 2, с. 599—612.
- ↑ Tourguênev. Poèmes en prose. Première traduction intêgrale publiêe dans l’ordre du manuscrit original autographe avec des notes par Charles Salomon. Gap, 1931, 141 p. (Эта книга вышла в количестве 150 экземпляров, являющихся оттисками из редкого провинциального издания: «Bulletin de la sociêtê d’Etudes des Hautes Alpes», 1931, p. 397—531.) Помимо переводов всех «Стихотворений в прозе» (р. 7—111) здесь дано описание белового автографа (р. 115—123), анализ рукописного текста (р. 123—133), хронологические таблицы и несколько воспроизведений рукописей.
- ↑ «Стихотворений» и комментарии к ним, сделанные А. Мазоном и Ш. Саломоном. Благодаря любезности А. Мазона ему удалось получить фотокопии автографов двух стихотворений: «Путь к любви» и «Истина и Правда», — конец которых не был напечатан в парижском издании со ссылкой на неразборчивость текста. Эти стихотворения были прочтены Б. В. Томашевским и напечатаны полностью как в этом издании, так и в последующих его перепечатках — в частности, в Т, СС, т. 8.
- ↑ В своих воспоминаниях о Тургеневе П. Л. Лавров говорит, что «на балконе в Буживале, поздним летом 1882 г.» Тургенев прочел ему «из своих „Стихотворений в прозе“ — „Разговор“, „Чернорабочий и белоручка“, „Порог“ и что-то еще» (Революционеры-семидесятники, с. 74).
- ↑ Иностранная критика о Тургеневе. СПб., 1884, с. 178.
- ↑ Кони А. Ф. Отрывки из воспоминаний. — BE, 1908, кн. 5, с. 21—22.
- ↑ Те же опасения Тургенев высказывал и Стасюлевичу в письме от 7(19) ноября и Ж. А. Полонской — 2(14) декабря 1882 г. Несмотря на это, сам Тургенев в Париже несколько раз выступал с публичными чтениями «Стихотворений в прозе», например, в «Обществе русских художников» на елке, в канун нового 1883 года (Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 398, 415), а также на литературно-музыкальных вечерах у Виардо (см. его письмо к Ж. А. Полонской от 2(14) декабря 1882 г.).
- ↑ Лит Насл, т. 73, кн. 1, с. 393. «„Стих<отворения> в пр<озе>“ написаны мною для самого себя, — писал Тургенев Полонскому 22 ноября (4 декабря) 1882 г., — а также и для небольшого кружка людей, сочувствующих такого рода вещам. Публика будет совершенно права, отбросив их в сторону. Я было ужаснулся, когда услыхал, что некоторые из этих „Стихотворений“ хотели прочесть публично. То-то было бы фиаско…»
- ↑ Д. П. Маковицкий в своем дневнике „У Толстого. 1904—1910“ (запись от 12 июня 1909 г.) рассказал, что Толстому читали некоторые из „Стихотворений в прозе“ Тургенева и Льву Николаевичу понравились „Голуби“, „Что я буду думать“, „Русский язык“, а „Морское плавание“ он „очень похвалил“; это стихотворение, а также стихотворение „Воробей“ Толстой включил в свой сборник „Круг чтения“. — Лит Насл, т. 90, кн. 3, с. 438 и кн. 1, с. 489.
- ↑ Новости и Биржевая газета, 1882, № 321, 2(14) декабря.
- ↑ Голос, 1882, № 330, 8(20) декабря.
- ↑ Одесский листок, 1882, № 274, 8(20) декабря.
- ↑ Невзоров Н. И. С. Тургенев и его последние произведения: «Стихотворения в прозе» и «Клара Милич». Казань, 1883, с. 5—18 (отдельный оттиск из журнала «Волжский вестник»; брошюра представляет собой текст публичной лекции, читанной 26 марта 1883 г.).
- ↑ Созерцатель (Оболенский Л. Е.). Обо всем. (Критические заметки). — Рус Бог-во, 1883, № 1, с. 214—218. Несмотря на крайне отрицательный характер, этот отзыв, вероятно, нашел сочувствие у читателей, даже у людей, знавших Тургенева. «Впечатление небольших его вещей, например „Стихотворений в прозе“, — писал В. В. Верещагин, — по большей части удручающее; так и слышится везде фраза, сказанная им мне однажды на вопрос, каково состояние его духа: „начинаю чувствовать глухой страх смерти!“» (Верещагин В. Очерки, наброски, воспоминания. СПб., 1883, с. 132).
- ↑ Незеленов А. Тургенев в его произведениях. СПб., 1885, с. 254.
- ↑ См.: Миллион первый сотрудник. Хорошего — понемножку (Подражание «Стихотворениям в прозе» Тургенева). — Стрекоза, 1883, № 3, 16 января, с. 3.
- ↑ Полонский Я. П. Полн. собр. соч. СПб., 1886. Т. 2, с. 19-20.
- ↑ Полонский Я. П. Повести и рассказы (Прибавление к полному собранию сочинений). СПб., 1895. Ч. 1: «Стихотворения в прозе» (с. 277—280).
- ↑ Чернышевский, т. 15, с. 514, 519. А. Н. Чернышевский провел в Париже около года (между ноябрем 1879 и августом 1880 г.) и был лично знаком с Тургеневым (см.: Т, ПСС и П, Письма, т. XII, кн. 2, № 5023). См. также: Чернышевская H. M. Тургенев и А. Н. Чернышевский. — Лит Насл, т. 76, с. 702.
- ↑ Впервые опубликовано: Рус Мысль, 1917, кн. 1, с. 62—65.
- ↑ Общество любителей Российской словесности. Историческая записка и материалы за сто лет. М., 1911, Приложение, с. 163.
- ↑ См. об этом: Иссова Л. Н. Жанр стихотворений в прозе у И. С. Тургенева и И. А. Бунина. —Литературное краеведение. (Сборник Воронежского гос. пед. ин-та). Воронеж, 1978, с. 70—78.
- ↑ Анненский Иннокентий. Книга отражений. М., 1979 (Литературные памятники), комментарий А. В. Федорова, с. 433—437. Об этом же жанре у А. Н. Толстого см.: Назарова Л. Н. Тургенев и молодой А. Н. Толстой. — Филологические науки [Научные доклады высшей школы], М., 1969, № 4 (52), с. 14—16.
- ↑ Это переложение увидело свет только после смерти Тургенева — см.: Андреевский С. А. «Довольно». На тургеневскую тему. — BE, 1884. № 1, с. 8—15; вошло в его «Стихотворения 1878—1885» (СПб., 1886, с. 127—138).
- ↑ Стихотворение «Пленница» («Прекрасная пальма высокой вершиной в стеклянную крышу стучит») написано в 1876 г., но осталось в рукописи; опубликовано только после смерти писателя («Памяти В. М. Гаршина». СПб., 1889, с. 65—66).
- ↑ Марков А. А. Стихотворения и рисунки. СПб., 1895, с. 299—327: «Переложения стихотворений в прозе Тургенева». Все они выполнены в 1884 году, однако при жизни автора не печатались.
- ↑ Оленин К. И. Стихотворения. М., 1906, с. 58—60 и 85 («Вакханки. На мотив из Тургенева», т. е. «Нимфы», и «Как хороши, как свежи были розы…»); Монин В. А. Мечты в думы. Барнаул, 1908, с. 27—30 («Разговор»); Муромцева Нина. Стихотворения. СПб., 1914, с. 28 («Камень»).
- ↑ Чешихин В. Мудрость. Памяти Тургенева. Триолеты. — Т и его время, с. 26—28.
- ↑ Письма В. Ф. Комиссаржевской. Публикация Л. Н. Назаровой. — Театр Наcл, с. 513—516.
- ↑ Глебов Игорь. (Асафьев Б. В.). Русская поэзия в русской музыке. Пг., 1922, изд. 2-е, с. 119—120.
- ↑ Невзоров Н. И. С. Тургенев и его последние произведения: «Стихотворения в прозе» и «Клара Милич». Казань, 1883, с. 5.
- ↑ Revue politique et littêraire de la France et de l'êtranger. 1882, № 25 (16 dêcembre, p. 769—776), № 26 (23 dêcembre, p. 809—816).
- ↑ T, ПСС и П, Сочинения, т. XV, с. 210. См. также: наст. изд., т. 11.
- ↑ Краткое описание этих рукописей см.: Mazon, р. 98; подробнее в издании: Tourguênev. Poèmes en prose. Première traduction intêgrale publiêe dans l’ordre du manuscrit original autographe avec des notes par Charles Salomon, p. 120—121. — Наборная рукопись — на 92 листках белой бумаги (разм. 31x20 см); текст написан на одной стороне не рукою Тургенева, кроме стих. «Два брата» (Les deux frères), которое является автографом Тургенева. В левом углу первого листка на французском языке сделана надпись редактора «Revue», напечатанная в журнале в примечании: «Эти маленькие отрывки были написаны по-русски. Тургенев пожелал сделать их перевод для наших читателей». Ш. Саломон не был в состоянии определить, чьей рукою написана эта рукопись; почерк женский, но, очевидно, это не рука П. Виардо. Исправления, особенно во второй части рукописи, довольно многочисленны; исходя из того, что нередко они ухудшали сделанный перевод, Ш. Саломон: заключал, что они не принадлежали самому Тургеневу, а сделаны были в редакции журнала. К черновым материалам относится пачка на 15 листках, где находятся оставшиеся неизданными переводы семи стихотворений в прозе: «Манфред», «Чернорабочий и белоручка», «Монах», «Корреспондент», «Роза», «Nêcessitas, Vis, Libertas», «Христос».
- ↑ Tourguêneff I. Dernières œuvres. Paris: J. Hetzel, 1885.
- ↑ Pavlovsky I. Souvenirs sur Tourguêneff. Paris, 1887, p. 244—247.
- ↑ 1) Senilia. Dichtungen in Prosa. Leipzig, Muncker, 1883 (iibersetzt von W. Henckel); 2) Die vier letzten Dichtungen Iwan Turgenev’s (übersetzt von C. Jürgens). Mitau, Felsko, 1883; 3) Gedichte in Prosa, iibersetzt von R. Löwenfeld. Breslau, Trewendt, 1883; 4) Gedichte in Prosa. Leipzig, F. Reclam’s. Universal-Bibliothek, № 1710. 1883 (iibersetzt von W. Lange).
- ↑ Tourgueneff. Poems in Prose. London, 1883. Это издание не зарегистрировано в указателе Maurice В. Line. A Bibliography of Russian Literature in English Translation to 1900. Lond. 1900, p. 55; однако здесь указано другое (американское) издание под тем же заглавием (Boston, Cupples, Uphani, 1888) и второе издание (выпущенное ок. 1897 г. G. P. Putnam’s sons, N.Y.; London). Существует также издание, озаглавленное «Senilia: poems in prose, being meditations, sketches etc. English version, with introduction and biographical sketch of the author by S. J. Mac-Mullan». Bristol; London (1890). Этот перевод сделан на основе немецкого перевода В. Ланге (1883) и датского перевода (T. Heilbuth).
- ↑ Turgenjew. Senilia. Digt i Prosa. Kjøbenhavn, 1883. Шведский перевод А. Иенсена (Senilia. Dikter pâ prosa) издан в Упсале (1883). О переводах «Стихотворений в прозе» на скандинавские языки и о воздействии их «на идейно-художественное сознание датских и шведских литераторов» см.: Шарыпкин Д. М. «Стихотворения в прозе» и скандинавские писатели. — Т сб, вып. 5, с. 318—329.
- ↑ Tourgueneff I. Basnê v prose. Slovanska knihovna. Praha, 1883. В 1880-х годах появились также другие чешские переводы. — J. Koněrza, J. Nováček’a и др.
- ↑ Поjesuja y прози. С русског превео Милан Данин. Велики Бечкерек, 1883; Pjesme u prosi. Zagreb, 1883.
- ↑ См. об этом: Демко Т. К венгерским переводам произведения Тургенева «Стихотворения в прозе». — Slavica, Debrecen, 1966, t. 6, p. 167—172; Зельдхейи Жужанна. Стихотворения в прозе И. С. Тургенева в Венгрии. — Studia Slavica. Budapest, 1968, t. 14, fasc. 1—4, p. 394.
- ↑ Грузинский, с. 229. Сюда можно добавить указание на отрывок в конце романа «Накануне» («Как это жизнь так скоро прошла? Как это смерть так близко надвинулась?..» и т. д. — см.: наст. изд., т. 6, с. 299), который некоторые исследователи, например А. Мазон, также ставят в связь со «Стихотворениями в прозе» (Tourguênev. Nouveaux poèmes en prose. Paris, 1930, p. 20).
- ↑ Бялый Г. А. Тургенев. — В кн.: История русской литературы. М.; Л., АН СССР, 1956, т. 8, кн. 1, с. 391.
- ↑ Schaarschuh F. J. Das Problem der Gattung «Prosagedicht» in Turgenew. «Стихотворения в прозе». — Zeitschrift für Slawistik, 1965, Bd. X, H. 4, S. 506.
- ↑ О первых «стихотворениях в прозе» у русских сентименталистов см.: Сиповский В. В. H. M. Карамзин — автор «Писем русского путешественника». СПб., 1899, с. 134; Резанов В. И. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского. СПб., 1906, с. 134.
- ↑ Лит Насл, т. 90, кн. 2, с. 381—382). Впоследствии параллель между отрывками Толстого, включенными Толстым в его «Книгу для чтения» (1872), и «Стихотворениями в прозе» Тургенева для доказательства той мысли, что подобное определение нового литературного жанра «носилось в воздухе», привел А. Мазон (Nouveaux poèmes en prose. Paris, 1930, p. 22). См. еще: Балашов Н. И. Элементы «стихотворений в прозе» у Льва Толстого в 1850—1860 годах. — В кн.: Славянские литературы. VIII Международный съезд славистов. М., 1978.
- ↑ Петухов Е. Новое о Тургеневе. — Известия по русскому языку и словесности Академии наук СССР, 1930, т. 3, с. 610; ср. его же: Стихотворения в прозе И. С. Тургенева. — Slavia, 1934, Rocn. XIII, с. 699—717.
- ↑ Говоря о «Стихотворениях в прозе», Э. Оман находит к некоторым из них параллели в «Германии» Гейне (Haumant Emile. Ivan Tourguênief. La vie et l'œuvre. Paris, 1906, p. 276). Сближения произведений Тургенева с прозаическими «Диалогами» Джакомо Леопарди стали в русской критике традиционными с 1880-х годов прошлого века. Еще В. Буренин (Литературная деятельность Тургенева. СПб., 1884) сравнил «Довольно» Тургенева с «проникнутыми глубокой скорбью и сомнениями» произведениями Леопарди. Общие указания на близость Тургенева к Леопарди делали также Е. В. Петухов в статье «О пессимизме И. С. Тургенева» (Уч. зап. Юрьевского ун-та, 1896, № 4), А. Евлахов в статье «И. С. Тургенев — поэт мировой скорби» (Рус Бог-во, 1904, № 6). П. Коган (Очерки по истории новейшей русской литературы, т. I, вып. 2, М., 1909, с. 105, 107) сопоставил «Природу» Тургенева с «Диалогом» Леопарди «Природа и исландец»; та же параллель у Дпонео в «Русских ведомостях» 1918 г. (см.: Грузинский, с. 231—233). Существует и отдельная работа, посвященная этой теме: Куприевич А. Стихотворения в прозе Тургенева и диалоги Леопарди. Киев, 1912. Несколько соображений о Тургеневе и Леопарди приведено также в книге А. Гранжара (Granjard H. Ivan Tourguênev et les courants politiques et sociaux de son temps. Paris, 1954, p. 451—452). Не лишено интереса указание Гранжара на то, что чешский критик Ф. Шалда в 1912 г. сопоставил диалог «Природа и исландец» Леопарди с «Природой» Тургенева (Granjard H. Mácha et la renaissance nationale en Bohême. Paris, 1957, p. 74), Попытка вновь пересмотреть этот вопрос сделана в статье В. М. Головко «О некоторых реминисценциях в „Стихотворениях в прозе“ И. С. Тургенева» (Четвертый межвузовский тургеневский сборник. [Научные труды, т. 17(110)], Орел, 1975, с. 285—304). По мнению И. С. Чистовой, сопоставившей «Senilia» и «Песни» Леопарди, можно обнаружить «явную близость философской позиции их авторов» (см.: Чистова И. С. Тургенев и Леопарди. (К вопросу о литературных источниках «Стихотворений в прозе»). — В сб.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 148). Наиболее заслуживающие внимания сближения приведены в примечаниях к отдельным стихотворениям. Влияние на Тургенева Шопенгауэра всегда сильно преувеличивалось (см.: Wаliсki А. О «Shopenhauerizmie» Turgenjewa. — Osobowošć a historia. Warszawa, 1959, v. 278—354; Turgenev and Schopenhauer. — Oxford Slavonic Studies. Oxford 1962. Vol. X, p. 1—17).
- ↑ Rauhut F. Das französische Prosagedicht. Hamburg, 1929; Nies Fritz. Poêsie in prosaischer Welt. Untersuchungen zum Prosagedicht bei A. Bertrand und Baudelaire. Heidelberg, 1964.
- ↑ Bertrand Aloysius. Gaspard de la Nuit. Fantaisies à la manière de Rembrandt et de Callot. Эта книга написана между 1827 и 1833 гг.; при жизни автора были опубликованы только отрывки; первое полное издание по неисправной копии появилось только через год после смерти Бертрана; второе издание — в 1868 г. (Париж — Брюссель). Полный перевод на русский язык, выполненный Е. А. Гунстом с парижского издания 1915 г., с послесловием и комментариями Н. И. Балашова, появился в 1981 г.: Бертран Алоизиюс. Гаспар из тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло. Издание подготовили: Н. И. Балашов, Е. А. Гунст, Ю. Н. Стефанов. (Литературные памятники). М.: Наука. В приложении («Из истории французского стихотворения в прозе XIX века») даны переводы стихотворений Э. Парни, Теодора де Банвилля, Дотреамона, А. Рембо, Ш. Кро, Ст. Малларме.
- ↑ Благодаря своим французским друзьям Тургенев был, несомненно, широко осведомлен обо всем, что делается во французской литературе; поэтому знакомство его с произведениями Бодлера в 1870-х годах, когда посмертная слава французского поэта только начала возрастать, представляется несомненным. Возрождению популярности Бодлера во Франции много способствовал страстный почитатель творчества его и Флобера, А. И. Урусов, бывший также корреспондентом Тургенева и переводчиком некоторых стихотворений в прозе Бодлера (см.: Урусов А. И. Статьи его. Письма его. Воспоминания о нем. М., 1907. Т. 2, 3, с. 388—392).
- ↑ С. Бернар обращает внимание на расцвет жанра «стихотворений в прозе» во Франции после Бодлера, под пером Рембо, Лотреамона, Малларме и поэтов-символистов; по ее мнению, «стихотворения в прозе», несмотря на индивидуальные отличия их создателей, могут считаться одной из популярнейших форм «новейшей поэзии» (Bernard Suzanne. Le poème en prose de Baudelaire jusqu'à nos jours. Paris, 1959, p. 763).
- ↑ Пумпянский Л. В. Тургенев и Флобер. — Т, Сочинения, т. 10, с. 18; Багрий А. В. Литературные очерки. — Изв. вост. ф-та Азербайджанского ун-та. Баку, 1929. Т. 4, с. 159; Богданович Нана. Покушаj jедне кньижевне параделе. Песма у прози И. Тургенева и Ш. Бодлера. — Летопис Матице српске. Нови Сад, 1955. Кн. 375, св. 6, с. 562—574.
- ↑ Впервые опубликовано в сб.: Венок Тургеневу. Одесса, 1918, с. 57—90. См. критику этой работы в статье Е. Петухова «„Стихотворения в прозе“ И. С. Тургенева». — Slavia, 1934, Roch. XIII, Seš, 4, с, 699—717,
- ↑ См.: Шенгели Г. О ритмике тургеневской прозы. — В его кн.: Трактат о русском стихе. Изд. 2-е. Пг., 1923, с. 178—181. Энгельгардт Н. А. Мелодика тургеневской прозы. — Творч путь Т, с. 9—63. Пешковский А. Ритмика «Стихотворений в прозе» Тургенева. — В сб.: Русская речь. Л., 1928. Т. 2, с. 69—83.
- ↑ Земляковская А. А. «Стихотворения в прозе» как лирический дневник последних лет И. С. Тургенева. — В кн.: Сборник материалов Второй научной сессии вузов Центральночерноземной зоны. Литературоведение. Воронежский университет. Воронеж, 1967, с. 19—28; Иссова Л. Н. Некоторые композиционные принципы «Стихотворений в прозе» И. С. Тургенева. — Там же, с. 29—35; Она же. Истоки жанра «Стихотворений в прозе» Тургенева. В сб.: Вопросы литературы и фольклора. Воронеж, 1969, с. 5—13? Озеров Л. А. «Стихотворения в прозе» Тургенева. — Мастерство русских классиков. М., 1969, с. 153—218; Лимонова Е. А. Жанровое и стиховое своеобразие «Стихотворений в прозе» И. С. Тургенева. — Материалы X научной конференции литературоведов Поволжья. Ульяновск, 1969, с. 72— 75; Левина Н. Р. Ритмическое своеобразие жанра стихотворений в прозе. — В сб.: Русская литература и общественно-политическая борьба XVII—XIX веков (Уч. зап. Ленингр. пед. ин-та, т. 414). Л., 1971, с. 217—236; Земляковская А. А. Жанрово-видовое своеобразие «Стихотворений в прозе» И. С. Тургенева. — В сб.: По законам жанра. Тамбов, 1976. Вып. 2, с. 3—14 (Тамбовский пед. ин-т); Балашов Н. И. Ритмический принцип стихотворений в прозе Тургенева и творческая индивидуальность писателя. — Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1979, т. 38. вып. 6, с, 530—542; и др.
- ↑ Об этом см.: Рот Т. А. Деревня в лирике Тургенева. — Уч. зап. Моск. гор. пед. ин-та им. В. И. Ленина, № 213. М., 1964, с. 126; Сакулин, с. 52—53.
- ↑ См.: Гин M. M. Из истории борьбы Некрасова с ложной народностью. I. Стихотворение «Извозчик» и его источники. — Некрасовский сборник. М.; Л., 1960. Т. 3, с. 273—280.
- ↑ Goncourt Edmond et Jules de. Journal, t. 2. Paris, 1960, p. 1091—1092; Шоp В. И. С. Тургенев — рассказчик в Дневнике братьев Гонкур. — Русская литература, 1966, № 3, с. 123—124.
- ↑ См.: Кубачева В. Н. «Восточная» повесть в русской литературе XVIII — начала XIX веков. — В кн.: XVIII век. М.; Л., 1962. Сб. 5, с. 295—315.
- ↑ Статья А. Скабичевского, возмутившая Тургенева, была озаглавлена «Несколько слов о том, выше ли Некрасов своих предшественников и чем именно» и напечатана в «Биржевых ведомостях» от 27 января 1878, № 27. Ср. об этом в «Дневнике писателя» Достоевского (1877. № 12).
- ↑ Ср. известные Тургеневу столкновения разъяренной толпы с поэтом Цинной в трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» ("…"Рвите его на клочки за плохие стихи", — ревела толпа…"), изменчивость настроения римской толпы в отношении поэта Торквато Тассо в одноименной драматической фантазии (1833) Н. В. Кукольника, имевшей шумный успех, и т. п.
- ↑ Подробнее см.: Назарова Л. И. С. Тургенев и Ю. П. Вревская. — Русская литература, 1958, № 3, с. 185—192; ее же: Письма Ю. П. Вревской. (Из истории русско-болгарских отношений 1877—1878 гг.). — Славянские литературные связи. Л., 1968, с. 231—245; Брайнина Б. На старой планине. М., 1971, с. 361—385; Zviguilsky T. A propos d’un centenaire: une correspondante de Tourgueniev, la baronne Vrevskaïa (1841—1878). — Cahiers I. Tourgueniev. P. Vïardot, M. Malibran. Paris, 1978, № 2, Octobre, p. 23—38.
- ↑ О дате этой встречи см.: Ашукин Н. С. Летопись жизни и творчества Н. А. Некрасова. М.; Л., 1935, с. 509—510.
- ↑ Б. В. Томашевский, ошибочно предположив, что эти поправки принадлежат самому Тургеневу, напечатал: «Порог. Сон» (Т, СС, с. 478).
- ↑ Кони А. Ф. Отрывки из воспоминаний. — BE, 1908, № 5, с. 20—21; Кони А. Ф. На жизненном пути. СПб., 1913. Т. 2, с. 95.
- ↑ Вместе с выправленными корректурами Тургенев послал замену «Порога», но не стихотворение «Нашим народникам» (текст его так и остался неизвестным), а «Житейское правило».
- ↑ История опубликования этого листка изложена в книге: Попов И. И. Минувшее и пережитое. Л., 1924. Ч. 1, с. 109—111, и по новейшим данным в статье: Двинянинов Б. Н. И. С. Тургенев и П. Ф. Якубович. Из истории оценки Тургенева «Народной волей». — Уч. зап. Орловского гос. пед. ин-та, т. 17. Орел, 1963, с. 218—233.
- ↑ См.: Никольский Ю. Дело о похоронах И. С. Тургенева. — Былое, 1917, № 4, с. 150—151; Утевский Л. С. Смерть Тургенева. Пг., 1923, с. 59.
- ↑ Существовало, например, издание «Порога» на гектографе, от руки — с датой: 22 августа 1883 г., но без обозначения места печатания. В. Н. Двинянинов установил также, что «вся прокламация „И. С. Тургенев“ с полным текстом „Порога“ была переиздана в Москве 1 февраля 1884 г. гектографированным способом. Ее тщательно разыскивали жандармы» (Двинянинов Б. Н. Тургенев и Якубович, с. 227). Известны и более поздние нелегальные издания «Порога», например, выпущенное в 1903 г. в Гомеле (см.: Вольная русская печать в Российской публичной библиотеке (Под ред. В. М. Андерсона. Пг., 1920, с. 162, № 1685 и с. 312, № 3143).
- ↑ В черновом автографе были интересные варианты, например: вместо «громадное здание» — «высокое темное здание»; «мрачное тяжелое здание»; вместо «угрюмая мгла» — «темная ночь»; «мгла, чернее ночи»; «непроглядная тьма». В перечислении того, что ждет девушку, после слова «холод» было написано: «преследование»; после слова «одиночество» — «возмездие». Перед словами «чью память почтить» было: «кого благодарить», и др.
- ↑ Так называемая «старая» редакция «Порога», опубликованная «Историческим вестником» в 1906 г., впервые увидела свет раньше. Она была напечатана в газете «Орловский вестник» еще 22 августа 1903 г. (см.: Афонин Л. Н. «Порог». К истории распространения в России стихотворения Тургенева. — Т сб, вып. 5, с. 331—332).
- ↑ См.: Степняк-Кравчинский С. М. В лондонской эмиграции. М.: Наука, 1968, с. 36—37.
- ↑ См.: Фортунатов H. M. Поиски героя. («Новь» и «Порог» И. С. Тургенева. К вопросу о генезисе стихотворения в прозе). — Русские писатели и народничество. Вып. 2. Межвузовский сборник. Горький, 1977, с. 99—103. [Горьковский гос. ун-т им. Н. И. Лобачевского].
- ↑ См. об этом: Алексеева Н. В. Воспоминания П. В. Викторова о Тургеневе. — Орл сб, 1960, с. 309—328, а также: Асатурович Андрей. Автограф Тургенева. — Советский учитель, 1967, 12 апреля (Ленингр. гос. пед. ин-т им. А. И. Герцена).
- ↑ Куприевич, с, 12—16; Грузинский, с. 231—232; Розенкранц И. С. О происхождении некоторых «Стихотворений в прозе», с. 489—490, См. также о работах А. Гранжара на эту тему на с. 472.
- ↑ Рavlоvsку I. Souvenirs sur Tourguêneif. Paris, 1887, p. 150—151; то же в статье H. К-ко «Полина Виардо». — Рус Сл, 1910, № 107, 12 мая; Чешихин Всев. Виардо и любовь к ней Тургенева. — Русская музыкальная газета, 1916, № 12, столб. 277—280. Ср.: Ромм С. Из далекого прошлого. Воспоминания о Тургеневе. — BE, 1916, № 12, с. 113—114.
- ↑ Bibl Nat, Slave 78, Mazon, p. 84, M. 31; фотокопия: ИРЛИ, P. I, оп. 29, № 264.
- ↑ Подробнее см.: Трофимов И. Т. И. С. Тургенев и общественно-литературная борьба 70-х — начала 80-х годов. — Научные доклады высшей школы. Филологические науки, 1959, № 4, с. 138—147.
- ↑ В своей книге, вышедшей уже после смерти Тургенева (Буренин В. Литературная деятельность Тургенева. Критический этюд. СПб., 1884), Буренин убрал нападки на писателя.
- ↑ Стихотворение „Дурак“.
- ↑ Каренин Влад. Владимир Стасов, ч. 2, с. 576—586; Письма В. В. Стасова к гр. А. А. Голенищеву-Кутузову. — Русская музыкальная газета, 1916, № 41; Кузьмина Л. И. И. С. Тургенев и В. В. Стасов. — В сб.: И. С. Тургенев. Вопросы биографии и творчества. Л., 1982, с. 61—80.
- ↑ Письмо на франц. яз. Для перевода песни был использован текст русской песни по кн.: Соболевский А. И. Великорусские народные песни. СПб., 1895. Т. 1, с. 444—445, № 359. У Тургенева: "Ce n’est pas un hirondelle! / Qui s’agite autour de son nid: " (T, ПСС и П, Письма, т. II, с 84).
- ↑ См. также: Чистова И. С. О прототипе главного героя романа И. С. Тургенева «Новь». — Русская литература, 1964, № 4; с. 176—177.