Как самая многотомная библиотека, если она не приведена в порядок, меньше приносит пользы, чем очень небольшая, но содержимая в порядке, точно также и наибольшее количество знаний, если они не переработаны собственным мышлением, гораздо менее ценно, чем количество значительно меньшее, но знаний, в разных направлениях продуманных. Ибо только путем всестороннего комбинирования того, что мы знаем, путем сравнивания каждой истины с каждою другой, мы вполне закрепляем собственное знание за собою и получаем над ним власть. Продумывать можно только то, что знаешь, — поэтому нужно чему-нибудь научиться; но и знаешь только то, что продумал.
Но тогда как чтением и учением можно заниматься по произволу, начинать по произволу думать, собственно, нельзя. Как огонь поддерживается притоком воздуха, так и мышление должно быть питаемо и поддерживаемо каким-либо интересом к предмету, интересом чисто ли объективным или хотя бы только субъективным. В личных делах налицо всегда интерес последнего рода; объективный же интерес доступен только головам мыслящим по природе, для которых думать так же естественно, как дышать, но которые очень редки. Потому-то у большинства ученых статья эта так плохо и обстоит.
Разница между действием на интеллект собственного мышления и действием на него чтения чрезвычайно велика, так что в свою очередь она очень увеличивает собою первоначальное различие голов, в силу которого люди влекутся к тому или другому. Чтение навязывает уму мысли, которые так же чужды направлению и настроению его в данную минуту, как печать — тому сургучу, на котором она выдавливает свое изображение. Ум при чтении испытывает чисто внешнее принуждение думать о том или другом, хотя бы у него сейчас не было ни побуждения к этому, ни нужного для этого настроения. Напротив, при собственном мышлении он следует собственному же внутреннему влечению, во всякую данную минуту, конечно, находящемуся под воздействием внешней ли обстановки, или какого-нибудь воспоминания. Ведь окружающий внешний мир не навязывает уму какой-нибудь одной, определенной мысли, как чтение, а только доставляет ему материал для мышления и повод к нему, — мыслит же он то, что соответствует его природе и его в данное время настроению. — Поэтому неумеренное чтение отнимает у ума его эластичность, подобно тому как постоянно давящая тяжесть отнимает ее у пружины, а самое верное средство не иметь собственных мыслей, это — в каждую свободную минуту тотчас браться за книгу. Так и поступают, и это-то и есть причина, почему ученость в большинстве случаев делает людей еще пошлее и ограниченнее, чем они есть от природы, а писательство их лишает всякой возможности успеха; они остаются, как говорит уже Поп,
For ever reading, never to be read.
Ученые читают книги; мыслители, гении, просветители людей и двигатели человечества непосредственно читают книгу мира.
В сущности одни только наши собственные основные мысли суть мысли настоящие и живые, потому что их только мы понимаем в самом деле и вполне. Чужие, вычитанные мысли, это — остатки чужой трапезы, старое платье с чужого плеча.
К собственной, возникающей в нас самих мысли чужая, вычитанная мысль относится так, как сохранившийся на камне отпечаток первобытного растения — к цветущему дару весны.
Чтение — не более, как суррогат собственного мышления. Читая, мы предоставляем вести наши мысли другому. К тому же многие книги только на то и годны, чтобы показать нам, сколько существует ложных путей и как жестоко мы могли бы заблудиться, если бы предоставили этим книгам вести себя. Напротив, тот, кого направляет гений, т. е. тот, кто думает сам, думает по собственному побуждению, думает правильно, — тот владеет и компасом, указывающим верную дорогу. Читать поэтому следует только тогда, когда оскудевает источник собственных мыслей, что часто случается и с лучшими головами. Гнать же собственные, полные свежей силы мысли, чтобы взяться за книгу, — против святого духа. Это — все равно, как если бы кто-нибудь бежал от настоящей, живой природы, чтобы любоваться гербариями или рассматривать гравюры с красивыми пейзажами.
Хотя бы иногда какую-нибудь истину, какое-нибудь проникновение, до которых мы с большим трудом и лишь медленно дошли путем собственного мышления и комбинирования, мы и могли без всяких усилий найти вполне готовыми в той или другой книге, все же эта истина для нас в сто раз ценнее, если она добыта нами собственным мышлением. Ибо только в этом случае она вступает в систему наших мыслей, как существенная часть или живой член, состоит с нею в тесной и прочной связи, понимается нами со всеми основаниями и следствиями, носит цвет, тон, отпечаток всего нашего способа думать, и так как она пришла в самую пору, когда в ней явилась потребность, то сидит крепко и уже не может исчезнуть. Поэтому и стих Гёте
„Was du ererbt von deinen Vätern hast,
Ervirb es, um es zu besitzen“[2],
находит здесь не только полное применение, но и объяснение. Самомыслящий человек лишь после знакомится с авторитетами в пользу своих мнений, и они служат ему только для подкрепления этих мнений и в качестве нравственной поддержки; между тем книжный философ от них отправляется, конструируя себе из вычитанных мыслей некоторое целое. Целое это напоминает собою составленный из разнородного материала автомат, тогда как мысленную систему подлинного мыслителя можно сравнить с живым, рожденным человеком: как живой человек, она возникла путем оплодотворения внешним миром мыслящего ума, который затем ее выносил и произвел на свет.
Истина, только заученная, лишь механически прикреплена к нам, как неестественный член: вставной зуб, восковой или, в лучшем случае, ринопластический нос из чужого мяса; истина, добытая собственным мышлением, подобна естественному члену: одна она действительно нам принадлежит. В этом — основное различие между мыслителем и простым ученым. Именно поэтому умственные приобретения самостоятельного мыслителя похожи на прекрасную картину, точно живую с ее правильным светом и тенью, выдержанным тоном и гармониею красок; умственное же достояние простого ученого больше напоминает обширную, полную пестрых красок палитру; пусть краски эти приведены в систематический порядок, все же они лишены гармонии, связи и значения.
Читать значит думать чужою головой, вместо своей. Но собственному мышлению, которое всегда стремится создать связанное целое, систему, хотя бы и не строго законченную, ничто так не вредно, как слишком большой, вследствие постоянного чтения, приток чужих мыслей. Возникшие в разных умах, принадлежащие разным системам, носящие каждая разный цвет, чужие мысли никогда сами собой не сливаются в одно целое мышления, знания, проникновения и убеждения: напротив, они создают в голове некоторое вавилонское смешение языков и совершенно лишают переполнивший себя ими ум сколько-нибудь ясного понимания вещей, таким образом его почти дезорганизуя. Состояние это можно наблюдать на многих ученых, и оно именно — причина, что по здравому смыслу, правильности суждения и практическому такту они уступают многим неученым, именно тем, которые небольшое знание, извне доходившее до них путем опыта, разговоров, а кое-когда и чтения, всегда подчиняли собственному мышлению и вводили в его систему. Именно это, только в бо́льшем масштабе, делает и научный мыслитель. Хотя он и нуждается во многих сведениях и потому должен много читать, его ум все же достаточно силен, чтобы всем этим овладеть, все это ассимилировать, ввести в систему своих мыслей и таким образом подчинить органически связному целому своего широкого и постоянно растущего мировоззрения. При этом его собственное мышление, как основный бас органа, постоянно над всем господствует и никогда не заглушается посторонними тонами, как это, напротив, бывает в головах людей, только многосведущих, где как будто беспорядочно сталкиваются музыкальные отрывки из всех тональностей, а основного тона совсем нельзя найти.
Люди, которые провели жизнь за чтением и почерпнули свою мудрость из книг, подобны тем, которые из разных описаний получили точные сведения о какой-нибудь стране. Они обо многом могут дать справки, но в сущности то, что они знают об этой стране, все же не есть связное, отчетливое, основательное знание. Напротив, люди, которых жизнь прошла в мышлении, подобны тем, которые были в стране сами; одни они в самом деле знают, о чем идет речь, знают явления в их связи и умеют в них разбираться.
Обыкновенный книжный философ так же относится к самостоятельному мыслителю, как историк-исследователь к очевидцу. Человек, самостоятельно мыслящий, говорит на основании собственного, непосредственного восприятия. Поэтому все самомыслящие умы в сущности согласны между собою, и различия между ними происходят только от разницы точек зрения; там же, где точка зрения ничего не изменяет, все они говорят одно и то же. Ибо они лишь высказывают то, что они объективно восприняли. Положения, которые я, по их парадоксальности, лишь с колебанием высказывал публично, я, к радостному моему изумлению, часто потом находил в старых произведениях великих людей. — Иное дело философ-книжник. Он сообщает, что́ сказал этот, что́ хотел сказать тот, что́ возразил третий и т. д. Все это он сравнивает, взвешивает, критикует и старается узнать таким образом объективную истину, совершенно уподобляясь при этом критическому историографу. Он предпринимает, например, исследование, не был ли когда-нибудь Лейбниц временно спинозистом, и т. п. Очень поучительные примеры к сказанному здесь любопытствующий может найти у Гербарта в его „Аналитическом освещении морали и естественного права“ и в его „Письмах о свободе“. — Можно только удивляться, сколько такой человек дает себе труда; так и кажется, что, если бы он только захотел вникнуть в дело сам, недолгое собственное размышление скоро привело бы его к цели. Дело однако не так просто, так как самомышление от нашей воли не зависит. Можно во всякое время сесть и начать читать, но не — начать думать. Мысли, как люди; их нельзя вызывать по желанию, а приходится дожидаться, чтобы они пришли сами. Размышление о каком-нибудь предмете должно прийти само собою, вследствие счастливого совпадения подходящего внешнего повода с подходящим внутренним настроением и напряжением, а такого совпадения те люди как-то никогда не могут дождаться. Сказанное можно проследить даже на мыслях, относящихся к нашему личному интересу. Когда в каком-нибудь личном деле мы должны принять решение, мы вовсе не можем в любое выбранное нами время сесть, взвесить доводы и решить вопрос. Часто может оказаться, что сейчас наша мысль не хочет долго останавливаться на этом предмете, а упорно уклоняется в сторону, — виною чему иногда и то, что к самому делу мы чувствуем прямое отвращение. Тогда мы должны не принуждать нашу мысль во что бы то ни стало, а ждать, чтобы необходимое настроение пришло само собой. Оно придет, часто неожиданно, и будет приходить не раз; а каждое различное в разное время настроение бросает на дело новый свет. Этот-то медленный процесс и разумеют под созреванием решений. Необходимая работа должна быть произведена по частям. При этом нам приходит в голову многое не усмотренное нами раньше, а также исчезает и отвращение к делу, так как вещи, когда мы видим их отчетливее, по большей части оказываются гораздо более сносными. — Совершенно так же обстоит дело и в области теоретической мысли. И здесь доброго часа приходится дожидаться, и к самомышлению даже самый крупный ум способен не во всякое время. Остальное время хорошо употреблять на чтение, которое, как уже было сказано, есть суррогат собственного мышления; оно доставляет уму материал, но думать за нас предоставляет другому, хотя приемы мысли этого другого совсем не наши. Именно поэтому и не следует читать слишком много, чтобы ум не привыкал к суррогату и из-за него не отучился делать свое дело сам, т. е. чтобы он не привыкал к протоптанным дорожкам и за постоянным повторением чужого хода мыслей не утратил хода мысли, свойственного ему самому. Особенно не следует ради чтения совсем устраняться от впечатлений реального мира, так как повод к автономному мышлению и нужное для него настроение несравненно чаще являются под их воздействием, чем при чтении. Ибо наглядное, реальное, в его непосредственности и силе, — естественный предмет для мыслящего ума и больше, чем что-нибудь, может глубоко его захватывать.
После приведенных соображений нас не должно удивлять, что как самостоятельный мыслитель, так и философ-книжник легко могут быть узнаны уже по характеру изложения: первый по серьезности, непосредственности и оригинальности всех мыслей и выражений и по преобладанию в них собственного восприятия; последний, напротив, по тому, что все у него из вторых рук, все — старье, накупленное по толкучкам, что его полученные от других понятия стерты и тусклы, как снимок со снимка, а стиль состоит только из условных и даже банальных фраз и ходячих модных слов, напоминая собою маленькое государство, денежное обращение которого состоит из разных чужих монет, так как само оно монет не чеканит.
Так же мало, как чтением, мышление может быть заменено голым опытом. Чистая эмпирия так относится к мышлению, как процесс еды — к перевариванию и ассимиляции. Когда она хвалится, будто она одна своими открытиями продвинула человеческое знание вперед, то это можно сравнить с тем, как если бы рот захотел хвалиться, что он один изготовляет ткани человеческого тела.
Произведения всех действительно одаренных голов отличаются от прочих характером решительности и определенности, а вместе и вытекающим отсюда свойством отчетливости и ясности. Это оттого, что такие головы всегда совершенно ясно и определенно знали, что́ они — в прозе ли, в стихах или тонах — хотели выразить. Этой определенности и ясности нет у голов заурядных, и их поэтому тотчас же можно узнать.
Характерный признак первоклассных умов — непосредственность всех их суждений. Все, что они говорят, — результат их собственного мышления, что всегда сказывается уже и в самом изложении. В царстве умов они таким образом обладают имперской непосредственностью, как державные государи. Прочие, напротив, все медиатизированы, что видно уже по их бесхарактерному стилю.
Таким образом, каждый истинный мыслитель в известном смысле подобен монарху: он непосредствен и никого не признает над собой. Его суждения, как решения монарха, вытекают из его собственной полноты власти и исходят непосредственно от него самого. Ибо как для монарха не существует приказаний, так же для него нет авторитетов, и он не допускает, чтобы вступило в силу что-либо, кроме того, что им самим утверждено. — Что касается умственной черни, опутанной всяческими ходячими мнениями, авторитетами и предрассудками, то она подобна народу, который молча повинуется закону и приказу.
Люди, которые всегда спешат решать спорные вопросы ссылками на авторитеты, делают это, конечно, потому, что возможность вместо собственных рассудка и проницательности, которых у них недостает, выдвинуть чужие, им очень удобна. Число их легион. Ибо, как говорит Сенека: unusquisque mavult credere, quam judicare[3]. Потому-то в их ученых спорах авторитеты — общепризнанное оружие. Ими они наносят друг другу удары, и кто попал в эту свалку, сделает промах, если вздумает защищаться в ней резонами и аргументами: против этого оружия они — неуязвимые зигфриды, выкупавшиеся в водах умственной неспособности, — поэтому они выставят против него свои авторитеты, как argumentum ad verecundiam, и затем будут торжествовать победу.
В царстве действительности, какою бы прекрасной, счастливой и привлекательной она ни была, мы все же постоянно находимся под влиянием силы тяжести, — влиянием, которое нам беспрерывно приходится преодолевать; напротив, в царстве мыслей мы — бестелесные духи, без тяжести и забот. Поэтому нет на земле счастья, равного тому, которое высокий и производительный ум в счастливые минуты находит в себе самом.
Появление у нас какой-нибудь мысли можно сравнить с посещением возлюбленной. Мы воображаем, что эту мысль мы никогда не забудем, а эта возлюбленная никогда не станет нам безразличной. И однако: с глаз долой, из сердца вон. Превосходнейшая мысль рискует быть безвозвратно забытой, если она не была записана, — как возлюбленная — оставленной, если не была обвенчана.
Мыслей, которые имеют ценность для того, кто их продумывает, очень много, но лишь немногие между ними обладают силой действовать еще и отраженно, т. е. будучи написаны, вызывать интерес в читателе.
Но истинную ценность все же имеет лишь то, что человек думал прежде всего для самого себя. В самом деле, думающих людей можно разделить на таких, которые прежде всего думают для себя, и таких, которые с самого начала думают для других. Первые — подлинные мыслители, самомыслители, Selbstdenker, в двояком смысле этого слова. Они одни — истинные философы, потому что для них одних думать — серьезное дело. И в мышлении же — наслаждение и счастье их жизни. Другие — софисты. Они хотят казаться и ищут своего счастья в том, что̀ через это надеются получить от других; это для них — самое важное. К которому из обоих классов человек принадлежит, легко увидать по всем его приемам. Лихтенберг — образец первого класса, Гердер уже принадлежит ко второму.
Если мы, как следует, обдумаем, как велика и как близко нас затрагивает проблема существования, этого двусмысленного, полного муки, мимолетного, сну подобного существования, — настолько велика и близка нам, что как только человек ее усмотрит, она затемняет и закрывает собою все другие задачи и цели; и если при этом мы будем иметь в виду, как за немногими и редкими исключениями, люди вовсе ясно не сознают этой проблемы, даже, больше того, занятые чем угодно, только не ею, как будто совсем ее не замечают и живут, думая только о сегодняшнем дне, да разве еще о своем почти столь же ничтожном по времени личном будущем, при чем одни просто отворачиваются от этой проблемы, другие легко успокаиваются по отношению к ней на какой-нибудь системе народной метафизики, дальше которой уже не идут; если, повторяю, мы все это хорошо взвесим, — нам трудно будет не прийти к мысли, что существом думающим человек называется лишь в очень относительном смысле, и мы уже не будем особенно удивляться никакому проявлению недомыслия или ограниченности, а будем знать, что хотя интеллектуальный кругозор среднего человека и шире, чем кругозор животного — так как все существование животного, лишенное сознания будущего и прошедшего, есть как бы одно только настоящее, — но вовсе не так неизмеримо шире, как то обыкновенно принимается.
Это подтверждается даже тем, что и в разговоре мысли большинства людей оказываются короткими, как рубленая солома, почему так и трудно бывает выпрясть из них сколько-нибудь длинную нить.
Невозможно было бы также, будь наш мир населен существами, действительно думающими, чтобы так неограниченно допускался и дозволялся всякого рода шум — даже самый ужасный и притом бесцельный, как то происходит теперь. — А уж если бы человек предназначен был для мышления самою природой, она, конечно, не дала бы ему ушей, или по крайней мере снабдила бы их, как у летучих мышей, которым я в этом очень завидую, не пропускающими воздуха клапанами. Но на самом деле человек — такое же бедное животное, как и другие, а силы его исключительно рассчитаны лишь на сохранение собственного существования; оттого ему и нужны постоянно открытые уши, которые, и без запроса с его стороны, как днем, так и ночью давали бы ему знать о приближении преследователя.