Кони А. Ф. Воспоминания о писателях.
Сост., вступ. ст. и комм. Г. М. Миронова и Л. Г. Миронова
Москва, издательство «Правда», 1989.
Редактор-издатель журнала «Пантеон», расширяя в 1851 г. программу журнала, приглашал в сотрудники выдающихся писателей того времени — и обратился поэтому к драматургу и популярному автору исторических романов Михаилу Николаевичу Загоскину. Письмо Загоскина, приводимое ниже, показывает, до каких крайностей, в усердствующих руках, доходили иногда цензурные требования, вызываемые, без сомнения, в значительной части страхом перед грозным Комитетом, учрежденным в виду событий на западе Европы, 2 апреля 1848 года для надзора, в политическом и нравственном отношении, за духом и направлением книгопечатания. Достаточно припомнить, что главный и руководящий деятель этого Комитета Д. П. Бутурлин, по удостоверению графини Антонины Дмитриевны Блудовой, желал подвергнуть цензурному «усекновению» составленный Св. Дмитрием Ростовским акафист за то, что в нем упоминалось, между прочим, и о «незримом укрощении владык жестоких и зверонравных».
Тревоги и опасения, возбужденные в цензорах Бутурлиным и его сочленами по Комитету, отражаются, например, и в письме к редактору «Пантеона и репертуара» такого умного, благородного и довольно стойкого человека, каким был А. В. Никитенко. На цензурный просмотр последнего была представлена драма «Богдан Хмельницкий», написанная инспектором классов петербургского Екатерининского института П. Г. Ободовским, одним из второстепенных представителей того направления в русской литературе, которое Тургенев окрестил именем «ложновеличавой школы», развертывавшей в своих произведениях подчас с наивным самохвальством «пространные декорации, хлопотливо и небрежно воздвигнутые патриотами, не знавшими своего отечества». «Милостивый государь Феодор Алексеевич, — писал 15 июня 1848 года Никитенко, — я не получил еще конца пьесы „Хмельницкий“, назначенной для „Пантеона“, но, судя по тем листам, какие у меня находятся, сомневаюсь, чтобы она могла быть пропущена. Дело идет о возмущении народа, хотя и в пользу России, — но все-таки в этих обстоятельствах произносятся речи, являются лица, происходят сцены, весьма щекотливые в нынешнее время. Вам, как опытному редактору, все это понятно без дальнейших изъяснений, и потому гораздо лучше было бы, если бы вы приостановили печатание этой пьесы до другого времени. С истинным почтением и т. д.».
Дело однако не всегда ограничивалось такого рода предуведомлением или, при упорстве редактора, прямым запрещением. Зачастую цензор пробовал заботливою рукою оберечь неосторожное, по его мнению, произведение от заклания и, заменяя собою автора, исправлял прозу и даже стихи последнего. Такая именно судьба постигла в начале пятидесятых годов одну из комедий Загоскина. Человек удивительного добродушия, трогательный в своем восторженном поклонении всему русскому и в особенности московскому, — горячий патриот, беззаветно преданный порядку и власти, — гремевший проклятиями против западной цивилизации и посылавший, по свидетельству И. И. Панаева, «крепкие словца» по адресу «западников», — автор знаменитого «Юрия Милославского» и ряда романов во вкусе «ложновеличавой» школы уже по одной своей литературной деятельности должен бы был стоять выше цензурных урезок и поправок. Не мог он быть заподозрен и в стремлении обойти бдительность цензуры уменьем давать догадливому читателю возможность вычитывать «между строк» своих произведений превратные мысли, — чего вообще весьма опасался Комитет 2 апреля. Резкий в отзывах и громко высказывавший свои литературные антипатии, Загоскин горячо нападал, в свое время, на Надеждина и Белинского. «Золотое сердце» его, одинаково признанное друзьями и противниками, не смягчало его ожесточения против последних даже и тогда, когда Надеждину после запрещения «Телескопа» в 1836 году были навсегда заграждены уста. «Благодарю вас, — пишет он театральному обозревателю „Литературной газеты“ 15 июня 1838 года, — за ваше обязательное и лестное для меня письмо; — я очень рад, что вам пришла благая мысль вымолвить иногда словечко о нашем московском театре, который хотя и не может никак состязаться с вашим петербургским, но, право, не заслуживает того, чтобы его отдали на съедение нашим московским журналистам или лучше сказать мордашкам, которые умеют только ругаться; заставил бы я их всех почаще читать басню Крылова — Хавронью, которая „не жалея рыла, весь задний двор изрыла“. Благодаря бога две московские мордашки — Надежин и Белинский замолчали, но хрюкание других свинок все еще от времени до времени раздается в стенах Белокаменной… Вспоминайте хотя изредка, что в Москве живет много полуфранцузской мордвы, но живут также и добрые люди, и люди с истинным просвещением…»
Наконец, казалось бы, что служебное и общественное положение Загоскина должно было ограждать его от подозрительного отношения цензуры к его намерениям и к его «образу мыслей». Камергер и директор императорских московских театров и Оружейной палаты, окруженный почетом московский старожил, — он пользовался особым благоволением императора Николая Павловича, пожелавшего в 1830 году лично познакомиться с автором «Юрия Милославского». За резкие нападения на этот роман в №№ 7, 8 и 9 «Северной пчелы» за 1830 г. Греч и Булгарин, — досадовавший, по словам самого Греча, на успех романа Загоскина из боязни материальной конкуренции, — были подвергнуты содержанию на гауптвахте, а осуществивший эту меру обуздания критики шеф жандармов граф Бенкендорф, в тридцатых же годах, даже предлагал Загоскину перейти на службу под свое непосредственное начальство, с переименованием в соответствующий военный чин.
Однако tempora mutantur![1] M. H. Загоскин, представ пред очи петербургской цензуры, в самом конце литературной деятельности не избег общей участи писателей того времени. Вот его письмо, написанное за полгода до смерти автора, последовавшей в июне 1852 года:
"Милостивый государь Феодор Алексеевич.
Благодарю вас за честь, которую вы мне делаете, приглашая меня участвовать в издании вашего журнала; к сожалению, я ничего не могу вам обещать. Вот уж год как я не берусь за перо; тяжкая болезнь, которая не уступает никаким медицинским средствам, отнимает у меня всякую возможность заниматься словесностию, — а сверх того я поклялся ничего не печатать в Петербурге — и, когда скажу вам, что меня к этому побудило, то, вероятно, и вы согласитесь, что я совершенно прав.
Последняя моя комедия в стихах была пропущена без всяких помарок в цензуре собственной канцелярии государя императора, а как поступила с нею С.-Петербургская цензура министерства народного просвещения? — Она сделала в моей несчастной комедии более пятидесяти помарок и поправок — и каких поправок! — вместо: прямой армейщина — прямой кикимора, — корнет назван верхолетом, вместо зевающих мужей напечатано счастливейших мужей. Подлино благочестивая цензура! не позволяет мужьям зевать даже тогда, когда им скучно. По этим трем поправкам вы можете судить и об остальных. — А хотите ли знать, какие стихи вовсе вымараны? — вот например:
Тот смотрит барином, — а этот что? — холоп?
Да и какой еще?.. тотчас забрили бы лоб
Да в рекруты…
Кто? — граф?.. Да он всегда гонялся за прогрессом
И Русь святую звал всегда дремучим лесом…
Я этих усачей до смерти как боюсь:
У них всегда прескверные повадки.
В моей он образной, пожалуй, на лампадке
Сигару закурит.
Все дети нынче стары.
И если у кого насущного нет хлеба…
В нескольких местах вымарано стихов по десяти сряду — а за что? — хоть убейте, не понимаю. Разумеется, от этих помарок составилось великое множество самых беззаконных стихов — без меры, без рифмы, без сочетания и даже совершенно без смысла, — и за все это должен отвечать я, потому что не имею права объявить публично, что мою комедию изуродовала цензура. — Согласитесь, что после этого я не могу и не должен ничего печатать в Петербурге.
Имена всех необычайных людей, какого бы рода они ни были — не должны оставаться в неизвестности, и потому я долгом считаю присовокупить, что мою комедию цензуровал какой-то господин Шидловский. Если, несмотря на мое письмо, вам вздумается поместить в вашем журнале мой портрет, — уведомьте меня об этом — я исполню с удовольствием ваше желание.
Прощайте! — Дай бог вам здоровья, побольше подписчиков, и — других цензоров, хотя немного поумнее теперешних.
Искренно вас уважающий старинный ваш приятель
11 января 1852 г.
Москва
Публикация появилась в книге Кони «Очерки и воспоминания (Публичные чтения, речи, статьи и заметки)». СПБ, 1906.
В письме к известному историку и общественному деятелю Г. А. Джаншиеву от 16.V.1897 г. в ответ на приглашение, очевидно, написать в планируемом коллективном сборнике «что-либо самостоятельное», Кони отвечал отказом. «Пробовал я, — пишет он, — рыться в архиве отца, но и там не нашел ничего подходящего». Упоминая о письме Некрасова, письме Никитина, он самым «неподходящим» считает третий материал: «Есть, наконец, чрезвычайно интересное письмо М. Н. Загоскина (автора „Юрия Милославского“) о цензуре 50-х годов, но при теперешних цензурных порядках напечатание его могло бы вызвать увечье для Вашего сборника и разные для издания хлопоты» (Собр. соч., т. 8, с. 142). Действительно, появление письма стало возможным после известных свобод и послаблений, в том числе — цензурных, добытых революцией 1905 года.
…редактор-издатель — отец Кони, Федор Алексеевич, возглавлял журнал в 1848—1856 гг.
…страхом перед грозным Комитетом…-- В свою очередь, страх перед революционными событиями 1848 года привел Николая I к идее «особого комитета для проверки действий цензурных комитетов, учрежденного под председательством Бутурлина в 1850 году» (об этом комитете над комитетами с сарказмом писал Кони в статье о Д. Ровинском, Собр. соч., т. 5, с. 80).
…Надеждину после запрещения «Телескопа» в 1836 году…-- «Журнал современного просвещения» поплатился за публикацию первого из «Философических писем» П. Чаадаева. В нем сотрудничали Пушкин, Белинский, Герцен, Лажечников, Загоскин…
…басню Крылова — «Свинья и Дуб» (1834).
- ↑ Времена меняются (лат.).