H. С. Гумилев: pro et contra / Сост. и прим. Ю. В. Зобнина. — СПб.: РХГИ, 2000. — (Русский путь).
«Муза Дальних Странствий» — десятая Муза — кстати сказать, крестница Гумилева, завела его под крышу «Чужого неба»1, и нужен был поистине буревой ветер для того, чтобы вывести поэта на волю, под собственное свое небо. Такой благосклонной бурей для Гумилева явилась война —
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы,
И побежал, куда бежали люди2.
Правда, «огнезарный бой», «рокочущая труба побед», «гудящие грозно бомбы», шрапнели, которые «жужжат», «словно пчелы, собирая ярко-красный мед»3, оказались маловдохновительными для Гумилева как для стихотворца, и стихи, посвященные войне, значительно ниже других стихов сборника, среди которых есть превосходные (так, например: «Восьмистишие», «Об Адонисе с лунной красотой», «Падуанский собор», «Я не прожил, я протомился»); недаром, говоря о войне, недавний пленник «Чужого неба» называет ее «прекраснейшей» и добавляет: «которой кланяюсь я земно»4.
Для того, чтобы человек, сказавший о себе:
А я, как некими гигантами,
Торжественными фолиантами
От вольной жизни заперт в нишу,
Ее не вижу и не слышу5,
смог бы побежать «куда бежали люди», нужно случиться чуду преображения. В целом ряде стихов то размышляя, то попросту радуясь, Гумилев дивится этому чуду и пытается утвердить свершение его. Но очевидно, что творческий момент в данном случае одновременен с процессом этого чуда, что художник «кору снимает за корой» с материала еще не подготовленного для творческой руки: поэт, так сказать, еще не пришел в себя, не успел собрать своей воли, поэтому слова обнажены, чувства не облечены образами и зачастую кажутся поэтически-бессильными, рассудочными и прозаическими. Особенно явственно это в тех стихах, в которых Гумилев пытается философски формулировать свое волнение. Весьма знаменательно в этом смысле наивное, до трогательности наивное, такое странное в устах Гумилева, такое искренне-лирическое «ах», вспорхнувшее в формулу:
Солнце духа, ах, беззакатно,
Не земле его побороть6.
Так же явственна та беспомощность в приеме усиления мысли путем повторения ее:
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть7.
Но справился ли и справится ли человек, а следовательно и художник, со внезапным озарением своим. «Солнце духа», действительно, «благостно и грозно» уже встает над его жизнию. Поэт озирает пройденный путь и видит:
Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной8.
. . . . . . . . . . . .
Мы никогда не понимали
Того, что стоило понять9.
Но то же солнце бросает луч и в грядущее, и там:
Есть на море пустынный монастырь
Из камня белого, золотоглавый,
Он озарен немеркнущею славой.
Туда б уйти, покинув мир лукавый,
Смотреть на ширь воды и неба ширь…
В тот золотой и белый монастырь!10
Если в поэзии Гумилева и мало «символа величия» — того, «высокого косноязычия», которое «как всякий благостный завет» даруется поэту, несомненно все же, что в многих строфах «Колчана» Гумилев точно начинает «чувствовать к простым словам вниманье, милость и благоволенье», а всякое истинное чувство заразительно11.
Под псевдонимом «Андрей Полянин» выступала Софья Яковлевна Парнок (1885—1933) — поэтесса, переводчица, адресат цветаевского цикла стихов «Подруга». Ранее С. Я. Парнок уже выделяла «Абиссинские песни» Гумилева как «искусно сделанные и примечательные по простоте, которой проникнута их пряность» (Всеобщий журнал. 1911. № 12. С. 104).
1 Имеется в виду образ из поэмы «Открытие Америки», вошедшей в ЧН.
2 Из поэмы Гумилева «Пятистопные ямбы».
3 Из ст-ния Гумилева «Ода Д’Аннунцио».
4 Использованы фрагменты из ст-ний Гумилева «Солнце Духа», «Война».
5 Из ст-ния Гумилева «Отъезжающему».
6 Из ст-ния Гумилева «Снова море».
7 Из ст-ния Гумилева «Наступление».
8 Из ст-ния Гумилева «Я не прожил, я протомился…»
9 Из ст-ния Гумилева «Восьмистишие».
10 Из поэмы Гумилева «Пятистопные ямбы».
11 Использованы фрагменты из ст-ния Гумилева «Восьмистишие» и поэмы «Пятистопные ямбы».