H. А. ДОБРОЛЮБОВЪ ВЪ СВОЕЙ ПЕРЕПИСКѢ.
правитьI.
правитьНичто такъ не искажаетъ нашихъ представленій о различныхъ историческихъ личностяхъ, ихъ нравственныхъ, а иногда даже и матеріальныхъ портретовъ, какъ стремленіе во что бы то ни стало подогнать ихъ подъ тотъ или другой излюбленный ими самими и всѣми ихъ современниками типъ героя ихъ времени. Извѣстное дѣло, что въ каждую эпоху создается у насъ подобный типъ, и всѣ стараются въ этотъ типъ драпироваться, и всѣхъ стараются въ него драпировать. Такъ, напримѣръ, развѣ Пушкинъ не старался изображать изъ своей особы лорда Байрона во многихъ лирическихъ стихотвореніяхъ своей юности; развѣ зачитывавшаяся имъ современная ему молодежь не представляла его, въ свою очередь, въ его скитаніяхъ по южному берегу Крыма и по горамъ и ауламъ Кавказа чѣмъ-то въ родѣ Чайльдъ-Гарольда. Даже и на многихъ своихъ портретахъ Пушкинъ, въ свою очередь, является не въ натуральномъ своемъ видѣ, а какъ-бы взвинченнымъ и накрахмаленнымъ, въ такой эффектно-романтической позѣ, что каждый, взглянувшій на портретъ, сейчасъ-же, словно по ярлыку на лбу, можетъ понять, что изображенъ не простой смертный, а вдохновенный поэтъ, да еще самаго высокаго полета. Но начните читать письма Пушкина, и вся эта иллюзія тотчасъ-же исчезаетъ: передъ вами является вовсе не страдающій и разочарованный Манфредъ, а добродушнѣйшій русскій человѣкъ, юноша, полный жизни и кипящихъ въ немъ молодыхъ горячихъ силъ, такой веселый, остроумный, такой незлобиво-кроткій: такъ и хочется вамъ встрѣтиться съ нимъ, сойтись и полюбить его всею душою.
По всей вѣроятности, и Лермонтовъ далеко на самомъ дѣлѣ не былъ до такой степени пропитанъ байронизмомъ, какимъ онъ самого себя представляетъ въ своихъ стихотвореніяхъ, и какимъ его многіе считали и до сихъ поръ считаютъ. Болѣе близкое знакомство съ біографическими фактами этого геніальнаго поэта, особенно съ его письмами, конечно, въ свою очередь со временемъ мало по малу раскроетъ намъ совсѣмъ иного человѣка подъ байроническою оболочкою.
Не миновалъ и Добролюбовъ, въ числѣ многихъ своихъ современниковъ, въ свою очередь такого-же подведенія подъ излюбленный современный ему типъ. Героемъ времени въ шестидесятые годы былъ, какъ извѣстно, Базаровъ, дерзкій отрицатель, отвергающій все святое, не признающій никакихъ авторитетовъ, съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ смотрящій на старшихъ, какъ на людей отсталыхъ, признающій сапоги выше Шекспира, ожесточенный, мрачный, нечесанный и пр. пр. Что въ Добролюбовѣ многіе современники видѣли подобнаго рода эффектнаго косматаго отрицателя, объ этомъ можно судить по тому, что когда вышли въ свѣтъ «Отцы и дѣти» Тургенева, въ обществѣ долго держалась упорная молва, что Тургеневъ изобразилъ въ своемъ Базаровѣ никого иного, какъ Добролюбова. Хотя Тургеневъ впослѣдствіи разувѣрилъ въ этомъ публику, объявивъ, что Базарова онъ списалъ съ одного знакомаго ему доктора, но самъ онъ въ то же время содѣйствовалъ этой молвѣ, когда послѣ своей размолвки съ Некрасовымъ и редакціей «Современника», пустилъ въ ходъ такое изреченіе, что Добролюбовъ змѣя, и къ тому-же еще не простая, а очковая.
Хотя статья о Добролюбовѣ, помѣщенная послѣ его смерти въ «Современникѣ» 1862 года, и въ которой впервые были сообщены кое-какіе отрывки изъ его дневника, письма и прочіе біографическіе матеріалы, значительно поколебала эту иллюзію, наглядна показавши публикѣ, похожъ-ли былъ Добролюбовъ на Базарова, а тѣмъ болѣе на змѣю, да еще и очковую, но въ то же время нельзя сказать, чтобы и въ этой статьѣ не было нѣкоторой аффектаціи и взвинчиванья. Съ одной стороны, трудно было отнестись къ личности только что угасшаго великаго критика съ полною объективностью, въ виду только что закрывшейся могилы его и горести столь преждевременной и дорогой утраты, а съ другой стороны, и время было слишкомъ горячее: все тогда протестовало, будировало, вставало на дыбы; можно-ли было удержаться отъ того, чтобы не представить Добрблюбова въ нѣкоторомъ родѣ мученикомъ и жертвою. И вотъ если въ упомянутой статьѣ личность Добролюбова не имѣетъ и тѣни чего-либо базаровскаго, тѣмъ не менѣе все-таки замѣтно побужденіе изобразить его въ видѣ ожесточеннаго и озлобленнаго протестанта. Съ этою цѣлью дѣлаются такіе выборки изъ дневника Добролюбова, по которымъ можно заключить, что юношѣ жилось не весело въ родительскомъ домѣ. Въ то время какъ къ матери онъ питалъ самую страстную привязанность, отецъ, священникъ нижегородской Никольской церкви, обремененный большимъ семействомъ, терпя скудость средствъ, былъ холоденъ, суровъ и часто на домочадцахъ вымещалъ тяготы своей жизни. Для доказательства этого приводится отрывокъ изъ дневника Добролюбова, помѣченный 1 января 1859 г.; въ отрывкѣ этомъ мы видимъ, какъ груство встрѣчалъ Добролюбовъ этотъ годъ, какъ три часа жучилъ его отецъ вслѣдствіе того, что у него пропала телка, а сынъ относится къ этой пропажѣ равнодушно и не принимаетъ участія въ поискахъ ея. Мальчикъ долженъ былъ выслушивать укоры въ родѣ того, что «ты негодяй; ты не радѣешь отцу, не смотришь ни за чѣмъ; не любишь и не жалѣешь отца, мучишь меня и не понимаешь того, какъ я тружусь для васъ, не жалѣя ни силъ, ни здоровья. Никакія твои сочиненія тебѣ не помогутъ! Ничего хорошаго изъ тебя не выйдетъ; хило-гнило, хило-гнило; немного въ тебѣ мозгу, а еще умнымъ считаешься!» Къ тому-же приводя въ своемъ дневникѣ всѣ эти попреки, Добролюбовъ замѣчаетъ, что «не въ первый и не въ послѣдній разъ слышалъ онъ эти упреки».
И вотъ многимъ рисуется Добролюбовъ въ видѣ ожесточеннаго борца противъ гнета семейнаго деспотизма, представляется такъ, что когда онъ пріѣхалъ въ Петербургъ и вмѣсто того, чтобы опредѣлиться въ духовную академію, какъ этого желалъ отецъ, опредѣлился въ педагогическій институтъ, онъ какъ-бы сжегъ за собою корабли, и, порвавши семейныя узы, всего себя посвятилъ высокому дѣлу служенія общественному благу. Въ то же время друзья и товарищи Добролюбова въ своихъ воспоминаніяхъ о немъ еще болѣе усугубляютъ образъ ожесточеннаго борца, обрекшаго себя всецѣло на свое призваніе и аскетически отрекшагося отъ всѣхъ радостей жизни. Такъ, ставятъ на видъ, что въ письмахъ къ семинарскимъ товарищамъ изъ Петербурга Добролюбовъ выказывалъ полное пренебреженіе къ красотамъ столицы, за то безъ всякой просьбы со стороны товарищей дѣлился съ ними идеями, какія пріобрѣталъ въ институтѣ. Радонежскій при этомъ сообщаетъ, что Добролюбовъ возмущался, когда онъ начиналъ пѣть веселыя пѣсни, совалъ ему стихи Некрасова и будто единственная пѣсня, которую пѣлъ самъ Добролюбовъ, была «Не слышно шуму городского!» Въ другомъ мѣстѣ тотъ-же Радонежскій говоритъ о своей встрѣчѣ на николаевской желѣзной дорогѣ съ Добролюбовымъ, только что похоронившимъ отца.
— Что новаго у васъ, Николай, въ Нижнемъ? спросилъ Радонежскій.
— Отецъ умеръ, отвѣчалъ Добролюбовъ.
«Въ холодномъ тонѣ отвѣта, замѣчаетъ при этомъ Радонежскій, сказаннаго Добролюбовымъ съ язвительной улыбкой, мнѣ послышалось проклятіе, посланное судьбѣ… Да, онъ смѣялся, сообщая мнѣ эту грустную новость, но такъ смѣялся, что меня покоробило».
Мы не отрицаемъ всѣхъ этихъ фактовъ; не отрицаемъ и того, что въ дѣтскихъ годахъ Добролюбова, въ жизни его въ семьѣ — простой, русской, патріархальной, да къ тому еще стѣсненной матеріальными средствами, не выпадало-бы своихъ непріятностей, тяжелыхъ и мрачныхъ минутъ и цѣлыхъ дней, которые наложили, конечно, свою печать на его характеръ и на всю жизнь; но приглядываясь ближе, мы не видимъ въ этой жизни и слѣда борьбы противъ семейнаго деспотизма. Мы не отрицаемъ въ Добролюбовѣ наклонности къ суровому аскетизму, «ригоризму», какъ тогда называли, который былъ свойственъ большинству молодежи пятидесятыхъ годовъ. Могъ Добролюбовъ отпускать и такія фразы, какія приписываетъ ему Радонежскій, рисуясь героемъ своего времени, совершенно подобно тому, какъ Пушкинъ позировалъ въ чайльдъ-гарольдовскомъ плащѣ, тѣмъ болѣе, что фразы эти относятся ко времени пребыванія Добролюбова на второмъ и третьемъ курсѣ, времени, какъ увидимъ ниже, самомъ бурномъ и романтическомъ въ его жизни. Но это все далеко не исчерпываетъ собою нравственный образъ Добролюбова во всей сути и со всѣхъ сторонъ, въ чемъ мы можемъ убѣдиться, читая письма его, напечатанныя въ увѣсистомъ недавно вышедшемъ томѣ собранія матеріаловъ для его біографіи.
И, дѣйствительно, читая эти письма, мы видимъ совсѣмъ иного Добролюбова, чѣмъ онъ намъ рисовался до сихъ поръ въ тѣхъ скудныхъ матеріалахъ, какіе были изданы въ 1862 году. Все эффектное, все мрачное, будирующее куда-то исчезаетъ изъ нашихъ глазъ, и мы видимъ передъ собою образъ еще болѣе очаровательный и обаятельный, чѣмъ какой мы знали до настоящей минуты. Онъ плѣнителенъ именно своею простотою, полнымъ отсутствіемъ какихъ-бы то ни было эксцентричностей. Передъ нами одинъ изъ тысячи провинціальныхъ юношей, пріѣзжающихъ на послѣднія средства въ Петербургъ учиться. Цѣломудренно чистый, полный такихъ высокихъ и свѣтлыхъ порывовъ къ знанію, къ благу, юноша этотъ обладаетъ въ то же время нѣжною, глубоко-любящею душою; онъ исполненъ тоски по родинѣ, по своимъ близкимъ, къ которымъ онъ такъ привязанъ: каждую свободную минуту посвящаетъ онъ письменнымъ бесѣдамъ съ родными, подробно описывая въ своихъ письмахъ всю свою жизнь; дорожитъ каждою вѣсточкою изъ родной стороны и въ житьѣ-бытьѣ каждаго отдаленнаго родственника принимаетъ самое горячее, искреннее и простодушное участіе. И въ концѣ концовъ оказывается вдругъ, что въ результатѣ всей жизни этого юноши мы видимъ не пожертвованіе семейными интересами общественнымъ, а совершенно наоборотъ: юноша всего себя посвящаетъ семьѣ; если избираетъ писательское поприще, то лишь соображая, что оно лучше способно прокормить его семью, чѣмъ учительство или что-либо иное; онъ изнуряетъ себя чрезмѣрнымъ трудомъ и сходитъ въ преждевременную могилу, руководимый прежде всего и болѣе всего чувствомъ семейнаго долга, необходимостью дать хоть черствый кусокъ хлѣба оставшимся на его рукахъ сиротамъ, нѣжно любимымъ имъ братьямъ и сестрамъ. Судите сами, какъ мало все это похоже на что-либо базаровское, змѣиное и т. п. Мы будемъ очень рады, если намъ удастся возстановить истинный нравственный портретъ Добролюбова, какимъ онъ рисуегся передъ нами въ его письмахъ, очистивъ его отъ всѣхъ иллюзій и афектацій.
II.
правитьУже въ первыхъ письмахъ вмѣсто отважнаго Базарова, обрывающаго семейныя узы и сжигающаго за собою корабли, мы видимъ нѣжнаго маменькинаго сыночка, только что вылетѣвшаго изъ родимаго гнѣздышка и, конечно, уже снаряженнаго въ путь съ самыми заботливыми попеченіями и опасеніями, проводами и слезами:
«Воображаю, милые мои папаша и мамаша, пишетъ юноша съ дороги, изъ Москвы, съ какимъ мучительнымъ безпокойствомъ смотрѣли вы вслѣдъ удалявшемуся дилижансу, который оторвалъ меня отъ родимаго края. Васъ тревожила не столько горесть разставанья, сколько страхъ грядущихъ непріятностей, которыя могли встрѣтиться со мной на невѣдомомъ пути. Но Богъ, которому молились такъ усердно всѣ мы, и особенно вы, мамаша, милосердый Богъ сохранилъ меня цѣла и невредима».
Снарядивъ въ дальнюю дорогу милаго сынка, заботливая матушка, конечно, ужъ не преминула снабдить его цѣлымъ ворохомъ всякаго рода печеній и вареній, и Добролюбовъ въ томъ же письмѣ считаетъ нужнымъ сообщить: «до самой Москвы мы продовольствовались почти однимъ домашнимъ запасомъ, а чаю, я полагаю, и въ Петербургѣ мнѣ не выпить: ужасающее количество; мятныхъ лепешекъ станетъ на цѣлую вѣчность, по замѣчанію Ивана Гавриловича». Успокоивъ, такимъ образомъ, заботливость своей маменьки, безъ сомнѣнія тревожившейся, хватитъ-ли сынку запасовъ на дорогу и не пришлось-бы ему прохарчиться, Добролюбовъ затѣмъ обращается къ папашѣ, которому тоже знаетъ, чѣмъ угодить; ему онъ сообщаетъ, какъ онъ лазилъ на колокольню Симонова монастыря и ходилъ съ товарищемъ въ Новоспасское принять благословеніе высокопреосвященнаго Филарета: «онъ еще свѣжъ, разсказываетъ Добролюбовъ, — сѣдъ меньше васъ, папаша, но говорить едва можетъ, какъ слѣдуетъ, въ церкви. Я стоялъ отъ него чрезъ три человѣка и едва могъ разслушать нѣкоторыя слова изъ Евангелія, которое онъ читалъ на молебнѣ»…
Изъ Москвы Добролюбову пришлось въ первый разъ въ жизни ѣхать по желѣзной дорогѣ, и онъ высказываетъ во второмъ письмѣ къ родителямъ, уже изъ Петербурга, свои впечатлѣнія, вынесенныя имъ изъ этого пути.
«Въ Нижнемъ, пишетъ онъ, я имѣлъ самое нелѣпое понятіе о вагонѣ и даже нѣсколько удивился, когда ввели меня въ настоящій, а не воображаемый. Я представлялъ себѣ вагонъ просто экипажемъ, хотя и особенной формы, но все-же экипажемъ; а между тѣмъ онъ есть ничто иное, какъ маленькій четвероугольный ящикъ, — настоящій Ноевъ ковчегъ, — состоящій изъ одной большой комнаты, въ которой надѣланы скамейки для пассажировъ».
По пріѣздѣ въ Петербургъ Добролюбовъ первымъ дѣломъ испыталъ непріятность, какой приходится подвергаться многимъ такимъ же неопытнымъ юнымъ провинціаламъ, какимъ былъ онъ: нанялъ извощика въ академію, тотъ и привезъ его въ академію, но не духовную, а художествъ, на Васильевскій островъ. Въ этомъ фактѣ Добролюбовъ впослѣдствіи видѣлъ предзнаменованіе того, что ему суждено учиться не въ духовной академіи, а въ педагогическомъ институтѣ, и выставлялъ его даже въ письмѣ къ родителямъ, какъ указаніе свыше.
Фактъ же перемѣны духовнаго высшаго училища на свѣтское произошелъ слѣдующимъ образомъ: поселившись недалеко отъ академіи въ комнаткѣ за три рубля въ мѣсяцъ, Добролюбовъ познакомился съ нѣкоторыми студентами педагогическаго института, жившими въ той же квартирѣ, и узналъ отъ нихъ, что институтъ сильно нуждается въ воспитанникахъ, вслѣдствіе чего пріемъ туда самый легкій. А такъ какъ экзамены въ институтѣ предшествовали академическимъ, то Добролюбову ничего не стоило сначала держать въ институтѣ, а затѣмъ и въ академіи, и умышленно не выдержать послѣдніе въ тѣхъ видахъ, что въ случаѣ если бы отецъ его подвергся неудовольствію духовнаго начальства, зачѣмъ сынъ его поступилъ въ свѣтское заведеніе, онъ могъ-бы представить начальству уважительную къ тому причину. Поставивъ все это на видъ въ письмѣ отъ 10-го августа, Добролюбовъ присовокупляетъ:
«Но во всякомъ случаѣ я не рѣшусь избрать окончательно мѣсто воспитанія безъ воли вашей, мои милые, дорогіе, безцѣнные папаша и мамаша, которыхъ теперь больше, чѣмъ когда нибудь люблю. Умоляю васъ, рѣшите мое недоумѣніе, выведите меня поскорѣе, если можно, нынѣ, изъ того мучительнаго состоянія, въ которомъ нахожусь теперь… Пока еще можно воротиться мнѣ!..»
Но Добролюбовъ не имѣлъ возможности дождаться разрѣшенія отца, такъ какъ 17 августа былъ назначенъ въ институтѣ первый экзаменъ, а 21 августа, по выдержаніи всѣхъ экзаменовъ, былъ принятъ въ институтъ, и каково-же было его отчаяніе, когда по возвращеніи изъ института онъ получилъ отъ родителей письмо, въ которомъ они не одобряли его поступокъ. Результатомъ этого было письмо его отъ 23 августа, отлично характеризующее его отношеніе къ родителямъ:
«Простите меня, мои милые, родные мои, папаша и мамаша, которыхъ такъ много люблю и почитаю я въ глубинѣ души моей! Простите моему легкомыслію и неопытности! Я не устоялъ въ своемъ послѣднемъ намѣреніи, и письмо ваше пришло уже слишкомъ поздно — къ вечеру того дня, въ который по утру объявленъ я студентомъ главнаго педагогическаго института. Не оправдалъ я надеждъ и ожиданій вашихъ, и — горе непослушному сыну! Тоска, какой никогда не бывало, надрывала меня эти два дня, и только Богу извѣстно, сколькихъ слезъ, сколькихъ мукъ безплоднаго раскаянія стоило мнѣ послѣднее письмо ваше!… Горе же мнѣ, несчастному своевольнику, пишетъ онъ въ заключеніи письма — безъ благословенія родителей. Я чувствую, что не найду счастія съ одной своею неопытностью и глупостью. Неужели же оставите вы меня, столь много любившіе меня, такъ много желавшіе мнѣ всего добраго? Неужели по произволу пустите вы меня за мою вину предъ вами? Простите, умоляю васъ! Простите и требуйте, чего хотите, чтобы испытать мое послушаніе. Скажите слово — и я явлюсь тотъ-же часъ изъ института, ворочусь въ семинарію и потомъ пойду, куда вамъ будетъ угодно, хоть въ казанскую академію. Лучше вытерпѣть всѣ муки раздраженнаго самолюбія, разбитыхъ надеждъ и несбывшихся мечтаній, чѣмъ нести на себѣ тяжесть гнѣва родительскаго. Я вполнѣ испыталъ это въ послѣдніе дни послѣ полученія вашего письма. Избавьте же меня отъ этого состоянія, простите, простите меня… Я знаю, вы меня любите… Не смѣю подписаться тѣмъ, чѣмъ недавно я сдѣлался, чтобы не раздражить васъ… Но все еще надѣюсь, что вы позволите мнѣ назваться сыномъ вашимъ. Добролюбовъ».
Послѣ такого письма родители не стали его болѣе неволить, и лишь по полученіи отъ отца письма съ согласіемъ на поступленіе его въ институтъ, юноша успокоился.
III.
правитьПо поступленіи въ институтъ, письма Добролюбова къ роднымъ принимаютъ болѣе спокойный характеръ. Онъ со всѣми мельчайшими подробностями описываетъ свою жизнь въ институтѣ и всѣ тамошніе порядки, причемъ старается въ самомъ свѣтломъ цвѣтѣ представить все это, конечно, въ тѣхъ видахъ, чтобы окончательно примирить родителей со своимъ поступкомъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ вспоминаетъ всѣ семейные праздники и спѣшитъ принять въ нихъ заочное участіе, грустя о своемъ отсутствіи на нихъ. Такъ въ письмѣ 1 окт. 1851 г. онъ, между прочимъ, пишетъ матери:
«Я помню малѣйшія обстоятельства того, какъ мы, бывало, праздновали день именинъ вашихъ, и дай Богъ нынѣ праздновать вамъ его еще веселѣе, еще радостнѣе прежняго… Это легко можетъ быть, когда вы представите, что нынѣ сынъ вашъ находится на гораздо лучшемъ мѣстѣ, чѣмъ прежде, что онъ любитъ васъ такъ же сильно, какъ прежде, и даже еще болѣе ощущаетъ въ себѣ это чувство любви, ничѣмъ теперь не возмущаемое и не затемняемое; ни тѣнью неудовольствія, своенравія, ослушанія, которыми, бывало, я такъ часто огорчалъ васъ. Съ спокойной и свѣтлой душой, съ радостнымъ сердцемъ приношу я вамъ поздравленіе съ днемъ вашего ангела и молю Господа, да подастъ онъ вамъ здоровье, долголѣтіе, радость, миръ и спокойствіе… Пусть весь кружокъ родныхъ, которыхъ я поздравляю съ дорогой именинницею, восполнитъ своею внимательностью мое отсутствіе на вашемъ мирномъ праздникѣ».
Съ какою нѣжностью въ то же время относился онъ къ своимъ родителямъ въ своей разлукѣ съ ними, объ этомъ мы можемъ судить по слѣдующей выдержкѣ изъ письма 6 окт. того же года:
«Просвѣщенный филологическими наставленіями Срезневскаго и прочихъ, я съ увѣренностью полагаю теперь, что русскій языкъ, хотя весьма силенъ, звученъ и выразителенъ, но не имѣетъ достаточной мягкости и нѣжности для выраженія глубочайшихъ чувствованій любящаго сердца. Какъ, напримѣръ, по-русски назову я васъ, папаша и мамаша, милый, — добрый, дорогой и пр., и пр. — все это согласитесь — выражаетъ слишкомъ мало. Поэтому впредь я отказываюсь передавать вамъ свои чувства подобными эпитетами и называю васъ просто — папаша и мамаша безъ всякихъ прибавленій, надѣясь, что и эти два слова очень достаточно выражаютъ сущность нашихъ взаимныхъ отношеній»…
Въ письмѣ же къ своему бывшему учителю и будущему зятю, Михаилу Алексѣевичу Кострову, 4 ноября, онъ дѣлаетъ слѣдующую приписку:
«Я не говорю вамъ о моей благодарности за то участіе, которое вы принимали въ милой моей мамашѣ. Но не могу не просить васъ, еще и еще разъ, будьте добры къ намъ по прежнему, постарайтесь утѣшить мамашу, успокоить, развеселить, если опять она будетъ грустить обо мнѣ. Скажите, что меня одна только и тревожитъ мысль, не плачетъ ли обо мнѣ мамаша, не тревожится ли папаша. Болѣе всего умоляю васъ, ради Бога, не смѣйтесь надъ щекотливымъ чувствомъ материнской любви. Въ одномъ изъ писемъ мамаши есть выраженіе, которое заставляетъ думать, что вы (т. е. не вы собственно, а всѣ наши родные вообще) забавляетесь этимъ. Но я здѣсь очень хорошо понимаю, что это чувство святое и великое и что нужно болѣе чтить его»…
Изъ писемъ, относящихся къ этому же времени, считаемъ также не лишнимъ указать на письмо 18 ноября, характеристическое въ томъ отношеніи, что знакомитъ насъ съ религіозною настроенностью Добролюбова, въ духѣ которой онъ былъ воспитанъ и въ которой продолжалъ пребывать въ это время.
«Въ субботу, пишетъ Добролюбовъ, пришлось мнѣ отвѣчать Устрялову (это были репетиціи). Тутъ случилось обстоятельство, которое я не считаю совсѣмъ обыкновеннымъ и которому подобныхъ примѣчалъ уже не разъ въ своей жизни… Я все думаю, что ваши молитвы хранятъ меня… Дѣло вотъ въ чемъ…»
Далѣе Добролюбовъ разсказываетъ, какъ Устряловъ спросилъ его совсѣмъ не о томъ, что онъ приготовлялъ, и ему угрожало срѣзаться. «Но съ утра, пишетъ онъ, я молился объ отвѣтѣ; въ этомъ критическомъ положеніи я вспомнилъ о молитвѣ и дрожащимъ голосомъ началъ читать о норманахъ».
И вдругъ профессоръ остановилъ его и началъ задавать все такіе вопросы, на которые ему ничего не стоило отвѣчать. Во всемъ этомъ Добролюбовъ видитъ явный перстъ Провидѣнія, предохранившій его отъ ложной гордости и показавшій, на кого онъ всегда долженъ надѣяться. «И я счастливъ, заключаетъ онъ свой разсказъ, теперь тѣмъ, что созналъ эту истину. Для всякаго другого, даже самаго близкаго ко мнѣ человѣка, это обстоятельство само по себѣ не важно; но я разсказываю вамъ его, потому что изъ самаго разсказа вы можете видѣть мою настроенность».
IV.
правитьНо недолго продолжалась эта дѣтская безмятежность чистой души юноши, этотъ, если можно такъ выразиться, золотой вѣкъ его жизни. За угломъ ждало его страшное горе, не замедлившее разразиться надъ нимъ въ теченіи 1854 года въ видѣ двухъ дорогихъ утратъ, — и горе это сразу превратило только что оперявшагося птенца въ отважнаго бойца за существованіе, у котораго на плечахъ оказалось семейство изъ семи душъ. Первымъ ударомъ была смерть страстно любимой матери. Въ какую тревогу и смятеніе повергло Добролюбова извѣстіе объ опасной послѣродовой болѣзни матери, мы можемъ судить по слѣдующимъ выдержкамъ изъ письма его къ отцу 17 марта 1859 г.
«Я все не вѣрю, я не могу подумать, чтобы могло совершиться это ужасное несчастіе… Богъ знаетъ, какъ много, какъ постоянно нужна была для васъ милая, нѣжная, кроткая, любящая мамаша наша, нашъ благодѣтельный геній, милый другъ и хранитель… Боже мой! Въ прахѣ и смиреніи повергаюсь передъ Твоею святою волею! Едва дерзкія мысли посѣтили было мою голову (о томъ, что онъ будетъ радостью и гордостью матери), какъ вотъ страшная кара грозитъ уже мнѣ, видимымъ образомъ наказывая самонадѣянность надменнаго ума… Но я смиряюсь, я надѣюсь, я вѣрую, Господи!.. Помози моему невѣрію, подкрѣпи меня, сохрани мнѣ, моимъ милымъ, добрую нашу хранительницу! Я могу только молиться, я могу обращаться только къ Господу Богу съ моею глубокою горестью»…
Далѣе, затѣмъ, онъ обращается къ отцу, сестрамъ и братьямъ, и даже докторамъ, умоляя ихъ употребить всѣ средства и усилія къ исцѣленію больной:
"Я увѣренъ, папаша, что вы ничего не пожалѣете, употребите всѣ средства для того, чтобы сохранить драгоцѣнную, слабую жизнь… Я самъ, съ своей стороны, молюсь Богу, вмѣстѣ прошу заочно и докторовъ нашихъ, особенно добраго Егора Егоровича, который уже давно знаетъ натуру мамаши, который однажды и меня спасъ отъ смерти… Пусть употребитъ онъ все стараніе и искусство… Благодарный сынъ отплатитъ за мать свою.
«Сестры и братья мои! Не плачьте, не шумите, пожалуйста!.. Умоляю васъ… Можетъ быть, вы не понимаете всей опасности… Покойте, радуйте мамашу, не давайте повода никакому потрясенію… Нянюшка! — побереги ихъ, посмотри за ними! Ради Господа Бога!.. Добрые родные наши всѣ, всѣ вы, которые любили меня и насъ всѣхъ!.. Употребите свои старанія и заботы… Услужите этимъ всей семьѣ нашей, обяжите насъ навѣки, навѣки!.. Издали, но близко къ вамъ, умоляю я васъ объ этомъ…»
Извѣстіе о смерти матери, пришедшее черезъ недѣлю послѣ этого, не застало такимъ образомъ Добролюбова врасплохъ: онъ успѣлъ привыкнуть къ мысли о потери своей возлюбленной, и при всемъ своемъ отчаяніи, сохранилъ на столько мужества, что могъ утѣщать своего отца. Такъ 25 марта Добролюбовъ писалъ отцу:
"Добрый мой, милый мой, драгоцѣнный для меня папашенька! Что мнѣ отвѣтить вамъ на ваше послѣднее письмо? Велика моя горесть, но прежде всего не могу я не поблагодарить васъ за вашу предусмотрительность… Ваша любовь, ваше благоразуміе разсчитали вѣрно… Въ теченіи недѣли я привыкъ къ тягостной мысли, и нынѣшняя вѣсть поразила меня уже не такъ сильно, какъ я ожидалъ… Тяжко, тяжко, невыразимо тяжко мнѣ; но я не изнемогъ подъ бременемъ страданій, и сохранилъ силу разсудка и мысли. Всего болѣе безпокоюсь я о васъ, мой милый, несравненный папаша… Вамъ вѣрно было горько присутствовать при послѣднихъ страданіяхъ нашей милой мамашеньки. Вѣрно и теперь еще тяжело, горько, грустно вамъ… Вы пишите, успокаивая меня, что вы предаетесь въ волю Благого Премудраго Промысла… Дай Богъ вамъ силу и твердость къ перенесенію этого бѣдствія!..
«Въ отношеніи ко мнѣ, читаемъ мы далѣе, тоже вы сдѣлали весьма много при этомъ… Вы спасли меня отъ тягостнаго отчаянія, вы поддержали мои силы, дали мнѣ время оправиться, привыкнуть къ тягостной мысли, и я не сомнѣваюсь, что всѣ ваши распоряженія по дому и хозяйству будутъ также прекрасны и вполнѣ замѣнятъ для моихъ милыхъ сестеръ и братьевъ попеченія матери… Наша добрая бабенька будетъ вѣрно такъ добра, что позаботится о нихъ, приложитъ все свое попеченіе объ ихъ воспитаніи и образованіи… Бѣдныя, бѣдныя мои сестры, милые братья мои! Какъ-бы нужна для васъ теперь любовь материнская! Но Господь оставилъ вамъ милаго, несравненнаго папашу: любите его, радуйте, утѣшайте, молитесь, чтобы Господь Богъ подкрѣпилъ его! Такъ много, такъ много горя!.. Папашенька! надѣйтесь, надѣйтесь, что еще счастіе снова посѣтитъ смиренную долю нашу, а въ кругу дѣтей, которыя будутъ тѣмъ больше любить и утѣшать васъ, вы найдете отраду и забвеніе о незабвенномъ…»
Въ то время, какъ онъ такимъ образомъ утѣшалъ своего отца и старался его всячески ободрить, истинныя свои чувства онъ передавалъ прочимъ родственникамъ, и особенно въ этомъ отношеніи замѣчательно письмо его къ двоюродному брату Михаилу Ивановичу Благообразову, 15 апрѣля 1854 г., обнаруживающее всю величину его отчаянія; въ письмѣ этомъ въ отвѣтъ на упреки въ холодности ко всему, Добролюбовъ отвѣчаетъ, что люди, которые ко всему холодны, ни къ чему не привязаны въ мірѣ, должны-же на что-нибудь обратить запасъ любви, находящійся неизбѣжно въ ихъ сердцѣ. И эти люди не расточаютъ своихъ чувствъ зря, всякому встрѣчному: они обращаютъ его на существо, которое уже слишкомъ много имѣетъ правъ на ихъ привязанность. Въ этомъ существѣ заключается для нихъ весь міръ, и съ потерею его міръ дѣлается для нихъ пустымъ, мрачнымъ и постылымъ, потому что не остается уже ничего, чѣмъ-бы могли они замѣнить любимый предметъ, на что могли-бы обратить любовь свою.
«Изъ такихъ людей и я, пишетъ далѣе Добролюбовъ. Былъ у меня одинъ предметъ, къ которому я не былъ холоденъ, который любилъ со всею стойкостью и горячностью молодого сердца, въ которомъ сосредоточилъ я всю любовь, которая была только въ моей душѣ, — этотъ предметъ была мать моя. Поймешь-ли ты теперь, какъ много, необъятно много, потерялъ я въ ней? Теперь все въ мірѣ мнѣ чужое, все я могу подозрѣвать, ни къ кому не обращусь я съ полною дѣтскою довѣренностью, ко всякому я желалъ-бы проникнуть въ сердце и узнать скрытыя его мысли. Повѣришь-ли, я часто желалъ знать, что думаетъ обо мнѣ, какія намѣренія касательно меня имѣетъ отецъ мой, какія чувства онъ питаетъ ко мнѣ; но о матери никогда мнѣ въ голову этого не приходило; я зналъ, что душа ея раскрыта передо мною, что въ ней я найду только безпредѣльную любовь, заботливость и полное желаніе счастливой будущности… Теперь ужъ никто не взглянетъ на меня такимъ взглядомъ, полнымъ безпредѣльной любви и счастія, никто не обойметъ меня съ такой простодушной лаской, никто не пойметъ моихъ внутреннихъ, мелкихъ волненій, печалей и радостей. Душа моя должна быть закрыта для всѣхъ, да и самъ я не могу съ сердечнымъ участіемъ внимать разсказамъ другихъ объ ихъ внутренней жизни. Все исчезло для меня вмѣстѣ съ обожаемою матерью… Отчій домъ не манитъ меня къ себѣ, семья меньше интересуетъ меня, воспоминанія дѣтства только растравляютъ сердечную рану, будущность представляется мнѣ теперь въ какомъ-то жалкомъ, безотрадномъ видѣ; я, какъ лермонтовскій демонъ, представляю себѣ:
„Какое должно быть мученье
Всю жизнь, весь вѣкъ безъ раздѣленья
И наслаждаться, и страдать“.
Знаешь-ли, что во всю мою жизнь, сколько я себя помню, я жилъ, учился, работалъ, мечталъ всегда съ думой о счастьи матери? Всегда она была на первомъ планѣ; при всякомъ успѣхѣ, при всякомъ счастливомъ оборотѣ дѣла, я думалъ только о томъ, какъ это обрадуетъ маменьку… Мнѣ кажется, что будь она счастлива, я-бы тоже былъ счастливъ ея счастьемъ, не смотря на всякаго рода непріятности собственныя. Я-бы скрылъ отъ нея, какъ доселѣ скрывалъ многое, о чемъ разскажу тебѣ при свиданіи, — и наслаждался бы съ нею вдвоемъ… И вдругъ всего этого лишиться, такъ рано, такъ неожиданно, такъ жестоко!.. По крайней мѣрѣ, молитесь о ней, чтобы хоть въ небесахъ она была блаженна; молитесь жарко и часто… Я рѣдко могу молиться, я слишкомъ ожесточенъ…»
V.
правитьВозвратясь лѣтомъ на каникулы домой, Добролюбовъ началъ понемногу оправляться отъ своего отчаянія въ кругу своихъ родныхъ.
«Послѣ обѣдни, пишетъ онъ своему товарищу, Щеглову, сходилъ я на кладбище. Тутъ я не плакалъ, а только думалъ, тутъ я даже успокоился немного. Теперь я грущу очень немного. Отецъ все еще иногда плачетъ. Маленькую нашу взяла къ себѣ года на два, на три одна знакомая намъ помѣщица. Папенька безъ труда согласился на это. Положеніе нашего семейства вблизи гораздо лучше, нежели представляется издали…»
Но извѣстно, что одна бѣда всегда ведетъ за собою другую, и юношу, едва успѣвшаго утѣшиться отъ одного горя, внезапно постигъ новый страшный ударъ: 6 августа умеръ внезапно отъ холеры его отецъ, оставивъ все свое семейство на рукахъ своего 18-ти лѣтняго сына. Это событіе повергло юношу уже не въ отчаяніе, а просто въ какое-то оцѣпенѣніе. Въ первыя минуты онъ до того растерялся, что былъ готовъ бросить институтъ и опредѣлиться на службу уѣзднымъ учителемъ, и лишь возможность пристроить дѣтей по рукамъ различныхъ родственниковъ и достаточныхъ знакомыхъ и то соображеніе, что въ Петербургѣ частными уроками онъ будетъ въ состояніи заработать болѣе, чѣмъ въ должности уѣзднаго учителя, отклонили его отъ этого, поистинѣ гибельнаго шага. Вотъ что пишетъ онъ Д. Ѳ. Щеглову подъ первымъ впечатлѣніемъ новаго несчастія 9 авг. 1854 г.
«Тяжело мнѣ, мой другъ Дм. Ѳед., но кажется, что я долженъ проститься съ институтомъ. Судьба жестоко испытываетъ меня и ожесточаетъ противъ всего, лишая того, что мнѣ было особенно дорого въ мірѣ. 6 авг. мой отецъ умеръ отъ холеры. Семеро маленькихъ дѣтей остались на моихъ рукахъ, запутанныя дѣла по дому — тоже. А между тѣмъ я еще тоже считаюсь малолѣтнимъ и подверженъ опекѣ. Ты теперь понимаешь, въ какія отношенія вступилъ я теперь къ своему семейству. Ты читалъ не повѣсть, а трагедію…
„Я надѣюсь на твое расположеніе даже и въ такомъ случаѣ, если я не возвращусь больше въ институтъ. Но, можетъ быть, я найду средства устроить моихъ сестеръ и братьевъ гораздо лучше, нежели какъ могъ-бы сдѣлать, если бы остался въ Нижнемъ уѣзднымъ учителемъ. Папеньку всѣ въ городѣ такъ любили, что принимаютъ теперь въ насъ живѣйшее участіе. Вчера на похоронахъ я былъ страшно золъ. Не выронилъ ни одной слезы, но разругалъ дьяконовъ, которые хохотали, неся гробъ моего отца; разругалъ моего бывшаго профессора, который сказалъ пренелѣпую рѣчь, увѣряя въ ней, что Богъ знаетъ, что дѣлаетъ, что онъ любитъ сиротъ и проч. Пиши мнѣ что-нибудь… Я страшно разстроенъ и чувствую, что ничего хорошаго не могу сдѣлать, и между тѣмъ знаю, что все долженъ дѣлать я, за всѣхъ сестеръ и братьевъ. Къ счастью еще, я деревянный, иначе я-бы непремѣнно разбился…“
Но хотя дѣти были пристроены, оставшійся послѣ родителей домъ отданъ въ наемъ, а Добролюбовъ, по возвращеніи въ Петербургъ, какъ волъ запрягся въ добываніе скудныхъ средствъ грошовыми урочками, тѣмъ не менѣе расположеніе духа его оставалось мрачнымъ и всѣ письма его къ роднымъ, относящіяся къ этому времени, носятъ одинъ и тотъ-же характеръ унынія и ожесточенія. Хотя въ своемъ письмѣ къ старшей сестрѣ Ниночкѣ, 14 сент. 1854 г., онъ утѣшаетъ ее, говоря, что „теперь забота любящаго брата доставить вамъ средства, какія возможно, и будь увѣрена, я это сдѣлаю: если не нынѣ, то черезъ два, три года… но вы всѣ найдете во мнѣ помощника въ жизни“, но совсѣмъ въ другомъ тонѣ пишетъ онъ 4 ноября къ брату Михаилу Ивановичу:
„Ты пробуешь увѣрить меня, пишетъ онъ, что матеріальное состояніе нашего семейства очень хорошо, что мы не должны называться бѣдными и проч. Можетъ быть, говоря это, ты имѣлъ намѣреніе утѣшить меня, — благодарю, но прошу впередъ не представлять мнѣ такихъ утѣшеній, которыя, конечно, не могутъ имѣть своего дѣйствія, потому что я не двухлѣтній мальчикъ и хорошо понимаю всю тяжесть, всю горесть, всю безвыходность положенія нашихъ дѣлъ въ матеріальномъ отношеніи. Если все останется въ настоящемъ положеніи, то черезъ три года мои сестры будутъ имѣть уже неотъемлемое (даже твоею хитрою логикою) право назваться нищими невѣстами или запереться въ монастырь послушницами..“
Когда-же тетушка Варвара Васильевна упрекнула его въ письмѣ, что онъ рѣдко пишетъ ей, потому что сталъ гнушаться простыми, незнатными родственниками, Добролюбовъ въ письмѣ своемъ къ ней, 29-го декабря, писалъ, между прочимъ:
„Знатные люди!“ Да повѣрите-ли, что только по необходимости веду я подобныя связи, и что никогда не склонно было сердце мое къ кружку, который выше меня? Дай могъ-ли я здѣсь держаться, при моемъ воспитаніи, при моемъ положеніи, при отсутствіи всякихъ средствъ… Да вотъ вамъ случай; я теперь гощу праздники у Галаховыхъ[1]. Меня принимаютъ прекрасно, ласкаютъ и занимаются мною. Но вставая по утру, я поскорѣе стараюсь накинуть сюртукъ, чтобы человѣкъ не взялъ его чистить и не увидалъ, какъ онъ худъ и вытертъ, мой несчастный казенный сюртукъ. И сколько труда стоитъ мнѣ прикрыть въ продолженіи дня разные недостатки этого сюртука… А новаго сшить… куда, я и думать не смѣю…»
Изнуренный трудами, безсонными ночами и вѣчною тревогою о своей сирой семьѣ, Добролюбовъ слегъ весною 1855 года больнымъ въ институтскій лазаретъ. Онъ приписываетъ свою болѣзнь простудѣ, но очень возможно, что это были первыя предвѣстія чахотки, сведшей его въ преждевременную могилу. И къ довершенію всѣхъ бѣдъ во время болѣзни онъ получилъ извѣстіе о смерти маленькой своей сестренки Юленьки, которая была уже опредѣлена въ царскосельское училище и ей предстояло въ скоромъ время пріѣхать для этого въ Петербургъ.
«Смерть Юленьки, пишетъ онъ 24 марта 1855 г. своей теткѣ Варварѣ Васильевнѣ, такъ неожиданно случившаяся въ то самое время, когда она почти совсѣмъ уже была устроена, когда я уже радовался, надѣясь свидѣться хоть съ нею въ этомъ году, здѣсь, въ Петербургѣ, эта смерть столь принесла мнѣ горя, что я до сихъ поръ еще не могу опомниться… Какъ будто какое-то проклятіе тяготѣетъ надъ нашимъ родомъ, какъ будто такъ уже суждено, что изъ поколѣнія въ поколѣніе переходятъ и должны переходить въ немъ только одни непрерывныя бѣдствія!.. Тошно, горько, тяжко на свѣтѣ… Зачѣмъ было рождаться на свѣтъ, чтобы такъ страдать съ ранней молодости, чтобы такъ провести лучшіе годы, которые даются для наслажденія и радости человѣку!..»
VI.
правитьНо какъ ни тяжко было матеріальное положеніе Добролюбова и какъ ни много заботъ и тревогъ причинялъ ему вопросъ объ обезпеченіи братьевъ и сестеръ, молодость брала свое: юноша развивался вмѣстѣ со своими сверстниками товарищами подъ вліяніемъ лекцій профессоровъ, чтенія журналовъ и ученыхъ занятій, въ которыя онъ былъ погруженъ днемъ и ночью. Мало-помалу все болѣе и болѣе живое участіе принималъ онъ въ литературномъ движеніи того времени, и это участіе привело его къ такому событію его жизни при переходѣ его на третій курсъ, которое, доставивши ему начало литературной извѣстности, вмѣстѣ съ тѣмъ причинило не мало непріятностей и едва не испортило его дѣлъ. Вотъ что пишетъ онъ объ этомъ событіи въ письмѣ къ Михаилу Ивановичу, 20-го іюня 1855 г.:
«Ты знаешь, что я писалъ прежде стихи. Знаешь также, что я приверженецъ новой литературной школы и что подлости старичковъ, подвизающихся въ „Сѣверной Пчелѣ“, раздражали меня, какъ нельзя болѣе. Въ началѣ нынѣшняго года (т. е. академическаго) представился мнѣ случай отомстить одному изъ нихъ, Гречу. Я написалъ пасквиль на случай его юбилея и стихи разошлись по городу весьма быстро. Ихъ читали на литературныхъ вечерахъ, ихъ хвалили профессора наши, не зная еще автора… Между тѣмъ нѣкоторые изъ товарищей, знавшихъ дѣло, были столько неосторожны, что проболтались въ нѣсколькихъ домахъ, и скоро мое имя стало подъ рукой повторяться тѣми, которые читали и списывали эти стихи. Наконецъ, дошло до директора (института). Меня спросили и обыскали. Ее нашли того, чего искали, но захватили другія бумаги, тоже довольно смѣлаго содержанія… Много было возни и хлопотъ. Я могъ поплатиться за мое легкомысліе цѣлою карьерой; но къ счастью, имѣлъ довольно благоразумія, чтобы не запираться передъ директоромъ и, признавшись въ либеральности своего направленія, показалъ видъ чистосердечнаго раскаянія. Профессора заступились за меня; поведеніе мое было всегда весьма скромно; С. П. Галаховъ просилъ за меня директора (не зная, впрочемъ, что я писалъ стихи), — и заблужденія юности были оставлены безъ дальнѣйшихъ послѣдствій… Я отлично сдалъ всѣ экзамены, и директоръ самъ поздравилъ меня съ переходомъ въ третій курсъ, куда по числу балловъ я долженъ перейти вторымъ, но, можетъ быть, еще меня понизятъ немножко. Тетенька пусть не знаетъ этого, или ты можешь сказать имъ что нибудь полегче, чтобы онѣ не стали тревожиться и плакать Богъ знаетъ изъ-за чего. Бѣды большой еще нѣтъ въ моихъ дѣлахъ. Пушкинъ и Лермонтовъ писали пасквили, Искандеръ до сихъ поръ пишетъ на Россію ѣдкія статьи, Даль выгнанъ былъ изъ корпуса за „написавіе пасквилей“. А я, славу Богу, отдѣлался еще довольно легко, и теперь подобное обстоятельство со мною не повторится».
Но Добролюбову пришлось по поводу своихъ стиховъ еще испытать нѣсколько тревогъ. Такъ, въ письмѣ все къ тому же Михаилу Ивановичу 30-го іюня онъ пишетъ:
«Я, братъ, тоже жду себѣ большихъ и большихъ непріятностей. Въ извѣстныхъ тебѣ стихахъ затронутъ былъ кн. Вяземскій и названъ продажнымъ поэтомъ. Теперь вдругъ ни съ того, ни съ сего онъ сдѣланъ товарищемъ нашего министра. Мое имя извѣстно, не мудрено, что обиженные мною пріятели его подожгутъ, и въ институтѣ меня не будетъ. Начальники, изъ желанія угодить товарищу министра, начнутъ снова меня преслѣдовать и даже защищать меня всякій побоится. Каюсь теперь въ неосторожности, да утѣшаюсь хоть тѣмъ, что это, по крайней мѣрѣ, не дѣло, а слово, и довольно не глупое и имѣвшее своего рода успѣхъ, такъ что все-таки много есть людей, которые въ душѣ всегда будутъ за меня…»
Но опасенія Добролюбова были напрасны. Кн. Вяземскій или не зналъ, что авторъ стихотворенія на юбилей Греча — студентъ педагогическаго института Добролюбовъ, или великодушно простилъ ему оскорбленіе, и вмѣсто того, чтобы имѣть преслѣдователя въ новомъ товарищѣ министра, Добролюбовъ нашелъ въ немъ защитника.
Судя по письму Добролюбова къ товарищу его А. П. Златовратскому 9 іюня 1857 г. можно судить, что, вообще, годъ пребыванія Добролюбова на третьемъ курсѣ института былъ для него самый бурный по разнымъ неоріятнымъ столкновеніямъ съ начальствомъ. Въ институтѣ въ это время были постоянныя недоразумѣнія между студентами и директоромъ Ив. Ив. Давыдовымъ; студенты дѣлились на двѣ партіи: партію приверженцевъ Давыдова, заискивавшихъ его милости, и партію оппозиціонную. Добролюбовъ принадлежалъ къ послѣдней, принималъ горячее участіе во всѣхъ дрязгахъ, но вскорѣ убѣдился въ ихъ тщетѣ и въ то же время разочаровался во многихъ товарищахъ.
«Скажу только, пишетъ онъ въ вышеупомянутомъ письмѣ, что человѣку, у котораго есть интересы и цѣли повыше институтскихъ отмѣтокъ и благосклонностей, странно и смѣшно было-бы принимать серьезно всѣ эти пустяки, которые волновали нашихъ товарищей въ послѣдній годъ… Я жилъ душою въ институтѣ, я работалъ сколько было силъ моихъ, подвергаясь опасностямъ и непріятностямъ (тебѣ хорошо извѣстнымъ), — пока у меня было дѣло полезное и благородное и пока я не утратилъ вѣры въ тѣхъ, для которыхъ между прочимъ работалъ. Цѣли своей я достигъ хоть отчасти, а преслѣдовать ее до конца почелъ излишнимъ и безплоднымъ, увидавши, съ кѣмъ имѣю дѣло. Все, что было мною совершено противъ начальства въ послѣднее время, было уже не плодомъ святого убѣжденія, а дѣломъ старой привычки, поднимавшейся при удобномъ случаѣ… Если бы я далъ себѣ трудъ подумать, я бы никогда не сталъ терять даже получаса времени (котораго стоило мнѣ это дѣло) для людей, которые стоютъ моего полнаго равнодушія, если не болѣе».
Но рядомъ съ такимъ разочарованіемъ въ товарищахъ и пренебрежительнымъ на нихъ взглядомъ Добролюбовъ ставитъ на видъ свою терпимость, позволявшую ему относиться съ одинаковою привѣтливостью къ людямъ, которые въ глазахъ его друзей не стоили такого обращенія.
«Нѣтъ, Златовратскій, оправдывается онъ въ этой своей чертѣ: если ты въ чемъ меня могъ упрекнуть, то развѣ въ нечистоплотности, какъ выражается мой двоюродный братъ. Мнѣ ничего не значитъ сѣсть на запыленную скамейку въ городскомъ саду — если я усталъ, — также какъ ничего не стоитъ заговорить съ А или Б; я не замѣчу, что надѣну нечищенные сапоги также, какъ не замѣчу, что похристосовался съ В. На меня не производитъ непріятнаго впечатлѣнія паутина, которою весь я окутаюсь, собирая малину въ саду, также какъ не пугаетъ меня пошлость г., когда я наблюдаю его наивную натуру… Я съ удовольствіемъ могу расцѣловать руку Д., — дѣвушкѣ (всѣми презираемой), которая мнѣ нравится, также какъ съ удовольствіемъ могу выслушать остроту Е или умную выходку Ж. Вотъ мое несчастіе, котораго никто, кромѣ меня, не видитъ; а я и вижу, да не стараюсь отъ него избавиться, а напротивъ благословляю судьбу за него: во мнѣ мало исключительности, у меня не достаетъ духу дѣятельной оцѣнки человѣка, и я, умѣя презирать мерзости, не гнушаюсь добромъ; а если его нѣтъ, то я не нахожу особеннаго удовольствія охотиться за зломъ, а просто оставляю его безъ вниманія и ищу добра въ другомъ мѣстѣ».
Эта терпимость, это прощеніе зла ради нѣсколькихъ крупицъ добра, замѣчаемыхъ въ человѣкѣ, конечно, вполнѣ гармонировали съ кроткой и нѣжной душою Добролюбова, жаждавшаго любви и умѣвшаго страстно и крѣпко привязываться къ людямъ. Здѣсь мы видимъ уже зародышъ тѣхъ гуманныхъ, чисто христіанскихъ взглядовъ, проводимыхъ Добролюбовымъ въ его статьяхъ, взглядовъ, основанныхъ на извѣстномъ евангельскомъ изреченіи — «не вѣдятъ бо, что творятъ» и обусловливающихъ существующее на землѣ зло не злою волею, а ненормальными отношеніями, завѣщанными вѣками варварства и невѣжества.
VI.
правитьВъ то же время не до студенческихъ исторій было Добролюбову уже потому, что на первомъ планѣ въ жизни продолжали стоять у него заботы о семьѣ, такъ какъ онъ продолжалъ смотрѣть на себя, какъ на единственнаго кормильца своихъ братьевъ и сестеръ. Какъ сильно наполняла его душу любовь къ роднымъ, мы можемъ судить изъ того, что несмотря на то, что по окончаніи курса въ институтѣ онъ успѣлъ уже получить литературную извѣстность и приглашеніе Некрасова быть постояннымъ сотрудникомъ «Современника», онъ колебался, принять-ли ему это приглашеніе. Любовь къ родинѣ, желаніе жить вблизи отъ родныхъ и воспитывать братьевъ и сестеръ подъ личнымъ наблюденіемъ — тянули его въ Нижній Новгородъ на мѣсто учителя гимназіи, и вотъ въ то время, какъ какой-нибудь посредственный беллетристъ, съ головою, закружившеюся послѣ перваго успѣха, готовъ бываетъ отважно ринуться на литературное поприще, оставивъ въ полномъ пренебреженіи почти на голодную смерть какую-нибудь старушку матушку, утѣшая себя тѣмъ, что большому кораблю большое и плаванье, — Добролюбова, которому предстояло въ скоромъ времени встать во главѣ русской литературы, приходилось друзьямъ и знакомымъ уговаривать остаться въ Петербургѣ и посвятить себя литературѣ, и если онъ согласился на эти совѣты, то благодаря лишь тому, что литературныя занятія обѣщали ему лучшій заработокъ.
«Я совершенно раздумалъ служить въ Нижнемъ, пишетъ онъ Михаилу Ивановичу 3 апрѣля 1857 г.: всѣ мнѣ совѣтуютъ остаться въ Петербургѣ и я самъ вижу, что здѣсь могу бытъ несравненно полезнѣе для моихъ сестеръ и братьевъ. У меня здѣсь теперь знакомствъ множество; профессора меня знаютъ, какъ человѣка отлично умнаго, и этимъ, конечно, нужно пользоваться, пока они не успѣютъ забыть меня; я пишу и перевожу, и довольно близокъ къ нѣкоторымъ литературнымъ кругамъ; слѣдовательно, здѣсь для меня готовы хотъ сейчасъ-же всѣ средства къ жизни, — не уроки, такъ служба, не служба, такъ литература. Особенно литература — почетный, полезный и выгодный родъ занятій. Мнѣ даже какъ-то странно иногда подумать, что съ небольшимъ усиліемъ я въ день могу выработать мѣсячное твое жалованье. Суди самъ, долженъ-ли я отказываться отъ этого для того, чтобы удовлетворитъ нѣжной прихоти сердца?..»
Однимъ словомъ выходило у Добролюбова такъ, что нѣжная прихоть сердца его заключалась въ влеченіи не къ литературѣ, а къ жизни съ родными въ Нижнемъ-Новгородѣ и оставался Добролюбовъ въ Петербургѣ лишь скрѣпя сердце, повинуясь чувству долга.
Здѣсь мы подходимъ къ чертѣ характера Добролюбова, весьма существенной и крайне симпатичной, обличающей, по нашему мнѣнію, истинное величіе души, свойственное лишь немногимъ избранникамъ судьбы: именно полное отсутствіе всякой кичливости умомъ, знаніемъ и положеніемъ въ обществѣ, всякаго самодовольства и рисовки. Въ то же время въ скромности этой не было и слѣда чего-либо напускного, дѣланнаго. Это отнюдь не было лицемѣрное смиреніе паче гордости. Стоя во главѣ литературы, Добролюбовъ непритворно и совершенно наивно продолжалъ смотрѣть на себя, какъ на бѣднаго семинариста, учившагося кое-какъ и кое-чему на мѣдныя деньги и прокармливавшаго мелкими журнальными статейками цѣлую ораву ребятишекъ, и въ то же время съ искреннимъ сокрушеніемъ высказывалъ то «святое недовольство», которое свойственно лишь великимъ людямъ и которымъ была преисполнена душа его.
«Мнѣ горько признаться вамъ, пишетъ онъ изъ Старой Руссы 8-го іюня 1858 г. своей пріятельницѣ Л. Н. Пещуровой: что я чувствую постоянное недовольство самимъ собою и стыдъ своего безсилія и малодушія. Во мнѣ есть убѣжденіе (очень вѣроятно, что и несправедливое) въ томъ, что я по натурѣ своей не долженъ принадлежать къ числу людей дюжинныхъ и не могу пройти въ своей жизни незамѣченнымъ, не оставивъ никакого слѣда по себѣ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ я чувствую совершенное отсутствіе въ себѣ тѣхъ нравственныхъ силъ, которыя необходимы для поддержки умственнаго превосходства. Кромѣ того, я лишенъ и матеріальныхъ средствъ для пріобрѣтенія знаній и развитія своихъ идей въ томъ видѣ, какъ я бы желалъ и какъ нужно было-бы. Тоска и негодованіе охватываютъ меня, когда я вспоминаю о своемъ воспитаніи и провожу въ умѣ то, надъ чѣмъ до сихъ поръ я бился. Лѣтъ съ шести или семи я постоянно сидѣлъ за книгами и рисунками. Я не зналъ дѣтскихъ игръ, не дѣлалъ ни малѣйшей гимнастики, отвыкъ отъ людского общества, пріобрѣлъ неловкость и застѣнчивость, испортилъ глаза, одеревенилъ свои члены… Если-бы я захотѣлъ теперь сдѣлаться человѣкомъ свѣтскимъ, то не могъ-бы уже по самому устройству моего организма, которое пріобрѣлъ я искусственно. А между тѣмъ — и въ дѣлѣ науки и искусства я не пріобрѣлъ ровно ничего. Лѣтъ пять рисовалъ я разныхъ солдатиковъ, а теперь не могу вывести ни собачки, ни домика, ни лошадки. Читалъ я пропасть книгъ, но что читалъ — если-бы вы знали!.. Недавно перебиралъ я свои старинныя тетрадки, и нашелъ, что въ 18—14 лѣтъ я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о вещахъ, которыя хорошо извѣстны моимъ теперешнимъ десятилѣтнимъ ученикамъ и даже ученицамъ. Чего-же вы хотите? Пятнадцати лѣтъ я началъ учиться по-нѣмецки, и до сихъ поръ еще не безъ труда читаю ученыя нѣмецкія книги, — а повѣсти ихъ и теперь не умѣю читать. По французски сталъ я учиться на восемнадцатомъ году, и если теперь читаю на этомъ языкѣ, то именно благодаря вамъ. Англійскаго до сихъ поръ не знаю. Сколькихъ-же сокровищъ знанія лишенъ я былъ, до двадцати лѣтъ умѣя читать только русскія книги! Да и изъ русскихъ книгъ я читалъ не то, что было нужно, и до послѣдняго времени остался какимъ-то недоумкой… Мнѣ тяжело и грустно бываетъ, когда мои теперешніе знакомые и пріятели начинаютъ иногда говорить со мною, какъ о вещахъ извѣстныхъ всѣмъ, о такихъ предметахъ науки и искусства, о которыхъ я не имѣю понятія. Я тогда терзаюсь и сержусь, и хочу все время посвятить ученію… Но это легко сказать. Пора ученья прошла. Теперь мнѣ нужно работать для того, чтобы было чѣмъ жить. А работа моя, къ несчастію, такая, что учить другихъ надобно. Я самъ удивляюсь, какъ меня хватаетъ на это, и этимъ я измѣряю силу моихъ природныхъ способностей. Иногда мнѣ приходится встрѣчать людей тупыхъ и безполезныхъ, но громадными средствами обладающихъ для образованія и развитія себя. Тогда я думаю: если-бы я такъ былъ воспитанъ, если-бы я столько зналъ и имѣлъ средствъ — какой замѣчательный человѣкъ изъ меня бы вышелъ! Но за неимѣніемъ этого, я работаю, пишу кое-какъ; и какъ же вы хотите, чтобы мое писаніе составляло для меня утѣшеніе и гордость? Я вижу самъ, что все, что пишу, слабо, плохо, старо, безполезно, что тутъ виденъ только безплодный умъ, безъ знаній, безъ данныхъ, безъ опредѣленныхъ практическихъ взглядовъ. Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываю ихъ, и очень радъ, что ихъ никто не читаетъ… Чтобы удовлетворить вашему желанію, скажу вамъ, что мною писана вся критика и библіографія въ „Современникѣ“ нынѣшняго года. Не правда-ли, что вы никогда не разрѣзали ни одной страницы изъ этого отдѣла журнала? И не правъ-ли я былъ, говоря, что статей моихъ вы, какъ и большая часть читателей, никогда не могли не только прочитать, но даже и замѣтить?».
Это сокрушеніе о своей якобы ничтожности и несостоятельности Добролюбовъ простиралъ не на одного себя, а и на все свое поколѣніе, и въ этомъ отношеніи въ свою очередь онъ не имѣетъ ничего общаго съ современными ему Базаровыми, гордо будто-бы задиравшими голову кверху въ сознаніи своего превосходства предъ «отцами».
VII.
правитьВъ заключеніе считаемъ не лишнимъ для болѣе полной характеристики Добролюбова обратить вниманіе на нѣсколько писемъ его, знакомящихъ насъ съ самою интимною жизнью его сердца, — именно съ отношеніями его къ женщинамъ и къ вопросу любви. И здѣсь, опять-таки, мы не видимъ ничего общаго между Добролюбовымъ и Базаровымъ съ пресловутымъ цинизмомъ послѣдняго, который, даже и полюбивъ Одинцову, какъ извѣстно, смотрѣлъ на нее прежде всего, какъ на апетитную бабенку. Нѣжное, привязчивое сердце Добролюбова болѣе всего цѣнило въ любви ея духовную, поэтическую сторону и жаждало идеальной любви въ самомъ высшемъ смыслѣ этого слова.
«Если бы у меня была женщина, пишетъ онъ своему пріятелю И. И. Бирдюгову: съ которой я могъ бы дѣлить свои чувства и мысли до такой степени, чтобы она читала даже вмѣстѣ со мною мои (или положимъ, все равно — твои) произведенія, я былъ бы счастливъ, и ничего не хотѣлъ бы болѣе. Любовь къ такой женщинѣ и ея сочувствіе — вотъ мое единственное желаніе теперь. Въ немъ сосредоточиваются всѣ мои внутреннія силы, вся жизнь моя и сознаніе полной безплодности и вѣчной неосуществимости этого желанія гнететъ, мучаетъ меня, наполняетъ тоской, злостью, завистью, всѣмъ, что есть безобразнаго и тягостнаго въ человѣческой натурѣ».
Съ такими высокими требованіями отъ любви Добролюбовъ идеализировалъ даже и мимолетныя страсти, на которыя у насъ принято смотрѣть съ преступнымъ легкомысліемъ. Такъ, лѣтомъ 1858 г. во время своей поѣздки въ Старую Руссу, Добролюбовъ сблизился съ дѣвушкой, по словамъ его біографа, доброй и честной, но совершенно необразованной, не умѣвшей даже и держать себя хоть бы такъ, какъ умѣли держать себя горничныя, жившія въ услуженіи у семействъ не то что свѣтскаго, а хоть бы чиновничьяго круга. Послѣ перваго увлеченія Добролюбовъ вскорѣ отрезвѣлъ и понялъ, что никогда не любилъ этой дѣвушки, а просто увлеченъ былъ сожалѣніемъ, которое принялъ за любовь.
«Я и теперь жалѣю ее, пишетъ онъ въ томъ же письмѣ къ Бирдюгову, мое сердце болитъ о ней, но я уже умѣю назвать свое чувство настоящимъ именемъ. Любви къ ней я не могу чувствовать, потому что нельзя любить женщину, надъ которой сознаешь свое превосходство во всѣхъ отношеніяхъ. Любовь потому то и возвышаетъ человѣка, что предметъ любви непремѣнно возвышается въ глазахъ его надъ нимъ самимъ и надъ всѣмъ остальнымъ міромъ.
Ни одна не станетъ въ спорѣ
Красота съ тобой…
говоритъ Байронъ въ переводѣ Огарева къ своей bien-aime’e, — и я убѣжденъ, что кто не чувствуетъ того-же самаго относительно своей милой, тотъ не любитъ въ самомъ дѣлѣ, а обманываетъ себя, увлекаясь чувственностью или бездѣліемъ… Между тѣмъ къ В. я никогда этого не чувствовалъ… Какая-же это любовь?»
Придя къ такому сознанію, Добролюбовъ рѣшился немедленно же прекратить свою связь съ дѣвушкой, но, судя по тому-же письму, не легко ему это было:
«Если бы ты видѣлъ, пишетъ онъ, какъ горько, какъ безумно плакалъ я, объявляя В. мое рѣшеніе о прекращеніи нашихъ отношеній… О чемъ были эти слезы? Всего скорѣе это былъ плачъ о томъ, что такъ долго не умѣлъ я понять своей души и въ своей ничтожности довольствовался такимъ мизернымъ чувствованьицемъ, принимая его даже за святое чувство любви… Несчастная, юродивая у меня натуришка…»
Но и честно прервавши связь съ дѣвушкою, Добролюбовъ не бросилъ ее безъ всякаго призрѣнія и участія, какъ это обыкновенно дѣлается у насъ зачастую; онъ до самой смерти заботился о ея безбѣдномъ существованіи, высылая ей деньги, тревожась, когда до его слуха доходила вѣсть о ея болѣзни; равно и послѣ его смерти друзья его, чтя его память, не оставили ее безъ участія, до тѣхъ поръ, пока выучившись какому-то ремеслу, она не получила возможности встать совсѣмъ на ноги.
Нужно замѣтить, что вообще всѣ сообщенія Добролюбова о своихъ любовныхъ приключеніяхъ (которыя, т. е. сообщенія, онъ дѣлалъ постоянно Бирдюгову, избравъ почему-то его одного въ повѣренные своихъ сердечныхъ дѣлъ), носятъ крайне минорный тонъ. Застѣнчивый, неловкій, неуклюжій семинаристъ, какимъ оставался Добролюбовъ до самой своей смерти, не имѣлъ успѣха среди женскаго пола и это его глубоко огорчало. Такъ, въ письмѣ къ Бирдюгову 18 января 1859 года онъ жалуется:
«По крайней мѣрѣ, обо мнѣ до сихъ поръ женское мнѣніе таково, что можетъ сокрушить самую смѣлую самоувѣренность. Недавно Панаевъ возилъ меня въ маскарадъ и пробовалъ навязать меня интриговавшимъ его маскамъ; попытки были неудачны. Я бродилъ „сумраченъ, тихъ, одинокъ“ и т. д. Встрѣтился одинъ офицеръ, котораго видѣлъ я у Л--скаго. Этотъ, сострадая моей участи, тоже хотѣлъ напустить на меня одну знакомую ему маску, но получилъ въ отвѣтъ, что „къ этакому уроду она даже подойти не въ состояніи“. Могу прибавить и еще случай: Л--ская хочетъ женить меня на своей сестрѣ, а та не хочетъ выходить за меня; наконецъ, говоритъ, что хочетъ, потому что мнѣ очень удобно будетъ рожки приставлять. Все это и самая женитьба, разумѣется, дѣлается и говорится на смѣхъ; но ты видишь, что и самыя шутки принимаютъ всегда оборотъ, не весьма лестный для моего самолюбія».
Къ этой дѣвушкѣ, которую въ письмахъ къ Бирдюгову Добролюбовъ называетъ А. С., онъ чувствовалъ себя неравнодушнымъ; она, повидимому, кокетничала съ нимъ и кружила ему голову. Такъ въ письмѣ къ Бирдюгову 22 апрѣля 1859 г. онъ пишетъ:
«Недавно мнѣ показалось, что въ обращеніи А. С. со мною есть какая-то нѣжность, какъ будто начало возникающей любви. Это было для меня такъ ново и пріятно, что я не могъ не обратить своего вниманія на чувство, возбужденное во мнѣ этимъ случаемъ. Строгій анализъ показалъ мнѣ, что чувство это — не любовь, а просто пріятное щекотаніе самолюбія Она меня еще и теперь очень интересуетъ, даже гораздо больше, чѣмъ прежде, но судя потому, что именно пробуждается во мнѣ при ея внимательности, — я убѣждаюсь, что весь интересъ пропадетъ, какъ только я узнаю, что она меня полюбила. Теперь я только догадываюсь, что могу заставить ее полюбить себя, но все еще сомнѣваюсь, и потому продолжаю съ ней обращаться такъ, чтобы добиться пріятной несомнѣнности. Состояніе это, когда надежда перевѣшиваетъ сомнѣніе, довольно пріятно, и еслибы она была столько умна, что весь вѣкъ могла-бы держать меня въ такомъ состояніи, я-бы завтра-же на ней женился. Но я знаю, что такихъ умныхъ женщинъ нѣтъ на свѣтѣ, знаю, что очевидность скоро должна заступить мѣсто сомнѣнія и надежды, а потому развязка моего любезничанья очень близка. Я даже, по всей вѣроятности, не стану и ждать того, чтобы она, дѣйствительно, меня полюбила, — съ меня довольно будетъ убѣжденія, что она совершенно готова на это!!. „А если она въ самомъ дѣлѣ полюбитъ и будетъ страдать?.. Не лучше ли бросить эти игрушки огнемъ?“ Вздоръ, — мы съ ней оба не таковскіе… Любовь, не получая себѣ пищи, пройдетъ у нея въ полтора дня… А если и нѣтъ, такъ что за бѣда?
Пускай ее поплачетъ!
Ей ничего не значитъ…
Но разумѣется, тутъ-то я показываюсь свиньею. Я себя и не оправдываю…»
Можно представить себѣ разочарованіе Добролюбова въ тщетѣ всѣхъ подобныхъ размышленій, когда онъ окончательно убѣдился, что А. С. ни на одну минуту не была расположена полюбить его.
Но самымъ интереснымъ, характернымъ, обрисовывающимъ Добролюбова съ головы до ногъ, является мимолетный романъ, происшедшій съ нимъ на масляницѣ 1860 года и разсказанный имъ въ письмѣ къ Бирдюгову 25 февраля 1860 года. Добролюбовъ былъ позванъ къ одному знакомому на праздникъ совершеннолѣтія его дочери.
"Это было въ субботу, 6-го февраля, пишетъ онъ. Пріѣхало народу очень много, танцовали паръ 20, играли столахъ на 5. И между танцующими открылъ я одну дѣвушку, отъ которой не могъ оторвать глазъ: такъ была хороша она. Прежде всего поразилъ меня контрастъ черныхъ глазъ и бровей ея съ свѣтлорусыми волосами, потомъ розовая нѣжность ея кожи, правильное до послѣдней степени, симметрическое расположеніе всѣхъ чертъ, ротикъ съ улыбкой счастія и доброты, и такое умное, живое и въ то же время ласкающее выраженіе всей физіономіи, особенно глазъ… Ахъ, какія это глаза, если бы ты видѣлъ! Они не жгутъ и не горятъ, а какъ-то свѣтятся и грѣютъ тебя… Я впивался въ нее и почелъ-бы себя счастливымъ, если бы на меня упалъ одинъ взглядъ этихъ глазъ. Но она танцовала, а я былъ въ толпѣ смотрящихъ изъ дверей. А какъ она танцовала! Сколько прелести и граціи было въ каждомъ ея движеніи, въ каждомъ поворотѣ головы, въ каждой улыбкѣ, которою она размѣнивалась со своимъ кавалеромъ! Нѣтъ, никакой Грезъ никогда бы не могъ создать такой головки! А тутъ она была предо мною — живая, порхающая, говорящая съ другими! А я не смѣлъ даже подойти къ ней близко… Въ первый разъ я отъ глубины души проклялъ свою неуклюжесть и свое неумѣнье танцовать. Но проклятіями взять было нечего. Я рѣшился дѣйствовать иначе. Я спросилъ, кто она? мнѣ назвали фамилію; спросилъ: съ кѣмъ она пріѣхала? Съ отцомъ. Я удовольствовался и прошелъ въ другую комнату. Тамъ спросилъ я, чтобы мнѣ показали г-на такого-то (т. е. отца ея). Мнѣ указали и я началъ около него вертѣться. Подслушалъ я, что онъ не успѣлъ составить себѣ партіи и ищетъ партнеровъ; тотчасъ-же побѣжалъ я къ хозяину и попросилъ, чтобы онъ устроилъ партію въ ералашъ; такой-то съ такимъ-то сейчасъ изъявили желаніе играть, я — тоже хочу, остается найти четвертаго. Хозяинъ, ничего не подозрѣвая, сладилъ партію, и я сталъ играть съ почтеннымъ отцомъ, которому тутъ-же былъ и представленъ. Надо тебѣ сказать, что онъ генералъ со звѣздой, и несмотря на то я ему куртизанилъ въ картахъ и вообще ужасно егозилъ передъ нимъ. Пойми, какъ я врѣзался-то! Разумѣется, вся эта исторія кончилась тѣмъ, что мы познакомились. Я выспросилъ его адресъ, и на другой день явился къ нему съ визитомъ и получилъ приглашеніе бывать по середамъ. Настаетъ середа, ѣду. И нужно-же такъ случиться, что у него какой-то комитетъ пришелся тутъ, его дома нѣтъ, женѣ его я не представленъ, общество все незнакомое. Попросилъ одного случившагося знакомаго представить меня хозяйкѣ, но и послѣ этого остался одинокъ. Только и нашелъ отрады, что въ разговорѣ съ однимъ молодымъ путейскимъ офицерикомъ, который пренаивно спрашивалъ меня: живъ-ли Кольцовъ, а впрочемъ находилъ, что Бенедиктовъ плохъ и пр. Наконецъ, явился хозяинъ, и меня посадили за карты. Я пасовалъ каждую игру, и мнѣ, дѣйствительно, ничего не шло (играли въ табельку), да я и не о томъ думалъ. Наконецъ, уставши до нельзя, я посадилъ вмѣсто себя другого, а самъ вышелъ въ ту комнату, гдѣ были дамы. Тамъ оказался и офицерикъ. Всѣ смѣялись, разсказывали что-то и между прочимъ играли въ дурачки, страшно плутуя и оставляя каждый разъ какую-то старушку, которая тоже плутовала, да не совсѣмъ искусно. Я попросилъ позволенія присоединиться къ игрѣ, въ которой и она участвовала. Сѣсть мнѣ пришлось возлѣ нея, такъ что ей приходилось ходить ко мнѣ. Въ первую-же игру она пошла мнѣ тремя картами, когда у меня было только двѣ на рукахъ. Я показалъ ей ихъ, а она кивнула головой на сложенныя ею карты и сказала выразительно: кройте. Я посмотрѣлъ, въ ходѣ оказалось четыре карты, а не три. Я тогда нечаянно уронилъ одну изъ нихъ на полъ, потомъ поднялъ и взялъ къ себѣ на руки, а затѣмъ раскрылъ всѣ карты, и мы оба вышли. Подобныя продѣлки повторялись каждую игру, и веселью конца не было. Въ промежуткахъ шли разсказы, анекдоты и всяческое посильное остроуміе. Она была на этотъ разъ небрежно одѣта и причесана и производила менѣе эффекта, но я за то убѣдился, что она, дѣйствительно, умна и имѣетъ живое сердце. Съ какими мечтами ѣхалъ я оттуда, съ какимъ нетерпѣніемъ ждалъ слѣдующей среды. И не выдержалъ: середи недѣли нашелъ дѣло къ ея отцу и заѣхалъ въ 12 часовъ, разсчитывая застать всѣхъ за завтракомъ. Но остался въ дуракахъ: ея не видалъ, а отца встрѣтилъ уже почти на порогѣ: онъ собирался уходить изъ дому. Наконецъ, являюсь сегодня въ половинѣ 10-го здороваюсь, смотрю: одни играютъ въ карты, и сама хозяйка то же, другіе разсуждаютъ о томъ, можно-ли назвать счастливымъ въ производствѣ такого-то подполковника и проводятъ параллель съ его товарищами; дамы все разсуждаютъ о сгорѣвшихъ на масляницѣ двухъ дѣвушкахъ. Я осмотрѣлся и не нашелъ около себя дружелюбнаго лица, съ которымъ-бы могъ заговорить, кромѣ опять того-же офицерика. Въ прошедшую среду мы съ нимъ немножко сошлись, такъ что я началъ разговоръ такимъ образомъ: «Хорошо мое положеніе въ этомъ долѣ, никого не знаю, никому не представленъ, и заговорить ни съ кѣмъ не могу». Онъ посмотрѣлъ на меня, и тутъ только замѣтилъ я, что онъ чѣмъ-то особенно сіяетъ. — «А вы знаете мое положеніе въ этомъ домѣ?» спросилъ онъ меня. — «Какое? Въ томъ-же родѣ, какъ и мое?» — «Нѣтъ, совсѣмъ въ другомъ», отвѣчалъ онъ и ухмыльнулся: «Я сегодня объявленъ здѣсь женихомъ». — «Какъ?» закричалъ я. — «Да, я женюсь на дочери N.». Не знаю, что со мной сдѣлалось при этомъ извѣстіи. Я судорожно сжалъ рукой горячій стаканъ чаю, бывшій у меня, прислонился къ двери, и боль обожженной руки отвлекла начинавшееся головокруженіе. — «Я очень доволенъ», прибавилъ онъ, весело смотря мнѣ въ глаза. — «Еще-бы», отвѣчалъ я: — «да это такое счастье, больше котораго я ничего и не подумалъ-бы пожелать себѣ». Онъ посмотрѣлъ на меня нѣсколько странно; я опомнился. «Ну, поздравляю васъ», началъ я добродушнымъ тономъ: — «Она, кажется, очень умная и добрая, и притомъ…» Словомъ, я пустился въ панегирикъ ей, который не былъ ему непріятенъ… Между прочимъ, я спросилъ, давно-ли онъ знакомъ съ нею; — три года, говоритъ. Я заглянулъ въ гостиную, гдѣ она гуляла съ какой-то подругой. У нея на лицѣ такая радость, столько любви и счастья; посмотрѣлъ я на нихъ вмѣстѣ: она такъ кокетливо оборачиваетъ къ нему головку, такъ томно кладетъ свою руку на его, такъ на него смотритъ, какъ будто говоритъ: возьми меня, возьми, я твоя… Посмотрѣлъ я на все это, потомъ посмотрѣлъ на часы: было четверть 11-го. Я пробылъ всего три четверти часа; уѣхать было еще нельзя. Я подошелъ къ играющимъ, глядѣлъ въ карты, но ничего не понималъ. Поставивъ, однако, два ремиза, хозяинъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ: «Ну, какъ же было не купить?» — Я не вдругъ сообразилъ смыслъ вопроса, не вдругъ понялъ, что по требованію приличія долженъ я былъ сказать «да» или «нѣтъ…» Я промычалъ что-то, и вскорѣ потомъ отошелъ. Присталъ я къ какому-то разговору; но въ головѣ у меня ходило что-то, точно я ухомъ прилегъ къ котлу паровоза: такъ и кипѣло, такъ и ходило все — шумъ и безтолковщина. Въ серединѣ разговора я очнулся какъ-то, слышу хвалятъ какого-то профессора (должно быть) за то, что добросовѣстно за наукой слѣдитъ; я кивнулъ головой и помычалъ. Потомъ еще разъ очнулся: говорили ужъ что-то объ операторахъ, я улыбнулся въ знакъ согласія и посмотрѣлъ на часы. Было одиннадцать. Я взялъ шляпу и сталъ прощаться. Поклонившись всѣмъ, мнѣ незнакомымъ, я подаю руку жениху. — «А вы знакомы?» спросила мать, до того не говорившая со мной ни слова. — «Какъ же, maman, прошедшую среду познакомились; мы еще всѣ въ дурачки играли», съ какою-то дѣтскою радостью и гордостью подхватила она. И при этомъ она такъ на него поглядѣла, что въ значеніи ея словъ нельзя было сомнѣваться. Они значили: не правда ли, что ты, мой милый, лучше всѣхъ здѣсь! Вотъ чужой человѣкъ, въ первый разъ явившійся, — какъ, несошедшись ни съ кѣмъ, тотчасъ же познакомился съ тобою. Мнѣ показалось даже, что она улыбнулась ласковѣе при прощаньи, именно за то, что я сошелся съ ея милымъ. А отецъ, прощаясь со мной, наивно проговорилъ: — «А жаль, что вамъ партія не составилась сегодня». — Я немножко дрогнулъ, и отвѣчалъ: — «Что дѣлать!» такимъ отчаянно грустнымъ тономъ, что меня всѣ окружающіе сочли, вѣроятно, чудовищнымъ экземпляромъ записного картежника. А я думалъ совсѣмъ о другой партіи…
Дорога отъ нихъ ко мнѣ была длинная; ванька попался плохой; въ лицо мнѣ хлесталъ мокрый снѣгъ. Въ груди у меня шевелились рыданья, я хотѣлъ всплакнуть отъ бездѣлья; но и то какъ-то не вышло. Дома принялся было за исправленіе одной рукописи, которую хотѣлъ теперь печатать; но почувствовалъ себя въ настроеніи къ дружескимъ изліяніямъ, и принялся за письмо къ тебѣ…
"И такъ отъ 6-го до 24-го февраля я предавался безумной, хотя и робкой надеждѣ на то, что могу быть счастливъ. Сколько было тутъ плановъ, мечтаній, думъ и сомнѣній! Радостныхъ минутъ только не было, исключая впрочемъ той, когда я получилъ приглашеніе ея отца бывать у нихъ, и тѣхъ немногихъ минутъ, когда мы играли въ дурачки… И вотъ она аллегорія-то: какъ я ни плутовалъ, а все-таки въ дуракахъ остался. А она вотъ выходитъ! Чортъ знаетъ, что такое!
"Я тебѣ не росписываю своихъ чувствъ. Но объ ихъ силѣ ты можешь заключить по несвойственной мнѣ смѣлости и стремительности дѣйствій, высказанныхъ мною въ этомъ случаѣ. Суди же и о важности моего огорченія. Все, окружающее меня, все, что я знаю, — дрянь въ сравненіи съ нею; а я принужденъ съ этою дрянью возиться и любезничать, въ то время, какъ у меня сердце защемлено, въ мечтахъ все она, въ глазахъ все ея милый образъ и рядомъ тотъ женихъ… добрѣйшій, впрочемъ, малый, съ которымъ ей жить будетъ спокойно. Она же институтка и кипучей жизни страстей не вѣдаетъ; это видно по тому сіянію, которое разлито по ея нѣжному, доброму и умному лицу. Пусть она будетъ счастлива, и пусть никто не возмутитъ ея спокойствія, ея наслажденія жизнью… Я бы заѣлъ и погубилъ ее… И по дѣломъ не достается мнѣ владѣть такой красотою, такимъ богатствомъ! — Эхъ, прощай, Вася. Напиши мнѣ что-нибудь. Твой Н. Д.
P. S. А вѣдь и офицерикъ-то плюгавенькій… Эхъ-ма!!!
Грустное и вмѣстѣ съ тѣмъ невыразимо отрадное, свѣтлое впечатлѣніе производитъ Добролюбовъ въ этомъ эпизодѣ своей жизни… Незапятненно-честный и дѣвственно-чистый аскетъ-труженикъ, исполненный такихъ высокихъ и гордыхъ мечтаніи и такихъ благородныхъ порывовъ, какъ великъ былъ онъ въ самыхъ своихъ слабостяхъ; великъ въ своей непритворно-наивной скромности, незлобіи, застѣнчивости и полномъ неумѣніи обдѣлывать дѣлишки и наслаждаться жизнью, обращая въ свою пользу людей и обстоятельства, вслѣдствіе чего онъ сгорѣлъ и увялъ, не пригрѣтый женской лаской и унеся въ могилу цѣлый рой неосуществимыхъ -надеждъ и мечтаній! Но какъ-бы мы ни развѣнчивали его отъ того романтическаго ореола, въ который облекли его современники, величіе его вслѣдствіе этого не только не уменьшается, а, напротивъ того, еще болѣе возрастаетъ. Надѣюсь, что такое именно впечатлѣніе будутъ выносить читатели изъ всего вышеизложеннаго.
- ↑ У Сергѣя Павловича и Натальи Алексѣевны Галаховыхъ, людей богатыхъ и принадлежавшихъ къ петербургскому, свѣтскому обществу.