Gaudeamus (Андреев)

Gaudeamus
автор Леонид Николаевич Андреев

Опубл.: 1910. Источник: az.lib.ru • Комедия в четырех действиях

Леонид Николаевич Андреев

Gaudeamus

Комедия в четырех действиях

Подготовка текста: С. Чернов.

Оригинал здесь: Библиотека Альдебаран, http://lib.aldebaran.ru

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

С т а р ы й с т у д е н т.

Курсистки:

Д и н а Ш т е р н

Л и л я

О н у ч и н а

О н у ф р и й

С т а м е с к и н

Т е н о р.

Студенты:

Б л о х и н

К о с т и к

Ко ч е т о в

П е т р о в с к и й

К о з л о в

Г р и н е в и ч

П а н к р а т ь е в

К а п и т о н-с л у г а.

С т у д е н т ы и к у р с и с т к и.

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

Еще при закрытом занавесе хор молодых мужских и женских голосов поет громко, уверенно и сильно:

Gaudeamus igitur,

Juvenes dum sumus.

Post jucundam juventutem…[1]

[1] —

Будем веселиться,

Пока мы молоды.

После радостной юности… (лат.)

Занавес открывается. На сцене квартира Дины Штерн — богато обставленная гостиная; в открытую дверь видна столовая с сервированным столом. Много картин, цветы. У рояля, под аккомпанемент Дины Штерн, собравшись кружком, поют студенты и курсистки, все земляки-стародубовцы. Дирижирует Тенор. Только двое сидят в стороне: Стамескин и Онучина.

Песня кончается:

Post molestam senectutem,

Nos habebit humus![2]

[2] — После тягостной старости Нас ведь примет земля! (лат.)

Т е н о р. Баста! Скверно! Больше дирижировать не стану. Блохин врет. Ты, Костя, мычишь, как пьяный факельщик. Нужно дать молодость, утверждение радости, высокий восторг… gaudeamus igitur, juvenes dum sumus!.. Вы слышите: точно золотые гвозди вколачиваются в стену, а вы что делаете? Поете, как нищие на паперти. (Передразнивает.) Hu-u-mus!..

П е т р о в с к и й. Да врешь, Тенор. Ей-Богу, хорошо! Gaudeamus…

Т е н о р. (презрительно) . Молчи, салопница!

Л и л я. Ах, нет! Так хорошо, это такая прекрасная песня. Я только не все слова понимаю. Онуфрий Николаевич, что значит гумус?

О н у ф р и й. Земля. Мать сыра земля.

К о с т и к-председатель. Это значит: сколько вы ни вертитесь, а всех возьмет земля…

Т е н о р. Поэтому и нужно радоваться, а не скулить, как слепым щенкам в помойной яме!

К о з л о в. Верно!

К о с т и к. Да ты не сердись, Тенор, пели, как Бог дал, не хуже других. А ты вот отчего сам не поешь: голоса для товарищей жалеешь? Ты не жалей.

Д и н а. Вы слишком требовательны, Александр Александрович. Пели, как мне кажется, очень хорошо, но было бы, конечно, еще лучше, если бы вы помогли нам. Спойте!

К о з л о в. Пой, Тенор!

Т е н о р. Ха-ха-ха! Нет, я еще не умею петь.

Б л о х и н. Не жалей голоса, Тенор, от упражнения голос крепнет.

О н у ф р и й. Молчи, Сережа. А то они вспомнят, что ты тоже пел… нехорошо тебе будет, Сережа.

К о с т и к. Господа, Блохин выдумал новый фокус: становится под моим голосом, так что вам его не слышно, а мне мешает. Зудит, как комар.

Б л о х и н (сердито) . Пошли к черту! (Смех.)

К о з л о в. А по моему мнению, раз Тенор не хочет петь, так его из хора выдворить. Найдем другого дирижера, эка! Забрал себе в теноровую башку, что голосом он покорит весь мир, и трясется от страха.

Т е н о р. И покорю!

К о з л о в. Словно баба над лукошком с яйцами — ах, как бы не разбить! Не пьет, не курит и не ест, как люди добрые, а… питается! Встретил я его вчера на Никитской, спрашиваю — молчит и мотает головой. Да ты что, Тенор? Молчит. Думаю, с ума сошел наш Тенор, а он вдруг шепотом: простуды боюсь, сыро. Экая верзила гнусная!

Д и н а. Но ведь это правда, Козлов, голос — очень хрупкая вещь: его необходимо беречь.

К о з л о в. Беречь? Тогда ну его к черту! — не желаю быть сторожем собственного голоса. Экое сокровище, подумаешь! Вот у меня голос, как…

Т е н о р. Ха-ха-ха! Как у козла! И потому твоя фамилия Ко-злов.

К о з л о в. Правильно, именно как у козла. А я вот, слава Тебе Господи, всю жизнь пел и буду петь назло всем моим врагам.

О н у ф р и й. И на радость друзьям. Великодушный ты, Козлик, человек! (Указывая на рогатый, странной формы стул.) Дина, можно сесть на этом келькшозе? У него очень загадочный и даже враждебный вид — может быть, он не любит, чтобы на нем сидели?

Д и н а. (смущаясь) . Конечно, можно… какие пустяки!

О н у ф р и й. А он не рассердится?

К о с т и к. (мрачно) . Очень уж у вас богато, Дина Абрамовна, — на положении вы курсистки и даже землячки, а живете как баронесса.

Д и н а (краснея) . Зовите просто Дина.

К о с т и к. Совсем не по-студенчески! У меня ноги в сапогах, и я все время боюсь, как бы паралич ног не сделался. Родительская квартира?

Д и н а. Да. Вы не обращайте внимания. (Смущается и смеется ясно и открыто.) Мне и самой неловко… Но это такие пустяки!

О н у ф р и й. А не выгонят нас родители? Народ это мнительный, вроде теноров. Помнишь, Сережа, как твои родители сперва меня поперли, а потом и тебя поперли?

Д и н а. Нет, ну что вы! Отца и в городе нет: у него большие дела, и он почти все время в разъезде.

О н у ф р и й. Это другое дело. Сережа, успокойся.

Д и н а. Да нет, это все равно, в городе он или уехал. Если бы он и был, так не обратил бы внимания — ему не до того. А мама и сама сюда просилась, но я ее не пустила.

О н у ф р и й. Отчего же? Тихая старушка?

Д и н а. Она очень хорошая… и смешная. Пения она, правда, боится, то есть не пения, а дворника. Но это ничего!

К о ч е т о в. А он у вас строгий?

Д и н а. Кто? Папа?

К о ч е т о в. Нет, дворник, — это важнее.

Л и л я (быстро) . А у нас в доме такой строгий дворник, такой строгий дворник, что мы вчера с Верочкой два часа звонили — он отворять не хотел.

П е т р о в с к и й. Не слышал, — дворники здоровы спать.

Л и л я. Нет, слышал, — мы два часа звонили!

П е т р о в с к и й. Нет, не слышал.

Л и л я. Нет, слышал.

К о с т и к. (мрачно). Нет, не слышал.

Б л о х и н. Наверно, не слыхал.

О н у ф р и й. Конечно, не слышал. Ты как думаешь, Козлов? — скажи откровенно.

К о з л о в. Куда ему слышать, конечно, не слыхал.

Л и ля (сердито) . Слышал, слышал, слышал. Вы смеетесь, а это такое свинство с его стороны, — мы с Верочкой продрогли, зуб на зуб попасть не могли. Он нас целый месяц преследует; хочет, чтобы мы ему двугривенный дали, — как же, так вот и дадим! Свинство!

О н у ф р и й. Гриневич, дай-ка папиросу. Что ты затих совсем? — присядь, потолкуем. Ну как, вышло дело с уроком или нет? Мне его хорошо рекомендовали… Фу, ну и табак же у тебя дрянной!

Г р и н е в и ч. Дешевый. Спасибо, Онуша, с уроком я устроился…

Тихо разговаривают. Некоторые из студентов осматривают картины. Тенор, как свой в доме человек, показывает, зажигает свет. Слышны восклицания: Левитан! Да что ты! Самодовольный смех Тенора. Дина присаживается к Стамескину.

Д и н а. Отчего вы не пели, Стамескин? (К Онучиной.) Вы также. Вам не скучно?

С т а м е с к и н. Я никогда не скучаю. А если мне становится скучно, я ухожу.

О н у ч и н а. Я также. Как у вас пышно, Дина. Вам не мешает эта роскошь? Я бы и одного дня не могла здесь выжить.

Д и н а. На это можно не смотреть, Онучина. Когда я училась в стародубской гимназии, я жила у бабушки в маленькой комнате, там было очень просто. У меня в комнате и теперь хорошо, и я постоянно бранюсь из-за этого с папой. Он прежде жил очень бедно и теперь хочет, чтобы кругом все было дорогое.

Т е н о р. Дина, земляки хотят есть.

Л и л я. Врет, врет. Это он сам хочет есть! Мы картины смотрим, такая прелесть.

О н у ф р и й. Земляки хотят пить.

Д и н а. Простите, я сейчас… Там все готово. Пойдемте в столовую, господа. Кочетов, Петровский… Отчего вы такой неразговорчивый, Гриневич? Я не слышу вашего голоса.

Б л о х и н (Онуфрию тихо) . Постой! погляди-ка на стол.

О н у ф р и й. А что?

Б л о х и н. Водки нет. Все какие-то келькшозы.

О н у ф р и й. Зрелище мрачное. Ну что же: будем пить келькшозы. Запомни ты мое слово, Сережа: раз оно имеет форму бутылки, его всегда можно пить.

Б л о х и н. А если прованское масло?

Д и н а. (смущаясь) . Прошу в столовую, товарищи. Только я должна вас предупредить: водки у меня не бывает. Вина сколько угодно, а водки я боюсь, это такая ужасная вещь!

К о с т и к. Ну и ладно… Вино так вино.

К о ч е т о в. Да и того бы не надо, одно баловство.

О н у ф р и й. Ты слышишь? Эх, прошли наши времена, Сережа. Вина! Да и того не надо! До какой низости доводит трезвый ум, а?

Б л о х и н. А Стамескин радуется.

О н у ф р и й (огорчаясь все больше) . Мне наплевать, что у тебя римский нос, у меня у самого греческий… Вина! Что я, лошадь, что ли, чтобы пить вино? От вина подагра бывает.

Т е н о р. Прошу, господа. Отчего ты мрачен, Костя, улыбнись.

П е т р о в с к и й. Озари мир улыбкой.

К о с т и к. Я не мрачен, у меня вид такой фатальный.

К о з л о в. Отчего ты мрачен, Костя?

П е т р о в с к и й. Кто тебя, Костя, обидел?

Толкаясь и смеясь, проходят в столовую. Лиля отстает.

Л и л я (Дине) . Диночка, пожалуйста, не угощайте вином Гриневича, ему очень вредно пить, он становится такой беспокойный. Я уже просила Онуфрия Николаевича и сама буду сидеть рядом, но все-таки.

Д и н а. Хорошо, Лилечка, я буду смотреть. Иди себе.

Лиля уходит в столовую. Остаются Стамескин, Онучина и Дина, которая уговаривает их пойти закусить.

Д и н а. Ну, пожалуйста, ну пойдемте. Выпейте хоть стакан чаю.

С т а м е с к и н. Нет, не хочу.

О н у ч и н а. Я тоже. Идите к гостям, вы такая любезная хозяйка. Они без вас стесняются.

Д и н а. Ну скушали бы чего-нибудь. Пожалуйста!

О н у ч и н а. Нет, нет, идите.

Дина нерешительно уходит.

О н у ч и н а. Вы не слыхали, Егор Иванович, говорят, что Дина выходит замуж за этого Тенора. Что это, естественный подбор или просто глупость?

С т а м е с к и н. Я не собираю слухов.

О н у ч и н а. Я также. Мне не нравится любезность Дины, в ней есть что-то неприятное, кокетливое — Дину портит ее красота. А этот господин… Тенор — возмутительно! Вы знаете, у него сейчас нет урока, и он просит у землячества ссуду — неужели ему дадут?

С т а м е с к и н. Нет, не дадут. Мы провалим все ссуды.

О н у ч и н а. Неужели все?

С т а м е с к и н. Все.

О н у ч и н а. Но ведь есть очень бедные земляки, Егор Иванович! Та же Лиля — я знаю, она питается только хлебом да чаем. У нее пальто нет!

С т а м е с к и н. Ну и пускай питается хлебом и чаем, это достаточно хорошо. Вы же знаете, что деньги нам нужны на другое.

О н у ч и н а. Но, Егор Иванович, не все могут жить так, как вы. Такая жизнь требует страшной выдержки, почти геройства…

С т а м е с к и н. Вы опять о героях, Онучина?

О н у ч и н а. Разве я так сказала? Я ошиблась, ну не герой, но это все равно. Вы не курите, не пьете чаю, вы почти совсем ничего не едите. Ведь это же невозможно, Егор Иванович, вы должны пожалеть себя, ну, просто как рабочую силу! Паншин рассказывал мне, что вы едите хлеб с рыбьим жиром — что же это такое!

С т а м е с к и н (краснея) . Это очень питательно и вкусно: напоминает семгу.

О н у ч и н а. Ах, Егор Иванович, но вы подумайте!..

С т а м е с к и н (сухо) . Не довольно ли гастрономии, Онучина! И вы… того, пойдите и выпейте стакан чаю. Вы с утра, кажется, ничего не ели.

О н у ч и н а (искренно) . Да мне ничего и не хочется!

С т а м е с к и н. Пойдите.

Быстро подходит Дина.

Д и н а. Господа, ну пожалуйста! Мне так неловко: мы там едим, а вы…

С т а м е с к и н. Пойдите, Онучина!

О н у ч и н а. Я выпью только чаю! Я сейчас!

Д и н а. Пожалуйста.

Онучина уходит.

Д и н а. А вы? Какой вы упрямый человек… Я вас немного боюсь. Можно присесть около вас? Вы такой строгий.

С т а м е с к и н. Пожалуйста.

Д и н а. Я так много хотела сказать вам, попросить у вас совета. Как вам нравится наше землячество? Я только еще раз была на собрании, но была так увлечена… и все боялась сделать какую-нибудь неловкость. Они вас уважают, Стамескин, и даже боятся, вы знаете это?

С т а м е с к и н. Меня мало интересует их отношение.

Д и н а. Говорят, что вы и ваша партия хотите разрушить землячество. Неужели это правда? А скажите, Стамескин, как… но только совершенно искренно: как вы относитесь к Александру Александровичу? Ну вот этот, Тенор?

С т а м е с к и н. Он мне не нравится.

Д и н а. (волнуясь) . Ах, нет, он удивительный человек! Вы слыхали, что он отказался петь? — и он всегда так. Он ведет жизнь аскета, у него железный характер… Вы смеетесь?

С т а м е с к и н (смеется слегка в нос) . В огне железо быстро деформируется, Дина: при шестистах градусах железные балки уже сгибаются, и все падает. Он карьерист.

Д и н а. Ну что вы! Вы его совсем не знаете!

С т а м е с к и н. Увидите.

Д и н а. Это неправда. Вы знаете, Стамескин, он из воспитательного дома, у него нет ни родных, ни друзей, и он сам добыл для себя все. Если бы вы знали его жизнь! Это не жизнь, а целая история лишений, подвижничества, страданий… Правда, он иногда кажется странным… Идут — потом…

О н у ч и н а (подходя) . Там невозможно сидеть! Этот ваш Онуфрий Николаевич говорит невозможные пошлости, и вместо того, чтобы попросить его замолчать — они смеются.

Студенты один за другим выходят из столовой.

Т е н о р. (кричит) . Дина, спасибо! Насытились.

Л и л я. Ах, Диночка, Тенор один всю ветчину съел.

Д и н а. (бледно улыбаясь) . Ну и на здоровье.

Л и л я. Я никогда не видала, чтобы так ели, он глотает мясо, как людоед.

К о с т и к. Но почему же людоед?

К о з л о в. Он не для себя ест, а для голоса. Тенору нужно питание.

П е т р о в с к и й. Ей-Богу, братцы! Я раз полез к Тенору под подушку, а у него там колбаса припрятана. Ей-Богу! А мне, подлец, хоть бы кусочек дал.

Т е н о р. Как он врет! А зачем тебе жизнь, Петруша? Лучше умри от голода, и я спою над тобой ве-ли-ко-леп-ную вечную память. (Тихо напевает и смеется.)

О н у ф р и й (тащит бутылку) . Уединимся у этого келькшоза. У тебя холодный ум, Сережа, и ты это заметь, так принято в обществе: уходя из-за стола, каждый гость тащит с собою бутылку. При английском дворе все так поступают.

Б л о х и н. А я… я не взял.

О н у ф р и й. Ты меня огорчаешь. Возьми и тащи сюда, да папирос у Козлика захвати, — мои кто-то выкурил.

К о с т и к. А ты хорошо устроился, Онуша.

О н у ф р и й. Уменье найтись во всяком положении, Костя. Лиля, Лилюша, покровительница всех несчастных, заступница за угнетенных — присядьте ко мне, я открою вам тайну моей жизни.

Л и л я. Ну, открывайте, только врите поменьше.

О н у ф р и й. Две феи караулили мое рожденье: фея порядка и фея строгой трезвости. Но так как я рождался очень долго, то обе не дождались и ушли, а пришла третья фея и принесла бутылку коньяку — это была пьющая фея, понимаете? Ну, вот пришла она…

Продолжает тихо рассказывать, Лиля смеется. Дина и Тенор разговаривают в стороне.

Д и н а. Ты не должен обращать на это внимания — слышишь? Пусть смеются, пусть шутят… Не смотри на меня так… Пусть шутят, они потом раскаются — и им будет стыдно.

Т е н о р. Я знаю. Они славные ребята, Дина!

Д и н а. Они еще не знают, о чем ты мечтаешь. Они еще не знают, что голос тебе нужен не для богатства, не для славы, а для того, чтобы им же дать радость. Как они мало знают тебя!

Т е н о р. И пусть. Ты даже побледнела, Дина, — не стоит. Какая ты самолюбивая, ты, пожалуй, еще самолюбивее, чем я. Ха-ха-ха!

Д и н а. Не смейся, я не люблю. И не смей ничего им говорить, слышишь? Ни слова — иначе я рассорюсь с тобою. Не смотри на меня так, мне неловко… Пусть думают, что ты пустой человек… карьерист! Ты и мне не смей петь, пока не научишься — я не хочу слушать любителя.

Т е н о р. Ого! Сильно сказано.

Д и н а. Почему ты сегодня без калош? Тебе неловко, что они смеются — как это глупо! Береги себя, ты… мой любимый. Ну иди, иди… и не смотри, как Цезарь: ты еще не победил.

Т е н о р медленно отходит.

Д и н а. (зовет) . Л иля! Пойди сюда! (Что-то говорит ей.)

Г р и н е в и ч (хочет взять у Онуфрия стакан с вином) . Дай-ка!

О н у ф р и й (не дает) . Нет, дядя, шалишь. Тебе вредно.

Г р и н е в и ч. Глупости! (Хочет взять у Блохина, но тот не дает также) Ну и свиньи же вы, братцы. Вы думаете, что если захочу напиться, так без вас не сумею. Посмотрим! (Идет в столовую.)

Б л о х и н. Там ничего нет, я последнюю взял.

О н у ф р и й. Когда же он успел, — Лилька с него глаз не сводила. Какой вредный характер! За твое здоровье, Сережа.

Б л о х и н. За твое, Онуша.

Д и н а. (обнимая Лилю) . Господа, я хотела сказать несколько слов…

Л и л я. Петровский, молчите там!

Д и н а. Ничего, Лиля. Товарищи, сейчас придет один господин, то есть не господин, а студент, я не знаю, как назвать.

П е т р о в с к и й. Начало полно захватывающего интереса — кто же он, Дина, господин или студент?

Л и л я. Петровский, свинство.

Д и н а. Нет, очень серьезно. Стамескин, Онучина, будьте добры, послушайте меня, дело касается нашего землячества. В субботу у нас собрание, и я и вот Александр Александрович, мы хотели предложить нового члена.

К о с т и к. Стародубовец?

Т е н о р. Нет, какой-то дальний.

К о с т и к. Тогда нельзя, и толковать нечего. Мы не можем не соблюдать устава.

Г р и н е в и ч (проходя мимо Онуфрия, тихо) . Свиньи!

Д и н а. Нет, послушайте меня. Это очень милый, даже очаровательный человек, но только, кажется, очень несчастный. Дело в том, что ему сорок восемь лет, он уже седой, даже белый, и нынешнею осенью он поступил в университет. Так странно и трогательно видеть его в мундире.

К о з л о в. Позвольте — это его я встретил, значит, на Никитской. И еще подумал, что это за форма такая, совсем студенческая. Так это он?

Л и л я. И я его видела в театре. Такой удивительный, нам с Верочкой он очень понравился.

С т а м е с к и н. Кажется, юрист. Я его раза два встречал в университете.

О н у ф р и й. Бывает на лекциях, не то что ты, Сережа.

Д и н а. Ну да, этот самый. Давно когда-то, еще студентом, он был сослан в Сибирь, там женился, но жена и ребенок отчего-то у него умерли, и вот… ну, да он сам расскажет, он так трогательно об этом говорит. Очень милый! И я хотела, чтобы вы до собрания сами познакомились с ним, во всяком случае это интересно…

Л и л я. Еще бы не интересно! Ведь это совсем как Фауст: был стариком, вдруг сделался молодой, студент, на лекции ходит.

П е т р о в с к и й. Ну, не совсем молодой… Неужели ему сорок семь лет?

Д и н а. Сорок семь или сорок восемь, наверное не знаю. Он очень сохранился, лицо моложавое, почти без морщин и такое… чистое; и хорошая фигура. (Улыбаясь.) Он умеет и одеться.

Т е н о р. И нарочно покороче стрижет волосы — a я бы на его месте такую белую гриву запустил. Ха-ха!

Л и л я. Ну, пустяки, только бы не лысый. Ужасно боюсь лысых…

К о з л о в. Да о чем вы, господа? Лысый не лысый, тут речь о деле идет, а они… Как твое мнение, Костик — выскажись, как наш председатель, ты и устав блюдешь.

К о с т и к. Нельзя принять. Какая бы там у него душа и шевелюра не была, а раз он не стародубовец — в землячество принять нельзя. Пусть идет в свое.

Д и н а. У него своего землячества нет: та гимназия, где он когда-то учился, не то совсем закрыта, не то перенесена в другой город.

О н у ф р и й. Вот Мафусаил!

С т а м е с к и н. Я стою за прием. (К Онучиной.) Вы также?

О н у ч и н а. Я также. Конечно, принять!

К о з л о в. (вызывающе) . Это на каком же основании, Стамескин? Вообще я замечаю, что вы и ваши товарищи совсем не намерены считаться с уставом. Вы проваливаете ссуды, требуете, чтобы деньги шли на посторонние землячеству цели…

О н у ч и н а. Мы не считаем их посторонними.

П е т р о в с к и й. Господа, господа, здесь не собрание! Успеете в субботу наругаться, ей-Богу!

К о з л о в. (сердито) . Молчи, тетя! Я нахожу, что Стамескин своими отступлениями…

К о с т и к. Погоди, Козлов. Стамескин, не хотите ли вы изложить вашу точку зрения? Погоди же, Козлов.

Л и ля. Я тоже стою за принятие Старого Студента.

К о с т и к. Да успеете вы, Лиля! Стамескин, за вами слово.

Стамескин встает, закладывает руки за спину и говорит медленно, слегка в нос.

С т а м е с к и н. Я нахожу, что вы, господа, ставите себя в очень тесные рамки, в которых скоро задохнетесь от неимения настоящего, живого дела. В то время, когда люди стремятся к слиянию в естественные большие группы, вы устанавливаете какие-то внешние незначительные и даже смешные признаки…

К о з л о в. (нетерпеливо) . Что же, по вашему мнению: и студенческий мундир — только внешний признак?

С т а м е с к и н. Если только вы в нем не родились… Но и тогда он будет только цветом вашей кожи и, стало быть, остается признаком внешним…

Г р и н е в и ч. Нет, позвольте! Я хочу сказать! О выборах мы потом поговорим, — вы вот что скажите мне…

К о с т и к. Господа! Так нельзя же!

О н у ф р и й. Оставь, Костя, теперь его все равно не остановишь. Говори, Гриневич, отводи душу.

Г р и н е в и ч. Господин Стамескин, скажите, пожалуйста: почему это вы, когда все мы пели, изволили молчать?

Смех.

Б л о х и н. Верно!

Г р и н е в и ч. Нет, вы не смейтесь, это гораздо серьезнее, чем вы думаете. Мне обидно, потому я и говорю! Я человек робкий, но я не могу молчать, когда господин Стамескин из прин-н-ципа не желает петь. Ведь он не только не пел, а он нас осуждал — верно, господин Стамескин, или нет?

С т а м е с к и н (после некоторого молчания) . Верно.

О н у ф р и й. Вот он римский-то нос, Сережа! Строгий профиль.

Шум, смех, восклицания:

— Какая ерунда.

— Тогда не только пение, тогда все искусство нужно послать к черту.

— А птицы могут петь?

— Какие птицы?

— Петухи, например. — Господа, нужно серьезно… Стамескин, объяснитесь. — Тише. Тише.

С т а м е с к и н. Извольте… Я не вижу цели в том, что вы называете вашим пением. Этими ритмичными звуками, то протяжными, то быстрыми, действующими как наркоз, вы только опьяняете себя; и то плачете вы, как пьяные люди, то смеетесь, но ни доверия, ни уважения к себе не внушаете. И для того, кто стремится к настоящей борьбе и знает, куда он идет, для того всякая песня вредна…

Г р и н е в и ч. В бой идут с музыкой!

С т а м е с к и н. Их ведут с музыкой.

Д и и а. А марсельеза? Не забудьте, Стамескин, что иногда поет целый народ, целые толпы народные сливаются в одной песне.

С т а м е с к и н. Но побеждают те, кто молчит. Ах, господа, вы видели или вам рассказывали, как целый народ с пением песен шел на своего врага, — и вам было жутко, но больше весело; а когда-нибудь вы увидите, как целый народ молча двинется на приступ, и вам станет уже по-настоящему страшно. Ах, господа: молчание храброго — вот истинный ужас для его врага.

О н у ф р и й (восторгаясь) . Вот нос, Сережа!

К о ч е т о в. А как узнать, кто молчит: храбрый или трус? Трусы-то тоже не разговорчивы.

С т а м е с к и н. По действиям.

К о з л о в. Вы уничтожаете поэзию борьбы, Стамескин, вы красоту отнимаете у нее.

С т а м е с к и н (смеется слегка в нос) . Нет. Я даю ей новые, простые и строгие одежды. Вместо лохмотьев из музыки и дрянных стихов я облекаю ее в грозные доспехи грозного молчания. Ах, господа: молчание — вот песнь восставшего.

Д и н а. Браво!

Многие присоединяются к ее возгласу.

Веселые голоса.

— Что, брат Гринюша, поджал хвост?

— Врет не врет, а послушать интересно. Молодец, Стамескин.

— Попробуй, убеди такого, — его и Шаляпин не проберет.

— Безумству храбрых поем мы песню. Вот так песня!

— Нет. Хорошо. Молодец, Стамескин!

Б л о х и н. Ну, а дома… петь можно?

О н у ф р и й. Тебе, Сережа, и дома не советую. Пой, брат, молчанием — у тебя это здорово выходит. Тогда ты — страшен.

Смех. Смеется добродушно и Стамескин.

С т а м е с к и н (как бы припомнив) . Я забыл сказать: вот есть еще влюбленные — так те всегда могут петь.

Смех.

К о с т и к. А про земляка-то и забыли. Надо же кончить, господа.

Д и н а. Тише!..

Входит Старый Студент.

С т. с т у д е н т (здороваясь) . Простите, Дина, несколько запоздал. Не мог отказать себе в удовольствии дослушать до конца «Травиату».

Д и н а. Здравствуйте, Петр Кузьмич. Ну вот, позвольте познакомить — это мои товарищи-стародубовцы. Тут не все: нас в землячестве много, тридцать пять человек. Стамескин… Константин Иванович, наш председатель… Ну, да потом сами разберетесь, а то все равно сразу всех не упомните. Это Онучина. Чаю хотите? Сейчас будет горячий чай.

С т. с т у д е н т. Сердечно благодарю, с удовольствием выпью стакан. Как у вас весело! Я уже из прихожей услышал ваш молодой и веселый смех.

О н у ф р и й. Да, ничего себе. За твое здоровье, Сережа.

Несколько секунд неловкого молчания.

С т. с т у д е н т. Я не помешал вам, господа?

К о з л о в. Нет, нисколько. Подвинься-ка, Костик, я тут присяду. Ты чем мажешь сапоги: смальцем или дегтем, отчего они у тебя так воняют?

К о с т и к. Касторовым, брат, маслом.

Л и ля. Скажите, пожалуйста: это не вы были третьего дня на «Фаусте»?

С т. с т у д е н т. Да, я. Я вас тоже видел: вы были с какой-то черноволосой девушкой, с подругой, вероятно?

Л и ля. Да, с Верочкой! (Оживляясь.) А скажите, как вы достали билет? Мы с Верочкой целую ночь дежурили — да и то, едва-едва, на самом кончике захватили. Ужасно трудно доставать, когда поет Шаляпин.

С т. с т у д е н т. Я также дежурил целую ночь.

Л и л я. И… не простудились?

С т. с т у д е н т (улыбаясь) . Почему же я должен был простудиться?

Л и л я (смущаясь). Нет, я так… погода была очень плохая…

Д и н а. Вы так любите театр, Петр Кузьмич?

С т. с т у д е н т. Да, очень люблю. (Ко всем.) Я провел двадцать лет в такой глуши, где ничего не знают о театре, и даже заезжие труппы при мне ни разу не бывали. Но по газетам я следил за репертуаром и всегда знал, что ставится в Большом театре… Я очень любил оперу…

Д и и а. И как же вам показалось?

С т. с т у д е н т (улыбаясь, тихо) . Не знаю. В первый раз я очень волновался и плохо видел. Но было очень хорошо.

Л и л я. Ах, Боже мой, неужели целых двадцать лет — а мне и всего только девятнадцать.

К о з л о в. Четырнадцать.

П е т р о в с к и й. Одиннадцать.

Б л о х и н. Д-десять.

Смеются, но тотчас же становится неловко. Старый Студент, все также тихо улыбаясь, обводит всех добрыми, немножко влюбленными глазами.

Л и ля. Что — самим неловко стало? Вот видите, они всегда так, они и над вами завтра станут смеяться. Вам сколько лет, сорок восемь?

С т. с т у д е н т. Нет, сорок семь.

Л и ля. Ну, вот видите. А они завтра начнут врать, что вам восемьдесят… сто.

П е т р о в с к и й. Сто двадцать.

Б л о х и н. Т-тысячу четыреста.

Опять слегка неловкое молчание.

Д и н а. Александр Александрович, узнайте, пожалуйста, как там насчет чаю. Сейчас будет горячий чай, Петр Кузьмич.

С т. с т у д е н т. Нет, мне только сорок семь лет, но и это, конечно, очень много. Правда, поседел я очень рано, в нашем роду все очень рано седели, но это все равно: мне сорок семь лет. И на вашем месте, господа, я также, пожалуй, не удержался бы от смеха: ведь, действительно, немного смешно, когда такой… седой человек носит форму студента, платье юности, расцвета жизни и сил. Иногда я себе напоминаю старуху в белом подвенечном платье, с цветами флер-доранжа в седых волосах.

Д и н а. Вы преувеличиваете, Петр Кузьмич, мне кажется, что вы даже немного рисуетесь. У вас совсем молодое лицо.

С т. с т у д е н т (весело) . Да я и не чувствую себя старым — нисколько! Я говорю только о внешности, о том, что ежедневно докладывает мне мое маленькое, но жестокое зеркальце.

К о с т и к. Это ничего, скоро привыкнете. Вот нашему Онуфрию — вот этому — на днях пятьдесят стукнет, а видите, цветет, как крапива под забором.

О н у ф р и й. Жалкая клевета, зловонная, как его сапоги. Истина в том, что нынешнею осенью я поступил на филологический, и мне ровно девятнадцать лет. Через три-четыре года, сколько выдержит мой характер, я поступлю на естественный, и мне будет ровно девятнадцать. Если же принять в расчет, что кроме упомянутых факультетов существуют еще…

К о з л о в. Этакое кругосветное плавание по факультетам.

П е т р о в с к и й. Обратите внимание, товарищ: перед вами образованнейшая личность.

К о с т и к. Энциклопедия.

Б л о х и н. Скорее — прейскурант.

О н у ф р и й. Ты-то что, Блоха, становишься на задние ноги? Если сам десять лет не можешь вылезти из теснин одного факультета, так преклонись перед тем, кто неустанно совершенствуется. Свою жизнь, товарищ, я начал гнусно: я был юристом.

С т а м е с к и н. Вы надолго были сосланы, Петр Кузьмич?

С т. с т у д е н т. Я был сослан только на десять лет и давно мог бы вернуться, но там я женился, поступил на службу и… Но боюсь, что это не для всех интересно. У вас царит такое ясное веселье, а моя история печальна и в конце концов слишком обыкновенна. Не стоит рассказывать.

Д и н а. Нет, пожалуйста, расскажите. Господа, вы хотите послушать? Стамескин, Онучина?

О и у ч и и а. Да, с удовольствием.

К о з л о в. Рассказывайте, рассказывайте, все слушают.

С т. с т у д е н т. Хорошо-с, извольте, я расскажу… конечно, стараясь по возможности быть кратким. Вы знаете, как нас, стариков, увлекают воспоминания о пережитом…

Д и н а. Без рисовки, Петр Кузьмич!

С т. с т у д е н т (наклоняя голову) . Слушаю-с… Да, в ссылке я женился, и у меня был ребенок, девочка Надя… Теперь обе умерли, и жена и моя девочка, и с гордостью я могу сказать, что судьба послала мне редкое счастье, — встретить на своем жизненном тернистом пути двух прекраснейших людей, две светлые, очаровательные и невинные души…

Г р и н е в и ч. «Это было давно, это было давно-давно — в королевстве приморской земли…»

С т. с т у д е н т. Нет, дорогой товарищ, это было недавно и это было среди холода, грязи и темной скуки сибирского городка. И меня всегда поражало, как одна из загадок жизни: откуда эта одинокая человеческая душа, затерянная во мраке, — я говорю о жене моей, Наташе, — откуда могла она добыть так много яркого света, самоотверженной и чистой любви? Я сам был в университете, я знавал много хороших, ученых и честных людей, я очень много читал, — и под воздействием всех этих благотворных факторов сложилась моя жизнь. Но откуда она — удивительная, но прекрасная загадка? Родилась Наташа на постоялом дворе, слышала только брань извозчиков да пьяных купцов, была почти неграмотная — до самой своей смерти она писала с большими грамматическими ошибками и, конечно, ничего не читала… Но, поверьте мне, я не встречал человека, который так благоговейно относился бы к книге, так высоко и свято чтил бы человеческую мысль.

Д и и а. У вас было много знакомых?

С т. с т у д е н т. Нет, откуда же? Двое-трое ссыльных, для которых Наташа была матерью и сестрою, и только. Но у нас были книги — все деньги мы тратили на книги и журналы, и у меня была очень хорошая библиотека, товарищи, — да, были книги, эти лучшие, неизменно-верные друзья человека. Когда кругом все изнывало от скуки, и ливмя лил дождь, и пурга стучала в оконца, мы с Наташей читали, плакали и смеялись, отдаваясь творческой мечте великого друга… и у нас было светло, как в храме. И вот… пришла смерть. (Задумывается.)

О н у ф р и й (Блохину тихо) . Хороший старик, его надо принять. Примем, Сережа?

К о ч е т о в. А где же ваши книги?

С т. с т у д е н т. Мои книги? Я их продал, чтобы достать денег на поездку сюда, в Москву. Продал друзей… не кажется ли вам, что это похоже несколько на измену? (Улыбаясь.) Конечно, нет — в душе моей они все сохранны.

К о с т и к. Конечно, не все продали, любимых-то небось привезли?

С т. с т у д е н т. Нет, все. Мне трудно бы было выбирать, и это уже совсем бы походило на измену. Да и не хотел я, идя в новую жизнь, сохранять какую бы то ни было материальную связь с прошедшим. Несколько карточек Наташи и моей девочки, да разве еще вот эта седая голова — это все, что осталось у меня от прожитого.

К о з л о в. Значит — начинать жизнь с начала?

С т. с т у д е н т (серьезно) . Да. С начала.

К о с т и к. А не боязно? Дело-то вы серьезное затеяли.

С т. с т у д е н т. Да, я знаю… Нет, не страшно.

К о с т и к. Ну — в добрый час тогда. Дорога-то дальняя!

Л и л я (растроганно) . Дай вам Бог! Дай вам Бог!

О н у ф р и й (мрачно покачивает головою, тихо) . А на новорожденного все-таки не особенно похож. Э-эх, лучше бы уж лысый был!

Д и н а. А скажите… если вам не трудно об этом говорить… от чего умерла ваша жена?

С т. с т у д е н т. Девочка принесла с улицы дифтерит. Обе они умерли почти в один час. Да, умерли… ну, а я продал книги и приехал сюда. По счастью, мне выдали жалованье за то время, как я был болен, и теперь я человек совсем обеспеченный. (Смеется.)

Л и л я. А вы долго были больны?

С т. с т у д е н т. Около года. Я был в больнице для душевнобольных.

Молчание.

С т. с т у д е н т (обращаясь к Лиле) . На «Фаусте», где мы были с вами вместе, я вспоминал Наташу. Я ей рассказывал все оперы, какие видел, даже представлял немного, и «Фауста» она знала хорошо… Кажется, это вы, товарищ, привели стихи Эдгара Поэ?

Г р и н е в и ч. Я.

С т. с т у д е н т. А помните вы конец?.. «И в мерцаньи ночей, я все с ней, я все с ней, с незабвенной — с невестой — с любовью моей»… Да.

Л и л я. Вот что, вы приходите к нам, мы с Верочкой живем. И я к вам ходить буду, можно?

С т. с т у д е н т. Сердечно буду рад.

Л и л я. Я буду называть вас Старым Студентом — хорошо? (Утирает слезы.)

П е т р о в с к и й. Размокропогодилась наша Лилюша.

О н у ф р и й. А тебя не трогают, ты и молчи. Видишь, народ безмолвствует.

С т. с т у д е н т (поднимая голову). Да… И вот, товарищи, я пришел к вам, примите меня. Правда, я немного стар, и среди ваших черных голов моя может казаться странною и наводить на печальные мысли… но я искренно предан науке, горячо люблю молодость и смех и во всем буду хорошим товарищем. Примите меня.

Молчание.

К о с т и к. (мрачно) . Что же, можно. У нас в уставе есть примечание к параграфу пятнадцатому, так по этому примечанию, в исключительных, конечно, случаях…

К о з л о в. Вспомнил!

Общий смех.

С т. с т у д е н т (улыбаясь) . Чему они?

Д и н а. (смущенно) . Да так. Наш Константин Иванович ужасный формалист, и если в правилах чего-нибудь нет, так он тут же сочиняет примечание.

Т е н о р. Законник!

Во время дальнейшего разговора Стамескин и Онучина прощаются с Диной и уходят.

К о с т и к. Ну ладно, законник. Надо же оформить, с меня же потом спросите. Ну, а кто рекомендует?

Л и ля. Я.

П е т р о в с к и й (тонким голосом) . Мы с Верочкой.

К о с т и к. Да нельзя же так, Лиля, вы сами сейчас только увидели товарища. Тогда и все мы можем рекомендовать.

Л и л я. Ну все и будем рекомендовать — тем лучше.

Т е н о р. Петр Кузьмич, чай готов. Пойдемте, я проведу вас в столовую.

Д и н а. Ну, ушли! Что же вы не идете в столовую, Петр Кузьмич? И я с вами пойду, я вас чем-нибудь покормлю. Вы устали, бедный? Мы вас замучили.

С т. с т у д е н т (идя) . Я так тронут вашим сердечным товарищеским приемом, Дина. Сегодня я впервые почувствовал себя действительно молодым и сердечно…

Уходят в столовую. Здесь непродолжительное молчание.

О н у ф р и й. Старенек.

К о ч е т о в. Да, есть тот грех.

Б л о х и н. С-седой.

К о з л о в. Седой. А бородка-то клинушком, чтобы поменьше казалась. Бодрится.

О н у ф р и й. Бунтует. (Вздыхая.) Э-эх-ма! Вот она жизнь-то, Сережа. Живешь так-то, живешь, ничего и не чувствуешь, а там хвать — снег тебе на голову и выпал. Холодно небось голове-то, вороны каркают… брр! Нет, никуда я не уйду из университета, тут я жил, тут я и умру. Не вылезу я из тужурки, штопором меня не вытащишь, честное слово!

П е т р о в с к и й. Да он ничего, он держится.

О н у ф р и й. Эх-ма! Принять-то, конечно, принять, а только по совести скажу: старик сомнительный. Влюбится еще — такой он тут размазни наделает, в глубоких калошах не пролезешь.

Л и л я. Свинство так говорить! Он жену свою любит.

О н у ф р и й. Мертвую-то? Кто же мертвых любит искренно — одни гробовщики. А такие, как они, без любви не могут, я их знаю. Эх, Лиля, Лилюша, душа моя милая: перед любовью да перед временем всякий человек подлец.

К о з л о в. (запевает) . «Наша жизнь коротка — все уносит с собою, наша юность, друзья, пронесется стрелою».

При первых звуках песни торопливо выходит С т а р ы й с т у д е н т с бутербродом в руке. Присоединяется к хору; на глазах у него слезы умиления. Не поет один Онуфрий.

Х о р. «Проведемте ж, друзья, эту ночь веселее — пусть студентов семья — соберется теснее».

Занавес

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Зима. Меблированные комнаты Фальцфейна на Тверской. Комната Старого Студента, очень чистенькая, содержимая в большом порядке. Шведская гимнастика, под диваном гири.

Утро; по окнам видно, что на дворе сильный мороз. Светит красноватое зимнее солнце. В комнатке тепло.

За дощатой, не доходящей до потолка перегородкой ворочается проснувшийся Т е н о р — он тут ночевал; крякает, пробует голос. На небольшом коротком диванчике смятая подушка и студенческое пальто. Только что принесен номерной, сильно кипящий самоварчик со сломанной ручкой крана; на столе свежий хлеб, газета. С т а р ы й С т у д е н т, умытый, чистый, заваривает ложечкой чай и ставит чайник на конфорку.

С т. с т у д е н т. Ну, вставай, Саша, вставай, довольно ворочаться. Соберись с духом и встань. Я уже и гимнастикой успел позаняться… Вставай, чай готов. Ты какой хлеб любишь, я твоего вкуса еще не знаю? — Я взял французскую булку. Но, может быть, ты любишь сладкий хлеб, так говори, я сейчас пошлю.

Т е н о р (сердито) . Отстань!

С т. с т у д е н т. Ну, ну, не сердись, какой ты сердитый. Вставай, голубчик. Оттого, что ты валяешься, тебе еще хуже. Умойся и иди. Ты и спал-то одетый, чудак.

Т е н о р. Не хочу умываться.

С т. с т у д е н т (тихо смеется) . Ну не надо, не умывайся. Иди так. Я тебе налил, слышишь? Хлеб, брат, какой удивительный, совсем теплый.

Т е н о р. Ну ладно, иду. Хлеб! Эх! (Выходит из-за перегородки, не умыт, волосы в беспорядке, вид крайне мрачный.)

С т. с т у д е н т. Вот твой чай.

Т е н о р. Ладно, вижу.

Молча пьет чай, глотая хлеб огромными кусками. Старый Студент читает «Русские ведомости». Молчание.

Т е н о р. (прожевывая) . Что нового?

С т. с т у д е н т (предупредительно) . Да ничего особенного. Хорошая передовая статья, очень смелая — хочешь, прочту, пока ты будешь пить?

Т е н о р. (жуя) . Ну ее к черту! Про нас ничего нет?

С т. с т у д е н т. Кажется, ничего. А то я прочел бы, а?

Т е н о р. Не надо. Который час?

С т. с т у д е н т (смотрит) . Без десяти одиннадцать.

Т е н о р. Ага! Покажи-ка часы. Подарок, что ли? Хороши. Сколько в ломбарде дают?

С т. с т у д е н т. Не знаю, это подарок жены. Ну, как спал, Саша? Постой-ка, я подушку отнесу, чего ей тут валяться.

Т е н о р. Спал ничего. А ты тут на диванчике? — Короток диванчик-то, велел бы подлинней поставить.

С т. с т у д е н т. Ничего, я привык. У меня часто ночуют. Третьего дня Онуфрий с Блохиным ночевали: слышу, уже ночью стучит кто-то в дверь…

Т е н о р. Ну их к черту, я бы на твоем месте их выгнал. Расскажи лучше, старик, про вчерашнее собрание.

С т. с т у д е н т. Что же еще рассказывать, я все тебе рассказал.

Т е н о р. Еще расскажи, ты вчера что-то путал. Так, значит, и решили: всем идти на сходку?

С т. с т у д е н т. Так и решили.

Т е н о р. Ослы!

С т. с т у д е н т. Нет, Саша, это несправедливо, по-своему они логичны. Но повторяю, что вчера и им говорил: я не могу понять того упорства, с которым они отстаивают самые крайние меры. Факты, мой собственный опыт, да, наконец, вся история подобных волнений учит нас, что мы могли бы избежать этого огромного числа бесплодных жертв, если бы не отказались прислушаться к голосу благоразумия. Вот, например, любопытный факт, которому я сам был очевидцем. В тысяча восемьсот…

Т е н о р. Ну ладно, ладно. Ты вот что скажи: все решили?

С т. с т у д е н т. Нет. К моему удивлению, Онуфрий Николаевич оказался очень благоразумным человеком и присоединился к моему голосу…

Т е н о р. Хорошо большинство: ты и Онуша! Ха-ха-ха! А он тоже речь говорил? — Воображаю, какие это были перлы.

С т. с т у д е н т. А зачем же ты не пришел на cобрание — вот нас было бы трое.

Т е н о р. Затем не пришел, что не хотел. А разве про меня говорили?

С т. с т у д е н т. Козлов сказал: струсил наш Тенор — но на его слова, кажется, никто не обратил внимания. Ах, да, вспомнил: кто-то, чуть ли не Петровский, засмеялся, и Дина сказала, что ты болен, что она у тебя только что была. Потом, когда я провожал Дину домой…

Т е н о р. Ты ее провожал?

С т. с т у д е н т. Да, так случайно вышло. Я ее спросил, чем ты болен, она сказала, что уже три дня как не видала тебя, что ты и дома не ночуешь. Где ты пропадал? И я очень удивился, Саша: прихожу, а ты здесь.

Т е н о р. До самого дома провожал?

С т. с т у д е н т. Да, конечно… И я должен тебе, Александр Александрович, сказать по-товарищески, что она была очень расстроена твоим отсутствием. Она первая подала голос за сходку.

Т е н о р. Первая?

С т. с т у д е н т. Да… Но вот что вчера меня очень удивило и, признаюсь тебе, даже огорчило: я заметил какое-то странное и совсем необычайное к себе отношение со стороны товарищей. Как будто я чужой и даже совсем лишний — представь себе! Вдруг Паншин — такой неприятный и развязный юноша — заговорил зачем-то о моих годах; правда, его остановили, и сам я ответил, что нет двух логик: для старшего и младшего возраста, а есть только одна, общая и обязательная… все же осталась какая-то неловкость, такой неприятный осадок. Меня, признаюсь тебе, речь Паншина прямо-таки возмутила. Куда ты, Саша?

Т е н о р. Пойду, опять лягу, буду весь день лежать. Я болен. Если кто будет спрашивать, скажи — Тенор болен. У меня голова болит.

С т. с т у д е н т. Хочешь фенацетину? — у меня есть.

Т е н о р. Нет, не надо. (Уже из-за перегородки.) О чем же вы говорили с ней дорогой?

Во все время, как речь идет о Дине, лицо Старого Студента выражает волнение, тем более сильное, что голос свой он вынуждает быть спокойным; и даже смеется.

С т. с т у д е н т. Так, о всяких пустяках… я ей кое-что рассказывал. Между прочим, ей не хотелось идти прямо домой, и мы немного погуляли.

Т е н о р громко смеется.

С т. с т у д е н т. Чего ты?

Т е н о р. Петровский рассказывает всем, что ты влюблен в Дину. Верно, старик, сознайся?

С т. с т у д е н т (встает и снова тихо садится, руки его дрожат) . Какой вздор! Если это шутка, то очень… некрасивая. Я же прекрасно знаю, что Дина Абрамовна… любит тебя, и это вполне естественно. И если я и думаю о чем-нибудь, так только о том: сумеешь ли ты, Александр Александрович, оценить эту прекрасную и гордую любовь. Должен откровенно сказать тебе, надеясь, что ты не поймешь меня дурно: такую чистую и обворожительную девушку, как Дина Абрамовна, с такой лучезарной огненной красотой, одаренную таким богатством душевных сил, я встречаю впервые… И я… искренно поздравляю тебя.

Т е н о р. А скажи, старик: твоя жена была похожа на Дину?

С т. с т у д е н т (мучаясь, но голосом спокойным) . Наташа? Нет, она была совсем другая. Это была скромная, пожалуй, даже не особенно красивая девушка, очень робкая на людях, — застенчивая, да. Мимо нее можно было пройти сто раз, не заметив ее, но если кто узнавал ее ближе…

Т е н о р. Помнится, ты вначале что-то другое говорил — что она была красива…

С т. с т у д е н т. Разве? Это так тебе показалось. Я не мог говорить другого. Как же я мог говорить другое, когда я так хорошо ее помню. Конечно, помню! И глаза, и ее улыбку, и тихий голос, все помню. Правда, вся та моя жизнь как-то посерела, почему-то лучше всего я вижу наши серые бесконечные заборы, серые дома, — но ее!

Т е н о р. Ха-ха-ха! А я подумал, что ты уже забыл. Ты, ей-Богу, что-то другое рассказывал. Финтишь ты, старик!

С т. с т у д е н т. Да нет же, как тебе не стыдно! Забыть — это значило бы изменить Наташе, как же это возможно! Что же тогда значит этот год, который я провел в сумасшедшем доме, — или это была симуляция? (Смеется.) Чудак ты, Тенор, вот что я тебе скажу! Чудак!

Не стучась, входит заиндевевший с мороза О н у ф р и й. На нем драповое потертое пальто и башлык; руки держит в карманах. Подходит прямо к столу и молча смотрит, не поворачивая закутанной головы. Очень мрачен.

С т. с т у д е н т. А, Онуша! Ты?

О н у ф р и й. Я. Дома? (Идет в переднюю, чтобы раздеться, и заглядывает за перегородку.) А, это ты, Тенор? И лохмат же ты, братец.

С т. с т у д е н т. Дома, дома, Онуша, чай пьем. Раздевайся скорей, чайку выпьешь. Замерз? Сегодня, кажется, морозно?

О н у ф р и й. Замерз… А у тебя, Тенор, пальто-то с барашком… хорошо вы, тенора, живете. (Входит.) Где тут печка? А, черт, забыл: центральное отопление. Электричество, центральное отопление, тенора с барашком, только не хватает веревки, чтобы повеситься. Чаю давай, старик!

С т. с т у д е н т. Готово, налил. Сахару сам положи, я не клал — вон, в мешочке. Да ты что так мрачен, Онуша?

О н у ф р и й. Ничего. Водки пошли взять, полбутылки. Деньги есть? Тогда вели еще полбутылки взять, на всякий случай. Два дня маковой росинки во рту не было.

С т. с т у д е н т. Сейчас, Онуша, я сам с удовольствием выпью с тобою рюмочку.

О н у ф р и й (сердито) . Зачем врешь, старик? Ведь совсем не можешь пить, а тоже, притворяешься! Тебя никто пить не заставляет — ты и молчи.

С т. с т у д е н т (смущенно) . Да нет, я иногда с удовольствием.

О н у ф р и й. Ну ладно — иногда! Я и один выпью, не беспокойся, мне посторонней помощи не надо. Постой… Вели еще две головки луку взять да папирос «Бальные», десять штук шесть копеек.

С т. с т у д е н т. Хорошо.

Выходит. Онуфрий лениво пьет чай, морщится, потом иронически смотрит на перегородку.

О н у ф р и й. Тенор?

Т е н о р. Ну что?

О н у ф р и й. Тенор!

Т е н о р. Да что тебе надо?

О н у ф р и й. Ну и попадет же тебе, Тенор.

Т е н о р. От кого это?

О н у ф р и й. От кого следует, от того и попадет. Ты зачем вчера на собрание не пришел? Уклоняешься? На постельке отлежаться хочешь, мамон свой бережешь? Ну погоди, она тебе покажет!

Т е н о р. Ха-ха-ха! Не испугался!

О н у ф р и й. Она тебе покажет! Она тебе пропишет! Ты у нее запоешь, откуда голос возьмется!

Т е н о р. (сухо) . Ты говоришь глупости. Ты шут гороховый!

О н у ф р и й. Она тебя приободрит! Она тебе кудри-то расчешет, волос к волосу положит! Полежал на теплой постельке и достаточно, иди-ка на мороз, братец. Она тебя, подлеца, в чувство-то приведет…

Т е н о р. (раздраженно) . Прошу оставить меня в покое!

О н у ф р и й. Я-то оставлю, а вот погоди, придет она — и такое тебе святое беспокойство устроит, что лезь ты, Тенор, заранее под кровать. А я на кровати полежу: у меня нервы расстроены!

С т. с т у д е н т (входя) . Развеселился, Онуша? А сейчас и водка будет.

О н у ф р и й (мрачно) . Отошло немного… Это что у тебя за обновка? Гимнастика?

С т. с т у д е н т. Да, вчера купил. Я люблю по утрам гимнастику, освежает как-то. Советую и тебе, Онуфрий.

О н у ф р и й. Я и так свеж. Молодеешь все, старик?

С т. с т у д е н т (краснея) . Молодею.

О н у ф р и й. Так… Шиллера-то, значит, по шапке, а вместо того — шведская гимнастика и массаж лица? Так! Из университета, значит, в гимназию поступишь, а из гимназии прямая дорога в детский сад… до чего ж ты думаешь дойти? Мой трезвый ум не в силах этого постичь.

С т. с т у д е н т (скрывая смущение, развязно) . А вот выпьешь сейчас и поймешь. Эх, Онуша — жизнь для жизни нам дана!

О н у ф р и й. Скажи, пожалуйста, какая свежая новость. Это ты где же, в нынешних «Ведомостях» прочел?

Т е н о р. (выходя из-за перегородки) . Ха-ха-ха! Онуша трезв и мрачен, привязывается ко всем. Налей-ка чаю, старик!

С т. с т у д е н т (торопливо) . Ну, пустяки… Водка сейчас будет. Послушай, Онуфрий Николаевич, я хотел тебя спросить… Вчера я ушел раньше: о чем они еще говорили? Обо мне говорили? Я боюсь, что вчера я многих восстановил против себя, кажется, я был немного резок, особенно в ответе этому Паншину…

О н у ф р и й. Нет, не говорили. Чего им говорить?

С т. с т у д е н т. Но ведь я же один выступил против… ведь ты не говорил, ты только голосовал со мной, чему я очень рад, Онуфрий Николаевич.

О н у ф р и й. Ну и выступил, — дальше?

С т. с т у д е н т. Я и говорю: они должны быть… ну, возмущены, что ли?

О н у ф р и й. Нет.

Т е н о р. Старик все беспокоится, утешь его, Онуша.

О н у ф р и й. Нет. О тебе не говорили. А вот обо мне действительно говорили, хотя я тут же присутствовал… Смеялись, что я с тобою голосовал.

С т. с т у д е н т. Смеялись? Разве это так смешно?

О н у ф р и й. Должно быть, что смешно — смеялись весело. А кто говорит, что и грустно, хотя плакать и не плакали. Да не желаю я об этом говорить! И без тебя тошно, а ты, как балерина, перед носом прыгаешь. Садись и пей чай, я тебе налью. Сам налью, только сядь ты, пожалуйста! Ты мне горизонты закрываешь, а мой географический ум не может без горизонтов, как твой исторический — без фактов! Ну — пей!

С т. с т у д е н т (садясь, тревожно) . Ты меня беспокоишь, Онуфрий Николаевич.

О н у ф р и й. Нет, это ты меня беспокоишь! И зачем я к тебе пришел? Да будет проклят тот день, неделя, месяц, год, когда… А, Капитон, наконец-то пожаловали!

Коридорный Капитон, лохматый и мрачный человек, вносит водку и закуску и ставит на стол.

К а п и т о н (кладет мелочь на стол) . Сдачи.

О н у ф р и й. Холодно, Капитон?

К а п и т о н. На этом, как его… градуснике, что около генерал-губернатора, двадцать три показано. Не то двадцать шесть, не разберешь. К ночи еще холоднее будет, мороз лютый.

О н у ф р и й. Мрачный оптимист. Не верит в человека и раза три в году ловит чертей. Эй, мистик, почем дюжину чертей продаешь? Или у тебя оптовая торговля?

К а п и т о н (оборачиваясь, обиженно) . Сами как станете ловить, тогда узнаете. (Уходит.)

Т е н о р. Не миновать тебе белой горячки, Онуша.

О н у ф р и й. Белая горячка требует, братец, фанатизма, а я человек холодный. За твое здоровье, старик!.. И не смотри ты на меня глазами загнанной газели, не терзай ты моего сердца! Я сейчас выть начну!

С т. с т у д е н т. Ты меня тревожишь, Онуфрий. Кроме шуток: они что-нибудь плохое говорили обо мне? Для меня это очень важно, Онуфрий, пойми меня. Ты же человек умный.

О н у ф р и й. Нет, не говорили.

С т. с т у д е н т. Ничего?

О н у ф р и й. Ничего.

С т. с т у д е н т (улыбаясь) . Как будто меня и не было?

О н у ф р и й (пьет) . Как будто тебя и не было… Да о чем ты беспокоишься, дядя? Ей-Богу, не стоит, серьезно тебе говорю. Наши все тебя любят и даже уважают, а если иногда кто посмеется, так без этого нельзя, прокиснуть можно, сам понимаешь.

С т. с т у д е н т. Паншин говорил глупости!

О н у ф р и й. Да его никто и не слушал. Эх, дядя, я бы на твоем месте и в ус не дул, раскрыл бы себе книжку да и читал — гляди все, какой я есть и какое во мне неудержимое влечение к идеалу! (Мрачно.) Эх, Блоха мне изменила, вот что гнусно! Ведь она тоже на задние ноги становится, на сходку идти хочет. (Пьет.) Души у нее нету, у Блохи! Я ему говорю: мне наплевать, что у тебя римский нос, у меня у самого греческий нос, пойдем к Немцу. А он говорит: иди один, потому что ты… с… стареть начинаешь, — я к Онучиной иду, почву подготовлять будем. Слыхал? И это Блоха, ничтожнейший из зверей, микроорганизм, почти бактерия. А что же остальные? Эх! (Пьет.)

Т е н о р. Сердиты?

О н у ф р и й. Сердиты.

Т е н о р. И на меня? Ведь я же не голосовал?

О н у ф р и й. Знают они, как ты свой голос бережешь! Лучше и на глаза им не показывайся, наикротчайшего Кости, и того тщательно избегай — он тебя в один раз уставом пристукнет! А там и еще кое-кто есть… похуже.

Т е н о р встает и беспокойно шагает.

Т е н о р. (останавливаясь). А на сходку пойдешь?

О н у ф р и й (мрачно) . Пойду — как же не идти!

С т. с т у д е н т. Странный ты человек! Так зачем же ты голосовал против сходки?

О и у ф р и й. По убеждению. Ибо убежден, что несвоевременно. Хоть на кол меня посади, от убеждений не отступлюсь. (Наливает.)

С т. с т у д е н т. Так зачем же ты идешь?

О н у ф р и й (пьет) . По принципу. Раз товарищи идут, так как же я могу не идти? Да после этого у меня не греческий нос, а просто безносие какое-то, шарообразная плоскость, ничем не прикрытая канализация! Что ты, опомнись!

Т е н о р мрачно уходит за перегородку.

С т. с т у д е н т (вставая) . Но ведь это же вопиющая нелепость! Не понимаю!

О н у ф р и й. И понимать тут нечего… Дело ясное.

С т. с т у д е н т. Или я действительно что-нибудь просмотрел, не заметил, не оценил как следует — даже не в фактах, не в выводах, а вот в этой вашей психологии, которой я не понимаю.

О н у ф р и й. Вот именно: просмотрел.

С т. с т у д е н т. Да что? Объясни, пожалуйста. Ведь я же старался стать именно на вашу точку зрения, я отрешился от своих привычек, я изменил свой характер, даже манеру говорить… и кланяться! Ведь если бы… Наташа увидела меня, она бы не узнала… так я слился с вами настолько одною жизнью живу. И все-таки… (Смеется.) Какие пустяки! Я разволновался и говорю Бог знает что, ты не слушай. Выпей-ка лучше рюмочку да налей и мне, что-то захотелось.

О н у ф р и й. Если серьезно, то изволь, налью. Не расплескай, — руки-то у тебя дрожат.

С т. с т у д е н т (ставит рюмку назад, говорит серьезно, наклонившись к Онуфрию) . Так как же, идти мне или нет? Будь друг, Онуфрий Николаевич, посоветуй мне, я серьезно прошу тебя об этом.

О н у ф р и й (смотрит на него после некоторого молчания) . Чудак!

Входит Л и л я. Одета очень бедно, в легонькой старой шубенке, у которой очень низкая талия — по-видимому, шубка взята у женщины высокого роста. Окоченела так, что не может ни снять рваных перчаток, ни раздеться.

О н у ф р и й (мрачно) . Лилька пришла.

С т. с т у д е н т. Что же вы стоите, Лиля! Раздевайтесь, я так рад, что вы зашли. Что? Я не слышу!

Л и л я. Я не могу. Я замерзла.

С т. с т у д е н т. Ах, Господи, да как же это можно! Такой мороз, а вы… Ах, вы, бедная моя! Ну, давайте, давайте, помогу. Пальцы-то, пальцы-то, ах, Господи! Где тут у вас пуговицы?

Л и л я. Английская булавка, пуговицы нету. С утра бегаю.

О н у ф р и й. Ну и я: давай вместе распеленывать. Ах, Лиля, будь я вашей кормилицей, я бы вас в таких пеленках на мороз не отпустил… Пальцы-то не отморожены? Три ей пальцы, старик. И куда вас черти носят? Почву подготовлять? Так без вас подготовят. Раз нечего надеть, так сидели бы дома… Ну вот, теперь слезы!

С т. с т у д е н т. Что с вами, Лилечка, ну что вы? Случилось что-нибудь?

Л и л я (плача) . Пальцы на ногах очень больно… Нет, нет, калош не снимайте, мне сейчас опять идти.

О н у ф р и й. Как же! Так я вас и пустил!

Л и л я. Калоши Верочкины.

О н у ф р и й. Не пропадут Верочкины калоши, тут народ честный. Ну, вот и готово. Печки нет, не ищите, тут центральное отопление, чтоб черт его побрал!

Л и л я. Я на трубе руки погрею. У нас хозяйка совсем не топит.

О н у ф р и й. Ну, это уже другая система… старая.

С т. с т у д е н т. Сейчас новый самовар будет. (Идет.) Капитон, Капитоша!

О н у ф р и й. Отогрелись?

Л и л я. Да, теперь ничего… Ах, как хорошо у нас дела идут, я так рада, так рада! Вначале даже трудно было, знаете, рассчитывать на такое согласие. Из всех землячеств только два оказались против сходки… Впрочем, вы едва ли можете сочувствовать: вы также против сходки?

О н у ф р и й (мрачно). Против.

Л и л я (сухо) . Очень жаль.

О н у ф р и й (так же) . Что же поделаешь?

Л и л я. Я от вас этого не ожидала.

Молчание.

Л и л я. А Стамескин здесь еще не был?

О н у ф р и й. Стамескин? А он еще зачем? Нет, пока Бог миловал. (К входящему Старому Студенту.) Слыхал, старик, Стамескин сюда должен прийти.

С т. с т у д е н т (польщенный) . Стамескин? Я очень рад. Но вчера ничего не говорили…

Л и л я. Ах, вы не знаете: я же должна вас предупредить! Дело в том, что Стамескин — с одной стороны, и наши: Козлов и Кочетов — с другой стороны, должны вместе выработать резолюцию. Дело в том, что сегодня у нас опять собрание, и я почти всех уже известила…

С т. с т у д е н т. Позвольте, Лиля, я не совсем понимаю. Значит, Козлов и Кочетов также придут?

Л и л я. Ну да, конечно, как вы не понимаете! Так как они будут ругаться, то они решили у вас, потому что у вас нейтральная почва.

С т. с т у д е н т. Ах, вот что!

О н у ф р и й (смеется) . Какой тебе почет, старик! Ты теперь у нас вроде как бы нейтральное государство Швейцария. На тебе и съезды, и конференции устраиваются, и… эмигранты у тебя ночуют, а ты себе знать ничего не знаешь.

Л и л я (не понимая) . Какие эмигранты?.. Онуфрий Николаевич, что это такое? Водка?

О н у ф р и й. Водка.

Л и л я. В такой день? Вы плохой товарищ, Онуфрий Николаевич.

О н у ф р и й (отшучиваясь) . Стоило вас после этого спасать!

Л и л я. И шутки ваши мне совсем не нравятся. Уж этого от вас я совсем, совсем не ожидала. (Энергично.) Свинство, Онуфрий Николаевич.

О н у ф р и й (мрачно) . А ну вас всех! Эй, Тенор, кровать у тебя двухспальная? Я с тобой лечь хочу.

Л и ля. Тенор? Да разве он здесь? А у меня сейчас только Дина про него спрашивала… Ах, Господи, который час? Мне еще в десяти местах быть надо, не успею я! Ох, не успею я! Где моя шубка, куда вы ее дели?

О н у ф р и й. Опять, значит, на мороз?

Л и ля (одеваясь, то в той, то в этой комнате) . Я не хочу с вами разговаривать! Разбросали-то как, не соберешь ничего. Господа! Собрание у Дины в половине восьмого, не опоздайте.

С т. с т у д е н т (понижая голос) . Ну что Дина? Как?

Л и ля (не понимая) . Прекрасный товарищ! От нее, с ее богатством, красотою, никто этого даже не ожидал, все очень довольны…

С т. с т у д е н т. Да, да, товарищ хороший! Вообще она удивительный человек.

Л и ля. Ну, удивительный не удивительный, а… Не лезут! У, проклятые! А, вот и Стамескин. Слушайте, Козлова и Кочетова еще нет, не приходили.

С т а м е с к и н. Я подожду. Здравствуйте, Петр Кузьмич.

С т. с т у д е н т. Очень рад вас видеть, товарищ, раздевайтесь. Сегодня очень холодно.

Входит С т а м е с к и н, сухо здоровается с Онуфрием и в дальнейшем делает вид, что не замечает ни его, ни водки. Лиля, одетая, входит за ним.

Л и ля. Вот что, Стамескин… Какие рваные перчатки! Неужели это мои? Мои!.. Мне нужно сказать вам несколько слов. Вот в чем дело… (Что-то шепотом рассказывает ему.)

О н у ф р и й (Старому Студенту тихо) . Пришел твой римский нос. Ну и строг, ну и строг! Ты заметил, как он на меня поглядел: как удав на маленькую птичку. Нет, легче бы мне с тигром в одной клетке, нежели…

С т. с т у д е н т. Оставь, Онуфрий! Я его уважаю.

О н у ф р и й. А он тебя?.. Ну и беспокойно же у тебя, старик, и черт меня сюда принес!

Л и ля (громко) . Так не забудьте же… До свидания, Петр Кузьмич. С вами, Онуфрий Николаевич, я и прощаться не хочу… свинство, свинство!

Уходит. Студенты одни. Неловкое молчание.

С т. с т у д е н т. Не хотите ли чаю, Стамескин?

С т а м е с к и н. Нет.

О н у ф р и й (демонстративно наливает рюмку и пьет) . Как скоро водка согрелась. Терпеть не могу теплой водки! (Молчание. Вновь наливает, говорит неуверенно.) А ты что же, старик? Так и стоит твоя налитая.

С т. с т у д е н т (не зная, как поступить) . Не знаю… Нет, спасибо, Онуша, я по утрам как-то не могу.

О н у ф р и й. Света боишься? Темноты ждешь? А мы вот света не боимся.

С т. с т у д е н т (торопливо) . Я сейчас вернусь, Стамескин; я хочу приготовить вам свободный номер для беседы; Лиля мне уже говорила, в чем дело… Тут не совсем удобно… по соседству есть свободный номер.

С т а м е с к и н. Хорошо.

О н у ф р и й (умоляя) . Отчего, старик, можно и тут! Я выйду.

С т. с т у д е н т (не понимая, указывает глазами на перегородку) . Нет, Онуфрий, тут неудобно. Я сейчас… Одну минуту, господа.

Выходит. За перегородкой притаился и не дышит Тенор. Стамескин делает вид, что не замечает Онуфрия — Онуфрий делает вид, что не замечает Стамескина. Оба неподвижно смотрят в стену — впрочем, мучится один только Онуфрий. Длительная пауза.

С т. с т у д е н т (входя) . Ну вот и устроил! Прекрасный номер — там никто вам не помешает, беседуйте сколько хотите… Кстати, уважаемый товарищ, по поводу вчерашнего: я еще не имел удовольствия выслушать ваше мнение относительно сказанного мною. По решению землячества я могу (улыбаясь) судить, что моя речь успеха, так сказать, не имела, но мне хотелось бы выслушать вас, я так привык уважать ваше мнение.

С т а м е с к и н. Вы говорили недурно, вероятно, прежде вы много ораторствовали.

С т. с т у д е н т (польщенный) . Представьте, никогда — это, можно сказать, первое мое выступление… а по существу, по существу, Стамескин?

С т а м е с к и н. И по существу недурно. По-видимому, вы довольно много читали, кое-что знаете, есть у вас и свой достаточно обширный опыт… некоторые из приведенных фактов были положительно любопытны…

С т. с т у д е н т (радостно) . Да, да! Конечно, факты! Простите, что перебиваю!

С т а м е с к и н. Но только все это лишнее. Это была лекция, а не речь, вам бы ее откуда-нибудь с кафедры произнести, и у нее был бы успех, вам бы и молодежь хлопала.

С т. с т у д е н т (огорченно) . Но позвольте, Стамескин! Я не понимаю вашего деления на лекцию и речь. Что, собственно…

С т а м е с к и н. В то время, когда люди действуют, вы рассуждаете о действиях, какие бывают действия, плохие и хорошие, — это нам не нужно.

Онуфрий иронически смотрит на Старого Студента.

С т. с т у д е н т (в отчаянии) . Но что же нужно? — Я не понимаю.

С т а м е с к и н. Мне некогда сейчас объяснять, да это и все равно, сейчас это лишнее.

С т. с т у д е н т. Да как же все равно! А факты, Стамескин? А логика? Ведь есть же логика, Стамескин, и я даже не могу себе представить такого случая… Ты что, Онуфрий, с ума сошел?

Онуфрий, глядевший на перегородку, вдруг хохочет и говорит, глядя на стол.

О н у ф р и й. Она, брат, тебе покажет! Она тебе пропишет! Она тебя петь заставит!

С т. с т у д е н т (сердито) . Да ты с ума сошел? Про кого ты говоришь?

О н у ф р и й (мрачно) . Про логику, про кого же?

С т. с т у д е н т (волнуясь) . Это нехорошо, Онуфрий Николаевич! Я говорю о совершенно серьезных вещах, а ты позволяешь себе такое… странное отношение.

Молчание. Онуфрий сердито пыхтит папиросой. Входят Козлов и Кочетов.

К о з л о в. А вы уже здесь, Стамескин? Сейчас разденусь…

К о ч е т о в. Запоздали, нужно было с К.И. повидаться. Вы слыхали, Лохаридзе арестован? Здравствуйте, Петр Кузьмич.

С т а м е с к и н. Да, я знаю.

С т. с т у д е н т (уныло) . Раздевайтесь.

К о з л о в. (входит) . Ну, вот и я! Здорово, ребятки! А ты уже за водкой? Какая же ты свинья, Онуфрий!

О н у ф р и й. Тебя не спросился!

К о з л о в. Как же тебе не стыдно, а? С тобой и разговаривать после этого не стоит… свинья!

О н у ф р и й. И не разговаривай!

К о з л о в. Свинья!

О н у ф р и й. Да что ты привязался, в самом деле! Мне твоей указки не надо.

К о ч е т о в (качая головой) . Да, нехорошо, Онуфрий Николаевич. Фу-ты, как холодно, рук не согреешь. Ну, так как же, Петр Кузьмич, побеспокоим вас?

С т. с т у д е н т. Пожалуйста, прошу вас следовать за мной. У вас будет свободный номер, вам никто не помешает, я все устроил. Пожалуйста! А у меня там… лежит один больной… Нет, нет, из моих знакомых…

Уходят. Из-за перегородки тихонько выбирается Тенор и становится в мефистофельскую позу над мрачным Онуфрием.

Т е н о р. Ха-ха-ха! Как он тебя, Онуша! Говорит, что ты, Онуша, свинья! Ха-ха-ха!

Онуфрий сперва сердито, потом иронически смотрит на Тенора.

Т е н о р. Выпей еще рюмочку, Онуша! Ха-ха-ха!

О н у ф р и й (серьезно) . Знаешь что, Тенор?

Т е н о р. Что?

О н у ф р и й. Надевай-ка, брат, пальто с барашком — и удирай отсюда, пока путь свободен.

Т е н о р. (беспокойно) . Ты думаешь?

О н у ф р и й. Предчувствую. В твоем идиотском смехе я слышу дыхание рока. Спасайся, Тенор!

Т е н о р. Пожалуй, я уйду. Это будет лучше.

С т. с т у д е н т (входя, говорит, волнуясь) . Там в коридоре — идет какая-то дама… кажется, Дина Штерн. Кажется, она! (Суетливо прибирает комнату.) Ах, Боже мой… это все твои окурки.

Онуфрий хохочет. Тенор быстро прячется за перегородку, закрывая за собою дверь. Слегка постучав, входит Д и н а.

Д и н а. Можно?

С т. с т у д е н т (сияя) . Да, конечно! Простите, у нас такой беспорядок…

Д и н а. У вас много народу — в передней столько шинелей.

С т. с т у д е н т. Да, Стамескин, Козлов и другие… Этакое совещание… на нейтральной почве! (Радостно смеется.)

Д и н а. (разочарованно) . Ах, вот что! Так вот вы как живете, Петр Кузьмич, совещания у вас… Что это, водка?

О н у ф р и й. Водка.

С т. с т у д е н т (руки его дрожат, растерян) . Как я счастлив, Дина! Наконец-то вы посетили мою одинокую убогую келью. Сердечно благодарю вас, Дина, вы и представить не можете, какую высокую радость вы мне доставили. Да благословит вас Бог!

Д и н а. (смущенно и ласково) . Ну что вы, дорогой мой, я сама так рада… Я уже давно собиралась навестить вас, но так занята… а тут еще это.

С т. с т у д е н т (умоляя) . Разденьтесь!.. Онуфрий, позвони, чтобы скорей чаю… Ужасно холодно.

Д и н а. (незаметно морщась) . Право, я не знаю… Я спешу…

С т. с т у д е н т. Разденьтесь! Позвольте вашу муфточку… И сахару вели дать, сахару нет.

Д и н а. Ну хорошо. Но только чаю я не хочу, я на минуточку. (Раздеваясь.) Ну, как вы хозяйничаете, Петр Кузьмич, расскажите! У вас очень хороший номер.

С т. с т у д е н т (весело) . Управляюсь! Я всегда сам хозяйничал, Дина, я не хотел, чтобы тяжесть хозяйства ложилась на одну жену, — это несправедливо. Я и на базар с корзиночкой бегал, конечно, только по праздникам, так как в будни…

Д и н а. Неужели? Какой вы милый, вас нельзя не любить. А это ваша спальня? Да вы совсем как настоящий студент… Вы дома всегда в тужурке ходите? К вам тужурка идет.

С т. с т у д е н т (тихо) . Я — студент… Дина. Пусти на диван, Онуша.

Д и н а. Да и здесь хорошо, не беспокойтесь.

С т. с т у д е н т. Нет, нет, садитесь на диван. Впрочем… там одна пружина… Сиди, Онуша, голубчик! Вот кресло.

О н у ф р и й. Что же, звонить или нет?

Д и н а. Нет, не надо, я чаю не хочу. Так вот как у вас… и не скучно вам всегда одному?

С т. с т у д е н т. Почему вы думаете, что я один? Я всегда с товарищами. Вот Онуфрий Николаевич, милейший человек. Блохин… Козлов часто заходит. Мы такие ночи проводим, Дина! Пьем!..

Д и н а. (с ужасом) . Неужели вы пьете, Петр Кузьмич?

С т. с т у д е н т. Нет, Дина, то есть да. Рюмку, так, иногда две хватишь… хочется разгула, Дина. Наша жизнь коротка!

О н у ф р и й. Разгула! Ну и фарисей же ты, старик!

С т. с т у д е н т (смеется и хлопает Онуфрия по плечу) . Не ворчи, товарищ. Водка-то вся, тащи другую бутылку.

Д и н а. (изумленно) . Да что с вами, Петр Кузьмич? Вот не ожидала! Неужели вы будете пить? Тогда я сейчас же уйду. Ну да — две рюмки!

С т. с т у д е н т (падая духом) . Нет, это я так, это я для Онуфрия Николаевича. Посидите, Дина.

О н у ф р и й. Ну и фарисей же ты, старик! (Молчание)

С т. с т у д е н т. Ну, как вы спали вчера, Дина? Я вас замучил своими рассказами… и все такое грустное. Вы должны останавливать меня, когда я загрущу, — хорошо, Дина?

Д и н а. (с легким кокетством) . Нет, ни за что! Мне так нравятся ваши рассказы и ваша грусть… Вы себя мало цените, Петр Кузьмич! Вы много читаете, — но почему же я не вижу книг?

С т. с т у д е н т. Представьте! Совсем забросил книги, да и некогда как-то.

О н у ф р и й. Он шведской гимнастикой занимается.

С т. с т у д е н т. Не ворчи, Онуша! И вы подумайте, Дина, я веду дневник!

О н у ф р и й. Мемуары.

С т. с т у д е н т. Нет — самый настоящий дневник. Мемуары, Онуша, это история, а дневник — это лирика, тайны души, вздохи сердца, которых никто не смеет подслушать. Да ты прозаик, ты не поймешь.

Д и н а. У вас электричество? А о чем же вы пишете?.. Да, кстати: к вам не заходил сегодня Александр Александрович? К нему есть поручение от одного знакомого, насчет музыки.

С т. с т у д е н т (опоминаясь) . Александр Александрович?

Д и н а. Ну да. Что вы так смотрите? Послушайте, Петр Кузьмич, что вы так смотрите? Что-нибудь случилось?.. Да говорите же.

О н у ф р и й. Да ничего не случилось — почему, как только человек глаза вытаращил, так сейчас же должно что-нибудь случиться? (Крайне одобрительно.) Таращи, старик, таращи!

С т. с т у д е н т. Да ничего не случилось. Александр Александрович… он не совсем здоров.

Д и н а. Что с ним?

С т. с т у д е н т. Ничего, ничего особенного. Ах, Дина, да успокойтесь же! У него слегка болит голова. Он здесь, у меня.

О н у ф р и й. Лежит. Тенор — лежишь, брат?

Молчание.

С т. с т у д е н т. У него голова болит.

Бледный, но уже причесанный, выходит Тенор и молча здоровается.

Д и н а. Вы нездоровы, Александр Александрович?

Молчание.

Т е н о р. Нет, здоров. Они шутят.

С т. с т у д е н т. Александр Александрович действительно не совсем здоров.

Д и н а. Я вижу… Как вы хорошо устроились, Петр Кузьмич, — вы не скучаете по вашей Сибири? Это ваши лекции? Какой прилежный — учитесь. Онуфрий Николаевич, он читает лекции. Однако мне надо идти, я совсем и забыла, что меня ждет извозчик. Где же пальто? Это все вы, Петр Кузьмич, с вашим гостеприимством.

О н у ф р и й. Посидите, Дина, куда торопиться. Сегодня ужасный холод. А извозчика вашего мы отпустим. Верно, дядя?

Д и н а. Вы думаете, что на извозчике холоднее?

О н у ф р и й. Неизмеримо! (Берет Старого Студента под руку.) Да пойдем, дядя, что стал!

С т. с т у д е н т (упираясь) . Вы меня извините, Дина, если я на несколько минут…

Д и н а. Пожалуйста.

О н у ф р и й. Ну, идем, идем. Стамескина, кстати, проведаем, да я еще тебе свеженький анекдот из римской жизни расскажу. Когда Тарквиний Гордый… (Уходя, тихо.) Нельзя так, дядя, а то и лохмач этот будет над тобой смеяться. Дневник, лирика, эка куда ты забрался!..

Дина и Тенор. (одни). Молчание.

Д и н а. Я все понимаю, Александр Александрович.

Т е н о р. Тем лучше.

Д и н а. Вы давно здесь прячетесь?

Т е н о р. Со вчерашнего, кажется, вечера… Да — со вчерашнего вечера.

Д и и а. И все лежите… там?

Т е н о р. Да, преимущественно. Немного и хожу.

Д и н а. И когда я пришла, вы продолжали лежать? И когда услыхали мой голос, продолжали оставаться там? Вы подумали, Александр Александрович, в какое положение перед этими господами вы ставите меня? Вы подумали, в какое положение вы ставили меня вчера, когда на собрании говорили: Тенор трус, Тенор прячется, а я должна была лгать, что вы больны?

Т е н о р. Самолюбие, Дина?

Д и н а. Да, самолюбие, которого, к сожалению, у вас нет. Прятаться от меня, здесь за перегородкой, на чужой постели, сдерживать дыхание, чтобы не услыхали. (Смеется.) Вчера при голосовании смеялись, что Тенор и здесь бережет свой голос, — теперь я понимаю, что это значит. (Презрительно.) Подайте мне пальто.

Т е н о р. Я избегал объяснения, Дина, — знал, что сейчас оно ни к чему не приведет, но если вы хотите… Я на сходку не пойду.

Д и н а. А? Мне казалось, что вы пойдете.

Т е н о р. Нет, не пойду. Вы знаете, Дина, что ради таланта я превратил свою жизнь в тюрьму?

Д и н а. Знаю.

Т е н о р. Что я создал для себя режим хуже арестантского режима? Ха-ха-ха, что такое арестант? Я был несвободнее арестанта. И я не хочу для какой-то вздорной истории, в которой не вижу смысла, — я не хочу жертвовать своим талантом.

Д и н а. А мне всегда казалось, что талант — это свобода. И мне… непонятен талант, для развития которого необходимы арестантские роты.

Т е н о р. Я всегда знал, что ты не любишь меня. Только самолюбие и ни на йоту ни жалости, ни понимания. Ты не любишь меня.

Д и н а. Кажется… вы правы.

Т е н о р. Ты сама должна была сказать мне: «Не ходи. Им нечего терять, а твоя жизнь, твой талант нужен для них же».

Д и н а. Да? Так вот как. А мне казалось, что есть минуты, когда все мы должны идти рядом, даже и таланты. Как вы думаете, Александр Александрович?

Т е н о р. Это говорит Стамескин! Ты повторяешь слова Стамескина, Дина! Ха-ха-ха!

Д и н а. (вставая) . Нет, это говорю я! А Стамескин говорит другое — что вы трус и карьерист.

Молчание.

Т е н о р. И ты не ударила его, Дина?

Д и н а. Нет, за что ж? Я с ним согласна.

Молчание.

Т е н о р. Прикажете подать пальто?

Д и н а. Пожалуйста. Нет, не трудитесь, ботики я сама надену.

В двери стучат.

Д и н а. Войдите! А, Петр Кузьмич! А я ухожу.

С т. с т у д е н т. Не смею удерживать.

Д и н а. Как у вас мило! Благодарю вас, Онуфрий Николаевич, да, это моя муфта. Очень мило! Это ваша спальня?

Т е н о р. Да. Тут спит наш старик. (Неуверенно хохочет.) Ха-ха-ха!

О н у ф р и й. Эка развеселился наш Тенор.

Д и н а (весело) . Я ему сказала, что он трус и карьерист, и он не может прийти в себя от радости. Прощайте!

Быстро выходит, Старый Студент поспешно накидывает пальто и устремляется за нею.

С т. с т у д е н т. Дина! Подождите, я вас провожу. Ах, Господи — Дина!..

Уходит. Молчание.

О н у ф р и й. Какой проворный стал. Вот что значит шведская гимнастика. Без калош побежал — какое неблагоразумие!.. Ну как, Тенор, плохо?

Тенор с силою ударяет кулаком по столу, так что падают рюмки.

Т е н о р. Я ей покажу! (Всхлипнув.) Я ей покажу!

О н у ф р и й. Покажи, покажи.

Т е н о р. Я всем вам покажу, что значит Тенор. Вы еще придете просить прощения, что обидели человека. За что? За что она меня оскорбила? Я думал, что она мне просто скажет, и я ей объясню, и она поймет… ну, не согласится, — а это что же? Ведь она же меня знает.

О н у ф р и й. Кроваткой повредил, кроваткой. Поза некрасивая.

Т е н о р (садится и опускает голову) . Неужели я такая свинья! Онуша, ты человек справедливый, скажи ты мне!.. Онуша, неужели я такая свинья?

О н у ф р и й (гладя его по спине) . Свинья, братец, свинья! Свинья, да еще такая большая…

Занавес

ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ

Предвечерний тихий час в номерах Фальцфейна. Горит электричество.

В комнате Старого Студента. Тишина; все чисто, на всем печать строгого, немного щепетильного, Стариковского порядка. Сам С т а р ы й С т у д е н т сидит за столом и, откинув назад седую голову, что-то пишет в клеенчатой тетрадке; одет в новенькую серую тужурку и сатиновую, светлую в крапинках рубашку. Видно, что он нездоров: горло завязано чистым платком; в утомленных, не то больных, не то мечтательных глазах чувствуется легкий жарок. Постарел.

Кончает писать и аккуратно складывает тетрадку. Зажигает свечу и рассматривает перед зеркальцем горло — качает головой и, сняв платок, мажет шею йодом. Смотрит на часы. Ходит по комнате. Скучает.

Стук в дверь.

С т. с т у д е н т. Войдите. Ах, да там заперто! Сейчас, сейчас отопру.

Входит коридорный Капитон с покупками.

С т. с т у д е н т. Это вы, Капитон! Ну что, все взяли?

К а п и т о н. Все. Малины сушеной взял на двугривенный, меньше в аптеке не дают.

С т. с т у д е н т (разбирая покупки и пузырьки) . Так. Малина… нашатырь… салициловый натр… Я же просил вас, Капитон, взять хину в облатках — ну как я ее глотать буду? Всегда вы перепутаете, Капитон, за чем вас ни пошлешь.

К а п и т о н. Не знаю, они по вашей записке отпускали. Народу в аптеке много, насилу добился. Да — сыру-то этого, как его?

С т. с т у д е н т. Тильзитского, — ну?

К а п и т о н. Нету. Я голландского взял, полголовки. Самовар сейчас подавать или погодить?

С т. с т у д е н т. Нет, погодите. Я на ночь малину буду пить; вы и чайничек другой захватите, для малины. Постойте, куда торопитесь… Ну что: много народу на Тверской?

К а п и т о н. Много, нельзя сосчитать. Какие вверх идут, какие вниз, у кого какое расположение. Девки ржут, как кобылы. Одна и говорит мне: «Кавалер, вы что несете?» А я ей говорю: «Кавалеров тут нету, кавалеры по той стороне ходят», — она и отошла.

С т. с т у д е н т. А светло?

К а п и т о н. У нас на Тверской всегда светло. Это, может, в каких других местах и темно, а у нас всегда светло. Мы не любим, чтобы у нас темно было, у других-то днем темнее, как у нас ночью. У нас всегда светло.

С т. с т у д е н т. Да, да, очень светло. А морозит?

К а и и т о н. Зачем морозить? Снег так и валит, погода знаменитая. На этом… как его? градуснике, что у генерал-губернатора, пять градусов показано, не то три. Не разберешь.

С т. с т у д е н т. Я больше мороз люблю. Какие у нас в Сибири морозы, Капитон! — что это, разве мороз! Окно так, бывало, закрасит, что всю зиму как в подвале сидишь, улицы не видно.

К а п и т о н. А дрова дешевы? Ежели дрова дешевы…

С т. с т у д е н т. Дрова дешевы… Вот пошел бы и я погулять, Капитон, да нельзя, горло болит. Посижу денька два, а там все-таки пойду. В университет на лекции, нельзя долго пропускать, потом не нагонишь.

К а п и т о н. Беспорядки делать будете?

С т. с т у д е н т. Нет. Беспорядков не будет. Отменили.

К а п и т о н. Кто же отменил? Начальство?

С т. с т у д е н т. Нет, сами студенты. Ну, и начальство тоже — вообще сговорились, чтобы уладить дело миром. Так-то оно лучше, Капитон, а? А то разошлют, университет закроют.

К а п и т о н. А говорили, что беспорядки!

С т. с т у д е н т. Нет, не будет беспорядков. Да и зачем? Люди мы разумные и всегда можем сговориться и без драки. Это только дикари… Постойте, Капитон, вы куда?

К а п и т о н. Да надо идти, чего же тут стоять? У меня дело.

С т. с т у д е н т. Погодите… Что еще я хотел спросить у вас? Вот что: вы давно знаете Онуфрия Николаевича?

К а п и т о н. Онуфрия Николаевича? Это который про чертей?

С т. с т у д е н т. Про каких чертей?

К а п и т о н. Это он неправду говорит, что я чертей ловлю. Я чертей не ловлю. Почем, спрашивает, чертей продаешь? — да разве такая торговля бывает? Всю Москву обойди, такой торговли нету. Я раз одного только видел, да и то маленького, не более как спичечная коробка.

С т. с т у д е н т. А все-таки видели?

К а п и т о н (уклончиво) . Да так, нестоющее рассказывать… Чертей продаешь! Ну и студент, ну и развязный же студент! Он у нас тоже в номерах стоял, да недолго настоял — поперли. Раков он жалеет!

С т. с т у д е н т. Раков? Почему же именно раков?

К а п и т о н. А у них, говорит, глаза сзаду посажены, и ежели его не пожалеть, так сам он себя пожалеть не может. Купил это раз корзину раков, ну совсем живых, как есть черных, ну совсем живых? И для хорошего, думаете, дела купил? Как же, от него жди. Вдруг жалко стало, в слезу вдарило: пускай, говорит, ползают не иначе, как мы. А у рака какое понятие? Его пустили, он и пополз скрозь все номера. Околоточного звали, скандал был… (Совсем мрачно.) Только протокола написать не могли: не знали, как начать. Каторги ему мало, вот он какой!

С т. с т у д е н т (смеясь) . Ну, а как по-вашему, Капитон: я веселый студент или нет?

К а п и т о н. Вы-то? Да ничего себе, веселый. Только какой же вы студент? Разве такие студенты бывают? Таких студентов не бывает, хоть всю Москву обойди.

С т. с т у д е н т (возмущенно) . Ну Что вы, Капитон! Как это глупо! Учиться никогда не поздно, было бы только настоящее желание. Хм! Вы, действительно, какой-то мрачный пессимист, Капитон.

К а п и т о н. Это как хотите. Но только таких студентов не бывает.

С т. с т у д е н т (расстроенно) . Ну хорошо, хорошо! У меня 37 и 4, и у меня нет охоты выслушивать ваши глупости… Постойте: как будете ложиться, спину придите мне растереть.

К а и и т о н. Не умею я этого.

С т. с т у д е н т. Глупости! Я вам покажу.

К а и и т о н. Не умею я этого.

Угрюмо выходит. Старый Студент сердито раскладывает лекарства, вздыхает и, надев пенсне, раскрывает последнюю, только что написанную страницу дневника. Читает вслух, первые слова неуверенным голосом:

«8 декабря (откашливается) , 8 декабря, вечер. Что такое молодость, как не весенняя песнь души, раскрывающей объятия солнцу… (что-то поправляет и читает громко и вдохновенно) раскрывающей свои объятия солнцу? Стихийно волнуется моя душа, и на крыльях фантазии уношусь я в заоблачные страны Любви и Красоты, казалось, уже навсегда закрытые для моих взоров. Как пылкий юноша, с пренебрежением отталкивающий книги, так как в себе самом он носит все богатство и красоту жизни, я уже не читаю, а пишу, творю, мечтаю»… Э, нехорошо, стихами выходит. (Поправляет.) «Я уже не читаю, а пишу, творю и отдаюсь мечтам. И как это ни удивительно (как бы засмеялись мои сибирские сослуживцы!), у меня открылось что-то вроде литературного таланта; правда, пока я ограничиваюсь только этим дневником, но впереди задумано кое-что и посерьезнее». Да, посерьезнее! (Снимает пенсне и смотрит мечтательно. И читает дальше другим, сдержанным голосом, намекающим на тайну:) «С того памятного дня (мешала выходить простуда, я выбежал тогда без калош) я больше не видел Де Ша. Пробовал писать ей и, признаться, уже написал письмо, но не решаюсь отослать: какая-то наивная, почти мальчишеская робость связывает волю. Любит ли она Те? Тогда, на мой по этому поводу вопрос, она решительно ответила — нет. Но не был ли такой ответ результатом некоторого раздражения, вызванного действительно недостойным поведением Те? Во всяком случае, с ее умом она не может не видеть»… (Снимает пенсне) Боже мой, как страшно! Подумать только, и то страшно!

Ежится, как от холода, улыбается, качает головой. Прячет дневник и внимательно разглядывает себя в зеркало, охорашивается. С шумом распахивается дверь, — Старый Студент едва успевает положить зеркальце, — и входят студенты: Онуфрий, Блохин и Козлов. Запушены снегом, пальто нараспашку, фуражки сдвинулись на затылок — от них веет свежестью морозного вечера, простором, беспричинным весельем. Сразу становится шумно и тесно. Не раздеваясь, с нарочитой серьезностью, студенты выстраиваются в ряд.

О н у ф р и й. Cobra capella, стой! Сережа, не урони престижа cobrы capellы. (Запевает.) Аристотель мудрый…

Поют все трое очень серьезно:

«…древний философ, древний философ. Продал всю одежду за сивухи штоф, за сивухи штоф. Ехал принц Оранский через речку По, через речку По. Бабе астраханской он сказал бон-мо[3], он сказал бон-мо!»

[3] — Остроту (от фр . bon mot)

Старый студент очень доволен, радостно суетится, но в то же время боязливо держится подальше от дышащих холодом студентов.

С т. с т у д е н т. Здорово, ребята! Так, так! Но почему же бон-мо? Да раздевайтесь же, раздевайтесь.

О н у ф р и й. Чай есть? Лимон есть?

С т. с т у д е н т. Сейчас все будет. Раздевайтесь же, смотрите, сколько снегу нанесли!

К о з л о в. Ты что это, старик, нездоров? Горло болит?

С т. с т у д е н т. Так, маленькая инфлуэнца. 37 и четыре. Козлов. Дай-ка пульс!

Глубокомысленно считает, шевеля губами. Старый Студент отодвигается от него насколько возможно, стараясь не дышать холодом. Онуфрий и Блохин раздеваются в прихожей и чему-то смеются.

К о з л о в. Пульс хороший! Сердце у тебя в порядке?

С т. с т у д е н т. Сердце у меня здоровое.

К о з л о в. Тогда возьми ты салицилу гран пятьдесят…

С т. с т у д е н т. Да разденься же ты, Бога ради! От тебя от одного простудиться можно. Доктор!

Онуфрий и Блохин вдвоем торжественно несут большого вареного рака и кладут на стол.

О н у ф р и й. Рак! От чистого сердца.

Б л о х и н. Рак! От полноты души.

С т. с т у д е н т (смеется) . Ах вы, безобразники! Рака принесли! Ну, а я за пивом пошлю. Выпьем пивка, Онуша? Ах, как же я вам рад, товарищи! Сижу один и только что подумал: хоть бы на огонек кто зашел, а тут и вы!

О н у ф р и й. Нет, пива не надо. Мы у Немца пили. Мы хотим чаю с лимоном, ибо, пия пиво, боимся впасть в монотонность. Пусть будет лимонно, но не монотонно — хороши стихи, Козлик?

К о з л о в. Вылитый Бальмонт. Чаю, чаю давай. За лимончиком пошли.

О н у ф р и й. Ну пусть бальмонтонно, но только не монотонно. Так действительно лучше.

Б л о х и н. А я бы… пива выпил.

О н у ф р и й. Ну, ну! Чего захотел, пива! От пива, Сережа, водянка бывает. Чаю давай, старик!

С т. с т у д е н т. Сейчас, сейчас! Рака принесли… ах, комики!

Идет в переднюю, открывает дверь и зовет: «Капитон, Капитон!» Заказывает чай. Студенты осматриваются.

К о з л о в. Хорошо у старика, тихо. Как умирать начну, сюда перееду, лучше места не найдешь.

Б л о х и н. Ж…жарко и д…душно.

Хочет открыть форточку. Козлов останавливает его.

К о з л о в. Оставь, Сережа, старик болен!

Онуфрий исследует стол, разглядывает лекарства.

О н у ф р и й. Сережа, понюхай-ка, что это?

Б л о х и н (нюхает и кашляет) . Нашатырь. И такую гадость держать в доме?

С т. с т у д е н т (возвращаясь) . Нет, как хорошо, что вы зашли! Сижу один и скучаю, и вдруг… Нет, хорошо. Ну, как у вас? Я рад, что так хорошо все кончилось. И ты, Онуша, с Блохиным, я вижу, помирились?

Б л о х и н. Да мы и не ссорились! Это он врал, что у меня души нет…

С т. с т у д е н т. Давно видал наших? Лилю?.. Дину Штерн? Я с тех пор не видал.

К о з л о в. Давно. Чей это у тебя портрет, старик?

С т. с т у д е н т. Наташи, покойной жены. Ты посмотри поближе.

О н у ф р и й. Нет, братцы, хорошо у старика, завидно. Порядок, чистота, лекции вон лежат, — и как только люди не живут! Философский ум не может охватить, и нет конца недоумению. Посмотри, Козлик, вон писатели развешаны, кнопочками приколоты, душа радуется.

С т. с т у д е н т. Это мои любимые писатели. У меня и там в Сибири весь кабинет был увешан портретами в рамах, у меня хорошо там было. Помню я…

О н у ф р и й. А сам-то старичок! Да ты погляди, Козлик!

К о з л о в. Гляжу, отстань. Ты что ешь, Сережа?

Б л о х и н. Сыр.

К о з л о в. Дай-ка.

Моментально съедают сыр.

О н у ф р и й. Сидит он себе, как святой, как Мадонна на картине Рафаэля, как Дух Божий над хаосом. Горлышко у него болит, платочком завязано — гляди, кончики-то! Туфельки на нем, сапожки-то снял! Эх, и отчего у меня горло никогда не болит? Дай я тебя в маковку поцелую, старичок.

С т. с т у д е н т (слегка обиженно) . Ну, оставь, Онуша, всякий может простудиться. И ведь я же просил тебя, Онуша, и вас, братцы: оставьте это слово «старик». Дело не в том, сколько человеку лет…

Б л о х и н. Да ведь мы так! Смотри, старик, Козлик весь твой сыр поел!..

Капитон вносит самовар. Старый Студент продолжает говорить, заваривая чай и хозяйничая.

С т. с т у д е н т. Спасибо, Капитон. Колбаски съешь, Сережа, в немецкой колбасной беру, хорошая колбаса. Дело не в том, братцы, сколько…

К а п и т о н. Для рака-то тарелку подать?

О н у ф р и й. Нет, блюдо. И когда же ты повесишься, Капитон?

К а п и т о н (мрачно) . Веревка такая еще не ссучена, на которой вешаться.

С т. с т у д е н т. Нет, Капитон, не надо, мы его есть не будем. Так вот, товарищи, дело не в годах, а в отношении человека к жизни… Не слабо налил, Онуша?.. Что такое молодость — говорю я. Молодость — понятие чисто условное, допускающее много толкований…

О н у ф р и й. Отрежь-ка колбаски, Козлик!

С т. с т у д е н т. И если для одного достаточно взглянуть на паспорт, чтобы определить, молод человек или нет, то для другого этой мерки недостаточно. Надо убедиться, насколько данный субъект…

О н у ф р и й (ест колбасу) . Философский ум ищет точку зрения и, найдя ее, успокаивается. Отрежь-ка, Козлик, еще.

С т. с т у д е н т. Да. Вот я, например, со Стамескиным беседовал, ну и что же? — не понимает. А вас, вы думаете, он понимает? Тоже нет, хотя и молод он достаточно. А я, «старик», понимаю! Вот вы рака принесли…

О н у ф р и й. Брось, а то отнесем назад.

С т. с т у д е н т. Нет, выслушай, Онуша! Вот вы рака принесли — и с виду это настолько… ну, нелепо, что ли, что тот же ваш Стамескин назвал бы вас идиотами. А я понимаю, что это молодость, проявление молодых, играющих сил, и мне приятно.

К о з л о в. Да ну, оставь! Ну принесли и принесли, и не о чем тут говорить! Говори о другом!

С т. с т у д е н т (смеется) . Нет, нет, братцы! Я этого рака высушу и поставлю себе на стол, пусть напоминает одну из лучших минут моей жизни. (Смеется.) Нет, серьезно, высушу и поставлю.

О н у ф р и й. Ну и ладно — эка привязался старик. Буде, чаю больше не хочу, от чаю бессонница бывает.

К о з л о в. Что же это, вроде памятника будет? Куда же ты его поставишь?

С т. с т у д е н т. На стол, Козлик, на стол!

Б л о х и н. Кто цветы с…сушит, а кто рака.

О н у ф р и й. Дай-ка я тут на диванчике примощусь (Зевает.) Какая-то томность овладела моими членами… не то от колбасы, не то от твоего красноречия. Разболтался ты что-то, старик.

К о з л о в. Это у него от температуры. Гляди, как он осунулся: тебе лечиться надо, дядя!

С т. с т у д е н т (недовольно) . Какие пустяки: вчера мне действительно было нехорошо, а сегодня и лицо у меня свежее… Выпью малинки, — вот и все… Так вот, говорю я: душа у меня… молодая, сердце у меня нетронутое — вот в чем главное. Помню, в нашем городке сослуживцы всегда смеялись надо мною. Вам сколько лет? — спрашивают. Столько-то. А мы думали, что вам всего двадцать. Ведь вы, Петр Кузьмич, моложе всякого молодого человека! (Смеется)

К о з л о в. (зевает) . Да-а. Смеялись, говоришь?

С т. с т у д е н т. Смеялись! Да как и не смеяться? Они люди солидные, положительные, а я? Мечтатель, фантазер какой-то. Помню, раз приходит ко мне сослуживец, Тарасов, мрачен, жалко смотреть: губернатор к нам едет. А я в это время стихи наизусть учу!

О н у ф р и й. Стихи? Зачем же ты их учишь?

С т. с т у д е н т (смеется) . Тарасов рассердился: вас, говорит, Петр Кузьмич, надо в сумасшедший дом отправить: тут губернатор едет, а вы стихи декламируете. А то, помню я еще, это было… постой, где это было? Да, вспомнил: ездил это я по одному делу…

О н у ф р и й. И сколько ты помнишь, старик. Ты свою жизнь наизусть знаешь или только на рассказ? Ты валяй как покороче. А что, Сережа, если бы столько помнил, мог бы ты это выдержать при твоем телосложении?

Б л о х и н (зевает) . Пусть старик… стихи продекламирует.

С т. с т у д е н т. А что же? Если серьезно хотите послушать, я могу. Кого хотите? Хотите из Шелли?

К о з л о в (тоскливо) . Нет, не надо стихов! Ну их к черту!

С т. с т у д е н т. Неужели ты не любишь стихов? (Слегка насмешливо.) А еще молодой человек! Эх, Козлик, Козлик, — ведь молодость сама стихи. Когда душа приподнята…

К о з л о в (мрачно) . Не люблю стихов.

О н у ф р и й. И я не люблю. Ребята?..

Б л о х и н. Ну?

О н у ф р и й. Айда к Костику-председателю!

К о з л о в и Б л о х и н. Верно, пойдем, братцы!

О н у ф р и й. Я тебя, Сережа, в снегу утоплю. Ты мне запомнишь, как снег за шиворот класть.

С т. с т у д е н т (тревожно и жалобно) . Да куда же вы?! Ну что вы вздумали! Погодите! Я так рад, что вы пришли… ну что вы будете делать у Костика? Может быть, его и дома-то нет! Посидите!

К о з л о в. Нет, надо идти! Костик ждет.

Б л о х и н. Н…надо идти. Идем, ребята.

С т. с т у д е н т. Посидите! Я сейчас за пивом пошлю. Споем. Споем, Сережа? (Морщась от боли в горле, напевает.) Аристотель мудрый… Сейчас пиво будет.

О н у ф р и й (удерживая) . Да не хлопочи, старик. Не надо пива.

Козлик. Не надо, не надо. Мы пойдем. Да, ей-Богу же, не надо.

С т. с т у д е н т. Нет, нет, не пущу. (Идет.) Я сейчас. Капитон, Капитоша!

Студенты одни, сидят как разваренные, лениво оглядываются.

К о з л о в. Послал-таки. Экая лотоха!

О н у ф р и й. Что же — оставаться или нет? (Зевает.) Я уж и не знаю. Неловко как-то, старик еще обидится! И как это удивительно в природе происходит: поболел один день, а состарился лет на двадцать. Эх, жизнь!

К о з л о в. Так со стариками всегда бывает. Держится, держится, а потом… трах и… (Зевает.) Что же, идем или остаемся?

Б л о х и н. Что же, можно и остаться. Только… лучи пойдем, а? Ж…жарко тут!

К о з л о в. Нет, пойдем, пойдем! Жалко старика, а ничего не поделаешь; надоел.

О н у ф р и й. А пиво?

К о з л о в. Да ну его к черту! У Костика выпьем, вчера он деньги из дому получил.

С т. с т у д е н т (входит весело) . Сейчас и пиво будет. И не думайте уходить — не пущу! Чего на самом деле раскисли! Посидим, поболтаем, я вам кое-что из моих сибирских скитаний расскажу. Вы не смейтесь: я хорошо рассказываю, иногда знакомые нарочно собирались, чтобы послушать моих рассказов, упрашивали. А то и спеть можно, этак, для настроения, а? — споем?.. Эх, жалко, не знаете вы сибирских песен — удивительные есть песни! Сейчас горло у меня болит, а то я бы вам напел — тебе, Сережа, понравится.

К о з л о в. Напрасно ты, старик. Мы лучше пойдем.

С т. с т у д е н т. И не думай, не пущу! Ах, ребятки: вот у Наташи, у моей покойной жены, какой славный был голос. Не сильный, но такой приятный, задушевный! И сколько она этих сибирских песен знала! У них на постоялом дворе… Постой: да я показывал тебе Наташину карточку или нет?

К о з л о в. Да видел, видел!

С т. с т у д е н т. Нет, не эту, у меня другие есть, я тебе еще не показывал. Сейчас достану. (Роется в столе) Правда, Наташу нельзя было назвать красивой, но если вы всмотритесь в ее глаза… Сейчас!.. Надя не была похожа на мать, хотя некоторые и утверждали…

Хлопает дверь. Входят Тенор и Лиля. Тенор сильно выпил, бледен, пальто нараспашку — настроен отчаянно. Лиля все в той же шубенке, взволнована, почти плачет. При виде Тенора студенты оживляются. Онуфрий смеется.

К о з л о в. Тенор! Это ты что же, брат? Пьян?

Т е н о р. Ха-ха-ха! Пьян. Смотрите: Тенор пьян! Ха-ха-ха!

Л и л я (взволнованно) . Он снег глотал! Это такой упрямый, такой упрямый человек — я больше не могу. Берите его!

О н у ф р и й. Лилечка! Да неужели это он от снегу?

С т. с т у д е н т (оправляется, говорит очень сухо) . Александр Александрович, что это с тобой? Что это ты вздумал? — нехорошо, нехорошо, голубчик! Сережа, помоги ему раздеться — я холоду избегаю.

Т е н о р. Я и сам могу раздеться! Не лезь, Блоха! (Уходит в переднюю.)

Л и л я. Вот и привела.

К о з л о в. Тенор пьян — вот так чудеса в решете!

О н у ф р и й. Да где вы этого мрачного красавца подцепили?

Л и л я. Перехожу я Тверской бульвар, а он идет, распахнулся и поет, а я испугалась, что он простудится, хотела его домой, а он меня в портерную повел…

Б л о х и н. К Немцу?

Л и л я. Не знаю, там такая гадость, надо мною смеются, девицы эти самые, а он плачет. Он на бульваре снег глотал!

К о з л о в. Да что с ним такое?

Л и л я (неопределенно) . Не знаю, так. Неприятность одна. (Всплескивает руками.) Ах, Боже мой, вы знаете? Он голос, кажется, потерял: хрипит! Он снег глотал!

О н у ф р и й. Найдет. Раздевайся, Лилюша, отдохни.

Л и л я. Это еще что? Кто вам дал право на «ты» говорить? Я вам не ребенок, Онуфрий Николаевич, и… не пьяница. Свинство!

О н у ф р и й. Носик у тебя, Лилюша, маленький, а душа как Иван Великий на Пасху. Вот источник того священного права, которое…

Л и л я. Свинство!

Т е н о р. Вот и я. А, господин Козлов, у которого голос, как у козла! Ты не гнушаешься, господин Козлов, присутствием Тенора? Ведь он отказался идти на сходку. Ха-ха-ха! Послушай, как я хриплю.

Старается показать, что он охрип. Козлов усаживает его и наливает чай. Лиля отводит в сторону Старого Студента.

Т е н о р. Водки!

С т. с т у д е н т. Зачем вы привели его сюда, Лиля? Мне это крайне неприятно.

Л и л я. А куда же было его вести? Послушайте, да вы сами больны… Бедненький, что с вами? И лицо у вас… такое нехорошее.

С т. с т у д е н т (оправляясь) . Это пустяки! Но меня возмущает эта бесхарактерность…

Л и л я. Ах, какая тут бесхарактерность! Если бы вы только знали, какой он несчастный. (Еще понижая голос.) Я сейчас за Диною Штерн поеду, тут недалеко.

С т. с т у д е н т (хватая ее за руку) . Ни в коем случае: что вы!

Т е н о р (кричит) . Водки!

К о з л о в. Не форси, Тенор… Выпил и довольно, остальное завтра выпьешь.

Л и л я (удивленно) . Да что вы?

С т. с т у д е н т. Ни в коем случае! Пьяный мальчишка… он может оскорбить…

Л и л я (сердито) . Ах, вы ничего не знаете! Я сейчас приеду, тут близко. Подите к нему и водки ему не давайте, слышите? Такой упрямый, такой упрямый… (Уходит.)

С т. с т у д е н т. Лиля, постойте!.. Ушла!!

Раздраженно ходит по комнате. В дальнейшем, до прихода Дины, держится воинственно; часто охорашивается.

Б л о х и н. Зачем это ты? Брось. Нету водки, тебе говорят, мы сами ничего не пили. Х…хорош!

Т е н о р. Ха-ха-ха! Голос пропиваю! Слушай, хриплю. (Хрипит.) А какой был голос! Завидно тебе было, Блоха?

Б л о х и н (заикаясь) . Если бы у меня был такой голос, я не только что пить, я… я… я…

Т е н о р. Водки!

С т. с т у д е н т (строго) . Водки нет, Александр Александрович. Выпей чаю.

Т е н о р. Ха-ха-ха! Пей сам, старик! Влюбленный старик пьет чай, ха-ха-ха!

С т. с т у д е н т. Глупо, Александр Александрович! Вы не умеете себя вести!

О н у ф р и й. Оставь, Тенор!

Т е н о р. Ты мне надоел, старик. Зачем Лилька привела меня сюда? Я не хочу к старику! Вот тут я лежал. Хриплю. Где Лилька? Лильку я люблю. Тебя, Козлик, не люблю, и тебя, Онуша, не люблю, ты пьяница, а ее люблю.

О н у ф р и й. А где же и вправду Лилька? Ушла?

С т. с т у д е н т. Да. Дайте ему чего-нибудь… отрезвляющего, это невозможно!

Т е н о р. Позови Лильку, старик! Что вы так смотрите, вы презираете меня? Напрасно. Тенор под подушку колбасу прячет. Тенор трус, на сходку не пошел, а Тенор взял и пропил голос! Х…хриплю. Дай папиросу, Онуша.

О н у ф р и й. Последняя. Да ты не куришь — не форси, Тенор.

Т е н о р. У меня в пальто коробка. Прокуриваю голос! (Уходит в переднюю.)

С т. с т у д е н т. Господа, прошу вас, уведите его или — дайте ему чего-нибудь отрезвляющего. Это невозможно! Сейчас сюда приедет… Дина Штерн. Да, Дина Штерн!

О н у ф р и й. Вот оно что. (Хохочет.) Слышишь, Козлик?

С т. с т у д е н т (оправляясь) . Тут ничего нет смешного. Он пьян до неприличия, и вы, господа, как его товарищи…

К о з л о в. Говорил — пойдем, эх! А теперь еще семейная сцена будет. Сережка, бери фуражку!..

С т. с т у д е н т (хватая за руку) . Ни в каком случае!

О н у ф р и й. А вот я ему сейчас капельки три

нашатырю дам, как рукой снимет, хоронить можно.

Входит Т е н о р. В руках изломанная коробка с папиросами. Роняет ее, папиросы рассыпаются .

Т е н о р. Дюшес, 25 штук. Уронил! (Подбирает вместе с Блохиным.)

О н у ф р и й. Выпей-ка, Тенор! Раскрой ротик.

Т е н о р. Что это, водка?

О и у ф р и й. Да ты выпей, там увидишь.

Т е н о р. (пьет) . Гадость! Ты зачем мне нашатырю даешь? Хочешь, чтобы я отрезвился? Как же ты это можешь, если у меня душа пьяна? Фу, гадость. Дай спичку.

О н у ф р и й. Да!.. Так что ты рассказывал, старик? Про жену, что голос у нее был хороший? Сибирские песни она пела, — это интересно!

К о з л о в. Я никогда не слыхал сибирских песен, а должны быть хороши.

Т е н о р. Старик забыл жену.

Б л о х и н. Расскажи, старик!

О н у ф р и й. Я слыхал, что на каторге хорошие песни поют… Вот твой чай, Тенор. Да я и думаю… Вообще, сколько ты свету перевидал, дядя! Отчего ты нот не привез? Твоя жена ноты записывать умела?

С т. с т у д е н т. Нет. И я просил бы… сейчас… и в таком тоне… про жену не говорить.

О н у ф р и й. Ну, ну, пустяки! А мне показалось, ты что-то говорил… Ты лимончик, Саша, подави, освежает. Вот лимон.

Т е н о р. Вижу.

В переднюю кто-то тихо входит.

С т. с т у д е н т (руки его дрожат) . Кажется… кажется, пришли. Я сейчас.

Идет в переднюю. Тихие голоса. Входит Дина Штерн, одетая в блузочку, причесана просто, по-домашнему — видимо, она торопилась. Бледная, но держится совершенно спокойно. Здоровается. Тенор трезвеет.

Д и н а. А, и вы здесь, Александр Александрович! Здравствуйте. Как у вас накурено, господа! Вы бы форточку открыли.

К о з л о в. Старик нездоров.

Д и н а. (с участием) . Что это? Простудились? Вы, вероятно, очень неосторожны, Петр Кузьмич, так нельзя. Да у вас, кажется, жар — дайте-ка руку! Ну, так и есть. Небольшой жарок, но есть! И руки дрожат.

С т. с т у д е н т (обеими руками пожимает руку Дины Штерн) . Я не знаю, как благодарить вас, Дина, за вашу доброту. Каждый раз, как вы приходите, вы вносите свет в мою одинокую келью. Но что я говорю, одинокую! У кого есть такие товарищи, как Онуфрий…

Б л о х и н. Блохин…

К о з л о в. Козлов…

С т. с т у д е н т (смеется) . Вот видите, какой веселый народ! С ними нельзя соскучиться и почувствовать себя одиноким. Вы знаете: они мне рака принесли и торжественно положили на стол.

Д и н а. (она смотрела на Тенора, удивленно) . Какого рака?

Блохин краснеет, Козлов свирепо смотрит на него и Онуфрия. Тенор мрачно трезвеет, как будто не слушает разговора.

Б л о х и н. Он врет! Никакого рака мы не прин…носили.

С т. с т у д е н т (весело) . Ретируешься, Блоха? А это что? Смотрите, Дина, какой огромный рак! Я его хочу высушить…

О н у ф р и й. О Господи, вот влюбился! Я тебе сотню их принесу, только оставь ты этого в покое. Давай назад!

С т. с т у д е н т (смеется) . Нет, нет, Онуша, теперь он мой! Я хочу, Дина, высушить его и поставить на стол! Это будет как бы сим… символ… (Замечает наконец, что Дина все время глядит на Тенора, и затихает.)

Д и н а. Отчего вы так давно не были у нас, Александр Александрович? Мама спрашивала о вас, она так вас любит.

Т е н о р. (проясняясь) . Да? (Мрачно.) Я боялся не застать… ее дома.

Д и н а. Нет. Она все время была дома. Господа, вы куда же собираетесь?

К о з л о в. К Костику-председателю идем. Он нас ждет.

Д и н а. Посидите. Я очень рада вас видеть… вы же помните, что собрание у меня? Вы придете, Петр Кузьмич?

С т. с т у д е н т. Да, я приду. (Умоляет.) Посиди, Онуша!

О н у ф р и й. Нет, дядя, довольно, сыт. Ты того и гляди еще мою Блоху засушишь и на стол поставишь… как символ. Эх ты, сам ты символ!

С т. с т у д е н т. Посиди, Козлик, я прошу тебя.

О н у ф р и й. Прощайте, Дина. Эй, ты, могила Гамлета, прощай! Хрипишь?

Т е н о р. Хриплю.

Д и н а. Уже уходите? Побыли бы еще… До свидания, Козлов. Не забудьте же собрания: Онучина говорила мне, что Стамескин готовит решительное выступление против… некоторых членов землячества… Онуфрий Николаевич, и вы приходите!

Т е н о р (вставая) . Погодите меня! И я с вами пойду.

О н у ф р и й. Нам не по дороге, сиди. Это моя фуражка, Блоха.

Д и н а (тревожно) . Посидите, Александр Александрович, нас Петр Кузьмич угостит чаем. Вы дадите нам чаю, Петр Кузьмич? (Тихо.) Пожалуйста, удержите его.

С т. с т у д е н т. Хорошо. Нет, нет, Александр Александрович, я тебя не пущу. Куда еще идти, что за вздор! (Умоляет тихо.) Онуфрий, ну, голубчик, посиди с нами! Я не могу! Ты же видишь…

О н у ф р и й. И видеть не желаю! Прощай! Идем, ребятки.

С т а р ы й с т у д е н т, продолжая упрашивать, уходит за студентами в переднюю. Одеваются, чей-то сдержанный смех. Выходят и в коридоре громко запевают:

«Цезарь, сын отваги, и Помпей герой… и Помпей герой. Продавали шпа-а-ги…»

В комнате недолгое молчание.

Д и н а. Поедемте ко мне, Александр Александрович.

Т е н о р. Нет. Я пьян.

Д и н а. Поедемте! Я вас прошу!

Т е н о р. Нет, мне не надо вашего сострадания! Оделяйте им других, кому оно нужно! А я… поеду пить! Ха-ха-ха! Хриплю. — Ну, что вы смотрите на меня? Презираете, да? Трус!.. Карьерист! Ха-ха-ха! Поезжайте к вашим землякам, а меня прошу не…

Д и н а. Саша!

С т. с т у д е н т (в дверях) . Дина, на одну минуту… Позвольте мне удалиться, я не совсем здоров.

Д и н а. Нет, нет. Я вас не пущу! Я его боюсь, разве вы не видите, какой он! Вы можете на него повлиять, он вас так уважает.

С т. с т у д е н т. Я лишний здесь. Но меня удивляет, Дина, как после того, что случилось, вы решаетесь…

Т е н о р. Водки, старик!

Д и н а. (в отчаянии) . Вы слышите? Я умоляю вас остаться. Если вы хоть немного любите меня… потом я вам объясню… Сейчас, Александр Александрович, сейчас!

С т. с т у д е н т. Хорошо-с! — Водки нет, Александр Александрович, все заперто.

Д и н а. Зачем вы хотите пить? Голубчик, не надо, я умоляю вас. На вас лица нет, вы, вероятно, всю ночь не спали. И что вы делаете с голосом? Вы хрипите. Я не могу этого слышать! (Закрывает лицо руками.)

С т. с т у д е н т. Дина, успокойтесь, это пройдет. Эх, Александр Александрович!!

Т е н о р. Я глотал снег.

Д и н а. Неужели это месть? Я не ожидала от вас, Александр Александрович, что вы так будете мстить мне. За что?

Т е н о р. (хватаясь за голову) . А какой был голос! Иногда я пел один, и не было никого, и только за дверью кто-то плакал. Я пел один. Ах, Дина, если бы ты слышала меня, ты поняла бы, что значит человеческий голос, когда он молится и плачет! Зачем я не пел при тебе! Ах, Дина, струн души моей ты еще не коснулась… и как дикарь бьешь кулаками по крышке рояля. Как дикарь!

Д и н а. Это неправда, голубчик. Вы же сами знаете, что это неправда. Это пустяки!

С т. с т у д е н т. Ты? Как вы позволяете это, Дина! Это грубо, Александр Александрович!!

Т е н о р. Послушай меня, старик! У меня есть учитель, грубый, злой, деспот, и он бранит меня как извозчик: дурак… дубина… идиот! И я должен молчать.

Д и н а. (краснея) . Вы не должны позволять!

Т е н о р. И я должен молчать, потому что никто не знает музыку, как он. И он запрещает мне петь — иначе выгоню! А недавно сам велел: спой. И я пел, а он… он, старик, заплакал. И говорит: дурак, ты меня растрогал! Понимаешь? Ха-ха-ха! Хриплю.

Д и н а. (почти плача) . Вы не смеете! Голос вернется, это только маленькая простуда… Ах, да скажите же ему, Петр Кузьмич!

С т. с т у д е н т. Я решительно не могу! Избавьте же меня, Дина, от этого… от этого унизительного положения!

Т е н о р. Нет, не вернется!

Д и н а. Ты не смеешь так думать!

С т. с т у д е н т. Дина… Как вы говорите. Я… ухожу!

Д и н а. Нет, нет! Он сейчас успокоится, помогите мне.

Т е н о р. Нет, не вернется голос, я не хочу. Зачем? Мне не нужно голоса. Я буду хрипеть, но хрипеть честно, как Козлов. Ха-ха-ха! Я хочу, чтобы ты меня уважала! Голос? Смотри — вот!..

Открывает форточку и старается дышать морозным воздухом. Дина и потом Старый Студент оттаскивают его, он сопротивляется.

Д и н а. Саша, уйди от форточки! Не надо, не надо, ох, Господи! (Тенор что-то мычит.) Я тебя люблю! Милый, но пожалей меня.

Т е н о р. Нет. Я свинья, а свинье так и надо. Вот!..

Д и н а. Ах! Да помогите же, Петр Кузьмич! Стоите как чурбан! Возьмите его за руку, я одна не могу.

С т. с т у д е н т. Дина!.. Но у меня также болит горло… Я нездоров! Александр Александрович. Оставьте! Что же это, Боже мой, Боже мой!

Д и н а. Да держите же его, Петр Кузьмич! Нельзя же одной рукой, у меня силы нет.

Наконец Тенора оттаскивают от окна.

Д и н а (обнимая его.) Милый, милый! Сейчас же поедем ко мне. Успокойся, голос вернется. Я тебе обещаю это, поверь мне. Милый, милый. Какой же ты глупенький. Петр Кузьмич, дайте ему воды. Саша, ты слышишь? Сейчас мы поедем ко мне, я тебя никуда не пущу.

С т. с т у д е н т (подавая воду) . Позвольте же мне наконец… уйти, Дина.

Д и н а. Да, да, пожалуйста! Пошлите за извозчиком, мы сейчас поедем. Тебе лучше, Саша? Выпей воды.

С т. с т у д е н т. За извозчиком?

Д и н а. Да. Поскорее!

С т. с т у д е н т. Хорошо. Я сейчас пошлю слугу.

Выходит. Дина целует Тенора; тот кладет ей голову на колени и горько, по-ребячьи плачет.

Т е н о р. Диночка, Диночка, ты любишь меня?

Д и н а (также плача) . Люблю, милый. Не плачь.

Т е н о р. Я не хочу быть свиньей. Диночка, все хотят идти, а я один как свинья… со своим голосом. Мне так горько было, Диночка, я не хочу, не хочу быть свиньей.

Д и н а. Ничего, Саша. Ты все исправишь, голос вернется к тебе, и ты выйдешь к ним, как бог. Они услышат тебя и поймут, как они были несправедливы, и поклонятся тебе — мой светлый гений.

Т е н о р. Диночка, если будет сходка, я пойду.

Д и н а. Хорошо, хорошо. Мы вместе пойдем. Ты не будешь пить?

Т е н о р. Нет. Взгляни на меня, Дина… Нет, боюсь.

Д и н а. Да смотри же, глупенький. — Глаза-то какие красные, ах, глупенький ты мой.

Т е н о р. И у тебя красные.

Смеются наполовину со слезами и целуются. Входит Старый Студент и останавливается на пороге — его некоторое время не замечают.

С т. с т у д е н т. Извозчик готов.

Д и н а. Ах, готов? (Встает.) Вы слышите, Александр Александрович?

Т е н о р. Слышу.

Д и н а. Ну, едемте, едемте же скорее. Да что вы, Александр Александрович, как будто встать не можете — живее. Я так вам благодарна, Петр Кузьмич, вы такой наш друг. Вам нездоровится? — Бедный. Вы вот что сделайте: возьмите салицилового натра гран восемь или десять…

С т. с т у д е н т. Хорошо, я возьму.

Д и н а. Не «хорошо», а… Ну что же вы, Александр Александрович?

Т е н о р. Ты не сердись на меня, старик, я был пьян и говорил глупости. Ты хороший человек! Прощай. Эк как хрипит! (Уходит в переднюю.)

Д и н а. Нет, Петр Кузьмич, я сама оденусь! Помогите ему.

С т. с т у д е н т. Это мои калоши, Александр Александрович. Вот твои.

Д и н а. Готовы? Воротник поднимите, вот так. Нечего, нечего упрямиться, делайте, как вам говорят… До свидания, Петр Кузьмич, приходите же ко мне, я вас жду. Я так вам благодарна…

С т. с т у д е н т. Прощайте.

Д и н а. А руку? Вы не хотите поцеловать мне руку? Ну? Так приходите же, милый! Вашу руку, Александр Александрович.

Уходят. Старый Студент один… Некоторое время недоуменно рассматривает рака — бросает на пол, топчет яростно. Но становится совестно, и, подобрав растоптанного рака, брезгливо бросает его на поднос. Входит Капитон с бутылками.

С т. с т у д е н т. Вам что нужно? Вы зачем?

К а п и т о н. Пиво принес. Как я был занят, Василий ходил…

С т. с т у д е н т. Какое пиво? Вон! Вон! Вон!

Занавес

ЧЕТВЕРТОЕ ДЕЙСТВИЕ

Студенческий вечер в Стародубове, в помещении местного Дворянского Собрания.

Распорядительская комната, она же и «артистическая» — высокая, оштукатуренная, глухая комната с одним только окном, завешанным белыми пыльными драпри. Обычно она служит для свалки всякого хлама, и сейчас один угол сплошь заставлен какими-то скамейками и поломанными стульями, сдвинутыми в кучу. Стоячая вешалка; на ней и на стульях студенческие пальто. Свет вверху — несколько тусклых электрических лампочек; только коридор, куда ведут высокие, все время открытые двери, залит ярким белым светом. Из этого коридора появляются танцующие.

Музыкальное отделение вечера кончилось, и приглашенные артисты поразъехались; теперь в зале танцы. С небольшими перерывами играет бальные танцы музыка; слышны возгласы дирижеров. Чувствуется, как там весело. В распорядительскую забегают студенты — выпить рюмку коньяку, покурить и поболтать; некоторые приходят с гимназистками, за которыми ухаживают. Но сейчас в комнате тихо и малолюдно. За большим столом с вином и закусками сидит присосавшийся к коньяку Онуфрий тихо беседует с Гриневичем.

В углу, за маленьким крашеным столом, на котором горит свеча, Костик, Блохин и Кочетов считают кассу.

Все студенты в сюртуках, за исключением Онуфрия, который в тужурке, и Блохина — последний в мундире; на распорядителях красные бантики, которыми они немало гордятся.

Играет музыка.

К о ч е т о в (считает) . Двести двадцать, двести двадцать один, двести двадцать два, все рублевки. Дай-ка вон те деньги, Костик!

К о с т и к. А за программы получили?

К о ч е т о в. Программы хорошо шли. Вот деньги! Губернатор десять рублей положил.

О н у ф р и й (кричит) . Костя, пойди выпей рюмочку, освежись! Да и вы, мытари!

К о с т и к. Некогда… Дина хорошо шампанским торгует. Удачный вечер! У нас в Стародубове давно такого не было, гляди, как разошлись стародубовцы!

Б л о х и н. Р…рождество!

К о ч е т о в. Дина умеет. С какого-то фрака двадцать пять рублей содрала!.. Тут в этой кучке будет ровно двести пятьдесят рублей, запиши, Костя. Да кто марки покупал? Опять не хватило, каждый раз не хватает!

Б л о х и н (роется во всех карманах, отовсюду тащит бумажки и мелочь) . У Гриценко еще сколько, не знаю. Мы по три раза билеты продавали, а то и так пускали. Я одного гимназиста за двугривенный пустил… Постой, вот еще три целковых!

К о ч е т о в. Зайцы были?

Б л о х и н. Двух р-реалистов и одну гимназистку поймал. Говорят, что денег нет, танцевать хочется, я их пропустил.

К о ч е т о в. Сто десять, сто пятнадцать…

Продолжают подсчитывать.

Г р и н е в и ч. Ну-ка, налей еще рюмочку.

О н у ф р и й. Да тебе вредно! Скандалить не будешь?

Г р и н е в и ч. Нет. Я сегодня, Онуша, счастлив.

О н у ф р и й. Ну выпей, счастливым всегда можно… Так вот, брат, поехал я, значит, к Глуховцеву в деревню… Ты его не знаешь, а ничего, хороший был человек, меня очень любил. — За твое здоровье, Гринюша! — Отчего, думаю, не поехать: отдохну в тишине, среди сельского пейзажа, под сенью кипариса…

Г р и н е в и ч. Он в Крыму?

О н у ф р и й. Нет, в Курской губернии, у его жены свое имение. Ты не перебивай, это я про кипарисы для красоты повествования, у меня стиль такой возвышенный. Слушай! Ну и оказалось, что не надо было мне и ездить, только воображение я себе расстроил. Сижу это я утречком на террасе, как плантатор, чаек попиваю, а она, брат, как выскочит, да как начнет…

Г р и н е в и ч. Кто она?

О н у ф р и й. Да жена же! Супруга и мать! И давай она, брат, вопить, кто бублики поел, их тут пять было! А пятый-то я съел — понимаешь?.. Так он у меня в животе колесом стал, на нем же я и до Москвы доехал. Вот они какие… а хороший был человек!

Г р и н е в и ч. Ну не все, есть и там хорошие.

О н у ф р и й. Нету! Как он снял тужурку, так сейчас же и пропал, из глаз скрылся, как видение — дуреют они там отчего-то. Куда ты? Выпей рюмочку… Я на ихнюю жизнь, Гринюша, смотреть боюсь: у меня ум скептический и не выносит свинства!

Г р и н е в и ч. Твое здоровье, Онуша… А у нас народ славный, возьми хоть Стамескина того же… Наши его не любят, а если посмотреть…

О н у ф р и й. И Стамескин золотой человек, хоть и подлец! А Лиля? Да есть ли на свете другая такая душа! Маленькая — а голос влиятельный, как у архиерея: кого похвалит, а кого, брат, и осудит, да! — А Блоха? — Сережа, пойди, выпей рюмочку, замаялся.

Б л о х и н. Некогда, отстань.

О н у ф р и й. Видишь какой: не идет, казну считает! Нет, никуда я не уйду из университета, жил с товарищами, с ними и умру. Человек я одинокий, нет у меня ни отца, ни матери — и не надо мне их, ну их к черту! А позовут меня документы брать, лягу я в канцелярии животом на пол и умру, а бумаг не коснусь. Умру честной смертью, как храбрый солдат. Ишь как Козлик орет — тоже, дирижер! Вон он какой у меня — а какой красивый-то, а?

Г р и н е в и ч. Ну, я пойду.

О н у ф р и й. Ну, пойди, пойди, повеселись. Это что за гимназисточка была с тобою? Ничего, хорошенькая. Потанцуй с ней, потанцуй, но только помни, Гринюша: любовь вредное чувство. Ну иди, иди!

Гриневич уходит, Онуфрий мечтательно пьет.

К о ч е т о в. Шестьсот пятьдесят. Да в той кучке… да еще за шампанское…

О н у ф р и й. Эй, Блоха, да иди, выпей! Я умираю в корчах одиночества.

Б л о х и н (подходит, деловито пьет) . Не мешай, сейчас сосчитаем.

О н у ф р и й. Какой скупой рыцарь. Я шучу; считай, считай, Сережа, ты у меня умница, математик, Пифагор.

Влетает в мазурке с гимназисткой Козлов — возбужден, весел, на груди кроме бантика цветы. Делает два-три па и наскоро наливает рюмку коньяку.

К о з л о в. Блаженствуешь, Онуша?

О н у ф р и й. Блаженствую, Козлик.

Г и м н а з и с т к а. Отчего вы не танцуете, Онуфрий Николаевич?

О и у ф р и й. Не умею. И вообще философы не танцуют, им дай Бог и так с мыслями собраться.

Г и м н а з и с т к а. Ну, пойдемте туда, там весело! Александр Модестович, ведите его! Ну, кадриль.

К о з л о в. Не пойдет.

О н у ф р и й. Нет! По природе я натура созерцательная, а кадриль требует памяти и напряжения мышц. Мне отсюда, как астроному, все видно, я даже могу предсказывать. Хотите?

Г и м н а з и с т к а. Ну, предскажите, предскажите. Это интересно!

О н у ф р и й. Хорошо. В воскресенье вы назначите Козлову свидание на Болховской улице. Верно?

Г и м н а з и с т к а. Ну, ну! Идемте, Александр Модестович.

Танцуя, удаляются, в дверях чуть не столкнувшись со Старым Студентом. Он как будто помолодел, не то кажется таким в атмосфере бала. Очень печален. Останавливается у стола, где Онуфрий, молчит.

О н у ф р и й. А, это ты, дядя! Что ты так мрачен? Приободрись!

С т. с т у д е н т. Отчего не идешь в залу? Там танцуют.

О н у ф р и й. Я за делом. А ты отчего не идешь?

С т. с т у д е н т. На меня все смотрят, неприятно. Я и то почти все время на хорах сижу.

О н у ф р и й. Еще бы не смотреть, — этакий рыцарь печального образа! Ты не печалься, это портит цвет лица и насыщает воздух микробами. Воспрянь! Собери все силы твоего ума и пойми, что танцы — тоже факт!

С т. с т у д е н т. От этого я и печален, Онуфрий. Да, факт!

Его оттесняют от Онуфрия с шумом и смехом вошедшие студенты.

П е т р о в с к и й (громко, с притворным испугом) . Онуфрий! Иди, тебя зовут!

О н у ф р и й (вставая) . Кто?!

П е т р о в с к и й. Вице-губернаторша!.. Выпить с тобою хочет, по всей зале ищет.

О н у ф р и й (садясь) . Пошел ты к черту! Вице-губернаторша! И как можно счастливому человеку говорить такие вещи. А разве еще не уехали?

С т у д е н т. Губернатор давно уехал, его Козлик с Петровским провожали. Говорит, что очень доволен вечером.

С т у д.- т е х н и к. Благодарил! Дай-ка папироску.

П е т р о в с к и й. Братцы, нельзя так много народу пускать, ей-Богу! Танцевать невозможно, толкутся как мухи на солнце! Ей-Богу!

С т у д е н т. А тебе-то что? Ты не танцуешь, ты при властях состоишь.

П е т р о в с к и й. А здорово он за Диной ухаживал, ей-Богу!

К о с т и к (подходя и расправляя плечи) . Кто? Эх, опять, черт, со счету сбились. Блоха путает, все новые карманы открывает. Кто ухаживает? Дай-ка рюмочку, Онуша.

П е т р о в с к и й. Губернатор. Цветы ей поднес, ей-Богу! Тенор сияет, как медный таз на солнце.

О н у ф р и й. Выпей, выпей, Костя, заработал. Ну как: хорошо идет счет? Хорошо… Я так и думал, что хорошо. Блоха ли уж не поддержит, Блоха не выдаст, я ее знаю!

К о с т и к (пьет) . Путает твоя Блоха.

О н у ф р и й. А ты ее не обижай, Костя, грех тебе будет. Это, брат, за паука сорок грехов прощается, а за Блоху…

К о с т и к (Старому Студенту) . Эй, дядя, что не весел, головку повесил? Знаешь, сколько у нас чистого будет? Тысячу сто или тысячу двести — вот оно как!

С т. с т у д е н т. Да, много.

К о с т и к. Много! Не то что много, а целый капитал!

О н у ф р и й. Ты его, Костя, не тревожь, он нездоров. Он фактами болен.

К о с т и к. (отходя) . Мели, Емеля, твоя неделя. Не слушай его, старик.

С т. с т у д е н т (улыбаясь) . Это что же за болезнь такая? Опасная?..

О н у ф р и й. Опасная. Вроде проказы. Человек покрывается фактами, зубы у него вылезают, и во сне он видит ихтиозавра.

С т. с т у д е н т. Так. А старость — факт или нет? Подумай, Онуфрий. (Хочет уходить.)

О н у ф р и й. Эх, и жаден же ты до жизни, старик!

С т. с т у д е н т. А ты, Онуфрий? (Уходит в залу.)

О н у ф р и й. Ушел… Опять я сир, опять один, проклятый мир. Эй, спорящие, приблизьтесь. В чем дело?

Г р и ц е н к о. Не знаю. Сегал ругается.

С е г а л. Как же ты не знаешь? Нет, ты хорошо знаешь! Если ты, Гриценко, не умеешь танцевать, так лучше не берись. Ты опять в третьей фигуре напутал.

Г р и ц е н к о. Да она такая трудная.

С е г а л. Трудная, так не надо танцевать! Ты куда ушел? Тебя дама по всей зале разыскивает, а ты уже с другой дамой, совсем с чужой! Так нехорошо поступать! Тебе поводыря надо!

О н у ф р и й. Даже безнравственно! Гриценко, ты ли это?

Г р и ц е н к о. Да она такая трудная…

Смех. Входит Лиля и две курсистки-землячки; Лиля в дешевенькой блузке, очень веселая.

Л и л я. Ах, какой вечер! Вот вы где собрались. Ну, сколько сбору? — У нас такого вечера еще не бывало.

Б л о х и н (издали) . Т-тысячу двести.

Л и л я. Да не может быть! Тысячу двести — ой-ой-ой! Вот так сбор — вы слыхали?

О н у ф р и й. А, Лиля, Лилюша, Лилия долин! Душа моя взыграла. Пойди сюда, Лилюша, присядь.

Л и л я. Хоть бы вы туда пошли! Я думала, вы туда придете.

О н у ф р и й. Весело тебе, Лилюша? Ну, веселись, веселись, отдохни. Какая ты нарядная сегодня, царица бала, да и только. Ленточка-то — ах, ты, моя прелесть!

Л и л я (краснея) . Вы опять надо мною смеяться, нехорошо, Онуфрий Николаевич. Свинство!

О н у ф р и й (искренно) . Честное слово, нет! Ты, Лиля, красавица и сама этого не знаешь. Что носик у тебя пуговкой, так это кому как нравится, в основных законах на этот счет ничего не сказано. Верно, Лилюша? Дай-ка ручку, я ее поцелую.

Л и л я. Какие глупости! Мне никогда руку не целуют.

О н у ф р и й (целуя) . Потому что ослы! У них все Дина, Дина, а я эту… Динку терпеть не могу!

Л и л я. Ах, и не говори! Что мне и делать, ума не приложу. Ведь я битый час со Старым Студентом на хорах сидела, он чуть до слез меня не довел.

О н у ф р и й. Что — все Дульцинея?

Л и л я. Нет, про нее он ничего не говорил. Но он так смотрит, так улыбается, что видеть я этого не могу, душа разрывается. А она сегодня совсем как сумасшедшая — и что с ней сделалось? Кокетничает, всех одурила, за ней так стадом и ходят… Онуфрий, милый, хоть бы ты его приласкал, он так одинок!

О н у ф р и й (мрачно) . Ну его к Богу!.. Да, наконец, не всех же ты люби, Лиля! Это невозможно. Оставь хоть немного и…

Л и л я. Кому?

О н у ф р и й (тихо) . Мне. Я тоже одинокий человек.

Л и л я (смеется) . Ты-то?

О н у ф р и й (также смеется) . Ну, ладно! (Многозначительно.) Лиля!

Л и л я. Ну, что?

О н у ф р и й. Лиля!

Л и л я. Ну что? (Вспыхивает и смеется.) Ах, какие глупости ты говоришь! Свинство!

О н у ф р и й (блаженно хохочет) . Да я ничего не говорил! Это ты сама сказала!

Л и л я (встает) . Эх, и отчего же я не умею танцевать! Так бы и затанцевала.

Музыка играет лезгинку, и Лиля делает несколько движений, танцуя.

П е т р о в с к и й. Гляди, братцы, Лилька танцует! Ей-Богу! Мы с Верочкой.

Смех, восклицания: ай да Лилька!

О н у ф р и й (вставая) . Ну-ка, пусти! Посторонись, народ.

С т у д е н т. Ты куда?

О н у ф р и й. А танцевать! Петровский, зови вице-губернаторшу.

Громкий смех, студенты отбивают ладонями такт. Онуфрий и Лиля танцуют какой-то дикий танец, изображающий лезгинку. Подходят Костик и другие. Голоса: Блохин, Блохин! Со свирепым видом вылетает Б л о х и н и присоединяется к танцу. Никем не замеченный входит Старый Студент и со стороны, с печальной улыбкой смотрит на танец. Кончили, веселый шум.

О н у ф р и й (отдуваясь.) Ух, ты! Ну и поработали, весь коньяк выпарился. Теперь хоть с азов начинай!

Б л о х и н (отдуваясь) . А ты не толстей, Онуша, смотри как я.

Вбегает студент.

С т у д е н т. Господа, ну что же вы! Идите в залу смотреть: там Дина с каким-то черкесом танцует. Вот танцуют! Все смотрят.

Все с шумом и смехом уходят.

Л и ля (уходя) . Ты зачем звал вице-губернаторшу? Смотри!

Остаются только Кочетов и Костя, вернувшийся к своей кассе, Онуфрий и Старый Студент. Онуфрий смотрит блаженно вслед Лиле.

О н у ф р и й. Вице-губернаторша! Ведь и скажет же девчонка. Вице-губернаторша. (Замечает Старого Студента) Это она надо мной смеется, старик, — слышал? Да ты что и вправду, старик, не весел? Присядь. Старое вспомнил? Ты Лилюше что-то рассказывал.

С т. с т у д е н т (садясь) . Да. И старое и новое… Скажи, Онуфрий, ты вот сегодня сильно выпил, а как завтра — будешь здоров и трезв?

О н у ф р и й. Если опять и завтра не выпью, то буду трезв. А что, дело какое есть?

С т. с т у д е н т. А я вот если выпью три рюмки, то завтра буду весь день болен, лежать буду. А скажи, Онуфрий, — если ты раз прочтешь лекцию, то будешь что-нибудь помнить?

О н у ф р и й. Если прочту, то буду помнить. Только мне некогда читать — времени нету. У меня, дядя, три урока: два в Москве остались, да одного идиота здесь на Рождество получил. Да ты о чем спрашиваешь? Вообще интересуешься моей особой или к чему ведешь? — так валяй напрямки.

С т. с т у д е н т. Вообще. Я, Онуфрий, ухожу от вас.

О н у ф р и й. Куда?

С т. с т у д е н т. Ухожу.

О н у ф р и й. Да куда? Не тумань ты мою голову, Христа ради. Куда уходишь?

С т. с т у д е н т. Лишний я здесь. Все на своем месте, а я лишний — да и в жизни, кажется, лишний. Слыхал я, рассказывали мне исторический анекдот про одного часового: поставила его императрица Екатерина весенний цветочек стеречь, фиалку, а снять часового и позабыла. И уж цветочка того нет, и императрицы уж нет, а он все стоит с ружьем и стережет пустое место, и уйти не смеет. Так вот и я.

О н у ф р и й. Лишних людей нет, это тебе кто-нибудь наврал, а ты и поверил. Их и так мало, а ты говоришь — лишние!

С т. с т у д е н т. А сколько таких часовых по белу свету рассеяно — уж нет того, что сторожил, к чему своей судьбой приставлен, а все стоит, ружье все держит… герой!

О н у ф р и й. Не на свою ты полочку попал, оттого и выходит глупо. Лирика, вздохи сердца… эх, дядя, и смотреть-то на тебя не хочется!

С т. с т у д е н т. А какова моя полочка, ты знаешь, Онуфрий? (Смеется.) Не хочешь ли, Онуфрий, в акциз поступить, хорошее место предлагают? Я могу тебя устроить.

О н у ф р и й. А зачем мне в акциз? Ежели выпить, так я и так могу, у меня три урока, я человек со средствами… я и жениться могу, если захочу… Только любовь — вредное чувство. Очень вредное.

К о с т и к. (громко) . Ну будет, поработали. Бросайте, Кочетов.

О н у ф р и й. Ты куда, старик? Посиди.

С т. с т у д е н т. Так. В залу пойду. (Уходит.)

К о с т и к. (выпивает) . Завтра кончим, тут сам черт ногу сломает. Выпей, Кочетов, за труды праведные.

К о ч е т о в. Не хочу. Пойти посмотреть, что там делается. (Потягивается.) Спину всю разломило.

Музыка играет печальный и нежный вальс.

К о ч е т о в. Ты тут останешься, Онуфрий? На-ка пока деньги, да не перепутай — в этом кармане будут несчитанные. (Рассовывает по карманам деньги.)

К о с т и к. Не шевелись. Ты теперь касса.

О н у ф р и й. А если меня взломают?

К о ч е т о в. Ну пойдем, Костя.

Уходят. Некоторое время на сцене один Онуфрий — блаженствует. Входят Гриневич и порядком выпивший учитель гимназии, Панкратьев; Гриневич дружелюбно обнимает его за талию. За ними, как тень, появляется Старый Студент.

Г р и н е в и ч. Ну рюмочку! Одну рюмочку, Андрей Иванович.

П а н к р а т ь е в. Нет, не могу, Гриневич. Я уже выпил сегодня. Я всегда на ваших студенческих вечерах бываю пьян.

Г р и н е в и ч. Ну, одну! Вы нас, Андрей Иванович, студентов, любите, а помните, сколько вы мне пар ставили? Из-за вас я в седьмом классе чуть на второй год не остался, п-помните?

П а н к р а т ь е в. Ну, одну разве… Нет, не помню, Гриневич. Я, брат, ничего не помню. Разве ставил? Ну, и черт со мной! Я сегодня домой не поеду.

Г р и н е в и ч. А куда же, Андрей Иванович, поедете?

П а н к р а т ь е в. Не знаю. Налейте-ка мне еще одну. Вкусный у вас коньяк.

О н у ф р и й. А меня помните, Андрей Иванович? Давно это, положим, было.

П а н к р а т ь е в (вглядываясь) . Нет, не помню. Тоже пары ставил?

О н у ф р и й. Единицы.

П а н к р а т ь е в. Ого! Отчего же вы такой толстый? Я единицы худым ставлю, а толстым двойки! Это моя классическая метода, одобренная педагогическим советом. Не слыхали? Ну и не надо — мне все равно.

Г р и н е в и ч. Рюмочка-то ждет, Андрей Иванович.

П а н к р а т ь е в (пьет) . Послушайте… Гриневич: почему из вас не вышел прохвост?

Г р и н е в и ч. Не знаю, Андрей Иванович. Может, еще выйдет.

П а н к р а т ь е в. Вы думаете? (Размышляет, говорит растроганно.) Ну, дай тебе Бог. Дай я тебя поцелую, я тебя люблю!

Танцуя, появляются Дина Штерн и Козлов. Последний сажает Дину на единственное, ближайшее к авансцене кресло и сам идет к столу .

К о з л о в. Коньяк еще есть?

Пьет, чокается с учителем, разговаривает. Дина Штерн в бальном платье, глаза горят, опьянена своей красотой, ухаживанием, танцами; минутами в ней чудится что-то почти безумное. Тяжело дышит, обмахивается веером; замечает Старого Студента.

Д и н а. Петр Кузьмич! Вот вы где! Пойдите сюда. Где вы были — я вас целый вечер не видала? Что же вы такой грустный?

С т. с т у д е н т. Я был на хорах, Дина, любовался, как танцует молодежь.

Д и н а. Молодежь… Ах, как бьется сердце: вот выскочит. (Берет его за руку.) Но что с вами — вы чем-то расстроены… милый? Вы так грустно смотрите… скажите мне, что с вами? Скажите?

С т. с т у д е н т. Нельзя быть такой красивой, это почти преступно, Дина.

Д и н а. Разве я так красива? Мне говорят, но я не верю. Вы слышите вальс? Это мой любимый вальс. Но не смотрите так — мне становится грустно. (Говорит очень печально.) Отчего на балах всегда так грустно?

С т. с т у д е н т. Я уезжаю, Дина.

Д и н а. Куда?

К о з л о в. (подходит, говорит требовательно) . Дина — прошу!

Д и н а. Уже? А я еще не отдохнула. Какой вы безжалостный, Александр Модестович! Ну, пойдемте! (Старому Студенту тихо.) Я сейчас приду. (Громко.) Подержите мой веер.

Удаляются, танцуя. Старый Студент беспокойно оглядывается и уходит в дальний угол. Там, в стороне от сидящих, тревожно шагает, обеими руками сжимая веер.

П а н к р а т ь е в. Это с кем же она? Ваш?

Г р и н е в и ч. Тише, Андрей Иванович. Это Старый Студент… тот самый.

П а н к р а т ь е в. А, тот самый. Покажите-ка. (Смотрит и машет рукою.) Дуррак.

Г р и н е в и ч. Тише, Андрей Иванович!

Быстро входит Л и л я.

Л и л я. Онуфрий, я за тобою! Это невозможно: там так хорошо, так весело!.. (Печально.) А, вы тоже здесь, Петр Кузьмич, я только сейчас вас видела в зале.

С т. с т у д е н т (не глядя, отрывисто) . Здесь.

П а н к р а т ь е в. Отведите меня, Гриневич. Возьмите меня под руку… ну, крепче держите… вот так. Хороший у вас вечер, сколько этого… сбору?

Уходят .

О н у ф р и й. За мною пришла, Лилюша? А может, и не за мною, а?

Л и л я. За тобой… Хотите грушу, Петр Кузьмич? Я вам очищу. Скушайте, голубчик. Чей это у вас веер, какой красивый?

С т. с т у д е н т (отрывисто) . Дины.

Л и л я. А, Дины! Да, да, Дины. А Дина в зале танцует… Вам не кажется… нет, тебе не кажется, Онуфрий, что Дина… как будто изменилась? Мне она не нравится.

Старый студент не слушает, беспокойно ходит.

Л и ля (тихо) . Что с ним, Онуфрий? Что-нибудь случилось?

О н у ф р и й. Пока ничего. Любовь — вредное чувство, Лилюша, ты меня никогда не люби, я могу от этого с ума сойти.

Л и л я. Ах, и не говори! Постой, а ты что сказал? Свинство!

Входит Дина.

Д и н а. Ах, как я устала! Вы еще здесь, Петр Кузьмич? Очистите мне грушу, я хочу пить — в горле пересохло.

Л и л я (сердито) . Вот очищенная, не угодно ли?

Д и н а. Спасибо, Лилечка. Какая ты сегодня миленькая — отчего ты всегда не носишь эту ленточку?

Л и л я. Да пойдемте же, Онуфрий Николаевич! Видеть не могу: расселся тут как Будда! За целый вечер хоть бы раз в залу вышел.

Д и н а. Ах, этот вальс! Вы слышите, Петр Кузьмич?

О н у ф р и й (встает, покорно) . Иду.

Л и ля. То-то — иду! Дай руку! Отчего у тебя бока распухли? Или ты такой толстый?

Уходят .

Д и н а. Какая милая эта Лилечка, я ее ужасно люблю. Где же мой веер… ах, да, он у вас, дайте… Что вы так смотрите на меня, я красная?

С т. с т у д е н т. Играют ваш любимый вальс… пойдите.

Д и н а. Нет, я устала. И мне надоели танцы. Присядьте, ближе! (Берет его руку.) Какая у вас красивая рука… Вы хотите уехать?

Музыка. Молчание.

С т. с т у д е н т. Да.

Д и н а. Вы это решили?

С т. С т у д е н т. Да.

Д и н а. (тихо) . Не надо.

С т. с т у д е н т. Вы счастливы, Дина?

Дина. (грустно) . Я не могу быть счастливой.

С т. с т у д е н т. Вы любите?

Д и н а. Не знаю… Ваша жена была красива?

С т. с т у д е н т. Зачем это, Дина!

Д и н а. (вставая) . Ах, не знаю. Подержите мой веер. (Поправляет волосы.) Я ухожу.

С т. С т у д е н т. Проводить вас?

Д и н а. Нет. Вы заедете ко мне проститься?

Музыка. Молчание.

С т. с т у д е н т. Нет. Прощайте.

Д и н а. Прощайте.

С т. с т у д е н т. Дина…

Д и н а, не оборачиваясь, уходит. Старый Студент, опустив руки, смотрит ей вслед, потом делает по комнате несколько быстрых шагов, улыбается странно. Садится за стол и опускает голову на руки. Последние звуки того печального и нежного вальса, под который блаженно мечтал Онуфрий.

Тихонько подходит Л и л я и кладет обе руки на плечи Старого Студента.

Л и л я. Петр Кузьмич, миленький, не надо!

С т. с т у д е н т. Это вы, Лиля! (Не глядя, берет ее руку и целует.) Эх, прошла жизнь! Прошла и не вернется!

Л и л я (плача) . Хочешь, я тебе буду говорить «ты», по-товарищески? Миленький, голубчик ты мой! Жаль мне тебя от всего моего сердца! Ну, не надо так, не надо!

С т. с т у д е н т. Ты думаешь, что я плачу? Нет, я не плачу. (Поднимает голову.) Взгляни на меня.

Л и л я. Бедненький ты мой. Не стоит она твоих страданий. Поверь ты мне хоть разочек в жизни! Лучше вспомни… Наташу, ты сегодня так хорошо рассказывал…

С т. с т у д е н т. Молчи, Лиля! Два года день и ночь я звал забвение: приди, приди! — И оно не приходило. А теперь я зову память: вернись, вернись! — и она не возвращается! И я ничего не помню.

Л и л я. Но ты сегодня же рассказывал…

С т. с т у д е н т (смеясь) . Лгал, Лилечка, лгал. Я ведь все время лгу! Как я могу прожить хоть один день не солгавши — или ты не знаешь, чтС такое моя правда, правда вот этой белой головы, дрожащих коленей, изношенного сердца! Ах, Лиля, как глупый фанфарон, я громогласно вызвал на бой самоё судьбу — и вот, раздавленный, лежу у ее ног… даже не жалкий, даже не жалкий! Ну кто пожалеет такого дурака?.. Разве только ты, мое нежное и тоже глупенькое сердечко. Жалеешь меня, Лиля?

Л и л я. Жалею, милый. Буду и я когда-нибудь старая…

С т. с т у д е н т (улыбаясь) . Утешаешь, а сама и не веришь: буду старая! Ты слышишь, Лиля, как пахнет здесь весенними цветами и травой. Послушай, послушай — весенними цветами и травой.

Л и л я. Это духи, миленький! Это Дина так душится.

С т. с т у д е н т (смеется) . Духи! Ах, глупенькая Лиля: ты, может быть, и солнца над головой не видишь? Думаешь, что это лампочка, — сознайся!.. Каждую осень, Лиля, деревья роняют миллиарды листьев, и уже вся земля была бы покрыта ими, как толстым старым одеялом, и не было бы места живому — не исчезай они бесследно. Так исчезну и я, старый, отживший, печальный лист, так глупо проснувшийся весною среди молоденькой, зеленой травки. Не жалеть, а топтать ногою ты должна меня, Лиля!

Л и л я. Ну что ты! Тебя просто измучила Дина — сегодня она злая, сегодня я сама боюсь ее.

С т. с т у д е н т. Дина? Ты встретила ее, когда она шла отсюда? Ты заметила, что губы ее были в крови? Тише, тише, не надо говорить об этом, а то она услышит и опять придет сюда. Пусть думает, что я мертвый, совсем мертвых они не любят.

Л и л я. Что ты говоришь, я не понимаю! Зачем ты пугаешь меня. Пусти мою руку — мне больно… Успокойся, миленький.

С т. с т у д е н т (вставая) . Боже мой, Боже мой, до же прекрасна жизнь, до чего она прекрасна! Онуфрий сегодня сказал: эх, и жаден же ты до жизни, старик. А он — не жаден? А ты, Лиля? Милые вы мои, голуби вы мои пернатые, пусть останется с вами моя любовь, а я… пойду далеко. Не удалось солгать, пойду на поклон к самой правде: бери меня, вяжи меня, сажай меня на железную цепь! (Смеется.) А то опять убегу! Ну, улыбнись же, Лиля. Товарищ ты мой хороший — сейчас сюда придет Онуфрий и… Ну, Лилечка; и… а что дальше?

Л и л я (вспыхивая) . Вот уж не ожидала, что ты станешь так говорить… свинство! Ну, слава Богу — хоть засмеялся по-человечески! Только это неправда, и Онуфрия вашего мне совсем не надо: любовь — вредное чувство. Не веришь?..

Оба смеются.

Л и л я. Господи, вот удивится сейчас Онуфрий, что я тебе «ты» говорю. Но ты такой милый… постой, ты же говорил, что не будешь плакать! Как же это так, зачем же ты обманул меня, а я, глупая, и поверила! Ну, миленький!..

С т. с т у д е н т. Одну слезиночку-то можно, одну, Лилечка, всего-навсего одну? Видишь — уже смеюсь.

Л и л я. Тише, наши идут! (Хватая его за руку.) Теперь ты навсегда мой друг. Ты вот что, ты поцелуй-ка меня, пока Онуфрий не увидел, а то он может с ума сойти. (Целуются.) Вот так! Никто и не видал!

Вваливается Онуфрий и с ним кучка студентов, в том числе Костик, Кочетов, Тенор и другие. Старый Студент и Лиля отходят к стороне.

Шум веселый, восклицания.

О н у ф р и й. Опять на родине! Какая тут тишина, Сережа, какой воздух! Нет, больше в эту кашу не полезу, суета сует и всяческая суета, и все танцуют, как в аду. Стой, кто коньяк мой выпил? Его было в три раза больше.

К о ч е т о в. Опять шампанского не хватило. Что стоило взять несколько лишних бутылок, потом можно было вернуть. Это все Петровский, черт его возьми.

К о с т и к. Потом сосчитаем, Кочетов, поздно.

К о ч е т о в. Надо, надо. За шампанское надо сосчитать. Эй, ты, несгораемый шкап, — раскрывайся! (Обшаривает Онуфрия.)

О н у ф р и й (подняв руки, в одной из которых бутылка) . Или это один из самообманов философского ума, который жажду смешивает с объемом? Жажда ли в три раза больше, или бутылка в три раза меньше, — вот проклятый вопрос.

Б л о х и н. Пойди на компромисс: и жажда больше, и бутылка меньше. Ну, наливай, наливай.

О н у ф р и й. Верно. Какой же ты умница, Сережа. Это ты под моим влиянием так развился. Давай, образуем школу, Сережа. Будем брать учеников… А, могила Гамлета, — хрипишь?

Т е н о р. Ха-ха-ха! Онуша пьян. Ты знаешь, что сегодня я буду петь?

С т. с т у д е н т (подходя) . На два словечка, Александр Александрович… у тебя найдется минутка времени? (Отходят.)

Л и л я. А я к тебе присяду, Онуфрий. Ты знаешь, вышло гораздо лучше, чем я ожидала… (Шепотом рассказывает ему.)

С т. с т у д е н т. Завтра я, Александр Александрович, уезжаю назад… в Москву. Не знаю, удастся ли мне повидаться с тобою, и вот на всякий случай я хочу еще раз поздравить тебя и крепко пожать твою руку.

Т е н о р. Спасибо, старик. А разве Дина тебе говорила?

С т. с т у д е н т. Что?

Т е н о р. Завтра мы с нею едем в Крым.

С т. с т у д е н т. А, к весенним цветам! Там скоро весна, Саша. Весенние цветы!

Т е н о р. Не знаю — я еще не бывал в Крыму. Должен тебе сказать, что этот… папаша выгнал нас обоих, и мы едем, собственно, с горя. Но это, конечно, не серьезно, и Дина рассчитывает так, что папаша этот сам приедет за нами. Оригинальный старик. Ха-ха-ха! Но, однако же, денег у нас, фью-ю. (Свистит.) Ты слыхал — сегодня я буду петь в хоре: Дина приказала.

С т. с т у д е н т. Вот что, милый Саша, не возьмешь ли ты денег у меня? Дело, видишь ли, в том… (Продолжает тихо говорить.)

Быстро входит Петровский.

П е т р о в с к и й. Ой, братцы! Ой, батюшки, спасайтесь, Стамескин пришел, сюда идет, вас, братцы, ищет.

К о с т и к. Да ну! А чтоб его черт!

О н у ф р и й. Протестую.

К о с т и к. (беспокойно) . Чаю ему, что ли, предложить. Да не пьет он чаю. Кочетов, как ты думаешь?

О н у ф р и й. Глаза мои не могут его видеть, ухо мое не может его слышать, нос мой не может его нюхать, как говорит Соломон в «Песне Песней». Пожалуйста, дети мои, не надо сегодня Стамескина, я этого не выдержу сегодня…

П е т р о в с к и й. Да я соврал, ей-Богу.

Общий смех. В зале музыка смолкла, но публика еще не разошлась: доносится нестройный, веселый шум, требование.

Г о л о с а.

— Испугался, Онуша. Это тебе не вице-губернаторша.

— У него совесть заговорила.

— Гляди, гляди: Онуша языка лишился, ей-Богу.

К о с т и к. А я тебе другой раз, тетя, за этакие шутки голову оторву. Чего от дела отрываешь? Лотоха проклятая.

П е т р о в с к и й. Да я соврал, ей-Богу. Ну, вот и кончен бал. И умаялся же я, братцы.

К о с т и к. (ворчит) . То-то, соврал.

Ч е й-т о г о л о с. Господа, в залу. Кончено, чего тут расселись.

В т о р о й г о л о с. Дай поблагодушествовать. Ну и подлец же Онуфрий, хоть бы на донышке оставил. Этакий математический ум, как раз к концу подогнал.

С т у д.-т е х н и к. Подносит Петровский губернаторше цветы, да в шпаге своей и запутался, чуть не забодал ее, прямо головой ей в живот.

Требование песни все настойчивее. Входит рассерженный Козлов.

К о з л о в. Господа, что же это? Ну не свинство ли, а? Расселись, как старухи в богадельне. Там орут, требуют «Gaudeamus», сейчас электричество гасить начнут, ведь в темноте орать придется, черти!

Б л о х и н. Идем. Это Онуфрий тут р-расселся…

К о з л о в. Тенор, ты что же это, брат? Свинство! Я тебя и на хорах ищу, и где только ни был, а ты…

Т е н о р. Я готов.

Шум в зале растет. Со смехом и говором студенты уходят в залу.

Л и л я. Идемте, Петр Кузьмич. Я хочу, чтобы ты тоже пел.

О н у ф р и й. Ты? Это что же такое?

Г о л о с а :

— Волоките Онуфрия.

— На кой он черт, он ни бе ни ме.

— Нечего там, волоки, волоки — для декорации пригодится.

Тащат Онуфрия в залу.

О н у ф р и й (оборачиваясь) . Ты смотри, дядя! Мне наплевать, что у тебя римский нос, у меня у самого…

С т. с т у д е н т. Я сейчас. Иди, Лилечка.

Л и л я. Нет, я тебя не пущу. Давай руку.

Все уходят. Остается один замедливший, сильно охмелевший Гриневич: опрокидывает кверху дном бутылки одна за другой, убеждается, что пусты, и бегом направляется в заду. В зале страшный шум. Мгновение сцена пуста. Быстро входит Старый Студент и скрывается в дальний угол, где на скамейках свалены студенческие пальто и шубы. Лампочки вверху гаснут — видимо, в зале погасили электричество; остается только непогашенная свеча на столе. Тишина, и хор молодых мужских и женских голосов поет громко, уверенно и сильно:

Gaudeamus igitur,

Juvenes dum sumus.

Post jucundam juventutem [4] …

[4] —

Будем веселиться,

Пока мы молоды.

После радостной юности… (лат.)

С т а р ы й с т у д е н т падает ничком на шубы и беззвучно плачет.

Post molestam senectutem,

Nos habebit humus.

Ubi sunt, qui ante nos

In hoc mundo fuere… [5]

[5] —

После тягостной старости

Нас ведь примет земля.

Где все те, кто жил до нас

В этом мире… (лат.)

Занавес