Egalité (Лазаревский)/ДО
| Egalité[1] |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія Н. И. Гросманъ и Г. А. Вендельштейнъ, 1906. — Т. II. — С. 255. |
Чуть тянетъ прохладнымъ дыханіемъ скораго разсвѣта. Іюльская ночь все еще кажется душной. Красный мѣсяцъ уже коснулся однимъ рожкомъ горизонта. Дымчатая, длинная туча прикрыла догоравшія звѣзды. Недолго изъ нея крапалъ дождикъ, потомъ, будто стѣсняясь своей слабости, — стихъ, едва прибивъ на сонныхъ улицахъ известковую пыль. На краю города, ближе къ морскому берегу, тявкаетъ съ подвизгиваніемъ собаченка. Лай этотъ ни къ кому не относится и вырывается только отъ страха передъ полнымъ одиночествомъ.
Толкнувшись о крутой утесъ море ничего не можетъ подѣлать съ камнемъ и со злымъ шумомъ уходитъ назадъ. Когда волны затихаютъ, снова слышно надоѣдливое тявканье. Время отъ времени, на верху утеса, звучитъ и человѣческая рѣчь. Сколько тамъ людей и кто они такіе, снизу не видно. Голоса молодые.
Охнула волна, пробѣлѣла своимъ гребнемъ и опять соединилась съ темною массой.
Одинъ голосъ вдругъ отчетливо заговорилъ:
— Зачѣмъ даромъ тратить слова… — и вздохнувъ продолжалъ, — нелѣпо думать, что человѣкъ созданъ по инымъ законамъ бытія, чѣмъ остальныя существа, это было бы не логично, а природа, какъ высшій разумъ, нелогичностей не терпитъ. Стало быть, какъ бы онъ не культивировался, а и черезъ тысячу лѣтъ, никогда и ничего похожаго на равенство не будетъ…
— Врядъ ли ты правъ, а если и правъ, то слушать твои слова до нервной боли тяжело, — отвѣтилъ второй голосъ.
— Тѣмъ не менѣе, чтобы тебя утѣшить я все-таки могу дать честное слово, что еще сегодня, до захода солнца, вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ, я видѣлъ группу людей… И если между ними и не было полнаго равенства, то во всякомъ случаѣ всѣ они очень и очень приближались къ этому понятію, — снова произнесъ грустнымъ, но увѣреннымъ тономъ первый голосъ.
— Ты вѣроятно видѣлъ солдатъ, но зачѣмъ же каламбурить, вѣдь мы говоримъ серьезно.
— Были и солдаты и даже офицеры…
— Въ самомъ дѣлѣ, если хочешь говорить, то разсказывай какъ слѣдуетъ, а не загадками, — послышался третій голосъ.
— Хорошо, я разскажу, но только вы обѣщайте, что не перебьете меня до конца.
— Обѣщаемъ.
— Видите ли, — началъ первый голосъ, — когда я по какимъ-либо причинамъ, нахожусь въ дурномъ настроеніи, то мнѣ бываетъ противно встрѣчаться съ людьми, съ которыми я знакомъ шапочно или въ силу служебныхъ отношеній. Тогда одинъ ихъ видъ приводитъ меня въ бѣшенство и всѣ они кажутся мнѣ только рабами своихъ организмовъ. Люди же, которыхъ я не знаю, и которые, поэтому, не могутъ подойти ко мнѣ, чтобы заговорить о всякихъ пустякахъ, не только не раздражаютъ меня, своимъ видомъ, но даже успокаиваютъ. Кромѣ того чѣмъ дальше человѣкъ стоитъ отъ меня по своему общественному положенію тѣмъ онъ для меня интереснѣе. Перечитывать книгу, въ которой знаешь каждую фразу, помнишь даже въ какомъ мѣстѣ опечатка или покривился шрифтъ, — вѣдь далеко не такъ пріятно, какъ глотать еще пахнущія типографской краской страницы новаго талантливаго автора. Да-съ…
Поэтому, когда мною овладѣваетъ тяжелое состояніе духа, то, чтобы не сказать дерзости какому-нибудь тупому и холодному, какъ булыжникъ и жестокому, какъ бѣлый медвѣдь Ивану Ивановичу, я или ухожу за городъ, если для этого есть время, или отправляюсь въ такое мѣсто, гдѣ знаю навѣрное, что не встрѣчу ни одного знакомаго…
Не такъ давно я получилъ письмо отъ близкаго мнѣ существа, отъ котораго, въ свое время, ожидалъ весьма многаго. Оказалось, что существо это обратилось въ олицетвореніе пошлости, не мечтающее ни о чемъ, кромѣ личнаго и притомъ физическаго благополучія. Не хотѣлось этому вѣрить. Тѣмъ не менѣе это было такъ. Проснулись и развернулись въ цѣлую повѣсть воспоминанья совсѣмъ не похожія на ту дѣйствительность, о которой мнѣ писали. Стало больно и стыдно за человѣка, не хотѣлось о немъ думать и все-таки думалось. Я ушелъ на это самое мѣсто, вотъ гдѣ мы сейчасъ сидимъ.
Былъ полдень. Щурились сами собой глаза. Тяжело дышалось и хотѣлось пить. Надъ головою синее однотонное, Верещагинское небо, вокругъ известковые камни, а впереди искрящееся море.
Внизу подъ утесомъ цѣлые дясятки обнаженныхъ мужскихъ и женскихъ тѣлъ. Звонкій хохотъ дѣвушекъ, визгъ дѣтей, бормотанье старухъ, бульканье ныряющихъ мальчишекъ…
Набѣжитъ тяжелая, горящая всѣми цвѣтами радуги, волна и на секунду точно придавитъ всѣ эти звуки, — отхлынетъ, и снова весь раскаленный воздухъ звенитъ насыщенный жизнью. На нѣсколько уступовъ ниже меня пріютилась небольшая группа людей, пришедшихъ сюда повидимому не затѣмъ чтобы купаться. Всѣ они не двигались съ мѣста и абсолютно молчали. Когда мои глаза привыкли къ свѣту, я разсмотрѣлъ, что сидѣвшій ближе всѣхъ ко мнѣ былъ ученикъ реальнаго училища, юноша лѣтъ пятнадцати съ небольшимъ.
Правѣе реалиста притаился за камнемъ чиновникъ въ форменной фуражкѣ министерства народнаго просвѣщенія, онъ былъ удивительно похожъ на замершаго въ стойкѣ пойнтера. Чуточку ниже чиновника, весь красный и потный, сидѣлъ разинувъ ротъ флотскій боцманъ. Рядомъ съ нимъ улыбался молоденькій матросъ. У его ногъ виднѣлась фуражка съ вылинявшимъ студенческимъ околышемъ. Еще правѣе, очень близко возлѣ студента, не шевелился съ биноклемъ въ рукахъ очень солидный господинъ. Дальше выглядывали: соломенная панама, полотняная англійская каскета…
Вдругъ, точно по знаку невидимаго капельмейстера, каждый изъ нихъ приподнялся и чуточку наклонился впередъ, — и всѣ на одно и то же разстояніе, будто земля подъ ними двинулась…
Я взглянулъ внизъ на море. Изъ воды вышла и стала на плоскомъ камнѣ смуглая, очень молоденькая дѣвушка. Мокрая сорочка спустилась съ одного ея плеча и открыла художественно очерченную грудь. Бѣлый холстъ облипъ вокругъ бедеръ, и вся фигура была похожа на работу геніальнаго скульптора.
Дѣвушка сдѣлала нѣсколько шажковъ впередъ и скрылась за большими камнями.
И всѣхъ ее наблюдавшихъ качнуло назадъ, ровно на одно и то же разстояніе, и они опять стали упорно глядѣть внизъ. Всѣхъ ихъ выровняла красота, недоступная и сильная, какъ истина. Чиновникъ не думалъ упрекать въ безнравственности реалиста. Боцманъ тоже видимо не собирался «подтянуть» чуть не прикасавшагося къ нему плечомъ матроса. Студентъ и солидный господинъ казались друзьями. Были тамъ и другіе представители общества…
Уже солнце сходило къ западу, и море стало не синимъ, а зеленоватымъ, и на небѣ облачка, похожія на окрашенныя золотистыми тонами перья, вытягивались въ одну линію, а сидѣвшіе на камняхъ люди не двигались, — изрѣдка кто-нибудь закурить папироску.
Когда пришелъ полупьяненькій кочегаръ съ коммерческаго парохода въ синей засаленной блузѣ и въ съѣхавшей на бокъ жокейкѣ, то бѣлоснѣжная панама деликатно подвинулась, чтобы дать ему мѣсто.
«Egalité[1]… — подумалъ я. — Вотъ оно! Хоть на нѣсколько часовъ всѣ равны, всѣ преслѣдуютъ одну и ту же цѣль. Несомнѣнное Egalité[1]! Всѣ братья!..»
Удивительно, что въ этотъ день я ни о чемъ подобномъ не думалъ, и мысль эта родилась на этомъ мѣстѣ, вызванная къ жизни только этой картиной…
— Больше ничего? — спросилъ второй голосъ.
— Больше ничего, — отвѣтилъ разсказчикъ.
— Ты циникъ. Отвратительный циникъ, — потому что сознательный. Сравнивать грязь съ великимъ идеаломъ человѣчества!.. Кромѣ того басня, которую ты разсказалъ, не нова, я гдѣ-то читалъ на эту тему.
— Это не басня… Все это я самъ видѣлъ, здѣсь, на этомъ мѣстѣ. И я не циникъ и никогда имъ не былъ. Мнѣ невыразимо больно, до крика больно, думать, что за всю мою жизнь я только однажды видѣлъ картину дѣйствительности, на которой люди были похожи на равныхъ. Я люблю людей, мнѣ дорого ихъ счастье, но въ то же время я убѣжденъ, что они слишкомъ много о себѣ думаютъ, и что время, когда они всѣ будутъ любить другъ друга и станутъ равны, — не прійдетъ… Совсѣмъ не прійдетъ…
…
Сидѣвшіе на утесѣ надолго замолчали. Ночь проходила. Востокъ поблѣднѣлъ. Желтые тоны поглотили розовые и уже показалась гибкая золотая линія на горизонтѣ. Волны отражали краски неба и шумѣли привѣтливѣе. Свѣжій морской воздухъ согрѣвался.
И вдругъ тотъ самый человѣкъ, который говорилъ, что время, когда люди будутъ равны — никогда не прійдетъ, громко произнесъ:
— Какъ странно я однако созданъ… Разсказывалъ вамъ правду, разсказывалъ честно то, что исходило изъ моего разума, а вотъ теперь съ наступленіемъ зари на душѣ у меня будто кто поетъ: «а все-таки Egalité[1], хорошее, настоящее новое, можетъ быть и не скоро, но безусловно наступитъ!..»