B. Г. Короленко (Шаховская-Шик)/ДО

B. Г. Короленко
авторъ Наталия Дмитриевна Шаховская-Шик

Опубл.: 1912. Источникъ: az.lib.ru • Опыт биографической характеристики

H. ШАХОВСКАЯ. B. Г. Короленко. Опытъ біографической характеристики. Кн—во К. Ф. Некрасова МОСКВА 1912.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Глава I. Родители и дѣтство

" II. Учебные годы. Мечты и дѣйствительность

" III. Планы будущаго. Поступленіе въ технологическій институтъ

" IV. Петровская академія

" V. Народничество

" VI. Первая ссылка и первые литературные шаги

" VII. Якутская область и возвращеніе

" VIII. В. Г. Короленко въ Нижнемъ

" IX. Общественныя отношенія

" X. Голодъ и Мултанское дѣло

" XI. Поѣздка заграницу. Конецъ нижегородскаго періода

" XII. Возвращеніе въ Петербургъ

" XIII. Переѣздъ въ Полтаву. 1905 годъ. Послѣднія статьи

« XIV. Заключеніе

I. Указатель печатныхъ работъ В. Г. Короленко

II. Указатель литературы и политическая дѣятельность В. Г. Короленко

ГЛАВА I.

Родители и дѣтство.

1.

Отецъ Владиміра Галактіоновича Короленка происходилъ изъ стараго казачьяго рода, мать — изъ польской шляхетской семьи. Владиміръ Галактіоновичъ былъ вторымъ сыномъ родившимся отъ этого брака 15 іюля 1853 года.

О своихъ родителяхъ, своихъ дѣтскихъ и юношескихъ годахъ онъ самъ разсказалъ подробно въ „Исторіи моего современника“.

Патріархальность и искренняя религіозность семьи не нарушалась принадлежностью отца и матери къ разнымъ вѣроисповѣданіямъ. Непоколебимая вѣра въ Бога на небѣ, въ одинаково недоступныхъ для критики царя и законъ на землѣ давала удивительную устойчивость міровоззрѣнію, которое вліяло на ранніе годы В. Г. Самъ онъ — въ признаніи отвѣтственности только за свою личную дѣятельность видитъ сущность этого міровоззрѣнія, типичнаго, по его мнѣнію, для честныхъ людей того времени.

В. Г. мало зналъ отца въ дѣтствѣ, глубоко понялъ и оцѣнилъ черезъ много лѣтъ послѣ его смерти, старательно, черта за чертой, возстановилъ въ своемъ представленіи его обликъ и его судьбу. Судьбу уѣзднаго судьи, выдѣлявшагося своей совершенно необычной „дон-кихотской“ честностью, бывшаго олицетвореніемъ преданности служебному долгу, и неудачника по службѣ. Обликъ человѣка простодушнаго и наивнаго, но съ большими нравственными и умственными запросами, съ трогательной вѣрой „въ книгу и науку“, приводившей подчасъ къ комическимъ или печальнымъ результатамъ, съ умомъ безпокойнымъ и вдумчивымъ, съ характеромъ сильнымъ и тяжелымъ, съ хорошими, а иногда сумасбродными порывами.

Именно отъ него, почти необразованнаго человѣка, получили дѣти первыя несложныя понятія, выводящія за предѣлы окружающаго, вмѣстѣ съ привычкой упорно и вдумчиво искать отвѣтовъ на поднимающіеся изъ глубины сознанія вопросы — о Богѣ, о душѣ, о природѣ, о началѣ міра.

Твердые нравственные устои отца должны были не въ меньшей степени вліять на дѣтей. И тоже, быть можетъ, именно вслѣдствіе ихъ почти дѣтской наивности, примитивности и, несмотря на то (или даже — именно потому) глубинѣ и силѣ.

Безпристрастное и нелицепріятное служеніе законности, которая отожествлялась для него съ справедливостью — было идеей, на служеніе которой уѣздный судья отдалъ лучшія силы, въ жертву которой принесъ служебную карьеру и благосостояніе семьи. Если эта честность и казалась „преждевременной“ и „дон-кихотской“, если время и зрѣлые годы и принесли съ собой для молодого поколѣнія критику самой идеи и основанной на ней дѣятельности, то въ свое время, въ развитіи дѣтскаго міросозерцанія она была значительна и оставила свой слѣдъ на всю жизнь.

Въ особенности стойкость въ проведеніи ея, не допускающая малѣйшаго компромисса, стойкость, иногда практически безплодная, но нравственно значительная — впервые рождала мысль о борьбѣ за убѣжденія, о трудности и высотѣ этой борьбы.

Суровая честность отца и его безпокойная мнительность могли отпугивать отъ него дѣтей. Зато съ матерью они всю жизнь были связаны нѣжной любовью и довѣріемъ. Она вносила въ семью мягкость и доброту, изъ которыхъ, не меньше чѣмъ изъ убѣжденій отца, выходилъ общій духъ гуманности, участія и вниманія къ человѣку, царившій въ семьѣ Короленокъ и составлявшій, вмѣстѣ съ большой простотой и безъискусственностью, ея особую атмосферу.

Этой атмосферѣ обязанъ В. Г. Короленко многими чертами своего душевнаго склада.

Онъ вообще принадлежитъ, по мѣткому опредѣленію Овсянико-Куликовскаго, „къ числу натуръ, которыя ощущаютъ психическое достояніе, полученное наслѣдственнымъ путемъ, съ большей отчетливостью и непосредственностью чѣмъ то, что они пріобрѣли отъ книгъ, другихъ людей, духа времени. Непосредственный укладъ души есть основной фонъ, на которомъ все остальное вырисовывается“.^[1]

А потому эти черты, унаслѣдованныя илк пріобрѣтенныя имъ въ раннемъ дѣтствѣ въ родной семьѣ, онъ пронесъ цѣльными черезъ всю жизнь.

2.

Владиміръ Галактіоновичъ родился и провелъ дѣтство въ Житомірѣ. Въ ранніе годы дѣтей не стѣсняли излишнимъ воспитаніемъ и надзоромъ. Трое братьевъ, которые были почти ровесниками, свободно бродили по двору и саду, придумывали себѣ занятія и развлеченія, находили новые интересы, завязывали новыя знакомства, изъ этого маленькаго мірка черпая первое знаніе жизни. Населеніе двора было пестро, и впечатлѣнія бывали нерѣдко ярки и сложны. Маленькія событія двора бывали поводомъ для разрѣшенія самыхъ серьезныхъ вопросовъ жизни, — вопросовъ, которые въ ихъ общей формѣ были еще далеко недоступны дѣтскому пониманію.

Съ самаго райняго дѣтства В. Г. и его братья были очень чутки къ вопросамъ нравственности и, въ особенности, справедливости.

А потому вмѣстѣ съ чувствами любви и жалости они рано узнали чувства гнѣва и негодованія.

Подружившись съ „купленнымъ мальчикомъ“, принадлежавшимъ одному изъ жильцовъ двора, который его всячески мучилъ, они не ограничились сочувствіемъ маленькому Мамерику, а вступили въ рѣшительную и порой отважную войну съ его хозяиномъ, подмѣтивъ его странности, чтобы найти способъ досадить ему возможно больше.

Это было первое знакомство съ крѣпостнымъ правомъ.

Раннее дѣтство В. Г. совпало съ періодомъ подготовленія великой реформы 61 года, а въ моментъ ея осуществленія ему было 8 лѣтъ. Несмотря, однако, на то, что ему въ разныхъ случаяхъ и по разнымъ поводамъ приходилось сталкиваться съ вопросами крѣпостного строя, испытывать жгучее сочувствіе къ его жертвамъ, острую враждебность къ его представителямъ, — сущность реформы и ея значеніе не были еще доступны дѣтскому пониманію, она не вызвала ничего, кромѣ смутныхъ и сбивчивыхъ впечатлѣній; ярче всего остались въ памяти темные слухи, тревожныя ожиданія, странныя легенды. Сильно переживая непосредственныя впечатлѣнія, дѣти не умѣли еще установить между ними общихъ связей.

И первая поѣздка В. Г. на лѣто въ деревню къ знакомымъ его родителей не вызвала отрицательнаго отношенія къ крѣпостному строю и не повела къ настоящему пониманію деревенской жизни. Она осталась въ памяти, какъ идиллическая картина мирнаго, тихаго и радостнаго труда, мирныхъ, благожелательныхъ отношеній.

Длинные зимніе вечера дѣти, оставаясь одни дома, любили просиживать въ кухнѣ, слушая страшные разсказы дворни о всякой нечисти. Отсюда началось знакомство съ „тѣмъ свѣтомъ“, который представлялся таинственнымъ, враждебнымъ и непонятнымъ вмѣстилищемъ нечистой силы.

Изъ всѣхъ дѣтей В. Г. былъ наиболѣе впечатлителенъ къ этимъ разсказамъ, его фантазія работала съ особенной силой, создавая причудливые образы, которые пугали дѣтское воображеніе въ такой степени, что самъ онъ называлъ впослѣдствіи мучительной эту полосу своей жизни. Это онъ — маленькій Вася-Голованъ въ разсказѣ „Ночью“, которому все окружающее представляется живущимъ своей странной, особенной жизнью, это къ нему приходили такіе странные и страшные призраки изъ сосѣдней комнаты, это онъ умѣлъ разсказывать такія удивительныя исторіи, которыя рушились отъ скептическаго прикосновенія брата.

Тревожная жизнь воображенія мучила мальчика, какъ болѣзнь, и какъ болѣзнь — прошла. Она была сильна въ ту пору, когда подлинное религіозное сознаніе еще не проснулось, и не имѣла съ нимъ связи.

Настоящая молитва, истинная горячая вѣра вспыхнула въ первый разъ по поводу „дѣловыхъ“ сношеній съ „тѣмъ міромъ“, — надежды получить съ неба пару крыльевъ. Самое глубокое и таинственное чувство — ощущеніе величія небеснаго свода и безконечной міровой жизни — связалось съ этимъ желаніемъ и вылилось въ эту молитву — имѣть два крыла, „хорошихъ, настоящихъ, какъ у птицъ или ангеловъ. Совсѣмъ или только на время, чтобы хоть разъ на яву подняться въ эту чудесную, манящую высь“.

Надежды не сбылись, крылья не явились, и горячая вѣра смѣнилась усталостью, холодомъ въ душѣ, равнодушіемъ, съ которымъ дѣти повторяли ежедневныя, заученныя молитвы.

Къ непосредственнымъ впечатлѣніямъ дѣтства у В. Г. очень рано присоединились книжныя. Рано и незамѣтно выучившись читать, онъ попалъ сразу на польскую повѣсть изъ крестьянской жизни, которая произвела на него громадное впечатлѣніе и о которой онъ сохранилъ благодарное воспоминаніе. Первое „книжное“ представленіе о деревнѣ сложилось въ немъ подъ вліяніемъ проводимыхъ въ этой повѣсти идей наивнаго народничества, которое, „еще не затрагивая прямо острыхъ вопросовъ тогдашняго строя, настойчиво проводило идею равенства людей“.

Немного позже онъ пережилъ другія увлеченія, воображеніе потянуло его къ другимъ картинамъ, гораздо болѣе яркимъ и красочнымъ. Но первымъ его настоящимъ художественнымъ впечатлѣніемъ была эта повѣсть изъ крестьянской жизни, а первымъ его героемъ — Ѳомка изъ Сандоміра, крестьянскій мальчикъ, своими силами достигшій образованія и отказавшійся отъ блестящей карьеры, чтобы вернуться въ родную деревню къ скромной роли деревенскаго учителя.

ГЛАВА II.

Учебные годы. Мечты и дѣйствительность.

1.

6-ти лѣтнимъ мальчикомъ В. Г. началъ ходить въ частный пансіонъ, откуда скоро перешелъ въ другой — въ польскій пансіонъ Рыхлинскаго, гдѣ учился его братъ. Онъ съ особенной отчетливостью вспоминаетъ о первомъ своемъ путешествіи въ этотъ пансіонъ, безъ провожатыхъ, путешествіи, наполнившемъ его гордымъ сознаніемъ своей самостоятельности.

Въ пансіонѣ былъ свой, особенный тонъ, совсѣмъ не оффиціальный, и все въ немъ нравилось мальчику, въ особенности близкія отношенія съ воспитателями, — все, кромѣ мучившаго его учителя математики и самой математики, которая ему не давалась. Остальное — онъ схватывалъ очень легко, и главное въ его воспоминаніяхъ этого времени — „радость развертывающейся жизни, шумное хорошее товарищество, не трудная, хотя и строгая дисциплина, бѣготня на свѣжемъ воздухѣ, и мячи, летающіе въ вышинѣ“.

Въ пансіонѣ, какъ и въ семьѣ Короленокъ до 60-го года, преобладалъ польскій языкъ. Но наряду съ нимъ дѣти слышали тоже русскій и малорусскій.

Съ отцомъ они бывали въ церкви, а съ матерью въ костелѣ. Читать выучились по-польски раньше, чѣмъ по-русски. Польскую же пьесу видѣлъ В. Г., попавъ первый разъ въ театръ, и послѣ нея романтическія картины старой Польши, съ ея рыцарствомъ, приключеніями и блескомъ, всецѣло заняли его воображеніе и мысль. Польская исторія, польскій языкъ, польская литература и культура были ему въ то время ближе и казались родными.

Когда вспыхнуло польское возстаніе, передъ десятилѣтнимъ ребенкомъ въ первый разъ и со всей остротой всталъ вопросъ о національности. Отецъ его, какъ русскій чиновникъ, искренне преданный оффиціальной государственной политикѣ, не могъ сочувствовать возстанію. Мать, истинная полька, не могла радоваться русскимъ побѣдамъ. „Родичи“ отца и „родичи“ матери стояли для мальчика, какъ непримиримые враги, а разрывъ дѣтской дружбы съ маленькимъ полякомъ, который отвернулся отъ него, какъ отъ русскаго, сдѣлалъ вопросъ этотъ еще болѣе острымъ и жгучимъ. Передъ его глазами происходили національныя демонстраціи, до него доходили слухи о сраженіяхъ, объ убитыхъ, раненыхъ и взятыхъ въ плѣнъ.

Кто же правъ? На чьей сторонѣ справедливость?

Кому онъ долженъ сочувствовать, кого ненавидѣть?

Живые образы живыхъ людей могли привлечь его на ту или на другую сторону. Призраки старой Польши еще носились надъ его душой, его товарищи по пансіону были поляки, передъ нимъ проходила печальная драма въ семьѣ главы пансіона Рыхлинскаго, три сына котораго примкнули къ возстанію, а идея русской государственности олицетворялась для него въ фигурѣ „безжалостнаго, затянутаго въ мундиръ жандарма“, пріѣзжавшаго къ его отцу. Было бы не удивительно, если бы его сочувствіе оказалось на сторонѣ повстанцевъ. Но этого не случилось.

Его симпатіи были съ побѣжденными, преслѣдуемыми и гонимыми, кто бы они ни были. Во время первыхъ побѣдъ повстанцевъ русскіе рисовались ему въ образѣ знакомаго старика солдата съ его отрядомъ, и онъ съ ними всей душой противъ несущагося на нихъ отряда побѣдителей поляковъ, во главѣ котораго тоже знакомая и милая фигура — молодого Рыхлинскаго, красиваго, съ веселыми черными глазами.

Когда возстаніе подавлено, поляки разбиты, ихъ ловятъ и чинятъ жестокую расправу — онъ за нихъ противъ „торжествующихъ побѣдителей“.

Онъ не увлекся ни тѣмъ, ни другимъ націонализмомъ и не всталъ на сторону опредѣленной идеи. Стремясь за этой идеей увидѣть самую сущность событій, живыя чувства людей, онъ не могъ забыть, что поляки и русскіе одинаково люди и что чувства ихъ могли быть хороши или дурны независимо отъ ихъ національности.

Мальчику снилось, что онъ „пріѣзжаетъ въ Россію, чтобы сдѣлать какое-то важное дѣло и кого-то непремѣнно защитить“… „Какое это дѣло и кто ждалъ моей защиты — это было неясно“.

Онъ искренно и серьезно готовъ умереть за это важное дѣло, кого-то защищая, но полякъ онъ или русскій, онъ такъ и не рѣшилъ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ не взялъ на себя обязанности „кого-нибудь ненавидѣть и преслѣдовать“.

2.

Въ житомірской гимназіи, куда 10-ти лѣтъ поступилъ В. Г., былъ совсѣмъ другой духъ, чѣмъ въ пансіонѣ. Это была настоящая казенная гимназія стараго типа, съ оффиціальными отношеніями между начальствомъ и учениками, отмѣтками, карцеромъ, розгами и сплоченнымъ товариществомъ.

Еще черезъ два года вся семья перебралась въ Ровно, куда еще раньше по служебнымъ соображеніямъ переведенъ былъ отецъ. Самый переѣздъ и новыя мѣста мальчикъ встрѣтилъ съ большимъ восторгомъ. Старый міръ казался ему „постылымъ и ненавистнымъ“, „душа рвалась къ новому, неизвѣданному“. Развертывался „просторъ невѣдомый и заманчивый“, и все, что изъ него вырисовывалось, представлялось волшебнымъ и прекраснымъ. Волшебнымъ показался сонный и убогій городокъ съ лачугами и пустырями, съ рѣчкой и мостомъ въ центрѣ города, съ большими неподвижными прудами и мертвымъ, полуразвалившимся замкомъ на берегу. Это же волшебное, но сонное царство онъ возненавидѣлъ всей душой къ концу своего въ немъ пребыванія.

5 лѣтъ провелъ В. Г. въ ровенской гимназіи»

Подводя итоги своей гимназической жизни онъ съ благодарностью вспоминаетъ только нѣсколькихъ учителей, составлявшихъ рѣдкое исключеніе. И эти образы, изъ которыхъ одинъ — глубоко вѣрующій священникъ, другой физикъ, натуръ-философъ и матеріалистъ, объединяются въ его памяти одной общей чертой, которая существеннѣе, чѣмъ все различіе — ихъ вѣрой въ свое дѣло.

Лишенные этой вѣры, остальные учителя встаютъ въ памяти, какъ сборище автоматически-бездушныхъ маніаковъ и, въ лучшемъ случаѣ, добросовѣстныхъ «педагогическихъ фонографовъ».

Главное содержаніе этихъ 7-ми лѣтъ гимназической жизни — безпрерывная мелкая война съ начальствомъ; товарищество — ея главный интересъ; отвращеніе отъ бездушной казенщины, отъ насилія надъ живой, свободной мыслью — едва ли не самый прочный ея результатъ.

Съ благодарностью вспоминаетъ впослѣдствіи В. Г. о столкновеніяхъ съ системой внѣ-школьнаго надзора, представленной въ лицѣ маленькаго надзирателя-«ищейки».

Въ нихъ впервые открывался просторъ для проявленія молодыхъ силъ, протеста, борьбы и своеобразнаго героизма. Они связались съ захватывающей поэзіей запретныхъ наслажденій, — катанья на лодкахъ лѣтомъ, на конькахъ зимой, въ лунныя ночи, — наслажденій, которыя только выигрывали въ своемъ интересѣ отъ необходимости прятаться, спасаться отъ преслѣдованья и рисковать.

Прилежнымъ ученикомъ В. Г. никогда не былъ. Все давалось ему легко, кромѣ математики, но серьезно онъ не занимался ничѣмъ, даже рисованіемъ, къ которому у него находили большія способности.

И, спрашивая себя, что было «наиболѣе свѣтлаго и здороваго» въ первые года гимназической жизни въ Ровно, онъ отвѣчаетъ: «толпа товарищей, интересная война съ начальствомъ, и — пруды, пруды…»

Въ стѣнахъ гимназіи война эта принимала иногда характеръ дикихъ вспышекъ, нелѣпыхъ, неожиданныхъ и стихійныхъ, какъ эпидеміи. Но онѣ давали поводъ для проявленія красивыхъ и благородныхъ чувствъ, которыя не дѣлались хуже отъ тѣхъ дикихъ выходокъ, въ которыя они выливались. Гимназисты знали, «что жевать бумагу и кидать въ бѣлыя стѣны — глупо. Но — постоять за товарищей не глупо, а хорошо и красиво.»

Здѣсь, въ товариществѣ, находили себѣ выходъ тѣ чувства, которымъ не было мѣста въ ученьи и будничной жизни — самоотверженіе, мужество, стойкость, безкорыстное и горячее участіе въ какомъ-то общемъ дѣлѣ.

Этими чувствами оправдывается безцѣльность и неразумность самой борьбы. И В. Г. все время принимаетъ близкое и живое участіе въ общей товарищеской жизни класса.

Поступленіе въ реальную гимназію закрывало возможность поступленія въ университетъ въ будущемъ. И это было именно то обстоятельство, которое послужило поводомъ для первой критики существующихъ порядковъ, и, главное, самой идеи власти, — критики, которая только теперь тронула душу 12-тилѣтняго гимназиста. Изъ разговоровъ старшихъ онъ вынесъ убѣжденіе, что министръ Толстой и, какой-то Катковъ виноваты въ томъ, что ему «сталъ недоступенъ университетъ и предстоитъ изучать ненавистную математику.»

Онъ въ первый разъ подумалъ, что могло бы быть иначе, и именно съ этого времени у него появились «предметы первой политической антипатіи.»

Маленькая трещинка въ прежнемъ представленіи о недосягаемой для критики власти росла и расширялась.

Одинъ случай за время гимназической жизни произвелъ на В. Г. особенно сильное впечатлѣніе:^[2] генералъ-губернаторъ арестовалъ маленькаго гимназиста за то, что тотъ не снялъ фуражки. Директоръ гимназіи съ достоинствомъ и спокойно потребовалъ его освобожденія, а грозный и властный сатрапъ, растерявшійся передъ законнымъ требованіемъ, долженъ былъ его удовлетворить. Для мальчика эпизодъ этотъ былъ яркимъ и нагляднымъ доказательствомъ новой для него мысли — о разницѣ и возможномъ противорѣчіи между законностью и властью.

Уваженіе къ законности осталось на всю жизнь, авторитету власти не суждено было воскреснуть.

3.

Лѣто мать и всѣ дѣти Короленко проводили въ деревнѣ дяди — Гарный Лугъ. Это было гнѣздо обѣднѣвшаго панства, гдѣ на 60 крестьянскихъ дворовъ приходилось чуть не два десятка шляхетскихъ. Отношеніе убогихъ хатъ къ «ненастоящему'» панству было враждебное. Это чувствовали на себѣ и дѣти Короленко, становясь на два мѣсяца «гарнолужскими паничами». Понять эту вражду они еще не могли, но жизнь ихъ шла отдѣльно отъ окружанщей, въ тѣсномъ кругу усадьбы и родныхъ. Въ лучшія минуты воображеніе уносило далеко отъ этой жизни, «въ невѣдомые края и въ невѣдомое время». Чудились какіе-то рыцари, знамена и всегда какая-то борьба, съ кѣмъ и во имя чего — неизвѣстно. Лучшія чувства, истинный жаръ души вели не къ дѣйствительности, а отъ нея, въ туманное прошлое, къ красивымъ призракамъ. Однако, скоро пришло время, когда призраки начали вытѣсняться, хотя и не безъ борьбы, реальными отношеніями, насущными вопросами, непосредственно связанными со всѣмъ окружающимъ, и эта борьба стоитъ въ прямой связи съ литературными увлеченіями В. Г. Короленка въ послѣднихъ классахъ гимназіи.

Началась она еще тогда, когда, маленькимъ и мечтательнымъ мальчикомъ, только что выучившись читать, онъ увлекался правдивой исторіей Ѳомки изъ Сандоміра. Позже, въ Ровно, когда онъ рисовалъ старый замокъ и строилъ въ воображеніи самыя фантастическія картины приключеній и подвиговъ, его неожиданно охватывало чувство душевной пустоты, и странныя мысли врывались въ романтическія грезы. Приходило въ голову «описать просто мальчика», вродѣ него самого, «во всей простотѣ и правдѣ,» со всѣмъ его окружающимъ, и думалось, что эта исторія «могла бы быть умнѣе и интереснѣе графа Монте-Кристо».

В. Г. читалъ очень много, но безпорядочно, русской литературы не зналъ и на беллетристику смотрѣлъ, какъ на «занимательное описаніе того, чего, въ сущности, не бываетъ.» Первымъ настоящимъ литературнымъ увлеченіемъ В. Г. былъ Шевченко, къ которому влекла мальчика тоска о прошломъ, мечты о невозможномъ, поэзія степного раздолья и борьбы. Украинскій націоналистическій романтизмъ захватилъ его, какъ раньше — польскій. И, такъ же, какъ польскій, — не всецѣло и не надолго. Первый протестъ, смутный еще и неопредѣленный, вызванъ былъ чувствомъ человѣчности, не мирившейся съ мстительными и безчеловѣчными картинами, которыя скрывались въ красивомъ туманѣ.

Какъ разъ въ это время В. Г. Короленко, по его словамъ, бредилъ литературой. Серьезнымъ отношеніемъ къ литературѣ и первымъ настоящимъ знакомствомъ съ ней онъ обязанъ одному изъ новыхъ молодыхъ учителей, имѣвшему на него серьезное вліяніе. Именно теперь онъ ближе познакомился съ литературой русской. Послѣ недолгаго колебанія ей отдалъ онъ свои молодые восторги и притомъ литературѣ реалистической, стоявшей близко ко всѣмъ острымъ вопросамъ русской жизни. Онъ зачитывался Добролюбовымъ, Писемскимъ, Тургеневымъ, Некрасовымъ, Никитинымъ.

Вмѣстѣ съ этимъ опредѣленіемъ литературныхъ вкусовъ разрѣшился для него и старый вопросъ о національности. Онъ «нашелъ тогда свою родину, и этой родиной стала прежде всего русская литература».

Его первыя, робкія мечты о литературной дѣятельности направлены на описаніе окружающаго міра, будничной жизни и обыкновенныхъ людей. На мечты эти могли повліять корреспонденціи старшаго брата, печатавшіяся въ газетахъ.

Но пробужденіе интереса къ дѣйствительной жизни проявлялось не только въ области литературныхъ вкусовъ, а всего міросозерцанія и отношенія къ жизни. Борьба двухъ настроеній, быть можетъ, еще сильнѣе и ярче вылилась въ отношеніе къ религіи.

Скоро послѣ поступленія въ ровенскую гимназію В. Г. испыталъ первыя сомнѣнія въ истинности догматовъ православной церкви, но сомнѣнія эти не измѣнили сущности его вѣры. Въ періодъ расцвѣта романтическихъ порывовъ, его религіозное чувство выливалось въ смутную жажду подвига, въ молитвенный экстазъ, заставлявшіе его опускаться на колѣни среди площади передъ статуей Мадонны, подъ удивленными и насмѣшливыми взглядами прохожихъ.

Немного позже, въ религіозныхъ спорахъ, которые происходили въ Гарномъ Лугѣ, онъ выступалъ, какъ яростный противникъ матеріализма, и упорно и страстно искалъ доказательствъ безсмертія души. Но уже въ это время простѣйшія понятія естествознанія, которыя, казалось, уничтожали тайну жизни, давая для всего простое и понятное объясненіе, начали колебать основы его вѣры. Кромѣ того, въ рѣшеніи религіозныхъ вопросовъ принимали для него участіе живые образы людей. Когда спокойной увѣренности и стойкости, плѣнявшихъ его въ вѣрѣ отца, противопоставлялось такое же спокойное, увѣренное и смѣлое отрицаніе — это спутывало его аргументы и размышленія.

Когда, въ 6-омъ классѣ, В. Г. ушелъ отъ требуемаго гимназическими правилами причастія, онъ смотрѣлъ на это, какъ на прощанье. Онъ не нашелъ окончательнаго рѣшенія мучившихъ его вопросовъ, но они отступили, потеряли свою остроту, и онъ «пересталъ искать». Его «умственный горизонтъ заполнился новыми фактами, понятіями, вопросами реальнаго міра».

Къ концу гимназическаго курса В. Г. «гордо говорилъ себѣ, что никогда ни лицемѣріе, ни малодушіе не заставятъ» его «измѣнить „трезвой правдѣ“, не вынудятъ искать праздныхъ утѣшеній и блуждать во мглѣ призрачныхъ, не подлежащихъ рѣшенію вопросовъ.»

ГЛАВА III.

Планы будущаго. Поступленіе въ технологическій институтъ.

Лѣтомъ 1868 года умеръ отецъ В. Г., и ему пришлось серьезно задуматься надъ смертью. Вмѣстѣ съ тѣмъ пришлось думать о будущемъ семьи, о самыхъ насущныхъ и будничныхъ вопросахъ жизни. Мать взяла на себя тяжелый трудъ содержанія всей семьи.

Естественно, что въ послѣднемъ классѣ В. Г. серьезно занятъ рѣшеніемъ вопроса, куда поступить послѣ окончанія гимназіи.

В. Г. Короленко смѣется надъ мрачнымъ байронизмомъ и печоринствомъ, съ которыми ему пришлось столкнуться у двоихъ изъ товарищей. Хотя самое чувство протеста противъ обыденности знакомо и близко ему, но для него самого уже наступила пора исканія отвѣтовъ «на дѣйствительные запросы жизни». Тѣмъ не менѣе онъ не пересталъ быть мечтателемъ.

Послѣдній годъ гимназической жизни проходитъ въ мысляхъ о будущемъ, въ томительномъ ожиданіи свободы, въ мечтахъ о новой жизни.

В. П «отвергъ по отношенію къ себѣ всякія преувеличенно-героическія иллюзіи», но все же его будущее рисуется ему въ не совсѣмъ обычныхъ краскахъ.

Онъ выбралъ своимъ идеаломъ одного изъ героевъ Шпильгагена и перенесъ его въ Россію. «Гдѣ-то у насъ происходятъ важныя событія. Въ нихъ принимаетъ дѣятельное участіе молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, небольшого роста, съ умнымъ выраженіемъ лица и твердымъ взглядомъ… Вслѣдствіе неудачи первой любви онъ отказался отъ личнаго счастья… Онъ не герой, широкой извѣстностью не пользуется, но когда онъ входитъ въ общество людей, преданныхъ важному и опасному дѣлу, — то на вопросъ незнающихъ его, знающіе отвѣчаютъ: это NN… человѣкъ умный. На него можно положиться».

«Люди изъ народа», съ которыми имѣетъ дѣло этотъ молодой человѣкъ, какъ-то лишены національности и похожи на нѣмецкихъ рабочихъ.

Въ такихъ чертахъ представлялось В. Г. Короленку за годъ до поступленія въ университетъ его будущее. Герой Шпильгагена смѣнилъ образы извозчика, поляка XVII столѣтія, казака, мчащагося по степи на конѣ, и учителя гимназіи, умѣющаго читать въ дѣтскихъ сердцахъ, — образы послѣдовательно плѣнявшіе его воображеніе въ дѣтскіе и отроческіе года.

Въ мечтахъ этихъ нѣтъ одного — опредѣленія того «важнаго и опаснаго дѣла», которому служитъ воображаемый герой, яснаго представленія о сущности тѣхъ «важныхъ событій», въ которыхъ онъ принимаетъ участіе.

Это, конечно, не случайно.

Маленькимъ мальчикомъ, начиная учиться, В. Г. Короленко въ воображеніи своемъ боролся и умиралъ, защищая кого-то. Кого? — онъ не зналъ.

Взрослымъ гимназистомъ, готовясь къ поступленію въ университетъ, онъ мечталъ о самоотверженномъ служеніи дѣлу, сущность котораго не представлялъ себѣ ясно. И это, несмотря на то, что съ тѣхъ поръ его вниманіемъ овладѣли «дѣйствительные запросы жизни» и русская реалистическая литература.

Содержаніе идеаловъ могло перемѣниться, но отношеніе къ нимъ осталось то же. Непосредственно и дѣятельно было свое чувство, которое толкало къ справедливому и хорошему вообще, книжно и непрочно отвлеченное понятіе о томъ, что именно нужно въ русскихъ обстоятельствахъ и обстановкѣ. И, какъ бы наивны ни были заимствованные образы, живое свое чувство, которое за ними стояло, не дѣлалось отъ этого менѣе глубокимъ, жизненнымъ и вѣрнымъ.

В. Г. Короленку пришлось уже столкнуться съ политическими вопросами, но напрасно было бы искать у него твердыхъ политическихъ убѣжденій. Смутный протестъ вызвалъ въ немъ разсказъ объ убійствѣ Иванова (въ Нечаевскомъ дѣлѣ) но «непонятное одушевленіе», вызванное чтеніемъ прокламацій, заглушило его. Здравый смыслъ подсказывалъ, что кіевскій студентъ, пріѣхавшій съ прокламаціями — «малый пустой и надутый ненужной важностью. Но это чувство робѣло пробиться наружу, тдѣ все-таки царило наивное благоговѣніе: такой важный, въ очкахъ и съ такимъ опаснымъ порученіемъ».

Студенческая жизнь рисовалась, какъ что-то «неясное, но великолѣпное». И прежде всего вставала въ воображеніи студенческая комнатка, очень высоко и съ чемоданомъ на полу. «Это значитъ, что я пріѣхалъ и вотъ-вотъ уйду куда-то. Куда? Въ новую жизнь». Что новаго будетъ въ этой новой жизни, куда именно пойдетъ онъ изъ маленькой комнатки съ чемоданомъ на полу — этого будущій студентъ не знаетъ.

Ко времени поступленія въ университетъ у В. Г. мелькаютъ уже болѣе жизненныя и осуществимыя мечты — объ адвокатской дѣятельности. Вызваны онѣ, повидимому, тоже живымъ образомъ и уже не книжнымъ, — дѣятельностью Спасовича и особенно его защитой въ Нечаевскомъ дѣлѣ. Но эти планы лишены устойчивости и опредѣленности.

Незыблемо твердо въ немъ зато общее, глубоко заложенное, непосредственное отношеніе къ жизни.

Жизнь вообще, только жизнь, просто жизнь — начало и конецъ его прекрасныхъ грезъ. Манила и тянула «безпредѣльная жизнь», неясная, но новая, полная, «кипучая», и, когда наступаетъ счастливая минута отъѣзда изъ родного городка, молодой студентъ видитъ передъ собой далекую ленту шоссе, и «на горизонтѣ клубятся неясныя очертанія: полосы лѣсовъ, новыя дороги, дальніе города, невѣдомая, новая жизнь».

Онъ не допускалъ сомнѣнія въ томъ, что есть дѣло, на служеніе которому стоитъ отдать всѣ силы, хотя самое дѣло это носилось въ туманѣ.

Такія мысли и настроенія увозилъ съ собой изъ родного дома въ 1871 году восемнадцатилѣтній юноша. «Я былъ глупъ», говоритъ онъ впослѣдствіи объ этомъ времени. О желѣзной дорогѣ онъ имѣлъ самыя фантастическія представленія, а студентовъ считалъ высшими, особенными существами. Извѣщеніе о пріемѣ въ технологическій институтъ переполнило его радостной гордостью, вплоть до заносчиваго убѣжденія, что онъ «самый умный» въ своемъ городѣ. Это убѣжденіе, впрочемъ, отлично уживалось съ преклоненіемъ передъ другимъ, высшимъ міромъ, прекраснымъ и необыкновеннымъ, куда онъ готовился вступить.

Поступая въ петербургскій технологическій институтъ, В. Г. разсчитывалъ черезъ годъ перейти въ университетъ, выдержавъ необходимые экзамены. Съ какими ожиданіями онъ ѣхалъ въ Петербургъ — мы уже видѣли. Въ дорогѣ ему пришлось пережить порядочно приключеній. Ловкаго афериста онъ принялъ за идеальнаго возвышеннаго «проповѣдника», а въ грязныхъ меблированныхъ комнатахъ вообразилъ себя попавшимъ въ разбойничій вертепъ. Въ ожиданіи близкой смерти онъ заснулъ крѣпкимъ сномъ, но засыпая рисовалъ себѣ не мрачныя перспективы, а свѣтлую картину своего избавленія и своего геройства. «Да, это я раскрылъ разбойничій вертепъ, въ которомъ погибло уже много наивныхъ провинціаловъ. Въ темномъ подвалѣ… находятъ груду человѣческихъ костей. Ужасаются, мотаютъ головами… пишутъ въ газетахъ… Сестра, мать, Теодоръ Негри читаютъ… Мнѣ наперебой предлагаютъ работу… Я богатъ, могу еще посылать матери. Перехожу съ курса на курсъ. Вообще — все отлично»… Недовѣріе къ людямъ при первой возможности переходило у него въ восторженное восхищеніе.

Студентовъ, встрѣтившихся въ поѣздѣ, онъ подозрѣвалъ въ чемъ-то и боялся. Черезъ какіе-нибудь полчаса знакомства они казались ему умнѣйшими и прекраснѣйшими людьми.

Въ Петербургѣ В. Г. поселился съ тремя товарищами. Деньги, данныя ему матерью, скоро вышли, и весь этотъ первый годъ прошелъ въ борьбѣ съ нуждой, въ напрасныхъ попыткахъ найти заработокъ, въ безрезультатныхъ стараніяхъ соединить научныя занятія съ необходимостью думать о хлѣбѣ.

Для науки годъ совсѣмъ пропалъ. Только къ концу его В. Г. получилъ работу, которая позволила ему немного отдохнуть отъ нужды.

Бодрости и жизнерадостности онъ не терялъ и въ этихъ обстоятельствахъ; но въ слѣдующемъ же 72 году, получивъ стипендію въ Петровской академіи, перебрался въ Москву. У него не было опредѣленнаго стремленія къ агрономической дѣятельности, но хотѣлось возможности заниматься и работать, которой не далъ ему Петербургъ.

ГЛАВА IV.

Петровская академія.

1.

Студенчество академіи, немногочисленное и связанное общей жизнью, было довольно однородно по настроенію.

Между наукой и молодымъ поколѣніемъ пробѣжала «черная кошка», (по выраженію В. Г. Короленка въ повѣсти «Прохоръ и студенты») и въ «крупной размолвкѣ» между ними, не могъ помочь «либеральный уставъ» академіи. Не то, чтобы студенты не хотѣли учиться, этого не было, но все же «лучшая сила молодежи, сила ея увлеченій выливалась куда то въ другое русло^[3].

Это настроеніе дѣлилъ съ товарищами и В. Г. Короленко.

Необходимость заработка и здѣсь отнимала у него много дорогого для занятій времени. Но и помимо этого, хотя онъ много читалъ, много работалъ, однако, это не была работа въ лабораторіяхъ и кабинетахъ, научная работа въ строгомъ смыслѣ. Сила его увлеченій тоже выливалась „въ другое русло“.

Обсужденіе вопросовъ о народѣ въ кружкахъ и собраніяхъ, мысль о долгѣ передъ народомъ, приводящая нѣкоторыхъ къ отрицанію культуры, мечты о служеніи народу — вотъ чѣмъ волновалось передовое студенчество.

Не выливаясь пока въ практическое дѣланіе, эти мысли и мечты служили предметомъ горячихъ споровъ, а подведеніе подъ нихъ теоретическаго основанія обусловливало и отношеніе къ наукѣ.

„Разсуждающее поколѣніе“, какъ назвалъ его въ одномъ мѣстѣ Короленко, имѣло непоколебимо вѣрить въ одну незыблемую истину и въ практическую силу этой истины.

Такой истиной казались В. Г., вмѣстѣ съ значительной частью его товарищей по академіи, нѣкоторыя простѣйшія мысли западной науки.

Бокль и Фохтъ были любимыми писателями студенчества, если судить по автобіографической повѣсти „Съ двухъ сторонъ“. Съ вѣрой въ силу разума, какъ двигателя прогресса, заимствованной у Бокля, это умонастроеніе соединяло матеріалистическое пониманіе всѣхъ жизненныхъ явленій.

„Ирландцы не свободны, потому что питаются картофелемъ, а ихъ завоеватели ѣдятъ мясо“ — это заключеніе, наряду съ утвержденіемъ Фохта — „мысль есть выдѣленіе мозга, какъ желчь — печени“ — казались новыми и геніальными. Въ нихъ видѣли больше, чѣмъ научныя обобщенія — объясненіе всѣхъ тайнъ жизни, новую вѣру. Тѣ же мысли проникали въ провинцію и играли роль даже въ религіозныхъ спорахъ Гарнаго Луга.

Съ ними теперь студентомъ, снова встрѣтился В. Г. Короленко и принялъ ихъ, какъ откровеніе. Послѣдовательнымъ выводомъ изъ признанія значенія экономическихъ условій было — „курица въ супѣ и мясо, вмѣсто картофеля и мякины для всѣхъ“, какъ ближайшій идеалъ, естественнымъ слѣдствіемъ вѣры въ практическую силу знанія — стремленіе къ „просвѣщенію“ народа, какъ пути къ его благосостоянію.

Но если искать самое характерное въ идеологіи студенчества 70 годовъ — оно не въ этихъ взглядахъ.

Разсказывая о своихъ студенческихъ годахъ, относящихся къ этому же времени, о безконечныхъ спорахъ, о готовности всего себя отдать „на великое дѣло любви“, В. А. Гольцевъ сообщаетъ о существованіи тайнаго общества, которое имѣло цѣлью „пересозданіе міра въ самомъ близкомъ будущемъ“. Почти такъ же далеко шли мечты передовыхъ студентовъ Петровской академіи.

„Изъ тогдашнихъ моихъ товарищей по академіи“ писалъ В. Г. Короленко отъ лица героя повѣсти „Съ двухъ сторонъ“, нѣкоторые пріобрѣли впослѣдствіи извѣстность на разныхъ поприщахъ. Однако… если бы кто-нибудь тогда показалъ мнѣ ихъ тѣми, каковы они теперь, я былъ бы оскорбленъ. Это такъ мизерно въ сравненіи съ моими ожиданіями. Изъ насъ должно было выйти нѣчто совсѣмъ особенное».

Былъ среди товарищей В. Г. студентъ, который въ повѣсти выведенъ подъ именемъ Урманова. Онъ происходилъ изъ Архангельска, но студентамъ нравилось представлять себѣ его родину тундрой. Въ воображеніи героя повѣсти Урмановъ въ будущемъ «отвернется отъ соблазновъ культуры, отъ женской любви (непремѣнно!), побѣдитъ всѣ приманки личной жизни и вернется на свою угрюмую родину». И тогда "самоѣдъ проснется отъ вѣкового самоѣдскаго сна къ новой жизни, къ борьбѣ за попранныя «въ его лицѣ права человѣка».

Онъ видитъ въ мечтахъ, какъ «сѣверное сіяніе слабо играетъ надъ безконечной равниной, снѣга отливаютъ огнями, полозъ нарты „скрипитъ, быстро бѣгутъ олени, — то гонецъ самоѣдъ съ полнымъ сознаніемъ своей миссіи везетъ воззваніе Урманова къ великому самоѣдскому народу“^[4].

«Пересозданіе міра въ самомъ близкомъ будущемъ», а для начала пробужденіе самоѣдскаго народа силами одного человѣка — вотъ о чемъ мечтало передовое студенчество 70-ыхъ годовъ, съ восторгомъ принявшее идеи матеріализма въ ихъ наиболѣе элементарной и грубой формѣ.

Молодая вѣра и восторженная наивность, которыя проникаютъ во всѣ самыя серьезныя и самыя «теоретическія» разсужденія — отличаютъ ту часть студенчества, къ которой примкнулъ В. Г. Короленко.

Эту наивность онъ везъ съ собой изъ родного дома, и совсѣмъ не трудно узнать въ передовомъ студентѣ, выступающемъ на сходкахъ и пользующемся вліяніемъ среди товарищей — того восторженнаго мечтателя, который, засыпая на твердой постели грязныхъ номеровъ, съ ножкой стула въ рукѣ для обороны, воображалъ себя побѣждающимъ десятокъ разбойниковъ и избавляющимъ міръ отъ мрачнаго разбойничьяго притона.

Новые взгляды не сдѣлали его другимъ. Общее настроеніе, непосредственное воспріятіе жизни осталось тѣмъ же, а надстройка надъ нимъ изъ спутанныхъ и наивныхъ представленій механическаго міропониманія была не слишкомъ прочна.

Прямого противорѣчія, казалось, не было между жизнью мысли и чувства. Вѣра въ возможность пересозданія міра силами отдѣльныхъ людей не подрывала убѣжденія въ незыблемости физическихъ законовъ, а объясненіе человѣческихъ поступковъ изъ матеріальныхъ и эгоистическихъ интересовъ — нисколько не мѣшало самымъ горячимъ мечтамъ о подвигѣ, о жертвахъ, о служеніи народу. Но какимъ бы простымъ и цѣльнымъ ни казалось это отношеніе къ жизни, какъ бы ни хорошо ладили между собой теоріи и чувства, ихъ согласіе покупалось цѣной несомнѣннаго логическаго противорѣчія. Въ конечномъ счетѣ, послѣднее и основное внутреннее отношеніе къ міру опредѣлялось совсѣмъ не положеніями Фохта, а чувствомъ, которое съ этими положеніями не имѣло ничего общаго. Обнаружилось это при первомъ серьезномъ столкновеніи съ жизнью, въ которомъ проявилось все безсиліе міровоззрѣнія, казавшагося такимъ прочнымъ и устойчивымъ.

Прежде чѣмъ двинуться дальше въ своемъ ростѣ В. Г. испыталъ серьезное потрясеніе, которое и составляетъ центръ повѣсти «Съ двухъ сторонъ».

Эпизодъ, который послужилъ для этого поводомъ, дѣйствительно имѣлъ мѣсто.

Въ душевной драмѣ Гаврилова, В. Г. Короленко, по свидѣтельству близкихъ ему людей, изобразилъ свои переживанія. Не входя въ обсужденіе вопроса о томъ, насколько вѣрно переданы детали и что составляетъ плодъ художественной фантазіи, — вопроса, который въ этомъ случаѣ не имѣетъ значенія, я постараюсь изобразить самую сущность пережитого Гавриловымъ, и слѣдовательно В. Г. Короленкомъ, кризиса.

2.

Тотъ самый Урмановъ (тоже дѣйствительное лицо), который долженъ былъ спасти великій самоѣдскій народъ, не побѣдилъ всѣхъ «приманокъ личной жизни» и послѣ сложной и трагической исторіи съ молодой женщиной — бросился подъ поѣздъ.

Герой повѣсти увидѣлъ его трупъ съ раздробленнымъ черепомъ и кусочки мозга, разбрызганнаго на рельсахъ.

И здѣсь въ первый разъ показалось ему, что простая, чудовищно-простая вещь — жизнь и смерть. «Что-то движется тамъ по физическимъ законамъ. Это жизнь… Остановите легкимъ толчкомъ движеніе — смерть».

Это была не новая для него мысль. Онъ еще недавно видѣлъ въ ней откровеніе. Но, принявъ легко и радостно разсужденіе, что жизнь — только механическое движеніе частицъ, онъ не смогъ вынести вида разбрызганнаго на рельсахъ мозга. Жизнь вдругъ теряетъ для него всякую цѣну. Все кажется ему безсмысленнымъ, ненужнымъ и отвратительнымъ.

Ничего какъ будто не измѣнилось въ его убѣжденіяхъ. Такими же простыми казались ему явленія жизни и раньше. Отрицаніе цѣнности жизни для него не новая теорія, возникшая изъ новыхъ фактовъ, это фактическая невозможность жить, не имѣя другого оправданія жизни, чѣмъ то, которое давали прежніе взгляды. Онъ могъ благоговѣть передъ Фохтомъ и бороться съ предразсудками, метафизическими и всякими другими, но только теперь, въ тяжелую и трудную минуту онъ попробовалъ дѣйствительно подумать, что жизнь исчерпывается физическими законами, что дальше разбитаго черепа — нѣтъ ничего, и это столкновеніе съ своей собственной мыслью — для него смерть.

Иначе, какъ нравственной смертью, нельзя назвать то настроеніе, которое овладѣваетъ героемъ повѣсти.

Не только все казалось ему лишеннымъ цѣли и смысла, но онъ съ чрезвычайной легкостью «различалъ проявленіе низменныхъ инстинктовъ, въ поступкахъ и побужденіяхъ раскапывалъ низость, въ человѣкѣ — животное, составленное изъ элементарныхъ физическихъ процессовъ».

Этотъ кошмаръ кончается болѣзнью, но и весь онъ только болѣзнь. Только какъ болѣзнь представляетъ себѣ В. Г. Короленко слишкомъ простое пониманіе жизни.

Выздоровленіе не можетъ не придти, и когда оно приходитъ — въ душѣ уже есть вѣра. Сначала въ дѣвушку, которую онъ любилъ раньше, «потомъ въ человѣка. А за этимъ трепетное предчувствіе всякой иной вѣры». «Это было новое золотое облачко новаго настроенія. Во что бы оно ни развернулось, я чувствовалъ сердцемъ, что это будетъ — жизнь!»

Повѣсть «Съ двухъ сторонъ» единодушно и справедливо осуждалась критикой, какъ художественное произведеніе. Это нисколько но уменьшаетъ ея цѣнности, какъ автобіографическаго документа.

Итакъ — въ тяжелую минуту, обратившись за помощью и поддержкой къ своимъ убѣжденіямъ, В. Г. Короленко не нашелъ въ нихъ спасенія. Онъ нашелъ его въ безсознательной и необъяснимой вѣрѣ въ жизнь, и это была та самая вѣра, которою онъ жилъ все время, но которой легкомысленно отказывалъ въ признаніи. Теорія и настроеніе, шедшія разными путями, вдругъ встрѣтились и привели къ общему сотрясенію, тяжелому и трагическому.

Вопросъ о смыслѣ жизни, въ который вылилось это столкновеніе, былъ рѣшенъ исключительно чувствомъ.

В. Г. Короленко не задумался тогда же достаточно серьезно надъ этимъ рѣшеніемъ, онъ, тѣмъ не менѣе, не отвергъ правъ разума на рѣшеніе важнѣйшихъ загадокъ жизни и смерти, какъ сдѣлалъ это позже Толстой, когда тотъ же вопросъ въ такой же остротѣ всталъ передъ нимъ. Онъ удовлетворился душевнымъ равновѣсіемъ, которое вернула ему эта «неразумная» вѣра, и вновь отказался отъ рѣшенія основныхъ вопросовъ, какъ въ бытность свою гимназистомъ. Какъ тогда, онъ обратился къ вопросамъ «дѣйствительной жизни», не претендуя на знаніе сущности послѣднихъ законовъ. Отъ матеріализма онъ перешелъ не къ религіи, а къ позитивизму.

3.

Въ мысляхъ и разсужденіяхъ, взглядахъ и планахъ дѣятельности студенчества Петровской академіи не было мѣста для какой-нибудь политической, въ нашемъ смыслѣ слова, программы.

Были только мечты о пропагандѣ, о сближеніи съ народомъ, подготовлялось «хожденіе въ народъ». Тѣмъ не менѣе начались аресты и административныя преслѣдованія студентовъ.

Въ концѣ 76-го года недовольство и глухое раздраженіе студентовъ академіи вылилось въ исторію по поводу студенческой столовой, не значительную саму по себѣ и явившуюся только поводомъ для протеста. Избранный товарищами для подачи Директору коллективнаго прошенія, В. Г. Короленко имѣлъ смѣлость высказаться слишкомъ прямо. Это обстоятельство помѣшало ему кончить курсъ и повліяло на его дальнѣйшую судьбу. Онъ былъ арестованъ и исключенъ изъ академіи. 23 марта былъ сосланъ въ Вологду, а оттуда вологодскимъ губернаторомъ въ Великій Устюгъ. Послѣ усиленныхъ хлопотъ роднымъ удалось получить для него разрѣшеніе поселиться въ Кронштадтѣ, куда въ это время переѣхала вся семья. Высшее образованіе В. Г. на этомъ, однако, закончилось.

Переѣхавъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ вмѣстѣ съ семьей въ Петербургъ, онъ съ братьями занимался корректурой.

ГЛАВА V.

Народничество.

1.

«Переставъ быть „раціоналистическими экономистами“, мы не остановились на мѣстѣ. Вмѣсто схемъ чисто экономическихъ, литературное направленіе, главнымъ представителемъ котораго явился H. K. Михайловскій, раскрыло передъ нами цѣлую перспективу законовъ и параллелей біологическаго характера, а игрѣ экономическихъ интересовъ отводилось подчиненное мѣсто.»

Такъ, въ очень общей формѣ характеризуетъ В. Г. Короленко новый этапъ въ развитіи своего поколѣнія. Съ именемъ Михайловскаго связался, такимъ образомъ, этотъ новый этапъ, съ тѣмъ самымъ именемъ, съ которымъ связана такъ или иначе позднѣйшая дѣятельность В. Г. Короленко. Общее дѣло и личная дружба скрѣпили впослѣдствіи эту связь, но началась она теперь, въ концѣ 70-хъ годовъ, съ этого молодого увлеченія.

Въ это время Михайловскій, какъ одинъ изъ редакторовъ «Отечественныхъ Записокъ» развивалъ въ своихъ статьяхъ основныя положенія народничества.

Но увлеченіе Михайловскимъ, которое относится къ петербургскому періоду жизни В. Г., далеко не исчерпывается отношеніемъ его къ народничеству.

Народникомъ былъ онъ и до этого увлеченія.

Зачитываясь статьями Михайловскаго, почти преклоняясь передъ нимъ, В. Г. нашелъ у него не политическую или общественную программу дѣятельности, но общее міросозерцаніе, наиболѣе соотвѣтствующее его собственнымъ задушевнымъ мыслямъ и идеаламъ.

Какъ послѣдовательный позитивистъ, Михайловскій не пытался рѣшать. вопросы о сущности и смыслѣ жизни. Статьи его ставили основные вопросы соціологіи и на нихъ стремились дать отвѣтъ, а вопросъ объ отношеніи личности къ обществу, какъ наиболѣе общій изъ нихъ, стоялъ въ центрѣ его построеній.

Общая и основная мысль этихъ статей — вредъ раздѣленія труда и соціальной дифференціаціи общества, необходимость, наоборотъ, возможно полнаго и многосторонняго раздѣленія труда между органами человѣка, «индивидуальная разнородность и общественная однородность», какъ идеалъ общественнаго устройства, — мысль эта въ значительной степени возбуждалась и подогрѣвалась чисто русскими спорами о капитализмѣ и крестьянствѣ, объ общинѣ, о будущемъ народа и особенностяхъ народнаго быта.

Оставаясь всегда въ этой области, въ кругу вопросовъ человѣческаго общежитія, Михайловскій возставалъ противъ того, что «человѣкъ съ его плотью и кровью, съ его помыслами и чувствами, съ его любовью и ненавистью, забытъ для отвлеченныхъ категорій»^[5].

Во имя конкретнаго, реальнаго человѣка, нормальной и разносторонней человѣческой индивидуальности онъ отрицалъ абсолютную истину, безусловную справедливость, чистое искусство.

В. Г. Короленко, вмѣстѣ съ большинствомъ своихъ товарищей, охотно жертвовалъ общими и отвлеченными вопросами для острыхъ задачъ «реальной жизни». Послѣ того, какъ живымъ и непосредственнымъ чувствомъ — вѣрой въ жизнь — были побѣждены въ немъ важнѣйшія для человѣка сомнѣнія, онъ больше не забирался въ глубь философскихъ проблемъ.

Было естественно и не случайно, что не нѣмецкіе философы, какъ для передовой молодежи 40-хъ годовъ, а русскій публицистъ, и именно Михайловскій, крѣпко стоящій на почвѣ дѣйствительности, сдѣлался въ юношескіе годы его кумиромъ.

А его постоянныя, задушевнѣйшія мечты о «полной» жизни, невѣдомой и безпредѣльной, но осуществимой, о человѣческой жизни, въ доступныхъ человѣку условіяхъ — очень хорошо сходятся съ выставленнымъ Михайловскимъ идеаломъ — нормальной и многосторонней человѣческой личности.

На этой общей основѣ строились положенія, примѣнительно къ реальнымъ русскимъ условіямъ и составлявшія собственно теорію народничества. Какъ выводъ изъ общихъ соображеній и философско-историческихъ обобщеній, предлагалась опредѣленная программа дѣятельности.

Выдвигая на первый планъ интересы и нужды народа, Михайловскій писалъ въ 74-мъ году: «публицисты наши… если бы они направили всѣ свои усилія на возвышеніе благосостоянія только народа, то національное богатство пришло бы само собой. Литература наша, сдѣлавъ только народъ центромъ своихъ помысловъ, не только не утратила бы національнаго значенія… но пріобрѣла бы небывалую силу»^[6].

Народничество конца 70-хъ годовъ было одновременно и практической программой, и общественно-политической теоріей, и живымъ настроеніемъ, цѣльнымъ и непосредственнымъ отношеніемъ къ жизни. А потому оно только отчасти и очень неполно характеризуется взглядами и мнѣніями, нашедшими себѣ выраженіе въ статьяхъ публицистовъ «Отечественныхъ Записокъ». Проводя, въ противоположность догматическому народничеству, рѣзкую разницу между интересами и мнѣніями народа, и несчитая послѣднія для себя обязательными, направленіе это исповѣдывало вѣру въ возможность особаго пути развитія для Россіи, для чего признавалось необходимымъ «пробнымъ камнемъ… всей внѣшней и внутренней политики сдѣлать интересы непосредственныхъ производителей, представителей труда»^[7] и избѣжать «отлученія производителей отъ силъ природы и орудій производства», — слѣдовательно сохранить общину и помѣшать развитію капитализма.

Таковы были основныя и боевыя положенія, выставленныя теоретиками критическаго народничества.

А какъ внутреннія свойства, характеризующія это міровоззрѣніе, оно соединило «практичность» общаго построенія, не выходящаго за предѣлы реальныхъ отношеній, его исключительный интересъ къ русской дѣйствительности и его утилитаризмъ — съ утопичностью, безграничной вѣрой въ силу человѣка, позднѣе противопоставлявшейся понятію о неизбѣжномъ дѣйствіи историческихъ законовъ, съ вниманіемъ къ человѣку «съ его помыслами и чувствами», а въ особенности къ «меньшему брату», — наконецъ, съ подчиненіемъ экономическихъ отношеній моральнымъ требованіямъ.

Это соединеніе дало поводъ къ характеристикѣ народничества, какъ экономической романтики".

И та и другая сторона народничества должны были притягивать къ себѣ В. Г. Короленка. Оно дало ему возможность соединить всѣ разныя направленія внутренней жизни, которыя по очереди брали въ немъ верхъ въ его дѣтскіе и юношескіе годы. Одно — которое сдѣлало Ѳомку изъ Сандоміра его первымъ героемъ, другое — которое заставляло его, въ мечтахъ отдавать свою жизнь «кого-то защищая», съ благородствомъ и мужествомъ, независящими отъ содержанія защищаемой идеи.

2.

Къ этому времени относится первый написанный В. Г. разсказъ. Онъ, естественно, направился съ нимъ въ «Отечественныя Записки», но Щедринъ не принялъ разсказа. Онъ появился въ «Словѣ» въ іюлѣ 1879 года за подписью В. К — енко и подъ заголовкомъ «Эпизоды изъ жизни искателя».

Въ чертахъ «искателя» — кіевскаго студента — не трудно узнать автора. Онъ полонъ всяческихъ силъ, любви къ природѣ, къ людямъ, къ наукѣ, къ жизни.

Въ разсказѣ обличается довольство, «буржуазно-добродѣтельно-сытое довольство», а личному тихому счастью противопоставляется длинная дорога, конца которой не видно, но которая неудержимо тянетъ своей невѣдомой далью, заманчивой неизвѣстностью, съ борьбой и опасностями, съ запросами энергіи, чуткости, силы"…

Опять жизнь встаетъ, какъ идеалъ, далекая, манящая, только жизнь, жизнь вообще, въ ея полнотѣ и таинственной неизвѣстности. Но на фонѣ этого основного настроенія выдѣляются теперь устойчивые взгляды, рисуются болѣе опредѣленныя цѣли. И рѣшающимъ моментомъ при выборѣ между двумя жизненными дорогами оказывается для героя разсказа мысль о темныхъ хатахъ темнаго села и представленіе о томъ, что «творится внутри этихъ бѣдныхъ, хорошо знакомыхъ лачугъ».

«Служеніе народу» стоитъ передъ авторомъ разсказа, какъ жизненная задача.

А пока, живя въ Петербургѣ и занимаясь корректурами, онъ одновременно обучается сапожному ремеслу, этимъ простымъ путемъ ища сближенія съ трудовой жизнью и практически осуществляя теорію Михайловскаго о необходимости возможно полнаго раздѣленія труда между органами человѣка, которое должно повести къ соціальной однородности общества.

«Служеніе народу» онъ понимаетъ теперь не въ примитивныхъ формахъ, и отказъ отъ культурной жизни не представляется ему необходимымъ условіемъ этого служенія. Одинъ изъ «эпизодовъ» въ жизни искателя — сценка на платформѣ, которую онъ видитъ изъ окна вагона. Видитъ раненыхъ солдатъ, повидимому, возвращающихся съ театра дѣйствій русско-турецкой войны, и измученную студентку, которая за ними ходитъ. Усталость, озлобленность, аскетическое, мученическое отдаванье всѣхъ своихъ силъ и способностей «нуждамъ народа» — вызываютъ въ немъ острую жалость и тяжелыя размышленія.

«Зачѣмъ это, зачѣмъ?» спрашиваетъ онъ.

«И я проходилъ его, этотъ искусъ, но онъ уже сзади.

Теперь цѣль намѣчена ясно, симпатіи сознаны, путь виденъ далеко. Впередъ! Да, впередъ. Шаги будутъ тверды»…

Когда въ іюлѣ 1879 года этотъ бодрый призывъ появился въ свѣтъ, авторъ его былъ уже далеко отъ Петербурга. Онъ отправился дѣйствительно въ далекій путь, но еще не туда, куда влекли его сознанныя симпатіи и намѣченныя цѣли, — а въ ссылку.

ГЛАВА VI.

Первая ссылка и первые литературные шаги.

1.

Въ маѣ 1879 года, послѣ двухъ безрезультатныхъ и ничѣмъ не вызванныхъ обысковъ, административная кара постигла всю мужскую половину семьи Короленокъ — Владиміра Галактіоновича, его братьевъ и мужа его сестры Лошкарева.

В. Г. съ братомъ были высланы въ Глазовъ, Вятской губерніи, подъ надзоръ полиціи. Глазовъ — маленькій уѣздный городокъ въ 310 верстахъ отъ Вятки, населенный мелкими торговцами и ремесленниками, съ окрестнымъ населеніемъ почти исключительно изъ вотяковъ.

Въ этихъ неожиданныхъ обстоятельствахъ, въ новомъ мѣстѣ, которое за двѣ недѣли было для В. Г. только «туманнымъ географическимъ терминомъ», онъ сразу обнаруживаетъ живой интересъ къ окружающему и стремленіе приспособиться къ новымъ условіямъ.

Стоя «на широкой немощеной площади города», онъ разсматривалъ его «съ любопытствомъ». «Какъ тихо» — было его первое впечатлѣніе отъ новаго мѣста.^[8]

Онъ выбралъ своимъ мѣстопребываніемъ «Слободку», окраину города, подходившую къ лѣсу и населенную мелкимъ ремесленнымъ людомъ. Эти низы городского населенія, главнымъ образомъ сапожники, тянули его больше, чѣмъ «чиновничество» и "купечество"центра. Присматриваясь съ любопытствомъ къ типамъ и нравамъ слободки, въ которой онъ нашелъ не мало интереснаго, В. Г. продолжаетъ обучаться сапожному мастерству.

Тишина было первое, что поразило его въ городѣ. Эта тишина, стоячесть, отсутствіе движенія и жизни, консерватизмъ и апатичность «Слободки» скоро сдѣлались для него очень тягостными.

Черезъ 5 мѣсяцевъ, послѣ новаго, совершенно безрезультатнаго обыска, Владиміру Галактіоновичу пришлось оставить Глазовъ такъ же неожиданно, какъ онъ туда попалъ. Онъ, вмѣстѣ съ братомъ, былъ высланъ въ глухую деревушку «Березовскіе Починки». И вотъ — даже эта, печальная, какъ будто, перемѣна въ его судьбѣ казалась ему радостной.

«Впереди у меня были новыя мытарства — глухой лѣсной уголъ, даже не село, не деревня, а какіе-то зачатки человѣческихъ поселеній среди болотъ и лѣсовъ. Тѣмъ не менѣе я оставлялъ N безъ сожалѣнія, даже съ радостью. Что бы ни ждало впереди, — прочь, поскорѣе прочь изъ этой тяжелой атмосферы ненастоящаго города». «Коли счастья жалко, Боже», такъ, словами Шевченко, кончаетъ онъ свой очеркъ о Глазовѣ, «дай хоть злую долю!» «Да, хоть злую долю, но не это прозябанье».^[9] Какъ за 8 лѣтъ раньше изъ тихаго и соннаго Ровно, такъ и теперь изъ стоячаго, «ненастоящаго» Глазова, В. Г. рвался къ другой жизни, къ новому, неизвѣданному, къ туманному будущему.

«Березовскіе Починки» были извѣстны, какъ послѣдняя ступень ссылки. Это, въ сущности, не деревня, а отдѣльные дворы, разбросанные по одному или по два, на разстояніи иногда 2-хъ — 3-хъ верстъ другъ отъ друга въ лѣсной и болотистой мѣстности. Зимой, когда В. Г. туда попалъ, сообщеніе между этими избушками было очень затруднительно. Но, кромѣ того, когда въ одну изъ нихъ привезли новую ссыльную, ей и В. Г. скоро было запрещено посѣщать другъ друга и каждому изъ нихъ разрѣшено ходить только по землѣ хозяина, у котораго онъ жилъ.

«Дѣвственная простота и неиспорченность» окружающаго населенія, за которую В. Г. сначала готовъ былъ простить дикость и темноту, какъ скоро оказалось, «ничуть не мѣшаетъ хитрому плутовству и даже жестокости нравовъ».^[10]

Мѣсяцы проведенные въ Починкахъ, принесли съ собой цѣлый рядъ разочарованій въ особенностяхъ неиспорченной народной души и деревенской жизни.

Населеніе, ведущее жизнь полудикарей и недовѣрчиво относящееся къ ссыльнымъ, непроходимые лѣса и болота кругомъ, курная изба безъ трубы, гдѣ во время топки при отворенной двери «головѣ жарко, а ноги стынутъ отъ 30-ти градуснаго мороза», гдѣ «лошади, коровы, овцы чередуются другъ съ другомъ, оставляя на полу очень замѣтные слѣды своего пребыванія» — въ такой обстановкѣ жилъ В. Г. эти нѣсколько мѣсяцевъ.^[11] А вспоминаетъ онъ объ этомъ времени такъ: «какъ бы то ни было, въ Починкахъ мы жили ровно и тихо, въ полномъ согласіи съ населеніемъ, вдали отъ начальства, и даже я лично находилъ въ своемъ положеніи много хорошихъ сторонъ.»^[12]

Главнымъ его занятіемъ и здѣсь было сапожное ремесло, которое было для него и источникомъ заработка. «Дѣло это интересное», разсказывалъ онъ впослѣдствіи, «и я имъ увлекался. Это увлеченіе между прочимъ поддерживалось и честолюбіемъ: въ Починкѣ я справедливо считался первымъ сапожникомъ. Мой единственный конкурентъ погубилъ свою репутацію пристрастіемъ къ вину, я же, вопреки традиціямъ профессіи, отличался трезвостью и шилъ очень крѣпкіе сапоги».^[13]

Важнѣйшей изъ хорошихъ сторонъ, которыя находилъ В. Г. въ своемъ положеніи, была «пріятная увѣренность», что для него «нельзя отыскать другого сюрприза».^[11]

Но эта увѣренность оказалось преждевременной. Сюрпризовъ было еще много на его пути. Послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ мирной жизни въ Почникахъ онъ былъ арестованъ ночью, увезенъ сначала въ Вятку, гдѣ просидѣлъ 15 дней въ тюрьмѣ, потомъ дальше въ Сибирь. Въ одной изъ тюремъ по пути, наканунѣ Пасхи, явился къ ссыльнымъ членъ верховной комиссіи кн. Имеретинскій. На вопросъ князя, за что онъ ссылается, В. Г. отвѣтилъ «тѣмъ же вопросомъ». «Ни разу», говоритъ онъ въ своемъ письмѣ въ «Молву», «спускаясь со ступеньки на ступеньку, я не зналъ чѣмъ вызвана эта перемѣна въ моей судьбѣ».

Только въ Томскѣ ему случайно пришлось узнать, что ссылается онъ въ Якутскую область за побѣгъ изъ ссылки, побѣгъ, котораго онъ не совершалъ. Здѣсь же, въ Томскѣ, въ судьбѣ его произошелъ не вполнѣ понятный, но благодѣтельный переломъ. Вмѣсто Якутской области, онъ отправленъ былъ въ Пермь. Попалъ онъ туда уже въ октябрѣ 1880 года.

Быть можетъ, это было слѣдствіемъ новыхъ либеральныхъ вѣяній въ высшихъ сферахъ. Во всякомъ случаѣ, въ Перми В. Г. оказался въ условіяхъ, по его словамъ, «сравнительно сносныхъ». «Возвратясь изъ дальнихъ странствій въ лоно культурной и общественной жизни», такъ начинается его письмо въ «Молвѣ», «я кажется больше чѣмъ кто-либо способенъ оцѣнить перемѣны, которыя застаю въ этой жизни».

В. Г. и здѣсь хотѣлъ продолжать шитье обуви, но это пошло не такъ удачно — первый же заказъ, — ботинки изъ какой-то матеріи — испортилъ. Скоро онъ бросилъ сапожное ремесло и поступилъ на службу въ управленіе желѣзной дороги.

У него начали завязываться знакомства среди мѣстной интеллигенціи, онъ снова взялся за литературную дѣятельность. Скитанія обогатили его запасъ впечатлѣній, не изломавъ и не озлобивъ его. Никакой горечи не слышно въ словахъ, которыми онъ разсказываетъ о своихъ приключеніяхъ. И когда онъ спрашиваетъ по поводу послѣдняго изъ нихъ, ссылки за несуществующій побѣгъ, — «не кажется ли вамъ, что жизнь едва ли можетъ придумать что-либо трагикомичнѣе положенія, въ которое я попалъ», то нельзя не сознаться, что комизмъ положенія чувствуется ярче, чѣмъ его трагичность, что художественное и нравственное удовлетвореніе, какое получаетъ читатель отъ этого проникнутаго молодой энергіей разсказа съ добродушнымъ юморомъ и безъискуственностью — заставляетъ забывать о картинѣ человѣческихъ страданій, которая за ними скрывается. Въ изображеніи Короленка ссылка его не кажется страшной.

2.

Въ октябрѣ 1880 года, закинутый въ Пермь, В. Г. во второй разъ выступаетъ въ «Словѣ» съ очеркомъ «Ненастоящій городъ». Въ этотъ разъ подъ разсказомъ стоитъ уже полностью фамилія автора.

Изъ сравненія двухъ первыхъ шаговъ В. Г. какъ писателя, — «Эпизодовъ» въ 79 году и этого очерка въ 80-мъ, выясняется много существеннаго для характеристики его литературнаго дарованія.

Въ первый разъ — темой для разсказа взятъ сложный міръ молодого интеллигента. Основаніемъ для него служатъ идеи о служеніи народу и осужденіе «буржуазнаго довольства». Но, прежде всего — народа тамъ совсѣмъ нѣтъ, онъ остается блѣдной и туманной неопредѣленностью, никакъ не укладываясь въ фигуру стараго Якова. А весь разсказъ и вся его психологія, несмотря на отдѣльныя хорошія мѣста, не свободенъ отъ искусственности, выдуманности, иногда какой-то симметричности, иногда сентиментальности.

Второе выступленіе совсѣмъ непохоже на первое. И, мнѣ кажется, что въ немъ, этомъ забытомъ, почти неизвѣстномъ теперь очеркѣ, В. Г. Короленко впервые нашелъ себя — свой оригинальный, ни на кого не похожій складъ творчества, свое мѣсто въ русской литературѣ.

Это описаніе Глазова. Правдивое и безъискусственное описаніе дѣйствительнаго города, его обитателей, нравовъ, отношеній и типовъ. Оно какъ будто даже не вполнѣ подходитъ подъ понятіе произведенія искусства. Но оно живо, ярко, выразительно, въ немъ тонкое пониманіе бытовыхъ и психологическихъ особенностей «слободки», въ немъ нѣтъ ни одного фальшиваго или нехудожественнаго образа, положенія, даже слова.

В. Г. ушелъ отъ міра взглядовъ, убѣжденій, идей, отъ типическихъ чувствъ и настроеній, интересныхъ, какъ общественныя явленія, онъ не преслѣдуетъ цѣли высказать свои собственные взгляды.

Въ первомъ своемъ произведеніи онъ пытался воплотить въ живыхъ образахъ разные типы отношенія къ жизни. Во второмъ его интересуетъ городъ Глазовъ не какъ «типичный городокъ нашего сѣверо-востока», хотя съ этихъ словъ онъ начинаетъ его характеристику, но именно, какъ Глазовъ, опредѣленный, единственный на земномъ шарѣ городъ съ его внѣшнимъ видомъ, его населеніемъ и его «слободкой». Выяснить особенныя черты этой «слободки», ея собственные типы и нравы, ея своеобразную, складывающуюся изъ множества мелкихъ черточекъ, физіономію, т.-е. описать дѣйствительныхъ людей, которыхъ авторъ видѣлъ въ ихъ обычной обстановкѣ, съ ихъ подлинными чувствами и отношеніями — другой цѣли нѣтъ у очерка «Ненастоящій городъ».

Совсѣмъ не важно, были ли въ дѣйствительности люди и событія, описываемые въ «Эпизодахъ». Наоборотъ, тому обстоятельству, что все въ немъ правда, «Ненастоящій городъ» обязанъ большей частью своего интереса. Дѣйствительное существованіе описываемыхъ людей, и именно въ Россіи, и именно въ 80 годахъ 19 столѣтія, кладетъ на ихъ изображеніе отпечатокъ наибольшей индивидуальности, какая только возможна въ художественномъ произведеніи.

Форма очерка «Ненастоящій городъ» — какъ разъ та форма, въ которой силенъ В. Г. Короленко.

Противорѣчіе ея съ формой перваго его разсказа скажется во всей его дальнѣйшей литературной дѣятельности. Но эта форма носила въ себѣ внутреннее противорѣчіе: интересъ къ единичному и, слѣдовательно, дѣйствительно существующему уводитъ вообще отъ литературнаго творчества и ведетъ къ полнотѣ и разнообразію самой жизни. В. Г. Короленко остановился на какой-то границѣ, во всей своей дѣятельности стремясь соединить жизнь съ искусствомъ и въ значительной степени въ этомъ успѣвая.

Очеркъ «Ненастоящій городъ», несмотря на свою художественную незаконченность и недостаточную значительность, былъ важнымъ моментомъ въ развитіи литературнаго таланта Короленка.

За нимъ послѣдовалъ другой очеркъ, тоже содержащій въ себѣ художественное описаніе дѣйствительныхъ людей и событій. Матеріалъ для него дало двухнедѣльное заключеніе В. Г. въ Вятской тюрьмѣ. Это — «Временные обитатели подслѣдственнаго отдѣленія»^[14].

Онъ тоже помогаетъ понять направленіе интересовъ автора, уже не въ области литературной формы, а въ выборѣ матеріала и основномъ отношеніи къ жизни.

Среди тюремной жизни, ея нравовъ и типовъ, которые В. Г. наблюдаетъ съ такимъ же интересомъ, какъ всякую новую для него обстановку, сосѣдъ его по камерѣ — «обличитель Яшка» привлекаетъ больше всего его вниманіе.

Взгляды и убѣжденія Яшки сумбурны и попросту нелѣпы. Но въ защитѣ ихъ онъ проявляетъ истинную стойкость, безкорыстіе, постоянство и мужество.

В. Г. рѣзко противопоставляетъ свои взгляды съ основами «практической нравственности» Яшкиной «фантасмагоріи». Тѣмъ не менѣе въ самомъ Яшкѣ онъ видитъ не сумасшедшаго, а подвижника. И въ этомъ отношеніи къ Яшкѣ можно узнать маленькаго гимназиста, который въ мечтахъ своихъ умиралъ за непонятное и неопредѣленное правое дѣло. Какъ тогда, такъ и теперь его влекутъ въ человѣческой личности не взгляды, не убѣжденія, а самое глубокое душевное настроеніе, не содержаніе идей, а отношеніе человѣка къ этимъ идеямъ. Безкорыстное и высокое чувство, даже выливающееся въ служеніе практически нелѣпой идеѣ, не перестаетъ отъ этого быть для него высокимъ и чистымъ. Именно такое чувство составляетъ постоянный и почти исключительный предметъ его вниманія.^[15]

И это, пожалуй, не менѣе важно для содержанія его литературной дѣятельности, чѣмъ сказанное выше — для ея формы.

Говоря о началѣ этой дѣятельности, нельзя оставить безъ вниманія еще одного выступленія В. Г. въ это же время, выступленія публицистическаго и даже, вѣрнѣе, политическаго характера.

12 октября 1880 года въ письмѣ изъ Перми, напечатанномъ въ «Молвѣ», онъ разсказалъ о своихъ странствованіяхъ.

«Я имѣлъ сомнительное счастье испытать на себѣ замѣчательно полный циклъ административныхъ мѣропріятій», пишетъ онъ въ началѣ этого письма, и дальше подробно излагаетъ исторію своей ссылки, вѣрнѣе — своихъ ссылокъ.

Трудно представить себѣ болѣе рѣзкую критику административнаго произвола и полицейскаго усмотрѣнія во всей его тупой и безсмысленной жестокости, чѣмъ это простое и полное добродушнаго юмора повѣствованіе о рядѣ каръ, посыпавшихся неожиданно на мирнаго человѣка и грозившихъ закончиться ссылкой въ Якутскую область за несуществовавшій, совершенно миѳическій побѣгъ.

Не дѣлая никакихъ обобщеній, не проводя ни одной общей мысли, не доказывая, а только разсказывая, В. Г. Короленко отъ отдѣльнаго случая, отъ опредѣленнаго факта аппелируетъ непосредственно къ чувству читателя, къ чувству справедливости и здраваго смысла.

Такъ началась литературная и общественно-политическая дѣятельность В. Г. Хотя критика еще не отмѣтила его, въ публикѣ имя его было уже извѣстно, когда дѣятельность эта прервалась силою все того же административнаго усмотрѣнія.

ГЛАВА VII.

Якутская область и возвращеніе.

1.

Только съ октября 1880 года до марта 1881 г. В. Г. пользовался благами «культурной и общественной жизни». Потомъ начался новый циклъ административныхъ мѣропріятій, который оказался и болѣе продолжительнымъ и болѣе тяжелымъ.

Какъ извѣстно, при вступленіи на престолъ Александра III, многимъ административно-ссыльнымъ было предложено принести присягу въ вѣрности, а также раскрыть то, что имъ было извѣстно о революціонномъ движеніи.^[16] Въ результатѣ отказа исполнить это требованіе, «десятки мужчинъ и женщинъ», по словамъ Дж. Кеннана, «были высланы изъ Западной Сибири въ азіатскую полярную пустыню только за то, что они не захотѣли сдѣлаться клятвопреступниками или доносчиками». Въ числѣ ихъ былъ и В. Г. Короленко. Обстоятельства отказа были таковы: какъ служащій въ управленіи желѣзной дороги, В. Г. участвовалъ въ общей коллективной присягѣ, принесенной желѣзнодорожными служащими. На предложеніе принести еще разъ личную присягу отдѣльно, онъ отвѣтилъ, что не считаетъ себя болѣе вѣрноподданнымъ, чѣмъ другіе, и не видитъ основаній для вторичной присяги. Отказъ этотъ не былъ демонстраціей. Будучи совершенно личнымъ дѣломъ, а не коллективнымъ выступленіемъ, онъ, кромѣ того, не былъ ни предусмотрѣнъ, ни подготовленъ заранѣе.

Онъ былъ продиктованъ В. Г., какъ, вѣроятно, и другимъ, совершенно личнымъ чувствомъ человѣческаго достоинства и простой нравственности.

Слѣдствіемъ этого отказа явилась ссылка въ глухой уголъ Якутской области.

Условія жизни въ якутскихъ улусахъ были во всѣхъ отношеніяхъ едва выносимы. «Заживо погребенными» называетъ Кеннанъ сосланныхъ въ эти улусы. Къ полной оторванности отъ родины и близкихъ, къ полному одиночеству среди дикихъ якутовъ, слѣдящихъ за ссыльными изъ страха отвѣтственности передъ властями, присоединялись всѣ ужасы жизни въ якутской избѣ, подъ одной крышей со скотомъ, въ неописуемой грязи, въ обстановкѣ, хуже которой ничего нельзя себѣ представить. Условія эти нѣсколько облегчались возможностью нанимать или строить въ якутскихъ поселкахъ, предназначенныхъ ссыльнымъ для жилья, деревянныя избушки.

Такъ поступилъ и В. Г. Короленко. Онъ жилъ въ отдѣльной юртѣ, одно время одинъ, потомъ съ товарищами по ссылкѣ. Въ слободѣ Амгѣ, въ 200 верстахъ за Якутскомъ, которая была назначена мѣстомъ его жительства, было нѣсколько другихъ интеллигентныхъ ссыльныхъ; онъ встрѣчался тамъ съ сосланными поляками и съ такъ называемыми «каракозовцами», имѣлъ нѣкоторыя книги, мѣняясь ими съ другими ссыльными. Но даже и въ наиболѣе благопріятныхъ условіяхъ жизнь ссыльныхъ все же была исключительно тяжела. Имѣть нѣсколько книгъ и раза два въ году обмѣниваться съ родственниками письмами, проходящими черезъ, полицейскую цензуру — считалось, по словамъ Кеннана, чрезвычайной льготой.

Тѣмъ не менѣе жизнь В. Г. въ далекой ссылкѣ, при всей мрачности окружающей обстановки, наполнена живой и бодрой дѣятельностью. У него было полное крестьянское хозяйство, лошадь, корова. Онъ пахалъ землю, сѣялъ, косилъ, доилъ корову, готовилъ себѣ обѣдъ, и эта работа наполняла почти все его время. Въ ней принимали участіе и товарищи его, а такъ какъ В. Г., повидимому, не обнаружилъ большихъ хозяйственныхъ способностей, то роль распорядителя онъ, по словамъ Протопопова, охотно уступилъ одному изъ нихъ. Самъ же трудился надъ землей, какъ простой работникъ, находя удовлетвореніе и настоящую радость въ процессѣ работы, связанной съ самымъ полнымъ и непосредственнымъ общеніемъ съ природой. «Особенно любилъ В. Г. время сѣнокоса», говоритъ Протопоповъ. «Его радовали лѣса, поля, луга, сочная трава и вся природа, оживающая послѣ безконечно долгой сибирской зимы. Онъ наслаждался и чистымъ воздухомъ зеленѣющихъ пространствъ, и чистою водою величавыхъ рѣкъ, и свѣжестью растительности»^[17].

Кромѣ того, зимой онъ шилъ сапоги якутамъ, и примѣняя свои, еще въ дѣтствѣ обнаружившіяся, способности къ живописи, писалъ иконы.

При всей этой разнообразной и требующей примѣненія большой энергіи дѣятельности В. Г. не бросилъ окончательно и своихъ литературныхъ занятій. «Сонѣ Макара» и «Убивецъ» — написаны имъ въ ссылкѣ. «Убивецъ» въ 1883 г., «Сонъ Макара» въ 1883, т. е. черезъ два года жизни, которую Кеннанъ называетъ жизнью «заживо погребенныхъ». И достаточно вспомнить ясный, теплый тонъ разсказа, чтобы понять, что якутскіе морозы ничего не заморозили въ душѣ его автора.

В. Г. нигдѣ не разсказалъ подробно о своей якутской жизни. Въ ней. должно было быть много тяжелыхъ минутъ.^[18] Это было настоящимъ испытаніемъ для его молодой вѣры въ жизнь и въ людей, и онъ вышелъ изъ него — не пошатнувшись въ этой вѣрѣ. Его манила къ себѣ въ юношескіе годы жизнь, жизнь вообще, въ ея полнотѣ и разнообразіи, люди, какіе бы они ни были, дѣятельность, какъ реальное примѣненіе своихъ силъ. И въ полярной пустынѣ онъ нашелъ для себя жизнь, а не прозябалъ въ ожиданіи освобожденія. Якуты для него люди, и въ жизни ихъ нѣтъ ничего, чему нельзя было бы найти оправданія, а паханье земли — дѣятельность, которая не хуже всякой другой.

Въ одномъ изъ раннихъ разсказовъ В. Г. есть характеристика, которая можетъ быть цѣликомъ отнесена къ нему. «Во мнѣ», говоритъ о себѣ герой, отъ лица котораго ведется разсказъ, «слишкомъ много той безсознательной жизненности, не связанной, такъ сказать, ни съ какой опредѣленной цѣлью, себѣ довлѣющей, которая не позволитъ мнѣ сдѣлать изъ отдѣльной задачи вопросъ жизни и смерти.

Я предъявляю свои требованія и, пожалуй, сумѣю за нихъ постоять; но если цѣль не достигнута, планы разбиты — изъ-подъ чувства разочарованія и огорченія я все же слышу призывы присущей мнѣ жизненности, позывы ставить новыя задачи, быть можетъ, поуже и мельче.

…Я скромный человѣкъ и во мнѣ нѣтъ ни капли героизма. Въ иныя минуты, особенно по утрамъ, когда на землѣ сверкаетъ роса, а на небѣ, какъ клубы ѳиміама курятся мелкія тучки отъ ночного тумана… и вся природа какъ будто вздыхаетъ отъ глубокаго напряженія просыпающейся жизненной силы — въ такія минуты, представляя себѣ, что всѣ мои мечты разбиты, я говорю себѣ, что жить все-таки стоитъ, хотя бы для однихъ зрительныхъ впечатлѣній»^[19].

Вотъ почему и въ ссылкѣ В. Г. не «изнемогалъ», а жилъ. Задачи здѣсь были «поуже и мельче», — конечно, слишкомъ узки и мелки, и онъ не могъ этого не чувствовать. Однако, по словамъ того же Протопопова, «лишь время отъ времени» его бодрое и дѣятельное настроеніе «смѣнялось другимъ, навѣяннымъ сознаніемъ, что годы короткой жизни бѣгутъ и что шить сапоги на крестьянъ, косить якутскую траву — все же не самое лучшее дѣло».

2.

Прошли долгіе годы ссылки, и въ сентябрѣ 1884 года В. Г. возвращался въ Россію съ двумя товарищами. Это было длинное путешествіе, то на лошадяхъ, то на лодкѣ по замерзающей Ленѣ, тянувшееся нѣсколько недѣль, богатое приключеніями и впечатлѣніями. Нѣкоторые эпизоды его описаны въ очеркахъ «Государевы ямщики» и «Феодалы».

Снабженные загадочной бумагой мѣстной власти, съ которой они «имѣли несчастье повздорить», бумагой, въ которой не упоминалось о лошадяхъ, они на каждой остановкѣ должны были выдерживать упорное сопротивленіе ямщиковъ, требовавшихъ прогоны.

«И теперь еще», пишетъ В. Г. черезъ много лѣтъ, «я не могу вспомнить безъ нѣкотораго замиранія сердца о тоскѣ этого долгаго пути и этихъ безконечныхъ споровъ съ людьми, порой такъ глубоко несчастными и имѣвшими полное основаніе предполагать съ нашей стороны посягательство на ихъ даровой трудъ… Да, это была настоящая пытка.»

Однако, и въ этомъ «каторжномъ» пути В. Г. нашелъ обычную для него «хорошую сторону». Именно — это путешествіе дало ему возможность хорошо познакомиться съ своеобразнымъ бытомъ ленскихъ станичниковъ.

Понятно настроеніе, съ какимъ возвращался В. Г. въ Россію, къ близкимъ, къ культурной жизни.

«Только тотъ», замѣчаетъ онъ тоже много времени спустя, "кто нѣсколько долгихъ лѣтъ провелъ вдали отъ всякой культуры, можетъ понять, какимъ изумительнымъ красавцемъ кажется иной разъ простой фонарный столбъ съ керосиновымъ фонаремъ, свѣтящимъ ни улицу, или какими волшебными кажутся порой незатѣйливые звуки вѣроятно очень плохого оркестра^[20].

Несмотря на тяжесть пути и на естественное нетерпѣніе, съ которымъ В. Г. долженъ былъ ждать пріѣзда въ Россію, — онъ относился ко всему, встрѣчающемуся на этомъ долгомъ пути съ тѣмъ же живымъ и вдумчивымъ интересомъ, какъ всегда. Онъ вступалъ въ длинныя бесѣды съ ямщиками и всматривался со стороны въ условія ихъ жизни. Онъ съ восхищеніемъ останавливался по дорогѣ передъ картинами суровыхъ горныхъ береговъ Лены, и, «съ невѣроятными трудами» поднявшись на гору, забывалъ трудности пути, любуясь открывшимся видомъ.

Длинный и мучительный путь — для него не только путь, не только средство достигнуть Россіи. Онъ цѣненъ и самъ по себѣ, какъ цѣненъ любой встрѣтившійся человѣкъ, всякая коротенькая минута жизни, каждый маленькій кусочекъ дѣйствительности…

Но всему бываетъ конецъ, и В. Г. очутился въ Россіи. Въѣздъ въ столицы былъ ему воспрещенъ и, по общему рѣшенію, мѣстомъ жительства всей семьи Короленокъ былъ выбранъ Нижній-Новгородъ. Тамъ В. Г. поселился съ своей матерью, братомъ Иларіономъ Галактіоновичемъ, сестрой Маріей Галактіоновной, ея мужемъ и дѣтьми.

Черезъ годъ онъ женился на Авдотъѣ Семеновнѣ Ивановской, еще черезъ годъ у нихъ родилась первая дочь.

Пріѣздомъ въ Нижній начинается совершенно новая полоса въ его жизни. Передъ нимъ открывается возможность приложить свои силы, развить свою энергію, выбрать свою дорогу, слѣдовать своимъ вкусамъ и интересамъ — строить свою жизнь свободно и независимо отъ внѣшнихъ обстоятельствъ.

ГЛАВА ѴШ. В. Г. Короленко въ Нижнемъ.

1.

«Въ январѣ 1885 года, вечеромъ я подъѣзжалъ по Волгѣ къ Нижнему», разсказывалъ о своемъ пріѣздѣ В. Г. на прощальномъ обѣдѣ 4 января 1896 года. «Все казалось мнѣ холодно, угрюмо и незнакомо. Наконецъ, наши сани начали подниматься по Магистратскому съѣзду, на набережную. Одинокій фонарь освѣщалъ крупную надпись на каменной стѣнѣ: „чаль за кольцо, рѣшетку береги, стѣны не касайся“. Эти слова произвели на меня тогда очень сильное и своеобразное впечатлѣніе.

Это были первыя слова, которыми меня встрѣтилъ Нижній. Я послушался и причалилъ за кольцо. Не могу сказать точно, вполнѣ ли исполнено мною предостереженіе: очень можетъ быть, что порой я и не поберегъ ту или другую рѣшетку, коснулся той или другой стѣны, пользовавшейся неприкосновенностью, но причалилъ все-таки такъ плотно, что вотъ уже 12 лѣтъ я съ вами и теперь считаю себя почти нижегородцемъ^[21].'»

О первомъ времени своей нижегородской жизни В. Г. въ другомъ мѣстѣ говоритъ такъ: «Городъ для меня былъ чужой, знакомыхъ въ началѣ не было. Единственное учрежденіе родственное по духу всякому россійскому интеллигентному скитальцу — была общественная библіотека, въ которой я и проводилъ не мало часовъ за книгами и газетами»^[22]

Завязавшемуся здѣсь, въ библіотекѣ, знакомству съ ссыльнымъ студентомъ А. И. Богдановичемъ В. Г. обрадовался, какъ первому почти знакомству въ чужомъ городѣ. Скоро Богдановичъ сдѣлался своимъ человѣкомъ въ семьѣ Короленокъ.

Въ поискахъ работы В. Г. съ привезенными рекомендательными письмами посѣтилъ нѣкоторыхъ мѣстныхъ общественныхъ и земскихъ дѣятелей. Работу онъ получилъ въ конторѣ пароходства «Зевеке», но вернувшись къ литературѣ и сдѣлавшись сразу же постояннымъ сотрудникомъ казанской газеты «Волжскій Вѣстникъ» — бросилъ эту службу.

Администрація не сразу оставила его въ покоѣ. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ поселенія въ Нижнемъ онъ былъ арестованъ и провелъ мѣсяцъ въ предварительномъ заключеніи въ Петербургѣ. Но этотъ послѣдній его арестъ былъ еще больше «недоразумѣніемъ», чѣмъ всѣ предыдущіе, и не имѣлъ послѣдствій.

Тихій періодъ, когда общественная библіотека была единственнымъ учржеденіемъ, гдѣ бывалъ В. Г., продолжался для него не долго. По крайней мѣрѣ, нижегородскій фельетонисгтъ «Волжскаго Вѣстника» разсказываетъ нѣсколько лѣтъ спустя, что по пріѣздѣ въ Нижній В. Г. «сразу взялся за работу: онъ началъ посѣщать дворянскія, думскія и земскія собранія, судебныя засѣданія и мѣстныя ученыя и благотворительныя общества, онъ сдѣлался членомъ клуба и принималъ горячее участіе во всѣхъ дебатахъ по вопросамъ принципіальнаго характера, онъ началъ писать рядъ корреспонденцій о мѣстныхъ дѣлахъ»^[23]…

По словамъ самого В. Г. — «работы оказалось непочатый уголъ». Онъ называетъ эту работу «партизанской битвой», въ которой «кончикъ остраго стального пера являлся все-таки оружіемъ, способнымъ наносить и отражать удары»^[24].

Онъ цѣнилъ очень высоко значеніе провинціальной печати. Корреспондентъ представляется ему «не только репортеромъ текущихъ событій, но и моралистомъ, проводникомъ въ застоявшуюся среду извѣстныхть элементарныхъ общественно-политическихъ взглядовъ „…Намъ нужна, намъ настоятельно необходима областная печать“, такъ пишетъ онъ черезъ нѣсколько лѣтъ.^[25] Въ то время, о которомъ идетъ рѣчь, онъ отдался этой работѣ со всѣмъ жаромъ и энергіей, которыхъ не сокрушили 5 лѣтъ ссылки.

Названіе „партизанской битвы“ очень подходитъ къ этой корреспондентской дѣятельности. Статьи В. Г. — отдѣльныя вылазки по отдѣльнымъ поводамъ, въ которыхъ присущій ему легкій и красивый слогъ нерѣдко является орудіемъ для достиженія опредѣленной реальной цѣли. Отчетъ о земскомъ собраніи, о судебномъ дѣлѣ, разсказъ о встрѣтившемся событіи, инцидентѣ въ театрѣ, изображеніе мѣстныхъ типовъ, картинка ярмарочныхъ нравовъ — вотъ постоянные его сюжеты.

Вмѣстѣ съ Богдановичемъ, а потомъ и другими дѣятелями нижегородскаго кружка, онъ ведетъ рядъ систематическихъ и планомѣрныхъ кампаній, которыя иногда увѣнчиваются настоящимъ успѣхомъ.

Первой изъ этихъ кампаній была борьба за гласность земскихъ, дворянскихъ и городскихъ собраній. Когда В. Г. и Богдановичъ въ качествѣ корреспондентовъ появились впервые въ засѣданіяхъ экстреннаго земскаго собранія, это вызвало волненіе въ разныхъ лагеряхъ состава собранія. Содѣйствіе земской оппозиціи обезпечило корреспондентамъ полученіе точныхъ свѣдѣній. Но еще нѣсколько лѣтъ имъ приходилось порой отстаивать публичность земскихъ и дворянскихъ собраній отъ покушеній нѣкоторыхъ гласныхъ.

Въ дальнѣйшей дѣятельности В. Г. Короленко выступаетъ не въ качествѣ безпристрастнаго наблюдателя, но какъ обвинитель и обличитель по преимуществу.

Онъ раскапываетъ наиболѣе скрытыя отъ гласности темныя дѣла темныхъ людей и, вооружившись неопровержимыми данными, зоветъ ихъ виновниковъ къ суду общественнаго мнѣнія. Онъ освѣтилъ рядомъ статей дѣятельность заправилъ акціонернаго общества „Дружина“, изучивъ исторію общества, подробно разобравъ его отчеты, справившись въ соотвѣтствующихъ законодательныхть сборникахъ и добиваясь этимъ одного — законной и хоть сколько-нибудь справедливой ликвидаціи дѣлъ обанкротившагося общества.^[26] Съ его сообщеній началось громкое дѣло о растратахъ въ Александровскомъ банкѣ, и опять онъ не пожалѣлъ времени и труда, чтобы изучить дѣло во всѣхъ деталяхъ, его исторію, уставъ и практику банка, его смѣты и балансы.^[27]

Истинные герои В. Г. Короленко за это время — предсѣдатель банка Андреевъ, извѣстный „дѣлецъ“ Шиповъ, члены ревизіонной комиссіи Трифоновъ, Лебедевъ, Наумовъ, предсѣдатель ярмарочнаго комитета Осиповъ и просто крупный мошенникъ Гиршманъ и многіе крупные и мелкіе „дѣятели“ Нижняго, которые въ его статьяхъ нашли себѣ впервые истинное освѣщеніе и правильную оцѣнку.

Въ обличеніяхъ этихъ, которые соединяютъ неопровержимую точность и убѣдительность доказательствъ съ тонкой язвительностью, а спокойную сжатость изложенія съ горечью и искренностью почти страстными — трудно узнать мягкое и нѣжное „короленковское“ перо.

„Когда у меня перо въ рукахъ“, передаетъ Протопоповъ слова В. Г., „я не знаю жалости.“ Онъ создалъ въ Нижнемъ дѣло корреспондированья, привлекая къ этому молодыя силы, вырабатывая строгіе пріемы и особый корреспондентскій стиль.

„Короленко, какъ раскольничій епископъ; появился здѣсь и основалъ цѣлую секту корреспондентовъ“ — говорили его враги.

2.

„Въ Нижнемъ я корреспондентъ и горжусь этимъ званіемъ“, говорилъ впослѣдствіи В. Г.

Однако — одновременно съ началомъ этой дѣятельности, онъ снова выступилъ и былъ сразу признанъ, какъ писатель беллетристъ. Именно на конецъ 80 годовъ приходится значительная часть его чисто беллетристическихъ произведеній.

Въ январѣ онъ пріѣхалъ въ Нижній, а въ мартѣ былъ напечатанъ въ „Русской Мысли“ написанный въ ссылкѣ „Сонъ Макара“. Весной и лѣтомъ печатались въ „Волжскомъ Вѣстникѣ“ разсказы: „Въ ночь подъ свѣтлый праздникъ“, „Старый звонарь“, „Глушь“; осенью появились „Очерки сибирскаго туриста“, разсказы о бродягахъ» (въ «Сѣв. Вѣстникѣ»), наконецъ, «Въ дурномъ обществѣ», разсказъ, написанный въ предварительномъ заключеніи.

Первый годъ литературной дѣятельности былъ годомъ быстраго и шумнаго успѣха. «Сонъ Макара» и «Въ дурномъ обществѣ» нравились публикѣ особенно.

Въ слѣдующемъ году появился «Лѣсь шумитъ» и «Слѣпой музыкантъ», въ 87-мъ «Прохоръ и студенты», и въ томъ же году вышелъ сборникъ разсказовъ, дружно привѣтствованный газетными и журнальными рецензентами.

Отношеніе критики къ произведеніямъ Короленка вообще довольно своеобразно. Хотя большинство писавшихъ о немъ сходятся въ общей оцѣнкѣ его таланта и значенія, тѣмъ не менѣе высказываются иногда какъ разъ противоположныя сужденія объ отдѣльныхъ его вещахъ. Сходятся почти всѣ только въ признаніи блѣдными и неудачными повѣстей изъ жизни интеллигенціи «Съ двухъ сторонъ» и «Прохоръ и студенты», изъ которыхъ вторая не была кончена по цензурнымъ условіямъ, и ни одна не была включена авторомъ въ сборники разсказовъ.

Разногласіе критики особенно ясно по отношенію къ «Слѣпому музыканту». Вскорѣ послѣ его появленія Евг. Гаршинъ, напр., писалъ въ своихъ «Критическихъ опытахъ»: «давно уже на страницахъ нашихъ журналовъ не появлялось такого стройнаго, изящнаго, поэтичнаго и глубокаго произведенія».^[28] Спустя годъ Мережковскій въ своей статьѣ утверждаетъ: «Въ дурномъ обществѣ» и «Слѣпой музыкантъ» почти цѣликомъ написаны въ томъ условномъ, нарочито-трогательномъ и утомительно-приподнятомъ стилѣ, который составляетъ недостатокъ посредственныхть польскихъ беллетристовъ".^[29]

Итальянскій критикъ Чьямполи, по словамъ Ф. Батюшкова, считаетъ «Слѣпой музыкантъ» шедевромъ, восхищаясь «точностью какъ бы научныхъ пріемовъ психологическаго анализа»^[30]; Овсянико-Куликовскій считаетъ его замѣчательнымъ этюдомъ и съ психологической и съ художественной стороны,^[31] а Венгеровъ замѣчаетъ, что «для художества въ немъ слишкомъ много науки или, вѣрнѣе, научныхъ домысловъ, для науки — слишкомъ много художества».^[32] Я не вхожу въ обсужденіе вопроса о томъ, насколько близки выводы Короленко къ даннымъ экспериментальной психологіи. Мнѣ представляется, однако, несомнѣннымъ, что, хотя художественное произведеніе можетъ имѣть большой научный интересъ — оно никогда не можетъ ставить себѣ научныхъ цѣлей. И поскольку Короленко такія (научно-психологическія, а не художественно-психологическія) цѣли ставитъ, онъ не вноситъ въ свой разсказъ ничего, кромѣ искусственности. Но эти цѣли совсѣмъ и не стоятъ на первомъ планѣ. Все же центръ повѣствованія переносится авторомъ отъ поставленнаго вначалѣ общаго вопроса о существованіи у слѣпорожденныхъ стремленія къ свѣту — на преодолѣніе эгоистическаго самоуглубленія и развитіе альтруистическихъ чувствъ, которое и составляетъ сущность кризиса, пережитаго слѣпымъ. Здѣсь уже вовсе нѣтъ мѣста для научной психологіи, но и художественнаго развитія этой темы Короленко, по моему, не даетъ. Разсказъ о пѣснѣ слѣпыхъ и нервной горячкѣ, ею вызванной, такъ же мало вводить насъ въ истинный душевный міръ героя повѣсти, какъ и извѣстіе о путешествіи его со слѣными, вставленное въ позднѣйшей редакціи 98 года. Происшедшій въ немъ переворотъ, будучи въ общемъ правдоподобнымъ, не перестаетъ быть для насъ неожиданнымъ и не кажется необходимымъ.

Мы можемъ повѣрить автору, но онъ все-таки не заставилъ насъ этотъ переворотъ понять и почувствовать.

Онъ не заставляетъ насъ почувствовать и другой драмы, короткой, но сильной борьбы въ душѣ Эвелины, борьбы между любовью и стремленіемъ въ шумный и манящій міръ. Онъ только говоритъ намъ, что такая драма была. Прелестный образъ Эвелины-дѣвочки не развертывается въ представленіе объ Эвелинѣ-женщинѣ, о которой мы знаемъ только то, что отъ себя, своими словами разсказываетъ о ней авторъ, и что не даетъ еще живого знанія ея душевной жизни.

Поскольку «Слѣпой музыкантъ» долженъ былъ быть «художественно-психологическимъ экспериментомъ» — это произведеніе не удавшееся. Поскольку въ немъ Короленко задавался цѣлью психологическаго анализа, раскрытія общихъ путей душевнаго развитія, проведенія опредѣленной художественной идеи — онъ не справился съ этой задачей. Успѣхомъ своимъ у публики и части критики «Слѣпой музыкантъ» обязанъ, мнѣ думается, изяществу отдѣльныхъ сценъ и описаній, художественному изображенію отдѣльныхъ положеній и эпизодовъ.

Но это надо сказать не объ одномъ только «Слѣпомъ музыкантѣ». Анализъ душевной жизни никогда не удается Короленку.

Въ разсказѣ «Въ дурномъ обществѣ» самый критическій моментъ разрѣшается совершенно внѣшнимъ эпизодомъ — появленіемъ Тибурція, и за закрытыми отъ читателей дверями совершается чудесное превращеніе мечущаго громы судьи въ любящаго и сознающаго свою вину отца.

А въ повѣсти, которая спеціально посвящена изображенію серьезнаго душевнаго кризиса — «Съ двухъ сторонъ» — цѣлыхъ два переворота, которые только описываются, а не объясняются, и въ каждомъ изъ нихъ есть элементъ мгновеннаго и чудеснаго превращенія.

И уже только лишней подробностью будетъ напомнить, что «Сонъ Макара» построенъ на чудесномъ превращеніи дикаго якута въ талантливаго и краснорѣчиваго адвоката.

Эти превращенія исключаютъ всякій настоящій «психологическій анализъ». Зато они отлично уживаются съ самой подлинной поэзіей.

Короленко разсказываетъ и описываетъ, т. е. даетъ рядъ яркихъ и великолѣпныхъ картинъ, внѣшнихъ положеній и душевныхъ состояній. Онъ не изслѣдуетъ, т. е. не разлагаетъ эти картины на элементарныя движенія и не обобщаетъ ихъ въ художественныя идеи.

А потому онъ обычно выбираетъ темы, которыя интересны, какъ событіе или картина и, и чаще всего, будучи дѣйствительными фактами, интересны уже фактомъ своего существованія. Это не «литературный» интересъ, и чѣмъ дальше Короленко отъ «литературы», тѣмъ онъ бываетъ поэтичнѣе, ярче и сильнѣе.

Несмотря на шумный успѣхъ «Слѣпого музыканта» и нѣкоторыхъ разсказовъ, самое оригинальное и значительное, что было имъ написано за первые годы литературной дѣятельности — это сибирскіе разсказы и очерки съ натуры.

Наиболѣе чуткіе изъ современниковъ это замѣтили.

«Какая прелесть „Павловскіе очерки“ Короленка», пишетъ Эртель Гольцеву въ 90 году. «Элементы таланта проявляются въ нихъ такъ же, какъ въ очеркѣ „За иконой“ гораздо сильнѣй, нежели въ его чисто беллетристическихъ вещахъ».^[33]

А Чеховъ восхищается «Соколинцемъ» и пишетъ Короленку въ 88 году: «Вашъ „Соколинецъ“ мнѣ кажется самое выдающееся произведеніе послѣдняго времени».^[34]

Отдѣльныя впечатлѣнія дѣйствительной жизни имѣютъ для Короленка совсѣмъ особенную цѣнность, какъ постоянный неизсякаемый источникъ творчества. Онъ не копитъ ихъ, чтобы создать изъ нихъ потомъ новый міръ. Онъ отдается каждому въ его цѣльности и индивидуальной значительности.

Это важное и глубокое его свойство находитъ себѣ выраженіе и въ внѣшнихъ пріемахъ творчества. Онъ записываетъ то, что онъ видитъ и слышитъ. Разговаривая со старикомъ, слушая его легенду, вынимаетъ записную книжку. Записываетъ, сидя въ избѣ послѣ тяжелой дороги и горячей работы, во время поѣздки по голоднымъ деревнямъ, записываетъ во время путешествія, лежа у костра ночью, послѣ грозы, подъ прикрытіемъ лодки.

Записывая то, что онъ видѣлъ, В. Г. стремится видѣть то, о чемъ онъ хочетъ писать. Если значительная часть матеріала для художественной дѣятельности была имъ почерпнута изъ впечатлѣній ссылки, случайныхъ и отъ него не зависѣвшихъ, то теперь, послѣ поселенія въ Нижнемъ, у него есть возможность выбора и сознательнаго опредѣленія своихъ интересовъ.

Съ этой стороны, для художественной его дѣятельности въ нижегородскій періодъ, были, быть можетъ, наиболѣе важны странствованія по Россіи и, главное, по самой Нижегородской губерніи.

Въ путешествіяхъ своихъ В. Г. даетъ себѣ удовольствіе забыть о цивилизаціи.

«Я начинаю свою поѣздку съ Ветлуги отчасти именно затѣмъ, чтобы избавиться отъ желѣзныхъ дорогъ, отъ этихъ правильныхъ, проторенныхъ путей, по которымъ летишь безъ отдыху, сломя голову», пишетъ онѣ о своей поѣздкѣ 1890 г.

Правда, желѣзныя дороги имѣютъ много достоинствъ, но «безкорыстно и безотчетно, для нихъ самихъ, такъ сказать, я, признаюсь, предпочитаю проселочныя дороги, тихо плетущуюся лошадку, наивный разговоръ ямщика, подъ шумъ березокъ, захолустныя, лѣсомъ поросшія рѣчки».

«Меня всегда тянетъ на уѣздные тракты и проселочки, по которымъ такъ привольно, такъ мягко идти съ котомкой за спиной».^[35]

Поэзія проселочныхъ дорогъ извѣстна, вѣроятно, каждому, но не многіе согласятся предпочесть эту поэзію удобству и быстротѣ культурныхъ путей сообщенія.

А В. Г. Короленко способенъ безъ малѣйшаго раздраженія ждать часами отплытія парохода, который не трогается, пока не накопится достаточно пассажировъ, а потомъ тащится, отъ времени до времени садясь на мель или приставая къ берегу, чтобы починить испортившуюся машину.

В. Г. много ѣздилъ по Волгѣ, по всей Россіи, но ничто не нравится ему такъ, какъ поѣздка по «милой красавицѣ Ветлугѣ», гдѣ пароходъ тыкается носомъ прямо въ берегъ. И именно эти обстоятельства, наивная примитивность средствъ передвиженія, то, что пароходъ до отхода ждетъ цѣлый день, чтобы «перестоять» своего конкурента и не оставить ему пассажировъ — даетъ милой Ветлугѣ особое очарованіе и прелесть.

Въ концѣ 80 годовъ В. Г. побывалъ во многихъ монастыряхъ и скитахъ Новгородской губерніи, не разъ провожалъ и встрѣчалъ съ богомольцами чудотворную икону, ѣздилъ въ Юрьевецъ на затменіе, нѣсколько лѣтъ подрядъ слушалъ раскольничьи споры на озерѣ Свѣтлоярѣ; въ 90 году, поднявшись на пароходѣ по Ветлугѣ, на лодкѣ спустился по Керженцу до Волги, два раза былъ въ селѣ Павловѣ, собирая свѣдѣнія о жизни кустарей. Позже — онъ дѣлалъ и болѣе далекія путешествія, Но прежде — обошелъ съ котомкой на спинѣ почти всю Нижегородскую губернію, причемъ сапожникъ Андрей Ивановичъ, описанный въ очеркѣ «За иконой», былъ его спутникомъ во многихъ изъ этихъ странствій.

Здѣсь подходитъ онъ къ жизни въ ея наиболѣе элементарныхъ, въ то же время основныхъ, самыхъ глубокихъ ея обнаруженіяхъ.

Его влечетъ прежде всего непосредственное общеніе съ природой, изъ котораго черпаетъ онъ новыя силы и новыя чувства, этимъ путемъ, удовлетворяя свои эстетическіе запросы. Природа никогда не бываетъ для него только красивымъ видомъ, онъ чувствуетъ ея жизнь, зависитъ отъ нея, поддается ея настроенію.

Но когда онъ долго остается наединѣ съ ней — его охватываетъ «пустынная тоска». Такъ было во время путешествія съ племянниками на лодкѣ по Керженцу, гдѣ они, нѣсколько дней не видѣли человѣка. В. Г. вздыхаетъ съ облегченіемъ въ концѣ этого труднаго пути по дикой, таинственной и прекрасной рѣкѣ.

«Довольно пустынныхъ мѣстъ, довольно пустынныхъ впечатлѣній».

Ему скучно и трудно безъ человѣка, пустынная красота, вѣчная, суровая и безстрастная — пугаетъ его.

Люди составляютъ все-таки главную цѣль его путешествій, простые, наивные, милые люди, такіе же простые, какъ наивная, милая и какъ будто давно знакомая Ветлуга. Онъ идетъ съ котомкой въ толпѣ богомольцевъ, слушаетъ сказки рыбаковъ, помогаетъ перевозчику, сидитъ въ избѣ среди полу-пьяныхъ людей, никогда не притворяясь, не подлаживаясь подъ народную психологію и никогда не теряя нити взаимнаго пониманія. Его особенность — въ умѣньѣ сразу найти въ встрѣчномъ человѣкѣ самое важное, основное, а потому простое, одинаково понятное интеллигенту и мужику.

Проѣзжая на лодкѣ мимо старика, удящаго рыбу, онъ, въ минутномъ разговорѣ, заставляетъ его обнаружить самыя глубокія и поэтичныя струны души. Старикъ, оказывается, очень доволенъ своей жизнью на Ветлугѣ, хотя рыболовный промыселъ оставляетъ его голоднымъ.

«Птицы тебя утѣшаютъ, зори тебѣ Господни встаютъ. Что еще?..» Черезъ десять минутъ, В. Г. ѣдетъ дальше въ своей лодкѣ, а образъ старика, удящаго рыбу и радующагося на птицъ и на Господни зори — увозитъ съ собой, чтобы потомъ изобразить его также мимоходомъ, въ нѣсколькихъ словахъ.

Это только одна изъ безчисленныхъ встрѣчъ.

На нихъ, на эти встрѣчи, разговоры, впечатлѣнія В. Г. не смотритъ, какъ на развлеченіе или отдыхъ отъ дѣятельности. Безъ нихъ самая дѣятельность его не была бы возможна.

На пустынной рѣкѣ, среди дикой природы ему не спится, потому что слишкомъ много впечатлѣній и мыслей. «Даже въ тишинѣ ночи они толпятся къ костру, обступаютъ меня, носясь смутными образами… заманивая воображеніе, будя какіе-то вопросы».

Съ такимъ же интересомъ въ Павловѣ В. Г. идетъ знакомиться къ богатому скупщику, держащему въ своихъ рукахъ сотни павловскихъ кустарей.

Стараясь проникнуть въ его психологію, ищетъ его далеко запрятанныхъ, можетъ быть, самому ему неизвѣстныхъ, чувствъ, изъ его біографіи хочетъ объяснить его взгляды и дѣятельность.

3.

Бродя по Нижегородской губерніи, В. Г. чаще всего наблюдаетъ религіозную жизнь народа.

Здѣсь больше всего проявляется подлинная народная душа, всего богаче матеріалъ для наблюденія, наиболѣе возможны интересныя встрѣчи и впечатлѣнія.

Но у В. Г. былъ, кромѣ того, и спеціальный интересъ къ религіознымъ вѣрованіямъ и убѣжденіямъ, а отношеніе его къ народной вѣрѣ — сложнѣе, чѣмъ можетъ показаться сразу. Одна изъ сторонъ этого отношенія отмѣчалась и отмѣчается очень охотно нѣкоторыми критиками и рецензентами.

Это — то разочарованіе, которое вынесъ В. Г. изъ раскольничьихъ споровъ съ ихъ «безплодной схоластикой», тѣ тяжелыя размышленія, которыя вызывала въ немъ народная темнота, убожество мысли, узость и формализмъ религіозныхъ убѣжденій. Отрывокъ изъ очерка «Рѣка играетъ» цитировался слишкомъ часто для характеристики этихъ впечатлѣній. Минуя его, я обращаюсь опять къ поѣздкѣ В. Г. по Ветлугѣ и Керженцу въ 1890 г.

Главной цѣлью этой поѣздки было посѣщеніе раскольничьихъ скитовъ.

«Дай Богъ тебѣ, старая Русь» — такъ прощается онъ съ разрушеннымъ Оленевскимъ скитомъ, «во блаженномъ успеніи вѣчный покой, и пусть на мѣстѣ мертвой воцарится живая народная мысль, рожденная свободнымъ исканіемъ истины…

Но, разъ народившись — пусть у тебя научится вѣрности, настойчивости и самоотреченію».

Разочарованіе въ народной мысли такимъ образомъ не было единственнымъ результатомъ посѣщенія раскольничьихъ скитовъ. Въ Керженскомъ монастырѣ, надъ могилой старца Парѳенія, В. Г. все говоритъ «о недавней борьбѣ убѣжденій, о страстныхъ столкновеніяхъ, о тяжелыхъ сомнѣніяхъ и колебаніяхъ смущенныхъ совѣстей». А когда онъ «съ невольнымъ уваженіемъ» смотритъ на знаменитую икону «стариннаго высокаго письма», то ему «все же» чувствуется въ этомъ «какое-то могучее сосредоточеніе».^[36].

Къ народной вѣрѣ его влечетъ та подлинная, внутренняя жизнь чувства и совѣсти, которую онъ умѣетъ въ ней найти, которую не можетъ затемнить наивность и убожество убѣжденій.

«Наивная вѣра, но все-таки вѣра», такъ продолжаетъ онъ свои размышленія, «темныя, дѣтскія убѣжденія, но все-таки это были убѣжденія. Да, пусть темны скитскіе взгляды, пусть ихъ убѣжденія… не наши… Но чувства этихъ старицъ плачущихъ у плѣненной святыни, среди равнодушнаго міра, найдутъ откликъ во всякомъ сердцѣ»^[37].

Съ 70-хъ годовъ, эпохи вѣры въ единую и непреложную истину, В. Г. Короленко и его поколѣніе пережили, по его словамъ, «цѣлое столѣтіе опыта, разочарованій, разбитыхъ утопій и пришли къ излишнему невѣрію въ тотъ самый разумъ, передъ которымъ преклонялись вначалѣ»^[38].

Мы знаемъ, что «преклоненіемъ передъ разумомъ» онъ грѣшилъ не долго. Уже за 10 лѣтъ до этого, въ отношеніи своемъ къ «подвижнику» Яшкѣ онъ ясно высказалъ, что не содержаніемъ убѣжденій, а отношеніемъ къ нимъ, глубоко заложеннымъ въ человѣческой психикѣ основнымъ и непосредственнымъ чувствомъ, обуславливается для него цѣнность личнаго поведенія и жизненной борьбы. Уже тогда онъ считалъ, что способность къ горячему убѣжденію и къ принесенію жертвъ въ проведеніи его цѣнна и хороша сама по себѣ. Но съ тѣхъ поръ самъ онъ, въ своемъ отношеніи къ жизни, ближе подошелъ къ чувствамъ старицъ, «плачущихъ у плѣненной святыни».

И потому его описаніе Свѣтлояра^[39] полно поэзіи, свѣтлой и глубокой, какъ само таинственное, сказочное Святое озеро. Свѣтлояръ — это легенда о двухъ мірахъ, о томъ, какъ Китежъ, разоренный Батыемъ, стоитъ до сихъ поръ кругомъ озерка, скрытый отъ нашего грѣшнаго взора, которому доступна только призрачная, не настоящая, обманчивая видимость. Это — старая, наивная и мудрая, прекрасная сказка о томъ, что невидимое — реальнѣе, дѣйствительнѣе, истиннѣе, чѣмъ видимое.

В. Г. Короленко хорошо понялъ сказку Китежа, вѣчную человѣческую мечту — проникнуть за видимую призрачную реальность въ невидимую, таинственную, но подлинную сущность жизни.

«Люди въ сущности всюду одинаковы»^[40] говоритъ онъ. «Многіе и изъ насъ, давно покинувшихъ тропы стародавняго Китежа, отошедшіе и отъ такой вѣры и отъ такой молитвы — все-таки ищутъ также страстно своего града взыскуемаго. И даже порой слышатъ призывные звоны… И, очнувшись, видятъ себя опять въ глухомъ лѣсу».

Въ первой редакціи, въ очеркѣ, писанномъ въ 1890 г., онъ писалъ дальше: «въ такія минуты невольно обращаются взгляды туда, гдѣ простая, нетронутая критикой вѣра народа видитъ свой взыскуемый градъ. Вотъ почему я два года подрядъ приходилъ къ Свѣтлояру, присматривался къ картинамъ его моленій, прислушивался къ аргументаціи его страстныхъ споровъ».

Исканіе «взыскуемаго града» — то общее, что находитъ онъ у себя съ наивной народной вѣрой. Но въ немъ было прочно заложено глубокое чувство жизни, дѣйствительности, реальнаго.

И во второй редакціи очерка, напечатанной въ 1909 году, онъ замѣняетъ цитированныя слова другими: «только для этихъ искателей», пишетъ онъ теперь, «нѣтъ двухъ міровъ, и свой Китежъ они мечтаютъ когда-нибудь построить изъ того же лѣса».

Такъ — сказку и жизнь, мечту и реальность, вѣру и дѣйствительность — теперь онъ хочетъ слить въ одно. Но отрицаніе двухъ міровъ, признаніе одной дѣйствительности разрушаетъ всю сказку. Остается только корень, на которомъ могутъ выростать разныя, даже противоположныя убѣжденія — вѣра. В. Г. Короленко даже черезъ много лѣтъ, когда онъ ничего уже не ищетъ для себя у береговъ Свѣтлояра, находитъ общее между своимъ отношеніемъ къ жизни и его сказкой. Онъ вѣритъ въ одинъ, видимый, реальный міръ, какъ люди Китежа вѣрятъ въ свой невидимый, но дѣйствительный градъ. Не отрываясь отъ видимой дѣйствительности, не поднимаясь надъ ней, а въ ней самой онъ хочетъ найти ту подлинную сущность жизни, которая даетъ ей смыслъ и цѣль. Необъяснимымъ и не допускающимъ доказательства процессомъ внутренняго чувства онъ признаетъ самостоятельную и ничѣмъ не обусловленную цѣнность жизни, какъ совокупности фактовъ, событій, явленій.

Отсюда — постоянный, дѣятельный, религіозный интересъ къ дѣйствительности, ко всему, что происходитъ, къ событію, къ человѣческой индивидуальности.

И черезъ 30 лѣтъ послѣ перваго посѣщенія Свѣтлояра В. Г. могъ бы найти въ своемъ чувствѣ близость къ народной вѣрѣ. Но въ это время, въ концѣ 80-хъ годовъ, онъ чувствовалъ эту близость ясно и живо, искалъ въ этой наивной вѣрѣ откликовъ на свои настроенія.

Быть можетъ, было это потому, что это время было временемъ пытливыхъ и вдумчивыхъ исканій, рождаемыхъ разочарованіемъ въ прежнихъ ясныхъ общественныхъ формулахъ и «излишнимъ невѣріемъ въ разумъ».

ГЛАВА IX.

Общественныя отношенія.

1.

Послѣ закрытія «Отечественныхъ Записокъ» въ 84 году, въ трудное для печати время цензурныхъ притѣсненій, Михайловскій, Успенскій и другія, не вполнѣ однородныя, народническія силы нашли себѣ временное прибѣжище въ «Сѣверномъ Вѣстникѣ», который началъ выходить съ сентября, 1885 года.

Уже въ первыхъ номерахъ «Сѣв. Вѣстника» печатались очерки В. Г. Короленко. Въ 86 году, когда Михайловскій становится во главѣ редакціи, его приглашаютъ ближе примкнуть къ журналу. Пріѣхавъ для этого на время въ Петербургъ, онъ ближе знакомится съ составомъ редакціи и въ особенности съ самимъ Михайловскимъ.

Несмотря на нѣкоторую, въ общемъ, случайность круга его сотрудниковъ, журналъ, составлявшійся по широкой и разнообразной программѣ, отражалъ довольно вѣрно народническія настроенія въ томъ видѣ, какъ они уцѣлѣли къ концу 80-хъ годовъ.

Въ журналѣ часто помѣщались статьи по общимъ и спеціальнымъ экономическимъ вопросамъ, проявлялось особое вниманіе къ общинѣ. Въ беллетристикѣ первенствовали темы и сюжеты, взятые изъ крестьянской жизни.

Общее направленіе, въ которомъ ставились и разрѣшались вопросы народнаго хозяйства, да общій повышенный интересъ къ нуждамъ деревни, къ народнымъ формамъ жизни и воззрѣніямъ — это и было то, что создавало журналу народническое направленіе или, вѣрнѣе, настроеніе. В. Г. Короленко его раздѣлялъ.

Даже въ чуждой ему экономической области — оно пробуждаетъ въ немъ спеціальный интересъ къ кустарному дѣлу, въ которомъ производитель не отлучается отъ орудій производства. Несмотря на мрачную, почти безнадежную картину, которую представляетъ собой жизнь павловскихъ кустарей, Павлово для него «одинъ изъ оплотовъ нашей самобытности противъ вторженія чуждаго строя»^[41].

Но В. Г. никогда не интересовался экономикой, не чувствуя себя къ ней способнымъ.

И теперь, предоставляя старому народнику В. В. развивать въ «Сѣверномъ Вѣстникѣ» мысли, уже почти никѣмъ не раздѣляемыя, объ особенностяхъ экономическаго будущаго Россіи, В. Г. и его единомышленники всецѣло отдаются тому настроенію, которое лучше всего характеризуется призывомъ Гл. Успенскаго: «смотрите на мужика. Все-таки надо… надо смотрѣть на мужика».

Въ 86 году В. Г. писалъ въ статьѣ о книгѣ Астырева: «вопросы о народѣ — это коренные, осевые вопросы нашей жизни»^[42].

Художественная литература представляется ему полемъ для постановки и разрѣшенія этихъ вопросовъ. «Если уже такой талантъ, какъ Глѣбъ Успенскій», продолжаетъ онъ, «отказывается отъ рѣшающихъ художественныхъ обобщеній, которыя бы намъ сказали, что такое нашъ народъ передъ лицомъ предстоящихъ, задачъ — то ясно, что время для подобныхъ образовъ еще не настало.

Если мы не ошибаемся въ своихъ ожиданіяхъ, если опытъ текущаго десятилѣтія подаритъ нашей литературѣ еще много произведеній…. въ которыхъ жизнь народной массы явится отраженной въ призмѣ интеллигентскихъ ожиданій, если изъ разсѣянныхъ иллюзій создается новая программа общественной дѣятельности — то, безъ сомнѣнія, это будетъ шагомъ впередъ въ русской жизни, и тѣмъ „новымъ словомъ“ въ нашей литературѣ, которое завѣщаютъ намъ семидесятые годы».

Принимая участіе въ редактированіи беллетристическаго отдѣла «Сѣв. Вѣстника», выступая иногда съ случайными статьями литературно-критическаго характера, В. Г. во взглядахъ своихъ на задачи и значеніе литературы стоялъ близко къ Михайловскому. Художественность онъ ставилъ необходимымъ условіемъ произведенія искусства, но требовалъ отъ него въ то же время этическаго и общественнаго значенія, и «новое слово» въ литературѣ иногда отожествляется для него съ «новой программой общественной дѣятельности».

Позже, въ 1894 году В. Г. изложилъ въ письмѣ къ Гольцеву свой взглядъ на задачи искусства и на процессъ творчества^[43]. Онъ ничуть не склоненъ оправдывать тенденціозность въ беллетристикѣ. Онъ только не выдѣляетъ искусства въ отдѣльную область съ особыми задачами и своими законами. Потому — «хорошая, здоровая и добрая душа» для него необходимое условіе истинной художественной дѣятельности, рождающей «новое отношеніе къ міру, которое должно быть добромъ по отношенію къ старому».

2.

Вскорѣ послѣ своего поселенія въ Нижнемъ В. Г. посѣтилъ въ первый разъ Толстого. Кажется, что впечатлѣніе его отъ этого свиданія было не особенно хорошее. Другихъ личныхъ сношеній съ Толстымъ у него не было до 1909 года, когда статья его о смертной казни вызвала письмо къ нему Толстого и затѣмъ посѣщеніе имъ Толстого. Онъ нигдѣ не разсказалъ объ этихъ посѣщеніяхъ, но отношеніе его къ Толстому улавливается довольно ясно изъ нѣкоторыхъ статей.

Преклоняясь передъ многимъ въ Толстомъ, по его словамъ, онъ всегда цѣнилъ въ немъ, кромѣ «титанической силы художественнаго подъема», неутомимое и смѣлое исканіе правды.^[44]

Но въ то время, о которомъ идетъ рѣчь, въ 86 году, Михайловскій выступилъ въ «Сѣверномъ Вѣстникѣ» со страстной полемикой противъ моральной проповѣди Толстого. И въ этой полемикѣ онъ стоитъ на той самой точкѣ, съ которой гораздо позже и въ выраженіяхъ, лишенныхъ всякой рѣзкости возражаетъ Толстому В. Г. Короленко. Онъ въ общемъ сходится съ Михайловскимъ въ отношеніи къ Толстому, и это общее не мѣняется и черезъ 20 лѣтъ.

Михайловскій упрекаетъ Толстого за идеализацію батрачества (въ сказкахъ), за то, что онъ, со всей своей любовью къ ближнимъ оказывается безсильнымъ помочъ кому бы то ни было^[45]. Какъ бы продолжая то же возраженіе, В. Г. Короленко черезъ 22 года говоритъ о томъ противорѣчіи, въ которое сталъ Толстой при желаніи помочь голодающимъ.

«Толстой ушелъ на необитаемый островъ собственнаго самодовольства», писалъ Михайловскій въ 1886 г. «Онъ выстроилъ себѣ „келью подъ елью“, куда разрѣшается ходить всѣмъ на поклоненіе и откуда онъ самъ презрительно выглядываетъ на весь Божій міръ: рабы и свободные, батраки и самостоятельные хозяева — какіе все это пустяки!»

«Но мы, мятущіеся, мы, ищущіе, мы, не съумѣвшіе выскочить изъ водоворота жизни ни на кисельный берегъ молочной рѣки, ни на облака, вѣнчающія вершину, — мы не вѣримъ гр. Толстому!»

«Когда Толстой со своей мечтой, навѣянной чуднымъ сновидѣніемъ, выходитъ на улицу XX вѣка», пишетъ В. Г. Короленко уже въ 1908 году, въ юбилейной статьѣ о Толстомъ, полной восторженнаго удивленія передъ нимъ, — «онъ безпомощенъ и наивенъ совершенно въ той же степени, какъ… выходецъ изъ перваго вѣка». «Мы, люди изъ просмотрѣннаго художникомъ междуполярнаго міра, не можемъ послѣдовать за нимъ въ эту измечтанную страну».

«Келья подъ елью», «страна, гдѣ въ кисельныхъ берегахъ рѣки молокомъ текутъ» и «измечтанная страна» — вѣдь, это по существу одно и то же: — признаніе идей, защищаемыхъ Толстымъ, утопичными и не жизненными, протестъ противъ нихъ во имя дѣйствительной жизни съ ея нуждами и потребностями, ея фактами и законами.

«Какое возмутительное презрѣніе къ жизни, къ самымъ элементарнымъ и неизбѣжнымъ движеніямъ человѣческой души», восклицаетъ Михайловскій по адресу Толстого. А В. Г. Короленко какъ-то пришлось встрѣтиться съ юношей толстовцемъ и онъ говоритъ о немъ съ глубокой грустью: «еще не вступивъ въ жизнь, онъ уже ее отрицаетъ, вплоть до любви, въ которой видитъ лишь грязь и опасность»…^[46]

Итакъ — безусловное принятіе жизни въ ея разнообразныхъ формахъ, неустанное вниманіе къ элементарнымъ и неизбѣжнымъ движеніямъ человѣческой души, протестъ противъ недостижимаго идеала, который заставляетъ отрицать дѣйствительность — такова та общая почва, на которой В. Г. Короленко, стоя рядомъ съ Михайловскимъ, втянутъ вмѣстѣ съ нимъ въ борьбу съ толстовствомъ.

Горячая и раздраженная отповѣдь, съ который встрѣтилъ Михайловскій доктрину непротивленія злу, была только частнымъ, но наиболѣе яркимъ эпизодомъ въ этой борьбѣ. В. Г. Короленко принялъ въ ней и активное участіе. Въ напечатанномъ въ «Сѣверномъ Вѣстникѣ» въ 87 году «Сказаніи о Флорѣ» онъ развивалъ теорію «противленія злу».

Проще и яснѣе, въ сжатой формѣ онъ изложилъ свой взглядъ на силу и насиліе въ письмѣ къ Эртелю отъ и апрѣля 1890 года.

…"Совершенно отвергая многія средства борьбы", писалъ онъ между прочимъ, «я не признаю силу чѣмъ-то дурнымъ самое по себѣ. Она нейтральна и даже скорѣе хороша, чѣмъ дурна… По моему, добродѣтель также разноцвѣтна, какъ свѣтовые лучи. Я не могу считать насильникомъ человѣка, который одинъ защищаетъ слабаго и измученнаго раба противъ десяти работорговцевъ. Нѣтъ, каждый поворотъ его шпаги, каждый его ударъ — для меня благо. Онъ проливаетъ кровь? Такъ что же? Вѣдь, послѣ этого и ланцетъ хирурга можно назвать орудіемъ зла».^[47]

3.

Съ выступленіями В. Г. на аренѣ литературной и общественной дѣятельности связанъ былъ прямо или косвенно цѣлый рядъ новыхъ личныхъ отношеній, новыхъ знакомствъ и связей съ людьми.

Въ Нижнемъ — вокругъ него быстро образовался кружокъ интеллигенціи, который особенно оживился съ переѣздомъ въ Нижній Н. Ф. Анненскаго и его семьи, съ переселеніемъ туда же С. Я. Елпатьевскаго, съ наѣздами Гл. Успенскаго, Н. К. Михайловскаго и другихъ столичныхъ гостей. Въ кружкѣ господствовало бодрое и дѣятельное настроеніе, въ немъ Создавалась возможность общей и планомѣрной работы въ разныхъ областяхъ мѣстной жизни, изъ него же вышелъ мѣстный кружокъ «трезвыхъ философовъ», которые занимались обсужденіемъ общихъ вопросовъ.

Общіе взгляды и личная дружба особенно соединяли семьи Короленокъ и Анненскихъ, но они были только центромъ, вокругъ котораго соединялись люди разныхъ взглядовъ и разныхъ общественныхъ положеній.

А. И. Богдановичъ былъ тамъ своимъ человѣкомъ, не будучи единомышленникомъ В. Г. М. Горькій считалъ себя обязаннымъ В. Г. очень многимъ.

Самые разнообразные люди собирались по вечерамъ въ маленькую квартиру Короленокъ: «земцы, врачи, пароходные капитаны, чиновники, учителя, учительницы, судьи, адвокаты, „братья-писатели“, люди ищущіе работы» — всѣ, по словамъ Протопопова, «чувствовали себя хорошо и просто: хозяинъ всѣхъ объединялъ».^[48]

Личныя чувства къ людямъ и личныя связи съ ними постоянно завязывались у В. Г. независимо отъ общности взглядовъ и симпатій и часто вопреки ей. Этимъ объясняется то, что семья его въ Нижнемъ сдѣлалась культурнымъ центромъ, куда тянулось все живое, что было въ городѣ, и гдѣ не было ни тѣни исключительности и замкнутости. Этимъ же объясняется то, что и въ литературныхъ знакомствахъ и симпатіяхъ В. Г. не было никакой односторонности.

Онъ особенно любилъ и цѣнилъ Успенскаго, къ которому почувствовалъ себя близкимъ съ первой же минуты личнаго знакомства, и который платилъ ему самымъ горячимъ дружескимъ отношеніемъ.

Но онъ чувствовалъ себя близкимъ и къ человѣку, который жилъ въ совершенно другой общественной атмосферѣ и которому онъ, по его словамъ, во многомъ не сочувствовалъ — къ Чехову.

Михайловскій, какъ представитель «общественнаго» направленія въ литературѣ, не одобрялъ раннихъ произведеній Чехова, упрекая его за хладнокровіе, съ которымъ онъ «направляетъ свой превосходный художественный аппаратъ на ласточку и самоубійцу, на муху и слона, на слезы и воду».

Успенскому казалась чуждой и непріятной веселость и беззаботность тогдашняго Чехова.

Всему народническому кружку не могла не быть чуждой личность Чехова, который хотѣлъ «быть свободнымъ художникомъ и только», котораго «святая святыхъ» было — «человѣческое тѣло, здоровье, умъ, талантъ, вдохновенье, любовь и абсолютнѣйшая свобода, — свобода отъ силы и лжи, въ чемъ бы послѣднія двѣ ни выражались»^[49].

Совершенно понятно, что попытка, которую сдѣлалъ В. Г., — познакомить Чехова съ Михайловскимъ и Успенскимъ — не удалась. «Они разошлись холодно, пожалуй, съ безотчетнымъ нерасположеніемъ другъ къ другу»^[50].

Это не помѣшало дружескому общенію между Чеховымъ и В. Г. «Я чрезвычайно радъ, что познакомился съ Вами», пишетъ ему Чеховъ въ 87 году, «мнѣ кажется, что если я и Вы проживемъ на этомъ свѣтѣ еще лѣтъ 10—20, то намъ съ Вами въ будущемъ не обойтись безъ точекъ общаго схода. Изъ всѣхъ нынѣ благополучно пишущихъ россіянъ я самый легкомысленный и несерьезный… Вы же серьезному крѣпки и вѣрны. Разница между нами, какъ видите, большая, но тѣмъ не менѣе, читая Васъ и теперь познакомившись съ Вами, я думаю, что мы другъ другу не чужды».

«Идти не только рядомъ, но даже за этимъ парнемъ весело», писалъ онъ про Короленка другой разъ.

Чеховъ не ошибался, находя общее между собой и имъ, хотя во многомъ они были не только разные, но почти противоположные люди.

В, Г. первый пришелъ къ нему знакомиться, и общее впечатлѣніе его было «цѣльное и обаятельное». Для него было дорого многое изъ того, что любилъ Чеховъ, а влекли его къ нему не только большой талантъ и большая искренность, которыя онъ сразу въ немъ угадалъ, но «даже его тогдашняя свобода отъ партій», то самое, за что не любилъ его Михайловскій.

Внутренняя свобода отъ партій и направленій, интересъ къ человѣку, независимо отъ его убѣжденій, вниманіе къ человѣческому чувству, наконецъ умѣнье найти красоту и цѣнность жизни самой по себѣ — сближаетъ В. Г. Короленка съ Чеховымъ, отдаляя его отъ тѣхъ людей рѣзко и опредѣленно очерченныхъ взглядовъ, съ которыми ему пришлось работать теперь и позже.

ГЛАВА X.

Голодъ и Мултанское дѣло.

1.

Конецъ 80-хъ годовъ былъ для В. Г. Корoленка, какъ и для многихъ, временемъ пересмотра самыхъ общихъ вопросовъ, выработки основного отношенія къ жизни. Его занимали отвлеченныя психологическія темы и изображеніе дѣтскаго міра,^[51] вопросы жизненной практической философіи и разсмотрѣніе интеллигентской идеологіи^[52].

Народная жизнь никогда не теряла для него своего первенствующаго значенія. Но въ то время, когда Успенскій призывалъ «смотрѣть на мужика»; и онъ только искалъ отвѣта на вопросы: «что такое нашъ народъ передъ лицомъ предстоящихъ задачъ?».

И въ беллетристическихъ очеркахъ, и въ связанныхъ съ ними путешествіяхъ своихъ онъ пытался проникнуть въ подлинную народную жизнь, какъ зритель и наблюдатель. Въ самой глубокой и скрытой жизни мысли онъ искалъ общаго между своимъ отношеніемъ къ міру и народной религіей.

Въ своей публицистической дѣятельности — охотнѣе всего былъ корреспондентомъ.

Съ начала 90 годовъ вообще практическія задачи и реальныя цѣли гораздо яснѣе, чѣмъ прежде, встали передъ общественнымъ сознаніемъ. Время это было временемъ зарожденія новыхъ общественно-политическихъ взглядовъ.

Для В. Г. Короленко помощь въ народной нуждѣ голоднаго года была первымъ крупнымъ шагомъ въ направленіи къ дѣятельности активной и практической. На голодѣ 92 года впервые выступивъ какъ дѣятель, онъ внесъ въ эту дѣятельность не только энергію, ему присущую, но свою мысль и взгляды, свое пониманіе общественной жизни и свое отношеніе къ народу.

Близкое соприкосновеніе съ жизнью, большее знакомство съ деревней, съ реальными условіями ея жизни, новый опытъ и новыя мысли въ свою очередь обусловили многіе дальнѣйшіе шаги.

Дѣятельность В. Г. по организаціи помощи голодающимъ началась въ декабрѣ 1891 года, когда онъ былъ приглашенъ вмѣстѣ съ мѣстными земскими дѣятелями въ губернскую продовольственную комиссію смѣшаннаго состава, работавшую подъ предсѣдательствомъ тогдашняго нижегородскаго губернатора Н. М. Баранова. Въ первомъ засѣданіи 28 декабря В. Г. говорилъ о необходимости расширенія частной иниціативы и. привлеченія къ дѣлу частныхъ лицъ. Въ январѣ и февралѣ 1892 г. въ его личное распоряженіе начали поступать пожертвованія со стороны. Получивъ кромѣ того ассигновку въ 500 руб. и открытый листъ отъ продовольственнаго комитета, имѣя въ общемъ около 1000 рублей, В. Г. выѣхалъ въ послѣднихъ числахъ февраля въ Лукояновскій уѣздъ. Онъ ставилъ своей цѣлью «совмѣстить двѣ задачи: наблюденіе и практическую работу»^[53].

Въ смыслѣ практической работы его задачей было устроить возможно большее количество столовыхъ, въ которыя принимать только наиболѣе нуждающихся больныхъ, вдовъ, дѣтей, т. е. подбирать самые голодные рты въ каждой деревнѣ. Всего же населенія, получавшаго правительственныя ссуды, помощь эта не касалась.

Необходимость производить выборъ и отказывать массѣ дѣйствительно голодныхъ, только на томъ основаніи, что есть еще болѣе голодные — создавала сама по себѣ очекь тяжелое положеніе. Кромѣ того, В. Г. съ первыхъ шаговъ пришлось встрѣтиться съ беззаботностью и недобросовѣстностью лукояновской уѣздной продовольственной комиссіи, которая, отрицая дѣйствительные размѣры бѣдствія, произвольно сокращала, иногда больше, чѣмъ вдвое, даже узаконенныя ссуды. Положеніе его, какъ частнаго лица съ частными средствами становилось все тяжелѣе. Со всѣхъ сторонъ обращались къ нему голодные и измученные люди съ справедливыми жалобами на дѣйствія властей. Не считая себя вправѣ принимать эти жалобы, онъ совѣтовалъ обращаться къ земскому начальнику и слышалъ на это все одинъ и тотъ же отвѣтъ, что земскій начальникъ не бываетъ въ деревняхъ и что жалобы населенія не принимаются.

Въ этихъ обстоятельствахъ, В. Г. счелъ себя обязаннымъ оставить свою работу послѣ того, какъ 12 столовыхъ имъ было открыто, и отправился въ Нижній, чтобы сообщить губернскому комитету о положеніи дѣлъ въ Лукояновскомъ уѣздѣ. «Я рѣшаюсь утверждать», говорилъ онъ въ докладѣ, сдѣланномъ 2-го апрѣля въ засѣданіи комитета, «что лукояновская продовольственная комиссія какъ будто принимаетъ всѣ мѣры не къ тому, чтобы выяснить истинное, можетъ быть, и очень печальное положеніе дѣла, а скорѣй къ тому, чтобы самыя грустныя заявленія не могли обезпокоить ея слухъ»^[54].

Сотрудники В. Г. сообщеніями съ мѣстъ подтверждали его свѣдѣнія.

Съ замѣной предсѣдателя лукояновской продовольственной комиссіи другимъ лицомъ «губернская» политика побѣдила. Черезъ нѣкоторое время ссуды вездѣ были увеличены, а препятствія къ открытію столовыхъ прекратились.

Еще около трехъ мѣсяцевъ В. Г. разъѣзжалъ по деревнямъ, открывая столовыя. Всего имъ было устроено 45 столовыхъ въ 22-хъ селахъ и деревняхъ больше чѣмъ на 1500 человѣкъ.

Этимъ не закончилась, однако, его дѣятельность въ кампаніи голоднаго года. — Онъ принялъ живое участіе въ той борьбѣ, которая велась между земскими и правительственными учрежденіями въ продовольственномъ вопросѣ. Нижегородская комиссія, наряду съ другими, приглашалась къ обсужденію правительственнаго проекта, отнимавшаго «въ случаяхъ обостренія продовольственныхъ обстоятельствъ» продовольственное дѣло изъ рукъ земствъ, чтобы передать его въ вѣдѣніе спеціально организованныхъ смѣшанныхъ комиссій. Въ докладѣ, читанномъ въ засѣданіи комиссіи 27-го мая, В. Г. Короленко горячо нападалъ на этотъ проектъ, краснорѣчиво и убѣдительно защищая земскій принципъ.^[55]

Въ томъ же докладѣ В. Г. развивалъ свой проектъ поддержки крестьянскаго хозяйства, исходя изъ критики началъ существующей продовольственной организаціи.

«Мы слышали», говорилось въ этомъ докладѣ, «нерѣдко въ теченіе послѣднихъ мѣсяцевъ, что помощь, оказываемая нынѣ населенію, производитъ деморализующее вліяніе. Можетъ быть это и неожиданно, но изъ всего, что мнѣ пришлось видѣть и передумать за это время, я вынесь именно это прискорбное убѣжденіе. И не потому помощь оказывала такое вліяніе, что располагала къ безпечности, лѣни и пьянству, какъ это утверждаютъ многіе… Я имѣлъ въ виду другую сторону. Насъ не унижаетъ только то, что мы получаемъ по праву». Между тѣмъ составленіе и провѣрка списковъ, система обысковъ для обнаруженія хлѣба, ставили крестьянина въ положеніе «попрошайки, который прежде всего подлежитъ подозрѣнію въ утайкѣ имущества съ цѣлью вымогательства».

«Необходимо ясное и точное разграниченіе помощи государственной и земско-хозяйственной, поддерживающей плательщика, и филантропической, оказываемой нищему». «Въ основаніе для организаціи продовольственнаго дѣла должны лечь: начало широкаго земледѣльческаго кредита и принципъ страхованія въ той или иной формѣ».^[12]

Предложеніе Короленка поддерживалъ Анненскій (тогда завѣдывавшій статистическимъ отдѣломъ губ. зем. управы), защищая дѣловыми и вѣскими соображеніями компетенцію земства въ продовольственномъ вопросѣ.

Не встрѣтивъ сочувствія въ продовольственной комиссіи, предложенія эти даже не баллотировались, а были только приложены къ журналу засѣданіи комиссіи.

2.

Во время работы въ голодныхъ деревняхъ В. Г. по необходимости долженъ былъ жертвовать и возможностью вдумчиваго наблюденія, и нравственнымъ общеніемъ съ населеніемъ — своей насущной, прямой и простѣйшей задачѣ — накормить какъ можно больше народа.

А потому ему какъ будто приходилось проходить мимо отдѣльныхъ случаевъ, живыхъ людей и воспоминаніе объ одномъ изъ нихъ, умершемъ отъ голода Савоськинѣ, тяжело легло на его душу.

На самомъ дѣлѣ онъ не прошелъ мимо Савоськиныхъ, ничего не забылъ и не пропустилъ никого.

Онъ все-таки былъ «наблюдателемъ и хроникеромъ», продолжая то дѣло, которое занимало его съ самаго начала поселенія въ Нижнемъ. Не ограничиваясь ролью наблюдателя, онъ выступилъ теперь, какъ защитникъ прежде всего, защитникъ деревни и народа.

Осенью этого года Фетъ дѣлился въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» съ редакціей и публикой свѣдѣніями своими о крестьянахъ его стороны. Онъ разсказывалъ о пьяномъ разгулѣ, о лѣни, обманахъ, отказахъ отъ предлагаемой работы. Мужикъ — воръ и, пьяница, голодъ преувеличенъ, а то его и совсѣмъ нѣтъ — такой взглядъ распространялся въ нѣкоторыхъ кругахъ.

Лукояновскій уѣздъ — уголъ, гдѣ взглядъ этотъ претворился въ реальную программу дѣйствій — политику «не кормленія».

Сражаясь въ практической работѣ съ этой политикой, В. Г. въ статьяхъ своихъ ведетъ борьбу съ самимъ взглядомъ.^[56]

Фактами, цыфрами, картинами разбиваетъ онъ обвиненія, возводимыя на мужика. Онъ вѣренъ себѣ и не произноситъ общихъ словъ о народѣ. «Мужика, единаго и нераздѣльнаго, совсѣмъ нѣтъ. Есть Ѳедоры, Иваны, бѣдняки, богачи, нищіе и кулаки».

И защищаетъ онъ тѣхъ Ѳедоровъ, Ивановъ, шутиловскихъ или пралевскихъ крестьянъ, съ которыми онъ встрѣтился въ своей работѣ. Не лелѣетъ при этомъ старыхъ народническихъ иллюзій, знаетъ, что «полумистическое представленіе о какомъ-то особенномъ народномъ „укладѣ“… только фикція», что въ общинѣ «кипитъ уже разладъ и антагонизмъ интересовъ».

Его надежды и призывы идутъ не отъ взглядовъ, сложившихся въ результатѣ наблюденій, а непосредственно отъ самыхъ этихъ наблюденій — отъ отдѣльныхъ людей и встрѣчъ. Отъ нищей старухи «съ бодрой заботой о землѣ», отъ ласковаго слова, съ которымъ подавался предпослѣдній кусокъ хлѣба «тому, кто уже съѣлъ послѣдній».

В. Г. Короленко защищаетъ живыхъ, опредѣленныхъ людей, потому такъ неотразимо убѣдительна его защита.

Но онъ не остается только въ этой своей привычной области — проникновенія въ глубину человѣческаго чувства и настроенія.

Онъ полагаетъ, что «кромѣ мужика, самымъ страдающимъ лицомъ въ провинціи голоднаго года является законъ». И онъ защищаетъ законность, страдавшую отъ дѣятелей продовольственныхъ комиссій, защищаетъ необходимость свободной иниціативы въ продовольственномъ дѣлѣ, необходимость широкой гласности и общественнаго контроля, протестуетъ противъ униженія и упадка земства.^[57]

Осенью того же 92-го года, заключая свою дѣятельность по организаціи столовыхъ, Толстой писалъ, что только любовью и единеніемъ людей можетъ быть побѣжденъ голодъ, какъ и все зло міра.

Заканчивая ту же дѣятельность, В. Г. Короленко въ докладѣ своемъ отстаивалъ компетенцію земскихъ учрежденій и необходимость правильной организаціи мѣстнаго хозяйства, а затѣмъ, впервые за время возвращенія въ Россію, выступилъ съ рѣзкой критикой русскаго «общественнаго неустройства».

Это «неустройство» теперь встало передъ нимъ съ полной ясностью, какъ самый крупный фактъ, опредѣляющій русскую жизнь. Въ живомъ практическомъ дѣлѣ онъ нашелъ дорогу отъ человѣческой души, которая была для него всего важнѣе, къ формамъ общественности, создающимъ внѣшнія условія жизни. На эти формы съ тѣхъ поръ все болѣе и болѣе направляется его мысль.

Въ томъ же году В. Г. занялся вопросомъ о холерныхъ безпорядкахъ. Онъ разсказываетъ потрясающую исторію карантина на девятифутовомъ рейдѣ, гдѣ 10,000 людей были задержаны безъ пищи, безъ воды, безъ медицинской помощи. Прямую причину распространенія страшной легенды объ отравѣ онъ видитъ въ административныхъ мѣропріятіяхъ.^[58]

По прежнему внимательно и вдумчиво присматриваясь къ психологіи народа, В. Г. перестаетъ теперь быть только зрителемъ, стремясь вліять непосредственно на судьбу если не всего народа, то отдѣльныхъ людей.

Вторымъ практическимъ дѣломъ, захватившимъ гораздо меньшій кругъ, но имѣвшимъ все же большое значеніе для него самого — было извѣстное Мултанское дѣло.

3.

5 мая 1892 года, въ селѣ Старый Мултанъ, Малмыжскаго уѣзда, Вятской губерніи, былъ найденъ трупъ нищаго, крестьянина Матюнина, съ отрѣзанной головой, вынутыми внутренностями и другими загадочными попрежденіями.

Усмотрѣвъ здѣсь признаки ритуальнаго убійства, слѣдствіе обвинило въ немъ 7 вотяковъ, крестьянъ села Ст. Мултанъ. Обвинительный актъ строился на мелкихъ и неубѣдительныхъ уликахъ, которыя безъ труда могли быть опровергнуты.

Тѣмъ не менѣе, при первомъ судебномъ разбирательствѣ въ Мамадышѣ, зимой 1894 года, вотяки были признаны виновными и осуждены на долгосрочную каторгу.

Какъ ни страшно было поспѣшное и несправедливое осужденіе, быть можетъ, невинныхъ людей, — въ дѣлѣ этомъ былъ и еще болѣе страшный смыслъ. Осужденіе 7-ми вотяковъ предполагало существованіе періодическихъ человѣческихъ жертвоприношеній, кроваваго языческаго культа, у мирной народности, живущей среди русскаго населенія.

Въ послѣднихъ числахъ октября 1895 года В. Г. Короленко пріѣхалъ въ Елабугу на вторичное разбирательство этого дѣла по приглашенію своихъ товарищей по провинціальнымъ газетамъ, «намѣреваясь», по его словамъ, «впослѣдствіи изложить въ печати свои впечатлѣнія».

Судъ снова вынесъ обвинительный приговоръ. Но В. Г. не ограничился ролью корреспондента. Въ Елабугѣ онъ изслѣдовалъ мѣсто убійства, сдѣлалъ снимки, исходилъ окрестности, изучилъ въ мельчайшихъ подробностяхъ данныя обвинительнаго акта и нашелъ, что слѣдствіе велось небрежно, что улики недостаточны и самое обвиненіе несправедливо. «Я еще весь охваченъ впечатлѣніемъ ужасной, таинственной, неразъясненной драмы», писалъ онъ тотчасъ по возвращеніи оттуда, «я привезъ съ собой… тяжелое чувство, съ какимъ былъ выслушанъ обвинительный приговоръ — и мнѣ хочется крикнуть: нѣтъ, этого не было»^[59].

B. Г. и товарищи его Барановъ и Суходоевъ въ теченіе трехдневнаго судебнаго разбирательства, записывали все происходившее, по возможности слово въ слово, и, свѣривъ потомъ свои записи, составили общій отчетъ. Онъ печатался въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ», а затѣмъ вышелъ отдѣльной книжкой подъ редакціей и съ предисловіемъ В. Г. Короленко.^[60]

Въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» отчету предшествовала горячая статья В. Г. съ изложеніемъ обстоятельствъ дѣла.

Въ ноябрѣ въ «Русскомъ Богатствѣ» появилась его вторая статья «Мултанское жертвоприношеніе».

Статьи и отчетъ сразу сдѣлали процессъ 7-ми мултанскихъ вотяковъ предметомъ общественнаго вниманія и горячаго интереса.

Въ печати обсуждались связанные съ этимъ процессомъ вопросы, причемъ не было недостатка и въ обвиненіяхъ В. Г., будто бы исказившаго отчетъ, но обвиненія эти были разбиты его новыми выступленіями^[61].

Перенесенное въ сенатъ, постановленіе елабужскаго суда было отмѣнено рѣшеніемъ отъ 22 дек. 1895 года и снова, уже въ третій разъ, разсматривалось въ засѣданіи выѣздной сессіи казанскаго окружнаго суда 28 мая 1896 года. В. Г. выступилъ въ немъ однимъ изъ 4-хъ защитниковъ. Вотяки были оправданы.

Дѣло это стоило В. Г. много силъ и душевнаго напряженія. Оно при этомъ не закончилось для него вполнѣ съ оправдательнымъ приговоромъ. Отголоски его слышны еще въ 98 году, когда В. Г. вновь вынужденъ былъ отвѣчать на обвиненія въ намѣренномъ замалчиваніи фактовъ, на явное искаженіе его роли въ дѣлѣ и мотивовъ его выступленія.

В. Г. не разъ приходилось встрѣчаться съ судебными дѣлами. Не даромъ въ молодости онъ мечталъ объ адвокатской дѣятельности.

Въ концѣ 80-хъ и началѣ 90-хъ годовъ онъ часто присутствуетъ на судебныхъ разбирательствахъ и излагаетъ ихъ въ газетахъ. Въ 1905 году онъ много пишетъ о трагедіи Ковалева, связанной съ судомъ, о гомельскомъ и кишиневскомъ процессахъ. Въ 1906 году выступаетъ въ своемъ собственномъ процессѣ.

Въ союзѣ писателей состоитъ предсѣдателемъ юридической комиссіи и членомъ суда чести, а во время жизни въ Нижнемъ нерѣдко участвуетъ въ третейскихъ судахъ. И вполнѣ понятно, что адвокатъ Яворовскій, при отъѣздѣ В. Г. изъ Нижняго въ январѣ 96 года, говорилъ въ прощальной рѣчи, что онъ былъ бы избранъ почетнымъ присяжнымъ повѣреннымъ, «если бы корпораціи предоставлено было право такого избранія».

Между тѣмъ юриспруденція, вопросы права, какъ все формальное, ему органически чужды.

Но онъ, вообще особенно чуткій къ вопросамъ нравственности, ясно тяготѣетъ къ идеѣ справедливости, какъ элементарной формѣ нравственнаго сознанія, какъ къ основѣ, къ первой ступенькѣ морали.

Никогда не поднимая вопроса о законности и нравственности суда, какъ это дѣлаетъ Толстой, В. Г. вполнѣ мирится съ судомъ. Принимая идею справедливаго возмездія, онъ не взываетъ къ милосердію суда, но всегда къ справедливости.

При этомъ онъ любитъ справедливость не какъ отвлеченную идею, а ея практическое примѣненіе, всегда связанное съ судьбой живыхъ людей.

Въ мултанскомъ дѣлѣ — В. Г. Короленку вотяки, по общему мнѣнію, обязаны оправдательнымъ приговоромъ. Но его подлинная роль въ дѣлѣ не будетъ вполнѣ понятна безъ уясненія того, что побудило его съ такой энергіей и настойчивостью взяться за это дѣло.

Вопросъ о возможности каннибализма въ Россіи, въ концѣ 19 вѣка, привлекъ вниманіе нѣкоторыхъ ученыхъ этнографовъ и знатоковъ вотскаго быта. Экспертъ Смирновъ на судѣ допускалъ такую возможность. То же защищалъ свящ. Блиновъ на кіевскомъ съѣздѣ естествоиспытателей и врачей въ августѣ 1898 г. Большинство ученыхъ (Богаевскій, Магницкій, Кузнецовъ) такую возможность отрицали.

Вопросъ этотъ совсѣмъ не занимаетъ В. Г., когда онъ берется за дѣло вотяковъ.

«Мултанское дѣло», писалъ онъ, «имѣетъ двѣ стороны. Одна изъ нихъ человѣческое жертвоприношеніе вообще, — другая — виновность частныхъ лицъ». «Для общаго вопроса будетъ еще время, когда онъ будетъ разсматриваться, какъ общій, безъ отношенія къ участи живыхъ лицъ»… «Я говорилъ лишь о существованіи или несуществованіи даннаго явленія въ данной средѣ и въ данное время, оставляя вюпросъ о „возможностяхъ“ вообще Киѳѣ Мокіевичу и философамъ той же школы».^[62]

Данный случай во всей его драматичности составляетъ центръ вниманія В. Г. Но онъ не стремится найти для него исчерпывающее объясненіе, а только устранить вопіющую несправедливость обвиненія невинныхъ людей.

«Только важность вопроса, связаннаго съ судьбой живыхъ людей, заставляетъ меня говорить на эту тему», пишетъ онъ, отвѣчая на нападки правой печати.^[63]

Судьба живыхъ людей — это не только судьба 7-ми вотяковъ, но вообще жителей вятскаго края.

«Постарайтесь представить себя», пишетъ В. Г., «по возможности ясно, въ роли вотяка-крестьянина, сосѣда русской деревни, въ роли вотяка-учителя, наконецъ — въ роли священника изъ вятскаго края, — и вы сразу почувствуете все ужасное значеніе этого приговора».^[64]

Вникая въ мельчайшія детали слѣдствія и обвинительнаго акта, основываясь на своемъ глубокомъ убѣжденіи въ невинности обвиняемыхъ, В. Г. разбиваетъ обвиненіе, находя фактъ существованія у вотяковъ человѣческихъ жертвоприношеній недоказаннымъ и не касаясь вопроса о его возможности.

Онъ разрѣшаетъ вопросъ только для этого отдѣльнаго случая, спасая отъ обвиненія опредѣленныхъ, отдѣльныхъ людей.

Искреннее печатное слово, правдивый разсказъ о событіи, точный отчетъ судебнаго засѣданія — таковы были его орудія въ этой борьбѣ. Здѣсь, болѣе чѣмъ когда-либо, печатное слово служило В. Г. орудіемъ для достиженія конкретныхъ, непосредственныхъ цѣлей, для практическаго осуществленія идеи справедливости и безпристрастія.

ГЛАВА XI.

Поѣздка заграницу. Конецъ нижегородскаго періода.

1.

Первую свою большую поѣздку на Западъ В. Г. совершилъ весной 1893 года. Вдвоемъ съ однимъ «товарищемъ» онъ отправился въ Финляндію, оттуда моремъ въ Лондонъ, гдѣ пробылъ всего 9 дней потомъ въ Америку — на выставку въ Чикаго, гдѣ слушалъ Генри Джорджа, наконецъ — въ Парижъ.

Въ Парижѣ застало его страшное извѣстіе о смерти дочери, и онъ тотчасъ выѣхалъ къ семьѣ, жившей тогда въ Румыніи.

Всегда черпающій богатый и интересный матеріалъ изъ своихъ поѣздокъ, — В. Г. не очень щедро подѣлился съ читателями впечатлѣніями этого путешествія. Но отчасти онъ это все-таки сдѣлалъ, главнымъ образомъ — въ очеркѣ «Драка въ домѣ», гдѣ описалъ свое пребываніе въ Лондонѣ.^[65]

В. Г. поразило, какъ мало въ Лондонѣ солнца и какой тамъ совсѣмъ особенный шумъ на улицахъ. Онъ описываетъ, какъ весь Лондонъ наполнился вдругъ криками газетчиковъ — Free fight in the house — «драка въ домѣ». Дальше читаемъ подробное описаніе внѣшней обстановки парламента и разсказъ объ этой «дракѣ въ домѣ» (т. е. въ парламентѣ).

Попавъ въ «домъ» классической страны законности и свободы, онъ описываетъ его въ такомъ тонѣ, что хочется согласиться съ авторомъ, когда онъ говоритъ: «ни одно учрежденіе во всемъ мірѣ не доставляетъ человѣческому остроумію столько матеріала для сатиры, каррикатуры и насмѣшки, какъ эта святыня англійскаго народа». Отдѣльныя фигуры стоятъ въ центрѣ его вниманія, между ними фигура Гладстона, но также торжественнаго чернаго блюстителя порядка у входа. Ирландскій вопросъ и вся его исторія занимаютъ въ очеркѣ большое мѣсто, но его центръ и его сила, его соль и смыслъ — въ дракѣ между депутатами и только въ ней.

Но съ этой дракой В. Г. связываетъ сложныя и значительныя размышленія объ англо-ирландскихъ отношеніяхъ. Наблюдая черезъ нѣсколько дней добродушную перебранку англичанъ и ирландцевъ, вспоминая объ остротѣ этихъ отношеній и задаваясь вопросомъ — «куда хлынули страсти этой борьбы», — отвѣта на этотъ вопросъ онъ ищетъ въ шишкѣ на лбу у депутата Саундерсена. Если парламентъ съумѣетъ рѣшить вопросъ мирнымъ путемъ, то кто не проститъ ему этой драки, которая лучше междоусобной войны.

Только черезъ чувства и настроенія людей подходитъ В. Г. къ формамъ общественной и политической жизни. Сами по себѣ формы эти для него не интересны. Между тѣмъ — въ случайныхъ эпизодахъ ярче и яснѣе проявляются такія чувства, чѣмъ въ налаженномъ теченіи обычной жизни. Вотъ почему — въ дракѣ депутатовъ и перебранкѣ матросовъ ищетъ В. Г. духъ англійскаго народа и, быть можетъ, дѣлаетъ его понятнѣе, чѣмъ могло бы сдѣлать изображеніе системы англійскихъ учрежденій. Тѣмъ не менѣе — Западъ остается чужимъ ему. Въ повѣсти «Безъ языка» В. Г. совсѣмъ не склоненъ отрицать хорошихъ сторонъ американской жизни. Не намѣренъ, тѣмъ болѣе, идеализировать все русское.

Онъ и не изображаетъ Америку дурной, но враждебной, чуждой въ своемъ хорошемъ не меньше, чѣмъ въ своемъ плохомъ, и въ этой чуждости почти страшной.

Америка сама по себѣ и не очень интересуетъ его.

Она интересна только по контрасту съ лозищаниномъ Матвѣемъ и только поскольку она къ нему относится. На долю Матвѣя, съ его дикой силой и чуткой нѣжностью, наивнымъ простодушіемъ и дѣтской чистотой приходится все сочувствіе автора, все тепло его души. Для Америки его не остается.

И всѣ впечатлѣнія В. Г. отъ Западной Европы, взятой самой по себѣ, несравненно болѣе тусклы, отрывочны и мимолетны, чѣмъ отъ озёра Свѣтлояра или толпы богомольцевъ.

Ему пришлось бывать не разъ въ Румыніи.

Поѣздкамъ туда онъ обязанъ родственнымъ и дружескимъ связямъ съ извѣстнымъ «русскимъ докторомъ» въ Добруджѣ^[66].

Въ Румыніи, которая кажется ему очень интересной страной, его все же преимущественно занимаютъ интересы темнаго русскаго села, забившагося въ ущелье балканскихъ предгорій. Въ прелестныхъ очеркахъ «Наши на Дунаѣ», точно по дорогѣ, точно мимоходомъ рисуетъ онъ замѣчательные образы Луки и Катріана.

Кажется, что взгляды его все время обращены туда, на эту деревню, гдѣ «съ первыхъ шаговъ вѣетъ наивнымъ юморомъ и наивной печалью родины».

Исходивъ пѣшкомъ чуть ли не всю Россію, В. Г. до 1907 года не былъ больше въ «культурныхъ странахъ» Западной Европы. А въ 1907 году, излагая въ «Письмѣ изъ Германіи» судебное дѣло, окончившееся смертельнымъ приговоромъ, онъ сразу переносится мыслью на родину, «не знающую якобы смертной казни за уголовныя преступленія въ своихъ гуманныхъ кодексахъ»^[67]. И вѣроятно — мысль о Россіи, сравненіе съ Россіей было то, что привлекло его вниманіе къ этому дѣлу.

2.

Заграничныя поѣздки не разбудили въ В. Г. Короленкѣ глубокаго интереса къ чуждымъ формамъ жизни. Зато въ Нижнемъ, не ограничившись наблюденіемъ Нижегородскаго края въ его настоящемъ, онъ усердно занялся изученіемъ мѣстной исторіи.

Въ октябрѣ 87 года онъ выбранъ былъ членомъ только что открывшейся подъ предсѣдательствомъ Гацисскаго ученой архивной комиссіи. Онъ принялъ дѣятельное участіе въ работахъ, не только написаніемъ нѣсколькихъ отдѣльныхъ статей, но разборомъ и описью архивныхъ дѣлъ, сообщеніями въ засѣданіяхъ комиссіи, участіемъ съ 1895 года въ выбранной тогда редакціонной комиссіи.

Въ бытовыхъ очеркахъ В. Г. часто разбросаны историческіе штрихи. Его, кромѣ того, занимали и чисто историческія темы. Спеціально изучая позже исторію казачества на Уралѣ, гдѣ онъ знакомился съ войсковыми архивами, дополняя свои свѣдѣнія личными разсказами и воспоминаніями, — онъ собиралъ матеріалъ для большой работы изъ исторіи пугачевскаго бунта^[68]. Въ нижегородскихъ архивныхъ занятіяхъ онъ близко подошелъ къ научной, исторической работѣ.

Что его интересуетъ въ этихъ историческихъ занятіяхъ?

«Жалобы и слезы юной казачки» — жены Пугачева, и стоящая за ними драма, религіозно-ученая экспедиція въ Бѣловодію въ поискахъ «истинной вѣры», поэма казачьяго поэта, случай изъ біографіи Желѣзнова, отраженіе пугачевскихъ волненій на преданіяхъ и пѣсняхъ киргизъ, — вотъ отдѣльные эпизоды, которые останавливаютъ вниманіе В. Г. Короленка, когда онъ на Уралѣ собираетъ историческія подробности казачьей жизни.

Разбирая дѣла балахнинскаго городового магистрата, относящіяся къ эпохѣ переворотовъ начала XVIII в., онъ не входитъ въ обсужденіе общихъ вопросовъ государственной жизни и верховной власти, но рисуетъ съ удивительной яркостью двѣ драмы, уцѣлѣвшія въ дѣлахъ магистрата.

Это — два случая, когда отдѣльные посадскіе люди пострадали за «рублевый монетъ извѣстной персоны» (Іоанна Антоновича) и за «печатный полулистъ съ именемъ той же персоны»^[69]. Это прекрасное воспроизведеніе богатыхъ бытовыми подробностями эпизодовъ, глубокое проникновеніе въ психологію людей 18 вѣка — не могутъ не имѣть серьезнаго историческаго интереса.

А когда В. Г. Короленко, излагая другое архивное дѣло, — мытарства и печальную судьбу вдовушки, къ которой попало краденое колечко, умѣетъ изобразить какъ важное и драматическое то, что въ наши дни можетъ казаться случайнымъ и комическимъ — то за нимъ надо признать настоящее историческое чувство^[70]. Онъ обладаетъ въ сильнѣйшей степени способностью историческаго прозрѣнія, умѣніемъ создавать яркіе и точно соотвѣтствующіе дѣйствительности картины, фигуры, образы, представленія. Отдѣльные случаи и лица въ исторіи интересуютъ его какъ живая дѣйствительность и именно поэтому — всѣ дѣла, гдѣ дѣйствуютъ люди съ ихъ помыслами и чувствами, для него равно интересны.

Онъ не дѣлаетъ выбора фактовъ, не систематизируетъ, не обобщаетъ, не расчленяетъ ихъ, не устанавливаетъ никакихъ общихъ связей, а потому, будучи очень сильнымъ въ области историческаго изображенія, онъ совершенно не претендуетъ на способность историческаго изученія.

Онъ не ищетъ войти въ область исторической мысли, а потому исторія, какъ наука, остается ему чужда.

Его экскурсы въ прошлое — образцы настоящей исторической беллетристики, потому что они — художественное изображеніе дѣйствительности. Поэтому занятія архивными дѣлами никакъ не могутъ быть названы отступленіемъ отъ художественной дѣятельности, которой какъ будто опасались друзья В. Г.; это продолженіе той же дѣятельности и въ томъ же направленіи^[71].

3.

Мнѣ пришлось разсказать только о самыхъ важныхъ сторонахъ разнообразной дѣятельности В. Г. въ Нижнемъ. Его значеніе для Нижняго этимъ, конечно, не исчерпывалось. Его особенная черта — все же — умѣнье воздѣйствовать на окружающую жизнь не только путемъ печатнаго слова, оффиціальнаго выступленія, но и прямо, непосредственно, постоянно, равномѣрно, — личнымъ отношеніемъ, частнымъ разговоромъ, отношеніемъ по отдѣльному поводу, при случайной встрѣчѣ. Это открывало ему возможность вліянія на земство, думу, различныя общества, на всю жизнь города, путемъ общенія съ отдѣльными людьми.

Но, при глубокой вѣрѣ его въ печатное слово, при любви къ газетному дѣлу въ частности, при большой способности къ коллективной работѣ и наличности серьезнаго его личнаго авторитета въ Нижнемъ — совершенно естественна была у В. Г. мысль объ изданіи своей газеты, Планы объ этомъ возникли у него въ 94 году, причемъ газету онъ предполагалъ издавать въ компаніи съ тремя лицами,^[72] купивъ у Милова «Нижегородскій листокъ объявленій и справокъ».

Друзья его смотрѣли скептически на проектъ, но «компанія», по словамъ одного изъ ея участниковъ, Протопопова, была полна энергіи и надеждъ. «Мы преисполнены довѣріемъ къ нашему дѣлу и будемъ крайне огорчены неудачей», писалъ В. Г. Протопопову; хлопотавшему о разрѣшеніи въ Петербургѣ. «Помните, что вы, какъ нѣкій Атлантъ, держите на своихъ плечахъ цѣлый міръ нашихъ упованій. Не огорчайтесь свѣдѣніями о неудачахъ нѣкоторыхъ провинціальныхъ газетъ. Мы опять продѣлали всѣ разсчеты. Труда много, — но, вѣдь, мы это и знали»^[73].

Въ отвѣтъ на ходатайство о разрѣшеніи послѣдовалъ категорическій отказъ безъ объясненія причинъ, и извѣстіе о немъ тяжело поразило В. Г.

Черезъ полтора года послѣ этой неудачи, и отчасти благодаря ей, въ концѣ 1895 года, В. Г. рѣшилъ переѣхать въ Петербургъ. Ближайшей причиной для переѣзда послужило «Русское Богатство», къ которому Михайловскій звалъ его примкнуть ближе. Переѣздъ этотъ былъ рѣшенъ не безъ колебаній. «Провинція затягиваетъ», говорилъ В. Г., прощаясь съ Нижнимъ, «въ такой степени, что еще совсѣмъ недавно я стоялъ на распутьи, выбирая свою дальнѣйшую дорогу». А Михайловскій въ то же время писалъ про В. Г. Якубовичу: «мы насилу вытащили его изъ Нижняго, гдѣ онъ приросъ къ мѣстнымъ дѣлишкамъ, и на дняхъ ждемъ въ Петербургъ»^[74].

4-го января 1896 года состоялся прощальный обѣдъ, который давало В. Г. нижегородское общество, собравшій до 150 лицъ и превратившійся въ грандіозное и горячее чествованіе. Черезъ 3 дня В. Г. уѣхалъ въ Петербургъ.

Въ прощальной рѣчи своей онъ далъ очень яркое выраженіе своего отношенія къ провинціи.

«Если бы удалась попытка моя и моихъ друзей относительно газеты», говорилъ онъ, — «я сталъ бы окончательно работникомъ провинціальнаго печатнаго слова.

Она не удалась — къ лучшему ли, къ худшему ли — сказать очень трудно. Теперь новая волна несетъ меня изъ провинціи въ столицу».

«Жизнь всюду», говорилъ онъ дальше. «Есть жизнь и въ столицахъ, кипучая, интересная! Но тутъ есть одна черта существеннаго отличія: то, что въ столицахъ является по большей части борьбой идей, здѣсь принимаетъ форму реальной борьбы лицъ и явленій»…

«Весной множество слабыхъ сами по себѣ, но живыхъ, говорливыхъ, звенящихъ струекъ даетъ ту силу, которая разламываетъ ледъ… И теперь, возвращаясь въ столицу, я возвращаюсь съ глубокимъ сознаніемъ значенія и силы этихъ провинціальныхъ струекъ въ нашей русской жизни… Я непремѣнно внесу въ свою работу это свое сознаніе. Нижегородской полосы я уже никогда не вычеркну изъ моей жизни».

«Реальная борьба лицъ и явленій» кажется В. Г. живѣе, жизненнѣй и интереснѣй, чѣмъ борьба идей. Явленія частныя, но живыя, первичныя — существеннѣй, чѣмъ отраженныя и преломленныя въ общихъ построеніяхъ.

Когда В. Г. называлъ себя «нижегородцемъ», это не было только словомъ. Когда онъ говорилъ о провинціи, которая затягиваетъ — онъ не преувеличивалъ и не кривилъ душой.

И въ Америкѣ и въ Румыніи онъ думалъ о Россіи, но изъ всего русскаго мѣстные, нижегородскіе дѣла и интересы наиболѣе понятны и дороги для него, а дѣятельность въ провинціи кажется ему наиболѣе плодотворной, какъ направленная на единичное и потому живое.

Связь В. Г. съ Нижнимъ чувствовалась, можетъ быть, еще больше въ отношеніи къ нему нижегородцевъ. Отношеніе это было — не восхищеніе передъ его талантомъ, не уваженіе къ его дѣятельности, а любовь, истинная, трогательная и гордящаяся имъ.

«Живя среди насъ и раздѣляя наши невзгоды, вы тѣмъ самымъ уменьшали ихъ по меньшей мѣрѣ на цѣлую половину», говорилось въ одной изъ рѣчей на прощальномъ обѣдѣ^[75]".

«Эта маленькая квартира», разсказываетъ Протопоповъ, «имѣла необыкновенное свойство — вызывать наружу лучшія черты людей». Въ нее смѣло шли за совѣтомъ и помощью, а страсть «выручать изъ бѣды» создала В. Г. шутливое прозвище «банкира». Далеко шла и его слава, какъ удивительнаго собесѣдника и разсказчика.

Уѣзжая изъ Нижняго, В. Г. оставлялъ живую, дѣятельную и дружественную атмосферу, но онъ измѣнялъ провинціи не надолго.

ГЛАВА XII.

Возвращеніе въ Петербургъ.

1.

Послѣ почти десятилѣтняго перерыва, впервые со времени закрытія «Отечественныхъ Записокъ» направленіе, имѣющее Михайловскаго въ центрѣ, объединилось въ 1893 году вокругъ своего собственнаго органа.

Кружокъ, собравшійся около новаго «Русскаго Богатства», былъ довольно сплоченнымъ, прочнымъ и однороднымъ. Журналъ упрекали даже въ излишней опредѣленности и узости. «Русское Богатство», писалъ въ 1895 году Эртель, «щеголяетъ опредѣленностью нетерпимости, кружковщины, самомнѣнія, еретическаго отмежевыванія отъ тѣхъ, кто по иному складываетъ персты для молитвы». Обвиненіе это едва ли справедливо. Но оно могло имѣть нѣкоторыя основанія въ редакторствѣ Михайловскаго, въ рѣзкой опредѣленности его публицистическихъ выступленій.

Сходясь съ Михайловскимъ въ наиболѣе существенныхъ вопросахъ, въ признаніи идеала цѣлостной и всесторонне развитой человѣческой личности, В. Г. Короленко въ полемической статьѣ своей «О сложности жизни», написанной по вопросу объ общинѣ и развивающейся промышленности, требуетъ, чтобы "ни одна капля энтузіазма и преклоненія, довлѣющаго «человѣческому благу», не расточалась на «условія и обстановку». Онъ протестуетъ противъ того, что "суббота роковыхъ законовъ, фетишизмъ схематическихъ процессовъ, своеобразная телеологія «конечныхъ цѣлей» закрываетъ многообразіе и живое волненіе жизни. И община важна для него «не сама по себѣ, а какъ форма обезпеченія человѣка»^[76]. На фонѣ этого основного и общаго направленія интересовъ главныхъ руководителей журнала складывались и развивались положительныя программы.

Переживъ въ 90 годахъ борьбу съ марксизмомъ, теоретическія положенія народничества вышли изъ этой борьбы съ нѣкоторыми уступками.

Въ общемъ же, къ началу 900 годовъ передъ руководителями журнала стояли цѣли гораздо болѣе реальныя и осуществимыя, задачи гораздо легче достижимыя, чѣмъ абстрактный идеалъ полной человѣческой личности. А соціальные вопросы и вопросы соціальной морали, выступавшіе на первый планъ въ 80 годахъ, теперь должны были отступить передъ задачами политическими.

«Мы тоже еще недавно вѣрили въ близкое царствіе Божіе на землѣ», писалъ въ 1908 году В. Г. Короленко въ статьѣ о Толстомъ, «и признавали формулу — все или ничего. Но суровая исторія борьбы нѣсколькихъ поколѣній напомнила намъ старую истину, что царство Божіе нудится, что одной проповѣди недостаточно даже для воспитанія, что формы общественной жизни являются въ свою очередь могучими факторами совершенствованія личности и что необходимо шагъ за шагомъ разрушать и перестраивать эти формы»^[77].

Раздѣляя общее направленіе журнала, В. Г. Короленко втянутъ, такимъ образомъ, въ эту идейную борьбу за созданіе новыхъ формъ политической и общественной жизни. Тѣмъ не менѣе — онъ мало причастенъ къ теоретической формулировкѣ общихъ идей этого направленія, а его роль въ журналѣ чрезвычайно своеобразна. Въ то время, какъ Михайловскій бралъ каждое событіе или рядъ событій русской жизни въ ихъ общемъ значеніи, находилъ имъ мѣсто въ своихъ схематическихъ построеніяхъ или прилагалъ къ нимъ выводы изъ своихъ соціологическихъ взглядовъ, — В. Г. Короленко бралъ каждый фактъ во всей его конкретности, во всемъ его ближайшемъ, непосредственномъ дѣйствіи и значеніи.

И, въ то время, какъ Михайловскій ведетъ страстную полемику то со старыми народниками — В. В. и Юзовымъ-Каблицемъ, то съ нарождающимся марксизмомъ, то съ модернизмомъ и эстетизмомъ, — В. Г. Короленко пишетъ объ Мултанскомъ дѣлѣ, о самозванцахъ въ Россіи, о дуэляхъ послѣднихъ лѣтъ, объ убійствѣ редактора газеты и о судѣ надъ убійцей, разсказываетъ о своихъ впечатлѣніяхъ отъ лѣтней поѣздки, или дѣлится личными воспоминаніями объ умершемъ значительномъ человѣкѣ. Напоминаніе о человѣкѣ, постоянное отраженіе «живого волненія жизни» — таковы его задачи.

Имя В. Г. Короленко съ средины 90-хъ годовъ и до настоящаго времени нельзя уже отдѣлить отъ «Русскаго Богатства». Будучи главнымъ мотивомъ его переѣзда, оно было его главнымъ дѣломъ за время жизни въ Петербургѣ и послѣ отъѣзда оттуда.

Не утвержденный оффиціальнымъ редакторомъ, В. Г. фактически несъ, вмѣстѣ съ Анненскимъ, (почти одновременно переѣхавшимъ въ Петербургъ), значительную часть редакторской работы. В. Г. завѣдывалъ беллетристическимъ отдѣломъ. Кромѣ того онъ, по выраженію Михайловскаго, «имѣлъ хожденіе въ цензурный комитетъ», что доставляло не мало волненій и хлопотъ.

Литературная и журнальная работа В. Г. въ Петербургѣ связана была съ участіемъ въ общественной жизни. Въ союзѣ писателей онъ былъ предсѣдателемъ юридической комиссіи и членомъ суда чести. Онъ состоялъ все время членомъ комитета литературнаго фонда, участвуя и въ другихъ менѣе замѣтныхъ общественныхъ начинаніяхъ.

Выбранный въ 1900 году почетнымъ академикомъ по разряду изящной словесности онъ отказался отъ этого званія въ 1902 году, послѣ неутвержденія въ немъ Горькаго, склонивъ къ такому же рѣшенію и Чехова.

В. Г. прожилъ вмѣстѣ съ семьей въ Петербургѣ съ начала 1896-го до середины 1900 года. Въ Петербургѣ онъ былъ среди друзей, тѣмъ болѣе, что семья Анненскихъ перебралась туда же.

«Трудно въѣхать въ колею», писалъ, тѣмъ не менѣе, В. Г. Протопопову въ концѣ января 1896 года. «Вы не представляете себѣ», пишетъ онъ ему же черезъ годъ, «какъ всѣ мы здѣсь вспоминаемъ о Нижнемъ… Я теперь вижу, что никогда уже не буду окруженъ такой дружеской атмосферой. Жизнь не повторяется, и то, что осталось позади — исчезаетъ безвозвратно.»^[78] Эти года прошли очень плохо для В. Г. Онъ былъ совсѣмъ боленъ, страдалъ переутомленіемъ и мало писалъ. Самъ онъ и его друзья объясняли это потрясеніемъ послѣ смерти дочери и усталостью, которой стоило ему Мултанское дѣло.^[79] Но все же если уже раньше онъ говорилъ о любви своей къ провинціи и ея жизни, болѣе непосредственной, простой, менѣе отвлеченной и «культурной», чѣмъ столичная, — то неприспособленность его къ жизни петербургской сказалось сразу и мѣшала ему оправиться именно эта суетливая столичная жизнь.

«Очень меня удручаютъ разныя общества, засѣданія, пренія и пр. и пр.» писалъ онъ.^[80]

Всевозможные люди являлись къ нему съ самыми разнообразными дѣлами, отнимая у него время, остающееся отъ многочисленныхъ собраній и засѣданій. В. Г. жаловался, что не умѣетъ «распоряжаться своимъ временемъ, какъ другіе», у него не оставалось досуга и не создавалось настроенія — нужныхъ для работы. Не было и тѣхъ непосредственныхъ впечатлѣній, которыми питалось его художественное чувство. Они замѣнились свѣдѣніями провинціальныхъ газетъ, за которыми В. Г. внимательно слѣдилъ, часто составляя хронику для «Русскаго Богатства», — свѣдѣніями, на подборѣ которыхъ основаны его большія статьи въ 90 годахъ.

Не вполнѣ исчезаетъ, правда, и личное знакомство съ провинціальной жизнью: пріѣзжая два года на лѣто въ Нижегородскую губернію, В. Г. помѣщаетъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» рядъ корреспонденцій о ярмаркѣ. Но онъ уже не бродитъ съ котомкой по Россіи за эти годы. Только позже, — въ 1903 году лѣтомъ, пѣшкомъ отправляется съ дочерьми на открытіе мощей Серафима Саровскаго, а въ 1905 году вновь посѣщаетъ Свѣтлояръ.

2.

Въ концѣ 90-хъ и началѣ 900-хъ годовъ В. Г. не порвалъ съ беллетристикой, но она появлялась все рѣже. За годы 97—900 появились только — «Необходимость», «Смиренные», «Маруся»; зато въ 1901 г. напечатаны едва ли не самые лучшіе его разсказы — «Морозъ»; «Государевы ямщики», «Послѣдній лучъ». Ими почти заканчивается рядъ его беллетристическихъ произведеній, которому можно поэтому подвести нѣкоторые общіе итоги.

Кто-то изъ критиковъ В. Г. Короленка, помнится, уже обращалъ вниманіе на то, что онъ явился въ 80-хъ годахъ почти какъ законченный талантъ, со всѣми особенностями, этотъ талантъ отличающими. В. Г. Короленко, какъ художникъ, почти не имѣетъ исторіи своего развитія. Время написанія очень мало вліяетъ на художественную значительность его произведеній. Въ одномъ и томъ же 85 году были напечатаны, напримѣръ, «Очерки сибирскаго туриста», «Разсказы о бродягахъ» и «Въ дурномъ обществѣ», — разсказъ хотя удивительно сердечно написанный, все же, въ общемъ искусственный и сентиментальный.^[81]

Въ одномъ и томъ же 87 году — неудачная повѣсть «Прохоръ и студенты» и замѣчательный очеркъ «За иконой».

Въ III книжкѣ разсказовъ, рядомъ съ «Государевыми ямщиками» и другими прекрасными сибирскими очерками, — написанный почти одновременно съ ними, выдуманный и слабый разсказъ «Мгновенье».

Итакъ, художественную дѣятельность В. Г. Короленка можно оцѣнивать независимо отъ ея хронологическихъ рамокъ, отдѣльныхъ лѣтъ и періодовъ.

Но тогда — чѣмъ объяснить такую большую разницу въ художественныхъ достоинствахъ одновременно написанныхъ произведеній? Очевидно, что художникъ насиловалъ иногда свой талантъ, выходя за предѣлы той области, гдѣ онъ былъ полнымъ хозяиномъ. Потому нѣкоторыя изъ крупныхъ его вещей соединяютъ большія достоинства съ серьезными слабостями^[82].

Мережковскій въ 89 году писалъ о В. Г. Короленкѣ: «сила его творчества прямо пропорціональна близости сюжета къ народной жизни и обратно пропорціональна близости къ средѣ интеллигентныхъ людей»^[83].

Наблюденіе это, я думаю, невѣрно.

Очерки объ Успенскомъ или Чернышевскомъ, которые цѣликомъ относятся къ средѣ интеллигентныхъ людей, никто, вѣроятно, не поставитъ ниже разсказовъ «изъ народной жизни», среди которыхъ найдутся и неудачные.

Но правда, что В. Г. Короленка влечетъ къ себѣ область чувства, глубочайшихъ и элементарныхъ свойствъ и движеній человѣческой души, которыя въ народной психологіи обнаруживаются съ наибольшей силой, цѣльностью и яркостью. Тѣмъ не менѣе, при опредѣленіи его писательской индивидуальности, главное — не въ выборѣ художественнаго матеріала, а въ обработкѣ его, которая и составляетъ секретъ своеобразности таланта.

И, если возможно схематическое опредѣленіе, подобное тому, какое даетъ Мережковскій, то надо найти другое отношеніе, которое подводило бы ближе къ этой своеобразности. Мнѣ представляется, что сила творчества В. Г. Короленка возрастаетъ съ приближеніемъ къ индивидуальному, къ эпизодическому, къ конкретному и, слѣдовательно, къ жизни, достигая своей высшей точки въ изображеніи дѣйствительныхъ впечатлѣній.

Она уменьшается при всякомъ приближеніи къ общему, къ типическому, къ схемѣ, къ тому, что можно назвать художественной идеей.

Раннее произведеніе В. Г — «Эпизоды изъ жизни искателя», повѣсти «Съ двухъ сторонъ» и «Прохоръ и студенты», построенные цѣликомъ на такихъ идеяхъ, нельзя было бы отличить отъ массы другихъ интересныхъ, но не выдающихся разсказовъ, если бы подъ ними не стояло имя автора. Зато — печать настоящей оригинальности и подлинной художественности отличаетъ цѣлый рядъ его очерковъ съ натуры, начиная съ самыхъ раннихъ, включая тѣ, которые затеряны на газетныхъ столбцахъ, кончая послѣдними — 1909 года.^[84]

ГЛАВА XIII.

Переѣздъ въ Полтаву. 1905 годъ. Послѣднія статьи.

1.

Съ осени 1900 года семья Короленокъ поселилась въ Полтавѣ.

"Я спасаюсь работой, " писалъ Вл. Гал. Протопопову 21 сент. 1900 года, «чувствую, что въ этомъ отношеніи здѣсь хорошо: тихо, даже городской шумъ скрадывается пылью и многочисленными деревьями. Мѣстная интеллигенція дуется на меня; не иду ни на какія просвѣтительныя торжества, куда меня зовутъ, ни на чтенія, которыя затѣвались. Но я рѣшилъ остаться скалой. Будетъ всего этого. Возвращаюсь въ положеніе наблюдателя съ перомъ въ рукахъ, и одна уже эта мысль приводитъ меня въ восхищеніе»^[85].

В. Г., однако, не остался скалой и не отказался отъ всякаго участія въ общественной жизни. Наоборогъ, именно теперь — онъ почти окончательно оставляетъ беллетристику для публицистическихъ и даже политическихъ статей, вмѣстѣ съ тѣмъ принимая самое живое, личное участіе въ разныхъ общественныхъ начинаніяхъ.

Въ Полтавѣ В. Г. скоро сдѣлался предсѣдателемъ мѣстной общественный библіотеки, онъ участвовалъ въ родительскомъ педагогическомъ кружкѣ и родительскомъ комитетѣ при Маріинской женской гимназіи, гдѣ учились его дочери, выступалъ иногда публично, позже — принималъ близкое участіе въ кратковременномъ изданіи газеты «Полтавщина».

Попрежнему живя съ перомъ въ рукахъ, онъ, какъ и въ Нижнемъ, непосредственно вліяетъ на мѣстную жизнь своими корреспонденціями.

Его статьи и замѣтки о мѣстныхъ дѣлахъ, которыя отъ времени до времени появляются въ «Рускихъ Вѣдомостяхъ», вызываютъ иногда значительное волненіе. Такъ было, между прочимъ, съ замѣткой его объ елкѣ для учениковъ полтавскихъ школъ, которая повела къ горячей полемикѣ между нимъ и «Полтавскими Губернскими Вѣдомостями»^[86]. В. Г. часто пишетъ объ учебныхъ дѣлахъ, иногда имѣя въ виду опредѣленныя учебныя заведенія, всегда основываясь на видѣнныхъ или слышанныхъ отдѣльныхъ случаяхъ^[87]. Онъ охотно выводитъ на свѣтъ частные случаи административныхъ притѣсненій, отстаивая общественныя просвѣтительныя начинанія^[88].

Въ этой своей дѣятельности онъ не остается спокойнымъ наблюдателемъ, — вокругъ него всегда борьба. На него косятся многіе видные люди въ городѣ, а администрація постоянными обысками оказываетъ ему усиленное вниманіе.

Но полтавскіе интересы далеко не поглощаютъ вниманія В. Г. въ такой степени, какъ когда-то нижегородскіе. Въ началѣ 900 годовъ онъ сдѣлался одной изъ самыхъ крупныхъ фигуръ, связанныхъ съ поднимающимся общимъ политическимъ движеніемъ. Уже въ сентябрѣ 1901 года онъ участвовалъ въ съѣздѣ дѣятелей по кустарной промышленности пяти южныхъ губерній, — одномъ изъ съѣздовъ, подготовившихъ земское движеніе слѣдующихъ лѣтъ, — на которомъ приняты были обще-земскія и обще-политическія постановленія, а въ частныхъ бесѣдахъ обсуждались политическія темы.

Въ іюлѣ 1902 года начало выходить заграничное «Освобожденіе», въ первомъ же No котораго была помѣщена статья В. Г. Короленка.

Съ того же 1902 года начался рядъ извѣстныхъ политическихъ ужиновъ литераторовъ въ Петербургѣ, и эта своеобразная форма сдѣлалась средствомъ общенія оппозиціонныхъ элементовъ, открытыя организаціи которыхъ не допускались послѣ разгрома союза писателей. Принимавшіяся на ужинахъ резолюціи систематически и демонстративно печатались въ «Освобожденіи». Одна изъ первыхъ ролей на этихъ ужинахъ принадлежала В. Г. Короленку.

Въ 1903 году оппозиціонное настроеніе стремится вылиться въ прочную организацію, и идетъ подготовительная работа по созданію «Союза Освобожденія». На первомъ съѣздѣ земцевъ-конституціоналистовъ въ Москвѣ, въ ноябрѣ 1903 года, присутствуетъ, неоднократно и активно выступая, В. Г. Короленко. За этимъ съѣздомъ послѣдовалъ рядъ съѣздовъ земскихъ. Принятіе политическихъ резолюцій на ноябрьскомъ съѣздѣ 1904 года привѣтствовалось большимъ банкетомъ петербургскихъ писателей. В. Г. Короленко предсѣдательствовалъ на этомъ банкетѣ. Онъ стоялъ очень близко къ организовавшемуся въ началѣ 1904 года «Союзу Освобожденія», и присоединялъ свой голосъ ко всѣмъ крупнымъ политическимъ выступленіямъ, являясь въ нихъ однимъ изъ виднѣйшихъ представителей литературныхъ круговъ. Періодъ, когда повышенное настроеніе и подъемъ общественныхъ массъ еще не связаны были съ опредѣленными партіями и программами («Союзъ Освобожденія», какъ извѣстно, не принялъ никакихъ стѣснительныхъ рамокъ для своей дѣятельности, а въ качествѣ своего положительнаго основанія выставилъ «утвержденіе свободы, какъ коренного требованія жизни», — періодъ этотъ очень подходилъ ко всему складу личности В. Г. Короленка. Онъ нашелъ въ немъ свое мѣсто, и признаніемъ этого мѣста былъ въ значительной степени тотъ общественный праздникъ, въ который превратилось единодушное и задушевное празднованье его юбилея въ 1903 году.

Пятидесятилѣтіе со дня рожденія В. Г., 15 іюля праздновалось во всѣхъ концахъ Россіи: кромѣ юбилейныхъ статей въ журналахъ и газетахъ, кромѣ массы привѣтствій и адресовъ, отправленныхъ В. Г. учрежденіями и частными лицами, во многихъ городахъ происходили юбилейныя торжества^[89].

Въ самой Полтавѣ состоялось въ театрѣ торжественное чествованіе, отъ котораго, однако, юбиляръ заранѣе скрылся въ Миргородскій уѣздъ.

Но онъ не могъ уклониться отъ грандіознаго обѣда, которымъ въ ноябрѣ привѣтствовалъ его Петербургъ и который выросъ въ настоящее общественное событіе. Это не было только признаніемъ литературнаго дарованія В. Г. Короленка. Въ его лицѣ привѣтствовали крупный талантъ, стоящій на стражи общественныхъ интересовъ, отдающій силы на служеніе общественнымъ нуждамъ, общественную совѣсть и даже опредѣленное политическое направленіе, если можно назвать этимъ словомъ борьбу за свободу и справедливость.

2.

Значеніе В. Г. Короленка для мѣстной жизни, для Полтавы, было велико съ самаго его поселенія тамъ. Но никогда не чувствовалось оно такъ ясно, какъ въ трудные дни 1905 года.

19 октября произошло въ Полтавѣ столкновеніе толпы съ войсками, окончившееся избіеніемъ.

Въ состоявшемся на другой день совѣщаніи изъ гласныхъ думы, земства и представителей разныхъ слоевъ населенія предсѣдательствуетъ В. Г., онъ же участвуетъ въ депутаціи, отправляющейся къ губернатору съ просьбой вывести войска.

Онъ пишетъ въ «Полтавщинѣ» отчетъ о происшедшемъ, онъ почти ежедневно помѣщаетъ тамъ статьи и замѣтки для разъясненія создавшагося положенія.

Когда, вслѣдствіе начавшейся забастовки, газета перестала выходить, наборщики согласились набирать отдѣльные листки, и успокоительныя воззванія В. Г. Короленка распространялись въ тысячахъ экземпляровъ.

Въ городѣ ходили темные слухи, подготовлялся, казалось, еврейскій погромъ. Въ своемъ стремленіи — не допустить погрома, В. Г. оставилъ свое привычное оружіе — перо и вышелъ на улицу, на базаръ, въ толпу. Въ дни 22 и 23 октября ему и другимъ, послѣдовавшимъ его примѣру, мѣстнымъ дѣятелямъ удалось своими рѣчами успокоить и заставить разойтись возбужденную толпу. Въ Полтавѣ не было погрома. И если и не вполнѣ правы тѣ, кто считалъ это исключительно заслугой В. Г. Короленка, то все же для такого мнѣнія были основанія.

Когда миновала опасность погрома, В. Г. пишетъ серію своихъ «писемъ къ жителю городской окраины», разъясняя и толкуя смыслъ новыхъ законовъ, права и обязанности гражданина; въ нѣкоторыхъ селахъ онъ читаетъ и разъясняетъ манифестъ 17 окт.

Черезъ два мѣсяца Полтавѣ снова пришлось пережить страшные дни, и снова на долю В. Г. выпала въ нихъ выдающаяся роль. Извѣстная сорочинская трагедія была не только самымъ драматическимъ эпизодомъ его полтавской дѣятельности, но и самымъ характернымъ для его отношенія къ общественнымъ дѣламъ.

Вернувшись въ Полтаву изъ Петербурга въ декабрѣ 1905 года, В. Г. здѣсь узналъ о звѣрской расправѣ карательнаго отряда подъ начальствомъ Филонова надъ безоружными и беззащитными крестьянами села Сорочинецъ. И всѣ взгляды въ Полтавѣ обратились на него, отъ него ожидая вмѣшательства, защиты, смѣлаго слова, правдиваго разсказа. «Мнѣ присылали письма, ко мнѣ являлись лично возмущенные и взволнованные люди, прося и требуя вмѣшательства печати. — Мысль, что независимая печать могла бы еще сдѣлать что-нибудь для прекращенія этихъ ужасовъ и беззаконій и что въ данныхъ обстоятельствахъ эта обязанность ложится на меня — не давала мнѣ возможности думать о другихъ работахъ, пока не будетъ исполнена эта задача»^[90].

Это чувство отвѣтственности за происходящее кругомъ, сознаніе обязанности дѣйствовать, защищать, бороться, немедленно и единственнымъ путемъ, который есть въ его распоряженіи — словомъ, все яснѣй и яснѣй проходить въ послѣдніе годы черезъ всю общественно-политическую дѣятельность В. Г. Короленка.

И въ данномъ случаѣ онъ не обманулъ возлагавшихся на него ожиданій. Онъ опросилъ по очереди 12 сорочинскихъ жителей, пріѣхавшихъ въ Полтаву, записалъ ихъ показанія, сопоставилъ ихъ другъ съ другомъ, исключивъ все, что могло возбуждать хоть какія-нибудь сомнѣнія. 12 января, открытымъ письмомъ, напечатаннымъ въ «Полтавщинѣ», онъ призвалъ Филонова къ отвѣту за совершенныя имъ беззаконія и жестокости. И я не знаю, найдется ли въ русской публицистикѣ что-либо равное этому обличенію по убѣдительности и неопровержимости доводовъ, по силѣ и страстности чувства.

По объясненію В. Г., онъ преслѣдовалъ имъ совершенно опредѣленныя цѣли: 1) добиться суда надъ Филоновымъ, 2) сдѣлать попытку остановить беззаконныя расправы, наконецъ 3) вызвать колѣнопреклоненную толпу «къ дѣятельному, упорному, сознательному и смѣлому отстаиванію своихъ правъ прежде всего законными средствами».

Это былъ настоящій поединокъ мирнаго журналиста съ начальникомъ карательнаго отряда. Но ему не суждено было быть доведеннымъ до конца. Тотчасъ послѣ письма «Полтавщина» была закрыта, В. Г. Короленко и редакторъ Ярошевичъ привлечены къ суду^[91].

Но судъ надъ Филоновымъ совершился еще раньше.

18 января онъ былъ убитъ на улицѣ револьвернымъ выстрѣломъ неизвѣстнаго человѣка и, такимъ образомъ, по словамъ В. Г. «вмѣсто противника, который долженъ былъ защищаться и которому мы приготовились отвѣчать новыми фактами, вполнѣ провѣренными и неопровержимыми, — на аренѣ начатой дуэли оказался трупъ внезапно убитаго человѣка». Одновременно на голову В. Г. обрушились обвиненія въ подстрекательствѣ. Анонимныя письма, угрозы, слухи о готовящемся на него нападеніи, вызвавшіе планы его защиты не только въ городѣ, но и среди крестьянъ ближнихъ дерерень, — послѣдовали за этими событіями. Не желая служить причиной какого-либо столкновенія, В. Г. уѣхалъ въ Петербургъ.

Обвиненія и инсинуаціи смолкли нескоро^[92]. Въ теченіе года В. Г. былъ, по его словамъ, «мишенью безчисленныхъ угрозъ, оскорбленій и клеветъ». Но не потому особенно тяжела была ему эта смерть, а потому, что «выстрѣлъ, погубившій Филонова, разрушилъ также то дѣло, которое было начато независимой печатью»^[93].

3.

Уже изъ этого бѣглаго разсказа о нѣкоторыхъ выступленіяхъ В. Г. — ясно, что вѣра въ силу печатнаго слова, какъ лучшаго оружія въ политической борьбѣ, не покидаетъ его и въ эти годы. Но на что обращаетъ онъ это оружіе?

Со смертью Михайловскаго въ 1904 году В. Г. одинъ остался оффиціальнымъ редакторомъ «Русскаго Богатства», которое въ это время, когда вопросы политической жизни отодвинули всѣ другіе, придерживается довольно опредѣленной политической программы. Оно заняло съ 1905 г. позицію «лѣвѣе к.-д.». Близкое участіе Пѣшехонова, Мякотина, Елпатьевскаго, Петрищева сдѣлало эту позицію очень близкой къ слагавшейся народно-соціалистической партіи. И вотъ — въ то время, какъ Пѣшехоновъ, въ 1906 году, въ своихъ замѣткахъ «На очередныя темы» систематически развиваетъ программу новой партіи, Мякотинъ въ «Наброскахъ современности» упорно и иногда злобно полемизируетъ съ кадетами, поддерживаемый Петрищевымъ, а Елпатьевскій пишетъ статью «Почему имъ (кадетамъ) не вѣрятъ?» — въ это время В. Г. Короленко, уступивъ имъ хронику внутренней жизни и обозрѣніе всѣхъ политическихъ событій, пишетъ свои «Случайныя замѣтки», или «Мимоходомъ», начинаетъ печатать «Исторію моего современника», и даетъ рецензіи о новыхъ книгахъ. Въ замѣткахъ онъ обращаетъ свое вниманіе то на гомельскую судебную драму, то на актъ о вѣротерпимости, то на возвращеніе ген. Куропаткина, въ коротенькомъ сообщеніи о которомъ онъ чувствуетъ цѣлую драму, дѣлаетъ историческую справку въ казачьемъ уставѣ, пишетъ воспоминанія о В. А. Гольцевѣ. И даже о первыхъ дняхъ первой Думы онъ «намѣренъ дать лишь отрывки непосредственныхъ впечатлѣній», гдѣ на первомъ мѣстѣ стоитъ «эпизодъ, ворвавшійся снаружи, изъ смятенной жизни»: — запросъ о 8-ми смертныхъ приговорахъ въ Ригѣ, туда же входятъ впечатлѣнія отъ министровъ и разсказъ о его личныхъ встрѣчахъ съ Горемыкинымъ и Щегловитовымъ.

Стоя въ самой гущѣ политической борьбы и партійныхъ споровъ, В. Г. сохранилъ въ полной чистотѣ свою внѣпартійность, которая не была только вывѣской.

И въ то время, какъ «Русское Богатство» поддерживаетъ лозунгъ отказа отъ выборовъ, увѣряетъ, что Дума не соберется и призываетъ: «Граждане! не идите въ Думу»! — въ это время, выставленный въ Полтавѣ конст.-дем. партіей, В. Г. уклоняется отъ выборовъ, не мотивируя достаточно ясно это уклоненіе. «Къ партіи к. д. я не принадлежу», заявляетъ онъ, «какъ не принадлежу ни къ одной изъ дѣйствующихъ нынѣ партій; по многимъ причинамъ я уже раньше рѣшилъ не выставлять своей кандидатуры въ нынѣшней избирательной кампаніи, оставаясь внѣпартійнымъ писателемъ того направленія, которому служу уже много лѣтъ. Понимая и цѣня побужденія… членовъ партіи народной свободы…. я, однако, по многимъ причинамъ долженъ остаться при прежнемъ рѣшеніи, навстрѣчу которому идутъ вдобавокъ и чисто внѣшнія причины»^[94].

Но, сохранивъ свою внѣпартійность, В. Г. и въ эти, слѣдующіе за 1905-мъ годы не стоялъ въ сторонѣ отъ политики. Когда, выставивъ на слѣдующій годъ свою кандидатуру при новыхъ избирательныхъ условіяхъ, онъ былъ забаллотированъ, газеты жалѣютъ о той моральной силѣ, которой лишилась съ нимъ Дума. Но его «моральная сила» дѣйствовала въ направленіи опредѣленныхъ политическихъ взглядовъ, а самъ онъ совсѣмъ не чуждъ политическимъ интересамъ.

Когда полтавскія газеты закрываются одна за другой распоряженіями губернатора, онъ находитъ горячія слова, чтобы протестовать противъ административнаго произвола. По поводу другого частнаго проявленія такого произвола онъ взываетъ къ «одной формулѣ», отъ которой пали бы «всѣ разомъ» всевозможные заставы, загородки и шлагбаумы «очистивъ проѣзжія дороги для свободнаго обращенія внутри великой страны отечественной мысли и отечественнаго слова»^[95].

«Если бы эта свобода (печатнаго слова) была въ нашемъ отечествѣ», говоритъ онъ въ рѣчи на своемъ процессѣ, въ маѣ 1906 года, «то у насъ не было бы ни Ляояна, ни Цусимы».

Выступая вездѣ, гдѣ только можно, въ защиту свободы слова и личности, В. Г. въ «Полтавщинѣ» написалъ цѣлый рядъ политическихъ статей; онъ сказалъ бы свое слово и въ Гос. Думѣ, если бы избирательный законъ 3 Іюня не лишилъ его мѣста, которое онъ занялъ бы по праву, мѣста полтавскаго депутата.

В. Г. Короленко — политическій дѣятель особаго типа. Онъ политикъ — безъ программы-максимумъ и програмы-минимумъ, политикъ, поскольку политика — «реальная борьба лицъ и явленій».

Живое, непосредственно задѣвающее отдѣльныхъ людей, не можетъ не захватывать его въ политикѣ, какъ и вездѣ. Зато онъ стоитъ совершенно въ сторонѣ отъ теоретическихъ соображеній, отъ борьбы идей, въ которую выливается для другихъ совокупность отдѣльныхъ фактовъ и явленій.

Онъ идетъ всегда отъ отдѣльнаго случая, и этотъ отдѣльный случай для него слишкомъ значителенъ въ своей наглядной убѣдительности, чтобы служить только матеріаломъ для отвлеченной идеи.

Говоря о политическихъ вопросахъ, онъ говоритъ всегда объ извѣстныхъ ему людяхъ, фактахъ, событіяхъ и только о нихъ, — въ этомъ особенность его отношенія къ политикѣ. Когда ему приходится затрагивать, напримѣръ, актъ о вѣротерпимости 17 апрѣля 1905 года, его не занимаетъ оцѣнка его общихъ положеній, но онъ пытается представить себѣ этотъ актъ въ живомъ дѣйствіи, «угадать, какъ онъ отразится на взаимныхъ отношеніяхъ» урядника и крестьянъ-сектантовъ, ему «случайно извѣстныхъ».

Эта особенность В. Г., сводя для него политическую жизнь къ ея основнымъ, элементарнымъ явленіямъ, даетъ ему возможность чувствовать политическіе вопросы во всей ихъ живой остротѣ, сложности и глубинѣ. Не дѣлаясь никогда схемой, отвлеченнымъ положеніемъ, они никогда не теряютъ и своей животрепещущей важности.

В. Г. не занималъ никакого мѣста въ опредѣленныхъ сложившихся рамкахъ политической борьбы, но, стоя внѣ этихъ рамокъ, съ тѣмъ большей силой ведетъ одинъ свою собственную борьбу, своимъ привычнымъ оружіемъ — перомъ. За послѣдніе годы эта борьба направлена на одинъ опредѣленный кругъ явленій, на самые страшные вопросы русской дѣйствительности.

4.

Еще въ 90-хъ годахъ вниманіе В. Г. привлекаютъ убійства невинныхъ, случаи самовольной расправы безъ суда. Съ этого времени онъ привыкъ, по его словамъ, «обращать вниманіе на дѣла этого рода», и въ его распоряженіи «скоро оказался ужасающій мартирологъ». Потомъ онъ много разъ возвращался къ случаямъ дикой расправы военныхъ надъ штатскими. Въ 1907 году въ маленькой замѣткѣ «Любители пыточной археологіи» онъ дѣлится съ читателями собранными свѣдѣніями о примѣненіи пытокъ въ русскихъ тюрьмахъ. Всѣ послѣдніе годы онъ слѣдитъ за дѣятельностью военныхъ судовъ, чтобы въ 1910 году напечатать свои «Замѣтки публициста о смертной казни» — «Бытовое явленіе» и «Черты военнаго правосудія». Въ началѣ 1911 года въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» печатается потрясающій разсказъ объ истязаніяхъ крестьянъ.

Всѣ эти произведенія такъ сильны и такъ страшны потому, что въ нихъ нѣтъ ни одного слова неправды. Это только разсказъ о дѣйствительныхъ явленіяхъ русской жизни. И этимъ разсказомъ В. Г. борется съ самымъ страшнымъ, что нашелъ онъ въ окружающей жизни.

Иногда онъ преслѣдуетъ опредѣленныя цѣли и добивается непосредственныхъ, конкретныхъ результатовъ. Такъ было съ дѣломъ Юсупова въ 1899 году. В. Г. «какъ столичнаго жителя и писателя просили найти какіе-нибудь „ходы“, чтобы предотвратить очевидное для всѣхъ, всѣмъ ясное, несомнѣнное судебное убійство». И онъ почувствовалъ на себѣ всю тяжесть отвѣтственности за жизнь человѣка. «Найду я ходы — Юсуповъ можетъ спастись. Не найду — его повѣсятъ… А у него — жена, старикъ отецъ и ребенокъ».

В. Г. удалось найти ходы, въ главномъ военномъ судѣ вняли его голосу, Юсуповъ былъ спасенъ.

Но и въ другихъ случаяхъ, когда судьба невинно осужденныхъ ни въ какой степени не зависитъ отъ него — онъ несетъ на себѣ такую же страшную тяжесть «круговой отвѣтственности».

«Нѣтъ, не оглашеніе такихъ фактовъ», писалъ онъ въ 1906 г. по поводу своего письма къ Филонову, «а самые факты мучатъ, терзаютъ, доводятъ до отчаянія, обезцѣниваютъ жизнь».

«Жгучая оргія казней продолжается», пишетъ онъ въ мартовской книжкѣ «Рус. Богатства» 1911 года. «Не проходитъ недѣли безъ мрачныхъ извѣстій, вызывающихъ тупую боль сомнѣній. Притупляются нервы, растетъ отупѣніе, клокочетъ глухое отчаяніе. Когда же, наконецъ, кончится этотъ кошмаръ?».

Это не отчаяніе политическаго дѣятеля въ дни правительственной реакціи. Въ началѣ 1906 года, въ разгаръ общественныхъ надеждъ, онъ яснѣе всего слышалъ среди шумной политической борьбы стоны и жалобы истязуемыхъ крестьянъ. Еще раньше, въ январѣ 1905 года, для него всѣ впечатлѣнія нашего «общественнаго дня» застилаются воспоминаніемъ о страшномъ 9 января, «и надъ всѣмъ — надъ отставками и перемѣнами министровъ, надъ извѣстіями съ театра войны, надъ „предначертаніями“ комитета министровъ высится этотъ угрюмый фонъ… И можно ли вѣрить въ будущее и можно ли повторять недавнія еще радостныя формулы?»

В. Г. Короленка считаютъ не безъ основанія однимъ изъ самыхъ жизнерадостныхъ и добродушныхъ писателей. И именно ему, этому жизнерадостному писателю смертная казнь явилась какъ самое страшное изъ окружающихъ золъ, повисла надъ нимъ кровавымъ кошмаромъ, лишила его спокойствія и душевнаго равновѣсія.

Случилось это не вопреки его «жизнерадостности», но именно благодаря ей.

Религіозное утвержденіе жизни въ ея элементарныхъ и разнообразныхъ проявленіяхъ, неустанное исканіе цѣнности въ отдѣльныхъ моментахъ, въ отдѣльныхъ отрѣзкахъ дѣйствительности — такова основа душевной дѣятельности В. Г. Короленка.

Смерть сама по себѣ, насильственная, противоестественная смерть въ особенности — то, примиреніе съ чѣмъ для него особенно трудно. Самый фактъ жизни въ самыхъ простыхъ, примитивныхъ ея формахъ вызываетъ въ немъ радость, лишеніе жизни человѣкомъ человѣка — самое страшное, что представляется его воображенію.

Но это еще не все. Преданность идеѣ справедливости составляетъ одну изъ важныхъ особенностей В. Г. Короленко. И теперь, въ эти послѣдніе годы, онъ столкнулся съ самымъ грубымъ и откровеннымъ издѣвательствомъ надъ этой идеей. Для Толстого не имѣло значенія, казнятъ ли виновныхъ или невинныхъ людей, В. Г. Короленка особенно мучитъ мысль, что ¹/₃ казненныхъ — невинные люди. «Казнь невиннаго», пишетъ онъ, «сама по себѣ есть такая вопіющая дисгармонія, такая незабываемая несообразность, такое неизгладимое общественное преступленіе, что ничѣмъ ее уравновѣсить нельзя».^[96]

Самая страшная несправедливость, какая только можетъ быть, ведущая къ самому ужасному, что можетъ случиться съ человѣкомъ, къ лишенію жизни — эти два чудовищныхъ для В. Г. преступленія, соединившись въ русской жизни въ томъ, что извѣстно подъ именемъ военнаго правосудія, приковали къ себѣ надолго его вниманіе, отнявъ у него возможность спокойной работы.

ГЛАВА XIV.

Заключеніе.

1.

Нельзя подводить итоги дѣятельности не закончившейся, отъ которой общество вправѣ еще многаго ждать. Но можно отмѣтить теперь же основныя черты дарованія и личности В. Г. Короленка, чтобы этимъ приблизиться къ пониманію его жизни и творчества въ ихъ единствѣ. Повторяя отчасти уже высказанное мной раньше, я хочу здѣсь подчеркнуть двѣ особенности его художественнаго таланта.

Это — во-первыхъ — сила и яркость изображенія, глубокое чувство гармоніи и красоты, изящество и картинность слога, — всѣми признанная поэтичность и художественность.

Во-вторыхъ — правдивость, близость къ дѣйствительности и индивидуальности, отсутствіе сложныхъ положеній и анализа душевной жизни, простота фабулы — свойства, совокупность которыхъ я назвала бы описательностью. Эта черта сказывается и въ самомъ процессѣ творчества.

Чеховъ говорилъ о себѣ: «мнѣ нужно, чтобы память моя процѣдила сюжетъ и чтобы на ней, какъ на фильтрѣ, осталось только то, что важно и типично», онъ пишетъ «по воспоминаніямъ», и его произведенія до нѣкоторой степени плодъ художественнаго отвлеченія.

В. Г. Короленко не «процѣживаетъ» своего сюжета, ему не нужно, чтобы осталось только то, что важно, для него важно все, цѣлое, какъ оно есть, картина, которая исчезнетъ, если отнять у нея даже ея мелочи. А потому онъ часто записываетъ свои дѣйствительныя впечатлѣнія, чего, вѣроятно, никогда не дѣлалъ Чеховъ, а подъ многими изъ его лучшихъ вещей стоитъ подзаголовокъ «изъ дневника», «изъ записной книжки». Записная книжка — предметъ, которымъ лучше всего можно было бы символизировать одну изъ существеннѣйшихъ чертъ таланта В. Г. Короленка.

Поэтичность и художественность изображенія нисколько не мѣшаютъ той особенности, которую я назвала «описательностью». Наоборотъ.

Если образы В. Г. Короленка картинны и ярки, то это отчасти обусловливается тѣмъ, что они не типы въ смыслѣ художественныхъ обобщеній. Чтобы быть типами, въ нихъ слишкомъ много случайнаго, они слишкомъ неотдѣлимы отъ окружающей обстановки. Что такое очаровательный перевозчикъ Тюлинъ, если отнять всю картину, на фонѣ которой онъ рисуется — ласково плещущуюся Ветлугу, лодку съ паромомъ, все настроеніе лѣнивой и задумчивой окружающей природы? Что бы сталось съ «ямщиками», если бы перенести ихъ въ другое мѣсто, гдѣ они не караулили бы «пеструю столбу»? И развѣ «Соколинецъ» или Maкаръ не связаны неразрывно съ дикой сибирской тайгой? Только въ общей картинѣ, только, изъ отношенія ко всему окружающему понятны эти образы, ихъ нельзя выдѣлить и разсматривать внѣ этой картины.

В. Г. Короленко — слабый психологъ, когда нужно найти въ человѣческой душѣ общее, типичное, или когда нужно понять душевное состояніе въ процессѣ его развитія, который по существу — уже нѣкоторое отвлеченіе отъ дѣйствительности. Но онъ положительно не имѣетъ себѣ равныхъ въ умѣньѣ нѣсколькими словами, мимолетными штрихами изобразить ярко и исчерпывающе-полно отдѣльное положеніе, единичное душевное состояніе во всей его живости и своеобразности. Онъ видитъ цѣлое, улавливая его именно какъ законченное художественное цѣлое, и такимъ рисуетъ, не расчленяя и не обобщая. Дорога, которую проходитъ его художественное впечатлѣніе, чтобы претвориться въ художественное произведеніе, — очень коротка, поэтому оно не теряетъ своей яркости, силы, красочности и не пріобрѣтаетъ цѣнности вѣчныхъ образовъ, значительныхъ независимо отъ обстановки, пространства и времени.

Я не хочу называть это ни недостаткомъ, ни достоинствомъ, это — особенность таланта.

2.

Особенность эта, выливаясь въ способность художественнаго описанія дѣйствительности, не позволяетъ отличить, гдѣ кончается художникъ и начинается публицистъ. Публицистъ въ искусствѣ, В. Г. Короленко — художникъ въ публицистикѣ.

Его особое положеніе въ этой области создается соединеніемъ человѣчности съ общественностью. Въ сложной путаницѣ современной жизни, не программа, не теорія, не общественная или политическая идея, но событіе и лежащее въ глубинѣ его или связанное съ нимъ состояніе человѣческой души, человѣческое страданіе, радость, вѣрованіе, вообще непосредственное человѣческое чувство привлекаютъ единственно его вниманіе. Пишетъ ли онъ о смертной казни или о школьныхъ экзаменахъ, о религіозной терпимости или о самоуправствѣ военныхъ — его темой всегда остается изображеніе живого человѣческаго чувства. Но съ однимъ этимъ исключительнымъ интересомъ В. Г. Короленко вообще не былъ бы публицистомъ.

Человѣчность Чехова вела его прочь не только отъ политики, но и отъ всякаго общественнаго дѣла. Принимая участіе въ организаціи помощи голодающимъ въ 92 году, онъ не могъ написать статьи объ этомъ: «двадцать разъ принимался, но выходило фальшиво и бросалъ». А у В. Г. Короленка выходило не фальшиво, а просто, горячо и убѣдительно. Чехову дорога человѣческая личность въ ея сложныхъ, тонкихъ и интимныхъ переживаніяхъ; его интересъ къ человѣческому чувству — художественный, отвлекающій отъ дѣйствительности интересъ. Человѣчность В. Г. Короленка — простая и элементарная, лишенная всякой отвлеченности, перенесенная на почву реальной жизни — превращается въ любовь къ своему народу, къ окружающему обществу, сливается съ общественностью, а не противорѣчитъ ей.

Человѣчность Толстого вела къ отрицанію всего окружающаго, всѣхъ установившихся формъ жизни, и привычныя человѣческія потребности приносила въ жертву единому закону любви. В. Г. Короленко протестуетъ противъ теорій Толстого во имя той же любви къ людямъ, потому что его любовь толкаетъ на путь работы и борьбы въ сложившихся уже рамкахъ жизни.

Въ публицистической дѣятельности, какъ въ художественномъ творчествѣ, онъ видитъ всякое отдѣльное событіе, всякое отношеніе, какъ цѣлое, во всей разносторонности его внѣшняго положенія, а потому каждое человѣческое чувство умѣетъ понять въ связи со всей совокупностью общественныхъ отношеній, его обусловливающихъ и отъ него зависящихъ. Не сосредоточиваясь на внутренней цѣнности и значительности человѣческой личности и ея отдѣльныхъ проявленій, онъ зато улавливаетъ всѣ нити, которыми эта личность связывается съ окружающими условіями и обстановкой. Изъ неожиданно услышаннаго на улицѣ восклицанія маленькаго гимназиста рождается критика системы Шварца. Съ неправильными буквами случайно видѣнной подписи сербскаго королевича связываются серьезныя размышленія о сущности сербскаго переворота.

Самыя значительныя, потрясающія статьи В. Г. Короленка обязаны силой своего впечатлѣнія этой способности — понимать всѣ общественные и политическіе вопросы прямо и непосредственно изъ человѣческаго чувства и потому — къ такому же чувству аппелировать. Эта близость къ чувству, близость къ человѣческой душѣ, даетъ ему громадную силу и неотразимую убѣдительность. Необходимость брать каждое положеніе только въ его одинъ разъ данной, конкретной, живой индивидуальности, — го самое, откуда эта сила вытекаетъ, — привязываетъ его зато къ одной опредѣленной точкѣ, лишая значительности, свойственной вѣчнымъ идеямъ.

3.

Еще съ большей силой и ясностью сказываются тѣ же самыя черты въ области общественной дѣятельности, стремящейся къ достиженію непосредственныхъ, немедленныхъ результатовъ, въ области прямого, личнаго воздѣйствія на жизнь, — области, которая неотдѣлима отъ общаго склада личности В. Г. Koроленка, отъ всей совокупности его взглядовъ, вкусовъ и направленія душевной энергіи. Всегда и во всемъ онъ, минуя внѣшнее, ищетъ самое важное, основное, вѣчное. Наблюдая народную религію, выдѣляетъ въ ней основное зерно, истинное религіозное чувство, заложенное въ каждой человѣческой душѣ, изъ всего формальнаго, случайнаго и измѣнчиваго.

Интересуется постоянно основными, а потому иногда простыми и элементарными, но всегда значительными движеніями человѣческой души.

Сходясь съ людьми разныхъ направленій и взглядовъ, ищетъ въ нихъ то, что глубже убѣжденій, настоящую, внутреннюю цѣнность.

Все, что кажется ему такую цѣнность имѣющимъ, онъ готовъ признать и привѣтствовать вездѣ, независимо отъ формъ и условій ея проявленія.

Между тѣмъ — чувство, согрѣвающее всю его дѣятельность, трепещущее въ каждой написанной имъ строчкѣ, въ его радости и скорби, въ его воодушевленіи и горечи, — это особенное чувство — чувство русскаго гражданина, для котораго интересами русской жизни заслоняются интересы всего остального человѣчества. И этого мало. Живя въ Нижнемъ Новгородѣ, онъ былъ не только русскимъ, но нижегородскимъ гражданиномъ. Переѣхавъ въ Полтаву — онъ сдѣлался истиннымъ гражданиномъ полтавскимъ.

Изученіе своего края, служеніе мѣстнымъ интересамъ — на это идутъ его лучшія силы.

Любовь къ близкому — такъ можно было бы коротко назвать это неустанное вниманіе къ окружающей жизни и людямъ.

Находить большое только въ маленькомъ, улавливать общее только въ частномъ и индивидуальномъ, вѣчное и значительное только во временномъ и измѣнчивомъ — вотъ самая важная изъ особенностей В. Г. Короленка, какъ писателя и дѣятеля.

4.

Въ критикѣ и въ публикѣ иногда высказывается сожалѣніе, что В. Г. Короленко пренебрегаетъ своимъ художественнымъ даромъ для дѣлъ текущей жизни^[97].

Быть можетъ, дѣятельность В. Г. Короленка вся основана на одномъ противорѣчіи, но тогда — это противорѣчіе, мнѣ думается, глубже, чѣмъ кажущаяся противоположность между его художественной и его публицистической работой. Если есть это противорѣчіе, то оно и въ художественной, и въ общественной его дѣятельности, во всемъ его творчествѣ, потому что оно — въ его натурѣ.

Источникъ же этого противорѣчія въ томъ, что только единичное и индивидуальное — живо, дѣйствительно, только общее и отвлеченное можетъ быть носителемъ «вѣчныхъ цѣнностей» и предметомъ «вѣчныхъ задачъ».

У всякаго таланта своя трагедія. Не въ томъ ли трагедія В. Г. Короленка, что всѣ его склонности и стремленія вели къ участію въ непосредственной жизни, къ проявленію себя во внѣшней дѣятельности, къ близкому и конкретному, а крупное литературное дарованіе, открывая путь къ истинному творчеству, неизбѣжно уводило отъ жизни? Вѣдь, онъ все же пытался, въ своей петербургской жизни, дать обще-русскимъ интересамъ первенство надъ мѣстными, а «борьбой идей» замѣнить для себя «реальную борьбу лицъ и явленій». Вѣдь, онъ все же выступалъ за послѣднее время, какъ защитникъ опредѣленныхъ общихъ политическихъ идей, и ему даже приходилось писать передовыя статьи. А въ своей наиболѣе близкой и дорогой области — въ беллетристикѣ онъ ставилъ себѣ иногда очень общія и очень отвлеченныя задачи, создавалъ образы для воплощенія и выраженія опредѣленныхъ идей, работалъ надъ анализомъ душевной жизни и даже покушался на «художественно-психологическій экспериментъ»^[98].

Если въ талантѣ В. Г. Короленка была трагедія — она не въ уходѣ отъ беллетристической дѣятельности къ публицистикѣ. Если бы у него была возможность выбора — то не между этими двумя областями литературной работы.

Въ беллетристикѣ и въ публицистикѣ, въ общественной дѣятельности и во всей жизни могла быть только борьба между живымъ переживаніемъ и отвлеченіемъ, между двумя возможными и по существу противоположными формами творческаго воздѣйствія на жизнь.

Только одна изъ нихъ оказалась соотвѣтствующей складу таланта В. Г. Короленка. Любовью къ живому и индивидуальному, къ конкретному и къ близкому опредѣлился оригинальный характеръ его творчества. Употребляя свой художественный талантъ на службу дѣламъ жизни, онъ самую жизнь дѣлалъ предметомъ искусства.

5.

Короленко — художникъ, публицистъ, дѣятель — все одинъ и тотъ же человѣкъ. Еще глубже, чѣмъ всѣ указанныя его особенности, и ихъ обусловливая, заложено въ немъ своеобразное и очень опредѣленное отношеніе къ жизни.

Два начала, слитыя въ немъ удивительно прочно и цѣлостно, заставляютъ его соединять трезвость съ мечтательностью, поэзію съ точностью, человѣчность съ общественностью, политику съ нравственностью. Эти два начала — романтизмъ и чувство дѣйствительности.

«Главныхъ сторонъ человѣческаго духа только двѣ», писалъ Бѣлинскій, «сторона внутренняя, задушевная, сторона сердца, словомъ — романтика и сторона сознающаго себя разума, сторона общаго, разумѣя подъ этимъ словомъ сочетаніе интересовъ, выходящихъ изъ сферы индивидуальности и личности». «Въ тѣснѣйшемъ и существеннѣйшемъ своемъ значеніи романтизмъ есть не что иное, какъ внутренній міръ души человѣка, сокровенная жизнь его сердца»^[99].

Можно считать слишкомъ общимъ это опредѣленіе, но В. Г. Короленко — романтикъ и въ другомъ, болѣе опредѣленномъ значеніи слова.

Если противополагать романтизмъ раціонализму, то здѣсь найдетъ свое мѣсто постоянное стремленіе его къ непосредственному переживанію, къ ирраціональному корню, на которомъ выростаютъ теоріи и убѣжденія.

Если видѣть въ романтизмѣ, какъ направленіи искусства, преобладаніе внутренняго человѣческаго міра, красоты индивидуальнаго чувства и настроенія, (въ то время, какъ въ классическомъ искусствѣ находитъ свое выраженіе красота, какъ типичное) — то В. Г. Короленко — представитель романтическаго искусства въ своемъ исключительномъ вниманіи къ отдѣльному человѣческому чувству, въ своей художественности, не знающей типовъ и обобщеній. Наконецъ, если считать, что романтическое настроеніе исходитъ изъ вѣры въ непостижимую и прекрасную сущность жизни, а романтическое искусство призвано изображать безконечное, то В. Г. Короленко — истинный романтикъ, когда онъ съ юношескихъ лѣтъ мечтаетъ о жизни, далекой, безпредѣльной, таинственной и заманчивой, когда онъ во всей своей дѣятельности ищетъ за внѣшностью и случайностью глубокій и значительный смыслъ.

Но романтизмъ противополагается также реализму, такъ какъ, въ этомъ стремленіи къ внутреннему и вѣчному, онъ переходитъ въ отрицаніе дѣйствительности, въ ненависть ко всему обыденному, въ превознесеніе всего чудеснаго, непонятнаго, доступнаго только воображенію.

Мистицизмъ и фантастика являются поэтому обычными спутниками романтизма. Между-тѣмъ В. Г. Короленко совершенно чуждъ и мистицизму и фантастикѣ. Его міръ — міръ самой реальной дѣйствительности, его образы такъ близки къ жизни, какъ только могутъ быть художественные образы, его взгляды всегда обращены на факты и, вмѣстѣ съ фактами, — цифры иногда бываютъ для него особенно важны и убѣдительны. Его задачи опредѣленны, его цѣли достижимы, его поэзія не ведетъ въ другой міръ, а его художественное творчество постоянно переплетается съ самымъ непосредственнымъ воздѣйствіемъ на жизнь, имъ обусловливается и его движетъ. Романтизмъ В. Г. Короленка неразрывно связанъ съ его реализмомъ, его стремленіе къ ирраціональному не ведетъ за собой мистицизма.

Романтика дѣйствительности — таково, по моему, наиболѣе вѣрное опредѣленіе для самой глубокой и оригинальной основы его общаго отношенія къ міру.

А въ его міросозерцаніи — оптимизмъ, утвержденіе жизни въ ея цѣломъ и частностяхъ, преклоненіе передъ тайной міра и любовное отношеніе къ человѣку выростаетъ на подлинномъ религіозномъ чувствѣ. Но онъ въ то же время былъ позитивистомъ, 20 лѣтъ работалъ рука объ руку и почти въ полномъ согласіи съ Михайловскимъ, и жизнь, красивая, свободная, но земная, человѣческая жизнь была всегда предметомъ его послѣднихъ грезъ, а полная и разносторонняя человѣческая личность — его послѣднимъ идеаломъ.

Если религіозность В. Г. Короленка можетъ быть названа религіей, то это была своеобразная религія — религія позитивизма. А потому, когда онъ ищетъ своего «града взыскуемаго», то онъ отрицаетъ существованіе двухъ міровъ и свой «Китежъ» мечтаетъ построить «изъ того же лѣса».

6.

Любовь къ жизни — одна изъ коренныхъ чертъ В. Г. Короленка. Онъ любитъ жизнь прежде всего въ ея элементарныхъ, осязаемыхъ, матеріальныхъ обнаруженіяхъ, любитъ жизнь, какъ противоположность смерти, вѣритъ въ абсолютную и необъяснимую цѣнность человѣческаго земного существованіи и потому такъ страстно, съ такой потрясающей силой умѣетъ говорить о человѣческихъ страданіяхъ и смерти.

«Дорогъ человѣкъ, дорога его свобода, его возможное на землѣ счастье, развитіе, усложненіе и удовлетвореніе человѣческихъ потребностей»^[100], — этими его словами не выражается ли направленіе самой искренней любви, самаго истиннаго паѳоса души В. Г. Короленка и не его одного? Развѣ они не были удѣломъ цѣлаго громаднаго теченія лучшихъ силъ прошлыхъ десятилѣтій, захватывающаго иногда нѣсколько поколѣній и сильнаго еще въ наши дни? Если признаніе видимой дѣйствительности было основой міросозерцанія этого теченія, а любовь къ человѣчеству — его религіей, то В. Г. Короленко былъ по-истинѣ однимъ изъ жрецовъ этой религіи, однимъ изъ ея благоговѣйныхъ и молитвенныхъ пророковъ. Потому, несмотря на коренное различіе формъ дѣятельности, онъ служилъ одному дѣлу съ Михайловскимъ.

Но онъ, кромѣ того, былъ причастенъ еще къ другому теченію, для котораго въ 80-хъ годахъ имя Чехова — самое дорогое имя, которое, тоже не отрицая дѣйствительности, вело борьбу со внѣшностью и опредѣленностью во имя внутренней свободы и красоты, внутренней интимной жизни.

В. Г. Короленко не былъ чуждъ этой борьбѣ и потому призывалъ, чтобы «ни одна капля энтузіазма и преклоненія, довлѣющаго „человѣческому благу“, не расточалась на условія и обстановку»^[101], потому онъ всегда напоминалъ о человѣкѣ, а когда сознаніе реальныхъ задачъ толкнуло его на путь политической борьбы, — онъ остался истиннымъ романтикомъ общественно-политической дѣйствительности, не раздѣляя ни съ кѣмъ этого мѣста: въ политику онъ внесъ личное чувство, чувство личнаго достоинства, личной отвѣтственности и личной нравственности; въ судѣ онъ всегда видитъ передъ собой идеалъ справедливости, не давая неподвижнымъ формамъ и формуламъ его заслонить; въ экономическихъ вопросахъ онъ борется съ понятіемъ о непреложныхъ историческихъ законахъ, защищая интересы живыхъ, реальныхъ людей.

Такъ случилось, что дѣлая одно дѣло съ «Русскимъ Богатствомъ», съ Михайловскимъ и Успенскимъ, а потомъ даже съ Пѣшехоновымъ и Мякотинымъ, онъ до нѣкоторой степени дѣлалъ также одно дѣло съ Чеховымъ.

Новое поколѣніе въ литературѣ и въ жизни принесло съ собой, среди своихъ теченій, отрицаніе дѣйствительности, стремленіе къ тому, чего не бываетъ и, прежде всего, страхъ передъ жизнью и любовь къ смерти. Оно принесло въ своемъ дѣломъ новые вопросы и новыя задачи, выходящіе изъ круга вопросовъ и задачъ «дѣйствительной жизни».

В. Г. Короленко до нѣкоторой степени сталъ прошлымъ для русской литературы и мысли, онъ можетъ занять свое мѣсто въ ея исторіи.

Но его мѣсто въ русской жизни и въ жизни вообще опредѣляется въ конечномъ счетѣ не фактомъ принадлежности его къ опредѣленнымъ поколѣніямъ и направленіямъ, а всѣмъ своеобразіемъ его таланта и личности, которое, не объясняясь цѣликомъ изъ общественныхъ условій и общественныхъ теченій, не можетъ въ своемъ окончательномъ значеніи быть связаннымъ съ эпохой и зависѣть отъ ея задачъ.

7.

Если бы подводить итоги его дѣятельности, то окажется, что В. Г. Короленко не внесъ никакого вклада въ запасъ теоретическихъ идей и идеаловъ своего времени, что онъ всегда вращался въ области простыхъ и элементарныхъ понятій и мыслей.

Окажется, что его художественный талантъ, красивый и оригинальный, остался въ области миніатюры и былъ слишкомъ связанъ съ отдѣльной картиной и опредѣленной минутой, чтобы создать великія произведенія искусства.

Но каждая изъ этихъ отдѣльныхъ картинъ совершенна по яркости и художественной цѣлости, а каждая изъ отдѣльныхъ минутъ жизни своей полнотой и интенсивностью искупаетъ свою краткость.

Сила чувства, по которой В. Г. Короленко не имѣетъ себѣ равныхъ, поднимаетъ его на высоту историческаго значенія одновременно въ искусствѣ и въ жизни, та самая сила чувства, которая дѣлаетъ для него текущій моментъ, данное мѣсто, отдѣльнаго человѣка — самыми важными, единственно-значительными.

«Короленко не вѣченъ» — писалъ о немъ Айхенвальдъ. Но вѣчность въ смыслѣ Айхенвальда, — земная, человѣческая, значитъ — условная и относительная вѣчность. Это только большая или меньшая продолжительность дѣйствія на людей.

В. Г. Короленко писалъ Гольцеву, развивая свои взгляды на искусство: «Живая сила измѣряется массой, приведенной въ движеніе, все равно, въ какое время»^[102].

Эти слова какъ нельзя болѣе приложимы къ нему самому. Его сила, какъ сила всякаго чувства — не въ продолжительности.

Можетъ быть, черезъ 100 лѣтъ имя его будетъ говорить мало. Можетъ быть, о немъ когда-нибудь забудутъ совсѣмъ. Тѣмъ больше основаній современникамъ цѣнить и любить его своеобразный талантъ, современникамъ, съ которыми онъ — весь и всегда, не оставляя текущей жизни для этой относительной вѣчности.

I. Указатель печатныхъ работъ В. Г. Короленка.

Цѣль этого указателя — дать сравнительно легко обозримый хронологическій сводъ писательской дѣятельности В. Г. Короленка. Не включать въ него вовсе корреспонденцій и разнаго рода журнальныхъ и газетныхъ статей — казалось мнѣ невозможнымъ, имѣя въ виду эту, не столько библіографическую, сколько біографическую цѣль. Тѣмъ не менѣе, хотя за годы 1905 и 1906, напримѣръ, число указаній доходитъ до 45 и 22, — помѣщенный здѣсь перечень далеко не полонъ. Загромождать его массой мелкихъ замѣтокъ, иногда даже въ формѣ телеграфныхъ сообщеній, казалось излишнимъ для его непосредственной цѣли, тѣмъ болѣе, что ручаться за полноту, (въ особенности, для конца 80-ыхъ годовъ), при всемъ обиліи оказавшагося въ моемъ распоряженіи матеріала, было бы все же невозможно. Поэтому въ «Указатель» не включены: 1) телеграфныя сообщенія въ разныя газеты; 2) мелкія корреспонденціи безъ подписи, подъ рубрикой «отъ нашего корреспондента»; нѣкоторыя статьи редакціоннаго характера въ «Русскомъ Богатствѣ», въ тѣхъ случаяхъ, когда онѣ не подписаны ни полнымъ именемъ, ни иниціалами Владиміра Галактіоновича; сюда относятся: 3) замѣтки въ «хроникѣ» за 1904, 1905 и 1907 г.г. и 4) нѣсколько десятковъ рецензій на новыя книги за годы 1896—1908. Наконецъ 5) въ «Указатель» не вошли статьи въ заграничномъ «Освобожденіи» 1903—1905 годовъ и, возможно, другія статьи, принадлежность которыхъ Вл. Гал. не раскрыта.

Составленіе «Указателя» и въ этихъ ограниченныхъ предѣлахъ, въ частности — возможность включить въ него многія статьи безъ подписи, оказались, однако, выполнимыми лишь благодаря содѣйствію самого Вл. Г. Короленка; не могу не выразить ему моей искренней благодарности за это содѣйствіе, благодаря которому «Указатель» обогатился нѣсколькими десятками статей, принадлежность которыхъ перу Вл. Гал. не была мнѣ извѣстна.

Хронологическій порядокъ «Указателя» соотвѣтствуетъ, конечно, только времени появленія произведеній В. Г. въ печати.

1879 годъ.

1. Эпизоды изъ жизни искателя, «Слово», 1879 г. № 7.

1880 годъ.

1. Пермь (письмо въ редакцію). «Молва», 1880 годъ, № 282.

2. Ненастоящій городъ. «Слово», 1850 г., № 11.

1881 годъ.

1. Временные обитатели подслѣдственнаго отдѣленія. «Слово», 1881 г., № 2. (Очерки и разсказы, кн. I).

1885 годъ.

1. Отголоски войны въ судебномъ залѣ (Дѣло Зарембо). «Волжскій Вѣстн.», 1885 г., № 58 и 59.

2. Въ ночь подъ свѣтлый праздникъ. «Волж. Вѣстн.», № 70. (Очер. и разск., кн. I).

3. Сонъ Макара. «Рус. Мысль», 1885 г.. № 3. (Очер. и разск. кн. I).

4. Старый звонарь. «Волж. Вѣстн.». 1885 г., № 118. (Оч . и разск., кн. I).

5. Глушь. «Волжскій Вѣстн.», 1885 г., №№ 151, 158, 167, 179.

6. Очерки сибирскаго туриста. «Сѣв. Вѣстн.», 1885 г., № 1 (сентябрь). (Очер. и разск., кн. I).

7. На станкѣ. «Волжскій Вѣстн.», 1885 г., №№ 289, 291, 295.

8. Соколинецъ, «Сѣв. Вѣстн.», 1885 г., № 4 (декабрь). (Очер. и раз., кн. I).

1886 годъ.

1. Слѣпой музыкантъ. «Рус. Вѣд.», 1886 г., №№ 32, 34, 44, 46, 73, 76, 82, 92, 100, 101. («Рус. Мысль», 1886, № 7. Отд. изд. 87 г.).

2. H. Астыревъ: «Въ волостныхъ писаряхъ» (фельетонъ), «Волж. Вѣстн.», 1886 г., № 201.

3. Сказаніе о Флорѣ Римлянинѣ и объ Агриппѣ «Сѣв. Вѣстн.», 1886 г., № 10.

4. Лѣсъ шумитъ. «Рус. Мысль», 1886 г., № 11. (и разск., кн. I).

5. Содержающая. Сибирскіе очерки съ натуры. «Вѣд.», 1886 г., №№ 290, 298, 299, 305, 312, 318, 325, 331.

6. Очерки и разсказы. кн. I. М. 1886 г.^[103].

1887 годъ.

1. Прохоръ и студенты, «Рус. Мысль», 1887. № 1 и 2.

2. Двѣ картины. «Рус. Вѣд.», 1887 г., № 102.

3. За иконой. «Сѣв. Вѣстн.», 1887 г., № 9. (Сб. разск. кн. 2).

1888 годъ.

1. На пути. «Сѣв. Вѣстн.», 1888 г., № 2.

2. Изъ Нижняго. «Волж. Вѣстн.», 1888 г., № 199.

3. Г. Осиповъ въ двухъ маскахъ. «Волж. Вѣстн.», 1888 годъ, № 244.

4. Литературная замѣтка. «Волж. Вѣстн.», 1888 № 255.

5. Литературно общественная замѣтка."Волж. В.", 1888 г., № 275.

6. Съ двухъ сторонъ. «Русская Мысль», 1888 № 11 и 12.

7. Ночью. «Сѣв. Вѣстн.», 1888 годъ. № 12. (Очерки и разск., кн. 2).

1889 годъ.

1. На Волгѣ. Сборникъ памяти В. М. Гаршина, СПБ., 1889 г., (сборникъ «Доброе дѣло», М., 1894 г.).

2. Картинка нашихъ нравовъ (письмо изъ Нижняго). «Волж. Вѣстн.», 1889 г., № 32.

3. Непутный Путеводитель. «Волж. Вѣстн.», 1889 r., № 113.

4. Путеводитель по Волгѣ. «Саратов. Дневникъ», 1889 годъ, № 155.

5. Птицы небесныя. «Рус. Вѣд.» 1889 г., №№ 224, 229, 233, 236.

6. Нѣчто объ учетѣ, «Волж. Вѣстн.», 1889 г., № 290.

7. Нижегородское уѣздное земское собраніе. «Волжск. Вѣстн.», 1889 г., №№ 294 и 295.

1890 годъ.

1. Темныя деньги. «Волж. Вѣстн.», 1890 г., № 22.

2. Въ пустынныхъ мѣстахъ. (Изъ поѣздки по Ветлугѣ и Керженцу). «Рус. Вѣд.», 1890 г., №№ 211, 223, 234, 253, 255, 262, 269, 297, 335. 353.

3. Павловскіе очерки. «Рус. Мысль», 1890 г., №№ 9, 10 и 11.

4. По поводу замѣтки А. Б. о московскомъ статистическомъ атласѣ. «Волж. Вѣстн.», 1890 г., № 24J.

5. Плагіатъ. «Волж. Вѣстн.», 1890 г., № 243.

6. О крахѣ общества «Дружина». «Волж. Вѣстн», 1890 г. №№ 257, 258, 260.

7. Еще о «Дружинѣ». «Волж. Вѣстн.», 1890 г., № 269.

8. «Дружина» и г. Жуковъ. «Волж. Вѣстн.», 1890 годъ, № 271.

9. Дѣло Фиргана и Зарубина. «Волж. Вѣстн.», 1890 г., N 282.

10. Недѣля объ Андреевѣ. «Волж. Вѣстн.», 1890 г., № 286.

11. Нижегородскіе экономы. «Волж. Вѣстн.», 1890 г., № 289.

12. Послѣднія черты къ исторіи «Дружины». «Волж. Вѣстн.», 1890 г., № 296.

13. Два слова «Астраханск. Вѣстнику». «Волж. Вѣстн.», 1890 г., № 303.

14. Къ дворянскому собранію. «Волж. Вѣстн..», 1890 г., № 309.

15. Итоги городскихъ выборовъ. «Волж. Вѣстн.», 1890 г. № 314.

16. Судебная хроника. (Дѣло Фиргана). «Рус. Вѣд.», 1890 г., № 318.

1891 годъ.

1. Объ Александровскомъ дворянскомъ банкѣ. «Волж. Вѣстн.», 1891 г., №№ 11, 13, 14, 15, 18, 20, 22, 23.

2. Іомъ-Кипуръ. «Рус. Вѣд.», 1891 г., №№ 43, 47, 48, 58, 61, 69, 77 (Очерки и разск., кн. II. «Судный день»),

3. Дворянское собраніе. «Волж. Вѣстн», 1891 г., №№ 69, 71, 72, 75.

4. Статьи въ отдѣлѣ «Нижегородскія извѣстія»."Волж. Вѣстн.", 1891 г., №№ 78, 94, 95, 180, 189, 200, 203, 204, 212, .218, 247, 259.

5. Образчикъ нижегородской полемики. «Волж. Вѣст.», 1891 г., № 88.

6. Библіографическія замѣтки. «Волж. Вѣстн.», 1891 г., №№ 90, 207.

7. Два вопроса. «Волж. Вѣстн.», 1891 г., № 196.

8. Думскій инцидентъ. «Рус. Вѣд.», 1891 г., № 204.

9. Къ вопросу о помощи переселенцамъ. «Волж. В.», 1891 г., № 228.

10. Некрологъ Жукова. «Рус. Вѣд.», 7 сентября 1891 г.

11. Нижегородскія завоеванія въ Афганистанѣ. «Рус. Вѣд.», 1891 г., № 243.

12. О прошлой ярмаркѣ, «Рус. Вѣд.», 1891 г., № 251.

13. Камера судебно-полицейскихъ разбирательствъ. «Рус. Вѣд.», 1891 г., № 272.

14. Тѣни. «Рус. Мысль», 1891 г., № 12. (Очерки и разск., кн. II).

1892 годъ.

1. Дѣло о словѣ и дѣлѣ государевомъ въ г. Балахнѣ. (Конспектъ доложенъ былъ въ засѣданіи комиссіи 11 апр. 1887 г.). Дѣйствія Нижегород. архив. комиссіи, т. I, стр. 98. H. Н., 1892 г.

2. Рѣка играетъ. Сборникъ «Помощь голодающимъ», изд. «Рус. Вѣд.», М., 1892 г. (Очерки и разсказы, кн. II).

3. Черкесъ. Сборникъ «Въ пользу голодающихъ», изд. «Рус. Мысли», М., 1892 г. (Очерки и разсказы, кн. II).

4. «Щось буде». Кіевскій сборникъ въ пользу пострадавшихъ отъ неурожая, Кіевъ, 1892 г.

5. Поѣздка въ Лукояновскій уѣздъ, Ниж. губерніи. (Докладъ читанный въ засѣданіи продовольста. комиссіи 2 aпp. 1892 г.). «Рус. Вѣд.», 1892 г., №№ 93, 97.

6. По Нижегородскому краю. "Рус. Вѣд, «, 1892 г.. №№ 116, 124, 131, 145, 156, 169, 183, 206, 246, 259, 319, 340.

7. Атъ-Дованъ (изъ сибирской жизни). „Рус. Бог.“, 1892 г., № 10. (Очерки и разсказы, кн. II).

8. Текущая жизнь. „Рус. Мысль“, 1892 г., №№ 10, 12.

9. По поводу письма Берга. „Волж. Вѣстн.“, 1892 г., № 228.

1893 годъ.

1. По Нижегородскому краю. „Рус. Вѣд.“, 1893 г. № 9.

2. Судебная драма въ Арзамасѣ. „Рус. Вѣд.“, 1893 г., № 31.

3. Будничныя исторіи въ Лукояновскомъ уѣздѣ. „Рус. Жизнь“, 1893 г., № 33.

4. Въ голодный годъ. „Рус. Бог.“, 1893 г., №№ 2, 3, 5, 7. (Отд. изд. 1894 г.).

5. Очерки и разсказы, кн. II. Изд. „Рус. Бог.“, Спб., 1893 г.

1894 годъ.

1. О будущей выставкѣ. „Рус. Вѣд.“, 1894 г., №№ 16 и 69.

2. Англійская путешественница въ русской деревнѣ. „Рус. Жизнь“, 1894 г., № 44.

3. По поводу одного петербургскаго процесса (письмо въ ред.), „Рус. Вѣд.“. 1894 г., № 46.

4. Расходованье городскихъ суммъ (отъ имени редакціи», «Рус. Жизнь», 1894 г., № 82.

5. Парадоксъ. «Рус. Бог.», 1894 г., № 5. (Очерки и разск., кн. III).

6. Божій городокъ (эскизъ изъ дорожнаго альбома). «Рус. Вѣд.», 1894 г., № 215. (Нижегородскій сборникъ, изд. «Знаніе», 1905 г.).

7. Драка въ домѣ. (Очерки изъ заграничной поѣздки). «Рус. Бог.», 1894 г., № 11.

8. Очеркъ литературной дѣятельности А. C. Гацисскаго и его значеніе для мѣстной печати. Доложено въ XXV засѣданіи Ниж. арх. комиссіи.

9. Изъ исторіи областной печати (памяти А C. Гацисскаго). «Рус. Вѣд.», 1894 г., NoNo"ъ 319, 327, 339. (Сборн. въ память Гацисскаго, Н.-Нов., 1897 г.).

10. Два слова по адресу «Рус. Жизни». «Нижегород. Лист.», 1894 г., № 350.

11. Телеграмма и реклама. «Ниж. Лист.», 1894 г., № 353.

1895 годъ.

1. Матеріалы къ біографіи Кулибина. Дѣйствія Ниж. арх. комиссіи. Сборникъ статей, сообщеній, описей и документовъ, т. II, Н.-Нов. 1895 г.

2. Безъ языка. «Рус. Бог.», 1895 г., №№ 1, 2, 3, 4 и отд. изд.

3. Движеніе открыто (съ натуры). «Рус. Вѣдом.», 1895 г., №№ 36 и 42.

4. Дѣло объ описаніи прежнихъ лѣтъ, архивы сто лѣтъ назадъ и въ наше время. (Записка, доложенная въ XXX засѣданіи Ниж. арх. комиссіи). Отдѣльн. изд. арх. ком., 1895 г.

5. Въ борьбѣ съ дьяволомъ (эскизъ изъ дорожнаго альбома). «Рус. Вѣд.», 1895 г., № 145.

6. Въ Васильевскомъ уѣздѣ. «Самар. газ.», 1895 г., № 162.

7. Библіографическія замѣтки. «Рус. Бог.», 1895 г. №№ 6 и 8.

8. Два слова о нумераціи домовъ. «Нижегор. Лист.», 1895 г., № 194.

9. Новости идутъ (фельетонъ). «Нижегор. Лист.», 1896 г., № 203.

10. О купеческой думѣ и Дельвигѣ. «Рус. Вѣдом.», 1895 г., № 206.

11. Два слова о нижегородской Помпеѣ. «Нижегор. Лисъ», 1895 г., № 208.

12. Къ предложенію г. Морокина. «Нижегор. Лист.», 1895 г., № 217.

13. Свѣтъ и тѣни (нѣсколько историч. справокъ). «Н. Лист.», 1895 г., № 254.

14. Удивительная философія. «Нижег. Лист.», 1895 г., № 263.

15. Отголоски политическихъ переворотовъ въ уѣздномъ городѣ XVIII в. «Ниж. Лист.». 1895 г., № 303. Переработано изъ доклада Нижегородской архивной комиссіи «Дѣла о словѣ и дѣлѣ государевомъ въ Балахнѣ».

16. Мултанское жертвоприношеніе. «Рус. Богатство». 1895 г., № 11.

17. Мой отвѣтъ д-ру Крылову. «Рус. Вѣд.», 1895 г.. № 340.

1896 годъ.

1. Дѣло мултанскихъ вотяковъ, (составлено А. H. Барановымъ, В. Г. Короленко и В. И. Суходоевымъ, подъ редакціей и съ примѣчаніями В. Г. Короленко). Москва, 1896 г.

2. Рѣшеніе сената по Мултанскому дѣлу. «Рус. Бог.», 1896 г., № 1.

3. Рѣчь на прощальномъ обѣдѣ въ Нижнемъ 4 янв. 1896 г «Нижегород. Листокъ», 1896 г., № 5. «Волж. В.», 1896 г., № 10.

4. Приносятся ли вотяками человѣческія жертвы? (Письмо въ редакцію). «Новое Время», 1896 г., № 7149.

5. Въ облачный день. «Рус. Бог.», 1896 г., № 2.

6. Колечко (изъ архивныхъ дѣлъ). «Ниж. Лист.», 1896 г., № 63.

7. Современная самозванщина. «Рус. Бог.», 1896 г., №№ 5 и 8.

8. Н. В. Водовозовъ (некрологъ). «Рус. Бог.», 1896 г., № 7.

1897 годъ.

1. Русская дуэль въ послѣдніе годы. «Рус. Бог.», 1897 г., № 2.

2. Надъ лиманомъ (изъ записной книжки путешественника). «Русск. Бог.», 1897 г., № 11.

1898 годъ.

1. Опись дѣлъ балахнинскаго городового магистрата (съ предварительными замѣчаніями). Дѣйствія Ниж. арх. комиссіи. Сборникъ статей, сообщеній, описей и документовъ, т. III, Н.-Нов., 1898 г.

2. Слѣпой музыкантъ, V-е дополненное изданіе. «Рус. Бог.», Спб., 1898 г.

3. Съ нижегородской ярмарки. «Рус. Вѣд.», 1898 г., №№ 140, 147, 173, 176, 183, 189.

4. Памяти Бѣлинскаго. «Рус. Бог.», 1898 г, № 5.

5. Къ докладу свящ. Блинова. «Рус. Бог.», 1898 г., № 9.

6. Изъ Вятскаго края. «Рус. Бог.», 1898 г., № 10.

7. Необходимость. «Рус. Бог.», 1898 г., № 11.

8. Знаменитость конца вѣка. «Рус. Бог.», 1898 г., № 11.

9. Странныя превращенія. «Ниж. Лист.», 1898 г., № 339. 10. Къ вопросу о павловской артели. «Ниж. Лист.» 1898 г., № 353.

1899 годъ.

1. Маруся. Сборникъ журн. «Рус. Бог.», Спб., 1899 г. (Очерки и разск., кн. III, Марусина заимка).

2. Смиренные, «Рус. Бог.». 1899 г., № 1, 8. Переселеніе духоборовъ въ Америку. «Рус. Бог.», 1899 г., № 2.

4. Къ пушкинскимъ днямъ въ Петербургѣ. «Рус. Вѣд.», 1899 г., № 149.

5. Два убійства. "Рус. Бог, ", 1899 г., № 7 (10).

6. Судъ надъ убійцей Сморгундера. «Русск. Бог.», 1899 г., № 8 (11).

7. О «сложности жизни». «Рус. Бог.», 1899 г, № 8 (11).

8. Казанская драма (страничка изъ жизни учительницъ). «Рус. Бог.», 1899 г., № 8 (11)

1900 годъ.

1. Мгновенье. Сборникъ «На славномъ посту», СПБ., 1900 г. (Очерки и разск., кн. 3.).

1901 годъ.

1. Сибирскіе разсказы: 1 Морозъ. 2 Послѣдній лучъ, «Рус. Бог.», 1901 г., № 1. (Очерк, и разск., кн. 3.).

2. О нижегородской неблагонадежности, «Рус. Вѣд.», 1901 г., № 3.

3. Исторія о безвѣстно пропавшей больной. «Южн. Обозр.», 1901 г., № 1385,

4. Сибирскіе разсказы: Государевы ямщики. «Русск. Бог.», № 2. (Очерки и разск., кн. 3.).

5. Послѣ экзаменовъ (письмо изъ Полтавы). «Русск. Вѣд.»,1901 г., № 163.

6. Къ концу учебнаго года, «Рус. Вѣд.», 1901 г., № 183.

7. Интересный проектъ (письмо въ ред.). «Рус. Вѣд.», 1901 г., № 252.

8. Юбилей В. М. Остроградскаго въ Полтавѣ. «Рус. Вѣд.», 1901 г., № 259.

9 У казаковъ (изъ лѣтней поѣздки на Уралъ). «Рус. Бог.», 1901 г., №№ 10, 11 и 12.

1902 годъ.

1. Къ гоголевскимъ днямъ въ Полтавѣ. «Рус. Вѣд.», 1902 г., № 52.

2. Изъ провинціальныхъ мотивовъ. «Рус. Вѣд.», 1902 г., № 78.

3. Отвѣтъ г. Панаженку. «Полт. Губ. Вѣд.», 1902 г., № 78.

4. По поводу одного фельетона. «Рус. Вѣд.», 1902 г., № 93.

5. О Г. И. Успенскомъ (Черты изъ личныхъ воспоминаній). «Рус. Бог.», 1902 г., № 5. (Отошедшіе. Изд. «Рус. Бог.», Спб., 1905 г.).

1903 годъ.

1. Очерки и разсказы, кн. III. Изд. «Рус. Богатства», Спб., 1903 г.

2. Не страшное (изъ записокъ репортера). «Рус. Бог.», 1903 г., № 2.

3. Къ исторіи одного адреса (письмо изъ Полтавы). «Рус. Вѣд.», 1903 г., № 153.

4. Объ одной подписи. «Рус. Вѣд.», 1903 г., № 174.

5. М. А. Плотниковъ (памяти честнаго работника). «Рус. Бог.», 1903 г., № 11.

6. Русскіе скопцы въ Румыніи. «Рус. Вѣд.», 1903 г., № 264.

1904 годъ.

1. «Феодалы» (изъ записной книжки). Юбилейный сборникъ Об-ва дост. средствъ В. Ж. Курсамъ, Спб.. 1904 г.

2. Николай Константиновичъ Михайловскій. «Рус. Бог.», 1904 г., № 2.

3. Памяти А. П. Чехова. «Рус. Бог.», 1904 г., № 7. (Отошедшіе).

4. О сборникахъ «Знанія». «Рус. Бог.», 1904 г. № 8.

5. Воспоминанія о Н. Г. Чернышевскомъ. «Рус. Бог.», 1904 г. (Отошедшіе).

6. «Заставы» (письмо изъ провинціи). «Рус. Вѣд.», 1904 г., № 360.

1905 годъ.

1. О свободѣ печати (разговоръ). Сборникъ «Въ защиту слова», Спб., 1905 г.

2. Новая «Ковалевщина» въ Костромѣ. «Рус. Бог.», 1905 г., № 1.

3. Гомельская судебная драма. «Рус. Бог.», 1905 г., № 1.

4. 9 января въ Петербургѣ. «Рус. Бог.», 1905 г., № 1.

5. Объ изданіи сочиненій Герцена. «Кіевскіе Откл.», 1905 г., № 12.

6. Педагогическая политика (письмо изъ Полтавы. «Рус. Вѣд.», 1905 г., № 51.

7. Современное положеніе и печать. «Право», 1905 г., 1063—1070.

8. Отвѣтъ г.г. протестантамъ (отъ редакціи). «Полт.» 1905 г., № 55.

9. Нѣкоторыя проявленія полицейскаго могущества. «Р. Б..», 1905 г., № 3.

10. Поэзія и проза Д. Ѳ. Кобеко. «Р. Б..», 1905 г., № 3.

11. Телеграфное недоразумѣніе. «Р. Б..», 1905 г., № 3.

12. Націонализмъ, гуманность, нагайка, война. «Рус. Бог.», 1905 г., № 4.

13. Холерный карантинъ на девяти-футов. рейдѣ (страничка недавняго прошлаго). «Рус. Бог.», 1905 г., № 5.

14. Изъ воспоминаній о Чернышевскомъ. «Рус. Бог.» 1905 г., № 6. (Отошедшіе).

15. Трагедія Ковалева и нравы военной среды. «Рус. Вѣд.», 1905 г., №№ 204, 211.

16. Командировка. «Рус. Бог.», 1905 г., № 9. (Подъ заглавіемъ «Чудная», раньше, въ 1893 году издано въ Лондонѣ),

17. О дѣловитости и о партіяхъ. «Полтавщина», 1905 г., № 224.

18. Нѣчто о смѣлости. «Полтавщ.», 1905 г., № 231.

19. Не изволятъ обращать вниманія. «Полтав.», 1905 г., № 236.

20. Къ вопросу объ участіи въ Госуд. Думѣ. «Полт.», 1905 г., № 246.

21. С. Ю. Витте и Мещерскій. «Полтавщ.», 1905 г., № 251.

22. Случайная замѣтка. «Полтав.» 1905 г., № 253.

23. Передовыя статьи въ «Полтавщинѣ». 1905 г., №№ 255, 257, 258, 267.

24. «Залежи». «Полтавщ.», 1905 г., № 261.

25. Петербургскій день. «Полтав.», 1905 г., № 262.

26. «Полтавскому Вѣстнику». «Полтавщ.», 1905 г., № 263.

27. Событія съ 18 октября въ Полтавѣ. «Полтавщ.» 1905 г., № 264.

28. Признаки умиротворенія. «Полтавщина», 1905 г., № 265.

29. Бѣглыя замѣтки (изъ дневника). «Полтавщина», 1905 г., № 265.

30. Бѣглыя замѣтки. II. Слушатель извозчикъ. «Полтавщина», 1905 г.,№ 266.

31. Два юриста. «Полтавщ.», 1905 г., № 267.

32. Первое мимистерство. «Полтавщ.», 1905 г., № 268.

33. Что у насъ было и что должно быть? «Полтав.» 1905 г., №№ 269 и 270.

34. Новый невѣрный слухъ. Выпущено отдѣльно въ октябрьск. дни.

35. Призывъ В. Г. Короленка. Выпущено отдѣльно въ октябрьск. дни.

36. Христіанамъ и евреямъ г. Полтавы. Выпущено отдѣльно въ октябрьск. дни.

37. Бѣглыя замѣтки: Письма къ жителю городской окранны. "Полтавщ., «, 1905 г., №№ 272, 276, 280, 289, 290, (Отд. изд., Спб., 1906 г.).

38. Запоздалая поправка. „Полтав.“, 1905 г., № 279.

39. Серьезный отвѣтъ „Полтав. Вѣстнику“. „Полтав.“, 1905 г., № 281.

40. В. В. Лессевичъ. „Полтав.“, 1905 г., № 283.

41. Резолюціи нѣкоторыхъ крестьянскихъ собраній. „Полт.“, 1905 г., № 284.

42. Щемиловка. „Полтав.“, 1905 г., № 284.

43. Бюрократія (фельетонъ). „Полтав.“, 1905 г., № 287.

44. Къ обществу (отъ редакціи) „Полт.“, 1905 г. № 288.

45. Современныя картинки. „Рус. Бог.“, 1905 г., № 11. („Полтав.“, 1906 г., № 5).

1906 годъ.

1. Петербургъ смѣется. „Полт.“, 1906 г., № 1,

2. Открытое письмо къ съ сов. Филонову. „Полтав.“, 1906 г., № 8.

3. Исторія моего современника. „Соврем. Записки“ (вмѣсто „Рус. Бог.“), 1906 г., № 1, „Современность“ (тоже), №№ 3, 4, „Рус. Бог.“, № 6.

4. Наши „государственные люди“ и новый гулльскій инцидентъ „Совр. Зап.“, 1906 г., № 1.

5. Къ полтавской трагедіи. „Совр. Зап.“, 1906 г., № 1.

6. Бѣдовый г. Иваненко. „Полтав.“, 1906 г., № 29.

7. Письма изъ Петербурга. „Полтавщ..“, 1906 г., NoМ» 34, 39, 40, 44, 47, 49, 50.

8. Къ убійству Филонова. «Полтав.», 1906 г., № 44.

9. Лживые извѣты, «Полтав.», 1906 г., № 53,

10. Замѣчательная политическая рѣчь. «Кіев. Вѣсти», 1906 г., № 53.

11. Единство кабинета или «Соврем.», тайны мин. вн. дѣлъ. «Соврем.», («Рус. Бог.»), 1906, Мартъ.

12. Г. Грингмутъ и его друзья. «Соврем.», («Рус. Бог.»), 1906, Мартъ.

13. Возвр. ген. Куропаткина. «Соврем.», («Рус. Бог.»), 1906, Мартъ.

14. Историческая справка. «Соврем.», («Рус. Бог.»), 1906, Апрѣль.

15. Забота добраго пастыря о грѣшной паствѣ. «Соврем.», («Рус. Бог.»), 1906, Апрѣль.

16. Дознаніе. «Полтавщ.», 1906 г., № 109.

17. Разговоръ двухъ чиновниковъ. «Полтавщ.», 1906 г., № 115,

18. Судебная рѣчь В. Г. Короленко, «Рус. Бог.», 1906 г., № 5.

19. Вмѣсто хроники (впечатлѣнія изъ трибуны журналистовъ). «Рус. Бог.», 1906 г., № 5.

20. Признаки украинской колонизаціи на Уралѣ. «Кіевск. Старина», 1906 г., Іюль.

21. Слова министра, Дѣла губернаторовъ. «Рус. Вѣд.», 1906 г., № 265.

22. Викторъ Александровичъ Гольцевъ. «Рус. Бог.», 1906 г., № 12. (Сборн. памяти Гольцева, М., 1910 г.).

1907 годъ.

1. Исторія моего современника. «Рус. Бог.», 1907 г. № 1.

2. Дѣло Гау (письмо изъ Германіи). «Кіевск. Вѣсти», 1907 г., № 61.

3. К. Побѣдоносцевъ и В. И. Аскоченскій. «Рус. Бог.», 1907 г., № 3.

4. Любители пыточной археологіи. «Рус. Бог.», 1907 г., № 3.

5. Г. Б. Іоллосъ. «Рус. Бог.», 1907 г., № 3.

6. А. И. Богдановичъ. «Рус. Бог.», 1907 г., № 3.

7. Сорочинская трагедія. «Рус. Бог.», 1907 г., № 4 и отдѣльн. изданіе.

8. Съ экзаменами… безъ экзаменовъ… «Рус. Бог.», 1907 г., № 4.

9. Господа дуэлянты. «Рус. Б.», 1907 г., № 5.

10. Интересное завѣщаніе. «Кіевскія Вѣсти», 1907 г., № 142.

11. Изъ разсказовъ о встрѣчныхъ людяхъ: I) Садовникъ Емельянъ. II) Рыбакъ Ничипоръ. «Русск. Бог.», 1907 г., № 11.

1908 годъ.

1. А. И. Богдановичъ (черты изъ личныхъ воспоминаній). «Годы перелома», сборникъ статей Богдановича, СПБ., 1908.

2. Старый знакомый. «Рус. Бог.», 1908 годъ, № 1.

3. Исторія моего современника. «Русск. Богатство», 1908 годъ, №№ 2, 3, 8, 10. (Отд. изд., СПБ., 1910 г.).

4. О латинской благонадежности. «Русскія Вѣдом.», 1908 г. № 137.

5. Покушеніе на ген. Баранова въ 1890 году. «Минувшіе годы», 1908 годъ, № 8.

6. Л. Н. Толстой. «Рус. Бог.», 1908 г., № 8.

7. Л. Н. Толстой. «Рус. Вѣд.». 1908 г., № 199.

8. Памяти В. Н. Снѣжневскаго. Дѣйствія имп. арх. комиссіи. Сборникъ статей, сообщеній, описей и документовъ, т. VII, Н.-Н. 1908 г. стр. 17.

1909 годъ.

1. На Свѣтлоярѣ. Юбилейный сборн. лит. фонда, СПБ. 1909 г.

2. Стереотипное въ жизни русскаго писателя. «Кіев. Вѣсти», 1909 годъ, № 6.

3. Декларація В. С. Соловьева. «Рус. Вѣд.», 1909 г., № 20.

4. Къ исторіи провокаціи. «Рус. Вѣд.», 1909 г., № 20.

5. Губернаторское благодушіе. «Русск. Вѣд.» 1909 г., № 74.

6. Газета, администрація и судъ. «Русскія Вѣдом.», 1909 г., № 83.

7. Трагедія писателя (нѣсколько мыслей о Гоголѣ)" «Рус. Бог.», 1909 г., №№ 4 и 5.

8. Смерть К. Н. Леонтьева. «Кіев. Вѣсти», 1909 г., № 94.

9. Административная услуга памяти Гоголя. «Русск. Вѣд.», 1909 г. № 95.

10. Адвентисты въ Полтавѣ. «Кіев. Вѣсти», 1909 г., № 275.

11. Обида маленькихъ людей. «Кіев. Вѣсти», 1909 г., № 288.

12. Къ пятидесятилѣтію литературнаго фонда. «Рус. Бог.», 1909 г., № 11.

13. Два памятника Гл. Успенскому. «Русск. Бог.», 1909 г., № 11.

14. Наши на Дунаѣ. «Рус. Бог.», 1909 г., № 12.

1910 годъ.

1. Всеволодъ Михайловичъ Гаршинъ, Исторія русск. литературы 19 в., подъ редакціей Овсянико-Куликовскаго, М. 1910 г., т. IV, стр. 335—361.

2. Исторія моего современника. «Рус. Бог.», 1910 г.,№№ 1 и 2.

3. Курьеры педагогической канцелярщины. «Русск. Вѣд.» 1910 г., № 13.

4. Еще о педагогическихъ курьезахъ. «Кіев. Вѣсти», 1910 г., № 28.

5. Благонадежный плагіатъ. «Кіев. Вѣсти», 1910 г., № 40.

6. Бытовое явленіе. «Рус. Бог.», 1910 г., №№ 3 и 4. (Отд. изд. Спб., 1910 г.).

7. Дѣло Глускера. «Рус. Бог.», 1910 г., № 7. 6. Черты военнаго правосудія. «Рус. Бог.», 1910 г., № 10.

9. 9 ноября 1910 г. «Рус. Вѣд.», 1910 г., № 263. 10. С. Н. Южаковъ. «Рус. Бог.», 1910 г., № 12.

1911 годъ.

1. Въ успокоенной деревнѣ. «Русск. Вѣд.», 1911 г., № 27.

2. Изъ дорожныхъ разговоровъ. «Рус. Вѣд.», 1911 г.,№ 28.

3. Легенда о царѣ и декабристѣ. «Рус Бог.», 1910 г., № 2.

4. Къ чертамъ военнаго правосудія. «Русск. Бог.», 1911 г., №№ 3 и 7.

5. Одинъ случай. «Рѣчь», 10 апрѣля 1911 г.

6. Церковный кризисъ (письмо изъ Румыніи). «Рус. Вѣд.», 1911 г., № 156.

7. Даръ Толстовскому музею. «Рус. Вѣд.», 1911 г., № 198.

8. Памяти замѣчательнаго русскаго человѣка. «Рус. Вѣд.», 1911 г., № 199.

9. И. Н. Присецкій (некрологъ). «Рус. Вѣд.», 1911 г., № 202.

10. По поводу кроваваго извѣта (письма въ редакцію). «Рѣчь», 1911, №№ 332 и 340.

11. Къ вопросу о ритуальныхъ убійствахъ. «Рус. Бог.», 1911 г., № 12.

12. Истязательская оргія. «Рѣчь», 1911 г.. № 347.

13. Ликвидація псковской забастовки. «Рѣчь», 1911 г., № 351.

14. О «Россіи» и о революціи. «Рѣчь», 1911 г., № 353.

II. Указатель литературы и политическая дѣятельность В. Г. Короленко.

1. Арсеньевъ К. К. Владиміръ Короленко. «Вѣстникъ Евр.», 1887 г., кн. 3. (Критическіе этюды о рус. литер., М., 1888 г., т. II),

2. Айхенвальдъ Ю. Замѣтка о В. Г. Короленко (за подписью Ю. Айльдъ). «Рус. Мысль», 1903 г., № 7. (Силуэты русскихъ писателей, вып. I),

3—9. А. Б. (Богдановичъ). Критическія замѣтки. «Міръ Божій», 1897 г., № 6. 1889 г., № 12, 1901 г., № 3, 1902 г., № 10, 1903 г., №№ 4 и 8. Очерки и разсказы В. Г. Короленко, т. III. «Міръ Божій», 1903 г., № 3. (Въ годы перелома. Сборникъ статей. 1908 г.),

10. Батюшковъ Ѳ. По поводу новаго изданія «Слѣпого музыканта». «Вѣстн. Европы», 1898 г, № 5.

11. Батюшковъ Ѳ. Критическіе очерки и замѣтки. Спб., 1900 годъ.

12. Батюшковъ Ѳ. В. Г. Короленко. Исторія русской литературы 19 в., подъ ред. Овс.-Куликовскаго, М., 1910 г., вып. 24.

13. Большая энциклопедія, т. XI.

14. Введенскій А. И. В. Г. Короленко. «Историческій Вѣстн.», 1892 г., № 11.

15. Венгеровъ С. А. Статья въ энциклопедическомъ словарѣ Брокгауза, т. 31.

16. Волжскій. Замѣтка о В. Г. Короленко. «Міръ Божій», 1903 г., № 7.

17. Вѣтринскій Ч. В. Г. Короленко въ Нижнемъ. «Нижегородскій сборникъ», изд. тов. «Знаніе», 1905 г. («Нижегородскій Листокъ», 1903 г., №№ 140 и 141).

18. Гаршинъ Евгеній. Критическіе опыты. Спб., 1888 г., стр. 115, 134, 170, 203.

19. Головинъ. Русскій романъ и русское общество, IV, стр, 413—223.

20. Гольцевъ B. А. В. Г. Короленко. «Артистъ», 1895 г. № 45.

21. Ивановъ И. И. Поэзія и правда міровой любви. «Міръ Божій», 1899 годъ, №№ 7 и 8 (и отдѣльное изданіе).

22. Игнатовъ И. Н. В. Г. Короленко. «Русскія Вѣдом.», 1903 г. № 163.

23. Л. О. (Оболенскій). Сочиненія Вл. Короленко. «Рус. Бог.», 1887 г. № 1.

24. Мережковскій Д. С. Разсказы В. Г. Короленко. «Сѣв. Вѣстн.», 1889, № 5.

25. Надсонъ С. Я. Литературные очерки. Спб., 1887 г., гл. XII.

26. Николаевъ Ю. (Говоруха-Отрокъ). В. Г. Короленко. Критическій этюдъ. «Русское Обозрѣніе», 1893 г., (отд, изд. М. 1893).

27. Новополинъ. Въ сумеркахъ литературы и жизни.

28. Овсянико-Куликовскій Д. Н. В. Г. Короленко. «Вѣстн. Евр.», 1910 г., № 9.

29. Овсянико-Куликовскій Д. Н. Исторія русской интеллигенціи, ч. III (собр. соч, т. IX).

30. Плотниковъ М. Владиміръ Короленко. «Образованіе», 1898 г., № 10.

31. Протопоповъ С. Замѣтки о В. Г. Короленко. «Нижегородскій Сборникъ», изд. тов. «Знаніе», 1905 г.

32. Пругавинъ А. Административныя мытарства В. Г. Короленко. «Рус. Вѣд.», 1910 г., №№ 99, 102, 104.

33. Савельевъ А. А. В. Г. Короленко. (По поводу оставленія Нижн. Новгорода). Докладъ въ XXXV засѣданіи имп. арх. комиссіи.

34. Скабичевскій А. М. Исторія новой русской литературы.

35. Сѣдовъ Л. Дѣти въ произведеніяхъ В. Г. Короленко. «Вѣстн. Воспит.», 1898 г., № 3.

36. Треплевъ. Молодое сознаніе. Москва, 1904 г.

37. Уманьскій А. В. Г. Короленко. «Нижегор. Лист.», 1903 г., № 130.

38. Чуковскій К. О Владимірѣ Короленкѣ. «Русская Мысль», 1908 г., № 9.

39. Чуковскій К. Вл. Короленко, какъ художникъ. Критическіе разсказы.

40. Чуковскій К. Послѣднія произведенія В. Г. Короленко. «Рѣчь», 1910 г., № 229.

---

1. „Вѣстн. Европы“ 1910 г. № 9. В. Г. Короленко.
2. 37 лѣтъ спустя онъ вспоминаетъ и разсказываетъ о немъ въ засѣданіи родительскаго совѣщанія полтавской женской гимназіи («Полтавщина», 1906 г., № 7).
3. „Русская Мысль“ 1887 г. № 1.
4. „Съ двухъ сторонъ“. Рус. Мысль» 1888 г. № 11.
5. «Что такое прогрессъ».
6. Собр., соч. т. II, стр. 596.
7. «Отечеств. Записки» 1883 г., іюнь. Письма посторонняго.
8. «Ненастоящій городъ». «Слово». 1880 годъ. № 11.
9. «Ненастоящій городъ». «Слово» 1880 годъ. № 11.
10. Протопоповъ. Замѣтки о В. Г. Короленко. «Нижегор. Сборникъ». Изд. «Знаніе» 1905 г. стр. 258.
11. «Молва», 1881 годъ. № 282.
12. Тамъ же.
13. Протопоповъ. Замѣтки о В. Г. Короленко «Нижегород. Сборникъ» Изданія «Знаніе» 1905 г. стр. 258.
14. «Слово» 1881 г. № 2. «Въ подслѣдственномъ отдѣленіи» — въ книгѣ разсказовъ.
15. Нѣкоторые критики Короленка, останавливаясь на отношеніи его къ Яшкѣ, вносили къ нему свои поправки. «Подвижничество само по себѣ вовсе не добродѣтель», говоритъ мимоходомъ, какъ ясную для всѣхъ истину, Ивановъ ("Поэзія и правда міровой любви*). Между тѣмъ для Короленка, конечно, подвижничество, само по себѣ добродѣтель и, конечно, отношеніе къ Яшкѣ не случайность. И когда Овсянико-Куликовскій не видитъ въ Яшкѣ ничего, кромѣ изувѣрства и психоза на религіозной почвѣ, а въ отношеніи къ нему В. Г. Короленко ничего, кромѣ недоразумѣнія и наивной иллюзіи, то онъ, думается, смотритъ на этотъ вопросъ слишкомъ просто. "(Ист. русск. интеллигенціи, " ч. III).
16. Объ этомъ разсказываетъ въ своей книгѣ «Сибирь и ссылка» Дж. Кеннанъ. Оттуда же заимствуетъ свои свѣдѣнія о вторичной ссылкѣ В. Г. Короленко — Пругавинъ. Свѣдѣнія эти, однако, не вполнѣ точны.
17. С. Протопоповъ. Замѣтки о В. Г. Короленко. «Нижегородскій сборникъ», изд. тов. «Знаніе», 1905 г.
18. Тѣмъ не менѣе — когда Пругавинъ говоритъ въ своей статьѣ, что В. Г. прожилъ 3 года «изнемогая въ борьбѣ съ молчаніемъ и мракомъ», то это совершенно не вяжется со всѣмъ, что мы знаемъ о немъ.
19. «Глушь». Волжскій Вѣстн. 1886 г. № 142.
20. Очеркъ «Феодалы». Юбилейный сборникъ Об-ва доставленія средствъ В. Ж. К. Спб. 1904.
21. „Нижегородскій Листокъ“ 1896 г. № 5.
22. «Годы перелома» Сборникъ статей Богдановича. Вл. Короленко « А. И. Богдановичъ».
23. «Волжскій Вѣстникъ» 1896 г. № 10.
24. «А. И. Богдановичъ» въ Сборникѣ статей Богдановича.
25. Изъ исторіи областной печати. „Р. В.“ 1894 г. №№ 319, 327, 339 и Сборникъ памяти А. С. Гацисскаго, Н.Новгородъ, 1897 г.
26. „Волжскій Вѣстникъ“ 1890 г. №№ 235, 257, 258, 260, 296. Статьи эти подписаны большею частью псевдонимомъ „Маленькій человѣкъ“.
27. „Волжскій Вѣстникъ“ 1889 г. № 291, 1890 г. № 22. 1891 г. №№ 11, 13, 14, 15, 18, 20, 22, 23. Большая часть статей безъ подписи.
28. Евг. Гаршинъ. Критическіе опыты. Спб. 1888. Стр. 170.
29. «Сѣв. Вѣстникъ» 1889 годъ № 5.
30. «Вѣстн. Европы» 1898 г. № 5. По поводу новаго изданія «Слѣпого музыканта».
31. Собр. соч. т. IX гл. II.
32. Словарь Брокгауза. Статья «Короленко».
33. Сборникъ памяти Гольцева, стр. 229.
34. Сборникъ писемъ Чехова подъ ред. Брендера, стр. 62.
35. «Въ пустынныхъ мѣстахъ» (изъ поѣздки по Ветлугѣ и Керженцу). «Рус. Вѣд.» 1890 г. № 211.
36. «Въ пустынныхъ мѣстахъ», «Рус. Вѣд.» 1890 г. № 262.
37. Курсивъ мой.
38. «Отошедшіе», стр. 56.
39. «Въ пустынныхъ мѣстахъ». «Русск. Вѣд.», 1890 г., № 223. Переработанное и дополненное это описаніе появилось, какъ отдѣльный очеркъ «На Свѣтлоярѣ» въ 1909 г., въ Юбилейномъ сборникѣ литератур. фонда.
40. Курсивъ вездѣ мой.
41. Павловскіе очерки, «Рус. Мысль» 1890 г. № 11.
42. «Волжскій Вѣстникъ». 1886 годъ, № 201.
43. Сборникъ памяти Гольцева, стр. 218.
44. «Глядя на высоко поднятый имъ факелъ», писалъ В. Г. гораздо позже, "мы забываемъ наши разногласія и шлемъ восторженный привѣтъ этому честному, смѣлому, часто заблуждающемуся, но и въ своихъ ошибкахъ великому человѣку, «Рус. Бог.» 1908 г. № 8.
45. «Сѣв. Вѣстн.» 86 г. № 6.
46. Н. В. Водовозовъ (некрологъ). «Рус. Богатство», 1896 г. № 7.
47. Письма Эртеля. М., 1909 г.
48. Замѣтки о В. Г. Короленко. «Нижегородскій сборникъ».
49. Изъ письма Чехова къ Плещееву отъ 87 года.
50. «Отошедшіе», ст. 117, Впрочемъ, Чеховъ такого нерасположенія, вѣроятно, не испытывалъ. О томъ же, повидимому, свиданіи, о которомъ разсказывалъ въ «Отошедшихъ» В. Г., онъ пишетъ брату: «Вчера съ 1 ¹/₂ ч. до трехъ я сидѣлъ у Михайловскаго въ компаніи Гл. Успенскаго и Короленко. Ѣли, пили и дружески болтали».
51. «Слѣпой Музыкантъ», «Ночью».
52. «Съ двухъ сторонъ», «Сказаніе о Флорѣ».
53. Въ голодный годъ, стр. 5.
54. Докладъ былъ напечатанъ въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» въ 1893 году, № 93.
55. «Былое», 1907 годъ, кн. 5, съ Бѣлоконскаго «Земское движеніе», стр. 59—63.
56. Статьи, печатавшіяся сначала въ «Рус. Вѣд.» (1892 г. №№ 116, 124, 131, 145, 155, 169, 183, 206, 246, 259, 319, 340; 1893 г. № 9) потомъ въ перерабатанномъ видѣ въ «Русскомъ Богатствѣ» (1893 г. №№ 2, 3, 4, 7) вышли въ 1894 году, какъ отдѣльная книжка «Въ голодный годъ».
57. Кромѣ доклада въ комиссіи, 27 мая, и многихъ страницъ въ книгѣ «Въ голодный годъ», земствамъ посвящены частью обозрѣнія въ «Рус. Мысли» подъ общимъ заглавіемъ «Текущая жизнь» и за подписью «Провинціальный наблюдатель» («Р. М», 1892 г. № 12, 93 г. № 1).
58. Московская цензура не пропустила статью, которая должна была появиться въ «Русской Мысли», и она была напечатана только въ 1905 году въ «Русскомъ Богатствѣ».
59. «Рус. Вѣд.» 1895 годъ, № 288.
60. Дѣло мултанскихъ вотяковъ, обвинявшихся въ принесеніи человѣческой жертвы языческимъ богамъ. М. 1896 годъ.
61. Возраженіе д-ра Крылова. «Рус. Вѣд.» 95 г. № 338 и отвѣтъ В. Г. — № 340. Замѣтка Дьяконова въ «Новомъ Времени», 96 г. № 7146 и отвѣтъ на нее въ приложеніи къ № 7149.
62. «Рус. Бог.» 1898 годъ, № 9. Къ докладу свящ. Блинова.
63. Приносятся ли вотяками человѣческія жертвы? «Новое Время», 1896 г., № 7149.
64. Мултанское жертвоприношеніе. «Рус. Богатство», 1895 г. № 11.
65. Эта же поѣздка дала матеріалъ для небольшого эскиза «Борьба съ діаволомъ» съ описаніемъ встрѣчъ В. Г. съ арміей спасенія ген. Буса. («Рус. Вѣд.» 1897 г., № 145.) «Драка въ домѣ» (очерки изъ заграничной поѣздки напечатана въ «Рус. Бог.» 1894 г., № 11.
66. В. С. Ивановскій — братъ жены В. Г. — эмигрантъ, проживавшій въ Тульчѣ подъ именемъ Петра Александрова.
67. Дѣло Гау. «Кіевскія Вѣсти» 1907 г., № 61.
68. Эта поѣздка дала рядъ очерковъ подъ общимъ заглавіемъ «У казаковъ», «Рус. Бог.» 1901 г. № 11, 12.
69. Отголоски политическихъ переворотовъ въ уѣздномъ городѣ XVIII вѣка. «Нижегород. Листокъ», 1895 г., № 303.
70. «Колечко», «Ниж. Лист.», 1896 г. № 63.
71. Кромѣ указанныхъ раньше статей результатами этихъ занятій были: 1) «Опись дѣлъ балахнинскаго городового магистрата» (съ предварительными замѣчаніями). Дѣйствія имп. архивн. комиссіи, т. III, 2) «Матеріалы къ біографіи И. И. Кулибина», тамъ же т. II, 3) Записка, внесенная въ арх. комиссію подъ заглавіемъ: «Дѣло о описаніи прежнихъ лѣтъ, архивы сто лѣтъ назадъ и въ наше время», и др. Объ архивныхъ занятіяхъ В. Г. довольно подробно разсказываетъ Ч. Вѣтринскій въ «Нижегородскомъ сборникѣ».
72. Между прочимъ — С. Д. Протопоповымъ и В. А. Гориновымъ.
73. «Нижегород. сборникъ» изд. «Знаніе». С. Протопоповъ. Замѣтки о В. Г. Короленко.
74. «Рус. Бог.» 1910 г. № 2. Письма Михайловскаго.
75. «Нижегород. Листокъ» 1896 г., № 5.
76. «Рус. Бог.» 1899 г. № 8.
77. «Рус. Бог.» 1908 г., № 8.
78. Письмо отъ 3 дек. 96 г. «Нижегородскій Сборникъ», изд. тов. «Знаніе», 1905 г. стр. 272.
79. «Короленко давно ужъ, съ Мултанскаго дѣла и смерти дочери, неладенъ», писалъ Михайловскій Якубовичу въ 98 г. (Рус. Бог. 1910 г. № 1. стр. 250; то же подтверждаетъ одно письмо В. Г. Протопопову отъ 96 года.
80. «Нижегородскій Сборникъ», стр. 273.
81. Нельзя отказать въ нѣкоторой долѣ справедливости отзыву г. Л. О. изъ стараго «Рус. Бог»., который писалъ про этотъ разсказъ: «для взрослыхъ это немножко черезчуръ наивно сочинено, немножко ужъ черезчуръ много тутъ развалинъ и подземельевъ, совъ и благородныхъ жуликовъ изъ англійской дамской беллетристики». («Рус. Бог.» 87 г., № 1. Л. О. Обо всемъ).
82. Я бы сказала это не только о «Слѣпомъ музыкантѣ», но также о произведеніи послѣднихъ лѣтъ — «Исторіи моего современника», гдѣ при наличности живого и яркаго разсказа, положительно не хватаетъ художественно-психологической глубины. Мнѣ представляется совершенно невозможнымъ согласиться съ Овсянико-Куликовскимъ, который ставитъ — «Исторію моего современника» рядомъ съ «Дѣтствомъ и отрочествомъ» и съ «Былое и Думы». («Вѣстн. Европы», 1910 г., № 9. В. Г. Короленко).
83. «Сѣв. Вѣстн.», 89 г. № 5.
84. «Наши на Дунаѣ». «Рус. Бог.» 1909 г., № 12. «На Свѣтлоярѣ». Юбилейный сборн. лит. фонда. СПБ. 1909.
85. «Нижегородскій сборникъ».
86. «Рус. Вѣд.», 1902 г. Изъ провинціальныхъ мотивовъ, № 78. По поводу одного фельетона, № 93.
87. «Рус. Вѣд.», 1901 г. № 163. Послѣ экзаменовъ. № 183. Къ концу учебнаго года. 1905 г. № 51. Педагогическая политика и др.
88. «Рус. Вѣд.», 1902 г. № 52. Къ гоголевскимъ днямъ въ Полтавѣ. 1903 г. № 153. Къ исторіи одного адреса. 1904 г. № 360. «Заставы».
89. Праздновался этотъ день въ Житомірѣ, на родинѣ В. Г.; въ Нижнемъ онъ ознаменованъ былъ устройствомъ праздника для дѣтей. Въ нѣкоторыхъ городахъ имя В. Г. было присвоено просвѣтительнымъ учрежденіямъ — библіотекамъ и т. д.
90. Сорочинская трагедія. «Рус. Бог.», 1907 г., № 4.
91. Судъ призналъ, однако, изложенную картину въ общемъ отвѣчающей дѣйствительности.
92. "Извѣстный писатель-убійца* — такъ выразился о В. Г. Короленкѣ Шульгинъ въ засѣданіи Госуд. Думы 12 марта 1907 года.
93. «Рус. Бог.» 1907 г., № 7. Сорочинская трагедія.
94. (Именно — то, что В. Г. въ то время находился подъ судомъ за оглашеніе воззванія соединенныхъ организацій). «Рус. Вѣд.» 1906 г. № 79. Письмо въ редакцію.
95. «Заставы», «Рус. Вѣд.», 1904 г., № 360.
96. «Рус. Бог.» 1910 г. № 7. Дѣло Глускера.
97. «Такой граціозный, такой изящный художникъ, можетъ быть, даже слишкомъ изящный», писалъ Чуковскій, «онъ десятки разъ пренебрегалъ своимъ даромъ, ради кого? Ради Отрешки Ковтуна, ради Дарьи Кальмаевой, не задумывался ради данной минуты и данныхъ людей вышвырнуть въ дальній уголъ вѣчныя цѣнности и вѣчныя задачи». («Рѣчь». 1910 г. № 229.) Ивановъ считалъ, что у В. Г. Короленка «искры художественности гаснутъ подъ моралью и публицистикой» (Поэзія и правда міровой любви), а друзья В. Г. въ Нижнемъ боялись для него газетной работы.
98. «Сказаніе о Флорѣ», «Необходимость», «Съ двухъ сторонъ», «Слѣпой музыкантъ».
99. Статьи о Пушкинѣ. Юбилейное изд. 1911 г., т. III, стр. 81 и 95.
100. «О сложности жизни» «Рус. Бог.» 1899 годъ., № 8.
101. Тамъ же. Курсивъ мой.
102. Сборникъ памяти Гольцева. Москва, 1910 г.
103. Всѣ отдѣльныя изданія произведеній В. Г. Короленка указаны мной только подъ годомъ перваго изданія.