В. В. Розанов
правитьAudiatur et altera pars
правитьМногие, может быть, обратили внимание на эпизод, недавно имевший место в нашей общественной жизни, и весьма многозначительный.
Г. Коленко, которому вверено управление Воронежскою губернией, в недавнем циркуляре сделал запрос о сообщении ему имен лиц, находящихся на государственно-общественной службе (как-то земские начальники, и пр.) и вместе, уклоняющихся от исповеди и причащения. Опрашиваемые, раньше чем ответить на запрос (как передавалось в одном из мартовских нумеров «Нового Времени»), собравшись обсуждали, вправе ли правитель губернии вмешиваться в исполнение ими религиозных обязанностей, и до повторения запроса решили не давать никакого ответа, а при повторении его вновь собраться и обсудить дело. Очень характерно, что даже «Новое Время», сообщив этот факт, насмешливо заметило: «О чем же тут идет речь, и неужели Воронежская губерния населена атеистами, которые отвергают необходимость исполнять религиозные таинства?». Раньше, чем какие-нибудь слухи обнаружили дальнейший ход дела, в него вмешался академический «Церковный Вестник» и высказал компетентное суждение о вопросе, быть может, заставившем тревожно задуматься многих:
«Как бы далеко ни зашло, — говорил он, — небрежение христианским долгом, несомненно, что формальная отчетность тут ни при чем, и даже совершенно нежелательно, чтобы без крайней надобности делались опыты — такое глубокое, чисто внутреннее дело совести, как покаяние, свести на почву формализма и внешней принудительности. И мысль об этом красною нитью проходит чрез все относящиеся сюда синодальные указы и иные узаконения. Самая процедура вразумления нерадивых служит ясным тому доказательством. Сущность ее более или менее верно выражена в рассуждении воронежских дворян; но ими упущена из внимания существенная частность, свидетельствующая о том, что самая публичность несовместима с таинством покаяния. Так, по указу Св. Синода от 1858 г., в конце года должен быть составляем в каждом приходе реестр всех не бывших у исповеди и Св. Причастия, и священник должен спрашивать каждого из поименованных в реестре о причине уклонения, но при этом поставлялось условием, чтобы священник спрашивал об этом наедине».
И, далее, орган Петербургской духовной академии находит, «что если в Воронежской или в какой-либо иной епархии должностные лица или общественные деятели уклоняются от исповеди, то необходимо пастырям Церкви, и только им одним, подумать о том, как прекратить явление».
Со стороны «Церковного Вестника» здесь выражено все, что можно было ожидать услышать со стороны Церкви, и никто не усомнится не только в совершенной компетентности этого органа судить о подобных явлениях, но и в правильности содержащегося здесь решения. Таинство исповеди было бы разрушено, если бы оно было принудительно; и можно жалеть не только о некоторой нетактичности г. Коленко, прикоснувшегося, так сказать, внешними руками к нему, давшего, по крайней мере, повод думать, что он хочет поставить исполнение этого таинства под наблюдение; но можно и следует жалеть даже о том, что как в уставах гражданской службы, так и в правилах высших и средних учебных заведений необходимость совершения этого таинства оговорена и, следовательно, как бы предписана. Покаяние пробуждается во всяком человеке в тайне, и таясь приходит всякий с исповедью к священнику. Мария Египетская без покаяния жила многие годы и спаслась потому, что один раз хорошо покаялась! Мало есть надежды, чтобы так же хорошо умерли бесчисленные чиновники наших ведомств, кающиеся «обязательно» однажды в году.
Так. Но когда кончила говорить Церковь и оберегла неприкосновенность хранимого ею таинства, может начать говорить общество и потребовать себе охранения. Имя г. Коленко, несмотря на некоторую (мы уверены — кажущуюся) бестактность его поступка, запишется светлыми буквами в истории развития нашего самосознания. Он начал первый чрезвычайно значительное дело. Грубо выразив, он не только утонченно, но и благородно понял, что около русского народа могут трудиться, этому народу служить, этому народу помогать в жизненной «страде» только люди, совпадающие с ним в элементарных и основных воззрениях религиозных, политических и даже в бытовых, насколько последние связуемы с первыми или вытекают из них. Русский народ есть прежде всего народ совести, по крайней мере — в идеале; ни лицемерия, ни фальши в себе или около себя он не выносит; равно не выносит относительно серьезнейших предметов и распущенности. Бесцерковный или противоцерковный земский начальник, судья, исправник — или будут утаивать перед ним свое отношение к Церкви, или распущенно будут высказываться, если не в присутствии народа, то так, что это до народного слуха может достигнуть. Во втором случае это будет распущенность, в первом — лицемерие; и как люди эти самою своею деятельностью уже замешаны в народную жизнь, они в эту жизнь будут вносить указанные элементы, и притом так, что народ сам не может охранить себя от этого нравственного гнета, насилия над своей совестью, хоть и утонченного[1].
Поэтому естественно, что всякие подобные элементы должны быть удалены от народа, и не «право» только, но и обязанность лежит на «начальствующих» озаботиться тем, чтобы к народу не подходили эти люди. От губернатора зависит утверждать некоторые разряды лиц, и у г. Коленко явилась правильная забота, не утвердил ли он таких лиц. Однако зачем он их утвердил? и кто ему препятствует не утверждать завтра их? Не для чего касаться такого важного таинства, как покаяние: нужно взять какую-либо подробность религиозного правила, даже церковного обычая, и по ней проверить, ревностны ли поставленные около народа люди в Церкви; конечно — не непосредственно это сделать, по невозможности, не опрося священников и без их одобрения не утверждать вторично на службе тех же лиц. Но гораздо правильнее даже и на трехлетия не делать нравственного насилия народу, и перенести рассмотрение этой стороны дела с практикующегося post hoc — и на ante hoc, a priori: неверующий, внецерковно верующий или противоцерковный к народу да не приближается. По солидарности, связывающей всех настоящих русских людей, по обычной слабости, индивидуально, каждого Русского, было бы неудобно вверять это единолично священнику. Сам народ, управляемый, судимый, оберегаемый в светском отношении тем или иным лицом, по необходимости всегда интеллигентным или полуинтеллигентным, в одном отношении, именно в церковном, должен или может быть сделан, и совершенно открыто, официально, блюстителем жизни и быта этого «лица» с правом требовать удаления его от себя!
У нас почему-то, в историческом и политическом водительстве, слепые поставлены выше кривых; и в то время как для старообрядца закрыты все поприща публичной и государственной деятельности, для атеиста все поприща открыты. Между тем даже такие свободные мыслители, как Бэйль во Франции и Джон Локк в Англии, не сомневаясь в возможности оставить в составе гражданского общества отступника от церковной догмы, задумывались и поднимали вопрос, могут ли в нем оставаться также и атеисты. И по крайней мере благородный Локк решительно высказывался против, а Бэйль находил необходимым пространно, в длинных трактатах, доказывать допустимость атеистов. Мы все это решили молча, без предварительных размышлений, и не только общество и литература у нас в составе ¾ атеистичны, но в таком же приблизительно составе и государственная, и общественная администрация религиозно-индифферентны, то есть не исповедуют чистосердечно никакой религии (см. «Записки» С. М. Соловьёва, «Русск. Вестн.», апрель 1896 года, да и множество общественных и литературных явлений).
Мы слишком a priori распорядились за русский народ; вовсе неизвестно, он не был опрошен, а опрошенный — наверное, ответил бы отрицательно на вопрос, принимает ли в общение с собою такое множество атеистов и допускает ли их просвещать себя, судить себя и управлять собою; нуждается ли вообще в какой-либо от них услуге. Итак, все это множество людей, широко и паразитически раскинувшихся на народном теле, заведшее даже свою литературу, где народное и церковное никогда не упоминается и не допускается к упоминовению, должно быть сброшено с народных плеч; эти люди должны получить свое гетто; гетто для жизни своей, бытовых форм, словесности, «идей», которые не имеют никакого права замешиваться в общенародную жизнь и мешать ее свободе. Они могут при этом называть себя «отверженными», «каинитами» и между Юлианом Отступником и Каином искать для себя красивых аналогий в истории; могут очень презирать «толпу», но все это — не переступая черты своей «географической оседлости», своего духовного «бродяжничества».
Свобода создать вне христианства, без Церкви, свою цивилизацию им должна быть предоставлена; нельзя, чтобы эта, уже теперь создающаяся цивилизация росла среди прежней христианской, ее разлагая собою, ее отрицая, даже просто — ее оскорбляя своим видом.
В целой европейской либеральной литературе нельзя найти упрека распоряжению австрийской администрации, запретившему мальчикам-христианам креститься в школе, ибо вид этого затрагивает и искореняет религиозные чувства еврейских мальчиков, совместно учащихся в тех же школах…
Дайте же христианству хоть права еврейства; по крайней мере, в России дайте христианству права австрийского еврейства; ведь еще пока оно не отменено; ведь нет еще анти-Константина, который для нового строя, для слагающейся в недрах наших атеистической цивилизации манифестировал бы старое «христианское суеверие» упраздненным и на его месте объявил бы религию чистого «нет»…
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1896. 22 июня. № 166.
- ↑ Здесь нужно бы привести факты, и они, к сожалению, есть. В Б-ске городской голова и вместе попечитель женской прогимназии, когда священник, о. Николай И-цкий, пришел к нему в первый день св. Пасхи с обычною молитвою, — оскорбительно выслал ему 10-рублевую бумажку в лакейскую, сказав пренебрежительно о молитве, что ее «не надо», что из уст причта и служителей лакейской быстро разнеслось в населении уездного городка, повредив священнику, но не пошатнув положения головы и попечителя. Не так давно я видел почтенного С. А. Рачинского, который очень взволнованно говорил о могущем произойти вреде от благой идеи устраивать «церкви-школы»; он боялся могущего иметь место неуважения к храму, или, точнее, уважения недостаточного, под предлогом, что это — «школа». Он назвал при этом одного молодого земского начальника, очень деятельного и влиятельного в своей местности, который, смеясь, говорил: «Что же, церковь-школа — это прекрасно, в ней можно и папиросу закурить». Я лично знаю случай, когда священник — законоучитель сельской школы много лет и безуспешно боролся с богатым землевладельцем, членом училищного совета, который в награду крестьянским детям после окончания курса раздавал сомнительные брошюры Толстого. Вообще неуважение к Церкви и религии в первой элементарной своей форме — неуважении к духовенству и храму, практикуется множеством служилых русских людей, не предполагающих, что этим они выходят из «своего права», и я не имею здесь другой цели, как оспорить это право.