Кони А. Ф. Воспоминания о писателях.
Сост., вступ. ст. и комм. Г. М. Миронова и Л. Г. Миронова
Москва, издательство «Правда», 1989.
В самом начале шестидесятых годов Литературный фонд предпринял ряд любительских спектаклей, в которых участвовали виднейшие представители русской литературы, жившие или временно находившиеся в Петербурге. Спектакли прошли блестящим образом и усердно посещались публикой. Этого, однако, нельзя было приписать только одному ее желанию увидеть своих любимцев на сцене. Оно в гораздо большей степени удовлетворялось литературными чтениями, бывшими тогда новинкой и имевшими огромный успех. На одном из них я слышал в первый раз Федора Михайловича Достоевского, читавшего рассказ «об оторвавшейся пуговке» из письма Макара Девушкина в «Бедных людях». Почти на каждом из таких чтений выступал А. Н. Майков со своим стихотворением «Старое и новое», отрывком из поэмы «Поля», который он декламировал превосходно, повторяя его по нескольку раз по настойчивому требованию публики, наэлектризованной и мастерским исполнением, и соответствием конца стихотворения тем радужным надеждам на светлое будущее, которые жили тогда в сердце русского общества. Без «Полей» не обходилось ни одно литературное чтение, и стоило Майкову появиться на эстраде и прочесть что-либо другое, как из публики начинали раздаваться требования: «Поля! Поля!» — что подало повод одному из сатирических журналов изобразить Майкова пред многочисленной аудиторией, с ужасом повторяющего вместе с нею свой стих: «А там поля, опять поля!»
На той же эстраде иногда появлялся и молодой, бледнолицый и еще не дошедший до своей чудовищной тучности А. Н. Апухтин. Он любил читать свое стихотворение «Актеры», в котором уже слышались звуки затаенной и непроходящей грусти, проникающей все его прекрасные стихотворения. Много лет спустя мне пришлось с ним встретиться у одного из моих сослуживцев, где однажды я рассказал о своих наблюдениях и выводах относительно самоубийств в Петербурге, дела о которых проходили через мои руки, как прокурора окружного суда. Апухтин очень заинтересовался приведенными мною статистическими данными и содержанием предсмертных писем самоубийц. Через несколько лет, встретясь со мною, он вспомнил про это, и я послал ему набросанное мною изложение дела об одном самоубийстве, затем напечатанное мною в «Неделе» 1881 года под названием «Пропавшая серьга».
Дело шло о бедной прибалтийской мещанке, брошенной с двумя детьми молодым инженером, который прижил их с нею. Уехав на юг России, он сначала немного помогал ей, посылая ничтожные суммы и редкие письма со «словесами лукавствия» и выражением лживой нежности к детям. Вскоре, однако, не скрывая, что ведет рассеянную жизнь, требующую сравнительно больших расходов, он предложил матери своих детей «дружбу» и прервал с нею всякие сношения. Бедная женщина билась, как рыба об лед, работала на швейной машине и содержала три меблированные комнаты, скудный доход с которых употребляла на подготовку сына в реальное училище и на плату за обучение дочери. Для этого она отказывала себе во всем, питаясь подолгу одним лишь чаем и черным хлебом. Окружающие считали ее вдовой, а она воспитывала в детях чувство уважения к их будто бы умершему отцу. Сравнительно спокойное течение ее безрадостной жизни было, однако, нарушено тремя обстоятельствами: женская болезнь заставила отказаться от заработка шитьем; сын, несмотря на наем учителя для подготовки, не выдержал вступительного экзамена в реальное училище и, наконец, — самое для нее ужасное — на ее 15-летнюю дочь было взведено одной из жилиц обвинение в краже бриллиантовой серьги. Несмотря на мольбы несчастной матери не делать огласки, жилица вызвала полицию; был составлен протокол, и все, а в том числе и дети, узнали, что она не вдова, а незамужняя девушка с двумя незаконнорожденными детьми. Этого последнего удара она перенести не могла — и отравилась медным купоросом, оставив трогательное письмо, в котором просит прощения у окружающих, и, заявляя, что больше жить не имеет сил, клянется, что ее дочь не способна быть воровкой. Жилица тотчас выехала, а через несколько дней, на допросе у судебного следователя, показала, что, разбирая на новой квартире свои вещи, она нашла между ними серьгу, которую считала украденной.
«Многоуважаемый А. Ф., — писал мне Апухтин, — с величайшей благодарностью возвращаю вам „Пропавшую серьгу“. Случай действительно драматический, но главный драматизм его заключается в том, что на легкомысленный поступок девицы Сидоровой (жилицы) можно смотреть как на благодеяние, оказанное несчастной героине этого дела. Не случись истории с серьгой, она бы еще долго тянула свою каторжную жизнь, которая много хуже купороса. Самоубийство, по-моему, вовсе не преступление и даже не малодушие, а часто весьма разумный выход. По этому поводу мне бы хотелось поговорить с вами поподробнее». Когда состоялась наша беседа, он при расставании сказал мне, что давно хочет заняться этим вопросом. «Причем коснусь и вас!» — прибавил он. Я придал последним словам значение простой шутки, но зимой 1885/86 года получил от него следующее письмо: «В прошлом году я говорил вам, что пишу поэму, которая косвенно будет касаться вас. Теперь эта вещь окончена, но я не считаю себя вправе пускать ее в обращение, не прочитав предварительно вам, а потому прошу вас или заехать ко мне (ежедневно от часа до четырех), или назначить мне день и час, когда я могу застать вас дома. Проектированная поэма обратилась в стихотворение не очень больших размеров, а потому не бойтесь продолжительной скуки». Я предложил Алексею Николаевичу приехать ко мне и, ввиду приписки к его первому письму: «Высота меня не пугает, если на лестнице есть стулья», распорядился поставить на каждой площадке лестницы до четвертого этажа, в котором я жил, стулья. Но когда в назначенный час швейцар дал звонок и я вышел на лестницу, то меня поразила легкость, с которою Апухтин нес свое огромное, грузное тело, «беря штурмом», как он выразился, каждый ряд ступеней. Эта живость совершенно не соответствовала его крайней тучности, которая вызвала его известную шутку над собою: «Жизнь пережить — не поле перейти. Да, точно: жизнь скучна и каждый день скучнее. Но грустно до того сознания дойти, что поле перейти мне все-таки труднее». Он вообще любил подшучивать над своей фигурой, рассказывая, например, про маленькую девочку, которая, войдя в гостиную матери, где он сидел, спросила, указывая на него пальчиком: «Мама, это человек или нарочно?»
Он даже не запыхался и прямо приступил к чтению своего обширного произведения «Последняя ночь», названного им впоследствии: «Из бумаг прокурора». В нем было два места, относительно которых он сомневался, находя, что они слишком удлиняют стихотворение. Первое начиналось словами: «В какую рубрику меня вы поместите?» — и кончалось словами: «Среди тяжелых дум она (мысль о самоубийстве) в ночной тиши сознательно сложилась и окрепла»; а второе начиналось словами: «О, посмотрите же кругом: не я один ищу спасения в покое!» — и кончалось словами: «Но обвинять ли их? Винить ли жизни строй, бессмысленный и злой, не знающий прощенья?» А за этим следовало: «Как опытный и сведущий юрист, все степени вины обсудите вы здраво». Я настаивал на введении и этих отрывков в текст чудесного стихотворения, и Апухтин со мной согласился, подарив мне на память рукопись в первоначальном виде и два к ней добавления. В этой рукописи есть много вариантов, сравнительно с напечатанным. Наибольший из них следующий: «Но с отроческих лет я начал в жизнь вникать, в людские действия, их цели и причины, — и стерлась детской веры благодать, как бледной краски след с неконченной картины», — говорится в напечатанном; в рукописи же вместо «отроческих лет» стоит «с детства раннего», а последние два стиха читаются так: «И клали на душу тяжелую печать коварства, лжи и зла вседневные картины».
Последний раз в жизни я видел Апухтина за год до его смерти, в жаркий и душный летний день, у него на городской квартире. Он сидел с поджатыми под себя ногами, на обширной тахте в легком шелковом китайском халате, широко вырезанном вокруг пухлой шеи, — сидел, напоминая собою традиционную фигуру Будды. Но на лице его не было буддистского созерцательного спокойствия. Оно было бледно, и глаза смотрели печально. От всей обстановки веяло холодом одиночества, и казалось, что смерть уже тронула концом крыла душу вдумчивого поэта.
Очерк напечатан в «Вестнике Европы», 1908, № 5; во 2-м томе Пятитомника, выдержавшего три издания, включался в мемуарный цикл, ставший особенно популярным у читателя, — «Тургенев. — Достоевский. — Некрасов. — Апухтин. — Писемский». Вошел в т. 7 Собрания сочинений.
Спектакли прошли блестящим образом.-- В пору общественного подъема шестидесятых в столице недавно (с 1859 г.) организованное «Общество литературного фонда для пособия нуждающимся литераторам и ученым и их семьям» (в обиходе — «Литературный фонд») стало устраивать «вечера» или «утренники», пользовавшиеся громадной популярностью у интеллигенции, учащейся молодежи, части чиновничества и купечества. Особую привлекательность сообщало спектаклям участие в них именитых писателей и актеров.
«Пропавшая серьга» — судебный очерк (с подзаголовком «Из подлинного дела» и под привычным псевдонимом К. Н. Т. — «кент») появился в 33-и номере «Недели» за 1881 год.
…"поговорить с вами поподробнее".-- Письмо 1888 г. (ф. 134 ИРЛИ).
…известную шутку над собою.-- Стихотворение «Да, правда, жизнь скучна…» (конец 70-х гг.).
…два к ней добавления.-- Поэма появилась в «Вестнике Европы», 1889 г., № 4 под названием «Из бумаг прокурора». В конивском фонде ИРЛИ хранится дарственный экземпляр рукописи, имевшей название «Последняя ночь».